Журнал "Вокруг Света" №8  за 1997 год [Журнал «Вокруг Света»] (fb2) читать онлайн

Земля людей: США

Услышав об Америке, многие представляют себе ее города с небоскребами и широкие ленты «хайвеев». Но США — это и поросшие лесом, сглаженные и живописные Аппалачи, бескрайние равнины Среднего Запада, девственные леса штатов Вайоминг и Вашингтон, подпирающие небеса Скалистые горы, пустыни Аризоны и Калифорнии, мощная Миссисипи, безбрежные Великие озера, грандиозная Ниагара, тропические болота Флориды с крокодилами, ламантинами и фламинго...

Территория США — 9 363 тысячи кв. км — охватывает центральную часть Северной Америки между Канадой и Мексикой, а также крайний север материка — Аляску — и Гавайские острова, лежащие в Тихом океане. Государство состоит из 50 штатов и федерального округа Колумбия. К Америке относятся также «присоединившееся государство» Пуэрто-Рико и несколько небольших островов в Вест-Индии и в Тихом океане.

Часто можно услышать мнение, что Америка похожа на Россию. Но чем больше внимания вы обращаете на детали, тем быстрее это сходство улетучивается. В США вы с трудом найдете места, которые напоминали бы нашу среднюю полосу: среди пашен тут и там разбросаны небольшие рощицы, скрывающие фермерские дома, около которых — непременный элеватор. Да и вообще американская природа ярче и грандиознее русской. Но не стоит забывать, что США, в целом, географически расположены южнее России. Нью-Йорк, который считается в Америке «Севером», находится на широте Сочи. Климат в Америке теплый, и даже на севере, в Миннесоте, — американской Сибири, где зимой температура опускается до минус 30, — летом порой бывает сорокоградусная жара.

Климат Америки считается благодатным. Но может быть всякое. За несколько месяцев, проведенных в США одним из авторов этой журнальной подборки, он пережил торнадо в Миннесоте, удушающую жару, погубившую десятки людей в Чикаго и тысячи домашних птиц на Среднем Западе, мощные грозы, выводящие из строя радары в аэропорту Майами, ломающие деревья и «обесточивающие» целые кварталы в Атланте, а также увидел оставшиеся после урагана без крон целые рощи пальм в южной Флориде.

В США живет около 270 миллионов человек. И все граждане государства — просто «американцы», вне зависимости от цвета кожи или разреза глаз. Черных, которых, не приведи Господь, назвать «негром» (это слово считается оскорбительным), в эпоху всеобщей политкорректности именуют «афроамериканцами», индейцев — «коренными американцами». Конечно, среди потомков иммигрантов из разных стран мира существуют и не полностью ассимилировавшиеся группы, сохраняющие свои национальные черты. Их, правда, можно увидеть лишь в особых этнических кварталах (чайнатауны во многих больших городах, пресловутый Брайтон-Бич в Бруклине), или во время национальных праздников (Дня святого Патрика, например).

Наиболее смешанное население — в крупных городах, и особенно на Восточном и Западном побережье. В мегаполисах, вроде Нью-Йорка, где особенно много недавних иммигрантов, некоторые жители по-английски говорят не лучше среднего выпускника обычной школы в Москве. А в южной Калифорнии и на юге Флориды, прежде всего в районе Майами, как и в некоторых кварталах Нью-Йорка, английский вытесняется испанским — родным для выходцев из Мексики, с острова Пуэрто-Рико и других карибских островов.

Праздников — официальных и неофициальных — в США много. Главный же национальный праздник страны — День Независимости, отмечаемый 4 июля.

Земля людей: Отведайте вкус «большого яблока»

Поездка по стране с туристической группой, конечно имеет свои прелести. Но не менее увлекательное может оказаться самостоятельное знакомство с городом, его нравами и обычаями.

«Буду сам себе экскурсоводом» — так решил наш автор, отправляясь в Нью-Йорк — «город Большого Яблока». Его наблюдения и советы, возможно, окажутся полезными тем, кто предпочитает путешествовать подобным образом.

Колеса лучше иметь свои

Обычно по прилете в аэропорт Кеннеди вам «шлепают» в паспорте срок пребывания в США — шесть месяцев. Даже если вы объясняете, что пробудете в стране не более трех-четырех недель. Этот аванс порождает смутные, но приятные мысли о каких-то неограниченных возможностях...

Мало кто знает, что от аэропорта до ближайшей станции сабвея (метро) курсирует бесплатный автобус. И если ваши вещи умещаются у вас в руках, поездка в город обойдется в 1,5 доллара — стоимость жетона-токена.

Стоит купить газету «Новое русское слово». Правда ее, как правило, продают лишь в районах, где живет много русскоязычных. Их три: Брайтон-Бич, да и вообще чуть ли не пол-Бруклина; чуть меньше район в Квинсе, и самая старая и престижная колония располагается в верхнем Манхэттене — в районе 180 — 190-й улиц. Впрочем, это деление весьма условно, поскольку русские сейчас живут практически повсюду.

В газете есть все. Если вы привезли матрешки на продажу, вы найдете адреса подходящих магазинов или телефоны частных лиц. Если вам гостиница не по карману — вам предложат койко-место ценою в 10 долларов за ночь. Гостиницу в Манхэттене, в районе двадцатых улиц, можно снять, начиная с 15 баксов в сутки.

Если вы приехали на месяц и более и решили экономить каждый цент, лучше снять комнату или квартиру. Самые дешевые апартаменты — в Джерси-Сити. Это уже другой штат — Нью-Джерси, хотя по расстоянию недалеко — всего лишь переехать через реку Гудзон. Правда, платить в одну сторону на том же сабвее придется на доллар больше.

В газете вы найдете и ближайшую к месту вашего поселения контору по найму или продаже автомобилей. Кто же в Нью-Йорке не имеет колес? Город выглядит совсем иным, когда пересаживаешься в огромные, американского стандарта, авто. Аренда обычной машины в Нью-Йорке стоит 25-100 долларов в день. Это включает страховку, то есть вы спокойно можете свой автомобиль бить. Впрочем, лучше этого не делать, потому что «все может быть» при американской системе адвокатов.

Права, полученные в СНГ, в США не действительны. Надо пересдать. Это можно сделать на своей машине или машине приятеля (чтобы не платить лишние 25-50 долларов за машину, специально для этого предназначенную). Получение нового водительского удостоверения стоит примерно 100 долларов. Правила, как и у нас, сдаются на автомате, причем листки с вопросами в Манхэттене можно попросить с русским переводом.

Впрочем, можно садиться за руль и со старыми, еще советского образца, правами. А если вы сможете «уболтать» остановившего вас копа, можно ездить вообще без прав — «дескать, забыл дома, вместе со всеми документами на автомобиль». Он проверит по компьютеру — и если окажется, что ваша машина «чистая» и в угоне не числится, — отпустит вас с миром, даже не выписав «тикет» (штраф).

Практически все американские машины снабжены сервоприводом (усилителем руля) и автоматической или полуавтоматической коробкой скоростей. Так что, если вы привыкли к классической схеме управления автомобилем, ощущение, будто вы первый раз сели за руль, наверняка появится. Вместо привычных трех педалей здесь две, что очень нравится дамам и весьма удобно в городских пробках.

Самая большая головная боль жителей Нью-Йорка — парковка личного транспорта. Можно несколько раз объехать квартал и, наконец, поставить машину в двух милях от нужного вам места. Российский житель никогда бы не рискнул втиснуть свой «жигуленок» в щель, в которую американец, бесцеремонно расталкивая соседей бамперами, ставит «шевроле» или «бьюик».

Многие из тех, кто живет в Квинсе или Бруклине, а работает в Манхэттене, предпочитают доезжать на автомобиле только до ближайшей станции сабвея и по городу передвигаться с помощью метро.

Предположим, что вы уже свободно катаетесь по Манхэттену, где очень много улиц с односторонним движением. И купили себе за три-четыре тысячи долларов подержанный «шевроле» — скажем, 1980 года выпуска — у внушающей доверия добропорядочной, стопроцентно американской пожилой пары. Это почти вечная машина. Недаром в свое время ее облюбовали полицейские и таксисты. Более надежного металла и движка (плюс простота в обслуживании и вождении) Америка, по-моему, еще не видела.

«Какую-то» машину в Нью-Йорке вы сможете купить и за чисто символическую плату в пятьдесят баксов. При этом она, как ни странно, будет более-менее прилично ездить и выглядеть. Но на такую машину вы вряд ли сможете получить дешевый «иншюренс» — что-то типа нашего техосмотра плюс страховка, без которых вас, по идее, должны штрафовать на каждом углу. Однако я знал людей, которые по году ездили на таких колымагах и, в случае объяснения с дорожной полицией, показывали некие бумажки, из которых явствовало, что имярек только-только купил это авто и как раз едет ставить его на учет, то есть получать «иншюренс».

С полицейскими лучше вести себя корректно. Как правило, их очень трудно вывести из себя, и на мелкие нарушения закона американские «гаишники» обычно смотрят весьма снисходительно. Но стоит вам начать с ними пререкаться и качать права... В секунду вы окажетесь в наручниках и очень скоро — в участке. Не дай вам Бог оказаться преследуемым коповской машиной и при этом не сразу остановиться. Если это случилось и вы, наконец, съехали на обочину — положите руки на руль и ждите, когда к вам подойдет полицейский. Вполне вероятно, что пушка у него будет уже не в кобуре. Не вздумайте бежать к полисмену навстречу, как это принято у нас. Он не поймет и может даже выстрелить. Также не рекомендуется в поисках документов лезть в «бардачок». Полисмен наверняка подумает, что именно там вы держите оружие... Штрафы, как правило, колеблются от сорока до ста долларов. Бак же хорошего бензина стоит в городе Большого Яблока примерно 15 долларов, что получается дешевле, чем заправиться, скажем, в Москве.

Катаясь туда-сюда по городу и его окрестностям, не дай вам Бог, вляпаться в небольшую дорожную передрягу.

Как правило, все происходит очень корректно. (Хотя однажды автор этих строк наблюдал в районе Бродвея, недалеко от Таймс-сквер, как два солидных господина в вечерних костюмах мутузили друг друга около своих покорябанных «олдсмобилей», к вящему восторгу продавцов хот-догов и праздношатающихся черных.)

Если столкнулись только автомобили, вы взаимно извиняетесь друг перед другом, показываете страховки, обмениваетесь визитками и договариваетесь не ждать полицию. Если она приезжает, тогда уже составляется протокол, и при этом обязательно вас проверяют на наличие алкоголя в крови. (Если вы выпили больше пяти бутылок пива, есть большая вероятность оказаться в тюрьме.)

Но вернемся к более приятным темам.

Голод — не тетка

Если вы утомились и проголодались, лучше всего поесть в китайском ресторанчике или «Salad bar». Это обойдется вам на двоих в 8-10 баксов. В салат-барах большой выбор очень вкусных блюд, которые накладываешь себе сам. Все они стоят одинаково, платишь за общий вес. Впрочем, можно прямо на улице утолить голод хот-догом за доллар двадцать пять или парой бананов от 25 центов за штуку, в зависимости от района. Вообще, в любом ресторане при входе вы всегда увидите в меню набор фирменных блюд с ценами и сразу можете прикинуть, что вам по карману. В огромном большинстве из них обед на двоих не будет стоить более 30-40 долларов. Самая дорогая кухня — французская и японская. (Русские рестораны по ценам находятся где-то посередине.) В классном итальянском ресторане — очень маленьком, но очень модном — «Иль Мулино» (3-я улица между Селиван-стрит и Томсон-стрит), обед на одного человека обойдется примерно в 85 долларов. Два лучших китайских ресторана в чайнатауне: «Дом пекинских уток» (Мотт-стрит, 22 — стоит заказать жареную утку, баклажаны с чесноком и жареные бананы с грецкими орехами на десерт) и «Сан Лок Ки», уделяющий внимание, в основном, рыбным блюдам (Мотт-стрит, 13).

В ресторане «Трибека гриль» (угол Гринвич-стрит и Френклин-стрит), можно иногда увидеть самого хозяина — Роберта Де Ниро...

И еще много таких, в которых предлагают кучу всего бесплатного. Самые впечатляющие скидки у сети ресторанов «Бифштекс Чарли». Вы платите лишь за фирменный бифштекс, примерно 18 долларов. Все остальное в заведении — «frее» (то есть бесплатно). А это не только большой выбор холодных закусок и салатов, но и белое, красное вино или пиво (или и то и другое), естественно, — ординарных и дешевых сортов. Но пей и ешь сколько влезет. Открываются они с трех-четырех часов дня и туда ходят семьями — устроить себе праздник желудка до закрытия. Русские «четвертой волны» напиваются и наедаются в «Бифштексах Чарли» на несколько дней вперед, а хитрые американские гаргантюа в ресторане едят только бесплатное, а обязательное мясное блюдо требуют дать им с собой. (Это, кстати, могут вам сделать в любой точке питания — аккуратно сложат недоеденное в пакет. Порции американские — огромны!)

И, наконец, для самых экономных. Около Penn Station (вокзал междугородних автобусов) и Grand Central (железнодорожный), оба в самом центре Манхэттена, можно получить бесплатный благотворительный обед из трех блюд — достаточно калорийный и диетический.

Язык настоящего времени

В Нью-Йорке очень простой международный английский язык. Знания, полученные на престижных курсах, от вас вряд ли потребуются. В силу многонациональности населения, в ходу на улице только настоящее время, много реже — простое прошедшее. Собственно, можно обойтись парой фраз. «Where is...» и «How much...» («Где находится...» и «Сколько стоит...»). А остановившему вас копу задайте полный боли вопрос: «Why?» (За что?) И не бойтесь экспериментировать в языке. Главное — информативность. (Если вы забыли как по-английски: «библиотека», спросите — а где тут читают книги бесплатно? И вам лаконично ответят: «Два блока направо, три — налево»).

Жизнь работающего нью-йоркца скучна и размеренна. Пять дней он добросовестно трудится, вечер проводит в семье у телевизора, реже в спортзале, а в уик-энд, получив недельную зарплату, отправляется делать покупки — каждый в магазин, соответствующий своему доходу.

Самые знаменитые и большие универмаги в городе — это «Блумингдейл» (пересечение Лексингтон-авеню и 59-й улицы) и, конечно, «Мэйси'с» (пересечение 34-й улицы и Седьмой авеню) — возможно, самый известный в мире нью-йоркский магазин.

Не делайте покупки на Пятой авеню в маленьких магазинчиках. Хотя в них всегда можете поторговаться, и вам обязательно сбросят хотя бы — «tах» — 8 процентов от стоимости, которые берет себе город.

Выгоднее приобрести вещь на распродаже («salе») в крупном престижном магазине. Это всегда гарантия качества. Но не покупайте в «Саксе», если вы, конечно, не «новый русский». Сюда большая часть американцев ходит, как на экскурсию — поглазеть и поужасаться ценам.

В Манхэттене есть место, где продаются подержанные и даже ворованные вещи. Располагается оно на Второй авеню между 7-й и 8-й улицами. Здесь можно купить майки «Gар» и «Ваnаnа rерubliс» за доллар (при цене 20-30 в магазине), рюкзак от «Сакса» за 50-100 долларов (300-400), кроссовки «New Ва1аnсе» за 5 долларов (65-150), компакт-диски за 2-3 доллара.

Торговцы собираются здесь, начиная с девяти-десяти утра, и кучкуются до двенадцати ночи, если нет полицейской облавы. Здесь можно встретить много русских, среди которых, говорят, видели артиста Джигарханяна и поэта Евтушенко. Так как место это считается злачным, оно притягивает массу просто любопытствующих. Законопослушные американцы, переполненные адреналином и пивом «Будвайзер», курсируют вдоль разложенного прямо на асфальте товара, ощущая себя чуть ли не Бонни и Клайдом одновременно.

Пора по пабам

Итак, вы уже какое-то время в Нью-Йорке. Посмотрели на город свысока, взобравшись на Еmpirе State Вuilding (3,5 доллара). Побродили в Сентрал-парке, может быть, заглянули на Бродвее на какой-нибудь знаменитый мюзикл. (До 65 долларов и выше. Но в день представления можно купить билеты по сниженным ценам: Даффи-сквер на углу 47-й улицы и Бродвея, билетные кассы во Всемирном торговом центре и в Бруклин-Хайтс — угол улиц Монтегю и Корт-стрит). Или сходили в киношку. (Самый дешевый кинобилет — 2 доллара, в Cineplex Wordwide, 50-я улица между Восьмой и Девятой авеню.) Сплавали на островок, где установлена Статуя Свободы (6 долларов, если платите только за кораблик и самостоятельный осмотр). Покатались на коньках в Рокфеллер-центре. Облачившись во фрак, посетили Метрополитен-опера в Линкольн-центре. Удачно купили обновку от Донны Каран или Келвина Клайна. Облазили Гринвич-Виллидж и раскошелились на какую-нибудь понравившуюся картину в галерее Сохо. Если вы любитель живности — посетили зоопарк в Бронксе и океанариум в Бруклине...

Если вы любитель пива, то Нью-Йорк может предложить богатейший выбор отличнейших пивных и пабов. Что довольно странно, ведь большинство американцев пьют просто «bееr» и просто «vodка». И в баре вам подадут очень невкусный и водянистый, американского образца, дешевый «Будвайзер» (не путать с очень неплохим чешским пивом), а водка будет «Смирновская».

В барах есть сорта пива, которые продаются только в разлив и только в этом, одном-единственном баре. Самое известное среди них — «Бруклинское коричневое» (Вrooklyn brown), подается в популярной тусовочной точке «The Knitting Factory» — кафе-бар-клубе авангардной музыки.

В Нью-Йорке есть пивные, которые открылись еще при голландцах, когда город носил имя Новый Амстердам. Взять хотя бы «Fraunces Tavern». Эта старейшая в городе таверна была открыта в 1762 году. Интерьер заботливо восстановлен и сохраняет дух XVIII века. 25 ноября 1793 года губернатор Нью-Йорка Клинтон устроил здесь большой прием в честь генерала Вашингтона.

Пивная «White Horse» — типичная пивная XIX века. Над стойкой бармена инструменты пролетариата тех лет: пила, щипцы... К такому антуражу очень идет янтарный эль «МсSоr1eу's».

В этих старых пивных бывает до 150 сортов пива. (Советую попробовать английский «Samuel Smith's Imperial Stout» или бостонское «Samuel Adams» — одно из лучших, производимых в Америке. А может, вам больше всего понравится изобретение старика Артура Гиннесса — знаменитый дублинский стаут...)

В большинстве баров напитки стоят ненамного дороже, чем в магазине. Собственно, поэтому бары и становятся частенько «домом родным» для любителей спиртного. А русскоязычная молодежная газета «Печатный орган», наряду с другими экскурсиями, предлагает культпоход по самым интересным пивным точкам Манхэттена. Называется так: «Водим козу». Вождение козы разбивается на тематические подразделы по видам пива (портер, эль, стаут и т.д.). В один поход, который длится примерно четыре часа, обычно входит посещение нескольких баров, и в стоимость его включено по одному бокалу пива в каждом из них.

...Для умеренно пьющего но уже хорошо поддавшего человека, зайти в бар на углу Второй авеню и 89-й улицы — серьезное психическое испытание. И выпил, казалось бы, не больше, чем всегда, да и закусил прилично, а двоиться в глазах начинает с порога бара.

Не волнуйтесь. Осмотритесь, оцените обстановку — и вы поймете: дело не в количестве выпитого спиртного. В баре-ресторане работают двадцать семь пар официантов-близнецов. Одеты они одинаково, обслуживают клиентов непременно в одну и ту же смену. Так что различать их можно только по именам. Позвав хозяев, вы, наверно, уже совсем не удивитесь, что они тоже близнецы, лучше закажите себе что-нибудь покрепче и расслабьтесь: в баре-ресторане «Twins» еще и два одинаковых телевизора, и вызывающие скульптуры — зданий-близнецов комплекса Всемирного торгового центра и матово-золотая композиция, изображающая двойную спираль ДНК...

Как всегда, в третий четверг ноября, Нью-Йорк отмечает праздник французского вина Вeaujolais Nouveau. Ранней осенью проходит сбор винограда божоле, а через два месяца вино уже разливают по бутылкам. Его пьют только молодым и свежим. Считается, что к концу декабря Nouveau пить уже нет никакого смысла: букет потерян, вкус неинтересен. Поэтому все торопятся погурманничать вовремя и по цене от 8 до 9,5 доллара за бутылку. А если вы опоздали появиться в это время в Нью-Йорке — в общем-то, не беда. Не такое уж оно и крутое, это самое Вeaujolais Nouveau, да и пьют его обычно только как аперитив, перед обедом и капитальной выпивкой.

В Нью-Йорке есть сотни мест и достопримечательностей, достойных посещения. И, конечно, описания всех их нельзя поместить в одной журнальной публикации, как бы это автору ни хотелось. Это же касается и разных забавных и полезных аспектов жизни обитателей городка Нью-Йорк.

Так что стоит приехать и познать этот город самим. Погрызите начинку «Большого Яблока»! Наверняка воспоминаний хватит надолго...

Игорь Тимофеев

Нью-Йорк

Земля людей: Синяя птица шахтерских детей

Включишь в дороге — будь то между Дулутом и Миннеаполисом Портлендом и Сан-Франциско — автомобильное радио — обязательно наткнешься на станцию передающую кантри. Коллега из Гамбурга, поклонница невероятного техно-рэпа обреченно вздыхая, говорила: «Мы в этой стране и должны слушать эту музыку» и ненадолго задерживалась на этой волне.

Музыку кантри, по-моему, любят только водители-дальнобойщики и сельчане. Не думаю, чтоб кто-нибудь слушал ее в большом городе. Исключение составляет Нэшвилл, штат Теннесси, куда для этого приезжают даже специально. И я тоже приехал в Нэшвилл послушать кантри.

На фоне группы небоскребчиков (один напоминает не то перевернутый вырванный зуб, не то кисть руки с выставленными мизинцем и указательным пальцем — знак дьявола, и благодаря ему панораму центра Нэшвилла не спутаешь ни с какой другой), установлен большой щит с надписью: «Страна Барбары Мандрелл». Эта блондинка из Хьюстона, которая дебютировала на ТВ в 11 лет и в шоу-бизнесе уже более четверти века, первой дважды получила награду Ассоциации музыки кантри «Артист года». Тут же, неподалеку, стоит перейти только улицу, в «Зале славы и музее музыки кантри» висит, среди прочих, бронзовая доска в честь Лоретты Линн, «дочери шахтера». Вышедшая замуж чуть ли не ребенком, она ничего не умела делать, кроме как петь и сочинять песни, и в 1962 году проехала всю страну от штата Вашингтон до Нэшвилла, чтобы сделать первую пластинку. Они здесь герои.

Они действительно герои — простые парни и девушки из Кентукки и Западной Вирджинии, Алабамы и Техаса, которые тянулись в Нэшвилл, привлеченные славой его студий и радиостанций, и доказывали, доказывали свою любовь к музыке, свое терпение, свой талант. И многие доказали, пройдя свой путь от «людей из народа» до «любимцев народа».

...Я брожу по усадьбе-музею президента Эндрю Джексона на окраине Нэшвилла. Жара. Снимая туфельку и болтая ею босой ногой, что не свойственно людям ее профессии, хорошенькая Кили, отвечающая за работу с прессой в музее, и, как и бывший обитатель усадьбы, ирландка по крови, говорит: «Я не большая поклонница музыки кантри, но в Нэпшилле ее стоит слушать».

Космополитичные Западное и Восточное побережья — это рок, Чикаго — царство блюза. То, что внутри, — это кантри. Как это слово ни переводи — все подходит. От обитателей глубинки, особенно южан (какой бы крови они ни были), и пошла эта музыка. Она их самовыражение, она в их характере. Вряд ли случайно, что Нэшвилл, как «вычислили» социологи, — самый дружелюбный город в США.

Здоровенный водитель автобуса в космическом центре на мысе Канаверал, узнав, что я собираюсь в Теннесси, заметил: «Отличное место. Отличные люди. Отличная кухня». Устав от гамбургеров на каждодневных вечеринках, я оживился: «А что именно?» — «Гамбургеры».

В «Зале славы», где собраны реликвии кантри, есть и картина, изображающая «источники и составные части» этой музыки. Их, правда, не три, а гораздо больше — все не перечислить: целая панорама жизни американского городка. И все со значением. Все влилось. Да и кантри — понятие собирательное — это и «блю-грасс», и «хонки-тонк», и масса чего еще.

Там же, в музее машина Элвиса Пресли, который тоже начинал в Нэшвилле, — с позолоченными телевизором, баром и туалетным столиком. Рядом — его же золотой рояль. Есть машина и Уэбба Пирса, короля «хонки-тонк». Ковбойская роскошь: внутри все отделано кожей, серебряными монетами, дверные ручки в виде пистолетов, между передними сиденьями — седло, а спереди, на бампере, настоящие бычьи рога. В 50-60-е по таким машинам складывалось мое представление об Америке. И мне показалось, что под заочное русское видение этой страны два места — Техас и именно Нэшвилл — подходят больше всего.

Мекка поклонников кантри — и исполнителей, и фэнов — «Гранд Оул Опри», концертный зал-студия на 4400 мест, откуда вечерами на уик-энды регулярно идут «живые» трансляции. Название «Большая старая опера» в местном выговоре разнеслось, благодаря радио, по городам и весям и превратилось в магнит для всех «простых парней и девушек», пишущих и поющих свои песни. Большего колорита и провинциального блеска, чем за сценой «Опри», я не видел. Зал, который открыл дорогу всем знаменитостям кантри и который всегда полон, тепло приветствовал своих любимцев в вышитых рубашках с обилием блесток, в широкополых шляпах и сапожках. Женщины, тоже почти все одетые «по-ковбойски», — не красавицы, но хорошенькие. Некоторые без возраста, некоторые уже немолоды. Кто-то уже знаменит или вообще легенда, кто-то выходит на сцену «Опри» впервые. Объединяло их всех одно — искренние, будто специально простодушные голоса. И даже при явном профессионализме некоторых — ощущение превосходной, но безыскусности. Что-то в них было во всех «от земли».

Эта искренность — словно наш фольклор, народные песни, но не те, что поют со сцены, а настоящие, с деревенского праздника, что где-нибудь в Моркиных Горах Тверской области. И еще общее — какая-то тоска по утраченному. Только у нас — в отличие от кантри — этот фольклор многовековой. И еще: кантри у американцев все-таки, если не веселая, то оптимистичная музыка. Видимо, нельзя жить в этой стране без веры в королеву-удачу.

А все эти певцы, хоть и не все профессионалы, хотят стать королями и королевами и тоже верят в свою звезду. И в квартале от «Зала славы» — студия «В», сегодня тоже ставшая музеем. Там записывался, среди прочих, Элвис Пресли, там можно сесть за тот же рояль, на которым играл «Король», и ударить по клавишам. А еще, чуть ли не на каждой улочке в округе — клуб.

Чтобы попасть туда наверняка, — надо заказывать столик заранее. Вход бесплатный, только съесть нужно не меньше, чем на 7 долларов. Почти то же относится и к поющим там музыкантам. Играют бесплатно, но заранее записываются для выступления — очередь. Считается престижным. Среди артистов попадаются знаменитости, уже имеющие пластинки. Назывался клуб, куда попал я, «Синяя птица».

Владелица «Синей птицы» — Эми Керлэнд, переехавшая в Нэшвилл в 8 лет, но окончившая университет Джорджа Вашингтона в столице. И с 1982 года каждый вечер 21 столик заполняется людьми, для которых под собственный аккомпанемент на клавишных или гитаре поют свои песни в стиле кантри, отобранные днем Эмми.

«Когда мне было 26 лет, мне просто хотелось иметь ресторан и чтобы моему бой-френду было где петь. Тогда я к музыке относилась несерьезно. Теперь люблю. А бой-френд... Теперь он уже не мой, а мой нынешний — не поет».

В название «Синяя птица» Эми не вкладывала никакого конкретного значения. Но ее бывший бармен Марк Ирвин стал звездой Аленом Джексоном, официантка Лиз Хенгбер — знаменитой Рибой Макинтайр. Может, сегодняшние служащие тоже в один прекрасный день пополнят галерею «Зала славы»? «Сочиняйте, сочиняйте, сочиняйте. Когда вам это хочется и когда вы это ненавидите, когда воодушевлены и когда вам это надоело... просто сочиняйте...» — написано в листовке, что ложится на каждый столик вместе с меню. Чтобы стать новыми Долли Партон, Хэнком Уильямсом или Эммилу Харрис...

Видимо, действительно они — оптимисты. Их песни веселые, с юмором, понятным землякам, с самоиронией. Если грусть, то легкая, без нытья.

...Спустя недели три, проездом из Детройта в Вашингтон остановился на ночь в небольшом городке Поттсвилл в одной из уютных долин Пенсильвании. Вокруг лежали горы, леса и фермы. Среди которых, на перекрестках шоссе пестрели одинаковыми вывесками «Макдональдсы», «Бургер-кинги», «Сабвеи» и бензоколонки. Кухня ресторана при мотеле уже закрылась. Официантки — в форменных платьицах, в черных чулках, некрасивые и не очень молодые, но улыбчивые, с хрипловатым голоском и жутким выговором (если в Америке существует понятие «провинция», то я понял, что попал именно туда) — носили мне пиво из бара, пока я сам туда не перебрался.

Рядом с баром, на открытой терраске шли «кантри лайн-дэнс» — танцы в цепочку под кантри-музыку. Стрекотали цикады, горели разноцветные лампочки. Танцевали в основном женщины, одетые в шорты и футболки. Только на одной были бриджики и коротенькие сапожки. Всем уже за тридцать, некоторые даже старше.

«Попробуйте». — «А вы?» — «Я работаю», — говорит мне официантка, но потом все же делает несколько движений. «Вы местная?» — «Да» — но это и так было понятно. Кто же еще может работать официанткой в таком городке, кроме здешней? Дети шахтеров с заброшенных сегодня шахт. Не все умеют петь. Но почти все стараются танцевать. Может, это и есть их мир, где они чувствуют себя самими собой?

Все знакомы, лишь я да еще несколько сидевших за столиками бара и одетых более солидно, смотрелись чужеродно. Показывал движения и руководил танцами мужчина с микрофоном в шортах и майке. Я вспомнил объявление, что видел около мотеля, — «Line Dance With Ray». Видимо, это и был Рэй. Когда почти все уже разошлись, несколько пар стало, наконец, танцевать обнявшись. Официантка подошла к джук-боксу, порылась в горсти мелочи чаевых и поставила песню. Я не знал мелодии, но по номеру определил — Пэтси Клайн.

Утром все эти люди снова станут за стойки одинаковых бензоколонок и магазинчиков, с одинаковой, выскакивающей, словно по команде, улыбкой и одинаковым произношением почти бессмысленного «Yow're you doin'! Have a good day! Take care...»

Никита Кривцов Нэшвим — Поттсвилл

Земля людей: В галантном, уверенном Сан-Франциско

Сан-Франциско я увидел с океана таким, каким он мог явиться только в радужном сне. Над раскинувшимся на холмах городом бело-золотой акрополь поднимался в голубизну тихоокеанского неба и являл собою картину средневековья, которого у Сан-Франциско быть не могло... Наше судно уже проходило Золотые Ворота, и за заливом он показал себя во всей своей самоуверенности, будто не хотел развеять иллюзии чужестранцев, которые внушала им долгие годы Америка. В бледном свете просыпающегося дня небоскребы для кого-то выглядели геологическими образованиями, для кого-то древними символами; для меня же они сливались в гигантский орган, на оловянных трубах которого поблескивало солнце. Неслышимая, а каким-то странным образом осязаемая гармония заполняла все пространство утра. Пугало не величие их, а отчужденность...

Не знаю, как бывало с другими, лично я в первые часы в Америке чувствовал себя существом из иного измерения. Мне казалось, надо заново учиться ходить, смотреть, реагировать. —. И даже тогда, когда в деловом центре Сан-Франциско, на Маркет-стрит, в двух шагах от порта и Бей-Бридж — оклендского моста, тревога затеряться в скопище небоскребов улеглась и я силился хоть как-то быть похожим на уверенного человека, ничего из этого не выходило. В какой-то момент я попытался взглянуть на себя со стороны и обнаружил: мне не хватает чего-то такого, что давно было частью меня самого. И вспомнил. В той, другой жизни у меня был портфель. Его украли у меня накануне отъезда из Москвы.

Понимая, что мне не хватало привычной тяжести в руке, я тут же отправился искать себе портфель.

Тогда мне и в голову не приходило, что в Америке, где есть все, трудно будет найти двойника своего видавшего виды, заслуженного портфеля — портфеля из отличной лошадиной кожи, добротно простроченного и даже отдаленно не похожего на саквояж или на какую-нибудь кондукторскую сумку.

Но куда больше я не подозревал, что у меня появилась цель, и эта цель поведет меня по незнакомому городу, и я уже не смогу остановиться, забуду обо всем на свете, а когда опомнюсь, обнаружу, что я прекрасно ориентируюсь и любому, кто после меня соберется в Сан-Франциско, могу с уверенностью сказать: город компактный, он расположен на сорока восьми холмах (эту цифру мне подскажут позже), отлично распланирован — все его улицы параллельны, а если они показались мне расходящимися, то это оттого, что я их видел с океана. Только одна, главная улица — Маркет пересекает все их по диагонали. Улиц такое множество, и они так взбираются с холма на холм, что не покидает ощущение лабиринта, пока ты не выскочишь к океану...

Сан-Франциско — город особняков, белых, двухэтажных, викторианской архитектуры. Дома вроде бы все на одно лицо, но нет ни одного, который был бы похож на другой: каждый отмечен чем-то своим; все достопримечательности города — сам город, и если ты поверишь этому и доверишься ему, он станет помогать тебе, ты не заметишь, как постепенно оживут и твои собственные сведения о нем, вдруг поймешь, что Сан-Франциско, основанному в конце XVIII века, не двести, а всего лишь девяносто лет, — того города просто не существует, он полностью был разрушен землетрясением 1906 года, разве что сохранилась церковь святого Франциска Ассизского — первое строение, датированное 1776 годом.

Город построен заново, и его домам, прилепленным друг к другу и так похожим на театральные декорации, теперь словно бы не грозит землетрясение — они легкие, как бумага. Глядишь на них и отмечаешь про себя: образ жизни американцев — все тот же дом, гараж, кусты цветов, газоны и порядок на подступах ко всему, что «мое». А небоскребы с банками, страховыми компаниями и прочими учреждениями — мощь Америки, которая многим дает возможность жить в рассрочку в этой ростовщической, в самом полезном смысле этого слова, стране...

Как и всякий приезжий, где бы меня ни носило, я снова уже мне лица: чистильщика обуви, который каждый раз, когда я проходил мимо, оглядев мои не терявшие блеска на этих чисто вымытых тротуарах башмаки, отпускал очередную реплику и разводил руками; попрошайку с размалеванным лицом, который остановил меня, просил денег, и я удачно нашелся, сказав, что если бы они у меня были, я бы ехал, а не шел. Он хорошо расхохотался, а потом, при встречах, приветствовал меня, как свой своего...

Думаю, я и сам немало примелькался на Маркет-стрит — и особенно уличному музыканту, безмерно полному мулату, немолодому и негрустному человеку. Обычно он сидел на углу Пауэлл и Маркет, около него собиралась толпа из тех, кто ожидал «кэйбл-карс» — кабельные трамвайчики, такие непохожие на все трамвайчики всего мира... По утрам я еще издали слышал его гитару. Она звучала в той особой манере импровизации, которую породила негритянская музыка. Неслучайно она всегда ассоциировалась у меня с коричневым цветом... А в мулате мне нравилось то, с каким чувством достоинства он сидел на голом тротуаре, сидел, словно спиной ко всему остальному миру, живущему без музыки, и играл с удовольствием для себя и тех прохожих, кто этого хотел... Хочешь — подходи, хочешь — проходи мимо. И я подошел. Послушал и, опустив в футляр его гитары доллар, осмелел, напел ему несколько тактов из фортепианной пьесы Брубека. «О... Дейв Брубек!» — обрадовался он и тут же принялся за обработку услышанной темы...

Чего и говорить, приятно было найти общий язык с человеком. И не где-нибудь за праздничным столом, а на тротуаре Сан-Франциско.

В какой-то из дней наступило полное отупение. Ноги мои шли, но глаза ничего не воспринимали. Все, что я видел, было слишком на поверхности, слишком слепило, и потому уже трудно было чего-либо разглядеть. Скучно стало от окружающей роскоши. Одним словом, мой мозг требовал иного источника информации. К тому же радость одиночества иссякла вместе с неудачными поисками портфеля. И вот тогда-то я воспользовался номером телефона, которым меня снабдили мои московские друзья.

Я позвонил человеку по имени Уолтер, и мы, по его просьбе, встретились на Эмбаркадеро, около итальянской пиццерии — объяснил он выбор места свидания возможностью там припарковать свою машину. Лучшего места он и придумать не мог, ибо к этой многорядовой улице, называемой причалом и опоясывающей залив, приставали корабли. Там же стояло и судно, на котором я пришел в Сан-Франциско.

Уолтер Орлофф был красивым, усатым, не потерявшим своей осанки мужчиной. Русский эмигрант графского происхождения, майор ВВС Соединенных Штатов в отставке, он очень смешно рассказывал о своем детстве в Харбине, называл себя «хулиганчиком», оттого как часто менял гимназии и лицеи... Женился поздно. На москвичке. Где-то в начале семидесятых. Когла в Москве он познакомился со своим будущим тестем, выяснилось, что тесть был тем самым пограничником, который охранял именно тот участок погранзаставы, откуда шестилетний Уолтер с родителями переходил границу Маньчжурии. «Я слышал, — рассказывал тесть за праздничным столом, — я слышал залпы и выстрелы и говорил своим ребятам: не стреляйте, это наши, хорошие люди».

Так ли было на самом деле или нет, но из рассказа Уолтера выходило, что и он, и его тесть очень хотели, чтобы было так.

Мы дошли до Маркет-стрит — она упиралась в Эмбаркадеро — и, прежде чем свернуть на главную улицу, Уолтер спросил:

— Может, есть у вас какие проблемы?

— Есть, — сказал я, — мне надо купить портфель.

— Ну, это просто... Как вам Сан-Франциско?

— Мне он очень нравится. Только отчего здесь такое смешение разнородных лиц?

— Сан-Франциско приветливый город... — как-то очень тепло сказал Уолтер. — Здесь собрался цвет русской эмиграции.

И тогда я спросил его:

— Почему именно здесь, в Сан-Франциско? И он ответил мне:

— Мы бродили по свету, а Сан-Франциско стоял на берегу океана...

В первом же магазине, где изобилие портфелей потрясало, Уолтер торжествующе взглянул на меня, но по выражению моего лица сразу понял, что найти портфель для меня задача не из легких, если вообще разрешимая.

— Вы можете заказать себе портфель... — растерянно сказал он. — Но его стоимость, как и все, что делается на вкус одиночки, будет гораздо больше стоимости автомобиля... В Америке, если есть у тебя возможность, ты можешь позволить себе вес... К примеру, попросить в ресторане ухо слона. И у тебя будет ухо слона. Но в его стоимость войдут расходы охотничьей экспедиции, налоги, взятка смотрителю африканского парка, а также, чтобы ухо попало на твой стол свежим, еще и стоимость перелета на сверхскоростном самолете...

Все это Уолтер выложил с уверенностью человека, который открывал глаза на Америку собеседнику, прибывшему с противоположного берега океана. А тем временем, слушая его, я думал совсем о другом, вспоминал, как оказался на окраине Сан-Франциско, искал специализированный магазин кожаных изделий... Пешеходная дорожка кончилась, магазина все еще нет, а я все иду, сторонюсь потока несущихся автомобилей. Так и прошел с километр, и когда, наконец, замаячила впереди связка эстакады, повернул обратно.

Когда я рассказал об этом Уолтеру, он схватился за голову:

— Как! — вскрикнул он, — вас же могли оштрафовать на две тысячи долларов... Вы же шли там, где не положено!..

Мне и самому интуиция подсказывала, что в Америке на каждом шагу подкарауливает тебя закон, невидимый до тех пор, пока не преступишь его... Видимо, я все еще смотрел на Америку из окна своего давно снесенного дома на Арбате — на Собачьей Площадке. Он соседствовал с резиденцией американского посла, и каждый год, в начале июля, в День независимости Соединенных Штатов, когда в Спасо-Хаус приглашался весь дипломатический корпус Москвы, я наблюдал Америку на зеленой лужайке из окна нашего двухэтажного деревянного домика. И таким образом я долгие годы видел Америку, которую отделял от меня забор с постовым милиционером, охранявшим американского посла с тыльной стороны его резиденции.

Нет. Сознание того, что я в Америке, было сильнее всего того, что меня окружало. Может, потому, когда Уолтер предложил покататься на «кэйбл-каре» — кабельном трамвайчике, это не произвело на меня должного впечатления. Все, что было любопытного в них, я знал. Часто останавливался на Пауэлл, наблюдал вместе с толпой туристов и зевак, как трамвайчик подходит к последней остановке, заходит на крутящуюся деревянную платформу, выходят двое обслуживающих — кондуктор и еще кто-то и, налегая на борт, поворачивают его в обратный путь. Прицепляют трамвай к кабелю, который находится в канавке между рельсами. И поехали! Кому места не хватает, устраивается на подножке.

Уолтер очень агитировал меня сесть на трамвай, а я тупо не реагировал — хотелось походить наедине с человеком вне толпы. Он говорил, что другие прилетают в Сан-Франциско только для того, чтобы покататься на них и тут же улететь обратно, и что трамвайчики эти выглядят такими, какими появились они на свет в прошлом столетии. Только вот керосиновую лампу заменили электрической...

Я так и не понял, грустил ли Уолтер по керосиновой лампе или по чему-то другому, но, если и появился у меня интерес к этим очаровательным трамвайчикам, то это, скорее, произошло только после того, как Уолтер рассказал мне историю нимфоманки.

История эта, по американским понятиям, в общем-то, была нормальная, по нашим же могла показаться неправдоподобной. Сводилась она к тому, что вот так же на платформу заехал трамвайчик, и когда его подтолкнули, чтобы повернуть, он слегка задел молодую женщину. Трамвайщики аккуратно зафиксировали этот факт и забыли о нем. А потерпевшая сообразила — на этом можно сделать деньги, и подала в суд. Она заявила, что после того, как она столкнулась с трамвайчиком, что-то произошло с ней, она стала проституткой. Проверили запись. Действительно, стукнули ее такого-то числа. У нее был хороший адвокат. Он идоказал городским властям, что его подзащитная до этой травмы была порядочной женщиной. И город заплатил ей огромную сумму.

Так ли или немного веселее рассказывал об этом Уолтер, это неважно, но я воспрял духом и почти вскричал:

— Пошли! Покатаемся! А то какой же Сан-Франциско без трамвайчиков...

Когда мы возвращались на Эмбаркадеро к стоянке машин, Уолтер спросил меня:

— Ну, как «кэйбл-кар»?

— Это было путешествие в ликующее детство... — сказал я тогда, больше для удовольствия Уолтера. И себе мысленно: — ...которого у меня не было.

В тот день Уолтер повозил меня, показал Сан-Франциско, таким, каким он любил его, — расцвеченным китайской пестротой. Поводил по чайнатауну — самому китайскому из всех китайских кварталов Америки. И объяснил этот феномен тем, что между Китаем и Сан-Франциско — всего один океан. Еще в прошлом веке из безземельного, голодного Китая привозили сюда китайских кули — бурно развивающийся Дальний Запад нуждался в дешевой рабочей силе, и первые из кули строили Трансконтинентальную железную дорогу. В Китае долгое время ходили легенды о Сан-Франциско, где есть для всех работа и еда. Те, кто выживали здесь, открывали прачечные и мелкие лавки, и уже для нового дешевого труда сами выписывали из Китая родственников в немалом количестве. Они жили тесно и кучно, оседали в китайском квартале, который с годами богател и получил название «Позолоченного гетто»...

Из чайнатауна мы вырвались, словно из объятия пышного разноцветий, обилия яств, а через некоторое время уже спускались по Ломбарду — по самой крученой улице мира, напоминающей винтовую лестницу; неслись дальше по просторной улице, где растут пальмы и чувствуется близость океана, пока, наконец, в состоянии, похожем на эфирное опьянение, не оказались на Пике двойняшек.

Туман скрывал небоскребы, и известковая белизна Сан-Франциско, под палящим солнцем, отсюда, с самого высокого холма, снова напоминала средневековый город. Но теперь уже где-нибудь в Андалусии.

К концу дня Уолтер подвез меня к Парку Золотых Ворот и, высаживая, сообщил, что сегодня здесь поет Пласидо Доминго. Поет бесплатно. Он объяснил, как мне найти гигантскую раковину концертной сцены и, наслышавшись о моих способностях делать большие пешие переходы, покинул меня. Правда, предварительно договорившись о следующей нашей встрече.

Это был не парк, а Территория. Она тянулась от кромки океана в глубь города на сорок восемь кварталов — это я обнаружил на своей карте, когда стал с первых же шагов блуждать. И хотя казалось, что Уолтер высадил меня где-то поблизости, я очутился в какой-то бесконечности — то натыкался на колоссальный аквариум с акулами, то выходил к озерам или к Дворцу цветов... Одним словом, пока я блуждал, наступила темнота, и надежды на то, чтобы успеть хотя бы на финал концерта, уже не оставалось. Я даже согласен был лишь на одну стоящую ноту, когда вдруг, словно в лесу, услышал до слез знакомый голос и, идя на него, вышел к арене с тысячами людских голов.

Доминго пел еще целый час. Он пел итальянцев, испанцев и даже американцев. Это был Богом подаренный вечер...

Портфель я все-таки нашел. Он ждал меня недалеко от тех мест, где я все эти дни часто бывал, — на безлюдной улице, в безлюдном фирменном магазине. Я вошел, оглянулся. Никого. Прошелся по длинному ряду, уставленному собратьями моего украденного портфеля, остановился перед одним. Он стоял в единственном экземпляре, правда, отвечал не всем моим требованиям, но выглядел достойным и не собирался заслонять своим видом своего будущего хозяина. Не успел я дотронуться до него, как около меня возникла девушка.

— Добрый день, сэр. Вам приглянулся этот? — поинтересовалась она.

Я справился о цене и, услышав стоимость целой лошади, сказал:

— Туморроу... — попытался я с честью выйти из игры, забыв, что американцы — люди, мыслящие конкретно.

Мне бы следовало сказать: «Я подумаю» или «Надо посоветоваться», — и это было бы моим правом. Но, употребив слово «завтра», я сам того не подозревая, вошел с фирмой в отношения. Это, в свою очередь, налагало ответственность на фирму, поскольку товар был штучный, его следовало оградить от посягательства других лиц.

Но всего этого я еще не понимал, когда продавщица достала две карточки — в одну попросила меня внести свое имя — эту она прикрепила к портфелю, в другую занесла свое, потом подошла к счетной машине, прибавила к стоимости 8,5 процента муниципального налога, вывела общую сумму — «тотал» — и все это внесла в карточку со своим именем и, протянув ее мне, спросила:

— О'кей?..

А потом, довольная моим неуверенным «О'кей», улыбнулась в надежде па приятное завершение нашей завтрашней встречи...

На другой день, при встрече с Уолтером, я первым делом сообщил ему все о портфеле, но, видя его смущение, вызванное стоимостью, сказал:

— Если она не обрадуется мне, то весь смысл этого мероприятия сведется к нулю, и тогда я со спокойной совестью могу отказаться от дорогостоящего предмета...

Но... Обрадовалась. Бросилась ко мне:

— Хэллоу, — с неподдельным восторгом встретила она меня и даже не заметила важного и респектабельного Уолтера...

Я купил портфель. И мы тут же отправились в чайнатаун, в десяти минутах ходьбы, обмывать покупку.

В небольшом китайском ресторанчике мы съели и выпили ровно столько, чтобы нас хватило и на Рыбацкие причалы. Туда я уже ходил и таращил глаза на лотки и подносы, на которых в белой стружке льда красиво покоились крабы, креветки и всякая рыба только что с моря.

Мы устроились на открытом воздухе, за столиком прямо с видом на остров Алкатрас, где когда-то сидел в тюрьме известный чикагский гангстер Аль Капоне... Уолтер взял себе рыбу, выложенную до блеска отмытыми овощами, и к ней белое вино, а я ограничился джин-тоником. Как же хорошо в этот вечер говорилось ни о чем и обо всем, что никогда не запоминается, — и о том, что хорошо жить в Сан-Франциско и грустить по родным берегам...

К концу вечера, навеселе, задыхаясь от беспечности, мы уже наряжали Сан-Франциско во фрак.

— А Париж во что?

— В жабо.

— А Филадельфию?

— Там я не бывал. — И, завышая свои возможности, добавил: — Еще не бывал. Но Филадельфию представляю в пудреном парике и треуголке. Или в твидовом пиджаке с жилетом...

Обойдя навеселе несколько именитых городов — Москву и Санкт-Петербург мы не трогали, как нечто очень свое, — мы снова вернулись в Сан-Франциско и пришли к обоюдному мнению, что фрак ему будет очень к лицу. Он уверенный город. Он никого и ничего не боится, разве что землетрясения. Он благоволит к людям. Может приласкать, приютить кого угодно: и белых, и черных, и желтых, и голубых... А если ты ни тот, ни другой, ни третий, то и тебя может принять.

Надир Сафиев / фото Всеволода Орлова

Земля людей: Новые и старые бизоны

Чудные здесь названия! Вот мелькнуло озеро с финским именем Хейккилла. Территория, по которой мы ехали, зовется Бойс-Форт, что на самом деле французское Буа-Форт. А направлялись мы к племени чиппева.

Такова северная Миннесота. Первыми на земли коренных обитателей этих мест пришли французы, оставившие здесь следы в виде географических названий. В конце прошлого века появились финские горняки и фермеры. Ну а индейцы оказались в резервациях, которые обычно представляют собой небольшие изолированные друг от друга территории. Мы же ехали в часть резервации чиппева Бойс-Форт, названной по озеру Нетт-Лейк.

Дикий рис

На встречу с журналистами в здание администрации, точнее правительства, племени пришли многие здешние активисты, старейшины и молодежь!..

Я разглядывал юношей и девушек, севших тесной группой у одного из концов стола. Смотрелись они вполне обычно и даже обыденно: шорты, футболки... Мало что выдавало в них краснокожих. Только у некоторых были заметны признаки вырождения: алкоголизм, бич большинства резерваций, оставляет свои следы.

Вошла пожилая индеанка. «У нее девять детей и тридцать пять внуков», — прошептал мне на ухо Тэдд Джонсон, главный юрист племени, который вел встречу.

Я, памятуя об индейской почтительности к старшим, знакомой всем по кинофильмам, ждал, что молодежь вскочит, начнет предлагать старушке место. Никто из них, к моему удивлению, даже не пошевелился. Вот как ломаются стереотипы! — подумал было я, и в этот самый момент директор по экономическому планированию резервации Девид Дэнз внес стул и усадил многодетную мать.

Киношные стереотипы в отношении индейцев все-таки живучи, и многие из них вполне соответствуют действительности. Помню, мой знакомый из Миннеаполиса, имеющий дом в многорасовом квартале, где живет и немало индейцев, рассказывал: как-то в преддверии Рождества собрались местные «общественники» и решили устроить для бедняков на праздник бесплатную кухню с обедами. Белые, вспоминает знакомый, стали тут же создавать какой-то оргкомитет, черные — шуметь, кричать. Индейцы, не проронив ни слова, ушли. И пропали до самого сочельника. Появились молча с палатками для раздачи обедов, молча поставили их и снова разошлись. «Где вы были, куда исчезли?» — «А что? Мы ведь обо всем уже договорились».

Поселок на берегах Нетт-Лейк мало чем отличался по виду от остальных американских поселений. Единственное, что бросалось в глаза, — мусорные свалки, тут и там старые брошенные машины и обилие без дела слоняющихся людей. Но как же иначе? — 60 процентов жителей резервации безработные.

Сегодня племя насчитывает 2600 человек, на родном языке оджибве говорят 38 процентов человек, понимают — еще 12.

На майке у одной из девочек-индеанок читаю надпись: «Моя сестра — в ВМФ». Критическое отношение большинства индейцев к правительству хорошо известно, но при этом они самые лояльные граждане США. Именно они дали больше всего добровольцев во всех войнах, что вела Америка, и среди них самые большие людские потери по сравнению с другими группами населения.

...Под столом вижу коробку с наклейкой: «Оджибве инкорпорейтед, Мурхэд, Миннесота». Вот так: индейцы то ли производят, то ли упаковывают расходные материалы для компьютеров. За окном синеет гладь озера Нетт-Лейк. А посреди него словно плавает островок Спирит-Айленд, остров Духов...

На столе — вездесущая кока-кола, а к ней вместо поп-корна — такая же воздушная закуска из дикого риса.

Дикий рис, по-чиппевски «маномин», традиционно был главным источником жизни индейцев в Бойс-Форте. Водное растение zizania aquatiса, близкое дикому овсу, в естественных условиях растет только в Миннесоте, Висконсине и Онтарио. На озере Нетт-Лейк его собирают с каноэ с августа по ранний октябрь. Сегодня дикий рис считается деликатесом, он полезен для здоровья и готовится быстрее риса обычного. Его можно встретить в меню многих ресторанов Америки, но только здесь, в Нетт-Лейк, крупнейшей его популяции в мире, произрастает лучший по качеству «маномин». Отсюда, из северной Миннесоты, он разошелся и по другим мелководным озерам Северной Америки. Не без помощи индейцев.

Дикий рис — лишь одна из культур, которыми обогатили мир коренные американцы. А их не счесть. Профессор из Макалестер-колледжа в Сент-Поле, крупнейший специалист по индейцам Джек Уэзерфорд написал пару книг только о вкладе краснокожих в мировую цивилизацию.

Как знания и навыки индейцев укладываются в копилку современных достижений я сам смог познакомиться несколькими днями ранее. На окраине Сент-Пола мне показывали мощнейшую ретрансляционную станцию, принимающую телевизионный сигнал со спутников и обслуживающую всю Миннесоту. Я восхищался высокотехнологичным точнейшим электронным оборудованием станции, а когда мы вышли на улицу, вдруг увидел на коньке здания не то деревянную, не то пластиковую фигурку совы. «А это для чего?» — спросил я. «У нас была проблема — как защитить мачты и «тарелки» от птиц — они бы создавали помехи, — объяснил мне технолог. — Так вот, за помощью обратились к индейцам. Посоветовали посадить такую «сову». И — никаких проблем!»

С 1975 года федеральное правительство предоставило индейским резервациям самоопределение, что, наряду со свободой политической, принесло и свободу от финансирования. Увы, такой экологически чистый, экзотический и уникальный продукт, как дикий рис, оказался весьма слабым экономическим подспорьем. И все же, если в 1988 году бюджет племенного правительства Бойс-Форт равнялся 10 тысячам долларов, то уже в 1995-м составил 7 миллионов. Каким образом?

Чиппева, как и другие племена, обзавелись своим игорным бизнесом.

Реванш над бледнолицыми?

Сегодня монополия Лас-Вегаса и Атлантик-Сити на опустошение кошельков поклонников Игры вот уже несколько лет как подорвана. И, похоже, окончательно. Теперь американцам, живущим где-нибудь в штате Вашингтон или Миссури, вовсе не обязательно совершать путешествие длиной в тысячу миль, чтобы попытать удачи у игрального автомата или за столом «блэк-джэк», а можно просто отправиться в ближайшую индейскую резервацию.

Первые индейские казино стали появляться в США в 80-х годах, а сегодня редкая из резерваций не имеет своего игорного центра на племенных землях. В одной лишь Миннесоте, где индейцев всего 49 тысяч из 5-миллионного населения, действует 13 таких казино, которые вкупе стали седьмым крупнейшим работодателем штата.

«Мистик Лейк» («Таинственное Озеро»), расположенное в пригороде Миннеаполиса, по словам его менеджера по маркетингу Кейта Лоумастера, крупнейшее казино на огромных просторах Америки между Атлантик-Сити и Лас-Вегасом. В 1995 году «Таинственное Озеро» принесло 120 миллионов долларов чистой прибыли и превратило владеющих им членов крошечного дакотского племени мдевакантон, живущего в резервации в Шакопи и Прайор-Лейк, в миллионеров.

И вот уже, кто в шутку, а кто всерьез, считает племенные казино в США своеобразным реваншем, который коренные американцы берут над бледнолицыми за все свои тяготы и унижения в течение трех последних веков и даже местью им, ибо изрядно опустошают их кошельки.

Кейт Лоумастер не согласен с этим утверждением. В известном смысле финансовый успех «Мистик Лейк» скорее исключение из правила. Им «Мистик Лейк» во многом обязан случайности. Дело в том, что мдевакантон по воле федерального правительства в конце прошлого века оказалось единственным индейским племенем в Миннесоте, получившим землю в пределах городской зоны Сент-Пол/Миннеаполис, где сегодня живут два миллиона человек.

Мдевакантон, одно из семи дакотских племен (приблизительный перевод его названия — «те, кто живут на озере Духов» — и дал имя казино), сегодня занимает территорию всего в 400 гектаров, на которой в 1969 году была создана эта самая молодая и самая маленькая из всех индейских резерваций США. Хотя мдевакантон издавна жили в этих местах, многие из них были высланы отсюда после последней и самой жестокой индейской войны в Миннесоте в прошлом веке, а многие переселились в другие резервации. Сегодня здесь проживает около 250 человек, из которых индейцы составляют лишь 77 процентов.

Большинство же резерваций имеет значительно большее население и находится в гораздо более отдаленных районах, как, например, Бойс-Форт в дебрях северо-восточной Миннесоты, где на берегу озера Вермелион расположен игорный центр «Форчун Бей», принадлежащий племени чиппева.

Он встречает посетителей вигвамом, сооруженным у парковочной площадки среди леса. На этом все «индейское», не считая трети его служащих, в которых сегодня порой уже не так-то просто распознать коренных американцев, в казино и заканчивается. Это относится, в принципе, ко всем подобным игорным заведениям. Сегодня игорный комплекс «Мистик Лейк» — это два казино с залами игральных автоматов, столов для блэк-джэка, дюжина магазинов (включая магазин индейских сувениров и ювелирный), галерея индейского искусства, банкетный зал, четыре ресторана и зал для игры в бинго. Одних игральных автоматов в нем две с половиной тысячи!

Блэк-джек — друг индейцев

Игорный комплекс «Мистик Лейк» имеет круглую форму: она воплощает круг жизни и гармонии из мифологии индейцев. Главный зал представляет собой как бы деревню, в которой постройки окружают центральный очаг. Колонны вокруг зала символизируют месяцы года. Внутри можно увидеть изображения животных, которым поклонялись дакота, — орла, черепахи и, конечно, бизона, а посетителей у входа приветствует бронзовый фонтан и статуя индеанки — «Женщины Водяного Духа» — персонажа местной легенды.

Увы, всего этого запечатлеть не удалось: фотографировать в казино строго запрещено, а на «пробивание» разрешения на съемку в службе безопасности, по словам Кейта Лоумастера, потребовалось бы дня два. При этом он подчеркнул, что к «Мистик Лейк» самая современная система безопасности среди всех казино мира.

Что еще выделяет «Мистик Лейк» среди прочих казино, так это отсутствие алкоголя. «Дела идут хорошо и без него, — заметил Лоумастер, — Запрет же — это так, подстраховка на всякий случай. Хотя в самой резервации спиртное и продается». Зато сигареты в казино можно купить без налога, как и во всех индейских резервациях: хитросплетение американского законодательства — договоры у индейцев с центральным правительством были подписаны еще до создания штата Миннесота, а значит, и некоторые его законы на индейцев не распространяются.

В казино бывает до 16 тысяч посетителей в день. Семь бесплатных автобусов-челноков курсируют между Прайор-Лейк и центром Миннеаполиса. Но для более отдаленных казино, типа «Форчун Бей», проблема привлечения посетителей стоит значительно острее. Поэтому там есть еще площадки для гольфа, причал на озере, выступают там артисты и музыканты. Но главная приманка — игра «Взломай сейф», когда среди участников, обладающих карточкой клуба (членство в котором, надо сказать, бесплатное), разыгрывается цифровая комбинация, необходимая для открытия сейфа, в котором лежат 10 тысяч долларов! Наличные имеют особую притягательную силу и в Америке.

Около 70 процентов прибыли «Мистик Лейк» идет правительству племени мдевакантон, которое только в 1995 году выплатило каждому из членов племени по... 500 тысяч долларов! Ведь мдевакантон в резервации всего 150 человек, а они-то только и являются владельцами казино!

Но это далеко не все. На деньги от прибыли казино в резервации создана великолепная система социального обеспечения и медицинского обслуживания, действует спортивный комплекс, частично финансируется полиция и пожарная служба округа. Зарабатывая 500 миллионов долларов в год, казино может позволить себе создание фонда на образование членов племени, поддерживать исследования в области культуры и истории индейцев в одном из колледжей, строить жилье, тратить более миллиона долларов в год на благотворительность, которой пользуются как индейцы, так и не индейцы. Все члены племени из этой резервации могут бесплатно учиться в любом университете — за все заплатит «Мистик Лейк». Развлекательный комплекс дает работу примерно 4 тысячам человек, из которых индейцы составляют лишь пятую часть. Дабы избежать проникновения в игорный бизнес преступников, по закону 1988 года, подтверждающему права индейцев на эту сферу деятельности, напрямую участвовать в доходах от нее и быть ее владельцами могут только племенные правительства. Поэтому все семь членов совета директоров казино — индейцы, которых выбирает Совет племени, стоящий во главе резервации. В прогулке по «Мистик Лейк» меня сопровождала Шерил Лайтфут, работающая одновременно и в правительстве племени, и в корпорации, управляющей казино. Это молодая симпатичная девушка, судя по ее европейской внешности, вряд ли имеет в своих жилах хоть каплю индейской крови, хотя ее фамилия, переводимая как «Легкая Ступня», вполне бы могла бы принадлежать настоящему краснокожему. А я, глядя на обсыпанное бриллиантами колечко на ее руке, думал, что не только мдевакантон, но и все служащие «Таинственного озера», действительно, живут неплохо... Не случайно Джек Уэзерфорд образно окрестил индейские казино «новыми бизонами», поскольку раньше бизоны давали индейцам все и были их главным источником существования. В конце концов те 80 миллионов долларов, что индейцы пожертвовали на музей коренных американцев в Вашингтоне, скорее всего и были получены ими от игорного бизнеса.

Согласно опросам, проведенным в 1992 году в нескольких штатах, публика настроена в пользу казино на индейских землях, но выступает против развития неиндейского игорного бизнеса. Профессор Уэзерфорд тоже поддерживает право индейцев на казино. Хотя и говорил мне, что, следуя своим религиозным убеждениям, в казино не ходит.

Что же касается самих индейцев, то, по словам менеджера «Форчун Бей» по маркетингу Джорджа Строи га, 1500 обитателей резервации Бойс-Форт — постоянные посетители его казино. В этой резервации, где большинство индейцев либо католики, либо методисты, шестидесятидвухлетняя Вера Белт, та самая, у которой девять детей и 35 внуков, призналась, что любит азартные игры, но к существованию казино относится безразлично. Она лично мало что получает от игорного центра на землях ее предков, хотя и добавила, что деньги, зарабатываемые казино, дают возможность улучшить систему образования. А вот подростки — совсем молодые чиппева из Нетт-Лейк, говоря о своих планах, назвали работу в сфере игорного бизнеса на втором месте после службы в племенном правительстве.

Но, по мнению профессора Уэзер-форда, «новые бизоны» вряд ли долго будут оставаться золотым тельцом для индейцев. Число индейских казино растет, и они утрачивают свою уникальность, а значит, со временем могут упасть и их доходы.

Первым признаком этого стала конкуренция. Летом 1995 года после трех лет переговоров федеральные власти отклонили предложение о создании казино в Хадсоне, штат Висконсин. Такое решение было вынесено под давлением «местных жителей, выборных властей и других индейских племен». Главным оппонентом созданию казино в Хадсоне была Ассоциация индейского игорного бизнеса Миннесоты, члены которой прямо заявили, что новое казино сократит их прибыли, составив конкуренцию уже существующим.

— Да, мы были против открытия казино в Хадсоне, — призналась Шерил Лайтфут. — В некоторых случаях мы — друзья, но в некоторых — соперники.

На эту же тему на прощание я заговорил с Кеном Томасом, членом совета директоров «Мистик Лейк» и членом Совета племени. Встреть я этого человека в очках, с холеными усами и благородной сединой в другом месте, никогда бы и не подумал, что он индеец. Только прическа роnу-tаil, которая сегодня в общем-то тоже перестала быть приметой исключительно краснокожих, выдавала его принадлежность к мдевакантон. «Я думаю, что ситуация изменится, — сказал он. — Маятник качнется в противоположную сторону».

Но пока что, в какую бы сторону маятник ни качнулся, племенные казино продолжают оставаться «новыми бизонами» для коренных американцев и изрядно опустошают кошельки, и не только у бледнолицых...

Никита Кривцов / фото автора

Дело вкуса: Я — настоящий каджун

Посещение Луизианы было моим самым первым визитом в США. Тогда от имени губернатора штата всем членам нашей тогда еще школьной группы были даны звания «почетных граждан Луизианы». На сертификате, это подтверждающем, изображен величественный пеликан — птица-символ штага — точная копия мозаичного изображения пеликана на мраморном полу в губернаторском особняке. Тогда же все мы удостоились звания «Почетный каджун». Что это значит и чего требует — было для меня открытием.

Начну с того, что среди самых интересных мест, где мы побывали, самое неизгладимое впечатление произвела на меня фабрика «Макилхени», построенная из темно-красного кирпича. Среди озер Луизианы, где водятся постоянно голодные, не очень длинные, но очень зубастые крокодилы, на острове Эйвери-айленд, свила гнездо компания «Макилхени». Ее основали в 1868 году, и с тех пор она производит по собственной уникальной технологии знаменитый острый перцовый соус «Табаско». А также другие разнообразные острые приправы, всевозможные соусы, кетчупы, горчицы с широчайшим спектром вкусовых ощущений под торговой маркой «Макилхени Фармс». Перцовый соус «Табаско» до такой степени острый что компания «Макилхени» разливает и продает его в маленьких бутылочках, напоминающих аптекарские емкости для капель, — все равно хватает надолго. Увы, сначала я этого не знал.

Впервые эта ярко-красная жидкость была произведена после Гражданской войны Эдмундом Макилхени. Из стручкового перца, выращенного на Эйвери-айленд. Рецепт этого соуса был до того уникален, что Эдмунд Макилхени полупи на него патент, что было в то время не менее уникально, чем сам рецепт. Нынешний соус практически не отличить от оригинала — компания строго придерживается проверенной временем технологии производства. Магия сотворения начинается каждый год в январе с посадки семян стручкового перца в теплицах. С наступлением апреля зеленые молодые всходы высаживают на специально подготовленные для них поля. К августу стручки перца приобретают необходимый красный цвет, и их собирают вручную. После превращения стручков в единую сочную массу, она три года настаивается на фабрике «Макилхени» в огромных бочках из белого дуба. Будущий соус периодически помешивают специальной деревянной мешалкой. При этом вблизи бочек атмосфера наполняется таким сногсшибательным запахом, что он может отбросить вас с острова, если не до Москвы, то до ближайшего водоема уж точно. По окончании процесса ферментации соус разливают в маленькие бутылочки.

В Луизиане очень любят острые блюда. Их также любила семья, в которой я жил. Однажды вечером мы все пошли в один из самых лучших ресторанов города Лафайетта. К этому времени я кошмарно оголодал вследствие американских традиций почти не завтракать и толком не обедать, поэтому живо объяснил моей американской семье, что именно хочу съесть, ткнув пальцем в приглянувшееся название в меню. Через некоторое время принесли заказанные блюда. Передо мной оказалось нечто сверху немного зеленое, но в основном белое. Проникнув ножом через зеленое, показавшееся тушеными овощами, и обильно полив в первый раз увиденным мною и на вид безобидным соусом «Табаско» белое мясо, я принялся за него. После первого куска мои глаза чуть не выскочили из орбит на пол ресторана — увы, я видел «Табаско» первый раз в жизни. Я даже испугался — не будет ли этот раз последним? Немного придя в себя и убедившись, что, кажется, остался жив, я с радостным лицом съел оставшееся неприправленным мясо. Это была необыкновенная вкусовая гамма, не вызывающая ни малейших подозрений. Когда же еще раз заглянул в меню, то выяснил, что блюдо с замысловатым названием, в которое я ткнул пальцем, изготовлено из аллигатора!

Сначала это вызвало шок, вскоре, правда, прошедший, и ощущение: какой все-таки приятный был аллигатор!

Мексиканский залив — а часть его побережья занимает штат Луизиана — поставляет на здешнюю кухню немыслимое разнообразие морепродуктов: креветок, устриц, крабов. Тропический климат обеспечивает овощами и фруктами. В любом ресторане Луизианы обязательно есть раки и крокодилы. Раков в Луизиане «разводят в специально созданных водоемах с пресной проточной водой. После одного, заполненного экскурсиями дня, мы решили расслабиться в приглянувшемся нам ресторане. Милая девушка принесла огромную вазу, доверху наполненную раскрасневшимися раками, между которыми были проложены сочные желтые дольки лимона. Ничто за последнее время нам не доставило такого удовольствия, как этот тихий вечер, украшенный переливающимися звуками фортепиано и искусно приготовленными раками и креветками — изысканными блюдами каджунской кухни. Мы по чувство вал и себя каджунами.

Слово «каджун» или правильнее «кейджн» имеет французское происхождение и восходит к сильно искаженному историей и англосаксонским произношением названию — Акадия. Так называлась французская колония в Канаде, давным-давно уже называемая провинцией Нова Скотия. Переселенцы оттуда в Луизиане назывались «акадийцами» — «экэдиенс», а потом это стало звучать как «каджун». Сейчас слово стало нарицательным. Вся наша группа, в том числе и я, как я уже говорил, были посвящены в почетные каджуны. Каджун — веселый и добрый человек, терпимый к другим, любящий играть на скрипке и аккордеоне, уважающий перец в супе, много креветок в улове, быструю езду на лошадях и любовь в своем доме. В кухне каджунов основное — раки, креветки, крабы, омары и аллигаторы. Стоит мне вспомнить моего первого съеденного аллигатора, как у меня текуг слюнки. Только я уже знаю, сколько капель «Табаско» надо капать на нежное крокодилье филе.

Все-таки теперь я настоящий каджун.

Максим Березин

Дело вкуса: Стейнбек и эспрессо декаф

Американский кофе запомнился мне после первой поездки в Штаты в конце 80-х — и отнюдь не превосходного качества. Скорее наоборот. Горячий напиток, который подавали в ресторанах «Fast food» и именовался «маленьким кофе», можно было сравнить разве что с «бочковым» кофе, который черпали половником у нас где-нибудь в станционном буфете в глубокой провинции в самые наизастойнейшие годы. Этот «кофе» подавался в пластиковых стаканчиках таких размеров, что я просто терялся в своих предположениях: а каким же должен быть стакан «большого кофе», который фигурировал в меню?!

Видимо, перенеся отношение к кофе из ресторанов «быстрой еды» на этот благородный напиток в целом и рассматривая сам процесс его потребления как нечто чисто утилитарное — как, допустим, опустошение охлажденной баночки «коки» в жару, американцы, по крайней мере, в обозримом прошлом, никогда не относились к разряду «кофейной нации», хотя и потребляли его немало.

Сегодня ситуация изменилась. Нет, «маленький кофе» в виде полулитровых пластиковых стаканов с «бочковым» напитком сохранился повсюду. Но зато во всех крупных городах, особенно в районах, где живет богема, студенты, да и просто в центральных кварталах, в изобилии появились кафе, где вы можете отведать настоящий «эспрессо» или «капуччино».

Кафе с настоящим кофе и с «настоящей» атмосферой стали в последние несколько лет расти в Америке как грибы после дождя. И названия предлагаемых там напитков не ограничиваются «маленьким» и «большим» (хотя и эти категории по-прежнему присутствуют), а соперничают друг с другом по европейской звучности: «каффе латте», «эспрессо кон панна», «эспрессо маккиато».

Трудно сказать: то ли кофепроизводящие фирмы почувствовали назревание моды, то ли сами совершили мощное наступление на рынок, но факт остается фактом: некоторые из компаний имеют поразительный успех.

В 1962 году средний взрослый американец выпивал три с половиной чашки кофе в день. В 1995-м эта цифра сократилась более чем вдвое. Причиной этого, по мнению Дейва Ольсена, старшего вице-президента компании «Старбакс», было низкое качество предлагаемого кофе, которое постепенно отвращало от него все большее число людей. Поэтому все силы фирмы были брошены именно на улучшение качества как обработки зерен, так и приготовления самого напитка, а также на расширение ассортимента.

Сегодня «Старбакс», существующая с 1971 года, располагает 600 магазинами, где вы можете выпить кофе как минимум 8 видов и купить зерна 30 сортов. Выбросила фирма на рынок и целый ряд кофейных напитков с броскими и экзотически звучащими названиями, типа «Gazibo» и «Frаррuссinо». И наконец газированный кофе «Мазагран».

«Но главное все же — качество самого кофе», — считает Ольсен.

Двадцать лет назад он работал в Сиэтле обычным плотником, был беден, но очень любил этот напиток. Даже когда был совсем маленьким, вспоминает он, всегда просил маму разрешить ему открыть банку, чтобы почувствовать первый, самый густой аромат. Бросив работу, Дейв уехал в Сан-Франциско, где стал завсегдатаем итальянских кафе. Вернувшись оттуда в Сиэтл законченным «кофеманом», он открыл свой кофе-бар в университетском районе и, как он выразился, «вошел в семью «Старбакс».

В 1982 году председатель компании «Старбакс» Ховард Шульц, побывав Италии, был поражен тем, что в одном только Милане, городе равным по населению Филадельфии, 1500 кафе. И он решил попробовать внедрить культуру кофе-баров и в родном Сиэтле.

Сегодня вся Америка пьет настоящий благородный напиток, от которого уже больше не морщатся европейцы. В Майами и туристы, и местные жители смакуют налитый в чашечки с наперсток «cafй cubano» — кофе по-кубински (признаться, более крепкого и ароматного кофе я не пил нигде), благо его есть кому готовить: добрая половина обитателей города — выходцы с Кубы. В университетском квартале Миннеаполиса за столиками на улице даже в полуденный жар часами за обжигающим душистым напитком сидят студенты и преподаватели. Даже в вечно спешащем Нью-Йорке многие ныне предпочитают зайти в кофе-бар, чтобы выпить крошечную чашечку настоящего «эспрессо» за пару долларов, чем взять на ходу «маленький» или «большой» в «fast food» центов за девяносто.

И вот уже некоторые сети ресторанов «быстрой еды» стали тоже задумываться над качеством предлагаемого кофе. Так, в пончичных «Данкин Доунатс» уже есть, на выбор, несколько сортов кофе. И, надо сказать, тот, что с ванилью, очень недурен. Моду на кофе и на кафе в европейском стиле перехватили и многие американские... книжные магазины. Сейчас душистый аромат свежезаваренного кофе стал их такой же характерной приметой, как и тысячи ярких переплетов. Зайдя в книжный магазин, можно взять с полки несколько приглянувшихся томиков и не спеша полистать их или даже почитать тут же рядом в уютном кафе.

Но в чем американцы остались верны себе, так это в бережном отношении к своему здоровью. Поэтому всюду, где бы вы ни были, — в «настоящем» кафе, в ресторане «fast food», в гостях, на приеме, вам обязательно предложат, на выбор, «regular» (или просто «reg») — обычный или «decaffeinated» («decaf») — без кофеина.

Так что, если вам захочется зайти полистать кого-то из классиков или авторов новомодных бестселлеров, подумайте, что — «рэг» или «декаф» — полезнее для сердца.

Кирилл Никитин

Via est vita: Путь мизунгов

Двое молодых людей — Анатолий Хижняк и Владислав Кеткович, представляющих. Региональную естественно-историческую общественную организацию «Плутония», пришли в редакцию «Вокруг света» с интересным проектом «Географическая видеоэнциклопедия. Страны и народы». Причем речь шла в первую очередь о народах, изолированных от мировой цивилизации и потому в большей степени сохранивших свой уклад жизни, свою культуру.

С одним из молодых людей мы были уже знакомы. Анатолий Хижняк в свое время путешествовал с экспедицией по Амазонке (см. очерк А.Куприна «Бог велик — а лес больше», «ЕС» №7-8 95). Потом рассказывал на страницах журнала о своем «Памирском марше» (№12 96). И вот новые, грандиозные планы, новая экспедиция под эгидой Русского географического общества и при информационной поддержке нашего журнала.

С первыми результатами долгосрочного проекта — очерком о путешествии в Африку — мы предлагаем читателю познакомиться в этом номере.

Найроби. Мы арендуем «трупер»

В Найроби мы прибыли поздно ночью и, несмотря на неурочное время, еще в аэропорту были атакованы толпой турагентов. Со всех сторон доносились крики: «Сафари! С нами — к масаям! Самые дешевые туры! мы напрокат — самые низкие цены! Момбаса — жемчужина Кении!» — и так далее и тому подобное. Еще на Сейшелах нас предупреждали (мы летели в Кению с Сейшельскихов, пробыв там неделю), что африканские коммерсанты видит в каждом белом туристе, в каждом мизунге — так на суахили называют белых — сказочно богатого человека, а потому первоначальная цена различных услуг и товаров не имеет с реальной ничего общего. Потому мы решили не торопиться с выбором джипа да и вообще осмотреться в Найроби.

Наем джипа с шофером почти сразу же превратился в фарс. Из-за нехватки средств нам пришлось отказаться от услуг дорогих и надежных компаний — и остались фирмы сомнительные, но идущие на уступки. Судьба свела нас с двумя агентами, которые раньше работали вместе, а затем рассорились и разделили бизнес. За глаза они называли друг друга «Коротышка Джимми» и «Толстяк Джордж». По всей видимости, у каждого из них было лишь по одной подержанной машине для сдачи в аренду, но выбирать нам особенно не приходилось. Джордж обычно приходил в отель с утра и, прежде чем мы начинали торг за его «исудзу-трупер», подолгу рассказывал, какой отъявленный мошенник этот Джимми; сколько горя и бед принес он своим клиентам, скольких несчастных бросил в трудную минуту, когда ломалась его машина — где-нибудь в парке, среди диких зверей. К вечеру приходил Джимми. Он был действительно невысок, но очень артистичен. Выражение ужаса за нас не сходило с его лица, когда он рассказывал о бесчинствах и подлости его бывшего друга Джорджа. Джимми торговал нам маленький джип «судзуки». В конце концов каждый из конкурентов принес по целому списку контор, сдающих машины, — и умолял нас брать автомобиль, если уж не у него, то у любой из этих фирм, но только не у его бывшего друга. До сих пор нам не ясно, что для них было важнее — слать автомобиль или насолить друг дружке. Мы же в конце концов отдали предпочтение Джорджу и его «труперу»: все же нас было трое (третий член экспедиции — Алексей Павлов), ехать нам было на север страны, почти по бездорожью, и эта машина выглядела надежней и была просторней маленького «судзуки» Джимми. Впоследствии оказалось, что мы сделали правильный выбор — «трупер» честно откатал нас по каменистым дорогам в районе озера Туркана (бывшее Рудольф).

Национальные парки. Слон по кличке Киллер

Путь к озеру Туркипа (а целью нашего путешествия было посещение ряда нилотских племен, обитающих в северных областях Кении) занял несколько дней. По дороге мы остановились в национальном парке Самбуру. Это типичный кенийский национальный парк, где охраняют и изучают животных, а также принимают туристов. Поскольку туризм до сих пор — одна из главных статей дохода страны, иностранцев в парках не жалеют. Так, ночь в кемпинге для одного иностранного туриста стоит 50 долларов, в то время как коренному кенийцу она обойдется лишь в пять. В парке мы пробыли двое суток — и, что поразительно, за это короткое время, колеся на «трупере» по лабиринтам дорог, увидели и засняли большинство знаменитых представителей восточноафриканской фауны. Кстати, снимать или наблюдать за животными, отойдя от машины даже на полшага, в большинстве национальных парков Африки категорически запрещено. И, как мы убедились на личном опыте, в этом запрете есть серьезный резон.

Однажды мы снимали (рядом с кемпингом) стадо бабуинов. Обезьяны давно поняли, что добывать пишу в местах стоянок людей намного проще, чем искать ее в природе. К тому же никакой серьезной опасности от людей не исходит. И обезьяны совершенно освоились — порой даже пытались проникнуть в палатку, где хранились продукты. Так вот, мы снимали большую семью бабуинов, которая совершенно не реагировала на наше присутствие. Занятые своими собственными делами, обезьяны постепенно отходили от лагеря, мы же, поглощенные съемками, следовали за ними. Так мы оказались на берегу реки, около моста, довольно далеко от кемпинга. А на другом берегу мирно паслись антилопы и жирафы. Соблазн снять животных не из окошка машины, а со штатива был настолько велик, что мы, не раздумывая, пересекли реку и вволю поработали.

Наконец, отправились обратно к переправе. И тут возникло неожиданное препятствие: около моста, с нашей стороны, стоял одинокий слон и поедал зелень какого-то куста. Мы знали, что, в отличие от своих индийских родственников, африканские слоны отличаются непредсказуемым, подчас свирепым характером и совершенно не поддаются дрессировке. Поэтому мы застыли на месте, пытаясь сообразить, как следует поступить в этой неординарной ситуации.

Пока размышляли, слон оторвался от куста, развернулся в нашу сторону и растопырил уши. Именно так слоны выражают агрессивное намерение. Спасение пришло неожиданно: два африканца-рейнджера, смотрители парка, появились на мосту и громкими криками отвлекли внимание великана на себя. Видимо, решив не связываться, слон отступил в заросли. Ну а нас под конвоем довели до палатки, причем вид у рейнджеров был крайне встревоженный. Оказалось, что этот слон — одинокий самец, известный в парке под именем Киллер. А кличку эту он носит с тех пор, как несколько лет назад затоптал насмерть одного из охранников кемпинга.

А в национальном парке Марсабит мы пережили (это было уже под конец экспедиции) еще более волнующие минуты. Наш проводник Хусейн предложил как-то добраться туда пешком. Он пообещал вывести нас заповедными тропами к краю огромного кратера Парадайз, на дне которого расположено озеро с тем же названием. Но главной радостью путешествия Хусейн считал даже не само озеро, а возможность увидеть стада диких животных, приходящих туда на водопой. Действительно, сухой сезон был в разгаре, и животные стягивались к водоемам. Предложение Хусейна было очень заманчивым, и. прихватив с собой видеокамеру и кое-что из еды, мы тронулись в путь.

Тропинка петляла, медленно карабкаясь вверх. Парк большей частью был расположен на склонах горы Марсабит, и унылый выжженный пейзаж вокруг постепенно сменился самым настоящим лесом. Я предложил идти потише и быть повнимательней — очень хотелось увидеть диких животных и, быть может, даже понаблюдать за ними. Тактика увенчалась успехом. Мы с близкого расстояния увидели пасущихся лесных оленей, совсем рядом пробежала стайка антилоп импала; какое-то время мы двигались параллельным курсом с семьей диких бабуинов.

Затем на тропинке появилась самая обыкновенная коровья лепешка. Пока я несколько озадаченно разглядывал ее, Хусейн произнес: «Это буйвол». И, подумав, добавил: «Буйволы очень опасны». Я поднял голову и в нескольких метрах впереди, посреди поляны, увидел выступающую из высокой травы мощную серую спину. Дальнейшие события происходили с молниеносной быстротой. Буйвол почуял нас, тут же вскочил, наклонил голову и бросился в атаку. Проявив отменную реакцию, наш маленький отряд в ту же секундуразвернулся и обратился в бегство, теряя на ходу пакеты с молоком, пирожки и даже аккумуляторы от видеокамеры. Только близость густой рощи спасла нас от агрессивного животного.

В тени деревьев мы отдышались и вспомнили, что именно благодаря своей особенности — незамедлительно, в целях самообороны — кидаться на все, что движется, буйвол считается одним из самых опасных животных Африки. Переведя дух, мы отыскали в траве аккумуляторы и свой завтрак, впрочем, более глядя по сторонам, чем себе под ноги. Двинувшись дальше, мы уже не отходили от спасительных деревьев. Несмотря на то, что буйволы еще дважды атаковали нас, день завершился удачно и мы все же съели свой ланч на самом краю кратера Парадайз, любуясь панорамой и наблюдая стадо слонов, подошедшее к озеру на водопой. Вот только Хусейн всю обратную дорогу неустанно повторял: «Буйволы очень опасны... Буйволы очень опасны...»

Озеро Туркана. Леонардо, вождь эльмоло

Покинув парк Самбуру, мы двинулись к озеру Туркана. На второй день пути растительность совершенно исчезла, ее заменили черные камни — вокруг нас раскинулась вулканическая пустыня. Пейзаж был безотраден, к тому же нещадно палило солнце: абсолютная высота этих мест — около нуля метров, и от прохлады Кенийского нагорья, где находится Найроби, остались одни воспоминания. Вскоре мы увидели озеро, к берегам которого стремились. Свинцовая гладь воды также не радовала уставшие от однообразия пустыни глаза. Дорога долго шла вдоль озера, и за несколько часов мы не встретили ни одной живой души. Наконец мы прибыли в поселок Лайангалани — один из немногих населенных пунктов на восточном побережье Туркана. Своим появлением он обязан источнику, столь редкому в этих бесплодных местах.

Этот поселок показался нам неким переходным звеном от Африки подлинной, прошлой, какой она была до прихода белых, к Африке цивилизованной. Большинство его жителей (а население Лайангалани — смесь племен самбуру, туркана, рендиле и некоторых других) живет в традиционных куполообразных плетеных хижинах. Они пасут скот, готовят пищу на очагах внутри хижин, пользуются примитивными орудиями труда. Уклад жизни этих людей характерен для нилотских и кушитских пастухов-кочевников, к которым относятся и более известные масаи. Но здесь же, в поселке, мы увидели школу (молодежь в этих местах зачастую грамотнее своих родителей, некоторые ребята хорошо говорят по-английски, разбираются в науках. Хотя сопротивление стариков еще велико — и зачастую отцы запрещают своим детям учиться. Тогда вместо школы после обряда инициации, подростки, ставшие мужчинами-воинами, отправляются на несколько лет пасти скот). Помимо школы, мы заметили в Лайангалани и другие признаки наступающей цивилизации: церковь, дома городского и районного управления, магазин и небольшую гостиницу с баром. А недалеко от поселка увидели маленькую взлетно-посадочную полосу и кемпинг с бассейном.

Нас, однако, интересовала не столько «переходная» Африка, сколько традиционная, и еще в Москве, готовясь к экспедиции, мы решили добраться до племени эльмоло. Оно интересно по ряду причин. Во-первых, это одно из вымирающих племен на пестром этническом ковре Африки. Всего несколько лет назад эльмоло оставалось не более сотни. Во-вторых, эти люди до сих пор ведут довольно изолированный образ жизни. Три их поселения находятся вдали от дорог, прямо на берегах озера. И, наконец, это единственное племя из группы нилотских народов, которое с незапамятных времен отошло от традиционного кочевого скотоводства и превратилось в рыбаков и охотников, причем охотников на гиппопотамов и крокодилов. Кстати, в озере Туркана обитает самая крупная в мире популяция нильского крокодила. Неудивительно, что мы стремились посетить этих людей и узнать, чем живут они на пороге двадцать первого века.

Из беседы с главой районной администрации мы узнали, что племя эльмоло не жалует туристов и сводит общение с ними к продаже сувениров — украшений, безделушек и охотничьих трофеев. (Хотя жители севера Кении до сих пор предпочитают натуральный обмен, деньги все же вторгаются в их жизнь — в магазине можно купить много полезных вещей.) Узнав, однако, что мы — не туристы, а экспедиция Русского географического общества, глава администрации подобрел и сказал, что он лично посодействует тому, чтобы люди эльмоло приняли нас как надо. Как и большинство знакомых нам кенийцев, он недолюбливал западный мир и капитализм в целом и с восторгом говорил о России и бывшем СССР. Мы находили этот факт весьма любопытным — может быть, дело в том, что Кения никогда не вставала на «социалистический путь развития». Похоже, что корни этих симпатий и антипатий лежат не на поверхности, искать их надо в темных глубинах африканской истории. Но как бы то ни было шеф администрации решил поехать с нами, и через тридцать минут тряски по пыльному бездорожью мы прибыли в деревню Эльмоло.

Увидев начальство, к нам медленно и величаво приблизился вождь племени. Высокий, красивый, с гордо поднятой головой, он и выглядел как настоящий вождь. На плечах — ярко-красная накидка, напоминающая мантию. Переговоры с Леонардо (так звали вождя) заняли долгое время, но закончились благоприятно для нас. Вождь разрешил не только осмотреть деревню, но и остаться на некоторое время в гостях, для чего нам немедленно выделили дом, то есть плетеную хижину. Полные благодарности к шефу администрации и мудрому вождю, мы перетащили пожитки в свое новое жилище. В гостях у людей эльмоло мы провели две с половиной недели.

Чисто внешне деревни эльмоло выглядят так же, как и века назад: сплошь постройки из плетеных прутьев. Но в остальном... Но в остальном, как мы поняли, очень многое изменилось в жизни племени, и именно за последние годы. Когда численность племени стала критической, совет старейшин разрешил браки с соседними племенами — самбуру, туркана и другими. И много молодых воинов из окрестных деревень женилось тогда на девушках эльмоло. По традиции, они стали жить там, где родились их жены, постепенно привыкая к необычной для них жизни рыбаков-охотников. Сейчас племя, как этнический элемент, действительно исчезает, постепенно ассимилируясь с более многочисленными соседями, и настоящих, «чистокровных» эльмоло осталось очень мало, в основном этим людям за сорок. Но название и культура племени пока сохраняются.

Существенно изменилась и пища эльмоло. Если раньше их главным продуктом питания было мясо бегемотов и крокодилов, то сейчас рыба заменяет все. И хотя озеро очень богато (около 30 видов рыб, из промысловых в основном тиляпия и нильский окунь), недостаток питательных веществ буквально «налицо», или на лице, — многие жители эльмольских деревень страдают рахитом, у них плохие зубы и бельмы на глазах. Охоту на крупную дичь, источник столь необходимого животного белка, пришлось прекратить — по разным причинам. Так, всех бегемотов в этом районе озера попросту съели. Отправляться за ними приходилось все дальше и дальше на север (поселения находятся на самом юге меридианально вытянутого озера), до тех пор, пока это не стало слишком далеко. Тем более, что на их плотах-тихоходах — связанных веревками нескольких бревен из ствола пальмы дум, — плыть далеко не имеет смысла, особенно если обратно нужно буксировать огромную тушу гиппопотама. А вот с крокодилами вышла другая история. Охоту на них запретила Африканская служба охраны диких животных, когда численность турканской популяции оказалась под угрозой. Разумеется, это произошло не по вине племени, а из-за варварских действий браконьеров, гоняющихся за дорогой крокодиловой кожей. И пришлось ловким охотникам-эльмоло постепенно забросить свой традиционный способ добычи пищи. Впрочем, по праздникам, служба охраны разрешает им тряхнуть стариной — но не более одного крокодила за раз, да и то по лицензии...

Много часов мы провели с вождем племени, беседуя о радостях и тяготах жизни его народа. Он рассказал, как проходили эти охоты в старые времена. Несколько наиболее смелых и ловких мужчин залезало на плоты, и эскадра отправлялась в путь. Каждый воин был вооружен несколькими копьями и гарпуном с веревкой. Заметив выступающую из воды голову бегемота, мужчины окружали его и приближались на расстояние несколько метров. Тут в дело шли копья. Это была самая опасная часть охоты — обезумевший от боли зверь нырял под воду, а выныривая, метался между обидчиками, зачастую опрокидывая плоты. Но воины вновь забирались на них, не выпуская из рук оружия. Когда животное ослабевало от потери крови, один охотник приближался к нему почти вплотную и поражал большим и острым гарпуном прямо в сердце...

Во время беседы об охоте я приметил в ушах вождя большие стреловидные серьги, сделанные из кости, и спросил его, значат ли эти серьги что-либо или являются просто украшением. Вместо ответа Леонардо посмотрел на меня так, что я сразу понял: он — не женщина, чтобы украшения носить. А потом сказал, что каждая такая серьга — знак отличия, который дает совет старейшин тем, кто проявил особенную храбрость в охоте на гиппопотамов. Поскольку у Леонардо было две серьги, я поинтересовался: «А сколько бегемотов убили вы?» Вождь прикрыл глаза и надолго задумался. Казалось, перед его мысленным взором одна за другой проносились сцены былых охот. Я даже решил, что он задремал.

— Тридцать, — наконец промолвил он.

— А сколько крокодилов?

— Бесчисленно, — ни секунды не думая, ответил Леонардо.

Наши беседы проходили в специальной постройке, называемой «мужской дом». Он располагался на самом высоком месте деревни и представлял собой навес на четырех сваях. Пока солнце катилось по горизонту, этот навес отбрасывал на землю тень и мужчины передвигались внутри «дома» вслед за ней на своих маленьких стульчиках. Стульчики были сделаны из цельного куска дерева, и жители деревни с ними практически не расставались — даже если они куда-то шли, стульчик кожаным ремнем приторачивался к запястью. Во время сна он служил подставкой под голову.

Мужской дом заполнялся обычно к полудню, когда наступали самые жаркие часы (а бывало, и нередко, до 50-55°С). К этому времени все обычно возвращались с рыбалки, то есть успевали вытащить поставленные на ночь сети, распутать их и забросить вновь. Отдав рыбу женам, которые начинали готовить обед, отцы семейств наслаждались законным отдыхом, полулежа в тени и изредка перебрасываясь короткими замечаниями. Женщин в этот дом действительно не пускали. Хотя, по нашим наблюдениям, пожилые женщины, так называемые «старые мамы», пользовались в племени беспрекословным авторитетом.

Около четырех часов пополудни мужчины шли к себе в хижину и проводили остаток вечера в окружении домочадцев. Раз в неделю в деревне устраивались танцы, в основном для детей и подростков, готовящихся стать воинами. Разогревая себя громкими гортанными криками и ударами в тамтам, мальчишки вставали в круг, потом по очереди входили в него и прыгали на одном месте — с каждым разом все выше и выше. Прочие жители деревни образовывали большой круг, кричали, перекрывая дробь барабана, и хлопали в ладоши. В отблесках костров все это зрелище обретало таинственный, мистический смысл. Однако, надо заметить, это был не чисто эльмольский танец, такой ритуал существует практически у всех племен нилотов. Так, по традиции, молодые воины показывают свою ловкость и храбрость. Мы приняли участие в нескольких раундах прыжков — занятие не из легких, но впечатление незабываемое. В ответ на следующий день мы обучили детвору племени нашей детской песенке «Чунга-Чанга».

В одной из бесед с вождем мы спросили его, отчего племя эльмоло не хочет вновь обзавестись скотом, коль скоро охота на традиционную дичь запрещена. Леонардо помедлил с ответом. А когда заговорил, мы удивились. Он рассказал, что в этих районах до сих пор племена отбивают друг у друга скот и в этих набегах иногда гибнет много пастухов-воинов. «Нас и так мало, зачем нам еще эти войны, — говорил Леонардо. — К тому же войны сейчас не те, что раньше. Мы — народ честный, сражаемся копьями, а вот племя борана — те стреляют из автоматов. Нет уж, — закончил вождь, — пусть дерутся те, кого много. А мы, люди эльмоло, будем ловить рыбу и смотреть на них со стороны».

Конечно, мы знали, что племена нилотов испокон веков враждовали друг с другом, ходили в рейды и отбивали скот. Воины, вернувшиеся из рейда со щитом, то есть со скотом, считались мужественными и сильными. Чем больше скота ты отбил, — тем больше твоя слава, а чем больше твое стадо, — тем ты богаче. Ведь численность скота в этих районах — главное мерило достатка. Но вот предположить, что практика подобных рейдов сохранилась до сих пор, до конца двадцатого века, действительно было трудно. Впрочем, глядя на то, как живет племя эльмоло, практически натуральным хозяйством, мы почти поверили в рассказ вождя.

Опять на севере. Борана — разбойники?

Покинув гостеприимное племя и тепло простившись со всеми обитателями деревни, мы провели еще неделю, колеся в районе озера и посещая деревни других племен. И из разговоров с местными жителями из племен туркана, самбуру, рендиле мы окончательно поняли, что набеги на скот действительно до сих пор имеют место. Один пожилой самбуру, которому мы лечили огромную язву на ступне, рассказал, что недавно у него было несколько тысяч голов скота (по западным меркам, он был прямо-таки миллионером), но пришли разбойники борана, убили его сыновей и увели почти весь скот.

— И ничего нельзя было поделать? — удивились мы.

— Нет, ведь у них автоматы Калашникова, — ответил миллионер, — а мои сыновья — честные воины.

— Но почему же их не ловят кенийские власти? Старик безнадежно махнул рукой.

— Там граница, — пояснил он, — ушли — и пропали.

Самбуру имел в виду границу Кении с Сомали и Эфиопией. В этих странах очень напряженная обстановка, часты вооруженные конфликты. Именно оттуда пограничные племена, в частности, борана, достают оружие.

«Разбойники борана» — много раз мы слышали эти нелестные слова. Но могли ли подумать, что через месяц с небольшим нам удастся столкнуться с представителями этого племени!

Случилось это под конец экспедиции, когда мы, побывав в соседних странах, вновь вернулись в Кению. У нас еще оставалось время до отлета, но отель в Найроби позволить себе мы не могли. Даже несмотря на то, что к этому моменту нас покинул Алексей Павлов и мы с Анатолием остались вдвоем. Подумав, мы решили вернуться на север Кении, но не к озеру Туркана, а восточнее, и познакомиться с кушитскими племенами, проживающими на самой границе с Эфиопией.

Попасть туда оказалось непросто. Еще в Найроби турагенты, у которых мы спрашивали, какую дорогу нам выбрать, качали головами и говорили: «Там плохо. Без конвоя нельзя. Опасно очень. Бандиты». Именно поэтому сейчас в северных районах Кении почти не встретишь туристов — еще в Найроби они узнают, что ехать лучше к югу, куда-нибудь в Масаи-Мара, спокойней будет. Короче, любопытство наше было задето и мы решили добраться до цели и самолично посмотреть, так ли страшен черт. До городка Исиоло нас подбросило такси (с арендованной машиной мы давно расстались) — жуткая конструкция, издалека напоминающая длиной кадиллак, а на поверку оказавшаяся подержанным «вольво»-пикапом с наваренным вторым кузовом. Дальше на север такси не ходили — только грузовики. На них мы и ехали в общей сложности около суток, пока не оказались в городке Марсабит. Вторую половину пути с нами в кузове сидел конвой — вооруженные солдаты Кенийской национальной армии. Они сказали нам, что за последние несколько лет, действительно, были случаи нападения на грузовые машины и даже на туристов, поэтому правительство и ввело обязательный эскорт. «Но чтобы здесь часто стреляли? Нет, нет, редко», — заулыбались охранники. И тут мы поняли, что, может, и вернемся домой в Москву...

В Марсабите мы поселились в типичном для этих районов отеле — четыре длинных барака с одноместными номерами образуют квадрат с внутренним двором, куда можно поставить на ночь свою машину в целях безопасности. Угроза не в том, что автомобиль могут угнать, — просто снимут шины или отвинтят колеса. Здесь, в маленьких деревнях, самая популярная (и очень прочная) обувь — сандалии, сделанные именно из резины покрышек. В тот же вечер, в столовой-баре отеля, мы познакомились с симпатичным и смышленым парнишкой Хусейном (о нем я упоминал, рассказывая про посещение национального парка Марсабит). Он предложил нам свои услуги в качестве гида, пообещав показать «все самое интересное, что есть в этих местах». Разумеется, мы согласились.

На следующий день, стоя на краю небольшого кратера, внутри которого в сезон дождей пасут скот, мы поинтересовались у Хусейна, к какому племени он принадлежит. Можно понять наши чувства, когда в ответ услышали знакомое слово «борана». Мы осторожно завели разговор о дурной славе, которой пользуется его племя к западу от этих мест.

— Это все междоусобные войны, — ответил Хусейн, который в отличие от своего старшего брата, пастуха и воина, посещал школу. — Пережитки прошлого. Просто там их много, а нас нет, вот они и говорят, что борана — самые плохие. А у нас тоже крадут скот, те же самбуру и рендиле. Так что они и есть самые настоящие разбойники. — Хусейн с озорной улыбкой посмотрел на нас.

— А автоматы? — спросил я.

— Не знаю, автоматы за границей. Может у кого из наших есть, — ответил он. И неожиданно добавил: — Но после третьего рожка подряд ствол обязательно надо в песке остужать.

Позже мы выяснили, что половина населения Марсабита — люди из племени борана, и, надо сказать, на преступников они непохожи. Думается, между племенами действительно иногда происходят стычки за скот, но борана для народов, живущих около озера Туркана, — скорее всего собирательный образ врага, приходящего с севера и востока. Это могут быть и суданские сепаратисты и сомалийские бандиты, нападающие на грузовики и машины туристов; вряд ли стоит валить все грехи на одно какое-то племя, тем более, что все боранцы, которых видели мы, были мирными пастухами или горожанами. Впрочем, чтобы установить истину, надо пожить в тех местах не один год.

Владислав Кеткович / фото участников экспедиции

Земля людей: Мнгновения швейцарского лета

Каждая страна встречает приезжего легендой. Так было и со мной: я услышал ее, едва ступив на улицы Берна, столицы Швейцарии.

...Когда Господь Бог распределял богатства земных недр, ему не хватило их для маленькой страны в центре Европы. И чтобы исправить эту несправедливость. Бог дал ей снежные горы, водопады и приветливые долины с синими озерами. А все остальное уже создали люди, превратив свою Швейцарию в воплощение божественной мудрости.

«Может быть, с тех далеких мифических времен жители этой страны и поклоняются воде?» — думал я, наматывая километры дорог по стране и бродя по уютным улочкам Берна, Женевы, Веве, Лозанны, Люцерны, Цюриха, Интерлакена... Здесь нет ни одного города и городка, где камень домов и соборов не оживляли бы струи фонтанов — будь то россыпь брызг или могучий столб, устремленный из вод Женевского озера вверх, на высоту около 150 метров, — к облакам, к ветру, в царство духа.

Красота этой земли и ее городов, спокойствие, которым она тебя одаривает, открытость страны и ее людей к человеку приезжему — невольно наводят на мысль о божественном даре, о правдивости давней легенды. Сколько раз во время короткого путешествия по Швейцарии я повторял про себя: «Остановись, мгновение...» И пытался его остановить...

1. На набережной женевского озера.

2. Женева. Самая длинная (126 м.) деревянная скамейка мира.

3. В женевском парке Бастионов.

4. Отличные дороги связывают все уголки страны.

5. Монтрё. Пальмы здесь растут не только в кадках.

6. Лозанна. Портал Кафедрального собора.

7. Лозанна. Скульптура-фонтан перед входом в Олимпийский музей.

8. В дождливый день, когда обычные швейцарцы открывают зонтик, человеку-скульптуре не приходится беспокоиться об этом: зонтик всегда с ним.

9. Замок Шильон. В XVI веке здесь был заточен швейцарский гуманист Франсуа Бонивар, ставший прототипом героя поэмы Байрона «Шильонский узник».

10. Цюрих. В старом городе есть квартал, который местные жители называют «горячим». Здесь, на тихих улочках, в барах, всегда много любителей пива.

11. Берн. Памятник пешеходу.

12,13. Интерлакен — город для отдыха. Здесь, как, впрочем, и в других швейцарских городках, тротуары пылесосят...

Владимир Бельтюков / фото автора

Загадки, гипотезы, открытия: В гостях у арийской семьи

Известная исследовательница древнеиранской религии — зороастризма — Мэрил Бойс считает: «В древние времена предки иранцев и индийцев-индоариев составляли один народ, который называют протоиндоиранцами. Они — ветвь индоевропейской семьи и жили, как полагают, в азиатских степях... В конце концов, возможно, когда-то в начале II тысячелетия до н.э. протоиндоарии и протоиранцы отделились друг от друга и стали различаться по своему языку как два разных народа. Считается обычно, что индоиранцы были среди носителей так называемой срубно-андроновской культуры, памятники которой обнаружены на огромной территории в степях от Волги до Западной Сибири...»

Вот к этим-то древним иранцам — ариям, жившим в песчаных пустынях Прикаспия, мы и отправимся в гости. Они нас не звали и не ждут. Они давно уже никого не ждут. Мы войдем к ним без стука. Но мы не лиходеи, мы археологи. Письменные источники древних иранцев-ариев ничтожно скупы. Однако с помощью лопаты, ножа и кисточки мы проникнем в их давно ушедший быт...

«Авеста» — священная книга ариев — говорит: «И дал Я, Ахура Мазда, ему два орудия: золотую стрелу и золотом украшенную плеть... И прошло триста зим царствования Йимы. После этого пополнилась у него земля мелким и крупным скотом, и людьми, и собаками, и птицами, и красными огнями пылающими. Не находилось места для крупного и мелкого скота и людей... И направился Йима к свету, к полудню, против нити Солнца».

Так рассказывает «Авеста» о начале движения ариев на юг, в нынешние Таджикистан, Индию. Иран. Стрела и плеть — орудия отнюдь не земледельца, а скорее воина-всадника, — прозрачное указание на то, что именно с их помощью расширялись земли Йимы — первоцаря ариев.

С семьями, табунами лошадей, отарами овец в течение нескольких поколений двигались индоиранцы со своего «арийского простора» на новые земли. Они шли, осваивая новые водоемы, пастбища, оставляя по пути могилы своих воинов, жен, детей, стариков — священные могилы предков.

Приведенные строки из «Авесты» считаются самыми древними в этом литературном памятнике. Ученые относят их ко II тысячелетию до н.э., то есть можно предположить, что легендарный царь Йима жил в это время. Но где? Это вопрос вопросов. Почти два столетия исследователи пытаются определить прародину ариев. Несомненно одно: в процитированной фразе из «Авесты» есть четкое указание, что двигались индоиранцы «против нити солнца», то есть с севера на юг. И движение это продолжалось более 900 лет.

Отечественные археологи долгие годы ведут изучение срубной культуры — культуры земледельцев и скотоводов, населявших степи и пустыни Евразии в эпоху бронзы (II тыс. до н. э.). Они были современниками Иимы и говорили на том же языке, что и он. И жили на тех же землях, откуда он начинал, по-видимому, свое движение к югу. Не были ли они соплеменниками? Исследователи неоднозначно отвечают на этот вопрос. Но многие утверждают, что «срубники» и были теми ираноязычными племенами, что устремились к югу. А если это так, то находки срубных поселений, керамики, захоронений в прибрежных и глубинных районах северо-восточного Прикаспия, а также в Прикарабугазье и Прибалхашье являются иллюстрацией того многовекового стремления арийских племен к югу, о котором говорит «Авеста».

Эта археологическая культура названа срубной по обряду захоронения. Носители ее хоронили своих покойников в деревянных срубах, скорченными, на левом боку, головой на север, северо-восток, восток, руки укладывали кистями к лицу. Время бытования этой культуры — XVI в. до н.э. — X в. до н. э. Ей присуща лепная керамика определенной формы и орнамента, своеобразные украшения и оружие — кинжалы из бронзы и ножи. Территория, занятая срубной культурой, в высший период расцвета (XIV — XII вв. до н.э.) простиралась от Урала до Дуная и от Среднего Поволжья до Прибалхашья. Место появления срубной культуры тяготеет к Среднему и Нижнему Поволжью, а также Волго-Уральскому степному и пустынному междуречью. В степной зоне и пустыне — это культура скотоводов и воинов, на что указывает оружие — каменные стрелы для боя, бронзовые ножи и кинжалы, боевые колесницы. Андроновская археологическая культура — названа так по первому памятнику этой культуры, найденному близ поселка Андроново около Ачинска. Она современна срубной, но имеет ряд отличительных особенностей.

Мне посчастливилось найти уникальный для пустыни памятник — жилой дом II тысячелетия до н.э. Он был обнаружен среди песков Тайсойган, в дельте реки Уил. В этом доме малая семья укрывалась в зимнюю пору. И сейчас местные кочевники, все лето проводящие на пастбищах в открытой степи, зимой спасаются от непогоды среди барханов. Дом этот небольшой. Состоит из одного помещения, большую часть которого занимает земляная лежанка. Она обогревалась так: вокруг всей лежанки шел желоб, который засыпали горячими углями. Чтобы сохранить тепло после прогорания углей, лежанку накрывали кошмами, — и постель, на которой могли поместиться человек пять, была готова. Днем лежанка служила обеденным столом. Здесь же, в помещении, были найдены женская височная подвеска и керамические черепки, характерные для срубной культуры. Рядом с очагом обнаружены кости тех животных, которыми питалась семья в течение зимы. В основном это кости лошади, овцы и сайгака.

Представить повседневные заботы такой семьи помогает отчасти изображение на цилиндрической печати из Западного Ирана 2300 — 2200 гг. до н.э. Мы видим земледельческо-скотоводческую семью из пяти человек. В центре сидит глава ее, вероятно, распределяющий работы между членами этого семейного коллектива. Один человек выгоняет овец и несет деревянный плуг. Другой сбивает масло в большом глиняном сосуде. Третий — похоже, женщина, растирает в корыте злаки; четвертый — тоже, по-видимому, женщина — готовит для выпечки лепешки. Главой этой малой, явно патриархальной, семьи был мужчина.

Однако, вернемся к нашему зимнему дому в песках.

В нем жили скотоводы, о земледелии в пустыне не могло быть и речи — сухо и безводно. Жили одну зиму, так как дом был недолговечен: его строили из местного камыша-чия и жердей. Каждая зима была тяжелым испытанием для семьи. У казахов, живущих здесь ныне, сохранились пословицы: «Скот на самом деле принадлежит лютому бурану и сильному врагу» и «Идет зима, волоча за собой меч». Особенно гибельны были джуты, когда после внезапной оттепели или дождя наступали морозы, которые прочной ледяной коркой покрывали снег и землю. В это время скотоводы теряли почти весь скот... О подобных трагедиях, повторявшихся каждые 10-12 лет, молча «кричат» архивы прошлого века. Такие страшные зимы, несомненно, были и в древности, случаются они и сейчас.

Так, волею обстоятельств, чтобы выжить, арийский мужчина вынужден был становиться воином. Во время джутов процветала так называемая баранта — нападение на стада тех кочевых аулов, которые сумели сохранить скот, или рейды за скотом в более отдаленные районы.

Об этом читаем и в «Авесте»: «Я выбираю для себя светлую добрую, Ара-манту, пусть она будет моею, отрекаюсь от хищения и захвата скота, от принесения ущерба маздаястским селениям» (маздаястцы — поклонники Ахуро-Мазды — верховного божества зороастрийцев), «...молит вас душа быка: кто создал меня и для чего?», «Этебью злой гнетет меня, угоняют воры и грабители».

В ходе стычек, которыми часто завершались рейды за скотом, появлялись пленные. Их либо использовали как семейных рабов, либо приносили в жертву богам, либо отправляли сопровождать на тот свет главу семьи или старейшину рода. Это подтверждают необычные парные захоронения, найденные среди тысяч рядовых погребений в степном и пустынном междуречье Волги и Урала. Именно здесь, в районах, богатых пастбищами, водой и пригодными для земледелия оазисами, переплетались интересы многих родовых групп, и конфликты между ними часто разрешались далеко не мирным путем. Так, видимо, следует понимать ряд погребений, обнаруженных в этом регионе.

Например, в Саратовской области найдено парное погребение двух мужчин. Основная могильная яма принадлежала носителю так называемой абашевской культуры, синхронной со срубной. Погребенный — крупный мужчина 40-50 лет — лежал, скорчившись, на левом боку у южной стены могилы, а в ее северном углу, по традиционному срубному обряду, был захоронен подросток. Очевидно, подросток-«срубник» имел подчиненное положение и был послан служить хозяину в загробном мире.

Другой пример. У села Максимовка в той же Саратовской области в прямоугольной яме под насыпью кургана лежал костяк человека зрелого возраста, рядом — сосуд типичный для абашевской культуры. У южной стены могильной ямы находился второй костяк взрослого человека, у спинных позвонков которого был найден каменный дротик. Этот человек был захоронен по срубному обряду. Вероятно, убитый абашевским дротиком «срубник» сопровождал носителя абашевской культуры в иной мир и был положен в ногах, как клали погребальный инвентарь.

На подобные погребения исследователи обратили внимание давно. Ученые объясняют такие захоронения, разнокультурные по обряду, зарождением института патриархального рабства, когда рабов хоронили на одном кладбище с членами семьи, но по другому ритуалу.

Некоторые необычные погребения красноречиво рассказывают о положении женщины в срубной семье. На дне одного из них, обнаруженного в кургане близ города Энгельса, лежали в срубной позе два костяка — мужской и женский, захороненные одновременно. В другом кургане, в этом же районе, найдено еще более выразительное погребение: кости ног мужчины лежали между костями ног женского скелета. В обоих случаях мужчина и женщина принадлежали к одной этно-культурной группе. Это видно по одинаковому обряду захоронения и погребальному инвентарю. Отсюда можно сделать вывод, что жена иногда следовала в могилу за мужем. Скорее всего это было характерно для состоятельных семей, так как в рядовых погребениях подобные захоронения не встречались. Вероятно, в богатой семье мужчина содержал нескольких жен, и со смертью мужа в могилу за ним шла более молодая, а старшая оставалась поддерживать жизнь детей.

Иногда вместо жены в могилу отправляли наложницу или рабыню. На реке Восточный Маныч было исследовано подкурганное погребение, где в прямоугольной яме находились два костяка. Мужчину, для которого была вырыта могильная яма, погребли по срубному обряду. На коленях у него лежали тазовые кости молодой женщины, уложенной в могилу в вытянутом положении, на животе, лицом вниз, по обряду, характерному для иной этнокультурной общности. Весьма вероятно, что мужчина принадлежал к роду, который выиграл столкновение с иноплеменниками. Одна из пленниц последовала в могилу за своим хозяином.

В арийской «срубной» семье детей было много. Но суровая жизнь косила молодую поросль нещадно. В Поволжье известны курганы, в которых покоились до 60-80 детей. Причем все детские захоронения располагались в центре круга, а по окружности размещались захоронения взрослых мужчин, иногда числом более десяти; они как бы охраняли «уснувших» ребятишек, и после смерти защищая их от недобрых сил.

Любимой игрой детей в семьях древних арийцев была игра в «альчики» — косточки суставов ног барана. Эта игра («в бабки») существует до сих пор. Однажды в Поволжье я раскопал детское погребение, где возле костей ребенка лежало 138 «альчиков». Там же известно погребение, где более 180 «бабок» лежали у ног подростка 10-12 лет. Видимо, это была могила своего рода чемпиона в этой игре.

Когда ведешь раскопки такого погребения, тебя не покидает чувство уважения к тем далеким взрослым, которые так трогательно позаботились о том, чтобы в загробном мире ушедшие от них дети не огорчались отсутствием любимых игрушек. Любовь к детям проявлялась, в частности, и в том, что в детских срубных погребениях археологи, как правило, находят самую красивую, богато орнаментированную посуду. Средняя продолжительность жизни человека срубной культуры составляла 35-40 лет.

Для защиты своей собственности скотоводческая семья имела особый знак — тамгу. Это могли быть: свастика, крест, треугольник, скоба и прочие подобные незамысловатые фигуры, которые выжигались на теле животных, принадлежащих определенному роду или большой семье. Так скот предохраняли от похищения. Тамгой обозначали также пастбища, водопои, святилища, могилы. На археологическом материале удается проследить, как постепенно, по мере выделения малой семьи, появляются семейные тамги наряду с общеродовыми. В поздне-бронзовое время начинают встречаться тамги на керамике. Уместно провести в связи с этим этнографическую параллель: у горных таджиков, например, женщины, занятые изготовлением керамики, наносили знаки собственности на сырое глиняное тесто сосуда в том случае, если производился коллективный обжиг. Возможно, что и в эпоху поздней бронзы, общество, где изготавливали посуду со знаками-тамгами, уже не было единым родовым обществом. Малая семья была первичной ячейкой этого общества. Ведь для единого рода нет нужды метить посуду, принадлежавшую всем. Род превращался в соседскую общину. Тамги не встречаются на керамике более ранних культур эпохи бронзы, вероятно, потому, что род выступал тогда еще слитным коллективом.

Время, о котором мы ведем речь, приходится на расцвет цивилизаций Ближнего Востока эпохи бронзы. Сравнительно богатая информация о жизни древних государств Месопотамии (Ассирия, Вавилон, Аккад), полученная при изучении письменных источников этих регионов (печати, глиптика, стелы, глиняные таблички), позволяет рассматривать и проблемы древней ближневосточной семьи. Отсутствие письменных источников у народов, населявших во II тысячелетии до н.э. обширные просторы Евразийских степей, лишало нас возможности вести какие-либо рассуждения на эту тему. Но сейчас положение изменилось. Археологи добыли те бесценные свидетельства прошлого, которые высветили историю навсегда, казалось бы, канувших в небытие народов. С помощью археологических данных мы попытались дать представление о семье древних ариев, обитавших в степях и пустынях Поволжья, реки Урала, Прикаспия.

Конечно, наше знакомство с жизнью древних ариев-«срубников» пока еще очень беглое. В этот полевой сезон мы снова отправляемся в пустыни и степи Прикаспия, чтобы продолжить его. Жизнь древних иранцев-ариев, их путь в Ариану — древний Иран — еще далеко не открытая книга.

Лев Галкин / фото автора

Загадки, гипотезы, открытия: Две карты одного острова

Решить географическую загадку зачастую помогает случай. Возьмем, к примеру, историю с картой капитана Кидда — в свое время ее откопал среди личных вещей знаменитого пирата некий Хуберт Палмер. Изображенный на карте клочок суши с самого начала был принят, похоже, ошибочно, за канадский остров Оук. Только совсем недавно удалось определить (скажем, с большой долей вероятности), какой именно остров изобразил Кидд на своей секретной карте. В общем, тайна раскрылась сама собой — и вот при каких обстоятельствах.

Тусклое оранжевое солнце тяжело опускалось за пальмовую рощу, и дневную духоту уже сменил прохладный бриз. День выдался очень тяжелый: две дальние поездки по тесным, забитым велосипедистами улицам, трехчасовое совещание, работа с топографическими картами. Сотрудник советского представительства Илья Шадский устало поднялся из-за стола, подошел к окну и несколько минут стоял, наблюдая вечернюю суету вьетнамского курортного городка Вунгтау. «Не сходить ли за свежей почтой? — подумал он. — Идти куда-либо еще уже поздно, да и сил почти не осталось».

Шадский спустился в цокальное помещение, где в одной из комнат хранились подшивки периодических изданий, приходящих из тогдашнего Союза. Взяв с полки несколько газет и журналов, он попрощался с дежурным и направился к себе в гостиницу. Приняв душ и поужинав, Илья улегся в гамак на открытой веранде и развернул первый попавшийся в руки журнал. Волею судеб это был первый номер «Вокруг света» за 1985 год. Быстро пролистав журнал, Шадский заинтересовался статьей «Свидетель — карта». Автор Э.Якубовский весьма убедительно доказывал читателям, что изображение на старинной пиратской карте, приводимой им в этой статье, не имеет никакого отношения к известному канадскому острову Оук, где вот уже двести лет досужие кладоискатели тщетно пытаются отыскать некую шахту, где пират Кидд якобы зарыл свои несметные сокровища. (Журнал «Вокруг света» долгие годы исследовал тайну карты капитана Кидда. В №4/74 был напечатан очерк В.Бабенко «Необыкновенная история острова Оук», затем последовали публикации в № 4/76, № 10/82, № 8/83, № 1/85) Статья дочитана, слипаются глаза, но что-то мешает уснуть, что-то тревожит ум. «Карта... нечто похожее я уже где-то видел, причем только сегодня. Ладно, утром проверю». Шацский отложил журнал и уснул.

На следующий день, едва переступив порог своего кабинета, Илья вскрыл свой сейф, достал пакет топографических карт с изображениями окружающих Юго-Восточную Азию островов (на одном из них предполагалось разместить автоматические метеостанции) и разложил их на широком столе. Открыв «Вокруг света» на пятьдесят восьмой странице, он начал по очереди сличать современные картографические оттиски с напечатанным в журнале корявым изображением трехсотлетней давности. «Вот! Один из вьетнамских островов чем-то похож на Оук, только в перевернутом виде... Ах, да! Ведь на старом рисунке север отмечен внизу карты. Перевернем... Так-так, теперь похоже, даже очень. Что-то в этом есть, но...» Но скоро срок работы Шадского во Вьетнаме истек, и загадка так и осталась неразрешенной.

Прошло несколько лет, и Илья Шадский снова вернулся к ней в беседе со своим другом — изыскателем по специальности. Поскольку я присутствовал при их беседе, то привожу ее практически полностью.

Для проведения сравнительного анализа обеих карт мы собрались специально в один из воскресных дней. Разложили оба изображения на столе и принялись внимательно изучать. Тут надо заметить, что мы взялись сравнивать документы, в общем-то, трудно сопоставимые — цветной аэрофотоснимок и черно-белую, не очень четкую журнальную иллюстрацию. И, кроме того, эти два изображения разделял промежуток более чем в триста лет.

— На первый взгляд, явного сходства нет, но не будем отчаиваться, — сказал изыскатель, — мне приходилось иметь дело и с куда более экзотическими изображениями и описаниями.

— Для начала давайте разметим оба объекта, пронумеруем все более или менее значимые географические ориентиры на обеих картах и сверим их ориентацию по сторонам света.

Произведя необходимые действия, мы довольно быстро установили, что, хотя примерная ориентация на север этих островов и сходна, однако разница все же заметна. Правда, вспомнив про дрейф полюсов, мы нашли в соответствующем справочнике величину поправки, и эта разница практически сводилась на нет.

— Ну вот, — сказал наш приятель, — все готово. Подвигайтесь поближе, заодно посмотрите методику, которой я пользуюсь в подобных спорных случаях.

— Для сравнения любых картографических изображений с нарисованными от руки картами и схемами надо учитывать одну немаловажную вещь, — начал он, — а именно: какую цель ставил перед собой человек, рисующий карту? Ведь практически любой из нас, изображая какой-либо географический объект или участок местности, думает прежде всего о том, как бы поточнее изобразить те или иные объекты на местности, притом в строго определенной последовательности. Например, сначала идет дорога, потом лес, а за лесом поле, и только за полем начинается деревня, а за деревней протекает река. Вот что нас будет интересовать в первую очередь, а не форма леса или поля и, уж конечно, не их истинные географические размеры. Назовем это законом последовательности.

Зачастую карты и схемы рисуются из одного места, и тут злую шутку может сыграть закон перспективы. А он гласит: то, что находится дальше, кажется меньше, хотя мы знаем, что это неверно. Назовем это законом искажения.

Есть еще один, подходящий для нашего случая закон. Это закон направления. То есть, если мы, допустим, стоим на горе и смотрим на избушку за рекой, то у нас по правую руку должно быть, например, болото, по левую — линия электропередач, а сзади, к примеру, карьер. И только так будет нарисовано на нашей карте. Если же привязки по направлениям нет, то пиши пропало... Смею вас заверить, эти три элементарных закона никогда меня не подводили — надеюсь, не подведут и сейчас. Ну-с, начнем.

Поскольку объект представляет собой остров, предлагаю взять за основу законы последовательности и направления. Выберем отправную точку и мысленно двинемся вокруг острова. Лучше всего начать с какой-нибудь примечательной детали, четко выделенной на старой пиратской карте, — например, двойного мыса, по форме напоминающего куриную лапу, под номером 13. И сразу сравним с аэрофотоснимком. Есть ли такой у нас?

— Есть, — ответили мы, — и очень даже похожий.

— Прекрасно, — продолжал изыскатель. — Теперь пойдем от него вдоль береговой линии в западном направлении, далее — небольшая бухточка, а затем мыс, а за мысом начинаетсядовольно широкая отмель — под номером 8: вот, ее прекрасно видно на снимке.

— Все верно, — подтвердили мы, водя пальцами по журнальной странице.

— За отмелью выдается небольшой мысочек, потом опять бухта и большой мыс под номером 7а, или скорее всего 11, на который выходит горный хребет.

— Точно, — подтвердили мы.

— Отлично, пока все идет нормально. Теперь внимание: за мысом 11 должен быть островок.

— Скорее полуостровок, — заметил Илья Шадский.

— Верно, однако, судя по снимку, перешеек так узок, что мог быть и не замечен при поверхностном осмотре острова. За ним характерный узкий залив под номером 20, и далее мы можем видеть мыс, после которого на старой карте и на фотоснимке изображена отмель за номером 9.

— Абсолютно точно, — подтвердил я.

— У мыса номер 21 отмель заканчивается. Совсем недалеко от этого места мы должны видеть небольшой островок.

— Полуостровок.

— Верно, верно, но перешеек и тут едва различим. У этого островка имеется бухта, обозначенная номером 19, далее идет мыс номер 18, и снова глубокая и широкая бухта. Двигаясь вдоль нее, мы возвращаемся к оконечности мыса «куриная лапа».

— Верно, — изумились мы. Закон последовательности, к нашему удивлению, сработал.

— А теперь давайте-ка проверим действие закона направления. Начнем с островов Бланка, соседних с Оуком, тех самых, которые никак не могли обнаружить. На фотоснимке все они прекрасно различимы. Что самое удивительное, их именно три, и средний имеет три вершины. По закону направления, эти острова должны быть как бы продолжением «куриной лапки», что и видно на карте. На снимке — та же картина. Риф номер 4 почти параллелен «куриной лапке», и начинается он там, где проходит воображаемая линия от островка номер 5 до мыса номер 13. Правда, удивительное совпадение?

— Невероятно! — согласились мы.

— И это еще не все! Если мы мысленно встанем посередине острова, на любой из карт, спиной к отмели номер 8, то прямо перед нами будет отмель номер 9. По правую руку — остров номер 5, а по левую — остров номер 6, верно?

— На вес сто, — кивнули мы.

— Позвольте сказать вот что, — заметил Илья Шадский. — Думаю, это очень важно. На карте Кидда северное побережье острова помечено словом «Desert», что в переводе означает «пустыня», а рядом, справа от пустыни, если смотреть на север, написано «Сосо Раlm». Свидетельствую, как очевидец: на острове есть огромная, совершенно голая каменная пустыня и прекрасная пальмовая роща. Возле нее еще построили взлетно-посадочную полосу для легких самолетов. Я ведь прямо туда и приземлялся. Удивительно, приземляешься — а вокруг пальмы на ветру шумят! — Вот и замечательно, это еще одно подтверждение, — поддержал его наш изыскатель. — Хочу, в заключение, обратить ваше внимание еще на один объект, обозначенный мною под номером 15. На пиратской карте он изображен в виде разлома хребта, в конце мыса «куриная лапа». А на фотоснимке — как извилистое М-образное ущелье. Мало того, что они очень похожи и на обеих картах расположены на одном и том же месте (здесь соблюдается как закон последовательности, так и закон направления), мне кажется, что именно здесь и стоял человек, составлявший древнюю пиратскую карту. И вот тут мы как раз вступаем в зону действия закона искажения. В соответствии с ним, человек, стоящий вблизи высшей точки острова, то есть примерно там, где нарисована цифра 15, будет видеть остров номер 6, примерно так же, как остров номер 5, хотя правый из них по площади больше левого раза в три. Близко расположенная «куриная лапка» будет казаться больше, чем массивный хребет, протянувшийся от мыса номер 11 до пустыни номер 10. Подводя итоги, можно с вероятностью 99 процентов утверждать, что на карте, нарисованной пиратами в 1669 году, и лежащем перед нами фотоснимком отображен один и тот же остров. Мы использовали все три испытанных и никогда не подводивших меня закона, причем ни один из них не был нарушен. Поскольку никто из нас не заинтересован в подтасовках фактов, похоже, мы не ошиблись.

Анализ и обсуждение продолжалось около трех часов. Было выявлено около тридцати чисто картографических совпадений, но это еще не все. В дальнейшем мы провели своеобразное исследование истории вьетнамского острова — опросили всех возможных свидетелей и изучили все доступные литературные источники. Оказалось, во Вьетнаме Кондао издревле известен как «Остров пиратов», что не удивительно, ибо только там есть источник пресной воды, единственный на сотни миль вокруг. По окончании эпохи пиратской вольницы местные правители превратили Кондао в место ссылки бунтовщиков. Затем пришли колонизаторы и создали на острове концлагерь для патриотов... Практически до последних десятилетий остров был закрыт для всего мира, да и сейчас там сохранилась лишь небольшая рыбацкая деревушка. Вот так — чисто случайно, похоже, удалось решить старую историческую загадку. Выходит, остров, изображенный на пиратской карте, которую так же — по чистой случайности — обнаружили среди личных вещай капитана Кидда, наконец, обрел свое истинное географическое положение. Мы, конечно, не знаем, есть ли на этом острове сокровища, но где именно он расположен, нам теперь известно доподлинно.

Александр Косарев

Зеленая планета: Greenpease в России

«Нет ядерным реакторам!» — таков смысл акции протеста, которую провел в Москве «Гринпис» России.

О «Гринпис» слышали, конечно, многие, и многие знают, что «Greenpease» — в переводе «Зеленый мир» — международная организация, посвятившая себя борьбе за экологически чистую Землю. Но немногим еще известно, что «Гринпис» недавно обосновался и в нашей стране.

Сегодня мы встречаемся с гринписовцами, работающими в России. С людьми, с которыми наш журнал роднит и тревога за будущее природы, и экспедиционный стиль работы: ведь гринписовцы постоянно в пути, их тропы проходят не только через кабинеты чиновников, но и по городам и весям всей России.

Наша выездная «Кают-компания» проходит в центре Москвы, на Долгоруковской улице, так долго бывшей Каляевской, в стареньком особняке под номером 21, в комнате, уставленной компьютерами, увешанной картами, плакатами, диаграммами. То и дело звонят телефоны, входят и выходят молодые люди, но рабочая обстановка не мешает вести разговор. Представляю его участников: Александр Кнорре, исполнительный директор российского «Гринпис», Александр Шувалов, координатор по связям с общественностью, сотрудники — Сергей Цыпленков, Евгений Усов, Роман Пукапов.

Мой первый вопрос к Александру Кнорре.

Корр:

— Для начала расскажите, пожалуйста о том, что уже позабылось за давностью лет, — как возник «Гринпис», каковы принципы его работы?

Кнорре:

— Все началось в 1971 когда группа канадцев из Банк) под руководством Роберта Хантера отправилась на утлом суденышке к берегам Америки. Там, на острове Амчитка, американцы готовили ядерные испытания. Канадцы не добрались до места событий — суденышко действительно оказалось слишком утлым, но сам факт экспедиции-протеста вызвал такой мощный общественный резонанс, что подготовка к ядерным испытаниям на острове Амчитка была прекращена.

Люди, решившие защищать природу, поняли, какое мощное оружие в их руках. Именно тогда родился «Гринпис» и сформировались его принципы: протест действием, ненасильственность, независимость.

Да, «Гринпис» — независимая организация, существующая на частные пожертвования граждан. Брать деньги у предприятий, банков, государственных структур строжайше запрещено. Но озабоченность людей состоянием природы Земли так велика, что, благодаря их пожертвованиям (и реальным делам «Гринпис», конечно), он вырос в мощную организацию.

Сегодня у «Гринпис» — отделения почти в тридцати странах. Четыре миллиона сторонников по всему миру, которые поддерживают организацию материально и морально. «Гринпис» — это флот из шести кораблей, более тысячи штатных сотрудников, это координирующий центр в Амстердаме... «Гринпис», если хотите, — это некая конфедерация национальных обществ. Годовой бюджет организации — примерно 130 миллионов долларов.

«Гринпис» существует уже более четверти века. Немногие природоохранные организации могут похвастаться таким долгожитием...

Корр:

— Но в России «Гринпис» появился недавно. И, думается, не потому, что раньше не было необходимости?

Кнорре:

— Конечно. С охраной природы у нас давно неблагополучно. Но возможно ли было прежде существование в наших условиях организации, независимой от политических и экономических структур? Российский «Гринпис» возник на волне перестройки.

Корр:

— А как это произошло?

Кнорре:

— Я помню, как в 1988 году в Москву приезжал лидер движения канадец Девид Мактагарт. Тот самый Мактагарт, который, помните, в 1972 году отправился на своей яхте «Бега» в Тихий океан к атоллу Муруроа, где Франция проводила ядерные испытания. Он побывал там дважды. Первый раз французский сторожевой корабль протаранил яхту, во второй — охрана захватила «Бегу» и жестоко избила находившихся на борту. Но это удалось заснять, и репортаж об избиении гринписовцев на ядерном полигоне увидел свет. Разразился скандал, который стал одной из причин того, что Франция прекратила ядерные испытания в атмосфере. Впрочем, извините, я немного отвлекся...

Так вот. После приезда Девида и появилась в России некая опорная точка «Гринпис». Счастливо совпало несколько обстоятельств, помогших этому: перестройка, стремление «Гринпис» придать организации глобальный характер и... грампластинка под названием «Прорыв».

Корр:

— То есть?

Кнорре:

— «Гринпис» иногда оказывают творческую помощь популярные люди искусства. Такие рок-музыканты, как Стинг, Гебриел, Адаме, группа «Юритмикс» и другие, предоставили свои произведения для создания пластинок и компакт-дисков. «Прорыв» и была одной из таких пластинок, выпущенной «Гринпис» совместно с фирмой «Мелодия». Успех был потрясающий. Это дало возможность заложить — в какой-то мере — финансовую основу деятельности «Гринпис» в России.

Но только в 1992 году мы стали по-настоящему отделением международной организации «Гринпис». Началась осмысленная, целенаправленная работа. Наша задача, как мы ее понимаем, не только подать сигнал SOS, но и показать: кто виноват и что делать? Недавно «Гринпис» России отметил свое пятилетие, и уже можно говорить о кое-каких результатах.

Корр:

— А кто работает в «Гринпис» России, что за люди? И что за ребята, совсем юные, почти школьники, то и дело заходят к нам в комнату?

Кнорре:

— Попросим об этом рассказать Сашу Шувалова.

Шувалов:

— Нас в офисе около 20 человек, половина — выпускники географического факультета МГУ. Есть выпускники и других институтов. Многие имеют опыт работы в области охраны природы. Профессионализм необходим. Ведь приходится иметь дело со специалистами из министерств, комитетов и т.п. и нужно не дать обвести себя вокруг пальца. В дни акций, кампаний мы, бывает, работаем сутками... Но что смогли бы сделать 20 человек, если бы не наши добровольные помощники! В основном это — молодежь, студенты, школьники старших классов. Вот о них-то вы и спрашивали — кто это? Приходят, пишут письма, звонят, сообщают о «своих» экологических проблемах, помогают е офисе, участвуют в акциях. И все это совершенно бескорыстно.

Корр:

— Мы еще, если позволите, вернемся к разговору о добровольцах и об отношении к «Гринпис». Не все, как известно, так восторженно относятся к «Гринпис», как они... А пока вспомните, Александр, самый горячий момент в вашей работе. Ведь был такой, да?

Шувалов:

— И не один. Ну вот, пожалуй... Это было в августе прошлого года, в Финляндии, в пятистах с лишним километрах от Хельсинки.

Мы, группа гринписовцев из разных европейских стран, остановились на берегу озера, неподалеку от целлюлозного комбината «Эноселл». И начали тренировку по отработке блокирования въезда на комбинат. Зачем? А дело в том, что этот комбинат превращает в щепки последние девственные леса Европы...

Цель тренировки — как можно быстрее создать живую цепь из 15 человек и научиться отражать атаки тех, кто попытается прорвать ее. У каждого — наручники, стальная труба, которая соединяет тебя с соседом по цепи.

Утром надеваем гринписовские комбинезоны, наручники — на правую руку, стальная труба — в левой. На всякий случай, все записывают номер телефона адвоката «Гринпис». Грузимся в микроавтобус — и вперед.

Микроавтобус подлетает к воротам комбината. За 20 секунд выстраиваем живую цепочку. На крыше КПП появляется лозунг, подступы к нему блокированы приковавшимися людьми. Начало удачное: охрана проспала.

Но вот появляется первый трейлер с лесом, идет почти не снижая скорости и тормозит лишь в метре от нас. Самая неприятная минута... Шофер разъярен и того гляди полезет в драку. Но наши люди из группы прикрытия объясняют ему что к чему, и тот успокаивается. Грузовики тем временем все прибывают. Уже выстроилась очередь метров на триста. Появляются представители концерна, журналисты, идут переговоры.

Пятый час акции... Жарко. Устали руки, трут наручники (хорошие синяки остались-таки от них). Ребята дают нам, прикованным, напиться.

Наконец приходит весть: представители концерна согласны обсудить требования «Гринпис». Все. Снимаем блокаду. Мы победили.

Корр:

— Эта акция — лишь деталь борьбы за сохранение девственных лесов Европы. Не так ли?

Шувалов:

— Конечно. Борьбы долгой и трудной. Но об этом пусть расскажет Сергей Цыпленков, координатор лесной кампании «Гринпис» России.

Цыпленков:

— За день до событий в Финляндии такая же акция была проведена в Карелии, на лесорубочной делянке Костомукшского лесхоза. Там 20 активистов «Гринпис» — и не только из России — блокировали лесорубочные машины «харвестеры», валившие древний лес. Любопытная деталь: слух о «Гринпис» летит впереди «Гринпис», идти в открытую нельзя, свернут работы — и все. Пришлось перед началом акции посылать в разведку троих, они пробирались тайком по лесам и болотам, фотографировали делянки, лесовозы на шоссе. Так что мы знали точно — идем не зря.

Вообще-то, на эти решительные акции протеста нас, можно сказать, вынудили. Проблемы «зеленого пояса» Карелии обсуждаются уже несколько лет. Дело в том, что после падения «железного занавеса» в приграничные леса хлынул поток заготовителей, совершенно не считающихся с экологическими требованиями. Наиболее активны в приграничных лесах финские фирмы «Энсо», «Техдаспуу», «Пелки», «Вапо» и ряд российско-финских предприятий. Одна лишь цифра: экспорт леса в Финляндию из России в 1995 году составил минимум 8,9 миллиона кубов, то есть более 8( процентов от всего финского импорта!

Масла в огонь добавило печально известное постановление правительства России № 484 (1995 г.), которое разрешало заготавливать лес в количествах, в пять раз превышающих допустимое. Постановление это не проходило государственную экологическую экспертизу...

И все же протесты общественности свою роль сыграли. Некоторые фирмы отказались от вырубки девственных, или старовозрастных, лесов. «Энсо» заявила, что не будет использовать их древесину. Однако слова не сдержала. Вот и пришлось принять более радикальные меры.

Корр:

— И каков результат этих акций — в Финляндии и Карелии?

Цыпленков:

— «Энсо» была вынуждена объявить мораторий на вырубку этих лесов.

Корр:

— А много ли вообще девственных лесов в Карелии?

Цыпленков:

— Около 10 процентов общей площади лесов. В Европе всего три значительных участка: «зеленый пояс» на границе Финляндии и Карелии, полоса вдоль Уральского хребта, а также небольшие по площади горные леса на границе Швеции и Норвегии. Эти леса представляют собой исчезающие с лица Земли экосистемы и являются бесценными хранителями генофонда

тысяч видов животных и растении; для многих из них это последнее место обитания на планете. И то, что именно на эти леса поднимается топор, — настоящее экологическое преступление.

Кнорре:

— Теперь весь мир узнал об уничтожении карельских лесов... «Энсо» была вынуждена отступить еще и потому, что позиция «Гринпис» базировалась на результатах кропотливых научных исследований. После всей этой истории главы двух районов и ряд лесозаготовительных фирм Карелии и Финляндии обратились к «Гринпис» с просьбой показать те места, в которых, по нашему мнению, можно вести рубки. Разве это не показательно? Разве это не бьет по тем, кто сомневается в профессионализме гринписовцев, называет их «партизанами», а то и похлеще — црэушниками, наймитами финансовых кругов США...

Корр:

— И таких много?

Кнорре:

— Много — немного, В основном среди руководства т-приятий, которых мы зацепили своим «неводом». Их встретишь и в Госкомлесе Карелии, и в Минатоме, и среди властей Дзержинска, города химии, города-убийцы, и среди руководства Байкальского целлюлозно-бумажного комбината... А иной раз мы слышим и такое: «Шляются тут всякие, якобы экологи, а потом у нас нефтепроводы рвутся...» Помнишь, Евгений, Усинск 94 года?

Усов:

— Да разве забудешь такое? Несколько дней сидели в офисе до глубокой ночи, собирая информацию. Запрашивали Сыктывкар, столицу Коми, Усинский район, Госкомприроду, институты... Потом сделали выжимки, отослали в прессу, и это, надеемся, не замолчать катастрофу, оценить ее истинные размеры. Более ста тысяч тонн нефти вытекло тогда из множества дыр, образовавшихся в нефтепроводе

А потом — экспедиция за экспедицией. Все увидели своими глазами, засняли — как нефть стоит, как выжигают ее... Наши данные и сейчас актуальны — в конце лета 96-го произошел очередной прорыв нефти на печально знаменитом нефтепроводе Возей — Головные сооружения в районе города Усинска. И снова, как в 94-м, официальные лица заявляют: разлив незначителен, нефть не попала в Печору. И, значит, снова экспедиции, проверка, борьба...

Но, должен заметить, простые люди реагируют на нас иначе, чем официальные лица. Они понимают наше искреннее желание помочь — и добреют, верят. Особенно это ощущалось в Костроме при проведении референдума, когда костромичи сами решали — быть или не быть на их земле атомной электростанции.

Кнорре:

— Мне бы хотелось переключить ваше внимание на еще одну акцию российского «Гринпис». Помните снимки в газетах, кадры в телевизионных репортажах: люди на высоченных трубах Байкальского комбината под плакатом «Спасите Байкал»... Предоставим слово участнику этой акции Роману Пукалову, координатору Байкальской кампании «Гринпис» России.

Пукалов:

— Это было 28 августа прошлого года, в городе Байкальске. Нас — 14 гринписовцев из России, Германии, Дании, Голландии, Великобритании. Долго готовились, обдумывали: как проникнуть на охраняемую территорию БЦБК (Байкальского целлюлозно-бумажного комбината). Решили действовать по-простому: купили бутылку водки, и две симпатичные девушки направились к проходной — отвлекать охранников. Как оказалось, зря — охрана спала.

В шесть утра по местному времени группа из десяти человек проникла на территорию комбината, блокировала подходы к двум трубам, поднялась на 80-метровую высоту и вывесила тот самый плакат. А в это время еще трое вышли на площадь перед комбинатом и развернули плакат: «Не убивайте Байкал».

Приехал директор комбината Глазырин и долго пытался доказать гринписовцам, что комбинат совершенно безобиден. Почувствовав, что его аргументы не срабатывают, он предложил гринписовцам встретиться на следующий день и побеседовать с участием специалистов. В день предполагаемой встречи выяснилось, что Глазырин срочно отбыл из Байкальска...

Не буду говорить об уникальности Байкала. За 30 лет существования комбината, в борьбе с ним об этом было сказано немало. Приведу лишь одну цифру: Байкал хранит 22 процента мировых запасов доступной пресной воды. Пока еще самой чистой. Но деятельность БЦБК, единственного предприятия, сбрасывающего промышленные стоки прямо в озеро, может привести к необратимым последствиям. Так, специалисты Байройтского университета (Германия), обработав, по просьбе «Гринпис», пробы жира байкальской нерпы, обнаружили в нем невероятно высокую концентрацию самых ядовитых из известных человеку веществ — диоксинов. А байкальская нерпа — это живой индикатор экологической ситуации, она находится на вершине пищевой пирамиды озера...

Корр:

— Где же выход?

Пукалов:

— В перепрофилировании комбината, исключающем производство целлюлозы. В принятии закона «О Байкале».

Корр:

— А как закончилась ваша акция?

Пукалов:

— Она продолжалась почти 12 часов, и только следующей ночью гринписовцы спустились с труб...

Кнорре:

— Позвольте еще несколько слов о Байкале и других уникумах нашей природы. В декабре прошлого года в Список Всемирного природного наследия ЮНЕСКО включены две российские территории — «Бассейн озера Байкал» и «Вулканы Камчатки». Это более 6 миллионов гектаров. А перед этим в Список Всемирного наследия, с подачи «Гринпис», попали 3,2 миллиона девственных лесов Республики Коми. Гигантская территория признана ныне достоянием всего человечества.

Корр:

— Это, конечно, почетно — но и только? Или это что-то означает практически?

Кнорре:

— Предлагаю ответить Сергею Цыпленкову, он занимается лесами, ездил с экспедицией на Камчатку, готовя документы для ЮНЕСКО.

Цыпленков:

— Вот говорили о девственных лесах Коми. Включение в Список Всемирного наследия позволило спасти их от вырубки французской компанией «Юэт Холдинг» и приостановить осуществление проекта золотодобычи в северной части национального парка «Югыд Ва». Правительство Швейцарии решило выделить несколько миллионов долларов на развитие этой территории.

Я бы мог привести примеры по всему миру, где, благодаря включению отдельных территорий в Список, появилась возможность для восстановления нарушенного экологического равновесия. Это — Галапагосские острова (Эквадор), национальный парк Гарамба (Заир), охраняемая природная территория «Нгоронгоро» (Танзания) и другие.

Корр:

— А что конкретно на Камчатке включено в Список Всемирного природного наследия?

Цыпленков:

— «Вулканы Камчатки» — это действующие и потухшие вулканы, Кроноцкий заповедник с его уникальной «Долиной гейзеров», Южно-Камчатский национальный парк и т.д. По сути дела, — это природный музей, позволяющий наглядно представить историю Земли. Будем надеяться, что теперь он спасен от посягательств золотодобытчиков и других покорителей природы.

Нет, не зря мы организовывали экспедиции, донимали местные органы власти, собирали (конечно, с помощью наших коллег на местах) документы, фото- и видеоматериалы, показывали Камчатку недоверчивым представителям Отборочного комитета ЮНЕСКО. Дело того стоило.

Корр:

— В будущем «Гринпис» России, видимо, продолжит работу по проекту Всемирного наследия?

Цыпленков:

— Безусловно. В планах — подготовка документов по «зеленому поясу», который включает девственные леса вдоль границы России, Финляндии и Норвегии, а также завершение работ по Горному Алтаю — «Алтай — Золотые горы» и Дальнему Востоку — «Природный комплекс Сихотэ-Алиня».

Кнорре:

— А еще мы пытаемся организовать референдум в Москве (это уже безотносительно ЮНЕСКО), чтобы был принят закон, который должен остановить безнаказанное уничтожение парков, скверов и зеленых зон города. Если этого не сделать, то по-прежнему каждые пять минут в столице будут срубать дерево.

Корр:

— А что для начала надо предпринять?

Кнорре:

— Прежде всего надо собрать подписи более 100 тысяч москвичей, которые также ощущают необходимость такого закона.

Корр:

— И тут на помощь вам тоже, вероятно, придут добровольцы?

Кнорре:

— Очень на это надеемся. Ведь сила «Гринпис» — не только в помощи ученых и специалистов, но и в тысячах наших добровольных помощниках и миллионах сторонников, которые не желают жить в отравленных городах и не хотят оставить в наследство своим детям пустыню.

Беседу вела Лидия Мешкова

Greenpease

АЭС у порога твоего дома

...Две шлюпки, мигая огнями, отвлекали внимание пограничников, а на катер, стоявший под бортом судна «Гринпис», быстро грузились рюкзаки, перебирались в красных защищающих от ледяной воды костюмах люди. Их было четверо, отправлявшихся к полигону, — рассказывал наш корреспондент Валерий Орлов в очерке «Идем на Новую Землю» («ВС», №№1-2, 91). Речь шла об акции протеста гринписоацев против ядерных испытаний.

«Гринпис» — радикальная антиядерная организация. Такой она была с первого дня своего существования, такой остается и сегодня.

В последнее время «Гринпис» России удалось следующее:

выиграть дело в Верховном Суде и отменить часть Указа президента, разрешавшего ввоз отработанного ядерного топлива в нашу страну;

похоронить (совместно с другими общественными организациями) проект строительства атомной станции в центре России, проведя референдум в Костромской области (первый референдум по ядерной энергии в нашей стране). Девять костромичей из десяти, пришедших на референдум, проголосовали против строительства атомного реактора у порога своего дома;

собрать 100 тысяч подписей жителей Красноярского края (вдвое больше необходимого) за проведение референдума о судьбе завода по переработке ядерного топлива в поселке с названием Чистые боры (какая ирония!..)

«Гринпис» уверен: энергосбережение и возобновляемые источники энергии — вот путь, который ведет к гармонии человеческого общества и природы.

Между гарпуном и китом

Человек погубил сотни видов живых существ, но создать до сих пор не смог ни одного. Если уничтожение природных экосистем будет продолжаться такими же темпами, наши дети рискуют получить от нас антропогенную пустыню...

«Гринпис» за четверть века своего существования добился того, что:

установлен международный запрет на использование многокилометровых дрейфующих сетей в рыболовстве, сетей-убийц, губящих миллионы живых существ;

Европейское сообщество запретило ввоз шкурок бельков — детенышей тюленей: фильм, снятый гринписовцами у восточных берегов Канады, на месте кровавой бойни, вызвал у людей шок;

страны-участницы Договора об Антарктиде подписали соглашение о 50-летнем моратории на разработку минеральных ресурсов Ледяного континента, единственного континента, всерьез не тронутого человеческой деятельностью;

Международная комиссия по китам запретила их коммерческий промысел после десятилетней кампании по спасению китов, в ходе которой гринписовцы, преследуя китобоев на моторных лодках, не раз вставали между гарпуном и китами...

Самое ядовитое озеро в мире

В декабре минувшего года при въезде в город Дзержинск гринписовцы развернули огромный плакат: «Это — зона экологического бедствия».

Город стал заложником химической промышленности еще в годы первой мировой войны, когда понадобилось много кислоты для изготовления взрывчатых веществ. Так появился первый кислотный завод, ныне — АО «Корунд». В советские годы здесь ковалось оружие сначала для Великой Отечественной войны, а затем и для будущих химических войн.

Ныне ситуация в городе катастрофическая: мужчины умирают в среднем в возрасте 42 лет, женщины — в 47... Исследования почвы показали, что концентрации в ней сильнейших ядов — диоксинов превышают российскую норму безопасности в 1880 раз. Впрочем, многие ученые считают, что безопасных уровней загрязнения диоксинами не существует в принципе.

А в окрестностях города есть озеро, образовавшееся на месте карстового провала, куда преступно сбрасывали высокотоксичные отходы. На берегах его лежит множество погибших птиц... Это озеро может претендовать на страшный рекорд: человек, выпивший из него около литра воды, умрет на месте.

«Гринпис» России потребовал от правительства придать Дзержинску статус «Зоны экологического бедствия». Для начала сделано главное — прорвана информационная блокада, и о бедах города химии теперь говорят открыто.

 

Клады и сокровища: Золото Унгерна: Конец легенды?

О кладе, якобы спрятанном белым бароном Унгерном в маньчжурской земле, долгие годы ходили легенды. Ходят они и по сей день. Дальневосточный краевед Е.Кириллов делится своими предположениями по этому поводу.

Роман Федорович Унгерн фон Штернберг, генерал-лейтенант российской армии, командующий Азиатской конной дивизией во время гражданской войны в Забайкалье и Монголии, — фигура, пожалуй, наиболее колоритная среди лидеров Белого движения на востоке России. Человек, ставший в 20-е годы «исчадием ада» для одних и знаменем борьбы с большевиками для других... Если к тому же вспомнить, что он — потомок древнего рода немецких рыцарей и, естественно, христианин ...до 25 лет, затем — правоверный буддист, а с 1920 года уже фактический диктатор Монголии, официально признанный религиозно-феодальной правящей элитой этой страны как живое воплощение Будды, то неординарность этой личности станет очевидной.

Однако речь пойдет не о самом бароне, а о знаменитых сокровищах — золотых запасах главной кассы Азиатской дивизии, которые, по слухам, перед разгромом дивизии красными частями были спрятаны где-то в степных районах северо-восточного приграничья Монголии и Маньчжурии.

Искали их давно, с начала двадцатых годов. И чем больше искали, тем больше множились самые невероятные слухи. Многие из них рождались в Харбине.

Сам барон в Харбине не был. Не доехал, не дошел. В августе 1921 года он был предан своим окружением, пленен и расстрелян в Новониколаевске (Новосибирске) чекистами, унеся с собой в могилу тайну клада. Но в Харбине после войны осели немногие сподвижники барона, своими рассказами о сокровищах будоражившие умы харбинских обывателей, пока был жив сам русский Харбин.

Особенно волновало харбинцев то, что, судя по предполагаемым координатам, клад был совсем близко: в полутора сотнях верст к юго-западу от станции Хайлар на КВЖД, в районе озера Буир-Нур. Это полупустынные районы юго-западной Барги — как называется местность на северо-западе Маньчжурии. Сюда, в продолжение нескольких лет, снаряжались многочисленные секретные монгольские, советские и совместные советско-монгольские экспедиции, прилежно трудились и китайские кладоискатели. Ажиотаж не снижался.

В 1928 году, когда, казалось, страсти несколько улеглись, в Харбине вышла любопытная книга, вновь их подогревшая. Автор К.В.Гроховский превзошел все известные версии по части размеров спрятанного богатства. «Золото, — писал он, — было упаковано в 24 ящика... В каждом ящике находилось по 3,5 пуда (57,4 кг) золотых монет». Получается чуть ли не полторы тонны чистого золота! А сверх того «обитый жестью сундук барона, в семь пудов весом...» Впечатляет, не правда ли? И точно указано место: в 160 верстах юго-западнее Хайлара.

Все это было вполне серьезно воспринято харбинской публикой. Да и как не поверить автору — уважаемому в городе человеку, директору гимназии для детей поляков-эмигрантов, геологу по профессии, несколько лет отработавшему в концессиях Верхнеамурской золотопромышленной компании на Барге. Кому, как не ему, знать местность, где спрятан заветный клад?

В начале 30-х годов некоторые харбинские журналисты высказывались в том смысле, что ключи к тайне клада барона могут храниться в одном из тибетских монастырей. Эта версия вполне согласовывалась с известным намерением барона после краха его дивизии уйти с ее остатками в Тибет, что и послужило причиной ссоры и окончательного разрыва барона с его окружением, не поддержавшим его планы...

В 1936 году были изданы мемуары генерала от кавалерии В.А.Кислицына, к тому времени советника Бюро по делам российских эмигрантов, начальника Дальневосточного союза военных, человека весьма солидного и уважаемого в эмигрантской среде Харбина. Автор во время походов по Забайкалью и Даурии был в приятельских отношениях с Унгерном и характеризует его как преданного делу офицера, исключительно честного и мужественного человека. По словам Кислицына, барон ходил в залатанных шароварах и старой шинели. О золоте Азиатской дивизии автор ничего не говорит: видимо, он считал разговоры о «сокровищах» недостойными памяти барона...

Наконец в 1942 году в Харбине увидела свет весьма обстоятельная книга, посвященная жизни и деятельности Унгерна, — «Легендарный барон». К ней приложена карта-схема походов Азиатской дивизии по Монголии и Забайкалью, семейные фотографии, подробное описание его учебы, службы, походов, сражений — вплоть до пленения и позорного спектакля этапирования в клетке на открытой платформе из Забайкалья в Новониколаевск... Автор книги Н.Н.Князев называет себя соратником барона и утверждает, что его книга «должна служить достоверным источником для изучения белого движения в Восточной Сибири».

Финансовому состоянию Азиатской дивизии, наличию тех или иных ценностей в ее главной кассе автор посвящает специальную главу. Нет возможности рассмотреть здесь все начинания барона по укреплению материального положения дивизии, его грандиозные планы по реорганизации денежного хозяйства Монголии и т.п. Касса дивизии в отдельные периоды действительно располагала весьма значительными средствами, в основном за счет «призов войны» (захват банков и прочее). Только из Даурии было вывезено 360 тысяч золотых рублей. Несколько пудов золота и серебра было захвачено в китайском банке при взятии Урги (Улан-Батора). Но все эти богатства тратились так же быстро, как и приобретались...

После поражения дивизии Унгерна под Троицко-савском (Кяхтой) значительная часть денежных средств была захвачена красными. Перед окончательным разгромом в дивизионной кассе оставалось лишь несколько тысяч рублей серебром. Но незадолго до краха, когда дивизия еще стояла в Урге, один ящик с деньгами был отдан под контроль интендантского чиновника Коковина, который вместе с начальником штаба Ивановским бежал на автомашине из Урги, прихватив и этот ящик, благополучно доставленный затем в отряд у озера Буир-Нур. Здесь специальная комиссия приняла «по акту от Коковина нижеследующие ценности: 3 пуда 37 фунтов золота (т.е. около 64,3 кг. — Е.К.), 4 пуда серебра, 1800 руб. банковским серебром, 2 пуда ямбами и рубленным серебром и 1400 американских долларов».

Очевидно, речь идет именно о тех самых «сокровищах барона», которые якобы по его указанию были запрятаны в районе озера Буир-Нур. Однако ни о чем таком автор даже не упоминает. Вероятно, окончательная судьба остатков золота дивизии была просто неизвестна. Часть денег, по утверждению Князева, была роздана чинам Буирнорского отряда, прибывшим из Урги легкораненым казакам и всем другим унгерновцам (по 50 руб. золотом на каждого). Что не успели раздать, было конфисковано подоспевшими китайскими военными. Ивановский и Коковин смогли все же увезти свое золото по КВЖД в Харбин и далее, но когда они добрались до Владивостока, там оно было у них отобрано большевиками...

Возникает интересный вопрос: почему даже в самых последних публикациях о «золоте Унгерна» не рассматриваются сведения, изложенные в достаточно доступной ныне книге Н.Н.Князева? Думаю, авторы публикаций умышленно не хотят снижать накал страстей вокруг сенсационной темы. Поэтому и продолжают жить старые авантюрные версии вроде той, что изложена 70 лет назад Гроховским.

В том же 1928 году наряду с его книгой в Харбине вышел в свет весьма солидный, объемистый труд В.А.Кормазова «Экономический очерк Барги». К нему приложена детальная карта естественных богатств Барги с подробным и точным указанием различных проявлений полезных ископаемых, обозначены границы концессионных отводов. В том числе и... концессия Гроховского. Да, да! Оказывается, он работал в Барге не только как геолог в концессиях Верхнсамурской золотопромышленной компании, но и сам был владельцем одной из концессий! Описания этой концессии в книге нет. Видно, уж больно убогий по природным ресурсам отвод достался Гроховскому... Но неужели, беря отвод, он не знал об этом? Профессиональный горный инженер, отработавший в Барге несколько лет, знавший ее лучше, чем кто-либо другой? Что же он тогда хотел найти в пределах своего отвода, территория которого простиралась в широкой полосе, протянувшейся от озера Далай-Нор на северо-западе к озеру Буир-Нур и далее на юго-восток вдоль реки Халхин-Гол до Большого Хингана? Ну конечно же, инженер Гроховский собирался найти в пределах своего отвода... сокровища барона! Искал, не афишируя, в течение нескольких лет, упорно и методично, как положено профессиональному поисковику-геологу.

Увы, успехом поиски не увенчались и где-то к 1926 — 1927 годах были прекращены. Сам же Гроховский, поняв или узнав позднее из более достоверных источников, что никакого клада в районе озера Буир-Нур нет, решает все же еще раз пощекотать нервы харбинским обывателям, а заодно подогреть интерес к подготовленной им книге. Жаль было просто так расставаться с несбывшейся мечтой своей молодости о сказочных богатствах, упрятанных белым бароном в маньчжурской земле, и он решил сохранить ее в своей книге: пусть и другие помечтают.

Так легенда о сокровищах Унгерна вновь засверкала, маня и завлекая читателей. Успех книги и высокий гонорар автору были обеспечены. Для человека на положении эмигранта, порядочно погоревшего на концессиях, это было нелишне...

Видимо, пришло время и нам расстаться, наконец, с манящей легендой о золоте Унгерна.

Автор Евгений Кириллов

Были-небыли: Страх

Страх появился внезапно, почти сразу после того как улетел высадивший нас вертолет. Мы поняли, что оказались один на один с тайгой. Мы — это четверо сорокалетних городских мужиков, дерзнувших бросить вызов дикому зверю, гнусу, холоду, голоду и прочему — всем тем опасностям, что олицетворяла для нас глухая эвенкийская тайга.

Первая запись в дневнике Вити Гладких (нашего завхоза и повара), сделанная почти сразу после отлета вертолета: «Все! Мы остались одни на берегу речки Богарикты в 250 км от Туры. Жутковато немного. Ружья привели в боевую готовность... Мало ли что. На помощь никто не придет». Первое проявление чувства страха, который мы все испытали, первая эмоция. Правда, сначала это был даже не страх, а какая-то необъяснимая волчья тоска.

Целыми днями мы ловили рыбу — хариусов и ленков. Конечно, не было необходимости в каких-то изощренных снастях и насадках. В речку, рядом с палаткой мы ставили на ночь «дуролов» и каждое утро снимали с крючка одну рыбину. В конце концов это стало привычным делом — как достать газету из почтового ящика. Порой казалось, что и рыбина, поначалу совершенно невидимая из-за своей окраски в этой прозрачной мелкой воде, одна и та же. Завидев нас, хариус начинал метаться, но скоро утомлялся и позволял взять себя чуть ли не голыми руками. В первой половине дня мы разбредались с удочками вверх и вниз по речке, выискивая перекаты поглубже, и надергивали за день с быстрин целое ведро. Хитрость была в том, чтобы непрерывно менять место лова, поскольку каждая рыбина паслась на определенной, своей акватории.

Отправлялись ли мы к верховью, к высокой горе, откуда брала начало наша речушка, или на пять-шесть километров спускались по течению, ружья постоянно были при нас. И дело было не в том, что хотелось подстрелить какую-нибудь съедобную птицу (которых, кстати, не оказалось — за две недели мы, можно сказать, не видели ни птицы, ни зверя), и даже не в том, что боялись нападения медведя или росомахи (которых оказалось там не больше, чем птицы). Настоящий страх был в другом. Никто из нас не решался уйти подальше от реки, в тайгу вовсе не из-за опасности встречи со зверем.

Витя записал в своем дневнике: «Лезут в голову дурные и тягостные мысли, сердце иногда сжимает необъяснимый страх перед грандиозной и необъятной тайгой. И тебе кажется, что ты маленькая песчинка в этой грозной стихии».

За ягодами мы заходили в лес недалеко — пока сквозь стволы лиственниц просматривалась палатка. Благо голубики и брусники вокруг было видимо-невидимо.

Как-то я отправился на другую сторону речки, в тайгу. Походил минут двадцать-тридцать и вернулся. Командор (Боря Поплавский) спросил: что, дескать, так быстро? Я ответил, что одному ходить опасно: по мху идешь, своих шагов и то не слышишь, а зверя — тем более. Абсолютная тишина. Она, эта космическая тишина, навалилась сразу, как пропали за деревьями звуки бегущей по порогам речки. Навалилась и плотно обхватила душу, доведя меня, здорового мужика, военного, почти до паники. Особенно смущало равнодушие окружающей природы: ни деревьям, ни кустам, ни травам не было до меня ровно никакого дела. В памяти всплыли строки Пушкина: «Младая будет жизнь играть, и равнодушная природа красою вечною сиять». Я видел эту «равнодушную природу» вокруг себя здесь, сейчас. Именно равнодушную. А когда память выдала первую строчку строфы: «И пусть у гробового входа», — я уже не раздумывал, а повернулся и скорым шагом направился к лагерю.

Скорее всего найдутся те, кто посчитает все это «детскими» страхами. Но мне нисколько не стыдно признаться в них теперь, когда я знаю, что только еловый чурбан не испытывает похожих ощущений в подобной ситуации. Тем более, что в конце концов мы преодолели страх. Время шло, мы потихоньку осваивались, проложили в тайге свои тропы, вжились в среду и к тому времени, когда должен был прилететь за нами вертолет, уже почти сроднились с этим диким местом.

Однако вертолет нас в условленный день не забрал, не забрал и на следующий, а через два дня начался голод.

Голодом в полном смысле этого слова наше тогдашнее состояние назвать нельзя. У нас оставалась пища — соленая, вяленая и свежая рыба, а кроме того ягоды. И жили-то мы без всего остального не так уж и долго — всего неделю. Однако для нас, горожан, и это казалось голодом.

Хариус и ленок, а иногда и налим кормили нас каждый день первой недели, но к ним были хлеб, колбаса, чай, крупа. Мясо мы надеялись добыть на месте, но охотничье счастье нам, увы, не улыбнулось. Лишь однажды, приняв ястреба за дикого голубя, я выстрелил в крону лиственницы, а потом принес его в лагерь, ощипанного, под видом боровой дичи. Вкус мяса, кстати, оказался замечательным — очень похожим на вкус вареного говяжьего языка. Во всяком случае друзья ели и нахваливали. Все остальное, съеденное нами за две недели, — рыба.

О, хариус! Возношу благодарность тебе,твоим предкам и потомкам твоим. Никогда раньше не ел я вкуснее рыбы и никогда потом не наедался ею до полного физического отвращения...

Не знаю, можно ли считать хлеб наркотиком, но именно его отсутствие ощущалось наиболее остро. Тогда я понял состояние туристов, встретившихся нам год назад. Той же дружной компанией мы спускались тогда на плоту вниз по Северной Сосьве. И повстречались с группой байдарочников. Среди четверых молодых и угрюмых бородачей, подошедших погреться к нашему костру, оказалась одна молоденькая девушка. Как завороженная, она смотрела на хлеб и наконец произнесла:

— Хлебушко...

Оказалось, что они уже несколько дней, как плывут без хлеба — не рассчитали.

Что касается нас, то на нежирном хариусе, чае и голубике мы, конечно же, не растолстели. Животы пропали, щеки подтянулись и на лицах прорезались морщины. Не думаю, что какой-нибудь «суперсжигатель жира», а тем более «Гербалайф» в состоянии был бы сделать что-то подобное. Однако и сил не прибавлялось — в ногах чувствовалась слабость и все время хотелось спать. Впрочем, спать и много пить хотелось все две недели нашего пребывания на берегу этой таежной речушки, но об этом — чуть позже.

Вряд ли мы вообще решились бы забираться в такую глушь, знай заранее все проблемы, с которыми пришлось столкнуться по дороге туда и обратно, да и там, на месте.

Во-первых, мы собирались провести отпуск вовсе не на Богарикте, о которой никогда ничего не слышали (удивительно, что у этой речушки вообще есть какое-то название — настолько она мала), а на Подкаменной Тунгуске, сплавляясь до Ванавары на плоту. Сложности с авиабилетами и провозом боеприпасов оказались настолько серьезными, что за семь дней (с 14 по 20 августа) мы добрались «авиастопом» не до Байкита, а до Туры. Здесь нам крупно повезло: мы попали под крыло (в прямом и переносном смысле) замечательного и знаменитого на всю Эвенкию человека — летчика Юрия Николаевича Вычужанина. Он снабдил нас большой палаткой вместо двух наших крошечных, металлической печкой, надувной авиалодкой, накомарниками и прочими необходимыми в тайге вещами, а кроме того, отправил нас на вертолете подальше от любопытных глаз — туда, где мы могли ловить рыбу и любоваться местными красотами. Так мы оказались на Богарикте. И в первый же день совершили глупость — не спрятав вещей в палатку, улеглись спать. Ночью начался проливной дождь, мы метались под холодными струями, затаскивая мешки, ящики и кули под брезент. Едва дождь кончился, наши шеи, руки и физиономии облепила мошка. Я переношу этот «подарок» природы относительно спокойно, друзья же опухли, как с перепоя. В накомарниках мы рыбачили, чистили рыбу, делали записи в дневнике. Операция «Туалет», извините за подробности, занимала 12-14 секунд, и долавливать докучливых насекомых приходилось уже в штанах. Слава Создателю, в палатке мошки не было. Почему-то она стеснялась туда залетать и спать нам не мешала.

Могу только представить, как бы мы провели две последние ночи, если бы у нас не было печки. Холодновато вообще-то было все время, а в эти две ночи температура падала до -8 градусов по Цельсию, и к утру вода в чайнике замерзала, а стремительные струи Богарикты были отрезаны от суши белой полосой ледяных заберегов.

Сами по себе эти проблемы не выглядят, по-видимому, значительными. Однако все вместе для не слишком опытных путешественников-горожан они представлялись чуть ли не бедой. Особенно если учесть, что все это происходило на фоне непривычных условий пониженного давления — наш лагерь располагался на высоте около километра над уровнем моря. Воздух, как говорится, был чист и свеж, но все время хотелось спать, мы быстро уставали и постоянно пили чай. Сказывалось и смещение во временных поясах и приближение полярной ночи — день заметно укорачивался. Батареек к фонарику для освещения палатки по вечерам нам хватило лишь на несколько дней. В ход пошли магазинные свечи, а потом и самодельные, сделанные Борисом и Виктором из перетопленного стеарина и толстого фитиля. Из бересты делали форму, скручивали проволокой и, залив стеарином, быстро опускали в воду. Такая свеча горела вчетверо дольше и заметно ярче. Но и свечи кончились за неделю до отлета с Богарикты.

...Трудно назвать причину неожиданной ссоры. Тем более, что поводом оказался, как обычно, пустяк — началось со спора Бориса и Валентина, нашего четвертого спутника о правилах преферанса, потом перешли на взаимные упреки. Уверенный в том, что Валентин не прав, я тоже незаметно для себя втянулся в спор, а следом и Витя Гладких. Тот день закончился гробовым молчанием. Каждый держал про себя обиду, а мужская обида часто бывает долгой. Слава Богу, на следующий день за общими делами натянутость в отношениях прошла как-то сама собой.

Вот, наверное, и все, что я хотел рассказать о нашем путешествии в Эвенкию. Почему? Наверное, потому, что человек не может не рассказывать о том, что его волнует. Тем более, что наш отрицательный во многом опыт наверняка не остановит новых искателей приключений, но может пригодиться им в экстремальных условиях, а то и избежать их.

Анатолий Афанасьев

Чтение с продолжением: Подлинная история Ивана Тревогина, таинственного узника Бастилии

Окончание. Начало в №7/97 г.

Не было еще и девяти часов утра, а карета профессора де Верженна уже подкатила к воротам Бастилии. Полицейский офицер поклонился профессору и по длинным зловещим коридорам и переходам Внутреннего замка провел его в ту гулкую и темную залу в башне, где обычно проходили допросы.

Офицер предложил кресло профессору и сказал, что сейчас приведут арестанта.

— Хорошо, хорошо, — захохотал почему-то профессор, — давайте сюда Голкондского принца. Комиссар Ле Нуар любезно предоставил мне протоколы допроса, и я превосходно знаю историю этого несчастного малыша. Малыша, не так? — смеясь, обратился профессор к офицеру. — Двадцати двух лет еще нет, а уже узник Бастилии. Но история знает и другие примеры, когда и дети попадали к вам. Не правда ли?

Офицер промолчал и только пожал плечами.

— Ведите, ведите сюда Нао Толонда, мы с ним приятно побеседуем. — И профессор снова захохотал.

Профессор ориентальных языков, переводчик восточной литературы был добрейший, веселый, жизнерадостный человек. Его, когда-то кудрявые, волосы теперь клоками торчали на голове. Профессор объездил полмира, был на Малабарском берегу, и на острове Ява, и в Сиаме, добрался даже до Филиппинских островов на терпящем бедствие корабле. В университетах Парижа, Лиона да, впрочем, почти во всех европейских странах изучали восточные языки по его вокабюлярам, то есть словарям. Казалось, в восточном мире не существует ничего такого, чего бы не знал профессор де Верженн.

Теперь, вертя тонкую трость, он с нетерпением ждал появления Голкондского принца.

Ввели арестанта, сняли с него железа. Он потер запястья и медленно, словно во сне, подошел к профессору де Верженну.

— Садись, садись, любезнейший, я не могу разговаривать с человеком, когда он стоит перед тобой, как столб.

Полицейский придвинул арестанту стул, тот сел и, выпрямившись, стал неподвижно смотреть поверх головы профессора.

— Я профессор ле Верженн, знаю 26 восточных языков и наречий и хотел бы поговорить с Голкондским принцем Нао Толонда на его родном языке, которым он разговаривает, — сказал по-французски профессор.

Арестант не шелохнулся, промолчал и все каким-то отрешенным взглядом смотрел вдаль.

— Какой язык в употреблении в твоей земле?

Арестант вздрогнул, словно проснулся, облизал пересохшие губы и почти шепотом произнес — Голкондский.

— Вчера мне дали перевести твое письмо к брату в Голландию. Ты уж извини, — профессор хохотнул, — что я читаю чужие письма. Но здесь уж так заведено. — Он обвел взглядом зал и снова внимательно и уже серьезно посмотрел на узника. — Я, — он поднял указательный палец, — не мог понять ни слова. Также я просмотрел все словари языков, мне не известных, и не нашел там ничего похожего. На каком языке написано твое письмо?

— На авоадском, — сказал арестант.

— Но такого языка нет! — воскликнул профессор. — И ты мне можешь сказать что-то на этом языке? Как он звучит? Может, ты напишешь алфавит сего языка и рядом проставишь латинские литеры?

Арестант кивнул головой. Профессор подвинул к нему чернильницу, дал перо и бумагу.

Арестант долго смотрел на кончик тонко оточенного пера, размышляя о чем-то, потом решительно макнул перо в чернила и стал выводить на бумаге невообразимые каракули, в которых, правда, было что-то от восточных литер, и возле каждой проставлял: А, В, С, О...

— В авоадском языке всего двадцать литер, — закончив писать, он протянул лист профессору.

Профессор де Верженн достал из кармана камзола увеличительное стекло и стал внимательно разглядывать написанное.

— Любопытно, любопытно, — бормотал он, — но науке сие неизвестно. Можешь ли ты рассказать на твоем языке, что ты написал брату?

Арестант холодным и твердым взглядом посмотрел на профессора, и вдруг из уст его, громко и четко, зазвучала гортанная и мелодичная речь. Он говорил долго, а потом вдруг сник и затих.

Профессор, не отрываясь, смотрел в глаза арестанта, и теперь тот словно был во сне.

— Знаешь ли ты персидский? — вдруг по-персидски спросил профессор.

Арестант молчал.

— Говоришь ли ты на турецком, раз был в турецком плену? — по-турецки спросил профессор.

Арестант снова промолчал.

— Говоришь ли ты по-русски? — спросил профессор.

— Да, — неожиданно вздрогнул узник, — я почти пять лет пробыл в России и хорошо знаю сей язык.

— В каких городах России ты побывал? — уже по-русски спросил профессор.

— В Харькове я был в плену более всего. Там обучался по-русски, арифметике, рисовать в тамошней школе. А в Санкт-Петербурге работал я в типографии, — по-русски, с каким-то акцентом отвечал арестант.

— В типографии, — кивнул головой профессор. — А, будучи в Париже, ты каждый день ходил в Королевскую библиотеку?

Арестант кивнул утвердительно.

— А скажи, любезнейший, знакома ли тебе книга моего доброго друга аббата де Ла Порта «Всемирный путешествователь», где есть описание всех по сие время известных земель в четырех частях света?

Вдруг холодный и твердый взгляд арестанта на секунду исчез и он с какой-то звериной злобой посмотрел на профессора.

Профессор уловил это выражение и стал совершенно серьезен.

— Скажи мне имя отца твоего. — Профессор ткнул тростью в каменный пол, и словно выстрел прозвучал в гулком и темном зале.

— Низал-эл-Мулук имя моего отца.

— Ты прав, мой мальчик, — почему-то ласково сказал профессор. — Был такой правитель Голконды Низал-эл-Мулук. В своем труде аббат де ла Порт подробно описывает его историю. — И он, закатив глаза, стал как бы читать книгу аббата:

— «В 1737 году Низал-эл-Мулук, Великий канцлер Могольской империи, сделался через брак с императорской дочерью королем всего Декана». Ты хорошо изучил эту историю и другие путешествия аббата в разные части света. И если ты помнишь, что пишет аббат о жителях Голконды, то сии индейцы ростом высоки, цветом больше оливковы, нежели черны, и очень боязливы.

Профессор спрятал увеличительное стекло в карман камзола, еще раз внимательно посмотрел алфавит, написанный арестантом, и встал.

— Я ничем не могу помочь тебе в твоем утверждении, что ты принц Голконды. Безрассудство — утверждать это. Но если бы ты был свободен, я охотно взял бы тебя к себе в ученики.

Профессор постучал тростью по полу, вошли полицейские и увели арестанта. В зал тотчас же вошел комиссар Ле Нуар.

— Нет, нет, он не сумасшедший, — громко крикнул, идя навстречу комиссару, профессор де Верженн. — Он абсолютно нормальный. Это умный, смышленый и расчетливый человек. Вы посмотрите на его глаза. Они тверды, гибки и холодны, как сталь. У сумасшедшего не может быть такого взгляда. Знаете, что я вам скажу... — Профессор на минуту задумался.

Мы забыли сказать, что профессор де Верженн, кроме того, что был знаменитым ориенталистом, был страстным любителем Уильяма Шекспира, которого даже на лекциях в Сорбонне не уставал цитировать.

— Знаете, что я вам скажу, — еще раз повторил профессор, — он мне напоминает героя шекспировской «Бури» Калибана: — «Ты странно спишь — с открытыми глазами: ты ходишь, говоришь и видишь сны...» Так и этот ваш Голкондский принц. Вы посмотрите, как он все проделывал. Он не крал серебро. Он, как сомнамбула, шел ему навстречу. Он открыто, не таясь, заказывал свои ордена и рассказывал об азиатских государях. Во сне, несомненно, во сне. Он живет в ином мире, господин комиссар.

— На каком же языке он лучше всего разговаривает? — чуть раздраженно спросил комиссар Ле Нуар, которому надоела эта тирада профессора.

— На русском, — решительно ответил профессор. — Его родной язык — русский. Но чувствуется акцент, характерный для Малороссии. Ваш Голкондский принц — запорожский казак.

К вечеру комиссар Ле Нуар поехал во дворец князя Барятинского и подробно рассказал ему о встрече профессора де Верженна с узником и о том, что профессор абсолютно уверен — арестант никакой не принц Голкондский, а самый настоящий запорожский казак. Князь Барятинский даже привстал с кресла.

— Тем паче, комиссар, тем паче. Надо немедля везти его в Санкт-Петербург.

— Это дело уже улажено, — проговорил Ле Нуар. — Де Лонгпре, мой самый опытный инспектор, уже разобрался, что означенный Ролланд Инфортюне, или Иван Тревоган, не причастен к французской шайке фальшивомонетчиков. Я уже получил разрешение Королевской инспекции, и подписан Указ, по которому на первом корабле, идущем из нашего порта в Россию, мы отправим арестанта. Но, согласно Указу, вся ответственность за него в пределах Франции будет возложена на инспектора де Лонгпре. На корабле он ваш. Де Лонгпре будет только помогать вашему человеку.

— Я пошлю Петра Обрескова. Наивернейший и опытнейший в сих делах человек. Но я просил бы вас, комиссар, сделать еще одно дознание сему арестанту. По моим заготовленным вопросам.

И князь Барятинский протянул комиссару заранее приготовленные листы.

23 мая в четверг, поутру был сделан в Бастильском замке все тем же адвокатом Пьером Шеноном последний допрос Ивану Тревогину — так он теперь значился в протоколе допроса. Он короток, и мы приводим его почти полностью.

Вопрос адвоката и комиссара Пьера Шенона:

— Отвечай! В твоих бумагах есть письмо, писанное на русском языке латинскими литерами.

«Благодарение Богу за то, что все мои дела идут с великим успехом. Мы заняли денег пятьсот тысяч гульденов, с помощью которых я нашел двух инженеров, двух архитекторов, землемеров, пять офицеров с их солдатами, коих всех послал к назначенному месту, снабдив их с моей стороны инструкциею и планом города с крепостью, который я приказал делать не теряя времени под именем ИОАННИЯ, приняв титул Короля Борнейского и купив там некоторую часть земли. Пьер де Голконд».

— Что означает сия часть письма по сделанному нами переводу? Ответ арестанта:

— Я признаю, что писал сие письмо, однако ж не помню, в какое время. Оное писано было господину Салгарию, начальнику над солдатами в Голландии. Но оное не послано к нему, я дожидался возвращения моего брата.

Вопрос Пьера Шенона:

— Правда ли, что ты приказал делать город с крепостью под именем ИОАННИЯ? В которое время и в котором месте?

Ответ арестанта:

— Я хотел приказать строить город и крепость на острове Борнео, когда вступлю во владение Голкондского королевства в том случае, ежели бы Великий Могол отказал мне от моего наследия.

Вопрос Пьера Шенона:

— Кто суть те солдаты и пять офицеров, о коих говорится? Ответ арестанта:

— Я еще не получил солдат, а купил бы их как рабов на острове Борнео. Что же принадлежит до офицеров, то нашел трех человек в Голландии, объявивших добровольно свое желание. Они все трое служат на кораблях в Роттердаме.

Вопрос Пьера Шенона:

— По какой причине дал ты своей крепости имя Иоанния? Ответ арестанта:

— Когда я потерял моего брата, то положил завещание назвать крепость, которую хотел построить, именем того святого, в день который я его обрящу. Я его нашел 22 марта нынешнего года, который именуется днем святого Иоанна. По сей причине я и крепости хотел дать имя ИОАННИЯ.

И последний вопрос:

— Отвечай, тебе известно, что за сокрытие истины тебя ждет смертная казнь?

Арестант, твердо и холодно глядя в глаза Пьера Шенона, произнес:

— Да. Известно.

Самое страшное на свете — после светлой печали сна пробудиться в каменных стенах темницы, закованным в железа. Но, наверное, еще страшнее — проводить там долгие ночи без сна.

Которые сутки не спал вовсе, узник и не знал. Он лежал с открытыми глазами в непроглядной тьме одной из самых мрачных камер внутреннего двора Бастильского замка. Он смотрел неподвижно в одну точку, там, где, почти у потолка, была оставлена узкая щель, в которую уже начал пробиваться слегка желтоватый свет.

«Странный господин этот тайный советник, — чуть шевеля губами, размышлял узник. — Как его? Ах да, господин Пьер Шенон. Конечно, от него теперь многое зависит. Он угрожает мне смертью. Полицейская крыса! Да знал бы он, что скорая смерть для меня приятнее, чем знать, что мечта моя никогда не сбудется...»

Камни под потолком порозовели, потеплели, и узник стал смотреть на смену красок, потом выпростал из-под драного суконного одеяла руку и начал в пустом пространстве набрасывать какую-то картину.

Потом рука невольно опустилась на одеяло, и он так и заснул с открытыми глазами.

Теперь он мог свободно протиснуться в узкую щель под потолком. Он выбрался на край Бастильской башни и, почувствовав холодный дурманящий воздух, встал во весь рост и с криком бросился вниз.

Падая, он собрался в комок, и, как моряк, терпящий кораблекрушение, рванул руками и ногами, чтобы выбраться из пучины.

И железа порвались. Он, как опытный пловец, захватил полной грудью воздух, взмыл вверх, и почувствовав стремительное движение, понял, что летит.

Теперь надо было осмотреться. Он спокойно облетел все башни Бастильского замка и, увидев вдали уже краснеющее небо, устремился прочь от замка, к безумно влекущей полосе рассвета, к солнцу, встающему над Парижем.

Он летел над полем, покрытым утренним туманом, заметил с высоты опушку Булонского леса, где ему когда-то пришлось заночевать под проливным дождем, он опустился почти до самой земли, проскользни над высокой пахучей травой, щекой ощущая ее шелковистую влагу.

Потом стремительно взметнул вверх и увидел дорогу, которая вела на Руан. «В Руан! В Руан!» — крикнул он. Там уже должен стоять корабль, который увезет его к мечте, на маленький остров, на песчинку земли, затерянную в океане.

В то время, как узник грезил с открытыми глазами, к воротам Бастилии подъехала специально устроенная кибитка с железными прутьями, огораживающими окна. В ней уже сидели господин де Лонгпре и господин Обресков. Место перед ними, огороженное решеткой, пока пустовало.

Господин Лонгпре зевнул, вышел из повозки и крикнул полицейскому у ворот, чтобы вели арестанта.

Когда арестанта вывели из ворот и усадили в кибитку за решетку, взгляд его был неподвижен.

О том, как проходило странствие кибитки с арестантом и двумя тайными агентами из Парижа в Руан, нам не известно почти ничего.

В «Деле № 2631» сохранился лишь один документ, краткий отчет Петра Обрескова о поведении арестанта на корабле.

Кибитка прибыла в Руан 27-го мая после полудня, когда корабль находился уже в полумиле от берега. Помогла лишь опытность в этих делах господина Лонгпре, который тут же, в порту нашел шлюпку с гребцами, а так как ветра почти не было и море было спокойное, то они через несколько часов догнали корабль.

Арестанта посадили в небольшую камеру в нижней части корабля, закрыли на засов с висячим замком, и ключ постоянно находился у Петра Обрескова. В железа забивать арестанта не стали.

«Будучи уже на море, — пишет в своем донесении агент Обресков, — арестант сказал мне в некоторый день, что беспокоит его наиболее кража, в которой он обвиняем был. Он уверял меня, что не он виновник сей кражи, о которой он совсем и не знал, да и сведал от того самого, который ее учинил, и что он весьма хулил таковой его поступок. Поправить сего, не подвергнув опасности жизни виновника сего дела, ему невозможно было, находясь во Франции, так как по тамошним законам за любую кражу человек должен быть повешен, и что он без малейшего страха отдаст полный во всем отчет в Санкт-Петербурге.

Потом в некоторый день требовал он от меня бумаги, чернил и пера, сказывая мне, что должен приготовить себя к ответам.

Видя же его здоровым (ибо в случае болезни должно бы мне было по силе инструкции дозволить ему писать), не согласился я на его прошение, опасаясь, дабы он, имея довольное время на размышление, не написал чего-либо ложного, от чего, может быть, он никогда не захотел бы отступить».

17 июня 1783 года корабль из Руана прибыл в Кронштадт. Вскоре те люди, которым, как указывала инструкция, «дозволено было забрать арестанта», перевезли его в Санкт-Петербург, в Петропавловскую крепость. Там он снова был посажен в отдельную «секретную» камеру, чтобы никто не проведал историю о казацком государе.

В один из дней привели его в Тайную канцелярию, и он предстал пред самим обер-секретарем Тайного совета Степаном Шешковским.

Знаменитейший был человек. Скорее не человек, а, как прозвали его, — «Кнутобоец». Вся Россия трепетала при его имени. Допрашивал он и Емельяна Пугачева, и Александра Радищева, и Николая Новикова, и Федора Кречетова. И никто ничего от него не мог скрыть.

И вот в особую комнату ввели бастильского, а теперь петропавловского, тайного узника.

Шешковский сидел за дубовым столом, положив тяжелые, поросшие рыжеватыми волосами руки на стол и опустив голову. Он даже не взглянул на стоявшего перед ним арестанта. Потом, не поднимая глаз, мотнул головой: дескать, сказывай.

Арестант молчал. Взгляд его, как и на допросах в Бастилии, был спокоен и холоден. Молчание длилось долго.

Тогда Шешковский поднял голову и убрал руки со стола.

— Сказывай все, — прохрипел Шешковский и так взглянул на арестанта, что можно было и обмереть.

Арестант спокойно выдержал этот взгляд и промолчал. Тогда Шешковский что есть силы ударил кулаками по столу.

— Ты што, глухой? Как твое подлинное имя, где пребывал?

— Имя мое Нао Толонда, — отвечал арестант. — Мой отец Низал-эл-Мулук был... — Тут он осекся, увидев, как побагровело лицо Шешковского и налились кровью глаза его.

— Нао Толонда, говоришь, — сквозь зубы прохрипел Шешковский. — Тут, братец мой, Россия, не забывай это. Французам сказки рассказывал, а здесь, ежели еще такое скажешь, никакого милосердия не будет.

И тут, судя по следственному делу, арестант сдался.

«Тревогин, зарыдав, стал на колени, говоря, что он все, что ни показывал в Париже, лгал, иное слыша от одного моряка-француза по имени Ротонд Инфортюне на корабле, иное в книгах прочитав, а иное и сам выдумал, в чем во всем признает себя виновным. А для объяснения, почему причины были в Париже ложь сплести, о том он напишет своею рукою».

Он плачет, когда пишет свою подлинную историю. Хранящиеся в «Деле № 2631» 29 листов, исписанных рукою Ивана Тревогина, хранят и следы слез, обведенные чернилами. Ваня Тревогин — чего с него взять, мальчишка! еще и двадцати двух лет нет, обводит растекшиеся слезы и приписывает — «се слезы мои». Следы слез, которым более 200 лет. Нет больше «твердого, гибкого и холодного, как сталь, взгляда», чему поразился когда-то профессор де Верженн.

Мы вспомнили о нем потому, что в любимой профессором «Буре» Шекспира Калибан, с которым де Верженн сравнивает самозванного Голкондского принца, тоже плачет. «Я плачу от того, что я проснулся».

Проснулся Иван Тревогин. И нет больше ни Ролланда Инфортюне, нет Голкондского принца. Да и есть ли оно на свете, это Голкондское королевство? Есть ли в далеком синем океане этот таинственный остров Борнео, где он собирался строить свою Иоаннию? Нет, нет ничего.

А есть свинцовое петербургское небо, холодные туманы над Невой по утрам, а по ночам, каждый час, крики часового: «Слу-у-шай!»

Есть сырая холодная камера-одиночка в «секретном каземате» Петропавловки. Вот и сидит он перед железным столиком и при свете свечи выводит пером все достопамятные события всей своей недолгой жизни. А иногда и невольно слезы выкатятся из глаз — больно уж нескладно жизнь сложилась.

Собственно говоря, тогда, в самый первый раз, когда он, бродяга-матрос, пришел в студеный февральский вечер к князю Ивану Сергеичу Барятинскому, то он ничего скрывать не стал, всю правду стал рассказывать. Только потом побоялся, что князь заподозрил что-то неладное и собирается отправить его в Россию как арестанта.

Тогда-то он и решил бежать из Парижа в Руан или Гавр, а оттуда уж добираться до блаженного острова Борнео, о котором ему как-то сказывал матрос французский Ролланд Инфортюне, побывавший там. Зачем он стал воровать серебро и заказывать знаки королевские, расскажем позже.

Пишет он подлинную и печальную жизнь Ивана Тревогина 18 июня 1783 года. Ровно через месяц, 18 июля, ему исполнится 22 года. А уже и Бастилия была, и вот сейчас Петропавловская крепость. И забит в железа был не раз. Забит был в железа еще с самого детства. Обижен был так, что жизнь эта показалась чужой, ненастоящей. А настоящая жизнь была только в мечтах. Как во сне.

А случилось это так.

Родился он в Малороссии, в небольшом городке Изюме. Отец его, Иван Тревога, был выходцем из Польши, не богат, но «способен к живописному рукоделию». Тогда в городе Изюме соборную церковь расписывал славный итальянский иконописец по имени Венедикт, которого призвал в Россию еще Петр Первый. И попал Иван Тревога-старший к иконописцу Венедикту в ученики, сам стал преискусно расписывать церкви, был первым и любимым учеником итальянского художника, а после смерти его и прямым наследником. Знаменит стал Иван-старший, разбогател, дворянство получил. И тогда решил жениться. И жена досталась красивая и с большим приданым, Александра Богуславская, дочь сотника. И родился у них первенец, назван был тоже Иваном, через несколько лет родился сын Федор, а в 1767 году — меньшой, Даниил.

«В то время, — пишет Иван Тревогин, — был мой отец зван в Змиевский монастырь, куда он приехав, после несколько времени вдался в очень худую страсть, в которую обыкновенно все славные художники вдаются: то есть в пьянство. В 1770 году, проезживаясь пьян с монахами в шлюпке по реке у вышеупомянутого монастыря, был нечаянно шлюпкою опрокинут и, за неумением плавать, оставлен в оной вечно».

Молодая вдова, оставшись с тремя малолетними детьми, переехала из Изюма, продав свой дом, в село Гороховатку, где у нее еще был дом с загородным двором, мельницами и садами, и решила сама вести хозяйство.

Когда Ивану исполнилось одиннадцать лет, мать его повезла в город Харьков, где он, «по природному своему дарованию к живописи, подобно отцу», был принят в училище, «и тотчас же стал обучаться живописи и математике, а немного времени спустя писать и читать по-российски, потом французскому языку, истории, географии, архитектуре, некоторой части артиллерии, фортификации, писать красками с, натуры, отчасти музыке и театральному искусству». Мальчик Ваня Тревога был способен во всех предметах, особенно в живописи и географии, был весел и резв. Но вот случилось несчастье.

«Однажды в самый светлый воскресный день Пасхи, будучи голоден по той причине, что в субботу я был наказан своим дядькою за невыучение урока на целый день голодом, хотел голод свой утолить. Я знал, где хлеб лежал, и, пошедши туда, отворил шкаф и взял оттуда кусок оного в то время, когда в том месте никого не прилучилось, а потом и начал есть по ребячьему обыкновению. Служитель то увидя, сказал про то дядьке, который, во-первых, почел за ослушание, а во-вторых, за воровство, наказал без всякого помилования в день Пасхи и велел ученикам называть меня вором». Несчастье одно не приходит.

Ваня Тревога особенно любил читать, и библиотекарь, благоволивший к нему, часто давал ему книги на дом. Ваня держал их в своем сундуке.

«По прошествии некоторою времени зделалась у одного учителя пропажа: была уворована у него шуба. Был обыск, нигде не нашли, напоследок начали искать и в сундуке Ивана Тревогина. Оная не найдена, но сысканы книги, которые он взял в библиотеке. Директор почел, что они заворованные, и посадил Тревогу в железа, и сам пошел к губернатору, который приказал его за то наказать».

Ваня на следующий день бежал, ночью стучался в двери своего друга и просил помощи и защиты. Но двери ему не открыли. Ночь он провел в стогу сена, где его и нашли люди, посланные директором на поиски беглеца.

«По приведении велел директор принесть розг и положил их столько, что увидел всю спину облитою кровью».

Печальна вся история жизни Ивана Тревогина. К матери он вернуться не мог. К тому времени она совсем обеднела, да и на плечах вдовы было еще двое детей. Жизнь бросала его по многим городам России. И всюду его преследовали нищета, голод, холод.

Сам он в конце своей истории напишет: «испытывал я щастие свое без всякого успеха, в питомцах, гардеробщике, живописце, архитектурном подмастерье, в регистраторе губернском, в придворной конюшенной, в корректоре сенатском, в стихотворце, в прожектере, в мужике, матросе и прочие, думал, наконец, чем бы таким мог найти посредством уважения к себе. Наконец и вздумал сделать себе платье и неизвестные знаки, какие приличны знатным людям, да под именем князя ехать куда и принять службу. Я знал, что Борнео остров никому почти нигде не известен, так под именем онаго владетеля нещастного щастие свое отведывать пожелал».

В начале июля 1783 года дело секретного узника Петропавловской крепости Ивана Тревогина близилось к концу.

За то время, что узник сидел в сырой одиночной камере, Степан Шешковский послал запрос к харьковскому генерал-губернатору с просьбой сообщить подробно об Иване Тревоге, или Тревогине. «когда вступил в оное училище, добропорядочно ли вел себя, не примечено за ним каких шалостей и предосудительных поступков».

Вскоре был получен ответ, что по всем предметам «успехи имел хорошие», но потом «сказался в краже книг из библиотеки, за что наказан был». В общем, оказалось, что узник написал правду.

В Санкт-Петербургской Академии тоже провели дознание, выяснили, что действительно служил Иван Тревогин корректором в типографии, а потом решил на свои деньги издавать некое сочинение и попал в долги. Не имея денег заплатить долг (295 рублей), Иван Тревогин бежал из Кронштадта на голландском судне «Кастор».

О результатах дознания доложил Степан Шешковский Генерал-прокурору князю Александру Алексеевичу Вяземскому, который и рапортовал затем подробно о таинственном узнике императрице Екатерине.

В «Деле № 2631» сохранилось и решение по сему делу за подписью «Екатерина», в котором говорилось, что «как из существа дела довольно видеть можно, что оный Иван Тревогин все сии преступления совершил, впав по молодости своей, от развращенной ветренности и гнусной привычке ко лжи, других же злодеяний от него не произошло, да и по допросам в Париже ничего не открылось, от тяжкого наказания Тревогина избавить, а для исправления извращенного его нрава и дабы он восчувствовал, сколь всякое бездельничество и сплетение вымышленных сказок, ненавистны, то посадить его на два года в смирительный дом, где иметь за ним наистрожайший присмотр».

Генерал-прокурору Александру Вяземскому императрица повелела все это дело держать в строжайшем секрете, так как всякие слухи после Емельки Пугачева о появившихся самозванцах недопустимы, и следить лично князю за делом о Тревогине, а французских полицейских и тайных агентов, проявивших столь большую деликатность в сем вопросе щедро вознаградить.

Щедра императрица и милостива. Да и все вздохнули спокойно — изрядно поволновал их этот дурак, сумасшедший Иван Тревогин с его сказками о казацком атамане. Пусть теперь посидит в смирительном доме.

Через два года, в октябре 1785-го, петербургский губернатор Петр Коновницын доложил князю Вяземскому, что «заключенный Иван Тревогин первый год его содержания в смирительном доме сказывал развращенные поступки, а ныне, как наружный вид его показывает, пришел в раскаяние и исправился. Ожидаю о нем повеления».

Князь Вяземский отправился во дворец к императрице, и та решила, что нужно отправить его в Сибирь и держать под строгим надзором. Вдруг и после смирительного дома понесет его рассказывать небылицы о самозванных государях.

В декабре 1785 года «секретный арестант» Иван Тревогин был доставлен в город Тобольск и стал солдатом местного гарнизона.

Губернатором Тобольска в те времена был Евгений Петрович Кашкин, добрейшей души человек. Среди солдат, служивших в наместнической канцелярии, ему приглянулся один спокойный молодой человек, художник отменный, да и говорит и пишет на языке французском. Это был, конечно, Иван Тревогин. Взял губернатор Кашкин его к себе в услужение, а при скором переезде в Пермь он выхлопотал у князя Вяземского разрешение забрать с собой и Тревогина.

В октябре 1788 года добрейший Евгений Петрович Кашкин отправляет в Петербург князю Вяземскому еще одну депешу, в которой сказывает, что в «жизни и поведении Тревогина ничего предосудительного не приметили, а находили всегда добропорядочным и усердным». И просит Кашкин у князя Вяземского разрешения определить солдата Тревогина учителем рисования в школе, «за неимением в Перми оного».

Князь Вяземский милостиво позволил, и стал Тревогин «доставать пропитание своими трудами» — учить детей рисованию.

И вот последний лист в «Деле № 2631». Писан в городе Пермь марта 2-го дня 1790 года. Губернатор Перми докладывает в Петербург князю Вяземскому, что «воинской команды солдат, малороссиянин Иван Тревогин, за поведением коего и за жизнью имея присмотр, вас уведомляю, что сего марта 1-го дня от приключившейся ему болезни умер».

Не стало больше на свете ни Вани Тревогина, ни Ролланда Инфортюне, ни Нао Толонды, и некому было рассказывать баснословные повести про казацкого государя, про азиатского принца да про город Иоаннию на каком-то там никому неведомом острове Борнео.

Остались лишь эти 500 с лишним листов странной истории под названием «Дело о малороссиянине Иване Тревогине, распускавшем о себе в Париже нелепые слухи и за то отданным в солдаты. При том бумаги его, из которых видно, что он хотел основать царство на острове Борнео».

Завязали в Тайной канцелярии тесемки огромной папки и сдали дело в архив.

«Мы созданы из вещества того же, что наши сны. И сном окружена вся наша маленькая жизнь»; — процитировал бы эти строки Шекспира из «Бури» профессор де Верженн, если бы прочитал эту «Подлинную и печальную историю Ивана Тревогина», сам уходя из этой истории.

Только он один тогда и понял этого узника с холодным и твердым, как сталь, взглядом. Только он один разглядел в этом юноше мечтателя и фантазера.

А мечта жизни Ивана Тревогина хранилась сначала в матросском сундучке, а потом 200 с лишним лет в «Деле № 2631», до которого ни полицейским инспекторам, ни высоким сановникам не было никакого дела. Это было некое сочинение. Называлось оно «Империя Знаний».

Бродяга-матрос, услыхавший от бывалого боцмана корабля «Кастор» о райском острове Борнео, где люди приветливы и открыты, решил, что там он может осуществить свою мечту, дать людям просвещение, и тогда возникнет она, Империя Знаний.

Прав, прав был профессор де Верженн — все произошло, как в «Буре» Шекспира.

Гонзало, старый советник короля Неаполитанского, спасшийся с королем и его придворными на необитаемом острове, тяжело вздохнет и воскликнет, вздымая к небу руки: «Когда бы эту землю дали мне и королем бы здесь я стал, устроил бы я в этом государстве иначе все, чем принято у нас».

Вот такой остров-утопию, остров из сна, и принял Иван Тревогин за реальный остров Борнео, имеющий на географической карте свою широту и долготу.

В свой странный сон он поместил и реальные вещи, предметы, существующие наяву. Он крадет серебряную посуду и кошелек с луидорами, он всем своим заказчикам, не таясь, рассказывает о своих планах, потому что во сне все дозволено.

На заказанном ювелиру Вальмону проекте герба столицы Империи Знаний он приказывает золотом выписать: «Gratia del Iohannes I rex et avtokrator Bornei» (Благослови Господи Иоанна I, царя и повелителя острова Борнео.). И не в честь святого Иоанна он назовет будущую столицу — в честь себя, Ивана Тревогина, императора Иоанна Первого. Может быть, оттого так холоден и тверд всегда его взгляд, потому что это взгляд императора.

Сон его сильнее реальной жизни — даже в каменной клетке Бастильского замка, уже лишенный всех заказанных регалий будущего императора, он продолжает писать свое сочинение.

Он создает на бумаге счастливую землю, сохранившую подлинное бытие, как у Гесиода, или остров Блаженных, до которого под силу добраться лишь Улиссу. Он строит на бумаге город, государство-утопию, подобно Атлантиде Платона или фантазиям Томаса Мора и Кампанеллы.

«Империя Знаний, — начинает Тревогин свое сочинение, — сама по себе, должна быть столь обширна, сколько кто может себе представить обширными все те науки, художества и ремесла, изобретенные человеческими страданиями, которые касаются почти до всего света; ибо нет ни одной такой вещи в свете, которая не принадлежала бы другой какой-нибудь вещи. Почему и думать надобно, что обширность Империи Знаний простирается во весь свет и что латинское слово «Imperia» означает самое великое пространство земли. Империя Знаний будет простираться по обширности своей на весь свет, то есть: как во всей Европе, так и в Азии, Африке и Америке».

Для полета фантазии не существует каменных стен. Иван Тревогин уже уверовал, что он Нао Толонда, Голкондский принц вернулся на свой остров. И он, над которым навис топор французского закона, пишет свой первый манифест, где обосновывает законные права на престол.

«Всем известно, что мы, будучи лишены нашего отцовского наследства, трона великой Голконды, не войною и не врагами, но своими же подданными, — злоумышленниками и льстецами, которыми и изгнаны из нашего отечества в ров злоключений, от коих избавились провидением Божием щасливо и невредимо по восемнадцатилетнем страдании, и ныне, желая жизнь свою проводить в спокойствии, намереваемся мы искать своего же трона собственного».

И здесь сон обрывается.

Разбросаны по земле камни Бастилии, и на географической карте исчезло само название острова — Борнео. Теперь это остров Калимантан.

Судьба же, по какой-то неведомой нам причине, сохранила это «Дело № 2631», сохранила мечту, государство-утопию с ее императором Иоанном Первым.

Авторы Евгения Кузнецова, Дмитрий Демин / Рис. Ю.Николаева

Оглавление

Земля людей: США

Земля людей: Отведайте вкус «большого яблока»

Земля людей: Синяя птица шахтерских детей

Земля людей: В галантном, уверенном Сан-Франциско

Земля людей: Новые и старые бизоны

Дело вкуса: Я — настоящий каджун

Дело вкуса: Стейнбек и эспрессо декаф

Via est vita: Путь мизунгов

Земля людей: Мнгновения швейцарского лета

Загадки, гипотезы, открытия: В гостях у арийской семьи

Загадки, гипотезы, открытия: Две карты одного острова

Зеленая планета: Greenpease в России

Клады и сокровища: Золото Унгерна: Конец легенды?

Были-небыли: Страх

Чтение с продолжением: Подлинная история Ивана Тревогина, таинственного узника Бастилии