Везунчик Джим [Кингсли Эмис] (fb2) читать онлайн

Везунчик Джим

Посвящается Филиппу Ларкину

Ох, этот Джим, везунчик Джим —

Зачем он создан был таким?

Старинная песня

Глава 1

— Таким образом, они допустили грубейший промах; право слово, грубейший, — продолжал Профессор исторических наук. Воспоминания захлестнули его, и он широко улыбнулся. — После изрядного перерыва мы репетировали отрывок из Доуленда^[1] для блок-флейты и клавишных. Я, разумеется, играл на блок-флейте, юный Джонс… — тут Профессор замолк. Шаг он не сбавил, однако весь напрягся. Казалось, совершенно другой человек, некий самозванец, которому не дано подделать профессорский голос, вселился в его тело. Через несколько секунд Профессор как ни в чем не бывало продолжал: — Джонс играл на фортепьяно. Разносторонний юноша. Ведь вообще-то его инструмент — гобой. Ну да речь не о том. Репортер, вероятно, чего-то недопонял, а может, недослышал, кто его знает. И что мы в итоге имеем? А имеем мы огромный заголовок в «Пост». Доуленд — слава Богу, хоть эту фамилию не исковеркали. Маэстро Уэлч и Джонс — допустим. А что, вы думаете, было дальше написано?

Диксон помотал головой и без колебаний ответил:

— Даже представить не могу, Профессор.

Ни одного профессора в Великобритании, подумай Диксон, обращение «Профессор» не приводит в такой трепет.

— «Флейта и фортепьяно».

— Что-что?

— «Флейта и фортепьяно» вместо «блок-флейта и фортепьяно». — Уэлч хохотнул. — Блок-флейта, представительница семейства продольных флейт, не похожа на флейту, хотя, конечно, является ее прародительницей. Начать с того, что на блок-флейте играют, если употреблять профессиональную терминологию, а bec, то есть дуют в мундштук особой формы, так же как при игре на гобое или кларнете. А современная флейта предполагает игру типа traverso, иными словами, вы дуете в дырочку, а не в…

Уэлч вроде успокоился, даже замедлил шаг. Диксон облегченно вздохнул. Своего Профессора он обнаружил в библиотеке колледжа, как ни странно, перед стеллажом «Новые поступления». Теперь они с Профессором наискось пересекали газончик. Путь их лежал к главному корпусу. С виду (и не только) они походили на комический дуэт: Уэлч высокий, тощий, с прямыми жидкими седеющими волосами, Диксон — круглолицый блондин, невысокий, на редкость широкий в плечах — особенность эта никогда не оправдывалась ни выдающейся физической силой, ни наличием специальных навыков. Студенты, верно, думают, что у них беседа о высоких материях, судя по глубокомысленному виду и неторопливому шагу, прикидывал Диксон, и более чем очевидный комический контраст таким соображениям не помеха. Они с Уэлчем вполне могли вести речь об истории, причем в том именно ключе, в каком ведут речь об истории во внутренних двориках Оксфорда и Кембриджа. Момент был как раз подходящий, Диксон почти жалел, что студенты далеки от истины. За эту мысль Диксон цеплялся в ожидании, пока у Профессора пройдет эмоциональный спад. Интуиция его не подвела: вскоре Уэлч заговорил на повышенных тонах, временами прерывая свою речь короткими смешками.

— Перед антрактом они опростоволосились, да как! Юный альтист имел несчастье перевернуть сразу две страницы! Слов нет, что тут началось!..

А вот Диксона слова как раз были. Он сделал над собой небольшое усилие, и его лицо приняло заботливое выражение. В то же время Диксон мысленно представил совсем другую гримасу и дал себе обещание отрепетировать ее, едва останется один. Он подожмет нижнюю губу под верхние зубы, максимально втянет подбородок, выпучит глаза и раздует ноздри. От этого, конечно, лицо его густо покраснеет.

Уэлч продолжал распространяться о концерте. Вот как он стал Профессором истории, хотя бы и в их заведении? Статью напечатал? Нет. Преподавал как бог? Нет с восклицательным знаком. Тогда что остается? По обыкновению Диксон отложил вопрос до лучших времен. Уэлч может повлиять на его карьеру, по крайней мере в ближайшие четыре-пять недель, — вот о чем надо думать. До истечения этого срока его задача — всячески расположить к себе Уэлча, и один из способов — оставаться в сознании, когда Уэлч говорит о концертах. Но заметил ли Уэлч присутствие собеседника? Если заметил, то зафиксировал ли в памяти? Если зафиксировал, то повлияет ли это на впечатление, которое Уэлч успел составить относительно Диксона? Вдруг эти опасения стали до ужаса реальными. Диксон запаниковал. Содрогнувшись всем телом в попытке подавить зевок, он произнес со своим невыразительным северным акцентом:

— Маргарет уже лучше?

Лицо Уэлча, ком сырой глины, стало медленно меняться под невидимыми пальцами, в то время как внимание его, подобно эскадре неповоротливых линкоров старого образца, взяло курс на новый объект. Не прошло и двух секунд, как Уэлч сумел повторить:

— Маргарет.

— Ну да, Маргарет; я ее недели две не видел. — «А то и все три», — мысленно добавил Диксон и поежился.

— Да, Маргарет. Она быстро идет на поправку, учитывая обстоятельства. Все из-за этого негодяя Кэчпоула; впрочем, и последующие события сыграли свою роль. Мне кажется… Мне кажется, сейчас страдает только ее душа, но не тело. Физически, я бы сказал, Маргарет вполне восстановилась. Строго говоря, чем скорее она вернется к работе, тем лучше. Разумеется, в этом семестре уже поздно начинать читать лекции. Маргарет хочет работать, что совершенно закономерно. Одобряю. Работа поможет ей отвлечь мысли от… от…

Диксону все это было известно, причем лучше, чем Уэлч мог предположить, однако он чувствовал себя обязанным сказать что-нибудь вроде: «Понятно. Уверен, проживание в вашем доме, Профессор, под опекой вашей супруги, много способствовало скорейшему выздоровлению Маргарет». И сказал.

— Да, вероятно, есть в атмосфере нашего жилища нечто целебное… Однажды у нас гостил приятель Питера Уорлока^[2], на Рождество это было, давно уже. Так вот он говорил примерно вашими же словами, Диксон. Помню, я сам прошлым летом возвращался с конференции экзаменаторов, из Дарема. Жара стояла несусветная, а поезд был… ну, в общем…

Последовало несущественное отклонение от курса, после которого эскадра, ничуть не обескураженная, продолжала привычный путь. Диксон давно не следил за мыслью Профессора и старательно замедлял шаг, по мере того как они приближались к главному корпусу. Мысленно же Диксон давно схватил Уэлча (серо-голубой жилет с начесом впился в грудь Профессора, перекрывая доступ кислорода) и бежит со своей ношей вверх по лестнице, по коридору, в туалет для преподавателей, где пихает не по-мужски маленькие ножки, обутые в мокасины, в унитаз, и трижды с наслаждением дергает за ручку, и набивает рот туалетной бумагой.

Поэтому, когда Уэлч, после небольшой глубокомысленной остановки, сказал, что должен подняться на третий этаж за «рюкзачишком», Диксон отреагировал мечтательной улыбкой. В отсутствие Уэлча Диксон прикидывал, как бы это напомнить Уэлчу про его же приглашение на чай, без того чтобы спровоцировать выражение искреннего недоумения на лице Профессора. Договаривались выехать в четыре на профессорской машине; теперь было уже десять минут пятого. При мысли о выходе с Маргарет в свет — первом после инцидента — им овладело дурное предчувствие. Усилием воли Диксон переключился на стиль вождения Уэлча и принялся пестовать негодование (чтобы заглушить плохие мысли), посвистывая и выбивая ритм длинным мысом коричневой туфли. Помогло — секунд на пять, не больше.

Как поведет себя Маргарет, когда они останутся наедине? Улыбнется? Прикинется, что позабыла дату их последней встречи, а то и вовсе не заметила, сколько времени прошло, — иными словами, станет набирать высоту, чтобы вернее атаковать? А может, нарочито замолчит, чем заставит его стартовать с разговора о погоде, на брюхе протащиться через затравленное «Как ты себя чувствуешь?», а на финише вымучивать оправдания и клятвы? С чего бы ни началась встреча, тональность ей давно задана — задана вопросом, не предполагающим ни ответа, ни уклонения от ответа. Вопросом, который Маргарет сопроводит каким-нибудь шокирующим откровением, каким-нибудь заявлением о себе, из тех, что производят эффект независимо от того, рассчитаны на таковой или не рассчитаны. Их с Маргарет свел набор добродетелей, в которых Диксон прежде себя и не подозревал, — учтивость, любознательность, естественное участие, наивная потребность иметь обязательства, искреннее желание дружить. Ничего не было предосудительного в том, чтобы преподавательнице пригласить домой на кофе преподавателя, младшего по рангу, но старшего по возрасту; всякий культурный человек принял бы приглашение без задней мысли. А там Диксон оглянуться не успел, как стал захаживать к Маргарет запросто, и даже в определенном смысле соперничать с Кэчпоулом, персонажем неустойчивого статуса, упорно маячившим на заднем плане. Месяца два назад казалось, что Кэчпоул подвернулся как раз вовремя и его появление снимет Диксона роль тактика-консультанта, чему Диксон немало радовался и даже под настроение думал, будто разбирается в сердечных делах. И вдруг Кэчпоул бросил Маргарет, причем прямо Диксону на колени. Выходило, что Диксон принял эстафету — теперь его черед метаться под ритуальным серпом вопросов и откровений.

О, эти вопросы… Диксон восстановил в памяти первую партию, предложенную ему с полгода назад, и закурил, несмотря на то что следующая сигарета полагалась только в пять. Да, с полгода назад, в начале декабря, через семь-восемь недель после того, как он устроился на работу. Первый был, как Диксону помнилось, — «Вам нравится у меня в гостях?». Положительный односложный ответ показался ему столь же простым, сколь и правдивым. Далее последовало: «Как по-вашему, мы с вами родственные души?» — потом: «У вас тут есть знакомые девушки, кроме меня?» — и, наконец, на третье подряд его приглашение сходить куда-нибудь Маргарет выдала: «Мы теперь будем часто видеться?» Этим же приглашением датировались первые сомнения, хотя незадолго до и еще некоторое время после Диксон думал только, как подобная честность и прямота облегчают весь муторный процесс. То же самое сначала он думал и об откровениях: «Мне очень хорошо с вами», «Вообще-то у меня с мужчинами обычно отношения не складываются», «Не будете смеяться, если я скажу, что наше руководство, принимая вас на работу, даже не представляло, как сильно выиграет?». Диксону было не до смеха — ни тогда, ни сейчас. Интересно, что она сегодня наденет? Диксон найдет в себе силы похвалить что угодно, кроме зеленого с разводами платья в сочетании с туфлями из искусственной замши на низких каблуках.

Однако где же Уэлч? Говорят, старик любит собственные приглашения на тормозах спускать. Диксон взбежал на крыльцо, метнулся мимо мемориальных табличек, по пустым коридорам. Знакомый кабинет с низким потолком был пуст. Диксон спустился по черной лестнице (сам нередко пользовался этим путем к отступлению) и вошел в преподавательскую раздевалку. Уэлч брезгливо склонился над умывальником.

— Вот вы где, — панибратски произнес Диксон. — А я уж думал, вы без меня уехали. — И поспешно добавил: — Профессор. — Еще секунда — и было бы поздно.

Уэлч поднял узкое свое лицо, перекошенное недоумением:

— Без вас? А вы разве…

— Вы приглашали меня к себе на чай, — объявил Диксон. — В понедельник, за кофе, в преподавательской. — Диксон случайно взглянул в зеркало и удивился выражению почти щенячьего дружелюбия, застывшему на его собственном лице.

Уэлч как отряхивал руки от воды, так и замер, точно дикарь перед шаманом.

— За кофе?

— Да, за кофе, в понедельник. — Диксон сунул руки в карманы и только там сжал кулаки.

— Скажите пожалуйста! — Уэлч в первый раз поднял взгляд на Диксона. — Скажите пожалуйста! А разве мы на сегодня договаривались? — Уэлч повернулся к грязному контейнеру для рулонных полотенец и стал медленно вытирать руки, не сводя глаз с Диксона.

— Именно так, Профессор. Надеюсь, обстоятельства не изменились — вам удобно сегодня?

— Да-да, вполне, — произнес Уэлч нехарактерно тихим голосом.

— Вот и хорошо. Я жду не дождусь. — И Диксон снял с крючка свой засаленный плащик.

Уэлч еще некоторое время бесцельно побегал по раздевалке. Впрочем, он успешно восстанавливался и довольно скоро уже смог взять «рюкзачишко», нахлобучить потертую зюйдвестку и предложить:

— Поедемте на моей машине.

— О, это было бы очень кстати.

Они свернули на гравийную дорожку и приблизились к импровизированной автостоянке. Пока Уэлч шарил по карманам в поисках ключей, Диксон осматривал окрестности. Запущенный газон заканчивался изрядно прореженной изгородью, за которой Колледж-роуд вела на городское кладбище — архитектурная особенность, ответственная за добрую дюжину острот. Лекторы любили сопоставлять способности присутствующих в аудитории со способностями «группы через дорогу» в плане усвоения материала, в то время как параллель между обязанностями кладбищенского сторожа и заведующего учебной частью нет-нет да и приходила на ум не только преподавателям.

В предвечернем майском свете пригородный автобус небезуспешно штурмовал холм. «Явно прибудет раньше нас», — сам с собой поспорил Диксон. Внезапно сверху, из открытого окна, раздалось пение. Громовой голос походил на голос Баркли, преподавателя музыки. Весьма вероятно, он и принадлежал Баркли.

Минутой позже Диксон сидел в машине. Уэлч дернул за стартер. Тускло звякнуло, будто звонили в треснутый колокольчик. Затем залязгало и задребезжало во всех частях машины сразу. Уэлч повторил попытку. На сей раз звуки были такими, будто кто-то бил пивные бутылки. Прежде чем Диксон смог предпринять что-либо помимо закрытия глаз, его вдавило в сиденье, а его сигарета, все еще тлеющая, выпала из пальцев и канула в щель. Автомобиль прошелестел шинами по гравию и выскочил на газон. Свернуть Уэлч не потрудился. После газона машина ползла словно черепаха. Звуки, издаваемые механизмом, стали немного тише, однако децибелов существенно не убавилось — запоздалая группка студентов, преимущественно в университетских желто-зеленых шарфах, застыла подле ректорского дома, обклеенного объявлениями о спортивных мероприятиях, и долго смотрела им вслед.

Они ехали по Колледж-роуд, держась середины. Напрасно сигналили грузовики. Диксон косился на Уэлча — и не без удовольствия отмечал, что тот сохраняет на лице выражение спокойной уверенности, словно бывалый квартирмейстер в грозу. Диксон снова закрыл глаза. Он надеялся, что после второго неуклюжего переключения передачи (которое Уэлчу еще предстояло) тот оставит тему колледжа. Диксону казалось даже, что лучше послушать о музыке или об успехах сыновей Уэлча — женоподобного литератора Мишеля и бородатого околоживописного пацифиста Бертрана (так их характеризовала Маргарет). Впрочем, Диксон знал: какую бы тему ни выбрал Уэлч, задолго до конца поездки его, Диксона, лицо будет походить на старый полупустой мешок — от потуг растянуться в улыбке, продемонстрировать интерес и вставить пару дозволенных словечек, а также от лавирования между пропастью смертной скуки и вулканом гнева.

— Диксон… Хм-хм!

Диксон открыл глаза и состроил гримасу стороной лица, которая была обращена к окну.

— Да, Профессор?

— Насчет этой вашей статьи.

— Я… Я, видите ли…

— Вам Партингтон уже ответил?

— Да, ответил. На самом деле я отправил статью ему первому, как вы помните, и он сказал, что обилие прочего материала…

— Что?

В попытке возможно дольше скрывать от Уэлча его провал в памяти и тем обеспечить себе путь к отступлению Диксон понизил голос до приглушенного:

— Как я вам говорил, Партингтону сейчас некуда втиснуть мою статью.

— Некуда втиснуть? Так и сказал: некуда втиснуть? Впрочем, вполне понятно: им каждый день шлют целый… целый вагон всякой… всякой дребедени. Однако, должно быть, если какой-то материал вызывает их заинтересованность, они… полагаю, они тогда… Диксон, вы только Партингтону статью отсылали?

— Нет, еще Кейтону, который месяца два назад в литературном приложении к «Таймс» анонсировал новое историческое обозрение с международным уклоном или что-то в этом роде. Я думал, меня сразу напечатают. В конце концов, новому журналу не с руки материалом разбрасываться…

— Вы правы — всегда следует пытать счастья в новых журналах. Некоторое время назад в литературном приложении к «Таймс» анонсировали такой журнал. Фамилия редактора — Пейтон или что-то созвучное. Попробуйте обратиться к нему, раз уж так вышло, что более солидные издания не имеют возможности напечатать вашу… ваш труд. Кстати, как вы его назвали?

Диксон смотрел в окно, на ярко-зеленые поля — апрель выдался дождливый. Ошеломил его не эффект двойного разоблачения, ибо диалог получился совершенно в стиле Уэлча — нет, Диксона пугала перспектива озвучить название статьи. Название было идеальное — вся бессмысленность, вся пустячность темы, вся похоронная процессия нагоняющих сон фактов, весь псевдосвет, проливаемый на псевдопроблемы, кристаллизировались в этом наборе слов. Диксон прочел — или начал читать — десятки подобных статей, однако своя казалась ему хуже большинства чужих по причине тона, взятого с первых строк, тона, в теории не оставляющего у читателя сомнений в значимости подобного текста для исторической науки. «С учетом необъяснимого факта замалчивания этой животрепещущей темы» — вот как она начиналась. Какого-какого факта? Какой-какой темы? Чего-чего животрепещущего? Мысли, не сопровождаемые осквернением и сожжением энного количества машинописных листов, только добавляли Диксону в собственных глазах ханжества и глупости.

— Как я его назвал? — эхом откликнулся он, имитируя ранний склероз. — Ах да. «Влияние усовершенствованных методов кораблестроения на развитие экономики в период с 1450 по 1485 год». В конце концов, именно об этом…

Не в силах закончить фразу, Диксон повернулся налево — и встретил напряженный взгляд. С расстояния в девять дюймов на него смотрел водитель фургона, который Уэлч вздумал обгонять на повороте, там, где дорогу стискивали две высокие стены. Из-за поворота навстречу выруливал тяжеловесный автобус. Уэлч немного сбавил скорость, уверенный, что теперь они будут позади фургона, когда последний поравняется с автобусом, и решительно сказал:

— Название очень удачное, даже не сомневайтесь.

Прежде чем Диксон успел бы прижать колени к грудной клетке или по крайней мере снять очки, фургон затормозил и исчез, водитель автобуса, отчаянно и беззвучно ругаясь, ухитрился прижаться к дальней стене, машина же с сухим грохотом, которым долго еще тешилось эхо, проскочила вперед. Диксон, в целом довольный, с сожалением подумал, каким логичным и даже эффектным завершением разговора стала бы мгновенная смерть Уэлча. Сожаление усилилось, когда Уэлч как ни в чем не бывало продолжил:

— Я бы на вашем месте предпринял все шаги, вообще сделал бы все возможное, чтобы статья увидела свет не позднее чем в следующем месяце. Потому, Диксон, что моя специализация не затрагивает избранный вами предмет в той степени, чтобы судить… — Тут Уэлч оживился: — Я не могу навскидку сказать, чего стоит ваша статья. Что толку задавать мне вопросы вроде: «А путную ли статью написал этот ваш Диксон?» — пока у меня не будет мнения специалиста? Зато публикация в толстом журнале сразу бы… сразу бы… Кстати, вы, Диксон, вы ведь и сами не знаете, чего ваша работа стоит? Откуда вам знать?

Напротив, Диксон очень хорошо знал, чего стоит его статья, причем в разных аспектах. Ценность для исторической науки укладывалась в одно короткое, но емкое слово из тех, что не принято печатать; в то же время конечный продукт соответствовал отчаянной компиляции фактов вкупе с изуверской скукой и уж точно оправдывал цель — сгладить «плохое впечатление», которое Диксон до сих пор производил в колледже вообще и на своей кафедре в частности.

— Вы правы, Профессор: разумеется, не знаю, — произнес Диксон.

— Вот видите! А вообще, Фолкнер, одобрение специалиста было бы вам очень полезно — если вы понимаете, о чем я речь веду.

Несмотря на оговорку (Фолкнер был его предшественником), Диксон прекрасно понимал, о чем ведет речь Уэлч, и подтвердил свое понимание на словах. Почему он произвел плохое впечатление? Не иначе потому, всегда думал Диксон, что в первую же неделю нанес преподавателю английского языка небольшое увечье. Этот преподаватель, моложавый бывший член совета одного из кембриджских колледжей, прохлаждался на главном крыльце, а Диксон как раз выходил из-за угла — из библиотеки шел. Так вот, Диксон наподдал ногой круглый камешек, неизвестно откуда взявшийся на щебеночном покрытии. Прежде чем достичь верхней точки заданной траектории, камешек с расстояния минимум в пятнадцать ярдов врезался аккурат под левую коленную чашечку окаменевшего преподавателя. Диксон наблюдал всю сцену. Спасаться бегством бессмысленно — ближайшее укрытие вне зоны досягаемости. Диксон повиновался импульсу — зашагал дальше по дорожке, полностью отдавая себе отчет в том, что является единственным субъектом, которого можно счесть силой, приведшей камень в движение. Диксон оглянулся один раз. Преподаватель английского держался за колено и смотрел на Диксона в упор. Как всегда в таких ситуациях, Диксон хотел попросить прощения, но, когда дошло до дела, обнаружил, что трусит. Через два дня, перед началом первого собрания кафедры, Диксон в задумчивости подвинул стул как раз в тот момент, когда на него хотели усесться. Вопль архивариуса предотвратил катастрофу, однако Диксону в память надолго врезалось лицо несостоявшейся жертвы, на котором засияло выражение неподдельного испуга. А там один отличник Уэлча в сочинении нелицеприятно отозвался (а по сути, разнес в пух и прах) о сборнике статей за авторством любимого ученика Профессора. «Где, — спрашиваю, — вы этакого набрались?» И знаете, что он ответил? «На лекциях мистера Диксона» — вот что. Конечно, я со всем возможным тактом объяснил…». Много позже Диксон узнал, что злополучный сборник был написан по предложению Уэлча и отчасти под его руководством. Эти факты излагались в разделе «Благодарности», но Диксон, сделавший своим кредо читать минимум из каждой рекомендуемой книги, конечно, до «Благодарностей» не добрался. Просветила его Маргарет. А было это, насколько Диксону помнилось, утром того дня, когда Маргарет предприняла попытку самоубийства, выпив большую дозу снотворного.

На давно приноровленный к машине полукрик: «Так вот, Диксон, я и говорю…» — Диксон повернулся с искренней живостью:

— Да, Профессор?

Насколько здоровее и дальше слушать то, что Уэлч еще имеет сообщить, чем гадать, что имеет сообщить Маргарет, тем более очень скоро Диксону будет предоставлен весь ее ассортимент.

— Я тут подумал, как бы вы отнеслись к тому, чтобы в следующие выходные приехать к нам на… на выходные? Полагаю, будет очень мило. Мы ждем кое-кого из Лондона, наших, так сказать, друзей, и друзей нашего сына Бертрана. Бертран и сам хочет вырваться, хотя, конечно, пока неизвестно, сумеет ли. Планируем этакий домашний концертец — парочка музыкальных номеров, парочка инсценировочек… Возможно, призовем вас к посильному участию…

Машина дребезжала по пустой теперь дороге.

— Большое спасибо. Непременно. С удовольствием, — отвечал Диксон. Надо будет озадачить Маргарет на предмет того, что Уэлч разумеет под посильным участием.

Уэлчу, похоже, такая готовность понравилась.

— Вот и отлично, — с чувством произнес он. — Теперь хотелось бы обсудить кое-какие организационные вопросы. Я переговорил с ректором насчет недели открытых дверей, ну, вы знаете — она планируется на конец семестра. Ректор выразил пожелание, чтобы кафедра истории тоже внесла свою лепту. Я подумал, почему бы не привлечь вас.

— Меня, Профессор? — Неужели не нашлось более поднаторевших во внесении лепты?

— Да, вас. Кафедра отвечает за проведение вечерней лекции. С лектором пока не определились. Могу выдвинуть вашу кандидатуру, если вы согласны взяться.

— С удовольствием попробую свои силы в публичном выступлении. Конечно, только с вашего одобрения моих скромных способностей, — вымучил Диксон.

— Пожалуй, название «Милая Англия» или нечто подобное подойдет. Не слишком академично, не слишком… не слишком… гм. Ну что, сможете набросать пару дюжин… гм-гм… я имею в виду, раскрыть тему?

Глава 2

— И тут мне как-то сразу стало все равно. Я сжимала пустой пузырек, точно это была сама смерть; я в некотором роде цеплялась за жизнь. Но очень скоро почувствовала ужасную усталость и разжала пальцы. Не знаю, как объяснить. И в то же время, если бы меня в этот момент взяли за плечи, встряхнули и сказали: «Не глупи, ты не уходишь — ты, наоборот, возвращаешься», — я, честное слово, стала бы предпринимать какие-нибудь посильные попытки, то есть постаралась бы «вернуться». Впрочем, тебе известно: никто меня не встряхнул и ничего подобного не сказал, и я подумала только: «Какая разница, что будет? Пусть идет как идет». Странное ощущение. — Маргарет Пил, маленького роста, худощавая, ярко накрашенная и в очках, одарила Диксона полуулыбкой. Вокруг тоже разговаривали — как минимум на полдюжины тем.

— Это хороший признак — что ты так спокойно рассказываешь, — заметил Диксон. Маргарет молчала. Диксону оставалось только продолжать: — А что потом случилось? Или ты не помнишь? Конечно, если тебе неприятно, можешь не говорить.

— Нет, отнюдь. Просто мне показалось, я тебя утомила. — Она усмехнулась, и теперь это гораздо больше походило на улыбку. — Разве Уилсон не рассказывал, как нашел меня?

— Уилсон? Сосед снизу, что ли? Рассказывал. Будто бы у тебя радио играло на всю катушку, и он пошел разобраться. Кстати, зачем тебе в такой момент радио понадобилось? — Буря, поднятая было первой частью истории, почти утихла — теперь Диксон мыслил более трезво.

Маргарет смотрела в сторону, на полупустой бар.

— Не знаю, Джеймс. Наверно, мне хотелось, чтобы моя… чтобы мой уход сопровождался каким-никаким звуком. В этой комнате всегда такая мертв… такая тишина. — Маргарет слегка поежилась и поспешно сказала: — Холодновато здесь, правда?

— Давай пересядем.

— Нет, не надо. Показалось — кто-то вошел, вот и потянуло сквозняком. О чем бишь я? Ах да. О том, что… что последовало. Наверно, я довольно быстро поняла, что происходит, где я нахожусь и так далее. И что со мной делают. Я думала: Боже милосердный, мне ведь предстоит еще столько бесконечных часов боли и слабости. Выдержу ли я? Разумеется, я так думала в моменты просветления — ты же понимаешь, что я то и дело теряла сознание. Потом выяснилось, что это хороший признак. К тому времени, когда я полностью пришла, как это, в compos mentis^[3], самое страшное осталось позади — если не считать отвратительного самочувствия. Я была такая слабая, просто невыносимо слабая — ну, да ты помнишь… Правда, все со мной буквально носились. Я-то думала, у врачей и сестер хватает забот с теми, кто не по своей вине оказался прикован к постели. Помню, я очень боялась, что они заявят в полицию, что меня отвезут в больницу при полицейском участке — ты не знаешь, Джеймс, бывают такие больницы? — но нет, меня окружали сущие ангелы. Лучших людей я не встречала. А потом ты пришел меня навестить, и все случившееся стало казаться не более чем дурным сном. Ну и вид у тебя был… — Маргарет накренилась за барной стойкой, словно не в силах сдержать смех, обхватила колено. Туфля из искусственной замши соскользнула с пятки. — Точно ты присутствовал при какой-нибудь отвратительной операции. Лицо белое как полотно, глаза… Про глаза вообще не говорю… — Она тряхнула головой и, все так же смеясь, накинула кардиган на зеленое платье с огурцовым узором.

— Неужели? — переспросил Диксон. Сообщение, что выглядел он столь же скверно, сколь и чувствовал себя, странно его порадовало; в следующую секунду ему снова сделалось плохо при мысли, что предстоит задать последний обязательный вопрос. С минуту Маргарет превозносила миссис Уэлч, которая забрала ее из больницы к себе домой до полного выздоровления. Диксон слушал вполуха. Несомненно, миссис Уэлч была чрезвычайно добра к Маргарет; вдобавок она единственная из живых существ могла вызвать у Диксона симпатию к мистеру Уэлчу — в частности, когда при всех с ним спорила. Неприятно было слышать о ее доброте — от таких разговоров неприязнь к миссис Уэлч начинала требовать частичного пересмотра. Наконец Диксон изрядно отхлебнул из бокала и глухо произнес:

— Ты не обязана отвечать, если не хочешь, только… только ты ведь теперь понимаешь, каково это? В смысле ты больше не станешь даже думать о таком, не то что пытаться?

Маргарет метнула на него быстрый взгляд, словно именно этого вопроса и ждала; впрочем, Диксон не понял, довольна она или досадует. Затем Маргарет отвернулась, и Диксон заметил, как сильно ввалились у нее щеки.

— Нет, второй раз я на такое не пойду. Он стал мне безразличен; совершенно безразличен, с какой стороны ни посмотри. Мне даже глупо теперь кажется, что я из-за него это сделала.

Признание укрепило Диксона в мысли о нелепости опасений насчет нынешнего вечера.

— Вот и хорошо, — от души сказал Диксон. — А он не делал попыток как-то с тобой объясниться?

— Ага, разбежался. Даже не позвонил. Как в воду канул. Может, его и не было никогда — по крайней мере в моей жизни. Наверно, слишком занят своей пустышкой. Впрочем, для меня это не новость.

— То есть он тебе говорил?

— Еще бы. Наш мистер Кэчпоул не из тех, что ходит вокруг да около. Хочешь узнать, как именно он все подал? Изволь. «Мы с ней отправляемся на две недели в Северный Уэльс. Я подумал, надо тебе до отъезда сообщить». Подкупающая правдивость, не так ли, Джеймс? Во всех отношениях подкупающая.

И снова Маргарет отвернулась. На сей раз напряглись шейные сухожилия, проступили позвонки. Диксон запаниковал; паника усилилась от мысли, что сказать ему совершенно нечего. Словно в поисках ответа, он смотрел ей в лицо, отмечал тускло-каштановые пряди, закрывающие дужки очков, глубокую морщину — теперь она почти приблизилась к глазу (или так только казалось?) — и легкую, однако в данном ракурсе неоспоримую косоротость. Увы, эти подробности не тянули на тему для разговора. Диксон похлопал себя по карманам в поисках сигарет, однако, прежде чем он предложил Маргарет закурить и тем самым заставить изменить позу, она сама к нему обернулась, причем с улыбкой, которую Диксон с отвращением к себе определил как улыбку превосходства.

Маргарет подхватила бокал и глазом не моргнув осушила.

— Возьми мне еще пива. Время детское.

Дожидаясь, пока барменша обратит на него внимание, и забирая пенящиеся бокалы, Диксон задался сначала вопросом, за сколько еще порций ему нынче придется заплатить, а потом — почему Маргарет, имея полную лекторскую ставку (без вычетов за отсутствие на работе) так редко проставляет ему пиво. Наконец, уже совсем некстати, Диксон стал думать об утре того дня, когда Маргарет наглоталась снотворного. У него был только двухчасовой семинар в полдень, а она провела консультацию и уже в десять освободилась. Они выпили кофе (по семь пенсов за чашку) в новом процветающем ресторане и пошли в аптеку, где Маргарет в числе прочего купила роковой пузырек. Диксон накрепко запомнил, с каким выражением лица она бросила пузырек в белом бумажном свертке себе в сумку, подняла взгляд и сказала: «Я до десяти спать не лягу. Если у тебя нет более интересных занятий, может, зайдешь на часок?» Диксон обещал. Он действительно собирался зайти, но, поскольку завтрашняя лекция еще не была написана, да и перспектива пересечься с Кэчпоулом не вдохновляла, Диксон запомнил для себя, что его пригласили не до десяти, а на десять. Часов в семь пришел Кэчпоул, сказать, что порывает с Маргарет, в десять Маргарет съела целый пузырек снотворного. Будь он у нее в квартире, в тысячный раз подумал Диксон, он бы остановил ее или, если бы не успел остановить, отвез в больницу на целый час раньше Уилсона. Диксон гнал мысль о том, чем бы все кончилось, поленись Уилсон подняться к Маргарет. То, что случилось на самом деле, было много хуже самого мерзкого его утреннего предположения. А в следующий раз он увидел Маргарет уже в больнице, через неделю после попытки самоубийства.

Диксон сунул в карман восемь пенсов — сдачу с двух флоринов — и подвинул Маргарет бокал на ножке. Они сидели за дубовой барной стойкой в большой придорожной гостинице неподалеку от дома четы Уэлч. Диксон счел, что дороговизну пива может хоть отчасти компенсировать методичным поеданием картофельных чипсов, корнишонов, а также коктейльных маринованных луковичек — красных, зеленых и желтых, довеска, вполне в духе сего пафосного заведения. Вот повезло, думал Диксон, хрустя самым крупным корнишоном (из оставшихся), что не он сегодня объект эмоциональной атаки Маргарет. Она ни разу не упрекнула его за то, что он не появлялся последнее время в доме Уэлчей, не уязвила ни единым вопросом и не пристукнула ни единым откровением.

— Кстати, Джеймс, — начала Маргарет, поглаживая ножку бокала, — хочу тебя поблагодарить. Я чрезвычайно признательна тебе за то, что в последние две недели ты проявлял поистине ангельскую тактичность. Ты просто умница.

«Всем постам — боевая готовность», — мысленно скомандовал Диксон. Словесные ребусы, вроде невинные или даже такие, которые хотелось расшифровать как комплименты, как раз и были верной приметой надвигающейся атаки, вестовым, что зачем-то пущен впереди тяжелой артиллерии.

— Что ты называешь тактичностью? — спросил Диксон упавшим голосом.

— Как что? Ты же все это время держался на заднем плане. Ты единственный дал себе труд прикинуть, насколько тяжело мне так называемое дружеское участие, бесконечные вопросы вроде: «Дорогая, как ты себя чувствуешь после этого неприятного инцидента?» — и прочая и прочая. Тебе, например, известно, что Мамаша Уэлч разболтала всем соседям и они ходили на меня смотреть точно в цирк? Неслыханная дерзость. Конечно, Уэлчи со мной носятся, но как же я хочу поскорее съехать.

Откровение показалось искренним. Маргарет и прежде нередко интерпретировала Диксоновы самые низкозатратные и/или жестокие поступки (а также их отсутствие) в этом ключе — нередко, но гораздо реже, чем ставила на его дружеский жест клеймо медвежьей услуги или остаточного принципа. Пожалуй, пора сменить тему.

— Недди говорил, ты как будто хочешь скорее приступить к работе, — рискнул Диксон. — Конечно, экзамены на носу. Ты возьмешь часы или уже до сессии дотерпишь?

— Проведу для каждой своей группы хотя бы по консультации. Пусть задают любые вопросы. Главное, чтобы они свои бедные слабые мозги не перенапрягли. Больше никакую нагрузку до нового учебного года брать не буду. Письменные экзаменационные работы тоже, конечно, придется проверять. Ну и хватит с меня. В норму я приду, как только окажусь вне досягаемости добрейшей четы Недди — какой бы черной неблагодарностью ни отдавало мое высказывание. — И Маргарет судорожным движением закинула ногу на ногу.

— Сколько еще думаешь у них прожить?

— Не более двух недель. По крайней мере надеюсь, что не более. В любом случае до летних каникул съеду. Все будет зависеть от того, когда я найду новое жилье.

— Хорошо, — сказал Диксон. Замаячила перспектива не юлить, и он воспрянул: — Значит, в следующие выходные ты еще у них будешь.

— Это в смысле на околобогемном сборище? Куда же я денусь? А ты разве тоже придешь?

— В том-то и дело. Недди пригласил меня, пока вез к себе на чай. Не понимаю, что смешного.

Маргарет заливалась особым смехом, который Диксон про себя осторожно называл «звон серебряных бубенчиков». Порой ему думалось, что весь образ действий Маргарет строится на иллюстрировании клише, подобных этому; впрочем, прежде чем раздражение Диксона на себя либо на Маргарет стало ощутимо, Маргарет произнесла:

— А ты знаешь, зачем тебя позвали?

— Надеюсь, для поддержания светской беседы. У меня язык неплохо подвешен. Погоди — а что в программе?

Маргарет принялась загибать пальцы:

— Пение на три голоса. Чтение вслух новой пьесы. Демонстрирование новых па для танца с саблями. Декламация. Домашний, гм-гм, концертец. Заявляли еще что-то, да я позабыла. Погоди минуту — я обязательно вспомню. — Она снова залилась смехом.

— Не напрягайся, перечисленного достаточно. Не думал, что все так серьезно. Недди, должно быть, окончательно спятил. Этакая программа, Боже сохрани. Никто не придет.

— А вот тут, боюсь, ты ошибаешься. Репортер Третьего канала уже обещал. И съемочная группа из «Пикчер пост». Появятся также выдающиеся музыканты из местных, числом человек несколько, включая твоего приятеля Джонса вместе с…

Диксон слабо застонал.

— Быть не может. — Он хотел залпом допить пиво, но поперхнулся. — Умоляю, приструни свою буйную фантазию. Им столько народу в доме не разместить. Или они намерены спать на лужайке? И кстати…

— Если верить миссис Недди, большинство гостей прибудут в воскресенье днем и в воскресенье же откланяются. Будут и пансионеры, не считая тебя. Джонс, например, приезжает в пятницу вечером — возможно, вас вместе привезут…

— Да я придушу этого паршивца прежде, чем сяду с ним в одну…

— Придушишь, придушишь, только не кричи так. Еще приезжает один из сыновей, со своей девушкой. А девушка учится в балетной школе. Вот тебе часто попадаются ученицы балетных школ?

— Я про таких и не слыхивал.

— Ну мало ли о чем и о ком ты не слыхивал. А зовут ее Соня Лусмор.

— Правда? Откуда столько информации?

— Недди, что он, что она, всю неделю только об этом и говорят.

— Воображаю. — Диксон попытался встретиться взглядом с барменшей. — Тогда, может, объяснишь, меня-то зачем позвали?

— На эту тему чета Недди предпочла не распространяться. Верно, ждут от тебя посильного участия. Во всяком случае, будет где проявить талант.

— Маргарет, ты не хуже меня знаешь: я не умею петь, не умею играть на сцене, вслух читаю как пономарь и, хвала Господу, не обучен нотной грамоте. Нет, тут все ясно. В определенном смысле это даже добрый знак. Уэлч хочет узнать степень моей артистичности, проверить, можно ли мне доверить преподавание в колледже. Ибо всякий, кто не способен отличить флейту от блок-флейты, ничего толкового не скажет и о ценах на крупный рогатый скот при Эдуарде Третьем. — Диксон закинул в рот семь-восемь луковичек.

— Насколько я понимаю, наш Недди уже стравливал тебя с высоким искусством.

— Стравливал. Но теперь, похоже, намечаются бои без правил. По-моему, он заигрался. Главное, я смысла не вижу. Во всяком случае, о пользе для моего общего развития речь не идет.

— Недди верует в прессу и радио как в катализатор интеллектуальной жизни провинции. Он этих идей в Манчестере понабрался, перед Пасхой. Не успел вернуться, как развил бурную деятельность.

— Не думает же он, что здесь за ним последователи толпами бегать станут?

— Откуда нам знать, что Недди думает? Пожалуй, манчестерскими идеями он прикрывает свои склонности. Тебе же известно — он просто одержимый.

— Слишком хорошо известно, — подтвердил Диксон. Он снова пытался поймать взгляд барменши. — Вот бы ты, Маргарет, попробовала выяснить, в какой сфере он хочет меня задействовать. Чтобы я уже начал обдумывать уважительные причины.

Маргарет накрыла ладонью его ладонь и проворковала:

— Можешь на меня положиться.

— Только вот как он вышел на Би-би-си и «Пикчер пост»? — зачастил Диксон. — Чем он их заинтересовал?

— Подозреваю, и Би-би-си, и «Пикчер пост» — на его совести. Или, может, на совести его девушки. Только давай не будем больше о них. Давай поговорим о нас. Нам столько нужно сказать друг другу, не так ли?

— Да, конечно. — Диксон попытался вложить в ответ максимум энтузиазма. Достал и прикурил две сигареты, купил еще пива — и все время думал, как Маргарет умеет быстро сменить и тему, и тон. Диксону хотелось выкрикнуть что-нибудь нечленораздельное, метнуться из бара и бежать, бежать, и отдышаться только в пригородном автобусе. Он радовался, что барменша так близко, — при ней Маргарет молчала, хотя продолжала стеснять его откровенными взглядами и даже коснулась коленом его колена. Диксон дернулся, но успел смягчить реакцию взглядом на настенные часы. Красная секундная стрелка плавно описывала круг за кругом, создавала иллюзию ускоренного течения времени. Две другие стрелки показывали пять минут десятого.

Барменша, крупная, смуглая, темноволосая, с тонкой верхней губой и близко посаженными глазами, отсчитывала сдачу, а Диксон думал, какая она славная, и как много у нее с ним общего, и как бы она тоже к нему прониклась, если бы узнала поближе. Со всей возможной неторопливостью он ссыпал медяки в брючный карман, взял со стойки коробку от сигарет, кем-то забытую, встряхнул. Коробка оказалась пустой. Рядом Маргарет глубоко вздохнула — такие вздохи неизбежно предшествовали самым скверным откровениям. Маргарет терпеливо ждала, пока Диксон переведет на нее взгляд; он в конце концов перевел, и тогда она сказала:

— Джеймс, тебе не кажется, что сегодня между нами возникла особенная близость?

Круглолицый мужчина, сидевший с другого боку, оторвался от пива и уставился на Маргарет.

— Наверно, это потому, что все преграды наконец рухнули. Я права?

Диксон счел вопрос риторическим и осторожно кивнул, почти готовый к аплодисментам невидимой аудитории. Разъяриться, швырнуть бокал в стену или наговорить Маргарет гадостей — вот бы сразу, в один прием, организм очистился от чувства ответственности. За такое глистогонное Диксон, кажется, все бы на свете отдал.

Маргарет наконец отпустила его взгляд и принялась всматриваться в бокал, будто искала там инородное тело.

— Знаешь, я даже надеяться на такой поворот боялась.

Последовала выверенная пауза.

— Может, посидим где-нибудь… где меньше народу? — Теперь тон был почти игривый.

Диксон промямлил что-то насчет хорошей мысли, они прошли от стойки в уголок (посетителей действительно прибыло).

— Извини, я на секунду, — сказал Диксон.

В туалете он думал, как было бы хорошо отказаться от двусмысленной роли миротворца и уехать, уехать прямо сейчас. Пяти минут хватит, чтобы по телефону наорать на Уэлча и коротко изложить Маргарет положение дел. Потом он соберет вещи.Лондонский поезд отправляется в десять сорок. При свете тусклой лампочки Диксона посетил несносный в своем правдоподобии образ, не дававший ему покоя с момента поступления на работу. Будто Диксон стоит в полутемной комнате, осматривает безлюдный переулок и упирается взглядом в колпаки дымовых труб, плоские, словно вырезанные из жести, на фоне розоватого закатного неба. Справа налево ползет большое облако. Образ нельзя было назвать чисто визуальным, ибо Диксону мнились еще и звуки — негромкие и неизвестного происхождения, и с необоснованной уверенностью спящего он чувствовал, что сейчас в комнату войдет некто уже виденный, только не живьем, а на картине или фотографии. Диксон знал также, что дело происходит в Лондоне, причем в той его части, где ему бывать не доводилось. Вообще за всю жизнь он провел в Лондоне от силы дюжину вечеров. Почему, недоумевал Диксон, его заурядное желание уехать из провинции в столицу обостряется и стряхивает заурядность от этой именно сцены?

Диксон вышел из туалета, не потрудившись придержать самозакрывающуюся дверь. Кто-то в знак протеста открутил пару шурупов, и дверь захлопнулась резко, чудом не попав Диксону по пятке. Эффект получился как от залпа артиллерии; узость коридора усилила впечатление. В баре вроде как вскрикнули. Более подходящего момента, чтобы выскочить на улицу и больше не возвращаться, не выпадало за целый вечер. Выяснилось, однако, что экономические соображения и жалость особенно сильны в сочетании; увенчанные же страхом — необоримы. Диксон открыл глянцевую от лака дверь и вошел в бар.

Глава 3

— Извините, мистер Диксон, у вас не найдется минутки?

Вздрогнув, словно ему выстрелили в спину, Диксон остановился. Он спешил, как всегда после лекции.

— Слушаю, мистер Мики.

Усатый Мики в войну командовал танковым взводом в Анцио, в то время как Диксон не пошел дальше капрала ВВС — и Западной Шотландии. Сегодня Мики караулил возле домика привратника. Диксону всегда казалось, что совесть Мики нечиста; он регулярно строил гипотезы и сам же их отметал. Мики перевел дух.

— Учебный план уже утвержден, сэр?

Диксон не слышал, чтобы другие студенты говорили преподавателям «сэр». Да и Мики явно приберегал эту форму обращения исключительно для Диксона.

— Ах да, план, — повторил Диксон, чтобы выиграть время. Ни за какой план он еще не брался.

Мики изобразил глубокую задумчивость, в ходе которой якобы пришел к выводу о необходимости уточнить свой вопрос:

— Я о плане новой специализированной дисциплины, сэр. Вы сказали, что размножите его и раздадите копии стипендиатам, если помните, сэр.

— Как ни странно, помню, — произнес Диксон и тут же мысленно дал себе подзатыльник — нельзя ссориться с Мики. — План готов, он у меня дома, только я не успел отдать его машинистке. Постараюсь размножить в начале следующей недели, если вас устроит.

— Отлично устроит, сэр, — с улыбкой соврал Мики. Усы изогнулись как живые. Мики сделал несколько шагов к воротам, не сводя глаз с Диксона, пытаясь создать впечатление совместного исхода. Под мышкой у него был портфель, распухший от взятой на выходные литературы. — Что, если я сам загляну за копиями?

Диксон сдался и позволил Мики увлечь свою персону к воротам.

— Если вам удобно, мистер Мики.

Ярость вспыхнула как забытый хлеб в тостере. Светлая мысль насчет плана факультатива могла прийти только Уэлчу. Предполагалось, что план выявит «степень заинтересованности» студентов исторического факультета в изучении новой специализированной дисциплины по сравнению со старыми специализированными дисциплинами (преподаваемыми другими лицами, числящимися на кафедре исторических наук) и входящими в восьмерку дисциплин, обязательных для получения степени бакалавра гуманитарных наук. Диксон со всей очевидностью сознавал, что каждый дополнительный студент, заинтересованный его факультативом, — это дополнительный плюс. С еще большей очевидностью он сознавал, что этот же студент означает минус из числа студентов, заинтересованных специализированной дисциплиной Уэлча, и существует некая критическая масса, превышение которой Уэлч может счесть оскорбительным. Если принять во внимание, что студентов девятнадцать человек, а преподавателей на кафедре исторических наук — шесть, безопасно будет взять троих. До сих пор усилия Диксона в отношении факультатива, помимо мыслей о том, как факультатив ему противен, ограничивались стремлением заполучить трех самых хорошеньких девушек курса, в том числе девушку Мики, и одновременно не допустить до факультатива самого Мики. В сочетании с отвращением к мыслям о работе вообще необходимость держать Мики на расстоянии вполне объясняла теперешнее беспокойство.

— Простите мою навязчивость, сэр, не могли бы вы в общих чертах сообщить, каким образом намерены расставить акценты?

Они свернули на Колледж-роуд. Диксон не желал прощать навязчивость, однако произнес:

— Думаю, основной акцент будет на социальном аспекте. — Диксон тщился абстрагироваться от официального названия курса «Жизнь и культура в Средние века». — Пожалуй, было бы правильно начать с дискуссии о таком общественном институте, как университет, рассмотреть, к примеру, его социальную роль. — Сказав, Диксон успокоил себя соображением, что по крайней мере сам знает: фраза ни к чему не обязывает.

— Если я правильно понял, вы не разумеете под этой формулировкой, что намерены заниматься углубленным рассмотрением схоластики?

Приведенный вопрос вполне объяснял нежелание Диксона допускать Мики на факультатив. Мики был эрудит, а может, лишь производил подобное впечатление, что ничуть не лучше. Мики, в частности, знал, что такое схоластика, а может, только казался знающим. Диксон по десять раз на дню читал, слышал и даже употреблял термин «схоластика», не понимая, что это, однако впечатление создавал обратное. Зато он знал, что при Мики, вопрошающем, обсуждающем и спорящем, уже не сможет создавать впечатление ни относительно термина «схоластика», ни относительно нескольких сотен других терминов. Мики умел, или только казалось, что умеет, выставить Диксона болваном, причем без предупреждения. Разумеется, всегда можно придраться к Мики, хотя бы по поводу не сданного в срок реферата, но Диксону делать этого не хотелось — шестое чувство подсказывало, что Мики прорвется на факультатив «Жизнь и культура в Средние века» из природной вредности и желания взять верх над ним, Диксоном. Значит, действовать надо посредством извинений и улыбок, а не придирок и плохих оценок, положенных по должности. Поэтому Диксон сказал следующее:

— Конечно, не намерен. Боюсь, рассмотрение схоластики в данном аспекте себя не оправдает. Я, к сожалению, пока не готов высказаться о значимости Иоанна Скота^[4] или Фомы Аквинского^[5]. — Или следовало назвать Августина^[6]?

— По-моему, изучение влияния наиболее распространенных умалений и вульгаризации ученых доктрин крайне увлекательно. Вы согласны?

— Совершенно согласен, — произнес Диксон. Губы начинали дрожать. — Однако вам не кажется, что это тема скорее для докторской диссертации, нежели для вступительного курса лекций?

Мики довольно долго перечислял соображения в пользу мнения Диксона, и наоборот. Слава Богу, хоть от вопросов воздержался. В конце Колледж-роуд, на развилке, Диксон озвучил сожаления по поводу необходимости прервать столь интересную дискуссию, и они с Мики расстались. Мики пошел в общежитие, Диксон — к себе на квартиру.

Диксон почти бежал лабиринтом переулков, в этот час безлюдных (рабочий день для масс еще не кончился), и думал об Уэлче. Потребовал бы Уэлч отдельного факультатива, если бы не собирался оставлять Диксона лектором? Заменить фамилию Уэлч на любую другую — и ответ будет отрицательный. Оставить Уэлча на прежнем месте — и можно забыть о какой бы то ни было определенности. Не далее как на прошлой неделе, через месяц после первого упоминания о факультативе, Диксон слышал разговор Уэлча с заведующей учебной частью о «новом человеке», который бы «не помешал». Целых пять минут Диксона мутило, а потом Уэлч подошел к нему и, честно глядя в глаза, принялся объяснять, каких действий ждет от него в отношении первокурсников в следующем учебном году. Теперь Диксон закатил глаза (белки походили на мраморные шарики), втянул щеки (лицо стало как у чахоточного или голодающего) и с громким стоном пересек залитую солнцем мостовую.

В холле на резной полке лежало несколько газет и писем — верно, во второй заход доставили. Было кое-что для Альфреда Бисли с кафедры английского языка (адрес напечатан на машинке); был коричневый конверт с купонами футбольного тотализатора, адресованный У. Аткинсону, страховому агенту чуть старше Диксона; еще конверт, тоже казенный, с лондонским штемпелем, для «Дж. Дикенсона». Помедлив с минуту, Диксон вскрыл его. В конверте оказался листок, выдранный из блокнота: парой фраз, без излишеств вроде обращений и благодарностей, Диксона извещали о заинтересованности в кораблестроительной статье и о публикации оной в порядке очереди. Корреспондент также обещал написать «в ближайшее время» и обозначил себя Л.С. Кейтоном.

Диксон взял с полки фетровую шляпу Аткинсона, надел и в пределах тесной прихожей изобразил несколько па. Теперь Уэлчу не так-то просто будет его уволить. Впрочем, новость обнадеживает, даже если абстрагироваться от угрозы увольнения; пожалуй, статья и правда стоящая. Спокойно, Диксон, не говори «гоп». Позвольте, какой «гоп»? Материал ценный, мысль работает в нужном направлении — вот и Кейтон верно рассудил: если человек одну добротную статью написал — значит, и еще напишет. Сегодня же рассказать Маргарет. Диксон вернул шляпу на место, просмотрел журналы, доставленные Эвану Джонсу, колледжской канцелярской крысе и любителю игры на гобое. На первой странице была довольно удачная фотография современного композитора — логично предположить, что Джонс перед ним преклоняется. В минуты ликования Диксон был особенно восприимчив к светлым мыслям. Он постоял, послушал, не идет ли кто, прокрался в столовую, где уже накрыли чай. Быстро, но аккуратно, жирным черным карандашом Диксон принялся преображать композитора. Нижняя губа трансформировалась в ряд кривых зубов, под ними появилась новая нижняя губа, толстая и отвислая. Щеки Диксон снабдил шрамами от шпаг, искусственно раздутые ноздри — волосами, густыми, заостренными, словно горные пики. Глаза увеличились, собрались в кучку, вывалились и повисли на переносице. Оснастив подбородок колючей бородой и спрятав лоб под бахромчатой челкой, Диксон добавил китайские усики и пиратские серьги и едва успел вернуть журнал на полку, как на лестнице затопали. Диксон метнулся в столовую и стал слушать. Через несколько секунд он улыбнулся — невыразительно и тускло, как у всех северян, и у Диксона в том числе, прозвучал голос:

— Мисс Катлер!

На сем сходство в отклонениях от литературной нормы исчерпывалось — вошедший отклонялся на восток, сам Диксон — на запад.

— Здорово, Альфред, — сказал Диксон, делая шаг в прихожую.

— Здорово, Джим! — Бисли торопливо вскрывал свое письмо. Позади Диксона дверь в кухню отворилась — это мисс Катлер, квартирная хозяйка, любопытствовала, кто пришел и кого привел. Удовлетворенная увиденным, она улыбнулась и исчезла. Бисли читал письмо и по мере прочтения мрачнел.

— Чай будешь? — спросил Диксон.

Бисли кивнул и вручил Диксону типографский листок, сырой и шершавый.

— То-то родню в выходные порадую.

Диксон прочел благодарность мистеру Бисли за участие и сообщение, что назначен мистер П. Олдхем.

— Не расстраивайся, Альфред. Будут еще вакансии, никуда не денутся.

— До октября — вряд ли. А у меня время поджимает.

Они уселись за стол.

— Ты очень на это место рассчитывал? — спросил Диксон.

— Я рассчитывал свалить от Фреда Карно^[7]. — Фредом Карно Бисли за глаза называл своего профессора.

— Значит, спал и видел, — подытожил Диксон.

— Именно. Недди не говорил, каковы твои шансы?

— Даже не намекал. Зато я получил письмо от Кейтона. Он берет мою статью, ну, о кораблестроении.

— Теперь ты, наверно, с облегчением вздохнул. А когда напечатают?

— Неизвестно.

— Письмо при тебе? — Диксон протянул письмо. — Этот твой Кейтон, он что, на канцелярских принадлежностях экономит? Так-так… Что-то оно как-то все неопределенно. А тебе ведь конкретика нужна.

Диксон поморщился, чтобы вернуть очки на место. Как обычно, получилось со второй попытки.

— Разве?

— Джим, старина, ну конечно. Подумаешь, написали, что одобряют статью. Толку от этого негусто. Может, ее через два года напечатают. Нет, тебе надо взять этого Кейтона за жабры — пусть назовет точную дату. Тогда будет что предъявить Недди. Это я тебе как друг советую.

Диксон, далеко не уверенный, что ноги у дружеского совета растут не из досады, медлил, не отвечал. Вошла с подносом мисс Катлер. На ней было одно из самых старых черных платьев, которыми изобиловал ее гардероб. Оно лоснилось на локтях, а также выступах мощного торса. Подчеркнуто тихая поступь, быстрые точные движения мясистых рук, чуть поджатые губы и легкое пыхтение, помогающее не звякать посудой, а также потупленный взгляд в сочетании создавали эффект невозможности говорить в ее присутствии, разве только с ней самой. Уже много лет прошло с тех пор, как мисс Катлер оставила работу прислуги и стала сдавать комнаты внаем; хотя порой она демонстрировала впечатляющий набор характеристик прирожденной квартирной хозяйки, ее манера накрывать на стол и сейчас удовлетворила бы самую придирчивую экономку. Диксон с Бисли сказали ей что-то вежливое, она ограничилась двумя кивками — ритуал разгрузки подноса требовал тишины. По окончании ритуала они было заговорили, но явился страховой агент и майор в отставке Билл Аткинсон.

Аткинсон, высокий, смуглый и темноволосый, тяжело опустился на стул в углу стола, мисс же Катлер, давно запуганная его требованием, «чтобы все по высшему разряду», выскочила из комнаты.

— Рано ты сегодня, Билл, — сказал Диксон.

Аткинсон уставился так, будто замечание в принципе могло бросить вызов его физической силе и выдержке; наконец, как бы решив быть выше подозрений, кивнул раз двадцать. Из-за пробора прически и усов, загнутых под прямым углом, Аткинсон имел вид опереточного злодея.

Продолжали пить чай. Аткинсон тоже взял чашку, но в разговор, еще несколько минут вращавшийся вокруг Диксоновой статьи и вероятной даты ее публикации, надменно не вступал.

— Статья-то хоть хорошая? — наконец спросил Бисли.

— Хорошая? — опешил Диксон. — Что ты разумеешь под словом «хорошая»?

— Что ты был выше фактов и нарядных выводов. Что писал не только с целью удержаться на работе.

— Боже правый, о чем ты говоришь? Делать мне больше нечего — душу в этакую халтуру вкладывать. — На слове «халтура» Диксон перехватил пристальный взгляд Аткинса из-под густо опушенных век.

— Я только спросил. — Бисли вынул отделанную никелем трубку. Трубка с переменным успехом служила шпалерой для его личностного роста. — Значит, я был прав.

— Альфред, уж не хочешь ли ты сказать, будто ждал от меня научных исследований? Ждал, признайся?

— Ничего я не ждал. И ничего не хочу сказать. Я спросить хочу: зачем ты вообще это на себя взвалил?

Диксон колебался.

— Я ведь уже объяснял, причем давно. Из-за ощущения, что в школе от меня толку не будет.

— Нет, я имел в виду, почему ты стал медиевистом. — Бисли чиркнул спичкой, накуксил мышиное личико. — Билл, тебе дым не мешает? — Ответа не последовало, и Бисли продолжал между затяжками: — Насколько я понимаю, Средние века интересуют тебя ничуть не больше, чем какие-либо другие. Я прав?

Диксон выдавил смешок.

— Прав, прав. Я стал, как ты выражаешься, медиевистом, исключительно потому, что у нас в универе, в Лестере, средневековых документов было завались. Вот я и приспособился. Естественно, что в резюме я сделал упор на Средние века — сам знаешь, когда у кандидата узкая специализация, к нему уважения больше. В итоге место досталось мне, а не типчику с оксфордским дипломом, а почему? Потому что типчик на собеседовании нудил о современных теориях интерпретации. Только я не думал, что Средние века станут моими личными галерами. — Диксон подавил желание закурить — пятичасовая сигарета была оприходована еще в пятнадцать минут четвертого.

— Понятно, — шмыгнул носом Бисли. — Ты раньше не рассказывал.

— А ты не замечал, как часто мы приспосабливаемся к тому, что нам особенно ненавистно? — спросил Диксон, но Бисли, продолжая пыхтеть трубкой, уже поднялся. Диксоновы взгляды на Средние века как таковые подождут до лучших времен.

— Мне пора, — сказал Бисли. — Приятного тебе времяпрепровождения с творческими личностями. Смотри не напейся и не выложи старику Недди то, что выложил мне. Счастливо, Билл! — Аткинсон не соизволил ответить, Бисли не соизволил закрыть за собой дверь.

Диксон бросил «до скорого», выждал несколько секунд.

— Билл, ты не мог бы оказать мне услугу?

Ответ, как ни странно, последовал незамедлительно.

— Смотря какую, — скривился Аткинсон.

— Будь добр, позвони мне вот на этот номер в воскресенье часов в одиннадцать утра. Я буду на месте, мы поговорим с минуту о погоде, и все. Но если вдруг трубку возьмет кто-то другой… — Из прихожей донеслись непонятные звуки, Диксон замолчал, больше ничего не услышал и продолжил: — Так вот, скажи тому, кто ответит, что нагрянули мои родители и ждут меня не дождутся. Вот, здесь все написано.

Аткинсон вскинул пышные брови и уставился на конверт, словно там было нацарапано неправильное решение шахматной задачи. Рассмеялся людоедским смехом и перевел взгляд на Диксона.

— Боишься, что не выдержишь, или как?

— Дело в том, что мой профессор опять вздумал устроить «концертец». Хочешь не хочешь, а надо отметиться. Но проторчать там целое воскресенье выше моих сил.

Последовала продолжительная пауза, во время которой Аткинсон привычно скользил по комнате критическим взглядом. Диксон любил и уважал Аткинсона за нарочитое отвращение ко всему, что попадало в поле его зрения, слуха, обоняния или осязания, а паче — за то, что отвращение всякий раз выходило свеженькое, с пылу с жару. Наконец Аткинсон произнес:

— Понимаю. С удовольствием помогу.

И тут в столовую вошел Джонс со стопкой журналов. При его появлении Диксон задергался: Джонс передвигался бесшумно, как и подобает потенциальному соглядатаю, и считался другом Уэлчей, особенно миссис Уэлч. Задаваясь вопросом, достаточно ли Джонс расслышал, чтобы составить представление о деликатной просьбе, Диксон нервно кивнул Джонсу. Последний не изменился в своем одутловатом, сальном лице. При Аткинсоновом «здорово, сынок» неподвижность только усугубилась.

Диксон решил ехать к Уэлчам на автобусе, чтобы избежать общества Джонса, поэтому теперь поднялся. С мыслью: «Надо предупредить Аткинсона», — однако без мысли, как это сделать, вышел из столовой. Уже на лестнице до него донеслось:

— Ну, давай рассказывай про свой гобой.

Через несколько минут Диксон с саквояжем спешил к автобусной остановке. На углу главной улицы он задержался — обозрел склоны, где последние домики с плоскими крышами и продуктовые лавки уступали место конторам, магазинам готового платья, ателье, публичной библиотеке, телефонной станции и современному кинотеатру. Далее шли высокие здания городского центра, венчаемые конусом собора. Автобусы и троллейбусы звенели и гремели, поток автомобилей извивался, распрямлялся, сокращался и увеличивался в ширину и в длину. По тротуарам сновали толпы. Диксон перешел улицу. Городская суета бодрила, наполняла сердце необъяснимой радостью. Выходные, помимо привычного сочетания предсказуемой скуки со скукой непредсказуемой, ничего не сулили, но Диксону в это, хоть убей, не верилось. Что, если одобрение статьи — только прелюдия к долгосрочному и столь необходимому везению? Что, если у Недди будет пара-тройка интересных, занятных персонажей? А не будет — так они с Маргарет удовольствуются перемыванием костей персонажам прочих характеристик. Надо, кстати, проследить, чтобы Маргарет получила максимум удовольствия, а при посторонних оно проще. В саквояже томик стихов современного поэта (по его личному мнению, поэт омерзителен), купленный нынче утром для Маргарет безо всякого повода. Эффект неожиданности вкупе с доказательством глубоких чувств и лестью, заложенной в выборе, — должно сработать. При мысли о надписи на форзаце Диксона постиг приступ тошноты, но общий настрой оказался сильнее.

Глава 4

— Разумеется, музыка такого рода не предназначена для широкой аудитории, — вещал Уэлч, тасуя ноты. — В данном случае удовольствие получают исполнители. У каждого певца — собственная мелодия. Собственная! — повторил он со страстью. — Поистине то был период расцвета полифонии, вершина, так сказать; потом наблюдался только спад, и по сей день наблюдается. Достаточно взглянуть, как расписаны по голосам такие, гм, произведения, как «Вперед, Христово воинство», этот гимн, этот типичный… типичный…

— Нед, мы все с нетерпением ждем, — позвала из-за пианино миссис Уэлч и изобразила медленное педалируемое арпеджио. — Так ведь, друзья?

Певцы еще передавали друг другу ноты, а воздух для Диксона сгустился, отяжелел, точно от опиумного дыма. Миссис Уэлч поднялась к певцам на невысокий подиум, нарочно сооруженный в музыкальной комнате, и встала рядом с Маргарет как сопрано номер два. Контральто было представлено маленькой запуганной женщиной с жидкими каштановыми волосами. С Диксоном соседствовал Сесил Голдсмит, коллега по кафедре истории, — его тенор был достаточно свиреп, особенно в диапазоне от до первой октавы и выше, чтобы заглушить всякий звук, к которому Диксон сочтет себя принуждаемым. Позади и сбоку расположились три баса, один — местный композитор, второй — скрипач-любитель, в случаях острой нужды приглашаемый в городской оркестр, третий — Эван Джонс.

Диксон пробежал глазами ряды черных точек, напоминавшие сильно разреженную синусоиду. Стало ясно: петь будут все, и до победного конца. Двадцать минут назад Диксон уже потерпел фиаско — на Брамсе. Фиаско началось с десятисекундного одиночного тенора — точнее, с одиночного Голдсмита; он дважды смолкал перед мудреным интервалом, бросая Диксона на произвол судьбы как рыбу на берег. Теперь Диксон осторожно воспроизвел Голдсмитову ноту и нашел результат скорее приятственным. Неужели трудно было спросить, не хочется ли ему поучаствовать в концерте, вместо того чтобы за шиворот тащить в музыкальную комнату и всучивать ноты?

Уэлч взмахнул гнутым артритным пальцем — точно клюнул — и грянул мадригал. Диксон не поднимал головы, губами шевелил по минимуму, только чтобы создать видимость деятельности, и читал текст, выпеваемый остальными.

Диксон покосился на Маргарет. Та распевала с явным удовольствием (всю зиму занималась с хором от местного отделения партии консерваторов). Диксон прикидывал, какие изменения в обстоятельствах и темпераментах нужно произвести, чтобы мадригал стало возможно применить к нему с Маргарет, хотя бы с натяжкой. Маргарет периодически разражалась горячими клятвами (или откровениями, какая разница); не исключено, что поэт их и имел в виду. Но если он под «любовью векам назло» разумел то, что разумел, Диксон такой любви не провоцировал, по крайней мере в Маргарет. Может, и зря; в конце концов, этим все занимаются. Жаль, что Маргарет такая безнадежно некрасивая. Ладно, Диксон в ближайшее время попытается. Посмотрим, что выйдет.

«Я в лихорадке майских дней. Дарила, верно, их», — продребезжал Голдсмит что твой трамвай. То была последняя строка. Диксон не закрывал рта, пока Уэлчев палец клевал невидимую пернатую жертву, потом захлопнул и обогатил характерным полукруговым движением головы, каким хористы провожают дирижерскую палочку. Казалось, собравшиеся крайне довольны своими успехами и жаждут аналогичного эксперимента.

— Итак, следующий номер нашей программы — это, гм, в некотором роде балет. Разумеется, под «балетом» профессионалы, гм, разумеют не совсем то, что разумеем мы, со своими скромными способностями. Да. Пассаж довольно известный. Надеюсь, что известный. Называется «Май пришел». А сейчас, если все готовы…

Позади и несколько слева фыркнули. Диксон обернулся и увидел Джонса. Улыбка на его постном лице казалась инородной, накладной. Большие, практически лишенные ресниц глаза смотрели прямо на Диксона.

— Ты чего? — спросил Диксон. Если Джонс смеется над Уэлчем, Диксон срочно станет на сторону последнего.

— Сейчас увидишь, — отвечал Джонс, не сводя глаз с Диксона. — Сейчас все увидишь, — добавил он и осклабился.

Действительно, не прошло и минуты, как Диксон увидел, причем нельзя ясней. Отрывок состоял не из четырех частей, как обычно, а из пяти. Напротив третьей и четвертой сверху строк было написано «первый тенор» и «второй тенор» соответственно. Более того: на второй странице фигурировало инфантильное «тра-ля-ля», не говоря уже о многочисленных лакунах в каждой отдельной партии. При подобном раскладе даже Уэлчево ухо могло (чисто теоретически) зафиксировать наличие отсутствия одной партии. Полчаса назад Диксон имел неосторожность сообщить, что «до известной степени» владеет нотной грамотой; теперь поздно было вслух искать объяснения сложносочиненным мотивам, побудившим его на это высказывание, поздно сваливать вассальную зависимость на басы. Чтобы выпутаться, требовался как минимум эпилептический припадок.

— Джим, возьмите партию первого тенора, — посоветовал Голдсмит. — Она попроще, чем у второго.

Диксон рассеянно кивнул. Где-то на периферии сознания раздавалось Джонсово хихиканье. Прежде чем Диксон издал предупреждающий крик, миссис Уэлч покончила с фортепьянной разминкой, хористы пробежали глазами свои партии, и понеслось. Диксон было зашлепал: «Всяк в зелени полей. С милашкою своей. Тра-ля-ля-ля-ля-ля…», — но Уэлч вдруг вперил палец в потолок. Пение стихло.

— Где теноры? — забеспокоился Уэлч. — Почему не слышно теноров?

Раздался неритмичный стук в дальнюю дверь, за которым последовало открывание оной и появление высокого мужчины в лимонно-желтой блузе, застегнутой на все три пуговицы, и при окладистой бороде, по одну сторону более длинной и густой, чем по другую, и наполовину закрывающей галстук, изукрашенный виноградными лозами. Волна горячего ликования охватила Диксона, ибо он догадался, что в музыкальную комнату вошел околоживописный пацифист Бертран с подругой; Уэлч с неугасающим энтузиазмом склеротика многократно возглашал приезд этой пары. Начал он сразу после чая, паузы выдерживал в несколько минут. Что рано или поздно событие по пагубности воздействия сравнится с ипритом, сомневаться не приходилось, однако в тот именно миг оно явилось лучшим отвлекающим средством при гибельных мадригалах. Пока Диксон думал эту мысль, старшие Уэлчи покинули свои места и поспешили навстречу сыну. За ними потянулись гости, неуверенные, судя по речитативу, в неуместности паузы. Диксон, к своему удовольствию, остался один и с наслаждением закурил. Скрипач-любитель занялся Маргарет; Голдсмит и местный композитор говорили с Кэрол, женой Голдсмита, которая с завидной твердостью отказывалась от всякой роли в музыкальных вечерах, кроме роли слушательницы; Джонс настраивал пианино. Диксон обогнул толпу и прислонился к стене у двери, возле книжных полок. Отсюда он, смакуя сигарету, наблюдал, как робко и неловко вошла Бертранова девушка и, никем, кроме Диксона, не замечаемая, замерла на пороге.

За несколько секунд Диксон составил о ней полное представление. Светлые, прямые, коротко стриженные волосы в сочетании с карими глазами и отсутствием помады, четко очерченный рот и мальчишеские плечи, большая грудь и тонкая талия, продуманная непритязательность лиловой вельветовой юбки и белой льняной рубашки. Самый вид девушки был неотразимой атакой на его привычки, стандарты и запросы; будто ее создали и водворили в эту комнату с целью раз и навсегда указать Диксону место. Диксон настолько свыкся с фактом, что подобные женщины попадаются не иначе как в комплекте с бертранами, что давно не усматривал в нем несправедливости. В его, Диксона, распоряжении — большинство: многочисленные маргарет, нередко путающие привлекательность с клоунадой; маргарет, у которых слишком узкая юбка, неправильно подобранная помада или ее отсутствие и даже неуместная улыбка должны бы тотчас дискредитировать самую надежду на продолжение. Однако продолжение неминуемо: новый свитер непостижимым образом перевешивает неуклюжие ступни, щедрость восстанавливает жидкие волосы, пара пива придает приятность трепу о лондонских театрах или французской кухне.

Девушка обернулась и обнаружила, что Диксон на нее пялится. Его диафрагма сжалась от страха; она дернулась, как расслабившийся солдат при команде «вольно». С секунду они смотрели друг на друга. У Диксона закололо в висках, но тут раздался лающий фальцет:

— А, милая, вот ты где; будь умницей, подойди, я тебя представлю честной компании.

И Бертран шагнул к ней, и метнул на Диксона враждебный взгляд. Диксону это не понравилось; от Бертрана он ожидал единственно смиренных оправданий своего появления.

Диксон был слишком раздавлен видом Бертрановой девушки, чтобы еще и знакомиться с нею, поэтому некоторое время притворялся, что до него никак не доходит очередь, а там и вовсе отступил к Маргарет и скрипачу-любителю. В центральной группе преобладал Бертран — рассказывал нечто затянутое и часто разнообразил повествование смехом. Девушка смотрела ему в рот, будто он мог после потребовать пересказа. Подали кофе с кексами и подтекстом, что больше ничего не будет; Диксон попытался сосредоточиться на том, чтобы ни он сам, ни Маргарет не остались совсем голодными, и на некоторое время преуспел. А потом подошел Уэлч и ни с того ни с сего сказал:

— Гм, Диксон, пойдемте. Хочу представить вас моему сыну Бертрану и его… гм… его… Пойдемте.

Диксон пошел, прихватив Маргарет под руку. Двое плюс Эван Джонс неумолимо приближались.

— Это мистер Диксон и мисс Пил, — сказал Уэлч и плечом оттер Голдсмитов.

Маргарет не дала молчанию повиснуть:

— Мистер Уэлч, вы к нам надолго?

Диксон мысленно поблагодарил ее за то, что она здесь, и за то, что у нее всегда найдется дежурная фраза.

Бертрановы челюсти благополучно сомкнулись за вертким куском. Бертран продолжил жевать и начал думать.

— Вряд ли, — выдал он наконец. — Приняв во внимание все обстоятельства, я счел себя не вправе и далее колебаться. Дела в Лондоне, самого разнообразного свойства, требуют моего постоянного контроля. — Бертран расщепил в улыбке бороду и принялся стряхивать крошки с обеих. — Однако весьма приятно обнаружить, что и в захолустье светоч культуры горит ровным пламенем. Этак посмотришь — и потом долго не волнуешься за судьбы нации.

— А как идет ваша работа? — не сдавалась Маргарет.

Бертран хохотнул, обернулся к девушке. Она тоже издала мелодичный смешок, весьма похожий на «звон серебряных бубенчиков», освоенный Маргарет.

— Моя работа? — переспросил Бертран. — По вашей интонации можно сделать вывод, что речь о миссионерской деятельности. Впрочем, некоторые наши приятели примерно в таком ключе свои занятия и воспринимают. Фред например. — Уточнение относилось к девушке.

— Да, и еще Отто, — кивнула та.

— Отто в особенности. Он, если и не ведет себя как миссионер, определенно выглядит как миссионер. — Бертран снова рассмеялся. Девушка — тоже.

— Чем вы занимаетесь? — кисло спросил Диксон.

— Живописью. Увы, я не применяю свои силы к стенам и заборам, иначе уже сколотил бы капиталец и ушел на покой. Ничего подобного: я пишу картины. Дважды увы: не портреты профсоюзных деятелей, не интерьеры городских ратуш и не обнаженную натуру, иначе бы вообще купался в деньгах. Ничего подобного: я пишу самые обычные картины, ничего более, чем картины, картины tout court^[8], или, как сказали бы наши американские родственники, картины на злобу дня. А вы чем занимаетесь? Если, конечно, мне дозволено спросить?

Диксон медлил. Речь, за вычетом заключительной части, явно проверенная Бертраном на других собеседниках, взбесила его более, чем он полагал в принципе возможным. Девушка смотрела вопросительно, выгибала брови, темные для таких светлых волос, и в итоге произнесла довольно низким голосом:

— Ну же, удовлетворите наше любопытство.

Бертран снова вперил в Диксона взгляд своих странно плоских глазных яблок.

— Я на подхвате у вашего отца, — сказал Диксон, сочтя, что агрессия неуместна. — На кафедре исторических наук отвечаю за Средние века.

— Прелестно, прелестно, — прокомментировал Бертран, а девушка уточнила:

— Вы любите свою работу, не так ли?

Уэлч, заметил Диксон, снова с ними и обводит взглядом лица, явно в поисках зазора в беседе, дабы тоже вступить. Диксон решил сдержать его любой ценой и потому произнес, тихо, но поспешно:

— Разумеется, я выбрал достаточно интересный вид деятельности. Однако совершенно очевидно, что мое занятие далеко не такое захватывающее… — он посмотрел на девушку, — как ваше. — Надо показать этому Бертрану, что он, Диксон, тоже имеет право общаться с его девушкой.

Девушка подняла недоуменный взгляд на Бертрана.

— Не вижу ничего захватывающего в…

— Вероятно, — продолжал Диксон, — вас утомляют постоянные упражнения, необходимость держать себя в форме, сопряженные с вашей профессией. Но ведь балет… — Диксон проигнорировал тычок со стороны Маргарет. — Балет — это нечто восхитительное. По крайней мере, я привык так думать. — Бертрану при этих словах досталась улыбка белой зависти. Диксон стал размешивать кофе, стараясь не звякать ложечкой и по максимуму оттопыривая мизинец.

Бертран медленно багровел и нависал над Диксоном, силясь проглотить половину бисквитного рулета, чтобы скорее заговорить. Девушка с неподдельным недоумением повторила:

— Балет? Но я ведь в книжном магазине работаю. Почему вы решили, что я?..

Джонс ухмылялся. Даже Уэлч явно задумался. Что он наделал? Диксона затрясло одновременно от ужаса и от подозрения, что «балет» в одной отдельно взятой семье Уэлч означает «половая связь».

— Послушайте, Дикенсон, или как вас там, — начал Бертран, — может, вы себя очень остроумным считаете, но я бы на вашем месте извинился, и чем скорее, тем лучше. Не в ваших интересах упорствовать.

Диксону очень захотелось вслух отметить отчетливый лай, особенно в заключительной фразе, проглатывание определенных согласных, а заодно и особенность глазных яблок. Бертран, пожалуй, набросится на него, ударит; что ж, отлично. Диксон не сомневался, что в стычке с живописцем одержит верх — или Бертрана остановит закоренелый пацифизм? Однако в последовавшей тишине Диксон быстро сориентировался пойти на попятную. Он ляпнул что-то насчет девушки; не стоит усугублять.

— Простите великодушно, если допустил ошибку, только мне казалось, что присутствующая здесь мисс Лусмор имеет отношение к…

Диксон перевел просительный взгляд на Маргарет, однако, прежде чем она успела рот раскрыть, на помощь поспешил Уэлч.

— Бедняга Диксон, ха-ха-ха, должно быть, спутал эту… эту юную леди с Соней Лусмор, подругой Бертрана, которая недавно подвела нас всех, и преизрядно. Наверно, Бертран решил, что вы, Диксон, гм… попрекаете его, что ли. Ха-ха-ха.

— Если бы он потрудился подойти, когда нас представляли гостям, подобного казуса не случилось бы, — процедил Бертран, все еще багровый. — А он предпочел…

— Не переживайте, мистер Диксон, — перебила девушка. — Это всего-навсего маленькое недоразумение. С каждым бывает. Меня зовут Кристина Каллаган. Звучит совсем непохоже на «Лусмор».

— Я… я… спасибо вам огромное, что ничего плохого не подумали. Мне очень неловко, честное слово.

— Да ладно, Диксон, не берите в голову, — встрял Бертран, предварительно смерив взглядом свою девушку. — Милая, пойдем-ка с гостями пообщаемся. Счастливо оставаться, Диксон.

И они пошли, на приличном расстоянии сопровождаемые Джонсом, к группке Голдсмита, а Диксон остался при Маргарет.

— Вот, возьми сигаретку, — сказала Маргарет. — Тебе сейчас не повредит. Подумать только, что за животное этот Бертран. Неужели трудно было догадаться…

— Я сам виноват, — перебил Диксон, благодарный за никотин и поддержку. — Нет бы подойти и послушать, когда их представляли.

— А кстати, почему ты не подошел? В любом случае Бертран мог бы и не обострять. Впрочем, это вполне в его духе, насколько я поняла.

— Мне почему-то так противно было, просто ужас. А ты много общалась с Бертраном?

— Он приезжал один раз, с прежней девушкой. Кстати, некрасиво получается. Он собирался жениться на этой своей Соне Лусмор и вдруг привозит новую подругу. Что ты так смотришь? Мне Недди все уши прожужжал: свадьба-де с Лусмор грядет, всего-де несколько дней осталось, и так далее, и в том же духе. Конечно, он пел со слов сына…

— Слушай, Маргарет, а пойдем куда-нибудь выпьем? Я умру, если не выпью, а здесь не светит. Сейчас только восемь — мы успеем вернуться.

Маргарет засмеялась, явив изрядное количество зубов. Один клык был запачкан помадой. Маргарет всегда перебарщивала с косметикой.

— О, Джеймс, ты неисправим. Просто кладезь идей. Уйти никак нельзя — что Недди подумают? Что мы манкируем обществом их гениального сыночка? Да тебя в два счета уволят.

— Ты права. К сожалению. Только я бы, кажется, все отдал за три пинты пива. Со вчерашнего вечера капли во рту не было, да и тогда я всего пинтой ограничился.

— Так лучше для твоего кошелька. — Маргарет снова рассмеялась. — При исполнении мадригалов ты был великолепен. Блистал, я бы сказала.

— Умоляю, не напоминай.

— Лучше даже, чем в пьесе Ануя. При твоем акценте звучало просто зловеще. Постой, как там — «La rigolade c'est autre chose»^[9]? Впечатляет, весьма впечатляет.

Из пересохшего горла вырвался слабый стон:

— Прекрати. Это выше моих сил. Почему нельзя было выбрать английскую пьесу? Впрочем, понятно почему. Не трудись объяснять. Кстати, что у нас следующим номером?

— Полагаю, блок-флейты.

— Тем более имею право слинять. Нет ничего постыдного втом, чтобы не играть на блок-флейте. В конце концов, я всего-навсего младший преподаватель. Но, Маргарет, разве это не ужасно? Разве не ужасно? Просто не продохнуть от искусства.

Она снова засмеялась и быстро обвела глазами комнату. Значит, ей весело, с облегчением подумал Диксон.

— Насколько мне известно, с блок-флейтой каждый справится.

Диксон тоже засмеялся и предпринял попытку забыть о пиве. И то правда: в жестяной коробке осталось всего три фунта, а зарплата только через девять дней. В банке у него двадцать восемь фунтов, но они — неприкосновенный запас на случай увольнения.

— Хорошенькая эта Кристина, как там ее по фамилии, — заметила Маргарет.

— Хорошенькая.

— А какая фигура! — продолжала Маргарет.

— Да.

— Не часто к такой шикарной фигуре прилагается такое миленькое личико.

— Не часто, — вымучил припертый к стенке Диксон.

— Жаль только, что она вся такая рафинированная. — Маргарет помедлила, однако решила пояснить эпитет: — Не люблю, когда девушка старается вести себя как придворная дама. И вообще она довольно ограниченная особа.

Диксон был примерно того же мнения, однако, озвученное Маргарет, оно его покоробило.

— По-моему, — замялся он, — мы недостаточно ее знаем, чтобы делать такие выводы.

Реплика была встречена звоном серебряных бубенчиков.

— Все понятно: ты в очередной раз запал на смазливую мордашку. Что и требовалось доказать.

Чистая правда, подумал Диксон, но вслух подтвердить, конечно, не решился и неловко замолчал. Они с Маргарет смотрели друг на друга тревожно, будто следующая фраза, кому бы из них она ни принадлежала и из каких бы слов ни состояла, обречена была оказаться оскорбительной. Наконец Диксон произнес:

— Во всяком случае, они с Бертраном из одного теста.

Маргарет изогнула губы — так мог бы улыбаться хорек.

— Должна сказать, у них действительно немало общего.

— Ты права.

Прислуга тем временем собирала грязные фаянсовые чашки и блюдца; гости чувствовали себя неприкаянными. Надвигалось продолжение концерта. Бертран с девушкой исчезли — вероятно, пошли вещи распаковывать. Уэлч призвал Диксона к расстановке стульев. Маргарет осталась одна.

— Что будет следующим номером, Профессор? — спросил Диксон.

Тяжеловесные Уэлчевы черты, было оживившиеся за последние полчаса, приняли обычное положение, будто с макушки оползень сошел. Уэлч посмотрел на Диксона как на смутьяна.

— Осталась пара музыкальных отрывков.

— Какая прелесть. Кто первый в списке?

Уэлч поместил иссохшие руки на спинку стула, такого низкого, что он казался молельной скамьей-переростком, и после секундного раздумья выдал, что местный композитор и скрипач-любитель намерены замахнуться на скрипичную сонату одного немецкого зануды, затем неопределенное количество блок-флейт исполнят некий отрывок, а напоследок Джонс, возможно, сыграет на гобое. Диксон кивнул, будто ничего приятнее в жизни не слышал.

Маргарет разговаривала с Кэрол Голдсмит. Кэрол, лет примерно сорока, хрупкая, с длинными прямыми каштановыми волосами, числилась среди союзников Диксона, хотя время от времени слегка подавляла жизненным опытом.

— Привет, Джим! Как дела? — воскликнула Кэрол своим неестественно звонким голосом.

— Не спрашивайте. Нам предстоит еще как минимум час пиленья и завыванья.

— Ну не ужас ли? Скажите, почему мы вообще сюда ходим? Нет, почему ходит Джим, понятно — бедняжка Маргарет здесь живет. По всей вероятности, я имела в виду: что лично я здесь забыла?

— Должно быть, вы ходите сюда, чтобы поддержать своего супруга, — сказала Маргарет.

— Ваше предположение не лишено смысла. В таком случае зачем ходит мой супруг? Здесь даже не наливают.

— Джеймс данный факт уже отметил.

— Врядли стоило приходить, только чтобы полюбоваться на величайшего живописца всех времен и народов, — заметил Диксон, имея в виду свести разговор со своего давешнего imbroglio^[10], как с основного пути на запасный.

Однако по причине, на тот момент для него непонятной, замечание не вызвало поддержки. Маргарет вздернула подбородок, словно готовясь выбранить Диксона за неосмотрительность; впрочем, ей всякое враждебное высказывание представлялось неосмотрительным, если только они с Диксоном не были наедине. Кэрол прикрыла глаза и пригладила свои прямые волосы.

— Откуда этот тон?

— Тон как тон, — стушевался Диксон. — Просто между мной и Бертраном имела место некоторая шероховатость. Я чего-то недопонял насчет его подруги, а он стал усугублять ситуацию. Кажется. А вообще ничего существенного.

— Вполне в его духе, — сказала Кэрол. — Ему всюду насмешники мерещатся. Впрочем, его и правда часто вышучивают.

— Так вы его хорошо знаете? — удивился Диксон. — Простите, Кэрол. Выходит, Бертран — ваш друг?

— Друг — это громко сказано. Мы — в смысле мы с Сесилом — пару раз встречались с Бертраном. Еще летом, до того, как вы поступили на работу. Вообще он под настроение занятный, хотя и вы отчасти правы — Бертран нет-нет да и прихвастнет своими живописными достижениями, что не слишком приятно. Кстати, Маргарет, вы ведь тоже с ним уже общались? Как он вам показался?

— Верно, общалась, во время его приездов к родителям. По-моему, когда он один или в привычном окружении, он вполне адекватен. Но стоит ему оказаться среди новых людей, как он начинает рисоваться напропалую.

От лающего смеха все трое так и подпрыгнули. Приближались Бертран и влекомый им за руку Голдсмит. Не озаботившись сложить серьезную мину, Бертран обратился к Кэрол:

— Вот ты где, деточка. Как делишки?

— Спасибо, хорошо, деточка. Как у тебя делишки, я даже и не спрашиваю. Что, решил вкусовым пристрастиям изменить?

— Ты о Кристине? Она отличная девчонка, просто блеск. Одна из лучших, в моей практике.

— Так у тебя и намерения имеются? — не отставала Кэрол, впрочем, с нежнейшей улыбкой.

— Намерения? Ну нет, только не это. Так даже вопрос не стоит.

— Не похоже на вас, старина, — заметил Голдсмит тускло и невнятно, и не тенором — совсем не так, как пел.

— Если честно, в настоящий момент я на нее обижен, и преизрядно, — пояснил Бертран и изобразил кружок большим и указательным пальцами.

— Это за что же? — оживился Голдсмит.

— Как вы уже могли догадаться, несмотря на мою страстную увлеченность этим видом деятельности, — Бертран кивнул на пианино, где скрипач-любитель в компании местного композитора настраивал скрипку, — не слишком красиво с ее стороны было оставить меня без поддержки, несмотря на то что я чрезвычайно рад видеть вас всех. Нет-нет, мне обещана встреча с Джулиусом Гор-Эркартом, о котором вы, возможно, слышали.

Диксон действительно слышал о Гор-Эркарте, богатом любителе прекрасного, известном разовыми вкладами в колонку «Искусство» целого ряда еженедельников. Гор-Эркарт имел дом неподалеку, где периодически останавливались выдающиеся личности. Эту рыбу уже не первый год тщился поймать Уэлч. Диксон снова посмотрел на Бертрановы глаза. Поистине они производили странное впечатление — будто Бертрану в череп напихали пестренького ситчику, и он, ситчик, проглядывает через две круглые бойницы. Что общего может быть у человека с такими глазами, такой бородой и такими (Диксон их только что заметил) разными ушами — с человеком вроде Гор-Эркарта?

Ответ на свой безмолвный вопрос Диксон получил спустя две минуты. Связь оказалась самая тривиальная: эта Каллаган, не то будучи вхожа в семью Гор-Эркарта, не то вообще, будучи племянницей Гор-Эркарта, обещала представить Бертрана Гор-Эркарту уже в текущие выходные. Позднее выяснилось, что Гор-Эркарт сейчас в Париже, а значит, придется Бертрану еще раз приехать в «захолустье». Объяснение, почему нежелательна встреча Бертрана с Гор-Эркартом в Лондоне, Диксон забыл, едва услышал. Забыл он также, о чем Бертран намерен Гор-Эркарта просить.

Вопрос, по обыкновению в описательной манере, задала Маргарет. Бертран вскинул крупную свою голову и по-над щеками обозрел все лица, прежде чем ответить.

— Из более чем достоверных источников мне известно, — начал он с расстановкой, — что у нашего влиятельного друга освободилось место личного секретаря. Сомнительно, чтобы персона столь масштабная стала объявлять конкурс, посему я в настоящий момент предпринимаю все усилия, дабы должность досталась мне. Покровительство, друзья мои, покровительство и еще раз покровительство. Единственное, чего мне недостает, — это оно. В случае удачи я одной рукой буду вести деловую переписку, а другой — о, другой рукой я буду рисовать. — Бертран хохотнул, Голдсмит и Маргарет последовали его примеру. — Как видите, я имею серьезные намерения ковать железо, пока горячо, простите великодушно за банальность.

«Банальность тебе простить, еще чего, — подумал Диксон. — С какой стати?»

— Так когда вы думаете в следующий раз приехать, старина? — спросил Голдсмит. — Мы могли бы пообщаться в другой обстановке. В этот раз не получится.

— Вероятно, недельки через две, — сказал Бертран и многозначительно добавил: — На следующие выходные у нас с мисс Каллаган запланировано другое мероприятие. Излишне объяснять, по каким причинам мне бы не хотелось его пропустить.

— Через выходные в колледже Летний бал, — поспешила Маргарет, пока остальные не уловили подтекст. Как у Бертрана язык поворачивается делать подобные заявления женщине, которую он едва знает, и мужчине, у которого к нему прогнозируемая устойчивая неприязнь с первого взгляда?

— Неужели? — Бертран изобразил голосом интерес.

— Именно. Так вы приедете, мистер Уэлч?

— Постараюсь организовать зазор в своем плотном графике. Последнее время, сколько мне помнится, на количество заказов сетовать не приходилось. О, сигареты? Обожаю сигареты. Сесил, вы же от одной не обеднеете? Вот и славно. Так что там насчет бала? Лично вас стороной не обойдут?

— К сожалению, на этот раз обойдут, — отвечал Голдсмит. — Летний бал по времени совпадает с конференцией преподавателей-историков, а это в Лидсе. Ваш отец считает мое присутствие обязательным.

— Жаль, жаль, — посетовал Бертран. — Вот не повезло так не повезло. Неужели, кроме вас, некого отправить? — Бертран покосился на Диксона.

— Увы. Это входит в наши обязанности, — с чувством произнес Голдсмит.

— Дважды увы. Ну да ладно. А кто вообще из присутствующих пойдет на бал?

Маргарет взглянула на Диксона, а Кэрол спросила:

— Джим, вы идете?

Диксон усиленно замотал головой.

— Нет, я в танцах не силен, каюсь. Насколько я понимаю, это было бы пустой тратой денег. — Не дай Бог, Маргарет вздумается его шантажировать на тему идти вместе.

— Неволить людей непростительно, — закивал Бертран. — Ни при каких обстоятельствах. Кстати, куда это запропастилась оная Каллаган? Рискну предположить, на ее носике уже обретается претолстый слой пудры. А музыканты что — у них перерыв не затянулся ли?

Диксон огляделся. Действительно, двое музыкантов, настроив инструменты, раскрыв ноты и натерев смычки канифолью, болтались по «зальцу» с папиросами. Уэлч куда-то прочно исчез — дескать, учитесь, как надо. Отдаленная дверь «зальца», длинного, как коридор, с низким потолком и приглушенным освещением, отворилась, и вошла Каллаган. Диксон решил, что для девушки столь хорошо сложенной двигается она неуклюже.

— А, детка. — Бертран изогнулся и прошелся по полу пером воображаемой шляпы. — Мы уж волновались, не случилось ли с тобой чего.

— Я… я просто… — смутилась Каллаган.

— Мы тут говорили о мистере Гор-Эркарте — в частности, прикидывали, доступен ли он через выходные, ибо через выходные будет иметь место некое колледжское празднество, подразумевающее танцы. Так вот: не почтит ли мистер Гор-Эркарт его своим присутствием?

— Не знаю. Секретарь сказал, он скорее всего до середины следующего месяца пробудет в Париже. Через выходные — это ведь раньше, да?

— Кажется. Да, раньше. Какая жалость. Какое досадное совпадение. Какая удручающая новость для мистера Гор-Эркарта.

— Я писала дяде и просила дать мне знать, как только вернется.

Диксон подавил смех. Честное слово, смешно, когда девушка (мужчинам это несвойственно) говорит о «дяде» или «папе» так, будто в природе существует только один дядя или папа, или будто этот конкретный дядя или папа доводится дядей или папой всем присутствующим.

— Джим, что вас так позабавило? — спросила Кэрол. Бертран уставился на Диксона.

— Ничего. — Диксон уставился в ответ. Вот бы так или иначе опустить Бертрана, хотя бы даже с риском впасть в немилость к его отцу. Любой выпад будет оправдан — что недостаточно яростный, что не слишком необходимый. Увы, развернуться с выпадом было негде. Несколько секунд Диксон прикидывал, не посвятить ли следующие десять лет жизни обучению на искусствоведа, чтобы хулить Бертрановы холсты на профессиональном уровне. Вспомнилась откуда-то вычитанная фраза: «И на том сгреб старого брехуна за шкирку и, ей-богу, было задушил»^[11]. Смех, практически подавленный, опять едва не прорвался, Бертранова борода задергалась, однако сам Бертран ничем не нарушил паузы.

Маргарет, как всегда, разрядила обстановку:

— Мисс Каллаган, я буквально на днях читала о вашем дядюшке. В местной газете была о нем целая статья. В дар нашему выставочному залу он преподнес несколько акварелей. Поистине, без таких людей культура в провинции давно бы приказала долго жить.

Реплика, априори не требующая ответа, возымела действие, предсказуемое для всякого, кто общался с Маргарет, — иными словами, ошарашила аудиторию очевидностью цели: спровоцировать разговор. Несколькими футами левее скрипач-любитель сипло хихикал над остротой местного композитора. Однако где же Уэлч?

— Да, он очень щедр, — сказала Каллаган.

— До сих пор есть люди, которые могут себе позволить быть щедрыми в этом смысле. И данный факт очень обнадеживает, не правда ли? — продолжала Маргарет. Диксон посмотрел на Кэрол, но она как раз переглядывалась с мужем.

— Боюсь, недолго лейбористам рулить осталось, — заметил Бертран.

— Вообще-то они неплохие ребята, — возразил Голдсмит. — В конце концов, вы не можете…

— Согласен, с внешней политикой при них могло быть гораздо хуже — конечно, если абстрагироваться от их впечатляющей неспособности подливать воды в огонь. — Бертран окинул пытливым взглядом все лица по очереди и продолжил: — Зато внутренняя политика… в частности, принципы обложения налогами исходя из доходов. Я имею в виду… — Бертран будто колебался. — Я имею в виду, тут все просто, так ведь? Нет, я всего-навсего хотел уточнить. Согласитесь, друзья, впечатление именно такое. По крайней мере лично я именно так понимаю. Или я не прав?

Проигнорировав как нахмуренные брови Маргарет, так и подначивающую усмешку Кэрол, Диксон вполголоса произнес:

— Даже если так, что плохого? Допустим, у одного человека десять булочек, а у другого — две. Понятно же, что забирать булочку надо у того, у кого их больше.

Бертран и его девушка несколько секунд активно друг друга отзеркаливали — покачивали головами, улыбались, вскидывали брови, вздыхали. Впечатление было, будто Диксон публично признался, что ничего не знает об искусстве. К слову, о произведениях, которые ему нравились, Диксон знал довольно.

— Мы, мистер Диксон, не считаем, что булки надо забирать у кого бы то ни было, — сказала девушка. — В этом все дело.

— Очень сомневаюсь, что дело именно в этом, — возразил Диксон. Одновременно с Диксоном Маргарет сказала:

— Давайте не будем спорить о таких пус…

А Бертран сказал:

— Все дело в том, что богатые…

С преимуществом в долю секунды победил Бертран. И развил мысль:

— Все дело в том, что богатые играют важную роль в современном обществе. — Лающие нотки слышались чуть отчетливее. — Куда более важную, чем в предшествующие эпохи. На этом кончу, друзья мои; не стану даже упоминать о такой категории, как меценатство, дабы не утомить вас — прописные истины очень утомительны, не правда ли? Самый факт покровительства состоятельных людей людям искусства уже является прописной истиной — следовательно, подтверждает мою правоту. А так уж случилось, что ваш покорный слуга то-э-э не чужд прекрасному.

На слове «тоже» Бертран выдержал паузу, после «слуги» сделал брови домиком, сочный свой рот округлил, щеки втянул. Звук «ж» был проглочен как плебейский. Вышло почти «то и»; Диксон настроился на какого-нибудь синтаксического, сугубо бертрановского уродца, остался же с эффектом обманутого ожидания. Как ни крути, а тоже изыск. Диксон мысленно проработал всю схему, а пока прорабатывал, не успел придумать достойный ответ и ограничился банальным «еще бы», впрочем, вложив в него намек на осведомленность, а также максимум скептицизма.

Как ни странно, Бертрану «еще бы» пришлось по вкусу.

— Так и есть, — возгласил Бертран, и все, кто было отвлекся, снова стали смотреть на него. — А знаете, чему, точнее, кому еще не чужд ваш покорный слуга? Состоятельным людям, вот кому. И я горжусь самим фактом моветонности («Ага, вот оно», — подумал Диксон) такового заявления. А почему, спросите вы, я симпатизирую состоятельным людям? Да потому, друзья мои, что состоятельные люди приятны в общении, щедры, любят то же, что по счастливому совпадению люблю и я, а также потому, что они окружают себя предметами искусства. Вот почему я симпатизирую состоятельным людям, и вот почему я против повышения для них подоходного налога. Я прав?

— Сынок, пора, — позвала миссис Уэлч. — Если ждать папу, мы этак всю ночь проболтаем. Давайте начнем. Папа позже к нам присоединится.

— Хорошо, мама, — бросил через плечо Бертран. Слушатели сразу поредели. Однако Бертран, прежде чем самому идти, впился в Диксона взглядом. — Надеюсь, я понятно излагал?

Маргарет повисла у него на локте, и Диксон, не имея ни малейшего желания размахивать кулаками после драки, сказал примирительно:

— Да, разумеется. Наверно, вам больше везло в контактах с состоятельными людьми, чем, к примеру, мне. Только и всего.

— И меня это ничуть не удивляет. — В интонации легко читалось презрение. Бертран сделал шаг в сторону, пропуская Маргарет.

Диксон перестал сдерживать эмоции:

— Ну так пользуйтесь, пока можно. Выжимайте из богатеньких по максимуму, а то везение — оно ведь не вечно.

Он пошел следом за Маргарет, но его остановила Каллаган:

— Вы не могли бы несколько сменить тон, если вас не затруднит?

Диксон огляделся; все уже уселись, скрипач-любитель пристраивал инструмент под подбородком. Диксон плюхнулся на ближайший стул и сказал вполголоса:

— Вы просили меня сменить тон, я правильно понял?

— Да, если вам нетрудно. — Каллаган и Бертран тоже сели. — Подобные вещи всегда меня несколько нервируют. К сожалению, ничего не могу с этим поделать. Такая индивидуальная особенность.

Если бы Маргарет не привила Диксону отвращение к подобным доводам, он, пожалуй, не ответил бы так, как ответил:

— А вы уже к кому-нибудь обращались?

Скрипач-любитель поклонился в пояс и при поддержке местного композитора выдал нечто буйное, галопирующее. Бертран подался к Диксону и рявкнул:

— Что вы, черт вас возьми, имеете в виду?

— Хотел узнать, кто ваш психиатр. — Диксон расширил поле боя.

— Послушайте, Диксон, а вам не кажется, что вы нарываетесь на смачную оплеуху?

Диксон, когда его задевали, испытывал трудности с выражением мыслей.

— Допустим; а вам не кажется, что мне не кажется, что кто-кто, а вы к этой оплеухе отношения иметь не будете?

Бертран накуксился над ребусом, потом не выдержал:

— Что вы сказали?

— Кстати, вам известно, на кого вы похожи в этой бороде? — Переход на личности совершался стремительно, параллельно с ним учащалось сердцебиение.

— Отлично; значит, пойдем выйдем?

Последний вопрос из цепочки поглотили раскатистые фортепьянные басы.

— Что? — не расслышал Диксон.

Миссис Уэлч, Маргарет, Джонс, Голдсмиты и неказистое контральто обернулись одновременно и в один голос прошипели «тсс!». Будто паровоз выпустил пар под стеклянной крышей. Диксон вскочил и на цыпочках пошел к двери. Бертран было оторвал зад от сиденья, но Каллаган его не пустила.

Не успел Диксон приблизиться к двери, как она открылась и явился Уэлч.

— О, вы без меня начали! — сказал он, даже не подумав понизить голос.

— Да, — прошептал Диксон. — Я хотел… Мне надо…

— Нет чтобы подождать несколько минут. Я говорил по телефону. С этим, как его… который из… из…

— До свидания. — Диксон боком продвигался к двери.

— Разве вы не останетесь на Рэйсина Фрикера^[12]?

— Никак не могу, Профессор. Я, наверно… я буду… — Диксон изобразил ряд жестов, по его мысли, не поддающихся расшифровке. — Я еще вернусь.

Затяжная гримаса святого недоумения досталась двери.

Глава 5

— «Девяносто миль в час — это вам не пустяк. Особливо со склона когда, — распевал Диксон. — Он на горле сжимал опаленный кулак…»^[13] — Диксон замолк, потому что запыхался: склон действительно не пустяк, тем более что в отличие от обреченного машиниста Диксон продвигался не вниз, а вверх, притом до того накачанный пивом, что едва не булькал. К дому Уэлчей вела песчаная дорожка. Диксон вспоминал — и мечтательно улыбался в темноту. Нынче вечером Диксона охватил чистый, неподдельный, почти религиозный восторг — так бывает, когда субъект впервые сталкивается с произведением искусства или когда на него обрушивается человеческое великодушие. Пробило десять; выпив кружку пива, которую считал на сегодня последней, Диксон заметил, что напитки по-прежнему как заказывают, так и подают, что народу до сих пор прибывает, и народ все уверенный, спокойный, а от бильярдного стола доносится звон шестипенсовиков. Кульминация настала, когда бармен с двумя ящиками «Гиннеса» прошел за стойку. Городок, где жили Уэлчи, и колледж принадлежали к разным графствам; здешние пабы, оказывается, летом (а календарное лето уже началось) открыты до половины одиннадцатого, не в пример пабам и гостинице, куда Диксон водил Маргарет. Диксонова благодарность была превыше всяких слов — счастливый должник, Диксон счел себя прямо-таки обязанным совершить еще несколько подходов к барной стойке. В результате он потратил больше, чем мог себе позволить, и выпил больше, чем следовало, однако по-прежнему ощущал удовлетворение и умиротворение, не замутненные иными эмоциями. Врезался в калитку; отскочил и поплелся вокруг дома по мощеной дорожке.

Окна комнаты, где имел место «концертец», были темны. Уже хорошо. В гостиной горел свет. Диксон прислушался. Так и есть: переместились туда, разговоры разговаривают. Диксон прильнул к щели меж портьер — и увидел Уэлча, в синем плаще с алыми полосками и зюйдвестке. Уэлч выходил, за ним следовали местный композитор и Сесил Голдсмит, тоже в плащах. Общество явно собиралось разъезжаться по домам. «То-то Недди их нынче прокатит», — подумал Диксон и расплылся в улыбке. Кэрол, в легком твидовом пальто, задержалась с Бертраном. Все, кроме этих двоих, успели уйти.

Ближайшее к Диксону окно как раз было открыто, но Диксон не разбирал Бертрановых слов. По интонации, правда, он понял, что Бертран задал вопрос, на который Кэрол ответила «да, хорошо». Бертран шагнул к ней и обнял. Что за этим последовало, Диксон не видел, поскольку Бертран стоял спиной к окну. Впрочем, если последовал поцелуй, то занял он не больше секунды — Кэрол выскользнула из-под его руки и поспешила уйти.

Диксон вернулся в музыкальную комнату через французское окно. Увиденное взбудоражило его, а почему — непонятно. Теоретически Диксон был подкован в делах подобного рода; странно, что при столь близком наблюдении характеристика «мерзость» напрашивается прежде и навязчивее всех прочих характеристик. То обстоятельство, что Диксон вот уже несколько месяцев по нескольку раз на неделе видел Сесила Голдсмита и говорил с ним, не способствовало материализации последнего, но теперь материализация отчасти состоялась: Голдсмит вызван из мира духов женой, застуканной Диксоном в объятиях третьего лица, причем лица сугубо приземленного. Не могли плотнее портьеры завесить, досадовал Диксон; потом выбросил происшествие из головы — для того чтобы незамеченным пробраться в спальню, требовалась предельная концентрация.

Прикинув, что, пока гости не разъехались, логичнее отсидеться в «зальце», Диксон на ощупь нашел кресло, развалился в нем, закрыл глаза — и с удовлетворением услышал, как заводится и отъезжает автомобиль. Секунду спустя он ощутил изрядный крен, потом в животе ширилась и засасывала голову дыра. Диксон открыл глаза, стилизовал лицо под маску трагика; да, последняя пинта не пошла. Он встал, принялся подпрыгивать и хлопать над головой в ладоши (в ВВС упражнение считалось панацеей). Прежде пятьсот таких прыжков отлично прочищали мозги. На сто восьмидесятом прыжке Диксон сделал выбор в пользу тяжелой головы. Пора было выдвигаться.

В холле Диксон услышал отголоски лающего смеха, приглушенные явно лишней дверью. Он проскрипел по лестнице, пересек площадку. Архитектор, пожелавший остаться неизвестным, почудил на славу — в спальню Диксон мог попасть только через просторную ванную. Ее-то внешнюю дверь он и тщился сейчас открыть. Ванная определенно была занята, а может, это Джонс мстил осквернителю своего журнала. Диксон отступил изрядно, расставил ноги, воздел руки, точно дирижер на грани бурной увертюры или симфонической поэмы; затем, полудирижер-полубоксер, разразился шквалом непотребных жестов. В эту самую минуту открылась противоположная дверь. Времени у Диксона было ровно чтобы занять позу ждущего очереди; к несчастью, стратагему до известной степени разоблачал плащик.

— Джеймс! Что это ты здесь делаешь?

Впервые Диксон порадовался, что на месте Маргарет — именно Маргарет.

— Тсс! — зашипел он. — Спрячь меня где-нибудь.

Еще привлекательнее Маргарет показалась, когда поманила его к себе в комнату, причем без каких-либо расспросов. Не успела она закрыть дверь, как из ванной вышли. Кто там был, осталось тайной. Сердце прыгало.

— Слава Богу, — с чувством произнес Диксон.

— Итак, Джеймс, где тебя носило целый вечер?

Рассказывая, Диксон досадовал на заезженность мимики и жестов, усвоенных Маргарет для выражения обиды; вскоре чувство облегчения испарилось. Какова же будет эта женщина в праведном гневе, если они, не дай бог, сочетаются браком? В то же время Диксон не мог не отметить, что Маргарет никогда еще не выглядела так хорошо: ей был к лицу голубой пеньюар, каштановые, в рыжину, волосы, обычно стянутые валиком, теперь свободно падали на плечи. Диксон снял плащик, прикурил. Мрачные краски малость порассеялись. Дорассказал, опустив деталь с подглядыванием.

Маргарет за все время рассказа ни слова не проронила. Диксон замолчал, она улыбнулась.

— Что ж, винить тебя по большому счету не в чем. И все же ты проявил неуважение. Кажется, миссис Недди именно так твой поступок и расценивает.

— Ты уверена? Она спрашивала, где я? Что ты ответила?

— Ничего — меня опередил Эван. Успел высказаться на тему, что ты, по его мнению, пошел в паб.

— В один прекрасный день я этому мерзавцу шею сверну. Большое ему человеческое спасибо. Как будто Недди обо мне недостаточно скверно думают. И не называй его Эваном.

— Чего ты горячишься? Недди спокойно воспринял.

Диксон хмыкнул.

— Откуда такая уверенность? Никогда не поймешь, что у Недди в голове происходит — если там вообще что-нибудь происходит. Ты только не уходи, ладно? Я в ванную на минутку. Не уходи.

Когда Диксон вернулся, Маргарет по-прежнему сидела на кровати, но успела накрасить губы, явно для него. Диксону польстил не столько достигнутый эффект, сколько намерение. Он чувствовал себя все лучше — даже смог откинуться в кресле на несколько минут, обсудить первую часть вечера, без того чтоб затошнило.

— Джеймс, а тебе уходить не пора? — сказала Маргарет. — Поздно уже.

— Да, сейчас пойду. Еще немножко посижу.

— Мне тоже с тобой очень приятно. Мы ведь в первый раз наедине, с тех пор как… Кстати, сколько мы уже не были наедине?

Помимо прочего, от этого вопроса Диксон почувствовал, что пьян в стельку, и после никак не мог вывести причины своих действий. Следующее, что он помнил, — это как сидит рядом с Маргарет, обнимает ее за плечи и страстно целует в губы. Что бы ни побудило его: голубой ли пеньюар, распущенные волосы, дополнительная порция помады, горькое пиво, жажда переломного момента в отношениях, желание избегнуть залпа личных вопросов и откровений, беспокойство из-за работы или все это вместе, — впечатление насчет эффекта было однозначное: Маргарет обнимала за шею и отвечала на поцелуи с энтузиазмом и даже страстью куда большей, нежели она выказывала в процессе всех предшествующих, довольно вялых и ни в коем случае не убедительных свиданий у нее на квартире. Диксон рывком снял очки сначала с себя, потом с Маргарет, куда-то их сунул. Снова поцеловал, еще настойчивее; головокружение прибавило оборотов. Через минуту-две счел, что пора забраться рукой под пеньюар. Маргарет прошептала что-то вроде «милый» и крепче стиснула его шею.

Ну и с какой стати было отступать? Пока все шло как надо; правда, Диксон не мог гарантировать столь же успешное продолжение. Хотел ли он этого продолжения? Пожалуй; но не унижает ли он этим Маргарет? Он смутно припомнил собственный свой совет: после Кэчпоула воздерживаться даже от умеренных связей не менее года. Не лжет ли он Маргарет? Не лжет ли себе? Диксон — друг Маргарет — только и делает, что прогибается; не метафоричен ли Диксон — «возлюбленный» Маргарет — юному ковбою, дерзнувшему выйти на самого буйного своего быка? Нет, по отношению к нему это нечестно. И по отношению к Маргарет нечестно. Нечестно втягивать Маргарет в связь, которая не замедлит обернуться для нее слезами и нервами, не говоря уже о том, во что эта связь может вылиться со временем. Нет, Маргарет этого нельзя. С другой стороны — Диксон тщился рассуждать здраво или хотя бы просто рассуждать — Маргарет этого явно хочет. Она жарко задышала ему на щеку, и ослабшее желание окончательно определилось. Конечно, Диксон боится единственно отпора. Он выпростал руку, забрался на сей раз под ночную сорочку. Маргарет длинно вздрогнула; от этого, а также от тактильных ощущений голова закружилась сильнее; теперь уже и думать нечего было о том, чтоб думать. В ушах стучала тишина.

Недолгое время спустя, когда они лежали на кровати, Диксон сделал поползновение не только недвусмысленное, но даже, пожалуй, оскорбительно откровенное. Реакция Маргарет, хотя и бурная, с трудом поддавалась расшифровке. Диксон продолжал без колебаний. Последовала короткая схватка, в результате которой его голова оказалась в опасной близости от изножья кровати. Маргарет вскочила, одернула пеньюар и двумя пальцами взяла плащик.

— Вон отсюда. Убирайся, Джеймс. Немедленно.

Диксон не без труда встал и даже умудрился поймать налету плащик.

— Извини. В чем дело?

— Вон. — Тщедушное тельце сотрясалось от негодования.

Маргарет распахнула дверь и тряхнула волосами в сторону лестничной площадки. На лестнице слышались шаги.

— Погоди: кто-то идет…

Диксона и плащик выставили. Голова кружилась теперь в противоположном направлении. На полпути к ванной попалась Каллаган.

— Добрый вечер, — вежливо сказал Диксон. Каллаган отвернулась и прошла в свою комнату.

Диксон попытался открыть дверь ванной; снова было заперто. Ни на секунду не задумавшись, он запрокинул голову, глубоко вдохнул и испустил долгий, громкий и яростный крик, тембром и полнотою схожий с Голдсмитовой манерой подачи мадригалов. После чего прогрохотал вниз по лестнице, повесил плащик на крючок, прошел в столовую и преклонил колени перед сервантом — не то наследием восемнадцатого века, не то умелой имитацией.

В секунду Диксон опознал портвейн среди хереса, пива и сидра, что занимали половину полки. Именно из этой бутылки Уэлч накануне вечером налил Диксону самую смехотворную в его жизни дозу. Этикетка, в числе прочих, содержала записи на каком-то романском языке. Портвешок в самый раз — не слишком отечественный, не слишком импортный. Пробка выскочила весело, по-святочному; Диксон пожалел, что нет изюма и орехов, и приложился к горлышку. Несколько капель покатились по кадыку, словно одеколоном окропили воротник. Изначально бутылка была полна на три четверти; две из них влились в Диксона. Он задвинул бутылку обратно в сервант, вытер рот полотняной салфеткой, сервант украшавшей, и, совершенно довольный, без помех добрался до спальни.

Там он некоторое время ходил из угла в угол, потом стал медленно раздеваться и думать об инциденте с Маргарет, прилагая все усилия, чтобы инцидент предстал в наилучшем свете. Действительно ли ему хотелось того, что подразумевали его действия? Как и полчаса назад, ответ был: «Да, до известной степени». Однако он не стал бы домогаться Маргарет, если бы она не производила впечатления женщины, настроенной на близость; по крайней мере не был бы так настойчив. А вот почему Маргарет вздумалось изображать настрой — после стольких-то недель кислой мины? Вероятнее всего, такую поведенческую модель навеяло ей очередное прозаическое дарование. С другой стороны, Маргарет сам Бог велел хотеть близости. Только близости по большому счету она и должна хотеть, рассуждал Диксон, стыдясь собственного шовинизма. Маргарет этого не знает, но именно близости она и хочет, именно близости ее природа на самом деле и требует. А его, Диксона, задача была это требование выполнить, разве нет? В конце концов, он ведь уже свыкся с необходимостью. Но честно ли втягивать Маргарет в такую связь после всего, что она пережила? Едва опознав штемпель, Диксон запихал конверт за самую отдаленную извилину, пока совесть набитой рукой не вскрыла его и не поставила вопрос ребром, затянул пижамный пояс и поплелся в ванную.

В ванной все, столь успешно разложенное по полочкам, предстало в ином свете. Ночь была холодновата для июня, однако Диксон немилосердно взмок. Некоторое время он стоял перед умывальником, прислушиваясь к организму. Тело казалось разбухшим ниже грудной клетки и неоднородным по плотности. Лампочка излучала не свет, а жидкий, хотя и мутный фосфоресцирующий газ и дремотно жужжала. Диксон повернул холодный кран и навис над умывальником. Сразу же пришлось корректировать порыв продолжать снижение, пока голова не ляжет меж двух кранов. Он умылся, взял бакелитовую кружку и выпил изрядное количество воды. Вода освежила моментально, зато возымела и другой эффект, который Диксон распознал позднее. Он почистил зубы, не экономя пасту, еще раз плеснул в лицо, наполнил кружку и пасты поел.

И в раздумье застыл над кроватью. Лицо отяжелело, будто на него нашили мешочков с песочком, нашили безбольно, и мешочки оттягивают мышцы от костей — если, конечно, в лице еще остались кости. Вдруг Диксону стало дурно; он жалобно вздохнул. Будто некто прыткий и проворный напал сзади, упаковал Диксона в невидимый костюм вроде водолазного, только сработанный из ваты. Диксон тихо застонал — дескать, уже достаточно скверно, хватит, перестаньте.

Он полез в постель. Четыре последние сигареты — неужели он выкурил за вечер целых двенадцать штук? — лежали в коробке на лакированном ночном столике вместе со спичками; тут же стояла бакелитовая кружка с водой и пепельница с каминной полки. Временная неспособность втащить в постель вторую ногу открыла наконец тайну побочного эффекта от нескольких кружек воды — вода, оказывается, опьянила его. Эффект перекочевал в разряд основных, когда Диксон лег. На нестабильной каминной полке дрябло приседала фарфоровая статуэтка, какой-то явно известный буддийский персонаж. Интересно, Уэлч специально его сюда поставил — вздумал ненавязчиво открыть Диксону прелести созерцательной жизни? Если так, посыл запоздал. Диксон вытянул руку, дернул шнурок выключателя. Комната стала задираться с правого нижнего угла кровати, и в то же время вроде бы оставалась в первоначальном положении. Диксон откинул одеяло, уселся, свесив ноги. Комната замерла. Диксон выждал несколько минут, снова лег. Комната поплыла вверх. Спустил ноги. Комната затихла. Свесил ноги. Ничего. Распределил одну ногу по кровати. Вот оно. Прогрессирует. Состояние критическое. Хрипло ругаясь, Диксон собрал в кучу подушки, устроился полусидя, ноги расположил на полувесу. В такой позе, с изрядной оглядкой, Диксону удалось погрузить себя в сон.

Глава 6

Диксон снова ожил. Все пять чувств атаковали разом — он не успел ни сбежать, ни встать в стойку. Не для него степенный выход из чертогов Морфея — Морфей вышвырнул Диксона энергичным пинком. Диксон распластался на постели, замер от отвращения к себе — он влип в утро, как покореженный морской паук в нефтяное пятно. Свет был несносен; впрочем, не так несносен, как зрительный акт; раз попробовав, Диксон зарекся ворочать глазными яблоками. В голове кому-то приспичило выбивать ковер — от этого все, что находилось в поле зрения, пульсировало, как нарыв. Рот облюбовала неведомая зверушка — всю ночь гадила, к утру издохла. Вдобавок полисмены гоняли Диксона по пересеченной местности, а потом с завидным профессионализмом охаживали дубинками. В общем, худо ему было.

Диксон нашарил и напялил очки. И сразу увидел, что с постелью неладно. Рискуя не выжить, приподнялся на локте; открывшееся глазам активизировало бешеного литавриста в висках. Простыня щеголяла огромной, неправильной формы дырой; дыра меньшая, но все же изрядная, зияла в одеяле; призовое третье место заняло покрывало благодаря отверстию размером с ладонь. Сквозь эти три дыры с черной окантовкой виднелось коричневое пятно на матраце. Диксон провел пальцем по окантовке, изучил результат. Палец был запачкан темно-серой субстанцией. «Если я что-нибудь в чем-нибудь понимаю, — подумал Диксон, — темно-серая субстанция — это пепел, пепел — это возгорание, а возгорание — это результат действия сигарет. Интересно, сама сигарета дотла сгорела? В противном случае где она? На покрывале нет; на дне воронки — тоже». Скрипя зубами, Диксон свесился с кровати. Осевший коричневый ход, завершенный бесцветным бумажным клочком, пересекал светлый ромб в узоре дорогого с виду ковра. Диксон почувствовал себя очень несчастным; чувство усугубилось при взгляде на прикроватный столик. Последний носил теперь тавро в виде двух желобков, в целом черных, местами сероватых, расходящихся от пепельницы под прямым углом. В пепельнице лежала одна-единственная обгорелая спичка. На столе были еще две нетронутые спички; остальные расположились на полу, вокруг пустой сигаретной коробки. Бакелитовая кружка вообще исчезла.

Неужели это дело только его рук? А если под одной крышей с Диксоном ночевал, скажем, бродяга или взломщик? А если сон Диксонова разума породил никотинозависимое чудовище? В целом Диксон склонялся к тому, что ответственность свалить не на кого, — это-то его и угнетало. Теперь, конечно, с работой можно распрощаться, особенно если не хватит сил покаяться в содеянном миссис Уэлч — а Диксон твердо знал: не хватит. Он перебирал в уме оправдания — каждое усугубляло непростительность содеянного. Совершил поджог, потому что был пьян; пьян был, потому что сменял, неблагодарный, гостеприимство, изысканное общество и культурное времяпровождение на алкоголь. Одна надежда, что Уэлч проигнорирует предполагаемый женин отчет относительно постельного белья. Но про Уэлча хорошо известно, что он на подобные вещи внимание еще как обращает, — вспомнить хотя бы нападки на книгу любимого студента. С другой стороны, злополучная лекция — камень в личный Уэлчев огород; вряд ли Уэлчу много дела до гостевых одеял. Диксон припомнил свое предшествующее заблуждение. Если, думал тогда пьяный Диксон, бегая по преподавательской, в присутствии Уэлча выкрикивать непристойности, бить кулаками в оконные рамы и клеймить периодические издания, Уэлч не обидится — ведь его персона останется неоскверненной. Воспоминание привело за ручку фразу из книги Альфреда Бисли (Диксон раз туда заглянул): «Раздражитель не воспринимается разумом, если не влияет на жизнедеятельность организма». Диксон зашелся смехом, который вскоре трансформировался в спазмы.

Встал, прошел в ванную. Через две минуты вернулся с полным ртом зубной пасты и безопасной бритвой. Начал аккуратно срезать черную кайму вокруг дыр. Диксон не знал, чего добивается, однако постель теперь действительно выглядела лучше, главным образом потому, что причина катастрофы была не столь очевидна. Когда края дыр лишились траурной бахромы, Диксон медленно опустился на пол, будто вдруг одряхлел, и в соответствующем месте побрил ковер. Ошметки спрятал в карман пиджака. Сейчас он примет ванну, пойдет в гостиную, наберет Билла Аткинсона и попросит позвонить насчет приезда старших Диксонов гораздо раньше, чем планировалось. Диксон посидел на кровати, подождал, пока уймется головокружение, вызванное экзерсисами с ковром. Не успел он встать, как некто, вскоре обнаруживший черты особи мужского пола, прошел в ванную. Диксон слышал звяканье цепочки с пробкой, шум воды. Уэлч собственной персоной, либо его сыночек, либо Джонс собирался принять ванну. Кто из троих это был, Диксон вскоре понял — глубокий, непоставленный голос завел песню. Диксон опознал вариации из Моцарта, непристойного и неунывающего. Бертран никогда бы такое петь не стал, а Джонс не делал тайны из собственного безразличия ко всему написанному до Рихарда Штрауса. Медленно, очень медленно, словно вековой дуб под топором, Диксон повалился, спрятал пылающее лицо в подушку — и затих.

Отсрочка водных процедур давала возможность собрать мысли — а именно этого Диксон со своими мыслями делать не хотел. Чем дольше держать их порознь, особенно тщательно изолируя те, что о Маргарет, тем лучше. Воображение услужливо формулировало за Маргарет фразы — и молчания, — а Диксон впервые не мог от них отмахнуться. Он подпер языком нижние передние зубы, предельно сморщил нос и выдал беззвучный жевательный речитатив. Сколько времени понадобится, чтобы уговорить Маргарет сначала открыть, а потом опорожнить ящик с упреками в качестве прелюдии к битве, цель которой — заставить ее выслушать извинения? Тщетно Диксон сосредоточивался на песне — предсказуемость рифм и метафор не развлекала, банальность посыла не тешила. Он попытался порадоваться, что статью взяли, но на ум приходило одно видимое безразличие Уэлча, да еще приказной тон, столь схожий с «дружеским советом» Бисли: «Вам, Диксон, нужна определенная дата, иначе это… это не…». Диксон сел и осторожно, по одной, спустил ноги на пол.

Есть ведь альтернатива плану с Аткинсоном — просто свалить, прямо сейчас, ни слова никому не говоря. Правда, сваливать надо в Лондон — иначе какой вообще смысл? Что-то сейчас делается в Лондоне? Диксон начал снимать пижаму. Бог с ней, с ванной. В это время суток широкие улицы и просторные площади оживлены только одиночными торопливыми фигурками — услужливое воображение выкопало и первые, и вторые, и третьи из впечатлений увольнительной. Диксон вздохнул — с тем же успехом можно мечтать о Монте-Карло или Китайском Туркестане; несколько секунд балансировал на ковре, одна нога голая, другая все еще в пижамной штанине, и думал только о боли, плещущей в голове как настойчивая волна в песчаном замке. Ухватился за каминную полку, едва не уронив жабообразного буддиста, и похромал, как подстреленный киношный бандит. Наверняка в Китайском Туркестане и маргарет, и уэлчей тоже хоть отбавляй.

Уэлч оставил грязный ободок на ванной и запотевшее зеркало. После недолгого раздумья Диксон написал: «Пошел однажды мистер Недди со светочем да на медведя», — тут же протер зеркало и стал смотреться. Выглядел он неплохо; куда лучше, чем чувствовал себя. Волосы, правда, торчали, несмотря на интенсивные приглаживания мокрой щеточкой для ногтей. Диксон собирался использовать мыло вместо бриолина, передумал — в прошлом такая практика уже придавала голове Диксона сходство с утиной. Глаза за стеклами очков казались круглее обыкновенного. Впрочем, как всегда, вид у Диксона был на редкость здоровый; он надеялся также, что внушает доверие и симпатию. Ну и хватит с него.

Прежде чем идти звонить, Диксон еще раз осмотрел оскверненное постельное белье. Осмотр не удовлетворил его; было в дырах что-то неестественное, а что, Диксон сказать не мог. Он запер внешнюю дверь ванной, взял лезвие и снова принялся обрабатывать края дыр. На сей раз Диксон окружил дыры зазубринами и ходами. Кое-где порвал ткань вручную. В качестве последнего штриха расположил лезвие перпендикулярно плоскости и поскреб поверху. Отступил, оценил эффект. Так определенно лучше. Теперь ущерб куда как в меньшей степени казался делом человеческих рук и даже на несколько секунд мог быть списан на скоротечное гниение или привал отряда моли. Диксон развернул ковер так, чтобы бритый ожог оказался не то что бы спрятан под стулом, но к стулу приближен. Диксон строил планы по выносу прикроватного столика с последующим выбросом его из автобусного окна по дороге домой, но тут зоны слышимости достиг знакомый голос. Манера исполнения намекала на беззаботность практически птичью. Песня надвигалась как шторм, и вот внешняя дверь ванной начала сотрясаться, а ручка греметь. Певец смолк; сотрясение ручки продолжилось, сопроводилось пинками, которые почти немедленно были заменены глухими ударами чего-то, — вероятно, плеча. Уэлч пошел в ванную, не подумав, что ее успели занять (кстати, что он там забыл?); даже запертая дверь далеко не сразу внушила ему догадку. Испробовав несколько маневров, заменяющих тупое сотрясание ручки, Уэлч снова сосредоточил усилия на тупом сотрясании ручки. Еще несколько инерционных рывков, ударов, плечевых выпадов, блаженное непроизвольное подергивание — и шаги стали удаляться, и хлопнула дальняя дверь.

Диксон вышел из спальни со слезами бессильного гнева, причем ненарочно наступил на бакелитовую кружку — вероятно, кружка с вечера закатилась куда-нибудь, а теперь выкатилась прямо под ноги — и раздавил ее. Внизу Диксон посмотрел на часы. Двадцатьминут девятого. Он прошел в гостиную, где Уэлчи держали телефон. Хорошо, что Аткинсон по воскресеньям встает рано и идет за газетами. Диксон успеет его поймать. Он набрал номер.

В следующие двадцать пять минут самое трудное было обуздывать раздражение, не усугубляя мигрень. Телефонная трубка выдавала шепот, подобный шуму морской раковины. Диксон лепился на подлокотнике кожаного кресла и подвергал лицо всем мыслимым метатезам отвращения, дом же тем временем сгущал активность вокруг отдельно взятой гостиной. Кто-то протопал прямо над головой; кто-то прошел по лестнице в комнату, где накрыли завтрак; кто-то с той же целью явился из дальнего крыла; вдали заработал пылесос; на другом фланге наполнили водой ведро; хлопнула дверь; раздалось: «Доброе утро». Вдруг Диксону показалось, что к штурму гостиной готовится целый отряд; он грохнул трубку и выскочил. От сидения на узком и жестком болел копчик; от стискивания телефонной трубки ныла кисть.

Приемы подачи завтрака в доме Уэлчей отсылали довольно далеко в историю — как, впрочем, и образ их мыслей вообще. Еда обнаружилась на буфете; пар заставил Диксона предположить, что задействована панель с подогревом. Количество и разнообразие блюд, в свою очередь, отсылали к тому факту, что миссис Уэлч щедро сдабривает сбережениями мужнину профессорскую ставку. Диксона всегда интересовало, как Уэлч ухитрился жениться на деньгах. Уж точно не благодаря личным достоинствам, истинным или предполагаемым; с другой стороны, превратности Уэлчева ума не оставляли камня на камне от предположения о его корыстности. Вероятно, старикан в свое время мог похвалиться тем, чего сейчас столь однозначно был лишен, а именно даром убеждения. Вопреки опустошительным действиям мигрени и ярости Диксон повеселел, когда стал прикидывать, в чем конкретно нынче утром выражается материальное благополучие четы Уэлч. На пороге столовой и постельное белье, и Маргарет отодвинулись глубоко на задний план.

В столовой была Каллаган наедине с тяжело груженной тарелкой. Диксон поздоровался.

— Доброе утро, — откликнулась Каллаган нейтральным, совершенно невраждебным тоном.

Притворяется, тут же решил Диксон. Безразличием маскирует грубость — может, вчерашнюю, может, будущую. Приятель отца, ювелир, на такой подмене выезжал все пятнадцать лет, что Диксон его помнил, причем его безразличие было помощнее иного выпада. Намеренно усугубляя северный акцент, Диксон сказал:

— Сожалею, что вчера нагрубил вам.

Каллаган вскинула подбородок, и Диксон с горечью отметил, какая у нее прелестная шейка.

— Пустяки. Не делайте из мухи слона. Я тоже вела себя не лучшим образом.

— Не часто попадаются такие самокритичные люди, — отвечал Диксон, припоминая, что случай для этой фразы уже был. — Так или иначе, а я вчера продемонстрировал дурное воспитание.

— Давайте забудем об этом.

— С радостью. Я вам очень признателен.

Последовала пауза, в течение которой Диксон в легком шоке наблюдал, сколько и с какой скоростью ест Каллаган. Быстро исчезающую внушительную яичницу с беконом и помидорами омывали остатки кетчупа. Каллаган ляпнула себе на тарелку крупную жирную алую каплю из бутылки. Подняла глаза, поймала Диксонов удивленный взгляд, вскинула брови и сказала, словно оправдываясь:

— Я, знаете ли, люблю кетчуп. Это ведь не грех?

И сама покраснела от своего вопроса.

— Что вы, — с чувством произнес Диксон. — Я сам его обожаю.

И отодвинул пиалу кукурузных хлопьев. Хлопья были с солодом, он такие не любил. Посмотрел в тарелку Каллаган — и решил повременить с яичницей. Вообще при посадке на стул у него словно замкнуло пищевод и желудок; внутри покалывало от тугих стежков. Диксон налил себе черного кофе, выпил, снова налил.

— Вы что же, яичницу не будете?

— Пожалуй, пока воздержусь.

— Почему? Вам нехорошо?

— Честно говоря, не очень. Голова болит, и вообще.

— Вот оно что! Значит, вы и правда ходили в паб, как и утверждал этот, ну, низенький, забыла фамилию.

— Джонс, — подсказал Диксон, уж постаравшись, чтобы по артикуляции можно было составить правильное впечатление о носителе. — Все верно: я ходил в паб.

— И перебрали, да? — Каллаган даже жевать перестала, но вилку с ножом не положила — так и стискивала в кулачках. Диксон заметил, что ноготки у нее квадратные и острижены предельно коротко.

— Да, судя по сегодняшнему самочувствию.

— А сколько вы выпили?

— Я не считал. Это пагубная практика — считать.

— Вам виднее. Но хоть примерно скажите. Неужели не помните?

— Семь-восемь, если примерно.

— Пива?

— Пива, конечно, чего же еще? Разве я похож на человека, которому по карману крепкие напитки?

— Вы говорите о семи-восьми пинтах пива?

— Да. — Диксон заулыбался. А она, оказывается, совсем ничего; вдобавок у нее белки глаз точно синькой промыты — от этого вид на редкость здоровый. Диксон сразу раскаялся в первом выводе и потерял желание разветвлять второй, когда Каллаган сказала:

— Семь-восемь пинт! Неудивительно, что после такого количества алкоголя вы себя плохо чувствуете, разве нет? — Каллаган выпрямилась на стуле, как учительница начальных классов.

Диксон вспомнил отца. Тот до самой войны носил крахмальные белые воротнички, неустанно порицаемые ювелиром как проявление чрезмерного «брежения» общественным мнением. Этимологический плод нонконформизма казался теперь Диксону квинтэссенцией всего противного ему в Кристине.

— Разве да, — холодно отвечал Диксон. Идиому он позаимствовал у Кэрол Голдсмит. Мысль о Кэрол заставила вспомнить — впервые за утро — о виденном накануне объятии. А ведь объятие имеет касательство не только до Сесила, но и до Кристины. Совершенно очевидно: над ней сгущаются тучи.

— Все спрашивали, куда вы подевались, — продолжала Кристина.

— Меня это не удивляет. А скажите, как мистер Уэлч отреагировал?

— На что — на сообщение, что вы скорее всего в пабе?

— Да. Рассердился он?

— Понятия не имею. — Вероятно, прикинув, что сказала резкость, она добавила: — Видите ли, я совсем не знаю мистера Уэлча, поэтому не могу судить. У меня сложилось впечатление, что ему как бы все равно. Если, конечно, вы понимаете, о чем я.

Диксон понимал. Вдобавок он, кажется, дозрел до яичницы с беконом и помидорами. Диксон поднялся с намерением положить себе изрядную порцию и сказал:

— Спасибо, вы меня успокоили. Наверно, нужно извиниться перед мистером Уэлчем.

— Думаю, это будет правильно.

Ее тон побудил Диксона на секунду отвернуться к буфету, слегка сгорбиться и изобразить лицом китайского мандарина. Он испытывал такую неприязнь к этой девушке и ее приятелю, что не мог взять в толк, почему они двое не испытывают неприязни друг к другу. Внезапно Диксон вспомнил про постельное белье. Это же надо быть таким идиотом — понадеяться, что номер с бритвой прокатит! Нет, требуются более радикальные меры. Сейчас же пойти в спальню, посмотреть свежим взглядом — свежий взгляд порой подкидывает нетривиальные идеи.

— Боже! — рассеянно воскликнул Диксон. — Боже мой. — Затем якобы собрался и уточнил: — Боюсь, мне надо бежать.

— Вы вернетесь?

— Нет, не вернусь до… То есть я хотел сказать… Мне надо наверх, в спальню. — Сообразив, что объяснение исхода неубедительное, Диксон ляпнул (крышку из нержавейки он все еще держал в руках): — Я там наворотил, нужно навести порядок, если получится. — Кристинины глаза округлились. — У меня ночью был огонь.

— Вы зажигали огонь в спальне?

— Ненарочно. Занялось от сигареты. Само.

Кристина снова сменила выражение лица.

— То есть ваша спальня горела?

— Не вся спальня — только кровать. Я курил в постели.

— И подожгли ее?

— Да.

— Сигаретой? Ненарочно? Почему же вы сразу не потушили огонь?

— Потому что заснул. Я только утром увидел.

— Но ведь вы должны были… Вы сами-то не обожглись?

Диксон положил наконец крышку.

— Вроде нет.

— И то ладно. — Ее губы были плотно сжаты, она смотрела серьезно — и вдруг рассмеялась, причем совершенно не так, как накануне; весьма немузыкально, счел Диксон. Прядь тщательно расчесанных светлых волос выбилась из-за уха — Кристина тотчас ее заправила. — Ну и что вы теперь станете делать?

— Пока не придумал. А делать что-то надо.

— И как можно скорее, пока горничная не увидела, верно?

— Знаю. Но что тут сделаешь?

— А велик ли ущерб?

— Мало не покажется. Несколько дыр.

— Ужас. Прямо не знаю, что посоветовать, — я же не видела этих дыр. Если только вы… Хотя нет; это не поможет.

— Послушайте, вы не могли бы подняться ко мне и…

— Посмотреть на дыры?

— Да. Можете?

Она снова выпрямилась и стала думать.

— Хорошо, поднимусь. Конечно, я ничего не гарантирую.

— Я понимаю. — Диксон вспомнил, что в ночном холокосте уцелели несколько сигарет, и заметно повеселел. — Большое вам спасибо.

Они уже шли к двери, когда Кристина спохватилась:

— А как же ваш завтрак?

— Завтраком придется пожертвовать. Время поджимает.

— А я бы на вашем месте поела. На обед в этом доме надежда плохая.

— Я не собираюсь дожидаться обе… То есть у меня нет времени. Минутку! — Диксон метнулся к буфету, подхватил скользкий глазок яичницы и целиком отправил в рот. Кристина ждала с невозмутимым видом, сложив руки на груди. Отчаянно жуя, Диксон взял кусок бекона, с новой силой заработал челюстями и замахал рукой, в том смысле, что готов. Пищеварительная система не замедлила телеграфировать о приближении тошноты.

Они гуськом прошли через холл и поднялись по лестнице. Вдали пищало что-то похожее на блок-флейту — не иначе Уэлч завтракал у себя в комнате. Диксон обнаружил, что может открыть ванную, и испытал приступ острого облегчения.

Девушка смерила его подозрительным взглядом.

— В ванной-то мы что забыли?

— Моя спальня — по ту сторону.

— Вот как! Вообще нестандартная тут планировка.

— Подозреваю, старина Уэлч эту часть дома пристроил. Лучше пусть спальня на отшибе, чем ванная.

— Пожалуй. Боже, да вы и правда в городе были! — Кристина прошла к кровати и пощупала простыню и одеяла, как щупает ткань потенциальный покупатель. — Только, знаете, непохоже, что вы прожгли постель. Скорее похоже, что вы ее изрезали.

— Я действительно… я обрезал обгоревшие края бритвой. Мне казалось, так… приличнее, что ли… Ну, чем золу оставлять.

— Да почему приличнее-то?

— Не могу объяснить. Мне так казалось.

— М-да. Говорите, в этом безобразии одна-единственная сигарета повинна?

— Не знаю. Может, и одна.

— Видно, здорово вы вчера… гм… того, раз не замети… Ой, а со столом что! А с ковром! Вот не думала, что стану… соучастницей. — На этом слове Кристина расплылась в улыбке, отчего ее физическое здоровье приобрело масштабы почти карикатурные. В то же время открылось, что передние зубы у нее кривоваты. Диксона эта деталь удручила сильнее, чем мог бы, кажется, удручить ряд абсолютно идентичных жемчужинок. Диксон видел достаточно, незачем еще глубже вдаваться в подробности. Кристина выпрямилась, поджала губы — не иначе задумалась.

— Пожалуй, лучше всего перестелить постель так, чтобы дырки были в ногах, ну, чтобы в глаза не бросались. Вот это одеяло, которое вы только подпалили, положите сверху. Да, и переверните его — с изнанки оно выглядит почти прилично. А с этим что делать? Жаль, нет покрывала.

— Да. Вы отлично придумали. Только они все равно ведь обнаружат дыры, когда станут менять белье.

— Обнаружить-то обнаружат, зато не свяжут с курением. Особенно если учесть, что вы бритвой на славу поработали. И вообще, кто в такой позе курит — хвостик на подушке, на простынке ушки?

— Да, это аргумент. Приступим?

Диксон отодвинул кровать от стены (девушка наблюдала, сложив на груди руки), затем они вместе перестелили постель и перевернули матрац. Горничная приближалась — пылесос уже заглушал блок-флейту. Между делом Диксон разглядывал Каллаган — хотя и зарекся фиксировать новые подробности — и с негодованием отметил, что она куда привлекательнее, чем ему удобно было думать. Диксону захотелось состроить рожу или издать звук, какие он строил или издавал, когда получал от Уэлча очередной тест на профпригодность, видел в отдалении студента Мики, думал о миссис Уэлч или слушал, как Бисли перетолмачивает Джонса. Он хотел вывернуть лицо наизнанку, влепить в атмосферу выкрик, как хук, чтобы степень первого действия и мощь второго можно было противопоставить мешанине чувств, которые Каллаган вызывала в нем, а вызывала она негодование, удрученность, возмущение, раздражение, злость, ярость без примесей — иными словами, все аллотропы боли. Девушка была виновата вдвойне: во-первых, за свою внешность, во-вторых, за то, что появилась, вот такая, в жизни Диксона. Растиражированные, как по одному лекалу сделанные объекты вожделения — итальянские киноактрисы, жены миллионеров, красотки с календарей — не бесили; Диксону даже нравилось на них смотреть, положительно нравилось. А возможности смотреть на эту штучку он скоро будет лишен. Диксон где-то вычитал высказывание не то Платона, не то Рильке — в общем, кого-то мудрого, якобы разъявшего любовь на атомы и каждый атом взвесившего. Так вот, сей достойный восхищения муж вывел, что любовь суть чувство не только по степени, но и по самой природе кардинально отличающееся от обычного полового влечения. В таком случае выходит, что Диксон влюблен во всех девушек типажа Кристины Каллаган? По крайней мере определение «любовь» больше всего подходит для чувств, которые он испытывал или мог вообразить; с другой стороны, если абстрагироваться от сомнительной опоры в лице Платона (или Рильке), все личные изыскания по теме теперь обернулись против него. Что это, если не любовь? На простое желание не похоже. Диксон покончил со своим краем простыни и подошел к Каллаган. Он едва сдерживался, чтобы не взяться за одну из этих пышных грудей, причем это было бы для Диксона столь же естественно, обыденно и непредосудительно, что и протянуть руку к блюду персиков и выбрать самый крупный и спелый. И, как ни крути, как ни обзывай порыв и какой научный хвост к нему ни прицепляй, а поделать с ним ничего нельзя.

— Ну, вроде привели в божеский вид, — констатировала Каллаган. — Нипочем не догадаться, что там внутри, если не знать, верно?

— Нипочем. Огромное спасибо за идею и за помощь.

— Не за что. А как вы намерены с ночным столиком поступить?

— Как раз думаю об этом. В конце коридора есть чулан, там полно поломанной мебели, заплесневелых книг и прочего; я знаю, потому что вчера туда за пюпитром ходил, или как эта штука называется. В чулане столу самое место, аккурат за ширмой с сюжетом из французской придворной жизни — там, знаете ли, все такие типчики, каждый в широкополой шляпе и при банджо. Будьте добры, посмотрите, нет ли народу. Я бы тогда прямо сейчас стол вынес.

— Отличная мысль. Просто гениальная, я бы сказала. Раз нет прикроватного столика, никому и в голову не придет, что вы вообще курили. Подумают, вы порвали простыню ногами. А что? Может, вам кошмар приснился.

— Когда кони сытые, они бьют копытами.

Каллаган смотрела на него с открытым ртом, затем начала смеяться. Она присела было на кровать, но сразу вскочила, будто обожглась. Диксон тоже засмеялся — не над ней, а из благодарности за ее смех. Минуту спустя, все еще хихикая, Кристина поманила Диксона в коридор. Диксон, с улыбкой от уха до уха и со столом, выскочил, но тут Маргарет распахнула дверь своей спальни — и увидела обоих.

— Джеймс, ты что это задумал?

Глава 7

— Мы просто… я просто… Я хотел избавиться от этого столика. Так обстоятельства сложились, — бормотал Диксон, переводя взгляд с одной женщины на другую.

Каллаган неумело, неожиданно громким всхрюком попыталась подавить смешок.

— Что здесь происходит? Джеймс, ты с ума сошел, да? — помрачнела Маргарет.

— Нет, Маргарет, не сошел, честное слово, не сошел. Я только…

— Позволю себе заметить, — перебила Каллаган, — благоразумнее было бы сначала избавиться от стола, а уж потом объяснять, зачем да почему. Вам так не кажется?

— Вы правы. — Диксон нагнул голову и побежал к чулану. Там он отодвинул мишень для стрельбы из лука, попутно изобразив лицом деревенского дурачка — какого только воинствующего идиотизма штуковина не насмотрелась! — и спрятал столик за ширму. Затем Диксон развернул отрез заплесневелого шелка и набросил на столик, а поверху расположил две рапиры, книжку под названием «Урок, который преподала Испания» и лилипутский комод, где, конечно же, хранились ракушки и младенческие шелковистые локоны. Напоследок Диксон прислонил к сооружению штатив — не иначе с ним малолетние Уэлчи мнили себя либо астрономами, либо фотографами. И отступил на шаг. Эффект превзошел самые смелые ожидания — теперь никто бы не усомнился в давности натюрморта. Диксон прикрыл глаза и заулыбался, прежде чем прошлепать обратно в реальность.

Маргарет ждала на пороге своей комнаты. Уголок рта у нее сполз — ох, видел уже Диксон ее с таким ртом. Каллаган исчезла.

— Итак, Джеймс, что же здесь происходит?

Диксон закрыл дверь и принялся объяснять. Впервые как самый акт вандализма, так и контрмеры показались ему забавными. Конечно, таковыми их сочтет и Маргарет — ведь пожар лично ее не касается; и вообще история из разряда тех, что ей по вкусу. Примерно эту мысль Диксон и выразил.

Однако он ошибся. Не меняя выражения лица, Маргарет процедила:

— Насколько я поняла, и тебя, и эту девицу ситуация немало забавляет.

— Ну смешно ведь.

— А по-моему, ничего смешного — ты вел себя как школьник. Слава Богу, хоть меня не впутал.

— Послушай, Маргарет, — напрягся Диксон, — я понимаю, почему тебе история не нравится. Но сама подумай: вся соль в том, что я не хотел жечь постельное белье, будь оно неладно. А раз уж оно загорелось, не мог же я его так оставить.

— А пойти к миссис Уэлч и сознаться, конечно, нельзя было.

— Конечно, нельзя. Меня бы в пять минут уволили. — Диксон достал сигареты, зажег свою и прикурил от нее сигарету для Маргарет, попутно вспоминая, не советовала ли и Каллаган пойти с повинной к миссис Уэлч. Вроде не советовала, что само по себе странно.

— А если она обнаружит стол, тебя уволят не в пять минут, а в три.

— Не обнаружит, — возразил Диксон с раздражением. И забегал по комнате.

— Ну так обнаружит простыню. Говоришь, это Кристина Каллаган придумала перестелить постель?

— Да, Кристина. А что? Что насчет простыни?

— Я смотрю, ты таки нашел с этой девицей точки соприкосновения.

— Это же мне только в плюс.

— Между прочим, она вести себя не умеет.

— Ты о чем?

— Выскочила как черт из табакерки, да еще тебя подгоняла.

Диксону и самому это не понравилось; от того, что и Маргарет заметила, легче не стало.

— Очень уж ты тонкокожая, Маргарет. Кристина дело говорила: в любую секунду мог появиться кто-нибудь из Уэлчей. А выскочила скорее ты, чем она. — Раскаяние пришло еще на середине фразы, но отступать было поздно, и Диксон не отступил.

Маргарет застыла с открытым ртом, резко отвернулась и бросила:

— Извини. Больше никогда не выскочу.

— Погоди, Маргарет. Я совсем не то имел в виду. Маргарет, не глупи. Я просто…

Очень заметным усилием не сорвавшись на визг, Маргарет велела:

— Будь добр, уйди.

Диксон отчаянно гнал мысль, что в Маргарет погибли разом и актриса, и сценарист; мысль упиралась, Диксон краснел. Настойчивость, которую он попытался привнести в следующую фразу, тоже была не из покладистых.

— Маргарет, ты меня неправильно поняла. Я сморозил глупость; ужасную глупость. Ну прости меня. Я употребил глагол «выскочить» в нестандартном значении. Точнее, неудачно заменил этим глаголом другой глагол. Ты же видишь…

— Еще бы мне не видеть, Джеймс. Тут и слепой увидит. — Теперь голос звучал ровно. На Маргарет была пестрая блуза, юбка с бахромчатым подолом и таким же карманом, туфли на низких каблуках и деревянные бусы — иными словами, нынче она вздумала поиграть в представительницу богемы. Сигаретный дымок поднимался строго вверх, вдоль голого локтя, отливал сизым в утренних лучах. Диксон шагнул ближе и заметил, что волосы у Маргарет свежевымытые — на шею выбилось несколько сухих наэлектризованных прядей. Диксона охватила острая жалость к этим тусклым прядкам; вот Каллаган он не жалел, по определению не мог жалеть — с ее-то стильной стрижкой. Эх, старушка Маргарет, подумал Диксон и положил ладонь на ближайшее к нему дробное плечико — в надежде, что жест расценят как проявление заботливости.

Прежде чем Диксон раскрыл рот, Маргарет стряхнула его руку, прошла к окну и переменой тона открыла, как он скоро понял, принципиально новую фазу в сцене, со всей очевидностью имевшей место быть меж ними.

— Убирайся. Да как ты посмел? Я тебе не форточка — хватит меня дергать. Ты что о себе возомнил? Ты даже не додумался извиниться за свое вчерашнее постыдное поведение. Надеюсь, ты осознаешь, что в тебе говорило исключительно пиво? Я никогда ни малейшего повода не давала… С чего ты взял, что со мной можно вот так? Ты за кого меня принимаешь? Тебе ведь известно, через какой ад я прошла в последние недели. Нет, это невыносимо, положительно невыносимо. Это выше моих сил. Я думала, ты меня понимаешь, а ты…

Она продолжала в том же духе, Диксон смотрел ей в глаза. И паниковал: сначала слегка и словно понарошку, словно входя в образ партнера Маргарет по сцене, потом — по-настоящему. Маргарет сопровождала свою речь нервными пробежками по комнате, кукольной жестикуляцией, голова ее дергалась на довольно длинной шее, деревянные бусы погромыхивали. Диксон поймал себя на мысли, что наряд Маргарет не сочетается с поведением. Женщина, одевающаяся подобным образом, должна куда спокойнее относиться к подобным вещам — уж точно не принимать их в штыки. Неправильно, в высшей степени неправильно одеваться в богемном стиле и вести себя соответственно, на самом деле будучи честной девушкой. Минутку: с Кэчпоулом-то она честной девушкой не была! Нет, так не пойдет; нельзя, чтобы раздражение на некоторые поведенческие особенности Маргарет сделало что всегда — иными словами, заслонило самое главное: Маргарет — неврастеничка, и недавно пережила тяжелый удар. По сути, если не по форме изложения, она права. Диксон вел себя скверно, просто как бесчувственный чурбан. Надо все силы употребить на извинения. Диксон сапогами затоптал мысль, бог весть откуда взявшуюся, что Маргарет, как ни раздражена была, могла бы и не взвизгивать.

— Только вчера днем я думала: какие у нас с тобой возникли отношения, какая это нынче редкость. Но нет: я жестоко ошиблась. Наивная, восторженная дура, вот кто я!

— Маргарет, как же ты не права сейчас, как ты была права вчера! — перебил Диксон. — Отношения вроде наших не заканчиваются одним нелепым эпизодом, не могут закончиться! Человек не машина, он куда сложнее устроен, не каждый его порыв поддается скорому объяснению.

Диксон продолжал в том же духе, Маргарет смотрела ему в глаза. Избитые фразы если и не убеждали ее, то по крайней мере помогали Диксону выдерживать ее взгляд. Маргарет покачивалась на скрещенных ногах — она всегда занимала эту позицию, ибо ноги у нее были стройные и длинные, их действительно стоило показать. В нужный момент она чуть подалась в сторону, так что на очки упал свет и стало невозможно проследить ее взгляд. Эти яркие, слепые стекла смутили Диксона, однако он не прервал марша, он двигался к цели — какая разница, клятва это будет или признание. Не беда, что цель пока в тумане, а пункт «Искренность» приравнен к болоту и старательно огибается, — главное, что по достижении цели Диксона ждет привал. Пыль, пыль, пыль, пыль от шагающих сапог.

Впрочем, вскоре оскорбленная добродетель уступила место упрямому раздражению, потом — просто раздражению, потом Маргарет повесила гнетущую паузу и сама же ее сняла несколькими «Боже!».

— Джеймс, — простонала она в конце концов, приглаживая волосы судорожной ладонью, — давай оставим этот разговор. Я устала. Господи, как я устала, сил никаких нет. Я хочу лечь — сегодня почти не спала. Уходи. Мне надо побыть одной. Ты должен понять.

— Разве ты не пойдешь завтракать?

— У меня нет аппетита. В любом случае завтрак уже закончился. Если я спущусь, придется разговаривать, делать вид, что все замечательно. А это выше моих сил. — Маргарет почти упала на кровать и смежила веки. — Умоляю, оставь меня одну.

— Тебе точно ничего не нужно?

— Точно, — выдохнула Маргарет. — Иди же.

— Помни, что я сказал.

Диксон выждал несколько секунд. Ответа не последовало, и он осторожно прошел в свою спальню. Там Диксон тоже лег, закурил и стал тасовать события прошедшего часа. Выкинуть из головы Маргарет ему почти сразу удалось: да, с ней все непросто, но с ней же всегда так; да, тошно вспоминать, что она ему говорила, и паче того, что он ей говорил — но где варианты? Зато Каллаган была на высоте, хоть временами и пыжилась. И рассуждала очень здраво. А еще у нее искренний смех; вкупе эти показатели выдают далеко не такое стойкое «брежение» общественным мнением, как показалось на первый взгляд. Диксон занервничал: вспомпилось несносное сияние ее кожи, удручающая ясность взгляда, неумеренная белизна кривоватых зубок. Диксону немного полегчало от мысли, что связь Каллаган с Бертраном перечеркивает эти качества. Кстати о Бертране: нужно либо помириться с ним, либо держаться от него подальше. Последнее не в пример эффективнее, вдобавок поможет держаться подальше заодно и от Маргарет. Если Аткинсон позвонит, как договаривались, Диксону маяться от силы минут сорок.

Он раздавил окурок в пепельнице (потратил на это занятие добрых полминуты) и побрился. Вскоре с лестницы донеслось лающее «Диксон», Диксон выскочил на площадку и свесился через перила.

— Меня звали?

— Диксона к телефону. Диксона к телефону.

В гостиной сидел Бертран со своими родителями и своей девушкой. Крупной головой он кивнул на телефон, продолжая внимать отцу, который, образуя в кресле острый угол и сильно смахивая на поломанного робота, говорил с раздражением:

— В детских рисунках видно то, что мы называем чистотой, так сказать, восприятия — иными словами, способ мыслить языком, так сказать, стихий, по мере того как они, гм, стихийно появляются перед глазами юного художника. Взрослые, напротив, заранее знают, что и как будет, следовательно… следовательно…

— Джим, это ты? — рявкнул Аткинсон. — Как дела в паноптикуме?

— Рад тебя слышать, Билл.

Пока Аткинсон пересказывал, против обыкновения многословно, суть судебного разбирательства из «Мировых новостей», спрашивал мнение Диксона по поводу ключа к призовому кроссворду и вносил нелепые поправки в программу развлечений в доме четы Уэлч, Диксон пялился на Каллаган. Каллаган слушала Бертрана — тот вещал об искусстве. Сидела она прямо, будто палку проглотила, сжав губы, одета была (Диксон только теперь заметил) точь-в-точь как накануне. Такая правильная, и в то же время ее забавляют прожженные простыни и столешницы — а Маргарет не забавляют. При этой девушке вдобавок спокойно можно есть яичницу руками. Сфинкс, типичный сфинкс.

— Билл, большое спасибо за звонок, — произнес Диксон чуть громче, чем требовалось. — Извинись, будь добр, перед моими родителями. Скажи, что я уже бегу.

— От меня передай юному Джонсу, куда ему следует засунуть свой гобой.

— Всенепременно. До свидания.

— В этом, Кристина, вся соль мексиканского искусства, — говорил Бертран. — Примитивизм как таковой не может иметь ни положительной, ни отрицательной коннотации. Надеюсь, это теб-э-э понятно?

— Да, абсолютно понятно, — закивала девушка.

— К сожалению, миссис Уэлч, я должен прямо сейчас покинуть ваш гостеприимный дом, — начал Диксон. — Мне тут позвонили…

Все посмотрели на Диксона: Бертран — нетерпеливо, миссис Уэлч — строго, Уэлч — недоуменно, девушка Бертрана — с любопытством. Прежде чем Диксон пустился в объяснения, в дверном проеме возникла Маргарет. За ее спиной маячил юный Джонс. Недолго же она пробыла умирающим лебедем — может, Джонс поспособствовал восстановлению сил?

— А-а-а, — сказала Маргарет. Она всегда так здоровалась с «аудиторией» — выдавала на выдохе затяжное нисходящее глиссандо. — Всем привет.

Присутствующие стали делать телодвижения разной степени неуместности. Уэлч и Бертран заговорили одновременно, миссис Уэлч забегала взглядом с Маргарет на Диксона и обратно, Джонс, бледный, как простокваша, топтался в пороге. Затем Уэлч, продолжая сыпать словами, вскочил со стула и метнулся к Джонсу точно разбитое церебральным параличом членистоногое. Диксон, боясь, что сейчас его опять не услышат, подался вперед. Уэлч вещал о «гармонии». Диксон кашлянул и произнес громко:

— Увы, я должен откланяться. — Голос ни с того ни с сего сорвался. — Ко мне совершенно неожиданно приехали родители. — Выдержал паузу, на случай возгласов сожаления и просьб не лишать своего общества. Таковых не последовало. — Большое спасибо за теплый прием, миссис Уэлч, — зачастил Диксон. — Я получил массу удовольствия. А теперь мне действительно пора идти, как это ни печально. До свидания, леди и джентльмены.

Избегая смотреть на Маргарет, Диксон в полной тишине прошел к двери. От похмелья осталось ощущение, что он в любой момент может упасть замертво или рехнуться. Всего-то. В спину ухмылялся Джонс.

Глава 8

— А, Диксон! Диксон, на два слова.

Именно эта фраза ассоциировалась у Диксона с повесткой. И со старшим сержантом из кадровых — носителем пронафталиненных представлений о правилах приличия. В частности, старший сержант считал необходимым сначала удалить сержанта-срочника из зоны слышимости рядового состава, а уж потом подвергать шквалу оскорблений и угроз по смехотворному поводу. Уэлч использовал фразу в качестве короткой торжественной прелюдии к бурному аллегро своего недовольства по каждому новому пункту «дурного впечатления», культивируемого Диксоном; «два слова» предвещали свеженькую епитимью от кафедры исторических наук с целью прозондировать потенциал младшего преподавателя Дж. Диксона. Этой же фразой Мики сигнализировал Диксону о своем желании поговорить, а то и поспрашивать о жизни и культуре в Средние века. На сей раз повестка пришла от Уэлча — он подергивался в дверях тесной преподавательской, которую Диксон делил с Голдсмитом. Как человек разумный, Диксон мог бы связать позывные с похвалой за работу над алфавитным указателем для Уэлчевых заметок, с предложением ставки по Medium Aevum^[14], с приглашением на разгульную вечеринку; как Диксон, Диксон задыхался от мысли о неминуемости катастрофы.

— Я готов, Профессор.

Плетясь за Уэлчем в соседний кабинет и гадая, что будет темой обсуждения — постельное белье, увольнение или постельное белье и увольнение, Диксон вполголоса низал оскорбительные фразы — их при самом скверном раскладе должно было хватить на первые пять минут. Диксон также чеканил шаг, отчасти чтобы не терять присутствия духа, отчасти чтобы заглушить собственное бормотание, отчасти потому, что сегодня еще не курил.

Уэлч уселся за стол, где царил тщательно продуманный беспорядок.

— Итак, Диксон…

— Я слушаю, Профессор.

— Насчет статьи… как она там у вас называется?

При всей своей непоследовательности Уэлч не ходил вокруг да около, если намеревался отчитать. Следовательно, можно было расслабиться.

— Да, Профессор? — осторожно вопросил Диксон.

— На днях я разговаривал со старым приятелем. Он из Южного Уэльса. Профессор в университете Абертаве. Атро Хайнс его зовут; вы должны знать его книгу о средневековом Кумридикайру.

«Конечно» Диксон произнес уже другим тоном, но все еще с оглядкой. Ему хотелось выразить узнавание — мгновенное и благоговейное, однако не подразумевающее прочтения, а то вдруг Уэлчу взбредет послушать пересказ.

— Даже с поправкой на то, что Университет Абертаве ставит перед собой задачи, отличные… отличные от… В частности, относительно зачетов. Так вот, мой приятель говорил… Короче, у них там, кажется, все первокурсники, независимо оттого, выберут они себе историю впоследствии или не выберут, должны прослушать определенное количество…

Диксон оставил ровно столько внимания, чтобы хватало сообразить, при какой смене интонации требуется подобострастный кивок. Просто гора с плеч — теперь ничего страшного не случится, и не важно, что за жердочку перекинет Уэлч над ширящейся пропастью между кораблестроительной статьей и этим своим Хайнсом. В Диксоне зрела мысль — крамольная и пугающая уже в состоянии эмбриона. Теперь, когда Диксон с Уэлчем один на один, можно пойти на столкновение, вынудить Уэлча раскрыть планы относительно его будущего; если же решение пока не принято, узнать, когда оно будет принято и какой критерий перевесит. Диксон устал от шантажа надеждой «улучшить шансы»; довольно он перекапывал библиотечные фонды в поисках «матерьяльчика», который «пожалуй, пригодится» для краеведческой брошюры; довольно «просматривал» (на самом деле тщательно вычитывал) гранки бесконечной статьи для каталога местных древностей; довольно держал себя в полной готовности к конференции по народным танцам (хвала Господу, обошлось без Диксона). А взять «концертец» в прошлом месяце. А грядущую лекцию под названием «Милая Англия» — лекцию в особенности! Между тем до конца семестра меньше месяца. Либо пулеметным огнем, либо штыком надо вынудить Уэлча оставить укрепленные позиции, а то привык прятаться за молчанками, неуместными вопросами да еще за этой своей гримасой святого недоумения.

Внезапно Уэлч включил его внимание на полную мощность фразой:

— Очевидно, этот Кейтон претендовал на ставку в университете Абертаве одновременно с Хайнсом, то есть три-четыре года назад. Естественно, Хайнс о многом умолчал, однако дал понять, что Кейтон запросто получил бы ставку, если бы не определенные факты его биографии. Попрошу вас, Диксон, на эту тему не распространяться. Как бы то ни было, имело место некое поддельное рекомендательное письмо. По крайней мере я так понял. Ну, если не письмо, значит, что-то столь же, гм, с душком. Нет, я допускаю, что журнал этого Кейтона — вполне достойное периодическое издание; я не говорю, что оно с душком. Оно вполне может оказаться, гм… достойным. Я просто подумал, Диксон, надо бы вас предупредить, чтобы вы предприняли действия, которые… которые сочтете, так сказать, оптимальными в сложившихся…

— Я вам очень признателен, Профессор, спасибо, что предупредили. Пожалуй, лучше написать Кейтону и попросить…

— Вы ведь еще не получили конкретного ответа относительно даты публикации?

— Нет, пока ни слова.

— В таком случае, Диксон, вы должны связаться с Кейтоном и потребовать определенности. Напишите, что получили предложение от другого журнала. Что вам необходимо в течение недели узнать точную дату публикации. — Такую скорость вкупе с пронзительным взглядом Уэлч, похоже, приберегал специально для ценных указаний.

— Непременно напишу, Профессор.

— Прямо сегодня напишите, Диксон.

— Обязательно.

— В конце концов, это в ваших интересах, верно ведь?

Вот на такую реплику Диксон и надеялся.

— Да, сэр. Честно говоря, я сам хотел вас об этом спросить.

Лохматые брови поползли навстречу друг другу.

— О чем «об этом»?

— Я уверен, Профессор, вы понимаете, как беспокоит меня мое положение в колледже, особенно в последние месяцы.

— Ах вот что! — обрадовался Уэлч. Брови заняли исходную позицию.

— Видите ли, мне хотелось бы знать, каковы мои шансы.

— Ваши шансы?

— Ну да, шансы. Я, к сожалению, когда только поступил на работу, показал себя не с лучшей стороны. Я допустил несколько серьезных промахов. Учебный год почти закончен, и я, разумеется, не могу не волноваться о своем будущем.

— Да, немало молодых людей в первый год работы сталкиваются с трудностями. В этом, если подумать, нет ничего удивительного или экстраординарного. Не знаю, встречались ли вы с молодым Фолкнером — он сейчас в Ноттингеме. Так вот, он у нас работал в тысяча девятьсот… — Уэлч выдержал паузу, — сорок пятом году. Впрочем, Фолкнеру во время войны досталось — он, видите ли, был на Восточном фронте в ВВС, а потом их перебросили на Средиземное море. Помню, он жаловался: дескать, как попал в колледж, так пришлось адаптировать к местным обстоятельствам всю систему мировоззрения, и…

Сдерживаться, чтобы тебе, старый идиот, в физию кулаком не заехать, мысленно закончил Диксон. Подождал, как автобусной остановки, фирменной паузы и произнес:

— Понимаю, Профессор. Однако вдвойне трудней привыкать, когда не уверен в завтрашнем дне. Профессор, я бы работал много лучше — я это твердо знаю, — если бы чувствовал, что мое будущее в некотором смысле стабиль…

— Вы правильно заметили, Диксон: неуверенность — злейший враг сосредоточенности. Совершенно с вами согласен. Разумеется, с возрастом мы постепенно теряем способность концентрироваться на работе. Удивительно, как факторы, которых человек не замечает в молодости, выбивают его из колеи, когда… когда… с возрастом. Помню, здесь строили новые химические лаборатории. Я сказал «новые» с поправкой на год — вы, конечно, сейчас не назовете их новыми. Да, полагаю, не назовете. О чем бишь я? В то время — за несколько лет до войны — закладка фундамента пришлась как раз на страстную неделю, так вот, бетономешалка, или как там эти штуки называются…

Интересно, думал Диксон, Уэлчу слышно, как я зубами скрежещу? Если и слышно, виду он не подает. Словно боксер, которого десять раундов кряду мутузят, а он почему-то до сих пор на ногах, Диксон предпринял очередной безнадежный наскок:

— Все было бы замечательно, если бы только я знал, что могу не волноваться за свое будущее.

Уэлч медленно поднял голову, словно дуло гаубицы старого образца. В районе бровей уже зарождалась гримаса святого недоумения.

— Диксон, я не вполне понимаю, о чем вы.

— О моем испытательном сроке, — громко сказал Диксон.

Гримаса разгладилась.

— Ах, об этом. Ваш испытательный срок, Диксон, рассчитан на два года, а не на один. Все в контракте зафиксировано. Почитайте, если забыли.

— Да, я знаю, что два года. Но ведь это всего-навсего означает, что до истечения этого срока меня нельзя брать в штат. Никаких гарантий, что меня нельзя… нельзя попросить уйти в конце первого учебного года.

— О нет, — с теплотою произнес Уэлч. — Нет. — И оставил свое «нет» висеть в воздухе, и непонятно было, то ли это «нет, нельзя», то ли «нет, вы не правы».

— Меня ведь могут попросить уйти в конце первого учебного года? Ведь могут, Профессор? — быстро проговорил Диксон, вжавшись в спинку стула.

— Полагаю, да, — отвечал Уэлч, на этот раз холодно, будто от него потребовали уступки общественному мнению, теоретически хотя и возможной, но из тех, о которых порядочные люди и не помышляют.

— Я просто хотел узнать, как решится моя судьба, только и всего.

— Что вполне объяснимо, — также холодно отрезал Уэлч.

Диксон ждал — и прикидывал, какие гримасы подойдут к ситуации. Он оглядел «кабинетец» — приличный ковер, устаревшие учебники, шкафы с древними экзаменационными работами и личными делами не одного поколения студентов, залитые солнцем стены физической лаборатории, на которую выходят задраенные окна. За спиной Уэлча висело ведомственное расписание: Уэлч сам чертил, пятью разноцветными чернилами, для каждого преподавателя с исторической кафедры — свой цвет. Увиденное прорвало плотину в сознании: впервые с момента поступления на работу Диксон испытал приступ всепоглощающей, без примесей, оргиастической тоски и ее вечной спутницы — столь же всепоглощающей ненависти. Если бы Уэлч в следующие пять секунд не заговорил, Диксон сделал бы что-нибудь такое, отчего вылетел бы без дальнейших вопросов. Нет, о прошлых мечтах речь не шла. Диксону уже не хотелось, как раньше, когда он сидел за стеной и прикидывался, что работает, вклинить в расписание лаконичный «отчетец» с равномерными вкраплениями непечатных слов и собственным мнением о Профессоре истории, кафедре исторических наук, истории Средних веков, истории в целом, а заодно и о Маргарет, и вывесить расписание, улучшенное и дополненное, в окне, к сведению студентов и преподавателей. Пропало желание хватать Уэлча, привязывать к стулу и бутылкой колотить по темени и плечам, пока не признается, какого черта, не будучи французом, дал сыновьям французские имена… Нет, теперь Диксон просто сказал бы, негромко, спокойно и с расстановкой, чтобы донести основной посыл: «Послушай, ты, старый хрущ, в каком тебе страшном сне приснилось, будто ты можешь руководить кафедрой истории, хотя бы и в этом отстойнике? Что, хрущ, затрудняешься ответить? А сказать тебе, в чем твое истинное предназначение? Сказать, старый хрущ?..»

— Видите ли, Диксон, вопрос куда серьезнее, нежели вам могло показаться, — внезапно произнес Уэлч. — Очень, очень непростой, многоплановый вопрос. Требуется учитывать огромное количество факторов.

— Конечно, Профессор, я понимаю. Я всего лишь хотел спросить, когда ждать решения, не более. Ведь если мне придется уйти, только справедливо будет уведомить меня как можно раньше. — От ярости у Диксона даже голова затряслась.

Взгляд Уэлча, уже два-три раза скользнувший по Диксону, упал на стол, на сложенное пополам письмо.

— Да… пожалуй… вы правы, — завел Уэлч.

Диксон продолжал на полтона выше:

— Мне ведь тогда придется искать другую работу. А в большинстве учебных заведений штаты набирают еще до июля. Вот зачем мне нужно знать заранее.

На лице Уэлча угнездилось страдальческое выражение. Сначала Диксон ему обрадовался — значит, тот еще в принципе способен реагировать на внешние раздражители. Затем, на секунду, почувствовал угрызения совести — решил, что Уэлч не хочет открыть правду, поскольку боится причинить ему боль; напоследок Диксона охватила паника. Что стоит за этим запирательством? Ясно как день: увольнение. Ладно; по крайней мере Диксон выскажется о хруще; аудитория, правда, могла бы быть и пообширнее.

— Как только вопрос решится, я вам сообщу, — скороговоркой выдал Уэлч. — Пока ничего не ясно.

Диксон не нашелся что ответить. Вообразил, будто сумеет назвать Уэлча старым хрущом. Размечтался. Кишка у вас тонка, мистер Диксон. Ни Уэлчу, ни Маргарет вы никогда правды о них не откроете. Пока вы,многоуважаемый Диксон, полагали, что умело подводите Уэлча к мысли о вашем испытательном сроке, Уэлч применял к вам прием уклонения; правда, обычно прием этот у него физический, а не вербальный, но и вербальный рассчитан выдерживать давление такой мощности, какая вам и не снилась.

Наконец Уэлч сделал то, чего давно ждал от него Диксон, — достал носовой платок. Было ясно: Уэлч намерен высморкаться. Акт сам по себе кошмарный, и ладно бы только потому, что заставляет без надобности смотреть на его нос, огромный пористый тетраэдр. Однако сегодня от неестественно затяжного рева сотрясались стены и оконные рамы, но отнюдь не нервная система Диксона. Напротив: рев кардинально поменял его настроение. Всякое заявление, могущее быть выбитым из Уэлча, неизменно соответствовало истине; значит, Диксон теперь там, откуда начал. И как же славно вернуться в обжитой исходный пункт, а не топтаться перед дверью, открывать которую нет ни малейшего желания. И кто это придумал, что лучше заранее знать самое худшее, — мол, чем раньше узнаешь, тем скорее начнешь искать выход. Лукавил он, ох лукавил; этакий кружной путь изобрел. Дескать, скажите мне, доктор, всю правду (я ведь и так скоро выясню), но лишь в том случае скажите, если эта правда мне понравится.

Убедившись, что Уэлч высморкался, Диксон встал и почти искренне поблагодарил за беседу; даже «рюкзачишко» и зюйдвестка, обыкновенно вызывавшие приступ бешенства, на сей раз вызвали только исполнение «песенки про Уэлча» по выходе из «кабинетца». Песенка была вдохновлена одним «рондо» из тоскливого фортепьянного концерта. Уэлч однажды заставил Диксона не только прослушать его весь от начала до конца, но еще и пластинки менять на своем допотопном граммофоне. Пластинок оказалось четыре штуки, все двусторонние и с красной фирменной наклейкой. Слова пришли Диксону потом. Диксон спускался в преподавательскую, где уже можно было пить кофе, и, не разжимая губ, проговаривал: «Прокисшее тесто мозгов у нас вместо…» Далее шел ряд нецензурных слов — Диксон заменял их звуками воображаемых труб и литавр. «Немазаный робот, на заднице хобот…» Труднодоступность последней метафоры для свежего уха Диксона не смущала — он имел в виду блок-флейту, а широкой аудитории послушать «рондо» все равно не грозит.

Шла сессия; Диксону всех и дел было, что завернуть в половине первого в конференц-зал и собрать экзаменационные работы. В них, по всей вероятности, будут ответы на его вопросы о Средних веках. Дайджест последних Диксон осуществлял на подступах к преподавательской. Всякому, кто не способен поверить в прогресс, следовало бы почитать про Средние века — глядишь, и взбодрится. Студенты же взбадриваются перед экзаменом (по крайней мере предполагается, что взбадриваются). Водородная бомба, южноафриканское правительство, Чан Кайши, сенатор Маккарти собственной персоной покажутся смешной платой за то, что Средние века наконец позади. Были ли люди когда-либо столь отвратительны, зависимы от своих желаний, глупы, жалки, самоуверенны, слабы в изобразительном искусстве, удручающе нелепы и несправедливы, как в Средненькие века (Средненькими их любила называть Маргарет)? От заключительной мысли Диксон даже заулыбался, но прекратил это занятие на пороге преподавательской, ибо там, бледная, с синевою под глазами, у камина сидела в одиночестве сама Маргарет.

Их отношения фактически не изменились за десять дней, что минули с приснопамятных выходных. Признание Маргарет, что она до сих пор пестует обиду на Диксона, стоило Диксону целого вечера в известной гостинице, неприличной суммы и такого же притворства; еще затратнее оказалось уломать Маргарет обозначить границы своей обиды, расширить эти границы, обсудить, смягчиться и, наконец, вернуть игрушку. Как уже и раньше бывало, всегда неожиданно и совершенно необъяснимо, при виде Маргарет Диксон испытал приступ нежности и раскаяния. Он решил заменить кофе лимонным сквошем (день выдался жаркий), взял стакан из рук тучной буфетчицы и мимо сплетничающих преподавателей проследовал к одинокой Маргарет.

На Маргарет был тот же богемный наряд, только она отказалась от деревянных бус в пользу броши, каковая брошь состояла из деревянной буквы М. На полу подле нее лежал пухлый конверт с экзаменационными работами. Пронзительный визг кофейной машины заставил Диксона вздрогнуть. Он произнес:

— Здравствуй, милая. Как ты себя чувствуешь?

— Спасибо, нормально.

Диксон на всякий случай улыбнулся.

— По твоему голосу не скажешь, что ты действительно вполне здорова.

— Вот как? Странно. Я вполне здорова. — Маргарет говорила очень резко. Мышцы нижней челюсти и шеи натянулись, будто ее мучила зубная боль.

Диксон огляделся, подошел поближе, наклонился и произнес с максимальной мягкостью:

— Пожалуйста, Маргарет, оставь этот тон. В нем нет необходимости. Если тебе нездоровится, скажи мне — я посочувствую. Если все в порядке — тем лучше. В любом случае нам не повредит выкурить по сигаретке. Только, ради Бога, не старайся со мной поссориться. У меня настроение неподходящее.

Маргарет дернулась на подлокотнике (сидела она спиной ко всем присутствующим, кроме Диксона). Диксон увидел, что глаза ее наполнились слезами. Пока он обдумывал реакцию, Маргарет громко всхлипнула, не сводя с него взгляда.

— Маргарет, только не это, — запаниковал Диксон. — Только не плачь. Забудь, что я сказал.

Взмах ее руки, в начале траектории энергичный, завершился конвульсией бессильной ярости.

— Ты был прав, — дрожащим голосом произнесла Маргарет. — Я виновата. Прости меня.

— Маргарет…

— Нет, я одна виновата. Я тебе нагрубила. Я не хотела. Я не то имела в виду. Ох как же сегодня все гадко.

— Что случилось? Расскажи, не стесняйся. Вытри слезы.

— Ты один меня понимаешь, а я с тобой так обращаюсь. — Тем не менее она сняла очки и принялась промокать глаза.

— Забудь. Расскажи, что произошло.

— Ничего. Все — и ничего.

— Ты опять плохо спала?

— Да, милый, я плохо спала, и от этого мне себя ужасно жалко. Как обычно. Я все время думаю: черт, для чего это копошение, а главное — для чего я?

— Вот, возьми сигарету.

— Спасибо, Джеймс, ее-то мне и надо. Как я выгляжу?

— Хорошо. Просто вид немного усталый.

— Я до четырех утра заснуть не могла. Надо к врачу сходить — пусть выпишет какое-нибудь снотворное. Я так долго не протяну.

— Постой: доктор вроде сказал, что ты должна привыкать обходиться без лекарств.

Маргарет взглянула почти победно.

— Сказал, да, только забыл объяснить, как обходиться без сна.

— Неужели старые добрые средства не помогают?

— Господи, какие еще старые добрые? Ванна с лавандой? Горячее молоко? Аспирин? Окно сначала открыть, потом закрыть?

В таком духе они разговаривали несколько минут. Свидетели постепенно расползлись по своим разнообразным делам. В этот период учебного года лекций синхронно не читали, потому и дела были главным образом сугубо личные. Разговор шел своим чередом, Диксон тихо потел, тщась сообразить, действительно ли обещал, что позвонит Маргарет в дом Уэлчей завтра (которое было уже вчера), или же ему это только приснилось. В любом случае сейчас требовалось либо приглашение, либо обещание, даже чтобы просто замять дело. И вот при первой же возможности Диксон сказал:

— Может, пообедаем сегодня вместе? Ты свободна?

По неведомой Диксону причине предложение спровоцировало частичный возврат предыдущего тона.

— Свободна ли я? А кто, по-твоему, мог пригласить меня на обед?

— Я подумал, ты обещала миссис Недди.

— У миссис Недди как раз к обеду гости. Она просила меня тоже быть.

— Вот видишь: ты все-таки приглашена.

Маргарет ограничилась простым «вижу», тон применила удивленный и растерянный; вкупе с предположением, что она забывает на ходу, тон этот перепугал Диксона больше, чем давешние ее слезы.

— А кто обедает у Недди? — поспешно спросил Диксон.

— Понятия не имею, — едва ли не простонала Маргарет. — Осмелюсь предположить, что выдающихся людей не будет. — Маргарет взглянула на Диксона как бы сквозь затуманившиеся очки. — Мне пора. — Она стала искать сумку, медленно и явно не желая, чтобы поиски увенчались успехом.

— Маргарет, когда мы теперь увидимся?

— Не знаю.

— У меня сейчас довольно туго с деньгами… Может, в выходные напроситься к Недди на чай?

— Как хочешь. Кстати, Бертран приедет. — Маргарет по-прежнему игнорировала какие бы то ни было интонации.

— Бертран? Тогда лучше не надо чаю.

— Он пойдет на Летний бал. — Теперь появился едва уловимый намек на интонацию.

Диксон чувствовал себя человеком, который хочет запрыгнуть в поезд, набирающий скорость, и знает: не запрыгнет, если думать о прыжке перестанет.

— А мы с тобой пойдем? — спросил Диксон.

Через десять минут было установлено, что они с Маргарет пойдут, сияющая Маргарет удалилась прятать под замок экзаменационные работы, пудрить нос, звонить миссис Уэлч и сообщать, что все-таки не сможет присутствовать у нее на обеде (далеко не столь пафосном, как было сначала подано Диксону); Маргарет вместо этого поест сырного рулета и выпьет пива в пабе с Диксоном. Диксон радовался, что его козырная карта возымела такой эффект; но, как это свойственно козырным картам, она поначалу казалась тянущей не на одну, а на десять взяток, и вообще в руке выглядела лучше, чем на сукне. Впрочем, Диксон знал кое-что, чего не знала Маргарет. Во-первых, Маргарет может заинтересоваться связью (любого рода) между Бертраном Уэлчем и Кэрол Голдсмит. О связи этой Диксон вспомнил внезапно, когда Маргарет сказала, что Бертран ведет Кэрол на Летний бал, в то время как муж Кэрол заслан Уэлчем в Лидс. Предположительно белокурая пышногрудая Каллаган, к своей чести, получила отставку. Пикантность ситуации компенсируется вероятностью того, что Кэрол, Бертран, Маргарет и Диксон пойдут на Летний бал все вместе, «маленькой компанией», как выразилась Маргарет. Во-вторых, Билл Аткинсон заранее согласился заскочить в тот же самый паб, куда Диксон вел сейчас Маргарет. Присутствие Аткинсона весьма пригодится на случай, если с Маргарет опять возникнут трудности (хотя, Бог свидетель, так скоро после козырной карты их возникнуть не должно). Миляга Аткинсон крайне молчалив; можно не бояться, что он как-нибудь проболтается о предварительной и неважно пахнущей договоренности. А самое главное — Аткинсон и Маргарет незнакомы. Диксон стал воображать, что каждый из них после скажет о другом, и едва не замурлыкал. Уселся поудобнее — одному Богу известно, сколько придется прождать Маргарет. Чтобы убить время, нашарил блокнот и стал писать: «Уважаемый доктор Кейтон, простите за беспокойство, однако дело в том, что мне крайне необходимо как можно скорее узнать, когда моя статья…».

Глава 9

— Профессор Уэлч! Профессор Уэлч!

Диксон съежился за развернутой газетой и рефлекторно изобразил лицом пришельца-завоевателя. Для него произнести это имя вслух было как нарушить строжайшее табу — даже при условии, что помянутый не явится во плоти, ибо ушел в себя на целый день, а не так, как накануне (накануне состоялся разговор о перспективах Диксона), когда возвращение из себя почти совпало с заходом солнца. Нет чтобы швейцару, гадкому типу, перестать орать и убраться, пока его наметанный глаз не выявил в Диксоне неравноценную замену профессору Уэлчу. Увы, через секунду Диксон почуял, что швейцар шагнул через порог преподавательской и неумолимо приближается, и вынужден был опустить газету.

Швейцар носил униформу оливкового цвета и военного покроя и фуражку, которая к нему не шла, нижнюю челюсть имел длинную, плечи сутулые. Волосы росли у него из носа и на носу, возраст не поддавался определению. Выражение лица менялось крайне редко; глупо было ожидать, что оно изменится при виде Диксона. Продолжая надвигаться, швейцар хрипло отрезал:

— О, мистер Джексон.

Диксон не посмел живо повернуться вместе со стулом в поисках незнакомого персонажа. Вместо этого он услужливо отозвался:

— Да, Маконохи?

— Мистер Джексон, там по телефону спрашивают профессора Уэлча, а его нигде нет. Вы не поговорите? А то на кафедре истории, кроме вас, ни души, — объяснил швейцар.

— Конечно. Я здесь трубку возьму, если можно.

— Спасибо, мистер Джексон. К сожалению, отсюда говорить нельзя — леди позвонила на коммутатор. Я переключу ее на кабинет архивариуса. Надеюсь, архивариус не будет возражать. Пройдите туда, пожалуйста.

Леди? Наверняка миссис Уэлч. Или какая-нибудь юродивая от изобразительного искусства. Миссис Уэлч предпочтительнее в том смысле, что сообщение будет внятное, но хуже в том смысле, что сообщение это может касаться постельного белья, а то и прикроватного столика. Почему, ну почему Диксона не оставят в покое? Неужели так трудно — собрались все вместе, условились: Диксона не трогаем, хоть камни с неба?

К счастью, архивариуса, типа не менее гадкого, в кабинете не оказалось. Диксон взял трубку.

— Диксон у телефона.

— Да, кафедра прикладной геологии, — утешили в трубке.

— Кто это? — спросил другой голос.

Последовало жужжание, его прервал щелчок практически по барабанной перепонке. Диксон поднес трубку к другому уху и услышал второй голос:

— Это мистер Джексон?

— Диксон.

— Кто? — Голос был смутно знакомый, но принадлежал точно не миссис Уэлч, а как будто девушке-подростку.

— Диксон. Можете передать мне сообщение для профессора Уэлча.

— А, мистер Диксон! Ну конечно. — Раздался звук, похожий на придушенное фырканье. — Как я сразу не поняла. Это Кристина Каллаган.

— Здравствуйте! Как поживаете? — Отчетливые спазмы в животе, возникшие при этом имени, продолжались не более секунды; Диксон знал, что вполне справится с ее голосом, пока остальное предположительно пребывает в Лондоне.

— Спасибо, хорошо. А вы как поживаете? Надеюсь, больше ничью простыню не спалили?

Диксон хохотнул.

— Нет, счастлив сообщить вам, что поджоги в прошлом. Постучите по дереву.

— Вот и славно… Скажите, мистер Диксон, как можно связаться с профессором Уэлчем? Он вообще в колледже?

— Нет, сегодня не появлялся. Наверняка он дома. Или вы уже домой ему звонили?

— Вот досада. Может, вы в курсе: Бертран на выходные ожидается?

— Да, так уж вышло, что я в курсе. Бертран действительно приедет в эти выходные. Мне сказала Маргарет Пил. — Самообладание улетучилось — девушка явно ни сном ни духом о том, что Бертран намерен пробросить ее с Летним балом. Как бы не засыпаться на ответах о Бертране.

— Кто-кто вам сказал? — Голос сделался на йоту резче.

— Маргарет Пил. Ну помните, она гостила в доме Уэлчей, когда вы приезжали.

— Ах да. А она, случайно, не упоминала, Бертран собирается на этот ваш Летний бал?

Думай, Диксон, причем думай быстро. Ни в коем случае не допусти ответа, из которого плавно вытечет вопрос о предполагаемой партнерше.

— Боюсь, что нет. Не упоминала. Но все остальные собираются. — Какого черта Каллаган не отловит Бертрана и сама его не спросит?

— Понятно… Бертран точно на выходные приедет?

— Скорее всего.

Не иначе Каллаган уловила замешательство; по крайней мере это вытекало из ее следующего вопроса:

— Наверно, вы думаете, почему я вас об этом спрашиваю, не лучше ли спросить самого Бертрана. Видите ли, он такой человек… его бывает трудно отловить. Сейчас, например, он уехал — говорят, что уехал, а куда — никто не знает. Он появляется и исчезает когда хочет, без предупреждения. Не любит, когда его отслеживают. Понимаете?

— Конечно. — Диксон стиснул свободную руку в кулак и выставил указательный и средний пальцы.

— Вот я и подумала: спрошу его отца. Дело в том, что мой дядя, мистер Гор-Эркарт, возвращается из Парижа раньше, чем рассчитывал. Он получил от вашего ректора приглашение на Летний бал. И не знает, идти или нет. Я бы его уговорила, если бы знала точно, что мы с Бертраном пойдем, — тогда бы они познакомились поближе, ведь Бертран этого хотел. Но мне надо узнать как можно скорее, потому что дядя приезжает послезавтра, и ему тоже надо знать заранее, чтобы определиться с планами на выходные. Ну и… В общем, такая вот ситуация.

— Может быть, миссис Уэлч прольет свет на проблему?

Последовала пауза.

— Мне бы не хотелось ее… беспокоить.

— Но ведь она явно знает больше, чем я. Алло! Алло!

— Да, я слушаю. Прошу вас, мистер Диксон, ничего не говорите миссис Уэлч. Попробуем обойтись без нее. Дело в том, что я… что мы с ней не нашли общего языка. Если я ей позвоню, она начнет расспрашивать про наши… про Бертрана. А я не хочу говорить об этом… о нем по телефону. Мне кажется, она принимает меня за… Впрочем, не важно; вы ведь понимаете, о чем я?

— Еще как понимаю. Я и сам с ней не в лучших отношениях. М-да. А вот что мы с вами сделаем. Я прямо сейчас позвоню Уэлчам и попрошу профессора с вами связаться. Если его нет дома, оставлю ему сообщение — конечно, так, чтобы миссис Уэлч не догадалась. Если не получится, перезвоню вам. Хорошо?

— Да, огромное спасибо. Прекрасная мысль. Запишите мой телефон. Это рабочий, я буду на нем до половины шестого. Записываете?

Записывая номер Кристины, Диксон старательно убеждал себя, что миссис Уэлч не пронюхала про постельное белье и стол, — иначе бы Маргарет обязательно его предупредила. Как хорошо она к нему относится, подумать только!

— Все, записал, — сказал Диксон.

— Я вам так благодарна, просто слов не нахожу! — искренне воскликнула девушка. — Только, кажется, я себя порядочной дурой выставляю. Вы ведь не обязаны меня выручать.

— Вовсе не дурой. По себе знаю, до чего щекотливые бывают ситуации. — И едва не добавил: «Я на них собаку съел».

— Все равно огромное спасибо. Не представляю, как бы сейчас стала сама звонить…

Последовал писк вроде сигналов морзянки. Встрял заполошный женский голос:

— Вторые три минуты истекли. Желаете продлить еще на три минуты?

Прежде чем Диксон рот раскрыл, Кристина Каллаган произнесла:

— Да, пожалуйста, не разъединяйте.

Шумы прекратились.

— Алло? — встревожился Диксон.

— Да-да, слушаю.

— Вы на переговорах разоритесь.

— За переговоры платит книжный магазин. — Кристина рассмеялась. Междугородняя связь подчеркнула утробные ноты.

Диксон тоже рассмеялся.

— Надеюсь, все получится; не может не получиться, после стольких трудов.

— Да, должно. А вы на бал пойдете?

— Пойду, к сожалению.

— Почему «к сожалению»?

— Потому что я танцую как медведь. Для меня это пытка.

— Тогда зачем же вы согласились?

— Я был вынужден.

— Что?

— Я говорю, выужу из этого мероприятия не один забавный эпизод.

— Не сомневаюсь. Я сама неважно танцую. Никогда специально не училась.

— Зато, наверно, много практиковались.

— Вовсе нет. Я редко на танцы хожу.

— Значит, будем вместе стенку подпирать. — Рано, подосадовал на себя Диксон, зря сказал.

— Если я пойду.

— Да, если вы пойдете.

Зависла пауза из тех, что предшествуют телефонным прощаниям. Диксон скис: в первый раз отчетливо понял, что вероятность присутствия Кристины на балу крайне мала, куда меньше, чем у нее есть повод думать; следовательно, Диксон Кристину больше никогда не увидит — имеющихся у него сведений для этого вывода вполне достаточно. Особенно гадко было сознавать, что решающие факторы здесь — мощность и характер притязаний Бертрана, как сексуальных, так и финансово-социальных.

— Ну, еще раз спасибо за помощь.

— Я к вашим услугам. Очень надеюсь, что вы приедете в субботу.

— И я надеюсь. Что ж, до свидания. Хотя нет: вы, может, еще позвоните.

— Да. До свидания.

Диксон откинулся на спинку, надул щеки и стал прикидывать, как сейчас ведет себя Кристина. Наверно, сидит прямо на офисном стуле, точно диспетчер, которому велено «продолжать работу» во время инспекции вице-маршала ВВС. Ой ли? По телефону она казалась раскрепощенной — намеки на это состояние Диксон наблюдал во время операции с постельным бельем. Впрочем, не исключено, что телефонное дружелюбие — только иллюзия, основанная на физическом отсутствии Кристины. С другой стороны, какой процент строгости мисс Каллаган при прямо противоположных обстоятельствах был иллюзией, основанной на имидже? Диксон охлопывал карманы в поисках сигарет, когда вошел груженный бумагами Джонс. Он что, подслушивал?

— Чем могу помочь? — с карикатурной любезностью осведомился Диксон.

Джонс понял: придется заговорить.

— Где он?

Диксон заглянул под стол, пошарил в верхнем ящике, изучил корзину для бумаг.

— Здесь точно нет.

— Я подожду, — процедил Джонс.

— А я нет.

Диксон вышел с намерением позвонить Уэлчам из преподавательской. У швейцарской будки уловил хриплое: «А вот он сам идет, мистер Мики», — и скорчил рожу эскимоса, которая состояла не только в том, чтобы сплющить лоб с подбородком и растянуть скулы вполовину против обычного, но и в смелой попытке упразднить шею путем проваливания ее в плечи. Диксон продержался несколько секунд, повернул голову и увидел Мики.

— О, мистер Диксон, надеюсь, вы не заняты.

Диксону было хорошо известно, насколько хорошо известно Мики, до какой степени и по какой причине он, Диксон, никогда не занят.

— Нет, как раз сейчас я свободен. Чем могу служить?

— Я по поводу нашего нового курса.

— И что же по поводу курса?

До сих пор происки Диксона увенчивались успехом — все три лапочки, которых он рассчитывал залучить к себе на курс, во время последнего обсуждения казались более «заинтересованными», чем прежде, тогда как «заинтересованность» Мики хоть и не снизилась, зато и не подавала признаков роста.

— Давайте пройдемся по травке, сэр. Жаль в такой чудесный день сидеть в четырех стенах, вы не находите? Так вот, по поводу факультатива. Мисс О'Шонесси, мисс Маккоркудейл, мисс Рис Уильямс и я все тщательно обсудили. У меня сложилось впечатление, что девушки полагают, будто курс перегружен лекциями как таковыми. Лично я так не считаю. Я им сразу сказал: историческая наука требует глубокого знания материала, иначе зачем и заниматься. Но, боюсь, я их не убедил. Их гендерная принадлежность предполагает большую консервативность, нежели у нас, мужчин. Например, у мистера Голдсмита им спокойнее — они понимают, что дает курс.

Диксон тоже понимал лучше некуда, однако позволил голосу Мики звенеть у себя в ушах во все время пути до газона перед главным корпусом. Путь лежал по вязкому асфальту в дезориентирующем солнечном свете. Это что же, Мики пытается донести до Диксона простую мысль о том, что юные ветреницы пошли на попятную и только один Мики остается верен своему преподавателю? Последнее обстоятельство легко исправить какой-нибудь испытанной преподавательской несправедливостью. Через секунду Диксон выдал, почти преуспев в том, чтобы не допустить в голос заунывности:

— Что, по-вашему, следует делать?

Мики поднял голову. Усы его казались на размер больше, чем обычно; галстук, завязанный виндзорским узлом, идеально сочетался с сорочкой кремового цвета; лавандовые брюки из тонкой шерсти приятно фалдили на ветерке.

— Это сугубо на ваше усмотрение, сэр, — ответил Мики, вежливо выказав минимум удивления.

— Посмотрю, можно ли в принципе сократить лекции, — как бы вслух размышлял Диксон.

— При сокращении, даже минимальном, неизбежны невосполнимые потери, мистер Диксон. Лично меня в данном курсе привлекает именно обширная теоретическая база.

Спасибо, что сказал. У обширной базы, как выясняется, один-единственный кит; иными словами, геометрический объект каким-то образом месторасположен, но сводится к точке. Есть над чем поработать.

— Ну да я еще раз просмотрю материалы — вдруг все же можно сократить.

— Конечно, сэр, — отвечал Мики с важностью, будто начальник штаба, перед тем как запустить безумный план своего генерала. — Вы сами меня найдете, или лучше я?..

— Сегодня же вечером займусь, а завтра утром можем встретиться. Если, конечно, вам удобно.

— Разумеется, удобно. Хорошо бы вы зашли в комнату отдыха для второкурсников часов примерно в одиннадцать. Я предупрежу наших девушек, выпьем по чашечке кофе…

— Вы прекрасно придумали, мистер Мики.

— Благодарю вас, мистер Диксон.

После такого сугубо викторианского — а может, и опереточного — прощания Диксон вернулся в преподавательскую, теперь совершенно пустую, и сел к столу с телефоном. Все материалы, которые в принципе могут вызвать интерес Мики, нужно вычеркнуть из курса. В том числе — и в особенности — материалы, вычеркиванию не подлежащие. С другой стороны, какой смысл? Весьма вероятно, что Диксону этот курс вообще не грозит. Зачем тогда брать в голову «заинтересованность», выказываемую Мики и тремя красотками? Диксон вздохнул и снял телефонную трубку.

Дальше все происходило очень быстро. Если дозвониться куда-либо из дома Уэлчей обыкновенно с первого раза не получалось (и у Диксона была возможность это проверить), в дом Уэлчей звонки поступали с пугающей скоростью. Уже через пятнадцать секунд раздался голос миссис Уэлч:

— Селия Уэлч слушает.

Диксон словно зубом на неразмолотую крупинку в крекере попал. Надо же, наличие миссис Уэлч совсем вылетело из головы. Хотя чего волноваться? Почти нормальным тоном Диксон произнес:

— Могу я поговорить с профессором Уэлчем? Если вас не затруднит.

— Мистер Диксон, это вы? Пока я не позвала мужа, позвольте узнать, если, конечно, мое любопытство не кажется вам чрезмерным, что вы вытворяли с простыней и одеялами, когда…

Диксон едва не взвыл. Глаза его округлились, взгляд упал на газету, забытую на столе. Отчаянно соображая, он произнес не своим голосом (губы пришлось вытянуть трубочкой):

— Миссис Уэлч, вы, вероятно, обознались. Вам звонят из «Ивнинг пост». Здесь нет никакого мистера Диксона, смею вас уверить.

— Боже! Простите, пожалуйста. В первый момент я приняла вас… Мне очень неловко.

— Ничего страшного, миссис Уэлч. Не волнуйтесь.

— Сейчас я позову мужа.

— Вообще-то, миссис Уэлч, мне бы хотелось поговорить с мистером Бертраном Уэлчем. — Диксон заулыбался собственной находчивости, насколько позволяла трубчатость рта. Через несколько секунд страх пройдет.

— Не знаю, где он… Подождите минутку. — Миссис Уэлч отошла от телефона.

Самое лучшее сейчас — повесить трубку, подумал Диксон. Миссис Уэлч отправилась на поиски сына — значит, он дома. Именно эта информация нужна Кристине Каллаган. Остается позвонить ей. Да, немедленно повесить трубку.

Но было поздно. Характерное гавканье резануло по уху слишком скоро — у Диксона появились основания считать, что Бертран присутствует в преподавательской, просто наложил чары на свой сочный бородатый рот, и рот превратился в телефонную трубку.

— Бертран Уэлч у аппарата.

— Вас беспокоят из «Ивнинг пост», — выдавил Диксон как из тюбика.

— Я к вашим услугам, сэр.

Диксона чуть отпустило.

— Мы… мы бы хотели написать о вас пару строк, мистер Уэлч, в субботнем номере, — проговорил Диксон. План сам собою детализировался. — Если, конечно, у вас нет возражений.

— Возражений? У меня? О каких возражениях вы говорите? Где уж бедному художнику возражать против безобидной рекламки? Она ведь безобидная будет, правда?

Диксон издал фирменное «хо-хо-хо». На большее «тюбика» все равно бы не хватило.

— Совершенно безобидная, сэр, можете мне поверить. На самом деле мы уже располагаем парой-тройкой фактов. Нас интересует главным образом, над чем вы работаете в настоящий момент. Улавливаете мысль?

— Разумеется, сэр, улавливаю. Вот единственно правильный подход. У меня на грани завершения, смею вас обрадовать, как раз две-три безделицы. Среди них, кстати, весьма недурственная ню; впрочем, не знаю, не противоречат ли ню политике вашего издания и взглядам ваших читателей.

— Никоим образом, мистер Уэлч, никоим образом. Конечно, материал потребует специфической формы подачи, но это уж наша забота. Полагаю, с вашей стороны не последует возражений, если она будет фигурировать в статье как «женская фигура без ретуши»? Я ведь правильно понял — фигура женская?

Бертран захохотал, как ведущая гончая при взятии следа.

— О да, сэр, женская. Никакого потрясения основ. Ни единой задней мысли. Ни намека на двойное дно.

К лаю Диксон присовокупил собственный смех. То-то будет хохма для Бисли с Аткинсоном.

— А что насчет трактовки? Ведь так, кажется, говорит ваш брат художник — трактовка? — продолжал Диксон, когда, по Бертрановым подсчетам, приступ смеха должен был отпустить его.

— О, тут ваш покорный слуга-э-э явил похвальную прямолинейность. Манера исполнения современная — но лишь в известной степени. Современные художники, знаете ли, все стремятся смазать детали. А мы против, не так ли?

— Категорически против, — подтвердил Диксон. — Полагаю, сэр, ваша ню написана маслом?

— Господи, разумеется, маслом. И можете представить, сколько масла ушло при размерах восемь на шесть футов. То есть восемь на шесть футов получится с рамой. Ну да цена значения не имеет, если, гм, имеется хоть намек на сенсацию.

— Вы уже определились с названием, сэр?

— В целом да. Я думал назвать ее «Модель-дилетантка». Девушка, которая мне позировала, действительно определенного рода дилетантка среди моделей. Она только изображает модель, по крайней мере изображала, пока я ее писал. Отсюда и название. На вашем месте я бы не давал эту, гм, коротенькую сноску.

— У меня и в мыслях не было, — открестился Диксон почти обычным своим голосом — в последние несколько секундой практически забыл про «тюбик». Что за тип этот Бертран, так его и так? В памяти всплыли намеки на вечер с Кристиной Каллаган, которые Бертран подпускал в день знакомства. Если бы дело дошло до драки, он бы… Господи!

— Простите, не расслышал, — напрягся в трубке Бертран.

— Это я не вам, мистер Уэлч, не беспокойтесь. — Диксон снова изобразил губами тюбик. — Я все записал, сэр, благодарю вас. Вы, кажется, говорили о двух-трех живописных работах?

— Да, есть еще автопортрет. На пленэре. Если, конечно, кирпичная стена сойдет за пленэр. Вообще-то стена преобладает над Уэлчем, даже, я бы сказал, довлеет. Идея в том, чтобы передать блеклость и определенную помятость ткани на фоне мощной, гладкой стены красного кирпича. Картина без эффектов, то есть не рассчитана на вкусы широкой публики. Так, игры разума для себе — то есть мне — подобных.

— Понимаю, сэр. Спасибо. Ну а третья ваша работа?

— Я говорил о камерном полотне. Трое рабочих в пабе просматривают газету. Вещь только начата.

— Вот как! Что ж, думаю, материала достаточно. Еще раз спасибо, сэр. — А вот теперь настало время закинуть удочку. — Девушка упомянула о выставке, сэр. Вы подтверждаете информацию?

— Да, у меня действительно состоится небольшая персоналка. Осенью. Постойте: о какой девушке идет речь?

Диксон беззвучно рассмеялся в «тюбик»: клюнуло.

— Она представилась мисс Каллаган, сэр. Полагаю, вы с ней знакомы.

— Да, знаком, — отвечал Бертран с легким напряжением в голосе. — Только не знаю, какое это к ней имеет отношение.

— Как же, сэр, вы должны знать! — Диксон удачно симулировал удивление. — Ведь это была ее идея. Она знакома с одним нашим сотрудником, вот и попросила его написать о вас статью, сэр.

— Неужели? В первый раз слышу. Вы уверены?

Диксон рассмеялся профессиональным смехом.

— Наш брат насчет таких вещей не ошибается, сэр. Это-то и называют журналистским чутьем, если вы мою мысль улавливаете, мистер Уэлч.

— Да, пожалуй, так оно и было, только выглядит не совсем…

— Сэр, если вы сомневаетесь, я наведу о ней справки. На самом деле, когда ваша мисс Каллаган говорила по громкой связи с Аткинсоном…

— Кто это — Аткинсон? Никогда о нем не слышал.

— Мистер Аткинсон — наш корреспондент в Лондоне. Мисс Каллаган только что связывалась с ним, и попросила нас передать вам, чтобы вы ей перезвонили, если, конечно, мы сами до вас дозвонимся. Похоже, ей это по невыясненным причинам не удалось. У нее какое-то срочное дело, она ждет вашего звонка сегодня до половины шестого. Так она сказала, сэр.

— Хорошо, я вас понял. Позвоню. Кстати, как ваше имя, на случай…

— Бисли, сэр, — без колебаний ответил Диксон. — Альфред Р. Бисли.

— Благодарю вас, мистер Бисли. — «Нет, каков тон», — подумал Диксон. — Да, вот еще что: когда ждать публикации?

— Вот вы меня и подловили, сэр. Боюсь, не смогу дать точного ответа. Знаю только одно: в течение следующих четырех недель статья выйдет обязательно. Мы, видите ли, стараемся собрать материал заранее — на всякий случай. Особенности журналистской работы, сэр.

— Да-да, это разумно. Вы выяснили все, что хотели?

— Спасибо, сэр, я знаю более чем достаточно.

— Нет, это вам спасибо, старина. — К Бертрану очень кстати вернулось дружелюбие. — Грешен: люблю вашего брата журналиста.

— Рад слышать, мистер Уэлч. — Диксон изобразил лицом Эдит Ситуэлл^[15]. — Ну, до свидания, сэр. Позвольте еще раз выразить благодарность. Мы вам очень обязаны.

— Бывайте, Бисли, дружище.

Диксон откинулся на стуле, вытер пот со лба, хотя душ был бы сейчас куда уместнее, и закурил. В панике он проявил опрометчивость, опасную, но, пожалуй, поправимую. Сейчас главное — разоблачить мистификацию, пока ее не разоблачил Бертран. Позвонить Кристине Каллаган, добиться, чтобы у нее от зубов отскакивала следующая версия: некто, назвавшийся журналистом Аткинсоном, позвонил ей с утра и стал расспрашивать о Бертране. Помянул «Ивнинг пост», заполучил домашний номер Уэлчей и повесил трубку. Кристина Каллаган должна встретить Бертранов звонок версией про Аткинсона, должна заверить, что дело сразу показалось ей подозрительным, что голосом «Аткинсон» сильно напоминал их лондонского приятеля, который склонен к дурацким розыгрышам (или которого труднее всего в этой склонности заподозрить). Не акцентируя на этом факте внимания (это было бы подозрительно), Кристина Каллаган должна дать понять, что «Аткинсон» звонил с лондонского номера. Если Кристина Каллаган справится, и она, и Диксон будут в безопасности — пусть даже Бертран уже названивает в «Ивнинг пост» и требует подать ему Бисли. Конечно, она может отказаться от участия в заговоре. С другой стороны, имеются все основания думать, что Кристина Каллаган не откажется, и вот они: ее признательность Диксону за помощь; его успешное выполнение миссии против значительно превосходящих сил; ее роль в операции с постельным бельем; наконец, его крайняя уязвимость, если дело раскроется. Впрочем, до последнего аргумента может и не дойти. Конечно, останься у Бертрана подозрения, он надавит на Кристину и выудит правду, но откуда подозрениям взяться? Не вообразит же Бертран, что Кристина докатилась до подкупа жалкого провинциала с целью получения информации о Летнем бале. Хотя именно этим она и занимается.

Итак, надо позвонить Кристине, и сделать это быстро, чтобы успеть пообедать и к двум часам вернуться отслеживать письменный экзамен. Впрочем, прежде чем что-либо предпринять, Диксон запрокинул голову и захохотал, как анархист, глумящийся над шефом полиции. Все идет чудесно, даже если зайдет не туда — а оно не зайдет. Кампания против Бертрана, о которой Диксон мечтал в доме Уэлчей, началась, причем началась невероятным тактическим успехом. Внутренний голос было забубнил, что кампания эта, даже на настоящей стадии, слишком опасна для человека столь сомнительного положения, что восторг битвы окончательно задвинул благоразумие, но Диксон потопил его в новой порции анархистского хохота.

Снял трубку, набрал код и номер Кристины Каллаган. Не стоит излагать ей разговор с Бертраном во всех деталях. Через секунду Диксон подался вперед и произнес:

— Мисс Каллаган? Это Диксон. Слушайте меня внимательно.

Глава 10

— Честное слово, Джеймс, и надо было больше злиться, да некуда, — продолжала Маргарет. — Она, конечно, за рамки приличий не вышла, но губы поджала буквально до посинения, а глаза ее метали молнии. Ну, ты знаешь, как она умеет. Не скажу, что осуждаю ее — в конце концов, он выложил все за чаем, при мне и обоих Недди.

— В каких именно выражениях? — Диксон выполнил разворот от угла танцевального зала и повел Маргарет к оркестру.

— Он сказал: «Кстати, Кэрол, совсем из головы вылетело: Кристина все-таки идет и дядю тащит». Потом взял шутливый тон: «А чтобы дядя не считался спутником своей же племянницы — ибо это противоречит всем имеющимся канонам… — Вообще-то я уже не помню, как именно он выразился, но, конечно, наговорил по обыкновению сорок бочек, — сама себя перебила Маргарет и продолжила: —…я подумал, лучше будет внести Кристину в мой пригласительный билет, если ты не возражаешь. — Точно она могла возражать, при таких-то свидетелях. — А Гор-Эркарт, без сомнения, будет счастлив стать твоим кавалером, Кэрол». Вот и все.

— М-да, — сказал Диксон. Обстоятельства образа действия (сам танец), а также обстоятельства сопутствующие (лицо Маргарет, мелькающее перед глазами точно поплавок) затрудняли построение развернутых предложений. Вдобавок Диксон напрягал слух, чтобы из-за чужого шарканья и разговоров не сбиться с ритма. — Грубовато получилось.

— Грубовато?! Да я таких грубиянов в жизни не видела. Джеймс, этот человек невыносим как в плане общения, так и… во всех остальных планах. Слушай, тебе не кажется, что между ним и Кэрол что-то есть?

— Вроде не кажется. Откуда такие подозрения?

— Разве ты ничего не замечал?

— Нет; во всяком случае, не припомню. А ты?

— Ну, не то чтобы замечала… А все же странно: зачем Бертрану было вписывать Кэрол в свой пригласительный билет? И потом, Кэрол ужасно разозлилась. Ты бы видел.

— Да, но Бертран всегда был груб с обоими Голдсмитами — ты же рядом стояла, когда Кэрол об этом рассказывала. Естественно, у нее впечатление, что ею помыкают. Извините, — бросил Диксон неизвестной девушке, чей зад вступил в противоречие с его задом.

Хоть бы этот бал поскорее закончился. Диксон взмок, носки будто мельчайшим клейким песком обработали, плечи и предплечья ныли, как у боксера, который уже четырнадцать раундов держится. Странно, почему он не расскажет Маргарет про объятие, виденное через щель между портьерами? Она бы по крайней мере слушала, а значит, молчала. Наверно, потому, что история, помимо удивления, вызовет у Маргарет легкую степень ликования, а Диксону этого не хочется. Допустим; ну а почему Диксону этого не хочется?

Маргарет снова что-то говорила, и весьма оживленно; щеки ее разрумянились, помада была нанесена аккуратнее, чем обычно. Судя по всему, Маргарет получала удовольствие от мероприятия; привлекательность, отпущенная ей по остаточному принципу, была задействована вся, до десятой доли процента.

— Хотя Кэрол, по-моему, даже в выигрыше оттого, что танцует с мистером Гор-Эркартом. Должна заметить, он чрезвычайно учтив, а это в наше время скорее исключение, нежели правило. А какие изысканные манеры! Не правда ли, Джеймс, у мистера Гор-Эркарта чрезвычайно изысканные манеры? Небось не пожалуется — я говорю, Кэрол не пожалуется — после нашего-то бородатого-то.

Диксон неслышно сглотнул от смешения стилей; впрочем, прежде чем он ответил, танец завершился. Почти сразу литавры возвестили конец сета; известие было подтверждено разнобойным топотом. Диксон облегченно вздохнул и вытер ладони носовым платком.

— Пойдем выпьем, а, Маргарет?

Маргарет кого-то высматривала.

— Подожди минуту; может, кто-нибудь из наших присоединится.

Середина зала постепенно пустела. Стены были расписаны сюжетами из отдаленного прошлого; Диксон опознал стиль как прогрессивный. В ближайшем к Диксону сюжете по причине отсутствия перспективы или аналогичного старья целая фаланга карликовых пехотинцев (спартанцев? македонцев? римлян?) непосредственно с неба падала на своих врагов — варваров (персов? иранцев? карфагенян?), не ожидавших этакого подвоха и вперявших свирепые взоры в безлюдный средний план. Сюжеты разграничивались внушительными колоннами светлого камня. Диксон грустно улыбнулся — убранство напомнило рестораны Марбл-Арч, Чаринг-кросс и Ковентри-стрит, где Диксон так приятно проводил время. Опустив же взгляд от колонн, заметил Мики, оживленно болтающего с мисс О'Шонесси, самой хорошенькой из трех самых хорошеньких девушек на курсе и, если уж на то пошло, девушкой Мики. Мисс О'Шонесси имела типаж цыганки в самом романтичном значении слова — смуглая, но румяная; этот румянец, наряду с сильно декольтированным платьем, будоражил воображение. Хотя их разделяло ярдов пятнадцать, Диксон не сомневался в безупречности фрака Мики, убедительности речей и внимательности аудитории. Мики поймал взгляд, моментально помрачнел и отвесил неглубокий, но учтивый поклон. Мисс О'Шонесси подавила улыбку и поспешно отвернулась — без сомнения, для того чтобы хихикнуть.

— Пойдем выпьем, а, Маргарет? — снова предложил Диксон.

— Вот и они, — вместо ответа уронила Маргарет.

Приближались Бертран и Кристина. Диксон с отвращением отметил, что Бертран во фраке весьма презентабелен, и вообще типичный представитель богемы, причем слово «богема» в данном случае не слишком серьезное оскорбление. Именно на Бертрана уставился Диксон, не столько из интереса, сколько с целью не уставиться на Кристину. Сегодня она была с Диксоном мало сказать холодна — она его в упор не замечала. Диксону казалось, что вопреки свидетельствам всех пяти органов чувств он на балу отсутствует. Хуже того: Кристина выглядела ослепительно. На ней было желтое платье, открывающее плечи, совсем простое и словно сшитое нарочно для того, чтобы показать, как жестоко ошиблась Маргарет в ярко-синей тафте с большим бантом, незадавшихся сборок и четырех ниток жемчуга. Желтым платьем, думал Диксон, Кристина хотела подчеркнуть естественный цвет лица и нежность кожи. И преуспела так, что хоть волком вой — остальные рядом с ней производили впечатление набора автотипий. Ее взгляд упал на Диксона и тотчас переместился, однако Диксону захотелось метнуться за спасительную стену юбок и брюк, а лучше — нырнуть головою в смокинг, как в панцирь, и бежать прочь из зала. Где-то он читал (а может, слышал) высказывание Аристотеля (а может, А.А. Ричардса^[16]) на тему, что красота вызывает в человеке желание приблизиться. Аристотель (а может, А.А. Ричардс) глубоко заблуждался; очень, очень глубоко.

— Ну, почтеннейшая публика, ичем мы теперь займемся? — вопросил Бертран. Он держал ее запястье между большим и указательным пальцами — не исключено, что щупал пульс. Поскольку слово «займемся» совпало со взглядом на Диксона и поскольку Бертран до сих пор выказывал дружелюбие (так, как понимал его), Диксон поспешил ответить:

— Я говорю, мы могли бы пойти чего-нибудь выпить.

— Не надо так суетиться, Джеймс: люди подумают — ты без выпивки часа не проживешь.

— А вдруг и не проживет? — вступился Бертран. — В любом случае стремление подстраховаться с его стороны весьма благоразумно. Дорогая, не хочешь выпить? Боюсь, нам предложат только пиво и сидр. Нет, конечно, если ты согласна проехаться до ближайшей забегаловки…

— Пиво так пиво. А где дядя Джулиус и миссис Голдсмит? Нельзя их бросать.

Пока судили, в баре эти двое уже или не в баре, Диксон млел от «дяди Джулиуса». Как славно, что есть некто, именуемый дядей Джулиусом, и некто, у кого есть дядя Джулиус, и как славно, что обращение используют при Диксоне. Диксон, когда пробирался к Маргарет (по одну сторону были гудящие разговорами группки, по другую — одиночки, в молчании подпирающие стену), заметил среди вторых кислого Альфреда Бисли. Бисли, известный неспособностью знакомиться, всегда кончал в качестве подпорки, но сегодня-то все дамы были с кавалерами (кроме дам вроде профессора философии, которой перевалило за шестьдесят лет, или ведущего лектора по экономике, которой перевалило за сто килограммов) — Бисли мог бы и заранее сообразить, что только время потеряет. Диксон поздоровался, услышал отзыв «Вечер добрый» и отметил во взгляде Бисли зависть. Заработала последовательность мыслей. Во-первых, думал Диксон, осознание факта потери времени отнюдь не является стимулом немедленно прекратить терять время (особенно, по выражению Уэлча, в «делах сердечных»); во-вторых, пропасть между статусом Диксона и статусом Бисли в этих делах невелика; в-третьих, Диксон удерживается на своем краю мнимой пропасти всего на двух сомнительных привилегиях — праве говорить с одной женщиной и праве числиться в компании с женщиной другой. В-четвертых, наличие признаков привилегий по половому признаку важнее, чем их разряд или бонусы от них. Следствием этих выводов должны были стать спокойствие и уверенность, однако не стали — аналогичным образом колики в животе не утихают от применения к ним медицинского термина.

Они вошли в бар, тесноватое помещение, для этих целей не приспособленное. Сравнительно свежую традицию проводить «мокрые» Летние балы ввело (хотя верили в это немногие) колледжское руководство. Аргументация была следующая: растущую кривую студенческого пьянства можно застопорить, если на колледжских мероприятиях продавать слабоалкогольные напитки. Тогда привлекательность дорогостоящих и вредных для здоровья «лошадиных шей», некачественного джина и синтетического лаймового сока из городских пабов заметно снизится. Самое странное, что тактика сработала: у бочонков с пивом и сидром, на фоне смуглых владык, атакуемых мелкими, как муравьи, черкесами, а также китайских купеческих караванов, возносимых в небеса смерчами, хлопотали колледжские буфетчик, садовник и сторож. Бледные колонны здесь заменялись горшечными пальмами буйства почти пугающего. Среди пальм таился Маконохи, главный над тройкой барменов; эффект непостижимым образом усиливался крахмальным белым халатом поверх брюк цвета хаки.

Гор-Эркарт и Кэрол сидели в дальней пальмовой роще и пытались вести оживленный разговор. Гор-Эркарт встал им навстречу. В кругах, где обыкновенно вращался Диксон, такими формальностями пренебрегали; Диксон на секунду решил, что Гор-Эркарт намерен посредством физической силы задержать компанию на подступах к своему столику. Гор-Эркарт был моложе, чем, в представлении Диксона, должен быть известный человек вообще и дядя Кристины в частности — ему, казалось, лет сорок пять. Фрак без лоска; крупное гладкое лицо, венчающее коротенькое тщедушное тело, асимметрично до таких именно пределов, чтобы не быть откровенно уродливым. Вид поэтому как у пьяного мудреца, собирающего мысли в кучку; впечатление усиливают слегка выпяченные губы и единственная черная бровь от виска до виска. Прежде чем компания уселась, прискакал Маконохи, без сомнения, уже получивший щедрые чаевые, осведомиться, кто что будет пить. Диксон наслаждался его подобострастием.

— До сих пор мне удавалось избегать вашего ректора, — на густом шотландском диалекте похвастался Гор-Эркарт.

— Невелико достижение, мистер Гор-Эркарт, — со смешком отвечала Маргарет. — У нашего ректора полно шпионов — за вами следят.

— Надо же. Как вы думаете: в случае чего, мне удастся бежать?

— Очень сомневаюсь, сэр, — произнес Бертран. — Вы же знаете, каковы они в наших широтах. Им только дай знаменитость — перегрызутся, как собаки над костью. Да что там знаменитость! Даже мне, скромному художнику, приходится порой взваливать на себя это бремя, особенно в так называемых академических кругах. Только потому, что мой отец — профессор, они воображают, будто мне приятно говорить с супругой ректора о трудностях в обучении ее бездаря внука. Разумеется, для вас, сэр, это в тысячу раз тяжелее. Я прав?

Гор-Эркарт, слушавший с большим вниманием, обронил только «в определенном смысле» и глотнул из кружки.

— По крайней мере, мистер Гор-Эркарт, — продолжала Маргарет, — пока вы в безопасности. Мероприятиями, подобными этому, ректор управляет из комнаты, прилегающей к танцевальному залу. С чернью в непосредственный контакт предпочитает не вступать.

— Значит, пока я с чернью, могу расслабиться, да, мисс Пил? В таком случае я от черни шагу не сделаю.

Диксон предполагал, что Маргарет отреагирует звоном серебряных бубенчиков, но слушать бубенчики было от этого не легче. Явился Маконохи с напитками, заказанными Гор-Эркартом. К удивлению и удовольствию Диксона, пиво разлили по пинтовым кружкам; дождавшись, когда Гор-Эркарт озадачит Маконохи фразой: «Раздобудьте-ка мне сигарет, любезный», — он подался вперед и вполголоса спросил:

— Как вам удалось заполучить по пинте на брата? Я за целый вечер не видел ничего крупнее полупинты. Думал, здесь такие правила. Не дают пинту, хоть тресни. Откройте секрет.

Диксон с раздражением заметил, что Маргарет взглядывает то на него, то на Гор-Эркарта и снисходительно улыбается, как бы уверяет последнего: мол, не волнуйтесь, мистер Гор-Эркарт, абстрагируйтесь от очевидного — в действительности данная речь вовсе не свидетельствует о серьезном психическом расстройстве. Бертран тоже кривился в ухмылке.

Гор-Эркарт, кажется, не заметивший ужимок Маргарет, ткнул в сторону Маконохи коротким пронико-тиненным пальцем.

— Просто этот тип — шотландский националист.

Все на тот момент сидевшие лицом к Диксону — сам Гор-Эркарт, Бертран и Маргарет — рассмеялись. Диксон тоже рассмеялся, взглянул направо и увидел Кристину. Она держала локти на столе и сдержанно улыбалась, а напротив нее, по левую руку от Гор-Эркарта, Кэрол поедала Бертрана глазами. Смех еще не смолк, когда Бертран почувствовал этот взгляд и отвернулся. Диксон задергался, засуетился и, поскольку Гор-Эркарт снова смотрел на него из-под единственной черной бровищи, сдвинул очки вправо и стал спасать положение:

— Что за приятный сюрприз, когда на таком мероприятии перепадает целая пинта пива.

— Вам повезло, Диксон, — бросил Гор-Эркарт, пуская по кругу сигареты.

Диксон почувствовал, что краснеет, и зарекся на сегодня от светских бесед. Однако Гор-Эркарт запомнил его фамилию — пустячок, а приятно. Невыносимым тушем из зала возвестили об очередном сете. Бар быстро пустел. Бертран, успевший усесться рядом с Гор-Эркартом, стал что-то говорить ему вполголоса; в то же время Кристина обратилась к Кэрол, а Маргарет сказала Диксону:

— Какой ты молодец, Джеймс, что привел меня сюда.

— Я рад, что тебе весело.

— А тебе, похоже, не очень. Судя по тону.

— Нет, мне тоже весело.

— По крайней мере в баре тебе явно нравится больше, чем в танцевальном зале.

— Мне и там и там нравится. Честно. Допивай, и пойдем потанцуем. Я освоил быстрый фокстрот.

Маргарет проникновенно посмотрела на Диксона и ладонью накрыла его ладонь.

— Джеймс, милый, по-твоему, это благоразумно — всюду вместе показываться?

— А что такого? — напрягся Диксон.

— А то, что ты такой лапочка и я все сильнее к тебе привязываюсь. — Сказано было тоном, сочетающим дрожь и прямоту, — так большая актриса демонстрирует экономность при передаче сильных чувств. Так Маргарет преподносила свои откровения.

Паникующий Диксон умудрился зафиксировать одну мысль, а именно: если сказанное — правда, значит, будет причина видеться с Маргарет реже. И выпалил подходящее к ситуации клише, ценное полным соответствием его ощущениям:

— Не говори так!

— Бедный Джеймс, — усмехнулась Маргарет. — Будь добр, придержи мне место. Я на минутку.

И вышла.

Бедный Джеймс? Бедный Джеймс? Впрочем, характеристика в точку; другое дело, что от Маргарет он меньше всего ожидал такое услышать. Чувство вины заставило Диксона углубиться в пивную кружку, причем вина была не только за эту последнюю мысль, но и за ненамеренную иронию в «лапочке». Очень сомнительно, думал Диксон, чтобы он в принципе мог быть лапочкой; еще сомнительнее — чтобы он мог быть «таким лапочкой» с конкретной персоной. Более-менее сносное обхождение с Маргарет — результат временной победы страха над раздражением или жалости над скукой. Тот факт, что запуганный сердобольный Диксон кажется Маргарет «таким лапочкой», можно считать показателем ее чувствительности, но также и настораживающим подтверждением психического расстройства и одиночества. Бедняжка Маргарет, с содроганием подумал Диксон. Надо лучше стараться. С другой стороны, каковы будут для нее последствия культивирования характеристик «лапочки» — или возведения «лапочки» на уровень «архилапочки»? А для него? Чтобы перестать иезуитствовать, Диксон стал прислушиваться к разговору слева от себя.

— Я крайне уважаю его мнение, — вещал Бертран, весьма успешно подавляя лай, — верно, какой-нибудь доброжелатель сделал замечание. — Я всегда говорил, что он критик старой закалки, последний представитель этого вымирающего племени. Он за свои слова отвечает — что не всегда справедливо в отношении нынешней братии, толкущейся возле людей искусства. Ну да, мы пересекаемся на выставках — и что особенно настораживает, возле одних и тех же полотен. — Тут Бертран засмеялся, задергал плечом. — Однажды он говорит: «Хочу посмотреть ваши работы. Слышал, они недурны». Я выбрал с десяток малогабаритных разной тематики, упаковал и понес прямо к нему на дом. Вы бывали у него в доме? Тогда кому я рассказываю: преле-э-эстное место. Будто попадаете в благословенный dix-huitieme^[17]. Удивительно, как профсоюз работников резиновой промышленности до сих пор до него не добрался. О чем бишь я? Да, о своих работах. Так вот, доложу я вам, пара-тройка пастелей впечатлили его до такой степени…

Что он скорчился над унитазом, додумал Диксон. Почти сразу его охватил ужас при мысли о человеке, который «знает, о чем говорит» — и, однако же, не только не говорит о том, как отвратительны картины Бертрана, не только не давит на них окурки, но и, кажется, всерьез ими впечатлен. Не должен Бертран быть хорошим художником — Диксон категорически против. А тут еще этот Гор-Багор, с виду не совсем идиот, мало того что не пытается разоблачить Бертрана, так еще и слушает его похвальбу с вниманием. Причем неослабевающим. Гор-Эркарт наклонил к Бертрану свою крупную темноволосую голову, отворотил лицо, вперил взгляд в пол и слегка нахмурился, будто был туг на ухо и не снес бы, если бы проворонил хоть слово. Диксон, напротив, не снес бы ни слова более (Бертран как раз обыгрывал термин «контрапунктные градации полутонового изображения») — и потому переключился направо, и первые несколько мгновений почти не отдавал себе отчета в полнейшей тишине.

Тут-то и обратилась к нему Кристина.

— Выручайте, мистер Диксон, — сказала она вполголоса. — Я ни слова из нее не могу вытянуть.

Диксон взглянул на Кэрол и прочел в ее глазах безоговорочное неузнавание, но, прежде чем смог соорудить приличную фразу, вернулась Маргарет.

— А вы все пьете, — пропела она всем — и никому. — Я думала, вы давно танцуете. — Мистер Гор-Эркарт, я не допущу вашего дальнейшего сидения в баре — пусть в зал хоть дюжина ректоров нагрянет. И вообще, что ректор такому человеку, как вы? Идемте.

Гор-Эркарт с вежливой улыбкой поднялся, промямлил «извините» и позволил себя увести. Бертран взглянул на Кэрол.

— Нельзя допустить, моя милая, чтобы оркестр играл впустую. В конце концов, я выложил двадцать пять шиллингов.

— Выложил, выложил, кто же спорит, мой милый, — ответила Кэрол, выделив обращение интонацией.

На миг Диксон испугался, что Кэрол сейчас откажется, чем спровоцирует перелом в отношениях с Бертраном, какой бы характер они ни носили. Однако Кэрол поднялась и пошла в танцевальный зал.

— Диксон, не давайте этой девушке скучать в мое отсутствие, — гавкнул Бертран. — Не бросайте ее — она хрупкий товар. Пока-пока, моя сладкая, — просюсюкал он Кристине. — Я скоренько вернусь. Если этот тип руки распустит, потом пожалуешься.

— Пойдемте потанцуем, — предложил Диксон. — Я не профи, но почему бы людей не посмешить, если вы не возражаете?

— Не возражаю, тем более что я тоже не профи, — улыбнулась Кристина.

Глава 11

Выходя из бара об руку с Кристиной, Диксон ощущал себя тайным агентом, корсаром, крестным отцом чикагской мафии, идальго, нефтяным магнатом, принцем Уэльским. Изрядных усилий стоило не изобразить лицом все перечисленные типажи, а паче того, не расплыться в восторженной и горделивой имбецильской улыбке. На пороге танцевального зала Кристина повернулась и посмотрела на Диксона. Нет, не может быть — она не позволит прикоснуться к себе, или набегут эти, во фраках, и оттеснят, отнимут ее. Однако через несколько мгновений Диксон и Кристина, сомкнув узаконенное псевдообъятие, выполняли некие движения, могущие быть названными танцем, хотя и довольно неуклюжие. Диксон сосредоточенно смотрел Кристине за плечо — боялся ввести ее в какую-нибудь пару, ибо траектории танцующих за пятнадцать минут сильно разнообразились. Диксон заметил Баркли, преподавателя музыки, — тот танцевал со своей женой. Миссис Баркли всегда походила на лошадь, сам Баркли — только когда смеялся, что делал неожиданно и нечасто. Диксон застал как раз такой момент.

— Вы не знаете, чем недовольна миссис Голдсмит? — спросила Кристина.

Диксона чуть покоробило.

— Вам тоже показалось, что ей все надоело? — парировал Диксон.

— Это потому, что Бертран обещал сегодня быть ее кавалером, а привел меня?

Получается, Кристина знает о перетасовке? Не обязательно, хотя вполне возможно.

— Понятия не имею, — глухо отвечал Диксон.

— А мне кажется, имеете, — рассердилась Кристина. — Ну так скажите мне.

— Боюсь, мне ничего не известно. И вообще меня это не касается.

— Если вы заняли такую позицию, тему можно закрыть.

Во второй раз за последние несколько минут Диксон почувствовал, что краснеет. Разумеется, Кристина Каллаган была самой собой, когда ассистировала Бертрану в ловле на живца при первой встрече, когда выговаривала Диксону за лишнее пиво, когда в упор не замечала его сегодня. Теперь, именно теперь она настоящая. Подумаешь, помогла разобраться с постельным бельем. Ясно же: исключительно для того, чтобы разжиться «анекдотцем» для развлечения лондонских приятелей. А по телефону лучилась дружелюбием, чтобы выудить информацию. Конечно, ее напрягает ситуация с Бертраном и Кэрол, но Диксон не вчера на свет родился, он знает эту женскую тактику — делать мальчика для битья из первого встречного. Знает и презирает.

Некоторое время они танцевали молча. Кристина не скромничала, когда говорила, что неважно танцует, а не разошлись они исключительно по причине благоприобретенной неспособности Диксона выяснять отношения. Прочие пары задевали их; когда позволяло пространство — кружились, когда не позволяло — обнимались. Все разговаривали; внезапно над ухом Диксона раздался женский голос.

— Вы что-то сказали? — всполошился Диксон.

— Ничего.

Теперь Диксону надо было что-нибудь сказать, вот он и сказал давно заготовленную фразу:

— У меня еще не было возможности поблагодарить вас за то, что выгородили меня.

— Когда это?

— Как же: когда я назвался журналистом.

— А. Не будем это обсуждать, если не возражаете.

Ну нет, теперь она верх над ним не возьмет.

— А если возражаю?

— В каком смысле?

— Вы, похоже, забыли: если бы не я — и не моя маленькая мистификация, — вас бы сегодня на балу вообще не было.

— Подумаешь. От этого ничего бы не изменилось.

Танец кончился, однако ни Кристина, ни Диксон даже не подумали расцепить рук. Под аплодисменты Диксон произнес:

— Может, и не изменилось бы, только вы, когда звонили, хотели пойти на бал, разве нет?

— Слушайте, хватит уже на эту тему.

— Хватит так хватит. А вот королеву из себя строить не надо. У вас нет на то оснований.

Кристина неуклюже повела плечами, опустила глаза.

— Простите. Ужасно глупо. Я совсем не то имела в виду.

Пока она говорила, фортепьяно возвестило последний танец сета.

— Все в порядке. Продолжаем танцевать?

— Конечно.

— По-моему, вы отлично справились, — сказал Диксон, выждав некоторое время.

— Зря я так с вами говорила. Какая же я дура. Честное слово, круглая дура.

Когда она, вот как сейчас, не делает каменное лицо, губы у нее становятся пухлые и выпяченные, как у «дяди Джулиуса», отметил Диксон.

— Не волнуйтесь — я уже забыл.

— А я не забыла. Мне самой странно, почему я так сказала. На самом деле мне кажется, вы великолепно придумали с «Ивнинг пост». Просто блестяще, честное слово.

— Спокойно: совсем не обязательно впадать в другую крайность.

— Только поймите: мне не хочется с вами это обсуждать, потому что выйдет, будто я смеюсь над Бертраном за глаза, а это некрасиво. Боюсь, во второй раз по телефону я говорила с вами недружелюбно, но это потому, что иначе, если бы я говорила таким тоном, каким хотела, получилось бы, что я участвую в заговоре с целью попользоваться Бертраном. Вот.

Прозвучало по-детски, но лучше по-детски, чем сварливо. И все равно: как подумаешь, во что женщины впутываются из-за ерунды. Мужчины, конечно, тоже впутываются, причем так, что выпутаться куда сложнее, но у них хотя бы цели осязаемые. От ответа Диксона избавил маловразумительный и очень громкий речитатив — так мог бы изъясняться великан-людоед в приступе афазии. Усиленный репродукторами, речитатив перешел в песню. Модуляции наводили на мысли о Сесиле Голдсмите.

Пытаясь увести Кристину с траектории приземистого краснолицего джентльмена и его долговязой бледной дамы, Диксон жестоко сбился с такта.

— Давайте все с начала, — промямлил он, но дело не ладилось совершенно.

— Ничего не получится, потому что вы от меня за милю, — сказала Кристина. — Я не чувствую вас, не понимаю, куда вы ведете. Станьте ближе. Руки сюда.

Осторожно, по миллиметру двигался Диксон, пока не оказался близко-близко к Кристине. Снова взял ее правую руку, такую теплую, стал приноравливаться. Дело пошло на лад, хотя Диксон задыхался несколько больше, чем предполагал. Кристина была вся округлая, мягкая. Диксон повел ее прочь от оркестра, на звук, который опознал как лающий смех. Бертран, держа свою крупную голову как бы на отлете, нырнул в зазор между танцующими. Диксон не видел лица Кэрол, но действие Бертрана говорило о том, что Кэрол хотя бы отчасти успокоена. Какого черта Бертран замышляет? Проблема столь же животрепещущая, так же требует самого пристального внимания, как и другая — зачем Бертрану борода? Чего он хочет — располагать двумя любовницами сразу или одну из них пробросить? Если второе — то которую Бертран намерен оставить, а которую примирить с фактом пробрасывания? И вообще из тех ли он типов, что заморачиваются гуманными разрывами? Пожалуй, нет. В таком случае есть основания считать, что любовницей остается Кэрол. По крайней мере, это единственное объяснение ее присутствия на балу. Кристина, вероятно, функционирует только как племянница своего дяди, но будет удерживаться Бертраном, пока у него дела с Гор-Эркартом. Выходит, начат третий раунд кампании против Бертрана? В голове слегка звенело, хотя Диксон даже не представлял своей дальнейшей тактики.

— Как у вас нынче отношения с профессором Уэлчем? — вдруг спросила Кристина.

Диксон напрягся и выдавил:

— Сносные.

— Из-за телефонного звонка неприятностей не было?

Диксон не сумел заглушить стон. Одна надежда — что его заглушила музыка.

— В смысле Бертран все-таки догадался, что это я?

— Догадался? Бертран? Вы о чем?

— О том, что я представился журналистом.

— Нет, я о воскресном звонке, из вашей квартиры. Ну, когда вам сосед звонил.

Говорят, обезглавленная курица еще какое-то время носится по птичьему двору — так и ноги Диксона продолжали исправно выписывать па.

— Уэлч знает, что я договорился с Аткинсоном насчет мнимого приезда родителей?

— Так вот кто такой Аткинсон! Похоже, с тех пор как мы с вами познакомились, он только и делает, что по телефону звонит. Да, мистер Уэлч в курсе.

— Кто ему сказал? Кто ему сказал?

— Пожалуйста, не впивайтесь ногтями мне в спину… Сказал ему этот низенький, что на гобое играет. Ой, вы же называли фамилию… Забыла.

— Да. Называл. Джонс его фамилия. Джонс.

— Точно. Причем это единственное, что он вообще выдал за все время моего пребывания. Если не считать, что наябедничал насчет паба. Помните, накануне? Похоже, у него зуб на вас.

— Судя по всему. А скажите: миссис Уэлч присутствовала, когда он меня закладывал насчет приезда родителей?

— Нет. Я точно помню, что нет. Нас трое было. Мы обедали.

— Слава Богу.

Велика вероятность, что Уэлч пропустил слова Джонса мимо ушей, поскольку тот предположительно выдал Диксона всего один раз. Миссис Уэлч, напротив, повторяла бы до тех пор, пока не продолбила мужнину скорлупу. Но Джонс ведь мог и ей сказать, отдельно, а не в присутствии Кристины. Внезапно Диксон увидел ситуацию в ином аспекте.

— Да, но откуда Джонс узнал? Я с ним не откровенничаю, как вы могли догадаться.

— Он сказал, что слышал, как вы договаривались с Аткинсоном.

— Слышал он! — буркнул Диксон. — Стал бы я договариваться при этой вонючей шестерке… Простите. Нет, он подслушивал. Под дверью подслушивал! Конечно! Копошился там, а я внимания не обратил.

— Какая гадость! — неожиданно злобно процедила Кристина. — Что вы ему такого сделали?

— Да ничего. Подумаешь, разрисовал в его журнале одну фотографию. Да и то карандашом.

Признание, само по себе загадочное, было отчасти смазано легкой сумятицей, вызванной окончанием сета. Когда же Диксон все объяснил, Кристина, сделавшая уже шаг от него, обернулась, подняла глаза и рассмеялась, не разжимая губ. А на его кислую улыбку стала смеяться так, что язычок запрыгал меж кривоватых зубок.

Обширная истома разлилась по телу, будто Диксону в жизненно важный орган угодила пуля. Лицевые мышцы сами собой расслабились. Кристина поймала его взгляд и перестала смеяться.

— Спасибо за танец, — произнес Диксон вполне спокойно.

— Мне очень понравилось, — ответила Кристина и сжала губы.

С удивлением Диксон осознал, что его не волнует явно не последнее шпионство Джонса, по крайней мере в данную минуту не волнует. Наверно, потому, что танцевать с Кристиной было так приятно.

Они вернулись в бар. Гор-Эркарт сидел на прежнем своем месте, Бертран дул ему в уши, будто никакого перерыва и не было. Маргарет придвинулась к Гор-Эркарту ближе некуда; Гор-Эркарт что-то сказал, Маргарет прыснула, но тут вошел Диксон и она мигом перестала смеяться и окинула его рассеянным взглядом: дескать, кто бы это мог быть; а впрочем, какая разница. Явились еще бокалы; в них необъяснимым образом оказался двойной джин. Конечно, заслуга Маконохи, в числе прочего обязанного препятствовать принесению крепких напитков. Чувство, характеризуемое Диксоном как «издержки возраста», понемногу охватывало Диксона; он уселся, взял джин и закурил. Ну и духотища здесь; ноги ноют; и вообще, когда все это кончится? Он было привстал, чтобы поговорить с Кристиной, но она уже сидела подле Бертрана, им не замечаемая, и со всей очевидностью слушала речи, обращенные к «дяде Джулиусу». Последний смотрел в пол — Диксон засек за ним эту манеру. Маргарет опять смеялась, раскачиваясь так, чтобы то и дело плечом задевать плечо Гор-Эркарта. Что ж, подумал Диксон, каждый имеет право при случае поразвлечься. Однако где Кэрол?

И тут появилась Кэрол. Она вошла с намеренной небрежностью — не иначе раздавила бутылочку где-нибудь в туалете, наедине с собой. Судя по выражению лица, кое-кого — а может, и всех — ждала сцена. Кэрол приближалась; Гор-Эркарт поднял взгляд и предпринял попытку передать ей некое послание посредством мимики. «Сами видите — я попал» — возможно, так послание выглядело бы в вербальном эквиваленте. В следующую секунду, единственный из присутствующих мужчин, он встал.

— Идемте, Джим, — довольно громко произнесла Кэрол и сменила траекторию. — Идемте танцевать. Полагаю, возражений не последует.

Глава 12

— Кэрол, что происходит?

— Мне и самой интересно.

— Вы о чем?

— Джим, вы прекрасно знаете, о чем я, если, конечно, не имеете привычки ходить с закрытыми глазами. А вы такой привычки не имеете. Меня, Джим, тошнит от процесса пробрасывания. По-моему, он затянулся, разве нет? — «Разве да?» — подумал Диксон. — Я вам это говорю совершенно спокойно, потому что я вас знаю. Я ведь вас знаю, разве нет? Я должна была кому-нибудь сказать, вот и выбрала вас. Вы не против?

Выбор означал, что снова придется танцевать, причем очень скоро; Диксон был против танцев, но не против выслушать Кэрол — исповеди обычно интересные.

— Продолжайте, — ободрил Диксон и огляделся: кто еще танцует? Многочисленные пары трясли бедрами и через равные промежутки времени синхронно накренялись, словно участники несанкционированной демонстрации, знающие: вот-вот нагрянут полисмены при дубинках. Шум стоял невыносимый; всякий раз, когда он поднимался до очередной критической отметки, Диксон потел в районе солнечного сплетения, будто пот из него выжимали, как сок из лимона. Чуть выше уровня глаз нарисованные фараоны и цезари тоже вихлялись и тоже давали крен.

— Этот кобель думает: стоит ему пальцем поманить, и вот она я, спешу и падаю! — выкрикнула Кэрол. — Как бы не так.

У Диксона язык чесался сказать: «Кэрол, не воображайте, будто все поверили в ваше алкогольное опьянение — по крайней мере в заявленную вами его степень». Однако Диксон помалкивал. Вероятно, Кэрол нужна некая маска, а выбранная ею (он знал по опыту) — куда эффективнее, чем само алкогольное опьянение. Он только уточнил:

— Вы о Бертране?

— О ком же еще? О нем, о художнике нашем. О величайшем художнике всех времен и народов. Нет, конечно, сам-то он в курсе: никакой он не величайший и даже не великий. Потому-то и ведет себя соответствующим образом. У каждого великого художника целый гарем — следовательно, если у него целый гарем, значит, он великий художник независимо от качества картин. Софизм, вот как это называется. Ну да вы знаете. Нераспределенный средний термин силлогизма. Вам понятно, о каком гареме речь идет. Обо мне и о девушке, на которую вы глаз положили.

Диксон начал было открещиваться. Обвинение необоснованное и в то же время бессовестно убедительное. Как Кэрол это удается?

— Не понимаю, о чем вы говорите.

— Ой, Джим, вот только не надо. Все вы понимаете. Кстати, что вы намерены делать?

— Я? Делать?

Кэрол впилась ногтями ему в ладонь.

— Вам не надоело? Что вы намерены делать с Кристиной Каллаган, вот о чем я спрашиваю.

— Ничего. А что я могу сделать?

— Если вы не знаете, что делать, я вам показать не могу, объявила епископу актриса. Боитесь дражайшей Маргарет — так и скажите.

— Кэрол, может, хватит? Вообще-то вы собирались мне что-то сообщить, а не устраивать допрос.

— Я к тому и веду. Не волнуйтесь: тут все-превсе взаимосвязано. Вам, Джим, надо оставить дражайшую Маргарет вариться в собственном соку. Попадались мне личности вроде нее. Уж поверьте, дружок: это единственный выход, второго не дано. Маргарет у нас из тех, кому брось спасательный жилет — так она вас же и утопит. Даже не сомневайтесь.

— Кэрол, вы хотели мне что-то рассказать. Если, конечно…

— О, в материале недостатка нет. Вам, например, известно, что изначально он хотел меня на бал вести?

— Я догадался.

— Нет, Джим, это не вы догадались, это дражайшая Маргарет вас догадала. Так или иначе, он меня пробросил с балом, чтобы притащить свою новую с дядей, и подсунул этого дядю мне в пару. В целом получилось неплохо — у меня со стариной Джулиусом обнаружилось энное количество точек соприкосновения. Только мы вошли во вкус, как появилась бесценная Маргарет — и решила, что старине Джулиусу с ней будет веселее. Сами понимаете: это ее выражения, не мои.

— Да, понимаю. Спасибо.

На этот момент они буквально терлись о прочие пары, однако Диксон услышал:

— Только давайте обойдемся без диалогов в духе Голсуорси. Понимаю, они для вас хлеб насущный — но ради меня потерпите. И вообще, пойдемте посидим. А то давка, как на распродаже.

— Пойдемте.

Не без труда они пробрались к карфагенянам, нашли под ними два свободных стула. Едва усевшись, Кэрол живо повернулась к Диксону, так что они стукнулись коленками. Лицо ее было в тени, отчего приобрело известную загадочность.

— Полагаю, вы сообразили, что я спала с нашим другом художником.

— Нет, что вы, — испугался Диксон.

— Очень хорошо; не хотелось бы, чтобы этот факт стал достоянием общественности.

— Я никому не скажу.

— Похвальная твердость характера. Главное — не говорите бесценной Маргарет.

— Ни за что.

— Вот и славно. Я смотрю, вы удивлены.

— Удивлен.

— И даже шокированы.

— Вообще-то нет. Не очень. В смысле шокирован, но не тем, чем должен бы быть шокирован. Да. Просто он, по-моему, совсем не тот человек, с которым… которым можно увлечься.

— Ну почему не тот? У него есть и хорошие черты. Целеустремленность. Решительность. В определенных аспектах он весьма конкурентоспособен.

— На вкус и цвет… — Диксон сжал губы.

— Вы о Сесиле думаете? Бедняга Сесил давно сошел с дистанции, как вы, вероятно, догадались. Он, можно сказать, завязал. Проблема в том, что мне это до сих пор нравится.

— И Бертрану, полагаю?

— Конечно, наша связь достаточно давняя. Мы друг другу поднадоели. Бертран постоянно в Лондоне, я у него не одна такая — взять хотя бы эту Лусмор. И вообще меня достало его самолюбование. Но когда он в прошлый раз приехал — вспыхнуло, знаете ли, с новой силой. Наверно, потому, что с Кристиной дела продвигались медленно, то есть не так быстро, как ему бы хотелось.

— Так вы думаете, они еще не?..

— Трудно сказать. Скорее нет, чем да. По-моему, она девушка не того сорта. Во всяком случае, судя по поведению, да и по разговору тоже. Правда, временами вид у нее такой, как бы сказать, доступный. Все зависит от того, насколько внешняя чопорность соответствует ее убеждениям. Есть ведь такие — только жеманятся, а сами… Однако я отвлеклась. Так вот. Он приглашает меня на бал, с намеком, что танцами дело не ограничится, а потом заявляет, что пойдет с другой, причем заявляет в присутствии своей мамаши, а заодно и дражайшей Маргарет. Это меня особенно задело. А потом начинает меня умасливать в присутствии Кристины. Ну и кто такое выдержит? Потом ведет танцевать и пытается обратить все в шутку — говорит со мной как со старым приятелем. Дескать, дружище, ты ведь знаешь этих маминых дочек и дядиных племянниц, нельзя же из-за этакой малости рвать крепкую дружбу — дружбу, заметьте — взрослых людей — и это заметьте. Или, дескать, я в тебе жестоко ошибался. Знаю, знаю: нельзя было ему позволять. Но… Очень это из колеи выбивает, Джим, доложу я вам. Я по горло сыта. Не хочу с ним отношения выяснять. Довольно.

Диксон не сводил глаз с ее лица. Губы, четко очерченные, еще четче казались от гнева и напряжения. Кэрол больше не изображала сильно перебравшую — голос был звонкий, как обычно. Она вся была как натянутая струна, и Диксона это цепляло; цепляла не столько сексуальная привлекательность, сколько мощь женского начала. И хорошо, что статус замужней женщины смазывает притязания Диксона, потому что даже простая дружба с Кэрол предполагает бездну внимания, да еще цельность натуры, наличие каковых у Диксона сомнительно. После короткой паузы он поспешил спросить:

— Как вам удавалось скрывать от Сесила?

— По-вашему, Сесил был не в курсе? Что вы, я бы никогда не стала водить его за нос.

Диксон не нашелся с ответом. Уже не в первый раз он думал, что абсолютно ничего не знает о других людях, о том, чем они живут. Кэрол повела головой, вынырнула из тени. Диксон хоть и умел сразу диагностировать перемену маски, воспринимал маску в целом и не разменивался на детали. Теперь же он ясно увидел, что губы Кэрол оттенком стали чуть ближе к общему цвету лица, а на щеках залегли отчетливые морщины. Когда Кэрол заговорила, Диксон сделал еще одно открытие: в ряду белых и ровных верхних зубов, за клыком, углядел брешь. Стало не по себе.

— Итак, подытожим: что вы намерены делать с Кристиной?

— Я уже сказал: ничего.

— Да забудьте вы хоть раз о бесценной Маргарет.

— Маргарет тут ни при чем. Просто я… просто я не хочу начинать с Кристиной, вот и все.

— Что-то подобное я уже слышала, но в ваших устах звучит по-особенному. Прежде я всегда в таких случаях смеялась.

— Нет, Кэрол, ну правда. Для меня лучше увидеть ее пару раз — и забыть. Что я могу сделать, даже если бы и хотел? Что? Она мне не ровня, вы согласны? Если я дернусь, мне, пожалуй, затрещин надают. Мы оба несвободны — я и она…

— Э, Джим, да вы влюблены.

— Вы так думаете? — переспросил Диксон почти с надеждой. Замечание Кэрол он расценил как комплимент — в котором остро нуждался.

— Да. Ваши слова удовлетворяют двум обязательным условиям влюбленности. Вы хотите секса с объектом и не можете его получить, и вы плохо знаете объект. Незнание плюс невозможность получения. Все ясно, Джим. Вы отлично вписываетесь в формулу любви; более того, вы хотите вписываться в эту формулу. Застарелая безнадежная страсть — вот как это называется. Тут двух сомнений быть не может, как говаривал бедняга Сесил, пока не устал от моих издевок.

— Это больше подросткам свойственно, да? Ничего, что я так говорю?

— Да, подросткам. Джим, у вас сигаретки нет случайно?.. Спасибо. Когда мне было лет пятнадцать, я думала, что именно так все и происходит, только никто почему-то не признается.

— Вы были правы.

— И что мне с того? Скажу больше, раз уж подняла тему: когда искушенная юность сделала мне ручкой, я с чувством глубокого облегчения вернулась к этому проверенному способу объяснять очевидное-невероятное. Оправдываться опять же удобнее. Так что я на этой формуле собаку съела.

— Да?

— Здоровенную псину, Джим. Сами со временем поймете: супружество — кратчайший путь к правде. Нет, не совсем так. Супружество — способ отыскать правду по своему собственному простывшему следу. А еще вы поймете: самые отъявленные иллюзии приходятся вовсе не на годы юности, как внушают нам взрослые. Нет, иллюзии особенно пагубны в период, следующий сразу за юностью, когда вам лет этак двадцать пять — двадцать восемь. Если хотите, применим термин «ложная зрелость». Тогда-то на вас сваливается все сразу; тогда-то вы теряете голову. Кстати, Джим, это же ваш возраст. Именно в этом возрасте вы вдруг понимаете, что секс важен не только для вас. А такое открытие любого выбьет из колеи.

— Кэрол… может, если бы вы не вышли замуж…

— Мне ничего не оставалось делать.

— Почему? Почему, Кэрол?

— Господи, вы что, ворон считали, пока я распиналась? Я была влюблена, вот почему. Пойдемте лучше в бар. Здесь ужасно шумно. — Ее голос чуть дрогнул — в первый раз с начала разговора.

— Простите, Кэрол. Мне очень неловко. Какой черт меня за язык дернул?

— Не глупите, Джим, вам не за что извиняться. Реакция была совершенно естественная. Кстати, у вас моральный долг. Вы должны вырвать эту девушку из лап Бертрана. Ей с ним плохо будет. Они друг другу не подходят. Помните же об этом.

Они поднялись. Диксон напрочь позабыл о танцующих и об оркестре — теперь он словно впервые их увидел. Мотивчик сильно недобирал по мелодичности, был полностью избавлен от полноты звука, а также от ритмичности, гармонии, выразительности, темпа и тембра. Танцующие, периодически попадая в такт, кружились, подпрыгивали и жестикулировали, в то время как великан-людоед, окончательно сраженный афазией, жевал, бубнил и гундосил на полную мощность:

Они вошли в бар. У Диксона было впечатление, что он уже месяц только этим и занимается. Компания сидела там же, где ее оставили (а может, снова заняла те же места); Диксону захотелось обрушиться на пол и отключиться. Бертран вещал; Гор-Эркарт слушал; Маргарет смеялась, только теперь ладонь ее покоилась на ближайшем к ней плече Гор-Эркарта; Кристина, наверно, тоже кого-нибудь слушала, только опершись подбородком на обе ладони. Мрачный Бисли торчал у барной стойки, дрожащей рукой подносил ко рту полупинту пива. Диксон пошел было к нему, в надежде на брешь в дежа-вю, но за ним увязалась Кэрол. Последовал вторичный обмен приветствиями.

— Ну что, Альфред, веселье в разгаре? — уточнил Диксон.

Бисли кивнул, не отрываясь от кружки. Наконец поставил ее, вытер рот рукавом, скривился, отозвался о качестве пива односложным существительным из тех, что не принято печатать, и сообщил:

— Пошел размяться, заглянул на огонек — и завис.

— Наверно, скоро отвиснете, Альфред? — спросила Кэрол.

— После десятой полупинты обычно не отвисаю, — парировал Бисли.

— Проброшенный, но не сдавшийся. Вот это сила духа. Кстати, Джим, не находите, что местечко как раз по нас? Никому мы с вами не нужны. Что случилось? Куда это вы смотрите? — К легкому недовольству Диксона, Кэрол снова притворялась пьяной.

Бисли подался вперед.

— Не стесняйся, Джим. Что предпочитаешь — пиво или пиво?

— Мы здесь сидели, сидим и будем сидеть, пока нас не вышвырнут, — с фальшивым вызовом произнесла Кэрол.

— Спасибо. Пожалуй, выпью пива по-быстрому, — сказал Диксон.

— По-быстрому — потому что надо бежать проверять, не скучает ли бесценная Маргарет. Верно, Джим?

— Ну да. Я только…

— Кажется, я говорила: оставьте бесценную Маргарет вариться в собственном соку. И вообще разуйте глаза: Маргарет развлекается от души, спасибо мистеру Диксону и миссис Голдсмит. И вам спасибо, Альфред. Джим, судьба дает вам шанс. Помните о моральном долге? Давайте сюда, Альфред. Ваше пиво, юноша.

— Что еще за моральный долг?

— Джим знает. Вы ведь знаете, да, Джим?

Диксон взглянул на компанию. Маргарет успела снять очки — верный признак, что пустилась во все тяжкие. Кристина сидела спиной к Диксону — неподвижно, будто мумифицировалась. Бертран по-прежнему вещал, только теперь еще и курил черную сигару. Зачем ему сигара? Ужас брызнул множественными ледяными струйками. Через мгновение Диксон понял: это оттого, что у него готов план, который сейчас будет реализован. От масштабности перехватило дыхание. Диксон осушил свою полупинту и с дрожью в голосе произнес:

— Мне пора. Счастливо оставаться.

Пошел, сел подле Кристины. Она обернулась с улыбкой (довольно жалкой улыбкой, отметил Диксон) и сказала:

— Я думала, вы домой ушли. А вы не ушли.

— Собирался. То есть собираюсь. А вы, кажется, скучаете.

— Да, Бертран всегда такой, как сядет на своего любимого конька. В смысле он здесь, только чтобы познакомиться с дядей.

— Оно и видно. — Бертран как раз вскочил с места и, не глядя в направлении Кристины, прошагал к Кэрол и Бисли. Послышался легкий приветственный лай. Диксон покосился на Кристину и был вознагражден — не часто встретишь человека, тоже, чуть что, краснеющего. — Послушайте, Кристина, — зачастил Диксон, — я хочу заказать такси. Оно приедет минут через пятнадцать. Выходите на улицу, я отвезу вас к Уэлчам. Никаких глупостей с моей стороны не будет, гарантию даю. Поедем прямо к Уэлчам.

Ее первую реакцию Диксон расценил как гнев.

— Зачем? Зачем мне ехать с вами?

— Затем, что вам здесь не нравится, только и всего.

— Это не причина. Как вам только в голову пришло? Дурацкая мысль.

— Так вы едете? Я в любом случае закажу такси.

— И не просите. Не хочу, чтобы вы меня об этом просили.

— А я все-таки прошу. Вы едете? У вас двадцать минут. — Он посмотрел ей в глаза и ладонью накрыл предплечье. Определенно он помешался, если в таком духе говорит с такой девушкой. — Пожалуйста, поедемте со мной.

Она стряхнула его руку и простонала, будто он уговаривал ее с утра к зубному идти:

— Ох нет. Не надо.

— Я буду вас ждать, — проникновенным полушепотом произнес Диксон. — На крыльце. Через двадцать минут. Не забудьте.

Развернулся и двинул к двери, но так, чтобы видеть часть танцевального зала и оркестр. Конечно, она не выйдет; ладно, во всяком случае, он совершил поступок — иными словами, придумал способ уязвить себя больнее, чем обычно, да еще при свидетелях. Диксон замедлил шаг, помахал на прощание оркестру и, не дождавшись ответного жеста, пошел искать телефон.

Глава 13

В портике Диксон задержался, чтобы закурить сигарету, которую, согласно своему расписанию, должен был закурить послезавтра и после завтрака. Такси может подъехать в любую минуту. Если к тому времени как от сигареты останется один фильтр, Кристина не выйдет, Диксон скажет таксисту адрес своей съемной квартиры; таким образом, в любом случае Диксон скоро будет в машине. Что очень хорошо, поскольку тотальная неспособность передвигатьсянавалилась и прогрессирует. Еще минут десять подождать; главное — не думать, совсем не думать.

Темнота была неоднородная. Шоссе, уставленное фонарями с лампами дневного света, казалось не столько освещенным, сколько спрыснутым синькой; автомобили, припаркованные у тротуара, оживляли колорит габаритными огнями; окна домов от избытка света чуть не раздувались. От станции со знанием дела отошел поезд, запыхтел вверх по склону. Диксон поостыл после зальной духоты. Оркестр взялся исполнять мелодию, ему известную и им любимую; не оставляло ощущение, что мелодия призвана «вытянуть» довольно невнятную сцену и навечно запечатлеть ее в памяти. Диксона потряхивало; он уличил себя в надеждах на скорое счастье. Какие, однако, у него основания для подобных надежд? Очень сомнительные. Вообще что происходит? И куда оно заведет? Куда бы ни завело, ясно: грядет тотальное отклонение от курса, которым его жизнь следовала последние восемь месяцев. Мысль усилила потряхивание, убедила в наличии оснований для надежд. Любые перемены на пользу; под лежачий камень и вода не течет, вспомнил Диксон. Однажды ему дали почитать стихотворение, которое заканчивалось примерно так: «И наконец войти во вкус утрат»^[18]. Как это верно; с этого все и начинается — привыкаешь к минимуму, а там и культивируешь его, делаешь из него кредо. Окружающий мир изобилует дурными людьми и явлениями; единственный способ парировать миру — упорствовать в моделировании новых ситуаций, подтверждающих заявленный негатив. Почему Прометей не сбежал от своего стервятника? Только потому, что хотел продолжения мук; без вариантов.

Ни с того ни с сего Диксон задергал головой и выдвинул нижнюю челюсть сильно вбок. Сигарета докурена; прошло двадцать пять минут, а у него ни Кристины, ни даже такси. Тут из-за угла, с шоссе, вырулил автомобиль и остановился на другом углу, непосредственно возле Диксона. Такси. Наконец-то.

— Барки? — осведомился таксист.

— Какой еще Барки?

— Такси для Барки.

— Что?

— На имя Барки заказано такси.

— Барки? Наверно, вы имеете в виду Баркли.

— Точно — Баркли.

— Хорошо. Мы уже практически готовы. Вас не затруднит подождать вон в том переулке? Я вернусь через минуту. Скорее всего не один. Только смотрите, чтобы вас не перехватили. Я сейчас.

— Как скажете, мистер Баркли.

Диксон торопливо вернулся в портик, заглянул в освещенный коридор и стал адаптироваться к необходимости идти искать и уламывать Кристину. Коридор делал изгиб, так что в поле зрения Диксона было от силы ярда два. Профессор Баркли, на ходу напяливающий плащ и сопровождаемый супругой, не замедлил появиться из-за этого изгиба. Буквально только что Баркли был помянут в животрепещущем контексте. Диксон выглянул на улицу. Такси разворачивалось, чтобы заехать в переулок; там, в переулке, его скроет от Баркли выступ какой-то конторы. Баркли приближался; такси до переулка оставалось еще несколько ярдов. Диксон грудью бросился на Баркли.

— Добрый вечер, профессор Баркли, — проговорил он как можно медленнее, будто имел дело с человеком, хорошо поддающимся гипнозу.

— А, это вы, Диксон. Такси не видели?

— Добрый вечер, миссис Баркли… Нет, к сожалению, профессор, я не видел никакого такси.

— Надо же! — незлобиво воскликнул Баркли. — Ну, значит, придется подождать. — Как раз в этот момент коридор огласился металлическим звоном, который практически заглушил визг тормозов с улицы. — Это что, машина подъехала? — спросил Баркли, дернув головой, словно старый тяжеловоз, отвлеченный от поедания травы.

Диксон лицом изобразил напряжение слуха и с сожалением отвечал:

— Нет, все тихо.

— Вероятно, почудилось.

— Все равно, Саймон, нужно пройти по улице — вдруг такси подъехало прежде, чем вышел мистер Диксон.

— Ты права, дорогая.

— Нет, миссис Баркли, не могло оно подъехать. Я простоял на улице минимум полчаса. Уверяю вас, такси не было. Вообще автомобилей не было.

— Очень странно. — Миссис Баркли подвигала челюстью, будто приноравливаясь к распухшим от сапа лимфоузлам. — Мой муж сделал заказ добрых полчаса назад, а «Городское такси» всегда отличалось пунктуальностью.

— Полчаса, — протянул Диксон с видом человека, складывающего в уме пятизначные числа. — В любом случае это было никак не раньше, чем я вышел. Парк «Городского такси» на другом конце города, за автостанцией.

— Вы тоже ждете такси, мистер Диксон? — насторожилась миссис Баркли.

— Нет, я… Я вышел подышать воздухом.

— За полчаса можно было не одну пару легких наполнить, — с улыбкой заметил профессор.

Такое дружелюбие заставило Диксона устыдиться, но идти на попятную было поздно.

— Вы совершенно правы, профессор, — сказал он как можно небрежнее. — Просто я жду кое-кого, в этом все дело.

— Вот как? Саймон, давай все же пройдемся до угла, а то холодно стоять.

— Как пожелаешь, дорогая.

— Я пойду с вами, — сказал Диксон. Он знал, что нельзя покидать пост, но из двух зол выбрал меньшее. Только как теперь не допустить, чтобы супруги Баркли нашли свое такси?

Когда до угла оставалось около десяти ярдов, из-за другого угла выехала машина. Диксон понял, что это не такси, потому что в «Городском такси» все автомобили имели соответствующую подсветку ветрового стекла, а этот не имел. Ну да зато теперь можно сманеврировать. Чета Баркли и Диксон дошли до угла. Диксон шагнул на проезжую часть, поднял руку и завопил:

— Такси! Такси!

— Сам ты такси! — рявкнули с заднего сиденья.

— С дороги, — прорычал водитель, набирая скорость.

Диксон вернулся к супругам Баркли, наблюдавшим за ним, а значит, не успевшим заглянуть за угол.

— Ничего не вышло, — развел руками Диксон. На самом деле выходило довольно удачно: теперь сам Бог велел повернуть к портику. Допустим; а чем увенчается следующая вылазка? Вряд ли стоит рассчитывать на регулярные рейсы, совершаемые частными авто мимо пресловутого угла. Диксон горячо надеялся, что его такси — то, которое он вызвал, — так и не нарисуется, иначе придется ехать, а чете Баркли предоставить искать уведенное им. А может, удастся уговорить Баркли взять его такси?

Минуты две они простояли в портике. Никто не вошел и не вышел. Повторная прогулка до угла представлялась все неизбежнее. Отчаявшийся Диксон поднял взгляд. Из-за коридорного изгиба почти одновременно показались двое. Первый был пьяный мужчина. Он пошатывался и вхолостую щелкал зажигалкой. За ним следовала Кристина.

Неизвестно, каких спецэффектов ожидал Диксон, но точно не просиявшего лица, не целенаправленного движения к нему, не прозаического стука каблучков сначала по ковровой дорожке, потом по дощатому полу, потом по мостовой. Нельзя же так людей шокировать. Кристина приблизилась, оглядела вереницу автомобилей и сразу перешла к делу.

— Ну что, удалось?

Диксон знал: Баркли, по крайней мере миссис Баркли, сейчас навострили уши. После секундного колебания он сказал «да» и хлопнул себя по карману.

— Вот оно где у меня.

Диксон сделал шаг в сторону от четы Баркли, но Кристина продолжала стоять в дверном проеме, освещаемая из коридора сзади. Лицо ее приглушала тень.

— Я говорю о такси.

— Такси? Не смешите меня! Тут всего-то три-четыре сотни ярдов. — Он нервно хохотнул. — Доставлю вас к мамочке быстрее, чем вы ей дозвонитесь. Доброй ночи, профессор; доброй ночи, миссис Баркли. Повезло нам, что идти недалеко, — что-то холодновато. Вы попрощались за меня со всей компанией? — Они отошли на достаточное расстояние, чтобы Диксон мог добавить: — Ну вот. Выкрутился. Чисто сработано. — Поблизости заурчал автомобиль. Сзади донеслась реплика миссис Баркли, обращенная к профессору Баркли.

— Что происходит? — с явным любопытством спросила Кристина.

— В частности, мы перехватили их такси. Оно ждет за углом.

Словно откликнувшись на позывные, такси вырулило из переулка — не иначе устало ждать — и двинулось по шоссе. Диксон бросился следом, закричал:

— Такси! Такси!

Такси остановилось, Диксон метнулся к водительскому окну. Последовали непродолжительные переговоры, затем такси поехало назад в переулок. Диксон подбежал к Кристине, теперь окруженной супругами Баркли.

— Хотел для вас поймать, — сообщил Диксон. — Не вышло. Он занят — через пять минут везет клиента на вокзал. Какая досада!

— Все равно большое вам спасибо, мистер Диксон, — растрогался Баркли.

— Вы так старались, — подхватила миссис Баркли.

Диксон вторично пожелал доброй ночи, взял Кристину под локоть и повел к переулку. Они ступили на мостовую.

— Значит, наше такси уехало? Это ведь было наше такси?

— Нашим оно стало, когда я перехватил его у Баркли. Не волнуйтесь, я попросил водителя заехать за угол и ждать. Придется пройти ярдов сто. Если свернем на аллею, будем на месте минуты через две.

— А что бы вы стали делать, если бы таксисту не взбрело выехать на шоссе? Не могли же мы улизнуть прямо на глазах у бедных старичков?

— Я думал об этом. Надо было убедить их, что такси само по себе, а мы сами по себе. Вот почему я так быстро с ними распрощался.

— На йоту быстрее — и было бы невежливо.

Больше они не разговаривали. Подошли к авто, припаркованному подле освещенной витрины ателье. Диксон распахнул заднюю дверь, усадил Кристину, а водителю сказал:

— Наш друг остается. Если вы готовы, поехали.

— Готов, сэр. Сразу на Корн-эксчейндж?

— Нет, чуть дальше. — Диксон назвал городок, в котором жили Уэлчи.

— К сожалению, сэр, туда не получится.

— Не волнуйтесь, я знаю дорогу.

— Я тоже знаю, но в конторе мне сказали ехать на Корн-эксчейндж.

— Неужели? Ну, значит, ошиблись. Нам на Корн-эксчейндж не надо.

— У меня бензина не хватит.

— Заправка Бейтсона, что в начале Колледж-роуд, работает до полуночи. — Диксон покосился на приборную панель. — А сейчас только десять. Сразу и заедем.

— Нам дозволено заправляться только в своем гараже.

— Сегодня придется сделать исключение. Я напишу для вашего начальства объяснительную записку. Сами виноваты — перепутали адрес. А теперь поехали, а то окажетесь за восемь миль от гаража — и без капли бензина.

Диксон сел к Кристине на заднее сиденье, и такси тронулось.

Глава 14

— Ловко сработано, — заметила Кристина. — Вы буквально с каждым разом совершенствуетесь. Сначала столик, потом липовое интервью для «Ивнинг пост», теперь вот это.

— Сам себя не узнаю. Кстати, надеюсь, вас не очень покоробил способ ловли такси.

— Ну я же села и еду, разве нет?

— Да, знаю. Просто мои неэтичные методы могли вас шокировать, вот я о чем.

— Они и шокировали, в смысле шокировали бы при других обстоятельствах. А так — нет: нам такси было нужнее, чем этой паре, верно ведь?

— Я рад, что вы рассматриваете проблему под этим углом. — Диксон прицепился было к слову «нужнее», потом поймал себя на мысли, что сам же и принял почти как должное согласие Кристины на перехват. А ведь это намек, думал теперь Диксон; ведь у нее-то откуда такая нужда в такси? Подобно обеим хорошеньким женщинам, которых Диксон знал, и множеству хорошеньких женщин, о которых только читал, Кристина полагала надувательство в порядке вещей — конечно, при условии, что оно служит ее интересам. Ей бы запротестовать, отказаться ехать, заставить Диксона вернуть такси супругам Баркли, возмутиться его беспринципности, пойти опять в бальный зал. Это бы Диксону понравилось. Ведь понравилось бы? Ведь ему нравятся поборники справедливости? А, Диксон? Как насчет поборников? Ладонь инстинктивно дернулась, прикрыла ухмылку (хотя по причине темноты в этом не было необходимости); чтобы гарантированно не рассмеяться, Диксон взял соображение, что до дома Уэлчей придется ведь о чем-то с девушкой разговаривать, и сделал из этого соображения перегонный куб. На выходе должен был получиться страх. В голове крутилась одна мысль: похищение Кристины — это выпад против Бертрана, но начинать с этого разговор как минимум неблагоразумно. Почему она так напоказ согласилась пробросить своего парня? Ответ явно не один. Пожалуй, отсюда и надо плясать.

— Вас легко отпустили? — спросил Диксон.

— О да. Меня вообще не задерживали.

— А что вы сказали? Ну, почему уходите?

— Объяснила кое-что дяде Джулиусу — он всегда на моей стороне, — а потом просто сказала Бертрану, что ухожу.

— И как он отреагировал?

— Сказал: «Погоди, постой, я буду через минуту». А сам продолжал разговаривать с миссис Голдсмит и дядей. Ну я и ушла.

— Понятно. Кажется, затруднений не возникло.

— Ни малейших.

— Я очень рад, что в конце концов вы решили ехать со мной.

— И я рада. Я все не могла избавиться от чувства вины, ну, за то, что сбегаю. А теперь избавилась.

— Вот и хорошо. Что повлияло на ваше решение?

Кристина молчала довольно долго, наконец произнесла:

— Мне, как вам известно, с самого начала не особенно нравилось на балу. Потом я почувствовала, что очень устала. Что касается Бертрана, у него явно еще оставались дела, вот я и подумала: почему бы не поехать с вами.

Сказано было в лучших традициях несостоявшейся классной наставницы мисс Каллаган; пожалуй, даже тоном, приберегаемым мисс Каллаган для родительских собраний и пропесочек, поэтому Диксон свое «понимаю» тоже процедил. Фонарь выхватил фигуру Кристины, прямую, напрягшуюся на самом краешке сиденья — Диксон даже не удивился. Вот и причина — а он чего ждал?

Она вдруг перешла на тон, прямо противоположный, «телефонный», как мысленно называл его Диксон.

— Нет, не хочу, не собираюсь делать хорошую мину при плохой игре. Это не все; далеко не все. Я вот вам скажу. Я поехала с вами, потому что мне все осточертело.

— По-моему, вам не хватает конкретики. Что именно вам осточертело?

— Говорю же: все. Абсолютно. Не вижу причин притворяться перед вами. У меня в последнее время и так не ладится, а этот бал — просто последняя капля, вот.

— Кристина, у девушки вроде вас все должно ладиться; все, что ни возьми, — с чувством произнес Диксон и тут же завалился на бок и сильно ушиб локоть о дверцу, потому что машина резко развернулась у бензоколонки. Фоном для бензонасосов маячила постройка с едва различимой рисованной вывеской «Автомобили напрокат — Бейтсон — Автосервис». Диксон выскочил из машины, бросился к массивной деревянной двери, замолотил отчаянно, по-хулигански, соображая, стоит ли, и если стоит, то как скоро дополнить удары воплями «откройте!». Пока не открывали, Диксон освежал в памяти весьма полезные, ко всем случаям подходящие фразы оскорбительного и угрожающего характера — фразы предназначались рабочему из гаража, если выйти — выйдет, а обслуживать не захочет. Проползла минута. Диксон все барабанил; нехотя к нему присоединился таксист, всем своим видом показывая «я же говорил!». Память привычно набросала эскиз с уклоном в шарж, с учетом свободного и непривычного задействования губ и языка, подтверждаемого жестами. Зажегся свет; еще через секунду дверь была отперта. Рабочий явил себя уполномоченным и согласным продать бензин. Следующие несколько минут Диксон думал не о нем, а о Кристине. Кажется, она не только не испытывает к Диксону сколько-нибудь существенной неприязни, но и доверяет ему; одна мысль привела его в трепет. А как она хороша, и как ему повезло, что она с ним поехала. Согласие с диагнозом, поставленным Кэрол, то есть молчаливое признание в чувствах к Кристине, тогда казалось нелепым, теперь — естественным и обоснованным. В тридцать — сорок минут, последовавшие за признанием, возник, оформился, ударил в глаза единственный шанс что-то предпринять относительно этих чувств. Впервые в жизни Диксон позволил себе поставить на удачу. Раньше, если удача улыбалась ему, он улыбке не верил, жался и мялся, пока риск потерять начальный капитал благополучно не сходил на нет. Настало время прекратить жаться и мяться.

Диксон заплатил за бензин, они поехали.

— Я говорю, у вас все должно ладиться, Кристина.

— Не понимаю, откуда такая уверенность, — отвечала Кристина, опять строгим тоном.

— Что вы, никакой уверенности. Просто по вас не скажешь, что у вас все плохо, — возразил Диксон с непринужденностью — и сам удивился. Кристине нужны время и поддержка, чтобы вернуться к «телефонной» манере разговора. Не ожидал от себя такой проницательности; впрочем, не ее одной — за вечер Диксон сделал множество открытий. — По-моему, вы не то чтобы крайне удачливы, но в меру удачливы во всех или почти во всех аспектах.

— Я вовсе не хотела выглядеть в ваших глазах мученицей. Вы правы. Конечно, мне совсем не плохо живется и в основном везет. Только, видите ли, я столького не понимаю. Например, я не представляю, что делать в жизни.

Диксону стало смешно. Он попытался представить себе женщину ее возраста, менее нуждающуюся в такой информации, — и не смог. Примерно в этом смысле он и высказался.

— Нет, правда, — упиралась Кристина. — У меня до сих пор не было возможности испытать себя.

— Кристина, только не обижайтесь: по-моему, куча народу просто жаждет вам поспособствовать.

— Да. Понимаю, что конкретно вы имеете в виду. Только никто не пытается. Все думают, я сама знаю. — Теперь она говорила с жаром.

— Вот как? Интересно, откуда такие выводы?

— Наверно, оттуда, что я произвожу впечатление такой, знаете ли, уравновешенной, даже солидной особы. У меня вид, будто мне все известно о том, как себя вести, что делать и вообще. Мне это уже два или три человека сказали — значит, правда. А я… я просто так выгляжу.

— Действительно, вид у вас довольно самодостаточный, если, конечно, это подходящее слово. Временами вы даже кажетесь чопорной. Но это…

— Как вы думаете, сколько мне лет?

Диксон решил, что в данном случае подойдет честный ответ.

— Я думаю, года двадцать четыре.

— Вот! — торжествующе воскликнула Кристина. — Что и требовалось доказать. А мне только двадцать. Будет. В следующем месяце. Восемнадцатого числа.

— Я совсем не имел в виду, что вы выглядите недостаточно молодой и свежей. Я только…

— Да знаю я. Мне все столько дают. Из-за… внешнего вида.

— Похоже, вы правы. Только внешний вид сам по себе еще не все, верно?

— Простите: что значит «внешний вид сам по себе»?

— Я имел в виду, вы кажетесь старше и опытнее не только из-за внешности, но еще очень часто из-за манеры вести себя и говорить. Вы не согласны?

— Просто мне самой трудно судить. Я ведь не вижу себя со стороны.

— Пожалуй. Вы… вы все время… В общем, впечатление, будто вы, как бы сама того не желая, перескакиваете на высокомерный тон. Это трудно объяснить. У вас привычка говорить и вести себя как гувернантка. Впрочем, должен признаться, я никогда не имел дела с гувернантками.

— Неужели?

Хотя тон вопроса наглядно иллюстрировал его слова, Диксон, чувствуя, что сказанное им сути не изменит, выдал:

— Вот, вы даже сейчас это делаете. Когда вы не знаете, что делать или говорить, вы тут же и напускаете на себя высокомерие. Высокомерие, в свою очередь, подходит к вашему лицу; наверно, оно-то и натолкнуло вас на мысль вести себя высокомерно, я имею в виду лицо. А у людей впечатление высокомерной самоуверенности. Но вы ведь не хотите быть высокомерной, а только уверенной в себе. Ладно, хватит проповедей дядюшки Джима. Мы уклонились. Где связь с вашим «не ладится»? По-моему, вам не стоит огорчаться.

Кристина молчала, решалась; Диксон потел, досадуя на всплеск самонадеянности, словно вышедший в тираж комедиант, который вздумал стариной тряхнуть, тьфу. И вдруг Кристина выпалила:

— Под «не ладится» я имела в виду отношения с мужчинами. До прошлого года, когда я стала работать в Лондоне, я с мужчинами практически не общалась… Ничего, что мы все обо мне да обо мне? Это так эгоцентрично. Вы ведь не думаете…

— Не думаю. Говорите. Мне очень интересно.

— Тогда ладно. В общем… Я еще совсем мало проработала в книжном магазине, и вот заговаривает со мной мужчина, приглашает на вечеринку. Я, конечно, иду, там полно представителей богемы и даже пара человек с Би-би-си. Вы бывали на таких вечеринках?

— Можно и так сказать.

— Ну вот. Тут и понеслось. Мужчины постоянно меня куда-нибудь приглашали, в смысле проветриться, я, конечно, ходила, это же интересно. Я и сейчас люблю такие развлечения. Но они… мужчины… все время пытались затащить меня в постель. А я не хочу так. Вы понимаете? В общем, как только я убеждала очередного мужчину, что не согласна, он сразу исчезал. Я не очень огорчалась, потому что его место тут же занимал новый…

— Понимаю. Продолжайте.

— Наверно, вы бог знает что обо мне думаете.

— Продолжайте.

— Раз вы настаиваете… Так прошло несколько месяцев, и появился Бертран. Это было в марте. Мне казалось, он не такой, как все, главным образом потому, что он не начал с того, чтобы попытаться сделать меня своей любовницей. А еще, понимаете, он бывает очень мил… хотя нет, насчет «Бертран мил» — это не к вам. Мы сколько-то встречались, и я стала привязываться к нему, и в то же время — это очень странно — он стал меня утомлять в некоторых вещах. А я все сильнее привязывалась. Но к Бертрану нельзя подходить с общей меркой. Он — многоплановый. В нем столько заложено — целые пласты, вот.

Мысленно обозначив субстанцию, по его личному мнению, составляющую эти пласты, Диксон уточнил:

— В каком смысле?

— Бертран может быть очень чутким и добрым, а через минуту — капризным, как малое дитя. С ним как на вулкане — никогда не знаешь, что будет и чего ему надо. Порой мне кажется, его настроение зависит оттого, как продвигается очередная картина. В общем, мы стали ссориться. Каждый раз со скандалом. А я не выношу скандалов, особенно потому, что Бертран все поворачивает, как ему надо.

— Это как?

— Ну, он затевает скандал, если знает за мной какую-нибудь оплошность, и в результате скандала в ней обвинит. Или вынуждает меня начать скандал, и ведет дело так, что начавший скандал — то есть я — выходит виноватым. Он и сегодня скандал устроит, и я буду виновата, как всегда. А на самом деле это он виноват, он один. Например, эти его дела с миссис Голдсмит — не бойтесь, я вас расспрашивать не собираюсь, — но я же знаю, что-то происходит, а Бертран запирается. Постоянно. Не думаю, что там серьезно — он просто несколько волнуется, когда… Но мне ничего не говорит, хоть тресни. Если спрашиваю — прикидывается, будто ничего нет, а потом сам спрашивает, может, я правда подозреваю, что он за моей спиной крутит, вот и приходится говорить «нет, не подозреваю», а не то…

— Кристина, это, конечно, не мое дело, только я вам как друг скажу: Бертран своим поведением напрашивается на отставку.

— Нет, я не могу с ним порвать, если только… Просто не могу. Поздно отступать. Все должно идти как идет. Такой уж он человек, ничего не поделаешь.

Диксон, боясь задуматься, что подразумевается под «все» и как конкретно это «все» идет, поспешил уточнить:

— Так у вас с Бертраном планы на будущее?

— Лично я пока ничего не планировала, а он, похоже… он планировал. Планирует… Мне кажется, он хочет жениться на мне, хоть об этом и не говорил.

— А вы хотите выйти за него?

— Я не знаю.

Все, кажется, больше из нее пока не вытянешь. Диксону пришло в голову, что, кроме голоса, у него ни единого доказательства наличия Кристины в такси. Он посмотрел направо, но наткнулся всего-навсего на тень, гуще и неопределеннее остальных теней. Кристина как застыла, не шуршала ни платьем, ни обивкой. Духами от нее не пахло — то ли она ими не пользовалась, то ли Диксон не улавливал. И был еще очень далек от мысли, что проверить можно, если протянуть руку. Плечи и шляпа таксиста, смутно различимые за счет фар и приборной панели, в известном смысле казались реальнее. Диксон уставился в боковое окно. Перед глазами замелькали коттеджики, садики; Диксону вдруг стало хорошо-хорошо. Поздняя поездка была из абсолютного меньшинства событий желательных. В кои веки Диксон делал то, что хотел, — и был готов расплачиваться. Арабская пословица, одобряющая такую жизненную позицию, явно не закончена: к «бери что хочешь и плати за это» следует добавить: «что гораздо лучше, нежели по принуждению брать что не хочешь и платить за это». Еще один аргумент в пользу его теории приятных вещей, которые приятнее вещей неприятных. Неразделенное присутствие Кристины вещь очень приятная, до такой степени приятная, что чувства перегружены, как желудок обжоры. А голос! Чудесный, удивительный! Чтобы послушать еще, Диксон спросил:

— А каковы картины Бертрана?

— Вообразите, мне он их не показывает. Принципиально. Не хочет, чтоб я рассматривала его как художника, пока он сам себя так не рассматривает. Но мне говорили, что картины хорошие. Правда, говорили приятели Бертрана.

Каким бы возмутительным бредом ни веяло от этой позиции, саму позицию Диксон расценил как заслуживающую некоторого уважения или как минимум удивления. Велик, наверно, соблазн предъявить доказательства своей профессиональной состоятельности, польстить ближнему ролью критика и в то же время показать себя милягой и скромнягой, критики жаждущим и критику учитывающим; вдобавок прозрачно намекнуть на залежи духовных богатств. Диксон порой сам жалел, что личностный рост не подтверждается у него писанием стихов.

— Должна заметить, — продолжала между тем Кристина, — не каждый день попадается человек с амбициями. Я не говорю об амбициях вроде пойти на свидание с кинозвездой. Наверно, вам это смешно покажется, только я уважаю Бертрана, потому что он нашел себе занятие в жизни, настоящее занятие, которое не на одно только зарабатывание денег направлено или на удовлетворение личных интересов. С этой точки зрения даже не важно, хорошие у него картины или плохие. Не важно, нравятся ли они другим людям — главное, что для Бертрана они означают душевную работу.

— Постойте: если человек всю жизнь делает только то, что ему одному нравится, разве он тем самым не потакает личным интересам? Разве он не эгоистичен?

— Ну, в той или иной мере каждый эгоистичен. Вы должны признать, что есть разные степени эгоизма. Признаете?

— Да уж куда деваться. Но подумайте, ведь амбиции Бертрана как бы вычеркивают вас из его жизни.

— Что?

— Ну, например, вы хотите с ним пойти поразвлечься, а он занят — картину пишет. Вам не обидно?

— Обидно, но я с собой борюсь.

— Зачем?

— И уж конечно я ни за что ему своей обиды не покажу. Это непросто. Быть подругой художника — совсем не то, что быть подругой заурядного человека.

Ввиду нового чувства к Кристине, лелеемого весь вечер, Диксон должен был счесть последнюю реплику нежелательной, но заодно счел и прегадкой. Услышь Диксон такое с киноэкрана, отреагировал бы точно так же, как сейчас — скривился бы в темноте, будто лимон съел. Впрочем, эту лазейку подростковой бездумности в безукоризненном викторианском фасаде Диксон обнаружил не без облегчения.

— Я вас не совсем понимаю, Кристина.

— Наверно, я неточно выразилась. Я хотела сказать, работа отнимает у художника очень много, в эмоциональном плане. Так вот, на близких у него просто почти ничего не остается, если только он настоящий художник. Я думаю, у настоящего художника есть особые потребности, а близкие должны их удовлетворять по мере сил и с вопросами не лезть.

Диксон не рискнул ответить. Даже если абстрагироваться от его собственной точки зрения, он достаточно натерпелся с Маргарет и вправе принимать в штыки всякое упоминание об особых потребностях в чем бы то ни было, требующих удовлетворения по мере возникновения — кроме потребностей, могущих быть удовлетворенными посредством серии пинков под зад. Затем Диксон сообразил: не иначе Кристина цитирует, пожалуй, бессознательно, либо своего приятеля, либо какую-нибудь гнусную книжонку, которую этот приятель ей подсунул с целью приравнять себя в ее глазах к детям, инвалидам и невротикам, — желание, прикинул Диксон, не стоящее обличительных речей и порчи всей поездки. Диксон нахмурился. До последней минуты Кристина вела себя и говорила так разумно, что просто не верилось, что она и девушка, которая вместе с Бертраном насмехалась над ним в доме Уэлчей, — одно лицо. Поразительно, как женщины мимикрируют под своих мужчин, даже под тех, с кем совсем недолго встречались. Если такой мужчина — плохой человек, тем хуже для женщины; если хороший — тем, соответственно, лучше. Попади Кристина в хорошие руки, ее можно было бы отучить от великосветских замашек и околобогемного подобострастия — или хоть поубавить того и другого. Э, мистер Диксон, уж не вообразили ли вы, будто вы ей подходите? Боже упаси, сам себе отвечал Диксон.

— Джим, — сказала Кристина.

Оттого, что она впервые назвала его по имени, у Диксона волосы зашевелились.

— Да? — осторожно отозвался он. И поерзал.

— Вы сегодня были так терпеливы со мной, я только о себе и говорила, а вы слушали. Вы производите впечатление здравомыслящего человека. Хочу спросить у вас совета. Вы не против?

— Нет. Вовсе нет.

— Только вот что: я вас спрашиваю исключительно потому, что хочу услышать ваше мнение. Это единственная причина. — Она выдержала паузу и добавила: — Понимаете?

— Да, конечно.

— Хорошо. Вот скажите: хорошо я сделаю, если выйду за Бертрана? Ну вы же видели нас вместе.

Диксона покоробило.

— Разве это не вам решать?

— Конечно, это мне решать. Это я могу выйти за Бертрана, а могу не выходить. Но мне нужно ваше мнение. Не надо мне советовать, просто скажите, что вы лично думаете.

Тут бы Диксону и начать массированную бомбежку Бертрандии — а он почему-то не начал. Обоснованное порицание врага, подкрепленное кратким пересказом разговора с Кэрол, на данном этапе давало все шансы на полную победу или как минимум могло повлечь тяжелые потери. Однако ни того ни другого Диксон не хотел и промямлил только:

— Я вас обоих недостаточно знаю.

— К черту отговорки! — (Интересно, это она у дяди Джулиуса фразочку подцепила?) — Никто вас не просит докторскую на эту тему писать. — Совсем в манере Кэрол, Кристина стиснула ему локоть — Диксон даже охнул — и повторила, как если бы печатала жирным курсивом: — Что вы лично думаете?

— Что я лично думаю?

— Да-да, разумеется, этого я от вас и добиваюсь. Говорите же.

— Ну, если лично… Тогда мой ответ — нет.

— Понятно. А почему?

— Потому что мне нравитесь вы и не нравится Бертран.

— И только?

— Этого достаточно. Это значит, что вы и Бертран принадлежите к двум классам, на которые я делю человечество. Один класс — те, кто мне нравится, другой — те, кто не нравится.

— Не очень убедительно звучит.

— Ладно, раз вам нужны основания, помните: это будут мои основания. Конечно, они вполне могут быть и вашими. Бертран — зануда, он точь-в-точь как его отец, только своей персоной занят, на остальных плевать хотел. Вы же сами говорили: во всех вопросах он ваше мнение игнорирует, он по-другому просто не может. Не может, понимаете? Речь не о том, что он на первом месте, а вы на втором, — нет, он один-единственный, чтоб его. Господи, вспомните хотя бы, как он вас на скандалы провоцирует — разве этого не достаточно? Не понимаю, зачем вам эти соображения от третьего лица выслушивать.

Несколько секунд Кристина молчала, потом заговорила, снова своим менторским тоном:

— Даже если вы правы, это еще не причина не выходить за Бертрана.

— Знаю, знаю: женщину хлебом не корми — дай выйти за мужчину, который не слишком нравится. Только мы сейчас говорим о том, почему вам за Бертрана выходить не следует, а не о том, выйдете ли вы за него и хотите ли выйти. Думаю, когда пройдет… то, что всегда скоро проходит, вы света белого невзвидите. Разве можно доверять человеку, который… В смысле Бертран будет постоянно скандалить, а вы говорили, что не выносите скандалов. Вы любите Бертрана?

— Я стараюсь не употреблять слово «любовь» и производные, — отвечала Кристина — таким тоном от коммивояжеров отделываются.

— Почему?

— Не знаю, что это значит.

Диксон тихонько застонал.

— Нет, не говорите так; не говорите так. Вы слово «любовь» — и производные — по двадцать раз на дню слышите и читаете. Вы что же, все время в толковый словарь заглядываете? Нет, конечно. Наверно, вы имеете в виду, что для вас это сугубо личное. Ой, простите — с термином ошибся. Сугубо субъективное.

— В общем, да.

— Вот видите. Похоже, больше для вас субъективных вещей не существует. Ну а раз вы можете сказать, любите ренклод или не любите, значит, с тем же успехом можете сказать подобное насчет Бертрана. Если, конечно, захотите.

— Вы все время упрощаете. Единственное, что я могу сказать: еще совсем недавно я была совершенно уверена, что влюблена в Бертрана. А сейчас не уверена. С ренклодом такого не случается. В этом разница.

— С ренклодом — согласен. А как насчет ревеня? Ревень — совсем другое дело. С тех пор как моя матушка прекратила пичкать меня ревенем, мы — ревень и я — строим новые отношения. Каждая наша встреча — сюрприз: мы никогда не знаем, будет ли она отмечена любовью или ненавистью.

— Да-да, Джим, я поняла, хватит. В любви вот что плохо: совершенно теряешь способность беспристрастно оценивать свои чувства.

— Вот бы наоборот, верно?

— Еще бы.

Диксон снова издал тихий стон, на сей раз взяв ноту более высокую, чем до первой октавы.

— Вы меня, конечно, извините, но в плане чувств вам еще расти и расти. Хотя вы очень славная. Оценивайте свои чувства беспристрастно, если, по-вашему, так надо, только имейте в виду: понять, влюблены вы или не влюблены, это не поможет. (Господи, что я несу!) Определиться насчет влюбленности не труднее, чем насчет ренклода. Трудно другое — и тут-то вам понадобится эта ваша беспристрастность, — трудно решить, что с этой любовью дальше делать, если, конечно, вы пришли к выводу, что она наличествует. В смысле достаточно ли вы привязаны к объекту любви, чтобы сочетаться с ним браком, ну и так далее.

— Джим, я об этом и говорила, только другими словами.

— От выбора слов многое зависит; даже весь процесс. Люди парят себе мозги на тему «люблю — не люблю», не могут определиться, да и кому легче, если определятся? Такое сплошь и рядом случается. Им бы, людям, уяснить, что с «люблю — не люблю» как раз все просто. Трудно решить, что теперь делать. Проблема в том, что человек включает мозг, а надо, наоборот, слово «любовь» расценивать как сигнал мозг выключить. Тогда бы что-то получилось — а так получается какая-то оргия самоедов, какой-то парад самокопателей. Шаблонный любовный катехизис: а с чего я взял, что влюблен, а что вообще такое любовь, и далее по тексту. Вы же, Кристина, не спрашиваете себя, что такое ренклод, или с чего вы взяли, будто любите ренклод? Ведь не спрашиваете?

Если не считать лекций, то была одна из самых длинных речей за многие годы, и уж конечно, самая бойкая и связная, считая с лекциями. Как Диксону удалось? Алкоголь подействовал? Нет: Диксон рискованно трезв. Сексуальное возбуждение? Нет с большой буквы: приступы этого чувства всегда вызывали онемение и, как правило, столбняк. Тогда в чем дело? Загадка, как есть загадка; впрочем, Диксон был слишком доволен, чтобы биться над разгадкой. Он рассеянно посмотрел в лобовое стекло: неравномерно, то наискось, то рывками, стелился из-под колес моток шоссе. Изгороди, в свете фар бледно-рыжие, будто линялые, в соответствии с рельефом пропадали из поля зрения и снова появлялись. Салон такси казался единственно возможным домом.

Кристина шевельнулась — впервые с начала поездки, — и Диксон повернул голову. Он разглядел, что она подалась вперед и тоже смотрит в окно.

— Сказанное вами справедливо и в отношении отвращения к ренклоду, верно? — спросила она полушепотом.

— Что? А, ну да.

В темноте послышался вздох.

— Не знаете, нам далеко еще?

— Мы где-то полпути проехали.

— Как спать хочется, я просто отключаюсь. Ужасно неловко.

— Возьмите сигарету — сразу взбодритесь.

— Нет, спасибо. Слушайте, а ничего, если я посплю минут десять? Мне обычно помогает.

— Конечно, поспите.

Пока Кристина устраивалась в своем углу, Диксон боролся с разочарованием. Вот тоже, отмазку придумала, чтоб не разговаривать. Он-то вообразил, что все идет по плану — наконец-то оправдалась тактика созерцательного молчания после тирады. И вдруг Кристина положила голову ему на плечо, и он воспрянул.

— Не возражаете? А то сиденье твердокаменное.

— Ну что вы. Располагайтесь.

Диксон заставил себя опередить размышление действием — обнял Кристину за плечи. Она повозилась у него на груди, наконец угнездилась и, кажется, моментально заснула.

Сердцебиение усилилось. Теперь у Диксона были все необходимые доказательства наличия Кристины в такси: он слышал ее дыхание, висок у него под подбородком был теплый, и теплое плечо под ладонью, ее волосы пахли, как пахнут тщательно расчесанные волосы — в общем, ее тело присутствовало. Жаль, присутствие тела не уравновешивалось присутствием сознания. Это просто прием такой, вдруг подумал Диксон: она хочет завести его, причем с единственной целью — подпитать собственное тщеславие. В следующую секунду Диксон отверг эту мысль как слишком стандартную — нет, Кристина до такого не опустится, ее просто разморило. Разморило, и все. Такси сделало вираж, Диксон перенес вес собственного тела на одну ногу, уберег Кристину от толчка. Ему не уснуть; зато он может охранять ее сон.

С превеликой осторожностью Диксон вывернул свободную руку, нащупал спички и сигареты, зажег, прикурил. Он чувствовал редкую для себя уверенность: вот он; он знает роль назубок. А к ней, к роли, применимо правило всех ролей — чем дольше исполняешь, тем больше шансов на повтор. Нужно делать то, что хочется, — вот и вся подготовка; тогда на вступительном экзамене сделаешь еще больше того, что хочется. В следующий раз Диксон не стушуется перед Мики, будет развязнее с Аткинсоном, вытрясет из Кейтона сроки выхода статьи. Он осторожно придвинулся к Кристине.

Ни с того ни с сего таксист опустил перегородку и испросил дальнейших указаний, тут же выданных Диксоном. Вскоре машина остановилась у подъездной дорожки к дому Уэлчей. Кристина открыла глаза, выждала секунду и спросила:

— Вы идете? Проводите меня, пожалуйста, до дверей, а то я не представляю, как войти. Кажется, у них прислуга живет отдельно.

— Да-да, конечно, — оживился Диксон. Коротко переговорил с таксистом на тему, что отказывается говорить об оплате, пока его не доставят к нему домой, и вышел в темноту. Кристина оперлась на его локоть, как на посох.

Глава 15

— Давайте сначала проверим окна, — предложил Диксон, обозрев темный дом. — Незачем афишировать наш приезд — вдруг Уэлчи уже вернулись. Наверняка вернулись — они не любят допоздна развлекаться.

— Разве им не надо будет подождать Бертрана — все-таки они на машине?

— Может, они на такси. В любом случае я нарываться не хочу.

Они прокрались во двор, налево от дома. В темноте какая-то штуковина ловко саданула по голени, Диксон шепотом выругался. Кристина хихикнула, явно прижимая ладони ко рту. За несколько минут глаза успели привыкнуть к темноте; Диксон задействовал и пальцы и идентифицировал штуковину как водопроводный кран в фанерном коробе, расколотом и расшатанном либо только что, либо неумелой парковкой. Диксон промурлыкал пару тактов песенки про Уэлча и сказал Кристине:

— Порядок. Вон у них французское окно. Попробуем — может, открыто.

На цыпочках, оглушительно шурша прошлогодними листьями, Диксон прокладывал путь. Так и знал: даже шпингалеты не задвинуты. Диксон заколебался — старшие Уэлчи небось уже дома, и возможно ли, чтоб Уэлч не имел какого-нибудь имбецильского хобби вроде высматривания зеленых человечков или медитаций по системе йогов — одним словом, требующего сидения в темной комнате? С ужасом вообразил масштабы и продолжительность гримасы святого недоумения при виде Диксона и Кристины, бесшумно материализующихся из мрака.

— Открыто? — в самое ухо спросила Кристина. Шепот у нее был совсем девчачий — проявились «телефонные» характеристики.

— Вроде да.

— Тогда чего мы стоим?

— Сейчас. Ага, вот оно. — Диксон чуть надавил на раму, отодвинул портьеру и шагнул в комнату. Остальные портьеры были плотно задернуты, комната напоминала герметично закрытый резервуар. Диксон вытянул руки и пошел, и шел до тех пор, пока неопознанный предмет не добавил ему по ушибленной голени. Необъяснимым образом Кристина и Диксон повели себя как при первом ударе. Диксон двигался по стенке, наконец нащупал выключатель.

— Я включу свет? Вы не против?

— Не против.

— Секунду.

Диксон щелкнул выключателем и инстинктивно отвернулся. Комнату залил свет. Отворот буквально бросил Диксона к Кристине. Они смотрели друг на друга, улыбаясь и моргая; их лица были на одном уровне. Ее улыбка уступила место смущению. Глаза сузились, губы шевельнулись; она повела плечами. Диксон отступил на шаг, а потом очень медленно, чтобы Кристина успела, если пожелает, тоже отступить, обнял ее. Она дышала как-то в себя, без выдохов, и выдохнула, только когда он сомкнул объятие. Несколько секунд он целовал ее, не прижимая к себе; губы у нее были сухие, скорее твердые, нежели податливые, и очень теплые. Наконец она сделала шаг назад. При ярком свете она казалась почти призрачной, помещенной в комнату посредством фотомонтажа. А Диксон словно бежал со всех ног к автобусу, у цели же едва не был сбит машиной. Он только и сумел выдавить: «Мне очень понравилось» — да и то с какой-то явной наигранностью.

— Приятно слышать.

— Ради этого стоило слинять с бала.

— Да. — Она отвернулась. — О, нам повезло. Интересно, кто здесь такой заботливый.

На круглом столике стоял поднос с чашками, оплетенной бутылью и печеньем. Диксона начинало покачивать и потряхивать; при виде подноса он ожил. Теперь можно пробыть с Кристиной еще минимум четверть часа.

— Кто бы это ни был, спасибо ему.

Через минуту они уже сидели рядышком на кушетке.

— Лучше пей из моей чашки, — сказала Кристина. — Незачем им знать, что ты тут был. — Она налила кофе, отпила чуть-чуть и передала чашку Диксону.

Этот жест Диксон расценил как особую форму близости, венчающую вечер, даже как некий ритуал. Ему вспомнилась греческая — а может, латинская — цитата на тему, что даже Бог не в силах аннулировать исторический факт. Славно было считать цитату относящейся и к историческому факту питья из ее чашки. Он протянул ей тарелку с печеньем, и она взяла две печенки, чем навела Диксона намысль о Маргарет. Маргарет ни за что не стала бы есть в «такой момент» — куда как легкий способ продемонстрировать, что выходишь из ряда вон, — и с этой же целью всегда пила черный кофе. Зачем? Ее что же, в сон клонило все время? Вроде нет. Диксон обнаружил, что думает о Маргарет без страха; ощущение ему понравилось — он почти обещал себе послать Гор-Эркарту коробку «Балканского собрания» (двадцать пять штук, смесь — «русская императорская») за непреднамеренное отвлечение Маргарет, в результате которого удался план с такси. Затем оставил эти фантазии, опознав в них желание бежать мысли о продолжении с Кристиной, о необходимости выжать максимум из своего преимущества — если, конечно, он хочет удержать позиции. Они сидели так по-домашнему, уютненько, а сердце между тем у Диксона прыгало. В то же время брезжила надежда, и все устойчивее: да, у него нет карты этих вод, однако многократно подтверждено: именно тот, кто плавает без карты, обычно дальше всех и заплывает.

— Ты мне ужасно нравишься, — сказал Диксон.

В ее ответе и теперь слышался хруст крахмального воротничка:

— Не может быть. Ты слишком плохо меня знаешь.

— Достаточно, чтобы не сомневаться в своих чувствах.

— Мне приятно, что ты так говоришь, только имей в виду: ты знаешь мало, а на самом деле и знать особо нечего. Насчет духовных глубин — это не ко мне.

— Не верю. Впрочем, даже если и так — это ничего не меняет. Мне хватит и того, что я успел узнать.

— Предупреждаю: до добра это не доведет.

— Да почему?

— Во-первых, потому что я не умею с мужчинами.

— Ой, Кристина, только не надо прибедняться. Девушка с твоими данными может любого заполучить.

— Я уже говорила: мужчины, которым я нравлюсь, надолго не задерживаются. А я ищу, ищу — и все что-то не то…

— Чепуха. Вокруг полно адекватных мужчин. Даже в нашей преподавательской с полдюжины найдется. По крайней мере пара-тройка. Ну, как минимум…

— Вот видишь. Я права.

— Ладно, не будем об этом. Лучше скажи, на сей раз ты долго прогостишь?

— Несколько дней. У меня отпуск.

— Отлично. Когда мы сможем сходить куда-нибудь?

— Джим, не глупи. Как это я с тобой куда-то пойду?

— Обыкновенно, Кристина. Скажешь, дядя Джулиус позвал. Насколько я понял, он всегда тебя подстрахует.

— Хватит, Джим. Это неправильно. Мы оба несвободны.

— На эту тему будем заморачиваться, когда получше друг друга узнаем. Пока рано.

— Ты хоть понимаешь, о чем просишь? Я здесь в гостях, меня Бертран пригласил, и я — его де… В общем, я с ним. Неужели ты не понимаешь, как это было бы гадко с моей стороны?

— Не понимаю — потому что Бертрана терпеть не могу.

— Сути дела это не меняет.

— Еще как меняет. Типам вроде него я не уступаю. Принципиально.

— Предположим. А как же Маргарет?

— Да, Кристина, в проницательности тебе не откажешь. Только Маргарет не имеет на меня никаких прав.

— Разве? А ведет себя, будто имеет.

Диксон задумался. Тишина стала пронзительной. Диксон повернулся, посмотрел Кристине прямо в лицо и сказал уже мягче:

— Слушай, Кристина. Давай поставим вопрос иначе. Ты бы хотела пойти со мной? Если бы не было ни Бертрана, ни Маргарет? Ну, хотела бы?

— Ты же знаешь, что да, — сразу ответила Кристина. — А почему, ты думаешь, я позволила умыкнуть себя с бала?

— Да, действительно…

Диксон взглянул на нее, она ответила взглядом. Ее подбородок был слегка вздернут, рот приоткрыт. Диксон обнял ее одной рукой за плечи и склонился к аккуратной белокурой головке. Теперь они целовались откровеннее. Диксону казалось, его бросили в темное, наполненное испарениями ущелье, где воздух слишком тяжел, отчего кровь разжижается и пульс редкий, вялый. Кристина дрожала; в контакте с его телом были только ее плечи. И грудь — одна, ибо Кристина сидела боком — вжималась в его солнечное сплетение. Диксон выпростал руку, положил ладонь ей на другую грудь. Дрожь сразу унялась. Рот больше не получал отклика, Кристина замерла у Диксона в руках. Он понял, передвинул ладонь ей на голое плечо и отпустил ее. Ее улыбка вызвала головокружение куда более сильное, чем поцелуй.

Диксон молчал, и Кристина сама заговорила:

— Хорошо, я с тобой встречусь, хоть это и подло. Куда пойдем?

Диксон почувствовал себя человеком, которому прямо на церемонии вручения ордена «За заслуги» сообщают, что он также выиграл в лотерею миллион.

— В городе есть довольно уютная гостиница. Мы могли бы там поужинать.

— Нет, на вечер лучше не будем планировать, если ты не против.

— Почему?

— Просто не будем, и все. А то ужин повлечет за собой спиртное, а я…

— А что плохого в спиртном?

— Ничего. Только давай пока не будем пить вместе. Пожалуйста.

— Как скажешь. А на чай ты согласна?

— На чай согласна. Когда?

— Понедельник подойдет?

— Нет, в понедельник не могу: Бертран пригласил гостей, хочет меня познакомить. Давай во вторник.

— Во вторник так во вторник. В четыре часа. — Он стал объяснять, как добраться до гостиницы, и почти уже объяснил, когда послышался знакомый — и нарастающий — грохот автомобиля. — Господи, это они! — Диксон инстинктивно перешел на шепот.

— Что будешь делать?

— Подожду, пока дойдут до парадной двери, и выскочу в окно. А ты за мной закроешь.

— Ладно.

Автомобиль зашуршал по подъездной аллее.

— Ты дорогу к гостинице запомнила?

— Не волнуйся, буду в четыре как штык.

Они подошли к окну и обнимались, пока мотор, вдоволь нагрохотавшись, не замолк, а шаги не стихли.

— Кристина, спасибо за восхитительный вечер.

— Спокойной ночи, Джим. — Она прижалась к нему; последовал короткий поцелуй. Вдруг она отскочила и со словами «подожди секунду» бросилась к своей сумочке.

— В чем дело?

Кристина вернулась и сунула ему фунтовую купюру:

— Это за такси.

— Не ставь меня в неловкое по…

— А ты не спорь — сейчас Уэлчи явятся. Там небось уже на кругленькую сумму накапало.

— Но…

Она запихнула деньги ему в нагрудный карман, хмурясь, поджимая губы и левой рукой отмахиваясь от возражений, — точно так же тетка совала маленькому Диксону яблоки и сласти.

— У меня, кажется, доходы повыше твоих, — сказала Кристина, подтолкнула Диксона к окну, и в этот самый момент едва ли не за дверью раздался голос, пронзительный, как у маньяка. — Скорее. До вторника. Спокойной ночи.

Диксон выскочил, успел поймать воздушный поцелуй, пока Кристина закрывала окно. Потом обрушилась портьера. Небо несколько прояснилось, дорогу видно. Диксон поспешил к шоссе. Никогда в жизни он не был таким усталым.

Глава 16

«Уважаемый мистер Джонс, — писал Диксон, держа ручку, как нож для хлеба. — Настоящим имею уведомить, что мне извесно как вы домагаетесь мисс Марлин Ричардс, а Марлин не для вас потому она честная девушка, а таких как вы я знаю чего вам нужно. Марлин честная девушка и нечего вам ей говорить про искусство да музыку вы ее нестоите а я на ней женюсь, чего такие вроде вас не делают. Так вот мистер Джонс держитесь от ней подальше считая это письмо за последнее предупреждение. Это письмо друга и я вас не шантожирую, только вы делайте как сказано, нето мы с фабричными ребятами до вас доберемся и не для того чтоб спросить Как поживаете. Если не хотите проблем отстанте от Марлин. С наилудшими пожеланиями Джо Хиггинс».

Диксон перечитал письмо, сам себя похвалил за точное попадание орфографии и пунктуации в стиль, и наоборот. И то и другое было позаимствовано главным образом из сочинений твердых середнячков. Диксон, впрочем, не рассчитывал долго водить Джонса за нос, тем более что Джонс, по всей вероятности, не продвинулся с Марлин Ричардс, машинисткой из его конторы, дальше кисломолочных взглядов. В любом случае письмо, вскрытое, по обыкновению, за завтраком и прочитанное над кукурузными хлопьями, гарантирует Джонсу встряску, а его соседям по квартире — несколько приятных минут. Диксон взял дешевый конверт, купленный не специально для этой цели, в графе «Кому» написал «Мистеру Джонсу», в графе «Куда» — адрес съемной квартиры, вложил письмо, провел пальцем по полу и оставил на клапане смачный отпечаток. Затем наклеил марку, для большей убедительности основательно ее послюнив. «Отправлю по дороге в паб за обеденным пивом», — решил Диксон. Сейчас надо заняться «Милой Англией», но прежде проверить финансы, посмотреть, нельзя ли состояние полного краха как-нибудь вытянуть на привычный уровень всего-навсего неизбежной катастрофы, а еще прежде отдаться воспоминаниям (только на две минуты) о невероятном завершении Летнего бала (который был вчера) и о Кристине.

Он оказался не в состоянии не только логически рассуждать об этом — он едва помнил, что они с Кристиной говорили друг другу в доме Уэлчей, — но даже вызвать в памяти вкус ее губ, знал только, что поцелуи были восхитительные. От мысли о свидании Диксона уже трясло, он вскочил и забегал по комнате. Вот бы удалось убедить себя, что Кристина все равно не появится, — тогда ее появление можно было бы расценивать как невероятный подарок судьбы. Мешало видение, крайне яркое, Кристины, идущей к нему через гостиничный холл. Затем Диксон обнаружил, что отлично визуализирует ее лицо, выглянул в окно и стал блуждать взглядом по задворкам, освещенным ярким солнечным светом. Диксон понял: ее лицо, когда свободно от привычной холодноватой маски, представляет целый ряд физиономических аллюзий. Причем кое в каких лицах из этого ряда ее в жизни не заподозришь. Имеется в этом ряду и перманентная улыбка канатной плясуньи — или партнерши в танце апашей; «объективистский» прищур дочки богатых родителей, моционящей на ослепительной яхте; обреченность, проскальзывающая у девушек с обложки; взгляд исподлобья, свойственный толстым и некрасивым девочкам. Как бы то ни было, все это лица женские. Диксон закашлялся при мысли, что Маргарет не раз напоминала ему лицом одного летчика. Летчик имел неопределимый акцент и очки-консервы, служил, соответственно, в ВВС и, на памяти Диксона, только и делал, что подметал в офицерской лавке, вытирая нос рукавом.

Чтобы забыть о паршивце летчике, Диксон открыл буфет, где хранились курительные принадлежности и аксессуары к ним — памятники, можно сказать, его бережливости, причем местами очень дорого давшиеся памятники. Никогда Диксон не мог позволить себе курить сколько хочется. Данный арсенал запечатлел историю попыток курить сколько хочется, привязанную к новым способам этим заниматься. Итак, в буфете лежали: пересохший пакет дешевого сигаретного табака, трубка из вишневого дерева, красная упаковка сигаретной бумаги, упаковка ершиков для чистки трубок, сигаретная машина в кожаном чехле, четырехчастный станок для трубок, мятый пакет дешевого трубочного табака, упаковка ватных фильтров (они знаменовали новый этап), никелевая сигаретная машина, глиняная трубка, трубка из корня эрики, синяя упаковка сигаретной бумаги, упаковка травяной курительной смеси (гарантированно не содержащей никотина и других вредных веществ. Это-то ему зачем?), ржавеющая жестянка дорогого трубочного табака, упаковка меловых трубочных фильтров. Диксон достал из кармана сигареты и закурил.

В недрах буфета сгруппировались пустые пивные бутылки — олицетворение единственного действенного способа экономить. Бутылок было девять, две — с эмблемой возмутительно отдаленного паба; Диксон купил там пиво с намерением выпить в автобусе по пути с ужина в Обществе последователей Тойнби^[19]. Еще в феврале. Надеялся промыть рану, нанесенную выступлением Маргарет, однако надежды не оправдались: Маргарет села рядом — и наложила вето на проект, исходя из дисциплинарных соображений (в автобусе было полно студентов, почти все тянули пиво из горла). Диксон поежился, стал отгонять видение посредством вычисления суммы за сдачу остальных семи бутылок. Вышло два шиллинга восемь пенсов — куда меньше, чем он предполагал. Диксон решил не вдаваться в подробности финансового положения. Он как раз доставал записи к «Милой Англии», когда раздался стук в дверь и вошла Маргарет. На ней было зеленое платье с огурцовым узором и псевдобархатные туфли.

— Здравствуй, Маргарет, — сердечно произнес Диксон. Сердечность диктовалась угрызениями совести. А почему, собственно, он должен угрызаться? Он оставил Маргарет с Гор-Эркартом; ну так это было только тактично, разве нет?

Маргарет разразилась прищуром, призванным показать неуверенность в идентичности персоны, находящейся в комнате, персоне Джима Диксона; этот прищур и сам по себе уже неоднократно полностью выбивал последнего из колеи.

— А. Здравствуй.

— Как дела? — продолжал фальшивить Диксон. — Присаживайся. — Он подвинул просторное колченогое кресло — такие водятся в курительной клуба «Пэлл-Мэлл». В комнате кресло занимало чуть ли не половину оставленного кроватью пространства. — Сигарету будешь? — Чтобы Маргарет не сомневалась в искренности хотя бы последнего предложения, Диксон потряс пачкой сигарет.

Не сводя с него прищура, Маргарет медленно наклонила голову, как врач в знак того, что надежды нет. Лицо у нее было желтоватого оттенка, ноздри словно защипнуты. Она продолжала стоять — и молчала.

— Как дела, Маргарет? — повторил Диксон, рывком натянув улыбку.

Маргарет снова кивнула, чуть замедленнее, и примостилась на подлокотнике, чем вызвала резкий скрип. Диксон швырнул пижаму на кровать и сел на плетеный стул, спиной к окну.

— Джеймс, ты меня ненавидишь, да? — спросила Маргарет.

Диксон подавил желание броситься на нее, пришпилить к спинке кресла, наорать в лицо, запихнуть бусину в ноздрю.

— Ты о чем, Маргарет?

Ей понадобилось пятнадцать минут, чтобы объяснить, о чем, собственно, она. Она говорила быстро и бегло, ерзала на своей курошести, ноги пинали воздух, словно под молоточком невролога, голова дергалась в попытках вернуть на место воображаемые выбившиеся волосы, большие пальцы на руках сгибались и разгибались. Почему он так жестоко бросил ее на балу? Или нет: она, и он, да и все остальные знают почему. А вот интересно, что он себе вообразил? Или опять нет: как он мог так с ней поступить? Диксон выдал сколько сумел по этим и смежным вопросам, а взамен получил информацию о том, что «все трое Уэлчей жаждут его крови» и что Кристина нынче за завтраком пренебрежительно о нем отозвалась. Гор-Эркарта Маргарет старательно замалчивала, если не считать касательной атаки на «невоспитанность» Диксона — кто же, дескать, уходит, не попрощавшись с такой важной персоной? Диксон знал по опыту: контратака себе дороже, но для инстинкта самосохранения был слишком зол. Убедившись, что о Гор-Эркарте Маргарет больше не упомянет, он (сердцебиение чуть усилилось) сказал:

— Не понимаю, из-за чего сыр-бор. У меня сложилось впечатление, что все идет по твоему плану.

— По какому еще, черт возьми, плану?

— Ты просто вцепилась в этого Гор-Эркарта, для меня минутки не нашла. Скажешь, нет? Если ты удовольствия не получала, значит, план реализовывала. Я такой показухи в жизни не… — Диксон заглох на полуслове, не в силах синтезировать требуемое количество праведного гнева.

Маргарет округлила глаза:

— Уж не имеешь ли ты в виду…

— Еще как имею; именно это и имею.

— Джеймс… ты сам не понимаешь… ты запутался, — произнесла Маргарет трудно, по складам, словно разговорник читала. — Моему изумлению нет предела. Я просто… не знаю, как реагировать. — Ее затрясло. — Я с ним всего пару минут поговорила, а ты… ты с такими обвинениями. Ты думаешь, я его окрутить хотела? Ты ведь это имел в виду? Ведь это? — Она перешла на визг.

— Именно это, ты не ошиблась, — цедил негодование Диксон. — Отпираться бесполезно. — Тон получился слегка уязвленный и чуть недовольный.

— Джеймс, ты правда решил, что я его окучивала?

— Ты сама знаешь: со стороны выглядело именно так.

Маргарет встала, прошла так близко от Диксона, что его передернуло, и остановилась у окна. Теперь Диксону, чтобы видеть ее лицо, приходилось выгибать шею. Он пересел на место Маргарет, на подлокотник пэлл-мэлловского кресла. Маргарет так долго стояла без движения, что в Диксоне затеплилась надежда: она забыла о нем вовсе, еще минута — и можно будет выскользнуть из комнаты и укрыться в пабе. И тут она заговорила, сначала вроде спокойно:

— Боюсь, ты очень многого не понимаешь, Джеймс. Я тешилась мыслью, что ты понимаешь меня, но теперь… Видишь ли, я твои слова как оскорбление не воспринимаю, ибо знаю: тебе больно. По крайней мере из чувства самосохранения надеюсь, что больно. Поэтому давай бей, обрушивай на меня свою ярость. Я сейчас о другом. Я только что поняла, какая пропасть нас разделяет. Вот почему мне так плохо. Вот почему я говорю себе: «Нет, бесполезно — он совсем не знает меня, и никогда не знал». Надеюсь, это понятно?

Диксон не стал кроить гримасу — побоялся, что Маргарет увидит отражение в оконном стекле.

— Понятно, — выдавил он.

— Ох, Джеймс, не хотела я объяснений, уж очень это мелко, уж очень недостойно. Но видно, придется тебя просветить. — Она вздохнула. — Джеймс, Джеймс, видишь ли ты разницу между… Впрочем, нечего и спрашивать: не видишь. Скажу тебе одну вещь, всего одну. Посмотрим, поймешь ли ты. — Маргарет повернулась и в упор стала смотреть на Диксона. Потом произнесла несколько резче: — После того как ты скрылся, я с Гор-Эркартом и минуты не провела. Гор-Эркарт был с Кэрол Голдсмит. А я до победного конца общалась с Бертраном, за что тебе большое спасибо. — Она чуть повысила голос: — А ведь ты знаешь, что это за…

— Значит, не повезло, — отрезал Диксон, не дожидаясь, пока утихнет пульсация в висках. Его охватило глобальное отвращение — отвращение не только к этому конкретному эпизоду, но к затянувшемуся покеру без раздевания в целом. Кусая губы, Диксон поклялся себе, что на сей раз возьмет любую карту, сданную Маргарет. Вспомнилась Кэрол с предупреждением не бросать Маргарет спасательных жилетов. Отлично. Что ж, вот ей последний жилет. Он, Диксон, больше не будет тратить время на ее утешение, причем потому, что знает: утешать Маргарет — пустая трата времени, а не потому, что потенциал утешителя почти исчерпан (хотя он почти исчерпан). — Послушай, Маргарет, — продолжил Диксон. — У меня нет намерения без нужды травмировать твои чувства, и тебе это прекрасно известно, что бы ты там ни говорила. Однако ради тебя самой — а еще ради меня — уясни наконец одну простую истину. Да, ты много пережила за последнее время — видишь, я тебе сочувствую, — но это не значит, что тебе на пользу и дальше думать про нас с тобой, про наши отношения то, что ты явно думаешь. Ты только усугубляешь ситуацию. В смысле постарайся больше не зависеть от меня эмоционально — так, как зависишь сейчас. Пожалуй, вчера я поступил неправильно, только это дела не меняет. Мы останемся друзьями, я буду разговаривать с тобой, сочувствовать тебе, но я по горло сыт статусом, который ты мне навязала. Тем более что он ложный. Уясни для себя: если я и интересовался тобой как женщиной, как объектом любви или сексуальным партнером, то этот интерес прошел. Погоди, у тебя будет возможность ответить. Сегодня ты меня выслушаешь, в кои-то веки. Как я уже сказал, отношения, способные возникнуть между двумя разнополыми существами, между мной и тобой закончились. Если, конечно, может закончиться то, что и не начиналось. Я никого не виню; я пытаюсь сказать тебе, что я с тобой не связан — не более чем кто бы то ни было. Именно таково положение вещей. И себя я тоже виноватым не считаю, потому что нельзя быть виноватым, если изменить ситуацию не в твоей власти, а ее изменить не в моей власти. И не в твоей. Это все.

— Уж не вообразил ли ты, будто нужен ей? Ты — жалкий провинциал, полунищий зануда? — завопила Маргарет, едва Диксон умолк. — А может, она вчера уже тобой попользовалась? Может, ей просто припекло?

— Маргарет, жаль, ты себя со стороны сейчас не видишь. Водевиль; ей-богу, водевиль.

Последовала пауза; затем Маргарет на нетвердых ногах приблизилась к Диксону, положила руки ему на плечи — и не то повалилась на кровать, не то попыталась повалить Диксона. Очки, оставшиеся без надзора, упали. Маргарет издавала странный звук: устойчивый, глухой стон, — казалось, он исходит из ее желудка, словно ее без конца тошнит и она сама вызывает новые приступы тошноты. Диксон полуподвел, полуусадил ее на кровать. Через равные промежутки времени она постанывала, тихонько и почти кокетливо. Лицо словно прилипло к его груди. Диксон не знал, намерена ли она потерять сознание, подвергнуться приступу истерии или просто покричать и поплакать. Впрочем, ни на один из перечисленных случаев рецепта у него не было. Почувствовав, что сидит крепко, Маргарет рухнула лицом Диксону на бедро. Через секунду штанина промокла. Диксон пытался поднять Маргарет, но она была ненормально тяжела; плечи тряслись с частотой, неестественной даже для человека в таком состоянии. Наконец Маргарет сама поднялась, напряженная, однако дрожащая, и начала серию нутряных, пронзительных вскриков, которые перемежала глухими стонами. И те и другие не испытывали недостатка в децибелах. Волосы лезли ей в глаза, оскаленные зубы клацали. Лицо было мокро не только и не столько от слез, сколько от слюны. Диксон попытался позвать ее по имени — она упала обратно на кровать и отвернулась. Лежа на боку, с вытянутыми по швам руками, корчась и извиваясь, Маргарет произвела штук шесть очень громких стонов и продолжала уже тише, но зато при каждом выдохе. Диксон стиснул ей запястья и закричал «Маргарет! Маргарет!». Она уставилась на него расширенными глазами, заметалась, выворачивая руки. Между тем к двери приближались, судя по шуму, двое — один сверху, другой снизу. Дверь открылась, вошел Билл Аткинсон, за ним — мисс Катлер. Диксон поднял взгляд.

— Что, истерика? — уточнил Аткинсон и отвесил Маргарет несколько пощечин, очень сильных. Затем отодвинул Диксона, сел на кровать, взял Маргарет за плечи и отчаянно затряс. — В буфете есть виски. Сгоняй принеси.

Диксон выскочил из комнаты и бросился наверх, отчетливо ощущая единственно несильное удивление — оказывается, в книгах и фильмах даются действенные рецепты лечения истерии. Бутылку нашел сразу; руки тряслись так, что она едва не выскользнула. Диксон открыл пробку, быстро глотнул, сдержал кашель. Кинулся обратно в комнату. Там было уже значительно тише. Мисс Катлер, наблюдавшая за Аткинсоном и Маргарет, покосилась на Диксона — не подозрительно или укоризненно, но ободряюще и молча. Диксону, в его-то состоянии, от этого взгляда захотелось плакать. Аткинсон посмотрел на бутылку и распорядился:

— Возьми чашку или стакан.

Диксон достал чашку из буфета, налил виски, передал Аткинсону. Мисс Катлер, по обыкновению, трепеща перед Аткинсоном, из-за спины Диксона наблюдала процесс отпаивания Маргарет.

Аткинсон рывком зафиксировал Маргарет в полусидячем положении. Стонать она перестала и тряслась уже не так жестоко. Лицо пылало от пощечин. Аткинсон поднес чашку к ее рту, чашка раз-другой стукнула о зубы. Слышалось тяжелое дыхание. Маргарет икнула, откашлялась (от предсказуемости действий у Диксона мороз по коже пробежал), сделала глоток, снова откашлялась, сделала еще глоток. Почти сразу она совсем перестала дрожать, огляделась и пролепетала:

— Извините.

— Ничего, детка, с кем не бывает, — отвечал Аткинсон. — Сигарету?

— Да, будьте добры.

— Джим, вперед.

Мисс Катлер улыбнулась всем присутствующим, что-то пробормотала и тихонько вышла. Диксон прикурил три сигареты, Маргарет свесила с кровати ноги. Аткинсон продолжал ее поддерживать.

— Это вы меня по лицу били? — спросила Маргарет.

— Я, детка. Видите — помогло. Как вы себя чувствуете?

— Спасибо, гораздо лучше. В голове туман, а так ничего.

— Вот и славно. Посидите пока, не вставайте. А лучше полежите. Вот так, ноги на кровать…

— Что вы, это лишнее…

Аткинсон уложил Маргарет, снял с нее туфли и стал смотреть сверху вниз.

— Лежите как минимум десять минут. Оставляю вас на попечение брата Джима. Допьете виски — наливайте еще. Главное — брату Джиму не давайте, а то я его матушке поклялся, что он от пьянства не умрет. — Аткинсон повернул к Диксону свое азиатское лицо. — Что, старина, порядок?

— Полный. Спасибо тебе, Билл. Ты очень помог.

— Порядок, детка?

— Большое спасибо, мистер Аткинсон, вы просто ангел. Не знаю, как вас благодарить.

— Всегда готов, детка. — Аткинсон кивнул обоим и ушел.

— Джеймс, мне очень стыдно, — залепетала Маргарет, едва за Аткинсоном закрылась дверь.

— Это я виноват.

— Нет, ты всегда так говоришь. На сей раз я тебе не позволю. Я просто не могла принять твои слова. Думала все время: я этого не вынесу, я должна его остановить, — ну и потеряла контроль над собой. Только и всего. Никакого подтекста. Ужасно глупо. Какое-то ребячество, честное слово. Ты был абсолютно прав, ты все верно говорил. Лучше сразу все точки над «i» расставить. Я вела себя как законченная идиотка.

— Не надо так терзаться. Ты же не специально.

— Нет, я должна была себя контролировать. Джеймс, сядь, пожалуйста, не маячь: на нервы действуешь.

Диксон подвинул к кровати плетеный стул. Уселся, стал смотреть на Маргарет. Вспомнил, как сидел подле нее в больнице, после попытки самоубийства. Тогда она выглядела иначе — тоньше, слабее, волосы собраны низко на затылке, — а все же не так плачевно. Нынешний вид ее — размазанная помада, мокрый нос, всклокоченные патлы — поверг Диксона в глубочайшее, непробиваемое уныние.

— Давай-ка, Маргарет, я провожу тебя к Уэлчам.

— Милый мой, даже не думай. И слышать не хочу. Тебе к ним в ближайшее время лучше не соваться.

— Я не боюсь. И вообще, мне ведь не обязательно в дом заходить. Просто проеду с тобой на автобусе.

— Джеймс, не глупи. В проводах нет необходимости. Я нормально себя чувствую. Уже. То есть почувствую, когда глотну еще виски миляги мистера Аткинсона. Ты не нальешь, не будешь ангелом?

Диксон сопоставил факты и с облегчением понял: ехать не придется. Он достаточно изучил Маргарет и всегда знал, чего она на самом деле хочет, независимо от слов. На сей раз было ясно: отказ от его услуг не имеет подтекста. Не в том дело, что Диксону ее не жалко — невыносимо жалко, — однако с некоторых пор жалость, если над ней задумываться, трансформируется в чувство вины, а такую трансформацию тоже не всякий выдержит. Диксон протянул Маргарет чашку, глядя исключительно на чашку, и ничего не сказал, не на привычном основании невозможности сказать что хочется, а просто потому, что не придумал, что сказать.

— Сейчас допью, докурю и пойду. Автобус в двадцать минут — как раз успеваю. Джеймс, будь добр, принеси пепельницу.

Диксон принес медную пепельницу с горельефом в виде крохотного старинного корабля и подписью «Торпедный катер "Риббл"». Маргарет стряхнула пепел, свесила ноги с кровати, достала из сумочки косметику и принялась «делать лицо». Пудрилась и приговаривала:

— Вот не думала, что у нас так закончится. Странно, да? Так недостойно, так неэстетично.

Диксон молчал. Маргарет продолжала, разнообразно вытягивая губы, чтобы лучше легла помада:

— С другой стороны, с самого начала было недостойно, так ведь? Я срывалась, ты нехотя пытался меня наставить. Нет, это несправедливо. В отношении тебя несправедливо. — Маргарет наконец покончила с помадой, снова посмотрелась в зеркальце. — Ты сделал все, что может в такой ситуации сделать мужчина, — может, но не факт, что станет. Уж мне-то поверь. Тебе не в чем себя упрекнуть. Честное слово, не понимаю, как ты выдерживал. Боюсь, удовольствия от моих закидонов тебе не было ни малейшего. Неудивительно, что ты решил покончить с этим. — Она захлопнула пудреницу и положила обратно в сумочку.

— Маргарет, ты же знаешь, я считаю тебя замечательным человеком, — сказал Диксон. — Просто у нас как у пары ничего не выйдет.

— Знаю, Джеймс. Не волнуйся, ни о чем не волнуйся. Со мной все будет в порядке.

— В случае чего приходи. Постараюсь помочь. Сделаю, что в моих силах.

Маргарет улыбнулась ненавязчивости «в случае чего» и сказала, будто это Диксон нуждался в утешении:

— Конечно, приду.

Диксон поднял на нее взгляд. Пудра не скрыла пятен на щеках; впрочем, краснота уже уменьшилась, а с очками легкая припухлость век была практически незаметна. В голове не укладывалось, что несколько минут назад Маргарет истерила; не укладывалась также мысль, что в истерику Маргарет ввергло нечто сказанное Диксоном. Она между тем затушила окурок в «торпедном катере» и поднялась, отряхивая пепел с платья.

— Теперь со мной все будет в порядке, — беззаботно сказала она. — Ну, Джеймс, прощай.

Диксон неуверенно улыбнулся. Ох, ну неужели ничего нельзя сделать — купить, к примеру, дешевенький женский журнальчик и усвоить наконец принципы выбора помады в соответствии с цветом лица? Конечно, с внешностью у Маргарет все запущено, но ей бы всего процентов на двадцать поднять этот показатель — и не было бы ни нынешних истерик, ни бессонницы. Повадки и замашки, проистекающие из одиночества, усугубляемые одиночеством и одиночество усугубляющие, до седых волос дремали бы в недрах изначально нездоровой психики подобно вялому вулкану.

— Ты уверена насчет порядка? — уточнил Диксон.

— Довольно обо мне волноваться — я отлично себя чувствую. А теперь мне пора, а то автобус провороню, на обед опоздаю, а ты знаешь, какое это преступление в глазах миссис Уэлч. Ладно, увидимся; полагаю, еще и соскучиться не успеем. До свидания.

— До свидания, Маргарет. До скорой встречи.

Она вышла.

В бессильной ярости Диксон затушил сигарету о капитанский мостик «торпедного катера». Отчего ему так гадко? Вот пройдет первый шок, внушал себе Диксон, то-то он порадуется, что наконец все высказал Маргарет; получалось неубедительно. Диксон стал думать о послезавтрашнем свидании с Кристиной — никакого удовольствия. Некая часть произошедшего за последние полчаса отравила даже мысли о Кристине; правда, Диксон не знал, какая конкретно часть. Знал только, что дорога к Кристине перекрыта, что теперь с Кристиной пойдет наперекосяк, а на какой именно — не предвидеть, не угадать. Маргарет к этому руку не приложит, не науськает ни Бертрана, ни старших Уэлчей; и самого Диксона не заставит взять обратно сегодняшние слова. Нет: то, что случится, по мерзости уступает первому варианту, по трудности противостояния перевешивает второй, а по неопределенности до него обоим вариантам далеко. Диксон чувствовал только, что все испорчено.

Он принялся машинально причесываться перед небольшим зеркалом без рамы. Отключил образное мышление. Очень скоро, он знал, сегодняшние образы займут место среди трех-четырех старых комплектов, также вызывающих судороги отвращения, страха или стыда, не разбирая, где Диксон пребывает и что делает, готовится ли он к лекции или проваливается в сон. Пожалуй, «истерический комплект» потеснит нынешнего лидера хит-парада — случай, когда маленького Диксона вытолкали на школьную сцену, чтобы спровоцировать публику исполнять государственный гимн. Диксон до сих пор слышал свой бесцветный, глухой от фальши голос: «А теперь… давайте все вместе… вместе со мной споем…». Он взял тональность ровно на пол-октавы выше — или ниже — требуемой. Сбиваясь через каждые полдюжины нот — как, впрочем, и весь зал, — путаясь в октавах, обгоняя подпевающих на полтакта или на полтакта отставая, Диксон допел гимн до конца. Попятился, нащупал занавес. Последним, под одобрительные возгласы, аплодисменты и смех, скрылось его пылающее лицо. Нынешний, взрослый Диксон взглянул в зеркало: лицо в ответ чуть не расплакалось.

Диксон взял бутылку Аткинсона и побрел к двери, имея в виду пропустить пару кружек в ближайшем пабе; вспомнил про письмо для Джонса, вернулся — не было причин не отправлять.

Глава 17

На следующее утро Диксон спустился в столовую в восемь пятнадцать, не столько для того, чтобы чтение Джонсом письма произошло при нем, сколько потому, что хотел, точнее, был вынужден, провести это утро за «Милой Англией». Вообще-то Диксон не любил так рано завтракать. Нечто в предоставляемой мисс Катлер снеди: кукурузных хлопьях, бледной яичнице, непрожаренном беконе, опасно хрупких тостах, мочегонном кофе, — нечто более чем сносное в девять утра, когда Диксон обычно завтракал, в восемь пятнадцать как бы собирало по сусекам организма остатки похмельной мигрени, окаменелости тошноты, отголоски шума в ушах. Нынче утром это ретроспективное вертиго взяло Диксона за горло с обычной жестокостью.

Накануне он выпил три пинты горького с Биллом Аткинсоном и Бисли; теперь казалось, что в пространственно-временном континууме открылся замусоренный проулок и три пинты предварялись бутылкой отечественного хереса и венчались полудюжиной чайных чашек красного вина с денатуратом. Прикрывая глаза ладонями, Диксон обошел вокруг стола, словно вокруг дымного костра, тяжело опустился на стул и водянистым молоком залил кукурузные хлопья. Кроме Диксона, в столовой никого не было.

Мысли о Маргарет он гнал, мысли о Кристине по определенным причинам не впускал, и мыслям ничего не оставалось делать, кроме как вертеться вокруг «Милой Англии». Накануне вечером, еще до паба, Диксон попытался понять, на сколько потянут собранные им материалы. Первая страница материалов потянула на страницу и три строчки убористым почерком. При таком раскладе Диксон сможет говорить целых одиннадцать с половиной минут. Определенно требуется материал на оставшиеся сорок восемь с половиной минут; ну, допустим, минус минута на приветствие, еще минута — на питье воды, покашливание, переворачивание страниц. Оставлять время на аплодисменты и вызовы «на бис» явно излишне. Ну и чем он будет кормить аудиторию? На этот вопрос у Диксона был только один ответ: «Да, действительно — чем?» Хотя стоп: можно попросить у Баркли книгу о музыке Средневековья — минимум двадцать минут, только не забыть потом фразу: «Леди и джентльмены, извините, что мой любимый конек унес меня так далеко от нашей темы». Уэлч скушает, не подавится. Некоторое время Диксон выдувал молочные пузыри и страдал от мысли, что придется перенести на бумагу такое количество ненавистных фактов, потом сообразил, насколько полезнее вообще не думать. «Может показаться, — пробормотал Диксон, — что характеристика эпохи, нации, класса преступно неполна, если рассматривается в аспектах, очевидно оторванных от принятого образа мыслей, — например, в аспекте музыки или музыкальной культуры». Диксон склонился над тарелкой. «О, как же это далеко от истины». По обыкновению потирая руки, вошел Бисли.

— Привет, Джим. Почту принесли?

— Пока нет. А что, он уже идет?

— В ванной воду выключил. Сейчас явится.

— Отлично. Где Билл?

— Билл раньше меня проснулся. Я слышал, как он топает. Погоди: кажется, это он.

Бисли уселся за стол и насыпал себе хлопьев; тем временем в дверном проеме возник Аткинсон. Как обычно, особенно по утрам, выражение его лица и поведение в целом подразумевали, что с Бисли и Диксоном он незнаком и в настоящий момент не имеет намерения завязывать какие бы то ни было отношения. Нынче утром он больше обычного походил на Чингисхана, замышляющего чистку в рядах своих военачальников. Аткинсон остановился у стула, окатил его презрением, постоял, щелкая языком и театрально вздыхая, как покупатель, которого медленно обслуживают. Взгляд темных, непроницаемых глаз переместился на стены, заскользил неспешно, задерживаясь на каждой фотографии, приговаривая равно всех и все, что было дорого сердцу мисс Катлер: племянника в форме младшего капрала казначейской службы сухопутных войск; двух малюток двоюродной сестры; загородный дом бывшего хозяина с кабриолетом во внутреннем дворике; агрессивное платье подружки невесты по моде времен Первой мировой. Возможно, Аткинсон полагал, что масштабы нанесенного оскорбления можно уменьшить, если разделить яд на четыре порции, в соответствии с количеством преступных снимков. Все так же молча он, однако, занял свое место за столом, расположил волосатые ручищи ладонями кверху и стал ждать яичницы. До хлопьев Аткинсон никогда не опускался.

Вошла мисс Катлер, стала делить свой киноваристый бекон. Послышались шаги почтальона. Бисли многозначительно кивнул Диксону и вышел в прихожую. По возвращении снова кивнул, еще многозначительнее. Диксон не чувствовал даже намека на запланированное радостное возбуждение. Минуты через две, с письмом в руках и без всякого «доброго утра», появился Джонс, но и тут в Диксоне почти ничего не шевельнулось. В чем дело? В «Милой Англии»? Пожалуй, хотя есть и другие причины; не думать о них сейчас, ни в коем случае не думать. Диксон, как за соломинку, хватался мыслью за письмо, которое Джонс как раз вскрывал и разворачивал. Бисли перестал жевать, замер с набитым ртом; непроницаемый Аткинсон смотрел на Джонса сквозь темные свои ресницы. Джонс начал читать. Молчание густело.

Джонс осторожно опустил ложку. Что-то неуловимое произошло с его прической. Прочно обосновавшийся на щеках оттенок нутряного сала, нынче оживленный парой-тройкой широких царапин (без сомнения, результат использования бритвы, слишком тупой для всякого, в чьем сознании деньгам отведено единственно правильное место), исключал дополнительное побледнение как следствие эмоций вроде тревоги или ужаса. Тем не менее вскоре Джонс поднял глаза — разумеется, не вровень с лицами сидящих за столом, но с определенным прогрессом в этом направлении. Диксон даже вроде как на секунду поймал его взгляд. Джонс был потрясен (конечно, с поправкой на то, что он Джонс) — дернулся, словно хотел уклониться от удара. Прочитав письмо раз или два, он поспешно запихал его обратно в конверт, а конверт засунул в нагрудный карман. Вторично поднял взгляд (опасение, что на него по-прежнему смотрят три пары глаз, полностью подтвердилось) и схватил ложку так резко, что забрызгал молоком свой темно-синий кардиган. Бисли прыснул.

— Что случилось, сынок? — внятно и очень медленно произнес Аткинсон. — Плохие новости, да?

— Нет.

— Просто очень бы не хотелось, чтобы ты получил плохие новости. Эта мысль целый день мне покоя не даст. Точно нет плохих новостей?

— Точно нет.

— То есть совершенно точно у тебя нет плохих новостей?

— Нет.

— Слава Богу. Ну, как будут, обязательно сообщи. Я тебе что-нибудь полезное присоветую. Идет?

Аткинсон закурил.

— Ты немногословен, верно, сынок? — уточнил он у Джонса и кивнул Диксону с Бисли: — Сама лаконичность, согласны?

— Да, — отвечали те.

Удовлетворенный, Аткинсон встал из-за стола. Через несколько секунд хохотнул из коридора; хохот, нечасто слышимый в этих стенах, без сколько-нибудь заметной точки перехода обернулся кашлем, постепенно заглохшим на верхнем этаже.

Джонс приступил к бекону.

— Ничего смешного, — ни с того ни с сего выдал он. — Не вижу ничего смешного.

Бисли просиял.

— В чем ничего смешного? — спросил Диксон.

— Вы знаете, в чем. Игра не закончена. Посмотрим, чья возьмет. — Трясущейся, младенчески пухлой рукой Джонс налил себе кофе.

Трапеза продолжалась в молчании. Напоследок покосившись Диксону в район галстука, Джонс вышел. Его работа (он оформлял полисы медицинского и пенсионного страхования штатным преподавателям) начиналась ровно в девять. Когда Джонс повернул к двери, Диксон укрепился в мысли, что с затылком у него непорядок.

— Отлично получилось, правда, Джим? — понизил голос Бисли.

— Да, недурно.

— Какой он сегодня многословный, да? Просто словесное недержание. А что я всегда говорил: он рта не раскроет, пока угрозы своей особе не почует. Хотя нет, тебе не говорил. Кстати, заметил, какой у него причесон?

— Заметил, но думал, показалось.

Бисли взялся за тост с апельсиновым джемом. Раздраженно жуя, продолжал:

— Это он себе машинку для стрижки купил. Я в ванной вчера видел. Теперь сам стрижется, вот до чего докатился. Удавится парикмахеру заплатить, мозгляк. Носит же земля таких.

Стало понятно, почему со спины казалось, будто Джонс нацепил грубо сработанную нашлепку из волос и она сползла вбок, а с лица — будто он увенчан шлемом из какого-нибудь неизвестного исторической науке кургана. Диксон молчал: Джонс впервые на его памяти повел себя с относительным достоинством.

— Джим, в чем дело? Ты чего такой кислый?

— Нормальный.

— Ты из-за лекции? Так я тебе свои записи дам, ну, помнишь, я обещал, «Век Чосера». Не шедевр, конечно, но могут пригодиться. Я тебе в комнату занесу.

Диксон снова воспрянул; жаль, нет времени ждать, а то бы, глядишь, с миру по нитке — и целая лекция набежала бы.

— Спасибо, Альфред, — сказал Диксон. — Очень обяжешь.

— Тебе сегодня в колледж надо?

— Надо: хочу поговорить с Баркли.

— С Баркли? Не думал, что у вас общие интересы.

— Его мозги пригодятся для пассажа о музыке Средневековья.

— Тогда понятно. Прямо сейчас уходишь?

— Минут через несколько.

— Отлично, вместе пойдем.

Было тепло, но пасмурно. Они шли по Колледж-роуд, Бисли заговорил о результатах экзаменов у себя на кафедре. Визит приглашенного экзаменатора, назначенный на конец недели, разрешит с полдюжины спорных случаев, хотя в целом все уже ясно. На исторической кафедре дела обстояли так же — реагировал Диксон живо.

— Чем хорош Фред Карно, — говорил Бисли, — собственно, только этим он и хорош — так вот, он никогда никого за уши не тащит. Если решил, что человек не годится, — до свидания. В этом году никаких дипломов с отличием; совсем слабеньких — всего четыре, а сорок пять процентов первокурсников на экзаменах завалили — так с ними и надо. Фред чуть ли не единственный профессор, который, несмотря на давление со стороны Минобразования, не раздает дипломы с отличием кому попало и не проталкивает каждого недоделка, который фамилию свою писать научился. А каков в этом плане Недди? Или ему параллельно?

— Параллельно. Все на Сесила Голдсмита взвалил, поэтому экзамены на ура сдаются. Сесил — он у нас добряк.

— Ты хотел сказать «слабак». Самое обидное, везде такая картина, куда ни глянь. Я не только о нашем заведении — возьми любой провинциальный университет. В Лондоне, наверно, по-другому, в Шотландии тоже. А в провинции — да. Попробуй добейся отчисления студента за то, что у него мозгов не хватает экзамены сдать, — ага, сейчас. Скорее уж профессора уволят. Побочный эффект огромного количества грантов от региональных департаментов образования.

— Нет, а что делать? Надо же студентам где-тоденьги брать.

— Ты, Джим, сейчас смотришь с колокольни такого вот департамента образования. «Мы тут, понимаете ли, за поступление Джона Смита заплатили, прошло семь лет, а вы нам говорите, что диплома ему не видать как своих ушей. А деньги кто нам вернет?» Если мы введем вступительные экзамены, чтобы отсеивать неграмотных, количество поступивших сократится вполовину — значит, половина наших потеряют работу. С другой стороны, имеет место быть требование: «В этом году нужно двести человек учителей. Только попробуйте не дать». Хорошо, мы снизим планку на выпускных экзаменах на двадцать процентов и дадим сколько просите, но, Бога ради, через два года не жалуйтесь, что в школах полно учителей, которые сами не могут получить аттестат о среднем образовании, не то что детей подготовить. Интересная картинка получается, да?

Диксон склонялся к «да» больше, чем к «нет», но поддерживать разговор ему расхотелось. Был как раз такой день, когда Диксон практически не сомневался в неминуемости изгнания из академических кругов. Что он тогда станет делать? В школу пойдет, учителем? Только не это. Уедет в Лондон, устроится в контору? Кем? В какую контору? Не глупи, Джим.

Молча они вошли в главный корпус, проследовали в преподавательскую, проверили каждый свою ячейку для почты. Диксон обнаружил напоминание, что у него не заплачен годовой подписной взнос за пользование преподавательской, а также открытку на имя Дж. Диксона, эсквайра, бакалавра гуманитарных наук, извещавшую о публикации никому не нужной статьи о ткачестве во времена Тюдоров. И то и другое Диксон молниеносно отправил в мусорную корзину. Бисли просматривал свежий номер университетского вестника (он его выписывал), бубнил что-то. Больше в комнате никого не было. Для отлова Баркли требовался настрой, поэтому Диксон решил присесть перед трудовым днем и выбрал для этого кресло, затем сладко зевнул.

Через минуту подошел Бисли с открытым журналом.

— Джим, тут для тебя кое-что интересное. Цитирую: «Новые назначения. Доктора Л.С. Кейтона назначить заведующим кафедрой факультета истории торговли, Тукуманский университет, Аргентина». Это не тот ли тип, которому ты статью отослал?

— Боже! Дай посмотрю.

— Надо взять его за жабры, пока он на каноэ не отчалил. Похоже, он журнальчик свой теперь закроет, если, конечно, не вообразил, что можно руководить процессом из-за океана.

— Господи, будто мало мне неприятностей!

— Поторопись, Джим. Я бы на твоем месте поторопился.

— Конечно, потороплюсь. Спасибо за информацию, Альфред. Побегу искать Баркли, а то, не ровен час, и его куда-нибудь перебросят.

Диксон понесся на кафедру музыки. За спиной клекотало и хлопало крыльями смутное, но мощное и очень дурное предчувствие. Баркли оказался в наличии, в дружеском расположении духа и во владении книгой именно того сорта, что требовалась Диксону. Самую малость успокоенный, Диксон пошел в библиотеку, где с быстротой почти зловещей его снабдили справочником по средневековому костюму и мебели. Собрался уходить, толкнул вращающуюся дверь — но был резко остановлен внешним вмешательством. Некто пытался повернуть дверь в противоположную его движению и однозначно неправильную (судя по ряду броских табличек) сторону. То был Уэлч. Он косился по сторонам, а на выход Диксона скроил гримасу святого недоумения.

— Доброе утро, Профессор.

Уэлч узнал Диксона практически сразу и подтвердил узнавание, озвучив его фамилию.

— Да, Профессор? — Диксон успел забыть, что Уэлч вместе с домочадцами «жаждет его крови». А вот в чем жажда крови проявляется у таких типов?

— Я интересуюсь насчет библиотеки, — произнес Уэлч, раскачиваясь на каблуках. Нынче он интенсивнее обычного вращал глазами и, видимо, чаще обычного запускал пальцы в шевелюру. Галстук украшало нечто геральдическое; при ближайшем рассмотрении оно оказалось засохшим желтком. Изрядное количество этого продукта питания обрамляло рот, теперь разинутый.

— Да? — изогнул брови Диксон, надеясь, что из многообразия ассоциаций, связанных с библиотекой, Уэлч выделит одну, могущую сойти за базисную точку его интереса.

— У вас есть время на библиотеку?

Диксон всполошился. Неужели умопомрачение, которое он давно подозревал в Уэлче, наконец проявилось? Или саркастичный Уэлч намекает на его прискорбную нерасположенность к научной работе, в чем бы эта работа ни заключалась? Диксона затрясло. Он покосился на табличку «Библиотека», чтобы увериться: они с Уэлчем действительно стоят на пороге библиотеки, — и счел «полагаю» самой оптимальной вариацией на тему «ответ».

— Вы ведь в настоящий момент не перегружены работой?

— В настоящий момент? — промямлил Диксон. — Не думаю, что в настоящ…

— Я имел в виду вашу лекцию. Надеюсь, вам осталось нанести последние штрихи?

Диксон перевернул книги, что держал подмышкой, из опасения, как бы Уэлч не прочел заглавия, и небрежно сказал:

— О да, Профессор. Да.

— Видите ли, у меня совсем нет времени на библиотеку, — произнес Уэлч тоном человека, убирающего последнее пустячное препятствие на пути к полному пониманию. — Нужно сюда заглядывать, — добавил он, указывая на дверь.

Диксон медленно опустил голову.

— Да, нужно заглядывать, — эхом отозвался он.

— В экзаменационных работах всплыли буквально два-три вопроса. Желательно прояснить их до завтрашнего появления приглашенного экзаменатора. К пяти часам вы должны управиться. Итак, в пять у меня в кабинете.

Свидание с Кристиной было назначено на завтра, на четыре часа. Даже если взять такси, пробыть с ней дольше сорока пяти минут не получится. Диксон захотел придать Уэлчу ускорение вращающейся дверью, и придавать снова и снова, до самого обеда.

— Конечно, Профессор, — сказал он.

— Вот и хорошо. Вы должны понимать: я не могу позволить себе тратить время на такие мелочи, как проверка ответов.

— Я понимаю, Профессор.

— Вам это зачтется, Диксон. Так, с библиотекой определились. — Уэлч принялся доставать из нагрудного кармана бумаги и разворачивать перед Диксоном. — Сами увидите: это проще простого. Практически в каждом случае имеется ссылка… гм… сноска… Да, практически… А, вот несколько случаев, когда ссылок… Ну да это отклонения от темы. Гипотезы. Вряд ли обоснованные; точно не представляющие ценности; а вы все же проверьте по предметным указателям. Если таковых не окажется, ну, тогда задействуйте свое собственное… собственное… свое… Вам могут пригодиться названия глав. Например, вот это. Посмотрите, есть ли что по существу. Вряд ли, судя по датам. С другой стороны, никогда не знаешь, где найдешь, не так ли? — Уэлч вперил в Диксона испытующий, алчущий согласия взгляд.

— Совершенно верно.

— И я говорю: никогда не знаешь. Помню, несколько месяцев возился с исследованием, а все потому, что одного факта не хватало. Как же там… осенью 1663 года… нет, летом…

Основное Диксон уяснил. От него требуется заполнить пробелы в познаниях Уэлча об истории крестьянских промыслов и ремесел графства, а текст, либо написанный издевательски каллиграфическим почерком, либо с куражащейся небрежностью напечатанный Уэлчем на машинке, поможет ему, Диксону, выполнить задание без особых интеллектуальных затрат, хотя и с затратами временными и моральными. Отказаться Диксон не посмел: для Уэлча подобное задание легко могло быть куда более важным тестом на соответствие должности, чем «Милая Англия». Ладно, с этим разобрались, ну а с чего Уэлч завел про библиотеку? Когда молчание Уэлча обозначило, что поучительный случай из жизни изложен (или, что вероятнее, оставлена попытка его изложить), Диксон спросил:

— Да, сэр, но есть ли у них такая информация? В смысле некоторые из этих документов, должно быть, чрезвычайно редкие. Я подумал, в государственном архиве, наверно…

Уэлч с усилием вспоминал, как среднестатистическое лицо выглядит в минуты праведного гнева. Наконец раздался его раздраженный фальцет:

— Конечно, Диксон, здесь такие документы не водятся. Право, не знаю, кто, кроме вас, мог сделать столь нелепое предположение. Именно потому, что здесь документов нет, я и прошу вас пойти в библиотеку. Мне доподлинно известно, что библиотека располагает девяносто… девяноста… ми… девятьюстами процента… ми материала. Я бы сходил сам, но, как я уже взял на себя труд объяснить, я чрезвычайно загружен в колледже. А информация нужна мне сегодня к вечеру, ибо завтра вечером я должен отчитаться перед профессором Фортескью, ибо завтра он возвращается. Теперь вы поняли?

Диксон понял: Уэлч изначально говорил о городской библиотеке, а поскольку сам он знал, что имеет в виду, ему и в голову не пришла возможность разночтения, вызываемого его постоянными ссылками на «библиотеку», при нахождении в пяти футах от совершенно иного здания, в определенных кругах также именуемого библиотекой.

— Да, Профессор. Извините, — сказал Диксон, отлично натасканный приносить извинения на мысленный профессорский «апорт».

— Так-то лучше, Диксон. Ну, не буду вас задерживать — вероятно, вы хотите начать прямо сейчас, ведь к пяти работа должна быть сделана. Как закончите, зайдите ко мне, гм, в кабинетец — посмотрим, что вы наваяли. Очень мило с вашей стороны было предложить содействие — вам это зачтется.

Диксон сунул бумаги в одолженную Баркли книгу и развернулся — лишь для того, чтобы на грохот за спиной среагировать резким подпрыгом. Патлы Уэлча развевались; сам Уэлч, сгруппировавшись, как форвард, толкал дверь в направлении, противоположном правильному. Диксон молча наблюдал, предоставив лицу сколько влезет складываться в павианью гримасу. На удивление скоро Уэлч с Божьей помощью осознал свое заблуждение и принялся тянуть уже заклинившую дверь на себя. Регби сменилось перетягиванием каната, доблестный форвард — дохляком из тех, кого ставят в самый хвост и на кого потом вешают поражение. Внезапно дверь уступила, Уэлч потерял равновесие и стукнулся затылком об угол. Диксон заторопился прочь, насвистывая песенку про Уэлча, на сей раз в замедленном, приближенном к литургии темпе. Если бы не подобные эпизоды, давно бы сорвался, как пить дать сорвался бы.

Глава 18

— Что ж, Диксон, вы отлично справились, — изрек Уэлч семь часов спустя. — Заполнили все лакуны в самом что ни на есть… ни на есть… В самом деле справились. — Уэлч с секунду алчно смотрел на записи, и вдруг подозрительно добавил: — Кстати, а что вы делаете?

Диксон как раз держал руки за спиной и делал пальцами различные фигуры.

— Я? Я только… — заюлил он.

— В смысле что вы делаете вечером? Я подумал, вы не откажетесь поужинать у меня.

Диксон и без того убил день на «лакуны» — дома ждала «Милая Англия», — но позволить себе такую роскошь, как отказ, он не мог, и произнес с максимальной поспешностью:

— Конечно, Профессор. Огромное спасибо. Буду счастлив. Вы очень добры.

Уэлч кивком изобразил удовольствие и собрал бумаги, намереваясь уложить их в «рюкзачишко».

— Полагаю, завтра вечером все пройдет гладко. — Уэлч разразился улыбкой сексуального маньяка.

— Конечно, Профессор. Где будет лекция?

— В клубе Историко-антикварного общества любителей древностей. Право, вопрос меня удивляет — неужели вы не видели афиш? — Уэлч подхватил «рюкзачишко» и нахлобучил зюйдвестку. — Что же вы стоите? Идемте. Поедем на моей машине.

— Чудесно, Профессор.

— Должен заметить, любители древностей — очень благодарные слушатели, — с чувством произнес Уэлч уже на лестнице. — Выступать перед ними — одно удовольствие. Такие внимательные, такие… благодарные, и всегда в конце задают вопросы. Разумеется, в клубе главным образом жители города, но состоят там и лучшие из наших студентов. В частности, молодой Мики. Многообещающий юноша. Кстати, вам удалось заинтересовать его своим новым факультативом?

Мики, вспомнил Диксон, в последние дни что-то затаился — явно не к добру.

— Удалось, Профессор. Он готов у меня заниматься, — отвечал Диксон, очень надеясь, что данное доказательство его способности «заинтересовать многообещающего юношу» ему «зачтется».

— Очень, очень многообещающий юноша, — развивал мысль Уэлч. — Внимательный. Ни одной лекции в Историко-антикварном обществе не пропускает. Пару раз я имел с ним беседу. И пришел к выводу об изрядной общности наших взглядов.

Диксон сильно сомневался насчет общности взглядов Уэлча и Мики — кроме разве что взглядов на его колледжские перспективы; впрочем, рассудив, что профессиональная этика удержит Уэлча от озвучивания этой «частности», а любопытство проявить надо, спросил:

— В какой сфере, Профессор?

— Нас, Диксон, объединяет трепетное отношение к английской традиции; определение, как вы понимаете, условное. Полагаю, Мики больше склонен рассматривать английскую традицию в философском аспекте, в то время как меня занимает аспект культурный, во всей широте этого понятия; однако общность взглядов налицо. Я все чаще задумываюсь, как символично, что в последние несколько лет мой интерес к английской традиции только крепнет, в то время как моя жена… Я всегда считал ее в первую очередь европейкой, в основном смысле этого слова, и только во вторую — англичанкой. Для нее, с ее-то сугубо континентальными взглядами — пожалуй, в определенных аспектах даже галльскими взглядами, так вот, вещи, столь важные для меня — например, английские социальные и культурные явления, с неким, я бы даже сказал, уклоном в прошлое, а также ремесла и тому подобное, традиционные способы проведения досуга, — для нее, стало быть, это только аспект, правда, очень интересный аспект, но не более чем аспект… — Здесь Уэлч заколебался, будто подбирая подходящий термин. — Род аспекта развития западноевропейской культуры, если хотите. Ярче всего это проявляется в ее отношении к понятию государства всеобщего благоденствия; крайне удачно, что проблему можно рассмотреть в более широкой перспективе, как вы, пожалуй, сказали бы. Миссис Уэлч, в частности, не согласна, что, если людям не надо будет трудиться…

Диксон, давным-давно сделавший собственные выводы о миссис Уэлч, благополучно пропустил мимо ушей характеристику Уэлчем ее политических взглядов, ее отношения к «так называемой свободе образования», ее поддержки карательных видов наказания, ее страсти к чтению соображений англичанок по поводу мыслей и чувств парижанок. Собственные мысли и чувства были заняты аспектом под названием «Маргарет». Диксон не представлял, как выдержит встречу с ней; образ Маргарет, полдня терзавший Диксона в городской библиотеке, теперь, когда встреча надвигалась, совсем распоясался. Вдобавок придется иметь дело с Бертраном и миссис Уэлч; впрочем, по сравнению с Маргарет это мелочи. А еще там будет Кристина; ее Диксон также видеть не хотел, и дело было не в ней самой, а в том, что проблемы с Маргарет упирались в нее. Нужно каким-то образом показать Маргарет, что она не совсем одинока; нет, конечно, Диксон сам себя удержит от прежних отношений, обязательно удержит, однако найдет способ убедить Маргарет в своей постоянной поддержке. Легко сказать: найдет. Как его найти?

Чтобы отвлечься, Диксон стал смотреть в окно (они подъехали к перекрестку, Уэлч сбавил скорость до черепашьей). На тротуаре стоял толстяк, в котором Диксон узнал своего парикмахера. К этому человеку он испытывал глубокое уважение, во-первых, за впечатляющий экстерьер, во-вторых, за раскатистый бас, в-третьих, за непревзойденный запас сведений о королевской семье. На расстоянии нескольких ярдов от парикмахера, возле почтового ящика, остановились две вполне симпатичные девушки. Парикмахер уставился на них, сцепив руки за спиной. Меж пухлых щек заиграла плохо скрываемая плотоядная ухмылка; словно угодливый администратор магазина, парикмахер двинулся к девушкам. Уэлч нажал на газ, изрядно потрясенный Диксон быстро переключил внимание на противоположный тротуар, за которым шла игра в крикет, и подающий намеревался подать. Отбивающий, еще один толстяк, собрался ударить по мячу, промазал и получил мячом в пузо. Прежде чем крикетное поле скрыла высокая живая изгородь, Диксон успел увидеть, как толстяк согнулся вдвое, а охраняющий воротца побежал вперед.

Далеко не уверенный насчет смысла этих двух эпизодов — с равной степенью вероятности они могли иллюстрировать и скоропостижность кары Господней, и Господню тенденцию ошибаться целью, — Диксон ни минуты не сомневался в масштабах собственного отчаяния, ибо дошел до ручки, то есть стал слушать то, что говорил Уэлч. Уэлч говорил «однако самый впечатляющий факт», и на секунду Диксону захотелось схватить гаечный ключ, что валялся на приборной панели, и заехать Уэлчу по затылку, в район мозжечка. Он знал, чем Уэлча впечатлить.

Остаток поездки был отмечен бессобытийностью. Уэлч, кажется, несколько усовершенствовал стиль вождения: по крайней мере за всю дорогу Диксону грозила только одна разновидность смерти — смерть от скуки; правда, грозила перманентно. И даже эта опасность на пару минут ослабила хватку, когда Уэлч выдал несколько свежих фактов о женоподобном литераторе Мишеле, персонаже, обреченном ждать в кулисах жизни Диксона, ибо путь на сцену ему, по всей вероятности, заказан. Этот Мишель, достойный сын своей матери с галльскими взглядами, сам для себя стряпал в крохотной лондонской квартирке, и нажил несварение желудка, потому что нечего употреблять всякую иностранную гадость вроде спагетти и прочего на оливковом масле. Адекватное наказание для любителя клейких тестяных шнурков и зеленоватой субстанции, что заменяет плебеям сливочное масло; уж конечно, и то и другое запивается «натуральным» черным кофе, вязким, хоть ложку ставь. Как бы то ни было, Мишель явно намеревался «денечка через два» приехать к родителям для поправки здоровья на сугубо английской пище. Диксон отвернулся к окну, хохотнул над этим последним штрихом. На сей раз он испытал всего-навсего легкий приступ бешенства. Надо же, этакая вошь живет в Лондоне, в собственной квартире. Вот почему Диксону не повезло иметь родителей, у которых объем сбережений до такой степени превышает объем здравого смысла, что они отправили сына в Лондон. Сама мысль была мучительна. Будь у Диксона такие возможности, все, все было бы сейчас по-другому. Что конкретно было бы по-другому, на секунду задумался Диксон, не нашел ответа, зато нашел, что «все» надо понимать в самом широком аспекте и в нем же рассматривать коренное отличие «всего» от того, что у Диксона есть сейчас.

Уэлч продолжал разглагольствовать, в качестве аудитории довольствуясь собственной физиономией, — физиономия смеялась его шуткам, выражала удивление или вдумчивость, на ключевые моменты реагировала поджатыми губами и проницательным прищуром. Уэлч продолжал разглагольствовать, даже когда заехал на песчаную аллею, задел расшатанный водопроводный кран, сунулся в гараж. Ограничившись единственной опасной встряской, он остановил машину в двух дюймах от гаражной внутренней стены и вылез.

Изыскивая способы выхода из машины, Диксон отверг оставленный ему коридорчик в шесть дюймов, между дверью и ближайшей стеной, и после нескольких яростных пассов с рычагом переключения передач и тормозным рычагом полез через водительское сиденье. В процессе что-то зацепилось за его брюки. Наконец он выбрался, вдохнул спертого гаражного воздуха, ощупал зад — и обнаружил, что в прореху легко проходят два пальца. Беглый осмотр водительского сиденья выявил кончик сломанной пружины, проткнувший обивку. Диксон поплелся за Уэлчем. Сердцебиение учащалось, очки запотели. Он позволил себе кошмарную гримасу — подбородок максимально опустил, нос максимально подтянул. Дом приближался; Диксон снял очки, стал протирать. Зрение у него было не самое плохое — он и без очков различал четверку свидетелей гримасы, выстроившихся у широкого окна. Итак, стояли и смотрели на Диксона (слева направо): Кристина, Бертран, миссис Уэлч и Маргарет. Диксон поспешно вернул на место нос и стал меланхолично поднимать подбородок — кто их знает, может, и поверят, что это он так мысль думает. В конце концов, отчаявшись подобрать жест или выражение лица, годное для обобщенного приветствия, он поспешил вслед Уэлчу, который успел скрыться за углом.

Однако как быть с брюками? Что хуже: чинить самому (подразумеваются поиски, а точнее, покупка материалов), отдать в ателье (подразумевается не забыть узнать, где такое ателье находится, не забыть отнести брюки, не забыть забрать брюки и заплатить за работу) или попросить о помощи мисс Катлер? Третий вариант кажется наименее затратным. Ключевое слово «кажется»: мисс Катлер, конечно, починит, но Диксон будет наказан созерцанием действа и разговором с мисс Катлер как в процессе, так и в течение неопределенного времени после него. За исключением брюк от костюма, слишком темного для всех случаев, кроме собеседований и похорон, у Диксона оставались всего одни брюки, и те с таким количеством жирных и липких пятен, что даже на театральном бродяге они были бы сочтены явным и нелепым перебором. Пускай Уэлч сам чинит. В конце концов, все из-за его колымаги. Почему, интересно, его собственные штаны не пострадали? Ничего, рано или поздно пострадают. Или он уже при дыре, просто пока не заметил.

Диксон прошел под навесом с соломенной крышей к двери, бдительно не глядя на картину, недавно купленную Уэлчем, неоднократно помянутую Уэлчем и повешенную Уэлчем в холле. Уровень детсадовца, отстающего в развитии; техника широко представлена в мужских сортирах; впрочем, тема — разнокалиберные пузатые твари, вываливающиеся из ковчега, не столь популярна. На противоположной стене была горка с медной и фарфоровой посудой. Среди прочего красовалась подаренная Диксоном пивная кружка в виде толстяка; Диксон усмехнулся, пригвоздил его к месту. Так бы и расколотил мерзавца, вместе с черной шляпой, ошарашенной рожей, руками и ногами, сработанными по образу и подобию веретена и намертво прилепленными к туловищу; расколотил бы с большим удовольствием, чем прочих обитателей горки, за исключением разве что блок-флейты. Судя по краснорожему, он знал, что думает о нем Диксон, однако болтать зарекся. Диксон приставил к каждому виску по большому пальцу, сделал ладонями несколько синхронных порхающих движений, закатил глаза, шепотом выругал и проклял краснорожего. Явился третий представитель собственности Уэлчей, подросший рыжий котенок по кличке Ид. Двоих его братьев миссис Уэлч нарекла Эго и Суперэго; они умерли во младенчестве. Изо всех сил стараясь не думать об этом, Диксон склонился к Иду и почесал его за ухом. Хороший котик — хотя бы потому, что не дается в руки старшим Уэлчам.

— Так держать, — зашептал Диксон. — Царапайся. Гадь на ковры.

Ид утробно замурлыкал.

С приближением Диксона к группе темп дня, до сих пор почти тягомотный, сорвался на галоп. Уэлч сделал резкий разворот к Диксону; Кристина, еще более цветущая, чем ему помнилось, улыбалась с заднего плана; миссис Уэлч и Бертран подались в его сторону; Маргарет продемонстрировала спину.

— А, Фолкнер! — с нажимом произнес Уэлч. Диксон вздернул очки носом.

— Да, Профессор?

— Вот что, Диксон, — Уэлч запнулся — и продолжил с беспрецедентной скоростью: — Боюсь, Диксон, произошла некоторая путаница. Я совсем забыл, что нынче вечером мы договорились с Голдсмитами пойти в театр. Нам придется ужинать рано, значит, у меня времени только сменить костюм, освежиться — и ехать в город. В машине есть место — если хотите, могу вас подбросить. Мне, разумеется, очень жаль, но сейчас я должен поторапливаться. В другой раз вместе поужинаем.

Прежде чем Уэлч выскочил из комнаты, миссис Уэлч устремилась к Диксону, как актриса, заждавшаяся реплики. Бертран держался рядом с матерью. Довольно красная с лица, миссис Уэлч выпалила:

— Мистер Диксон! Я уже не чаяла вас увидеть в своем доме. Мне надо с вами кое-что прояснить. Во-первых, не будете ли вы столь любезны поведать, если, конечно, вы в состоянии, что произошло с простынями и одеялом на кровати, которую вы недавно занимали в качестве нашего гостя? — Пока Диксон шершавым языком возил по давно пересохшей ротовой полости, миссис Уэлч добавила: — Мистер Диксон, я с нетерпением жду ответа. — Похоже, англичанка в ней на целый корпус обошла европейку в основном смысле этого слова.

Диксон заметил, что Кристина и Маргарет обе отступили подальше и негромко разговаривают.

— Не понимаю, о чем вы… — замямлил Диксон. — Не имею ни малейшего… — Надо же, забыл о попытке миссис Уэлч припереть его к стене еще в день перевоплощения в Бисли — корреспондента «Ивнинг пост». Совсем из головы вылетело — и, что характерно, за последние несколько часов ни разу не влетело.

— Если я вас правильно поняла, вы полностью отрицаете свое касательство до моего постельного белья? В таком случае остается горничная. Что ж, я буду вынуждена ее уво…

— Нет! — воскликнул Диксон. — Я не отрицаю. Пожалуйста, миссис Уэлч, простите меня. Мне очень стыдно. Конечно, надо было сразу признаться, но я столько наворотил, что попросту не решился. Я имел глупость надеяться, что вы ничего не заметите, хотя в глубине души знал: заметите обязательно. Перешлите мне счет за ремонт одеяла, я оплачу. В смысле и простыней тоже. Я виноват, но я все исправлю. — Хвала Господу, они до сих пор не в курсе насчет столика.

— Еще бы вы не оплатили, мистер Диксон. Однако прежде чем мы обсудим детали платежа, я бы хотела узнать, как вам удалось нанести такой ущерб моему постельному белью. Что конкретно вы с ним — или на нем — вытворяли? Итак, я вся внимание.

— Миссис Уэлч, я совершил недостойный поступок, но, пожалуйста, не требуйте от меня объяснений. Я уже извинился, я обещал возместить ущерб; так позвольте же мне не вдаваться в подробности. Ничего непристойного не было. Прошу вас, удовлетворитесь этим ответом.

— Раз ничего непристойного не было, почему вы тогда запираетесь?

— Я не запираюсь; я прошу не заставлять меня краснеть. Подробности ничего вам не дадут, смею вас уверить.

На этой ноте вступил Бертран. Он умудрился склонить набок голову и одновременно выдвинуть вперед свое топорное лицо.

— Мы, Диксон, вполне удовлетворимся вашим покраснением. Посредством его вы хотя отчасти искупите свой позор.

Миссис Уэлч положила ладонь на сыновний локоть.

— Не торопись, милый. От твоего красноречия мистеру Диксону ни холодно ни жарко. Мистер Диксон, без сомнения, привык к подобным речам — с ним все так разговаривают. Оставим постельное белье — объяснения сути дела не изменят. А вот перейдемте-ка мы ко второму вопросу. Я, мистер Диксон, на сто процентов не уверена, что это вы на днях звонили и притворялись — а если называть вещи своими именами, то лгали, — так вот, что это именно вы притворялись репортером передо мной и перед моим сыном. Ведь это вы были? Сознайтесь, что вы. Для вас же лучше сознаться. Я пока ничего не говорила мужу, щадя его нервную систему, однако предупреждаю: если я не получу удовлетворительного ответа, то…

Подобно преступнику, который, сказав «А», не видит резона не говорить «Б», Диксон готов был и в этом сознаться, да вовремя вспомнил, что в истории с «Ивнинг пост» задействована Кристина. (Что вытянул из нее Бертран, если вообще вытянул?)

— О нет, миссис Уэлч, здесь вы глубоко заблуждаетесь. Не представляю, откуда у вас такие подозрения на мой счет. Ваш супруг охотно подтвердит: я в этом семестре из города не отлучался.

— Не отлучались из города? А при чем здесь отлучки?

— При том, миссис Уэлч, что я не мог быть одновременно здесь и в Лондоне, верно?

Крепче взявшись за его локоть, миссис Уэлч произнесла в раздумье:

— Не понимаю, к чему вы клоните.

— Как я мог звонить из Лондона, если я все время был здесь? Это ведь лондонский звонок, насколько я понял?

Бертран вопросительно посмотрел на мать. Миссис Уэлч покачала головой и сказала тихо, едва двигая губами:

— Нет, звонок был местный. Кто бы это ни звонил, он находился в наших краях. Когда звонят по межгороду, всегда сначала попадают на оператора.

— Видишь, мама, я был прав — ты обозналась, — раздраженно сказал Бертран. — Я сразу понял: это старина Дэвид Уэст нас разыгрывать вздумал. Черт возьми, да и Кристина его раскусила. Аткинсоном назвался, ха. Это приятель его звонил, а не… — Его взгляд упал на Диксона.

Уф, удержал позиции. Диксон со смаком перебирал в уме выгоды мнимого непонимания. Вдобавок было очевидно, что из Кристины Бертран слова лишнего не вытянул.

— Ну как, прояснилась ситуация? — участливо осведомился Диксон.

Миссис Уэлч снова стала медленно заливаться краской.

— Сынок, я пойду посмотрю, не надо ли помочь папе собраться. Хочу уточнить у него один-два… — Оставив фразу помахивать хвостом, миссис Уэлч удалилась.

Бертран сделал шаг к Диксону.

— Забудемте и про постельное белье, и про «Ивнинг пост», — великодушно предложил он. — А вот о чем я хотел побеседовать, дружище: с самого бала хотел, если уж на то пошло. У меня к вам, дружище, есть вопросец, и я, заметьте, отнюдь не против получить максимально пряменький ответец. Итак: какую конкретно игру вы вели, когда умыкали Кристину с бала? Повторяю, Диксон: пряменький ответец, другой меня не удовлетворит.

Этого Кристина не могла не слышать. Теперь она вместе с Маргарет повернула к двери. Отчаянно не замечая взглядов о помощи, обе вышли, и Диксон остался с Бертраном наедине. Дверь захлопнулась.

— На бессмысленные вопросцы ответцев у меня нет — ни пряменьких, ни кривеньких. Что вы разумеете под игрой? Я в игры давно не играю.

— Бросьте, Диксон, мы друг друга поняли. Итак: что между вами произошло?

— Не логичнее ли спросить Кристину?

— Если не возражаете, я бы ее не впутывал.

— С чего мне возражать? — Несмотря на мысли о дырах в постельном белье миссис Уэлч, в которые провалится остаток на его банковском счете, Диксон внезапно возликовал. Подготовительные маневры кончились, «холодная война» с Бертрандией наконец в прошлом. Только что полетела первая картечь.

— Диксон, хватит дурака валять. Быстро говорите, что между вами произошло. Не вынуждайте меня к более действенным мерам.

— Это вы меня не вынуждайте. Что конкретно вы хотите знать?

Бертран стиснул кулак. Диксон снял очки и расправил плечи, и Бертран поспешил привести кисть в исходное положение. А Диксон водрузил очки на место.

— Я хочу знать… — начал было Бертран, но осекся.

— Какую игру я вел? Это я уже слышал.

— Заткнитесь. Что вы намеревались сделать с Кристиной, вот о чем я спрашиваю.

— Я намеревался сделать ровно то, что сделал. Я намеревался вместе с Кристиной уйти с бала, сесть в такси, привезти ее сюда и на этом же самом такси вернуться к себе на квартиру. Что мне и удалось, от первого пункта до последнего.

— Надеюсь, вы понимаете: я этот бред слушать не стану.

— Поздно: вы уже выслушали.

— Допустим. Только, Диксон, зарубите себе на носу: ваших софизмов с меня довольно, а Кристина — моя девушка, и моей девушкой останется. Уяснили, миле-э-э-йший?

— Если вы про ход ваших мыслей, то да, уяснил.

— Вот и славно. Итак, подытожим: возьметесь за старое — или за новое, — я вам шею вашу грязную сверну и заодно трескучее увольнение обеспечу. Вопросы есть?

— Вопросов нет. Только если полагаете, будто я кому бы то ни было позволю свернуть себе шею, вы глубоко заблуждаетесь, а если полагаете, будто с работы увольняют всякого, кто подвозит в такси девушку профессорского сынка, то заблуждаетесь еще глубже, хоть такая возможность и сомнительна.

Ответ убедил Диксона, что Бертран пока не спрашивал отца о его колледжских перспективах. Ответ был следующий:

— Не воображайте, Диксон, что мною можно безнаказанно пренебрегать. Еще никто не пытался.

— Ничего, Уэлч, это дело времени. А пока уясните, в свою очередь: Кристине решать, встречаться со мной или не встречаться. С ней и играйте в пужалки, раз вам так приспичило.

Бертран вдруг залился брехливым фальцетом:

— Ты, ублюдок, с меня хватит! Или ты сейчас заткнешься, или пеняй на себя! Чтобы каждая посредственность, каждый учителишка-ботаник мне рога пытался наставлять! Да это неслыханно! С дороги, мелочь, а то под колеса попадешь. Отстань от моей девушки, ты только время теряешь — ее, и свое, и мое заодно. Какого черта ты с ней добиваешься? Тебе не шестнадцать, чтобы воображать, будто у тебя есть шансы. Ты вообще в зеркало давно смотрелся, недомерок несчастный?

От ответа Диксон был избавлен внезапным появлением Кристины и Маргарет. Произошла разбивка на пары — Кристина, до сих пор отчаянно и тщетно телепатировавшая Диксону, взяла Бертрана под руку и вывела из комнаты (коридор долго оглашался эхом его филиппик); Маргарет молча предложила Диксону сигарету, и Диксон не отказался. Они сели рядком на кушетку и еще помолчали. Диксона трясло. Он покосился на Маргарет — и тяжкое бремя раздавило ему плечи.

Диксон понял теперь, какую именно мысль гнал с самого вчерашнего утра. Стычка с Бертраном много способствовала успеху гонений; теперь глаза открылись. Не получится у них с Кристиной завтра попить чаю — если Диксону и светит чай в женском обществе, отличном от общества мисс Катлер, это будет общество не Кристины, а Маргарет. Диксону вспомнилась метафора из современного романа, одолженного Альфредом Бисли: в романе у одного бедняги чувство вины прогрессировало подобно опухоли; впрочем, может, автор употребил другой медицинский термин. Так вот, метафора была в тему: Диксон чувствовал себя совсем больным.

— Вы из-за бала повздорили, да? — спросила Маргарет.

— Да. Бертран на взводе.

— Неудивительно. А что он такое кричал?

— Хочет, чтобы я с дороги ушел.

— Из-за нее?

— Да.

— И ты уйдешь?

— Что?

— Ты уйдешь с дороги?

— Да.

— Почему, Джеймс?

— Из-за тебя.

Диксон ожидал демонстрирования того или иного сильного чувства, но Маргарет сказала только «по-моему, глупо с твоей стороны» ровным тоном — не нарочито ровным, а просто ровным.

— Почему ты так говоришь, Маргарет?

— Мы вроде все вчера решили. Не вижу смысла начинать снова-здорово.

— Ничего не поделаешь. Рано или поздно начать придется — так почему не сейчас?

— Не говори ерунды. С ней бы тебе хорошо было — не то что со мной.

— Весьма вероятно. Только я-то должен тебя держаться. — Диксон произнес эти слова без горечи; впрочем, горечи он и не чувствовал.

Маргарет помолчала.

— Мне твое самопожертвование не нужно. Ты отказываешься от нее из порядочности. Так только дураки поступают.

Следующая реплика раздалась только через минуту, если не больше. Диксона не оставляло чувство, что в этом разговоре, да и в отношениях с Маргарет вообще, суфлируют ему отнюдь не его совесть либо разум, но и Маргарет к суфлерской будке даже не приближается. Сейчас отчетливее, чем когда-либо прежде, он понимал: все его слова и действия не зависят от его воли. Причина их даже не скука, а способность прочувствовать мизансцену. Откуда она взялась, Диксон понятия не имел; по крайней мере его пожеланиями никто не поинтересовался. Он поморщился: слова уже пришли, расселись по полочкам, и, за неимением других, скоро будут вызваны невидимым режиссером. Диксон встал, направился к окну — может, получится соорудить альтернативный монолог из того, что предстанет глазам по ту сторону стекла, — однако на полпути обернулся к Маргарет и произнес:

— Порядочность тут ни при чем; просто я понимаю, что должен делать.

Звонким, чистым голосом Маргарет отвечала:

— Это ты придумал, потому что меня боишься.

В первый раз с тех пор, как Маргарет вернулась в комнату, Диксон поднял на нее глаза. Маргарет сидела на кушетке с ногами, обняв колени; выражение лица было внимательное. Посмотреть со стороны, так подумаешь, будто Маргарет дискутирует на тему, ей интересную, в которой она вдобавок хорошо подкована. Диксон заметил, что нынче она совсем чуть-чуть подкрасилась, не как обычно.

— После вчерашнего не боюсь, — возразил Диксон. Фраза опять вырвалась сама собой, он ее не хотел.

— О чем ты?

— Не бери в голову. И перестань спорить. Все же ясно как день.

— Только не для меня. Джеймс, я тебя совсем не понимаю.

— Нет, понимаешь. — Он снова сел с ней рядом. — Пойдем сегодня в кино, а? Ты ведь можешь отказаться от театра. Кэрол не обидится, я знаю.

— Я в театр и не собиралась.

— Тем лучше.

Он взял ее руку; она не шевельнулась. Последовала очередная пауза, нарушаемая грохотом шагов вниз по лестнице. Маргарет взглянула на Диксона, сразу отвернулась и сказала довольно сухо:

— Будь по-твоему, пойду с тобой в кино.

— Вот и хорошо. — Диксон радовался завершению мизансцены. — Я к Недди, зарезервировать место в колымаге. Шестеро там легко сядут. А ты давай собирайся.

Они вышли в холл, где Уэлч, в синем саржевом костюме пугающе экстравагантного покроя, изображал любителя искусства перед своим приобретением, дай Бог, не последним. Когда Маргарет со словами: «Я буквально на минуту», — взбежала по лестнице, Диксон припомнил: разговор, каковы бы ни были прочие его характеристики, продемонстрировал искренность обеих сторон, прежде в их отношениях невиданную. А это уже кое-что.

При появлении Диксона рот Уэлча открылся — не иначе для лекции со вступлением вроде: «В детских рисунках, Диксон, мы сталкиваемся», — но Диксон успел первым — завел про то, что Маргарет, если можно, тоже поехала бы в машине. На секунду явилась гримаса святого недоумения, по окончании визита Уэлч кивнул и вместе с Диксоном проследовал к парадной двери, каковую и открыл. Они вышли на крыльцо. Веял легкий ветерок, солнечный свет смягчали полупрозрачные облака. Было заметно прохладнее, чем утром.

— Пойду подгоню машину, — сказал Уэлч. — Я, видите ли, совсем забыл, что она нынче еще понадобится, иначе бы не поставил в гараж. Я быстро.

И он ушел. В это самое мгновение на лестнице послышались шаги. Диксон обернулся. К нему шла Кристина, одетая, если не считать маленького черного болеро, точь-в-точь как в первый вечер, когда имел место «концертец». Что, если лиловая юбка и белая рубашка и составляют основу ее гардероба? В таком случае нельзя было брать от нее фунт за такси. Кристина улыбнулась ему и встала рядом.

— Надеюсь, с Бертраном до открытого скандала не дошло?

— С Бертраном? А, нет, все в порядке.

— Мне удалось его чуть утихомирить.

Диксон не сводил с Кристины глаз — она стояла ровно, ноги не скрещивала, и излучала здоровье и уверенность. Светлую прядку сдуло на другую сторону пробора. Кристина чуть щурилась на солнце. Вид у нее был, будто она решилась на какое-то опасное и важное дело, равно похвальное в случае успеха и в случае провала. Отчаяние, слишком сходное с яростью, овладело Диксоном. Он стал смотреть на поля за ближайшей живой изгородью, на речку, определимую только по зарослям ивняка. Стая грачей (две сотни, не меньше) метнулась было к дому и вдруг непосредственно над речкой сменила курс — полетела по течению.

— Насчет завтрашнего чая, — произнес Диксон, полуобернувшись к Кристине.

— Да? — Она чуть занервничала. — Что насчет чая? — В этот момент заурчал мотор — Уэлч таки завел его. — Не волнуйся, — добавила Кристина. — Я приду. — Прежде чем Диксон раскрыл рот, она покосилась на застекленную парадную дверь, нахмурилась и сделала упреждающий жест пальчиком.

Из холла, попеременно обрушивая взгляд то на Диксона, то на Кристину, выходил Бертран. В синем берете. Берет возымел действие, сравнимое с действием зюйдвестки Уэлча-старшего. Если сей головной убор призван защищать голову, то от кого или от чего? А если защита ни при чем, тогда каково его назначение? Каково назначение? Каково, будь он неладен?

Словно прочитав вопрос, Кристина повела бровями сначала в сторону Диксона, потом в сторону Бертрана.

— Очень прошу вас обоих: что бы вы друг о друге ни думали, контролируйте себя перед мистером и миссис Уэлч. А то вы совсем распоясались.

— Я только хотел сказать ему, чтобы он… — начал Бертран.

— Ничего, потом скажешь. — Кристина обернулась к Диксону: — И ты воздержись. Если затеете ссору в машине, я выпрыгну.

Несколько минут они стояли каждый сам по себе; обиднее всего было сознавать, что отказ от притязаний на Кристину означает спущенное сверху прекращение огня. Из-за угла вылетела колымага под управлением владельца, все трое пошли к ней. Миссис Уэлч в сопровождении Маргарет появилась на крыльце, заперла дверь и, не глядя на Диксона, тоже забралась в машину. Завязалась неожиданная для интеллигентных людей потасовка, в результате которой Диксон уселся посредине тройного переднего сиденья, Маргарет — по левую руку от него, а заднее сиденье заняли миссис Уэлч, Кристина и Бертран. Для утешения Диксон стал рассматривать расклад с точки зрения симметрии — помогло. Шумно дыша, Уэлч резко отпустил сцепление, и они поехали кенгуровым ходом, к которому машина наверняка давно успела адаптироваться.

Глава 19

У мисс Катлер телефон располагался в гостиной, на бамбуковом столике, на черной плюшевой салфеточке. Диксон чувствовал себя алкоголиком, медитирующим на бутылку джина — полегчает только после употребления, зато побочные эффекты, как показал недавний опыт, наверняка будут ужасны. Он должен отменить чаепитие с Кристиной, которое уже через шесть часов. Для этого надо, чтобы трубку взяла миссис Уэлч. При других обстоятельствах вероятность подхода к телефону именно миссис Уэлч явилась бы для Диксона сдерживающим фактором; теперь ему казалось, лучше так, чем смотреть Кристине в глаза и говорить об окончании их коротенького романа. Мысль, что это будет их последняя встреча, была из категории невыносимых. Диксон сел к телефону, набрал номер и через несколько секунд услышал голос миссис Уэлч. Он не задергался, как обычно, однако, прежде чем заговорить, изобразил лицом индуса в нирване. Это что же, миссис Уэлч от телефона вообще не отходит? Может, она и спит на расстоянии вытянутой руки — вдруг Диксону взбредет позвонить?

— Выполняется соединение, — пропел Диксон согласно плану. — Алло! Назовите, пожалуйста, свой номер.

Миссис Уэлч назвала.

— Лондон, говорите, — продолжал Диксон. — Соединение состоялось. — Диксон сжал челюсти, своротил губы набок и зарычал басом: — Але! Але! — Сам себя перебил пискливым «Лондон, говорите», продолжил раскатисто: — Але, мисс Каллаган у вас? Можно ее к телефону? — Затем произвел шипящий звук, по его мысли, имитирующий сбои на линии.

— А кто ее спрашивает?

Диксон принялся раскачиваться,словно убитый горем, подносить трубку близко-близко к губам и снова отдалять:

— Але! Але! Это Фортескью.

— Извините, плохо слышно…

— Фортескью. Фор-тес-кью…

— Кто говорит? Очень похоже на…

— Але! Это вы, мисс Каллаган?

— Это вы, мистер…

— Фортескью! — завопил Диксон в кулак и еле сдержал кашель.

— Это вы, мистер Диксон, да? Что вы пытаетесь…

— Але!

— Извольте прекратить… эту… эту… коме…

— Три минуты истекли, — проблеял Диксон. — Заканчивайте. Время вышло. — Выдавил напоследок дерущее горло «але», держа трубку на расстоянии вытянутой руки, и замолчал. Это был полный разгром.

— Мистер Диксон, если вы все еще на линии, — миссис Уэлч выждала с полминуты, голос, отделенный от Диксона какой-то полудюжиной миль, возымел эффект наждачки, — извольте выслушать мое последнее предупреждение. Только попробуйте еще раз вмешаться в мои дела или в дела моего сына — и я буду вынуждена просить мужа рассмотреть ваше поведение в дисциплинарном аспекте, а главное — в аспекте вашего дальнейшего пребыва…

Диксон повесил трубку и односложно выругался. Дрожащей рукой потянулся за сигаретами — в последние дни он окончательно перестал придерживаться какой-никакой нормы их потребления. Теперь придется идти пить чай с Кристиной; телеграфировать будет слишком грубо. А миссис Уэлч, чего доброго, попытается устроить Кристине перехват. Только Диксон закурил, как раздался телефонный звонок. Диксон вздрогнул, закашлялся, взял трубку. Кто бы это? Не иначе гобоист, а может, кларнетист.

— Алло, — сказал Диксон.

— Здравствуйте. Мистер Диксон здесь проживает? — спросили в трубке.

Диксон с облегчением не опознал голос с первой фразы.

— Диксон — это я.

— Мистер Диксон, какая удача. Этот номер мне дали в вашем колледже. Моя фамилия Кэчпоул. Полагаю, Маргарет Пил обо мне упоминала.

Диксон напрягся и процедил:

— Упоминала.

Вот не ожидал, что у Кэчпоула окажется такой тихий, вежливый и даже робкий голос.

— Я позвонил вам, потому что подумал: вы, наверно, располагаете информацией о состоянии Маргарет. Я был в отъезде, ничего не знал, вернулся, а тут такое… Как она себя чувствует?

— Вот позвоните ей и у нее спросите. А может, вы уже звонили и она отказалась с вами разговаривать? Что ж, я ее понимаю. — Диксона снова затрясло.

— Мне кажется, произошла ошибка…

— У меня есть адрес Маргарет, но вы-то его и не получите.

— Мистер Диксон, не понимаю, откуда такой тон. Я только и хотел, что справиться о здоровье Маргарет. В этом нет ничего предосудительного, не правда ли?

— Предупреждаю: если вы надумали начать с ней по новой, только время теряете. Уяснили?

— Не понимаю, что вы имеете в виду. Вы точно меня ни с кем не путаете?

— Ваша фамилия Кэчпоул, верно?

— Да. Прошу вас…

— Значит, я в курсе, что вы за гусь.

— Мистер Диксон, пожалуйста, выслушайте. — Голос чуть дрогнул. — Я просто хотел узнать, как Маргарет себя чувствует. Неужели вам трудно ответить?

Диксон отчасти проникся к Кэчпоулу.

— Хорошо, я отвечу. Ее физическое состояние не вызывает опасений. Психическое состояние могло быть куда хуже.

— Огромное вам спасибо. Просто камень с души. Вы не против еще одного вопроса?

— Какого именно?

— Почему вы сначала так рассердились?

— По-моему, это вполне очевидно.

— Боюсь, для меня не вполне. Мне кажется, произошло недоразумение. В противном случае не вижу причин для вашей неприязни. Я хотел сказать, не вижу объективных причин.

Прозвучало на удивление искренне.

— Ну а я вижу. — Диксон не сумел скрыть замешательства в голосе.

— Да, тут явная путаница. Мистер Диксон, я бы хотел с вами встретиться и прояснить ситуацию. По телефону это не представляется возможным. Вы не против встретиться, мистер Диксон?

Диксон колебался.

— Будь по-вашему. Где и когда?

Они договорились выпить по предобеденному пиву в пабе в конце Колледж-роуд через два дня, в четверг. Кэчпоул повесил трубку, Диксон несколько минут напряженно курил. Вот не было печали; с другой стороны, в последнее время столько всего навалилось нового, не говоря уже о том, что и старое никуда не делось. В любом случае надо встретиться с этим Кэчпоулом. Маргарет, естественно, ни звука. Со вздохом Диксон достал ежедневник за сорок третий год, придвинул телефон и набрал лондонский номер. Подождал соединения.

— Будьте добры доктора Кейтона.

Пришлось еще подождать. Наконец прямо в ухе раздался приятный, уверенный голос:

— Кейтон слушает.

Диксон представился и назвал свой колледж. По неведомой причине голос мигом лишился и приятности, и уверенности.

— Чего вы хотите? — раздраженно бросили в трубке.

— Доктор Кейтон, я читал о вашем новом назначении — кстати, разрешите вас поздравить. Так я о чем: я тут думал, что теперь будет с моей статьей, которую вы столь любезно согласились напечатать. Вас не затруднит сообщить мне, когда выйдет интересующий меня номер?

— Видите ли, мистер Дикерсон, ситуация сейчас очень непростая. — Голос снова стал уверенным, будто Кейтон отвечал вызубренный урок. — Полагаю, вы отдаете себе отчет, что на очереди к публикации не только ваша статья. Материала накопилось очень много. Не понимаю, с чего вы взяли, будто ваша статья — которую, к слову, я нахожу весьма толковой, — что ваша статья выйдет первой.

— Я ничего такого не думаю, доктор Кейтон; я понимаю, придется подождать. Я только хотел выяснить приблизительный срок публикации. Если, конечно, это возможно.

— Жаль, мистер Дикерсон, что вы никак не возьмете в толк, насколько серьезная сейчас ситуация. Перенести на гранки материал вроде вашего под силу только очень опытному наборщику. Вы когда-нибудь задумывались, чего стоит набрать хотя бы полстраницы сносок? Какая это кропотливая работа?

— Нет, но я могу представить, что это непросто. Все, что я хотел бы выяснить, — это приблизительный срок публикации, самый приблизительный.

— Вопрос, мистер Дикерсон, куда сложнее, чем вам, человеку, нашей специфике чуждому, может показаться. Вероятно, вы знакомы с Гарди из Тринити-колледжа; так вот, его статья уже несколько недель в работе, и наборщики звонят мне по два-три раза на день, а то и чаще — у них постоянно возникают вопросы. Я, в свою очередь, вынужден перенаправлять наборщиков к Гарди, если речь идет о документах на иностранном языке и тому подобном. Молодые авторы вроде вас воображают, будто у редактора не жизнь, а малина; такое представление крайне далеко от истины, уж поверьте мне.

— Не сомневаюсь, доктор Кейтон, что ваша работа чрезвычайно хлопотна и сложна. Мне бы никогда в голову не пришло вас поторапливать, самому устанавливать сроки, предъявлять претензии. Но умоляю, поймите: мне необходима какая-никакая определенность. Меня удовлетворит любая дата, только бы она была конкретная.

— Не рассчитывайте, что ваша статья выйдет на следующей неделе, — произнес раздраженный голос, будто Диксон тупо требовал именно этого, — с учетом нынешней ситуации. Не понимаю, какие тут могут быть претензии. Похоже, вы не представляете себе, насколько тяжело планировать каждый номер — особенно первый номер. Это вам не расписание поездов нацарапать. Что? Что? — закричал Кейтон, громко и подозрительно.

Диксон испугался: неужели с его губ сорвалось проклятие, а он и не заметил? В трубке начался металлический стук, будто под соборными сводами молотили по бракованной рельсе. Диксон повысил голос:

— Разумеется, доктор Кейтон, это гораздо сложнее. Отсрочка публикации меня не смущает. Но, если уж совсем честно, мне, доктор Кейтон, нужно поскорее исправить мнение о себе на нашей кафедре. Вот если бы я мог с ваших слов точно сказать, когда…

— Сочувствую, мистер Дикинсон, но, боюсь, мои собственные проблемы изрядно перевешивают проблемы чьи бы то ни было, и ваши в том числе. В подобном положении находится множество молодых людей; не представляю, что стану делать, если все они вздумают требовать от меня обещаний, да еще в таком тоне.

— Но, доктор Кейтон, я не прошу обещания. Я прошу определенности, причем самой неопределенной — мне и такая поможет. К примеру, «второе полугодие следующего года» вполне подошло бы. Вас это ни к чему не обяжет, а у меня появится аргумент… — Последовало молчание; Диксон распознал в нем вызревающую ярость. — Так можно мне сказать от вашего лица, что публикация будет во втором полугодии следующего года? Можно, сэр?

Диксон прождал секунд десять, если не больше, однако дождался только нарастания металлического шума — как в плане децибел, так и в плане темпа.

— Непростая ситуация, непростая ситуация, непростая ситуация, — пробормотал Диксон в трубку, затем, в качестве рекомендации доктору Кейтону, перечислил несколько общеизвестных способов ее усугубления. Продолжая прорабатывать детали и дергая плечами и головой точно марионетка, вышел из гостиной. У Профессора Уэлча появился соперник в тактике уверток; выставлена целая дивизия словес; что касается маневра физического присутствия, Уэлч давно повержен — самоустранение в Южную Америку вообще классический пример уклонистского триумфа. У себя в комнате Диксон наполнил легкие до отказа и с полминуты выл на одной ноте, постепенно выпуская воздух и не вдыхая больше. Потом вернулся к заметкам по «Милой Англии» — стал компоновать из них речь.

Пять часов спустя перед Диксоном лежал труд, по его предварительным оценкам, тянущий на сорокачетырехминутную лекцию. Диксону теперь казалось, что во всей Вселенной, в его собственной голове, в других головах или в свободном полете нет ни единого явления, не притянутого им за уши к «Милой Англии». И даже при таком раскладе большую часть этих сорока четырех минут придется балансировать на грани между явлениями, под определенным углом относящимися к делу, и явлениями, отнести которые к делу бессильны все, сколько их ни есть, оптические фокусы. До полновесных пятидесяти девяти минут оставалось пятнадцать минут; Диксон доберет их посредством далеко идущего вывода. Какого именно, он еще не решил; о том, чтобы доверить вывод бумаге, даже думать было тошно. Сам Диксон вполне удовольствовался бы фразой «Спасибо Господу за двадцатый век»; Уэлч не столь неприхотлив. Диксон снова взял карандаш, хохотнул и написал: «Было бы бессмысленно проводить сей экскурс в историю, хотя бы и краткий, только с целью перечислить факты». Диксон зачеркнул «перечислить факты» и продолжал: «…показать факты в хронологической последовательности. Нет: история преподает нам уроки — нам, живущим в эпоху сошедших с конвейера развлечений. Не правда ли, крайне интересно было бы посмотреть, как бы стали реагировать на кино, радио и телевидение мужчины и женщины, о мировоззрении которых я только что попытался дать представление? Что подумал бы такой человек, привыкший (привыкнувший?) сам сочинять музыку (не забыть в этот момент посмотреть на Уэлча), об обществе, где ему подобные — исключение, а не правило; где самому играть на музыкальном инструменте, а не платить за то, чтобы послушать других; петь мадригалы, а не примитивные эстрадные песенки, — означает носить пренебрежительное прозвище «чудак», где…».

Диксон оборвал писанину на полуслове, бросился в ванную и стал умываться с бешеной скоростью. Он нарочно дотянул до последнего; времени осталось, если обойдется без эксцессов, ровно чтобы привести себя в порядок и успеть на чай с Кристиной, но отнюдь не на то, чтобы думать о чае с Кристиной. И все равно, несмотря на энергичность действий, Диксона подташнивало.

В гостиницу он прибежал с опозданием на две минуты. Кристина ждала за столиком; при виде ее под диафрагмой взбрыкнул страх, а может, какое другое чувство — Диксон рассчитывал, что Кристина предоставит ему несколько минут на обдумывание комплиментов. Маргарет всегда предоставляла, и не несколько, а гораздо больше.

— Привет, Джим, — заулыбалась Кристина.

Диксона трясло от волнения.

— Привет, — ответил он и закашлялся.

Подавив искушение пощупать, не покосился ли галстук, не оттопырены ли карманы и застегнута ли ширинка, Диксон осторожно уселся напротив Кристины. Сегодня она надела жакет из того же материала, что лиловая юбка; и жакет, и белая рубашка производили впечатление свежеотутюженных. Она была безупречно хороша, настолько хороша, что от попыток измыслить фразу, прямо противоположную той, с которой он пришел, у Диксона свело мозг.

— Как дела? — спросила Кристина.

— Спасибо, все в порядке. Работал до последнего момента. Тебе легко удалось улизнуть? Без лишних расспросов?

— Если бы!

— Господи! Что случилось?

— Кажется, Бертран что-то заподозрил. Я сказала, у меня дела в городе, но не сказала, какие именно, потому что подумала — это будет выглядеть несколько…

— Пожалуй. И как он воспринял?

— Не обрадовался. Наговорил всякого. Что я сама себе хозяйка, что вольна поступать как захочу, что не должна чувствовать себя связанной в том или ином смысле. Вот я и чувствую себя… гадкой.

— Понимаю.

Кристина подалась вперед и поставила локти на низенький круглый столик.

— Видишь ли, Джим, я считаю, это неправильно и нехорошо — прийти сюда к тебе. Но я обещала — и вот я здесь. А еще потому, что я хотела прийти, хотела ничуть не меньше, чем когда ты предложил, а я согласилась. Только я все время думала, и вот что решила… Слушай, давай сначала чаю попьем, а?

— Нет, сначала скажи что собиралась.

— Ладно. Так вот, Джим: я, кажется, немножко забылась, в смысле когда ты звал меня пить чай. Наверно, будь у меня время на размышления, я бы тебе отказала. Я бы все равно хотела с тобой встретиться, но я бы отказала. Жаль, что приходится с этого начинать, ну, мы же едва успели поздороваться, а я сразу с места в карьер, но ты ведь понимаешь, куда я клоню?

Уже с первых слов Диксон понял: ее позиция задачу не облегчит.

— Ты, значит, не хочешь продолжать со мной? — сухо уточнил он.

— Скорее я не представляю, как мы будем продолжать. Согласись, это проблематично. Мне неприятно так скоро обрывать, но я много думала, и вот… Ты ведь здесь все время, да? Или ты часто в Лондон ездишь?

— Нет, практически не езжу.

— Вот видишь. Значит, мы смогли бы встречаться, только когда Бертран приглашает меня к родителям, вот как сейчас, а каждый раз юлить, выдумывать предлоги, чтобы улизнуть из дому к тебе, — это низко. Я так не хочу. И вообще… — Кристина замолчала и кардинально изменила выражение лица, отчего Диксон обернулся.

Над ними стоял юный официант. Подошел неслышно — должно быть, ковер заглушил звук шагов, — и теперь переминался с ноги на ногу и дышал ртом. Диксону, кажется, еще никогда не доводилось видеть, чтобы человеческое существо выражало презрение посредством одной только внешности, без участия слов, жестов или хотя бы мимики. Данный индивидуум помахивал серебряным подносом, что, по его мысли, символизировало любезную непринужденность, и смотрел мимо Диксона, на Кристину. На «чай для двоих, пожалуйста» официант чуть покривился в сторону Кристины — дескать, выражаю искренние соболезнования — и, вихляясь, пошел исполнять. Поднос всю дорогу рикошетил от его коленной чашечки.

— Извини, ты что-то сказала?

— Я сказала, что связана с Бертраном, только и всего. Это даже не вопрос неких обязательств по отношению к нему или чего-нибудь подобного. Я просто не хочу делать глупости. Нет, я не считаю, что встретиться с тобой — глупость. Прости, у меня не получается внятно объяснить. — Кристина впадала в обычное свое «брежение» общественным мнением; правда, по чуть-чуть и как-то рывками. — Постарайся понять; боюсь, это единственное, о чем я могу попросить тебя. Знаю, фраза избитая, я сама толком не понимаю, поэтому как я могу от тебя требовать понимания, но все же постарайся.

— То есть Бертран тебя больше не утомляет?

— Нет, утомляет, и еще как. Я просто пытаюсь искать и светлые стороны. Темные стороны никуда не делись, мы о них в такси говорили. Но ведь нельзя жить по принципу: «Что хочу, то и ворочу». Никто не обязан вести себя так, как мне одной угодно, — ожидать этого от окружающих глупо и чревато. В отношениях, вроде как у меня с Бертраном, неизбежны спады и подъемы. Бессмысленно из-за этого беситься, спады нужно уметь принимать, даже если желания нет. Проблема в том, что я тебе только голову морочить буду.

— Не беспокойся. Делай как считаешь нужным.

— Ни одно мое решение на сто процентов меня не устроит, — возразила Кристина. — Кажется, я с самого начала сглупила. — Она успела окончательно превратиться в классную наставницу, но Диксон этого не замечал. — Мне бы хотелось, чтобы ты больше не считал меня доступной, ну, в смысле я же позволила себя поцеловать, согласилась на свидание, и все такое. Я не лукавила; иначе я бы ничего подобного не сказала и не сделала. Так что не думай, пожалуйста, будто я развлекалась или что ты мне недостаточно нравишься. Это не так, и ты не должен так думать.

— Все в порядке, Кристина. Не заморачивайся. О… вот и чай.

Позади Диксона возник официант с груженым подносом. Он полуопустил, полуобрушил поднос, однако удержал, когда до столешницы оставалось не больше дюйма; затем, с оскорбительно преувеличенной осторожностью, бесшумно установил на столе. Выпрямился, снова покривился, на сей раз в сторону Диксона, помедлил, словно намекая, что вовсе не намерен накрывать к чаю, и удалился фальшиво хромой припрыжкой.

Кристина принялась расставлять приборы, налила чай, протянула Диксону чашку и сказала:

— Мне жаль, Джим. Я это не от сердца говорю, а потому что должна. Сандвич будешь?

— Нет, спасибо. Я есть не хочу.

Она кивнула и взялась за сандвич с явным аппетитом. Такое шаблонное отсутствие шаблонной же чувствительности немало озадачило Диксона — едва ли не впервые при нем наглядно подтверждались типичные, если судить по анекдотам, женские черты.

— В конце концов, — заметила Кристина, — у тебя тоже обязательства. Перед Маргарет.

Диксон тоскливо вздохнул; худшая часть разговора вроде позади, оцепенение пока не навалилось (скоро навалится), а его до сих пор потряхивает.

— Да, — отозвался он. — Я и сам с этим пришел, да ты меня опередила. Я хотел сказать, мы не должны больше встречаться — из-за моих отношений с Маргарет.

— Понимаю. — Кристина приступила ко второму сандвичу.

— Я в последние дни много думал. В смысле с самого бала думал.

Кристина бросила на него быстрый взгляд.

— Что, скандал был, да?

— Можно и так сказать. Хотя на самом деле «скандал» — слишком мягкое определение.

— Вот видишь, я была права: нельзя мне двойную жизнь вести. От меня одни проблемы.

— Кристина, не глупи! — вскинулся Диксон. — Ты говоришь, будто это ты все начала. Если кто и несет ответственность за «одни проблемы», как ты выражаешься, так это я. Да и мне по большому счету не в чем себя упрекнуть — я тоже не виноват. Все было естественно. По-моему, самокритичность у тебя наигранная. Что не есть хорошо.

— Извини. Наверно, я неправильно выразилась. Я не играла.

— Я и не думаю, что ты играла. Обиделась? Прости за тон. Я после Маргарет никак не отойду.

— Все плохо, да? Что она тебе наговорила?

— Легче перечислить, чего она не наговорила.

— Ты меня пугаешь. Что конкретно произошло?

Диксон снова вздохнул и отпил чаю.

— Все так… так сложно. Не хочу тебя грузить.

— Ты не грузишь. Расскажи, тебе легче будет. И вообще твоя очередь.

Она хихикнула, чем едва не нокаутировала Диксона. Так ей, выходит, смешно?

— Хорошо, — процедил он. — У этих отношений долгая предыстория. Маргарет порядочная девушка, я к ней со всей душой — то есть был бы со всей душой, если бы она позволила. Только я сам не понял, как начал за ней ухаживать. Знаю, нелепо звучит. Когда мы познакомились — это было в октябре прошлого года, — она встречалась с парнем по фамилии Кэчпоул… — Диксон выдал сжатый, хотя в прочих аспектах лишь самую малость подредактированный отчет о своих отношениях с Маргарет, закончив вчерашним походом в кино. Предложил Кристине сигарету (она успела съесть все, что принес официант), закурил сам и добавил: — Так что теперь у нас вроде снова закрутилось; только не заставляй меня объяснять, что именно закрутилось, и вообще, «закрутилось» — это сильно сказано. Кстати, она вряд ли знает, насколько я тобой увлечен, и вряд ли обрадуется, если я ее просвещу.

Кристина избегала его взгляда, неумело попыхивала сигаретой. Спросила равнодушно:

— Какая она была, когда вы расстались?

— Да такая же, как и весь вечер. Притихшая. Сравнительно адекватная. Понимаю, звучит оскорбительно. Я не это имел в виду, я хотел сказать, она… она не такая возбудимая была, как обычно, не как натянутая струна, которая того гляди лопнет.

— Думаешь, она и дальше так будет себя вести — теперь, когда чувствует относительную определенность?

— Честно говоря, я уже начал надеяться… — Впервые озвученная, надежда показалась наивной до нелепости. — Не знаю. Все равно это ничего не изменит.

— Ощущение, что тебе изрядно надоело.

— Разве? Да, мне нелегко пришлось.

— И, заметь, легче не будет. — Рассерженный Диксон не ответил, и Кристина продолжала, стряхивая пепел на блюдце: — Вряд ли тебе мои слова понравятся, но ты, кажется, и без меня понимаешь. Вы с Маргарет не будете счастливы.

Диксон попытался подавить раздражение.

— Пожалуй, не будем, ну да ничего не поделаешь. Мы связаны и развязаться не можем.

— Ну и каковы твои дальнейшие шаги? Ты что же, обручишься с ней?

В голосе было ровно то же любопытство, какое Кристина проявляла несколько недель назад на тему алкогольных предпочтений Диксона.

— Не знаю, — холодно отвечал Диксон, стараясь не думать, каково это — быть обрученным с Маргарет. — Пожалуй. Если так и дальше пойдет.

Кристина как будто проигнорировала враждебность в голосе. Покачиваясь на стуле, оглядела комнату и заметила поучительно:

— Кажется, мы оба пристроены. Оно и к лучшему.

Пошлость вкупе с авторитетным тоном вступила в реакцию с основным ощущением — ускользающего единственного шанса — и заставила Диксона зачастить:

— Да, нечего сказать, мы с тобой друг друга стоим. Ты вцепилась в Бертрана, потому что так, видите ли, спокойнее, чем со мной судьбу искушать. Его подводные камни тебе все известны, а насчет меня вопрос еще открытый. А я вцепился в Маргарет, потому что у меня духу не хватает бросить ее — пускай сама о себе заботится. Нет, я с ней ношусь как курица с яйцом, вместо того чтоб своими делами заниматься, исключительно из природной трусости. Этакая липкая осторожность, все равно что дешевый маргарин; мы в ней увязли; тут даже не об инстинкте самосохранения речь идет. — Диксон взглянул на Кристину с легким презрением; это же чувство в ответном взгляде резануло по сердцу. — Только и всего. А самое гадкое: я буду продолжать в том же духе. Из чего ясно, как мало проку от понимания собственных ошибок. — По некоей причине эта последняя фраза навела Диксона на мысль, что в его власти «отцепить» Кристину от Бертрана, надо только передать ей слова Кэрол. С другой стороны, может, Кристина в курсе; может, настолько предана Бертрану, что не порвет с ним из-за этакой малости, что скорее предпочтет делить его с другой, чем вовсе от него отказаться. И вообще, что Кристина подумает о Диксоне, если он сейчас вылезет со своей, гм, информацией? Нет, надо забыть об этом. Похоже, веский повод поделиться с кем бы то ни было вообще не появится — что несправедливо, учитывая благородное молчание Диксона и долгое ожидание подходящего момента.

Кристина склонилась над блюдцем — с какой тщательностью расчесаны ее волосы! — и принялась тушить окурок.

— Мне кажется, ты устроил много шума из ничего. Та малость, что произошла между нами, не стоит этакой тирады. — Она говорила не поднимая головы.

— Пожалуй, но разве можно судить…

Теперь она встретила его взгляд, вспыхнула — и он замолчал на полуслове.

— По-моему, глупо так горячиться. — Определенно у нее выговор кокни, едва уловимый, но все-таки; ему не послышалось. — Ты, похоже, вообразил, будто что-то доказал этой своей тирадой. Разумеется, мы это делаем, но ты говорил так, будто мы только это и делаем. А ты никогда не думал, что люди совершают поступки потому, что хотят их совершать, потому, что хотят как лучше? Ты вот обозвал стремление сделать как лучше трусостью и липкой осторожностью — не понимаю зачем. Чего ты добился? Порой поступать по правилам тяжело — но не бессмысленно. Из твоих слов я поняла, что ты считаешь, будто я сплю с Бертраном. И вот что я тебе скажу: если так, то ты совсем женщин не знаешь. Неудивительно, что у тебя не клеится, при таких-то подозрениях. Ты из тех мужчин, которым быть счастливыми не грозит, хоть из кожи вылези. А теперь, Джим, я, пожалуй, пойду — не вижу смысла в дальнейшей…

— Нет, не уходи, — почти вскрикнул Диксон. События развивались для него слишком быстро. — Не сердись. Побудь еще.

— Я не сержусь. Просто устала.

— Я тоже.

— Четыре шиллинга, — объявил Диксону официант. Судя по голосу, раздавшемуся впервые, за щекой у него таяла тянучка.

Диксон пошарил по карманам и дал две полкроны. Хорошо, что официант встрял — можно восстановить эмоциональное равновесие. Когда они остались одни, Диксон спросил:

— Так мы еще увидимся?

— Один раз — обязательно. Я приду к тебе на лекцию. То есть сначала к ректору на херес, а потом на лекцию.

— Ох, Кристина, может, не надо? Скука же смертная будет.

— Дядю Джулиуса позвал ректор — видно, застал врасплох, вот дядя и согласился. А теперь хочет, чтобы я с ним пошла. Скрасишь, говорит, мероприятие.

— Странно.

— Дядя очень хочет с тобой встретиться.

— Со мной? С чего бы это? Я же ему двух слов не сказал.

— Вот и он так говорит: Диксон мне двух слов не сказал. Только не спрашивай, что он имеет в виду.

— Значит, в любом случае я хоть издали на тебя посмотрю. Очень хорошо.

Кристина внезапно сменила тон:

— Что хорошего? Что, Джим? Я, значит, буду, как пай-девочка, мило беседовать с Бертраном, и дядей Джулиусом, и со всей компанией? Куда уж лучше. Прямо-таки повеселюсь от души. Это же… это же невыносимо. — Она поднялась, Диксон тоже. Сказать ему было нечего. — Все, хватит. На этот раз я ухожу. Спасибо за чай.

— Кристина, дай мне адрес.

Она смотрела с презрением, карие глаза под темными бровями округлились.

— Это еще зачем? Ты что задумал?

— Ничего. Просто тогда у меня будет иллюзия, что мы еще встретимся.

— Не нужна тебе такая иллюзия. — Кристина поспешила прочь, даже в дверях не оглянулась.

Диксон снова сел, выкурил еще одну сигарету, допил остывший чай. Ему и не снилось, что человек, столь детально выполнивший задуманное, может столь жестоко терзаться ощущением полного провала и тотальной тщеты. На секунду прикинул: будь у Кристины внешность Маргарет, и наоборот, ему бы сейчас не было так тошно. Пустое предположение: Маргарет с лицом и фигурой Кристины никогда не стала бы Маргарет. Логический вывод? Пожалуйста: Кристине просто повезло родиться такой лапочкой. Куда ни кинь, всюду нужно везение; чуть побольше везения — и Диксон мигом перевел бы свою жизнь на соседний путь, на путь, нарочно проложенный, чтобы уехать от себя самого. Диксона передернуло; он подскочил — с минуты на минуту начнется встреча с приглашенными экзаменаторами. Стараясь абстрагироваться от мысли, что там будет и Маргарет, Диксон вышел из зала, но вернулся. Официант подпирал стенку.

— Сдачу можно получить?

— Какую сдачу?

— Обыкновенную. Которая мне причитается.

— Вы дали мне пять шиллингов.

— Да. А счет был на четыре шиллинга. Верните шиллинг.

— Я думал, это мои чаевые.

— Я тоже так думал; теперь думаю иначе. Отдайте шиллинг.

Официант не дрогнул, не сунул руку в карман, только прочавкал:

— Большинство посетителей дают мне чаевые.

— Большинство посетителей надавали бы тебе по заднице. Не вернешь шиллинг через пять секунд — позову управляющего.

Четыре секунды спустя, с шиллингом в кармане, Диксон выходил на солнечный свет.

Глава 20

«Итак, какие же практические выводы следуют из всего вышесказанного? Можно ли затормозить, а то и вовсе остановить процесс, мною описанный? Поверьте, леди и джентльмены, каждый из нас способен внести свою лепту. Каждый может принять свое маленькое решение, каждый может протестовать против внедрения промышленных стандартов, против уродливых предметов мебели, против штампованной посуды. Каждый может сказать свое «нет» чуждой нам архитектуре; восстать против угрожающего засилья громкоговорителей, которые в общественных местах транслируют развлекательные радиопрограммы. Всего одно слово от каждого из нас — и «желтая пресса» умерит размах, и сократятся тиражи так называемых бестселлеров, и будут упразднены музыкальные автоматы. Одно слово от каждого из нас, и возродится дух сельской общины — самого гуманного, самого близкого к природе человеческого института. Только так, только посредством слова — и пусть воздействие его, отдельно взятого, будет ничтожно, — слова в защиту наших традиций, нашего общего наследия, в защиту всего, что мы потеряли, но что можем вновь обрести, — только посредством слова мы возродим нашу милую Англию».

Бормоча что-то трехэтажное, Диксон поднялся из-за стола, за которым родил вышеприведенный абзац, и долго и со вкусом имитировал шимпанзе. Одну руку он согнул в локте и заскреб подмышку. Другую вывернул так, чтобы предплечье терлось о темя, сгорбился, раскачался на полусогнутых, задвигал плечищами, оперся о кровать и совершил несколько прыжков на нее, сопровождая действия чем-то нечленораздельным, но оптимистическим. Появление Бертрана так скоро последовало за его же стуком в дверь, что Диксон едва успел закрыть рот и выпрямиться.

Бертран уставился на Диксона из-под синего берета.

— Чего это вы на кровати стоите?

— Да вот, думаю, может, подрасту. По-вашему, не получится?

— Слезайте и прекратите паясничать. Я пришел поговорить, и в ваших интересах сосредоточить внимание на мне. — Состояние Бертрана подходило под определение «сдержанное бешенство». Он шумно дышал; впрочем, такой эффект могли произвести два лестничных пролета, преодоленные в быстром темпе.

Диксон спрыгнул на пол; он также слегка пыхтел.

— Считайте, что сосредоточил.

— При нашей последней встрече, Диксон, я велел вам оставить Кристину в покое. Мне стало известно, что вы не вняли. Может быть, начнем с ваших объяснений?

— То есть вы полагаете, что я не оставил Кристину в покое?

— Бросьте, Диксон. Со мной этот номер не пройдет. Я знаю, вы пригласили ее на чай, и вчера эта убогая чайная вечеря состоялась. Видите, я прекрасно осведомлен.

— Значит, она вам рассказала?

Бертран под бородой сжал губы; бороде, к слову, не повредила бы пара-тройка взмахов гребня.

— Нет-нет, — процедил он. — Вы совершенно не представляете, что она за человек, если допустили подобную мысль. Нечего по себе других судить. Если хотите знать — надеюсь, для вас это будет ударом, — информация поступила от одного из ваших так называемых приятелей, что живет в этом доме. Он сообщил моей матери. Что, Диксон, довольны? Все вас на дух не выносят, и, видит Бог, я понимаю почему. Ну и как вы объясните свое поведение? Я вас внимательно слушаю.

— Боже, — усмехнулся Диксон. — Боюсь, эта задача мне не по силам. Объяснить мое поведение… Поистине, Уэлч, вы требуете невозможного. Не представляю человека, способного объяснить свое поведение. — Диксон смотрел на Бертрана в упор и переваривал новость о последнем ударе Джонса — кто, как не Джонс, мог донести? Впрочем, новость требовала дальнейшей проработки и оргвыводов и потому была временно задвинута.

— Прекратите! — Бертран побагровел. — Я вас предупредил: держитесь от Кристины подальше. Когда я подобные вещи говорю, то рассчитываю, что у адресата хватит мозгов повиноваться. Почему вы не повиновались? А?

Его бешенство, наложенное на факт визита, определенно было избыточно в свете решения Диксона не продолжать с Кристиной (вызванного иными мотивами) и, следовательно, вывести войска. Однако Диксон не хотел отказывать себе в удовольствии снайперского выстрела, для чего и придержал информацию.

— Я, Уэлч, не повиновался, потому что не захотел.

Последовала пауза, в продолжение которой Бертран дважды порывался залаять. Глаза его более, чем когда-либо, напоминали вогнутые донышки пивных бутылок. Наконец, уже спокойнее, он произнес:

— Вы, Диксон, похоже, не вполне понимаете, чем это для вас чревато. Так я вам объясню.

Бертран взгромоздился на подлокотник пэлл-мэлловского кресла и снял берет, к слову, представлявший весьма нетривиальное сочетание с темным костюмом, белой сорочкой и галстуком, изукрашенным виноградными лозами. Диксон сел на кровать, она слабо вякнула.

— То, что происходит между мной и Кристиной… — Бертран запустил пальцы в бороду, — очень серьезно. У наших отношений изрядный стаж. И я, чтоб вы знали, с ней не только ради банальных перепихов. Я пока не хочу жениться, но вероятность, что через пару лет я женюсь на Кристине, однозначно присутствует. Я клоню к тому, что связь эта долгосрочная, определенно долгосрочная. Кристина еще очень молода и неопытна, даже для своего возраста. Похищения с балов и приглашения в затрапезные гостиницы на тайные чаепития для нее в новинку. Вполне естественно, что они льстят ее самолюбию и внушают уверенность в своих женских чарах. Но это пройдет. Слышите, вы: это пройдет. Очень скоро приятное возбуждение сменится чувством вины. Кристина проклянет день, когда встретилась с вами. И вот тут-то начнутся проблемы. Я ее знаю: она будет разрываться между необходимостью дать вам отставку и брезгливой жалостью к вам. Она будет страдать из-за собственной двойной игры — ей пока неизвестно, что меня проинформировали о вашей последней встрече, — и из-за всей аферы в целом. А поскольку мне такие осложнения не нужны, я намерен пресечь ее метания на самой ранней стадии. Я Кристину, что называется, обтесал — один Бог знает, чего это стоило. Мне не улыбается начинать все с начала. Короче говоря, Диксон, паситесь на своем поле, а на чужое рот не разевайте. Ваше теперешнее поведение вредит прежде всего вам. Но не только: вы портите жизнь Кристине и создаете неудобства мне. Кристина пробудет здесь еще несколько дней. Очень рассчитываю, что вы учтете все вышесказанное и не изгадите ей остаток отпуска. Ну как, различаете смысл в моих словах, крот вы несчастный?

Диксон давно уже курил — зажег сигарету на «льстят ее самолюбию». От Бертрана он не ожидал такой проницательности, и незачем Бертрану упиваться эффектом.

— Как вы любезно изволили намекнуть, мое зрение не дает полной картины, — произнес Диксон, очень надеясь на небрежность тона. — Например, смысл слов «я обтесал Кристину» мне неясен. По-моему, вы себе льстите. Ну да вам виднее. Зато с высоты своего полета вы простую вещь упустили: все вышесказанное верно лишь в том случае, если верны ваши гипотезы.

— Мои гипотезы верны, юноша, абсолютно верны, — заявил Бертран. — Это-то я и пытаюсь вам внушить.

— Насчет внушить — я заметил. Только не рассчитывайте на мою слепую веру. Теперь моя очередь высказаться. Слушайте. Серьезные, долгосрочные отношения — это не про Кристину и вас. О нет — это про Кристину и меня. Хотите знать, что на самом деле происходит? Не я тщетно пытаюсь отбить у вас Кристину, а вы тщетно пытаетесь отбить ее у меня. Но это пройдет, Уэлч. Это пройдет. Ну что, различаете смысл в моих словах, орел вы наш?

Бертран вскочил и укрепился подле кресла, несколько расставив ноги. Заговорил ровным голосом, но сквозь зубы:

— Диксон, сделайте над собой усилие, зафиксируйте мою мысль в своих так называемых мозгах. Я всегда беру то, что мне нравится. И всяким убогим, недоделанным диксонам лучше убираться с дороги подобру-поздорову. Вы этого учесть не желаете. Кристина со мной, потому что я имею на нее право, понятно вам? Если я положил на что-то глаз, мне уже плевать на средства — я все равно свое получу. Это единственный закон, которому я подчиняюсь; это единственный способ преуспеть в нашем мире. Мы с вами, Диксон, находимся в разных весовых категориях — в этом-то и проблема. Распетушились — поищите себе ровню, тогда, может, у вас и будут шансы. А со мной вам только нокаут и светит.

Диксон сделал шаг вперед:

— Ваше время на исходе, Уэлч. Скоро при появлении вашей персоны никто и не подумает порскнуть с дороги. Воображаете, будто вы полубог, только потому, что ростом вышли и холсты марать научились. И все бы ничего, будь вы действительно полубогом. Но вы не полубог, Уэлч; вы лгун, вы сноб, вы хвастун, вы дурак. Думаете, у вас восприимчивость развита? Ничего подобного: вы только чужое мнение воспринимаете, больше ничего. Вы раздражительный, обидчивый и тщеславный, но никак не восприимчивый. — Диксон сделал паузу, однако Бертран по-прежнему только смотрел на него и перебивать, похоже, не собирался. — Мните себя великим любовником, но и это неправда: вы настолько меня боитесь — меня, не человека, а крота, по вашим же словам, — что не поленились притащиться ко мне домой и устроить сцену, как ревнивый муж. Вот вы мне тут рассказываете, как много для вас значит Кристина, однако это вам не мешает параллельно крутить роман с замужней женщиной. Видите, насколько вы изолгались? Не то чтобы я возражал — просто вы в своем глазу бревна не приметили…

— Вы на что, черт вас подери, намекаете? — Бертран со свистом дышал через нос и стискивал кулаки.

— На ваши банальные перепихи с Кэрол Голдсмит я намекаю, вот на что.

— Что за чушь…

— А вот запираться не стоит. Да и зачем? Вы просто взяли то, что вам понравилось, потому что право имеете. Так ведь?

— Если вы хоть слово скажете Кристине, я вам шею на такие мелкие кусочки раздроблю, что…

— Расслабьтесь, сплетничать не в моих правилах, — усмехнулся Диксон. — Нечего по себе других судить. Я и без сплетен Кристину отобью, а вы в другом месте будете хвост распускать и байронические страсти имитировать.

— Ну, Диксон, ты сам нарвался, — пролаял Бертран. — Я тебя предупреждал. — Он шагнул к кровати и навис над Диксоном. — Давай, поднимайся, недомерок, грязный завсегдатай пивнушек, дерьмо прыгучее.

— Это что же, сэр, — вы меня на танец ангажируете?

— Я тебе покажу танец, ты у меня запляшешь, ты у меня джигу изобразишь. Вставай давай. Что, кишка тонка? Думаешь, я сейчас остыну, сяду, скушаю и не подавлюсь? Или ты в штаны наложил со страху-э-э?

Фирменная концовка стала последней каплей.

— Перестань кряхтеть — ты не в сортире! — Диксон снял очки и положил в нагрудный карман.

Они стояли друг против друга, разделенные пестрым ковром, расставив ноги и согнув руки в локтях, будто собирались исполнить некий ритуал, но не знали, что служит сигналом.

— Ты у меня запляшешь, — повторил Бертран и ударил Диксона по лицу.

Диксон сделал шаг назад, но оступился на ковре, и, прежде чем восстановил равновесие, кулак Бертрана обрушился ему на правую скулу. Диксон устоял; правда, в ушах шумело, зато голова работала отлично. Не дожидаясь, пока Бертран, в свою очередь, восстановит равновесие после удара, Диксон двинул ему в ухо, наиболее крупное и выдающееся из двух. Бертран упал; комната содрогнулась как при землетрясении, фарфоровая балеринка на каминной полке вроде даже присела — и усугубила тишину звонкой россыпью осколков. Диксон подошел на шаг, потер костяшки — ухо оказалось жесткое. Через несколько секунд Бертран зашевелился, заерзал на полу, однако встать не попытался. Было ясно: Диксон выиграл этот раунд; ему мнилось даже, что и весь матч. Ликуя, он надел очки. Бертран поймал его взгляд, смешался. Такую песью морду только на указателях к сортирам малевать, подумал Диксон. И сказал:

— Такую песью морду только на указателях к сортирам малевать.

Словно в качестве сдержанных аплодисментов его метафоре, раздался тихий стук в дверь.

— Войдите, — с рефлективной поспешностью крикнул Диксон.

Вошел Мики.

— Добрый день, мистер Диксон, — поздоровался он и вежливо добавил в адрес простертого Бертрана: — Добрый день. — На этот внешний раздражитель Бертран отреагировал вставанием. — Кажется, я не вовремя.

— Вовсе нет, — ободрил Диксон. — Мистер Уэлч уже уходит.

Бертран тряхнул головой, не в знак несогласия, а, вероятно, с целью прочистить мозги. Что-то новенькое, подумал Диксон и, как хороший хозяин, проводил Бертрана до двери. Бертран вышел молча.

— До свидания, — попрощался Диксон. — Итак, мистер Мики, чем могу служить?

Сегодня выражение лица Мики ассоциировалось у Диксона с принципиально иным набором иероглифов.

— Я насчет вашего факультатива.

— Вот как. Присаживайтесь.

— Нет, спасибо. Мне надо бежать. Я только на минуту заглянул, сообщить, что имел разговор с мисс О'Шонесси, мисс Маккоркудейл и мисс Рис Уильямс, и мы наконец определились.

— Очень хорошо. И что же вы решили?

— К сожалению, девушки сочли, что факультатив будет для них слишком сложен. Мисс Маккоркудейл займется архивом с мистером Голдсмитом, а мисс О'Шонесси и мисс Рис Уильямс пойдут на факультатив к Профессору.

Диксон был уязвлен: он рассчитывал, что ни одна из трех граций не устоит перед его личным обаянием.

— Печально, — сказал Диксон. — А что вы решили, мистер Мики?

— Я решил, что тема крайне интересная, и хочу записаться на ваш факультатив, если можно.

— Значит, я буду заниматься только с вами.

— Да, только со мной.

Повисла пауза. Диксон поскреб подбородок.

— Что ж, не сомневаюсь, мы продуктивно поработаем.

— Конечно. Ну, спасибо вам. Извините за вторжение.

— Не извиняйтесь — оно было очень кстати. Увидимся в следующем семестре, мистер Мики.

— Сегодня я приду на вашу лекцию.

— Это еще зачем?

— Тема животрепещущая. Многих заинтересовала.

— Что вы имеете в виду?

— Все, кому я говорил о вашей лекции, обещали прийти. Зал будет полнехонек.

— Вы меня просто утешили. Надеюсь, вы не зря потратите время.

— Разумеется, не зря. Еще раз спасибо. Ни пуха ни пера вечером.

— К черту. Бывайте.

Дверь за Мики закрылась. Диксон с некоторым удовлетворением отметил, что Мики ни разу не сказал «сэр». Да, но какая гадость предстоит в следующем семестре. Пожалуй, и к лучшему, что следующего семестра не будет, если только интуиция не обманывает. По крайней мере не будет колледжского семестра.

Он снова поскреб подбородок. Надо побриться, потом все остальное. Сейчаспобреется — и пойдет посмотрит, дома ли Аткинсон. Его общество, а если повезет, то и виски, перед лекцией не повредят.

Глава 21

— Надеюсь, Диксон, вам не очень больно, — произнес ректор.

Рука рефлективно дернулась к подбитому глазу.

— Нет, сэр, не беспокойтесь, — отвечал Диксон небрежным тоном. — Странно, что фонарь вообще появился. Удар-то был — просто смех; вон и кожа цела.

— Говорите, ударились об умывальник? — уточнил другой голос.

— Совершенно верно, мистер Гор-Эркарт. Ужасно глупо; впрочем, такое со всеми случается. Уронил бритву, нагнулся — и пожалуйста. Теперь вид как только что с боксерского ринга.

— Да, не повезло, — посочувствовал Гор-Эркарт. Смерил Диксона взглядом из-под своей бровищи, два-три раза надул и снова сдул губы. — А я бы сказал, что мистер Диксон подрался. Как вы думаете, сэр? — уточнил он у ректора.

Ректор, низенький пузатый человечек с блестящей розовой лысиной, рассмеялся своим неподражаемым смехом. Именно такой чудовищный хохот оглашает готические замки в фильме о кровавых преступлениях. В первые недели пребывания ректора на посту (занятом сразу после войны) от его смеха моментально смолкали разговоры в преподавательской. Теперь никто даже головы не повернул, только Гор-Эркарт чуть напрягся.

Заговорил последний из четверки:

— Надеюсь, это обстоятельство не помешает вам прочесть ваши… вашу…

— Конечно, нет, Профессор, — заверил Диксон. — Эту лекцию я могу с завязанными глазами прочитать; я ее практически наизусть выучил.

Уэлч кивнул.

— И правильно. Вот, помню, когда я только начинал как лектор, я был настолько глуп, что записывал лекцию, но не утруждался ее… ее…

— Признайтесь, Диксон, что-нибудь новенькое вы нам поведаете или как? — перебил ректор.

— Новенькое, сэр? Видите ли, в данном случае специфика такова…

— Я имею в виду, тема разработана вдоль и поперек. Не знаю, право, с какого ракурса ее еще не рассматривали, но лично мне думается…

— Сэр, я бы поставил вопрос иначе… — встрял Уэлч.

Ректор и Уэлч заговорили разом, без пауз: один брал повышением тона, другой — децибелами. Общее впечатление было, будто двое чтецов, вместо того чтобы выступать дуэтом, тянут одеяло каждый на себя. Диксон с Гор-Эркартом оказались позабыты. Мало-помалу стихли все голоса, кроме этих двух. Первым сдался ректор; через секунду Уэлч, подобно оркестру, среагировавшему на каденцию солиста, тоже резко замолк.

— Достойна она переформулирования или нет, — подытожил ректор.

Внимание отвлек швейцар Маконохи с подносом — нынче подавали херес. Усилием воли Диксон удерживал ладонь у бедра, пока угощались три важные персоны, наконец позволил себе взять самую полную из оставшихся рюмок. Архивариус, на подобных мероприятиях контролировавший подачу спиртного, обычно прикрывал лавочку уже после двух обносов — для всех, кроме ректора и его собеседников. Диксон знал: через несколько минут придется откланяться, — и хотел выжать из расклада максимум. Он ощущал легкий дискомфорт одновременно везде и нигде, однако в один прием ополовинил новую рюмку: содержимое плавно присоединилось к трем предыдущим хересам и полудюжине порций виски. Закралась крамольная мысль, что мандраж перед лекцией — это излишество; Диксон закрепил ее новым глотком. Было десять минут седьмого — и двадцать до лекции.

Диксон оглядел переполненную комнату отдыха. Казалось, нынче собрались все, кого Диксон когда-либо знавал, если не считать родителей. На расстоянии нескольких футов миссис Уэлч беседовала с Джонсом; она же несла косвенную ответственность за его присутствие, в обычных обстоятельствах непредставимое. Чуть дальше стояли Бертран и Кристина; их разговор на оживленный не тянул. У окна Баркли, профессор музыки, наступал на профессора английского языка — речь явно шла о совете колледжа на следующей неделе, и Баркли, конечно, убеждал голосовать за изгнание Диксона. По другую сторону Бисли развлекал Голдсмитов — те смеялись. Всюду мельтешили лица, до той или иной степени знакомые Диксону, — экономисты, медики, географы, социологи, юристы, инженеры, математики, философы, преподаватели с кафедры языков германской группы и сравнительной филологии, лекторы обоего пола и основных европейских языков. Диксону хотелось обойти каждого и каждому лично сообщить, сколь много он его обяжет, если уберется восвояси. Впрочем, нашлось с полдюжины персонажей, никогда прежде Диксону не встречавшихся; эти могли быть кем угодно — от заслуженных египтологов до дизайнеров по интерьеру, явившихся, чтобы сделать замеры для коврового покрытия. Большую группу составляли местные важные персоны: пара членов совета графства с супругами, модный священнослужитель, врач в рыцарском звании — все члены совета колледжа. Чуть сбоку Диксон не без содрогания заметил композитора, почтившего «концертец». Рассеянно и тщетно поискал глазами скрипача-любителя.

Через несколько секунд ректор отошел к важным персонам и обратился к модному священнослужителю. Ремарка была встречена смехом; смеялись все, кроме врача в рыцарском звании — врач метал мрачные взгляды. Почти одновременно миссис Уэлч телепатировала Уэлчу, и Диксон остался с Гор-Эркартом.

— Ну, Диксон, и давно вы здесь?

— Без малого девять месяцев. Меня взяли прошлой осенью.

— Вы, похоже, не слишком довольны — я прав?

— Да. В целом правы.

— А в чем проблема — в вас или в заведении?

— Думаю, и во мне, и в заведении. Они мое время тратят, я — их.

— Понятно. Выходит, преподавать историю — занятие бессмысленное?

Диксон решил говорить начистоту:

— Нет. Если бы историю преподавали вдумчиво, человечество уже давно как сыр в масле каталось бы. Но не получается. Все время что-то мешает. Не знаю, чья тут вина. Основная проблема в плохом преподавании. Плохие студенты погоды не делают.

Гор-Эркарт кивнул, бросил на Диксона быстрый взгляд.

— Ну а сегодняшняя ваша лекция — чья это была гениальная мысль?

— Профессора Уэлча. Я не мог отказаться. В случае удачи мое положение существенно стабилизируется.

— Амбиции, да?

— Нет. Просто я с самого начала показал себя с худшей стороны. Сегодняшняя лекция может спасти меня от увольнения.

— Вот что вам не повредит, юноша. — Гор-Эркарт схватил два хереса с подноса Маконохи, следовавшего к группе с ректором.

Закралась мысль, что с питьем надо повременить — Диксон и так уже чувствовал себя подозрительно хорошо, — однако он взял предложенную рюмку и сделал глоток.

— А вы почему пришли, мистер Гор-Эркарт?

— Я в последнее время только и делал, что бегал от вашего ректора. Подумал, надо же и совесть иметь.

— Не понимаю, вам-то это зачем. Что вам наш ректор? Только время потеряете да зевоту наживете.

При новом взгляде Диксон испытал легкое головокружение, поскольку обнаружил у Гор-Эркарта не одно плотное лицо, а два смежных полупрозрачных.

— Я, Диксон, каждый день по нескольку часов зеваю. Небось от лишнего часа челюсть не сворочу.

— Зачем вы это терпите?

— Хочу влиять на людей, добиваться, чтобы они поступали так, как я считаю нужным. Они не подчинятся, пока меня не утомят. А вот когда утомят, когда я опухну от разговоров, а они расслабятся — тут-то я и беру их теплыми, и они под мою дудку пляшут.

— Вот эта работа по мне, — с чувством произнес Диксон. — А то, стоит мне опухнуть от разговоров — а я от них, можно сказать, не просыхаю, — как появляется целый духовой оркестр, и я знай пляшу. — Дурные предчувствия в сочетании с алкоголем прорвали очередной мозговой кордон, выпустили воображение. — Я — лучший в мире индикатор скуки. Я улавливаю скуку любой степени. Если б меня какой-нибудь миллионер нанял, я бы ему кучу денег сэкономил. Он бы меня посылал на всякие званые ужины и коктейли, в ночные клубы — на пять минут, не больше. А потом по моему виду определял бы коэффициент скуки на отдельно взятом мероприятии. Я работаю по принципу канарейки в шахте^[20][1]. Ну и тут уж мой миллионер видел бы, идти ему на сборище или не стоит. Меня ведь хоть куда отправь — хоть к ротарианцам^[21], хоть к театральной богеме, хоть в гольф-клуб, хоть на домашний концертец, где околоискусные — или околоискусственные? — типчики обсуждают не столько полноту звука, сколько личную жизнь ближних… — Диксон замолчал, потому что вдруг заметил: Гор-Эркарт склонил свое крупное, гладкое лицо на сторону и как-то выдвинул к его собственному лицу. — Простите, — пробормотал Диксон. — Я забыл…

Гор-Эркарт оглядел его, прикрывая ладонью один глаз, а большим пальцем поглаживая себе щеку, и чуть усмехнулся. Хотя усмешка на довольную не тянула, не была она и злобной.

— Значит, мы товарищи по несчастью, — произнес Гор-Эркарт. На следующей фразе тон изменился: — Диксон, позвольте спросить, вы в какую школу ходили?

— В обычную среднюю.

Гор-Эркарт кивнул. Приблизились священнослужитель и член совета графства, взяли по хересу, увели Гор-Эркарта к ректору. Надо же, как у них естественно получилось: ни слова, ни жеста, ни мимики специфической, — а Диксон сразу понял, что ему за Гор-Эркартом идти совершенно излишне. Диксон и остался — один и под впечатлением. Случайно заметил, что Гор-Эркарт чуть отворотился от своих сопровождающих и смотрит в сторону Голдсмитов. Сесил и Бисли беседовали с увлечением и не видели, что Кэрол тоже косится на Гор-Эркарта. Мелькнул взгляд, можно сказать, не поддающийся расшифровке. Взгляд заинтриговал и даже в определенном смысле напряг Диксона; Диксон решил вернуться к нему позднее, а пока допил херес и пошел к Кристине и Бертрану.

— Эй, вы, двое, привет! Вы где всю дорогу прятались?

Кристина взглядом велела Бертрану заткнуться прежде, чем он раскрыл рот, и заговорила сама:

— Не думала, что мероприятие будет такое пафосное. Половина городских шишек собралась, не меньше.

— Кристина, давай подойдем к твоему дяде, — сказал Бертран. — Как ты помнишь, мне необходимо обсудить с ним пару вопросов.

— Через минуту, Бертран. Времени еще много, — произнесла Кристина своим «брежным» тоном.

— Нет-нет, времени совсем мало, до лекции минут десять, а этого недостаточно для обсуждения моего дела.

Диксон давно заметил, что Бертран вместо «нет» говорит «нет-нет». Незначительные вербальные издержки на второе «нет» окупаются возможностью вскинуть на нем брови, насупленные на первом «нет»; Диксона всякий раз передергивало. На заднем плане Кэрол осторожно отдалялась от Сесила и Маргарет — Маргарет Диксон только что заметил — и приближалась к Бертрану. Диксон вспомнил цитату из одного фильма и выдал ее Кристине:

— Делайте лучше, как он говорит, леди, не вынуждайте его вам в зубы двинуть^[22].

— Шел бы ты, Диксон, свои записки сумасшедшего в памяти освежил.

— Бертран, как тебе не стыдно!

— Мне стыдно? Хорошенькое дело! Мне должно быть стыдно. А может, это ему должно быть стыдно? Он кем себя возомнил? Наглости хватило сказать нам…

Кристина покраснела.

— Ты, видимо, забыл, о чем я тебя просила час назад?

— Послушай, Кристина, я сюда не для того пришел, чтобы разговаривать с этим… с этим типом, и не для того, чтобы о нем разговаривать. Попрошу это учесть. Я пришел единственно потому, что мне нужен твой дядя, и мне давно пора…

— Кого я вижу! Берти, радость моя! — раздалось у него за спиной. — Поди-ка сюда.

Бертран вздрогнул якобы от неожиданности и одновременно полуобернулся.

— Привет, Кэрол. Сейчас не могу — я хотел…

— Я тебя дольше минуты не задержу, — пропела Кэрол и повисла у Бертрана на локте. — Верну в целости и сохранности, — заверила она Кристину уже из-за плеча.

— Ну, Кристина, здравствуй, — сказал Диксон.

— Здравствуй.

— Сегодня последний раз, да?

— Да, последний.

Диксону было обидно и жалко себя.

— А ты, кажется, не сильно расстроена. Не в пример мне.

Кристина секунду смотрела на него, потом резко отвернулась, будто ей показали фотографию из учебника по судебной медицине.

— Я приняла решение. Больше думать об этом не собираюсь. И тебе не советую.

— А я вот не могу не думать. Не могу прекратить мыслительный процесс. Он сам по себе идет, помимо моей воли.

— Откуда у тебя фонарь под глазом?

— Мы с Бертраном сегодня подрались.

— Подрались? А он ничего не сказал. Что вы не поделили? Подрались, ну и дела!

— Он велел мне не разевать рот на чужое; я сказал — не дождетесь, ну и началось.

— Мы же с тобой все решили… Или ты передумал?

— Не передумал. Мне просто не хотелось, чтобы он вообразил, будто я его слушаюсь.

— Подрались, надо же. — Кристина как будто сдерживала смех. — И ты проиграл, судя по твоему виду.

Диксону это не понравилось; вдобавок он вспомнил, как Кристина хихикнула за чаем в гостинице.

— Ничего подобного. Прежде чем выводы делать, кто проиграл, а кто победил, посмотри повнимательнее на ухо Бертрана.

— На которое?

— На правое. Впрочем, может, по уху и незаметно. Пострадали главным образом внутренние органы.

— Так ты его нокаутировал?

— Еще бы. Он даже не сразу с полу поднялся.

— Боже. — Кристина смотрела округлившимися глазами, пухлые сухие губы чуть приоткрылись. Приступ желания, безнадежного, как малярия, обрушился на Диксона, отяжелил, придавил — так же Диксон тяжелел, когда с ним заговаривал Уэлч. Никогда еще первая встреча с Кристиной не всплывала в памяти столь детально и остро; за какие-то две минуты Диксон пережил все заново. Он поднял взгляд.

Момент истины испохабил Бертран — выскочил, как черт из табакерки, из-за жены члена совета графства. Повадки больше пристали леворукому подающему, который в обход судьи появляется в поле зрения бэтсмена. Так, лицом красен: явно вне себя от ярости — либо в чистом виде, либо осложненной иной эмоцией. За Бертраном семенила и жаждала подробностей Кэрол.

— С меня хватит, — тявкнул Бертран. — Что и требовалось доказ-э-эть. — Он схватил Кристину за локоть и поволок прочь, но перед стартом заметил Диксону: — Все, сопляк. Тут тебе и конец. Можешь приступать к поискам новой работы. Я не шучу. — Кристина оглянулась — в глазах был испуг — и повиновалась собственному выносу к группе, оснащенной дядей Джулиусом. Кэрол тоже посмотрела на Диксона — что, дескать, так и будем ушами хлопать? — и ушла за Бертраном и Кристиной. Ректор утробно хохотнул и погладил воображаемый топор.

Диксон вспомнил «и ты проиграл»; стало тошно. Через несколько секунд это ощущение полностью смела паника. Бертран наверняка не голословен; наверняка в голове Уэлча уже идет напряженная работа. Катализатор — факты, которые сын просто не мог больше скрывать; если же их недостаточно, у миссис Уэлч найдется что добавить, или уже нашлось, без сыновних просьб. Диксон жестоко заблуждался, полагая, что войне конец, что Бертрандия в руинах; нет, из руин целится последний снайпер, а безоружный Диксон один в поле. Все дурные предчувствия оправдались. Диксон позволил себе увлечься, в горячке сражения позабыл об осторожности. И вот он повержен — лежит в пыли и не может дать по рукам этому бородатому борову, чтобы не смел лапать Кристину за плечи, чтобы не стоял тут такой самоуверенный, такой сознающий свои права, такой победоносный. Кристина была готова провалиться из-под этой лапы, ссутулилась, но лучшей манеры держаться Диксон и представить себе не мог.

— Что, Джеймс, решил бросить прощальный взгляд?

Маргарет обеими ногами стала на любимую мозоль;

Диксон чувствовал себя как человек, затеявший драку с пешим полисменом и вдруг заметивший полисмена конного.

— Что?

— Посмотри, посмотри на нее хорошенько. Другого случая не представится.

— Нет, не думаю, что я…

— Если только ты не решил время от времени ездить в Лондон, чтобы с ней не было по принципу «с глаз долой — из сердца вон».

Диксон уставился на Маргарет в искреннем удивлении — еще и на то, что Маргарет смогла его удивить, в такой-то момент.

— Что ты имеешь в виду? — вяло спросил он.

— Запираться бесполезно. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы твои мысли прочесть. — Кончик ее носа шевелился, как обычно, когда она говорила. Маргарет стояла расставив ноги, скрестив руки на груди; эту позу она облюбовала для светских бесед как в актовом зале, так и в небольших учительских на верхних этажах, и ни в малейшей степени не казалась ни напряженной, ни взволнованной, ни сконфуженной, ни раздраженной.

Диксон позволил себе тяжкий вздох — и погряз в запирательствах и оправданиях, предусмотренных данным конкретным сценарием. Он говорил и дивился, как легко, с какой воровской ловкостью в сценах с Маргарет его лишили единственного морального преимущества — самостоятельного решения не проявлять интереса к Кристине действием. Жестоко упрекать человека в тоске по объекту его же добровольного отказа. Диксону хотелось лечь на пол, вывалить язык и дышать, двигая боками. Он уронил виртуальную ракетку и сгорбился под тяжестью Утешительной Призовой Маргарет.

Прерваться пришлось из-за того, что возглавляемая ректором группа перекочевала к двери. Гор-Эркарт был явно поглощен Бертраном и Кристиной.

— Готовы, Диксон? — выкрикнул Уэлч. Рядом с миссис Уэлч он более, чем когда-либо, походил на старого боксера, которого поколачивает жена — бывшая посудомойка.

— Увидимся в зале, Профессор, — отозвался Диксон; бросив Маргарет «я сейчас», он чуть не побежал в туалет. Его охватил страх перед аудиторией; руки были ледяные и потные, ноги — как изношенные резиновые трубы, наполненные мелким песком; дыхание прерывистое. Пока мочился, он изображал лицом Ивлина Во; недоизобразив, бросил в пользу лица куда более дикого, чем обыкновенно им практикуемые. Диксон зажал язык между зубами; максимально раздул щеки; верхнюю губу натянул на нижнюю, добившись полного идиотического эффекта; подбородок выставил лопатой. Параллельно он пучил и скашивал глаза. Обернулся, встретил взгляд Гор-Эркарта, уничтожил достигнутое и выдал:

— Ох, это вы.

— А это вы, Диксон. — Гор-Эркарт проследовал по первоначальному назначению.

Диксон подошел к зеркалу и стал рассматривать фингал. Фингал был теперь куда ярче, чем Диксону помнилось. В сложившихся обстоятельствах любые попытки оправить пиджак или причесаться казались излишними. Диксон взял с полки папку, украденную еще во времена службы в ВВС (папка содержала его записки), и хотел идти, но услышал:

— Эй, Диксон, погодите минутку.

Диксон остановился. Гор-Эркарт смотрел внимательно, будто замыслил нарисовать на Диксона карикатуру — возможно, углем, а то и тушью, причем сразу после лекции.

— Ну что, юноша, поди, страшно?

— Очень.

Гор-Эркарт извлек из недр мешковатого своего пиджака плоскую, но явно увесистую фляжку.

— Отведайте вот этого.

— Спасибо.

«Непременно закашляюсь», — подумал Диксон. Взял фляжку, глотнул не стесняясь (субстанция оказалась чистейшим шотландским виски — по крайней мере чистейшим из тех, что Диксон пробовал прежде), зашелся кашлем.

— Что я говорил. Глотните еще.

— Спасибо. — Диксон снова не постеснялся, разинул рот, выпучил глаза, утерся рукавом, вернул фляжку. — Моя благодарность не знает границ.

— Оно вам на пользу пойдет. В хересной бочке выдержано, не как-нибудь. Ну, пожалуй, пора — народ зрелищ заждался.

Самые небыстрые еще подтягивались в лекторий. На верхней лестничной площадке ждали Голдсмиты, Бертран, Кристина, Уэлч, Бисли и лекторы с исторической кафедры.

— Сядем в первый ряд, сэр, — настаивал Бертран. Они пошли в зал, теперь безнадежно заполненный.

Первый ряд балкона оккупировали студенты. Гудел, нарастал, жил своей жизнью один сложносоставной разговор.

— Давайте, Джим, покажите класс, — подбодрила Кэрол.

— Удачи, старина, — подхватил Сесил.

— Ни пуха, приятель, — не отстал Бисли. Они пошли рассаживаться.

— Ну, юноша, пробил ваш час, — шепнул Гор-Эркарт. — Не волнуйтесь: в конце концов, что вам все эти люди? — Он стиснул Диксону локоть и сразу разжал пальцы.

Каждой клеткой ощущая шарканье и хлопки откидных кресел, Диксон последовал за Уэлчем к подиуму. Ректор и член совета графства (тот, что потолще) сидели в первом ряду. Надо же было так напиться, подумал Диксон.

Глава 22

Уэлч издал трубный звук, сходный с сыновним лаем. Он всегда так призывал к тишине — Диксону доводилось слышать пародии от студентов. Возня постепенно сошла на нет.

— Мы собрались сегодня в этом зале, — сообщил Уэлч, — чтобы послушать лекцию.

Пока Уэлч, подсвеченный настольной лампой, говорил и в такт словам мерно качался над кафедрой, Диксон рассматривал аудиторию с жадностью, вызванной по большей части стремлением не уловить ни единого слова Уэлча. Ишь набежали; правда, на задних рядах просторно, зато на передних и средних мест нет. В основном преподаватели с семьями и местные жители разной степени социальной значимости. Галерка, насколько Диксон мог видеть, тоже битком набита — некоторые даже стоят. На ближайшем к кафедре ряду Диксон различил члена совета графства (того, что потоньше), местного композитора и священнослужителя; титулованный врач, по всей вероятности, приходил исключительно за хересом. Прежде чем Диксон бросил взгляд на следующие ряды, его плавающее возвратное недомогание склонилось в пользу близости к обмороку; снизу, со спины, ударила горячая волна — и обосновалась в черепной коробке. Под угрозой стона Диксон усилием воли стал вгонять себя в норму. Обычное волнение; ничего, кроме волнения. И алкоголя, конечно.

— …мистеру Диксону, — сказал Уэлч и сел.

Диксон подскочил. Коленки бились одна о другую, будто Диксон грубо пародировал собственный страх перед аудиторией. Раздался гром аплодисментов; усердствовала в основном галерка. Диксон различал тяжелый топот. Не без труда он обосновался за кафедрой, пробежал глазами первую фразу и поднял голову. Аплодисменты теперь разбавлялись смешками; через минуту они пошли по нарастающей и скоро превысили прежний уровень, особенно в отношении топота — многие на галерке только сейчас увидели фингал.

В первых рядах зашевелились; в частности, ректор с явным раздражением обернулся на галерку. Диксон совсем смешался — и вострубил, точь-в-точь как Уэлч перед лекцией, и сам не понимая зачем. Гвалт миновал грань, до которой еще мог быть принимаем за аплодисменты. Ректор медленно поднялся. Гвалт несколько поутих. Выдержав паузу, ректор кивнул Диксону и сел.

К ушам прилила кровь, будто перед чихом. Он выстоит? Он будет говорить? Да ладно. Трубный глас уже был; какие еще звукоподражания родятся от его потуг? Диксон разгладил уголок рукописи и начал.

После первой полудюжины фраз стало ясно: что-то не так. На галерке прыскали и шушукались. Тут же Диксон понял, что именно не так: адресуясь к аудитории, он продолжает пародировать Уэлча. В погоне за непринужденной манерой изложения он перенасытил рукопись вводными словами, насеял всяких «разумеется», «как видно из сказанного» и «как вы могли бы это назвать». Именно Уэлч был известен слабостью к вводным словам. Мало того: подсознательная попытка заслужить одобрение Уэлча привела к использованию целого ряда его излюбленных формулировок: «интеграция социального сознания», «отождествление ремесла с искусством» и так далее. Теперь, когда натруженный мозг осознал ошибку, Диксон стал спотыкаться, мычать, повторяться и даже потерял абзац, за чем последовала десятисекундная заминка. Нарастающим гулом галерка подтвердила, что спецэффекты оценены по достоинству. Потный и красный, Диксон продирался сквозь текст, но интонации Уэлча крепко взяли голос в оборот. В голове поплыло — вероятно, прибыл авангард чистейшего виски. Впрочем, это мог быть и арьергард казенного хереса. Господи, ну и духота. Диксон замолчал, придал органам речи положение, максимально отличное от требуемого для интонаций Уэлча, и предпринял вторую попытку. Несколько секунд казалось, что теперь дело пойдет.

Рот говорил; взгляд скользил по первым рядам. Вот Гор-Эркарт — сидит с Бертраном, с другого боку оберегаемым мамочкой. Кристина справа от дяди, за ней Кэрол, Сесил, Бисли. Маргарет рядом с миссис Уэлч, но свет падает ей на очки таким образом, что непонятно, смотрит она на Диксона или не смотрит. Кристина шепчется с Кэрол; вроде чуть волнуется. Чтобы не смешаться из-за Кристины, Диксон перевел взгляд на дальние ряды. Он искал Билла Аткинсона. А, вон он куда забрался. За бутылкой виски полутора часами ранее Аткинсон настоял на своем приходе и даже выразил намерение сымитировать обморок, если Диксон одновременно почешет оба уха. Ну мало ли что. «Обморок будет первый сорт, — по обыкновению самоуверенно заявил Аткинсон. — Такой отвлекающий маневр изображу, что любо-дорого. Не дрейфь, старина». Диксону немалых усилий стоило не рассмеяться прямо перед аудиторией. Возле кафедры завозились; Диксон перевел взгляд с Аткинсона. Кристина и Кэрол пробирались мимо Сесила и Бисли с явным намерением покинуть лекторий; Бертран перегнулся через Гор-Эркарта и театральным шепотом увещевал обеих; Гор-Эркарт привстал, лицо у него было озабоченное. Диксон снова смешался и замолчал, когда же Кристина и Кэрол добрались до прохода и направились к двери, заговорил — раньше, чем следовало, заплетающимся языком, выдававшим крайнюю степень алкогольного опьянения. Нервно забегал по подиуму, споткнулся об основание кафедры и сделал опасный выпад. На галерке снова загудели. Член совета графства (тот, что потоньше) переглянулся со своей женой. Диксон заподозрил во взгляде неодобрение; этого хватило, чтобы замолчать.

По выходе из столбняка Диксон обнаружил, что прервал фразу на середине. Кусая губы, дал себе слово сосредоточиться. Откашлялся, нашел фразу и продолжал в быстром темпе, проговаривая согласные и не допуская спада интонации до последнего слога во фразе. По крайней мере каждое слово хорошо слышно, думал Диксон. Вторичное предчувствие катастрофы всего на несколько секунд опередило осознание, что теперь Диксон пародирует ректора.

Он поднял взгляд: на галерке веселились. В дверь стукнуло что-то тяжелое. Маконохи, подпиравший дверную раму, вышел, предположительно для проверки и наведения порядка. Голоса теперь раздавались и в самом зале; священнослужитель сказал что-то раскатистым басом. Бисли ерзал в кресле.

— Диксон, что с вами происходит? — шипел Уэлч.

— Простите, сэр… волнение, знаете ли… сейчас соберусь…

Вечер выдался душный; Диксон взмок как мышь. Дрожащей рукой налил воды из графина, залпом выпил. Его действие громко, но неразборчиво прокомментировали с галерки. Диксону казалось, еще секунда, и он расплачется. Может, вызвать Билла на обморок? Это будет нетрудно. Нет: все решат, что причина в алкоголе. Предпринял последнюю попытку взять себя в руки — пауза длилась полминуты, Диксон нарушил ее снова не своим голосом. Кажется, он вообще потерял способность говорить нормально. На сей раз он выбрал нарочито северный выговор, уповая на минимальную вероятность еще кого-нибудь спародировать. Галерка прыснула — и успокоилась, не иначе стараниями Маконохи. Целых несколько минут все было вполне пристойно. Диксон добрался до половины рукописи.

А потом пошло наперекосяк в третий раз. Теперь дело было не в словах и не в манере изложения, а в самом Диксоне. Не пьяным он себя чувствовал, а бесконечно несчастным, буквально убитым; чувство ворочалось, укладывалось в районе затылка. Диксон говорил, а тоска по Кристине давила на корень языка, повергала в элегическое молчание; на следующей фразе вопли ужаса хватали за горло, и Диксон едва сдерживался, чтобы не обнародовать свои соображения по поводу ситуации с Маргарет. Не успевал отпустить ужас, как ярость и досада заставляли губы занять позицию, подходящую для истерических обвинений в адрес Бертрана; миссис Уэлч; ректора; архивариуса; совета колледжа; колледжа в целом. Диксону стало наплевать на аудиторию; единственная слушательница, волновавшая его, ушла и возвращаться, по всей видимости, не собиралась. Ладно же; раз это последнее его публичное выступление, Диксон сделает все, чтобы запомниться. Пусть и возможности, и аудитория ограниченны, Диксон выжмет максимум. Довольно пародий, он слишком из-за них перетрясся; нет, теперь Диксон задействует интонации, конечно, в разумных пределах; посредством интонаций донесет свое отношение к предмету, покажет, чего на самом деле стоят тезисы, им излагаемые.

Постепенно — правда, отдельные участки мозга сигнализировали о недостаточной постепенности — Диксон стал подмешивать в интонации сарказм и горечь обиды. Только сумасшедший, подразумевалось его речью, воспримет всерьез хотя бы одну фразу из этих домыслов, из этой претенциозной, псевдонаучной, нагоняющей сон белиберды. Поразительно скоро Диксон взял тон нетипично фанатичного фашиста, которому доверено жечь книги и который вздумал озвучить толпе отрывок из памфлета, написанного образованным коммунистом-пацифистом еврейской национальности. Аудитория частью хихикала, частью выражала негодование; шум усиливался, но Диксон мысленно заткнул уши и продолжал читать. Почти бессознательно он усвоил неопределимый иностранный акцент, читал с нарастающей быстротой; голова кружилась. Уэлч сначала ерзал, потом стал шикать, наконец, заговорил в полный голос. Диксон был как во сне. Теперь каждую фразу он отмечал придушенным фырканьем. Он выплевывал слоги как проклятия; неправильные ударения, пропуски и спунеризмы оставлял без исправлений, страницы переворачивал, словно чтец партитур, который пытается угнаться за presto, тон повышал с каждым словом. Остался последний абзац; Диксон замолчал и поднял взгляд.

В глазах местных важных персон застыло ошеломленное несогласие. Профессора, доценты, старшие преподаватели смотрели с тем же выражением; младшие преподаватели не смотрели вовсе. Единственной персоной в зале (галерка не в счет), производящей звуки, был Гор-Эркарт, и звуки эти представляли собой визгливый смех. С галерки доносились крики, свист, аплодисменты. Диксон вскинул руку, призывая к тишине; никто не внял. Это было слишком; голова снова закружилась, Диксон поднес ладони к ушам. Тотчас общий гвалт перекрыл единичный звук, нечто среднее между стоном и ревом бизона. Это Аткинсон, не сумевший — или не пожелавший — с такого расстояния определить, чешет Диксон уши или прикрывает, растянулся в проходе. Ректор вскочил, принялся открывать и закрывать рот, никакого эффекта не добился и шепнул что-то члену совета графства. Вокруг Аткинсона засуетились, стали его поднимать. Аткинсон лежал бревном. Уэлч выкрикивал: «Диксон! Диксон!» К простертому Аткинсону устремились студенты с галерки — человек двадцать, если не тридцать. Мешая друг другу советами и указаниями, поволокли Аткинсона к двери. Диксон вышел из-за кафедры, и шум наконец прекратился.

— Достаточно, мистер Диксон, — провозгласил ректор и отчаянно зажестикулировал Уэлчу, но было поздно.

— Итак, какие же практические выводы следуют из всего вышесказанного? — произнес Диксон своим обычным голосом. Он говорил как в приступе разновидности головокружения, он чувствовал себя машиной для выброса слов. — Слушайте, слушайте меня! Главное, что следует уяснить насчет милой Англии — что это был едва ли не самый скверный период нашей истории. Просто есть любители кустарных глиняных горшков, органического земледелия, замшелых патефонов, эсперанто… — Диксон сделал паузу, пошатнулся. Духота, алкоголь, волнение и чувство вины наконец объединили силы. Голова раздувалась и одновременно теряла в весе; в теле шел молекулярный распад. В ушах шумело, боковое зрение подводило, а заодно и верхнее с нижним — Диксон словно протер кружок в закопченном оконном стекле. Заскрипели кресла; кто-то схватил Диксона за плечо; Диксон споткнулся. Пока он оседал из объятий Уэлча, сверху, перекрывая гвалт, доносился ректорский голос:

— …которую мы вынуждены прервать по причине внезапного недомогания лектора. Уверен, вы все…

«Кончено, — успел подумать Диксон. — А ведь я даже не сказал им…» Он глубоко вдохнул; если бы получилось выдохнуть, он был бы в порядке. Но выдохнуть не получилось, и лекторий накрыла гулкая монохромная волна.

Глава 23

— Вот и все, — сказал на следующее утро Бисли. — Вполне понятно. Это ведь его виски тебя доконало?

— Да, пожалуй, без виски можно было обойтись. Хотя в глазах Уэлча это не оправдание.

— Еще бы. Ты, Джим, упирай на волнение и духоту. И вообще, ты ведь дошел практически до конца.

— Я им публичную лекцию запорол. Такое не прощают. А Недди с ректором я тоже от нервов и духоты пародировал, да?

Они прошли через колледжские ворота. Трое студентов резко прекратили треп, стали пихать друг друга локтями и кивать на Диксона.

— Ну, не знаю, — протянул Бисли. — Попробовать-то можно. Тебе нечего терять.

— Нет, Альфред, ты прав. Ладно, пустяки. Лекция в любом случае позади. Но есть еще и Кристина. Уэлч наверняка уже в курсе.

— Джим, не отчаивайся. Сомневаюсь, чтобы Уэлч прислушивался к воплям этого своего Бертрама, или как там его. Твои отношения с девушкой профессорского сына не повод тебя увольнять.

— А про Маргарет ты забыл? Уэлч воспримет так, будто я ее обманываю. А я и обманываю, какие объяснения ни измышляй.

Бисли ответил одним взглядом; когда же они вошли в преподавательскую, произнес:

— Смотри, Джим, как бы тебя самого не обманули. Встретимся за кофе?

— Да, — рассеянно уронил Диксон. У него в ящике лежала записка, написанная рукой Уэлча. У Диксона екнуло сердце. Он шел по лестнице и одновременно читал. Уэлч полагает своим долгом сообщить ему, разумеется, неофициально, что на следующей неделе, когда соберется совет, он, Уэлч, не сможет ходатайствовать об удержании Диксона на следующий учебный год. Он рекомендует Диксону, опять же неофициально, как можно скорее покинуть город. Он напишет максимально положительную характеристику для любого учебного заведения за пределами города, которое Диксон выберет для своей дальнейшей карьеры. Лично он сожалеет, что Диксону придется уехать, ибо находил удовольствие в их сотрудничестве. В постскриптуме сообщалось, что Диксон может не беспокоиться относительно «неувязочки с постельным бельем» — он, Уэлч, со своей стороны, «считает инцидент исчерпанным». Что ж, очень благородно; Диксон почувствовал укол совести за то, что изрядно опустил Уэлча на лекции, и укольчик — за то, что столько времени и сил потратил на ненависть.

В кабинете, общем с Сесилом Голдсмитом, Диксон остановился у окна. Вчерашняя духота исчезла, причем обошлось без грозы; небо обещало многие часы отличной погоды. Перестраивали физическую лабораторию: у стены стоял грузовик, рабочие разгружали кирпич и цемент, слышался стук молотков. Куда-куда, а в школу Диксон легко устроится — его еще на Рождество директор звал, говорил, место историка до сентября будет вакантно. Надо ему написать: дескать, решил, готов, обнаружил, что преподавание в колледже не по нем. Но только не сегодня, ни в коем случае.

Хорошо, а чем он сегодня займется? Диксон отошел от окна, взял у Голдсмита со стола толстый красочный журнал, выпускаемый каким-то итальянским историческим обществом. Глаз зацепился за фразу на обложке, Диксон нашел соответствующую страницу. Он никогда не учил итальянский, но итальянское написание фамилии автора, Л.С. Кейтона, не отличалось от английского, да и понять в общих чертах содержание статьи было нетрудно. Минуты через две Диксон уверился: речь идет о методах кораблестроения в Западной Европе в конце пятнадцатого века и об их влиянии на что-то там. Все ясно: перед ним либо подробный пересказ, либо перевод его кораблестроительной статьи. Подходящего лица на такой случай у Диксона не было; он вдохнул поглубже, чтобы выругаться, но вместо этого истерически захохотал. Вот, значит, как людям ученые степени достаются. По крайней мере степени такого рода. Впрочем, это уже неактуально. Нет, но каков старый вонючий… Кстати о вонючих. Надо найти Джонса и высказать ему все, а лучше применить насилие. Будет знать, как стучать. Вот и занятие. Диксон вышел из кабинета и стал спускаться по лестнице.

Восстановить картину преступления оказалось просто: Диксон переговорил с Бисли и Аткинсоном и вычислил, что Джонс подслушивал, как Бисли и Аткинсон обсуждали его чаепитие с Кристиной, а при первой же возможности донес другу и патронессе. Джонс мог это сделать, и он это сделал; в любом случае у Диксона имеется свидетельство Бертрана, и не важно, каким образом Джонс получил информацию. Диксон приблизился к кабинету, полыхнул от ненависти как неоновая вывеска, постучался и вошел.

В кабинете никого не было. Диксон шагнул к столу, заваленному стопками страховых полисов. Секунду поразмыслил: чем он мог заслужить два доноса? Украшательством фото в газете? Так это просто ребячество. Письмом от Джо Хиггинса? Обычный розыгрыш — кто на такое обижается? Диксон кивнул сам себе, сгреб пачку полисов, запихал в карман и вышел.

Несколько минут спустя он на цыпочках спускался в котельную. Народ как повымер весь. Под ногами скрипела угольная пыль, Диксон ходил от котла к котлу. Неужели ни один не работает? Должны же они как-то греть воду для уборных. Наконец работающий котел нашелся. Диксон взял с полу нечто вроде кочерги, сдвинул крышку. Полисы сгорели в момент и без остатка — комар носа не подточит. Диксон вернул крышку на место, бросился вверх по лестнице и, никем не замеченный, вышел.

Ну а теперь что? Он явился в колледж ни за чем, просто хотел говорить с Бисли, а Бисли нужно было на работу. Раз его увольняют, незачем ждать перерыва и кофе пить — не ровен час, нарвешься на Уэлча или ректора. Вообще незачем больше приходить, разве только за вещами. Взять их сейчас, тем более унести можно в один прием — у Диксона здесь только два-три справочника и лекционные записи. Он вернулся в кабинет, стал собираться. Работа в родном городе подразумевала резкое сокращение встреч с Маргарет. Нет, недостаточно резкое — дом Маргарет всего в пятнадцати милях от дома его родителей. Как показывает опыт, для еженедельного совместного вечера расстояние достаточно приемлемое или недостаточно неприемлемое. Раз в неделю, да все лето. Которое еще даже не началось.

На выходе Диксона догнал незнакомый молодой человек, впрочем, явно кого-то напоминавший.

— Вы вчера прочли великолепную лекцию, — произнес молодой человек.

— Мики, — сообразил Диксон. — Вы сбрили усы.

— Сбрил. Эйлин О'Шонесси сказала, они ей осточертели, вот я нынче утром с ними и распрощался.

— И правильно сделали, Мики. Вам так гораздо больше идет.

— Спасибо. Надеюсь, вы уже вполне оправились после… после обморока.

— Вполне, благодарю вас. Во всяком случае, ущерб совместим с жизнью.

— Я рад. Нам всем очень понравилась ваша лекция.

— Приятно слышать.

— Она стала настоящим событием.

— Я понял.

— Жаль, вам не удалось закончить ее.

— Очень жаль.

— И все же вы донесли основную мысль. — Мики выждал, пока пройдут заплутавшие посетители колледжской недели открытых дверей. — Я хотел спросить… надеюсь, вы правильно поймете… Некоторым из нас показалось, что вы были несколько… немного…

— Пьян? В общем, да.

— Наверно, вам за это досталось? Или у них еще руки не дошли?

— Дошли.

— У вас крупные неприятности?

— Не вижу смысла запираться. Да. Крупные. Меня уволили.

— Как? — Мики явно сочувствовал, хотя новость не вызвала ни удивления, ни возмущения. — Быстро же они. Мне чрезвычайно жаль. Это только из-за лекции?

— Не только. Были еще ведомственные неурядицы; вероятно, вы о них слышали.

Мики помолчал.

— Некоторым студентам будет вас очень не хватать.

— Какое совпадение: мне будет очень не хватать некоторых студентов.

— Завтра еду домой, так что хочу сейчас попрощаться. У меня ведь зачет? Вы уже проверили работы, да? А то официально раньше следующей недели не сообщат.

— Разумеется, у вас зачет. И у всей вашей группы. Завалил только Дрю. Надеюсь, вы с ним не приятели?

— Бог миловал. Спасибо, теперь поеду с легким сердцем. Ну, прощайте. Видимо, на следующий год пойду на факультатив к Недди.

— Вариантов негусто. — Диксон сунул пожитки под левую мышку и пожал руку Мики. — Всего наилучшего.

— И вам того же.

Диксон пошел по Колледж-роуд. О том, что надо бы бросить прощальный взгляд на колледж как таковой, он вспомнил слишком поздно. С учетом обстоятельств беззаботность прямо-таки непозволительная. Нынче днем он поедет домой; дня через два он бы так и так поехал. На следующей неделе вернется, заберет вещи со съемной квартиры, увидится с Маргарет, ну и тому подобное. Увидится с Маргарет. «Оооойаааааааууууу, — провыл он мысленно. — Вуууууйоооооооо!» С учетом смехотворности расстояния до ее дома пинок из колледжа вообще не переезд — так, слабый дрейф. И это самое скверное.

Диксон вспомнил, что именно сегодня у него назначена встреча с Кэчпоулом. Интересно, чего этому типу надо? Строить домыслы не хотелось; главное было — убить время до ленча. Диксон пошел на съемную квартиру, сделал примочку на подбитый глаз (синяк чуть побледнел; впрочем, новый оттенок обещал быть столь же омерзительным и еще более нездоровым). За примочкой последовал разговор с мисс Катлер о столе и стирке; затем пришлось побриться и принять ванну. Пока Диксон мок, зазвонил телефон; через несколько секунд под дверью появилась мисс Катлер.

— Мистер Диксон, вы здесь?

— Да, я моюсь. В чем дело, мисс Катлер?

— Какой-то джентльмен просит вас к телефону.

— Кто именно?

— Извините, я не расслышала его фамилию.

— Не Кэчпоул, случайно?

— Как? Нет, другая фамилия. Подлиннее.

— Мисс Катлер, будьте добры, попросите его оставить номер и скажите, что я перезвоню через десять минут.

— Хорошо, мистер Диксон.

Диксон вытирался и гадал, кому еще не спится. Бертран вздумал угроз добавить? Весьма вероятно. Джонс вычислил, какая судьба постигла его полисы? И этот вариант не исключен. Ректор вызывает на экстренный совет колледжа? Избави Бог.

Как же славно не делать ничего из того, что он делал прежде, думал Диксон, пока одевался. Оказывается, компенсация за прекращение лекторской деятельности состоит главным образом в прекращении лекторской деятельности. В знак разрыва с академическим миром Диксон напялил старый пуловер. Брюки были те самые, что он порвал в машине, — мисс Катлер искусно их починила.Возле телефона обнаружился номер, записанный ее девчачьим почерком. Мисс Катлер так и не удалось расслышать фамилию звонившего, зато она зафиксировала номер, который Диксон, к своему удивлению, определил как относящийся к деревне в нескольких милях от его квартиры и в противоположном направлении от дома Уэлчей. Странно: вроде у него там нет знакомых. Ответил женский голос.

— Алло, — сказал Диксон. Поистине он мог бы диссертацию написать по использованию телефона в нерабочее время.

Женщина подтвердила набранный Диксоном номер.

— У вас мужчина проживает? — спросил Диксон, сам чувствуя, до чего глупо это звучит.

— Мужчина? Кто у аппарата? — Тон стал враждебным.

— Моя фамилия Диксон.

— Ах, мистер Диксон. Да, конечно. Секундочку.

Последовала короткая пауза, затем мужской голос произнес в самую трубку:

— Алло. Это вы, Диксон?

— Да, я. Кто говорит?

— Гор-Эркарт. Вас уже вышвырнули?

— Что?

— Я спрашиваю, вас уже вышвырнули с работы?

— Да.

— Отлично. Значит, я своим вопросом не нарушил конфиденциальности. Ну, Диксон, и каковы ваши планы?

— Да вот думаю, не пойти ли в школу преподавать.

— Вы уже окончательно решили?

— Вообще-то нет.

— Еще лучше. У меня для вас работа. Пятьсот фунтов в год. Приступать с будущего понедельника. Жить придется в Лондоне. Согласны?

Диксон, как ни странно, не только не задохнулся от счастья, но даже смог говорить.

— А что за работа?

— Будете вроде личного секретаря. Перепиской занимается одна молодая леди, так что в бумажках не зароетесь. По большей части вам придется встречаться с людьми или сообщать им, что я занят. Детали обсудим в понедельник утром. В десять, у меня дома. Записывайте адрес. — Гор-Эркарт продиктовал адрес и уточнил: — Ну что, порядок теперь?

— Да, спасибо, я уже оклемался. Сразу лег спать, как только…

— Я вас, юноша, не о здоровье спрашиваю. Я спрашиваю, вы все уяснили? В понедельник вас ждать?

— Да, конечно. Большое спасибо, мистер Гор-…

— Вот и славно. До встречи.

— Мистер Гор-Эркарт, погодите. Скажите, я что, буду работать с Бертраном Уэлчем?

— С чего вы взяли?

— Слышал, он претендует на это место.

— А получаете его вы. Я, как только увидел Уэлча-младшего, сразу понял: никуда не годится. Что он, что мазня его. Окрутил мою племянницу, мерзавец; как только ему удалось. Ей говорить бесполезно. Упряма как осел. Еще хуже своей матери. Ладно, пусть ее. Думаю, Диксон, вы справитесь. Дело не в вашей пригодности — хоть для этой работы, хоть для какой другой; от этих, от пригодных, плюнуть некуда. У вас зато отсутствует непригодность, что куда более редкий случай. Еще вопросы будут?

— Нет. Спасибо. Я…

— В понедельник ровно в десять. — И Гор-Эркарт повесил трубку.

Диксон поднялся из-за бамбукового столика на ватных ногах. Какой звук пристал припадку благоговейного восторга? Он задержал дыхание, чтобы погромче забулькать от счастья, но единичный звон будильника с каминной полки напомнил еще об одном деле. Половина первого — на это время назначена встреча с Кэчпоулом по поводу Маргарет. Ходить иль не ходить? Проживание в Лондоне умалит важность проблемы; нет, скорее, актуальность, нежели важность. В конце концов любопытство взяло верх.

Из дома Диксон вышел, смакуя данную Гор-Эркартом характеристику Бертрана как живописца. Он всегда знал; он сразу почувствовал; он не мог ошибиться. А потом Диксон вспомнил, что безработный бездарь Бертран обладает Кристиной, и жизнерадостная рысца трансформировалась в прибитое шарканье.

Глава 24

Кэчпоул, высокий, узкокостный, лет двадцати двух — двадцати трех, похожий на интеллигента, который хочет быть похожим на банковского клерка, ждал в пабе. Он взял Диксону пиво, извинился за то, что отнимает его время, и после еще полудюжины прелиминарий выдал:

— Думаю, лучшее, что я могу сделать, — это изложить вам истинные факты. Вы согласны?

— Конечно. Только где гарантия, что факты будут истинные?

— Гарантии никакой. Разве только вот: если вы действительно знаете Маргарет, у вас не возникнет сомнений относительно правдивости того, что я имею сообщить. Но, прежде чем я начну, не затруднит ли вас несколько подробнее остановиться на нынешнем состоянии здоровья Маргарет, поскольку по телефону я, увы, не получил полной картины.

Диксона не затруднило; рассказывая о состоянии здоровья, он заодно намекнул на состояние отношений между ним и Маргарет. Кэчпоул не перебивал, смотрел в стол, хмурился и теребил две обгорелые спички. Волосы у него были длинные и нечесаные. Наконец он сказал:

— Большое спасибо. Ситуация отчасти прояснилась. Теперь выслушайте мою версию событий. Во-первых, вопреки тому, что Маргарет, похоже, вам говорила, мы с ней не были любовниками ни в чувственном, ни, если можно так выразиться, в формально-юридическом смысле. Я вижу, вы удивлены?

— Да, — сознался Диксон. Ему стало страшновато, будто Кэчпоул затевал ссору.

— Естественная реакция. Итак. Я познакомился с Маргарет в рамках моей работы и, сам не пойму каким образом, обнаружил, что меня постоянно видят с ней, что я вожу ее в театр, на концерты и тому подобные мероприятия. Замечали ли вы, что некоторые люди — в основном женщины — обеспечивают свое существование за счет эмоционального напряжения? Так вот, очень скоро я понял: Маргарет из таких. Мы ссорились на пустом месте — подчеркиваю, на пустом. Поверьте, я не преувеличиваю. У меня, конечно, хватало ума не начинать с ней никаких сексуальных отношений, однако я глазом моргнуть не успел, как она стала вести себя так, будто я их начал. Я выслушивал бесконечные обвинения в том, что обижаю ее, не обращаю на нее внимания, стремлюсь унизить ее перед другими женщинами, и тому подобное. У вас с ней возникали аналогичные ситуации?

— Да, — отвечал Диксон. — Продолжайте.

— Я смотрю, у нас с вами куда больше общего, чем мы оба думали поначалу. Так вот: после особенно бессмысленного скандала по поводу замечания, отпущенного мной, когда я знакомил с Маргарет свою сестру, я решил, что с меня довольно. Я так и сказал Маргарет. Последовала пренеприятнейшая сцена. — Кэчпоул запустил пальцы в волосы и поежился. — В тот день я освободился пораньше, мы ходили по магазинам, и вдруг Маргарет прямо на улице принялась на меня кричать. Это было ужасно. Мне казалось, еще минута — и я не выдержу, поэтому, исключительно чтобы она замолчала, я согласился прийти к ней вечером, часов в десять. Однако выполнить обещание оказалось выше моих сил. Дня через два, узнав о… о попытке самоубийства, я сообразил, что она… оно случилось именно в тот вечер. Мысль о том, что, найди я в себе мужество явиться, как обещал, несчастье было бы предотвращено, повергла меня в глубочайшее уныние.

— Погодите! — У Диксона пересохло во рту. — В тот вечер она и меня звала. А потом… уже после… сказала, что вы приходили, и сообщили ей…

Последние два глагола Кэчпоул пропустил мимо ушей.

— Вы уверены? Вы точно помните, что это был именно тот вечер?

— На сто процентов. Я все отлично помню. Мы как раз покупали снотворное, когда Маргарет попросила меня зайти вечером, — наверно, это снотворное она и приняла. Поэтому я и запомнил. А что?

— Она купила снотворное при вас?

— Совершенно верно.

— В котором часу?

— В котором часу она купила снотворное? Что-то около полудня. Да в чем дело?

— А дело в том, что двумя часами позже она купила еще один пузырек снотворного. Уже при мне, — с расстановкой произнес Кэчпоул.

Некоторое время они молча смотрели друг на друга.

— Должно быть, она подделала рецепт, — наконец выдавил Диксон.

— То есть она рассчитывала, что мы оба придем — и увидим, до чего ее довели, — с горечью произнес Кэчпоул. — Я знал, что она неврастеничка, но что до такой степени…

— Если бы не сосед снизу, которого раздражало ее радио…

— Что вы! Такому риску она бы себя не подвергла. Теперь все сходится. Все мои подозрения оправдались. Маргарет не собиралась сводить счеты с жизнью ни тогда, ни вообще когда-либо. Наверно, она приняла несколько таблеток перед нашим предполагаемым приходом — разумеется, не смертельную дозу — и легла ждать. Вот, дескать, сейчас прибегут, станут руки заламывать, суетиться, проклинать себя. Согласны, что она именно это планировала? Смертельной опасности не было и в помине.

— Да, но где доказательства? — упирался Диксон. — Это только ваши домыслы, не более.

— А вам не кажется, что я прав? С учетом всего, что вы знаете о Маргарет?

— Если честно, я совсем запутался.

— Да неужели вы не видите? Где ваша логика? Других объяснений и быть не может. Постарайтесь вспомнить: разве Маргарет говорила, сколько именно таблеток приняла, или какова смертельная доза, или что-нибудь в этом роде?

— Кажется, нет. Я только помню, она говорила, что держала в руке пустой пузырек, пока…

— Вот: пустой пузырек! А ведь пузырьков было два. Ну, я выяснил что хотел. Я не ошибся.

— Давайте выпьем, — предложил Диксон. Ему хотелось несколько минут побыть без Кэчпоула, но, дожидаясь у барной стойки, он понял, что не может думать. Все силы уходили на бесплодные попытки выстроить мысли. Диксон еще не оправился от основного потрясения — что чужой ему человек прекрасно знает человека ему не чужого; Диксону казалось, одна тесная связь должна полностью исключать все остальные. Диксон не мог поверить Кэчпоулу. Или мог? В общем, его теория определенно была не из тех, к которым применима категория веры или неверия.

Не успел Диксон вернуться с пивом, Кэчпоул произнес:

— Надеюсь, у вас не осталось сомнений? — Он покачался на стуле, видимо, бессознательно символизируя неустойчивое торжество истины. — Один пустой пузырек. Пузырьков было два, а она прибегла только к одному. С чего я взял, спросите вы? А вот с чего. Как по-вашему, могла Маргарет по определению забыть упомянуть, что приняла содержимое двух пузырьков, если бы она действительно приняла содержимое двух пузырьков? Нет, тут она забыла солгать. Не все мелочи учла. Не сумела предвидеть, что мы с вами войдем в контакт. Я ее не виню: даже величайшим из комбинаторов не дано учесть все мелочи. Наверняка она заранее выяснила, что от одного пузырька вреда не будет. Может, и два пузырька — доза не смертельная, но зачем рисковать? Маргарет не из тех, кто рискует. — Кэчпоул ополовинил свою кружку. — Я чрезвычайно благодарен вам за встречу и предоставленную информацию. Теперь я совершенно свободен от Маргарет. Больше не надо беспокоиться о ее здоровье, хвала Господу. Это дорогого стоит. — Он взглянул на Диксона из-под длинной гривы. — Надеюсь, теперь и вы с ней развяжетесь.

— Вы ведь не обещали на ней жениться?

— Нет, на это у меня ума хватило. А она говорила, что обещал?

— Да. И вы не уезжали в Уэльс с другой девушкой?

— Увы, нет. Я действительно ездил в Уэльс — по делам фирмы. У нас не принято снабжать представителей девушками на время командировок. Тем хуже для представителей. — Кэчпоул допил и поднялся, кажется, почти успокоенный. — Надеюсь, мне удалось развеять ваши подозрения относительно моей особы. Был очень рад познакомиться. Благодарю за все. — Он навис над Диксоном и понизил голос: — Больше не старайтесь ей помочь — это для вас слишком опасно. Я знаю, о чем говорю. Тем более что она вообще в помощи не нуждается. Удачи вам. До свидания.

Они пожали друг другу руки, и Кэчпоул, широко шагая и полоща широким галстуком, вышел. Диксон допил пиво и тоже направился к двери. Служащие, рабочие, продавцы спешили на обед; Диксон двигался к себе на квартиру против течения. Все факты как будто складывались в безупречный пасьянс, однако Маргарет слишком надежно укрепилась в его жизни и эмоциях, простым перечислением фактов ее не выдвинуть. Диксон с тоской предвидел, как, за неимением иного, кроме фактов, средства для очистки, постепенно перестанет верить и фактам.

Для желающих мисс Катлер накрывала обед в час дня. Диксон решил воспользоваться, а домой поехать двухчасовым поездом. В столовой сидел Билл Аткинсон, читал свежий номер журнала о реслинге, который он выписывал. Аткинсон поднял взгляд и, как это периодически с ним бывало, обратился непосредственно к Диксону:

— Только что звонила твоя лапуля.

— Господи! Чего ей надо?

— Не говори «Господи», — нахмурился Аткинсон. — Не та лапуля, которая манипуляторша и от которой меня передергивает, а та, которая, по твоим словам, принадлежит бородатому пижону.

— Кристина?

— Точно. Кристина. — Аткинсон умудрился произнести имя «Кристина» как ругательство.

— Что она сказала, Билл? Это может быть очень важно.

Аткинсон раскрыл журнал на первой странице, на двух сцепившихся Лаокоонах. Чтобы Диксон не подумал, будто разговор окончен, произнес «погоди минуту». С чрезвычайным вниманием прочел записи на полях и добавил оскорбительным тоном:

— Я все не стал записывать, но основная мысль следующая: ее поезд отходит без десяти два.

— Когда — сегодня? Я слышал, она еще несколько дней пробудет.

— За то, что ты слышал, я ответственности не несу. Я передаю то, что слышал я. Она сказала, у нее для тебя новость, которую ей не хочется передавать через вторые руки. Если, говорит, у него есть желание увидеть меня еще раз, пускай подъезжает к без десяти два на станцию. Впрочем, она сказала, подъезжать или не подъезжать — это на твое усмотрение. Кажется, она малость зациклилась на этом «усмотрении». Только не спрашивай, что она имела в виду, — я не телепат. Еще она сказала, если ты не приедешь, она «поймет». Я опять же и не переводчик. — Аткинсон добавил, что требуемый поезд отходит не с главного городского вокзала, а со станции, которая рядом с домом Уэлчей. На этой станции останавливались проходящие поезда до Лондона.

— Тогда я побежал, — произнес Диксон после определенных подсчетов в уме.

— Беги. Кошелку нашу я предупредил, что ты не будешь обедать. Давай, а то на автобус опоздаешь. — И Аткинсон уткнулся в свой журнал.

Диксон выскочил на улицу. Казалось, он всю жизнь только и делает, что торопится. Почему Кристине вздумалось уезжать с этой станции, а не с городского вокзала? Есть же шикарный лондонский поезд в три двадцать — Диксон точно знает. Что у нее за новость? Впрочем, у него тоже новость имеется, даже две, если на то пошло. Означает ли ее поспешный отъезд очередную ссору с Бертраном? Автобус поворачивает на Колледж-роуд в час десять — час пятнадцать. Как раз время. Следующий только в час тридцать пять. Тогда Диксон точно опоздает. Он перешел на крупную рысь. Нет, из-за одной ссоры Кристина бы не уехала. Он готов на что угодно спорить: Кристина не станет таким способом мстить за подобные вещи. Черт! Она, возможно, хочет сообщить, что «дядя Джулиус» предлагает Диксону работу. Откуда ей знать, что «дядя Джулиус» оказался шустрее? С другой стороны, неужели она просила его приехать только ради новости о работе? Вдруг это предлог увидеться? Но зачем ей с ним видеться?

На полной скорости Диксон вылетел на проезжую часть. В нескольких ярдах от него, в переулке, большой, похожий на такси автомобиль явно имел намерение влиться в поток транспорта. Диксон бросился под первую подвернувшуюся машину, закричал «Такси! Такси!». Надо же, как по заказу. Через несколько секунд он был на противоположном тротуаре, однако такси выдвинулось из переулка и с нарастающей скоростью поехало мимо Диксона.

— Такси, такси, — скулил Диксон.

Автомобиль поравнялся с ним. С заднего, в остальном пустого сиденья, пришлепнутая чем-то вроде пилеолуса, хмурилась ректорская жена. Выходит, такси — не такси, а ректорское личное авто. Что, и ректор тоже там? Диксон резко поменял курс — запрыгнул в чужую открытую калитку, скрючился в палисаднике под живой изгородью. Может, его телодвижения излишни? Может, проще связаться с Кристиной потом, через дядю? Цела ли бумажка с ее телефоном?

От легкого оконного звона Диксон дернулся. С первого этажа на него смотрели старушка и большой попугай. Диксон отвесил глубокий поклон, вспомнил про время и выбежал из палисадника. Ярдах примерно в двухстах с холма сползал автобус. Он был слишком далеко, чтобы различить номер; в любом случае у Диксона запотели очки. Впрочем, другие автобусы в это время не ходят. Диксон чувствовал — настолько, насколько он вообще мог чувствовать в такой момент: стоит опоздать на станцию, и в горних сферах рассудят: недостоин; отнимут, отзовут, переиграют. Диксон побежал еще быстрее, прохожие шарахались, провожали негодующими взглядами. Перед поворотом на Колледж-роуд автобус застрял в пробке. Теперь Диксон видел его номер — и видел, что это его номер. Размеренно, как марафонец, затрусил к повороту, но автобус снова поехал и успел раньше Диксона. Когда Диксон в очередной раз поднял взгляд, автобус уже стоял на остановке в пятидесяти ярдах от него. В дверях мелькнула чья-то спина.

Марафонский бег сменился бешеным, воспламеняющим легкие спринтом. Недвижимый кондуктор наблюдал с платформы. Когда до автобуса оставалось двадцать пять ярдов, чертов бюрократ прозвонил в колокольчик, водитель закрыл автоматическую дверь, колеса завертелись. Еще несколько секунд Диксон дивился своим спринтерским способностям, однако расстояние, было сократившееся до жалких пяти ярдов, начало быстро увеличиваться. Диксон остановился и послал флегму-кондуктора наиболее широко распространенным жестом. Кондуктор тотчас зазвонил в колокольчик, автобус резко остановился. Долю секунды Диксон медлил, потом рысью поскакал к двери и вошел с некоторой робостью. Обнаружил, что не в силах поднять глаз на кондуктора. Тот, в свою очередь, не без уважения заметил:

— Хороший марш-бросок для этакого психа, — и в третий раз зазвонил в колокольчик.

Диксон выдохнул вопрос о времени прибытия на станцию (конечную остановку), получил вежливый, но уклончивый ответ, несколько секунд потратил на отражение обывательских взглядов и не без труда поднялся на верхнюю площадку. Качаясь в такт автобусу, дошел до переднего сиденья и рухнул. На стон дыхания уже не хватило. Диксон стал заглатывать густую обжигающую субстанцию, отчаянно задышал (грудная клетка ходила ходуном), дрожащей рукой вынул сигареты и спички. Несколько раз прочел анекдот на спичечном коробке, несколько раз посмеялся, закурил; больше он ни на какие действия не был сейчас способен. Он стал смотреть в окно. Впереди разматывалась дорога. Солнце добавляло пейзажу контрастности, и Диксон невольно возликовал. Замелькали зеленые черепичные крыши двухквартирных домов, за ними уже виднелись поля, меж перелесков проглядывала речка.

Кристина сказала, она «поймет», если Диксон не приедет ее проводить. Что она имела в виду? Что обязательства перед Маргарет перевесили? Вдруг она иронизировала: дескать, ничего удивительного, я подозревала, что для тебя это легкое романтическое заблуждение и наличие Маргарет погоды не делает? Нельзя допустить, чтобы Кристина сегодня от него ускользнула; если так случится, он может ее вообще больше никогда не увидеть. Вообще больше никогда. Плеоназмы едва не задушили. Внезапно его лицо изменилось, все ушло в очки и нос — перед автобусом, оказывается, тащился грузовик с суставчатым прицепом, имевшим на хвосте сведения о собственной длине и сжатые рекомендации по технике безопасности для встречных и поперечных. Табличка меньшего размера предлагала пищу для размышлений лаконичной надписью: «Пневматический тормоз». На твердой скорости двенадцать миль в час грузовик инициировал поворот; прицеп и автобус ввязались в это гиблое дело. Диксон заставил себя отвести глаза от прицепа и для поддержания боевого духа стал передумывать сказанное Кэчпоулом.

Диксон понял, что начало пробежки к автобусной остановке и принятие решения совпали по времени. Впервые он знал точно: нет смысла спасать того, кто не желает быть спасенным из принципа. Упорство говорит не о сострадании и чувствительности спасателя, но о его глупости; упорство до победного конца — о его бесчеловечности. Маргарет просто не везет; как Диксон еще раньше предположил, не везет оттого, что она такая непривлекательная. Кристине, напротив, повезло родиться красивой — отсюда ее адекватный нрав. Ну, может, не совсем адекватный, но спасателю развернуться негде. Вешать ярлыки «везучий или невезучий» — одно, объявлять категорию везения несуществующей и, следовательно, не заслуживающей рассмотрения — совсем другое. Кристина, как ни крути, милее и привлекательнее, чем Маргарет, и все логические выводы, могущие быть сделаны из данного факта, должны быть сделаны; количество аспектов, в которых хорошее лучше плохого, приближается к бесконечности. Только везению Диксон обязан освобождением от лейкопластыря жалости; окажись Кэчпоул не таким милягой, Диксон так бы и трепыхался, словно увязшая муха. Теперь ему необходима новая доза везения. Хоть бы повезло; тогда, глядишь, и Диксон кое-кого спасет.

Явился кондуктор, продал Диксону билет и сообщил:

— На станцию прибываем в час сорок три. Я сверился с расписанием.

— Ох. Как думаете, мы не опоздаем?

— Не могу точно сказать. Если так и будем тащиться за этим чудом техники, тогда, конечно, опоздаем. На поезд торопитесь?

— Нет, мне нужно перехватить человека, который уезжает без десяти два.

— Я бы на вашем месте не возлагал особых надежд. — Кондуктор чуть наклонился — конечно, затем, чтоб рассмотреть фингал.

— Вы очень любезны, — процедил Диксон.

Они выехали на длинный отрезок прямой дороги с небольшой впадиной посредине, благодаря которой просматривался каждый ярд свободного пространства. Далеко впереди из кабины грузовика высунулась загорелая лапища и изобразила приглашающий знак. Водитель автобуса знак проигнорировал в пользу запланированной остановки возле кучки коттеджиков с соломенными крышами. Две приземистые старушенции в черном дождались, пока водитель полностью заглушит мотор, ухватили друг дружку под локоть и бочком, со всеми предосторожностями заковыляли к платформе, прочь из поля зрения. Через секунду он услышал их голоса, призывающие кондуктора; потом, вероятно, старушенции уселись и успокоились. Прошло минимум пять секунд; Диксон поерзал на своем наблюдательном пункте — ничего не изменилось. Изогнулся в поисках фактора, в какой бы то ни было степени причастного к данной цезуре. Факторов не обнаружилось. Что постигло водителя — обморок? приступ вдохновения? Чем он занят — распластался на руле? строчит акростих? Заминка сама себя продлила еще на минуту — сонная пригородная нега была нарушена сравнительно внезапным появлением третьей старушенции, в лиловом костюме. Старушенция обозрела автобус с собственного крыльца, без видимых затруднений идентифицировала маршрут и направилась к остановке, сгорбившись и шаркая ногами. Она до странности походила на солдата, который направляется к месту выдачи денежного довольствия. Впечатление, понял Диксон, усиливает шляпа, точь-в-точь гвардейская фуражка, на которой энергично попрыгали, а потом выкрасили в светло-вишневый цвет. Опять же вполне возможно, что старая перечница (из гортани вырвалось металлическое лязганье, когда старушенция самодовольно улыбнулась собственной расторопности) на самом деле нашла свой будущий головной убор возле вонючей своей лачуги. Убор, видимо, слетел с головы какого-нибудь разрезвившегося недотепы из разведвзвода и выдержал марш целого батальона.

Автобус продолжал свой выверенный путь, расстояние между ним и грузовиком сокращалось. Самое существование Диксона зависело теперь от того, насколько успешно продвигался автобус; Диксон более не мог думать ни о том, что скажет ему Кристина, если он успеет к поезду, ни о том, что он станет делать, если не успеет. Он просто сидел на пыльной подушке, мокрый от духоты и предчувствий, ловил, что твой сейсмограф, каждый автобусный толчок и реагировал выбросом смеха (хорошо хоть не пил сегодня), кривился принципиально новым способом на каждый автомобиль, каждый поворот, каждое применение водителем принципа: «Тише едешь — дальше будешь».

Автобус прочно укрепился в хвосте грузовика с прицепом, причем грузовик еще больше сбавил скорость. Прежде чем Диксон закричал, прежде чем сообразил, что стряслось, грузовик с прицепом свернул на площадку для стоянки, и автобус остался на дороге один. Теперь, воспрянул Диксон, водителю самое время наверстывать время. Водитель, однако, был категорически не согласен с прогнозом. Диксон снова закурил, ткнул спичкой в серную полоску на коробке, воображая, будто она — водительский зрачок. Конечно, он не знал, который час, но предполагал, что минимум пять миль из восьми они уже проехали. Автобус завернул за угол, резко снизил скорость и вовсе остановился. Оказалось, трактор пересекает шоссе под прямым углом и волочет нечто вроде пружин для великанской кровати, заляпанных лепешками грязи и увитых болотной травой. Диксону захотелось сбежать на нижнюю площадку и зарезать водителей обоих транспортных средств. Что еще случится? Что станет следующей помехой? Ну, кто больше — вооруженное ограбление? авария? наводнение? прокол шины? гроза с падением деревьев и метеоритов? демонстрация? советский авианосец на бреющем полете? стадо овец? атака шершня на водительский нос? Лично Диксон выбрал бы последнее. Скрипя и дребезжа, автобус продолжал ползти, через каждые несколько ярдов открывая двери очередной дюжине стариканов и старушенций — трясущихся, согбенных и дисциплинированных.

По мере сгущения транспортного потока, каковое сгущение свидетельствовало о близости города, у водителя прогрессировала психопатическая забота об интересах прочих участников дорожного движения. Что бы ни возникало в поле зрения этого человеколюбца — от мебельного фургона до детского велосипеда, — он сбавлял скорость вдвое, то есть до четырех миль в час, а рукою производил жесты, характерные для Виттовой пляски, под которыми разумел «только после вас». «Чайники» практиковались в заднем ходе; домохозяйки вспоминали «еще одну, последнюю» новость в непосредственной близости от капота; малыши ковыляли за оброненными игрушками под самые колеса. Диксон озирался в поисках часов, но нет: обитатели этого болота просыпались исключительно попреследовать вымирающих прелюбодеев и были слишком бедны и еще более скупы… Впереди, ярдах в тридцати, замаячило тяжеловесное здание станции; Диксон очнулся, бросился в проход, скатился по лестнице. Прежде чем автобус достиг остановки, Диксон выскочил на шоссе, пересек его и вылетел к билетным кассам. Станционные часы показывали без тринадцати два. Не успел Диксон отвести взгляд, как минутная стрелка дернулась и совершила очередной прыжок. Диксон практически повис на заграждении. Перед ним вырос суровый страж.

— С какой платформы на Лондон отходит? Пожалуйста, поскорее!

Страж внимательно оглядел Диксона, будто прикидывал возможную реакцию на неуместное проявление чувства юмора.

— Расслабьтесь: времени полно.

— Что?

— Следующий поезд на Лондон в восемь семнадцать.

— В восемь семнадцать?

— И без вагона-ресторана.

— А как же на час пятьдесят?

— Такого поезда нет. Вы, случайно, не перепутали с поездом на час сорок?

Диксон сглотнул.

— Да, вероятно. Благодарю вас.

— Мои соболезнования.

Диксон автоматически кивнул и отвернулся. Не иначе Билл Аткинсон неправильно записал со слов Кристины. Хотя нет: подобные ошибки не в его стиле. Может быть, ошиблась Кристина? Какая разница. Диксон добрел до выхода, остановился и стал смотреть на залитую солнцем площадку. По крайней мере у него есть работа. А на Кристину он выйдет через Гор-Эркарта. Соображение не утешило: Диксон чувствовал, что опоздал и опоздал безнадежно. Ладно, он видел Кристину, он говорил с Кристиной, причем не раз — спасибо Господу и за это.

Вялая мысль остановилась на дальнейших действиях. Из-за почтового вагона выруливал автомобиль с помятым крылом. Было в этом автомобиле что-то смутно знакомое. Рыча как бульдозер, автомобиль шел прямо на Диксона. Рык сменился душераздирающим скрежетом бампера о бровку тротуара. Автомобиль застыл. Из него выбралась довольно высокая молодая блондинка в лиловом костюме, перекинула плащ через локоть, подхватила чемодан и почти побежала в направлении Диксона.

Диксон скрылся за колонной со всей поспешностью, на какую способен человеке прободением диафрагмы. Как мог он — он! — не учесть манеры вождения Уэлча?

Глава 25

Очередной припадок механического бешенства возвестил, что Уэлч еще в машине. Отлично; может, у него указания типа: «Отвезешь — и сразу назад». Поле зрения сузилось до масштабов сиюминутной ситуации. Кристина приближалась, судя по стуку каблучков; Диксон врос в колонну. Кристина вошла в холл и сделала несколько шагов. Теперь она находилась в четырех-пяти футах. Она повернула голову, увидела Диксона и расплылась в улыбке, которую Диксон идентифицировал как выражение большой и чистой любви.

— Ну, значит, тебе сообщили о моем звонке, — сказала Кристина. Она выглядела хорошенькой до карикатурности.

— Кристина, давай скорей сюда. — Диксон затащил ее за колонну. — Так надо.

Она огляделась и уставилась на Диксона.

— У меня же поезд отходит!

— Не отходит, а отошел. Придется ждать следующего. Или не ждать.

— Судя по часам, у меня еще целая минута. Я бы успе…

— Говорю тебе, поезд ушел. В час сорок.

— Не мог он уйти.

— Еще как мог. Я спрашивал смотрителя.

— Но мистер Уэлч сказал, поезд в час пятьдесят.

— Ах вот оно что. Тогда понятно. Мистер Уэлч перепутал.

— Ты уверен? А почему мы прячемся? Мы ведь прячемся?

Диксон не ответил. Колонна скрывала его объятие. Он выглянул. Уэлч припарковался возле главного выхода.

— Да, прячемся. Сейчас старый пень уберется, и мы пойдем чего-нибудь выпьем. — Лично Диксон начал бы с восьми порций виски. — Ты ведь пообедала?

— Лучше сказать — поприсутствовала за обедом. Мне кусок в горло не лез.

— Не похоже на тебя. Ну да я тоже не обедал. Значит, вместе поедим. Неподалеку есть приличная гостиница. Я бывал там с Маргарет.

Чемодан Кристины они оставили в камере хранения и вышли на площадь.

— Хорошо, что старине Уэлчу не вздумалось лично посадить тебя на поезд, — заметил Диксон.

— Да… Хотя я его просила.

— Ты не виновата. — Неизбежная новость усиливала мандраж. Диксону хотелось уверить себя, что новость скверная — тогда бы появился шанс, что она хорошая. Чесались затылок и спина; последняя — вне зоны досягаемости.

— Я не могла больше у них оставаться. Они мне все осточертели, все. А вчера вечером еще одного принесло, будто прежних мало.

— Еще одного?

— Вообрази. По имени Митчелл или как-то так.

— А, понял. Ты имеешь в виду Мишеля.

— Наверно. Я решила ехать первым же поездом.

— Да что случилось? Что ты хотела мне сказать? — Диксон отчаянно настраивал себя на самую непредсказуемую, самую гадкую гадость.

Кристина подняла взгляд. При виде ее глаз Диксону снова пришла метафора про синьку.

— Я развязалась с Бертраном. — Тон был, словно речь шла о чистящем средстве, которое не соответствует заявленным характеристикам.

— Серьезно? Насовсем?

— Насовсем. Рассказать подробнее?

— Да.

— Помнишь, как вчера мы с Кэрол Голдсмит ушли с твоей лекции?

Диксон все понял. Дыхание перехватило.

— Еще бы. Кэрол что-то тебе рассказала? Я знаю, что она рассказала.

Они невольно остановились. Старушенции, которая вздумала на них глазеть, Диксон показал язык.

— Выходит, ты с самого начала знал о Кэрол и Бертране, да? Я знаю, что ты знал. — Казалось, она сейчас рассмеется.

— Знал. Почему Кэрол тебе сказала?

— Почему ты мне не сказал?

— Я бы от этого в твоих глазах не вырос. Почему Кэрол тебе сказала?

— Кэрол бесило, что Бертран принимает ее чувства как должное. Мне лично все равно, что он делал, пока не начал встречаться со мной, но с его стороны неправильно удерживать нас обеих на коротком поводке, в смысле меня и Кэрол. Кэрол сказала, Бертран просил ее остаться с ним в тот вечер, когда мы все поехали в театр. Он был уверен, что Кэрол останется, бегом прибежит. Кэрол сказала, сперва она меня возненавидела, а потом посмотрела, как Бертран со мной обращается, ну, в частности, когда мы пили херес перед лекцией. И тогда Кэрол поняла, что не меня надо винить, а Бертрана.

Кристина стояла чуть ссутулившись, речь свою выдала смущенной скороговоркой. За спиной у нее была витрина с дамским бельем — бюстгальтерами, корсетами, подвязками, поясами. Приспущенные жалюзи затеняли ей лицо, она взглядывала на Диксона почти лукаво — возможно, чтобы убедиться, удовлетворила его любопытство или еще нет.

— Получается, Кэрол проявила благородство. Как ты думаешь? Бертран теперь не захочет с ней встречаться.

— Это она не захочет. Уже не хочет. Мне кажется…

— Что?

— По ее словам понятно, что на горизонте кто-то новый появился. Не знаю кто.

Зато Диксон знал, можно сказать, наверняка; вот и последний узелок распутался. Диксон взял Кристину под локоть.

— Ну и хватит об этой семейке.

— Это еще не все. Бертран, оказывается, сплетничал с Кэрол обо мне…

— После. — Диксон сиял от счастья. — Теперь послушай. Надеюсь, новость тебя порадует. Я порвал с Маргарет. Произошло одно событие — не заморачивайся, какое именно, — и теперь ясно, что у меня перед ней никаких обязательств.

— То есть абсолютно никаких?

— Я тебе потом расскажу. Честное слово, расскажу. Только давай сейчас не будем об этом.

— Давай. Но там точно ничего бесчестного?

— Ничегошеньки.

— Тогда ладно…

— Ну слава Богу. Кстати, что ты сегодня делаешь?

— Вроде как в Лондон возвращаюсь.

— Не против, если я поеду с тобой?

— Зачем? — Кристина дернула его за рукав. — Что происходит? Есть еще новость? Какая?

— Мне нужно найти квартиру в Лондоне.

— Тебе? Я думала, ты в этих краях квартируешь.

— Разве дядя Джулиус не упоминал о моей новой работе?

— Джим, Бога ради, не тяни. Расскажи толком.

Рассказывая толком, Диксон проговаривал про себя: Бейсуотер, Найтсбридж, Ноттинг-Хилл-Гейт, Пимлико, Белгрейв-сквер, Уоппинг, Челси. Нет, только не Челси.

— Так и знала, что он что-то затеял, — говорила тем временем Кристина. — Конечно, такого и я не ждала. Надеюсь, вы с дядей Джулиусом сработаетесь. Нет, ты смотри, как все удачно складывается. Лучше не придумаешь. Кстати, проблем с увольнением из колледжа не возникло?

— Не беспокойся.

— А какую должность дядя Джулиус предлагает?

— Ту самую, на которую метил Бертран.

Кристина стала громко смеяться и одновременно покраснела. Диксон тоже рассмеялся. Какая жалость, что его гримасами можно выразить либо ярость, либо отвращение, и теперь, когда произошло событие, действительно заслуживающее отдельной гримасы, Диксону нечем его отметить. В качестве слабой замены Диксон скроил физиономию древнего римлянина во время оргии. Увидел впереди нечто, замедлил шаг, слегка толкнул Кристину локтем.

— Джим, ты чего?

— Видишь вон ту машину? — Машина принадлежала Уэлчу; Уэлч поставил ее посреди дороги, правда, чуть сместив в одну сторону, у дверей кондитерской с зелеными льняными шторами и медными цветочными горшками. — Что он тут делает?

— Наверно, ему велено забрать Бертрана и компанию. Бертран сказал, после того, что я устроила, он в одном доме со мной обедать не станет. Скорее, Джим: они сейчас выйдут.

Диксон и Кристина как раз проходили мимо окна кондитерской, когда открылась дверь, Уэлчи высыпали на тротуар и заблокировали движение. Среди них выделялся высокий бледный молодой человек с длинными блеклыми волосами, примятыми вельветовым кепи. Определенно это был женоподобный литератор Мишель — успел-таки под занавес. При приближении пешеходов все Уэлчи, за естественным исключением самого Уэлча, затрепыхались и автоматически подались прочь с дороги. Диксон ободряюще стиснул локоть Кристины и грудью пошел на врага.

— Извините, — произнес он густым басом опереточного дворецкого.

Лицо миссис Уэлч выражало угрозу близкой тошноты; Диксон ограничился милостивым кивком. (Где-то он читал, что успех делает человека кротким, терпимым и добродушным.) Инцидент был практически исчерпан, когда Диксон заметил: присутствуют не только Уэлч и Бертран, но и зюйдвестка, и синий берет. Берет, к слову, красовался на Уэлче, а зюйдвестка — на Бертране. При этаком маскараде, в этакой неподвижности да еще с выпученными глазами отец и сын походили на Андре Жида и Литтона Стрэчи^[23], изваянных в воске ученической рукой. Диксон задержал выдох в знак того, что перемирие прекращается, и расхохотался с подвыванием. Шаг его сбился; он согнулся вдвое, будто пораженный кинжалом. Кристина дергала его за рукав, но Диксон корчился среди Уэлчей, потел очками и как рыба разевал рот.

— Да вы же… — взвизгивал Диксон. — Да он же…

Уэлчи начали усаживаться в машину. Стонущий Диксон позволил Кристине увести себя с места происшествия. Позади выл и дребезжал стартер; звуки разжижались пространством, покуда не были полностью перекрыты прочими уличными звуками — и их собственными голосами.

Примечания

1

Доуленд Джон (1563–1626) — английский композитор, лютнист, певец, поэт. — Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

2

Уорлок Питер (1894–1930) — псевдоним Филиппа Арнольда Хезелтайна, английского композитора и музыкального критика.

(обратно)

3

В здравом уме и твердой памяти; полностью вменяемый (лат.).

(обратно)

4

Иоанн Дунс Скот (1265–1308) — английский францисканец, последний и самый оригинальный представитель золотого века средневековой схоластики.

(обратно)

5

Фома Аквинский (Аквинат) (1221/25—1274) — теологи философ-схоласт, учитель церкви. Связал христианское вероучение, в частности, идеи Августина Блаженного, с философией Аристотеля.

(обратно)

6

Аврелий Августин (354–430) — епископ Гиппонский, философ, проповедник, политик. Святой католической и православной церквей (в православии именуется Блаженным).

(обратно)

7

Карно Фред (1866–1941) — псевдоним Фредерика Джона Уэсткотта, английского импресарио и антрепренера, писавшего скетчи для мюзик-холла и варьете.

(обратно)

8

Всего-навсего, только (фр.).

(обратно)

9

«Шутка — это другое дело» (фр.). — Цитата из пьесы Жана Ануя «Антигона».

(обратно)

10

Путаница (ит.).

(обратно)

11

Цитата из романа «Улисс» Дж. Джойса.

(обратно)

12

Фрикер Питер Рэйсин (1920–1990) — английский композитор. В своих сочинениях применял додекафонную, или двенадцатитоновую, технику.

(обратно)

13

Американская фолк-баллада «Крушение почтового поезда "Олд-97"».

(обратно)

14

Средние века (лат.).

(обратно)

15

Ситуэлл Эдит (1887–1964) — автор сатирических стихов и литературный критик; отличалась выразительной внешностью и эксцентричностью поведения.

(обратно)

16

Айвор Армстронг Ричардс (1893–1979) — английский литературовед, лингвист, психолог.

(обратно)

17

Восемнадцатый (фр.).

(обратно)

18

Имеется в виду поэма «Ораторы», раздел «Шесть од», Ода III, написанная У.Х. Оденом (1907–1973) в 1932 г.

(обратно)

19

Арнольд Тойнби (1852–1883) — английский историк и экономист, общественный деятель, проводивший обширную работу по улучшению условий существования малоимущих, а также по созданию профсоюзов.

(обратно)

20

Шахтеры использовали канареек для обнаружения горного газа в шахте, поскольку эти птицы очень чувствительны к содержанию в воздухе метана. Пока слышалось пение птички, можно было спокойно работать; как только птичка умолкала, следовало подниматься на поверхность.

(обратно)

21

Ротарианцы — члены клуба «Ротари интернэшнл» (основан в 1905) — нерелигиозной и неполитической благотворительной организации, объединяющей бизнесменов по всему миру. Ротарианцы обсуждают новые благотворительные проекты за завтраком, обедом или ужином раз в неделю.

(обратно)

22

Фраза из фильма «Окаменевший лес» (1936); принадлежит герою Хамфри Богарта, гангстеру Дюку Мэнги.

(обратно)

23

Литтон Стрэчи (1880–1932) — английский биограф, литературовед, эссеист; известен иронической трактовкой своих биографических героев.

(обратно)

Оглавление

Везунчик Джим

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

*** Примечания ***