Потому, что люблю [Вера Чубакова] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
ВЕРА ЧУБАКОВА
ОГОНЕК В ЧУЖОМ ОКНЕ КАКОГО ЦВЕТА ВЕТЕР? ЧУЖОЙ БЕДЫ НЕ БЫВАЕТ ПОТОМУ, ЧТО ЛЮБЛЮ ПОВЕСТЬ О БАБЬЕМ СЧАСТЬЕ
ЛЕНИЗДАТ
1987
ПОТОМУ, ЧТО ЛЮБЛЮ
Глава первая
— Здравствуйте, тетя... мама,— сказала Надежда и ступила в комнату, как на лед.
Варвара Степановна не ответила.
Испугавшись, что Надежда, чего доброго, захочет поздороваться с иен за руку, она поспешно сняла фартук и сунула его и таз с водой — стирать принялась.
Вошел Алексей с чужим чемоданом и с полосатым узлом. Узел протащил по полу, видать, тяжелый; привалил его к кровати и хорохористо сказал:
— Мама, это Надя...
Будто мать ослепла и не видит, кого привел.
— Мы утром приехали, мама.
Алексей бороду завел: от висков отрастил, лопатой. Да хоть бы они черном была, а то ведь медь медыо, рыжая, в деда пошел парепь, старика по-уличному Пожар-киным звали.
Женился сын, выходит...
До самой последней минутки Варвара Степановна надеялась, что Алексей не пойдет против ее воли. Если б другую невестку в дом привел, слова поперек не сказала бы ей, на руках носила, босой ногой на пол стать не позволила бы. А как на дочку Васьки-подлеца глядеть, под одной крышей жить? И не денешься-то никуда!
Когда Алексей написал из армии, что хочет Надежду в жены взять, зашлось сердце у Варвары Степановны, ноги подкосились, тут же телеграмму отбила: «Пока я жива, этому не бывать!»
На другой день ответ прилетел: «Бывать! Готовься к свадьбе, мама!»
Варвара Степановна помахала кистями рук, стряхивая мыльную пену, сняла с табуретки таз, поставила на пол. В пояснице так кольнуло, что еле разогнулась. Провела ладонью по влажной табуретке — шершавая, с трещиной на середине. Умер муж, и некому теперь крышку новую набить.
Села. А руки-то девать куда? Кажется, первый раз в жизни рукам делать нечего, и лежат они на коленях неподвижно, побелевшие от стирального порошка, от мыла, расписанные жилистыми узорами.
Алексей и Надежда склонились над раскрытым чемоданом, голова к голове. У сына словно буря в волосах гуляла, густые, рыжие кудри разметались,— можно подумать, что он лисью шапку иацепил. У Надежды — прядка к прядке, каждая волосина в толстенную косу забрана, на затылке розовый бант сидит, как у школьницы, и под платком, гляди ты, не смялся, капроновый.
Вот и поселилась в твоем доме, Варвара, дочка Васьки-измеищика, трепача. Явилась! Точно так же, двадцать два года тому назад, вошла в эту же дверь в эту самую комнату, в жизнь Варвары Степановны, мать Надежды, черноглазая Лидия, приехавшая к своей тетке, что жила как раз напротив, через улицу. Пришла незваная, вся в шелках разодетая, зыркнула цыганистыми глазищами и увела за собой Василия, Варвариного жениха.
А теперь вот ее дочка, Надежда, завлекла Алексея...
Протяжно скрипнула дверца шкафа. Это Алексей ее открыл, суетится возле своей жены, ему только хвоста не хватает, как у собачонки, чтоб еще и хвостом повилять.
— Здесь, Надюша, платья повесь. Места хватит.
— Вижу, Алешенька, вижу...
Ишь, как она тут распоряжается!
Растревожилась, разболелась у Варвары Степановны старая рана. Если б можно было загасить неприятные думы, как электрический свет: нажал кнопку — и темно.
Ушел тогда Василий за Лидией, забыл, что Варваре в вечной любви клялся. И про то забыл, как она после работы к его матери-старухе бегала, обхаживала, обстирывала. Пришел с войны —- к Варваре сразу прибежал, ну, чистый Сахар Медэппч! «Теперь нас с тобой, Варюша, никакие силы не разлучат!»
И как у него, проклятущего, язык тогда не отсох?!
Если б ей кто даже намеком сказал, что Василий бросит ее, обманет, она бы глаза повыиарапывала. А вот сподличал же и глазом не моргнул. Пошел за Лидией как телок за коровой. Недели не прошло со дня их знакомства, как о свадьбе объявили.
Да только не одна свадьба справлялась в тот день на Вольной улице. Подоспел в те дни вернуться с фронта Федор Хатунцев, известный всему району баянист. Знала Варвара: Федор давно страдал по ней. Подумала она, выплакалась за ночь, а с утра к Федору домой пошла и прямо с порога бухнула:
«Хочешь, пойду за тебя?»
Парень ошалел от радости, ему такое и по сне привидеться не могло. Понимал — не пара они: Варвара высокая, статная, а он рядом с ней что хибарка с пятистенком. Зато каким баянистом был! Захочет, любого под свою музыку плясать заставит. А то и слезу выжмет.
«Хочешь, пойду за тебя?»
Все понял Федор, и до него дошли слухи про Васьки-ну измену.
«Может, на Енисей подадимся? Брат у меня там бакенщиком...»
Варвара вскинула голову:
«Тут родилась, тут и помру. Бегать мне не от кого и незачем».
А как она пела, как отплясывала на своей свадьбе! Соседи диву давались:
«Быстро Варька переключила свое сердце, всех объегорила, вертихвостка!»
Ох, каким испытанием было для нее жить с Лидией и Васькой по соседству: тетка Лидии подарила молодоженам полдома.
Хатунцевы с виду жили весело: ни одна свадьба, ни одни крестины-именины без них не обходились. Федора с баяном сажали на почетное место, Варвара — рядом, она всем командовала, ставила условия:
«Ваську и Лидию не звать! Или другого музыканта ищите!»
Душевный человек был Федор, уж как он жалел, как заботился о своей жене. Удивил как-то:
«Трудно тебе со мной, голубка?..»
«Да ты что? — вскинулась Варвара. — Нет у меня на свете человека роднее тебя, и чтоб никогда таких слов...»
А иногда ее глаза белели от злости, и она шипела:
«Пропади ты пропадом, ирод постылый!»
Федор, понурившись, уходил в сад, но не успевал папиросу выкурить, как Варвара зазывала его к столу, лучший кусок подкладывала, винилась:
«Прости ты меня, Федя, злодейку, прости дуру непутевую!»
А через год у них ребенок родился — Алексей. Радовался Федор! Да недолго играл с сыночком бывший солдат: пуля в легком преждевременно свела его в могилу. Всего-то шесть лет и прожила с мужем Варвара, а потом всю жизнь — бобылкой. Женихи были, свахи пороги обивали, но Федора, такого, как Федор, не было. А остальные все на Ваську-подлеца смахивали — и мордой, и повадками. Триста лет в гробу она их видела!
У Лидии через три года дочка родилась, Надежда. Когда Алексей в армию уходил, девка только в восьмом училась. Молодая, да ранняя...
Снова кольнуло в сердце, Варвара Степановна приложила руку к груди, закрыла глаза.
Алексей тут же подскочил:
— Что с тобой, мама?
Она резко двинула плечом, стряхнула руку сына:
— Ничего. Голова болит...
— У меня тройчатка есть,— прощебетала Надежда.
— Обойдемся. Свое найдется.
Невестка всхлипнула — обиделась, ишь ты, кисейная какая! А сын чуть ли не прокричал, будто с глухими говорил:
— Устраивайся, Надюша, теперь ты наша, Хатунце-ва, теперь здесь твой дом.
Рано бы еще мать хоронить, сынок, рано! Нету здесь ее дома, ее дом теперь за восемьсот километров отсюда: родители укатили туда еще в запрошлом году.
Оно и хорошо, что Васька со своей Лидией с глаз убрались, давно бы так. Ведь столько лет враждовали, сторонкой друг дружку обходили и детям водиться запрещали. Да куда там! Не веревкой же было ребятишек привязывать! Сколько раз матери растаскивали ревущих детей, такого шума, бывало, наделают, что народ сбегался как на пожар.
Не помогали шлепки и подзатыльники. Чуть отвернешься, а Алешка уже с Надеждой. У нее в руках кусок пирога: Алешка дал, или, наоборот, он конфету слюнявит: Надежда угостила. А то заберутся на чердак, попробуй достань их оттуда.
Удивление, да и только: мальчишек полная улица, а сын с девчонкой возился, будто его в няньки наняли.
Помнится, Надежда в грязь влезла, вывозилась как поросенок. Алешка ее в луже отмывал, тоже весь перепачкался: зачерпнет ладошкой, как ковшиком, воду и подносит девчонке к лицу, а она стоит себе и не пошелохнется, голову откинула, зажмурилась и языком грязную воду подхватывает.
Алексею за это дело попало, ремешком отвозила. В тот же день пошла Варвара Степановна в магазин, стоит у кассы и чувствует — кто-то толчется у нее под ногами, глянула, а это Надежда, от горшка три вершка,— кулаками ее по коленям молотит, за Алешку...
Что красивая девка выросла, то красивая — большеглазая, густобровая,— ничего не скажешь, но пускай бы она красовалась в другом доме, в другой семье...
Варвара Степановна смотрела, как на полках в шкафу рядом с ее простынями легли чужие простыни, как отодвинули к стенке ее шелковое платье, что надевалось по праздникам, и повесили пестрые, оборчатые, наодеколоненные платья. На тумбочке разместились банки-склянки, тут же голубела круглая, как печать, щетка для волос.
— А это вам...
Не посмела Надежда в руки дать, раскинула на подушке шерстяной кремового цвета платок с яркими цветами по углам — такой невесте подарить не стыдно. Да только никто не нуждается в подачках! Хмыкнула и отвернулась: нас не купишь.
— Зачем вы так? — жалобным голоском спросила Надежда. — Что я вам плохого сделала?
— Не сделала, так сделаешь! Ты ж своих родителей дочка.
Вспомнила Варвара Степановна, как Васька-измен-щик подлый примирения с ней искал, остановил как-то на улице, дорогу загородил:
— Хватит нам, Варя, хватит! Не держи на меня сердца, так уж вышло. Любовь у нас, тут уж ничего не поделаешь, сердцу не прнкажошь... Может, детьми породнимся, а, Варя?
— Чего столбом выперся? — двинулась на него. — Давай проходи себе! Бесстыжие глаза убери!
И ушла, до боли в суставах распрямляя плечи.
Убежала бы, уехала куда глаза глядят, да куда из своего гнезда денешься? Тут и домишко, и огород, и сад. В каждой кочке свой пот и свои слезы...
— Если б отец был жив,— услышала она,— он бы по-другому невестку встретил!
— Отец твой у меня и пикнуть не смел! — взорвалась Варвара Степановна. — Я тут одна полновластная хозяйка, сама себе указ!
•— Ладно, мама, ладно, успокойся. Я тебя понимаю, и ты меня пойми. От того, что ты злишься, ничего не изменится. С Надей мы никогда не расстанемся. Пока живы... Мама, я товарищей пригласил... Посидим в ресторанчике па вокзале. Чтоб тебя не обременять. Посидим, поговорим, как люди. Собирайся, мама.
Варвара Степановна медленным взглядом обвела комнату. Возле комода стоял чужой чемодан, на столе — чужая скатерть с острыми складками от утюга, видать, сто лет пролежала, дожидаясь своего часа, чтоб иа чужом столе покрасоваться. У кровати приткнулся, будто человек пригорюнился, полосатый узел.
И показалось Варваре Степановне, что это не она жила тут со дня своего рождения, что пришла сюда невесть откуда, непрошеная, не нужная никому, лишняя, и кто-то сказал ее осипшим голосом:
— Не к чему нам по ресторанам шататься. Непривычные...
Алексей пожал плечами:
— Ну, как знаешь... Мы вернемся поздно, ты ложись, нас не надо дожидаться, а дверь, пожалуйста, не запирай... Чтоб тебя не беспокоить...
Как только молодые ушли, Варвара Степановна повязала платок, накинула пальто и вышла на улицу, прошлась взад-вперед. Непривычно прогуливаться без дела, но оставаться одной в доме после «радости» такой не хотелось. Никогда в жизни она не болталась по улице без надобности, а тут... Всегда куда-то спешила, всегда ее ждали неотложные дела.
Мартовский снег обжигал глаза, как солнце. Над редкими проталинами, выпуклыми и влажными, издали похожими на муравьиные кучи, курился легкий парок. Пальто вдруг стало тяжелым, ощутимым. Варвара Степановна расстегнула пуговицы, распахнулась, и сразу ее охватил холод, будто на теле было сырое белье. Обмануло солнышко!
Мимо пронеслась легковушка, подскочила на ухабе, просигналила без надобности, как вспугнутая, и свернула за угол.
«Уехать! — мелькнуло в голове. — Не будет тут жизни...»
Варвара Степановна тяжело вздохнула. Неужели ей придется смириться с тем, что дочка Васьки-подлеца будет распоряжаться в ее доме как в своем собственном? А там, гляди, Васька с Лидией прикатят ревизию наводить: родственники ведь, захотят узнать, не съела ли она их чадо! А то, чего доброго, настоящую хозяйку взашей из дома вытолкают, чтоб молодым вольготней жилось. От Васьки-подлеца любого жди!
Нет уж! Лучше самой уехать подальше от греха.
Она повернула в свой двор, вошла в дом (двери забыла закрыть, спешила, вон столько ветру нагнало, до чего довели человека) и стала собираться в дорогу. Ничего, кругом люди, не дадут пропасть. Достала из-за зеркала давнишнее письмо Федорова брата, бакенщика с Енисея, сунула его в паспорт. Вытащила из сундука большой темно-зеленый платок со светлыми бликами — Федоров подарок, он называл его «шаль с зайчиками». Повертела в руках теплые ботинки, еще ни разу не надеванные, магазином пахнут: Алексей привез, не забыл порадовать подарком мать родную.
Эх, порадовал сынок! Умывайся, мама, слезами, и не надо силы тратить, чтоб к рукомойнику подходить.
Изменился Алексей, изменился. Голос тот же остался, тихий, ласковый, а вот дела другие — упрямый, настырный, все матери наперекор. Что ж, теперь он, считай, отрезанный ломоть — свою семью завел, с материнскими чувствами не посчитался. Сын не дочка, далек от матери, как звезда от земли, только и того, что светится, а тепла от нее никакого.
Варвара Степановна сунула в ботинки по чулку, затолкала их поглубже в носок, чтоб кожа не смялась, привязала один к другому шнурком — не потеряются, и положила на шаль с зайчиками. Тут же легли два платья, юбка с белой кофтой, а сверху паспорт с письмом Федорова брата: на Енисей так на Енисей!
Глянула на портрет мужа — не оставлять же им!
Федор смотрел на нее как и в жизни — ласково и виновато. Фотограф переснял его с паспортной карточки, но подрисовал белую рубаху с галстуком. Федор сроду галстуков не носил, называл их хомутами. Шея на портрете получилась длинная и тонкая, будто хозяин вытягивал ее, куда-то всматриваясь.
Подсунула пальцы под портрет — не снимается. Крепко прибит! Поднесла табуретку, стала па нее (куда легкость девалась!), подергала рамку, потом заглянула под нее: шляпка гвоздя больше, чем петелька. Вцепился Федор в стену родного дома, не хочется ему, видать, отсюда никуда.
«А я куда устремилась? Мне-то зачем уезжать неведомо куда, по чужим углам скитаться?!»
Слезла Варвара Степановна с табуретки, постояла, задумавшись, перед мужниным портретом, всплакнула: «Пошто оставил ты меня, Федя, без ласки, без защиты? Тебе одному я и была нужна, один ты меня ценил и понимал. Как жить дальше, Федя, скажи, родимый?»
Смахнула слезу и принялась собирать невесткины вещи: затолкала в чемодан расфуфыренные платья, простыни, глаженую-переглаженую скатерть, банки-склянки и голубую щетку для волос, похожую на печать. Кремовый платок задержала было, жалко расставаться: больно хорош, но тут же укорила себя за «слюнтяйство», и платок туда же, к тряпкам. Чемодан так раздулся, что крышка не подчиняется. Сняла Варвара Степановна веревку, что над плитой висела, перевязала чемодан, поставила его у двери и принялась за Алешкины вещи.
«Еще чего захотели! Я— уезжай, а они тут царствовать на моем добре будут? Пускай сами едут, а я уж как-нибудь тут, дома, в родном кутке проживу!»
Не прошло и получаса, как она выставила на крыльцо два чемодана. Следом вылетел полосатый узел. Хотела вынести и Федоров баян, но одумалась: недостоин его Алексей.
Потом Варвара Степановна заперлась на ключ и задвижку, подошла к кровати, опустилась на колени и, сунув голову в мягкий бок перины, той самой перины, чго еще для Васьки готовилась, горько заплакала...
Глава вторая
Если б на ногах были счегчики, они точно определили бы, сколько километров итмахал за день Алексей, сколько грязи перемесил своими видавшими виды армейскими ботинками.
Всю ночь шел дождь, и теперь не идешь, а виляешь, как велосипедист по размытой дороге. Зато сколько зе-леии родилось за ночь! Ранняя нынче весна. Вчера еще, кажется, деревья стояли безлистые, дома за ними выглядели будто раздетые, присевшие, а теперь вот не верится даже — кругом зеленая пышнота, и вся она яркая, словно с внутренней подсветкой.
Алексей искал работу.
В поезде им посоветовали выйти на этой станции:
«Работу в два счета найдешь — большущий химкомбинат строится!»
Хозяйка, правда, попалась им... За каждый шаг плати. С вечера накормила их, уложила спать на свою постель: «Вам у меня понравится, не хуже, чем дома! А перинку какую я вам уступила? На ней самое важное начальство не побрезговало бы поспать!», а утром «счет» предъявила, вошла в комнату без стука:
«Доброе утречко! Как спалось? Что снилось на новом месте?»
Алексей и Надя наперебой принялись благодарить ее: и спали хорошо, и сны ннкакие не виделись, и тепло.
«Я того и хотела, к тому и дело веду,— сказала хозяйка. — А теперь, чтоб после разговору лишнего не было...— Она извлекла из кармана халата бумажку, положила на стол, придавив ее ладонью. — Вот... За постель с вас пятерка причитается. В сутки, а вы думали, за неделю? Курицу ели вчера? Ели! Целая она три рубля семнадцать копеек стоит, вам были крылышки отделены, посчитаем по полтиннику. За картошку ничего не возьму, не мелочная, а вот сахарец... сорок пять копеек. Денежки сразу на стол».
Уже от двери она обернулась, добавила, улыбнувшись:
«Водички там согреть — пожалуйста, кипяточку, по-стирушечку,— дело житейское, не стесняйтесь. И спите хоть до обеда».
И закрыла за собой двери.
Надя испугалась:
«Если мы за жилье столько платить будем!..»
Алексей еле успокоил:
«Найдем что-нибудь другое! Главное — мы вместе...»
И он искал, причем не спеша, искал, осматривался, примерялся, как человек с тугим кошельком в кармане: «Что понравится, то и куплю».
Не думал он, что ему придется уезжать из родного дома, от матери, куда глаза глядят. Да еще с молодой женой. Всего ожидал: ругани, упреков, слез, но чтобы их в дом не впустила?! Даже попрощаться не захотела!
Алексей и Надя просидели с друзьями в ресторанчике недолго: до веселья ли тут? Надя то и дело подносила к глазам платочек. Алексей попросил у жены товарища карманное зеркальце и поднес его, смеясь, к Надиному лицу:
— Полюбуйся-ка своим носом — краснее перца! Натерла!
Жена и не улыбнулась на шутку.
Друзья все понимали, заторопились вдруг, у каждого оказалось неотложное дело. Молодые супруги остались за столом вдвоем. Потемнел, подернулся пленкой соус на густо поджаренном цыпленке табака, бутафорской казалась горка оранжевых апельсинов.
— Пойдем, Надя.
На улице Алексей подержал на своих щеках Надины холодные ладони, поцеловал плотно сжатые, вздрагивающие губы.
— Увидишь, мать, должно быть, уже успокоилась, примирилась. Придем, а она, гляди, стол накрыла, увидишь...
И они увидели свои вещи на крыльце.
Алексей подергал дверь. Заперта. Постучал.
Постучал осторожно.
Никто не отозвался.
— Ничего, Надюша, ничего,— бормотал Алексей.— Главное — мы вместе.
Надя, всхлипывая, согласно кивала.
Алексей понимал: он должен, обязан что-то сделать, найти выход, не торчать же им во дворе до утра! Пере-коротать ночь в дровяном сарае, что ли? Ничего себе — веселая перспектива! О себе он меньше всего думал, а ног Надя... Как ее родители уговаривали их остаться жить у них! Комнату отвели, лучшую мебель туда перетащили, но Алексей отказался: матери и без того тяжело. Уж если на свадьбу не захотела приехать! Телеграммой вызывали. Лелеет свою злость, подкармливает ее, словно костер сухими ветками.
Пойти к соседям? Не хочется, чтобы люди знали о скандале в семье. Перед Надей стыдно. Ох, как стыдно своей беспомощности!
— Алеша! — окликнул кто-то. Алексей резко повернулся на неожиданный оклик.
Соседка стоит у забора в накинутом на плечи теплом платке. Она видела, как мать выносила вещи, и все поняла.
— Я знаю, Алеша, твою матерь с давних времен, а вот понять так до сих пор и не пойму. Что ей от тебя надо было? Женился на хорошей девушке, все мы этого ждали, знает вся деревня, что у вас любовь сызмальства, ей бы радоваться сыновнему счастью, а она куражится. Идемте ко мне, идемте. Матерь все равно вас в дом не пустит, хоть вы всю Вольную улицу на ноги поднимите. Переночуете у меня, а там видно будет...
Соседка предложила им чаю, включила телевизор, обняла Надю, сказала:
— Не убивайся так, девонька! Мне бы твои печали... Все живы, здоровы, перемелется — мука будет.
По первой программе транслировали международные соревнования по художественной гимнастике.
Алексей напомнил:
— Надя, а ты к гимнастике ведь охладела! Помнишь, маленькая говорила: «Вырасту, гимнастеркой буду!»
Соседка, вздыхая, хлопотала у кровати, шуршала простынями, взбивала подушки:
— Мне рано вставать, так вы уж тут сами... Завтрак вам на плите оставлю, подогреешь, Надя. Поспите подольше, утром на душе посветлеет, все образуется. Покойной ночи! Счастливые вы!
— Это мы-то? — обиженно переспросила Надя.
— А то кто ж другой? — женщина смотрела на Надю с укором. — Вы любите друг дружку, никто не собирается вас разлучать... Тебе, Надюша, не придется бежать утром рядом с воинским эшелоном, бояться потерять нз виду руку, махавшую солдатской пилоткой, или спутать ее с другой... Так мы и расстались на всю жизнь... Вместо любимого мужа в доме похоронка жи-
1!СТ...
Надя не отозвалась, но плакать перестала. Она обняла Алексея за шею обеими руками, крепко прижалась к нему, да так и уснула. Стоило ему чуть шевельнуться, как ее руки тут же снова настороженно смыкались, она словно боялась, что он уйдет или его кто-то отнимет.
Алексей же не смог даже забыться. После полуночи он осторожно высвободился из кольца Надиных рук, вышел во двор и как вор прокрался к своему крыльцу. I] комнате у матери горел свет. Тоже не спит! Но как только Алексей постучался в окопную раму, свет погас. Смотрел на темное окно, уверенный, что мать наблюдает за ним, плачет, конечно. Как дети, играющие в прятки! Кому это надо? И зачем?!
Но все же он не сразу ушел со двора, хотя уже и не надеялся, что мать откроет двери, откликнется. Хотелось поговорить с ней, как в тот раз, один-единственнын. Приехал тогда Алексей из армии в отпуск на десять дней. Мать нажарила картошки с салом, поставила на пол огурцы собственного соления, грибы, сметаной их залила обильно — так любил Алексей.
«Угощайся, сынок, ни разу мы еще с тобой не сидели, не говорили, все я тебя за мальчишку принимаю...»
Стала о себе рассказывать. Первый и, видно, последний раз. Такую мать, как в тот вечер, Алексей еще не шал. Возможно, радость встречи растопила ее суро-пость, а может, солдатская форма сына вызвала воспоминания.
«Вот, считай, сынок, я прожила уже свою бабью жизнь. Все... Обошла меня любовь, рядом была: руку протяни и возьми, да только рука моя короткой оказалась, дотянуться не успела, как злодейка перехватила мою любовь, завладела ею... А ты к ее дочке бегаешь!
Неужто мать не жалко? — Она сжала кулаки, потрясла головой. — Отец твой был хороший человек, ничего не скажешь, не обижал меня, жалел. А я не любила его, хоть и старалась, принуждала себя к ласке, покорности. Не дай бог тебе, сынок, такое испытать!.. Тяжелое такое послушание, мука одна...»
Улыбнулась. Но от этой улыбки у Алексея в горле запершило.
А мать снова за свое, скорое всего она думала вслух;
«Василия не за то осуждаю, что другую полюбил. За предательство корю: врать-то зачем было? «Теперь нас с тобой, Варюха, никакие силы не разлучат!» А увидел другую, покрасивше, и нюни распустил...»
Алексей любил мать, понимал ее, сочувствовал, но даже ради нее не мог отказаться от Нади,— эта девочка стала как бы частью его самого...
— Мама! — позвал он, приблизив лицо к стеклу.— Мама, открой, давай поговорим спокойно.
Дом казался заброшенным, нежилым.
— Мама, если ты не впустишь меня, завтра мы уедем. Открой, мама, я же знаю, ты не спишь!
Родной дом холодно смотрел на него темными, сердито поблескивающими окнами.
Вернулся к соседке.
Утром Надя достала из чемодана платок — тот, что вчера Алешиной матери дарила, развернула, подняла его перед окном, будто через него хотела поглядеть, что на соседнем ДЕОре делается, потом сложила аккуратно, сунула в полиэтиленовый мешочек — он слипался, не впуская платок,— обернула еще тряпицей белой — узелок сделала, посмотрела на мужа строгим, решительным взглядом, вышла и смело направилась во двор свекрови. Там она привязала сверток к ручке входной двери.
Алексей с трудом оторвал взгляд от этого, как бы приникшего к груди дома, белого свертка.
Вернувшись, Надя присела, положила руку на стол, другой взялась за спинку стула: поза такая, что, в случае чего, сразу вскочишь,—■ воинственная. Алексей с интересом, выжидающе смотрел на жену.
— Алешенька, ты в нашей семье старший, я тебе доверяю, мы сделаем так, как ты рассудишь, но я и свое хочу сказать. Мне жалко ее... Твою маму. Ей нелегко. Я, может, тоже не встретила бы такую, как я, невестку хлебом-солью. Человек ожесточился от обиды... Нам вот что надо сделать: уехать. Но не к моим родителям, нет! Твоей матери еще тяжелее будет.
— Куда же мы поедем? — усмехнулся Алексей.
Надя встала, подошла к мужу, положила руки ему
на плечи и, закинув голову, посмотрела в глаза:
— Мир велик. А когда крепко на ноги станем, легче будет ладить с родителями. Ну, как, Алешенька, что ты на это ответишь?
— Умница ты моя, умница! Ох, отлегло от сердца... Я сам думал об этом, да боялся тебе сказать... Был уверен, что позовешь меня к своим...
— И поехал бы?
Алексей кивнул:
— Видишь ли, Надя, сам-то я пока что как былинка па ветру. Специальность у меня — всего понемногу, а как следует — ничего. И знакомых, куда можно было бы поехать, приюта на время попросить, тоже нет,— не .чавел, не думал, что понадобятся какие-то адреса. Хорошо хоть твои родители дали нам деньги «на черный день», будто чувствовали, что он не за горами...
Алексей исколесил почти весь город, который, по всему было видно, недавно поселком был. Пятиэтажные дома-близнецы, окаймленные узкими, заасфальтированными дорожками, наступают на пятки, оттесняя к реке старые постройки с глухими заборами, ветхую церквушку с облупившимся, когда-то позолоченным, куполом.
Не успел Алексей выйти на широкую улицу (ее смело можно назвать проспектом), как вдруг хлынул дождь. За ночь весь не вылился. Только что вовсю светило солнце, только что спокойно и солидно двигались люди, а тут забегали: и старые, и молодые, и с зонтиками, и без них, только одна женщина в ядовито-розовом плаще шла спокойно, выпрямившись, а вода скатывалась с ее капюшона, как с мраморной статуи, которую осторожно везли на невидимой тележке.
Алексей заскочил под навес старого, похожего на склеп, дома. Откуда-то несло гнилым картофелем. Несколько человек, нахохлившись, жались к закрытым дверям: от тротуара их отгораживал многоводный ручей. Увесистая капля ударила Алексея по шее и поползла по спине холодным жучком. Он отодвинулся, и сразу его место занял вбежавший усатый парень в газетном колпаке— «шляпе Наполеона»: капли тяжело зашлепали на бумагу.
Под навес втиснулась девушка в насквозь промокшем легком пальто, с длинными волосами-сосульками, каждая сосулька завершалась набухающей каплей.
Парень в бумажном колпаке игриво спросил:
— Куда путь держите, русалочка?
Девушка ответила голосом диктора:
— По месту жительства. На дно реки.
— А кто еще, кроме вас, живет там? Может, пригласите? Да не смотрите вы на меня как милиционер на злостного нарушителя! Я хороший!
— Хорошие не пристают 1?а улице к незнакомым девушкам.
— А не на улице можно? В кино, например?
— Перестаньте паясничать!
Парень ерзал всем: плечами, руками и даже головой в газетном колпаке, можно было подумать, что у него чешется все тело, а чтобы никто об этом не догадался, он пытается почесаться жестами.
— Откуда еы взялись, красивая? Я такую, как вы, даже во сне никогда не видел! Может, вы, как звездочка, с неба упали?
— Жалко, что не вам на голову!
— В том-то и дело, что на мою! Куда я теперь без нас?
— К черту! — отрезала девушка и выскочила под дождь. Быстрый стук ее каблуков мгновенно утонул в шелесте дождя.
Парень в газетном колпаке прочитал нараспев:
— Она исчезла, утопая, в сиянье голубого дня!
Алексей отвернулся: не любил словоохотливых, стоит
такому поддакнуть, и понесется он как челнок в водовороте. Слушают его, не слушают,—роли не Играет, ему все равно, лишь бы кто-то живой находился рядом. А что стал бы делать этот «колпак», окажись он на месте Алексея?
Струи дождя разбивались об асфальт, брызги подпрыгивали высоко, и Алексею подумалось, что эта водяная свистопляска никогда не кончится.
— Ну и погодка? — сказал веселый парень. — Если б я не умел трястись, давно бы замерз. — Он подтолкнул Алексея плечом, руки спрятал в карманы вельветовой куртки неопределенного цвета. — Ты не знаком с той... с русалочкой?
— Нет,— с досадой отозвался Алексей: этот тип портил ему настроение.
— Какие у нее ножки! На всемирной выставке не подкачали бы! Заметил?
— Не заметил.
— Э, да у тебя, видать, куриная слепота! Я знаю много таких случаев, когда...
— Раз ты все знаешь, тогда посоветуй, куда тут лучше устроиться на работу?
Парень повернулся к Алексею всем корпусом и дело-пито спросил:
— Специальность у тебя какая?
— После школы — армия... Ничего еще не успел толком.
— А сейчас что делаешь?
— Работу ищу. Приличную.
— А что ты подразумеваешь под словом «приличная»?
Такого вопроса Алексей не ожидал, пожал плечами. Парень тут же «прочитал лекцию»:
— Я тебе вот что скажу, борода: работы неприличной нет, есть неприличное к пей отношение. Будь кем угодно: слесарем, шофером, врачом или учителем, но не будь балластом при деле. Любая работа имеет общественное значение, любой труд вливается в общий поток.
— Люди на строительстве нужны,— перебил Алексей,— я слышал.
— Пальцем в небо ткнул... Ты просишь совета? Даю: иди в бригаду Шишигина.
— А кто он такой, этот Шишигин?
— Э, да ты, видно, газет пе читаешь, радио не слушаешь!
— Я же сказал: только приехал, третьего дня. С матерью не поладили: она не хотела, чтоб я женился...
— А моя никак не заставит меня жениться! Да что я — дурак, чтоб руки себе связывать? На что мне такая роскошная жизнь?.. Слушай и запоминай: беру тебя к себе, не пожалеешь. Наша бригада лучшая во всем городе, мы фундаменты монтируем.
— Разве фундаменты монтируют?
— Раз говорю, значит — да.
— А я сумею?
— Захочешь — сумеешь.
— Согласен. Но какие там заработки? Мне деньги нужны.
— Ну, если у тебя в голове одни только деньги, считай, мы никогда с тобой не виделись.
— Не беспокойся, даром получать их не буду. На деле докажу.
— Тогда порядок. Пошли!
— Прямо сейчас?
— А ты привык все откладывать на завтра?
— Дело не в том...
— А раз не в том, пошли! Но сначала давай знакомиться. Я и есть тот самый Шишигин, бригадиром работаю, зовут меня Евгений, а ты просто Женькой зови. Тебя как?
— Хатунцев. Алексей.
— А я думал, тебя подсолнухом назвали. До чего ж ты золотистый! Ладно, ладно, не заводись! — Женька покашлял в кулак. — Сегодня я иду в бригаду просто так, соскучился, месяц в отпуске гулял... А с какой я ладушкой там встретился! Люкс... Считай, тебе повезло, что ты на меня наткнулся, пристрою, не пожалеешь, айда!
Он первый шагнул под дождь.
Сели в почти пустой автобус. Женька снял колпак, смял его старательно, зажал между коленями, потом вытащил из кармана расческу, а газетный колпак сунул под кресло.
— Нашел подходящий мусорник? — упрекнул Алексей.
— Хватит! — перебил Женька, сдвинув брови. — Виноват. Исправлюсь. С жильем у тебя как?
— Можно сказать — никак.
— А точнее?
— Пригласила нас одна тут... хозяйка, прямо на вокзале подхватила. Дорого! Пять рублей в сутки. Не по карману.
— Да. Люкс в гостинице дешевле стоит. Ну и ганг-стерша твоя хозяйка! Плюнь на нее, ко мне перебирайся. Мы вдвоем с маткешей отдельную квартиру занимаем, дали мне, как знатному строителю, трехкомнатную, правда, я в заявлении писал, что женюсь, прибавление в семействе, мол, ожидается... Ну, женюсь же я когда-нибудь! Опять квартиру меняй на большую, а тут... Плату с тебя не возьму, не бойся. А на работе проявишь себя — и тебе квартирку дадут, строителям — в первую очередь. Похлопочем.
— Спасибо скажу.
— Спасибом не отбудешь.
— Понял.
— Ну, вот и договорились...
Когда они вышли из автобуса, дождь уже затихал, тучи кое-где расползлись, образуя голубые просветы, и сквозь эти просветы солнце выпустило на землю множество мягких, лучистых прожекторов. Дождь сыпал сквозь эти светящиеся пучки и казался ненастоящим, театральным.
Следом за Женькой Алексей вошел на территорию строительства,— она была огорожена дощатым забором, с узким тротуарчиком из досок.
На криво вколоченном столбе висела застекленная Доска почета с портретами передовиков производства. У всех рабочих напряженно застывшие лица, только у Женьки Шишигина — Алексей сразу приметал его — старомодная стрижка «бобрик», оттопыренные уши, и в то же время ультрамодные «запорожские» усы — подкова концами вниз, и вдобавок улыбка во весь рот.
— Мы боремся за звание бригады коммунистического труда,— доложил Шишигин. — Понимаешь, что это обозначает?
— Как же! Трудная задача.
— А ты легкого ищешь. — Женька прыгнул на доску, перекинутую через лужу. Вода чавкнула и выплеснулась Алексею на ноги.
— Извини, Подсолтгух...
Женька терпеливо ждал, пока Алексей отряхивал брюки, потом он вытерся таким белым, в кружевах, платком, что им не только руки — лицо жалко вытереть.
— Откуда у тебя такой... сморкальник?
— Надя подарила. Случайно в кармане оказался.
— И кто тебя гнал жениться? Погуляли бы на сла-иу. Меня уже сто раз хотели сделать отцом семейства. А зачем мне такая роскошная жизнь? Зря и ты завяз.
— Не зря. Ты мою жену не знаешь. Без нее я полчеловека.
— Полдурака. Все они, деики-бабы, доброго слова не стоят, разве что сегодняшняя русалка исключение. На ней, пожалуй, можно без оглядки жениться...
Алексей с интересом осматривался. Стрела монтажного крана оторвала от земли панель с уже застекленными окнами и понесла ее на четвертый этаж, где ее ждали, приманивая к себе руками, два человека. В разрытых траншеях лежали трубы, бережно спеленатые изоляцией. Девушка в красном платье перемахнула, как факел, через траншею и скрылась за грудой битого кирпича.
— Все равно отыщу ту русалку,— глядя вслед девушке, сказал Женька и вздохнул. — Задела она мое сердце...
Алексей усмехнулся:
— Любовь с первого взгляда!
— А ты не веришь в такую любовь?
— Один старик сказал, что истинная любовь похожа на привидение: все о ней говорят, но мало кто видел...
— Это старик так считает, а сам ты?
— И я.
— Чудак! Скучный ты, видать, тип.
Они остановились возле кирпичной стены.
Высокий рабочий в синем комбинезоне спокойно и размеренно вел кладку: брал кирпич, вдавливал его в шевелящийся раствор, чиркал мастерком и снова брал кирпич, услужливо протянутый ему чьей-то заботливой рукой с золотым колечкам.
— Чем у нас не завод? — похвастался Женька. — Дома собирают как машины на конвейере. Только что на открытом воздухе. Но и кирпичу, как видишь, отдается должное. Как-никак именно с кирпича началась цивилизация.
За углом стоял грузовик с опущенными бортами. Рабочий в серой кепке, нахлобученной на уши, не разгибаясь и не поднимая головы, вышвыривал пачки паркета, не заботясь, куда они падают. Л падали они в грязь.
— Эй, ты, сундук! — крикнул Женька.
Рабочий резко выпрямился и тут же ссутулился:
— Привет, товарищ Шишигин! Как в отпуске гуля-лось? Не женился?
— Брось трепаться! Ты что делаешь, дурья твоя башка, совесть у тебя есть или собаки сожрали?
— Сейчас, сейчас, неувязочка, я — мигом... — Рабочий слез с машины и, с опаской поглядывая на Женьку, принялся подбирать паркет.
— Видал? — сказал Женька, когда они с Алексеем отошли подальше. — Деятель! Не хватает рабочих рук, приходится брать кого попало. А сколько участку убытка от такого паразита?
Прошли мимо роющегося в земле экскаватора: он сердито гудел, замахивался ковшом и совал его в землю с тяжелым выдохом. Немного поодаль отчаянно буксовал панелевоз. Заднее колесо вертелось вхолостую, разбрызгивая комья грязи. Несколько человек пытались вытолкнуть колесо из ямы.
Пожилой человек в очках, в новом, видно первый раз надетом, черном плаще и белой рубашке, размахивая руками, выкрикивал:
— И-и-иэх, раз! И-и-эх, два!
Он то вздымал руки, приподнимая полы развевающегося плаща, то хлопал себя по коленкам и был похож на ворона, пытающегося взлететь:
— И-и-и-эх, раз! И-и-и-эх, два!
— Это наш прораб, дядя Костя Матусов,— сказал Женька. — Ничего мужик, свойский. Толкнем?
— Давай!
Они встали рядом. Машина тяжело оперлась на плечо Алексея и тут же оторвалась, качнулась мягко и перевалила через препятствие.
— Есть! Вышла на орбиту! — обрадовался прораб. Он заметил Женьку, подошел: — Наконец-то, орел, приехал! Я тут без тебя как без рук. Как отдыхалось? Что новенького?
Женьку мгновенно окружили рабочие.
Кто-то потянул Алексея за рукав. Невысокий, похожий на подростка, парень в мятом пиджаке, с сигаретами, заложенными за уши, спросил:
— Пополнение, что ли?
— Пожалуй.
— Значит, ты свой?
— Значит.
— Повезло тебе, это точно. Шишигин счастливчик: столкни его с моста в воду — и он выплывет с рыбой в зубах. Авторитет у него — первый класс, сам начальник управления за ручку здоровается. Наша бригада — в передовых, почет и уважение, боремся за звание комтруда. У нас — дружба. Одолжи трояк до завтра: хочу невесте подарок, а казна пустовата, как раз трояка и не хватает. Выручишь?
У Алексея был трояк, он не хотел и брать, думал обойтись рублем, но Надя настояла: «Как же без денег и чужом городе, мало ли для чего понадобятся!»
Отдав деньги, он подтолкну;; парня и сам отскочил в сторону: прямо на них двигался какой-то человек, согнутый в три погибели,— на его спине покачивалась длинная, выструганная до глянцевитости доска.
Парень с сигаретами за ушами вытащил из кармана потрепанную голубую тетрадку, потряс ею:
— Вот она, моя кабальная книжка! Все долги регистрирую. За Кузей Дудкиным копейка не пропадет! Не боись!
— Бояться ему, конечно, нечего,— сказал, подходя к ним, паренек с низкой девичьей челкой,— но деньги ты ему зря дал, пропьет.
— Cepera! Не серди мой кулак. — Кузя Дудкин потряс куЛаком. у лица паренька. — У-y, маменькин сынок!
Когда он ушел, Cepera сказал презрительно:
— Пивная бочка за водкой отправилась... Женька сказал, что ты из армии только что?
— Отслужил.
— А я осенью призываюсь... Как там, в армии?
— Порядок. Принцип воспитания на высоте: «Не можешь — научим, не хочешь — заставим».
— Это по мне. Офицером хочу стать. И стану!
— Конечно, станешь. Если захочешь.
— Тебе здесь нравится? — спросил Алексей.
Сергей пожал плечами:
— Мне сейчас все равно. Главное начнется в армии. А пока что живу как на полустанке, своего поезда жду.
Они посторонились, уступая дорогу монтажному крану, который двигался важно,степенно, выбросив вперед стрелу, как благословляющую руку, выдавливая гусеницами на влажной земле полосатый узор.
— Эй, Подсолнух, топай сюда!
Алексей повернулся на Женькин зов.
Глава третья
Шофер заводского автобуса, курносый парень в кепке, надетой задом наперед, весело приглашал толпившихся рабочих:
— Давай пролезай! Места всем хватит! А кому не достанется, коленки одолжу!
Серафима Антоновна, крепко держа Надю за руку, втащила ее за собой в автобус, и он тут же рванул с места, будто ожидал именно их.
Запахло бензином и горелой резиной. Люди, плотно прижатые друг к другу, качнулись назад, потом вперед и снова назад. Кто-то охнул, кто-то взвизгнул, а толстый дядя крикнул женским голосом:
— Не капусту везешь! Безобразие!
Надя и Серафима Антоновна вынуждены были стоять лицом к лицу, чуть ли не касаясь носами.
Кто-то поставил на плечо скрипучий портфель... И не пошевельнуться, руки прижаты по швам.
— Вы всегда с таким «комфортом» ездите на работу? — спросила Надя.
Серафима Антоновна кивнула:
— Приходится. Привыкли.
Серафима Анто-новна — новая квартирная хозяйка, мать Жени Шишигина. Это она посоветовала Наде устроиться на химзавод: «Иди к нам в цех аппаратчицей, чего раздумывать? Понравится!»
И вот Надя первый раз сегодня едет на работу, ее ждет первый в жизни самостоятельный рабочий день. Это радовало. Но если бы еще папа с мамой жили поблизости... Трудно без них. Мысленно Надя сравнивала себя с бескрылым птенцом, выпавшим из гнезда. Хорошо еще хоть подхватила не кошка, а хороший человек.
Разве можно забыть, как Алеша сказал ей: «Ты моя опора, без тебя я не знаю, что делал бы!»
Олора-то, возможно, и опора, но ведь именно из-за нее он порвал с матерью. Обидно. Никогда Надя не желала зла Варваре Степановне, никогда, наоборот, понимала, сочувствовала.
Устроились они с Алешей неплохо. Женина мать уступила им свою комнату, а сама перебралась в проходную, служившую одновременно и столовой и гостиной. Неудобно, что деньги за квартиру не берут. Женя обиделся, когда Алеша завел разговор о плате: «Я жактовскими квартирами не торгую! Обживешься, сабантуй устроишь, бригаду позовешь — это и считай платой!»
Вчера они провели вечер с Серафимой Антоновной: было ровно два года, как она похоронила своего мужа— Жениного отца. Алеша принес конфет, а Женя ушел из дома. В такой-то день!
«Не могу, Еажные дела...»
— Он почти никогда дома не сидит,— вздохнула Серафима Антоновна. — Я привыкла... Скучно ему со мной, дело молодое...
Она рассказывала о своем муже, весь вечер рассказывала:
— Я до сих пор Гришину подушку рядом кладу. Потянусь к нему, сонная, а рука в холодную стенку уткнется... Вы уж извините, что я о своем да о своем.
— Пожалуйста, рассказывайте! — в один голос попросили Надя и Алексей; они понимали — женщине хочется в такой день рассказать кому-то о своей жизни, вспомнить дорогого человека.
— Привезли к нам в госпиталь обгорелого танкиста. После операции положили в мою палату. Голова сплошь забинтована, только щель для рта... Поставили врачи Гришу на ноги, но зрение не вернулось. Мне доверили отвезти слепого танкиста к его родственникам — одна тетка у него осталась,— я и повезла. Пришлось заночевать у них. Слышу ночью разговор тетки с мужем: «На что он нам сдался, слепая обуза! Руки связал!..»
Возвратилась я в госпиталь, а душа покоя найти не может. Как там Гриша? Прнгшкла к нему, не хватает мне его, жалко до слез, так и с.чышу постоянно: «На что он нам сдался, слепая обуза! Руки связал!..» На Гришину койку раненого грузина положили, совсем еще мальчик, такой красивый! Ранение в живот. Не выжил... Сколько людей умерло на моих глазах, да хоть бы старые или больные, а то ведь молодые, здоровые, минуту назад богатырями были, а пуля, будто коса цветок...
Человек убивает человека. Как зверя! Сердце кровью обливалось...
Вернулась я в госпиталь, работаю, как и раньше,— продолжала Серафима Антоновна,— а Гриша у меня из головы не выходит. Не могла забыть, как он со мной прощался, обнял, и не оторвать его рук... Девятнадцать лет ему было тогда, а мне семнадцать... Ночные его рассказы вспоминала. В палате тишина: спят все, только иногда кто-то или застонет, или забормочет во сне, или водицы попросит, а мы с Гришей разговариваем и разговариваем. Он хотел геологом стать, до войны все в горы да по горам ходил, альпинизмом увлекался, а теперь самостоятельно до своей койки дойти не может... Жизнь, говорит, моя стала ненужной, темной. Рассказывал, как последний раз свет белый видел — ромашки сквозь пробоины в танке. Белое ромашковое поле и колесо от телеги — сначала он его за колодезный сруб принял. А после взрыва все пропало... Друг вытащил его, раненного, а сам погиб — немец подстрелил... Гриша переживал: «Из-за меня погиб, а кому я нужен теперь, слепой инвалид!»
Стал часто сниться мне. То он ходить учился: расставит ноги широко, руки вперед протянет, пальцами шевелит, будто воздух ощупывает. А то мы вдвоем по лугу бегаем, играем, как в детстве, друг дружку догоняем, а кругом ромашки и колесо от гелеги... Глаза у Гриши стеклянные, все в них отражается: и я, и ромашки, и колесо от телеги, как в зеркале. Потом мы, обнявшись, летим куда-то. Я прямо заболела от тоски, только и думала о Грише, плакала и в конце концов все рассказала главврачу. Он сразу же: «Поезжай, Сима, проведаешь человека, посылочку от нас отвезешь, приветы передашь, поезжай, девочка...» Ой, какой был человек наш главврач! Столько жизней спас, себя не жалел...
Я не то что поехала к слепому танкисту, полетела! Подхожу к знакомому дому, а на дверях большущий замок висит. Испугалась! Ну, думаю, опоздала. Похоронили... А тут какой-то мальчишка на забор влез, спрашивает:
«Тебе кого? Если хозяина — он на работе, если хозяйку — она возле кладбища венками торгует».
«Мне Гришу... Слепой танкист...»
«Он дома. Иди во двор, там за домом сарай, новую дверь увидишь, да не бойся, собаки нету, кусаться некому!»
Обошла я дом и увидела в глубнне двора сарай с новой дверью, как у гроба крышка. Толкнула дверь н очутилась в темноте. Как сейчас вижу медную ручку на другой двери, разглядела, потянула ее и вошла в сарай. Гриша сидел за столом, в темных очках, худущий, желтый. Вскинул он голову, повернул лицо к двери, напрягся весь.
А я точно к порогу приросла, поверить не могу, что человека поместили в сарае, грязища кругом, мухи звенят, стекла будто грязной тряпкой завешены — давно не мыгы. А на столе много разноцветной бумаги — в отдельных ящичках, по цвету разложены и полосками разрезаны — заготовки. Тут же моток медной проволоки и несколько цветов на проволочных стебельках. И на стене три венка на гвоздях, уже к продаже подготовлены.
Вдруг Гриша медленно поднимается:
«Сима? Сима приехала!..»
А сам спичку зажигает, чтоб папиросу запалить,— нашарнл ее на столе, а огонек в его пальцах как от ветра колыхается.
«Что ж ты в дверях стоишь, сердечко мое? Проходи, садись, как же это надумала навестить? Что ж это я тебя на пороге держу?»
А я слона не могу вымолвить — слезы душат.
А он:
«Живу ничего, зарабатываю...»
«Я за тобой приехала! — вырвалось У меня, хотя до этой самой минуты такого и в голове не было. — Как ты уехал, не могу, изранилась душа...»
Обняла я его и заплакала. Стыдно стало, что живет он в сарае, выставили его сюда как станок для изготовления мертвых венков для мертвых, что сама я здорова, вижу небо, людей, все для себя могу сделать без чужой помощи, а он...
Увезла Гришу к себе домой. Свадьбу отпраздновали. Меня сразу же отпустили, я в госпитале вольнонаемной работала. Хорошо мы жили, счастливо. На такую любовь, как у Гриши ко мне была, да на такую ласковость нежную как сердце не откликнется? Женя у нас появился... А теперь вог одна осталась...
— Вдвоем, — поправила Надя. — С сыном.
— Да, да,— торопливо согласилась женщина.
Алеша с Надей переглянулись: этот непонятный уход
Жени из дома в такой день — годовщину смерти отца, торопливое: «Не могу, важные дела...»
Серафима Антоновна выглядит молодо, носит короткую стрижку, подкрашивает седые волосы.
Какой-то парень с нагловатым взглядом подтолкнул Надю локтем. Она повернула к нему голову и вежливо сказала:
— Извините, это я виновата, так тесно!
— Тесно,— пробормотал озядаченный парень. — Поневоле...
Ага, смутился! Значит, не такой уж он отпетый. Сколько раз Надю выручала сдержанность! Ответить грубостью на грубость проще простого. Алеша, правда, не может с этим согласиться: «Зло надо наказывать, а не подставлять другую щеку!» Он добрый, хоть и вспыльчивый, как Варвара Степановна... Но мать его злая и жестокая... Человеку, который не умеет прощать, тяжело живется.
— Что-то мы долго едем,— сказала Надя.
— Считай, уже приехали. — Серафима Антоновна продела руку под Надин локоть. — Сейчас уже...
Автобус лихо обогнул какую-то постройку и не успел еще остановиться, как дперцы с треском распахнулись, и шофер весело объявил:
— Порядок, вылезай! Прибили на кольцо, а у кольца, как вы сами знаете, нет ни начала, ни конца!
— Да он пьян! — возмутился толстый человек с женским голосом.
— Пьян — это точно,— смеясь, подтвердил шофер.— От счастья пьян. Только что в больницу звонил — жена двух сыновей мне родила! Восемь лет не получалось...
У проходной завода Надя развернула свой пропуск. Вахтер, хмурый старик в фуражке железнодорожника, задержал его, изучая:
— Новенькая? Добро пожаловать! — И засмеялся вдруг: — Если косу отрежешь — не пропущу. Береги красу, наказываю.
— Наказ принят! — весело отозвалась Надя.
— Ну-ка, найдешь сама наш цех? — спросила Серафима Антоновна. — Иди вперед, я за тобой. Времени у нас еще много.
Накануне Надя старалась запомнить, который ее цех, но сейчас с трудом нашла его среди одинаковых зданий, выстроившихся за огромной кирпичной трубой. Раньше она считала, что заводские трубы стоят на крыше.
— Хорошая у тебя зрительная память,— похвалила Серафима Антоновна. — А я так с неделю не туда попадала.
Цех был скорее похож на больницу — светло, чисто, все аппаратчицы в белых халатах и докторских шапочках.
Бригадир Тася (Надя уже знакомилась с нею в отделе кадров), высокая девушка □ коротком халате — из-под него выглядывала добрая половина красной юбки, поморщилась от чего-то и так тряхнула, здороваясь, Надину руку, будто проверяла, крепко ли она держится, потом подала халат. Надя едва не потонула в нем, обернулась чуть ли не три раза. Тася протянула ей бинт и подождала, пока Надя подвяжется им, как пояском.
— Мы делаем люминофоры — светящийся порошок для ламп дневного света. Он еще применяется в телевидении, в радиолокационных трубках и рентгеновских экранах. Сегодня ты просто смотри. Ходи и смотри, что к чему, привыкай и ничего не бойся!
Надя обрадовалась: начало неплохое, хуже нет, когда тебя заставят что-то делать, а ты ни бум-бум. Она обошла весь цех, заглянула во все закоулки небольшого трехъярусного помещения. Если взбежать по крутой лестнице на третий ярус — увидишь оттуда весь цех,— насквозь просматривается.
На третьем ярусе стояли котлы с растворами. Девушки что-то доливали в эти котлы, включали электромешалку, брали в колбочки пробы. Совсем как в лаборатории.
Надя спросила, что находится в каком котле, ей объяснили, но в голове ничего не задержалось: «Ничего, привыкну, сама пойму, не все сразу...»
Полистала журнал приема — сдачи дежурств — он весь в химических формулах. Придется заглянуть в учебник по химии.
Ей понравилось в цехе, поправились работницы, вежливые, спокойные; понравилась и заводская столовая. Удивилась: у входа в столовую за маленьким столиком сидела пожилая женщина в белом халате и в очках и не впускала никого до тех пор, пока люди не вытряхивали себе в рот витамины, которые она им подавала.
— Для вашей же пользы, товарищи! — призывала она пытавшихся улизнуть. — Для вашего здоровья, товарищи! Витамины — это жизнь.
— Ой, как же это я забыла тебя предупредить! —■ заволновалась Серафима Антоновна, когда они с Надей вышли из столовой. — Скандала не избежать.
— Не понимаю,— оторопело произнесла Надя.
— Як тому, что ты надушилась сильно, «Сиренью», а бригадирша вообще не выносит запаха духов. Уж она морщилась, морщилась...
— Я это заметила, но... думала, привычка у нее такая... морщиться.
— Она собирается стружку с тебя снимать. Думала, что по дороге на завод запахи выветрятся, а вот поди ж ты! Я виновата...
У Нади заколотилось сердце, как всегда, если ее что-то возмущало или сталкивалась она с несправедливостью,— сейчас вот хоть ладони к груди прикладывай, чтоб сердчишко утихомирить.
— Так ведь я не знала! Уйду отсюда! Если из-за чепухи выговора получать...
— Это я виновата, я,— твердила Серафима Антоновна. — Не предупредила...
Когда в цех вошла Тася, Надя решительно направилась ей навстречу. Серафима Антоновна ахнула: «Сейчас начнется!»
Надя остановилась перед Тасей и, глядя ей в глаза, сказала:
— Тася, я не знала, что ты не переносишь запахи духов... А у меня в чемодане... Я люблю, чтоб все мои вещи вкусно пахли... Извиняться мне перед тобой не за что, но я учту. — Она улыбнулась. — Вынесу на ветер все свои платья... Надо же, я целый флакон «Эвридики» в чемодан вылила! Ничего, выветрятся!
И куда девалась насупленпость Таси: брови ее приподнялись, растянув угрюмую складку на переносице, губы разжались, открыв блеснузшие зубы.
— А ты ничего!—сказала она и засмеялась. — А я-то к бою готовилась!
— Я тоже!..
После обеденного перерыва Надя почувствовала себя в цехе уже уверенней, сама бралась за дело: то ставила в печи противни с серым порошком — осадком хлористого кальция, то включала вакуумный насос, когда видела, что его надо включать, то вытирала пыль, отзывалась на телефонные звонки и, надев синие очки, вместе с другими аппаратчицами присматривалась к белому порошку под синим светом. Девушки умели на глаз определить, хороший ли он получился или недостаточно хороший.
Серафима Антоновна велела Наде пересыпать порошок из ящика в канистры: «Аккуратно, девонька, чтоб и крупицы не просыпать, следи, вещь бесценная!»
Справившись с этим поручением, Надя заметила возле насоса пролптую воду, схватила ведро, тряпку, вытерла пол, потом подобрала разбросанные ящики, составила их у стены и, услышав, как Тася сказала Серафиме Антоновне: «Подойдет, работы не боится», облегченно вздохнула. Она не старалась, нет, она просто не любила бездельничать, за все бралась охотно и весело и совсем не ждала, что ее похвалят. И все же приятно, когда тебя ценят.
Скорее бы увидеть Алешу, рассказать, как она хорошо устроилась, какие здесь хорошие люди. Не пропадут они, нет1
Глава четвертая
Бульдозер ползал по дну котлована словно гигантский тупоносый жук — все обшаривал, .вынюхивал, выравнивал. Остановился, пофыркал, будто набирался новых сил, и с оглушающим ревом выкарабкался наверх.
Готовое для фундамента песчаное основание стало похоже на идеальную волейбольную площадку.
Алексей уже освоился со своей работой,— разбуди его среди ночи, и он с закрытыми глазами расскажет, как монтируются фундаменты. Сначала на песчаное основание лягут бетонные подушки, их еще называют танкетками,— на них монтируются блоки: один на другой, столбиками. А чтобы основание не промерзло, все это засыпают грунтом и песком,— так называемая обратная засыпка фундамента. И уже затем монтируются из панелей стены подвала, а на них кладутся перекрытия из железобетонных плит.
Шишигин не раз напоминал, что монтажники фундамента не имеют права работать «тяп-ляп». Из-за «тяп-ляпов» может деформироваться здание.
«Фундамент — это основа основ,— поучал он. — Здание держится на фундаменте, а если он ненадежен, сами понимаете, что все полетит к чертовой бабушке!»
Монтажный кран лениво развернул стрелу, и трос заколыхался над штабелем бетонных подушек. Рабочий поймал трос, ловко застропил «подушку», и бетонная глыба, слегка покачиваясь, как наполненная водой бадья, поплыла к котловану. Там ее ждали, воздев руки, Крохотуля и Мажуга.
Крохина Толю в бригаде называли Крохотулей. Женька Шишигин придумал ему такое прозвище, забавляло, видно, что двухметровый детина мирно отзывается на «Крохотулю». Жалко, что Толя в бригаде, по его же словам, «временщик»: «Я пришел на стройку подзаработать и не скрываю этого: накоплю деньжат, приоденусь, а потом — в университет. Подготовлю, так сказать, материальную базу, чтоб можно было учиться без оглядки на дырявый карман».
Парень мечтает стать ученым-эитомологом. Рассказывал, что еще в школе его влекли не дали неоглядные, не глубины подземные, а прогретый солнцем бугорок возле какой-нибудь отслужившей свой век проселочной дороги— там царят насекомые. Любимыми предметами у
Толи были зоология и ботаника, увлекался он коллекционированием насекомых, теперь его манит их анатомия, образ жизни, развитие и повадки.
Как начнет рассказывать о насекомых — не остановишь, да и останавливать-то не особо и хочется — интересно. Муравьи, оказывается, настолько близоруки, что почти ничего не видят. У них есть свой язык — язык запахов. Они выделяют такие вещества — ферономы, и по этим запахам находят не только друг друга, но и отмеченную пищу, узнают фероном тревоги: почуял му-равьишко опасность и тут же выделил особый запах. Мертвые муравьи и те выделяют ферономы — сигнал к удалению «покойника».
Крохотуля увлекается и футболом. Во время трансляции футбольного матча по телевидению из-за него ничего не услышишь: он взвизгивает, кричит, ругается, отбивает ладони: «Эх, я показал бы им, как надо играть! Да куда мне с такой комплекцией? Ворота, что ль, затыкать?»
А если играли две его любимые команды — московский «Спартак» и киевское «Динамо», Крохотуля страдал, тянул к экрану руки: «Ребята, сделайте ничью, человек вас просит, сделайте ничью».
Мажуга — тоже «временщик», будет архитектором, а пока что «познает жизнь с нуля». Он и сейчас с виду не похож на простого рабочею, приезжает на стройку в хорошем костюме, «при галстуке», с фасонистым чемоданчиком.
«А вот и пижон с чемоданчиком пожаловал!» — говорит о нем Женька.
Мажуга рядом с Крохотулей, одетым как бы впопыхах,— все ему мало, узко, коротко,— и впрямь выглядит пижоном.
Разговаривал он мало, но на вопросы отвечал вежливо, даже подчеркнуто вежливо. Пробовали не разговаривать с ним всю смену,— он и бровью не повел, делал спокойно свое дело и даже как будто рад был, что его не отвлекают пустой болтовней.
Ваня Сарычев откровенно «зашибал деньгу» — жениться собирался: «Как же вить семейное гнездо в пустых стенах!» Еще до армии он полюбил девушку —соседку по квартире и сейчас, вместо того чтобы сделать ей предложение, «обогащается», купил спальню, швейную машинку, какой-то там сногсшибательный чайный сервиз, ковер,— одним словом, захламил не только свою комнату в общежитии, но и все общежитие.
Ребята посмеиваются над ним:
— Ну как, Иван, «гнездо» уже свил?
— Пока еще нет. — Парень, похоже, относился к таким вопросам серьезно.
Самый молодой в бригаде—Сергей, он считает дни, когда его призовут в армию.
Все в бригаде к чему-то стремятся, о чем-то мечтают, у каждого есть какая-то определенная программа-минимум, и только у Кузи Дудкина (такого типа Алексей еще никогда -не встречал), кроме желания «подзаправиться», ничегу в голове нет.
Работал Дудкин нехотя, двигался лениво, сонно, будто его показывали на экране замедленной съемкой. При каждом удобном случае он укрывался где-нибудь и либо подставлял солнцу лицо, либо подремывал. Зато когда появлялся Шишигин, Кузя тотчас оживал, суматошился — то поднимал что-то, то перетаскивал, делал вид, будто шибко работой занят, и тогда казалось, что его «демонстрируют» убыстренным способом.
Чаще всего Кузя приходил на работу «под мухой»,— запах водочного перегара до гого въелся в парня, что стал, как и грязная шея, и мятая одежда, неотъемлемой его частью.
Когда его упрекали, Кузя каждый раз, подбоченившись, спрашивал:
— А тебе известно, какая разница между верблюдом и человеком? Верблюд может целую неделю работать и не нить, а человек — целую неделю пить и не работать.
К Дудкину привыкли, что ли, относились терпимо, только Сарычев все еще воевал с ним, возмущался:
— Не понимаю, ради чего Женька держится за этого трутня? Ни стыда у паразита, ни совести, с какой стати я должен его обрабатывать?
Дудкин совал руки в карманы пиджака, шевелил пальцами, просунутыми в дырки, и нагловато посмеивался. А Сарычев распалялся пуще прежнего:
— Когда я с тобой разговариваю, Дудка, то мне кажется, что ты глухонемой, а я зря трачу силу на слова. Легче проработать весь день с кувалдой в руках, чем с тобой минуту поговорить!
— А ты не говори! Я тебя за язык не тяну. Все равно тебе не забить кол между мной и бригадиром, у нас дружба — не разлей вода, так что, товарищ богатый жених, не надрывай пуп.
Алексей был на стороне Сарычева: бригада давно перешла на общий наряд, Кузя действительно жил за чужой счет,— и даже попробовал говорить об этом с Женькой, но получил в ответ: «Сиди, Подсолнух, и не рыпайся!»
Но Алексей не мог «не рыпаться». Вчера первый раз открыто поругался с бригадиром: он принял плиты перекрытий. в трещинах и отколах. И никто из рабочих этого не заметил, а скорее всего сделали вид, будто не заметили.
Алексей вмешался.
— Если ты ослеп — носи очки!—закричал на него Женька, — Не- видишь отметку ОТК?
— Да ведь тут ясно видно — брак!
— Я что—из-за твоей провинциальной наивности должен бригаду на простой посадить?! — надрывался Женька. — На что мне такая роскошная жизнь?
— Не кричи на меня! — возмутился Алексей. — Один старик сказал, что если бы криком можно было построить дом, осел выстроил бы целую улицу.
— Работай лучше руками, а не языком!
— Так ведь на панелях трещины и даже отколы! — не сдавался Алексей. — Сам же говорил: нельзя «тяп-ляп»!
Женька схватился за голову:
— Уберите его с моих глаз! Уберите этого Подсолнуха, иначе за себя не ручаюсь!
Подошел Крохотуля, решительно взял Алексея за рукав, потянул в сторону:
— Хватит! Тебе больше всех надо, что ли? Ты еще не окреп. А с Шишигиным лучше не связывайся — виноватым останешься.
— Не понимаю, все видят и...
— Тебе дали умный совет: работай руками, а не языком!
И ни одного сочувственного взгляда. Никто даже виду не подал, что бригадир не прав, работали как всегда, как ни в чем не бывало.
Алексей недоумевал: брак-то налицо! Зачем же тогда разглагольствования о «тяп-ляпах» и «даешь качество!».
— Внимание, на горизонте «огнетушитель»! — крикнул кто-то.
Алексей заработался и не заметил, как подошло время обеденного перерыва.
На стройке появилась мать Сергея. Она, как всегда, несла красный термос, похожий на огнетушитель. Увидев ее, все бросили работу: гонг, извещавший о перерыве, не был таким точным — женщина появлялась ровно в двенадцать часов.
Сергей заметался, запылали его щеки, уши, шея: мать изводила его своей опекой — вот она, слепая материнская любовь.
— Мама, ты же слово дала! — простонал Сергей.— Меня тут маменькиным сынком зовут! Позоришь...
— Нет, вы только послушайте, люди, что он говорит! Родная мать позорит единственного сына! У меня больное сердце, растрепанные нервы, еду через весь город, чтоб привезти ему свеженькое, горяченькое, а он! Не привык ведь к тяжелой работе, не думали мы с отцом, что наш единственный родной ребенок чернорабочим станет, а он! Мать его позорит! Люди, где вы такое видели?!
Сергей молчал, стоял неподвижно, глядя на свои ноги.
Алексею было жалко парнишку, так и подмывало вмешаться, но он знал — толку от этого никакого, эта женщина не поймет, что позорит сына.
«А моя мать лучше поступает? — с горечыо подумал Алексей. — Не посчиталась с Надей, выгнала из дома, на письма не отвечает. И этого ей мало — возвращает эти письма с пометкой: „Адресат не проживает, вы
был!”»
Мать Сергея, прихватив красный термос и сумку с сдой, ушла неровной, шатающейся походкой, будто на плечи ей село горе. Есть же люди, что придумывают себе трагедии! И других заставляют страдать.
— Давай, Сергей, присаживайся, подкрепимся,—сказал Алексей. — Береги силы. — Он сел, зажал в коленях бутылку с кефиром, развернул сверток с котлетами, переложенными булкой, густо смазанной маслом.
Сергей сел.
— Ничего не хочу. Сыт по горло.
— Не обращай внимания!
— Тебе легко говорить.
— Мне? — Алексей засмеялся. — Ладно, пусть будет так. Но ты ешь, на желудок свой не обижайся!
Сергей взял кусок булки и котлету:
— Спасибо...
Крохотуля, закинув голову, допил молоко из литровой бутылки, присел:
— Не переживай, Сергей, это мелочи жизни. Мать есть мать. Беспокоится о тебе... Завидую я вам! У меня матери нет, давно нет.
— А отец? — спросил Сарычев.
— Человек он неплохой, у него другая семья, новая. Я давно от них ушел. Поздравляем друг друга с праздниками, считается, что поддерживаем родственные отношения. Я туда не езжу, стыдно за отца.
— Вот те раз! — удивился Сарычев.
Алексей повернул к нему голову: все у этого парня круглое — и сам он, невысокий, толстоватый, и лицо, и уши, и нос — все округлое, мягкое, добродушное. А ругается!.. Уши затыкай.
— Рослый такой батя, богатырь с виду,— продолжал Крохотуля,— а позволяет жене издеваться над собой. Ома маленькая, патлатая, глаза круглые — черные точки, злая, кричит с утра до ночи, н как не надорвется! А отцу — чуть что не по ней — пощечины отвешивает. Причем так наловчилась — действует рукой справа палево, слева направо, как помазком. У отца только голова и дергается.
— Сдачи бы дал! — возмутился Сарычев.
— И дал бы, да боится. Я, говорит, если не сдержусь — от нее мокрого места не останется. Кусает она его, как комар слона. Я не мог этого вынести, ушел. Если отцу нравится, чтоб его так унижали... Не понимаю, откуда столько злости.
— Крохотуля! — крикнул Кузя Дудкин, хотя стоял рядом. — Я брал у тебя тридцать копеек на пиво? Держи! Тут три монеты по десять копеек, проверь, и чтоб разговоров не было. При свидетелях отдаю. — Он достал из кармана «кабальную книжку», что-то зачеркнул там. — За Кузей Дудкиным копейка не пропадет! — Он тронул Алексея за плечо, склонился к уху:—Слышь, Подсолнух, одолжи пятерку до получки.
— Ты сначала трояк отдай, — напомнил Алексей.— Помнишь, невесте, которая тебе снилась, на подарок просил?
— Я? У тебя? Трояк? — Кузя сморщил лоб, поправил сигареты за ушами. — Ну, нахальство сплошное! Всем известно, что я сполна рассчитываюсь. Ну, Подсолнух, лучше не серди мой кулак!
— Пошел отсюда! — зашипел Сарычев. — Знаем тебя! Копейки при свидетелях отдаешь, а про рубли забываешь! Предупреждаю: не отдашь Алешке долг — я из тебя душу вытряхну, комбинатор... из трех пальцев. Пошел!
— Погоди,— заступился Алексей,— пусть он скажет, интересно: Дудкин, что тебе хочется, кроме того, чтоб нализаться водки?
— Закусить! — Кузя засмеялся.
Сарычев угрожающе приподнялся:
— Пошел! Я на Женькином месте давно вытурил бы этого трутня в шею!
— Когда будешь на моем месте, тогда и вытуришь,— сказал подошедший Женька. — Мы Дудку на перевоспитание взяли, или забыл? Есть такой пункт в нашем соцобязательстве. Сам голосовал! Короткая у тебя память. Мы обязались Дудку человеком сделать.
— А ты уверен, что он человек?
— А кто я, по-твоему? — Кузя обиделся. — Что у тебя есть, то и у меня, сейчас продемонстрирую. — Он принялся расстегивать пиджак.
Алексей поморщился:
— Ко всему прочему ты еще и дурак! Воистину: если бог не дал ума, в аптеке его не купишь.
— Он не дурак,— возразил Сарычев.—Это лгы дураки. Он это знает и пользуется. А бригадир потакает!
Женька небрежно сплюнул в сторону, где сидел Са-рычев, пошевелил плечами, словно собирался отплясывать цыганочку, и спросил Алексе^:
— Ты вот сейчас, Хатунцев, экзаменовал Дудку: что он хочет, зачем хочет? А ты? Ты чего хочешь? Что-то я не замечал у тебя высоких стремлений.
— Мало ли чего я хочу? — нехотя отозвался Алексей.
— И все-таки?
— Жить, как живут нормальные люди, как все.
— Только-то и всего? — Женька иронически прищурился. — А разве все живут одинаково?
— Нет. Но большинство — как положено человеку.
— Вот как? Значит, ты знаешь, «как положено» жить, может, поделишься опытом?
— Могу! — вызывающе сказал Алексей. — Уж не только для того, чтоб нажраться да вдоволь поспать!
— Ишь, куда его понесло! А разве мы работаем не для того, чтобы вкусно поесть, отдохнуть, повеселиться? Человек должен жить в свое удовольствие, он создан для этого. Я тебе скажу...
— Да ты уже все сказал,— неожиданно для всех перебил Женьку Мажуга, и все с интересом уставились на него. — Создатель материальных ценностей должен пользоваться этими ценностями. Но и сытая еда, и красивая одежда, и даже праздность в конце концов надоедят, и наступит пресыщение.
Женька засмеялся:
— Как я тебя понял, при коммунизме наступит пресыщение: всего вдоволь, бери, пользуйся. Работать не хочешь — никто тебя не заставит, бездельничай, пожалуйста!
— Один старик сказал, что все труды человека — для рта его, а душа его не насыщается.
— Оставь н покое своего старика, Подсолнух! Пускай Мажуга договорит. По его словам, нам предстоит скука смертная.
— Не бойся, командир! Твое сознание до того повы* сптся, что ты сам не захочешь сидеть сложа руки. Увидишь, что надо делать, и сделаешь. Как в приличной ссмье, где люди уважают друг друга, каждый стремится сделать что потяжелее да потруднее, облегчить задачу другому. У нас дома, например... Мы с завтрашнего дня могли бы жить в коммунизме...
— Поглядите на него! — хохотнул и тут же закашлялся Женька. — Разговорился, прокладка протерлась!
Мажуга резко поднялся и ушел.
— Заткнулся громкоговоритель,— вслед ему сказал Женька.
— Нахамил и доволен? — упрекнул Сарычев.
— А тебе лучше помалкивать! — вскинулся Женька. — Мещанская твоя душа!
— Вот как? — вспыхнул Сарычев. — По-твоему, я не буду мещанской душой, если моей семье придется спать на нарах, есть из алюминиевых мисок, жить при голых стенах?
— У тебя зимой снегу не выпросишь,— сбавил тон Шишигин.
— Я деньгам дену знаю, в детдоме рос, и почем фунт лиха знаю, и плевал на тех, кто считает, что деньги в нашей жизни не играют никакой роли. И мебель красивая должна быть, и чтоб одеться не хуже других, и дети... Собираешься семьей обзаводиться, поневоле о сберкнижке подумаешь. Вот у наших знакомых бабка умерла, так дети с шапкой по кругу ходили, гроши на похороны выклянчивали, хорошо это, да? Я б от стыда на месте сгорел!
— Тебя заведи — не остановишь. Хватит языки чесать! Подсолнух, разговор есть, айда со мной! — Женька взял Алексея под руку. — Разговорчики идут, будто зажилить угощение хочешь... Если на субботу, а? Лады?
— Раз надо.
— А то как же? Законно.
Глава пятая
Надя открыла глаза. В комнате глухая темень. Не сразу догадалась, что Алеша, как было уже не раз, завесил окно одеялом: создал условия для отдыха. Спасибо ему! Натоптались они с Серафимой Антоновной у плиты! Наготовили всего! А как же? Сегодня праздник: придут первые гости, и хотя встречать их приходится не в своей квартире...
Подтянув к животу колени, рывком распрямляя ноги, Надя села. Она всегда так поднималась с постели — быстро и весело. Алеша посмеивался: «Ты вскакиваешь, как пружинка, смотри, когда-нибудь в окно вылетишь!»
Комната, которую они занимали с Алешей, до того маленькая, что можно, не вставая с кровати, что-то взять или поставить на стол, или толчком открыть двери в столовую — там теперь поселилась Серафима Антоновна, ей каждый раз приходится стелить на раскладушке, а па день убирать постель в шкаф. Надя вызывалась помогать, но Серафима Антоновна не разрешала: «Я ведь дома, Надюша, здесь тепло, раскладушка новая!»
У Жени своя комната, он почему-то всегда запирает ее, открывает только для уборки. Вся стена над его кроватью увешана цветными картинками с обнаженными женщинами — есть и карандашные рисунки, но больше— журнальных обложек. На полу — медвежья шкура,— подарил кто-то, большущая медвежья голова приподнята, морда оскалена, кажется, что он сейчас вскочит и набросится на вошедшего.
Надя пошарила в темноте по столу и уткнулась пальцем в пепельницу с водой. Что за противная у Жени привычка! Напьется воды, а чго останется в стакане — выльет в пепельницу, окурки размокнут, и запах противный такой. Сколько раз просила не лить в пепельницу воду, но Женя будто не слышит. Не нравится Наде и как он обращается с матерью, будто старый офицер с денщиком, только и слышишь:
«Слушай, я, кажется, просил брюки погладить!
«Ты ж знаешь, я котлеты в рот не беру! Поджарь мяса, маткеша, чего смотришь? Действуй!»
И мать молча, безропотно, послушно делает все, что скажет сын. Не возразила ни разу, не поспорила, не упрекнула. Да разве ж так жить можно?
Надя нащупала на подоконнике краешек одеяла и дернула его. Ой, сколько солнца на дворе! Даже зажмурилась. Погода — чудо! Настроение — хоть пой во весь голос. И если бы не вчерашнее мамино письмо. Раз прочитала, на всю жизнь запомнила. Алеше не показала, зачем его расстраивать? Праздник ведь у них сегодня — гости придут.
На стуле лежало с утра еще приготовленное белое платье, то самое, что мама к школьному выпускному вечеру готовила, влезла в него словно колбасная наминка,— пришлось расшить, вытачки распороть,— пополнела.
Надела платье — теперь как раз впору, расчесалась перед зеркалом, заплела косу. Вот точно так собиралась на школьный выпускной вечер...
А что, если ленту в косу вплести?
Вытащила из-под кровати чемодан, лента на самом дне, свернутая розовой трубочкой, пахнет домом. Вспомнилось, как мама смочила ватку духами, завернула ее в белую бумажку, а потом закатала в ленту, сказав: «Пропахнет насквозь, духи долго держаться будут..» Мамочка... Вот бы распахнулась сейчас дверь и она вошла... Мамочка!..
И все это из-за Варвары Степановны!
Надя достала из-под матраса письмо — от Алеши прятала,— развернула примятый листок:
«Здравствуй, дорогая дочечка и дорогой наш зять
Алеша! Мы живы, здоровы, того и вам желаем. Очень с папой довольны, что вы хорошо пристроились, что свою квартиру получите. Не хотела писать вам, дорогие, про это, но как детям не напишешь, как скроешь от них, может, оно и само выявилось бы... Напишу, как Варвара Степановна встретила нас по-родственному. Поехали мы туда с отцом, взяли гостинцев — всего понемногу: и медку, и вареньица, и фруктов со своего саду, пускай, думаем, сваха полакомится. Приехали, идем, а как только отец за калитку взялся, видим — окна стали закрываться, занавески задергиваться. Постучались мы в двери, постояли, да и подались назад восвояси. Гостинцы на крылечке оставили — не везти ж их обратно, пред-назначались-то они для свахи: поест, может, подобреет. Надумали мы к знакомым пока зайти, а к Варваре Степановне другим заходом, вечером. Да не тут-то дело было, доченька моя ненаглядная и зять наш Алеша! Догнала нас сваха, стала поперек дороги, держит перед собой мешок с нашими гостинцами и давай нам все под ноги вытряхивать. А там в трехлитровой банке пять килограммов меду. Майский, свеженький, как янтарь... И варенье поплыло. Все перемешалось, разбилось. Я приболела после всего этого. Так что теперь нам дороги к матери твоей, дорогой наш зять Алеша, нету, видно, до гробовой доски Варвара Степановна казнить нас будет».
Будет!
Но Алеша-то, ее родной сын, при чем?
А Надя при чем?
Зачем же и самой мучиться и мучить других? Причем не виноватых перед ней?
Надя спрятала письмо под матрас, вышла в столовую и увидела там у зеркала Алешу. Он никак не мог справиться с галстуком: завяжет и развяжет, снова завяжет, снова развяжет. Вот он такой: сто раз может одно и то же делать, переделывать, и все спокойно. А вот Женя...
Однажды Надя наблюдала, как он галстук завязывал, минут пять провозился у этого же зеркала: узел у него получался то толстый, то крохотный. И вдруг как взвоет! А потом принялся комкать, мять галстук, хотел порвать его на куски, но материал был новый, добротный, не рвался, и тогда Женя выбросил галстук в окошко. Вспомнив все это, Надя засмеялась.
Алеша с удивлением оглянулся на нее:
— Ты чего?
— Да так... Давай помогу!
Муж покорно опустил руки, вытянул шею. Надя ловко завязала галстук. Когда Алеша еще в армии был, она уже «тренировалась» на папиных галстуках.
— Готово! Принимай работу!—весело сказала она, отстраняясь от мужа, поворачивая его лицом к зеркалу.
Алексей потрогал галстук, повертел головой, похвалил.
— Ну и стол у вас, должен сказать. Разукрасили. Оранжерея прямо!
Надя повернулась к столу. Он действительно как цветник: в центре — ваза с цветами, рядом салат-мозаика, тут и селедка, притрушенная зеленым луком, обложенная кубиками из свеклы и морковки, а сверху, на зеленеющем луке, размельченный яичный белок. А вот фаршированная рыба, из ее рта выглядывает плоская морковка, словно язык. Студень — прозрачный, голубоватый, насквозь просвечивает, так и просится в рот.
Наде захотелось есть, даже под ложечкой заныло. Она походила вокруг стола, прикидывая, что бы такое взять, не нарушив живописности, и не решилась: вдруг что-то испортится? Даже если снять с тонких ломтиков мяса веточку петрушки, и то уже что-то исчезнет.
— Это все Серафима Антоновна,— сказала Надя, отходя от «соблазна»,— я только на подхвате.
— Научишься! — Алеша взял ее за руку. — Ты у меня сегодня очень красивая. Как невеста... Вся в белом...
— А раньше русские невесты венчались в красном,—■ сказала Серафима Антоновна, входя с букетом в руке.— Испокон веков в красном. Это католики навязали нам белое.
— Первый раз слышу об этом,— сказал Алексей.
— Ия. — Надя смотрела на кофточку Серафимы Антоновны,— попало ей от сына за эту покупку, налетел:
«Ты что, молодая, замуж, что ли, собираешься, такую пестрятину нацепила? Небось рублей двадцать выкинула псу под ХВ0СТ1»
«Сынок, так ведь я пока что сама зарабатываю! За столько лет первый раз позволила...»
«А сапоги за шестьдесят пять рублей?»
<Ходить-то мне не в чем...»
«Можно подешевле было, обязательно дорогие?»
Алексей вмешался:
«Ты что — в самом деле из-за денег?»
«На кой ляд старухе наряды?»
«Да какая же она старуха! Женщина всегда останется женщиной, она должна прилично одеваться».
«Пора бы ей о спасении души подумать!»
«Ну, ты даешь! — Алексей рассердился. — Одинокая женщина... Недавно мужа похоронила, твоего отца. Пусть бы хоть покупкам радовалась!»
«Не лезь в чужую семью! — крикнул Женька. — Своей ладу не дашь: мать-то бросил?! И укатил с молодой женой счастья искать. Моя хоть на глазах...»
А сейчас Серафима Антоновна надела новую кофту, не побоялась, молодец. Кофточка нейлоновая, поле синее, а на ней желтые листья, кленовые.
— Идет вам! — похвалила Надя. — Сразу на десять лет помолодели.
Серафима Антоновна вдруг заплакала.
Надя и Алексей удивленно переглянулись, разом сказали:
— Что с вами?
Женщина улыбнулась сквозь слезы:
— Гриша сегодня снился... Тоска... Вот тут сжимает, сжимает. — Она приложила руку к груди. — Холодно мне без Гриши на этом свете, мерзну...
Надя обняла ее за плечи:
— Ну что вы, Серафима Антоновна, в такой-то день печалиться, гости придут, повеселимся...
— Повеселимся,— грустно согласилась женщина. Она уже не всхлипывала, но полоски от слез не высыхали на ее щеках...
Надя сказала, что станет у входа в столовую и здесь будетвстречать гостей:
— Как контролер в кинозал.
Первой пришла Тася — такая неожиданно красивая, стройная, в голубом брючном костюме, в парике. Подарила Наде на «новоселье» хрустальную вазу. Ваза Наде так понравилась, что она долго не выпускала ее из рук, разглядывала, восхищалась ажурным рисунком.
— Тася, зачем же такую дорогую вещь?
— Эта дорогая вещь мне надоела! Ты не очень-то радуйся, горлышко у нее, посмотри, шире дна, того и гляди упадет и разобьется. Я не знала, как от нее достойно избавиться. Теперь ты страдай!
Надя засмеялась так громко, что пришел Женя, удивленно спросил:
— Что тут происходит? — И, не дожидаясь ответа, не сводя с Таси взгляда, спросил: — Откуда вы взялись, красивая? Я даже во сне тахую не видал, может, как звездочка, вы с неба свалились?
— Кто это? — строго спросила Тася Серафиму Антоновну.
— Мой сын, Женя.,.
— А я думала, что он случайно попал сюда, заблудился...
Серафима Антоновна жалобно посмотрела на Тасю, а она непримиримо сказала:
— Сколько живу на свете, а такой чепухи, да еще при первой встрече, ни от кого не слышала.
— Он пошутил, — Серафима Антоновна попробовала защитить сына.
— Со мной он так шутить больше не будет! — отрезала Тася.
Женя уходил на кухню спиной вперед.
Алексей подмигнул Наде, она поняла этот веселый взгляд так: «Вот бы кому взяться за Женьку!»
Затем пришел Мажуга, стройный молодой человек в ярко-красной рубашке с выпущенным на серый пиджак воротником. Он склонился, поцеловал Наде руку, преподнес керамический кувшин и духи.
— Ты с ним поосторожней,— шепнул ей в ухо Женька. — Не давай никаких авансов.
Надя не поняла:
— С кем это?
Жспька кивнул па Мажугуз
— Только между нами. Поняла? Недавно из тюрьмы выпустили. Ты и виду не подавай, смотри...
Надя испуганно оглянулась на Мажугу. Вот ни за что бы не подумала... Такой приличный с виду человек, одет красиво, со вкусом, лицо хорошее.
Длинный парень, назвавшийся Крохотулей,— «Все равно и вы меня так называть будете!» — подарил Наде розы — большущий букет белых и красных роз. Смешной! Пиджак на нем узок, рукана коротки, видно, костюм с чужого плеча, напрокат, что ли, он его взял? Поняв Надин взгляд, Крохотуля засмеялся:
— Не обращайте внимания на мой «смокинг», я. просто далеко руки просунул... Понимаете, ни в одном магазине моего размера нет, а заказать в ателье... Все время не выберу. Извините уж...
Когда он о чем-то заговорил с Тасей, Женька позвал Надю на кухню, сделал страшные глаза:
— Поосторожней с ним! Не. надо так много разговаривать, а то...
— Что «то»?
— Он в «дурдоме» был...
— «Дурдоме»? А что это за дом?
— Где сумасшедшие содержатся. Пунктик у него.— Женька покрутил указательным пальцем у себя на виске. — Много читал и помешался, и сейчас приступы бывают. Но между нами...
— А приступы?..
— Если он спокоен, ничего... Тихое помешательство.
Надя с опаской поглядывала теперь и на Мажугу, и
на Крохотулю. Да что это у них за бригада такая?
Сергея она сразу узнала,— челка у него как у девочки— низкая, густая,— подарил ей шелковый платок:
— Мама выбирала. Не знаю, понравится ли вам?
— Спасибо. Но почему мне подарки? За что?
— Полагается! — за всех ответил Женька. — У нас так заведено.
Последним пришел всклокоченный парень с сигаретами, заложенными за уши: они торчали как два белых коротких карандаша. Для украшения он их носит, что ли? Рубашка па нем чистая, но такая мятая, будто сушилась в кулаке. И пахло от него кислой капустой. Он долго шарил в карманах и протянул Наде катушку белых ниток и наперсток:
— Вот, пожалуйста, от меня.
Надя улыбнулась:
— Спасибо. А у меня как раз наперсток потерялся.
— Я знаю, что надо женщинам.
Надя услышала, как Сергей спросил;
— Кузя, ты сегодня, кажется, трезв?
— Если пить, так пить. — Кузя покосился на стол.— Чего каплями желудок травить?
— Дядя Костя, наконец-то! — обрадованно воскликнул Женька. — Мы вас заждались, водка прокисла:
Надя повернулась на.голоса и увидела невысокого лысого человека в очках: он протягивал Серафиме Антоновне какой-то сверток.
— Подсолнух, зови гостей к столу! — приказал Женька. — Дядя Костя, выбирайте себе даму.
Прораб подставил Серафиме Антоновне руку кренделем, галантно склонился перед ней:
— Прошу, мадам!
Места не хватило только Кузе, от него отмахивались, получалось, что он лишний, и такое у него было растерянное, жалкое лицо.
Надя сбегала на кухню за табуреткой, поставила ее рядом со своим стулом, сказала: «Садитесь!» — и Кузя тут же сел, только не на табуретку, а на ее стул. Крохотуля молча подставил Наде свой стул, взял табуретку себе, потрогал ее надежность, прежде чем сесть, а Кузя вдруг заговорщицки подмигнул Наде.
«Странный человек»,— подумала она.
Женя откупорил бутылки, разлил по рюмкам: вино — женщинамт водку — мужчинам. Поднялся: прораб Матусов, сказал, что с удовольствием выпьет за молодую семью Хатунщевмх, «влившуюся в наш дружммгй рабочий коллектив».
За каких-нибудь полчаса тарелки олустели — так дружно гости навалились ка еду, и только Серафима Антоновна не пила и не ела, сидела за столои как застенчивая гостья, о которой хозяева забыли.
— Почему вы не едите? — шепотом спросила Надя.
— Тягостно у меня что-то на душе... Ты не обращай внимания, нехорошо, если госги это заметят. Гриша из головы не выходит, кажется: вот-вот появится, позовет, скажет что-то... — Она вздохнула. — Занимай гостей, Надюша, будь за хозяйку.
Тася о чем-то оживленно говорила с Крохотулей. Надя пыталась улучить момент, чтобы рассказать подруге об этом человеке, до Тасю никак нельзя было отвлечь от него.
Надя решительно подсела к ним. Тася заинтересованно спросила:
— Толя, я слышала, что пи собираетесь стать уче-ным-энтомологом?
— Собираюсь,— подтвердил Крохотуля. — Наблюдать за насекомыми, должен вам сказать, захватывающее зрелище, своеобразный спектакль. На сцене — игра, здесь — жизжь. Тысячи загадок, тысячи вопросов. Под каждым камнем, в траве, на ветвях — всюду кишит жизнь насекомых. Куда они торопятся? Чем взволнованы? Интересно, правда?
— Очень! — живо отозвалась Тася.
— А возьмите муравьев! Все действия у них осознанны. Они готовятся к бою, заранее эвакуируют свои куколки, а равеных оттаскивают в безопасное место.
«Он же муравье® принимает за людей! — испуганно подумала Надя. — Вдруг приступ начнется: разволнуется. А Тася-то ничего не злает!»
Она призывно посмотрела на Женю, и он тут же откликнулся, громко сказал:
— Анекдот! Хватит с букашками-таракашками! Заморишь девушек!
— Нет, лет! — запротестовала Тася. — Это очень интересно. Рассказывайте, Толя, пожалуйста!
Крохотуля благодарно улыбнулся ей, а Женя успокаивающе подмигнул Наде: «Я начеку, не бойся!»
— Вот еще что интересно,— рассказывал Крохотуля (Тася не сводила с него глаз). — Как летают живые существа? Как у них происходит «запуск» мотора, взлет, горизонтальный полет, посадка? Насекомые уже летают сотни миллионов лет, вдвое дольше, чем птицы. А нельзя ли человеку поучиться чему-нибудь у летающих существ? А возьмем способность насекомых безошибочно ориентироваться в пространстве! Пчела, например, легко находит свой улей на расстоянии нескольких километров. Ученые предполагают, что «путеводителем» для насекомых служат магнитные силовые линии.
— Гляди ты! — восхитился Сарычев. — И правда интересно, поневоле позавидуешь Крохотуле.
— Тоже мне еще! Нашел чему завидовать! — Женя встал из-за стола, оттащил к окну свой стул. — Хватит! Танцевать будем. Подсолнух, распорядись!
Алеша включил проигрыватель.
Танцевали старинный вальс «Опавшие листья». Надю пригласил Мажуга, и, если бы не отвращение к этому человеку, в прошлом •— бандиту, она танцевала бы с упоением — так легко, бережно он ее кружил. Краешком глаза она видела, что Серафиму Антоновну пригласил прораб Матусов. Они почти стояли на месте, чуть-чуть покачивались, и оба улыбались, но было ясно, что думают они далеко не о вальсе и не о сегодняшнем дне. Женя кружил Тасю. Надя увидела, как его рука соскользнула с талии на бедро, и он тут же охнул. Его ущипнули? Кажется, он пытался вырваться из Тасиных рук, но она крепко держала его, заставляя танцевать до тех пор, пока пластинка не кончилась.
Никогда Надя не видела у Жени такого свирепого лица.
Когда Алеша поставил на проигрыватель «Аргентинское танго», Надя протянула Дудкину руку, улыбнулась:
— Пойдемте?
Он заморгал:
— Со мной?
— Конечно!
Кузя выскочил из комнаты и долго не показывался.
«Постеснялся»,— решила Надя.
За столом Тася, глянув на Женю, громко, вызывающе сказала:
— Терпеть не могу усов!
Женя потрогал свои усы-подковку, но ничего не сказал, хотя было видно, как слова протеста пытаются вырваться наружу.
Тася повернулась к нему спиной.
Женя покашлял в кулак:
— У вас, кажется, парик? Голова, что ль, преждевременно облысела?
Тася, не поворачиваясь к нему, двумя пальцами подняла свой парик, другой руксй вытащила шпильки, и на плечи ей упали роскошные, выкрашенные в цвет красного дерева, собственные волосы. Она взбила их руками, повертела головой и засмеялась:
— Дань моде.
Жене месть не удалась, он явно не знал, чем обратить на себя внимание.
Тася подсела к Крохотуле, о чем-то они тихо заговорили.
Кузя Дудкин ел так, будто его целый месяц не кормили.
— Вы ешьте, ешьте,— потчевала его Надя и всего понемногу подкладывала в тарелку.
— Алексей, скажи честно, ты когда-нибудь стыдился себя? — услышала Надя голос Сарычева и незаметно придвинула к нему свой стул.
Алеша сказал:
— Для этого надо совершить подлость.
Сарычев покачал головой:
— Ни-ни. Раньше я тоже так думал... Такая тоска на меня наваливается!.. Что я такое? Что могу и что должен? Я песчинка в кузове, бесполезный дурак.
— Что это с тобой? — удивился Алексей.
— Читал я много,— продолжал Сарычев. — Да все по диагонали. Увлекался приключенческой литературой. Краснокожие. Белолицые. Капитан Немо... И про любовь, конечно. А руководства для души нигде не вычитал. Душа у меня как у мятежника, но я сам себя noca-дил в клетку и не могу выбраться... За душой всего-то семь классов... Вот ты, Подсолнух, живешь ясно, понятно.
— И ты живи понятно,— вмешался в разговор Мажуга. До этого он листал журнал «Америка». Женька откуда-то принес его и положил на стол: с обложки улыбались две девушки и парень — все они в красных брюках и черных куртках. — В Австралии есть такая поговорка: «Привяжи свой фургон к звезде». Это означает, что человек должен иметь свою звезду, неуклонно идти к ней, не сворачивая и не отступая назад.
— А если цели никакой? — уныло спросил Сарычев.
— Это уже плохо,— заметил Алексей. — Один старик сказал, что в судьбе, как и в борьбе, выигрывает смелый. Без цели нельзя.
— Хотите анекдот? — предложил Крохотуля, поворачиваясь. Его ладонь осталась лежать на Тасиной руке. — Сел один чудак на лошадь, а тут как раз человек идет навстречу, спрашивает: «Слушай, ты почему задом наперед сел?» Чудак отвечает: «А откуда я знаю, в какую сторону ехать?»
Сарычев вздохнул:
— Это про меня. Я не живу, а плыву по течению,
— По течению только дохлая рыба плывет,— засмеялся Женька. — Я понял, в чем дело: невеста отставку дала, так? Отсюда и мировая скорбь.
Сарычев кивнул.
— Я говорил тебе,— Женька подмигнул Алексею,— не обзаводись барахлом! Добейся, чтоб девчонка тебя не за мебель и ковер полюбила! Обнимай теперь свою полировку!
— Не в том дело... Вчера я на концерте уснул. Под органную музыку. Ну и...
— От ворот поворот?
— Начисто. Я ж захрапел там. Она в слезах выскочила...
Женька захохотал:
— Вот это да! Так тебе и надо! Не будь тюхой.
Кузя Дудкин вдруг выскочил на середину комнаты и,
пританцовывая, запел громко, визгливо:
Давай-ка, милая моя,
Нескладушки пропоем!
Машина свистнула, пошла.
Поцелуй в ребро кирпич!
Потом попытался танцевать вприсядку, но ноги его не слушались, и он повалился на бок, дрыгая ногами. Алексей насильно поднял его, усадил за стол, попросил Надю заварить ему чаю покрепче.
— Не серди мой кулак, Подсолнух! — кричал Дудкин. — Я с тебя все лепестки пообрываю!
Надя поморщилась: почему Алеша разрешает называть себя Подсолнухом? И еще улыбается — нравится ему, что ли, эта кличка?
Она поставила перед Кузей чашку чая. Он тут же залпом выпил его, поднес ко рту кусочек хлеба, понюхал и подскочил, погладил прораба по лысой голове, снова запел:
У меня расческа есть,
Расческа деревянная!
И кому какое дело,
Что мне нечего чесать?
Он снова хотел пуститься вприсядку, но Тася что-то шепнула ему, взяла за руку, и Кузя, оглядываясь, покорно последовал за нею.
Тася вернулась одна.
— Ты куда его дела? — спросил Женька.
— Выставила за двери.
— Так он же покоя никому не даст, оборвет звонок!
Тася усмехнулась:
— Не беспокойтесь. Никого он больше мучить не будет.
'— Она его задушила! — воскликнул Женька.
— Я не из-за себя старалась.
Надя с восхищением смотрела на Тасю: как же это ей удалось утихомирить Кузю? Возможно, на лестнице случайно оказался милиционер или дружинник и Тася ему сдала пьяного?
— Счастливый вы народ, молодые, — сказал, воспользовавшись затишьем за столом, дядя Костя.— То, что мое поколение пережило...
— Ладно, дядя Костя, ладно,— вмешался Крохотуля. — Мы все понимаем, зря р.ы так думаете. Но дело прошлое... Вон как вы разволновались!
Надя торопливо налила Матусову чаю, сказала ласково:
— Выпейте, дядя Костя, свежий! Только что заварила. Индийский, высший сорт.
— Спасибо, девочка, спасибо...
— А салат превосходный! — заявила вдруг Тася.— Люблю вкусно поесть — это мой главный недостаток.
— А в армии... хорошо кормят? — ни к кому не обращаясь, спросил Сергей.
— Нормально,— отозвался Алеша.
— Молодец вы, Надя!—похвалил Крохотуля.— Женщина должна уметь хорошо готовить.
Мажуга сказал, что в Японии есть такой закон: если жена готовит невкусно, на нее накладывается штраф, а Надя, смеясь, призналась, что если бы они с Алешей жили в Японии, то у них не хватило бы денег оплачивать штрафы.
— Толя! — позвала Тася. — Вы что-нибудь знаете о микроорганизмах?
— Вопрос не ко мне. — Крохотуля улыбнулся ей. — Но... сейчас столько появилось новых продуктов синтетической химии, а вместе с ними и микроорганизмы. Эти микрообжоры набросились на полиэтилен и прочие полимеры как на лакомство. Сейчас без пластмасс немые-лима ни радиоэлектроника, ни ракетная и ядерная техника, а эти микроорганизмы нападают на изоляцию электрических проводов, вызывают короткое замыкание и разрыв цепей. Без внимания их оставлять нельзя. Для этого и изучают, чтоб бороться.
Надя взяла мужа за руку, призывая его склониться к ней, зашептала:
— Не могу понять, он говорит так умно, серьезный на вид.
— Ты о ком?
— Крохотуля...
— Он и есть серьезный.
— Но Женя... Я все знаю, он меня предупредил...
— О чем? Не понимаю.
Надя совсем понизила голос:
— Ну, что Крохотуля... в сумасшедшем доме находился.
— От Женьки всего можно было ждать, но такого?..
— Так это неправда?
— А ты сразу и поверила!
— Конечно. А Мажуга? Он сидел в тюрьме?
— Кретин! Врет все. Это у Женьки такие шутки.
— Шутки! — возмутилась Надя. — Разве можно так шутить?
— Выходит, можно. Некоторым...
— А мне все-таки жалко его,— вздохнула Надя.
— Кого? — не понял Алексей.
— Женю. Какой-то он пустой, пустотелый, что ли? Прижмет кто-то неосторожно, он и хрустнет.
Алексей рассмеялся.
В дверь позвонили.
— Дудка! — предположил Женя.
— Нет! — уверенно заявила Тася. — Я же сказала: Дудка сегодня не придет. Можете спокойно открывать двери.
Женька приказал:
— Подсолнух, открой!
Алексей встал, но Тася дернула его за руку, усадила на место:
— Двери должен открывать хозяин; Женя, кажется, здесь хозяин вы? Ну-ка, откройте!
Женькины губы пошевелились. По всему было видно, он ругнулся про себя, но встал и отправился в коридор. Вернулся один и интригующе долго не говорил, кто звонил и зачем, полчаса прошло, не меньше, пока он не сжалился:
— Сюрприз! Билеты принесли. Завтра пойдем на «Кармен». — Он повернулся к Тасе: — На вашу долю тоже найдется, если захотите.
— Не захочу! Не люблю эту Кармен!
— Не может быть,— произнес Крохотуля растерянно. — Поверить этому трудно.
— Это почему же? — Тася в упор, вызывающе посмотрела на него. — Потому, что опера не сходит со сцены уже сто лет? Из-за музыки! Музыку я люблю, прекрасная музыка, а вот Кармен... Попадись она мне под горячую руку!..
— Не понимаю,— разочароианио протянул Крохотуля.
— Сейчас поймете! Ответите мне, Толя, Хозе хороший человек?
— Да. Но он не та сильная личность, которая смогла бы покорить Кармен.
— А что она сделала с этой личностью?—наступала Тася. — Жизнь ему исковеркала! Соблазнила своей любовыо, сделала изменником родины, из-за нее он забыл о сыновнем долге, присяге, стал контрабандистом, преступником, одним словом. Все бросил к ее ногам. А появился блистательный Эскамильо, и снова — свободная любовь? А останься она жива, кто знает, любила бы она Эскамильо до конца? Попадись ей павлиний хвост с более ярким оперением, и оча клюнет снова.
— Ерунда,— сказал Мажуга, вглядываясь в девушку. — Извините, Тася, но то, что вы говорите, переварить трудно.
— Вам — допускаю, а мне вот — нет. Я против свободной любви! Стыдиться высказывать свои чувства мне нечего. Существует долг, ответственность перед человеком, который доверился тебе. Свободная любовь! Да это же самый что ни на есть мерзостный разврат!
— Слово «свобода» само говорит о себе,— вмешался Женя. — Люби, как любится, на здоровье. Каждый как может. Предоставим решать этот спор сердцу... Что касается меня, то мое сердце волнует сейчас другое. Приближается День строителя, надо встретить его как следует.
— А хозяйка-то где? — вспомнил Матусов. — Что-то не видать ее давно. Ушла?
— ‘Наверное, подогревает жаркое! — предположил Женька.
...'Серафима Антоновна сидела у кухонного стола, положив голову л а согнутые руки. Сердце ее остановилось.
Глава, шестая
Алексею не хотелось сегодня идти в музей на выставку произведений Врубеля, а тем более без Нади — она работает в первую смену, но в бригаде заведено ходить всем вместе в театр, кино и на лекции.
— Мы должны развиваться сообща — всесторонне и гармонично! — восклицал Женька Шишигин. — Иначе нам не видать высокого звания бригады комтруда!
Он случайно встретил «русалку». Ей, видно, никак было не отвязаться от Шишигина, и она пригласила в музей всю бригаду.
— Ее Викторией эовут! — ликовал Женька. — Сейчас ты упадешь: она меня к себе домой позвала. Вот! — Он достал из кармана бумажку. — Собственной рукой адрес написала, гляди! Правда, я натрепался, что строил дом, в котором она сейчас живет, да ладно, какая разница, кто строил,— квартиру-то новую она получила! А узнала, что я строил, обрадовалась даже: «Может, это и неплохо, что мы с вами встретились...» Чуешь? Девчонки всегда от меня без ума... Пойдем со мной, а? Боюсь — оробею.
Алексей уже «раскусил» Женьку: если б Виктория не работала в музее, бригада туда не пошла бы «развиваться всесторонне и гармонично». Когда Женька был влюблен в певицу, бригада ходила на ее концерты, в официантку из ресторана — каждый выходной устраивали «коллективный ужин».
Жалко, что Надя не может сегодня пойти с ними на выставку, какой же праздник без нее!
Надя ждет ребенка. В поликлинике сказали: «Четыре недели». Открылся счет новой жизни, и эта жизнь, такая еще пока неопределенная, таинственная, уже властно заявила о себе. Алексей не испугался, нет, наоборот, он был счастлив, до того счастлив, что даже позавчера в театре забылся, обычно сдержанный, не смог сидеть спокойно и то обнимал Надю, то касался губами ее щеки, то прикладывался головой к ее плечу, пытаясь заглянуть в глаза.
Позади них кто-то шепотом возмущался:
— До чего нравы упростились! Никакого стыда... А девушке, видно, нравится такая вольность!..
Наде в самом деле нравилась такая вольность: она благодарила мужа сияющим, преданным взглядом.
С какой радостью Алексей поместил бы свою любимую под розовый колпак до того самого часа, когда появится малыш,— ведь они сейчас как бы плывут на ветхом суденышке, где и сидеть можно только на своих чемоданах, а палуба под ними го качается, то дрожит, и неизвестно, когда это суденышко достигнет своего берега.
Мучили сомнения: может, зря он оторвал Надю от матери, от отца, увез неизвестно куда.
Они, посоветовавшись, решили никому пока что не говорить о Надиной беременности. Успеется! Это была их сладкая тайна.
Одно беспокоило Алексея: Надя часто плакала, тосковала о Серафиме Антоновне, считала Женьку виноватым в ее преждевременной смерти: «Она угасла, Алеша, угасла от тоски, от одиночества! А сын ничего этого не замечал! Он холодный, равнодушный!»
В захудалом скверике, приткнувшемся к зданию музея, возле облезшей, пятнистой скамейки сидел на корточках Кузя Дудкин, а вокруг него толклись, будто он водил их на поводке, Крохотуля и Сарычев.
Алексей поздоровался с ними, закурил от протянутой Сарычевым зажигалки и поинтересовался:
— Что тут происходит?
Кузя живо вскочил на ноги:
— Они гонят меня отсюда! Напали как цепные собаки. А за что, спрашивается? Рабочий человек выпил в выходной на свои кровные. Теленок не пил, так его зарезали. Сарычев налетел: «Ты мелкий собственник, комнату сдаешь, овощами на базаре торгуешь, собаку-зверя держишь, чтоб на людей кидалась!» А какое ему дело? Будто им в общежитии хуже, чем мне дома! Они в кино захотели — воспитатель за билетиками сбегает. Телевизор цветной понадобился — шефы поднесли. Мелкий ремонт и то сами не делают! Пикнут — начальство тут же людей пришлет.
— Ладно, ладно, иди домой, отоспись,— поморщился Алексей, отдирая от своего рукава Кузины пальцы.— Иди!
— Ха! Охота была! А что я на том свете буду делать! Мозоли на мослах набивать? Дай на «маленькую» — уйду.
Кузя Дудкин кашлял и плевался. От него разило водочным перегаром, смешанным с запахом дешевого табака. Рубаха на нем, как всегда, грязная, волосы всклокочены, только постоянное украшение — сигареты за ушами — были чистые и тугие.
— Не надо бы тебе, Кузя, в музее показываться,— посоветовал Алексей. — Тебя будто из мусорного бачка вытряхнули!
— Не серди мой кулак, Подсолнух! — Кузя обиделся.
— Я тебе, Дудка, что велел! — крикнул, подходя, Женька. — Пей хоть досиня, но чтоб не на людях! Залазь в какую-нибудь дыру и свинячь! — Он полез в карман, вынул три рубля и не отдал их Кузьме, а швырнул в траву. — Исчезни!
Женька вырядился как на выставку: в белом костюме, рубашка голубая в широкую полоску, галстук тоже белый. И «бобрик», видно, ему только что освежили,— коротко остриженные волосы торчали густой щеткой, от них и от усов шел «парикмахерский дух». Он благодушно отнесся к насмешкам насчет своего «жениховского» вида, — кроме Алексея, никто не знал, какое долгожданное свидание ожидает его сегодня.
— Виктория увидит тебя — в обморок от восторга свалится,— засмеялся Алексей.— Вид у тебя такой блистательный! Не могу вспомнить, кого ты мне наломи-наешь? А, вспомнил: манекен в витрине универмага.
— Ты издеваешься или?..
— Или,— успокоил Алексей. — Выглядишь ты что надо.
— Старался!—Женька озабоченно огляделся.— Гляди ты, не все пришли! Вот народец! Ты их за уши тянешь в культуру, а они упираются. На что мне такая роскошная жизнь? Пора. Аида!
В зале, где экспонировались картины Врубеля, почему-то пахло церковью. Этот странный запах сохранился в памяти Алексея еще с детства: он увидел мать, высокую, красивую, в голубом чаде кадила, среди икон и молящихся старух, рядом со священником в золотой шуршащей рясе. Мать крестилась, не склоняя головы, далеко откидывая от груди руку. И священнику руку поцеловала, только когда он поднес ее к губам.
Зачем она ходила в церковь и зачем брала с собой Алексея, он так и не узнал, хотя не раз после спрашивал.
«Много будешь знать — рано состаришься»,— отвечала мать.
Мысли Алексея прервал Крохотуля:
— Хорошо тому, кто рос в такой семье, что в нем с детства воспитывали чувство красоты. А мной, напри-мер, никто не занимался. В школе мы учили физику, математику, литературу, а чтоб насчет понятия о живописи, скульптуре... Теперь вот сам наверстываю. Но не каждый в нашем возрасте такой смельчак, что возьмет да и прямо скажет: «Я в этом ни бум-бум». Многие маскируют свое незнание общеизвестными истинами, нахватаются верхушек—запомнят несколько имен, картин, а копни глубже...
— Дань приличию,— подхватил Мажуга,— обязан иосхищаться — он и восхищается, а внутренней потребности никакой.
— Ты будто обо мне рассказываешь,— признался Сарычев. — Я как-то и не думал, что мне все это нужно. Считал — необязательно, как десерт к обеду. Важно, чтоб обед был сытным, а десерт... баловство, что ли? Обойтись можно...
— Здравствуйте! — приветливо сказала, подходя к ним, девушка.'
Алексей сразу узнал «русалку», хотя ничего русалочьего в ней не было. Гладко причесанная, в строгом светлом костюме, она походила на учительницу. Ее даже не смущал Женька, который старался показать псем, что знаком с нею, вертелся рядом, поддакивал.
Удивляло — с чего это Виктория вдруг пригласила Женьку к себе домой? Не знать человека и сразу — в гости? Или он до того ей понравился, что боялась потерять снова? А возможно, уступила Женькиной навязчивости?
— Противоречия эпохи были восприняты художником с особой остротой и нашли свое отражение в образах, рожденных могучей врубелевской фантазией, — рассказывала Виктория окружавшим ее людям.
Внимание Алексея привлекла «Сирень». На фоне тем-но-синсго вечернего неба — сирень, сирень, сирень. Не разобрать ни лепестков, ни листьев: цветочное наводнение затопило холст.
Виктория как бы откликнулась на его мысли:
— Цель художника была не только в том, чтобы предельно тонко и сложно воспроизвести колорит цветов. Он стремился передать «душу» сирени, вникнуть в тайный смысл природы, слиться с ней...
Сирень — любимые Надины цветы. И грустная девушка на полотне чем-то напоминает Надю. Вспомнилось, как она однажды прислала ему в армию пять рублей и просила купить сирени: «Если сам не сможешь — попроси кого-нибудь. Если в казарме нельзя держать цветы — подари кому-нибудь. Но обязательно купи сирень, обязательно, это я с тобой побуду...» Пятерка, естественно, пошла на папиросы для всей братвы.
Виктория в плотном людском окружении перешла к другой картине.
— «Сирень», «К ночи» — по сюжету пейзажи,— разносился ее голос. — Необычная тонкость и точность в наблюдениях природы сочетаются со своеобразным мифологическим отношением к ней...
Если бы Алексея сейчас спросили, часто ли он бывает в музеях, постыдился бы сказать правду, хотя никогда не врал. Редко заглядысал. Очень редко. Времени на это не было. Для всего было, но только не для музеев.
— Спасибо, что позвал сюда,—шепнул он Женьке. — Я считал, что Врубель — это так...
— Вот видишь? — Женька довольно улыбнулся.— Слушай меня,— никогда не пропадешь. И еще дам тебе один совет, не примешь его — дураком помрешь: хочешь протиснуться вперед — надо поработать локтями. Дошло?
Алексей промолчал, не в его характере «работать», как сказал Шишигин, локтями.
— А вы знаете, что у леонардовских мадонн и вообще у многих мадонн бритые лбы? — спросил Сережа.— Тогда в моде были высокие лбы, и женщины сбривали волосы...
— При чем тут мадонны? — удивился Алексей, разглядывая картину.
Это был вечер в степи. Горят на закате красные и розовые чертополохи, мирно пасутся кони. Но что-то настораживает, беспокоит. Кажется, что крадется какая-то беда вместе с полураздетым чернобородым человеком в отблесках заката. Если он пастух, зачем тогда крадется?
— Гляди, это же наш Подсолнух, только бороду выкрасил! — сострил Женька.
На него дружно зашикали.
— Прелесть картины в ее сказочности, в непринужденном слиянии правды и вымысла, совсем как в народных поверьях...
Голос у Виктории мягкий, даже вкрадчивый. Если она понижает его, все притихают: боятся что-то упустить из ее рассказа.
Алексей старался слушать внимательно, однако мысли о Наде, о будущем новом человечке уводили его из музея. А как отнесется к этому событию мама? Ни на одно письмо она не ответила, денежные переводы возвращает. И Надины родители пока еще ничего не знают: решили сообщить потом, когда все закончится. Так хочет Надя. Она уже сейчас подыскивает ребенку имя: если девочка — Варвара, мальчик — Василий. Алексей молчит, но Василием назвать ребенка нельзя: мать вое-примет это как оскорбление.
«Мама, мама! Страдаешь ведь ты, страдаешь!» То, что она лелеет в себе,— это не гордость, нет, это самое настоящее упрямство.
— «Демон сидящий», «Демон летящий», «Демон поверженный»... — тревожил Алексея голос экскурсовода. — В легендарном бунтаре, восставшем против самого бога, проклятом небесами, но не покорившемся, Лермонтов раскрыл свою мятежную душу, свою ненависть к порабощению личности, жажду подвига. В «Демоне» протест поэта переведен в морально-философский план — он приобретает черты символические, общечеловеческие. Именно это и оказывается близким Врубелю...
Алексей улыбнулся и тут же поймал на себе недоумевающий взгляд Виктории. Но не мог же он объяснить, почему улыбался! Вспомнилось, как однажды, в детстве, Надя сказала: «Моя мама говорила, что твоя мама ведьма, давай попросим ее покатать нас на метле!»
— Идея разлада человека с обществом, трагедия одиночки, не принимающего общества, но и не могущего жить вне его, постоянно мучила художника...
Алексей не мог оторвать взгляда от крылатого «Демона». Он сидел, обняв колени, и смотрел на цветущую долину, такой страдающий, такой по-человечески понятный, невольно сочувствуешь ему. Его тянет вниз, к людям, он устал от одиночества.
— «Какое горькое томление — жить для себя, скучать собой»,— процитировал вдруг Мажуга. Виктория улыбнулась ему.
— Так ты не забыл? — шепотом напомнил Алексею Женька. — После экскурсии — к Виктории. Она сказала, чтоб я сам шел, адрес в кармане. Один я нн за что...
Алексей кивнул.
Они решили пройтись пешком, чтобы не опередить Викторию. Женька радовался, не мог поверить, что все у него складывается гак хорошо, неожиданно хорошо. Виктория— первая девушка, которая сразу «сшибла его с ног», а перед глазами Алексея все еще стояли картины Врубеля. «Обязательно придем с Надей, обязательно, пока выставку не увезли».
— Ты заметил, что сам Демон, и одежда, и даже цветы как будто из мозаики составлены?
— А, брось! — отмахнулся Женька. — Я изучал ножки своей невесты. Влип, как щепка в асфальт...
— У Врубеля облака и те самоцветами кажутся... Будто вся жлзнь в каменном мире. Не знал, что Врубель такой... Еще раз пойду с Надей. И почитать о художнике хочется. Задел он меня...
— Хватит тебе бормотать! — Женька критически оглядел складки своих белых брюк, что-то там сбил щелчком. — Я на такое дело иду, а ты! Может, сегодня моя судьба решится, может, сразу и предложение сделаю: иыходи за меня, и все. >1 на всякий случай,—Женька похлопал себя по карману,— газетные вырезки прихватил, где про меня... Может, показать придется. Да за такую русалку умереть не жалко, не то что личную свободу потерять...
— Женя. — Алексей приостановился. — Ты ни разу о матери не вспомнил...
— Ее же нет! Она была... А теперь ничего от нее не осталось, это же не она, не человек, а то* что осталось... А может, уже ничего не осталось.
— Но ты какой-то...
— Не кричу вслух? А я не люблю кричать о таком! У меня все вот тут... — Он рез<о ударил себя кулаком в грудь. — Не хотел говорить, но раз ты начал... Снится она мне каждый день... Ласкает меня, жалеет, а я плачу, во сне плачу, утром подушка мокрая, не поверишь? Виноват перед ней, думал, она вечная... Не надо про нее, лучше б ты не начинал этого разговора, не трави душу! Я и так... сам себя травлю.
У двери квартиры, которую назвала Виктория, они остановились. Женька одернул пиджак, пригладил и без того тщательно причесанные волосы, поерзал плечами, спиной, будто чесался, и, робко глянув на Алексея, нажал кнопку звонка.
Дверь им открыл пожилой человек в халате.
— Нас Виктория пригласила,— сказал Женька и выступил вперед.— Адрес дала. Ее рукой написан. Вот...
— A-а, пожалуйста, она звонила, входите. — Человек в халате посторонился, пропуская их в переднюю. — Пожалуйста... Я сам хотел заглянуть в управление строительства. Этот дом, кажется, вы строили?
— Виктория позвонила? — спросил Женька.
— Да, да. Значит, мы имеем честь жить в доме, который вы для нас построили, верно?
— Вот именно! — весело подтвердил Женька. — Собственноручно! — Он поднял руки, потер ладони. — А теперь мы занимаемся новым кварталом застройки.
— Хорошо, хорошо, пожалуйста, сюда! — Хозяин квартиры толкнул дверь кухни.
Алексей вошел туда первым и ойкнул — ударился головой о притолоку.
— Ar;i! — весело откликнулся отец Виктории.— Есть одна шишка на голове бородатого строителя! Так вам и надо — не стройте для людей курятники! — Он заглянул в комнату, кого-то спросил: — С чего начнем?
В переднюю вышла полная женщина точно в таком же халате, как хозяин квартиры,— длинном, махровом, цветастом. Она кивнула пришедшим и пальцем ткнула в стену кухни над краном. Добросовестно начищенный кран насмешливо сверкал медью среди цементных нашлепок, побитого кафеля и потеков от краски.
— И это называется законченной работой? — спросил хозяин квартиры, заглядывая Женьке в лицо.— А паркет? Месяца не живем, а он повыскакивал уже, ремонт нужен. Что ж это вы так небрежно? Снаружи — дом как дом, а внутри? Сюда смотрите... — Он вошел в столовую, закрыл за собой двери, и через минуту все увидели, как из-под двери в прихожую пролезает книга толщиной в ладонь.
— При чем тут мы? — сконфузился Женька. — Наше дело фундаменты...
— Но вы же сами сказали, что дом этот строили именно вы!
— Мало ли чего мы строим! — огрызнулся Женька.— Основное наше дело — фундаменты.
— А где же виноватого искать? Нет, дорогие товарищи строители, тут и ваше наплевательское отношение к своим обязанностям, к людям, для которых вы строите свои «шедевры»!
— Вы так считаете? — многозначительно произнес Женька, и его глаза превратились в щелочки.
— Представьте.
— А кто стоял над нашей душой, торопил, кто ордер из рук вырывал и клялся самостоятельно подкрасить что-то, подправить, а? «Все сделаем, доделаем, только ордерок поскорее, пустите нас в новый дом!»
— Позвольте! — хозяин квартиры шагнул вперед.
— Не позволю! — Женька шагнул ему навстречу. Они оказались носом к носу.
— То есть как? — возмутился хозяин.
— А вот так! — отрезал Женька.
Алексей поспешил вмешаться:
— Погоди, Евгений, ты видишь, сколько тут недоделок, небрежность. Наспех сделано. Позовите, пожалуйста, Викторию.
— Викторию? — переспросил хозяин квартиры. — Она не живет здесь. Они с мужем остались в старой квартире, там тепло, три комнаты. У них двое ребятишек...
Женька вылетел на лестничную площадку, сбежал вниз и там уже набросился на Алексея:
— Ты чего его под защиту взял?! Ишь, барин какой! В бабский халат вырядился и ну права качать!
— А ты бы въехал в такую квартиру?
Женька не ответил.
— Молодец, Виктория,— сказал Алексей. — Заставила тебя расплатиться за вранье. Расхвастался: «Я строил! Собственноручно!» Зато ты теперь знаешь, как реагируют новоселы на «тяп-ляпы»!
— Вот стерва. На посмешище выставила... Как дурак оплеванный!
— Сам напросился. Я не хочу тебя учить, ты сам больше меня знаешь, я уже успел кое-чему у тебя научиться. Но если б каждый из нас, делая что-то для других, примерял сначала к себе...
— Катись ты знаешь куда со своей моралью! — оборвал Женька. — Меня спровоцировали! Я лопнуть готов от злости, а ты критиканством занялся! Первая такая баба попалась, холера, обкрутила вокруг пальца как собственную волосину. На что мне такая роскошная жизнь?
— Здорово тебя девушка проучила! Нашла способ, как навсегда отшить.
Вид у Женьки был смешной и жалкий, казалось, он вот-вот заплачет, как ребенок, у которого отняли новую игрушку.
Алексей протянул ему конфету.
Женька, не глядя, развернул ее, сунул в рот и тут же с чувством выплюнул себе под ноги, будто вместо конфеты ему перец подсунули.
— Ничего, нас не так-то просто из седла вышибить! У нас есть кое-что в запасе. Айда на почту!
— Что ты забыл там?
— Телеграмму Ладушке пошлю, пускай приедет. Женюсь! Хватит мне холостяковать. Я тебе рассказывал: в отпуске с одной Ладушкой познакомился, девчонка — что надо! Я, подлец, наобещал ей кучу восторгов... Русалка виновата — на глаза попалась, чтоб черти на сковороде в аду ее зажарили! Идем на почту, вызову Ладушку, женюсь с ходу, хватит бобыльничать! На что мне такая роскошная жизнь?! А русалка — хитрющая, чертовка, как она меня подвела, а? Адресок подсунула! — Женька засмеялся.
Глядя на него, засмеялся и Алексей.
Прохожие оборачивались на них в недоумении: два парня стояли на тротуаре, загораживая проход, и хохотали, держась за животы.
Г лава седьмая
Этот знаменательный день — бригада заканчивала сотый, юбилейный фундамент — начался с загадок: Ши-шигин явился на работу с подбитым глазам, и только Кузя Дудкин осмелился пошутить:
— Женька специально для юбилея фонарь подвесил.
Шншигин, к общему удивлению, не накинулся на
Дудкина, промолчал, он со свирепым видом смотрел на проходившего Подсолнуха и, ни слова не говоря, неожиданно ударил его кулаком — ткнул в зубы как боксер перчаткой. Алексей упал, но скорее от неожиданности, чем от боли. Крохотуля подскочил, хотел помочь, но Алексей отстранил его руку, поднялся сам и, размазывая по губам кровь, направился к прорабской коыторке.
— Опять доносить пошел! — крикнул Женька.
Алексей повернулся и, не отнимая ладони от разбитого носа, сказал:
— Ты как собака, которая лев на своей улице.
•— Что случилось? — недоумевал Крохотуля.
Женька отмахнулся:
— Ничего!
Кузя Дудкин хохотнул:
— Подсолнух наткнулся на случайно подставленный кулак, бывает.
— Я серьезно спрашиваю.
— Хватит! — оборвал Крохотулю Женька. — Забыли, какой сегодня день, нечего размениваться!
Подошел Мажуга:
— На твоих глазах парня с ног сбили, а ты, получается, не можешь узнать, в чем дело!
— Что это вы вдруг раскукарекались? Подсолнух заработал тычка — нафискалил прорабу насчет блоков, ОТК нашелся! А мне влепили по первое число! На что мне такая роскошная жизнь? Чего рты разинули? Забыли, какое сегодня число? Дел еще невпроворот!
На стройплощадке происходило что-то похожее на суету в доме, где ждут высоких гостей: времени по-настоящему подготовиться к встрече нет, вот все рассовывается, распихивается по углам. Что гость увидит за прикрытой, к примеру, дверцей шкафа? Или в закрытом чемодане, или в глухом кухонном столе? Видно, что пол в квартире натерт, на столе белоснежная скатерть, кровать под праздничным покрывалом, а кто под кровать заглядывать станет?
Женька метеором носился по строительной площадке—то покрикивал, то подбадривал, а то так ругался, что даже видавшие виды рабочие посвистывали от изумления. Но из головы бригадира никак не уходила тревога о блоках. Из-за них он столкнулся с Подсолнухом; конечно, фундаментные блоки пришлось уложить сплошь, чтоб сдержать слово, в срок работу закончить; отверстия для водопровода не оставили, а это означало, что после придется пробивать их в бетоне при помощи компрессора бурильным молотком. От этого фундамент ослабляется, тут и непосвященный поймет.
Подсолнух взъелся:
«У тебя же на руках схема раскладки блоков! Что ж ты делаешь, бригадир!»
«Заткнись! — обозлился Женька. — Чего лезешь не в свое дело?»
«Как это не в свое?! Вижу, с тобой воевать по-другому придется, чтоб сразу оглушить, иначе до твоих мозгов не дойдет».
«Посмотрим, кто кого»,— угрожающе прошипел
Женька. Он не ожидал, что Хатунцев отправится к дяде Косте и выложит ему все.
Выложил!
И получил, что заработал. А вообще придется попросить Подсолнуха из бригады, потеря не больно велика.
К концу рабочего дня приехали начальник управления и директор завода железобетонных изделий.
Собрались у прораба в конторке. Женька и Алексей прошли мимо друг друга как два грузовика по узкой дороге: удивительно, как они не поцеловались бортами.
Женька перевязал свой подбитый глаз широким бинтом и поглубже надвинул кепку. С непривычки, разговаривая, он откидывал голову и выставлял вперед руки, словно отстранялся от того, с кем разговаривал, «в целях безопасности».
Алексей, злой, насупленный, пристроился на подоконнике. Все делали вид, будто ничего не произошло.
Начальник управления поздоровался с.каждым за руку и не сел за стол, как того ожидали и приготовили место, а занял стул в углу—так, чтоб всех было видно. Разговаривая, он наклонял голову и угрюмо смотрел по сторонам, будто выбирал, кого удобней боднуть.
Но голос у него был тихий, глуховатый. Он поздравил бригаду с выполнением социалистических обязательств и объявил благодарность от управления строительства.
Но приехал он не только затем, чтобы поздравить бригаду. Предстояло срочно расширить подстанцию, чтоб к Октябрьским праздникам дать свет в новый жилой квартал. Подстанция — это единственный выход,— в этом году уже не достать дефицитного кабеля.
Бригаде дается срочное задание: снести старую постройку, расчистить площадку для строительства. Но дело в том, что неподалеку проходит высоковольтная линия, то есть опора, работать из-за нее придется только вручную. Нужна осторожность, повышенное чувство ответственности.
— Уверен, не подведете, друзья!—закончил начальник управления.
— Можете не сомневаться! — опередив прораба, пообещал Женька. — Надо? Сделаем!
Перед уходом начальник управления спросил, есть ли у кого вопросы, замечания, пожелания.
Рабочие молчали. Все казалось ясным, а если и были какие-то вопросы, так их привыкли разрешать на участке, дома, так сказать, среди своих. Тут и поспорить можно, и высказаться без стеснения.
— Я бы хотел! — попросил Шишигин. — Разрешите?
Начальник управления кивнул:
— Пожалуйста.
И тут Женька напал на директора завода железобетонных изделий, вспомнил об отметках ОТК на бракованных деталях, о бетонных подушках, которыми завод стал частенько «наводнять» стройку, в то время как другой, не менее необходимый строительный материал выдается точно по аптечным рецептам. А сколько дорогих рабочих часов пропадает из-за проклятых простоев?
Заметив, что начальник управления слушает внимательно, с интересом, Женька стал еще пуще наскакивать на директора завода. £казал, что номер с засылкой бетонных подушек мог сойти ему раз, другой, а на третий — шалишь! Бригада передовая и никому не позволит ставить ей палки в колеса! Пусть товарищ директор не думает, что здесь простофили и не понимают, почему он штампует дорогостоящие детали! О своем плане радеет. А на других ему начихать. Как бы товарищ директор не прочихался!
Директор то посмеивался, то одобрительно кивал, то раскрывал рот в недоумении. А Женька грозился взяться и за тех, кто пляшет под указания директора,— бригада найдет средство борьбы против всяких махинаций-комбинаций.
— Люди, связанные одним делом, не имеют права не понимать друг друга! — на высокой ноте заключил Евгений. — Представьте, что вы работаете в швейпроме, вас завалили тканью, а нитки прислать забыли. Зачем мне такая роскошная жизнь? — Тут Женька обвел всех присутствующих прищуренным взглядом и добавил: — Наша бригада... наш участок... Мы посоветовались и решили... Вызываем завод железобетонных изделий на соцсоревнование!
Ни на участке, ни в бригаде об этом и разговора не было. Но все поняли, что предложение Шишигина высказано ко времени, и теперь завод, хочет не хочет, подумает, прежде тем заменять по своему усмотрению одни строительные детали другими.
Начальник управления остался доволен, похвалил Женьку:
— Молодец, товарищ Шишигин, молодец. Не зря считается, что бригадир — основная фигура строительства. Спасибо, товарищ Шишигин. Я не сомневаюсь, товарищи, что вашей бригаде нынче присвоят высокое звание. Заслужили!
Алексей громко кашлянул. В наступившей тишине это прозвучало как бы предостережением. Все повернули к Хатунцеву головы, ожидая чего-то, а Женька так посмотрел на него, что если бы взглядом можно было сжигать, от Алексея осталась бы жалкая горстка пепла.
— Извините, но мы еще не доросли до того, чтобы называться бригадой коммунистического труда,— зло, задиристо прозвучал голос Алексея,— кишка тонка! Один наш бригадир чего стоит! Конечно, если ценить человека только по производственным показателям...
Алексей шумно вздохнул.
— Наша бригада сплошь состоит из «временщиков»! — вызывающе продолжал он. — Что им за работу болеть? Кто в институт собирается, кто в армию. Уложили фундаментные блоки сплошь, и ладно —бурильный молоток выручит! Всем, конечно, лестно, чтоб в трудовой книжке значилось: член бригады коммунистического труда, светлое пятно в биографии. А на деле — все липа.
— Это не липа! — срывающимся голосом выкрикнул Женька. — Это — личные счеты! — Он сорвал с головы кепку, размотал бинт и повернулся лицом к начальнику управления, демонстрируя синяк. — Мне стыдно за Ха-тунцева, опозорил весь коллектив! Думаю, что товарищи меня поддержат.
— Чему Ваню не научили, тому Ивана не обучишь,—• тихо произнес Алексей, но его услышали все.
— Позор! — крикнул Сарычев. — Что это Хатунцев будто с цепи сорвался? Мало того, что драку затеял, так оговаривает тут всех.
— Такого еще не было,— поддержал Крохотуля,— чтобы вот так, всех в грязи обвалять...
— Ну и ну! — Начальник управления, качая головой, поднялся с табуретки. Лицо у него было непроницаемым. — До свидания, товарищи!
Он направился к двери. Матусов заспешил следом. Возле подоконника, где сидел Алексей, он приостановился, зачем-то снял и тут же надел очки, пробормотал:
— Подожди меня тут, Хагунцев. Я сейчас...
И пяти минут не прошло, как помещение опустело, люди проходили мимо Алексея как мимо ведра с краской.
Матусов никогда не отличался храбростью, а тут совсем скис, теперь начальство с него три шкуры спустит. Дернула же нелегкая Хатуицева за язык!
Начальник управления и Шишигин стояли у распахнутой дверцы «Жигулей»,— Женька и тут изловчился опередить прораба, что-то рассказывал начальнику, и тот смеялся. Умеет Шишигин контакты с людьми находить! Ловкач! Как же это ему не удалось обрубить сучки с Хатунцева?
Пожимая несмело протянутую руку Матусова, начальник управления сказал:
— Разберись-ка ты тут сам! Подкинули тебе информацию для размышления.
— Разберемся! — пообещал Шишигин. — Поможем. Сообща.
Когда машина ушла, малиново вильнув у поворота, бодрость покинула Женьку:
— Дядя Костя, что делать будем, а? Срамота! Сами понимаете, тут или я, или. он — другого не может быть.
— Ладно, ладно! — Матусов положил руку на Женькино плечо, похлопал легонько, успокаивая.— Увидим. Поезжай-ка ты домой, а с Хагунцеоым я сейчас потолкую. Нехорошо получилось...
Алексей забыто сидел на подоконнике. Когда вошел прораб, он вскочил:
— Дядя Костя, кажется, я наломал дров.
— Не наломал, а навалил... Кучу! Что ж ты, брат, при начальстве-то? Сам себе в морду плюнул.
— Не знаю, как все получилось,— понурился Алексей.— Вроде кто-то другой за меня высказался. Накипело! Душа у него гнилая, вот что обидно!
— Плевал я на его душу! — вырвалось у Матусо-ва. — Не душа план выполняет. Шишигин — талант, полгода всего исполняет обязанности бригадира, а работает как!
— Вот как?! — Лицо у Хатунцева стало таким же рыжим, как его борода и волосы. — Не думал, товарищ Матусов, что вы...
— Что я человек? И что живой пока?
Прораб устало присел на скамейку. Им легко размахивать руками! Отработал смену и скинул с себя заботу, как спецовку, до следующего дня о ней не вспомнит. А на прораба неприятности наваливаются одна за другой. До праздника — Дня строителя — рукой подать, а с планом — труба. Ритм производства как пульс у больного: за один прием не излечишь, не выровняешь, нужен полный курс... Участок выбился из месячного графика, и войти в него сейчас нет пока что никакой возможности. Месяц всегда начинается хорошо: на каждый день наряд бригаде — получай дневное задание. И к концу смены своими глазами видишь, что сделано, кем сколько заработано.
Так на же тебе! Поломался экскаватор — вовремя не починили. А тут пресловутые бетонные подушки, завезли их лишку, а из-за плит перекрытий бригада гуляла на простое. А ведь людям платить надо! Что им, здоровым парням, пятьдесят процентов тарифной ставки во время простоев? Вот и приходится прорабу хитрить, ловчить: то у постройкома просить разрешения на сверхурочные часы, то грешить, то воскресные дни прихватывать. Куда денешься? И рабочих рук мало, ой как мало! А такого, как Шишигин, днем с огнем не найти. Умеет опередить, обойти, заявить о себе. Вспомнилось, как он распинался перед корреспондентом газеты:
«Мы живем не для себя, для людей! Для счастья тех, кто живет рядом с нами. Твое — мое отжило свой иек, все наше, псе общее, братское. Я заверяю: все, что нам поручено, бригада с честью выполнит!»
Говорить он умеет.
А что такое Хатундев по сравнению с Шишигиным? Сырой материал. За такого, как Шишигин, каждый руками и ногами схватится. Умеет работать, когда захочет, умеет показать то, что делает,— товар лицом, как говорится.
Нет, такого Матусов терять не станет. Глупо терять. Сейчас надо с места в карьер браться за площадку для подстанции, слово начальнику лали, прямо с завтрашнего дня браться. Высоковольтная линия рядом, вот что опасно. Еще раз поговорить с Шишигиным, поосторожней чтоб разбирали старую постройку. Дать свет в новый квартал к Октябрьским дням — вот важная задача, а что два парня подрались...
— Горячий ты больно,— миролюбиво сказал Матусов, глядя на сникшего, как ему показалось, Хатунце-па. — Много ты еще не знаешь, специфика производства — вопрос тонкий и сложный, тут одним махом узел не разрубить.
— Тогда рубите его сами! А я ухожу, надоело все это видеть, барахтаешься, точно щенок в газике с водой, противно!
— Правильно,— облегченно вздохнул прораб.— Уходи. Напиши заявление. По собственному желанию...
— И напишу!
— Правильно,— улыбнулся Матусов. Вот и найден выход: уедет Хатунцев, некому будет воду баламутить. Главное сейчас — сделать план. Во что бы то ни стало сделать план. Что же касается звания бригады коммунистического труда... По-честному, так подождать надо. По в общем, подойдет время — видно будет. А Хатунцев не пропадет, найдет себе работу по душе, он парень молодой, горячий, потолкается среди людей, оботрется и перестанет после драки кулаками размахивать..,
Прораб встал, с доброй улыбкой протянул Алексею руку:
— Бывай! Ты еще молодой, все у тебя впереди, а заявление завтра принесешь. Не стоит откладывать.
Алексей или не заметил, или сделал вид, что не заметил протянутой руки прораба.
«Сопляк!» — беззлобно подумал Матусов.
Глава восьмая
Бригада, вооружившись кирками и лопатами, направилась расчищать площадку для строительства подстанции — надо было осторожно разобрать ветхий двухэтажный дом.
По деревянной лестнице с перилами, до блеска отшлифованными ладонями, Алексей поднялся на второй этаж. Пахло затхлостью. Казалось бы, с крыши любого дома можно взглянуть окрест, а тут ничего не видно. Старая постройка съежилась, сникла, и даже ее трубы словно застенчиво присели перед стоящими поодаль девятиэтажными красавцами.
— Эй, Дудка! — крикнул где-то за спиной Алексея Женька Шишигин. — Дыру на спине протрешь!
Кузя ловчился почесать себе спину черенком лопаты — держал ее закинутыми за спину руками и, вихляя задом, гримасничал.
Когда Женька окликнул его, Кузя уронил лопату и присел:
— Тю!
— Я тебя тюкну! — пообещал бригадир.
— Так я же по необходимости! Укусило что-то...
— Знаю я эту твою необхолимость: работать — лишь бы не работать.
— А я что? Пропотел весь!
— От лени потеешь, дождешься ты у меня!
За работой никто не заметил, как Дудкин куда-то' исчез. Алексей после вспоминал: Кузя просил у Сары-чева денег взаймы, но Иван молча сунул ему под нос фигу.
Кузя появился, когда бригада уже разобрала кры-шу,— раскачиваясь как лозинка на ветру, он запел:
Взял железную пилу.
Пойду яблоки копать.
Не поедешь ли, милаха,
Со мною сено боронить?..
— Опять, гад, набрался! — выругался Женька. — Что возьмешь с оглоеда?
Дудкин сумел все же забраться наверх, вытащил из кармана бутылку водки и, размахивая ею, крикнул:
— Выпьем за мое здоровье! И чтоб был...
Он не договорил, провалился, оставив после себя жиденькое облачко пыли. Окающего, припорошенного пылью, как мукой, с целехонькой бутылкой в руке, его нашли на куче опилок в подвале.
— Я живой?
— Раз треплешься, значит, ничего серьезного,— констатировал Женька.
Кузя, охая, ощупал свою грудь, голову, ноги:
— Кажется, все при мне. Цело...
— Жалко, что цело! Почему из-за тебя другие должны страдать? — возмутился Сарычев.
— Из-за меня? — Дудкин, прижимая бутылку к груди, повернулся на бок. — Разпе другие разбивались на производстве, а не я? Разве у других ни одной живой косточки не осталось? Скажите спасибо, что я живой! Ьригадир не обеспечил безопасность рабочему человеку...
Женька скрипнул зубами, но сдержался:
— Вот что, Дудка, если можешь, бери ноги в руки и мотай отсюда. А то действительно несчастный случай на производстве схлопочем. Из-за кого-то... На что мне такая роскошная жизнь! По-ше-л!
Алексей смотрел вслед уходившему Дудкину — он даже не отряхнулся. Опустился человек! Как он живет? С кем? Почему такой неухоженный и наглый? Надо бы сходить к нему домой, соседей порасспросить, но теперь уже поздно: Алексей подал заявление об увольнении, никому не сказал в бригаде ни слова, знает только прораб Матусов, он поставил резолюцию: «Не возражаю!»
«Все равно с Женькой мне не справиться, и уж если прораб посоветовал написать заявление...»
Жалко, что ребята изменились, чуть ли не бойкот ему объявили.
После работы Алексей заторопился домой. Надя еще ничего не знает, побоялся волновать ее преждевременно, а зря побоялся — ей ведь тоже надо время на расчет.
Возле автобусной остановки Алексей увидел сидевшего в кювете Кузю Дудкина.
— Ты что здесь делаешь?
— Думаю, как бы поменять местами эти столбы.
— Так менян, чего ждешь? Сидишь...
— А ты хотел, чтоб я лежал?
Сигареты, как всегда, торчали за ушами Дудкина: неужели они не выпали, когда он провалился? Приросли, что ли?
— Зачем ты сигареты за ушами держишь? Для красоты?
— У меня без них уши мерзнут.
— Давай без трепа: идти можешь?
Кузя поморщился, потер ногу.
— Видно, вывихнулась, стерва... Сгоряча пошел... и сел вот...
— Держись за меня. — Алексей помог Кузе встать. — Где ты живешь? Домой отвезу.
— Нужен ты мне!
— Брось!
— Ты после Женькиной оплеухи таким добрым стал?
Алексей не ответил, вышел на шоссе, дождался проходившего мимо такси, поднял руку.
Дудкин съежился на заднем сиденье. От него до того несло водкой и кислыми щами, что и шофер морщился.
Возле Кузиного дома, обнесенного забором с колючей проволокой, их встретил собачий лай.
— Свои, свои,— ласково сказал Кузя лохматой собаке и наклонился, позволив ей лизнуть свое лицо.— Соскучился,Дурко?
— Кто же это собаке такое оскорбительное имя дал?
— Он и есть Дурко. — Кузя снова наклонился, погладил собаку. Она взвизгнула, повиляла хвостом, потопталась лапами на животе хозяина. — Иди, хватит, хорошего понемножку. — Кузя повернулся к Алексею.— Зайдешь или как?
— Зайду.
Видно, Дудкин на это согласие не рассчитывал, скри-пил губы, но ничего не сказал.
Алексей потрогал трухлявый войлок на тяжелой иходной двери, похожей на спину старого плешивого медведя, и следом за хозяином вошел в дом. Навстречу ому выметнулся затхлый, сладковатый запах давно не проветриваемого помещения.
— Свежего воздуха боитесь?
— А ты к кому обращаешься? — засмеялся Дуд-кип. — Тут никого. Один живу.
— Весь дом занимаешь?
— Ну.
— По наследству досталось?
— Вдову заморил.
— С тобой поговоришь.
— А ты не говори.
Они вошли сначала в захламленную комнату с кро-и.-|гыо у окна, застланную не поймешь чем — то ли пен лопиком, то ли бывшим покрывалом, а затем в неожиданно чистую, светлую комнату. Здесь кровать была аккуратно заправлена, окно завешено чистой занавеской, в углу стояла этажерка с книгами.
— Кто здесь живет? — спросил Алексей. — Уверен, что не ты.
— Не я. Сдаю...
— Вот как?
— Держу для хорошего товарища... Понадобится этому товарищу с девушкой под крышей посидеть или... полежать...
— Шишигин? — догадался Алексей.
■— Тебе какое дело?
— Вот ты какой, оказывается?
— Какой это? — Кузя, прихрамывая, дошел до стула, сел. — Я не такой, а ты такой! Ну и катись к такой матери! Выматывайся, пока цел! Не серди мой кулак, Подсолнух!
«Не сумел я поговорить с ним как надо,— раскаивался, выйдя на улицу, Алексей. Пес долго облаивал его, метался по двору. — Надо было по-хорошему, а я...»
Алексей зашагал домой — предстоит трудное объяснение с Надей. Как она воспримет новость? Она привыкла к работе, полюбила свой завод, окружают ее хорошие люди, и с квартирой они устроились неплохо: Тася взяла их к себе — у них с бабушкой собственный дом, сад, небольшой огород, выделили им две комнаты с тамбуром, вход отдельный. Надя не нарадуется, и вот надо было случиться такому... Надя обидится и будет права. Они же не только муж и жена, но и друзья, а разве без совета друга можно что-то делать, тем более что вопрос касается и друга?
«Но если бы она не ждала ребенка, непременно сказал бы сразу. А вдруг на этот раз она не поймет меня?!»
И снова он ничего не сказал Наде, хотя по дороге твердо решил, что скажет. Не смог. А сам почти всю ночь не спал, мучился, не зная, правильно ли он поступил или неправильно. Возможно, сказал бы, если б жена не бросилась к нему навстречу с каким-то шитьем. «Распашонки и кофточки для новорожденных, оказывается, надо шить швом наружу!» Это ее веселило: «Это будто для куклы, смотри, мне на работе дали распашоп-ку, я распорола и по ней выкроила, смотри, Алеша, смешно, правда? Малюсенькая такая одежоночка!..» И радостная, оживленная, обняла его, засмеялась воркующе, беззаботно.
Любое слово, что могло вспугнуть ее радость, стало бы у него поперек горла.
А уезжать все-таки придется. Теперь бригада, надо думать, никакого почетного ззания не получит, а виноват в этом, считается, не кто иной, как Хатунцев: вынес сор из избы. Не простят ему этого, так что выхода другого нет — уезжать надо.
Алексей не жалел о том, что собрался с духом и сказал вслух правду при начальстве — это для всех полезно, все равно у кого-нибудь она вырвалась бы наружу, дело во времени, он просто поторопил это время.
А Надя спит, уткнувшись, по обыкновению, поссм з стенку, но за ночь она непременно не раз закинет за спи-ну руку, пошарит, ощупает его голову — тут ее Алешка, тут— и засопит спокойно.
С чего же завтра начать разговор об их отъезде? Откладывать нельзя, избежать тоже нельзя.
«Уснуть бы! Куда сон девался?!»
...В эту ночь и Кузя Дудкин, чего с ним в жизни не бывало и, казалось, быть не могло, глаз не сомкнул, не выходило из головы, как Женька вчера на Подсолнуха собак вешал! Собрал всех и понесся: «стукач», «подхалим», «хулиган»: ни за что ни про что в драку на меня полез — сами видите! — и тычет пальцем в свою блямбу под глазом. «Так что рвем с Хатунцевым бесповоротно, пускай смазывает пятки и улепетывает отсюда подальше!»
А все как в рот воды набрали. Молчал и он, Дудкин, хотя лучше всех знал, что никакой Подсолнух не хулиган: своими же глазами видел, как Женьке фонарь вешали и за что.
Куда теперь Алешка поедет?.. Сам бы пускай убирался на все четыре стороны, хоть он нисколько не хуже других, а вот Надя... Ребеночек у нее будет, как в такую жарищу переезжать? С родителями нелады, надо заново работу искать, с жильсм устраиваться, опять же Наде от врачей нельзя отрываться...
Не было еще с Кузей такого, чтоб он лежал и не спал: сна ни в одном глазу! Обычно он не всегда успевал раздеться, только к подушке приткнется — и уже точно наркоз ему под нос сунули — полное забвение — никаких сновидений, никаких неудобств, хотя после бока болят, от матраса,— вата в нем до того сбилась, что буграми стала, не матрас, а мешок с булыжником.
Если вмешаться в это дело и ребятам все рассказать, Женька узнает, рассвирепеет и, чего доброго, из бригады вытурит. А Кузе из бригады уходить невыгодно: тут он всех приучил к себе, его терпят, гонят только на словах, и никого у него нет, кроме этой бригады,— идет туда как домой.
Вот некстати нажил себе беспокойство!
Утром Дудкин нехотя поднялся (не любил над собой насилия, а тут сам себя за шкирку приподнял), натянул рубаху, намочил под умывальником ладонь, мазнул по глазам — сойдет! Поискал расческу — наволочка порвалась, пуху, видно, в голове набилось. Но куда эта паскудная расческа провалилась? Везде искал, осталось под кровать заглянуть. И там одна пыль, налипла на ладони, не сдуть, жирная.
Покопался в шкафчике на кухне, хоть бы сухарь завалялся! Вот что означает одному жить.
«Если б я ожениться захотел, кто за меня пойдет, красавчика писаного? А то попадется жадная, горластая... Нет, одному спокойней».
Позевывая, Кузя вышел во двор. И тут к нему Дурко бросился. Ни за что не пошел бы в магазин в такую рань, водкой еще не торгуют, так из-за Дурка надо. Помрет псина от голода!
На улице первое, что увидел,— это поставленные за ночь, что ли (вчера их не было!), три автомата с газированной водой. За свою жизнь Кузя ни разу не пил газировки, нормальные люди пьют водку, а не воду, за которую к тому ж надо платить.
Но автоматы — три голубых богатыря, стоящих плечом к плечу, манили его к себе. Кузя потряс карман, зазвенел мелочью, бросил в щелку три копейки, там что-то зашипело, фыркнуло, но вода не пошла. Тогда Кузя, оглянувшись, треснул кулаком по голубому боку автомата, и вода тут же полилась, наполнила стакан, прикрыла пенистой шапкой.
Напился, заглушил газировкой свою нерешительность, забежал на минуту в гастроном, купил ливерной колбасы для собаки, перебросил ее через свой забор: «Ешь, Дурко, и не гавкай!» — и отправился в общежитие.
Так тому и быть.
Кузя первый раз ехал в общежитие, к тому ж еще и трезвым. Несмело вошел в помещение, несмело двигался по длинному коридору, отыскивая тридцатую комнату: там жили, должны жить, Крохотуля и Сарычев. Дудкин шел и оглядывался, прислушивался, будто попал в чужой дом, в чужом городе. Из-за каждой двери просачивались звуки: бренчала гитара, слышался топот — танец, что ли, разучивают с присчетом, с прихлопом? В двадцать первой комнате кто-то бубнил:
— Предметам и явлениям материальной действительности присущи внутренние и внешние противоречия... Присущи противоречия... Предметам и явлениям...
Зубрилка!
За приоткрытой дверью другой комнаты, что рядом с медпунктом, какая-то девочка тараторила:
— Борьба вкусов, товарищи, идет вовсю. Но не все, к сожалению, видят прекрасное в простом...
Кузя покрутил головой, усмехнулся: «Вот они чем тут занимаются! С утра мозги засоряют...»
Мимо него пробежали девушки с ворохом цветастых одежек, оставили после себя запах духов.
Возле тридцатой комнаты Кузя остановился, сомнение охватило: Женька как-никак друг ему, правда, от этого друга в любую минуту можно оплеуху схлопотать, зато деньжат всегда перехватишь.
Может, вернуться, пока не поздно?
А что, если и Женька сюда привалил? Может, ночевал, такое с ним бывает. А тем более матери нету, некому поругать, побеспокоиться. Как она тогда... Присела на минуту, и... Жалко все ж человека... Там сок натек из свеклы, Кузя думал — кровь... До сих пор видится ему женская нога в красной луже...
Своей матери Кузя не помнил, а об отце только и слышал, что мать никому о нем не рассказывала: кто такой, где повстречались, почему он ее бросил? Родила и оставила сына в больнице: «Не нужен мне, куда хотите, туда и девайте!» Снесла как курица яйцо и айда в сторонку. Так и у него, как в песне, получалось: «Я не папина, я не мамина, я на улице росла: меня курица снесла...»
Может, вернуться, может, и впрямь повернуть оглобли? На всякий случай Кузя достал из кармана монету: «Если Женька тут, скажу — долг Крохотуле принес...», набрал побольше воздуха и толкнул дверь.
Сарычев сидел за столом, закрыв глаза, обхватив руками голову, и что-то зубрил. На нем рубашка в блестках, поясок с кистями (в самодеятельности, что ли, в ней выступает?).
Крохотуля спал. Его длинные ноги высовывались сквозь прутья кровати, на одной ноге висели голубые кальсоны, на другой — носовой платок. Вроде сушилось.
— Буди Крохотулю,— сказал Кузя. — Дело у меня серьезное.
— Тише ты! — Сарычев огчял руки от головы. — Видишь, человек спит?
— Буди, говорю: ты разбудишь — тебе ничего, а если я — придавит как букашку.
— Вот ты как обо мне думаешь! — Крохотуля присел на кровати, поднял то, что упало с его ног, повесил на спинку стула. — Что у тебя за дело? Да еще серьезное. Чего стоишь-то? Садись. Раз пришел, садись.
Кузя присел к столу:
— Я знаю и про фонарь, и про Подсолнуха. Все не так, как вы думаете, я своими глазами эту сцену наблюдал, вот как вас сейчас вижу.
— Ну и что? — сказал Сарычев. Дудкин мешал ему заниматься. — Зачем это нам?
— Как зачем? Подсолнух Женьку и пальцем не тронул.
— Чего это тебя так волнует? — засмеялся Крохотуля.
— А то, что вы гоните человека ни за что, наплевали, и все, а они прибавления семейства ждут.
— Давай выкладывай, в чем дело,— разрешил Крохотуля.
Кузе теперь спешить было некуда, он увидел на подоконнике бутылку с недопитым кефиром:
— Горло засохло, если размочу, а?
— Пей! — разрешил Сарычев. — Опохмеляйся.
Кузя вытряхнул кефир себе в рот и принялся рассматривать открытки — они веером висели над прикроватной тумбочкой Сарычева. Над кроватью Крохотули висело «Личное расписание». Оно заинтересовало Кузю. Он прочитал вслух: «Подъем в шесть ноль-ноль; пробежка 15 минут. Туалет, завтрак 30 минут, читать перед работой пслчаса, вечером — час. За нарушение — штраф и в зарплату без халвы. В субботу и воскресенье заниматься до шести часов вечера, с перерывами на обед».
— И ты в точности это выполняешь?
— А для чего же составлять тогда? Стенку украшать?
— Гляди, какой ты у нас примерный! А приехал, помнишь, деревня деревней, на пол сморкался.
— Ну и трепло же ты! — прикрикнул Крохотуля.— Я бы такого никогда не сделал; противно, перемени, Кузьма, пластинку, со мной такой разговор не пойдет. Не тяни, с чем пришел?
— Я для вас удобный — ничего не делаю, а Подсолнух неудобный — вкалывает до седьмого пота.
— Ну и оратор же ты! — Сарычев отложил книгу, спросил:—Ты хоть когда-нибудь в зеркало смотрелся? На кого похож! Лицо деформировалось, нос сдвинулся иа сторону, в волосах перья, щетиной оброс. Пещерный человек!
— А может, я хочу бороду отрастить, как у нашего Подсолнуха! А что касается морды, так я ее не вижу, а кому не нравится — не смотри.
— Если тебе есть что сказать,— говори.— Крохотуля сдернул пиджак со спинки стула, из кармана выпало на пол круглое зеркальце.
— Тю! — удивился Кузя.
■— Я тебя тюкну1 — Крохотуля явно смутился. .
— Влюбился! — открыл Кузя.
— Хватит тебе! Ближе к делу...
— Согласен, только чтоб эа мои слова я по шапке от вас не получил. Вы захотели звания комтруда, так? Подсолнух правильно сказал: кашка тонка. Женька взял меня на перевоспитание? Как бы не так! Я для него комнату держу, ему нужен, а не бригаде. Про меня будут говорить, что я из такой-то заслуженной бригады. Вы ж знаете, какой я... заслуженный, да и Шишигин не меньше моего стоит. Помните, в среду психовал целый день? Вы думали, из-за простоя, ан нет.
Крохотуля и Сарычев переглянулись...
— Подходит Женька ко мне после смены и говорит: «Айда, Дудка, со мной на вокзал. Надо разделаться с одной б...». В отпуске они познакомились на танцульке. Он что-то ей пообещал, потом вызвал телеграммой: приезжай, мол. Пошутил, а она, дура, поверила и прикатила замуж выходить: «Встречай, твоя...» и так далее. Отбила в ответ телеграмму. Женька и скис: «Выручай, Дудка, в долгу не останусь!» Назначил он мне время, приезжаю, а его дома нет. Выводит Подсолнух, к столу приглашает, онн только что обедать собрались, и Надежда зовет. Тут они и про ребенка мне сказали. Может, я потому и пришел сегодня... Нельзя им в такое время уезжать, жарища, а Надя ведь того... Женька долго не приходил, ждал я его, ждал — и нету. Не утерпел, все Подсолнуху рассказал. К тому времени прискакал Женька: «Скорей, Дудка, опоздаем!» Мы и поехали с ним на вокзал, за полчаса до поезда прибыли. Ту-да-сюда походили, еще раз все отрепетировали, что я должен буду Ладушке сказать, той девчонке, которую он телеграммой позвал.
Пришел поезд. Ждем, пока лишние люди разойдутся. Разошлись. Одна девчонка осталась, сразу видно — ждет кого-то: зырк-зырк глазами по сторонам. Чемодан у нее и сумка болтается. Женька мне: «Иди, она». Подхожу: «Вас Леной звать?» Обрадовалась: «Вас Евгений прислал?» А я ей выкладываю: «Нет больше вашего Евгения, погиб на работе, на посту, так сказать!» Дую, значит, без роздыху, как по программе предусмотрел Женька, чтоб девчонка и слова не успела вставить. Испугалась она, затряслась, а я заливаю: стоял, дескать, наш бригадир под монтажным краном, панель вдруг сорвалась и прямо ему на голову — в лепешку расшибла. «А где его похоронили?» — спрашивает. Нигде, говорю. Нет у него могилы, сожгли, а пепел по стройке развеяли. Он еще раньше крематорий завещал и по стройке распылить просил. Как Мичурин: он просил, чтоб его пепел по саду развеяли. И Женька так. Поворачивайте, говорю, назад, жизнь — злая штука. Она — в слезы: «Я сказала, что к мужу еду, уволилась с работы, все свое распродала». Ну и дура, говорю. Вдруг Подсолнух как из-под земли возник, говорит девчонке: «Не верьте этой ерунде, ваш Евгений жив и здоров, вон он!» — и показал в сторону камеры хранения — Женька прятался там и выглядывал исподтишка.
Тут девчонка швырнула на пол сумку, про чемодан забыла и — к Шишиге. Она — к нему, он — от нее, пятился, пятился, да шмяк спиной об стенку. Загнала его девчонка в угол и говорит: «Ну, здравствуй, живой труп!» И давай его по морде колошматить. Хлясь с одной стороны, хлясь — с другой, хлясь — с третьей, да все кулаком, да промеж глаз.
Женька увидел Подсолнуха и к нему: «Это твоя работа?!» Подсолнух хохочет: «Я думал, что от тебя придется девушку защищать, а она молодец, мастер по боксу, ишь как отделала!»
— А дальше что? — спросил Сарычев.
— Дальше сами знаете, а девчонка назад повернула, стребовала с Женьки деньги на билет и — домой. Так я пошел? — Кузя встал, поправил сигареты за ушами.
— Нет,— остановил его Крохотуля.— Не уходи. Хорошо, что пришел. Давайте подумаем и решим сообща, что дальше делать. Иван, сбегай-ка позвони Ма-жуге!
Когда Сарычев ушел, Кузя сказал:
— А я думал, вы меня прогоните.
— Ты всегда думаешь не то, что надо.
Кузя вытряхнул из лежащей на столе пачки «Шипки» две сигареты, заменил те, что красовались у него за ушами, сунул их в карман и только потом сказал:
— Что ж, раз я нужен, останусь...
Глава девятая
Жара не спадала.
Вокруг ни души. Даже тени спрятались от жары. Стояла умиротворенная тишина, только собственные шаги отдавались толчками в ушах да назойливо повизгивала у Алексея чемоданная ручка.
Надя шла за мужем по тропинке, добела отшлифованной ногами. Тепло нагретой земли ощущалось даже сквозь подошвы босоножек. Рядом, по шоссе, залитому душным гудроном, шурша колесами, проскакивали машины, и каждый раз у Нади что-то переворачивалось внутри и во рту становилось противно. Она не могла теперь выносить запах отработанного бензина. Но когда Алексей оглядывался и спрашивающе смотрел на нее, она улыбалась.
У Алеши странная, вздрагивающая походка. Никогда он так не ходил: кажется, что он не переставляет ноги, а с трудом отрывает их от земли. И сутулиться стал.
Капроновая сумка с едой врезалась Наде в ладонь. Рука онемела, но она же сама уговорила Алешу пойти па вокзал пешком, в автобусе было бы не легче. Теперь се часто тошнило, кружилась голова, хотелось лежать пе двигаясь'. Старушечьи желания! Нет, она не жаловалась мужу на свое неприятное, мучительное подчас, состояние,— ему и без того нелегко.
Как она презирала Женьку Шишигина! И за Серафиму Антоновну, и за девушку, которая поверила ему, распродала все, сказала, что к мужу едет. Не напрашивалась же она ему в жены! Сам вызвал. Телеграммой причем.
Наде уезжать не хотелось, нравилось ей на заводе, чувствовала она себя там хорошо, уверенно. А что ей особенно было по душе — никто никого не заставлял работать,— кто увидит, что надо сделать, тут же берется: получается, что каждый за все отвечает, болеет, как за свое собственное.
Но Алеша не может оставаться там, где Женька, не умеет он поддакивать, приспосабливаться.
А если на новом месте окажется свой Шишигин? Выходит, так они и будут летать по белу свету с места на место, писать заявления «по собственному желанию»? Неистощимое собственное желание...
Одно Надю радует: едут они к ее родителям.
Алеша сказал: «Выхода у нас нет другого, Надюша, из-за тебя на это соглашаюсь. Но каким беспомощным я предстану перед твоими, понимаешь?»
Чего же тут не понять?
Они подошли к вокзалу. Старое здание, узкое и длинное, казалось дровяным сараем рядом с новым, сплошь застекленным, с легким крылатым навесом.
В тени деревьев сидели люди с вещами. Пахло яблоками и дынями, особенно дынями, сладкий такой запах, приятный. У старика, сидевшего на толстом мешке, висело на шее ожерелье из красного перца. Рядом с ним парень наигрывал на гитаре н пел, сопровождая свое пение ужимками и притоптыванием. Возле него пританцовывали две девушки с оголенными спинами — загорелые, длинноволосые, красивы?. Надя подумала, что и для них, этих веселых девушек, настанет такое время, когда не захочется ни танцевать, ни просто двигаться, что запах бензина или чего-то подобного будет мучить их.
Ой, скорее бы все это кончилось!
Алеша, повернувшись к ней, улыбнулся: держись, мол!
Надю удивила толпа на перроне: казалось, если са* ма никуда не едешь, то и люди дома сидят. А все куда-то едут, едут, спешат. Едут и днем и ночью, без выходных и праздничных дней. Едут старые и малые, больные и здоровые, будто не сидится им на одном месте. Катится поезд по рельсам все вперед и вперед, как сама жизнь, приостановится на очередной станции: кого-то выпустит, кого-то подберет, и снова дальше и дальше, без начала, без конца.
Подошел поезд. Перрон ожил. Люди забегали, отыскивая свои вагоны. Надя схватила мужа за рукав:
— Это же не наш поезд! Наш не скоро еще.
— Знаю...
Люди толкали их и не извинялись, да и смешно было бы извиняться в такой суетне и суматохе: времени у каждого в обрез. Кто-то позвал «Катьку-паразитку», кто-то заплакал навзрыд. Промчалась, громыхая, почтовая тележка, доверху загруженная посылками. Хлопнула о цемент бутылка не то с ликером, не то с сиропом, и все обходили лениво растекающуюся лужу, в которой косо, словно разинутый рыбий рот, торчало зеленоватое горлышко бутылки.
Голоса, топот— все смешалось в негромком встревоженном гуле. Надя чувствовала себя неважно, с трудом держалась на ногах, боялась сделать шаг — упадет ведь! Вдруг ноги откажут, подкосятся? Поэтому она и стояла неподвижно на солнцепеке, в душном воздухе, его, казалось, можно было руками потрогать или отшвырнуть, как тяжелое ненужное покрывало.
— Нехорошо мне,— призналась она, вцепившись в рукав Алексея. — Присесть бы...
— Пойдем в тень. Там легче будет. Пойдем!
Надя, всхлипнув, покорно потащилась за мужем.
Алексей поставил вещи в тень возле широкой скамейки, на ней, охая и что-то бормоча, возилась с чемоданом женщина в войлочной шляпе,— переполненный, он не закрывался, это злило хозяйку, и она то пинала че-модап, то хлопала ладонями по крышке, то уминала вещи кулаками, будто месила тесто.
Алеша молча отстранил женщину, вынул из чемодана бумажный сверток и спокойно закрыл крышку.
— А куда я кофту дену? — совсем растерялась женщина. — Новая. Купила недавно. Шерстяная...
Алеша, и снова молча, засунул бумажный сверток в авоську, где желтели две маленькие ароматные дыни.
Женщина посмотрела Алеше в лицо, сказала:
— Спасибо! Жара! Устала безбожно. Спасибо, папаша.
— Пожалуйста, мамаша,— в тон ей ответил Алексей.
— Ага,— зачем-то сказала женщина и отвернулась.
Алексей сел рядом с Надей, обнял ее за плечи, шепнул:
— Потерпи маленько, потерпи. Так уж вышло..
Надя положила голову ему на плечо, закрыла глаза.
Вспомнилась, пришла почему-то на память именно сейчас Вольная улица. Надя неловко сидит на велосипеде: Алеша учит ее кататься. Она спокойно едет, зная, что Алеша рядом, держится за велосипед. Но вот он отпустил руку, и Надя помчалась стрелой. И конечно же врезалась с разгона в телеграфный столб. Алеша подлетел к ней, перепуганный, поднял, завязал платком ссадину, поцеловал. Оба они смутились: это был первый поцелуй...
К вокзалу на полном лету подкатило такси. Из машины выскочили какие-то парни и помчались в здание, видно, куда-то они опаздывали.
— Крохотуля! — узнала Толю в одном из приехавших Надя. — И Мажуга, кажется... Кузя Дудкин...
— Показалось,— неуверенно произнес Алеша. Но с места все же вскочил. — Погодя, я сейчас...
Надя пыталась удержать его:
— Не ходи. Не надо. Вдруг они пришли за Женьку мстить?
— Да ты что! Я сейчас... — Он тронул Надю за плечо и поспешил в здание вокзала.
— Стихи сочиняет? — спросила Надю женщина виойлочной шляпе. — Я сразу догадалась. По бороде. И но глазам. У тех, кто стихи пишет, глаза с грустинкой.
— Нет. Он строитель.
— Хорошо, что строитель.
Женщина спросила ее что-то, но Надя не слушала се: вдруг парни из бригады примчались сводить какие-то счеты? Женька их послал, от него всего жди.
Больное Надино воображение рисовало картины одну страшнее другой. Она не могла больше оставаться и неведении: кто же еще поможет Алеше, кто бросится на помощь, если не родная жена, любимая женщина?
— Присмотрите, пожалуйста, за вещами,— попросила она соседку по скамейке, но не успела сделать и двух шагов, как увидела Алешу: он шел в окружении Крохотули, Мажуги, Сарычева. Кузя Дудкин с неизменными сигаретами за ушами держался сзади. Все весело переговаривались.
У Нади отлегло от сердца. Пришли провожать! И на том спасибо.
— Никуда мы не едем, Надежда! — издали крикнул Алеша. — Свадебное путешествие отменяется.
— А Женя? Как он?
— Заново придется знакомиться. Начнем все сначала, Надюша. Так сказать, предстоит переоценка ценностей.
Мажуга протянул раскрытый зонтик:
— А это тебе, Надя, от жары прятаться... Случайно мод руками оказался.
Надя посмотрела на Алешу:- он кивнул, глаза его сияли...
В ящике что-то белело. '
И как всегда, у Варвары Степановны закололо в сер* дце. Приложила руки к груди, вздохнула тяжело. Пись^ мо. От Алешки. Кто же еще напишет? Никого у нее нет! кроме сына. Хорошо хоть писать матери ему не запрет тили.
Достала конверт в полосатой красно-синей рамке и забоялась: вдруг беда какая с сыном? Никогда не сла^ писем самолетами... \
Варвара Степановна читала письма только вечерам^ Управится по дому, завесит окна, да поплотней, чтоб со« седи, чего доброго, не подглядели, засветит настольнуЩ лй^ру — зеленый гриб — и празднует над письмами сый на.|Короткими они были, скупыми и схожими, будто за-годй наготовили их на весь год, а в положенное врем* по одному в почтовый ящик опускали: «Живы. Здоровы Работаем. Живем дружно». Как в телеграмме. '
Вот она тебе, мать, благодарность детей! Дожива! свой век в одиночестве. А добра накопила — полон по греб. И капуста квашеная, и грибки, и варенья-солены разные. А сколько компотов да салатов закатала? Сал| целый ящик в соли томится. Для себя, что ли, припа^ сала? 1
Вошла Варвара Степановпа в комнату, приставил^ конверт, как фотокарточку, к банке с хризантемами Ы чего это они нынче сеном пахнут?) и подумала: что на этот раз сынок отписал? А сама за уборку принялась! стерла пыль с подоконников, подмела пол, прошлась пш столу сухим фартуком, потом долго скребла кастрюлю,—] гречка пригорела. Хотела ещэ свежей воды из колодца принести, а потом уж за письмо засесть, да не выдери жала. Ослабла душой. Годы уж не те, только н могла что не отвечать на Алешкины письма и переводы назад отсылать. ч
Вымыла руки, завесила окна, включила лампу — зеленый гриб — и за стол. Отрезала ножницами от концерта тоненькую полоску, осторожно, чтоб не повредить письмо, и вытащила листок.
Раз перечитала, другой, третий. Не зря самолетом отправили! Надежда дочку родила, Варькой назвала: «В твою честь, мама!» Хитрющие...
Теперь Алешку от Надежды не оторвать. Да еще квартирку, оказалось, им выделили — заработали, выходит, без отцов-матерей. Похвально! Теперь не дождешься, чтоб приехали. А ведь каждый раз, ложась спать, Варвара Степановна включала электрическую лампочку под козырьком крыльца: вдруг сын ночью приедет и в темноте споткнется, мало ли чего, ногу сломает или ушибется?
Теперь Алексей не приедет...
Варвара Степановна разобрала постель, легла, матрас забряцал под ней, залязгал, взвизгнул разок. Отслужил свое, давно пора на свалку. Натянула одеяло до подбородка, согрелась, пыталась уснуть. Да где там! А что, если Лидия поедет в город и заберет ребенка? От этих мыслей страшно стало.
Ветер свистел в трубе, что-то хлопало по крыше, неужели кусок толя оторвался? Нет мужских рук в доме, <ч баба одна что сделает?
Варваре Степановне казалось, будто стучатся в ее дом, просятся погреться. Как бывало еще при отце. Обязательно кто-нибудь забредал и непогоду. Отец зажигал лампу и, прикрывая ладонью свет, шел отпирать двери. Мама сердилась: «Дом в ночлежку превратил! Напустит Г>родяг всяких неприкаянных...»
Отец ставил самовар, приглашал к столу пришельцев м молча слушал долгие рассказы: про коллективизацию, про то, как убили кулаки председателя колхоза, а потом дом спалили. Много страшных дел передавали... Варвара напряженно слушала, хотя и страшно было, а
утром понять не могла: присннлось ей все или на самом деле слыхала? ;
Теперь никто не стучится в ее дом. И так тоскливд стало!.. Забыла, когда о своих родителях вспоминала, з тут на память пришли. Мать крикливая была, первая спорщица на Вольной улице. Она и дома свирепствовав» ла с утра до ночи. То кого-то упрекала, то грозила ко*| му-то, то желала «подохнуть, не сходя с места». Никтч ей не перечил, никто в спор не встревал, а она все рав1 но не унималась. Варвара целыми днями у соседей про1 падала, а отец (он маляром по найму работал) или в огороде копался, или что-то мастерил. Мать, бывало; надрывает горло, а отец спокойно что-то делает, будто не слышит, или сидит под яблоней на вкопанной в зем^ лю скамейке, курит длинную папиросу из газеты, «козыа ножку», и собаку гладит. Барсик припадал к его коле«] ням зажмуренной мордой.
Отец жил тихо и умер тихо: курил «козью ножку»^ гладил собаку, а мать поносила его в тот момент на чем свет стоит: он забыл набить обруч на бочку. Опомнились! когда Барсик завыл... 1
С тех пор мать изменилась, примолкла, даже разго4 варивать стала шепотом. Сидит себе под яблоней над скамейке, где муж всегда посиживал, и молчит. ;
А потом голодуха навалилась. Выменивали на вещи! льняное семя, толкли его в ступе и пекли лепешки —! горькие, черные, после них в желудке такая тяжесть была, словно камней наглотался. Мать опухла, лицо у| нее стало широкое и желтое, как тыква. И ноги опух-] шие — ткнешь пальцем, ямка так и останется. |
Приняли на квартиру беженцев с Украины. Помнит-! ся, дядьку того Махровым звали. С женой поселился и! с двумя ребятишками: мальчиком и девочкой. Был у ним полный сундук очищенной кукурузы — мололи они ее на ручной мельнице и варили кашу— мамалыгу. Один тольч ко разок и дали попробовать. ]
И вот еще что на всю жизнь запомнилось: мать лежит на кровати, Варвара сидит у нее в ногах, а квартиранты расположились на полу. Они и спали на полу, на домотканых дорожках, или, как их называли, подстилках. «Мы привыкли спать покотом»,— говорил Махров.
В тот день они мамалыгу ели прямо из одной миски, а миска с полведра будет. Сидят четверо на полу и таскают ложками кашу, из-подо дна поддевают, жрут и облизываются. А у матери такие глаза... вот-вот выскочат и к мамалыге кинутся.
Махров голос подал: «Сидайте з намы снидать».
Сказал, лишь бы сказать, а сами едят,— ложками мотали, пока всю кашу не уплели, и тогда у Варвары лопнуло терпение: «Зачем нас приглашали? Только чтоб сказать? Ложек не положили... Не хотели накормить, зачем же травить?»
Забулькал что-то в ответ Махров, мать застонала, а Варвара принялась хватать все махровское, что под руку попадалось, и выбрасывать за двери.
В тот день они и съехали.
Вскоре люди из поселкового Совета пришли, зачислили мать подсобницей на больничную кухню. Работать она не могла, но зарплата ей шла, и подкармливали ее понемногу, пока на ноги не встала. А Варвару курьером в сельсовет взяли, бумажки разносить...
И о чем только не вспомнилось этой ночью!..
Под утро вроде забылась Варвара Степановна, и стало мерещиться, будто Надежда заморила Варьку. Умеет она, что ли, с дитем обращаться, сама еще... А кто научит-подскажет? Алешка, что ли? Все отцы одинаковы, пришел, поел, газетку в руки — и на боковую.
А что, если ее обманули и никакой внучки и в помине пока что нет? Посчитала на пальцах: по закону все правильно, все вовремя. И решила круто: «Поеду, сама увижу, узнаю, к тому ж я не к ним, а к внучке, к Ва-рюхе». А это совсем другой к членкор.
На работе слова поперек не сказали. Раз нужна человеку неделя за свой счет, дали без разговору.
Под шаль надела платок, что Надежда подарила — он теперь вроде пропуска будет. Вот девчонка настырная, вернула все ж платок, не побоялась, что ее запросто могут шугануть со двора — к дверной ручке привязала. Все видела Варвара Степановна: и как Алешка по двору ходил, в окошко стучал, как Надежда явилась с узелком.
Собралась в дорогу, заперла двери на висячий замок, к калитке со стороны улицы камень привалила и отправилась на вокзал. А чтоб никто не подумал, будто уезжает, не взяла даже чемоданишка. Гостинцы — банку варенья вишневого, банку грибочков да кусок сала —завернула в ситцевый платок, сверху газетой обмотала и все — под мышку, под шаль.
Первый раз из дома уезжала...
Шла по улице неторопливо, будто прогуливалась, приостановилась даже на какую-то минуту, сделала вид, будто грязь с ботинка счищает: тут люди такие, сразу догадаются, что бабка Хатунчиха на поклон к сыну в город едет.
Но по Вольной улице незаметно не пройдешь, у каждой калитки тебя непременно собака облает. Перемены не коснулись этой улицы, она как была, так и осталась деревенской. Домишки спрятаны за заборами, у каждой калитки — скамейка для посиделок. Соберутся бабы— и никто не пройдет мимо, чтоб ему не перемыли, не пересчитали косточки.
Варвара Степановна свернула с Вольной улицы и пошла уже быстрей, наискосок, мимо старого фонтана. Когда-то, давным-давно, из него брали воду для питья: возили ее в деревянных бочках, поставленных на ручные тележки. Фонтан этот похс-ж на большущую, опрокинутую донышком кверху кубанку, сверху цементом покрыт, а в боку труба — вода из нее лилась в деревянный желоб, а оттуда в водоем. Он был полон ряски и уток, они протыкали широкими носами густой зеленый покров и ныряли.
Перед заходом солнца сюда пригоняли на водопой коров.
После них фонтан окружало овечье стадо. Овцы держались так плотно, что прыгни на них — и на землю не упадешь. А пылищи в их шерсти! Бывало, хлопнешь барана ладошкой по спине, и пыль оттуда как дым из печной трубы повалит.
Сейчас тут ии коров, пи овец. И вода уже не льется, труба забита. В каждом доме водопровод или колонка во дворе...
На вокзале билетная кассирша сказала, что в плацкартном вагоне есть места только на верхних полках, но можно взять хорошее место в купейном.
— С какой стати переплачивать? Давай верхнее!
В вагоне ей услужливо уступил место паренек-очкарик, он как вперился в книжку, так и, пока спать не поулеглись, читал.
Варваре Степановне спать не хотелось, и она долго наблюдала за мужиками, играющими в домино. Тот, что сидел рядом с ней, так хлопал костяшками по крышке чемодана — она служила им столом,— что крышка, несчастная, прогибалась. А другой, что напротив, лысый, переживал очень, и все на его голове отражалось: выиграет— лысина белая, проиграет — делалась как вареный бурак.
А когда женщина, что ехала с мальчонкой, заявила, что пора спать, игроки дружно согласились:
— Можно.
Женщина с мальчонкой улеглись на своей полке. Паренек в очках спал, его рука неловко откинулась и покачивалась ладонью вверх, будто просила: «Дай, дай, дай!»
Варвара Степановна хотела поправить руку, поудобней положить, и увидела выше кисти татуировку, приблизилась глазами, разобрала: «Нет в жизни счастья».
Перевела взгляд на спокойное курносое лицо паренька и усмехнулась: «Этакий пустобрех!»
Вагон утихомирился, заснул в одночасье, будто ни у кого ни забот сроду не было, ни переживаний. Вон за перегородкой мужики захрапели в три голоса — концерт устроили.
«А что, если попросить Варюху себе? — подумала Варвара Степановна.— Скоро на пенсию выйду, будем жить вдвоем с внучкой. Конечно, первое время ребенка от матери отрывать нельзя, пока сосунок, а отлучит от груди... Уж я Варюху Лидке не отдам!..»
Отодвинув занавеску, она посмотрела в окно, но ничего там не увидела — только летят по ночи редкие огоньки. И как хорошо, что ты не на улице среди этих сирот-огоньков, а в тепле среди людей и едешь не куда глаза глядят, а к сыну, к внучке.
— А я к внучке еду,— похвасталась она соседке. — В мою честь назвали Варварой.
Женщина не отозвалась. Может, не расслышала, а может, ничего особенного не увидела в том, что бабка едет к внучке, уложила мальчонку и принялась убаюкивать его, напевая что-то под нос.
Варвара Степановна раскинула матрас, достала из мешочка две простыни и наволочку, пахнущие мылом, постелила себе и легла не раздеваясь.
Последние комментарии
47 минут 3 секунд назад
1 час 52 минут назад
3 часов 1 минута назад
14 часов 59 минут назад
15 часов 13 минут назад
18 часов 39 минут назад