День дурака [Иосип Новакович] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Иосип Новакович День дурака

Посвящается Еве и Иозефу

Я хотел бы сказать спасибо Терри Картен, Эндрю Проктор, Джаннет Новакович и Анне Эдельштейн за помощь в написании этой книги; Биллу Коббу, Джейми Кембри, Тоби Олсону и Люси Феррисс за их проницательные отклики; Анне Стрингфилд и Борису Фишману за их совет отправить рукопись в издательство. Кроме того, я благодарю Национальный фонд искусств, Фонд Гугенхейма, творческую резиденцию Яддо и Центр ученых и писателей им. Льюиса и Дороти Б. Кульман при Публичной библиотеке Нью-Йорка за поддержку.


1. Иван влюбляется во власть, едва научившись ползать

Иван Долинар появился на свет 1 апреля 1948 года. Родители не хотели, чтобы их сына всю жизнь считали первоапрельской шуткой, поэтому, отправившись в загс небольшого хорватского городка Низограда, заявили, что ребенок родился второго. Угрюмый отец Ивана дал новорожденному первое имя, которое пришло ему в голову, – самое распространенное в этом регионе и, если уж на то пошло, в Европе. Однако, насколько знал Милан, никто в роду не носил имя Иван, и это был еще один плюс, поскольку он не чувствовал особой благодарности к своим родственникам – ни к живущим, ни к умершим.

Милан Долинар не был угрюмым по природе, в этом повинна история. В день его свадьбы, 6 апреля 1941 года, разбомбили Белград. Король, подписав предварительно пакт с Германией, сбежал из страны, прихватив с собой все золото, которое влезло в его личный самолет. По дороге пришлось сбросить часть, чтобы самолет смог набрать достаточную высоту и перелететь через боснийские горы в Грецию, поэтому до сих пор люди ищут в Боснии сокровища. Самые разнообразные армии, местные и чужеземные, наводнили страну.

Отец Ивана вступил в ряды одной из них. Он отличился в боях, продемонстрировав смелость, и получил бы высочайшие награды, если бы не перебегал из одной армии в другую несколько раз и не присоединился бы к победившей стороне слишком поздно. Но Милан был не из тех орденоносцев, кто прятался во время сражений в бункере, зато громче всех орал уже после окончания битвы и всегда имел при себе достаточное количество сливовицы, чтобы поделиться с начальством. Отец Ивана спешил прорваться на линию фронта, забрасывая врагов ручными гранатами с близкого расстояния. Он стрелял из пулемета, дрожа от радости, когда пули прошивали солдат насквозь, распарывая кишки, и кровь струей хлестала на грязную землю в ритме биения сердца.

Однажды, холодным заснеженным днем, громко урчащий зеленый грузовик высадил Милана у дома. Изувеченного. Милан принес отрезанную руку и ногу в мешке из-под картошки, предусмотрительно обложив их льдом, поскольку слышал, что наука уже достигла определенного прогресса и конечности можно пришить на место. Но через несколько недель лед растаял, и рука с ногой сгнили, несмотря на то что Милан поместил их в самый холодный угол подвала. Но он хранил и кости, решив, что в один прекрасный день наука шагнет еще дальше и сможет восстановить конечности. Он читал все медицинские книги, которые попадали к нему в руки, или скорее в руку, и заявлял, что знает о болезнях больше, чем все доктора района, вместе взятые. Когда Милан усаживался под тенью каштана рядом с киоском в центре городка и раскуривал свою трубку (что очень полезно для носовых пазух в условиях влажного климата), то люди останавливались и спрашивали, как лечить суставной ревматизм или варикозное расширение вен. Иногда в качестве платы за совет Милан просил набить и раскурить его трубку. Надо сказать, что Милан предвосхитил теорию о благотворном влиянии красного вина на кровеносные сосуды и память, поэтому каждый день его нос краснел, и он делился со случайными молодыми слушателями воспоминаниями о войне во всех ужасных подробностях. Когда родился Иван, отцовский нос уже сиял, как маяк. А еще через несколько месяцев Милан Долинар умер от белой горячки.

С самого юного возраста Иван хотел отличиться, как будто знал, что родился не совсем нормальным. Он полюбил власть, как только научился ползать. Он орал, требуя молока, даже когда не хотел есть, просто чтобы манипулировать матерью. Ивана кормили грудью почти год, и ему не нужно было коровьего молока, пока он мог зарыться лицом в мягкие груди матери.

Но потом его мать, Бранка Долинар, родила Бруно, которого отец Ивана зачал перед самой смертью – красное вино полезно даже для этого. Ивана оторвали от материнской груди, хотя грудей-то на самом деле было две. Как он ни орал, но получал только коровье молоко. Пустышек после войны не было, так что приходилось сосать свои маленькие пальчики.

Через несколько лет Иван отомстил брату за то, что тот оттеснил его от материнской груди: он без конца мучил Бруно – дергал за нос, за уши, бил по голове. Для него не было ничего мелодичнее криков малыша. Но Иван не был злым, он просто обращался с мальчиком как с музыкальным инструментом, попавшим в его временное владение, органом, с помощью которого Иван учился настраивать клавиши. Но разве музыка – это не красота контроля и упорядоченности? Остаток дня Иван обнимал Бруно, складывал для него бумажные самолетики, угощал конфетами, украденными из местного магазинчика. Но когда Бруно уже готов был взять конфетку, Иван отдергивал руку и дразнил малыша, а сам тем временем лез на темный чердак, подманивая тянущего ручонки Бруно шоколадкой. Как только братишка оказывался на чердаке, Иван запирал его и оставлял плакать в темноте. Иван наслаждался пронзительными криками, которые извлекал из горла малыша, но вскоре открывал дверь, извинялся и обещал взять Бруно с собой на рыбалку.

Они часто ходили на маленькую речушку, протекавшую через Низоград, и усаживались на илистый берег под плакучими ивами. Ивану казалось, что рыба ужасно скользкая и до нее неприятно дотрагиваться, а Бруно, наоборот, нравилось снимать ее с крючка, накалывать на палочку и запекать на костре, который разводил старший брат. Под тенью дерева они были как маленькие индейцы: ели, курили высушенные ивовые листья. Бруно ловил жаб голыми руками и смеялся, оттого что они похожи на лысых толстых старичков.

Когда мать уходила за покупками, она просила Ивана посидеть с братишкой, но он воспринимал ее просьбу слишком буквально и сидел на плачущем малыше. Мать била Ивана за то, что он бил Бруно, а Иван, затаив обиду, бил мальчика снова и снова, а потом давал ему цветные карандаши, которыми Бруно рисовал лягушек и рыбу.

Мать боялась, что Иван, возможно, слегка отсталый, поэтому отдала его в школу на год позже. Иван был одним из самых крупных мальчиков в классе и хотел быть самым сильным. Он душил одноклассников, но это была не тупая драка, а диагностическая проверка: если у противника иола кровь носом, Иван сообщал несчастному, что тот страдает анемией, и предлагал в качестве лечения облизывать ржавые трубы. Иногда, если Ивана особенно беспокоило здоровье кого-то из мальчиков, он тащил его к проржавевшей трубе, идущей вдоль здания школы, и заставлял лизать ее прямо при нем. Если после того, как Иван разжимал хватку, соперник слишком долго задыхался, Иван говорил мальчишке, что у него астма, и рекомендовал подводное плавание для укрепления легких. Иван рано продемонстрировал способности к медицине, и в известной мере его методы диагностики и лечения соответствовали уровню здравоохранения тогдашней Югославии. Иван и сам испытал на себе все «прелести» югославской медицины: во время вспышки гепатита в соседнем районе доктор вонзил ему в правую ягодицу здоровенную иглу, а медсестра зажимала мальчику рот рукой, чтобы он не испугал криками пациентов в приемной. Игла достала до кости, а доктор продолжал давить, вгоняя ее дальше, поэтому задница болела потом еще целый месяц после укола. Иван считал, что делает мальчикам добро. Он предлагал им конфеты (свое лекарство от кашля), подтягивал их по математике, подсказывал правильные ответы на экзаменах.

Ивану хотелось проявить себя в каком-то серьезном деле, и однажды он подложил камни на рельсы и, спрятавшись в колючих кустах, ждал, когда из-за поворота покажется поезд, выбрасывающий облачка пара. Дыхание Ивана участилось, он думал, что состав сойдет с рельсов и все пассажиры, махавшие белыми и красными платочками, погибнут. Иван жалел их, но убирать камни было уже слишком поздно. Но поезд только чуть-чуть тряхнуло. Однако Ивану и этого было достаточно. Он трепетал, гордясь тем, что обладает такой большой властью. После того как железные колеса преодолели препятствие, на рельсах остался белый порошок, похожий на муку.

Иван подкладывал камни побольше, вызывая тряску снова и снова, пока однажды полицейский не поймал парня и не влепил ему затрещину со всей силы. Весь день на нежной щеке мальчика алел отпечаток руки, настолько четкий, что предсказатель мог бы прочесть по нему, сколько жен, детей и денег будет у полицейского и когда тот умрет. Чтобы не заработать еще один такой же отпечаток – от матери, – Иван решил не идти домой. Он залез в оставшееся после войны бомбоубежище, которое располагалось метрах в двадцати от железной дороги. Сверху свисала паутина, а снизу жгла крапива, так что вход не был особенно удобным. А внутри царили кромешная тьма и холод. Когда Иван ощупью пробирался внутрь, то порезал указательный палец кусочком ракушки, застывшим в бетоне. Он вздрогнул, испугавшись змей и скелетов, разбросанных вокруг него в промозглой темноте.

Но через какое-то время страх рассеялся. Иван взял один из черепов, с дыркой на затылке, и унес его домой, завернув в газеты, словно арбуз. Он спрятал череп на чердаке, вообразив, что там поселится привидение. Дух убитого будет приходить к своим останкам, а может, просто вылезать из черепа по ночам, чтобы курить сигары и печально вздыхать.

Вечером, навестив череп, Иван закурил бычок, найденный им в водосточной канаве, и закашлялся. Вздохов привидения слышно не было, так что Иван почувствовал себя настоящим храбрецом. Возможно, никаких духов и нет, есть только души, и эти души улетели далеко-далеко, в ад или рай. Но что случится после воскрешения? Иван наслаждался загадкой, окутывавшей череп.

Иван был настолько уверен в себе, что поспорил с мальчишками из класса, что не побоится лежать на шпалах под проходящим поездом. За пятнадцать минут до прихода состава он сбегал на станцию и проверил вагоны на предмет висящих железяк и, не обнаружив их, почувствовал себя уверенным в успехе.

Но когда поезд показался из-за поворота, Ивану пришло в голову, что к составу могли прицепить еще один вагон и под днищем слишком низко болтается металлический крюк, который раздробит ему голову. Он вскочил и спрыгнул с путей в последнюю секунду. Мальчишки смеялись над ним, и Иван погнался за обидчиками, поскольку ненавидел выглядеть смешным, и от этого был еще более смешон.

2. Иван любит государственный аппарат

Иван обожал власть и потому был готов любить армию, государство и самого президента. В квартале от его дома перед зеленым зданием гарнизона несколько солдат стояли с торжественным видом в карауле. Они разрядили винтовку и дали Ивану посмотреть на улицу сквозь ствол. Улица свернулась внутри, как табак в папиросной бумаге, и поблескивала, маленькая и какая-то промасленная, а прохожие, отражаясь в отполированном до зеркального блеска металле, висели вниз головами, словно крошечные летучие мыши в ледяной пещере. Солдаты нахлобучили на Ивана зеленую пилотку со звездой из желтого металла и красного стекла, которую в Югославии называли «партизанкой» в честь партизан, хотя настоящие партизаны, скорее всего, не стали бы носить эту щеголеватую шапочку а-ля социалистический реализм. Пилотка была велика, и голова Ивана буквально утонула в ней, несмотря на его огромные уши. Затем солдаты повесили ему винтовку на правое плечо. Иван маршировал с такой ненавистью к невидимому врагу, высоко задирая ноги и с силой ударяя ими по булыжникам, что скорее напоминал карикатуру на юного нациста, чем партизана. Деревянный приклад волочился по мостовой. Даже грозный капитан с густыми сталинскими усами улыбнулся. Он усадил Ивана на свое левое колено и по-отечески покачал его вверх-вниз, а потом снял с мальчика пилотку и поправил непослушный чуб. От гордости волосы и вовсе встали дыбом, и Иван вообразил, что капитан в точности такой же, каким был его отец.

Капитан посадил Ивана на свою лошадь. Плохо то, что Иван ужасно боялся лошадей. Однажды, когда мальчику было три года, он шел по узкому переулку, а на него надвигалась пара лошадей с телегой, груженной дровами. Иван попытался вжаться в стену и раствориться в ней, пока огромные чудища проходили мимо – искры вылетали из-под их копыт, пена капала с морды, – а возничий тем временем выкрикивал всякие непристойные слова. Для Ивана лошади были слонами, которые раздавили бы его, как тыкву. И теперь, когда капитан забросил его на теплую спину лошади, Иван задрожал от ужаса так, что солдаты надрывались от хохота. И тут красная, похожая на сосиску какашка выскользнула из залатанных штанишек Ивана и шлепнулась на дорогу, демонстрируя всем присутствующим, что он недавно ел томатный суп с рисом и кровяную колбасу. Над продолговатой красной кучкой поднимался пар – дело было холодным ноябрьским днем, – а вся компания попадала на землю: кто-то на колени, другие – на живот. Они катались по мостовой и умирали со смеху. Но громче всех плакал Иван, и все происходящее, преломляясь сквозь его слезы, превращалось в яркое чувство стыда.


Но Иван после этого случая не разлюбил власть и хотел восславить Югославию. На День республики каждый школьник должен был принести бумажный флажок со звездой, чтобы всем вместе украсить школу. Флажок можно было купить в единственном книжном магазине за алюминиевую монетку в два динара. Иван и его приятель Петр, лучший футболист их класса, тощий паренек с выступающими коленками, котррые, казалось, придавали ему дополнительную устойчивость, хотели переплюнуть всех в любви к родине. Но друзья не смогли ни уговорить матерей дать им денег на несколько флажков, ни украсть пару монеток, не говоря уже о банкнотах с изображениями мускулистых рабочих и большегрудых комбайнерш, таких ярких, что они и сами напоминали бумажные флажки. По дороге на футбольное поле мальчики увидели сотни флажков, свисавших с электрических проводов, натянутых между фонарными столбами. И весь день они кидали мяч, целясь в провода, и когда удавалось попасть, два или три флажка, описывая круги в воздухе, падали на землю.

К вечеру у каждого из друзей было где-то по восемьдесят флажков. Но у Петра, к огорчению Ивана, получилось на несколько флажков больше. Однако небольшое неравенство не смогло пошатнуть их дружбу. Иван проводил Петра до дома, и у дверей они поговорили о том, как же хорошо быть свободным – спасибо товарищу Тито и партии. А потом Петр, которому стало неловко оттого, что Ивану придется идти домой в одиночестве, проводил друга домой, и они смеялись каждый раз, глядя на обесточенные улицы. Мальчики провожали друг друга до двух часов ночи, пока их матери, не имевшие телефонов, не помчались в полицейский участок. Для ребятишек того времени улицы города не представляли никакой опасности, поскольку Югославия была сказочно эффективным полицейским государством, поэтому разгуливать до полуночи считалось нормальным, но стоило чуть задержаться, как некоторые особо нервные родители начинали беспокоиться, куда же запропастилось их чадо, причем они не столько волновались о том, все ли с детьми в порядке, сколько тревожились, уж не сбежали ли их отпрыски из дома.

После порки (ну, парочка дружеских шлепков скорее от радости, что семья вновь воссоединилась, а не настоящее наказание) мальчики не могли дождаться, когда нее принесут флажки учительнице, ожидая похвалы.

Учительница вошла в класс, захлопнув за собой дверь. На ее голове красовалась рыжеватая «химия», напоминавшая цветом и блеском бронзу только что отлитой скульптуры. Ученики встали и поприветствовали ее «Zdravo, drugarice!» («Здравствуйте, товарищ!»), после чего уселись на свои места, и учительница заговорила:

– Сегодня мы должны петь, потому что мы свободны, у нас есть страна, мы можем жить в братстве и единстве, я говорю обо всех южных славянах. Наши отцы и деды проливали кровь в борьбе с фашистами – немцами, итальянцами, австрийцами, венграми, болгарами, румынами и здешними нацистами. – она перешла на крик: – Наши местные фашисты были самыми страшными. Они построили концентрационный лагерь, убивали беременных женщин, сжигали деревни, а теперь живут в Германии, Аргентине и Америке и замышляют стереть нас с лица земли.

Учительница сделала паузу и обвела взглядом притихший класс, скосив глаза к тонкому носу.

– Но некоторые продолжают жить среди нас. Вскоре они начнут подкладывать бомбы, чтобы взрывать младенцев и стариков, как делали бездушные немцы во время войны. Мы должны остановить их, пока не поздно!

Ее голос снова задрожал, и две слезинки скатились по щекам, оставляя темные извилистые следы от туши. Алая помада размазалась, словно свежая кровь, а капли слюны поблескивали, как снежная пыль.

Учительница шепотом напомнила о той крови и любви, которые бьют струей из открытых сердец партизан и товарища Тито во имя всех хороших югославов и особенно детей.

– Но, – завопила она, – некоторые среди нас устроили заговор против этого!!! Да! Да! И они находятся прямо здесь, в классе! Они сорвали флажки, плевали на них и топтали ногами. Просто пройдитесь по центру города. Веревки, на которых висели флажки, напоминают челюсти девяностолетнего старика – они совершенно голые, флажков нет!!! А почему? – Учительница прищурилась и снова обвела взглядом комнату, уперев крупные руки в бока. В классе повисла такая тишина, что жужжание мухи можно было услышать не в переносном, а в прямом смысле слова.

Иван и Петр из бледных стали зелеными.

– Да, они здесь. Двое наших учеников. Пусть они признаются, и мы проявим снисходительность. Но если они не признаются, если только они… – учительница схватила длинную указку, которой обычно показывала разные районы мира – Сибирь, Мадагаскар, и даже, наверное, Тунгузию, этакую славянскую страну Эльдорадо с весьма циничным названием (корень «гуз» в большинстве славянских языков означает задницу).

Иван и Петр представили себе, как их поставят к стенке, закрыв глаза белой повязкой, и расстреляют, три сотни пуль прошьют их грудные клетки.

После часа запугиваний Иван и Петр так и не «вызвались» признавать свою вину. Когда появился директор школы (по совместительству заядлый пчеловод), то учительница подбежала к скамейке, где сидели друзья, и вытащила из выдвижных ящиков гору цветных флажков. Иван и Петр попытались сказать, что собрали флажки, чтобы восславить тот самый коммунизм, в заговоре против которого их обвинили, но в горле пересохло, и они могли только пищать что-то невразумительное.

– Вот они, мерзавцы! – заорала учительница, брызгая слюной. – И нечего тут дрожать, жалкие трусы! Да я даже пальцем не дотронусь до таких уродов, как вы?! Господи прости… И… Ой… – Она осеклась, поскольку сбилась с выбранного жаргона.

Царапая ручкой по бумаге, учительница написала записки родителям с просьбой перевоспитать своих детей. Она хотела, чтобы родители поставили свои подписи, а если Иван и Петр не принесут подписанные записки в течение двух часов (учительница великодушно оставила время на порку), то их исключат из школы. Иван подделывал подписи многих родителей, когда кто-то из одноклассников хотел устроить себе выходной, но сейчас такая мысль не пришла ему в голову.

Дома мать Ивана только что закончила печь медовое печенье, и ее пальцы были настолько липкими, что, ознакомившись с запиской, она не могла отцепить листок от рук. Затем она открыла Библию и прочла о необходимости отдавать кесарю кесарево – имея в виду, что нужно уважать назначенных Господом правителей (Тито, атеистическую компартию, флаг) – и не жалеть розги для спины сына своего.

Мать достала прут из буфета. Во времена Мировой войны ей довелось пережить голод и страх, и она боялась полицейского государства, не хотела быть слишком близко к нему, но при этом и отдаляться тоже не хотела. По мнению матери, главная добродетель – быть как можно более незаметным. Очевидно, что Иван нарушил эту заповедь и привлек к себе слишком много внимания, которое в данный момент на него обрушилось. Иван попытался убежать из комнаты, но споткнулся о мусорное ведро, откуда вывалилась голова гуся, купленного в честь праздника. Мать высекла Ивана. Ему казалось, что у него сломаны рука и пара ребер. Так бы оно и было, если бы прут не сломался раньше. Оторвавшийся конец пролетел через всю комнату и отскочил от пола. Иван не плакал. Из гордости. В его горле комком, словно кровавая слизь, скапливалась ненависть к любой власти, хоть к материнской, хоть к отцовской. Но ему пришлось тащиться обратно в школу, поскольку, несмотря на отвращение, Иван боялся того, что может случиться, если он туда не пойдет.

Иван с трудом мог передвигаться, поскольку соленый пот пропитывал раны, но как только вернулся домой из школы во второй раз, мать уже ждала его, чтобы отправить в магазин. Старенькое деревянное радио, на громкоговорителе которого подрагивала темно-желтая обшивка, сообщило, что советские войска оккупировали Будапешт. Мать Ивана обожала слушать радио именно из-за таких новостей, и в данном случае у нее тут же начался приступ паники. Она спрыгнула со стула и принялась листать Библию на чешском языке, лежавшую в буфете. Она дала Ивану банкноты такого большого номинала, каких он раньше и не видел, и отправила их с Бруно в магазин с маленькой деревянной тележкой, миниатюрной копией настоящей телеги, запряженной лошадьми. Нужно было купить пятьдесят килограммов муки, двадцать литров масла, пять кило соли. В случае вторжения советских войск на этих запасах можно было продержаться несколько месяцев. Продавец посмеялся над Иваном:

– Зачем тебе так много еды?

– Русские наступают.

– Да они всегда наступают, а нам-то какое дело? У нас есть Тито.

Снаружи быстро выстраивалась длинная очередь. Десятки бледных людей, и все хотят купить муку, масло и соль.

– А русские нас всех убьют? – поинтересовался Бруно.

– Думаю, да, – ответил Иван.

Бруно заплакал.

– Если они придут к нам домой, мы приготовим ловушку, – сказал братику Иван. – Давай припрячем масло и скажем маме, что оно закончилось. Она нам поверит, ты только посмотри на этих людей, им всем нужно масло. Мы разольем по дому масло и бензин, зажжем спичку, и русские сгорят.

– А мы?

– И мы вместе с ними.

– Не, я так не хочу.

– Если сюда придут советские войска, то нам придется учиться по шестнадцать часов в день.

– Ну и хорошо. Мы могли бы стать инженерами и строить самолеты.

– Ага, скажи еще тракторы. Да я лучше отправлюсь в ад!

И тут с угла улицы, где располагался репродуктор, раздался голос Тито.

– Мы победили немцев, и вас, русские, победим, если придете сюда. У нас хорошо обученная и самая дисциплинированная армия в Европе. Мы готовы сражаться до последнего солдата. Да здравствует Югославия!

Тито обращался к советскому народу напрямую, как будто русские могли услышать его послание на улицах. Наверное, он вообразил, что в стране полно советских шпионов и переговоры с Москвой можно вести и таким способом.

3. Иван пишет трогательное письмо президенту, употребив в нем самые высокие эпитеты

Ивану хотелось выразить свое восхищение президентом. Тито не спасовал перед Союзом, и после нескольких месяцев противостояния мультинаци-ональная советская армия отвела назад свои танки, и Югославия осталась свободной, по крайней мере от иностранного присутствия. На самом деле восхищение президентом превратилось в некую партийную установку. В день рождения президента, День молодежи, 25 мая, все школьники страны должны были написать письмо президенту. В каждой школе отбирали три самых лирических послания, затем из них по шесть в каждом районе, и наконец – двенадцать в каждой республике. Несколько недель красивые женщины и элегантные мужчины с фигурами атлетов зачитывали письма во всех шести республиках и двух автономных краях, останавливаясь в каждом городе, чтобы собрать новые и новые поздравления на центральной площади, обычно носившей имя маршала Тито. В день рождения Тито сотни тысяч людей заполняли белградский стадион «Партизан», на котором танцоры и спортсмены в одежде цветов государственного флага выстраивались так, что получалась надпись «DRUZE TITO MI TE VOLIMO» («Товарищ Тито, мы тебя любим»). Девушки высоко задирали ноги, как группа поддержки спортивной команды, но в их танце главной была дисциплина, а не желание развлечь зрителей. После этого несколько краснеющих от волнения мальчиков и девочек вставали на цыпочки, чтобы дотянуться до микрофона, и зачитывали почти сто писем мужественному президенту. Вслед за ними выступал с речью сам Тито, хотя никто точно не знал, на каком именно языке: то ли хорватский с русским акцентом, то ли помесь словенского и сербского, то ли украинский с вкраплениями сербских и хорватских слов. Своеобразная манера речи Тито породила слухи о том, что он на самом деле русский, притворяющийся хорватом, украинская актриса, любовница Ленина, или даже робот, сконструированный советскими космическими инженерами.

Маршал Иосип Броз Тито говорил медленно, часто делал паузы, словно раздумывал над каждым словом, и не пытался довести аудиторию до экстаза, как любили делать Иосифы, Йозефы и другие его тезки. Тем не менее экстаз наступал. Люди просто не понимали, как им могло так повезти, что они пребывают в одном пространстве с Тито, это честь намного выше, чем для мусульманина посетить Мекку.

Иван любил читать о смелости Тито. Во время Второй мировой Тито жил в огромной пещере, где немцы не могли его найти, а когда им все-таки удалось его обнаружить, тысячи солдат погибли, защищая пещеру, чтобы переодетый Тито смог бежать и уплыть на самый отдаленный остров Адриатики, остров Вис, с которого руководил успешными военными кампаниями и ухаживал за самым плодородным виноградником, на котором вырастал виноград небывалых размеров – каждая ягода с куриное яйцо.

Все это вдохновило Ивана на написание самого лучшего письма. В конце концов, он знал молитвы, поскольку посещал местную кальвинистскую церковь (мать таскала его туда каждое воскресное утро), основной смысл которых – осыпать Господа как можно большим количеством похвал. Иван с подозрением оглядел класс и, пребывая в уверенности, что победит, написал:

Наш Всевышний Президент!

Да святится имя Твое, да пребудет воля Твоя яко за рубежом и в нашей стране, хлеб наш насущный даждъ нам днесь и еще кожаные футбольные мячи.

Наш всевышний, всемогущий, вездесущий и всеведущий Президент, мы слепо любим Тебя. Никакими словами нельзя передать, насколько Ты всепрекрасен. Это честь, что Ты позволил нам, словно червям, ползти по пыльной дороге социализма. Мы любим произносить имя Твое, зная, что ты можешь одним лишь мизинцем Твоим – хоть и мизинец Твой велик – стереть нас в порошок так, как соль заставляет таять снег. Ты вел наших смелых героических партизан против бездушных язычников, немцев из капиталистической Германии, которые даже сейчас сбивают наших братьев с пути истинного, чтобы они работали на их заводах. Ты сделал нас всех действительно равными, проливая кровь в многочисленных битвах, и всегда так смело сражался с немецкими войсками, что им ни разу не удалось схватить Тебя – чтобы никто из нас не погиб и все мы жили в удивительной, прекрасной, поразительной, изумительной милости Твоей, дабы вечно восхвалять Тебя, пока мы живы.

Спасибо. Слава Тебе, слава, которую нельзя охватить ни человеческим, ни божественным разумом!

Смерть фашизму и свободу людям!

Твой верный червь,
товарищ Иван Долинар.
Торжествуя, Иван сдал письмо учительнице, которая, не откладывая дела в долгий ящик, прочла его. Она побагровела и завизжала:

– Ах ты негодяй, ну-ка иди сюда! Как ты посмел насмехаться над самим президентом?! Какой цинизм! Вот уж не ожидала такого от ребенка!

– Но я уверен, что это лучшее письмо во всей Хорватской социалистической республике. Президенту понравится.

Учительница разорвала письмо на клочки и велела Ивану стоять в углу на коленях на рассыпанном зерне, пока остальные ученики тренируются упрощать дроби. Она написала еще одну гневную записку матери Ивана, но в этот раз Иван сам подписал ее. Возвращаясь домой, он проходил мимо магазинов, банков, турецких бань, пивных, и отовсюду на него сурово смотрели портреты Тито, а вокруг шатались пропахшие табаком солдаты и полицейские.

4. Иван выясняет, что мир – это огромный трудовой лагерь

Пораженный жестокостью мира взрослых, Иван спрятался в тени деревьев. Он проверял свою смелость, перепрыгивая с ветки на ветку и с дерева на дерево. Гуляя по городскому парку, Иван дышал полной грудью, наслаждаясь свежим результатом фотосинтеза. Он пробирался через спокойную зелень парка, полную щебетания птиц, мимо памятника партизанам. У партизан были острые носы, тонкие губы, высокие скулы, крупные и узловатые руки. Все их черты казались какими-то угловатыми – смесь социалистического реализма и фольклора. Такие памятники можно увидеть в большинстве восточноевропейских городов, причем чем больше город, тем больше и сам памятник, изготовленный на заказ. Однако в низоградской версии было что-то необычно свирепое, лица героев горели устрашающе фанатичной ненавистью. Иван был уверен, что памятник – просто уродство, но его восхищала мощь, переданная скульптором, и иногда он подолгу смотрел на бронзовые мускулы, размышляя, сможет ли когда-нибудь нарастить себе такие же, большие и четко очерченные.

Монумент возвел Марко Ковачевич, скульптор, получивший образование в московской Академии искусств и состоявший в рядах компартии еще до войны, когда это было опасно. Во время войны он сражался против фашистов и получил несколько медалей. А после ее окончания партия поручила Марко возвести памятник павшим. Он получил за это так мало, что с трудом смог покрыть свои расходы.

Коммунисты из соседнего городка захотели иметь у себя точную копию памятника. Марко попросил деньги вперед, и они согласились. После окончания работ мэр городка сдернул с памятника простыню перед толпой местных жителей. Обнаженные партизаны были размером с кукол. Собравшиеся освистали Марко, на что он возразил: «Товарищи, маленькие деньги – маленькие партизаны». Марко вышел из партии, швырнув красный партбилет в мусорку.

Поскольку в бедном социалистическом обществе никто, кроме коммунистического правительства, не мог позволить себе памятников, то Марко не мог зарабатывать себе на жизнь, будучи скульптором. Тогда он начал изготавливать надгробия, специализируясь на надгробных памятниках для почивших в бозе членов партии, поскольку насчет мертвых коммунистов ничего против не имел.

По совместительству Ковачевич преподавал Ивану и его одноклассникам рисование. Марко был высоким, широким в кости, с роденовским крупным крючковатым носом и кустистыми серповидными бровями, как у Брежнева. Он несколько раз в год подстригал свои волосы стального цвета, оставляя всего сантиметр, и тогда они напоминали иголки дикобраза. Волосы быстро отрастали, не слушались, торчали во все стороны вихрами. Но даже когда шевелюра была длинной, уши со своей собственной растительностью бросались в глаза.

Войдя в класс – комнату с грязным мраморным полом, толстыми стенами, высоким потолком и канделябрами, – Ковачевич с ходу прокричал задание: нарисовать дерево, ветви которого стучатся в окно на ветру. А те, кто не справится, должны будут написать печатными буквами «здесь упокоился в мире…» Самые лучшие надписи Марко использует для своих надгробий.

Затем он поставил в ряд четыре стула, снял ботинки, положил один под голову, и вскоре в классе раздался его оглушительный храп, после чего дети сбежали с урока в парк, где лазали по деревьям и копали землю прутиком в поисках мелких монеток, римских, византийских, турецких, габсбургских, венгерских, хорватских и югославских. Проснувшись через полчаса, Марко крикнул из окна, чтобы ученики вернулись в класс.

Перед концом двухчасового занятия он пошел между рядами парт, глядя на рисунки. Иван сгорбился.

– Это что? – спросил его Марко.

– Дерево, – с гордостью ответил Иван. Он тщательно прорисовал все детали.

– Не вижу дерева. Настоящее дерево живет, у него есть душа. А твое – просто набор черточек.

Марко взял карандаш и нарисовал линию под деревом. Кончик грифеля сломался и отлетел в сторону, ударившись об оконное стекло. Марко невозмутимо продолжил рисовать, пока не получилось настоящее дерево. Разумеется, в итоге вышло крепкое дерево, ничем не сдерживаемое, готовое противостоять завывающей буре.

– Видишь, ты должен показать суть дерева. Это тебе не салон красоты. Сначала ты нарисовал дерево, а все, что делал после – накладывал на него слой помады, подкрашивал реснички, – лишнее. Но пусть уж стоит, ради всего святого!

Марко наделил дерево определенным характером, своим – сама простота. Но как, размышлял Иван, можно передать характер одной чертой? Возможно, этому нельзя научиться, пока не воспитаешь сильный характер в себе. А как это сделать?

Марко вернулся к своему столу и рассеянно уставился в окно, позволив детям поднять шум. Но увидев, как девочка в конце урока плачет, Марко спросил, что случилось, и она, показывая на Ивана пальцем, сообщила:

– Он ударил меня!

– Товарищ учитель, – оправдывался Иван. – Она пролила лимонад на мою акварель!

Марко перепрыгнул через парту, схватил Ивана за волосы и заорал:

– Ты еще смеешь называть это акварелью?! Хотя бы и так…

И ударил Ивана кулаком. Иван услышал гром и увидел молнию, несмотря на то что сидел с закрытыми глазами, зажав уши руками.

– Это будет тебе уроком. Я сейчас бью животное. А ты не животное, а хороший мальчик. Но внутри тебя живет животное. И я могу достучаться до него только через твою кожу. Давай надеяться, что боль доберется до этого зверя. Ничто не эффективно, я знаю, это лишь пустая трата энергии и боли, но… – Еще одна оплеуха. – А теперь повторяй за мной. Девочек надо целовать.

– Девочек надо целовать, – эхом отозвался Иван.

После этого Марко пнул его своим кожаным ботинком, Иван пролетел по проходу и приземлился в кучу ребятишек.

Тем временем друг Ивана Ненад стрельнул из рогатки из окна и разбил фонарь.

Марко заорал:

– Иди сюда, животное!

– Нет, товарищ учитель, это не я, – отозвался Ненад.

– Иди сюда, зверюга! Я тебе покажу, где раки зимуют!!!

Мальчик вскочил, чтобы удрать, опрокинув по дороге несколько скамеек. Марко схватил угольную лопату и швырнул ее. Лопата ударилась об стену буквально в пятнадцати сантиметрах от головы Ненада, оставив выбоину в штукатурке, а Ненад тем временем выскочил за дверь.

Большую часть времени Марко был настроен вполне миролюбиво, игнорируя детей, как бык не замечает мух. Но, разумеется, бычий хвост то и дело отгоняет слепней. В конце урока Марко заорал, требуя тишины, и залез на стол. Стоя в позе партизана на пьедестале, обреченного трясти винтовкой в воздухе, пока не кончится бронза или по крайней мере не придет к власти новый режим, Марко вытащил изо рта вставную челюсть и продемонстрировал ее разинувшим рты ученикам.

– Товарищи! Я человек новой формации! У меня новые зубы. Они не болят. Если я устану, то могу опустить их в стакан с водой. А если захочу сказать речь или пожевать, то вставлю их обратно. Прогресс! Это и называется прогрессом!

Он поставил челюсть на место и широко улыбнулся, демонстрируя белые зубы и розовые десны, а потом закрыл рот и начал совершать жевательные движения, мускулы челюсти то напрягались, то расслаблялись, словно детские качели, а зубы лязгали.

– Это искусство, дети мои. Оно делает жизнь лучше, как и должно быть. А теперь можете идти домой. На сегодня достаточно.

Марко показал на трех самых крупных мальчиков в классе, включая Ивана.

– Идите на свалку, спросите, где тележка Марко, и отвезите ее ко мне домой. Вам нужно узнать, что такое жизнь.

Толкая нагруженную тележку, мальчики слышали пронзительный визг свиней, которых резали на местной скотобойне. Тележка поскрипывала под весом цепей, деталей мотора, осей (костей старых школьных автобусов, чьи голубые проржавевшие тела лежат рядом со свалкой, словно уставшие слоны). Тяжело дыша, мальчики волокли металлолом в гору, через весь город, туда, где парк превращался в лес и жил Марко.

Красные кирпичи его дома выделялись на фоне зеленого леса. Массивное здание отбрасывало длинную тень на задний двор, сливаясь с темнотой подлеска. То, что находилось в тени, привлекало еще больше внимания, поэтому яркий дом казался каким-то бледным, зато на его фоне засияли темные предметы в заднем дворе – доски с торчащими из них погнутыми гвоздями, ржавые колеса вагонов, промасленные тракторные гусеницы, консервные банки, шины, шнуры от телефонов. Второй этаж дома был полностью закончен, на первом, скорее похожем на бомбоубежище, из бетона торчали ржавые куски арматуры. Боковая дверь слегка приоткрылась, и оттуда выглянула женщина весьма потрепанного вида, вся в черном, словно ее муж Марко уже умер.

По дороге Иван размышлял, зачем нужна куча ржавого мусора, но теперь понял. Марко поставил две колонны, поддерживающие металлическую балку и маятник, соединенный цепями и целой кучей шестеренок с дымящимся мотором. Иван решил, что Марко создает какую-то современную скульптуру, что-то, чему научился в России.

Марко поместил большой светлый камень под стальной подвес маятника. Долотом он высек канавки, по которым должно двигаться лезвие, включил мотор, и лезвие с ревом вгрызлось в камень. Марко то и дело поливал камень водой, словно крестил его, хотя для крещения было поздновато – шла работа над надгробной плитой. Кошки убежали в ужасе в лес, но потом вернулись, утыканные сосновыми иголками, словно дикобразы, и уставились на чудовище, питающееся камнями.

Мальчики ушли, а Иван остался.

– Ты мог бы лить воду на камень каждые три минуты? – спросил Марко и протянул Ивану алюминиевую кружку и ведро.

– А как вы относитесь к идеям Платона?

Иван упомянул этого философа, потому что сейчас, в двенадцать лет, ему хотелось казаться не по годам развитым ребенком. Марко жестом велел Ивану сесть на груду бревен и плюхнулся рядом:

– А ты знаешь, почему умер его предшественник Сократ? Он поднял голос против тирании. Так было тогда, так и сейчас. Ничего не изменилось. Наше правительство – шайка деспотичных мошенников.

– Но ведь благодаря Платону…

– Нет, – отрезал Марко. – Он писал, окруженный тиранами. Нужно уметь читать его произведения. Это политика, а не философия.

Марко говорил так громко, что Иван обернулся, ожидая, что сейчас их обоих бросят в тюрьму.

– Но вы же говорите все, что хотите, и вы не в тюрьме.

– Я чуть было не стал министром культуры, но выступил против «мерседесов» и шампанского. Поскольку у меня есть знакомые в СССР, меня сочли шпионом и доносчиком и тайком сослали сюда. Это моя Сибирь. Ладно, хватит об этом, нужно работать. Я должен содержать старую каргу и молодую ведьму, – сказал он с язвительной горечью, свойственной сербам.

Ивану казалось, что учитель скорее сгодился бы на должность министра антикультуры, если таковая вообще существует.

Марко подошел к камню. Он снова и снова ударял по рукоятке долота тяжелым молотком. Металл монотонно звенел, и ритм ударов гипнотизировал. Голубоватая сталь врезалась в голубовато-серый камень, и каменная крошка разлеталась вокруг. Марко со своими седыми волосами и бледными синюшными щеками сливался с каменной пылью, и через некоторое время Иван видел только скалу с парой изогнутых бровей. Иван уставился на пока что безымянную плиту, на которой проступали черты лица, вернее только брови – ни носа, ни глаз, ни ушей.

– А есть вечная жизнь? – вдруг спросил Иван.

Это очень важный вопрос, на который он не нашел ответа. Иван посещал кальвинистскую церковь, и пока был маленьким, очень боялся органа. Сухонькая немка играла на нем с таким ужасом в глазах, словно на нее вот-вот нападут партизаны. А если учесть те громкие звуки, которые вылетали из инструмента, ее страх имел под собой основания. Иван считал, что ходить в церковь стыдно. Низоградцы распространяли слухи, что кальвинисты устраивают оргии. Эти слухи привлекали в церковь некоторых пожилых мужчин, которые, расстроившись, что не застали никаких оргий, распускали новые слухи – якобы кальвинисты совокупляются с овцами. Многие дети в школе дразнили Ивана овцелюбом. Но страх вечных мук пересилил стыд. Священник сказал, что в один прекрасный день может прийти Спаситель, а потом громовым голосом зачитал отрывок из Библии: «И сделались град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю; и третья часть дерев сгорела, и вся трава зеленая сгорела… и третья часть моря сделалась кровью… И вот, произошло великое землетрясение, и солнце стало мрачно как власяница, и луна сделалась как кровь. И звезды небесные пали на землю, как смоковница, потрясаемая сильным ветром, роняет незрелые смоквы свои. И небо скрылось, свившись как свиток». А те, кто не будет спасен, останутся на пустынной, пропитанной кровью и гарью земле, чтобы мерзнуть без солнца, голодать и молиться о смерти, но они не смогут даже умереть.

Иван повторил свой вопрос:

– Есть вечная жизнь?

Марко повернулся и посмотрел на Ивана так, словно чего-то недопонял.

– А почему вы все время работаете? – Иван сменил тему, словно Марко и впрямь не понял предыдущего вопроса.

– Господь работал шесть дней, кто я такой, чтобы работать меньше? Все сущее мучается и трудится, и я тоже должен.

– Но ведь работа – это наказание, почему бы вам не избегать ее?

– Если не будешь работать, то вырастешь слабым и ленивым, тысяча пороков и змей отравят тебя.

– Но разве нельзя возвыситься над этим?

– Нельзя. Никто не может подняться достаточно высоко, кроме Всемогущего Господа. Ты должен работать в поте лица. И если не примешь свое наказание, то Бог сотрет тебя с лица земли. – Марко выглядел как суровый судья, отправляющий подсудимого на пожизненное заключение втрудовой лагерь Сибири.

Марко схватил лопату, мускулы челюстей снова ходили ходуном. Иван почувствовал пустоту в груди.

– Но ведь Бог – это любовь, разве нет?

– Правильно. Он хочет, чтобы ты держался подальше от дьявола, а ты выполняешь это предписание, сосредоточившись на работе. Любовь – это работа, а не лень.

Иван расстроился больше, чем парень, который спросил Иисуса, что он должен сделать для спасения, а тот ответил: раздать все богатства бедным.

– А есть рай? Ад? Вы поэтому работаете?

– Господь не будет жарить тебя, как итальянцы жарят лягушек. Нет, Господь – это тебе не итальянский повар. Никакого ада нет. И рая тоже.

– А вечная жизнь?

– Творец учится у того, что Он сотворил, и на примере того, что, в свою очередь, сотворит его творение. Чем больше ты работаешь и созидаешь, тем больше Господь учится у тебя. Твоя вечность в том знании, которое продолжает жить в Боге. И как часть его, ты продолжаешь жить. Но сам по себе ты жить не можешь, даже сейчас ты существуешь не просто так своими силами, все они одолжены тебе Господом, и отдельно от Творца мы не живем.

– Вы имеете в виду, мы мертвы?

– Нет, мы и умереть не можем.

Марко обтесал острые края камня. У него были синие ногти, наверное, он попадал по ним молотком. На пальцах заметно проступали сухожилия. Вены, словно голубые змеи, извивались вокруг них, как в символе медицины. Когда Марко разжимал пальцы, кожа на его открытой ладони напоминала пятку Ивана после того, как он все лето ходил босиком. Мозоль на мозоли, одна наползает на другую, один мертвый слой хоронит другой. Ладонь была трудовой биографией Марко. Орудуя долотом, Марко боролся со временем, желая остановить мгновение. Но время ускользало от него, применяя приемы из боевого искусства, соблазняя его вырезать свои творения на костях земли, на камнях. Время позволяло ему опустошать самого себя. Марко растрачивал свои силы на эпитафии. Седые вдовы будут смотреть на надписи, пытаясь обнаружить в голом камне дух своих любимых в тусклом свете сумерек, ожидая, что сейчас что-нибудь в холодной плите шевельнется и оживет.

Но идея о необходимости работать беспокоила Ивана даже больше, чем необратимость смерти.

– Но разве вы не отдыхаете, не развлекаетесь?

– Разумеется, – Марко заскрипел зубами, потом вытащил челюсть, промыл ее в алюминиевом ведре и вставил обратно. – Я только что как раз развлекался.

– Но зачем тогда жить, если только и делаете, что работаете?

– Для этого: поработать, пожрать, потискать жену, отвернуться к стенке, пернуть и захрапеть, поработать, пожрать, потискать жену, отвернуться к стенке, пернуть и захрапеть, поработать… это алгоритм жизни.

– А как же музыка, искусство, литература?

– Как говорится, скрипач на мельнице не нужен. Мне и этой музыки достаточно, – Марко показал на камнерезную машину.

– Но вам ведь нравится рисовать.

– Эта мазня – лишь пустая трата времени. А литература – это исковерканные слова одержимых ленью людей, желающих уклониться от работы.

А про радио, телевизор и газеты Марко сказал, что ненавидит промывание мозгов.

– Но как же вы будете в курсе событий?

– Я изучаю историю. Ничто не ново под луной. Можно узнать обо всем, что происходит, читая о событиях тысячелетней давности.

– А что, если начнется война?

– Ничего нового.

– Но ведь вы можете узнать слишком поздно и не успеете укрыться в горах.

– От войны не убежишь. И вообще, война пойдет мне на пользу. Спрос на надгробия возрастет.

И Марко вернулся к работе, а печальный Иван ушел восвояси.

5. Формальдегид помогает Ивану побороть страх смерти

Когда Ивану исполнилось девятнадцать, он захотел стать доктором, потому что не годился для армии, политики, искусства или спорта, но все-таки мог воплотить свою мечту о власти и уважении в роли врача, хозяина людских сердец, гениталий и мозгов. Все лето Иван читал учебники по химии и биологии, но в день вступительных экзаменов на медицинский факультет Загребского университета испугался, что кто-то из земляков может оказаться в Загребе и прочесть на доске объявлений рядом с факультетом о том, что Иван провалился. Поэтому он поехал и сдал экзамены в Нови-Саде – в автономном крае Воеводина в Северной Сербии.

По дороге к месту учебы зайдя в поезде в туалет, Иван посмотрел в свои глубоко посаженные карие глаза, отражавшиеся в зеркале, побрился, выдернул волоски из узких ноздрей и подумал, что выглядит совсем как взрослый. Он улегся на бок на деревянную скамейку прямо в свитере и пальто и заснул. А проснулся с растянутой шеей и следами колючего свитера, отпечатавшимися на лице. Выглянул в окно, прижавшись лбом к подрагивающему стеклу. Пар, поднимавшийся от его дыхания, заволакивал туманом топкие поля и мутную реку Данубе. Длинные продолговатые домики сгибались под тяжестью поросших мхом темно-красных черепичных крыш. Известка на стенах потрескалась, красные кирпичи разрушались от дождей, в канавах бегали гуси, а крестьяне сидели на скамейках перед своими жилищами и пили сливовицу на завтрак. Затем улицы стали шире, показались одинокие бесцветные многоэтажки, на крохотных тесных балконах неподвижно висели влажные белые и розовые простыни, словно флаги, извещающие о капитуляции. Удрученный увиденной разрухой Иван поклялся, что при первой же возможности переведется в какое-нибудь другое место.

На вокзале, пахнувшем дизельньм топливом и жареной свининой с луком, все люди казались очень мрачными и несчастными. Иван пошел в туалет, но уборщица отказалась его пускать, пока он не заплатит пять динаров. Иван протянул ей тысячную купюру, меньше не было. У нее не оказалось сдачи.

– Не могли бы вы пропустить меня просто так?

– Нет, правила есть правила. Пять динаров.

– Какие могут быть правила, если у вас нет сдачи.

– Иди купи газету, разменяешь деньги.

Они переругивались, пока Иван не махнул рукой и не купил газету с новостями спорта. В полутемной кабинке он анализировал шахматную диаграмму на последней странице. Неприятный запах моющих средств и химии заполнил ноздри. Когда Иван выходил из туалета, ему стало стыдно – как он мог грубить женщине, попавшей в настолько безвыходное положение, что она согласилась мыть сортиры?

Иван добрался до университета слишком поздно, поэтому не смог получить ключ от комнаты в общаге в тот же день. На следующий день, промерзнув всю ночь на скамейке в парке, он робко осматривал свое будущее общежитие. Красные кирпичи просвечивали сквозь голубую штукатурку, словно коленки бедняка через рабочую одежду. Из окон вылетали листы бумаги, описывая круги в воздухе, словно листовки, сброшенные вражеской авиацией.

Кто-то закричал:

– Эй, герой, куда собрался?

Иван обернулся. Он стоял между двумя параллельными зданиями, напоминающими гигантские спичечные коробки, поставленные на бок, и размышлял, не послышалось ли ему, может, это всего лишь эхо. Но внезапно чьи-то ладони закрыли ему глаза, и кто-то сказал:

– Угадай, кто?

Иван повернулся и увидел румяного незнакомца в чистой белой рубашке.

– Но я тебя не знаю.

– И что? Меня зовут Алдо. Хочешь чашку кофе? Залезай в окно!

Иван послушался. Они оказались в маленькой комнатке с тремя кроватями, паркетным полом и серым разодранным ковром.

– Но я не пью кофе.

– Что за странный малый, кофе не пьет! Ну да ладно, а что ты изучаешь? Если хочешь хорошо учиться, то должен пить кофе и курить.

– Какая ерунда! Мне не нужно изнашивать нервную систему неоригинальными средствами которые всего лишь служат орудием конформизма. Все повторяют друг за другом, одинаково курят одинаковые сигареты, одинаково пьют одни и те же сорта кофе.

– А ты забавная птаха. Но посмотри вот на какое совпадение: наш мир застрял в средневековье, пока люди не начали курить. Курево заставило их думать. Но как только они познакомились с кофе, то их мозги заработали по-настоящему, и люди начали изобретать. До кофе люди проводили время за элем и вином, а кофе отучил их от дурной привычки напиваться по утрам и давал силы в течение дня, активизировал мозговую деятельность. Только вообрази, что мы сможем сделать, когда случайно наткнемся на еще более сильные наркотики.

– Это твоя теория?

– Нам рассказал это преподаватель по экономике. Понимаешь, в университете учишься всему. Тебе будет весело, но пообещай ради нашей дружбы, что сейчас выпьешь со мной чашечку турецкого кофе.

Благодаря кофейной теории индустриальной революции Иван отнесся к незнакомцу серьезнее, чем собирался. После кофе, который показался Ивану крепким, подгоревшим, одновременно сладким и горьким, ужасно захотелось спать, и Иван улегся на самую продавленную кровать, свернулся калачиком, сложившись пополам, как зародыш в яйце, с полуоткрытым ртом и полузакрытыми глазами.


Поскольку Иван подал заявку на предоставление общежития одним из последних, ему досталась плохая комната, и на следующее утро он уныло осматривал свое новое жилье – каморку, в которую были втиснуты четыре кровати и два шкафа.

Кто-то постучал в дверь. Иван открыл, и в комнату вошел высокий тощий парень с нездоровым желтоватым цветом лица.

– О, моя собственная кровать! Ты понятия не имеешь, что это значит для меня? Ты какую выбираешь?

– Все равно. Они все кажутся одинаково уродливыми.

Желтый улегся на кровать в углу и тут лее заснул. Воздух вырывался из его ноздрей с тихим звуком, словно мурлыканье. А потом дыхание прекратилось. Грудная клетка Желтого не двигалась, и Иван собирался было проверить пульс, но тут словно бомба взорвалась. Желтый так отчаянно втянул воздух, то вдох напомнил рычание голодного льва или крик умирающей зебры.

Снова стук в дверь. Иван осторожно открыл ее, словно древнюю пророческую книгу, чтобы взглянуть на свое будущее. Кто бы ни стоял сейчас за дверью, он станет его соседом на девять месяцев, днем и ночью. В комнату вошел здоровенный парень по имени Йово с густыми бровями и квадратной челюстью, покрытой колючей щетиной. Они обменялись парой фраз, представившись друг другу, и Иван, показав на Желтого, сообщил:

– Он храпит.

– И что? Даже красотки храпят.

Внезапно из горла Желтого вырвался еще один устрашающий звук, от которого кровь стыла в жилах.

– Мамочки! – воскликнул Йово. – Да, тяжелый будет год. Ты слышал, что в прошлом году шестьдесят процентов первокурсников провалили экзамен по анатомии.


Алдо вызвался быть их четвертым соседом Алдо и Иван, нарядившись в белые халаты, прошли на Новосадскую Международную продуктовую ярмарку, украли большой ящик красных яблок и пронесли его мимо полицейских. Ивану хотелось поразить своего нового друга тем, что он готов на авантюры. Приятели повторили процесс несколько раз и доверху забили шкаф яблоками.

– Этого нам хватит до Рождества, – сказал Иван.

– Ага, – согласился Алдо.

Они угостили своих товарищей, а потом и соседей по общежитию, но оказалось, что соседей довольно много. За двадцать минут они раздали весь «урожай» – полная противоположность Нагорной проповеди, когда парой рыбин и пятью хлебами удалось накормить кучу народу. Здесь уничтожена была целая гора еды, пока толпа голодных студентов, представляющих разные концессии, шумела так громко, что читать проповеди просто не представлялось возможным.

В следующий раз Иван и Алдо украли связку сосисок, такую длинную, что ею можно было обернуть по периметру общежитие. Ивану нравилось ощущение сплоченности и собственной смелости, которое появлялось после совместных краж.

– Это коммунизм, – объяснял Алдо. – Я не получаю достаточной финансовой помощи, хоть я член партии и ветеран. И исправляю эту оплошность. Мы должны исправлять недостатки бюрократической системы.

Поздно вечером, съев украденные сосиски и порадовавшись хитросплетениям nervus vagus [1], Йово открыл дверь и так оглушительно пернул в пустой коридор, что стекла задрожали. Через некоторое время в другом конце коридора скрипнула дверь, и кто-то ответил тем же образом, но в этот раз звук был послабее, словно эхо Йово, но все равно довольно громкий.

– Эй, брат, спокойной ночи!

Земляки прямо в трусах вышли в коридор, обменялись рукопожатиями и договорились как-нибудь вместе пообедать фасолью с грудинкой. Оказалось, что они из одного района, сербской деревушки рядом с городом Бихач в Боснии.


По утрам Иван ходит на практические занятия по анатомии. Ассистенты преподавателя постепенно кромсали какого-то мужика, кидая толстую обвисшую кожу и желтоватый подкожный жир в алюминиевое ведерко, стоявшее на мраморном столе. Они отрезали мускул за мускулом, орган за органом, рассовывая внутренности в сосуды с бирками, на которых писали латинские названия. Скелет отбелили в кислоте и повесили на специальных крючках. Кости, соединенные между собой проволокой, громыхали на сквозняке. Хоронить было уже нечего. Ахиллес разрушил половину Трои, чтобы предать земле тело своего друга Патрокла, неужели можно было оставлять что-то от умершего бродяги, которого и похоронить-то некому?

А днем, поднимаясь в комнату, Иван искал свою постель, потому что никогда не знал, как Алдо расставит кровати. Алдо был увлечен интерьерным дизайном и идеей найти самое акустически безопасное место для кровати Желтого. Кровати вращались вокруг стола, словно планеты вокруг Солнца. У Алдо никогда не заканчивались варианты перестановки, при этом ему совершенно не нравился воздух в комнате. Даже когда температура на улице падала ниже нуля, он не давал закрывать окна.

– Можно питаться дерьмом, но дышать дерьмом нельзя! – говорил он.

Все привыкли к холоду. Ветры дули прямо из Польши через Венгрию, задувая в их комнату, расположенную на северо-восточной стороне.

Иван готовился к занятиям, а потом ему хотелось абсолютной темноты, и казалось, что даже единичные кванты света могут ранить его, ввинчиваясь в его мозг через зрительные нервы. Он обматывал футболкой глаза и отдавался сну. У Ивана возникало ощущение, что он качается на волнах, не совсем уверенный, то ли он так четко помнит волокнистую белизну нервов и фиолетовую пустоту вен, которые сплетались вокруг него в паутину, то ли это лишь галлюцинация.

Желтый, даже бодрствуя, не могу избавиться от тех странностей, которые четко выражались в его сне. Его глаза наливались кровью, разбитая губа подергивалась, и он начинал читать Бодлера. Лицо искажалось от стремления, тяги, жажды (Желтый понимал разницу между тремя этими словами), желания, потребности, надежды, страха, отчаяния. Адамово яблоко, острое как топор, путешествовало по шее вверх-вниз. Друзья хихикали и пытались подавить смех, зарываясь головами в подушки, набитые перьями разных убитых птиц. Слушая «Цветы зла», они ржали сквозь печаль истекших кровью уток. Если какая-то строка казалась им особенно изысканной, они повторяли ее тоненькими голосами, на две октавы выше нормы. Но Желтый согласен был метать бисер перед свиньями и в конце концов начинал хохотать вместе со всеми, словно Бодлер был комическим поэтом.


В университетском книжном магазине кончились нужные Ивану учебники. Иван одолжил пособие «Брюшная полость» у второкурсницы Сельмы, с которой познакомился в местной кальвинистской церкви. Каждое воскресное утро он отправлялся в церковь и ждал конца проповеди, чтобы пообщаться с Сельмой. Она говорила, пришептывая, рассказывала, что все люди влюбляются два раза: в первый раз в молодости, это репетиция перед настоящей любовью, которая придет лет эдак в тридцать пять. Самой Сельме было едва за двадцать, а она уже ждала настоящую любовь. Она встречалась со студентом-медиком из Черногории и в один прекрасный день познакомила с ним Ивана, когда тот затлел к ней в гости. Иван говорил о пользе сексуальной сублимации. Неиспользованная первичная сексуальная энергия превращается в изысканную игру воображения и творческое начало.

– Так что если хочешь стать хорошим хирургом, то не нужно заниматься сексом вообще.

Черногорец заявил, что сконцентрировать энергию можно только после полной разрядки. С этими словами он посмотрел на Сельму, и они обменялись недвусмысленными взглядами. Сельма выгнулась в пояснице, демонстрируя изгиб бедра и соблазнительную грацию.

Иван ушел от нее ужасно рассерженный.

Но продолжал приходить. Она снимала комнату в оранжевом домике на узкой, вымощенной булыжником улочке, где всегда стоял запах сырой глины. Булыжники на мостовой лежали так неровно, что приходилось смотреть под ноги. Теперь Иван с Сельмой прогуливали службы и почти каждое воскресное утро проводили за разговорами. Сельма рассказала, что выросла в мусульманской семье, но не принимала ислам, поэтому кальвинизм стал ее первым контактом с религией. Она лежала на диване и смотрела на него с соблазнительной искренностью, пропитанной кокетливым и многообещающим сарказмом. Но вскоре ей показалось, что это излишне откровенная поза, и она посола на попятный:

– Видишь, если я лежу, то давление в венах уменьшается. Понимаешь, венозное давление в основном зависит от силы тяготения.

Проговорив еще десять минут о физиологии вен, Сельма сказала гортанным голосом:

– Нужно заботиться о венах.

После чего, дотронувшись до ладони Ивана кончиками ногтей, взяла с него обещание, что он будет заботиться о своих венах.

Сельма дала Ивану толстенный русский анатомический атлас в трех томах и сказала, чтобы он не стеснялся обращаться к ней за консультацией, поскольку ей нравится освежать свои познания в области анатомии. Когда они стояли в дверях, грудь девушки, казалось, манит его. Сельма перенесла тяжесть с одной ноги на другую, словно танцевала, и сообщила:

– Это укрепляет мускулы, а мускулы в свою очередь разминают вены, и тогда вены остаются узкими и в них не застаивается слишком много крови.

И импульсивное желание броситься в омут с головой, схватить девушку и прижать ее грудь к своим ребрам, рассеялось. Несколько раз они стояли вот так, на грани поцелуя, но Иван не успевал преодолеть свое волнение и страх перед ее яркой женственностью, и она ускользала, а он шел домой, ругая себя за слабость и застенчивость.


Теперь у трех студентов-медиков были все нужные книги по анатомии, самому важному предмету на первом курсе. Физика и органическая химия не пугали друзей так, как пространные анатомические описания, напичканные латинскими названиями, особенно потому, что их профессор был фигурой видной – высокий, с квадратной челюстью, звучным басом и вечно нахмуренными бровями. Он не только преподавал анатомию, но и работал нейрохирургом. И казалось, он презирает всех студентов.

Профессор был черногорским сербом, и Йово сказал Ивану:

– Он тебя завалит. Уверен, у него аллергия на хорватов. Я бы на твоем месте сидел бы и зубрил.

Двенадцать доцентов вели практические занятия по анатомии и принимали шесть устных зачетов. А Радулович, тот самый профессор, пообещал, что тот, кто сдаст все шесть, сдаст и окончательный экзамен.

Частично из-за того, что книги появились не сразу, частично из-за того, что он слишком много времени проводил у Сельмы, но Иван не подготовился к первому зачету. Преподавательница опрашивала его в присутствии тридцати других студентов. Она села на стуле пред ним, скрестив гладкие загорелые ножки, при этом ее юбка слегка задралась, и задала вопрос, в основном на латыни. Чтобы пояснить суть вопроса, она взяла руку Ивана в свою и приложила ее тыльной стороной к своему обнаженному колену, а потом скользнула выше, к задранной юбке, ведя рукой Ивана прямо по тонким пушистым волоскам. Преподавательница тыкала своими накрашенными ноготками в сухожилия на его запястье и поглаживала различные мышечные группы ладони кончиками пальцев. Она удерживала его руку на своем бедре даже тогда, когда спрашивала о локте, а ее юбка задиралась все выше и выше. Она спокойно смотрела в его глаза и ждала ответов, а Иван не мог вспомнить точного латинского названия, поэтому запинался. Ее темно-синие глаза, не отрываясь, изучали Ивана. Пытаясь порыться в памяти, Иван ужасно боялся, что не сможет вспомнить латинских названий, – так оно и вышло. Он наклонился вперед, чтобы скрыть эрекцию. Губы преподавательницы слегка изогнулись в насмешливой улыбке. Рука Ивана дернулась, и он покраснел. Преподавательница не стала ждать, пока парень придет в себя, и с невозмутимым видом поставила ему «незачет».

Он упустил свой шанс благополучно сдать анатомию шаг за шагом. Соседи по комнате зачет сдали, и Иван не стал им говорить, что провалился.


Когда Желтый храпел по ночам, то Йово кидал в него самый легкий учебник под названием «Рука», целясь в ребра. Если храп был достаточно сильным, то в дело шла «Гражданская оборона» (друзья посещали занятия и на военной кафедре). В особо тяжелых случаях Йово использовал справочник «Голова». А если Желтый и тогда не просыпался, то Йово швырял русский анатомический атлас, около семи килограммов весом в твердой обложке, такой тяжеленный и непробиваемый, словно информация в нем была защищена железным занавесом. Когда справочник ударялся о ребра Желтого, тот, должно быть, видел перед собой цвета всех кровяных телец, какие только могла производить его печень, кружившиеся перед глазами, как звезды в планетарии. Он подпрыгивал на своей кровати, вернее, взлетал с прямой спиной, словно фокусник, и зависал в воздухе на волшебном ковре, сотканном из его боли, с широко распахнутыми и пустыми глазами. А затем снова с грохотом падал на кровать и больше не храпел, но и не стонал.

Алдо ручкой метлы тыкал Желтого под ребра, словно шевелил тлеющие угли.

– Господи, если бы я мог узнать, что с ним такое, то только для этого бы изучал медицину пять лет!

После этого Алдо спрашивал товарищей – Желтый уже не спал, – почему они решили изучать медицину. Желтый хотел стать анестезиологом и уменьшить мучения нашего мира. Йово – заработать денег. У Ивана причины были чисто философские, по крайней мере он объяснял их в витиеватых терминах таким образом, что в итоге никто ничего так и не понимал. А Алдо возражал, что они просто сексуальные маньяки.

– Мне еще не поздно учить медицину. Но двадцать семь лет – это уже слишком много! – он показывал на свою редеющую шевелюру. – Кроме того, лысый гинеколог выглядел бы непристойно. Так что лучше стану хорошим экономистом.


– Если бы я мог прямо сейчас повидаться с мамой, – простонал Алдо на следующее утро, открывая учебник по экономике. – Я бы все отдал за то чтобы обнять ее и выпить холодной ключевой воды! Я так больше не могу. – Алдо начал рвать на себе волосы, но вовремя вспомнил, что у него их и так немного, а потом его отчаяние сменилось радостью, и он подпрыгнул. – Я все еще успеваю на ночной поезд. Денег нет, ну и что? Можно путешествовать в туалете!

И убежал на вокзал.

Вернувшись через два дня, он сообщил:

– Жизнь прекрасна. Я видел маму. Я снова живу! – с этими словами он вытащил кусок свежей копченой грудинки. – Давайте полакомимся.

– Я такое есть не могу. Слишком много холестерина и жиров.

– Да ладно тебе, не слушай все, что говорят доктора. Тебе нечего бояться за свое сердце.

– А ты откуда знаешь?

– У тебя отличное сердце. Я знаю.

Алдо отрезал мясные кусочки Ивану, и они жевали грудинку с луком и черным хлебом. Они уже успели подружиться – водой не разольешь, – и в трудные минуты Алдо всегда приходил к Ивану.

Например, как-то раз поздно вечером Алдо с громкими криками ворвался в комнату, где Иван в кромешной тьме спал в одиночестве, поскольку остальные двое их товарищей разъехались по домам.

– Иван! Надеюсь, за мной никто не бежит. Я так быстро несся, что даже не мог оглянуться.

– Какого черта?

– Слушай. Сегодня в автобусе я познакомился с одной бабой. Договорился, что приду к ней в гости. Короче, я позвонил в звонок, но она долго не открывала. А когда наконец открыла, то тяжело дышала и сказала, что, кроме нее, никого в доме нет, хотя я и не спрашивал. Мы вошли в комнату, она вернулась к двери и заперла ее на ключ, а ключ положила в карман юбки. Ну, мы болтали, обнимались в темной комнате, пахнувшей воском. И вдруг в шкафу что-то скрипнуло. Я открыл дверцу и увидел бледно-фиолетовую ногу. Я не понял, кому она принадлежит, живому человеку или трупу, и отрублена она от тела или нет.

– Но ты же слышал скрип. Должно быть, этот человек был жив.

– Возможно, труп потерял равновесие. Когда я открывал шкаф, она не двигалась. Я вывернул этой бабе руку, вытащил ключ из кармана и толкнул ее на пол – она не издала ни звука, – открыл дверь, перепрыгнул через ступеньки и побежал.

В комнате не было света, и в темноте, в последовавшем молчании, история казалась очень убедительной.

– Я видел что-то подозрительное во внутреннем дворике – тропинку, ведущую к маленькому дому, у которого на месте двери была стена, пахнущая свежей штукатуркой. Зачем замуровывать все окна? Наверное, там камеры пыток. Возможно, они убивают людей, чтобы делать из них сосиски.

– У тебя паранойя.

– Я только на прошлой неделе слышал, что нечто подобное произошло в Тузле. Одна семейка убила человека, разрезала его на куски и положила в холодильник в подвале. Люди ведь не знают вкуса собственной плоти. Так что можно перемешивать человечину с кониной и продавать как оленину.

– Но даже из человека весом в семьдесят кило мяса получится с гулькин нос.

– Мне нужно купить пистолет. А у тебя есть оружие?

– Нет.

– Очень глупо и наивно с твоей стороны. И с моей. Почти у всех в нашей стране есть оружие, ты знал об этом? А мы тут с тобой ходим как простачки. У нас только и есть что наши члены, которые вечно втягивают нас в неприятности.

6. Иван применяет свои знания нервной системы

Ивану нравились странности Алдо и его независимость. Алдо хотел пользоваться авторитетом, поэтому присоединился к партии и собирался работать на правительство. Но он бегал за юбками, и это могло стать серьезным препятствием в его карьере. Он хвастался своими любовными похождениями, классифицируя их по национальности (македонки, албанки, туниски, словенки) и топографии (под мостом, на мосту, в винном погребе мэра, на берегу Данубе, на могиле Неизвестного солдата, в товарном поезде на куче острого перца). Но, по словам самого Алдо, он и в подметки не годился своему старшему брату.

Однажды Алдо сообщил, что, возможно, брат приедет в гости. Он порезал колбасу тонюсенькими ломтиками. То же самое сделал и с сыром, превращая его в лоскутки шелка и выкладывая из них различные геометрические формы. По тому как Алдо накрывал на стол, можно было подумать, что в гости пожалует сам Евклид.

Пол в комнате натерли воском, кровати аккуратно заправили, окна помыли. Даже треснувший шкаф выглядел поздоровевшим. На небе не было ни облачка, словно Алдо и туда достал своей метелкой. Едва Алдо успел добавить последние штрихи к сервировке стола, как в дверь три раза властно постучали. Грузный парень в синем костюме приветствовал студентов легким кивком, отдал пальто и шляпу Алдо, после чего с большим аппетитом поел, и его глаза увлажнились.

– Алдо рассказывал мне о вас, – сказал Брат. – Студенческая жизнь – это такая свобода, такая наивность! Короче, на автобусной остановке я познакомился с одной милашкой. Мне следовало привести ее сюда, и все мы могли бы поразвлечься.

Алдо, Йово и Иван посмотрели на него с такой благодарностью, словно он действительно преподнес им такой щедрый подарок.

– Тогда мы бы расслабились и смогли обсуждать возвышенные материи, но теперь, когда все мы только и думаем о сексе, это трудновато, да, братцы?

Старший Брат не спеша поднялся и потянулся, приняв соответствующую позу, чтобы надеть пальто, которое Алдо держал двумя пальчиками, словно боялся осквернить его. Благодаря животику, нависающему над ремнем брюк, Старший Брат еще более соответствовал образу белградского политика. Алдо выловил кусок масла из банки с холодной водой, где оно плавало среди виноградных листьев, как гиппопотам-альбинос среди лилий, и начистил Брату ботинки так, что они засияли, как луна, отражающаяся в заледеневшем озере. Алдо тоже просиял от радости, стоя на четвереньках, как верный пес при виде хозяина, собирающегося на охоту. Он вилял бы хвостом, если бы было чем вилять.

Старший Брат шагал по коридору твердой походкой, оглушительно стуча каблуками, а Алдо семенил сзади. Их шаги напоминали мерный бой большого барабана и маленького. Большой барабан придерживался одного ритма, а маленький импровизировал, подойдя к делу творчески, и наполнял пространство разнообразием лихорадочных синкоп и бешеных перестуков. При этом Алдо умудрился пройти расстояние в три раза длиннее, чем Старший Брат. Он сновал вокруг Брата, то огибал его слева, то справа, то тащился позади Него, то скакал впереди, как экскурсовод или телохранитель, хотя был скорее похож на повзрослевшего сына рядом с отцом и слугу, бегающего туда-сюда, чтобы приобрести хозяину вечерние газеты, сигары, спички, зубочистки.

Иван некоторое время завороженно шел за ними, но потом вернулся в общежитие. Они с Йово открыли русские анатомические атласы и взбирались на холмы, бродили по долинам, рекам, лесам, озерам, айсбергам, скалам, утесам и болотам человеческого тела, но не нашли ничего о половом акте. В полночь вернулись Старший Брат и Алдо вместе с какой-то худощавой девицей.

– Товарищи! Это и есть та красотка, которой я пел дифирамбы. Какая удача – я столкнулся с ней, прогуливаясь рядом с «Палас отелем».

Девушка исчезла под простынями вместе со Старшим Братом. Было непонятно, есть ли. вообще на кровати что-то, кроме складок на одеяле. Алдо выключил свет, и Иван прислушался к звукам тайного знания о человеческой анатомии, которого не смог найти в учебниках. Судя по тому, как скрипели кровати, сон не навестил никого из товарищей. В постели политика раздавалось учащенное дыхание, медленные басы и какое-то чириканье. Чуть позже послышались крики птичек побольше.

Утром девушка все еще лежала в кровати политика. Иван задумался, собирается ли тот выполнять свое обещание – или скорее угрозу – поделиться. Алдо ничего не сказал, но на этот раз не стал делать утреннюю гимнастику.

Иван порадовался, что его не познакомили с радостями плотской любви таким грязным способом.

– Твой брат политик? Они все такие?

– Практически, – ответил Алдо. – Чтобы преуспеть в карьере политика, нужно иметь высокий уровень тестостерона. А если у тебя высокий уровень тестостерона, то ты так и поступаешь – спишь со всеми подряд.

– Неудивительно, что у нас в стране такой бардак. Как вообще можно что-то сделать, если у тебя серое вещество состоит из спермы?

– А у кого по-другому?

– У меня. Чтобы стать врачом, мне нужно обладать достаточной самодисциплиной.

Всю следующую неделю Иван не мог сосредоточиться. Его охватывало томление, стоило хорошенькой девушке пройти мимо. Но почему женская красота так отвлекала его? Что хорошего в сексе? У Ивана не было допуска к сексу, тем не менее секс властвовал над ним. Иван решил, что пора взять себя в руки – он должен сконцентрироваться на учебе. Он пошел в парк проветрить мозги и почитать про нервную систему. Особенно его интересовали различные взаимосвязи между нервами, например, между лобком и внутренней частью бедра. Выходило, что между двумя этими областями существует прямая связь, а если так, то можно дотронуться до внутренней части бедра девушки, и ее половые органы могут тут же получить сигнал, импульсу не придется сначала добираться до спинного мозга, а потом снова опускать к лобку. Судя по всему, внутренняя часть бедра, должно быть, сильная эрогенная зона. Ивану ужасно хотелось подтвердить свою теорию на практике, но у него не было подружки, и он не мог просто подойти к первой попавшейся женщине и спросить, не хочет ли она поучаствовать в таком приятном эксперименте. Может, попросить Сельму? В конце концов, в ней есть исследовательская жилка, и она, наверное, согласится испытать удовольствие во благо науки. Но Сельма была леди до мозга костей, так что Иван не мог попросить ее – или все-таки мог?

Иван ходил по парку, пытаясь получить удовольствие от любования огромными дубами. Он обожал природу, но еще больше саму мысль о том, что он наслаждается видами природы, хотя на самом деле смотреть на деревья через некоторое время становилось довольно скучно, хотя сейчас они были очень красивы со своей порыжевшей листвой. Когда Ивану захотелось присесть, он не нашел пустых скамеек, хотя они были довольно длинными, и даже если кто-то и разваливался посередине, то можно было с удобством усесться на другом конце, и между вами и соседом еще оставалось не меньше метра. У Ивана имелся богатый выбор – можно было присесть рядом с храпящим героем войны, чья грудь была увешана медалями и орденами, с длинноносым солдатом, читающим спортивный раздел в газете, с матерью, кормившей голубоватой грудью красного младенца, или молодой женщиной в платье пастельных тонов, принимавшей солнечные ванны. Голова ее была откинута назад, и длинные каштановые волосы свисали за спинку скамейки, женщина прикрыла глаза и подставила лицо солнечным лучам. Ее кожа сияла удивительной чистотой. У незнакомки были красные губы, но Иван не был уверен, естественный ли это цвет, или в этой свежести сыграла роль помада. Иван уселся рядом с ней и стал читать про участки лица, где нервные окончания подходят максимально близко к коже – с обеих сторон подбородка, в подбородочном отверстии: это небольшая дырочка, через которую пучок нервов подходил к поверхности. Если нажать на эти точки, то почувствуешь боль. Такая же точка находится на выступающей части скуловой кости, в области подглазничного отверстия, здесь тоже можно надавить на нервные окончания. И над бровями, в так называемой надглазничной выемке.

Иван посмотрел через плечо на девушку, которая открыла сумочку и начала рыться в ней.

– Тебе доставляет удовольствие подставлять лицо солнцу?

– Ну да, – ответила она. – Почему ты спросил?

– Это не лишено смысла. Лицевые нервы способны передавать болевые ощущения практически лучше всех других нервов в нашем теле. Ты только вспомни о зубах. А значит, они способны передавать и удовольствия, но разве кто-то получал удовольствие от ощущений в своих зубах? Или, если уж на то пошло, в лице?

– Мне кажется, ты забыл о поцелуях. Губы это тоже лицо, и нет ничего более приятного, чем поцелуи.

– Да, я совершенно забыл.

Иван перешел к рассказу о трех болевых точках.

– Можно я взгляну на твои учебники?

Иван протянул ей книги.

– Как ты можешь читать такое и не уснуть после первой же страницы?

– Всегда можно найти что-нибудь интересненькое в примечаниях, например информацию о болевых точках. Хочешь, покажу?

– Давай, а что мне делать?

– Ну, встань ко мне лицом, и я буду аккуратно нажимать на эти точки кончиком мизинца.

– Хорошо.

Они повернулись лицами друг к другу, и девушка доверчиво закрыла глаза, откинула голову, позволив волосам свободно струиться по спине. Ее лицо снова засияло, а губы изогнулись в выжидательной улыбке.

Иван осторожно провел пальцем по ее подбородку и, нащупав небольшую зазубрину, нажал на нее, стараясь не переусердствовать.

– Ой! Больно!

– Разве я не говорил тебе, что будет больно?

– Да, но я тебе не поверила.

– А чего ты ожидала? Что я совру?

– Я думала, ты меня поцелуешь.

Эти слова испугали Ивана. Девушка предлагала ему поцеловаться, он все правильно расслышал? Иван покраснел. Она улыбнулась и дотронулась до его руки.

– Если действительно хочешь показать мне остальные болевые точки, то продолжай, только не нажимай так сильно.

Девушка снова закрыла глаза. Иван взял ее лицо в ладони и приблизил ее губы к своим, а потом они медленно поцеловались. Она открыла глаза. После соприкосновения с ее мягким ртом у Ивана слегка покалывало губы.

Внезапно девушка отпрянула:

– Подожди, я даже не знаю, как тебя зовут.

– А нужно?

– Да, дурачок, если мы собираемся поцеловаться.

– Иван. – Он посмотрел на ее губы. Они стали еще краснее. Значит, яркий цвет обусловлен хорошей циркуляцией крови, а не помадой.

– А меня Сильвия.

Они зашли в закусочную и съели бурек (домашний сыр, завернутый в тонкую слоеную лепешку), а когда стемнело, вернулись в парк:

– Мне нравятся доктора, – сказала Сильвия. – Вчера я была на приеме у своего врача, и он сказал, что у меня красивое тело.

– Уверен, так оно и есть.

– Хочешь увидеть?

Она встала и быстро разделась прямо перед ним. На небе светила полная луна, и Ивану отчетливо были видны очертания ее тела. Сильвия повернулась, продемонстрировав гибкую талию и маленькие острые груди. Просто очаровательно, что она так гордилась своим телом, и оно действительно было удивительно красивым. Иван погладил внутреннюю часть ее бедер кончиками пальцев так нежно, как только мог. Сильвия тяжело задышала, что Иван воспринял как подтверждение собственной теории. Впервые в жизни у него появилось ощущение, что он может контролировать бурное море чувств.

Они не занимались любовью, но можно сказать, что любовью занимались их руки.

Вернувшись в общежитие, Иван рассказал Алдо о том, как провел вечер.

– Я тебе не верю. Ладно, дай мне понюхать свою руку, и я пойму, говоришь ли ты правду. Да, ты не врешь. Превосходно. Почему ты не привел ее сюда?


Когда гордый собой Иван рассказал Сельме о своем приключении, она ответила, что он вел себя аморально, манипулировал чувствами Сильвии и не имел права так делать, раз не любит девушку.

– Я манипулировал не ее чувствами, а ее ощущениями, и, если уж на то пошло, своими тоже. Это был неврологический прием.

– А как ты понимаешь, где проходит грань между чувством и ощущением?

– Это совершенно разные вещи.

– Tы говорила не как доктор. Разве мы не верим в единство тела и души?

– Я не знаю, во что мы верим, но точно знаю, что все мы занимаемся сексом, даже ты и тот парень из Черногории, так почему же я не должен?

– Это другое. Мы любим друг друга, – ответила она.

– То есть любовь все оправдывает?

– Да.

– Как и отсутствие любви, – парировал он.

На это Сельма ничего не ответила, вообще больше ничего не сказала, и была холодна с Иваном несколько месяцев.

7. Иван оставляет свои отпечатки пальцев на мозге умершего человека

В середине зимы Иван предпочитал оставаться в комнате, а не ходить в столовую, находившуюся в трех километрах от общежития. Он больше не посещал церковь. Питался исключительно яйцами, молоком и хлебом. Нельзя сказать, что Ивану нравилось безвылазно сидеть в мужском общежитии, но мерзнуть на северном ветру (kosavà) ему нравилось еще меньше. Иван ненавидел ходить в общий туалет. В большинстве душей отсутствовали занавески, но в туалетах двери все-таки имелись. После тяжелого дня дверь часто выбивали ногой и выкидывали из окна или просто снимали с петель и ставили в коридоре. Горячую воду давали только с семи до семи тридцати. Толпы парней, кто в костюмах, кто голышом, брали душевые кабинки штурмом, пихались, кричали, свистели и пели. Некоторые стояли в очереди только затем, чтобы продемонстрировать широту своей души и уступить очередь кому-то другому. Хотя другие с большим подозрением относились к подобным любезностям в помещении, полном голых людей.

В первом круге ада, в раздевалке с влажными цементными полами, вы оставляете свою одежду. Во втором заходите в душ, если осмеливаетесь. Из третьего круга ада – длинная раковина, где студенты полоскали рот и выплевывали пену от зубной пасты, а иногда кровь и зубы, – вы сразу попадаете в четвертый – к позеленевшему писсуару, а оттуда прямиком в девятый – к туалетным кабинкам, лишившимся дверей. В будние дни уборщицы поддерживали в туалете чистоту; но в выходные…

Туалеты представляли собой дырки в полу. Стоишь себе на полусогнутых, словно едешь на лыжах, и читаешь газеты, книжки или учебники. Иногда приходилось комментировать происходящее, особенно когда нет туалетной бумаги, и спускать в туалет старые газеты. Некоторые студенты, не умеющие кататься на лыжах, теряли равновесие и удерживались на ногах, хватаясь за веревку, идущую от сливного бачка (высоко над головой), и отрывали ее. А это значит, что эти неумехи не могли за собой смыть. Целая гора коричневой, желтой, красной бумаги – достаточно, чтобы сделать много бумажных флажков, – засоряли сток. Студенты-мусульмане ходили в туалет с бутылками воды. Параллельные линии, каждая толщиной с палец, расходились полукругом, группами по три-четыре. Некоторые пьяные студенты, если у них слишком рано заканчивалась вода, использовали стену. Хотя, при отсутствии туалетной бумаги и высоком уровне алкоголя в крови, другие, вне зависимости от жадности, тоже вытирали пальцы об стену. Среди этих коричневых византийских фресок все свободное пространство занимали граффити в западном стиле. Мухи жужжали и ползали по стенам даже посреди зимы. А в кабинках без дверей, где было ужасно холодно, было слышно, как кто-то из студентов выкрикивает отдельные звуки из народных песен, отражавшиеся от лабиринта коридоров и этнических групп. Иногда Иван шел в венгерский ресторан только для того, чтобы воспользоваться чистым туалетом.


Жильцы общежития не стеснялись выдавать свое присутствие. В радиусе двухсот метров вокруг были слышны крики, смех, мусульманские молитвы, песни черногорцев, партизанские марши, классические звуки скрипки, ссоры, снова смех. Дрянные монопроигрыватели, которые нужно было заводить вручную, коверкали все ноты. Треснутые пластинки выбрасывали из окон вместе с газетами, журналами с мягкой порнографией, старыми учебниками, ботинками без подошв, пивными бутылками и баночками из-под йогурта. Чем ближе подходишь к общежитию, тем толще становится слой мусора под ногами. И понимаешь, что приближаешься к прибежищу интеллектуалов – бедные студенты, которым пребывание здесь обходилось всего в шестнадцать немецких марок, влачили существование как узники, у которых не хватало времени на освобождение под залог.

Бумаги уносило сквозняком. Близорукие студенты выглядывали из окна и пытались угадать, где приземлятся их конспекты. Но поскольку город располагался на равнине, а всего в нескольких сотнях метров протекала Данубе, вокруг общежития дули сильные ветра, и к тому моменту, как студент спускался на улицу, ветер уносил драгоценные записи, от которых зависели оценка на экзамене и будущее студента.

В общежитии людей было почти вдвое больше, чем кроватей. В некоторых комнатах стремя кроватями жили восемь человек – трое на законных основаниях, а пятеро незаконно. В соседней комнате рядом с Иваном, где также располагались три кровати, жило шестеро студентов, в основном с факультета психологии. Они вели весьма богемный образ жизни – бросали мусор в угол и игнорировали его. Куча мусора росла, занимала уже половину комнаты, потом и вовсе оттесняла жильцов к дверям, и только тогда они выкидывали большую часть отходов в окно.

Перед Первым мая органы санитарного надзора устроили в общежитии проверку, и рабочие в синих спецовках убрали весь мусор. Шли разговоры даже о закрытии общежития. Большинство студентов надеялись переехать в модные стеклянные здания в новой части университетского городка, где были комнаты на одного-двух человек и проживало много хорошеньких девушек. Тамошние студенты лучше одевались, были более серьезными и обладали большим чувством собственного достоинства, приличные, умные, прилежные – по крайней мере такими они хотели выглядеть в глазах девушек. Иван пришел к выводу, что культура – это всего лишь способ ухаживать.


Перед экзаменом по анатомии Йово и Иван зубрили всю ночь. Холодным утром они вошли в аудиторию, стуча зубами. Поскольку это был первый день тридцатидневной сессии, то в небольшом амфитеатре сидело почти пятьдесят человек, чтобы выяснить, что же их ждет дальше. Первой пошла молодая женщина, выбившаяся из сил после круглосуточной зубрежки. Она была так испугана холодной и требовательной манерой экзаменатора, что упала в обморок, застряв на первом же простом разминочном вопросе: нужно было всего лишь перечислить все ветви аорты. Ее вынесли и побрызгали на нее водой, а профессор прокомментировал:

– Лучше она провалится, чем куча народу умрет под ее скальпелем. С такими нервами нельзя становиться врачом.

Следующим пошел Йово. Покончив с практической частью в лаборатории, Йово бойко отвечал на вопросы, но перевирал произношение некоторых латинских слова, и Радулович остановил его:

– Погодите, эту крепость нельзя брать штурмом. Еще раз и помедленнее.

Йово сбился с ритма и начал запинаться.

– Разве вы не учили, латынь в школе?

– Четыре года.

– Тогда почему не выучили? Что же вы вообще делали в школе?

Так, вопрос за вопросом, Радулович подорвал уверенность Йово.

– Я вижу, что вы не думаете. Вы просто зазубрили, и все. И что вы будете делать со всей этой информацией? – Затем Радулович описал вывих плеча. – Как вы поступите, если к вам обратится пациент с таким вывихом?

Йово задумался на секунду, а потом ответил:

– Утешу его.

– Я хотел бы завалить вас прямо сейчас, хотя и пообещал, что все, кто сдал зачеты, сдадут и этот экзамен. Вы не стоите того, чтобы ради вас нарушать слово, так что я натяну вам троечку. А теперь – с глаз моих долой!

Радулович сделал запись в зачетке, поставил свою подпись и выкинул зачетку за дверь. Она пролетела чуть ли не полкоридора, а Йово побежал за ней, шлепнулся на колени и поднял.

Наступила очередь Ивана. С несданными зачетами никаких гарантий не было. Кроме того, очень даже возможно, что профессор Радулович может невзлюбить Ивана из-за того, что тот говорит по-хорватски.

Во время практикума среди лежащих навзничь трупов – у одного сняты мускулы, у второго только кожа, а у третьего треснул череп – Радулович проводил Ивана к алюминиевой тарелочке, на которой лежал человеческий мозг, свежий, пахнущий как перезрелое яблоко, и велел:

– Возьмите его в руки!

Иван не желал, чтобы профессор увидел, что у него от волнения трясутся руки, и хотел проявить свою стойкость, поэтому мигом схватил мозг. Он был прохладным, как глина, и пальцы Ивана увязли в нем, как в глине.

– Эй, потише! Нужно быть нежным!

Иван удивился: грубый гигант советовал ему быть нежным.

– Посмотрите, что вы наделали! На поверхности остались ваши отпечатки пальцев, вы только гляньте!

Иван наклонился и увидел два отпечатка. Да, не вполне благоприятное начало. Тем не менее на все вопросы профессора Иван отвечал, медленно, нерешительно, но точно. В качестве теоретической части Радулович попросил Ивана показать кровеносные сосуды печени и расположение nervus ischiaicus [2]. Если рассечь мозг вертикально на уровне ушной раковины, что вы увидите? Иван Думал над ответами десять минут и говорил медленно, с трудом пробираясь через туман в голове и глядя в окно на дождь. Дождь убаюкивал, Иван становился все спокойнее и спокойнее и вдруг понял, что Радулович не думает валить его.

– Вы хотите дополнительный вопрос на пять или довольствуетесь тройкой?

– А что, если я не отвечу?

– Получите четверку.

Иван подумал и ответил:

– Ладно, давайте.

– Вот что спросил меня мой преподаватель анатомии двадцать пять лет назад: опишите мне устройство внутреннего уха как можно более подробно.

Иван решил, что это хороший знак. Профессор вспомнил свои первые шаги в медицине. Иван тянул с ответом, чтобы убедиться, что не ошибется.

– Хорошо, у вас темперамент настоящего врача.

Когда Иван покончил с ухом, Радулович сказал:

– Хотя вам еще не читали патологию и физиологию, но все же. Где, по вашему мнению, находится опухоль, если вы видите следующие симптомы: пациент пришептывает, нарушена моторика правой руки, но сенсорная функция в норме.

Иван попросил время подумать. Так, нарушение в гортани… значит, повреждены нервы еще выше – в мозгу? – или в районе самой гортани. Иван вспомнил нервные окончания гортани и руки. Повреждение не затрагивает спинной мозг, поскольку сенсорная функция руки в норме, значит, где-то ближе к поверхности… Где же сходятся нервные пути?

– Опухоль будет расположена в верхнем отделе шеи, – Иван показал на свою шею со стороны поврежденной руки.

– Отлично. Из вас получится отличный доктор. – Радулович обошел стол и обнял Ивана так, что у того кости хрустнули. – В следующем году, если вам нужны будут деньги, я попрошу, чтобы вас приняли ассистентом в анатомичку. Обычно берут только выпускников, но я уверен, мы сделаем для вас исключение.

Определенно, национальность не имела значения.

Аудитория захлопала. Иван подумал, что не сделал ничего особенного, но после того как первая студентка провалилась, а второго ругали на чем свет стоит, возникла некоторая напряженность, развеявшаяся после первой пятерки.

Иван вышел из аудитории с довольным видом. Он будет преподавать первокурсникам в следующем году, всем этим неприступным девицам, которые будут бояться трупов и прижиматься ко мне, чтобы не свалиться в обморок. У него возникло ощущение, что нет ничего невозможного. Он мог бы стать нейрохирургом. Осесть в Сербии или уехать из Нови-Сада. Мог бы завербоваться в КГБ или ЦРУ или и в КГБ и в ЦРУ одновременно. Мог бы стать алкоголиком. Он был совершенно свободен.


По дороге на вокзал Иван почувствовал запах угля, исходивший от паровоза, и его охватила печаль, как будто он уже уехал, оставив этот город, Сельму и друзей. Он смешался с огромной толпой, заполонившей улицу. На секунду, из тщеславия, он представил, что все эти люди ждали именно его. И тут Алдо похлопал Ивана по плечу и пригласил пожить на чердаке дома в двухстах метрах от вокзала, в комнате, которую он снял на лето. Алдо вытащил два ружья.

– Давай убьем его. Это несложно.

Он показал Ивану щели в черепице.

– Засунь дуло в щель.

– Кого убьем?

– Тито. Я снова не получил именную стипендию Тито. Я не могу дозвониться до него или встретиться лично. Я околел, пока ждал три часа его появления во время последнего визита. Он больше не мой кумир.

– А что, если нас засечет полиция?

– Не засечет. Они же идиоты. – Алдо просунул дуло в щель. – Давай творить историю. Нужно лишь одно прикосновение пальца.

– Ты с ума сошел!

– Я его ненавижу!

Иван поморщился. Тито теперь ему не особенно нравился, но подобные заявления казались святотатством.

– А я нет.

– А откуда ты знаешь? Ты просто не осмеливаешься думать свободно.

Через пятнадцать минут Иван и Алдо стояли в толпе.

– О боже, я забыл ружье, – сказал Алдо.

Двое полицейских взглянули на него и схватились за пистолеты.

– Видишь, как весело?

Мимо прополз длинный черный «мерседес» с тонированными стеклами. Дети визжали на тротуарах и бросали под колеса машины цветы и бумажные флажки.

– Слушай, люк открыт, как у Кеннеди в Далласе, – сказал Алдо. – Чего мы ждем?

Мимо проплыла лощеная физиономия Тито. Ноль реакции на любовь и обожание, которое люди на улице выражали пронзительными криками. Только Алдо сунул руку в карман, как четыре полицейских накинулись на него и Ивана, надели на них наручники и отвезли в полицейский участок.

Поскольку у Алдо и Ивана не было оружия, их практически уже отпустили, но тут вернулся полицейский, обыскавший комнату Алдо, и принес два ружья.

– Это ничего не доказывает, – возразил Алдо. – Просто мы югославы и любим огнестрельное оружие. Если враг попытается вторгнуться, мы будем готовы дать отпор.

– Это не мои ружья, – оправдывался Иван. – Если честно, я даже не знаю, как их заряжать.

– Эй, брат, ты что хочешь, чтобы я один отдувался?! – возмутился Алдо.

– Разумеется. Мы сюда попали только благодаря твоей глупости.

– Так, тихо, вы оба, вас никто не спрашивает! – прикрикнул на них тощий усатый полицейский.

– Да, – поддакнул второй. – То, что у вас есть ружья, еще не доказывает, что вы собирались убить товарища Тито. Но вы говорили об убийстве, на оружии свежие отпечатки ваших пальцев, и вы представляли, что стреляете в Тито. не отпирайтесь!

Иван уставился на аккуратные усики полицейского – он чем-то походил на Фридриха Ницше. И хотя Иван был в ужасе, но не смог сдержать смех.

– Итак, Иван Долинар, ты у нас студент медициничного, ой, пардон, медицинского факультета? – спросил Ницше. – Ты знаешь, как дорого твое образование обходится нашему народу? Пока наши рабочие до кровавого пота вкалывают на фабриках, чтобы ты мог бесплатно учиться, ты разгуливаешь и делишься со всеми своими мечтами об убийстве вождя.

– Ни с кем я ничем не делился, это просто…

– И не говорите, что это не вы придумали! Мы знаем оценки твоего товарища, его досье.

– Вот уж не знал, что у меня есть досье, – запротестовал Алдо.

– Скоро оно будет ох каким толстым, мы отправим вас на Голый остров.

– А как же суд? – робко поинтересовался Иван.

– Когда речь идет о государственной безопасности, суд не нужен. Мы вас изолируем.

– Но ведь мы просто шутили, – сказал Алдо.

– Если бы вы серьезно собирались убить Тито, мы застрелили бы вас на месте или сразу после.

8. Иван учится правильно курить сигару у самого главного ценителя

Ивана и Алдо приговорили к четырем годам трудового лагеря на Голом острове, лишенном растительности острове в Адриатике. Данте нарисовал свою картину ада – девять кругов, из огня во льды, а Югославия создала вариацию на тему сибирских колоний, только уже изо льдов в огонь – летом на острове было просто пекло.

Большую часть времени Иван откалывал киркой куски породы. Работая под палящим солнцем, он не знал, что хуже – оставаться в пропитанной соленым потом рубахе и потеть дальше или снять ее, но тогда кожа будет обгорать, сходить клочками и воспаляться. Лишь изредка ему удавалось спрятаться в тени скалы.

Надзиратели пинали его, плевали ему в лицо и дважды сломали нос. Иван стал еще более худым и нервным, чем раньше. Иногда заключенные всю неделю питались солеными сардинами. От соленого Ивану ужасно хотелось пить, и во время работы ему никак не удавалось утолить жажду. Он мучился от головных болей и несколько раз, когда падал в обморок от солнечного удара, в его мозгу на секунду возникал образ сияющих губ Сельмы.

Заключенные питались кашей из цельного зерна, причем зерно было в прямом смысле слова цельным и практически сырым. Чтобы разжевать его, нужны зубы как у лошади. А у Ивана не все коренные были на месте. Он так устал залечивать корневые каналы и постоянно бегать к врачу, что просто попросил вырвать два зуба из нижней челюсти. Но вряд ли хоть кто-то из заключенных мог похвастаться всеми зубами. А если и мог, то полиция выбивала пару зубов во время допросов. В Сибири заключенным иногда давали кашу из цельного зерна, а потом просили их рубить ледышки, в которые превращались экскременты, на кусочки, из которых снова варили кашу. Начальник лагеря прочитал о подобной практике и решил, что у советских хорошее чувство юмора, и повторил ту же процедуру в своих владениях. Однажды отряду Ивана пришлось промывать свое дерьмо в соленой воде и просеивать через сито, а то, что осталось, сварили по второму разу. Иван подумал, что очень странно подражать здесь выходкам советского лагерного начальства, ведь исправительная колония была организована в первую очередь, чтобы мучить просоветских активистов.

Да, в такой обстановке не ожидаешь встречи со знаменитостями, но однажды Иван оторвал взгляд от скалы и увидел, что прямо у него перед носом стоят Тито с Индирой Ганди и с ними несколько охранников с автоматами. Тито через переводчика объяснял Индире Ганди преимущества перевоспитания некоторых непокорных подданных.

– Я гарантирую, что после того, как этот парень несколько лет будет воевать со скалами, из него выйдет отличный гражданин. И отличный работник.

– Если вы не возражаете, я замечу: такое впечатление, что ему ужасно жарко.

– Так и задумано.

– А мне его жаль. Вы не будете против, если я отдам ему свой веер?

– Ни капли, – ответил маршал.

Вскоре один из охранников принес Ивану веер, и ему приказали начать обмахиваться. Разумеется он подчинился, иначе его застрелили бы прямо на месте. Веер и впрямь помог, да еще как – у Ивана аж зубы задрожали, хотя, если честно, скорее от страха, чем от размахивания веером, но выглядел он именно так, как надо.

– Должен сказать, отличная штука, – заметил Тито. – Такое впечатление, что сейчас он уже мерзнет. Может, и мне один подарите?

– Конечно, мой друг. Это легче, чем дарить слонов, а я испытала огромное удовольствие, сделав вам такой подарок.

Тито повернулся к охранникам:

– Убедитесь, что никто не дотронется до его веера, понятно? И когда он выйдет на свободу – лет через десять, да? – пусть заберет его с собой. Никому не разрешено забирать у этого парня веер.

– Хочешь покурить кубинскую сигару? – спросил Тито. – Маленький подарок от нашего Друга Фиделя Кастро.

Иван решил, что Тито обращается к Ганди. – Ну что, товарищ, надумал? – Нет, Тито обращался к нему.

– С удовольствием, господин президент… то есть товарищ президент, – ответил Иван, ненавидевший сигареты. На самом деле вкус сигар – единственное, что он ненавидел больше, чем кашу, сваренную из зерен, выковырянных из дерьма.

Охранник принес сигару, обрезал кончик швейцарским ножом и передал Ивану.

– Товарищ Тито, я хотел бы сохранить эту сигару на память. Такая жалость, если она сгорит прямо сейчас, я бы мог помнить…

– Просто покури и получи удовольствие. Никогда не знаешь, сколько тебе осталось, так что на сувениры рассчитывать нечего.

Иван побледнел.

Тито рассмеялся:

– Иногда наши граждане такие трогательные, я их просто обожаю, – сказал он, обращаясь к Ганди, а потом повернулся к Ивану: – Кури давай!

Охранник зажег сигару, и Иван сделал затяжку. Огонек не разгорался, и Иван затянулся сильнее, пока охранник не счел, что сигара раскурена как надо. Тито выпустил дым, и Иван тоже, и несколько минут они смотрели друг на друга, как индейцы, обменивавшиеся дымовыми сигналами, хотя Иван и не понимал, что, черт побери, все это значит. Иван заметил, что у Тито розовая кожа с коричневыми и даже черными пятнами. Похоже на рак кожи, может, оттого, что он слишком много курит? Интересно, какие у Тито глаза, подумал Иван, но на вожде были такие темные очки, что глаз не видно, в стеклах отражались голубое небо и проплывающие белые облачка.

Иван сделал глубокий вдох, и ему действительно понравился резкий привкус. Табачный дым ударил по легким. Он сделал еще одну затяжку, сильнее предыдущей.

– Ты не освободишь этого человека? – спросила Ганди. – Только посмотри, какой он изможденный и замученный.

– Знаешь, я и сам думал об этом, но он слишком энергично затягивается сигарой. Взгляни, как дышит. На мой взгляд, с излишним рвением. А я не доверяю парням, которые не могут курить сигару размеренно.

– Интересные требования, товарищ Тито. Я возьму на вооружение.

– Возьми-возьми. Никогда не подводит. – Тито повернулся к лагерному охраннику: – Дайте этому человеку передышку, такую, чтобы хватило времени выкурить сигару до конца, то есть около трех часов. И не позволяйте никому отнимать ее у него. – А потом обратился к Ивану: – А тебе, мой друг, один совет. Не вдыхай весь дым, иначе грохнешься в обморок через несколько минут. Секрет в том, чтобы делать вид. Притворяться, что ты куришь, а на самом деле только вдыхать по чуть-чуть время от времени. Сигара – это спорт для носа, а не смерть для легких.

– Спасибо, товарищ президент, – сказал Иван.

– Дай-ка я покажу тебе кое-что. Втяни дым в рот, но не в легкие, а потом выдохни два раза.

Иван так и сделал.

– А теперь выдохни еще раз изо всех сил и посмотри, что получится.

Иван выдохнул и увидел, что изо рта все еще вылетает дым.

– Видишь, даже когда ты не вдыхаешь, часть все равно попадает в легкие. И нужно очень постараться, чтобы не отравить себя. Так что всегда выдыхай дым изо рта три раза, а только потом делай затяжку.

Тито снова выдохнул дым. Столбик пепла на его сигаре стал длиннее. У Ивана он был еще больше, и Иван стряхнул пепел на землю.

– Неправильно, – покачал головой Тито. – Когда куришь на улице, то пусть пепел падает сам по себе. Чем дольше пепел будет на сигаре, тем ароматнее дым.

– Спасибо, товарищ президент… за пепел.

– А что это за акцент? – спросил Тито. – Словацкий? Моравский?

– Нет, господин президент… товарищ президент. Западнославянский.

– И что же привело тебя на этот солнечный остров?

– Я не совсем уверен.

– Ах, ты не совсем уверен. Эй, охранник, можешь выяснить, за что ему дали срок?

Но начальник лагеря, стоявший чуть поодаль за остальными, куривший и вежливо сплевывающий сквозь зубы, тут же подсказал:

– По чистой случайности, я знаю, товарищ Тито, но мне неудобно говорить вам.

– Преступление на сексуальной почве?

– Нет, товарищ президент. Боюсь, он пытался убить вас.

– Видишь, я же говорил, нельзя доверять тем, кто слипгком энергично затягивается сигарой, – Тито повернулся к Ганди. – Я могу сразу же определить, что этот парень склонен к самоубийству.

– К самоубийству? Он ведь пытался убить тебя.

– Ну, наши агенты хорошо работают, так что шансов на успех почти нет, это можно приравнять к самоубийству.

– Верно, верно, – кивнула она. – До меня тоже невозможно добраться.

– На меня постоянно покушаются, но я почти никогда не слышу об этих покушениях. А мне хотелось бы услышать, это льстит, покушения верное доказательство того, что люди считают меня самым главным человеком в стране.

– Но, товарищ президент, я не… – запротестовал Иван.

– А мне нравятся убийцы. В них от природы заложена революционная жилка, благодаря которой наша страна многого добилась. Я понимаю, в Югославии не все гладко, и если бы я был молод, то организовал бы новую революцию. Все еще существует ряд людей, которых неплохо бы убить. Разумеется, мне не импонирует идея моего собственного убийства.

– И что вы сделаете с ним? – поинтересовалась лидер страны с почти миллиардным населением.

– Есть несколько вариантов. Казнить – и на этом кончатся все его мучения. Освободить – он будет до конца дней своих боготворить меня и даже станет работать на меня. Или ничего не сделать. И еще один совет, мой друг, полегче с киркой. Спокойней. Притворись, что работаешь. Ведь тебе не нужен будет артрит, когда ты отсюда выберешься.

– А я лично ненавижу убийц, – сказала Ганди. – Я бы предпочла, чтобы их казнили.

– Товарищ Тито, позвольте мне объяснить. На самом деле я не пытался… убить. Просто пошутил, а полиция…

– Я не одобряю подобных шуток. Знаешь, Индира, я ведь тоже несколько лет провел в лагерях. Это самое лучшее испытание для человека – закаляет силу воли. Сколько тебе еще осталось сидеть, товарищ?

Тито говорил вполне дружелюбно, изящно выпуская маленькие облачка табачного дыма. Разумеется, для достижения этой легкости потребовалось пятьдесят лет, и Иван смотрел во все глаза на священный дым, плавающий вокруг диктатора Он вспомнил, как профессор ударился в воспоминания, когда ответы Ивана напомнили ему о прошлом. Это была прелюдия к отличной оценке и дружбе, которую прервала злая шутка, а теперь Тито вел себя как тот нейрохирург. Может, он собирается простить меня? Все эти мысли перемешивались с табачным дымом и головокружением, которое Иван испытал от никотина. И все же Иван не забыл ответить на вопрос Тито:

– Мне кажется, два.

– Значит, будет четыре. А когда ты отсюда выйдешь, я приглашу тебя на архипелаг Бриони, и мы будем пить вино Софи Лорен. Может, и сама Софи будет там, и Индира еще раз приедет. Как бы то ни было, не забудь собрать для меня коллекцию анекдотов и шуток, мне очень нравится тюремный юмор. Понял? А теперь сядь на любой камень и наслаждайся сигарой. Отдыхай, пока не докуришь до конца – и чтобы надзиратели не отвлекали тебя, пока не закончишь. Zdravo!

Тито и Ганди сели в «лэндровер», а за ними в двух других автомобилях последовали охранники. Иван присел на камень и, глядя на горизонт, медленно курил до захода солнца. Под багряным небом, словно жидкое серебро, поблескивали воды Адриатики.

9. Иван находит философское обоснование холостяцкой жизни

Ивана освободили из колонии через год после визита Тито, то есть за три года до того, как истек его «новый» срок. Возможно, Тито только грозился увеличить Ивану срок, или забыл о своем обещании, или же забыл начальник лагеря. А может, на самом деле Тито, наоборот, сократил срок. Или же это связано с тем, что страну к тому моменту охватила всеобщая либерализация. Создатель и глава югославских спецслужб Ранкович был снят с поста за установку прослушивающей аппаратуры в резиденции Тито. В общем, в результате создания органов самоуправления рабочих (новое веяние в югославском социализме) власть была децентрализована (теоретически любой рабочий коллектив вел свои дела независимо от Белграда или другой центральной власти). Теперь за политические преступления судили не так строго, как раньше, и дела многих политзаключенных, например Ивана, пересмотрели и смягчили приговор. Наступила так называемая хорватская весна – каждая республика обладала правом самоопределения, хорватские политики восприняли это право слишком буквально и выступали с гневными речами, говоря о том. сколько денег, заработанных на туризме в Хорватии, оседает в Белграде и что Хорватии необходимо выйти из состава федерации. Хорватская интеллигенция пыталась вернуться к прежней, до-югославской форме существования, но никак не могла достигнуть соглашения, какая же она должна быть, эта форма, и какой диалект должен стать государственным. Народ свободно стоял в очередях перед американским консульством, подавая документы на визу.

Несмотря на отличные оценки, Ивану не удалось восстановиться на медицинском факультете Нови-Сада или перевестись в Загреб, очевидно, в его личном деле все еще имелась запись о судимости. Он написал письмо Тито, но не получил ответа.

Ивана приняли на философский факультет Загребского университета, где в те времена спокойно можно было быть политически неблагонадежным, напротив, иметь судимость считалось престижным.

Хорватская весна быстро закончилась. Когда студенты маршировали по Загребу, требуя всевозможных свобод, Тито отправил туда спецназ. Конная полиция накинулась на демонстрантов, избивала их дубинками, проламывая черепа и ключицы. Иван наблюдал за происходящим с тротуара. Он не очень-то сочувствовал националистам. Как вообще можно быть националистом? Нация – это большая группа людей, и в каждой группе есть свои психи, и если вы идентифицируете себя с этой группой, то разделяете и их ненормальность. Тем не менее он все равно поежился при виде кровопролития. Члены сепаратистского хорватского правительства оказались в тюрьме, и было сформировано новое, состоявшее исключительно из бывших секретных агентов, полностью преданных Тито и Югославии.

Ивану нравилось изучать философию. Если нельзя делать все, что хочется, то можно хотя бы думать то, что хочется, – кто может ему помешать? Для Ивана это было своего рода возрождением. Он стал вегетарианцем, питался в основном тушеным шпинатом и черным хлебом и оставался таким тощим, словно все еще отбывал срок на Голом острове. Иван ни с кем не встречался, но утверждал, что не собирается жениться, потому что это вредно для философа. Платон, Аристотель, Декарт, Юм, Кант, Витгенштейн – никто из великих философов, насколько мог судить Иван, не был женат, и Иван, как самобытный философ, тоже не станет обзаводиться семьей.

После лекций Иван вместе с однокурсниками устраивал горячие обсуждения в пивной. Гегель очень любил пиво, и хороший европейский философ должен получать удовольствие, совмещая опьянение от идей и алкоголя. Греки вели философские беседы за бокалом вина, смешанного с водой в такой пропорции, что у получившегося напитка крепость была как у немецкого пива. В пивной было так шумно, что Иван мог слышать и понимать высказывания только одного человека – себя.

Хотя Ивану не платили стипендию, он умудрялся покрывать свои расходы благодаря брату Бруно, который тем временем успел стать инженером-электротехником. Он работал в Германии на заводе «Фольксваген» и очень прилично зарабатывал. Так что ему не составляло особого труда высылать Ивану по пятьсот марок четыре раза в год.


Ивана не мучила тоска по родным местам но тем не менее после первого курса, в середине лета, когда начались открытые столкновения сербов с хорватами, он отправился в Низоград.

Иван посетил собрание компартии, на котором Марко, его бывший учитель, изготавливавший надгробные памятники, прервал высокопарную речь мэра:

– Товарищи, хватит нести чепуху. Наши лидеры – лицемеры. Господь создал нас равными. В его глазах мы лишь былинки. Так зачем вся эта чушь? Почему некоторые орут «Я – хорват!», а другие надрываются: «Я – серб!». Какая, черт возьми, разница? Кому какое дело? Вот что я вам скажу – Богу точно дела нет.

Он продолжил читать проповедь на атеистическом коммунистическом собрании, и никто не мог его остановить. Закон строго ограничивал религию и миссионерскую деятельность пределами церкви. Религия считалась болезнью, костылем для тех, у кого не хватает смелости взглянуть в лицо правде – все мы умрем. Когда Марко сел, воцарилась тишина, которую нарушало только редкое покашливание. Над собравшимися повис густой синий дым, словно огромный венок.

Будучи кальвинистом, Иван не раз видел, как относительно смелые верующие сдерживали себя во время собраний. А тут вдруг высказался старый коммуняка, который вроде как должен быть атеистом. Религиозность Марко не удивила Ивана. Он помнил тот их разговор, когда Марко заявил, что все мы отбываем наказание за грех Адама, и наша жизнь – это труд, и только труд. Но казалось, слушатели остолбенели. Иван почувствовал гордость за их общую веру в Бога, в которого, несмотря на все философские изыскания, он все еще верил, по крайней мере в тот момент. По его телу пробежала дрожь.

После собрания Иван увидел Марко, стоявшего в тени киоска среди треска фейерверка и толпы гуляющих, поскольку дело было четвертого июля, в День независимости Югославии. Он стоял прямо, скрестив на груди руки, и своими сединами напомнил Ивану пророка Иону, ожидающего падения Ниневии.

Вместо приветствия Марко воскликнул:

– Содом и Гоморра! Все девицы бегают полуголыми, а парни даже не замечают. Что же грядет? Можно просто взять тонюсенькую тряпочку и ею прикрыться! Что за распущенность, что за безбожие!

Комментарии Марко удивили Ивана. Марко сам вылепил обнаженную женщину, Иван видел скульптуру у него в подвале.

Но Марко все-таки была присуща строгость. Когда его дочь была подростком, Марко, бывало, запирал ее в комнате, чтобы уберечь от городских «кобелей». Она сбежала, и в итоге парень обрюхатил ее после шести месяцев свободной любви. Марко, заранее предчувствовавший подобное развитие событий, читал ей нотации и ничем не облегчал участь дочери, хоть и помогал ей материально. Неразборчивость дочери больно задела его самолюбие. В конце концов он превратился в мрачного старика. Никогда не улыбался и всем своим видом выражал печаль, словно средневековый портрет. Он страдал от того, что стало с его страной и его семьей.

Когда фейерверки затрещали и озарили улицу множеством цветов. Иван увидел морщины на лице Марко, такие же выразительные, как те линии, которые он когда-то провел на рисунке Ивана, чтобы вдохнуть жизнь в деревья. Несмотря на разительные изменения во внешности учителя, тот, старый Марко, которого так ярко помнил Иван, казался сильнее. Но как же слабый Марко смог подавить сильного? Время высекало свои следы на лице Марко с таким завидным постоянством, что Иван мог сказать, просто посмотрев на его морщины, сколько прошло лет. В лице Марко чего-то не хватало. Чего именно? Недоставало плоти, но дело даже не в этом, даже если бы он потолстел, то в его лице все равно чего-то не хватало бы, не хватало бы Марко. И пусть лицо утратило энергию, она переместилась во взгляд. Но и глаза, казалось, впали, стали светлее – катаракта? – словно Марко начал превращаться в каменную плиту собственного производства.

Иван удивился и подумал: «Время – это черная магия». Время высушивает наши ткани через лимфатическую систему, пока не остаются только кожа да кости. Но и на этом время не останавливается, оно истончает кожу, лишает кости костного мозга. И под могильной плитой остается лежать лишь разбитый скелет. Марко казался Ивану вечным, как те каменные плиты, которые он делал, и теперь Иван боялся взглянуть в его разлагающееся лицо.

Когда закончились фейерверки и пророческий гнев Марко, он снова начал совершать жевательные движения, как раньше, и мускулы челюстей четко обозначились:

– Ради всего святого, где ты был?

– Я изучаю философию в Загребе.

– Надо же, философию в Загребе! Чему там тебя могут научить! Приходи ко мне в мастерскую, я покажу тебе, что такое настоящая философия! – Марко говорил, как обычно, резким голосом, словно хотел взять весь мир за глотку. – Я расскажу тебе, что я понял то, что остальные не понимают. И если ты выслушаешь меня, сможешь разнести всех философов на вашем факультете в пух и прах силой своих доводов. Да ты их в порошок сотрешь!

Он говорил спокойно, вытянув правую руку вперед и водя ею вдоль линии горизонта, словно сравнивал с землей город.

Через три месяца Иван шел по парку на окраине города к дому Марко. Но вместо груды ржавого мусора рядом с домом раскинулся сад, в саду сидела дочь Марко и читала книжку, и ребенок качался на качелях, привязанных к ветке дуба. Иван подошел и спросил про Марко. Качели остановились, и малыш убежал в дом. Шмели жужжали, кружа над розетками цветов. Молодая женщина закрыла книгу и сказала, что Марко умер несколько недель назад.

Совершенно невероятно, но Марко отдал Богу душу, не дожив до шестидесяти. Во время войны, в горных лесах, ночуя в рваных палатках прямо на снегу, под дождем, в слякоти, в грязи, питаясь грибами и запивая их водой из луж, Марко испортил себе почки. И хотя он казался стальным человеком, но на самом деле был железным, и ржавчина разъедала его изнутри, хоть он и твердо стоял на ногах.

Свидетели Иеговы хотели похоронить Марко по-своему, сербские православные священники – по-своему, и коммунисты тоже. Ковачевич оставил устное завещание своему другу, также получившему несколько орденов как партизан-коммунист, но утратившему веру в партию. Если кто-то хвастался своими медалями, друг Марко возражал: «И что тут такого? Даже у моей сучки есть медаль». Время от времени на улицах можно было увидеть его немецкую овчарку с медалью на шее и пакетом в зубах, гордо несущую покупки домой. Этот приятель и вдова Марко отбились от всех, кто боролся за право похоронить Марко Ковачевича. Теперь, когда Марко умер, горожанам было легко заявлять, что он один из них. В итоге Ковачевича похоронили согласно его воле: без звезды, без креста, без ангелов и не оставляя еду на могиле, как предписывает сербская традиция.

На могилу поместили одно из его творений – кубическую плиту, вырезанную его машиной, обработанную его долотом, с надписью, высеченной им самим. Камень выделялся среди других надгробных плит, торча из земли, как один из редких зубов на нижней челюсти матушки-земли – коронка среди клыков.

То, что казавшийся столь сильным человек так легко умер, наполнило Ивана страхом. Несмотря на философию и религию, над смертью нельзя подняться или заползти под нее.


Через пять лет, накануне окончания университета, когда Иван уже практически дописал диплом, он пытался найти себе работу по специальности, но философ никому не был нужен. В правительстве получили места лишь несколько старых марксистов, которые примерно раз в пять лет изобретали многословный, но бессмысленный «новый» вариант старой коммунистической идеологии, чтобы казалось, что они не стоят на месте.

Иван получил временную работу в низоградской школе в качестве преподавателя естественных наук, поскольку таких учителей не хватало. Готовясь к поступлению на медицинский, Иван прочел достаточно книг по физике и химии, поэтому вообразил, что вполне компетентен в этих науках и может их преподавать.

Иван должен был объяснять различные явления простым и понятным языком. В некоторых случаях ему действительно удавалось доходчиво объяснить загадки и чудеса вселенной, но порой он начинал говорить безнадежно высокопарным языком, которому научился, прочитав слишком много философских книг, и несчастные ребятишки только смотрели на него с ужасом: еще одному поколению детей привили отвращение к естественным наукам, в результате им пришлось искать себя в экономике или юриспруденции, а что более вероятно, стоять за стойкой бара, размахивать пистолетом, водить грузовики, короче, все что угодно, но только не физика, химия и прикладные науки.

Иногда, когда Иван вышагивал по классу и разглагольствовал об элементарных частицах, он забывался – такова власть красноречия – и воображал, что читает лекцию в Сорбонне, поэтому начинал жонглировать латинскими и греческими терминами с невероятной скоростью, постоянно боясь, что какие-то из них могут рухнуть на землю. И именно в тот момент, когда Иван, закрыв глаза и размахивая руками и длинными волосами, и сам почти понимал суть вопроса, или гнилое яблоко, пущенное кем-то из свободолюбивых детей, ударяло ему в лоб, или раздавался звонок, извещавший о конце урока.

Иван ставил ученикам плохие оценки, которые не приносили никакой пользы детям, а лишь укрепляли их ненависть к естественным наукам, которая превращалась из жидкого состояния в твердый ледяной куб, приютившийся где-то в их левом полушарии, который ничто не могло растопить, даже вкрадчивые обещания высокой зарплаты.

В свободное время Иван иногда чувствовал себя настолько общительным, что организовывал товарищеские матчи по футболу для своих коллег. Честно говоря, его настроение так быстро менялось, что порой, организовав матч, Иван сам на него не приходил.

Чтобы заработать еще хоть что-то вдобавок к своей жалкой зарплате, Иван в свободное время занимался переводами. Он научился кое-какому немецкому, когда читал Гегеля в оригинале, но знал язык очень плохо, однако это не мешало ему переводить с немецкого на хорватский. Он перевел пару книг о браке и теологии для нескольких протестантских церквей, и здесь едва ли кто-то мог наделать много ошибок, причем то, что Иван не всегда понимал смысл оригинала, не помешало тексту в переводе звучать вполне прилично. Моральные доводы и рассуждения оказались очень предсказуемыми – святость брака, никакого секса до свадьбы, чудесные обязанности по воспитанию детей. Иван мог сам придумать целый абзац, прочитав первое предложение.

Иван посмеивался над тем, что сам являл отличный пример христианского холостяка – у него до сих пор не было секса. Ласки с Сильвией в Нови-Саде так и не имели логического продолжения. И теперь, в двадцать девять, Иван все еще был девственником и чувствовал, как с каждым днем шириться пропасть между ним и женщинами. С идеологической и философской точек зрения он не возражал против этого, но книги и разговоры о чистоте девственности и первом сексуальном опыте оказывали на него противоположное действие. Иногда на середине страницы он откладывал книгу и предавался эротическим фантазиям или шел смотреть итальянскую эротику (так же популярную в Югославии, как югославские фильмы о войне в Китае) с Лаурой Антонелли в роли прислуги, соблазняющей подростков. Иван смотрел на ее пышные формы, и смесь похоти, красоты и недоступности заставляла его тосковать по сказочно свободной юности, которой у него никогда не было. Как было бы замечательно заняться всего лишь раз любовью с потрясающе прекрасной женщиной, даже если все закончится банальным сифилисом, как в случае с Ницше. Ницше, если верить сплетне, прочитанной Иваном, всего один раз занимался сексом, но этого было достаточно, чтобы превратить его в полоумного сифилитика.

Иван был очень добросовестным. Он почти каждое слово смотрел в словаре, работал над каждой фразой, сплетая предложения из одного слова, причастия и придаточного в благозвучную последовательность. Он добавлял лишние точки в тягучий заумный немецкий синтаксис, чтобы читатель мог передохнуть. Минимум десять из тридцати минут он смотрел в окно на голубков – вернее, на самых обычных уличных голубей. – сидящих на крышах, давая волю своей интуиции, чтобы текст получился целостным.

Священники были довольны работой Ивана и отлично заплатили за перевод (немецкими марками и канадскими долларами) в награду за то, что он принес благую весть славянским язычникам. Теперь Иван мог позволить себе хорошо одеваться, каждый день пить пиво, покупать импортные шампуни, и он, с блестящими волосами, совершенно спокойный, в черном свитере и начищенных итальянских ботинках, стал выглядеть как холостяк, из которого вышел бы неплохой муж.

10. Глава, в которой содержится не более чем одна пространная метафора: государство как организм со множеством органов

Ивану нравилось считать себя одиноким волком, которому никто не нужен, тем не менее он искал компанию в интернациональном учреждении, в кабаке, который отличается тем, что где его ни открой, пусть даже в большом городе, он вскоре приобретает какой-то местечковый провинциальный оттенок и, если функционирует достаточно долго, становится последним прибежищем живого фольклора. А мертвый фольклор, разумеется пылится в затхлых музеях. Обычно Иван пил пшеничное пиво, хотя если дискуссия затрагивала серьезные вопросы, например сравнение коммунистического империализма и капиталистического, то он предпочитал водку. Иван любил изображать из себя вдумчивого человека, охотно обсуждающего политику и философию, но стоило ему вступить в разговор, как он входил в раж. Ему редко нравились собственные суждения, а еще меньше – чужие. Когда кто-то говорил больше, чем он, Иван отказывался слушать. Чем сильнее развязывался язык у его собутыльников, тем больше Иван пил и молчал, пытаясь время от времени перевести разговор на другую тему. Когда кто-то задавал ему вопрос, Иван слушал ровно столько, чтобы придумать встречный вопрос и, если не получал на него ответа, задавал еще один, и еще, желая привести товарищей в ловушку противоречия сократовским методом, хотя в отличие от Сократа искал не истины, а превосходства власти.

Ему то и дело удавалось указывать товарищам, что они противоречат сами себе – замечание столь безобидное, что приятели смеялись ему в лицо и называли педантом. Зачем противоречия в марксистском баре? Пока работает отрицательная диалектика, противоречие – это признак здоровья, знак того, что мыслительный процесс идет полным ходом. А вот если все находится в гармонии, то у вас проблемы, ваши мысли инертны, буржуазны, однобоки, мертвы.

Однако больше всего по его интеллигентскому тщеславию било то, что если речь заходила о футболе (иногда дискуссия была весьма примитивной), он оживлялся и расслаблялся. В футболе едва ли присутствует какая-то закономерность (кроме той, что более богатая команда обычно побеждает, и хорваты болеют за хорватскую команду, а сербы – за сербскую), а значит, в споре победить невозможно.

Но все же Иван не оставлял попыток поговорить на серьезные темы, особенно после второй стопки водки. И однажды вечером он блеснул, по крайней мере сам он считал именно так. Он выступил с обличительной речью в адрес Маркса, Ленина, Сталина и Тито – причем первых трех обвинял открыто, а последнего косвенно – и вместе с другими прогрессивными представителями рабочего класса восславил капитализм.

– В Голландии, если тебя увольняют, то выплачивают пособие целых семь лет подряд, причем почти такое же, как твоя зарплата. А в нашем прогнившем социализме если ты уволен, то тебе конец! И это называется диктатурой пролетариата!

Когда кто-то упомянул об инфляции, Иван заорал:

– Инфляция! Разумеется, у нас есть инфляция, как же еще! Никто не работает, зато все жрут. Начальники воруют и переправляют деньги на счета в швейцарских банках!

Иван забыл, что он тоже крадет все, что попадается под руку в школе и местном литейном цехе, где он вел практические занятия для старшеклассников: неоновые лампы, горючее, карандаши, гаечные ключи, сварочные прутки. На самом деле Иван увлекся и выражал свои взгляды совершенно открыто:

– Знаете, правительство должно быть хорошей штукой. Американцы и немцы не нарадуются на свое правительство. Они считают, что рецепт счастья заключается в том, что ваши желания и действия должны совпадать с желаниями и действиями правительства. Поэтому немец или американец будет пытаться заставить свое правительство работать на него, защищать его и будет несказанно счастлив с оружием в руках защищать этот чудесный симбиоз. И если у него заведутся лишние деньги, то он вложит их в правительство, купив правительственные облигации.Несмотря на то что у правительства долгов на триллионы долларов, то есть вообще-то оно банкрот. Американец будет восхвалять частное предпринимательство, но деньги вложит в правительство. А мы, жители Восточной и Центральной Европы, особенно славяне, считаем свои правительства самыми плохими в мире. Мы стыдимся их, и, как правило, правительства тоже стыдятся нас, пытаясь исправить нас статистически, скажем, заставить н больше работать и меньше пить, чем сейчас M же считаем, что на пути к счастью нет серьезнее препятствия, чем правительство. И даже если наша власть беременна демократическим потенциалом, например инициативой о самоуправлении рабочих, мы не пойдем на собрание, если нас не загонят из-под палки. На выборах мы обводим любое имя не глядя, просто назло. Для славянина нет вещи отвратительнее, чем выборы. Мы питаем отвращение к тому, чтобы доверить кому-то представлять наши интересы. Как мы можем выбрать абсолютно незнакомого человека, о котором априори знаем, что он просто выскочка и карьерист? Поэтому мы сидим на рабочих собраниях, где и должна вершиться демократия, мечтая о сексе и драках.

Единственная польза от нашего правительства – его можно винить за наши личные промахи. А правительство, в свою очередь, обвиняет нас во всех грехах и время от времени пытается изменить нас и реформировать, контролируя нас и бросая нас в тюрьмы. Вот такой парадокс – у свободолюбивого народа нет свободы.

Очень плохо, что мы не умеем обращаться с правительством, поскольку работающее правительство – это прекрасный организм. Парламент работает как мозг, а простые рабочие как красные кровяные тельца. Разумеется, дипломатов, служащих в дипмиссиях за границей, можно сравнить с пенисом, а секретарш этих самых дипмиссии, привечающих иностранных дипломатов, – с влагалищем. Армия – это лейкоциты, готовые отторгнуть любые инородные тела, пытающиеся вторгнуться в организм. Особые клетки иммунной системы – полиция, которая отвечает за болезни, вместо того чтобы атаковать чужеродные организмы, атакует свой собственный, тогда получается некое подобие лейкемии и туберкулез кожи – полицейское государство, которое мы собственно и имеем.

Тема организованной власти буквально загипнотизировала Ивана. Чтобы посмотреть, какой эффект произвела его речь на товарищей. Иван остановился и сделал большой глоток теплого пива. Какой чудесный момент, подумал он, как я разошелся, и я так счастлив, если можно вообще описать свое состояние таким глупым словом.

– Наша страна – это некий гермафродитный организм, хотя мы и говорим о ней в женском роде. Возможно, потому, что мы воспринимаем национальность и страну как лоно, которое мы не должны покидать, можно свернуться внутри в тепле и уюте и позволить матери-стране принимать решения за нас.

Люди за столом улыбались и ухмылялись. И тут один из коллег Ивана, вечно носивший грязные очки, внес свою лепту, несколько не к месту, но после столь длинного монолога любое высказывание было бы не к месту.

– Нет, вы это слышали? Это просто смешно. Какие-то геологи открыли залежи алюминиевой руды рядом со Сплитом. Разумеется, там нужно было открыть алюминиевую фабрику, что еще оставалось? Но, естественно, мы не доверили строительство нашим рабочим, и за нас это сделали Советы. Но когда фабрику построили, запасы руды кончились меньше чем за месяц! И теперь, поскольку правительство не хочет признавать, что затея провалилась, и мы закупаем руду в СССР и производим собственный алюминий с огромными убытками. А в довершение ко всему эти придурки подписали контракт с ФРГ, обязывающий нас поставлять им алюминий в течение пяти лет за две трети от рыночной цены. Так что мы производим алюминий в два раза дороже рыночной цены, а потом выкидываем его. Неудивительно, что инфляция зашкаливает за двести процентов, будет и больше!

– Вот дерьмо! – воскликнул Иван и несколько других его коллег, а парень в грязных очках тем временем обвел взглядом всех сидевших за столом (особенно внимательно посмотрев на Ивана), вытащил блокнот и начал что-то строчить – возможно, всего лишь памятку, что нужно не забыть в хозяйственном магазине. Но Иван и те, кто кричал «Дерьмо!», быстро ушли из кабака, заподозрив, что обо всем, что они только что сказали, в тот же вечер станет известно полиции.

Иван думал, что его личное дело уже очень пухлое, скорее всего, оно напоминает правдивый роман, написанный с изрядной долей воображения и рисующий его не главным героем, а скорее врагом главного героя – это роман без главного героя. Все эти шпики просто обязаны быть писателями, но для них не находится ниши в литературе. Если бы у них была какая-то отдушина, то они бы уносились в своих мечтах, как рассеянные ребятишки, и писали бы книги, чтобы пассажиры поездов, застрявших в снегах, не умерли со скуки. И не важно, каким бессодержательным и идиотским было это досье, Иван знал, что оно угрожает его благополучию. Ему хотелось бы пробраться в полицейский участок, выкрасть папку и сжечь ее. Папка была полна антител, направленных против него, и обращалась с ним как с чужеродным организмом, бактерией.

Придя домой, он выпил еще пива, и был горд своей оригинальной мыслью. Качество идеи можно оценить по тому, как долго вы ее излагаете. Иван излагал свою метафору достаточно долго и был уверен, что мог бы продолжить и развернуть свою мысль, поэтому сел на диван, гладил свою ободранную темно-серую кошку и продолжал думать о связи между органами, политическими и человеческими. И если тело было метафорой для обозначения страны, то Ивану подумалось, что Югославия была метафорой для обозначения его самого – различные республики не могут поладить между собой, как и его органы. Он рыгнул и сказал: «La Yougoslavie, с'est mob [3]. To ли услышав произношение, то ли учуяв запах пива, кошка зарычала и недовольно затрясла своим распушенным хвостом.

11. Иван пытается стать уникальным

Иван мог бы быть доволен собственной жизнью, если бы не зацикливался на том, чтобы стать кем-то выдающимся. Раз он не мог стать сильным мира сего, то, по крайней мере, мог быть уникальным. И все было бы отлично, Иван получил неплохое образование, у него неплохая работа, он неплохо проводит время в барах, что еще может хотеть мужчина?

Стать лучшим – по меньшей мере лучшим в шахматах.

Иван ходил в шахматный клуб, где играл с недоучками, исключенными из школы, государственными обвинителями, учителями, полицейскими – другими словами, всеми, кто вел праздную жизнь. Большинство членов клуба играли блиц. Пятиминутные партии были достаточно короткими, чтобы исключить неприятную необходимость думать, но достаточно длинными, чтобы развить интуицию, память и умение просчитывать на несколько шагов вперед. Сеансы проходили в продолговатой комнате с грязными дощатыми полами, на высоком голубом потолке были нарисованы летящие утки, сверху свисали две медных люстры с маленькими лампочками, напоминающими свечи. На столах подрагивали башенки, составленные из монет и напоминавшие покосившуюся Вавилонскую башню.

В отапливаемой углем комнате, окутанной голубоватым табачным дымом, витала какая-то тревога, поскольку кто-нибудь постоянно подкашливал, чихал, сморкался и вытирал свой красный нос. Ссоры возникали в основном потому, что игрок с силой ударял по часам, еще не сделав хода. Игрок, сидевший правой рукой к часам, выигрывал в пятидесяти одном проценте случаев, поскольку он не тратил липшее время на то, чтобы нажимать на кнопку.

Иван, который считал время своим личным врагом, ненавидел часы. Тем не менее он боялся сделать неверный ход, и ему нужна была помощь времени, чтобы изучить расположение фигур на доске, а его противники злились оттого, что приходилось ждать. Иван совмещал свое параноидальное мышление с агрессией. Чаще всего его соперником оказывался Петр, друг детства. Обычно партии затягивались. Потрогав половину своих фигур, они наконец делали ход, резко стукнув фигурой по пустой клетке, чтобы напугать противника, или же начинали вертеть фигуру на доске, словно закручивали шуруп, при этом полагалось холодно пронзать соперника взглядом. Перед тем как сделать ход, они обменивались репликами:

«А теперь спокойненько так походим» (перед объявлением шаха).

«Я научу тебя покорности, так как, очевидно, твоим мамочке с папочкой это не удалось».

«Давай-ка теперь возьмем твоего короля за яйца, посмотрим, мужик он или нет».

«У тебя какая-то похотливая королева, давай ее моя пешечка приласкает сзади».

«Теперь тебя даже Карпов не смог бы спасти».

«А я и не знал, что у тебя коэффициент умственного развития ниже среднего».

Однажды вечером Петр смахнул все фигуры тыльной стороной ладони так, что они разлетелись по комнате, и заорал на Ивана:

– Ты слишком долго думаешь!

Иван презрительно улыбался в ответ.

Однако самодовольный учитель математики постоянно обыгрывал Ивана в пух и прах, унижая его еще и тем, что читал сербские политические газеты, напечатанные кириллицей, пока Иван ломал себе голову, как бы получше организовать защиту. Учитель никогда не уставал играть с плохими игроками, потому что наслаждался победами, поэтому Иван перестал ходить в шахматный клуб. Вместо этого он приходил к Петру в таверну под названием «Погребок». Отец Петра покинул этот мир весьма традиционно – у него остановилось сердце, и таверна досталась Петру.

Несколько лет назад Петр пытался стать профессиональным футболистом, и хотя он определенно был гениальным спортсменом, но так и не добился места в команде, даже на скамейке запасных в «Динамо». Оказалось, что для рассмотрения кандидатуры необходимо подкупить администрацию, а у отца Петра не было на это денег. Некоторым удавалось попасть в команду исключительно благодаря таланту, но только не Петру. Потом он захотел стать поэтом и всю свою молодость провел, усердно блюя в различных кабаках Загреба вместе с другими поэтами и пианистами (хотя вообще-то специализировался на социологии). После такой школы Петр комфортнее всего чувствовал себя именно в баре.

Петр и Иван предавались воспоминаниям о детстве, и больше всего любили вспоминать о неудаче с флажками.

– Посмотри, как я тут все украсил! – сказал Петр, показывая на большой флаг Югославии на стене. – Вообще-то это не шутка, я очень люблю Югославию!

– А что тут любить? – Иван решил, что Петр издевается. Хотя Иван и верил, что у него много общего с Югославией в метафорическом плане, но тем не менее обижался на свою страну.

– Чем старше я становлюсь, тем сильнее люблю родину, – ответил Петр. – Я тут в прошлом месяце ездил в Германию к твоему брату. Катался в мягких вагонах, ждал, когда загорится зеленый свет, хотя вокруг не было ни одной машины, и смотрел на бесцветных немок. Бруно работает с восьми утра до пяти вечера, и к тому времени, когда он возвращается домой, на улице уже темно и сыро. И он действительно работает, так что сил хватает только на то, чтобы посмотреть телевизор перед сном. Он сказал мне, что все так живут А теперь посмотри на нас, у нас здесь бесконечный праздник! Как я могу не любить Югославию? Еще по стаканчику? За счет заведения!

– Ну, если ты настаиваешь. И все-таки – зачем ты повесил флаг на стену? Очень по-канадски, я читал, что канадцы повсюду развешивают свои флаги: дома, в барах, церквях, чуть ли не задницы ими обматывают.

– Посмотри, какой он красивый, как сочетается красный с синим.

– Это два противоположных цвета – самый теплый и самый холодный, а вместе они значат борьбу и ненависть. Отвратительно!

– Опять ты за свое! – весело воскликнул Петр.

Иван посмотрел другу в лицо. Теперь, когда они не играли в шахматы, Иван мог смотреть на Петра по-дружески. Петр отрастил густую черную бороду, в его волосах поблескивала седина, а в глазах, спрятанных под стеклами круглых очков в золотой оправе, светилась настороженность.

– И как мой брат? – спросил Иван. – Он мне не пишет.

– Ну а ты сам-то ему пишешь? Почему не съездишь к нему?

– У меня все еще нет паспорта. И мне его не выдают из-за политической судимости.

– У тебя нет знакомых в окружной конторе?

– Есть, конечно, но это лишь уменьшает шансы на успех.

– Так дай им на лапу.

– Я не умею. Кроме того, ты же знаешь, мне не нужно путешествовать. Кант никогда не уезжал из Кенигсберга, но это не помешало ему стать великим мыслителем. Так что мне не нужно путешествовать.

– А кто хочет становиться великим мыслителем? Думать вредно для здоровья, от этого голова болит и язва открывается.

– Разумеется, если ты не привык думать. Больно бывает от всего, если не тренироваться. Если бы я сейчас поднимал тяжести, то, скорее всего, вывихнул бы плечо. Как там Бруно?

– Его жена беременна, ну, ты знаешь, и он немного паникует из-за этого.

– Беременна? Бруно не говорил мне, что она беременна.

Иван сидел тихонько, пока Петр обслуживал нескольких посетителей, заказавших пиво. Раньше он думал, что, если ты не женился до определенного возраста, а именно до двадцати восьми, значит, так и останешься холостяком, и тут на тебе, его брат обзавелся семьей в двадцать девять и сейчас плодит детей, его словно в болото засосало. Так и жизнь скоро кончится. Брат, наверное, мог бы уже и свидетельство о собственной смерти заполнять. Кому нужна семья? Какой толк от нее, кроме того, что ты кажешься кем-то, кем на самом деле не являешься? Глядя на свою семью, Иван понял, что он человек несемейный.


Петр с Иваном начали играть для посетителей. Иван – на скрипке, а Петр – на пианино. (Иван раньше играл на скрипке в церковном оркестре, и теперь развивал полученные там навыки.) Иван, в этом смысле далеко не уникальный, впал в детство, играя с другими «мальчишками». Такой образ жизни – обычное дело в маленьких городках как среди женатых мужчин, так и среди холостяков, и заслуживает если не сочувствия, то, по крайней мере, изучения. Нет, нельзя сказать, что такой образ жизни неприятен, скорее всего, она намного приятнее, чем дни напролет высчитывать, сколько надо заплатить по закладной, что считается признаком зрелости.

Как-то раз Иван и Петр играли чардаш для посетителей «Погребка». В маленький бар набилась целая толпа солдат югославской федеральной армии, которые спаивали друг дружку. Иван играл, словно владыка страстей, подмигивая и мужчинам, и женщинам. Но чаще других он подмигивал пышногрудой женщине, у которой то и дело блузка сползала с плеч. Она спорила со своим дядей, который уговаривал:

– Мара, не пей больше, ты же знаешь, это плохо кончится.

– Разумеется, это кончится хорошо, просто ты не хочешь, чтобы женщины веселились, вот и все.

– Да нет же, ты можешь наделать глупостей!

– Каких, например? – Мара наклонилась, ее полные груди соблазнительно легли на стол, и солдаты начали толкать друг друга локтем. – Чего ты боишься? Что я прекрасно проведу время с кем-то из тех мальчиков? Я вот что тебе скажу – не такая уж это плохая идея!

– Но ты же замужем!

– Подумаешь! Ведь наличие жены мешает мужику бегать за шлюхами, разве не так? Так почему же я должна отказывать себе в удовольствии повеселиться с этими молодыми кобельками? Ты только посмотри на них – свежие, как тыковки!

В музыке послышалось томление. Скрипка плакала от удовольствия, рождающего печаль, а звуки контрабаса – теперь они играли трио – ласкали потаенные уголки сознания и гладили между ног.

Мара встала и пошла в туалет, а один из солдатиков двинулся за ней, лицо у него было такое же зеленое, как гимнастерка. Иван вспомнил отрывок из Библии: «Тотчас он пошел за нею, как вол идет на убой, и как олень – на выстрел, доколе стрела не пронзит печени его; как птичка кидается в силки…» Через две минуты солдат вышел.

Следующий идти уже не мог и пополз на локтях. Мара расстегнула блузку и по-матерински прижала паренька в своей груди, после чего они исчезли за барной стойкой. Когда музыка внезапно смолкла, все услышали порывистые вздохи и крики агоний оргазма – естественная ложь, когда от удовольствия кричат как от боли. Если люди лгут даже в момент оргазма, по идее самый спонтанный из всех, выдавая удовольствие за боль или боль за удовольствие, разве можно вообще им верить? Если бы Иван был более дисциплинированным, то мог бы написать философский трактат на тему «Мир как ложь», перефразируя «Мир как воля и представление» Шопенгауэра. Такое чувство, что за всеми нашими мотивами прячется непреодолимое желание перевернуть все с ног на голову чтобы источником ненависти могла быть любовь, задушенная ложью, а источником любви – ненависть. И истоком философии являлась бы не любовь к мудрости, а ненависть к ней. То есть мизософия, а не философия[4] лежала бы в основе мысли. Почти все извращают факты, и единственная правда – это извращенность людей, искаженность действительности, то, что мы уворачиваемся от правды, извиваясь, как змей под ногами Адама. Мир как Дискомфорт и Извращенность.

Да, странные бывают поводы пофилософствовать, смутился Иван. Новый стон напомнил ему о том, почему он сам ищет «мудрости»: судя по его эрекции, Иван и сам был бы не прочь присоединиться к оргии. Но ему хотелось более изысканной среды, где он мог бы в интимной обстановке (то есть прячась и притворяясь) спать с красивой женщиной. И тогда красота, впитавшая в себя совершенство платонической любви, оживет и возвысится над грубой торговлей телом, которая казалась до ужаса отвратительной в этом пропитанном запахом пива и рвоты кабаке.

12

а) Почти каждый из южных славян хочет иметь дом-крепость с противорадиационным убежищем

Больная мать Ивана перебралась в большой кирпичный дом, построенный Бруно по последней немецкой моде. Когда брат приезжал к Ивану в гости, то расписывал красоты побережья, пока они бродили по Низограду.

– Мы прямо рядом с курортом Опатия, в ясный день можно видеть острова Црес и Лошинь. Когда ветер дует с юга, то пахнет кипарисом и морем, а с севера – елью и пихтой.

– А разве есть разница между запахом ели и пихты?

– А иногда ты чувствуешь все ароматы сразу, альпийский воздух перемешивается со средиземноморским. И ты стоишь на террасе и смотришь поверх красных крыш на небесно-голубой океан… и глубоко дышишь. Ты должен переехать к нам. Я планирую проводить там все свое свободное время.

– Но там же такое злое солнце! Можно заработать рак кожи через озоновую дыру.

– Нельзя, если иметь темные волосы и темные глаза, как у тебя.

– Спасибо, что ты воспринимаешь мои седины как темные волосы.

– Главное – то, что они были темными в детстве, а это значит, у тебя есть необходимые пигменты. Кроме того, можно плавать и загорать на пляже, где девушки принимают солнечные ванны с голой грудью.

Но, представив пляж с галькой и скалами, Иван содрогнулся, вспомнив о Голом острове, и ему снова показалось, что кожа горит, облезает, покрывается волдырями.

– Мне плохо от самой мысли о том, чтобы валяться на полотенце, жариться на солнце и слепнуть от яркого света. А если вдобавок излишне перевозбудишься, то окажешься в действительно неловкой ситуации. Нет уж, спасибо.

– Ты бы думал по-другому, если бы жил в пасмурной Германии.

– С чего бы это? Просто смотри на горизонт.

Они поднялись на холм, у подножия которого располагалось городское кладбище, потому оба тяжело дышали. Солнце садилось, и темнота уже начала заполнять долину – лить замок и церковная колокольня все еще чуть-чуть освещались золотистым светом. А внизу мерцали десятки свечей, все ярче и ярче, и оранжевое пламя трепетало над серебристой надписью «Милан Долинар» на блестящем черном камне.

Бруно хлюпнул носом.

– У тебя что, приступ аллергии? Видишь, какая у нас тут буйная растительность.

– Ах, Иван, я никогда не видел отца. И когда живешь заграницей, вдали от дома, то испытываешь печаль вдвойне – для меня это все еще родина, rodnagruda. И останки отца навсегда останутся здесь.

– Вряд ли это заслуживает того, чтобы торчать тут, а?

– Я считаю… Почему бы тебе не переехать к нам на побережье, чтобы мы жили одной большой семьей. Нужно только продать мамин дом.

– Дома здесь ничего не стоят. Одолжи мне пару тысяч марок, и я сам его куплю. Отдам деньги матери и буду должен тебе, ну, если ты, конечно, мне доверяешь.

Они прошли по городскому парку в ресторан «Терраса», где заказали себе так называемую «Балканскую тарелку»: жареная свинина, телятина, баранина с луком и острым соусом су vor. У Бруно снова увлажнились глаза.

– Лук очень злой, – оправдывался он.

Он уже съел половину своей порции, и на его усах пузырилась густая пена местного пива. Бруно был довольно полным, с козлиной бородкой и гладко выбритыми щеками (верхний слой кожи снят острым лезвием, отчего щеки приобрели красноватый оттенок). В своей черной кожаной куртке он выглядел как немец или, если точнее, как баварец. И хотя Бруно был сантиметров на пять ниже Ивана, но весил, должно быть, раза в два больше. Иван пожевал немного и обнаружил, что мясо слишком жилистое и пересоленное. Он взял зубочистку и подцепил жилу, скорее всего нерв поджаренного барана, застрявшую между зубами. Иван разволновался, когда не смог вытащить нерв изо рта, и нечаянно уколол десну, но боль показалась ему приятной, и он уколол себя еще раз.

– Куда делся твой аппетит? – спросил Бруно. – Когда ты был маленьким, то бывало тайком пробирался в кладовку, чтобы полакомиться копченым окороком.

– Правильно. Я привык есть, когда это необходимо. А сейчас, как мне кажется, процесс роста завершился, и если будешь много жрать, то заработаешь только опухоли и закупорку сосудов. Ну, не то чтобы я всерьез задумывался об этом, просто я несколько десятков лет питался одним и тем же дерьмом, и это притупило мое чувство голода.

– Мне кажется, ты в депрессии, как и весь город. Тебе нужно жить в каком-то более динамичном месте. Почему ты не переезжаешь в Германию?

– Здесь нет такой вещи, как депрессия – это иностранное понятие. Скорее подойдет слово «мрачный».

– Ты кажешься меланхоличным. Можно назвать твое состояние меланхолией?

– А это греческое слово, балканское. Черная желчь. И этому я не могу противостоять. Раз уж мы заговорили о черной желчи, то почему бы не заказать шоколадный торт?

– Тебе скучно. Почему ты не женишься?

– Уверен, я не узнаю, что такое скука, пока я не женюсь.

– Первый шаг к строительству семьи – это приобретение дома. И в этом-то я тебе помогу!

В конце вечера Иван стал владельцем собственного дома, благодаря жалости младшего брата, но он не возражал – Иван считал, что заслуживает жалости.


Иван обрадовался новому приобретению – собственному мирку – и решил сделать дом как можно более крепким. Толстые кирпичные стены покрывала вечно мокрая корка штукатурки. Иван кое-что подновил и для начала укрепил фундамент. Несколько насмешливо, хоть и искренне, Иван думал, что для югослава самое важное – это иметь крепкий дом. У жилища должны быть толстые бетонные стены, а не хлипкие, как в большинстве американских домов (которые часто показывают в новостях, когда сообщают о стихийных бедствиях). Американцы строят дома из клея и песка, и они, даже если стоили по миллиону долларов каждый, разваливались во время наводнения или сильного ветра – куски досок плавали в бурлящих реках вместе с игрушечными мишками, свадебными фотографиями и красными таблетками для похудания. Для оптимистичных американцев так жить было нормально. Но для недоверчивых югославов, будь то серб, мусульманин или хорват, необходимо было собственное противорадиационное убежище. В случае войны подвал стал бы бункером, теплый зимой и прохладный летом, он – идеальное место для хранения картошки, зерна и соли.

А за домом Ивана пели птицы в саду: огромные ореховые деревья, а еще абрикосовые, грушевые, персиковые, вишневые, яблони… Этот уголок Эдема был огорожен от других фрагментов райского сада принадлежавших соседям. И хотя соседи едва кивали друг другу на улице, как-то раз вечером они созвали срочное заседание в доме пекаря, где Иван когда-то целый месяц работал помощником, пока не стало ясно, что его зачислили в университет.

Пекарь предложил гостям домашний бренди на грушах – вильямовку.

– Возможно, это последняя вильямовка, которую я делаю! Эти подонки хотят проложить четырехполосную автостраду прямо через наши сады.

– Да, в других странах так по-свински не поступают! – буркнул мясник. – Почему нельзя обогнуть город?

Пекарь вытащил лист бумаги с бледно-голубыми и печатями и неровным машинописным текстом – некоторые буквы выше остальных, другие жмутся к соседям, а иные стараются отделиться и стоят на большом расстоянии.

– Я получу только сто тысяч динаров, это пять процентов от реальной стоимости сада.

– Мы не должны позволять коммунистическим бандитам конфисковывать нашу собственность. – Мясник поднял свою тяжеленную ручищу, чтобы стукнуть ею по столу, кофейные чашки задрожали, словно предчувствовали удар, но удара так и не последовало, поскольку мясник привык контролировать свои движения.

– Нужно подписать ноту протеста, – сказал Иван.

– Ноту протеста говоришь? Ну-ну, – проворчал мясник. – Вы, молодежь, такие наивные. Какое им дело до жалкой кучки подписей?

Католический священник спал в углу, похрапывая, сцепив руки перед собой. Он устроил у себя дома своего рода монастырь. Три беззубые женщины в черном никогда не выходили за пределы дома и сада. Ходили слухи, что это вовсе не монашки, а его любовницы, которые изнуряли несчастного святого отца безжалостными фелляциями.

Иван подал письменное заявление окружным чиновникам, но законопослушный секретарь разорвал его прямо на глазах Ивана. Тогда Иван отправился в Загреб в Верховный суд республики. Его заявление положили в огромный ящик стола. где оно и осталось лежать. Иван хотел обратиться к самому президенту, но тот уехал в длительную поездку, попивал вина двухсотлетнего урожая, охотился на вымирающих тигров, обменивался рукопожатиями с королем Швеции – короче, отстаивал интересы мирового рабочего класса.


Однажды в конце лета целая армия татуированных рабочих, чья кожа была испещрена то расширяющимися, то сжимающимися стрелами Амура, змеями и демонами в костюмах для подводного плавания – сравняли сады с землей своими бульдозерами.

Глядя в окно, Иван плевался, как пражанин, наблюдающий вторжение советских танков. До этого момента Иван никогда не испытывал знаменитой славянской привязанности к земле, но теперь он ворчал себе под нос:

– Самое святое для нас, славян, – это лоскут нашей собственной земли: наша земля – наша душа.

Стены в доме Ивана тряслись, стекла дребезжали, посуда гремела, столы ездили туда-сюда, штукатурка с потолка падала на пол, а сам потолок закоптился. Время от времени мышь с громким писком выбегала из своей норы и мчалась через гостиную, но русская голубая не нападала на нее. Несчастная кошка не переставала двигать ушами и трясти усами, ее зрачки сузились, превратившись в восклицательные знаки, а хвост изогнулся в виде вопросительного, определенно, она не могла понять, что такое творится, и шерсть у нее все время стояла дыбом.

Когда через пару лет дорогу доделали, то многие пьяные водители на полной скорости пролетали перекресток и не успевали тормозить. Чешские «шкоды» и восточногерманские «трабанты» сминались в лепешку, словно газета в кулаке. Слыша оглушительные столкновения, Иван, прильнув. к окну, с ужасом, сожалением и даже радостью (ликуя оттого, что идея местных властей провалилась) наблюдал, как окровавленные тела вырезали из машин автогеном. После того как десятки людей пали в необъявленной войне против туристов с севера, на перекрестке появились четыре светофора. И теперь красные, желтые и зеленые отблески по очереди плясали на занавесках Ивана.

У Ивана тут же развилась бессонница. Когда он не мог уснуть, то читал книги, например «Войну и мир» Толстого. Ну, вообще-то только «Войну и мир». Иван восхищался, как книга может быть такой невыносимо скучной на протяжении ста страниц подряд. Должно быть, тот факт, что «Война и мир» признана шедевром мировой литературы, связан с другим очень вероятным фактом: вряд ли хоть кто-то дочитал книгу до конца. В середине множество людей красиво и красочно умирали. Описания их смерти казались Ивану такими подробными и лиричными, что они стали для него эротикой смерти (или даже порнографией смерти), танатографией.

б) Удивительно трогательная смерть

Теплым утром 4 мая 1980 года Иван сел на автобус и поехал в Загреб за медными трубами для дома, но все магазины были закрыты. Президент после продолжительной болезни скончался в возрасте восьмидесяти восьми лет. Иван шутил насчет гангрены Тито: «Тито ампутировали ногу вскоре пришла телеграмма из ада: „Нога прибыла благополучно, просим срочно выслать все остальное"». Но шутил про себя, поскольку из-за своего остроумия мог угодить в исправительную колонию на Голом острове во второй раз. Иван стоял перед витриной магазина, торговавшего импортными товарами, когда эту новость передали по громкоговорителю. На заднем плане звучала вторая часть рахманиновского «Второго концерта для фортепиано с оркестром», и сознание Ивана плыло через волны музыки и эмоций. Или же это улицы и вставшие трамваи проплывали сквозь его голову, а из слезных желез хлынул поток, и нос вместе с пазухами утонул в сверкающем горячем океане. Иван, пошатываясь, пошел на вокзал, чтобы увидеть, как голубой поезд Тито привезет гроб из Любляны. Толпы людей плакали и причитали, и мурашки бежали по их плечам. Умер отец народа.

Иван стоял прямо рядом с рельсами, отталкивая локтями старика с орденами и пахнувшую чесноком женщину с серебряными зубами и серебристого цвета глазами. Ивану сквозь слезы все казалось серебристым. Он сам себе удивлялся – как плохо он знал себя! Иван считал, что ему плевать на Тито, и тут такое – трепет, благоговение, скорбь, волнующее чувство трагической утраты.

Большинство магазинов были закрыты, но в самом центре Загреба Иван отыскал-таки работающий киоск и купил сигару. Это была македонская дешевая сигара, но тем не менее Иван закурил, глубоко затянулся, ожидая знакомого пощипывания языка и неприятного удара по легким. Он выдохнул так сильно, что увидел облачко дыма, и ему показалось, что в этом облачке стоит сам маршал и тоже выдыхает дым. Так они и курили молча целый час. Когда сигара догорела до конца, Иван ощутил, что его щеки мокры от слез, потому что Тито нет и больше никогда не будет. Это был конец эпохи и конец молодости Ивана. Теперь он сам по себе, а страна сама по себе. Да будь она проклята, эта страна!

Через несколько дней Иван рассердился на самого себя за эту скорбь. Он складывал в кучу кирпичи, предназначенные для строительства пристройки, и размышлял, почему он оплакивал президента, причинившего ему столько боли. Иван стал красным как кирпичи, и его лицо потерялось на их фоне. Казалось, это всего лишь заполненные воздухом голубые одежды, парившие рядом с кучей кирпичей под синей кепкой. Ивану стоило ликовать, но он боялся радоваться концу эпохи культа личности, словно Тито обладал сверхъестественными способностями и его шпионы могли залезть в голову, записать мысли и донести о них в полицию, как будто сам Тито договорился на будущее о пытках для Ивана.

Кроме того, кто придет на смену Тито? «После Тито только Тито» – под этим лозунгом временно исполняющими обязанности президента будут представители всех республик и автономных краев, по году каждый, чтобы у Тито не было сильного противника.

Интересно, станет ли партия демонстрировать тело вождя в мавзолее как доказательство того, что он действительно мертв. Нет, они спрячут его труп, чтобы никто не мог быть абсолютно уверенным в его смерти. Тито будет преследовать Ивана и других югославов по ночам, являясь им в страшных снах и днем в виде заплесневелого госаппарата со скользкими ступенями и угрозами повсюду. Какое безумие, какая тоталитарно-социалистическая психология!

Ивану хотелось напиться, и он забрел в «Погребок», только чтобы обнаружить, что Петр больше там не работает. Иван не виделся с ним несколько месяцев из-за того, что помешался на строительстве. Петр ушел в армию, вдобавок у «Погребка» сменился владелец. Новым хозяином стал Ненад, одноклассник Ивана, которого исключили из белградской ветеринарной школы после десяти лет обучения. Теперь «Погребок» превратился в диско-бар со стеклянными столами, диванчиками, обтянутыми искусственной кожей, и встроенными в потолок колонками.

13. Хоровод засасывает всех и вся

Однажды субботним вечером несколько лет спустя, когда Иван уже почти дочитал «Войну и мир» (оставалось всего двадцать страниц), он отправился в деревенский кабачок километрах в десяти от Низограда. Это стало местной модой – если уж на то пошло, увлечением в масштабах всей страны – ездить в деревенские кабачки, чтобы повеселиться так, как веселятся крестьяне, с выпивкой, песнями и народными плясками, и хотя Иван противился новой моде, но в этот вечер поехал, потому что выдался влажный, даже душный день, который лишал Ивана сил и делал город еще более скучным, чем обычно. На рекламном щите перед таверной «Форелевый рай» красовались две рыбины, вероятно, форели, нарисованные голубой краской. А в бурной пенящейся речушке позади таверны поблескивала чешуя резвящихся форелей, словно они дразнили хозяина заведения, чтобы он поймал их и они продолжили бы свои веселые игры во рту посетителей.

Иван заказал жареную форель с чесноком. Он ел медленно, наслаждаясь нежным розовым мясом, которое буквально таяло на языке, пока рыбьи головы с открытыми ртами смотрели на него, словно винили за то, что он потакает природной пищевой цепи. Мясо соскальзывало с тонких косточек, Иван ковырялся в нем, изучая крошечных розовые артерии и смущаясь, словно глаза у рыб были живыми. Чем больше он смотрел на эти го ловы и глаза, тем некомфортнее себя чувствовал тогда он завернул головы в салфетку, вышел и выкинул кулек в кусты, где спала кошка с двумя котятами.

К рыбному блюду Иван заказал литр пива На улице сгущалась темнота, туман низко стелился по долине, снаружи собралась целая толпа посетителей, громко хлопающих дверцами своих прокуренных машин. Иван наблюдал, как собирался хоровод. Аккордеон заиграл быструю сербскую народную мелодию kolo [5], за ним вступил контрабас, подливая масла в огонь инстинктов, и из беспорядочной группы людей сформировался круг. И хотя Ивана возмущало то, что ни в одной хорватской таверне нельзя было петь хорватские песни, иначе певцов бросали в тюрьму, танец привел его в восторг.

Дым от дешевых сигарет плыл по комнате и щипал Ивану глаза. Иногда он курил хорошие импортные сигареты, но отечественные не уважал и отмахивался от дыма веером, подаренным Индирой Ганди. Он достал веер и начал отгонять от себя дым. Кстати, об Индире Ганди. Чтобы не смотреть на собравшихся, Иван читал «Вечерку», ежедневную загребскую газету, и на первой полосе увидел объявление о том, что Индира Ганди была убита сикхами из числа собственных охранников. Эта новость поразила его. Недаром же она не любила убийц. Иван медленно обмахивался веером, поблескивавшим золотом и серебром. Слезы скопились в носу. «Да что же, черт подери, происходит? – думал Иван. – Неужели я чувствую такую близость к мировым лидерам?» Он выкурил одну сигарету «Чарлстон» без фильтра, которая осушила его нос.

Танцоров удерживали вместе баланс между центростремительной и центробежной силой и сцепленные руки. Круг превратился в сороконожку, бегущую за собственным хвостом. Ноги взлетали вверх, красные юбки разлетались, а мелодия контрабаса звучала быстрее и ниже, сороконожка вращалась, все ускоряясь, и ноги превратились в одну размытую радугу, кружащуюся в полуметре над полом. В пасти торнадо, засасывающего тела и души, преобладали широкие красные полосы. Когда музыка замедлила темп, Иван начал различать цвета отдельных платьев – красную вышивку на белом и черном фоне. Среди них выделялась синее пятно – униформа полицейского. Полицейский оглядывался, пытаясь встретиться глазами с молодой женщиной по имени Светлана, которая стояла в цепочке сразу за ним. На ее бледном лице полыхал румянец, словно она только что попала в сильную метель.

Во время перерыва люди снова сбились в кучу начали вертеться во все стороны в поисках свободного столика. А полицейский и Светлана совершенно неоригинально пошли в темный утолок.

Внезапно дверь распахнулась, и несколько мужчин внесли на плечах, словно гроб, молодого парня. От его восторженно-красного лица исходили лучики света – это поблескивал золотой зуб. Ивану показалось, что это Петр, только более изможденный и седой, чем раньше. Ивану было не приятно, что Петр так состарился, но поговорить со старым другом – заманчивая перспектива, поскольку Иван вообще мало с кем разговаривал В целом представители его поколения, казалось избегали друг друга. Если они стояли в одной очереди на почту, что случалось крайне редко, поскольку они не любили писать письма, ну, скажем если они собирались оплатить счета, то вели совершенно пустые разговоры, чтобы не дай бог не ляпнуть ничего лишнего. Петр размахивал бутылкой сливовицы, как саблей. Мужики, которые внесли его в таверну, заорали: «Петр святой, выпивай, не стой!» Он ответил осипшим голосом: «А когда литр допьешь, сразу в рай попадешь!» Они обменялись еще несколькими рифмами, Петр откинул голову назад и вливал сливовицу прямо себе в глотку, держа бутылку на расстоянии сантиметров тридцати. Прозрачная жидкость разбрызгивалась, струилась по подбородку и затекала за ворот белой рубахи, отчего было непонятно, то ли она мокрая от пота, то ли от алкоголя. «Ура Петру! Святой Петр, пойди-ка, освежись и опять к бутылке приложись!»

Иван пришел в восторг от того, что Петр так популярен среди крестьян, но, с другой стороны, любой бармен в маленьком городке знаменит и у себя дома и в соседних районах. Снова заиграл аккордеон, ему подпел контрабас, облегчая боль, и начал формироваться новый хоровод, вскоре превратившийся в новый ураган. Петр не присоединился, поскольку не мог твердо стоять на ногах без поддержки других танцующих. Иван помахал ему рукой, и Петр доковылял до его стола и плюхнулся рядом, едва не сев мимо стула. Иван не видел его года два, и Петр не мог больше бегать от армии, притворяясь студентом – эта методика срабатывала восемь лет.

Мореный дуб столешницы резонировал от звуков контрабаса и приятно подрагивал в костях Ивана. Иван постучал по пачке средним пальцем и вытряхнул сигарету. Петр схватил ее, облизал кончик и сунул в рот. Иван зажег спичку. Петр перехватил его запястье и дрожащей рукой приблизил пламя к сигарете.

Красноватый свет от спички осветил лицо Петра снизу, поблескивая в его ноздрях, как свечи в тыкве в канун Дня всех святых, края век просвечивали насквозь, а лоб оставался темным. Петр откинулся на стуле и глубоко затянулся, так что кончик сигареты замигал, как стоп-сигнал, после чего закашлялся и воскликнул: «Гребаное солнце!» Он выкрикивал и другие фольклорные ругательства, упоминая при этом различные планеты и другие космологические объекты, святые тоже не остались без внимания. Успокоившись, Петр попросил Ивана постучать его по спине. Иван ударил.

– Сильнее! – велел Петр. – Какое-то упрямое дьяволово отродье засело у меня прямо в глотке. Выколоти его оттуда, черт подери!

Иван ударил изо всех сил, чуть было не повредив себе запястье.

– Вот так-то лучше! – сказал Петр. – А ты-то, мать твою, как? Я тебя с самого детства не видел.

– Но мы же вместе играли дуэтом пару лет назад? Это не считается?

– Так я об этом и говорю. Такое чувство, что это было так давно, практически в младенчестве. – От дыхания Петра разило анчоусами и желудочной кислотой. – Я простудился в этом гребаном поезде. Окна-то были открыты. Короче, я подпевал ветру, и тут у меня чуть кишки не взорвались. Мне показалось, они вылезают из моего рта, и когда из меня полилась какая-то розовая вонь, я решил, что это мои внутренности. Я поблевал через окно, а потом облевал все купе и перешел в соседнее. И черт знает сколько. И вместо того чтобы сойти с поезда в Бановой Яруге, я проспал и очнулся уже на австрийской границе, в двухстах милях от нужной станции! Ха-ха-ха! – Петр снова зашелся кашлем, и Иван хорошенько поколотил его по спине, чтобы рассказ мог продолжиться. – Вот такие дела. Хотел съездить домой, повидать братьев, сестер, друзей и родителей, и чуть было не уехал на Запад! Когда таможенник потряс меня за плечо и попросил паспорт, я готов был подчиниться. Я пошарил по карманам в поисках паспорта, забыв, что у меня его никогда и не было. Я решил, что, возможно, это офицер военной полиции, который упрячет меня за решетку за дезертирство. Я не понимал, что я уже больше не солдат Он вывел меня из поезда. Все было забрызгано моей блевотой, все десять сидений, и я был этим горд. Офицер допросил меня. Я попытался отвечать связно и посчитал, что секрет такого рассказа – это длинные предложения, чтобы зараз сказать все, что у тебя на уме, и все, что хочет услышать твой собеседник. Секретарь печатал за мной на машинке двумя пальцами, которые напоминали двух дятлов. Причем пальцев было даже не видно до тех пор, пока я не замолкал в поисках нужного слова, и тогда они замирали над клавишами, указывая вниз, словно хотели сказать «Вот оно». И мне потребовалась вся сила воли, чтобы не посмотреть, что там, на этой странице, возможно, он уже забежал вперед и мог бы подсказать мне, что говорить дальше. И нос у секретаря тоже указывал на клавиши.

Было так весело от того, что можно нести всякую чушь, которая только приходит в голову, а секретарь обязан все это печатать. Короче, не скоро я смог объяснить, что просто проехал мимо нужной станции. На обратном пути я снова лег спать. Когда я проснулся, у меня звенело в углах и этот звук был похож на жужжание пчел в улье. Голова болела. А потом, мой друг, – Петр сел прямо, помолчал, а потом четко сказал: – Я снова уснул после Загреба и… проспал Банову Яругу. – Он выпустил несколько колечек дома.

Петр ждал реакции Ивана и не произнес больше ни слова, пока его ожидания не были оправданы. Он сидел с открытым ртом, так что изгиб его губ начал превращаться в огромное ухо посередине лица. Как апостол Петр, отличившийся в Евангелиях тем, что был помешан на ушах – отрубил ухо фарисею, Петр тоже хотел заполучить себе «ухо» – человека, который бы еговыслушал.

Иван попивал пиво, теряя интерес к рассказу друга. Крестьянин по имени Божо встал и швырнул стакан в стену, целясь в табличку с надписью: «За каждый разбитый стакан 5000 динаров». Он заорал:

– Это немного, пять тысяч! Такая потеха за смешные деньги! Лучше я куплю себе веселье сегодня, а не то инфляция съест мои кровные завтра!

И швырнул второй стакан. Полицейский не обратил на него внимания, но с тоской наблюдал за Светланой, напустившей на себя гордый вид, не позволявший ей ни на кого смотреть.

– К черту стаканы. Они бесполезны. Не нужны даже для выпивки!

Божо бросил еще один стакан. Он разбился вдребезги под портретом сурового и лоснящегося Тито, изображенного вполоборота, и покойный президент даже глазом не моргнул, когда стекло разлетелось на осколки и мелкую крошку.

– Браво! Ура! – подзадоривали Божо посетители.

Официант попробовал вмешаться, но хозяин таверны закричал:

– Оставь его в покое! Он скоро успокоиться! – при этом он внимательно считал разбитые стаканы.

Кто-то толкнул к Божо целый стол с пустыми стаканами и бутылками. Тот схватил бутылку и вылил себе в рот остатки сливовицы. Пустая бутылка разбилась об стену. Портрет покойного президента слегка качнулся, но снова даже глазом не моргнул. Президент продолжал смотреть куда-то поверх голов крестьян, на некий неясный горизонт, скорее всего, в светлое будущее. Из верхнего левого кармана, там, где обычно видишь медали и ордена, аккуратно торчал кончик белоснежного носового платка, словно Тито был старшим официантом в фешенебельном отеле. А будущее для всех южных славян и албанцев он видел таким – огромная таверна, где все будут произносить тосты в честь него, суперофицианта. И вот это будущее пришло. Тито смотрел на них с того света, облитый алкоголем.

Божо швырнул очередной стакан и попал по табличке «За каждый разбитый стакан 5000 динаров».

– А как насчет каждой сломанной таблички.

Божо посмотрел на груду осколков на полу, потом на свои грязные кожаные ботинки, поношенное пальто с протертыми рукавами. Казалось, он осознал, что слишком беден, чтобы соревноваться в метании стаканов. Потом встряхнулся и кинул еще один стакан в табличку, и еще один, и еще, в ритме kolo, который теперь не сопровождался танцем, а звучал сам по себе, все быстрее и ниже. Звон стекла сливался с музыкой, как барабанный бой. Божо проклинал звезды, потом свиней, ослов и членов правительства.

Какой-то крестьянин схватил его и оттащил к столу.

– Хватит с тебя!

Божо, пошатываясь, побрел в угол, где поплакал пьяными слезами, а потом уснул прямо за словом, положив голову на скрещенные руки и уткнувшись носом в оранжевую пепельницу.


Хоровод, сплетенный сразу из множества жизней, кружился в медленном ритме, словно разминался. В комнате повис густой синий дым. Он поднимался от столов к потолку, образуя бесплодное облако, из которого никогда не пойдет дождь. Облако мягко струилось по комнате, словно длинный голубой шелковый шарф на ветру или абстрактная волна, лишившаяся воды, но сохранившая форму, этакий призрак волны. Сама комната была словно аквариум, в котором плавают люди-рыбы, отражение форели из ручья позади таверны.

Петр принес два стакана сливовицы. Иван уже клевал носом, но Петр постучал его по плечу и провозгласил тост: «Na zdravlye!» Они посмотрели друг другу в глаза, как того требовала традиция. Если чокаться, не глядя в глаза, это может быть воспринято как кровная обида, по крайней мере в сербском баре. Ну, Петр с Иваном не стали бы прибегать к насилию, но эта традиция так же сильна, как, например, наказ закрывать глаза во время молитвы или вставать, когда играет государственный гимн. Глаза Ивана закрылись от усталости.

Петр присоединился к хороводу, но в итоге все закончилось тем, кто он стал танцевать со Светланой, которая извивалась с пластикой исполнительницы танца живота, призывно глядя ему в лицо. Вытесненный полицейский перестал танцевать и с грустным видом уселся в углу. Светлана тут же бросила Петра и присоединилась к полицейскому.

А Петр вернулся к столику.

– Да, и где же я оказался? Черт побери, где я оказался? В этом-то вся суть – я не знал, где я. Проспал свою остановку, а когда проснулся, то специально проехал на поезде до следующей станции и стал наслаждаться каждым километром пути, это было удовольствие от нарочитой небрежности, потому что я на все забил. Не знаю, как для тебя, но для меня это были минуты настоящей свободы. Петр выпустил тонкое колечко дыма, словно желая пояснить свою мысль.

– Ха, видишь? Колечки дыма – сначала они маленькие и четкие, а потом начинают становиться все больше и больше и размываются. Прямо как в жизни! Ты растешь, становишься толще, накапливаешь всякое имущество, а потом выдыхаешься. А ты умеешь выдувать колечки?

– Нет, и никогда не умел. Я не курю.

– Не куришь? Но ты уже выкурил здесь полпачки!

– Сегодняшний вечер исключение. Я курю только по особым случаям, обычно если кто-то умирает.

– Каждый вечер особенный. Тебе стоит начать курить только для того, чтобы почувствовать удовольствие от выдувания колечек. Смотри, это просто…

– Знаю, но не для меня.

Петр медленно округлил губы, язык на мгновение высунулся изо рта, как голова любопытного зеваки из окна, и спрятался обратно. Колечко дыма поплыло прямо в глаза Ивану, и он начал тереть их, а потом достал веер Индиры Ганди и стал отгонять от себя едкий дым.

– Брат, такую штуку скорее увидишь у проститутки в каком-нибудь экзотическом фильме. Ты что, педик? Если на то пошло, я не видел тебя с женщинами.

– Это подарок Индиры Ганди.

– Ты спятил!

– Я же тебе рассказывал. Ты знаешь, что ее убили?

– А кого это интересует?

– Миллиард индусов и меня.

– Когда я был в форме, то мог нанизывать колечки друг на друга, чтобы получилась эмблема Олимпийских игр!

Петр выдул несколько колечек, которые превратились в длинные шелковистые полосы дыма, украсившие голые стены зала. Этот дымный шарф полетел к танцующим, и хоровод засосал его в свой круг.

– Ах да, я ехал на поезде, – продолжил Петр, и вышел в Броде. Проводник сказал, что мне нужен новый билет. Я не мог отрицать, что уже проехал весь путь, но попросил у него разрешения доехать до дома, поскольку я этого заслуживаю и это не моя вина, что я напился, в этом виновата армия. Мы поругались, я снова уснул, снова проспал, а потом выпрыгнул из поезда и пошел домой пешком.

– Тридцать километров?

– А почему бы и нет? Я просто пытался отсрочить возвращение домой. Дом, по сравнению с армией, казался мне свободой. А теперь посмотри вокруг! Тупое пьянство и дурацкие пляски, словно завтра конец света. И я не знаю, что здесь делаю. Мне стоило бы поехать домой и закончить обучение. Тебе, должно быть, знакомо это чувство.

Петр взмахнул рукой, и когда официант наклонил свою засаленную голову, то Иван по параллельным прядям волос мог с точностью определить, какой толщины зубы у его расчески, и на каком расстоянии они отстоят друг от друга.

– Две сливовицы! – крикнул Петр.

Синяя униформа выделялась в новом хороводе.

– Полицейские по-прежнему приходят сюда, – задумчиво сказал Иван. – Я даже не уверен, что они при исполнении. Просто ходят в форме специально для девочек, которым это нравится. После того как мы нажремся, они ходят трезвые и слушают, что мы тут выкрикиваем по пьяни, скорее всего даже записывают в свои блокноты… А потом налетают на девушек, словно стервятники.

– Многим нравится форма, – возразил Петр.

– Многим, – согласился Иван. – Каждый год в Плакучей Иве и других сербских деревушках погибают несколько молодых парней. Вешаются на ореховом дереве или вышибают себе мозги из охотничьего ружья прадедушки, когда их признают негодными к военной службе.

– Из охотничьего ружья? Ты шутишь? Да у них всех самые последние модели автомата Калашникова и «УЗИ», а кое-кто даже пушки держит в сарае. Но ты прав. Хорватские парни идут домой с песнями, если их признают негодными. Я бы тоже пел от радости. Я испробовал все, чтобы только не идти в армию. Например, симулировал высокое давление. У меня давление было двести на сто. Меня положили в военный госпиталь, и там медсестры будили меня по ночам и завязывали холодный резиновый жгут на руке. После пяти таких ночей давление нормализовалось.

Светлана вышла на танцплощадку с идеально прямой спиной, словно несла на голове кувшин с водой. Когда налитые кровью глаза Петра следили за ней, мускулы на его лице начали подергиваться. Шатающаяся во все стороны толпа расступилась перед Светланой.

Петр не упустил нить монолога:

– Тогда меня посадили в одиночную камеру за симуляцию. А потом запихнули на албанскую границу. Даже в сильные метели я должен был стоять в карауле. А все полицейские и военные чины были сербами. Они действовали мне на нервы. Не пойми меня неправильно, я не националист, но именно поэтому и не переношу национализм. Держать сербскую армию в албанской провинции оскорбительно. Офицеры заставляли меня мыть сортиры только потому, что я говорю по-хорватски. А посмотри на Низоград. Большинство жителей хорваты, и тем не менее вся полиция – сербы Вот ведь дерьмо. Но кому какое дело, в конце концов. Мы здесь все перемешаны. Национальность – это та же религия, нужно в нее верить… а я не верю.

– Югославия всегда была Сербославией, и что? У тебя было достаточно времени привыкнуть к этому. Так чего ты жалуешься? Становись сербом, если хочешь. Ну, если не любишь ты сербских офицеров, так иди в военное училище или полицейскую академию, сам становись офицером и соревнуйся с ними, кто главнее. В конце концов, посмотри на нашего главнокомандующего, генерала Кадиевича, он практически чистокровный хорват.

Петр уставился на танцующих, ковыряя в носу большим пальцем.

– Если так ненавидишь полицию и армию, то как можешь позволить полицейскому прямо у тебя перед носом отплясывать с хорошенькой девушкой? – спросил Иван. Зрелище ему не нравилось, но вмешиваться он не собирался.

Петр сделал большой глоток и посмотрел на Светлану, кружившуюся с полицейским. Это был уже не хоровод, а скорее парный танец.

– Что у нее с ним общего? – спросил Петр.

– Они помолвлены.

Петр глубоко вдохнул, выпятив грудь, а потом выдохнул густое облако дыма. Когда музыка смолкла, он бросился на танцплощадку. Втиснулся между полицейским и Светланой и взял Светлану за руки. Она зарделась, с извиняющимся видом посмотрела не жениха, который стоял в сторонке и неуклюже теребил пуговицы на рубашке, обтягивающей пивной живот.

Петр вращал Светлану по невидимой оси, поднимал ее и кружил, как в знаменитом танце суфийских дервишей, и они превратились в одно жаркое облако. Когда девушка прыгала, то ее юбка раздувалась, как парашют, и возвращалась в нормальное положение только после приземления. В перерыве между песнями Светлана и Петр смеялись, излучая веселье, и она ни разу не взглянула на брошенного полицейского.

Полицейский рванул в их сторону и с разбегу ударил Петра по шее кулаком. Петр отпрыгнул и вмазал противнику по носу. Они обменялись несколькими ударами, и полицейский подпрыгнул, используя технику восточных единоборств, для которой он был слишком неповоротлив. Петр увернулся, а потом схватил полицейского за ноги, как будто это были руки его партнерши по танцу, рванул их на себя, и его соперник упал, ударившись головой об кленовый пол.

– Ногами, значит, драться будем, ха! Получи, пивная бочка! – Петр пнул полицейского в живот. – Если я пробью дыру в твоем сале, то из тебя хлынет фонтан пива!

Полицейский корчился на полу. Петр схватил его за уши и потащил. Синяя форма запачкалась и кое-где порвалась, зацепившись за гвозди, которыми крепились половые доски. Петр вытащил противника за дверь и покатил его вниз по ступенькам.

Вернувшись в «Форелевый рай», Петр одернул рубашку, заправил ее в брюки и заорал:

– Музыку! Я хочу побольше музыки и песен! И всем выпивку за мой счет!

– Это было впечатляюще, – сказал Иван.

– Тоже мне большое дело. – Петр замолчал чтобы перевести дух. – Когда я управлял собственным баром, то и драться научился. Я ведь не мог себе позволить держать штатного вышибалу. И вообще, мне кажется, ни в одном из низоградских баров нет вышибал, за этим нужно ехать в Загреб. Ну, увидимся!

Музыка заиграла снова, но как-то неохотно, словно это была всего лишь репетиция, а музыканты с опаской глядели на дверь. Танцевали только Петр со Светланой. Сначала она была бледной, но вскоре на ее щеки вернулся румянец. Они танцевали, как будто ничего не произошло. Ну, вообще-то драки – это обычное дело, и вполне возможно в конце вечера Петр и полицейский будут распевать песни, обнявшись, по крайней мере такое уже случалось.

А на сцене завыла певица. Она была ярко накрашена, ресницы склеены в несколько пучков, словно лучи у звезды. Груди, обнаженные чуть ли не до сосков, покачивались из стороны в сторону в медленном ритме песни, а заплывший жирком живот, казалось, вот-вот разорвет юбку. Но через слои этого образа прорвалась какая-то первобытная сила, пронизывая ее томный грудной голос:

О, прошу, помогите тавернам закрыться, чтоб душе моей бедной было легче укрыться.
Увы, жизнь уж пройдена наполовину, но не купила себе я машину,
Каждый винный закройте вы магазин ради счастья кузенов моих и кузин,
Бары закройте повсюду и разом, и распрощаемся с этим мы Марсом,
О, прошу, помогите тавернам закрыться, чтоб душе неприкаянной было легче укрыться.
Певица закрыла глаза, публика визжала, причем мужчины тоненькими голосами, как женщины, многие вытирали и прикрывали глаза, другие бросали стаканы, но так устало, что стекло даже не разбивалось.

И тут дверь медленно отворилась, и в таверну, покачиваясь, вошел полицейский с синяком под глазом и разбитым носом. Все собравшиеся прикрыли глаза, поэтому казалось, никто не заметил его появления. Петр танцевал с девушкой в обнимку, и эти двое напоминали кусочки свинца, плавившиеся в пламени. И тут в руках полицейского выстрелил пистолет. Пуля вошла Петру в поясницу, он дернулся и разжал руки, отпустив талию Светланы. Музыка смолкла. Кровь хлынула фонтаном, вторя ритму сердца Петра.

Петр осклабился, словно боль доставляла ему удовольствие. Полицейский замешкался, осмотрелся, а потом пальнул в лампу. В зале потух свет. Из угла полетела бутылка и попала полицейскому в голову, он потерял сознанием и через несколько минут, не вставая, захрапел. От тела Петра поднимался пар, как от лошадиной спины в холодный Дождливый день.

Иван просто стоял и смотрел. Он был загипнотизирован злом, которое приняло отталкивающую форму убийства. Остальные тоже начнут стрелять? Он должен присоединиться и кидаться стульями? Несколько полицейских оттащили своего коллегу, положили на стол и облили водой, чтобы он пришел в себя.

Иван был настолько шокирован, что мог только задыхаться и хрипеть. Он вышел на улицу и задрожал. Это я подначил Петра? Иван впал в уныние, его переполняла скорбь из-за гибели друга. Подъехала «скорая помощь». Иван вместе с Божо и еще двумя мужчинами вынес тело Петра, каждый держал его за ноги или руку, Ивану досталась левая нога, еще не окоченевшая. Они положили труп на носилки, пока доктор, водитель и медсестра, сбившись в кучу, закуривали, передавая друг другу спичку. И только докурив сигареты до собственных пальцев, бригада «скорой помощи» залезла в машину и уехала, медленно, без сирены и мигалок.

14. После футбольной войны Хорватия становится банановой республикой

Такие случаи, как убийство Петра, стали обычным делом. Футбольные матчи между сербскими и хорватскими командами иногда выливались в драку стенка на стенку между болельщиками, и зачастую полиция вмешивалась, чтобы защитить сербских болельщиков в Хорватии, при этом с энтузиазмом избивала хорватских фанатов. Во время одного из матчей «Динамо» (Загреб) против «Красной звезды» (Белград) к дерущимся присоединились даже игроки. Звономир Бобан, капитан «Динамо», напал на полицейского, избивавшего одного из болельщиков его команды.

Поскольку югославская армия твердо стояла на стороне Милошевича и великосербов, а сербская полиция была готова стрелять в жителей любой другой республики, Иван не чувствовал себя в безопасности. Если бы сербы явились к нему домой, они могли бы перерезать ему горло, поскольку для них он был хорватом, хотя и не чувствовал себя таковым. Именно угроза жизни и желание выжить упростили его до хорвата. Он голосовал за Хорватский демократический союз, обещавший Усиленную оборону от всех чужаков, несмотря на свою теорию о славянской привычке воздерживаться от голосования. Сам он, однако, в ряды ХДС не вступил, и голосование при отсутствии партийной принадлежности было претензией на индивидуальность.

Когда Хорватия как раз собиралась организовать свою собственную полицию, Ивана забрали в ряды Югославской федеральной армии. Офицер в очках с толстыми заляпанными стеклами, в котором Иван узнал того парня, что стенографировал за ним крамольные речи в «Погребке», пришел к нему домой с двумя солдатами, и Ивана, словно заключенного, препроводили в тряский зеленый грузовик, где он сидел еще с тридцатью угрюмыми молодыми парнями (хотя Иван к этому моменту уже был далеко не молод), вдыхая запах выхлопных газов.

В армии Иван просыпался намного раньше, чем хотелось бы, и слишком часто питался фасолью с грудинкой. Каждый день ему приходилось совершать марш-бросок на пятнадцать километров, и с каждым шагом боль в спине усиливалась.

Тем временем Хорватия и Сербия провозгласили себя независимыми государствами. Вскоре в Хорватии разразилась война, и Ивана отправили туда сражаться с новоиспеченной хорватской армией.

В казарме неподалеку от Вуковара, находившегося под контролем хорватов, Иван и Ненад, бармен из Низограда, случайно оказавшиеся в одной части, сидели на своих койках. Больше в казарме никого не было. Протяжный стрекот сверчков и кваканье лягушек долетали с влажными ветрами с далекого пруда и тонули в серных пробках в ушах Ивана, царапали барабанную перепонку, прыгали вокруг «улитки» во внутреннем ухе и через евстахиеву трубу проникали прямо в горло. Их было трудно сглотнуть, поскольку в горле все еще стояла кровь убитых во время вчерашнего марш-броска пленных. Ивана тошнило при мысли, что федеральные войска защищают банды террористов-четников, например группировку международного преступника Аркана. Когда Иван ходил вокруг казарм, то рубашка и носки от пота приклеивались к коже. Он то и дело дрожал, несмотря на жару, будто собирался стряхнуть с себя одежду, пот и далее кожу и оказаться в неком воображаемом чистом мире, правда, не получалось представить ничего прохладного и чистого.

– Ненад! – Иван испугал сослуживца своим криком. – Кажется, дождь собирается.

Он засмеялся, хотя это было трудновато с комком в горле.

– У тебя нервы ни к черту. Ну ничего, у меня тоже.

Ненад зажег сигарету.

– Ну-ка потуши! Нельзя курить по ночам.

– Это последняя. Тот парень угостил меня вчера вечером.

– Я бы ничего у него не брал. Слушай, он хвастался, что размозжил головы…

Иван выхватил сигарету у Ненада изо рта и вдавил с неприятным скрежетом подошвой сапога в шероховатый цемент.

– Придурок! – воскликнул Ненад. – Скажи спасибо, что я спать хочу, а то вмазал бы тебе хорошенько.

– Сомневаюсь. Смелости не хватит. Если бы мы с тобой не были трусами, то разве остались бы в этой смехотворной армии?

Синие лучи света медленно ползли сквозь влажный воздух.

– И куда бы мы пошли? Они расстреливают дезертиров.

Вдалеке загудел паровоз, словно филин, ищущий подругу. А потом прогремела серия взрывов такой силы, что банки на складе задрожали и загремели.

Утром громкий дождь сбивал желтые листья с буков и дубов. Капли падали в грязь, поднимая фонтанчики брызг. Сырость принесла с собой запахи ядовитых грибов и опавшей листвы, причем не только недавней, но и той, что пролежала целый год или даже тысячу лет, вместе с затхлым запахом всех существ, чьи останки лежали в земле, и тех, что живут сейчас, выползая из мутных луж и вылупляясь из яиц: улиток, лягушек, дождевых червей. Когда дождь прекратился и листья осели, а холодный ветер отнес их в сторону, вода продолжала падать большими скользкими каплями, которые свисали, переливаясь и поблескивая на солнце, прежде чем упасть на людей внизу, закатиться им за воротник по волосатым шеям. Большинство солдат сидели под зелеными тентами, но кое-кто, включая Ивана, расположился под дубом. Пропитанная водой кора казалась темнее. Иван размышлял, почему у дуба кора трескается. У березы она растягивается, как резина, а у дуба рвется и торчит во все стороны какими-то зазубринами и космами.

Иван попытался зажечь мокрую сигарету. Красная головка спички оставила след на влажном коробке, а потом улетела в след от ботинка, наполненный водой. Спичка погасла, и тут из лужицы выскочил маленький лягушонок, коричневый и веселый. Иван сплюнул в эту лужицу, поджал губы, почесал нос и потер глаза под изогнутыми бровями, но так и не смог привести себя в состояние боевой готовности.

Чаще всего по ночам солдаты федеральной армии палили по Вуковару из минометов, танков и пушек. Они целились во все места, где могли укрываться хорватские воины, и стреляли по случайным домам гражданского населения.

– Стреляйте без разбору, – поучал капитан. – Это просто хорваты, дети усташей, родители усташей, бабушки и дедушки усташей. Они всегда будут такими и были бы счастливы сейчас сделать с вами то же самое. И если вы их не уничтожите – они уничтожат вас!

При этом капитан тряс своими всклокоченными волосами, посеребренными проседью, и быстро подмигивал, глядя из-под густых черных бровей.

Половина пушек не работала, поскольку они проржавели, а солдаты забывали смазывать их. В свободное от стрельбы время солдаты играли в карты и смотрели американские порнофильмы, подключая видеомагнитофоны к батареям танков. А еще пели:

О, моя первая любовь, течет ли в тебе славянская кровь?
Ласкаешь красавицу ты или нет, не забудь смазать свой пистолет.
О, первая ненависть моя, смогу ли стерпеть тебя я?
Они пели много других песен, к которым Иван относился с презрением. Интересно, почему в стольких песнях поется о первой любви, потерянной любви, зачем вся эта ностальгия. У самого Ивана первая любовь осталась в детстве. С другой стороны, детство, наверное, было самым искренним периодом его жизни, к которому прививались все другие события, словно яблоки к сливе, на которой они вырастали мелкими и кислыми.

В детстве Иван влюбился в девочку по имени Мария. Как-то раз зимой, перед тем как пойти на вечер по случаю Нового года, Иван поставил ботинки на плитку, чтобы нагреть их, а сам пошел в ванную побриться, хотя в этом тогда еще не было необходимости. Резиновые подошвы расплавились, но других ботинок не было, поэтому Иван пошел на танцы в этих. Пока он ждал Марию на лестнице, то впивался ногтями указательных пальцев под ногти больших так сильно, что несколько капель крови упали на золотистую плитку на полу.

Иван проводил Марию в спортивный зал, где и начались танцы. Ее волосы пахли ромашкой. Иван наступал ей на ноги и, чтобы избежать этого, отодвигался от нее подальше. Подружки Марии перешептывались. А Ивану казалось, что они хихикают из-за его расплавленных подошв. Он выскользнул из зала, его щеки горели от стыда. Через несколько дней они с Марией поболтали перед ее домом. Иван ходил вокруг девочки кругами, желая дотронуться и поцеловать ее, хотя и понимал, что не сможет этого сделать. Он пощупал языком дырки в зубах, из которых вывалились пломбы, проклиная зубных врачей из государственной клиники.

Вспоминая об этом случае спустя годы, Иван испытывал стыд. И заливал свои стыд ракией. В начале кампании у них были запасы замечательной сливовицы, золотистой и обжигающей горло, а теперь осталась только прокисшая бледная ракия после вторичного брожения. Кофе не было. Капитан выкинул мешок кофе в реку, приговаривая:

– Больше никаких вонючих мусульманских традиций и турецкого кофе, ясно вам?

– Но кофе пришел в Турцию из Эфиопии, – возразил Иван, глядя, как коричневые рыбы всплывают и открывают желтые рты, заглатывая темные зернышки, похожие на рассыпавшиеся четки молитв о даровании бессонницы, оставшихся без ответа.

– Это тоже мусульманская страна.

– Но не всегда ею была, и вообще там живут копты, их религия очень близка православию, – сказал Иван.

– Не важно. У нас нет фильтров, а если не фильтровать, то получится турецкий кофе. Турки могут пить грязь, а потом вытирать задницу пальцами, но для нас это ненормально.

– Можно сделать фильтры из газет, – снова встрял Иван.

– Ага, и отравиться свинцом.

– Все равно мы им отравимся, – пробормотал Иван, имея в виду пули, но очень тихо, чтобы раздражительный капитан его не услышал.

– И вообще, рядовой Иван, ты кто по специальности?

– Пекарь, – ответил Иван. Он был уверен, если сказать, что он философ, его поднимут на смех, так что «пекарь» звучит лучше.

– Почему не кузнец или что-то более энергичное?

– Я хотел стать доктором, но, к несчастью, мне пришлось бросить учебу. Родственники убедили меня, что цирюльник – это почти что доктор. И перед тем как стать пекарем, я был подмастерьем у цирюльника. И все было нормально, пока однажды ко мне не затлел побриться мой сосед Иштван. Я усадил его на стул, повязал на его шее белую салфетку, заточил опасную бритву на ремне и намылил лицо Иштвана. Пена осела на волосах, торчавших на сантиметр из его ноздрей, и Иштван чихнул.

«Хочешь, я тебе подстригу волосы в носу или выщиплю?» – предложил я. Он не ответил и снова чихнул, разбрызгав пену по всей парикмахерской.

«Gesundheit! [6]» – сказал я.

– Эй, у нас запрещено говорить по-немецки! – воскликнул капитан.

– Иштван чихнул в третий раз, и я сказал: «Будь здоров, сосед! Желаю тебе нескольких жен пережить!» Но Иштван не сказал мне спасибо, хотя и был известен своей вежливостью. Вместо этого он держал руку у носа и ждал, что вот-вот еще раз чихнет. Но не чихнул и через минуту, и я предложил ему: «Давай я постучу тебя по спине». Когда я замахнулся, Иштван уронил руку на колени, а голова его свесилась набок. Я посмотрел на него и стучал по спине, пока не понял, что Иштван умер. Я сбегал за его женой. Она вошла и спросила: «Он что, собирается избавиться от усов? Из-за этого весь сыр-бор?»

«Да ты на него посмотри, – сказал я. – Не видишь, что ли? Он умер!»

Женщина охнула и запричитала: «О, Боже мой! Wie schrecklich! [7]»

– Я тебя предупреждал! – перебил Ивана капитан.

– Ну, я ее спросил: «И что делать? Отнесем его домой?» А она в ответ: «А почему ты его не добрил?» Я ей: «А какая теперь-то польза от моего бритья?» – «Большая. Он должен быть чисто выбритым во время бдения у гроба».

Ей очень понравилось, как я побрил Иштвана, и она взяла с меня обещание, что я побрею его во время бдения еще пару раз, поскольку у мертвых волосы быстро отрастают. Как только мы отнесли тело Иштвана домой, я закрыл парикмахерскую и убежал. Нельзя сказать, что я был в ужасе. На самом деле я очень удивился, что настолько спокойно принял то, что человек умер, пока я его брил, и даже решил, что мне стоило бы стать доктором. А по дороге домой я увидел на пекарне объявление «Требуются помощники» и переквалифицировался в пекаря!

– Хм, – произнес капитан. – Другими словами, ты дезертировал. Дурной знак.


Вечером воздух был чистым и сухим, а настроение – праздничным. Бесхозное стадо свиней сбежало с низкого склона так быстро, словно за ними гнались демоны, чтобы загнать их в море Галилейское и утопить. Солдаты подстрелили несколько свиней. Развести костер оказалось непросто, потому что все ветки были сырыми. Ненад предложил отрезать кусок сала, потому что жир можно использовать в качестве горючего. После того как они проложили ломтики сала между ветками, пламя занялось, и над ним поднялось облачко дыма и такой запах, словно свинину одновременно жарили и варили на пару. Солдаты ели жадно, макая хлеб в жир, который капал в котелки, и запивали сливовицей. Один из солдат заметил, что из туши тонкими струйками стекают расплавленное серебро и золото. В желудке у свиньи они обнаружили человеческие пальцы с обручальными пальцами, несколько цепочек с крестиками, золотые дужки от очков. Голодные свиньи сожрали своих убитых хозяев. Из туш накапало столько жира, что пьяные солдаты начистили им сапоги и смазали ружья. Они пировали четыре дня.

Однажды утром Иван сидел на камешке, греясь на солнце и читая Новый Завет, который он стащил в разоренной деревеньке, когда их части двигались к Вуковару. После периода сомнений и метаний Иван снова обратился к религии, как он обычно делал в страшные для себя времена. Капитан выхватил книгу у него из рук.

– Почему пожадничал? Мы могли бы разжечь костер этой книженцией! Вот это да, какие шелковистые страницы! – Капитан зажал страницу между большим и указательным пальцами. – Отличная английская бумага, а? Хорошо, я буду из нее самокрутки скручивать.

Капитан вырвал сотню листов, а остальные кинул в тлеющие угли под тушу свиньи. Бумага вспыхнула синим пламенем, которое стало красным, когда на него попал жир, и зашипела. Иван сжал камень в кулаке. Когда Новый Завет догорел, то пепел все еще хранил форму книги, и Иван мог заглянуть между прекрасными тонкими страницами в тлеющую середину. Легкий ветерок разметал превратившиеся в пепел страницы под нужным углом, практически переворачивая их, словно хотел открыть книгу на нужной странице и найти «золотой стих», руководство к действию, которое подскажет ветру, куда и как дуть дальше. И тут огромная капля жира упала на силуэт Нового Завета, прожигая дыру посередине. Дух книги в изнеможении упал на легкий пепел. А над лагерем совершенные, прозрачно-серые листы реяли и парили в облаках, и буквы, которым уже тысяча лет, рассыпались прямо в воздухе.

И как раз тогда, когда библейские слова, разносились по лагерю и мягко опадали на затоптанную землю, пирушка подошла к концу. Хорваты за один-единственный день взорвали десять танков. На поле боя осталось лежать сорок солдат федеральной армии.

Многие дезертировали – целыми ротами бежали из Сербии, Ниса и Сабача, – но рота Ивана была стойкой. Для него армия была самым безопасным местом. Несмотря на временные отступления, когда двадцать тысяч хорошо вооруженных солдат окружают город, который обороняют две тысячи, то бояться нечего. Можно было бы захватить город через сутки. Иван не понимал, чего они ждут, метая тысячи снарядов каждую ночь. Но какой смысл захватывать разрушенный город, груду раздробленных кирпичей? Но когда танки двинулись вперед, многие подорвались от попадания ракет с тепловой системой самонаведения.

В середине ноября стало казаться, что кольцо сербских войск, сомкнувшееся вокруг Вуковара. уже не разорвать. Продовольствие из Загреба не привозили неделями. Охранные посты не пропускали санитарные машины ООН, опасаясь контрабанды оружия. У хорватов кончились еда и самонаводящиеся ракеты. Танки и пехота неуклонно двигались вперед и взяли пригород Вуковара. Регулярные войска шли, прикрываясь сербскими, албанскими и мусульманскими штрафниками которым в спины смотрели дула винтовок, чтобы хорватские пулеметчики расстреляли своих, а потом у них кончились патроны. Затем следовали части резервистов, включая и часть Ивана, за ни ми – отряды четников в очень колоритных черных шапках с черепами. Рота Ивана переходила от дома к дому, из квартала в квартал, выкуривая людей из подвалов бомбами и слезоточивым газом, вытаскивая их наружу. Некоторые жители города поселились в канализации. Воды в трубах не было, и большинство стоков были пусты, люди жили как крысы и вместе с крысами, которые ждали их смерти, чтобы съесть трупы.

Сербские солдаты убивали всех взрослых мужчин, но кроме этого пострадали многие мальчики и старики. Капитан приговаривал: «Просто пристрели их. Если не ты, то кто-то другой, так какая разница? Пока тут не шастают журналисты, а если вдруг увидишь одинокого журналиста, то и его пристрели». Иван зашел в заплесневелый подвал, чувствуя себя уязвимым, несмотря на бронежилет. Он споткнулся в темноте и потом двинулся вперед, опираясь о влажную шероховатую стену. Капитан прокричал сверху: «Чего ты ждешь? Иди давай! Там никого нет!» Иван, пошатываясь, стал спускаться по шаткой каменной лестнице. Он увидел человеческую фигуру на фоне окна. Свет заползал в подвал зыбкими полосками, от которых болели глаза. Мужчина молча пытался выкарабкаться из окна. «Стой, стрелять буду!» – предупредил Иван. Человек соскользнул с окна, зашуршал песок. Иван оказался лицом к лицу с высоким тощим мужиком с треугольной челкой и глубокими морщинами вокруг тонкого рта. Иван не испытывал ни любви, ни ненависти. Ему совершенно не хотелось стрелять в этого человека. Смог бы он спасти его, если бы захотел? Но он же не смог спасти даже себя, не смог сбежать из армии. Тем не менее Иван спросил:

– У тебя есть немецкие марки? Отдай их мне, и я тебя отсюда вытащу.

– У меня ничего нет. Я все потратил на еду.

– Очень плохо.

– Если ты веришь в Бога, не стреляй, – взмолился пленник. – У тебя дети есть?

– Возможно.

– У меня двое.

– Придумай причину получше, почему я не должен нажимать на курок.

– Я слишком устал, мне не до красивостей. Да я и не поэт.

– Я не могу тут с тобой болтать. Выходи отсюда с поднятыми руками.

Они поднялись по лестнице под лучи осеннего солнца, которые били в глаза под небольшим углом. Капитан сказал:

– Что ты копаешься? Пристрели его.

Иван нетвердой рукой поднял винтовку.

– Ты ни разу в жизни ни в кого не стрелял, да? – спросил капитан.

– Ну, несколько кроликов и пару птиц, и все.

– Все всегда бывает в первый раз. Что ты за солдат такой, если тебя тошнит при виде трупа?

Иван ничего не ответил.

– Воевать и никого не убить – это все равно что работать в борделе и остаться девственником.

Ивану не столько было любопытно, как люди умирают, сколько, как они убивают, и смог бы он сам убить. Но даже если бы и не смог, он все равно должен был быть солдатом. Может, лучше плыть по течению, как винтик военной машины армии, не имея собственной воли, возможно, это лучше, чем воспротивиться, испугавшись крови. Некоторые снаряды, которые Иван передавал артиллеристу, могли кого-то убить и скорее всего убили. Но он-то этого не видел. Наверное, убивать беззащитного неправильно, не наверное, а точно, как иначе, но Иван подумал, что должен пройти экзамен на умение убивать.

Однако он все равно не мог выстрелить. Представил себе внуков этого человека и то, сколько горя принесет его смерть близким. А если бы они поменялись ролями, кто-нибудь скучал бы по Ивану?

– Хочешь сигаретку? – спросил Иван.

– Ты что тут играешь в последнее желание? – рассердился капитан. – Если сейчас не застрелишь этого придурка, я вас обоих порешу. – Он поднял пистолет. – Если хочешь быть хорошим поэтом, то обязан уметь нажимать на курок.

Значит, капитан слышал, о чем они говорили в подвале, подумал Иван.

– Может, если ты хочешь стать прозаиком, – продолжил капитан, – то оставь его, все о нем узнай, отымей его, а потом спаси. Но у нас нет на это времени. У нас нет на это времени!

Подошли еще несколько солдат посмотреть на обряд инициации.

Иван ненавидел выступления на публике. Он пытался унять дрожь в руке. Обычно страх сцены возникал всякий раз, когда Иван произносил речь перед аудиторией, в такие моменты у него начинала дрожать правая рука со стаканом воды. Частично это последствие неприятных воспоминаний о том, как рука предательски затряслась во время одного из устных экзаменов. Иван боялся толпы. В этом смысле у него сейчас было больше общего с пленным, чем с кем-то из солдат – они оба стояли лицом к лицу с толпой. Но пленный ничего не мог изменить – это судьба. А Иван мог нажать на курок или не нажимать. Объективно, не нажимать на курок – правильный выбор. Но в глазах ненормальной толпы это будет выбор неправильный. Не важно, что Иван сделает (или не сделает), в любом случае это будет неправильно и сработает против него. Может, и не стоит строить иллюзий о возможности выбора. По существу, Иван слаб и другого выбора, кроме как убить, у него нет. Он тяжело дышал, словно у него вот-вот случится приступ астмы.

Этот человек видит его насквозь? Ивану казалось, что все собравшиеся видят его насквозь, видят, что у него кишка тонка. У пленника тряслись колени. Зеленые брюки обвисли, и на них показалась полоска мочи, становившаяся все больше и больше. Это напомнило Ивану случай из детства, когда, испугавшись лошади, он наложил в штаны перед целым гарнизоном. И дерьмо, твердое и ярко-красное, в форме головки камыша, шлепнулось на мостовую, и от него поднимался пар.

Иван трижды спустил курок.

Мужчина упал. Его карие глаза оставались открытыми, пока кровь фонтаном хлестала из раны на шее на вымощенный кирпичом дворик, узкое пространство между двумя трехэтажными зданиями, из подвалов которых поднимался запах сырости, как будто воды Данубе размягчили цемент через трещины, и высушенная речная рыба выдыхала ил и отрыгивала икрой. На красных кирпичах, неровно положенных поверх грязи, кровь была практически не видна, кирпичи лишь потемнели немного, как от дождя.

Иван откашлялся. Все кончено. Ничего особенного, если посмотреть. Иван наблюдал, как красные дождевые черви, не в состоянии свернуться кольцом, ползут прямо, проникая в щели между кирпичами. Он был потрясен. Капитан ущипнул его за задницу:

– Молодец! А я-то беспокоился, что ты у нас чувствительный гомосексуалист, любящий хорватов. Ты сдал экзамен. – Капитан ткнул пальцем Ивана в зад.

Иван подпрыгнул:

– Не подходите ко мне!

– Видишь, ты сдал экзамен.

Из-за угла, из таверны со сгоревшей красной крышей, раздавались звуки аккордеона, контрабаса и пронзительные крики. Иван подождал немного, а потом вошел. Вода просачивалась сквозь щели, а пар конденсировался и каплями стекал по стенам, как пот по спине жнеца. Лохматые бородатые солдаты в заляпанных грязью сапожищах отплясывали Uzicko kolo, но медленнее, чем того требовал ритм аккордеона. Они смешно пели йодлем и палили из ружей по остаткам потолка. Штукатурка обсыпалась и с грохотом падала на пол. Солдаты опрокидывали себе в рот бутылки сливовицы цвета бензина и пол-литровые бутылки янтарного пива, не попадая, куда нужно, отчего жидкость стекала по подбородкам, бородам и рубахам.

Иван услышал чьи-то крики в кладовой. Он пинком открыл дверь и увидел волосатую мужскую задницу, лежащую на бледном женском теле. У него пересохли губы от странного волнения. Он испугался? Да. Или ощущал сексуальное возбуждение? Да. Иван схватил бутылку светлого бренди и сделал большой глоток, ощутив только, как алкоголь обжег потрескавшиеся губы, однако не почувствовал, как он течет по жилам. Лицо женщины исказилось от боли, но несмотря на это, оно поразило его знакомой красотой – темные брови на белоснежном лице под влажными прядями русых волос, прилипших к высоким скулам. Иван не понимал, откуда это лицо ему знакомо. На мгновение ему показалось, что это Мария из его детства, но потом он узнал женщину – Сельма из Нови-Сада. Он никогда не думал, что они похожи, но должно быть, это так. Мужчину Иван тоже узнал. Капитан, обернувшись, сказал:

– Когда я закончу, то не тушуйся, засунь свой маленький член и насладись по полной. Ха-ха-ха. Сегодня получишь всестороннее образование. Знаешь, Сталин считал изнасилования способом мотивировать солдат и поддержать их агрессивные импульсы.

– Не беспокойтесь о моих агрессивных импульсах, – сказал Иван.

Он поднял винтовку и ударил капитана по голове прикладом. Капитан ударился лбом о голову своей жертвы, и она стукнулась о кирпичные ступени. Иван пнул его голову и еще раз ударил прикладом. Кости черепа хрустнули. Изо рта капитана пошла кровь прямо на живот женщины. Она была без сознания. Иван стащил с нее тело капитана, надев ему на голову пустой мешок из-под кофе. А с ней что делать? Как защитить ее от солдат в баре? Сердце колотилось как бешеное, а из горла вырывался свист. Иван был вне себя, словно загнанное в угол животное, даже не животное а зверь, он ощущал, как удивительная сила бежит по телу. Ему было все по силам.

Иван уставился на полуоткрытые алые губы и тонкие морщинки вокруг рта, спускающиеся сверху вниз по сияющей коже. Эти опухшие губы были вершинами длинной волны, волны крови гонимой ветром сердца, и пойманной в сети тонкой кожи, которая не давала ей выплеснуться на берег, на Ивана. Только этот тоненький слой отделял кровь Ивана от крови Сельмы.

В трудовом лагере он не переставал хотеть ее. Во сне они стояли на голой вершине горы, и Сельма говорила: «Слишком поздно. Я замужем за другим». Иван шел прочь, а в наушниках, в которых играла «Весна Священная» Стравинского, и от басов его трясло, отчего череп трещал по швам, дребезжал, как оконное стекло, когда слишком низко пролетают военные самолеты… И он бежал через вечнозеленые леса, и как бы далеко он ни убежал, провод от наушников все равно тянулся за ним, и музыка не переставала вонзаться в мозг.


Иван подозревал, что его чувство так и осталось без взаимности из-за его трусости. У него не хватило смелости объясниться. А в нашем мире, полном опасностей, разве может женщину не притягивать смелость? Потом он слышал, что Сельму исключили с медицинского факультета, она уехала в Загреб, закончила там архитектурное училище и вышла замуж за врача, который погиб в автокатастрофе.

А теперь Иван с грустной радостью смотрел на Сельму, лежавшую у его ног с задранной юбкой и расстегнутым лифчиком, ее груди смотрели в стороны, распластавшись по перепачканным кровью ребрам. Ее соблазнительные полные бедра беззащитно раскинулись перед ним.


Иван вынес Сельму на улицу и дал ей напиться из алюминиевой фляжки. Она с презрением посмотрела на него и спросила:

– Я должна поблагодарить тебя? Ты меня спас?

– Да, ты могла бы поблагодарить меня. Не знаю, спас ли кто-то кого-то, но спасибо сказать можно.

– А что ты-то делаешь в этой армии? Ты, старый анатом?

– Сам не знаю, поверь мне.

Он проводил Сельму до автобуса, в котором сидели хорватские женщины и дети. Она ковыляла рядом, но отказывалась от помощи. Иван задумался, доедет ли вообще этот ржавый автобус с дыркамиот пуль, или по прихоти какого-нибудь пьяного садиста в автобус попадет бомба, и все пассажиры, включая Сельму, погибнут в огне, или же он сам, если все и дальше так пойдет, будет стрелять по ним.

А в баре солдаты снова водили хороводы. Иван снял гимнастерку с убитого хорватского солдата и натянул ее на капитана, искалечив лицо до неузнаваемости, потом вытащил его наружу и сбросил в телегу, запряженную лошадьми, на десяток других трупов. Иван поежился, поскольку кровь пропитала гимнастерку и рубашку, приклеив хлопковую ткань к телу, теплую, липкую. Гнедая лошадь с сильным круглым крупом стояла, наклонив голову к дороге, усыпанной стреляными гильзами. Ее копыта скребли по осколкам стекла. Пронзительное ржание смешивалось с вонью навоза и удушливым запахом гангрены. Лошадь встряхивала ушами, просвечивавшими под солнечными лучами, отливая красным, и на их поверхности расходились ручейки сосудов. Слепень с зеленовато-лиловым брюшком уселся на ухо и начал сосать кровь. Интересно, почему эту лошадь не съели? Иван не мог избавиться от озноба, как будто у него была лихорадка, delirium tremens [8]. Одному богу известно, что за болезни прячутся в этом городе, где воды меньше, чем крови, где съели всех кошек, где крысы шуршат за стеной, а скелеты кошек и крыс лежат в обнимку, а трупы людей по нескольку недель в канализационных стоках и сгоревших машинах, и личинки копошатся серыми клубками на остатках плоти, болтающихся на костях. Он не осмеливался сделать глубокий вдох, боясь заразиться чумой. Груды тел лежали чуть ли на каждом углу, чулки у женщин разорваны, юбки перепачканы, у мужчин задницы избиты до синевы, на фиолетовых лицах зияют пустые глазницы, а желтые глазные яблоки свисают прямо в грязь.

Солдаты, некоторые, скрежеща зубами, а другие, болтая и блюя, поливали горы трупов бензином и поджигали их.

15. Сердца трепещут над бесплодной землей

Несколько месяцев спустя, к юго-востоку от Славонски Брода в северной Боснии, солдаты югославской федеральной армии вместе с бандами четников шли строем по дубовой роще, с треском ломая сучья и поскальзываясь на прошлогодней листве, которая уже сгнила, но еще не стала землей. После того как они определили местоположение хорватского блиндажа, командир отобрал трех рядовых, включая Ивана, чтобы они подползли к укрытию и ликвидировали пулеметную точку.

– Идите и проявите себя. Мы будем целиться вам в спину, так что лучше без фокусов.

Над ними проплывали низкие облака, от леса под ярким солнцем поднимался пар, а трое солдат ползли по холму. Иван разозлился, что такое ужасное задание дали именно ему. Если он не справится, то командир продолжит пить и веселиться, словно ничего и не случилось, а Иван останется лежать на этом холме и гнить, словно прошлогодняя листва. Пока они ползли по склону, то мельком видели дуло пулемета, торчащее из блиндажа, как полый палец недоброго бога из облаков, но палец этот указывал на горизонт, куда-то над их головами. Когда до блиндажа оставалось еще около ста метров, дуло наклонилось и уставилось на Ивана. Иван выстрелил в него. В ответ из блиндажа вылетели несколько пуль. Иван скатился вниз, как ребенок, играющий на поросшем густой травой холме. Одна пуля попала ему в бок, в районе почки и селезенки. От ощущения, что он проиграл и его ранили, Ивану стало спокойнее. А пули свистели вдоль склона, рассекая кусты, высокую траву, раскалывая камни, впиваясь в кору деревьев. В голове Ивана вертелся стишок: «Земля совершенно разрушена, ее больше нет, ничего не осталось… Земля зашатается, как алкоголик». Один из товарищей Ивана прокатился мимо, весь красный, и даже не заметил его. Иван вскочил и побежал, а потом – не чувствуя под собой земли – полетел. Он убегал подальше от блиндажа и от их лагеря.

Рана придала ему смелости. Если он вернется, то командир рано или поздно найдет способ убить его. Иван остановился, чтобы осмотреть влажную рану. Пуля отхватила лоскут кожи, слой жира и мускулов на левом боку. Иван оторвал рукав от куртки и прижал к ране, но ткань пропитывалась кровью, как промокашка.

Винтовка куда-то делась, хотя Иван и не помнил, чтобы выкидывал ее. Бежать в Низоград? Но как? Это слишком далеко. Кроме того, его будут судить как сербского военного преступника, несмотря на то что он хорват. Поискать хорватскую армию? Нет, она слишком слаба, и быть в ее рядах опасно. Хватит с Ивана армий. Но сможет ли он выжить в одиночку? Как жаль, что нет с собой Библии, поскольку с Библией Иван чувствовал себя в безопасности, она охраняла, как амулет, а без нее он ощущал себя абсолютно одиноким. Но какая польза была от религии? Он задумался, а не религия ли завела его в эти глухие леса, но тут случайно забрел в сосновый бор, островок спокойствия в прохладной тьме.

Шатаясь, Иван вышел из леса в сгоревшую деревню. Заполз в один из домов и рухнул без сил на кучу пепла. Он спал несколько дней подряд, пока его не разбудило странное ощущение влаги на лбу и бровях. Его лизала мурлыкающая кошка. Иван не противился шершавому язычку, который переключился на веки и приоткрыл их. Казалось кошка обрадовалась, что человек проснулся, она прекратила лизать его и свернулась клубочком рядом с его лицом, тепло мурлыкая и по капле вливая ритм жизни в его шею. Иван попробовал пошевелиться, но помешала острая боль в области левой почки. Он пощупал левый бок – на ране образовалась корка. Ни крови, ни сильного отека больше не было, гнойного воспаления, по-видимому, тоже. Хорошо, что он в сожженном доме, здесь мало микробов, так что гангрены не будет. А кошка опасна для раны? Она и там полизала? Сейчас кошка щекотала своим язычком его уши, словно говоря: «Не узнаешь никогда».

Когда Иван поднялся, кошка вышла во двор к необычно большой кирпичной печи, в которой хозяева, наверное, пекли хлеб для всей деревни. Кошка гордо вышагивала с важным видом, подняв хвост трубой и слегка покачивая самым кончиком, демонстрируя свое полное удовольствие. Она приглашала идти за собой, словно Иван был ее котенком, в тот потайной уголок, где жила. Иван набрал сена на лугу, чтобы сделать свое маленькое жилище более уютным. Хотя и хорошо, что оно было маленьким, большим пространствам на войне доверять нельзя. А так войска, которые, возможно, пройдут мимо, не станут утруждать себя и заглядывать в печь.

В лесу Иван собирал землянику, шелковицу, вишню, дикий лук и всевозможные грибы. В кустах он обнаружил гнездо жаворонка и приготовил омлет с грибами.

Его единственным занятием было искать пропитание. Со старой липы Иван соскреб древесный гриб, который поджег, чтобы выкурить диких пчел из дупла на шелковице. Он жевал прохладный мед в сотах, которые оставляли на языке приятный аромат акации и царапали горло.

Когда кошка исчезла как-то ночью, Иван скучал по ее мурлыканью. Он проснулся от пения хора соловьев, заполнившего лес прекрасной мелодией. Кошка появилась на рассвете. Она тащила по тропинке к печи молодого кролика почти одного с ней размера. Естественно, Иван сначала решил, что кошка хвастается и положила добычу к его ногам только показать, но потом понял, что это спасение. Он разжег огонь с помощью двух камешков и сена и поджарил кролика. Иван чувствовал себя эгоистом, пока кошка не поймала соловья и не съела его демонстративно, словно говоря, что Иван может не беспокоиться, она голодной не останется. На следующее утро кошка поймала ему еще одного кролика, и, чтобы отблагодарить ее, Иван наточил несколько палочек и пошел за деревню к небольшой речушке, настолько тихой и медленной, что сформировала пруд. Кошке понравился карп, которым угостил ее Иван.

Иван не различал все разновидности грибов, но знал, как выглядят мухомор и бледная поганка, а остальных не боялся, поскольку они могли вызвать только расстройство желудка и головную боль. Кроме того, многие грибы обладают целебными свойствами, и они могут загадочным образом придать ему сил. Иван был уверен, что медицина только через сто лет обнаружит всю лечебную силу, которой обладают многие грибы, даже ядовитые, если есть их в умеренных дозах. Ведь пенициллин – это тоже микроскопический гриб. Поэтому Иван ел почти все грибы, какие находил, по кусочку. У него случались галлюцинации, мерещились светящиеся и пульсирующие зеленые листья, но Иван не знал, чем это объясняется – грибами или нервным напряжением и поврежденной селезенкой, если, конечно, она была задета. Иван варил боровики с их влажными коричневыми шляпками, которые он охотно продавливал пальцем, оставляя отпечатки, добавлял дикий лук и крапиву, и получался изумительно вкусный суп.

Но лето, счастливое время, когда так легко прятаться, быстро закончилось. Листья на деревьях стали краснеть, задули студеные ветры из Венгрии. Но холоднее всего Ивану становилось при виде голых горных вершин. Он останется без еды, если только не найдет способа делать запасы, как белка.

Скорее всего, Ивану удалось бы и перезимовать в сгоревшей деревушке, если бы звуки боя не подкрались слишком близко. Взрывы и миномет выжгли всю растительность в нескольких километрах от его убежища, и запах пепелища долетал до него сухим едким дымом. Однажды через трещину в стенке печки Иван увидел, как через деревню идут четники, на следующий день это были мусульмане, а еще через день – хорваты. Один, он станет зимой легкой добычей для всех воюющих армий. Но все равно, возможно, он остался бы, если бы не пропала его кошка. Иван размышлял убили ли ее солдаты ради еды или просто чтобы поупражняться в жестокости.

Двинувшись на восток, рядом с деревней на границе Боснии и Хорватии Иван обнаружил скульптуру изображавшую Голгофу. Статуи Христа и двух разбойников были отколоты и брошены в заросли вереска на обочине дороги, а на крестах были распяты три трупа, висевшие на огромных ржавых гвоздях. Двое были обрезанными мусульманами, а третий, занявший место разговорчивого разбойника, был католиком с татуировкой на плече, изображавшей Деву Марию. На макушке у каждого из убитых зияла дыра – своеобразная подпись четников – и широкий кровавый след обвивал шею и тянулся по грудной клетке. Один из мусульман показался Ивану знакомым, и хотя его чуть не вывернуло от запаха разлагающейся плоти, он приподнял его голову палкой и узнал Алдо, своего соседа по комнате из Нови-Сада. Какой ужас! И какой цинизм – распять мусульманина! На самом деле Иван частенько поминал Алдо недобрым словом за ту дурацкую шутку с убийством Тито во время парада. Если бы не он, Иван, скорее всего, был бы сейчас доктором. С другой стороны, ему не очень-то хотелось быть доктором, по крайней мере сейчас, по прошествии почти двух десятков лет. И хотя Иван злился на Алдо за то, что из-за него пришлось отсидеть на Голом острове, но часто задумывался, где его необычный горячий друг. Он скучал по их шуткам, а иногда с ностальгией вспоминал, как они воровали еду на ярмарке в Нови-Саде, о том, как Алдо безуспешно подкатывал к девушкам со всякими глупостями, о том, как они ели чудинку, гостинец от мамы Алдо, и друг отрезал ему самые мясные куски. И как тогда Иван ощутил кристаллики соли под языком, но когда сплюнул, в слюне была кровь, возможно, от усталости или оттого, что он несколько месяцев не видел зубной пасты, или же от шока при виде распятого друга. Sic transit gloria mundi, sic transit gloria mundi [9]. Эта фраза звучала в его голове, словно голос священника, постепенно усиливаясь. Иван огляделся, но рядом никого не было. А он ведь даже грибов не ел.

После одной ветреной ночи Иван сидел на краю какой-то чистенькой деревеньки на гладкой коре березы, которая, вероятно, рухнула ночью, но не потому, что ветер был настолько силен, просто вода размыла почву так мощно, что дерево напоминало давно гниющий зуб, который можно вырвать, просто раскачав его языком. Дождь смыл с корней всю землю, и обнаженные слепые ветки молча шарили в воздухе, чернея на фоне прозрачной бирюзы ясного неба. Иван выжал рубашку и носки и разложил их на коре. Он пристально следил, как несколько пожилых женщин в черных юбках гонят стадо гусей по главной и единственной дороге деревни. Когда они увидели Ивана, то подняли крик. На нем все еще была солдатская форма. А солдаты часто мародерствовали и насиловали.

Иван сказал:

– Успокойтесь, я не собираюсь убивать вас.

Но женщины закричали даже громче. Когда Иван обнаружил, что в деревне не осталось ни одного мужика, то пробрался в ближайший дом, нашел лучший воскресный костюм бывшего хозяина и убежал в леса, оставив свою военную форму.

Иван избегал людей и прятался в стогах сена, а если не мог найти их, то в канавах, даже в конце января, когда ужасная зима захватила континент с излишней жестокостью, словно Господь пытался заморозить народ-разрушитель ради остальных своих тварей. Он уже испробовал и огонь, и воду, и медные трубы, но это не помогло, и теперь Бог выбрал лед, отказавшись от других адских мук, и Иван, дрожащий от холода и выковыривавший лед из бороды, почувствовал, что новый катаклизм может сработать.

С выпученными глазами, сходя с ума от одиночества, Иван трясся в стогу сена. Он вспоминал приятные моменты детства. Каждое воскресенье после похода в церковь он ехал на велосипеде в поле, где пастушка приглашала его сесть рядом, прижавшись щекой к ее шее. Она обнажала груди и давала Ивану пощупать их. Дрожащими руками он прикасался к гладкой теплой коже с голубоватыми венами, восхищаясь нежностью и мягкостью грудей. Целое лето он ласкал ее груди по воскресеньям, но на этом дело и кончилось, а теперь это ощущение вернулось к нему каплей тепла в заледеневшей вселенной.

Той ночью его схватили хорватские солдаты. Они завернули Ивана в кусачее шерстяное одеяло, словно он уже умер, и отнесли в свою казарму в Сисаке. Напоили горячим чаем с аспирином, который растворился в горле Ивана раньше, чем он успел проглотить, и там разлился какой-то угольной горечью. Это казалось некой пародией на причастие.

Из-за воспаления легких Ивана мучили жар и галлюцинации, и он не отвечал ни на какие вопросы, пока не увидел поднимающееся весеннее солнышко и не поправился. Хорваты держали Ивана за решеткой три месяца, поскольку у него не было никаких удостоверений личности, но поверили, что он хорват из-за его манеры речи, после чего перевели в небольшой лагерь около Сараево, на базу объединенной группировки хорватских и мусульманских войск.

Когда три тысячи югославско-сербских солдат окружили лагерь, командир дал Ивану ружье, чтобы он снова стал солдатом, и Иван не смог отказаться. Несколько дней сербские гаубицы и минометы палили по лагерю, сжигая все бараки, и в огне погибли многие солдаты. У мусульман и хорватов были только винтовки, пулеметы да пара минометов. Поэтому, когда после обещания амнистии его полк сдался, Иван попал в плен к югославской армии, в рядах которой недавно служил.

Под дулом пистолета он забрался в грузовой состав вместе с еще двумя сотнями солдат. Но как только военнопленные выходили из поезда в поле, их тут же расстреливали из десятка пулеметов. Когда наступила очередь Ивана, то пулеметная очередь стихла, и отряд военнопленных окружили острия штыков. Четники тыкали штыками под ребра пленных и приговаривали: «Хотите домой? Отлично, мы покажем вам ваш дом, свиньи». Один из солдат прошелся из пулемета по их группе, словно расставляя знаки препинания, но никто не упал, поскольку люди стояли так плотно, что те, кто был убит на месте или умер от кровопотери, оставались стоять в толпе.

– Правила простые, – продолжил свою речь четник с рупором. – Если дойдете на своих двоих до Дрвара, вы свободны, а если нет – вам конец. И у вас не будет ни передышек, ни воды, ни еды.

Они прошли пешком сто миль по горной местности. И если кто-то из пленных в пути прислонялся к забору, то его тут же закалывали штыками и оставляли гнить в канаве, с выколотыми глазами и отрезанными в качестве трофеев ушами.

На второй день было ужасно жарко, словно Господь передумал использовать лед и снова размышлял, а не сжечь ли сынов человеческих, уничтожив их с лица земли. Иван спотыкался, ноги покрылись волдырями и кровоточили, он с тоской посматривал на колодцы в деревенских дворах. В сумерках один из солдат тихонько ткнул его штыком в область почки, в зажившую рану.

– Давно не виделись, – улыбнулся Йово, его сосед по комнате из Нови-Сада. – Какого черта ты тут застрял? Я думал, ты уже давным-давно отдал Богу душу. Готов поклясться, ты сейчас жалеешь, что это не так. Господи, да ты же стал легендой в Нови-Саде, ты да Дракула!

Иван ничего не ответил. Йово сделал глоток сливовицы, он пронес открытую бутылку прямо перед носом у Ивана и поинтересовался, не хочет ли он глоточек. Такая пытка была обычным делом – веселый солдатик дразнил выбранного им военнопленного, – так что никто не обратил внимания на то, что Йово толкает, пихает и тыкает локтем Ивана, даже сам Иван, пока Йово не сунул тихонечко фляжку с водой ему в карман. Когда луна скрылась за тучами, Иван выпил всю воду и выкинул пустую фляжку, когда гремел гром.

Тучи ворчали и кашляли, но из них не пролилось ни капли. Они висели низко и морщились, как брови Сталина, ловя в свои сети тепло и влагу, отчего в воздухе запахло какой-то плесенью. Утром Иван начал ужасно потеть. Соленый пот со лба. попадал в глаза и разъедал их, словно на их месте зияли открытые раны, хотя так оно и было, поскольку пыль, мошкара и песок раздражали глаза почти так же, как зрелище упавших товарищей по несчастью, которых четники били по голове прикладами и чьи мозги растекались, словно борщ.

К полудню следующего дня губы Ивана потрескались и опухли. Даже сербские деревушки, мимо которых они проходили, казались безлюдными, поскольку все оставшиеся в живых жители попрятались, словно вид ужасной процессии – слишком тяжелая ноша, чтобы нести ее за собой в мирное время.

Как-то ночью, когда четники напились сливовицей, нескольким военнопленным удалось отбиться от колонны – скопированной с похожих колонн времен Второй мировой, правда, тогда применялась еще большая жестокость, – хотя многие были убиты, как только спрыгнули в придорожную канаву. Иван даже не пытался. Он с трудом тащился и запинался о камни и знал, что точно упал бы, если бы Йово не дал ему фляжку, но Йово ушел. Ивану хотелось бы посидеть с ним где-нибудь, вспомнить молодость. Внутренняя часть бедер кровоточила от постоянного движения и пота, хотя, возможно, пот тут и ни при чем, его больше не было, поскольку Иван был слишком обезвожен. Он с трудом мог глотать то, что скапливалось в горле, нет, не слюну – это был песок. Когда он попытался сплюнуть, ничего не получилось и ужасно зачесалось горло.

Ночью Иван попытался отлить, потихоньку вынув член из штанов. Но не смог выдавить ни капли, только обжигающая боль горячим потоком побежала из почек сначала по члену, а потом по пальцам. Он запихнул его обратно в штаны и вспомнил себя в шестилетнем возрасте, когда обожал писать на виду у всех, даже на церковном кладбище, пока мать не научила его скромности. Только он с гордостью вытащил свою пиписку, как она сказала: «Немедленно убери! А не то кошка схватит и съест вместо рыбки!» При этом воспоминании Иван улыбнулся, и от этой улыбки трещины на губах разошлись, и кровь закапала на небритый подбородок.

Колонна военнопленных добралась до следующей деревни, где им раздали по миске с фасолью. Четники ждали, когда закончатся гроза, бушевавшая двое суток, и ужасный ливень, а потом погнали пленных дальше, еще десятки километров, до лагеря для интернированных.

Проходя мимо сожженного и разоренного сталелитейного цеха, военнопленные мусульмане и хорваты, спотыкаясь, двигались по полю, усеянному воронками от бомб. В воронках плескалась вода, из которой выпрыгивали серые бородавчатые жабы, словно сердца, покинувшие тела павших воинов и теперь скитающиеся по этой обреченной земле. Ивана нервировало то, что столько сердец сразу выскакивало из серости. Он видел их все, пока они зависали в воздухе, и казалось, что земля просто выплевывает ненужные сердца, а потом заглатывает их обратно в грязь.

16. Иван пробует семейное счастье на вкус

Через три месяца Сельма шла по вымощенной булыжником улочке городка Осиек мимо обнесенного лесами собора из красного кирпича. Рабочие штукатурили стены, замазывая дыры между кирпичами. Мокрая штукатурка отваливалась, с грохотом падая, словно град. Сельма направлялась к реке Драве, размышляя, стоит ли жить дальше или убить себя. Но поскольку она пережила все ужасы в Вуковаре, кончать жизнь самоубийством после того, как сербы не убили ее, – абсурд. У нее была хорошая работа, она занималась восстановлением зданий, искала способы перестроить рухнувшие крылья больничных зданий, крыши фабрик, мосты и соборы. Но, занимаясь ремонтом зданий, Сельма не была уверена, что сможет так же залатать и собственную жизнь.

– Эй, привет, – раздался знакомый голос откуда-то сзади.

Сельма обернулась и увидела Ивана. Он был очень худым, и седина полосами испещряла его жирные темные волосы. Но лицо по-прежнему было легко узнаваемым, с высоким широким лбом, глубоко посаженными широко расставленными глазами под густыми бровями и огромными ушами, торчащими в стороны. Он походил на мальчика, в огромных глазах которого светились желание, голод, зависть и даже, наверное, любовь.

– Что ты здесь делаешь? – спросила Сельма.

– Ищу себе работу.

– Очень смело после того, что ты сделал.

– А что я такого сделал?

– Ну, не прикидывайся невинной овечкой, ты бомбил, сжигал, мародерствовал…

– Может, и так, но я не хотел. Как бы то ни было, я воевал и на стороне хорватов тоже, и меня снова взяли в плен сербы, и я выжил только чудом. Меня ранили, а потом обменяли на своих военнопленных.

– И ты считаешь, что твоя история должна меня тронуть.

– Правда всегда трогает.

– И ты хочешь жить дальше, как будто ничего и не было? Хочешь, чтобы мы обо всем забыли?

– О чем еще?

– Может, тебе и легко забыть, но не мне. Я беременна. Должно быть, ребенок зачат в Вуковаре.

– Правда? Я считал, что убил его раньше, чем он успел довести дело до конца.

– И ты только представь, до этого я не могла забеременеть, и тут…

– Давай поженимся, я позабочусь о тебе и ребенке.

– Очень благородно. Но что ты можешь? Это мне придется тебя содержать.

– Нет, я все могу.

– А ты упорный.

– Да, для разнообразия. Жаль, что я не был таким упорным, пока мы учились вместе.

– Разве ты не был упорным? Ты прицепился ко мне как пиявка.

– Тебе так кажется? Я сильно любил тебя столько лет.

– Не знаю о любви, зато я точно знала, что ты все время был где-то рядом, за углом, под окном, за дверью аудитории, в церкви, везде.

– Почему же ты со мной столько общалась?

– Ты казался жалким и убогим, а я ненавижу убогих, но при этом хочу помочь им. Я хочу сказать, твое внимание льстило мне, но оно мне и угрожало.

Они спокойно смотрели друг другу в глаза, слушая, как трещит лед на реке. А потом шли вдоль зацементированной набережной и наблюдали, как льдины взбираются друг на друга, ломаются, тонут, всплывают, сталкиваются, разбиваются на части – острые, белоснежные, с зазубренными краями, светящиеся на солнце, как огромные стеклянные мечи, с грохотом ударяющие по глыбам мрамора. Казалось, земля, на которой они стояли, плывет, как айсберг, на север, а река стоит на месте.

– Как ты думаешь, этот лед приплыл из Австрии? – спросил Иван. – Он плывет в Сербию, куда вливаются и реки Боснии.

– И что?

– Эти проклятые страны связаны водными потоками. И кровь не должна разделять их. Это точка зрения Папы Римского. Нет, я не призываю к объединению стран, ты понимаешь, но, по крайней мере, нам с тобой стоит попробовать жить вместе.

– Точка зрения, говоришь. Точки не могут быть большими. Ты разве не знаешь определения точки? Точки ничего не добавляют к сути.

Они замерзли на ветру, прошли мимо киоска с голубыми открытками, белыми сигаретами и седой продавщицей, а ветер подталкивал их сзади, и они двигались без особых усилий, с красными от холода ушами, просвечивающими на солнце, лучи которого падали сквозь темные обнаженные ветви акации широкими полосами. Они подняли воротники и вошли в прокуренную таверну, слушали чардаш и пили красное вино. А в сумерках под дождем со снегом, вышли на улицу с фиолетовыми от вина губами, прижимаясь друг к дружке, превращаясь в живой дом – женщина рядом с мужчиной.

Цены на жилье в Осиеке были слишком высокими для молодоженов. Сельме предложили работу в отделе городского планирования Низограда, и они перебрались в Низоград. Живот у Сельмы становился все больше и больше, и когда отошли воды, Иван отвез ее на такси в больницу. Два дня Сельма стонала, но ребеночек так и не появился на свет, словно знал, что мир снаружи несет угрозу. Акушерка настаивала на необходимости кесарева сечения. Иван с ужасом наблюдал, как Сельме рассекают низ живота, в образовавшемся просвете тут же собралась лужица алой крови. Пухлые руки акушерки вытащили из этой лужицы маленькое красно-голубоватое существо, за которым, словно змея, тянулась пуповина. Когда пуповину перерезали и новорожденное создание помыли, то Иван увидел, что это маленький человечек. Он дрожал от волнения и предвкушения, и когда медсестра позволила ему подержать заплакавшую малышку, был вне себя от радости. Он взял крошку на руки – она помещалась ровно в двух ладонях – и залюбовался ее крошечными чертами: у нее уже были черные бровки, густые темные волосики, а малюсенькие пальчики схватили Ивана за бороду. Она шевелила ножками я попала коленкой Ивану по щеке. От удара по коже разлилось приятное тепло. А она вырастет хулиганкой, подумал Иван. Девочка открыла свои карие глазки, посмотрела на Ивана и успокоилась. Итак, мое лицо – первое, что она увидела, подумал он. Отпечатается ли оно в ее памяти? А у меня появится друг на всю жизнь.

Сельме зашили живот, и как только она очнулась от наркоза, то снова начала стонать. Иван держал жену за руку в ужасе от того, через какую боль ей пришлось пройти, и решил, что будет верным мужем и отцом. Увидев мальчику, Сельма перестала стонать, и ее лицо оживилось. Они назвали активную девочку Таней.

Иван обожал слушать, как его дочка сопит по ночам, причмокивая, сосет грудь и смеется во сне. Что может сниться младенцу? Чистая попка, пи-пи и сосок на голых деснах? Или, Возможно, малышка решает математические задачки и познает разницу между бесконечностью и небытием?

Сначала их семейная жизнь была спонтанной физически – они могли расхаживать по дому голышом и начать заниматься любовью в самый неожиданный момент. Таня, которой исполнилось всего несколько месяцев, все равно ничего не запомнит, так что не было смысла стесняться ее. Но новизна счастья очень быстро износилась. Таня спала между ними в супружеской кровати и теперь, когда она произносила свои первые слова и начала все понимать, Иван и Сельма уже не занимались любовью так часто. Постепенно Иван почувствовал, что его место занял ребенок – девочка забиралась на Сельму, пока он ждал своей очереди, которая часто так и не наступала. Уставшая Сельма засыпала. Она жила синхронно с Таней, и порой, напевая ребенку колыбельные, и сама засыпала почти одновременно с дочкой, а Иван не спал, прислушиваясь к сонате, исполняемой двумя парами легких, маленьких и больших, пока две его женщины дышали в унисон.

Он пытался менять малышке тряпичные подгузники, из-за своей неловкости питал отвращение к самому себе и стеснялся тельца своей девочки. Он любил наблюдать за дочкой и играть с ней, когда она была чистенькая. Сельма возвращалась с работы и быстро и ловко меняла дочке подгузники.

Мать Сельмы переехала в дом по соседству и сидела с внучкой днем. Она пела ей песенки, фальшивя, щекотала ее, строила ей гримасы, купала ее, присыпала тальком крошечную попку, стирала подгузники, готовила кашу и даже прикрикивала, если считала, что это необходимо для внучкиного развития.

Иван отгородил маленький кабинет для дальнейших философских изысканий в надежде наконец дописать свою дипломную работу на философском факультете. Но на самом деле он читал спортивные газеты, разгадывая кроссворды и шахматные задачи, и играл на скрипке.

Закрыв глаза, Иван представлял, как играет концерт для скрипки Чайковского в концертном зале, доводя публику до экстаза. А в конце выступления на мгновение зал замирал, а потом все зрители, включая восьмидесятилетних инвалидов и даже паралитиков в креслах-колясках, вскакивали и хлопали в ладоши, воспроизводя звуки океана, бьющегося о скалы. Иван снисходительно кивал, он был Посейдоном, владыкой моря, приведшим в ярость океан.

Но чаще, пытаясь нарисовать в воображении такую приятную сцену, Иван представлял публику из обрюзгших отставных офицеров, хрипящих судей, архитекторов-геев, старых и лысых немецких военных преступников, жилистых старух, людей, переживших три-четыре войны. Они резко смеются, визжат и кидаются в него зубными протезами, слуховыми аппаратами, стеклянными глазами, жидким спермицидом, протухшими индюшачьими яйцами и использованными презервативами. Эти фантазии навевали на Ивана тоску.

Дома распространился матриархат: жена, теща и дочка. Иван любил девочку, но в то же время ревновал, поскольку ей доставалось все внимание семьи, а ему – никакого. Если малышка плакала, женщины сию минуту подбегали к ней, а Иван мог сколько угодно орать, чтобы ему сварили кофе, но никто не слышал. Обе женщины были поглощены ребенком – присыпали тальком ее попку, чтобы не было сыпи, заваривали ромашку с медом.

Приходя домой с работы, Сельма первым делом не спрашивала: «Как тут мой муженек?», а наклонялась над девочкой, щекотала ей носик, издавала непонятные звуки, означавшие материнскую любовь и заботу, которые, в частности, мешали ребенку научиться нормально говорить, но зато помогали ей изучить мир чувств, что крайне необходимо для понимания роли языка в общем – смысл языка заключен скорее в тоне и модальности, а не в дикции, так что слова должны успокаивать ребенка.

Иван из своего кабинета наблюдал эту сцену радуясь, что у него такая чудесная семья, и расстраиваясь, что он был самым ненужным ее членом, этаким трутнем. Чтобы защитить мед, две пчелы вытаскивают трутня за крылья, выкидывая его из улья, и трутень падает на землю, где лежит без движения, а муравьи отрывают ему крылья, разрывают его на кусочки и несут в муравейник в качестве запасов на зиму.

Поздно вечером совершенно измотанная на работе Сельма редко чувствовала желание заняться любовью. Она отмахивалась от приставаний Ивана со словами:

– Дорогой, пожалуйста, дай мне поспать. Мне завтра в шесть вставать!

А как-то утром заявила:

– Знаешь что? Ты ужасно храпишь. Я из-за тебя полночи не спала. И Таня тоже. Ты должен спать один.

Иван переехал в пристройку, которую соорудил своими собственными руками после смерти Тито, и спал на матрасе на полу. Иногда он укладывался в кровать к жене, но в конце концов всегда оказывался на полу. Теперь у него была достаточная причина для ревности: у Тани было больше Сельмы, чем у него, а у Сельмы больше Тани, и хотя Иван по-настоящему обзавелся семьей, но чувствовал себя одиноким как никогда.


По ночам Ивана мучили кошмары. Ему снилось, что его убивают, что он зарезал каких-то стариков, что его переехали танки, и потом он не мог заснуть. Медицинское обследование выявило нечто ужасное: аритмия. Ивана предупредили, что возможен инсульт. И теперь Иван просыпался посреди ночи из-за кошмара – ему снилось, что он умер. Иван считал пульс на сонной артерии, он был нерегулярным: три удара, а потом тишина, которая длилась пару секунд, но Ивану казалось – секунд тридцать. Иногда, когда дочка играла с погремушкой, сердце Ивана начинало колотиться под ребрами.

Считая, что причины заболевания Ивана чисто психологические, доктор выписал ему плацебо, сказав, что это липостатин (самое сильное лекарство от закупорки сосудов), новинка швейцарской фармакологии.

Кожа Ивана приобрела оливковый оттенок. По мере ускорения обмена веществ к списку осложнений добавился гипертиреоз. И сколько бы он ни ел, но оставался тощим и нервным.

Иван привык к докторам и медсестрам, втыкающим ему иголки в вены, и любил смотреть, как его малиновая кровь струйкой стекает в пробирку. Он привык к докторам, подключающим его к аппарату ЭКГ, к щекотным завязкам и прохладным металлическим датчикам на коже, привык к пальцам в перчатке, засунутым в анальное отверстие, и приятному теплу в простате, привык справлять большую и малую нужду в контейнеры всевозможных размеров. Однако он не мог терпеть, когда тонкие трубки скользили внутрь его пениса и дальше к почкам. Такие обследования превратились в то, во что и должны были, – в мучения.

Но Иван в определенной степени получал удовлетворение от медицины. Теперь он бесспорно стал сложным и особым существом, и раз он не мог стать влиятельным, то по крайней мере стал сложным: существом, которое ни один доктор не понимал до конца. Врачи отлично знали, что ипохондрия – это самый простой диагноз, если другого поставить не удается, поэтому помимо всего прочего Ивану приписали и ипохондрию. Результаты анализов всегда были неудовлетворительными, в них всегда что-то было не так: то слишком много белка в моче, то слишком мало лейкоцитов в крови, то кислотность желудка повышена. К счастью, медицинская страховка жены покрывала непрекращающиеся расходы на врачей и лекарства. Иван больше не мог приступить к еде, не заглотив предварительно штук пять пилюль, которые изготавливались всех возможных цветов, чтобы еще больше порадовать потенциальных потребителей,

17. Фамильное сходство не всегда радует

Однажды вечером все родственники собрались в доме матери Сельмы. И все отмечали, как похожа на Ивана двухлетняя дочка. У Тани был такой же выпуклый лоб, а карие глазки посматривали из-под бровей с жадностью. Мама Сельмы ласково улыбалась, разглядывая черты ребенка. Сельминого отца не было, он пропал без вести во время войны.

Позже, когда Иван с Сельмой вернулись домой и пробирались через пластмассовые машинки, грузовички и резиновых зверюшек, в качестве гуманитарной помощи переданными Детским фондом ООН, благотворительной миссией «Каритао и немецкими протестантскими церквями, Сельма спросила:

– Она действительно на тебя похожа. Почему?

– Разве ответ не очевиден?

– Я не могу поверить!

– Позволь я все объясню.

– Ах ты чертов ублюдок!

– Тихо, дочку разбудишь.

– Да мне надо тебе яйца отрезать!

– Слушай, дай я тебе расскажу, как все было. Ты же знаешь, наш командир тебя насиловал. И я убил его. За несколько часов до этого он заставил меня убить человека. Во время этой войны меня заставляли сбрасывать бомбы, мне хамили, меня морально изнасиловали. Изнасиловали мою душу. И как только я освободился, то убил своего насильника и твоего насильника, впервые ощутив себя действительно свободным. Но я не знал, что у меня могут быть дети. Я имею в виду, очевидно, у меня все-таки есть дочь, замечательная дочь, но я никогда не верил, что она моя. Я считал, что я бесплоден, не знаю почему, просто считал, и все. У меня никогда не было, так скажем, биологической уверенности в себе. Поэтому я не думал, что нужно тебе говорить, что это я, возможно… ну, ты понимаешь… Я считал, что это либо сперма капитана, либо еще чья-то, возможно, был кто-то и до него.

– Значит, ты убил насильника, чтобы самому меня изнасиловать, и ничего мне не сказал?!

– Нет. К тому моменту я был уже в полубессознательном состоянии, пьян, а тут ты, моя единственная любовь. Я просто лег рядом с тобой. Я ни к чему тебя не принуждал. И мне казалось, что ты в сознании, понимаешь, что происходит, очнулась, но не подала виду, из гордости. Короче, у меня возникло ощущение, что я имею право это сделать, после того как столько лет любил тебя, и делал это с любовью, словно получил отсрочку от войны вдалеке от нормальной жизни, в такой фатальный момент, и я тогда был свободен от всего, даже от прошлого.

– Но я же была без сознания!

– И что?

– Это изнасилование.

– Изнасилование – это когда против воли. Но это не имело отношения к твоей воле, ты же ле жала без чувств. А если бы была в сознании, то не стала бы возражать.

– И все равно это применение силы, изнасилование.

– Да ладно тебе. Я спас тебе жизнь. Посадил тебя на автобус. А если бы я этого не сделал, то тебя изнасиловал бы целый бар.

Сельма зарыдала и сорвала с себя ожерелье с полумесяцем, внутри которого блестела звезда, и начала вертеть полумесяц в руках. Она закусывала щеку, пока рот не наполнился кровью, и она не перестала чувствовать боль.

– Если бы не ребенок, я бы тебя убила. Но мы нужны ей. Я ничего не могу с собой поделать – я люблю дочку. Обещай, что ты тоже всегда будешь любить ее!

– Разумеется, а что, ты сама не видишь?

Сельма продолжала рыдать. Иван подошел и обнял ее за плечи.

Она вздрогнула:

– Не прикасайся ко мне!

Он уныло уселся на малиновый диван.

– Остается только надеяться, что воспитание и культура сильнее повлияют на то, какой она вырастет, а не твои гены, твоя природа, – всхлипнула Сельма. – Надеюсь, она вырастет другой.

– Прости, что я могу сделать, чтобы заслужить прощение. Я люблю дочку, и мы могли бы быть счастливой семьей, если бы ты меня простила. Но, учитывая все обстоятельства, время и опьянение, то я не понимаю, что я такого сделал.

– Мне бы хотелось простить тебя ради Тани. Может быть, на этой уйдет несколько месяцев. Но мы можем попытаться. Но если не получится, я тебя убью. – Она посмотрела на него весьма убедительно, ее лицо исказилось от злости, ненависти и беспокойства.

– Да ладно тебе, не говори чепухи. Хорошо, что Таня нас не слышит. – Иван нахмурился и спрятал лицо в ладонях, застонал, а потом начал рвать на себе волосы.

– Что, чувствуешь себя виноватым? – спросила Сельма.

Он мерил шагами комнату. Молнии освещали помещение короткими вспышками голубоватого света, после чего все погружалось в полную тьму, и Сельма видела мужа в виде серии мгновенных фотоснимков. Она ничего не сказала, но прислушивалась к его шагам, к тому, как он спотыкается о стулья, наступает на игрушки и ломает их.

– Где-то в глубине меня был похоронен влюбленный в тебя парень, – сказал Иван, – и он вышел наружу, одержал надо мной верх и занимался с тобой любовью. Он, а не я. Это сделало наше прошлое.

– Не надо философствовать. У тебя всегда плохо получалось. Ты еще говоришь об изнасиловании «заниматься любовью»?

– Это было так нежно, что не могло называться изнасилованием. Может, это не я сейчас философствую. В каждом из нас обитает множество личностей, «я» прошлого, «я» будущего, но нет «я» настоящего. Мы сейчас пусты, просто пространство, в котором настоящее поссорилось с прошлым.

– Философия – это не оправдание. У тебя нет оправдания, – сказала Сельма.

И молнии не сверкали уже несколько секунд. только гром гремел, отчего позвякивало столовое серебро. Таня заплакала в спальне, и Сельма пошла к ней. И хотя ей исполнилось уже два года, Таня все еще охотно сосала грудь, разминая ее своими крошечными ручками и вонзая неподстриженные ноготки в мягкую плоть, Сельма не возражала против легкой боли от острых ноготков, коготков любимого котенка, и шершавого язычка. Таня ощупью нашла вторую грудь и улыбнулась, когда из нее брызнула струйка молока.

Иван разделся и лег спать. Малышка, хоть и ощущала волнение и напряжение в комнате, продолжала сосать целый час. Сельма сказала:

– Пустые. Обе пустые, может, остановишься? Хочешь колбаски?

– Нет. Молоко. Хочу молоко.

– Пора спать, – сказала Сельма и выключила свет.

– Включи! Почитай книжку!

Сельма снова включила свет и почитала про счастливых медведей и счастливых орлов, кушающих счастливую рыбу.

Гроза продолжалась, и гром гремел.

– Это львы дерутся, – сказала Таня.

Крупные капли дождя громко стучали по оконному стеклу.

– Они тоже плачут, – сказала Сельма. – Сидят там в облаках и горюют, что не могут прийти к нам в гости. И стучат, чтобы мы их пустили.

– Львы, заходите, – крикнула Таня.

Когда девочка уснула, Иван захрапел на диване в гостиной и из его рта стали вырываться отрывистые аритмичные звуки вместе с неприятным запахом зеленого лука. Сельме хотелось, чтобы он умер во сне, но поскольку Иван умирать не собирался, она пошла на кухню и взяла нож. Она должна ненавидеть его за то, что он сделал, не важно, что он оправдывался и говорил, что тоже являлся жертвой. Это ее долг – отомстить. Ей будет легче, если она исправит эту ошибку. И Сельма воткнула ему нож в живот, подумав, что лучше было бы перерезать мужу горло, легче и безопаснее – более вероятно, что она сможет убить его быстро. Или отрезать ему яички, хотя ей не хотелось их видеть. Сельма снова воткнула нож Ивану в живот, а потом направила его немного в сторону, перпендикулярно вертикальным мышцам, удивляясь, как тяжело их разрезать, и надавливая на нож, пока он не уперся в ребро.

Иван встал, зашатался и упал, истекая кровью. Таня проснулась и закричала:

– Мам, мне страшно. Львы кусаются. А где папа?

Теперь и Сельма запаниковала, когда голубоватая молния показала ей, что она наделала, – мужчину, раскинувшегося в темной луже. Сельма вызвала «скорую» и поехала с мужем в больницу вместе с Таней, сосущей грудь. Она не знала, какая у мужа группа крови, и на выяснение ушло довольно много времени. В госпитале кончилась кровь его группы. Сельма не знала, какая группа крови у нее самой, и попросила сделать анализ. Оказалось, первая. Тогда Сельма сдала почти литр крови. Этого было достаточно, чтобы она почувствовала себя ужасно уставшей, и хватило, чтобы спасти Ивану жизнь. И теперь кровь Сельмы текла по его жилам.

Таня хотела молока, но из груди ничего не лилось.

– Молоко, – плакала Таня и сосала сильнее. У Сельмы болела грудь, и глаза тоже, и шумело в ушах.

– Молоко, – плакала Таня.

– Нет, кончилось, – сказала Сельма. – Может, только кровь, если захочешь. Соси, и появится. Еще кое-что осталось.

18. Все несчастные семьи похожи друг на друга

После выздоровления Ивана их семейная жизнь продолжилась. Сначала они с Сельмой поглядывали друг на друга с осторожностью, но, рассмотрев все варианты, решили, что лучше всего остаться вместе и воспитать здорового ребенка. Во многом можно было винить войну, но теперь, после подписания Дейтонского мирного договора, пришла пора строить заново и страну, и семью. Из-за своих откровений Иван потерял главенствующее положение в семье. Но в этом отношении он просто последовал той модели, по которой в основном и строились семьи в ихрегионе.

В маленьких городках обычно главой семьи является жена (она оплачивает счета, растит детей, вызывает водопроводчика), а муж уклоняется от семейных дел (продувает деньги в карты и совершает основные педагогические ошибки, когда вдруг принимается шлепать отпрысков). По крайней мере, Ивану больше нечего было скрывать, ему не нужно было соответствовать высоким стандартам, поэтому он мог расслабиться и просто жить. Он даже радовался тому, что остался в живых, ведь снова был на волосок от смерти. Иван решил быть хорошим семьянином, насколько это возможно, чтобы внести свой вклад в семейное счастье, поэтому пошел в библиотеку и набрал там книг по психологии семейной жизни. Почти все они оказались американскими. Он листал страницы и восхищался сиянием белоснежных ровных зубов. Иван ничего не имел против Америки, и хотя, судя по американским сериалам, она казалась несколько вульгарной, это была могущественная держава, без которой в Европе ничего не происходило. В двадцатом веке в Европе разразились несколько войн, но каждый раз они заканчивались, после того как Америка основательно забрасывала бомбами горячую точку.

Иван купил несколько американских пособий по воспитанию счастливых, позитивно мыслящих детей со здоровыми зубами. Он согласился с идеей о том, что бить детей нельзя ни при каких обстоятельствах, а лучше манипулировать ребенком, устраивая так называемые «часы уединения», когда ребенок должен стоять в одиночестве в углу. Наградой за хорошее поведение должно быть выражение любви, а не неограниченный доступ к конфетам (несмотря на то что Американская ассоциация дантистов озолотилась бы от подобного проявления любви). А наказанием за плохое поведение должно быть отсутствие любви, но, разумеется, не вспышка ненависти и жестокости. Свою любовь нужно выражать мягко и рационально – в спокойные моменты, не тогда, когда ребенок сдергивает со стола скатерть вместе с фарфором или играет с зажигалкой в кладовке.

Иван очень нервничал, когда нужно было объясниться в любви к дочери, особенно в спокойные моменты. Намного проще дождаться эмоционального взрыва по какому бы то ни было поводу, Даже из-за битья, и тогда, пока слезы текут ручьем, проявить свою отцовскую любовь. Но если дочка собирает из кусочков картинку, то тирады о любви только собьют ее с толку. Иван мерил шагами комнату, пока Сельма не просила его уйти куда-нибудь в другое место, чтобы все домашние не свихнулись.

Иногда, правда, удобный случай проявить свою любовь все-таки подворачивался. Например, Таня запнулась о корень дерева в парке и свалилась на гравиевую тропинку, ободрав коленки. Пока она ревела, Иван посадил ее себе на колени и сказал ей (в третьем лице), что папочка ее любит. Девочка заплакала еще громче, и Иван не был уверен, что хотел бы, чтобы папочкина любовь ассоциировалась с разбитыми коленками. Насколько он понял, Таня была еще слишком мала для того, чтобы волноваться из-за вербальных проявлений любви.

Сельма с энтузиазмом восприняла идею воспитания детей как маленьких американцев. Это определенно был новаторский подход для их городка. За несколько кварталов от дома, когда над крышами поднимался дымок, можно было слышать громкие крики детей, которых родители обучали искусству пристойного поведения. Они записывали уроки на неясной коже детей ремнями и ивовыми розгами, а порой и просто безо всяких прикрас – ударами кулака. Сельма накупила целый набор зубных щеток, и Таня теперь чистила зубы три раза в день, каждый раз две минуты, повторяя все замысловатые движения щеткой: вверх п вниз, по кругу, сзади, потом спереди. Казалось, чистка зубов по-американски еще более мудреное занятие, чем теннис по-чешски, и уж намного сложнее, чем теннис по-хорватски (примером которого является Иванишевич: мощная подача, дальше смэш по мячу или мимо, минимум очков и минимум мыслей).

Благодаря такому просвещенному воспитанию Таня выросла раскованной или, если говорить прямо, как обычно делали соседи, испорченной и плохо воспитанной девчонкой. Однако она действительно часто улыбалась, иногда и без причины, поскольку в отличие от большинства хорватских детей не страдала хроническими зубными болями.

Иван завидовал дочери. Как свободно она кричала! Какая спонтанность! В детстве Ивану разрешалось только открывать глаза и уши, но не рот, разве что в молчаливом удивлении. Когда к Долинарам заходил незнакомый Тане взрослый, она тут же начинала дергать маму за юбку или папу за бороду, карабкаться вверх по папиной ноге, орать что есть мочи папе в ухо, а потом спрашивать, больно ему или нет.

Ивану хотелось улучшить свою семейную жизнь. Он прочитал еще стопку американских руководств, на этот раз о том, как сделать жену счастливой. Чтобы умиротворить Сербию и Косово, потребовались американские и британские ВВС, а чтобы умиротворить и удовлетворить балканскую семью, потребовались американские наука и психология. После того как американцы второй раз продемонстрировали силу на Балканах, Иван превратился в поклонника Америки, хотя такая позиция была в диковинку среди сербов и почему-то даже среди хорватов, которые возмущались из-за того, что Америка позволила сербским силам разорить Хорватию, введя эмбарго на ввоз оружия, и хорватам стало еще сложнее защищаться. Большинство хорватов в те дни негодовали из-за того, что хорватские генералы, освободившие оккупированные сербами хорватские территории и устроившие этническую чистку, разыскивались Гаагским трибуналом как военные преступники, и хотя Хорватия выиграла войну, ни одного офицера или солдата нельзя было провозгласить героем. Иван обожал отчеты о боевых вылетах, взрывах, и даже когда американцы запустили ракету в посольство Китая, Иван посчитал это удивительной точностью. Теперь он читал книги по сексологии, например «Радости секса, часть 2». Благодаря чуду американской инженерной мысли он еще станет отличным любовником. Ивану не особо понравилась глава, в которой приводились шаблонные описания различных национальных предпочтений в сексе. Книга утверждала, что имитация изнасилования – это народная сексуальная забава в Сербии. Учитывая войну в Боснии и существовавшие там так называемые «лагеря изнасилования», Иван не возражал против подобного абсурдного утверждения. Hravtskijeb, то есть секс по-хорватски, описывался как имитация распятия мужчины. То есть партнер возлежит на кровати, расставив руки и ноги в стороны, а партнерша делает с ним что хочет. С чего они взяли, что хорватские мужчины пассивны? Так или иначе, может, и в этом была доля истины, и хотя у Ивана подобные пассажи вызывали раздражение, он дочитал эту книгу и прочел еще несколько, поскольку его миссия состояла в том, чтобы стать хорошим мужем.

В книге говорилось, что оргазм – это ключ к гармонии, и муж должен отплачивать услугой за услугу, то есть если жена делает мужу минет, то он обязан ответить куннилингусом, и вообще он должен первым инициировать оральный секс, и это он должен покупать свечи, а не считать это обязанностью жены, это он должен расставить свечи в спальне (Ивану эта идея показалась какой-то нездоровой, поскольку свечи в спальне напоминают бдение у гроба).

Иван смеялся над прагматичным подходом к семейному счастью, на его взгляд, все детали были изложены верно, но зато утерян сам смысл брака. Может, это похоже на американские войны: они все детали понимают правильно и бомбят точно, но вот только упускают смысл или даже вообще забывают, ради чего, собственно, затеяли войну. Иван не знал точно, в чем смысл брака, но ему казалось, что здесь требуется особая точность.


Сельма решила, что обращать внимание на свою внешность ей не нужно. Завоевывать мужа необходимости нет, у нее уже есть муж, не ахти какой, но все-таки муж. Она предпочитала тратить лишние деньги на одноразовые подгузники, а позже на кукол Барби, а не на юбки для себя. После рождения Тани и приема тетрациклина у нее очень испортились зубы, и Ивану больше не нравилось целоваться с женой, а ей это нравилось еще меньше.

Сельма тоже пыталась улучшить их сексуальную жизнь, и на их четвертую годовщину, о которой Иван забыл, подарила ему Камасутру. Он разорвал подарочную упаковку, на обложке увидел два тела, переплетенные вокруг огромного фаллоса. Иван воспринял подарок как оскорбление.

Когда они все-таки занимались сексом, это было так ново для Ивана, и он испытывал такое сильное возбуждение, что наступала преждевременная эякуляция. Иван не привык к ласке. В его детстве все прикосновения носили форму ударов, удушения или порки. Мать обычно наказывала его тогда, когда он этого совершенно не ожидал, а иначе он просто выпрыгнул бы в окно и убежал. Обычно он просто проходил мимо, и тут она ударяла его по шее или пинала. Учитель математики любил хватать Ивана за подбородок, чтобы приподнять его под нужным углом и влепить пощечину. Так что Иван с детства стал осторожным (он часто поворачивал голову, чтобы посмотреть, нет ли какой-то угрозы сзади), и хотя он полностью осознавал, что его осторожность приняла гипертрофированные размеры, но, будучи взрослым, измениться уже не смог. Пули и ножи, которые угрожали ему на войне, тоже не пошли на пользу. Он боялся малейшего прикосновения.

И чем нежнее было это прикосновение, тем сильнее нервничал Иван, иногда у него даже живот судорогой сводило. Часто Иван прижимал руки жены к подушке, чтобы избежать контакта с ее кожей, передавая все полномочия пенису. Но когда, возбуждаясь, она обвивала Ивана ногами, он тут же кончал, стискивая зубы и рыча, как брошенная собака.

У Ивана не было доказательств, что Сельма все еще его презирает, но он воображал, что так оно и есть. Иван знал, что воображение может быть продуктом его паранойи или, наоборот, паранойя – продуктом воображения, но это не утешало. Он боялся, что сойдет с ума. А в их городе не было «семейного консультанта» – обычно, кстати, разведенного, – а что касается психотерапевта, то поскольку Низоград несколько веков был частью Австрии то и психотерапия существовала лишь в форме психиатрии и применялась лишь к умалишенным.


После войны Иван не смог получить место учителя. Раньше он думал, что как только хорваты сами будут управлять своей страной, экономика станет процветать и появятся новые рабочие места. Хорватия станет южным аналогом Норвегии с фьордами вдоль всей береговой линии и рентабельными заводами с превосходной рабочей силой. Хорваты возвратятся из Германии и Австрии и с помощью своих замечательных навыков превратят Хорватию в землю обетованную. Однако экономики практически не существовало. Он и многие другие словенские хорваты винили хорватов, переехавших из Герцеговины, в том, что они захватили все стоящие рабочие места. Туджман и его герцеговинская команда присвоили все, что только можно присвоить. Путем закулисных переговоров все национальные заводы приватизировали, а оборудование тут же продали Турции и еще нескольким странам. Заводы остановились. У людей началась ностальгия по старой Югославии, и они практически хотели возвращения сербов. Чудесным образом металлургический завод в Низограде по-прежнему функционировал, возможно, только для того, чтобы наполнить долину ядовитыми газами и вредной для здоровья пылью тяжелых металлов. Ивану удалось получить работу на фабрике, так что на некоторое время он присоединился к рабочим, вдыхающим вредные выхлопы, прислушивающимся к свисту электрических искр от сварочного аппарата. На самом деле завод действительно что-то производил – бомбы и пушки для возможных войн против Сербии, Словении, Венгрии и остальных соседей Хорватии, почему-то Хорватия не могла с ними ужиться. В перерывах Иван ни с кем не общался и с суровым видом читал философские сочинения, задумчиво, но яростно дергал себя за бороду и ковырял в носу. И если философские доводы были особенно запутанными, то Иван стискивал зубы и выдергивал волоски из ноздрей так резко и безжалостно, что из носа капала кровь. Забыв о причине кровотечения, Иван задумывался, а не пора ли ему проверить гемоглобин. Рабочие смеялись над ним. Каждый день они приглашали его выпить пивка во время утреннего перерыва и считали его странным из-за того, что он отклонял их приглашения.

Ивана перевели со сварочного аппарата из-за проблем с легкими. Он без конца кашлял, и рентген показал наличие каких-то пятен. Как только он приступил к работе в администрации завода, пятна исчезли. Зато появились другие симптомы: целый букет проблем с пищеварением, и венец этих неполадок – геморрой.

Иван был в хороших отношениях с врачами: они хорошо его знали, презирали, но при этом любили. Как только Иван появлялся в дверях, врач – не осматривая ни анус, ни рот, ни грудную клетку – выкрикивал диагноз, а медсестра заполняла пару бланков, освобождающих Ивана от работы еще на неделю.


Сельма потеряла весь интерес к сексу. Иван подозревал, что причина не в том, что дома плохо а в том, что где-то еще хорошо.

Иван следил за женой, когда она ходила по магазинам, но видел ее только с женщинами. Но это неестественно для женщины с университетским дипломом не разговаривать с мужчинами, если только она не феминистка, а его жена феминисткой не была… Должно быть, она скрывает…

Иван придумывал повод, чтобы зайти к ней на работу – даже если Таня всего лишь раз чихнула утром, это могло стать предлогом. Он изучал все закоулки и щели окружного отдела градостроительства, чтобы понять, можно ли здесь заниматься сексом. Он мерил взглядом мужчин-архитекторов, и все они казались ему красавцами, хотя и слишком утонченными, женоподобными, возможно, даже геями. Вот этот худенький, посмотри, как он старается отвести взгляд, должно быть, это он! Нет, вот тот в темных очках!

Он знал, что его ревность – совсем не та здоровая ревность, которая может добавить браку пикантности, а губительное, болезненное чувство. Но болезненность всегда привлекала Ивана. Ее можно сравнить со свержением, крушением и, в более крупном масштабе, с восстанием анархистов. Всегда разрушение здания производит большее впечатление, чем его строительство: более сильное и экстатическое высвобождение энергии.

– Да, да, давайте с этим покончим! – время от времени ворчал Ивана, мечтая о свержении правительства. Он ненавидел националистическое правительство Туджмана. А еще мечтал о разводе.

Иван стал питать отвращение к собственной жизни, и солнечные лучи, ласкающие кожу, не приносили радости, он предпочитал холодный дождь или. еще лучше, грозу. У него было ощущение, что жена наставляет ему рога. Не важно, изменяла ли ему жена на самом деле, он все равно думал как обманутый муж – причем не находящийся в неведении, а все знающий.

И даже если Сельма не завела себе любовника, значит, он должен ее опередить. Он не будет обманутым мужем, уж лучше наслаждаться современным свободным браком. Когда он думал о том, что избавиться от предрассудков в браке будет так просто, то улыбался, хлебая суп, и все время с любовью поглядывал на Сельмины ключицы – тонкие и нежные, они прорисовывались под ее шеей, – и она даже спрашивала, в чем дело.

– Ни в чем! Просто иногда мужчина чувствует себя счастливым! Но как можно не быть счастливым с такой женой, как ты!

Жена смотрела на Ивана так, словно у него проявляются симптомы острого гепатита, хотя на самом деле он подозревал, что так оно и есть. Еще один повод пойти к врачу.

19. Иван открывает для себя прелести измены

Но где он мог найти внебрачный секс? Одинокому мужчине познакомиться с женщиной легко, но женатому, да еще и в маленьком городке, подойти к девушке?! Это просто невозможно. Если ты не знаешь кого-то, то этот кто-то знает тебя в лицо и по слухам. И ты, разумеется, таким же образом знаешь большинство жителей города, но при этом число твоих знакомых невелико. В Низограде искусства знакомства не существует. Если ты садишься за стол с теми, кого знаешь, и теми, кого не знаешь, то никто тебя не представит. И нужно сказать что-то интригующее, чтобы завладеть вниманием незнакомки, и даже при этом она, возможно, не узнает тебя, встретив еще раз на улице. И, поприветствовав ее, придется навязываться: «Я хотел бы с вами познакомиться». Обычно это уж слишком, поэтому люди редко знакомились.

Иван знал нескольких секретарш на работе, но спать с ними весьма банально. А как познакомиться с настоящей дамой сердца?

Несколько недель Иван ломал над этим вопросом голову. Он выпивал с десяток яичных желтков в день, поскольку прочитал, что желтки содержат лецитин, улучшающий память. Но ему нечего было запоминать, если только вульгарные приемчики Алдо (Аллах, благослови его душу), как подцепить одинокую девушку на улицах Нови-Сада. И от этого, в свою очередь, Иван дрожал от ужаса, вспоминая, как увидел распятого Алдо в Боснии. Волна страха затопляла его, и он содрогался и кидался в туалет с рвотным позывом. А потом Иван уже не чувствовал жалости к Алдо, а беспокоился о себе – уж не посттравматический ли это синдром? Да, определенно, Иван заработал себе посттравматический синдром. Но разве можно доверять врачу, получившему образование при социализме, ставить диагноз и надевать смирительные рубашки на всех, кого он считает нежелательными «элементами», как на шизофреников? Нет, конечно, так что ну их, эти синдромы. О войне он думал больше, чем нужно, не получая удовлетворения, а об измене, наоборот, недостаточно. По крайней мере, измена – это способ занять себя, выход, когда ты не жертва, не объект, а действующее лицо, субъект, пусть и сбившийся с курса. Адюльтер – это форма биологической войны, причем более изощренная, чем война техническая и химическая, ставшая уже обыденностью. Допустим, он заразится хламидиями и притащит их домой – это будет неуловимая контратака против его брака. А еще хуже ничего не предпринимать, а просто сидеть и ждать, когда эти размышления задушат его.


Иван читал рассказы и романы, чтобы узнать, как знакомиться с красивой изысканной женщиной. Обычно за такими знакомствами ездят на курорт. Если у дамы есть собачка, то сначала нужно познакомиться с собачкой, кидая ей жирные ребрышки со своей тарелки. Когда собачка увидит тебя в следующий раз, то радостно завиляет хвостом, тогда можно наклониться, потрепать ее по шерстке и сделать пару комплиментов. И тогда совершенно спонтанно спросить даму, как ей удается содержать шерстку любимца такой блестящей и эластичной. В Низограде тоже был свой курорт с минеральными водами, но там такие игры будут слишком публичными, а на другой курорт с оплаченным больничным Иван сможет съездить только через полгода.

Большинство хорошеньких женщин Низограда замужем за окружным судьей, начальником полиции, каким-нибудь доктором или полковником. Иван любил докторов, поэтому соблазнять жену доктора не имело смысла. Однако к остальным он питал злобу. Но как познакомиться с их женами?

Ну, начальник полиции, положим, все вечера проводит в шахматном клубе. А его жена не кто иная, как Светлана, очаровательная танцовщица из «Форелевого рая». А сам начальник полиции не кто иной, как убийца Петра. Перед войной Вукич был коммунистом и выписывал политические журналы, напечатанные на кириллице, притворялся сербом, поскольку это помогло ему подняться по карьерной лестнице. А теперь он непоколебимый хорватский националист. Иван подозревал, что Вукич мог бы приспособиться к чему угодно – у этого человека не было ни стыда, ни совести.

И хотя Иван ненавидел сидеть лицом к лицу с Вукичем, но играл с ним в шахматы. После того как Иван выиграл у Вукича, тот пригласил его к себе после закрытия клуба. Они разложили шахматную доску из слоновой кости и эбенового дерева на кофейном столике, и хозяин крикнул своей жене Светлане, чтобы она принесла шоколадные пирожные.

Светлана вышла в розовой ночной рубашке с воспаленными глазами, поскольку долго читала какой-то страшный роман. Даже не взглянув на Ивана, она вынесла турецкий кофе и тут же скрылась в своей комнате. Хотя после того хоровода в «Форелевом рае» прошло всего лишь двенадцать лет, ее красота отчего-то поблекла. Грудь обвисла, в уголках губ пролегли морщинки, появился двойной подбородок, а глаза потускнели. Но все равно потянет, подумал Иван. В ней сохранилась какая-то соблазнительная уязвимость и мягкость. Ее пышная грудь, испещренная веснушками, и меланхоличность ее щек приглашали к изысканным ласкам.

Иван играл уверенно, снисходительно жертвуя своими фигурами направо и налево, чтобы освободить себе место для маневров. Начальник полиции пришел в дикий восторг:

– Чудесно! Я чувствую, мы играем на равных. У тебя современный открытый стиль игры, как у Карпова, мне это нравится.

– А вы знаете, что Карпов проводит лето в Хорватии? Он даже является членом Вуковарского шахматного клуба в знак солидарности с пострадавшим во время войны городом.

– За кого ты меня принимаешь? Конечно знаю. Я даже охранял его прошлым летом, когда он играл в Дубровнике. Но позволь заметить, этот парень настолько проницателен, что ему не нужна защита. Он своим взглядом может ключи плавить.

– Почему тогда он не вор?

– А ему и не требуется. Он получает все, что хочет просто ему нужно сосредоточенно об этом думать и смотреть не отрываясь.

– Может, и нам попробовать?

– Давай, но ничего не выйдет, гарантирую.

Но в этот момент Иван пробовал применить на практике хотя бы вторую часть карповской методики и буравил взглядом самоуверенный изгиб Светланиных бедер, когда она во второй раз принесла им пенящийся кофе и пирожные с орехами и сливками. Она подсела за их стол и вздохнула:

– Если бы я умела играть лучше… Ранко, почему ты со мной не играешь?

– Потому что играть с новичком скучно, – проворчал Вукич, который в этой партии проигрывал Ивану.

– Есть специальные компьютеры, которые играют в шахматы, – сказал Иван. – Вы могли бы с ними тренироваться.

– Фу! – фыркнул Вукич. – Она же баба, а компьютеры и шахматы не для баб. В шахматах нужны дальновидность и рациональность.

– Женщины могут играть не хуже мужчин, – возразил Иван. – Просто их не учат играть с детства, вот и все. В шахматных клубах нет женщин. А если бы они играли столько же, сколько и мы, то навострились бы лучше нас, потому что они не пьют.

– Докажи, – сказал начальник полиции.

– Как я могу доказать? Я же не женщина.

– Я мог бы пошутить по этому поводу.

– Лучше не надо. Я понимаю, что вам немного обидно за многократные проигрыши, но не надо злиться.

– А ты можешь вспомнить женщин-чемпионок.

– А как же сестры Полгар из Будапешта? Их три, и две гроссмейстеры, и время от времени они разносят в пух и прах старые символы мужской рациональности и выдержки, например Спасского.

– Спасскому место в музее.

– Это сексистское утверждение, – встряла Светлана.

– Какое именно?

– Что женщины не пьют. А что нам делать в этом городишке, если не пить? Просто вы, мужчины, пьете в барах, а мы – дома. Если бы мы жили в большом городе, то я бы брала частные уроки и показала бы вам. Но здесь… – Она тяжело вздохнула, и ее грудь приподнялась, при этом еще явственнее обозначилась ложбинка между грудями, от которой у Ивана перехватило дыхание.

– Ну, я… – Повернувшись к начальнику полиции, Иван прошептал: – Может, атакуем королеву?

– Пустая трата времени.

– Хорошо, тогда короля. Это еще более прямой удар. А вы знаете, что слова шах и мат происходят от арабских шейх и маат, король и смерть, что значит «мертвый король»?

– И что?

– А то. Шах.

– Да ты меня просто пощекотал, не более.

– Ах так, тогда мат!

– Мама дорогая!


Через неделю Иван натолкнулся на Светлану рядом со старой библиотекой, и пока они стояли в потоке влажного воздуха, исходившего из библиотечного подвала, напоминающего подземную тюрьму, Иван спросил:

– Как поживает господин Вукич?

– Уехал из города на неделю. Какое-то собрание.

– Хорошо живет. Коммунистические привычки тяжело отмирают, не правда ли? Думаю, наше правительство просто обязано обанкротиться.

– Уже обанкротилось. Мне ужасно скучно. Ну, вы понимаете, нельзя же все время только читать.

– Я мог бы давать вам уроки игры в шахматы.

– О, было бы здорово!

Она пошла прочь, а Иван остался стоять в потоке влажного воздуха, который заносил раскрошенные крылышки мух и сухую паутину ему в нос. Он восхищался покачиванием ее широких бедер и узкой юбкой на пышных ягодицах, через которую виднелись резинки высоких трусиков, скользившие все ближе и ближе друг к другу, словно крылья аиста, и Иван начал задыхаться, как от приступа астмы. Он пошел на восток в облака хмельного пара, которые вылетали из пивоварни через заграждение из колючей проволоки, в ворота под огромным железным гербом Хорватии – красные и белые клетки, напоминающие шахматную доску, – где красный цвет клеток терял свою яркость на фоне ржавчины.


В шахматном клубе, постукивая ногами по полу, на котором мазут покрывал целые поколения пыли и пепла, сплавляя их в сажу, напоминавшую асфальт, Иван продемонстрировал Вукичу несколько игр из книги «Пятьсот изысканных матов».

– Ах ты, старый пес, так вот как ты это делаешь! Неудивительно, что ты у меня выигрываешь, – книжек начитался! – воскликнул Вукич.

– Ну, – улыбнулся Иван. – Я не учил ничего специально, просто мне нравятся блестящие комбинации. Смотрите.

И он показал одну из комбинаций по памяти:

– Будь я проклят! Можешь показать еще раз? – Вукич, который упился до полусмерти, тупо смотрел на него. – Господи, да ты прирожденный учитель! Кстати, моя жена говорит, что ты и ее будешь учить!

Иван покраснел, но решил, что при таком плохом освещении начальник полиции ничего не заметит.

– Иван, ты у нас такой умный. Странно, что ты не преподаешь. Но посмотрим, как можно это исправить.

Когда они встали, Вукич расцеловал Ивана в обе щеки, обнял его, и смесь паров белого вина и несвежего табачного дыма пролетела мимо ноздрей Ивана прямо ему в ухо.

Иван рыгнул.


Ранко Вукич, по-видимому не возражавший, чтобы Иван проводил время с его супругой, смотрел кинохроники, пока Иван обучал Светлану. Иван мог бы чувствовать какую-то вину перед Вукичем, если бы не утратил все уважение к нему. Как можно уважать кого-то, кого ты запросто можешь перехитрить в игре?

Когда Вукич уехал из города на очередной съезд для распития газировки – причем это показывали по телевидению, чтобы народ увидел, что руководители трезвы, – Иван зашел к Светлане. Она приветствовала его ароматом гвоздичного масла с влажной ноткой французского лосьона на прохладной коже щек. Эти лосьоны получали из китового жира, и Иван снова вспомнил пророка Иону, который провел в чреве кита три дня и три ночи, поскольку идентифицировал себя именно с ним. Как Иона хотел увидеть падение Ниневии, так Иван с радостью наблюдал за бомбардировками НАТО. И если бы Иона жил в наши дни, то он, без сомнения, полюбил бы НАТО, и сам стал бы работать на разведывательное управление Великобритании или ЦРУ.

Иван нервничал все сильнее и, склонив голову к шахматной доске, искренне пытался играть. Пока он показывал Светлане, что такое вилка, она то скрещивала ноги, то ставила их рядом, сверкая блестящей кожей.

– А можно повторить? – Она легонько дотронулась до его руки, словно случайно, а потом быстро отдернула руку, словно поймала себя на чем-то постыдном. Иван испугался.

– Ой, прости, – сказала Светлана. – Я надеюсь, тебе не больно.

– Нет-нет, конечно, нет. На самом деле даже приятно.

– Странные у тебя понятия о приятном, раз ты так испугался.

– Я не испугался.

– И как выйти из этого цугцванга?

Иван показал, как это сделать, а Светлана провела кончиками пальцев над его рукой, словно лаская, и сказала:

– Подожди-ка, а нельзя слоном…

Кончики ее пальцев застыли в сантиметре от костяшек его пальцев. И тут статическое электричество от ковра пробежало между Светланиной рукой и кожей Ивана потрескивающими розовыми искрами. От волн электрического напряжения его кровь забурлила, и Иван ощутил эрекцию. По еле робкого замешательства Иван набросился на нее, скинув шахматные фигуры на пол. Она жадно припала к его рту, увлажняя свои пересохшие губы. Иван прижал ладони к груди Светланы, словно хотел защититься от ее материнской власти, а потом сорвал шелк телесного цвета, обнажая соски, и несколько секунд сжимал ее грудь. Его руки скользнули вниз по животу и сквозь треугольник волос к холму Венеры. Вскоре Иван и Светлана уже занялись древнейшим из дел, слившись в доисторическом акте. Они спускались по эволюционному древу, становясь все более гибкими, безвольными, влажными, пока их не закружило водоворотом и не унесло в подводное царство холодного эроса.

Иван не знал, как объяснить случившееся, но почему-то все получилось, и после бурных занятий любовью он нежно ласкал Светлану, словно дергал за самую тонкую струну скрипки, играя пианиссимо в темпе адажио.


Светлана и Иван на «ауди» Вукича поехали в горные леса. Спустились по пологому склону через глухую дубраву, пока не вышли на зеленый луг, где легко дышалось. От яркого света зрачки Ивана сузились, и пару секунд он ничего не видел, кроме ослепительного сияния, словно склон укутан снегом. В воздухе пахло тысячами трав и цветов, сильнее всего шиповником. Его глаза скорее осязали, чем видели, – их приятно ласкали луговые ветры.

Целое семейство ветерков гонялось друг за другом, резвясь в траве. Один скользил вдоль холма, второй кружился, словно дервиш, подхваченный дыханием веселых демонов. Ветра раздували Светланины медные волосы, ворошили опавшие с дубов листья, снова скользили по лугу, причесывая траву, но держались подальше от леса, где розовые свиньи, громко чавкая, с хрустом жевали желуди.

Трава не переставала блестеть, изменяя свой оттенок в зависимости от направления ветра, который гнул ее то в одну, то в другую сторону, и она то поглощала, то отражала солнечный свет.

Светлана и Иван нырнули в эту траву, словно в озеро, укрытое пленкой ряски. Крошечные луговые жители сновали под спинами и кусали их. Уколы ос, муравьев и пауков лишь подливали масла в огонь их страсти, разгоравшийся на безумно влажном ветру. Когда они со стонами кончили, внезапно полил дождь, освобождение от гула накладывающихся друг на друга ветров. Светлана и Иван встали и оказались лицом к лицу со стадом овец, молча смотревших на них. Двое пастухов задумчиво курили трубки под одиноким персиковым деревом с грубой корой. Когда любовники прыгнули в густую траву, то не заметили ни души, а теперь сотни глаз застыли на их покрасневшей коже, на которой от укусов насекомых алели десятки сосков, лишенных молока. Иван и Светлана убежали в лес и нырнули в грязный ручеек, чтобы успокоить зуд от этих новых сосков, а потом возились в глине, намазывая ею друг друга, а потом шаря пальцами по коже и прилипая друг к другу со вздохами и стонами, скользкие и охваченные возбуждением. А потом мылись в прохладных водах ручья.

Приняв горячий душ в квартире Светланы. Иван занялся с ней анальным сексом прямо в супружеской постели. Он счел это победой человечности над националистическим режимом. Кроме того, он ощутил себя человеком, следящим за модой, поскольку недавно в баре у Ненада видел французский порнофильм, и оказалось, что анальный секс стал самым изощренным видом полового акта. Теперь Иван вполне примирился с режимом и даже подумывал, не вступить ли ему в Хорватскую демократическую партию. Он мог бы даже повесить плакат Туджмана – идея содрана с плаката Тито – на стену. Он даже придумал шутку: «Почему Туджман так часто кладет правую руку на сердце? Чтобы вы не увидели портрет Тито на его рубашках». Бессмертный Тито продолжал жить только в анекдотах. И Иван снова сжал бедра Светланы.

По дороге домой Иван напевал партизанскую песню. В воображении он воспарил над ржавыми шпилями соборов. Но кто знает? Однажды он, возможно, станет знаменитым скрипачом и шахматным гроссмейстером. Еще не поздно. Ему всего лишь пятьдесят, а он чувствует себя на двадцать. Хотя когда ему было двадцать, он ощущал себя на пятьдесят.

20. Радости супружеской измены плохо кончаются

Туджман только что умер. По радио весь день передавали вторую часть концерта для виолончели с оркестром Дворжака. В этот раз Иван не расстроился из-за того, что нация потеряла своего отца. На самом деле у него было хорошее настроение, и он размышлял, значит ли это, что скоро Хорватия станет процветающей страной, экономические санкции будут сняты, Запад полюбит Хорватию и одолжит ей денег, а туристы приедут на побережье, и так далее и тому подобное.

Иван затлел к Светлане, чтобы отпраздновать это событие.

Из музыкального центра звучала псевдофольклорная музыка с ускоряющимся ритмом и теплыми зажигательными басами. Начальника полиции не было дома из-за повышенных мер безопасности. Любовники поцеловались. Слюна со вкусом зубной пасты и шоколада стекала по их подбородкам. Ее сливочные губы возбуждали его. Они опустились на новый турецкий ковер, усыпанный красными и черными драконами, языками пламени, змеями, звездами, лунами и тысячами переплетающихся узоров – только у скучающих крестьян, живущих в горах, хватило бы времени и мастерства соткать такое. От этого ковра не било статическим электричеством. Иван прикрыл глаза. Музыка ускорилась, гремела басами, лаская Ивана, где-то внизу живота, возможно, в области простаты. Иван попивал сливовицу и нежился в тепле, и ему казалось, что он летит на волшебном ковре-самолете. Они со Светланой скинули с себя одежду и начали в шутку бороться. После чего продолжили свой «бой» в супружеской постели Вукича.

И тут огромный шкаф скрипнул, и оттуда выскочил тучный мужчина – Вукич – и прыгнул на Ивана. Бам! Бух! Через пару секунд Иван был покрыт всеми возможным красками, какие только могло создать его тело, и они продолжали прибывать. Красное пятно вокруг глаза, которое вскоре смешается с голубым, зеленым и всеми цветами радуги, словно свидетельство его славной победы на любовном фронте.

Вукич препроводил Ивана через несколько дверей и вытолкал его из своего дома, а подошва его ботинка отпечаталась на glutei maximi et mimirni [10]Ивана. В его мозгу подскочило электрическое напряжение, включая разные лампочки: мысли, чувства и эмоции – прежде всего панику, стыд, унижение и боль; он испытал всю гамму чувств, какие только может испытать простой смертный, за исключением разве что благодарности.

Несколько раз перекувырнувшись через голову, Иван приземлился на задницу. Это был четверг, базарный день. Толпы людей возвращались с рынка с запасами сыра, масла, сельдерея, яиц и пронзительно орущих цыплят. Когда голый Иван появился посреди улицы в чем мать родила и с полуэрегированным членом, пинаемый Вукичем, то собравшиеся вокруг зеваки разразились громким хохотом.

Ивану хотелось забежать обратно в дом, спрятаться в коридоре, но Вукич встал в дверях, чтобы вытащить сигаретку и закурить. Иван пробирался сквозь толпу.

– Посмотрите на нашего донжуана.

– Казанова, научишь меня, как соблазнять женатых дамочек? Сколько ты возьмешь за тридцатисекундный урок?

– А что это за фитюлька, которая напоминает пенис?

Иван пробрался через толпу и побежал домой, его яйца подпрыгивали на бегу, а за ним, словно за уезжающим цирком, бежали ребятишки, крича и швыряя в него камни.


Иван заболел очень тяжелой болезнью – хроническим стыдом. Вместо того чтобы перестать думать о своем позоре, Иван не мог остановиться и думал о нем постоянно.

Ему казалось, что коллеги по работе стараются не смотреть ему в глаза. Он решил: «Им неприятно думать о том, что я почувствую, если они посмотрят мне в глаза. Но не из уважения, уж я-то их знаю!»

То, что все отводят взгляд, убедило Ивана, что за ним все наблюдают и смеются у него за спиной. Как-то раз один из сотрудников, Павел, внезапно залился раскатистым смехом – по мускулам на животе, вернее, по толстому слою жира, покрывающему их, под белой рубашкой перекатывались заметные волны.

– Что ты смеешься? – спросил Иван.

– Да так, анекдот вспомнил, – ответил Павел.

Служащие и секретарши хихикали или смеялись, хотя и смотрели в бумажки на своих столах или пишущих машинках, словно думали над своими рабочими задачами.

Иван покраснел. Он не верил, что дело в анекдоте.

– Ну так расскажи и нам!

– Он неприличный, при дамах не расскажешь.

– Нет-нет, мы тоже хотим услышать, – запротестовали дамы. – Нам нравятся хорошие анекдоты, особенно сальные!

– Ладно, раз вы действительно хотите, расскажу, – сдался Павел. – Две женщины собирают морковку в огороде. Вдруг одна останавливается с морковкой в руках, смотрит на нее с чувством и говорит: «У моего мужа член ну точь-в-точь как эта морковка!» Подруга спрашивает ее: «Что, такой большой?» «Нет, такой же… грязный».

Иван не засмеялся. Он решил, что этим анекдотом Павел целил в него.

У него возникло ощущение, что людские взгляды следуют за ним, как хвост за кошкой, и как бы быстро он ни оборачивался, он не мог их поймать, так же как кошка не может поймать хвост. Иван наделал кучу ошибок в своей работе.


Здоровье Ивана ухудшалось. У него начались проблемы с сердцем, аритмия, а поверх этих болезней наложилась язва, хотя в пространственном отношении она и располагалась ниже.

Жена практически не смотрела в его сторону, и уже тем более не разговаривала, как будто он превратился в отвратительную свинью.

Затаив злобу, Иван стискивал зубы, и ему ужасно хотелось поколотить Сельму Если его и считают идиотом все остальные, но в семье он мог бы остаться королем. Однако это было бы слишком низко: избиение жен – стандартное решение для многих униженных мужчин, и по этой причине оно не подходило Ивану, который хоть и утратил чувство собственного достоинства, но все еще считал себя благородным, хотя совершенно невезучим.

Таня продолжала хохотать, словно ничего не произошло. Она бегала по дому за кошкой, и они вдвоем кружили по комнатам, как белочки по стволу дерева.

Иван задумался. Я могу умереть от сердечного приступа за чтением скучной статьи о ежегодном собрании российского парламента в прошлом году, а никто и не заметит. Потому что им все равно, жив я или умер.

Он курил сигареты без фильтра, чтобы свербело в горле и во рту. Он выпускал табачный дым направо и налево, как паровая машина, ползущая наверх по крутому склону.

Ночью он ворочался в кровати, причем каждую следующую ночь все сильнее и сильнее, вплоть до самой драматичной ночи в его жизни, вернее, смерти.

В ту ночь лягушки не квакали, а как будто хрюкали. Комары жужжали прямо над ухом. Звуки забивались в поры потной кожи. Жена тоже вспотела. Кровать была мягкой, поэтому она скатилась прямо к нему и лежала теперь вплотную, касаясь кожей.

Комариные укусы чесались, Иван расчесал их чуть ли не до крови, но не мог остановиться и впивался ногтями в свою собственную плоть. Он повернулся на правый бок, чтобы быть подальше от Сельмы, и попытался уснуть, но ему удалось только громко и довольно болезненно выпустить газы.

С улицы раздавался гул мотоциклов и автомобилей, сначала тихо, потом громче, и снова тихо, чтобы раствориться вдали. Доносились голоса подростков, веселые и грубоватые, с нотками их собственных надежд. Они обсуждали футбол и девочек, потом наступала гудящая тишина, послышалось эхо шагов одинокого прохожего, и снова голоса тех же подростков и кваканье тех же лягушек, а если и не тех же, а других, то звучали они совершенно одинаково. На японском будильнике с легким свистом минуты сменяли друг друга. Иван посмотрел на светящиеся зеленые цифры: 1.10, 1.11.

Жена начала храпеть, а потом перестала.


Внезапно ужас смерти вонзился в его кожу, пропитывая кровь, словно яд кобры. Иван ощутил запах ладана, пощипывание в ноздрях.

Он вспомнил все похороны, которые ему довелось видеть, которые каким-то образом сплавились в единое целое – в его похороны. Иван увидел себя в гробу в черном костюме, его бордовая голова возлежит на подушке, отчего у него сделался очень задумчивый вид, как у человека, размышляющего о бытие и небытие. Иван ощутил укол стыда за свои старые носки и сморщенные гениталии.

Он пришел в ужас от мысли, что умрет, просто внезапно исчезнет, ничего в жизни не совершив, ничего не поняв. Ни одна из картин не могла удовлетворить его с эстетической точки зрения или усладить душу, если у него вообще была душа. Он испытывал только какое-то суетное волнение и тщеславие.

И сейчас, из тщеславия, жалея, что не может подумать о себе лучше, чем есть, заволновался по поводу того, что прожил жизнь впустую.

В темноте все невзгоды обрушились на него. Волоски на руках и ногах встали дыбом. Он снова падал, обнаженный, на мостовую под взрывы хохота, которые воссоздавались в его голове со всей яркостью через какую-то розоватую пелену с ироническим эхом унижения, пережитого в детстве: он ударяется головой об асфальт, проиграв в драке, а остальные дети издеваются над ним.

У него свело живот от тошноты, изжога поднималась по грудной клетке, где тупая боль усиливалась с каждым вздохом с левой стороны грудины. Сердце билось в странно медленном ритме, оставляя пропасть между ударами, пустоту, в которую, ему казалось, он падает.

Сердце стишком долго дожидалось следующего удара. А будет ли он вообще, этот следующий удар? Иван не осмеливался сделать вдох, боясь, что воздух надавит на сердце и задушит его. Даже глоток воздуха мог убить.

Смерть внушала ужас, но мысль о том, что снова придется выйти из дому, вселяла тревогу. Как бы хотелось больше никогда не двигаться, но оставаться живым, зависнуть где-то между жизнь и смертью, не умирать, но и не жить.

И словно исполняя его желание, сердце замешкалось и не стало биться. С Иваном случилась истерика, от которой тело содрогалось в конвульсиях от мощных ударов током, после которых он застывал без движения. А когда удары током прекратились, Иван оказался парализован. Он не мог пошевелиться. Глаза остались открытыми, ему не удавалось их закрыть.

Кто сейчас мог винить Ивана за то, что он не справился со своими проблемами? А как, скажите на милость! Он не мог пошевелить ни единым мускулом.

Сначала Иван обрадовался своему новому состоянию. В этом было что-то впечатляющее, экстраординарное, окутанное misterium tremendum [11], что-то ужасающее. И теперь вместо презрения он испытывал к себе жалость. Через эту жалость он поднялся на новую высоту – уважения, даже нет, любви к себе.

Иван невольно продолжал дышать, словно за него это делал кто-то другой, живущий в его теле. Его сердце неуловимо билось с длиннымиинтервалами, усиливая ощущение пустоты. Ивану стало интересно, услышит ли он сердцебиение, как обычно, в ушах, шее, больном зубе, но ничего не чувствовал и даже задумался: а бьется ли его сердце?

21. Займемся этим на свидетельстве о смерти

Проснувшись рано утром, Сельма пошла в ванную, даже не взглянув на Ивана, умылась и почистила зубы по старинке – вправо-влево, безо всяких там американских «вверх-вниз», – а потом закричала:

– Иван, вставай! Уже почти пять утра. На работу опоздаешь, только этого нам и не хватало!

Затем Сельма подкрасила брови, хотя она в принципе была противницей декоративной косметики – просто сделала их чуть ярче, но так искусно, что и в голову не могло прийти, что это не ее естественный цвет. Затем, вынув маленькое зеркальце, Сельма посмотрела на себя в профиль в большое зеркало над раковиной и подчеркнула карандашом ресницы – это не мешало естественности, но делало взгляд глубже.

Узнав, что муж пошел на сторону, Сельма снова стала следить за собой. В свои пятьдесят с небольшим она была величавой, уверенной в себе, сексуальной и чувственной, но при этом уязвимой и сомневающейся в собственной привлекательности. Засунув карандаши в косметичку, она отдернула занавеску и выглянула в окно. В тусклом утреннем свете лениво накрапывал дождь.

Сельма пошла в спальню, размышляя, одежду какого цвета выбрать. Она склонялась к красному, поскольку в серости холодного дня теплый цвет будет радовать глаз. Открыла комод и устало крикнула:

– Иван, вставай! Пора на работу!

Эти крики Иван ненавидел всей душой, если у него вообще была душа.

Когда муж не огрызнулся в ответ, как обычно – «Неужели мужчина не может спокойно полежать в собственной постели? Отстань!» – она повернулась, чтобы посмотреть, что это еще за новости. Широко распахнутые глаза Ивана налились кровью и остекленели. Сельма подскочила к кровати и потрогала его руки. Холодные и окоченевшие. Сельма закричала. Иван так и не шелохнулся.

В дверях спальни, услышав крики, появилась бледная дочка с круглыми от страха глазами. Сельма пощупала пульс Ивана и послушала сердцебиение, но почувствовала только холод его кожи. Сельма снова закричала и разрыдалась бы, если бы не заметила девочку. «Все в порядке. Ничего не случилось. Иди в кроватку. Ты ничего не видела, все будет в порядке». Она тараторила так быстро, что еще больше напугала Таню. Таня не решилась выйти из спальни. Папа стукнул маму? Нет, этого не может быть. Это же мама над ним наклонилась. Неужели это она его ударила? Нет, он же так спокойно лежит. Тогда что?

Сельме пришлось бежать по мокрым улицам целых восемь кварталов до станции «скорой помощи», потому что телефон не работал – совершению обычное явление после проливных дождей в послевоенной неразберихе.

Зевающая медсестра сообщила, что доктор играет в карты в «Охотничьем рожке». Сельма ненавидел бары, но сейчас выбора не было. Доктор только что ушел, и в баре осталась всего пара пьяниц, спящих на полу. В зале пахло разлитым приторно-сладким красным вином.

Сельма прибежала в другой бар, работающий круглосуточно, в «Погребок». Вообще-то по закону он не должен работать всю ночь, но поскольку полиции да и практически всем остальным жителям нужно было где-то выпивать под утро, некоторые бары все-таки неофициально работали.

Доктор оказался там – сигарета во рту, карты в руках, бутылка желтоватой сливовицы на столе – в окружении нескольких собутыльников.

Определенно, он не подходил на роль врача, и вообще таким место только в баре. Он заработал на экзаменах самые плохие оценки, и на получение диплома ушло больше десяти лет, поскольку будущего доктора больше интересовали походы по барам и все, что с этим связано: выпивка, карты, женщины и, время от времени, драки (хотя с возрастом он стал драться все реже и реже, компенсируя это частыми походами к проституткам в «массажные салоны»). На экзамене по кардиологии он схитрил (за него экзамен сдавал похожий на него внешне двоюродный брат), так что от него особой помощи Ивану не дождешься.


Доктор Рожич подошел к телу Ивана, дотронулся до его запястья и, не обнаружив пульса, быстро начал искать сердцебиение, а потом еще быстрее – пульс в сонной артерии.

Он надел свой стетоскоп и начал скользить прохладным металлическим кружком под рубашкой Ивана, вокруг соска, близко к грудине. Доктор попытался открыть Ивану рот, чтобы осмотреть язык, но не получилось, тогда он сунул градусник в угол рта, туда, где отсутствовал зуб.

– Доктор, есть ли хоть какая-то надежда? – спросила Сельма, когда доктор ждал, пока измеряется температура.

– Надежда есть всегда, – ответил доктор.

Температура была около тридцати трех целых и трех десятых градуса.

Рожич посветил в глаза Ивану тонким лучом фонарика, а потом закрыл ему веки, медленно снял стетоскоп, сунул его в чемоданчик и повесил свой синий от щетины двойной подбородок на грудь. Он держался с достоинством генерала, которому только что сообщили, что его армия потерпела поражение. Без сомнения, доктор зря прожил жизнь. Он бы больше преуспел на театральном поприще, к этому у него действительно был талант; на самом деле его так тянуло в бары, потому что бары – это тоже своего рода театр. Но сейчас его игра произвела ужасающее впечатление. Сельме не пришлось спрашивать, умер ли Иван: если такой достойный врач констатировал смерть пациента, так оно и есть. Доктор произнес свой диагноз «Он умер!» громким, зычным голосом, от которого Сельму затрясло, от озноба стало пощипывать кожу. Она разрыдалась.

Доктор вытащил чистый бланк и, как положено, нацарапал свидетельство о смерти, как курица лапой – плохой почерк обязательная характеристика в его профессии, – в двух экземплярах, один для семьи пациента, а второй – для архива. «Умер по невыясненным причинам». Копию для Сельмы он положил на стол. У Сельмы глаза покраснели и стали влажными от слез. Она закусила нижнюю губу, как будто старалась не дать эмоциям вырваться наружу. Увидев это, Рожич обнял ее, по-отечески похлопывая по лопаткам.

Внезапно он, казалось, пробудился от своего скучного профессионализма, поскольку очень остро ощутил тепло женского тела. И под видом отеческого утешения, приговаривая «Все будет нормально», он начал гладить ее по шее и прижимать к себе.

В полубезумном состоянии Сельма сначала не обратила внимания на увещевания доктора. А потом озноб, вызванный страхом, смешался с какими-то теплыми волнами. Совершенно открыто она положила голову на грудь врачу, и он потерся своей щетинистой щекой об ее волосы, от чего кожу ее головы стало приятно покалывать. Его руки скользнули по спине Сельмы, и он еще раз баритоном повторил: «Все будет хорошо». Он прошептал эти слова ей на ухо, и от его дыхания волна желания хлынула куда-то в основание мозга, и Сельма на мгновение потеряла голову, и именно в этот момент пальцы доктора скользнули под юбку и поползли вверх по внутренней стороне прохладных бедер.

Дыхание Сельмы участилось. Доктор прижал ее к столу, и она уселась прямо на скомканное свидетельство о смерти, которое зашуршало с неодобрением. Рука доктора ласкала ее бедра, а пальцы нахально проникли на чужую территорию, где под кустарником обнаружили влажную глину, через которую было легко пробраться дальше, и вот уже пальцы исследовали источник этой влаги. Сельма застонала, как будто падала в пропасть. Доктор поцеловал ее. Смесь табака, бекона и коньяка ударила в ноздри и попала на язык, приведя ее в чувство. Сельма отпихнула от себя доктора:

– Как это произошло? И вам не стыдно?

Когда доктор отошел, она увидела в дверях перепуганную дочку.

– Иди к себе, папочка заболел, и дядя доктор собирается его полечить. Он ко мне наклонился, чтобы кое-что сказать на ушко.

Сельма с унылым видом плюхнулась в кресло, а доктор стал нежно дотрагиваться до нее. Она встала.

– Сейчас я должна позаботиться о муже – заказать гроб, купить участок на кладбище, обзвонить всех родственников. Ох как много всего сразу навалилось!

– Ах да, – обрадовался доктор. – Ты могла бы воспользоваться моим телефоном или я позвонил бы в похоронное бюро и сразу обо всем бы их расспросил.

Доктор был одним из первых в Низограде, у кого появилась «Нокиа». Но он не давал номер мобильного в госпитале, поскольку не хотел, чтобы его отвлекали, когда он на вызове.

Сельма пошла разбудить свою мать и попросить ее сводить Таню на утренний сеанс диснеевских мультиков, чтобы у Сельмы было достаточно времени решить, как сообщить всем страшную новость.

Старая женщина начала причитать:

– Бедный Иван. Такой молодой и умер от сердечного приступа!

– Я думаю, это был инсульт, – сказала Сельма.

Сельма побежала на почту – старинное здание, покрашенное в желто-оранжевые тона, цвета почившей в бозе империи Габсбургов, – и разослала телеграммы с шокирующим известием.


Сельма и ее мать занялись подготовкой: выбирали рубашку, в которой похоронить Ивана, ботинки, и поскольку у него не оказалось черных, то мать предложила купить ему новую пару. Сельма не хотела зря тратить деньги, поэтому она покрасила старые коричневые ботинки мужа черной масляной краской, которую взяла у дочки. Краска долго не хотела сохнуть.

Потом они перевернули Ивана и обмыли его тело водой и спиртом. С трудом засунули его негнущиеся ноги в самое лучшее белье, а потом надели на усопшего лучший воскресный костюм, словно он собирался на очень важное собеседование. Слезы падали из глаз Сельмы и катились по ее щекам. Теща вздыхала и бормотала себе под нос, как тяжело жить и как неприятно умирать.

22. Полное отсутствие врачебного такта

Иван надеялся, что доктор заметит его поверхностное дыхание и услышит редкое сердцебиение. Его взгляд застыл на голубом потолке, и Иван не мог перевести его на что-то другое. Голубой цвет пульсировал флуоресцентными концентрическими кругами, меняясь в диапазоне от желтого до светло-фиолетового.

Когда вошел доктор, Иван отчаянно пытался пошевелиться, дышать глубже, заставить сердце биться быстрее и сильнее. Прикосновение руки доктора успокоило Ивана, и еще больше он успокоился, когда Рожич дотронулся до его лба. Теплое и отеческое прикосновение словно говорило, что он в хороших и крепких руках.

Гладкая металлическая поверхность стетоскопа на груди Ивана щекотала его, и он мысленно разразился смехом, но кожа даже не дрогнула, и ни один мускул не шелохнулся. И хотя он изо всех сил напряг свой мозг, чтобы заставить себя пошевелить языком или крикнуть, мышцы отказывались сокращаться. Может, у меня действительно инсульт?

Смутные круги на потолке продолжали пульсировать, и их засасывала расползающаяся тьма. Внезапно сквозь голубую дымку перед ним возникло лицо доктора: крупный небритый подбородок, налитые кровью глаза, красный нос с тонкими фиолетовыми трещинками лопнувших капилляров, которые извивались вокруг сальных желез с крошечной черной точкой наверху. В безучастном взгляде доктора сквозила скорее рассеянность, а не объективность, которую он наверняка хотел продемонстрировать.

Он только притворяется, что смотрит мне в глаза! Он просто ждет подходящего момента, чтобы «успокоить» Сельму!

Заявление доктора «Он умер» эхом звучало в голове Ивана, словно его череп был длинным коридором с хорошей акустикой, сделав из утверждения восклицание и растянув слова: «Он умер! Оооооооооонуууууууууумееееееееррррр, умммер оннн, умееер». Иван мог из этого эха составлять разные варианты фразы: «он умер, умер он, умер, умер». Вот только вопрос никак не получался: «Он умер?» Насмешливое «оооооон» доминировало, превращаясь в пронзительный стон. Мозг Ивана превратился в радиоприемное устройство со сломанным громкоговорителем, он словно получал какое-то послание из другой галактики – галактики СМЕРТИ. И через отзвуки слов Иван слышал, как Сельма и доктор задыхаются от страсти. Он был вне себя от ревности. Да как она посмела – рядом со смертным ложем! Но когда Сельма отказалась от дальнейших поползновений доктора, Иван смягчился. В конце концов, пусть делают что хотят, кому какое дело?

Сельма подвела к нему Таню.

– Папочка спит, и он не проснется, – сказала Сельма.

Таня подняла крик.

Иван был счастлив. «Дочка любит меня! Кто бы мог подумать?!»

Но его восторг угас, когда он против своей воли решил, что она кричит от страха, а не потому, что потеряла его. Всю ужасающую реальность смерти ощущаешь, когда умирает кто-то из близких, не обязательно кто-то, кого ты любишь, а просто человек, к которому привык как к части своей жизни. И когда часть твоей жизни исчезает, превращаясь в ничто, то чувствуешь, что вся твоя жизнь да и ты сам тоже исчезнешь когда-нибудь, растворившись в небытии. Так что Таня, возможно, плакала, жалея себя.

А Сельма тоже зарыдала, приговаривая:

– Ах, Иван, Иван, почему ты нас оставляешь?

А может, я и не прав, подумал Иван. Возможно, им действительно жаль меня. Они уверены, что я умер. А что, если я и правда умер? Может, это и есть смерть – сначала все ощущаешь и можешь мыслить, а потом разлагаешься. Какие у меня есть доказательства того, что я жив? При этой мысли Иван запаниковал, хотя его тело и сохранило невозмутимость.


Когда Сельма с матерью одевали Ивана, выкручивая ему руки и ноги, было ужасно больно. Но теплый влажный тампон, вытиравший кожу, подействовал успокаивающе. От горячих слез, капающих из глаз Сельмы на лицо Ивана, по его телу шли волны тепла. Сельма вытирала слезы волосами, и Иван ощущал себя как никогда любимым, и он любил жену и страдал от того, что никак не может выразить сейчас эту любовь. Он простил ей сексуальное возбуждение с доктором. Разве Эрос и Танатос – не две стороны одной медали? «Оргазм – это маленькая смерть», а смерть – это большой оргазм. Сельма вела себя совершенно естественно. Если уж речь зашла о больших оргазмах, то Иван должен получить хоть какое-то удовольствие от смерти, если он и впрямь умирает.

Брат Ивана Бруно, только что прилетевший из ФРГ, и его приятель Ненад вынесли Ивана из постели. Сельма распахнула перед ними дверь в гостиную. Иван подумал, что его, скорее всего, положили в гроб, судя по тому, что плечи упирались в дерево. Он ощутил запах смолы. Сосна! Она что, не могла купить, по крайней мере, дубовый гроб? А еще лучше гроб из стекловолокна, потому что такой не сгниет. Чертова Сельма! Экономит на моей смерти! И теплое чувство любви выползло из его тела через замерзший нос и покрытые инеем волоски, торчащие из ноздрей.

Бруно и Ненад посмотрели на бледный труп, зевнули и пошли в соседнюю комнату играть в шахматы, а Сельма подносила им кофе и пирожки. Кофе пах очень приятно, даже соблазнительно, и Ивану захотелось глоточек, просто ужасно захотелось, но, увы, это ни к чему не привело, хотя он и чувствовал себя живее, чем раньше, но лишь из-за того, что не мог исполнить сводящее с ума желание. Игроки стучали фигурами по доске, и звук ударов резонировал от гроба и тела, как будто и сам Иван был полым внутри. Затем Бруно и Ненад вернулись в гостиную, сняли гроб с обеденного стола (по совместительству стола для пинг-понга) и поставили его на два стула у окна. Они играли в пинг-понг пару часов, шарики время от времени падали прямо в гроб, ударяя Ивана по носу и по ушам. Было больно, но Иван ничего не мог поделать. Окно было приоткрыто, и ветер трепал занавески, щекотал Ивану нос. губы, лоб, сводя его с ума, вернее, сводя его с ума еще сильнее, чем было. Бруно с Ненадом соревновались, потели, ругались и ссорились из-за счета.

– Двадцать-девятнадцать, – сказал Бруно.

– Нет, двадцать-двадцать! – воскликнул Ненад.

– В прошлый раз было двадцать – восемнадцать, помнишь, я подал крученый слева, а ты промазал.

– Нет, это было позапрошлый раз, у тебя что-то с памятью.

– Да ты сам никогда ничего не помнишь, поэтому все придумываешь.

– Давай переиграем это очко.

– Ага, значит, признаешь! Ну ладно, я в хорошем настроении, я же у тебя в шахматы выиграл.

– Надо было играть по новым правилам, до одиннадцати очков, тогда бы я выиграл. С тобой так скучно играть, что я не могу сосредоточиться надолго и играть до двадцати одного очка. Кроме того, ты играешь старыми шариками, по новым правилам такие не используются, а я не привык. Ты что, не знаешь, что теперь шарики легче и на два миллиметра шире в диаметре.

– Не оправдывайся, плохому танцору всегда яйца мешают.

Иван перевернулся в гробу, мысленно, поскольку физически он не мог пошевелиться. Я умер, а у брата отличное настроение.

– Первые три игры – это разминка, а вот когда мы начали играть по-настоящему, я тебе показал, где раки зимуют, – сказал Ненад.

– Ага, a я у тебя выиграл три-два, так что я проявлю великодушие и позволю тебе переиграть.

И снова мячик начал прыгать туда-сюда, а игроки пыхтели от напряжения.

– Касание! – закричал Бруно.

– Не было никакого касания!

– Было, я видел. Ты был вне игры, под столом.

– Да ты слепой!

– Твоя мама слепая!

– Не трогай мою маму, царствие ей небесное!

– Ты первый начал!

– Фашистская свинья!

– Четник!

Друзья детства впали в ребячество и набросились друг на друга с кулаками, разбив друг другу губы и выбив фарфоровые зубные протезы (ну, этой части в отрочестве не было), которые потом искали, заключив временное перемирие, ползая на четвереньках по полу и заглядывая в каждую щель.

Найдя зубы – к счастью, ни один не завалился Ивану за воротник и не попал ему в нос – вставили коронки в рот, громко пощелкали языком для проверки, и, обмениваясь оскорблениями, перетащили гроб обратно на стол. Гроб выскользнул из их потных рук и свалился на диван, даже не скрипнув, вот только у Ивана заболела голова от удара о дерево.

Я для них как помеха, подумал Иван. А еще беспокоятся о покойных матерях. Разве сегодня не мой день?

Игроки словно услышали Ивана и одновременно посмотрели на него.

– Он неплохо выглядит, – заметил Ненад. – Не раздулся и не воняет, ну, по крайней мере, не больше, чем обычно.

– Эти умники, – отозвался Бруно, – при жизни выглядят мертвыми, а после смерти – живыми.


Когда Сельма поставила две свечи у изголовья, Иван ощутил утешительное тепло пламени и жаркое дыхание жены на своей щеке.

Эти признаки жизни казались Ивану настолько простыми, что ему страстно захотелось жить. Он знал бы, как радоваться простым удовольствиям, которые дарит нам жизнь. И смог бы любить. А занимаясь любовью, он больше времени отдавал бы ласкам до и после, а не собственно половому акту.

Иван почувствовал, как ему в уши и ноздри засунули какое-то жгучее вещество, а лицо смазали чем-то, пахнувшим смертью и убийством. Все живое в нем, даже бактерии, было уничтожено. Паника и отчаяние проникли в костный мозг, предполагая, что два этих состояния могут сосуществовать, хотя паника в перспективе была более оптимистичным ощущением, чем отчаяние.

Иван привык к запаху химии и вскоре перестал его замечать. Поскольку долго оставаться в состоянии паники невозможно, он перестал паниковать и чувствовал теперь усталость и даже скуку. Отравленный поверхностным дыханием, Иван задремал.

Что-то с грохотом свалилось на пол, скорее всего, кофейная чашка Бруно, и разбудило его. Таня разговаривала шепотом. Ивану стало интересно, горюет ли дочка о нем. Будет ли дом казаться ей пустым после возвращения с похорон?

Иван удивился, что любовь дочери теперь так много значит для него. Но поскольку он избавился от всей суеты, то теперь только понял, что любовь – единственное, что его заботит. Он жалел, что дочка не подошла поближе, она тихонько шептала что-то Сельме, словно боялась «разбудить» его, снова оживить – но разве это было бы не ужасно? Порой страшновато будить спящего, а мертвого – еще страшней.

А потом Таня заплакала так тихо и трогательно, что у Ивана затрепетало сердце.


Дерево робко поскрипывало. В комнате собралось много людей, и все они перешептывались. Этот шипящий шепот пугал Ивана, казалось, что его засасывают щупальца гигантского спрута. Но порой шепот и не был шепотом, поскольку некоторые просто неспособны шептать.

– Когда он умер? От чего?

– Сердечный приступ.

– Инсульт.

– А я слышал – цирроз печени.

– Возможно, он слишком много пил.

– И его отец тоже от пьянства. Это в генах.

– И не только в его. Вся нация умирает от проблем с печенью, я вам скажу.

– Нет, это все война. Черт, да больше народу умерло от болезней, связанных с посттравматическим стрессом, чем от пуль.

– Чепуха. Это не пост-, а предтравматический стресс. Вся страна и ее жители разорены, и их мысли заняты только тем, что с ними будет через два года, поэтому они не видят излучины дороги у себя перед носом – бац! – и они уже умерли.

– Если бы он так и продолжал пить сливовицу. то был бы сейчас жив-здоров, смею вас уверить. Все дело в том, что водка не дает никаких ощущений и можно выпить целую бутылку, не сблевав и не испытав жжения в горле. А со сливовицей так не получится – когда пьешь сливовицу, то точно знаешь, что ты пьешь.

– Да, тут вы правы. После двух стаканов в желудке пожар, а после трех уже блюешь. Хорошая проверка безопасности. Сливы поистине плод Господней мудрости, так он о нас заботится. Когда пьешь сливовицу, то не нужно себя контролировать. О боже мой, где вы это взяли. Ну что ж, па zdravlje!

Дальше слышался звон стаканов и жадное глотание.

– Чудесно! Na zdravjje!

Люди кружили по столовой, и их шепот отражал общее облегчение от того, что они ушли подальше от трупа. Иван время от времени различал отдельные слова и обрывки фраз: «Отпуск… в Триесте?… «Опель-корса» «вектре» и в подметки не годится… Сукер опять выиграл… шерсть… курс на черном рынке… конвертируемая валюта… венгерские свиные отбивные». Звон бокалов, аромат сливовицы проплывал мимо ноздрей Ивана в окно, а запах орехового штруделя пробивался через вату в носу, отчего горло наполнялось слюной. Ивану было обидно, что его смерть стала предлогом для вечеринки, на которую его не пригласили.

Он думал, что вокруг него, из уважения к смерти, гости не скажут о нем ничего неприятного, хоть и правдивого. Плохо, что я не могу подслушать, что же они действительно думают. Но разве мне не повезло? Большинство мужчин после смерти не слышат, как жены и дети плачут по ним от любви или от ужаса. А я слышал. Но мне противно слышать, что некоторые считают меня пьянчугой. Конечно, я бы с удовольствием выпил бы сейчас вина, а кто бы на моем месте отказался? А еще лучше стопку коньяка, а то во рту какое-то липкое ощущение.

Иван вспомнил свои детские мечты, когда он представлял, что было бы, если бы он умер прямо сейчас, как жалели бы его друзья. Он считал тогда, что стоит покончить с собой только для того, чтобы добиться сочувствия от друзей. Желание убить себя вытекало из смутного представления о том, что после смерти можно поприсутствовать на собрании своих скорбящих друзей и их печаль вознесет тебя в бесконечность. Если знаешь, что по тебе будут скучать, жизнь начинает казаться привлекательной, да и смерть тоже. Еще будучи мальчишкой, Иван понял, что эта мысль заведомо обманчива. Чтобы все слышать и поверить, необходимо быть живым – ведь после смерти ничего не ощущаешь.

А теперь он действительно слышал, как люди реагируют на его смерть. Фантастика! Стоило прожить жизнь ради этого момента. Ну и что, что они веселятся? Лучше веселье, чем страдания.

Гости разошлись, и после них осталось мрачное молчание. Темноту заполнял запах свечей. Блаженство Ивана растаяло в утеплительной мысли, что его любили, а утешение в свою очередь угасло, превратившись в меланхолию. Из-за плавящегося воска и задержавшегося в комнате человеческого дыхания, а может, просто в силу своего состояния, Ивану казалось, что на голову и лоб падают горячие искры.

Пламя свечей подрагивало. Картинка перед ним меняла свой колорит, проходя все оттенки коричневого цвета земли, из которой он был сотворен, и ему представлялось, что это искусница Смерть пыль превращает в пыль в серовато-коричневых тонах на этом прекрасном, слегка подернутом дымкой и пугающем предварительном просмотре. Коричневые оттенки становились все более пыльными, все менее осязаемыми. Иван превращался в пыль, которую ветер разнесет над горизонтом, если только тело не будет положено в хороший гроб.

23. Никогда не поздно для теологии

Предполагается, что перед смертью тебе покажут всю жизнь, как кинофильм. Но Ивану этот повторный показ не продемонстрировали, хотя он и хотел бы увидеть. Может, для подобного просмотра смерть должна быть внезапной и убедительной. Иван не мог мысленно воспроизвести картины своей жизни, а когда ему удавалось наконец представить размытые очертания, они возникали перед глазами в темных, коричневых тонах, словно фотографии, оставшиеся от прадедов с длинными закрученными усами и в широченных штанах. Некоторые картины всплывали перед ним в виде фотографических пластинок, помещенных в нужный реактив, но как только смутные силуэты начинали проявляться, они быстро темнели. Иван не мог достать фотобумагу из проявителя, и фотографии размывались в одно темно-коричневое пятно, а образы исчезали. Если бы он мог настроить фокус! Иван снова и снова пытался мысленно рисовать картины.

Возможно, благодаря силе позитивного мышления, с каждым разом получалось все лучше и лучше. Он увидел глаза Сельмы в момент их первой встречи – огромные черные зрачки, окруженные карим пламенем. Этот светло-коричневый огонь не обжигал его, а согревал. И теперь Иван пробовал перепрыгнуть через кольцо коричневого огня, сквозь расширяющуюся черноту зрачков, прямо в ее душу. Но чтобы перепрыгнуть через горящий обруч в темноту по ту сторону любви, ему нужно было быть цирковым тигром, а он им никогда не был, даже сейчас.

Как странно, что я вижу ее глаза! Я не смотрел в них много лет. Она казалась такой вездесущей, такой банальной, и он с радостью заглядывал в глаза другим женщинам, пусть они и не отвечали взаимностью, но в ее? Несколько минут Иван вспоминал ее глаза, такие красивые и печальные, и еще такие… такие… простые, такие равнодушные… такие… И тут воспоминание стерлось, оставив его далее в большем отчаянии, чем раньше.


Иван решил, что это последний день его жизни и последний шанс подумать о чем-то важном. Теперь у него было свободное время, и ничто не отвлекало, не нужно было беспокоиться, как свести концы с концами (его конец уж близок). Теперь он мог думать честно, не волнуясь из-за того, приличны ли его мысли, умны ли они. Больше не нужно переживать из-за политики. Какое облегчение! Его смерть будет лишь его достоянием и ничьим больше – событием, произошедшем за пределами коллективизации и национализации. В гробу не будет шпионажа, запугивания, балканизации, пропаганды, идеологии, налога на войну – Ивана никто не потревожит. Он свободен думать о действительно важных вещах – смерти, вечной жизни, душе. Господе.

Если тело умрет, то смогу ли я и дальше существовать в виде души, о которой ничего не знаю, которую никогда не чувствовал? И что такое душа? Что думает во мне? Это биохимия тела управляет вербальным потоком и сознанием «я»? Или же есть нечто духовное, совершенно иллюзорное, – душа? Или же душа есть нечто, созданное из тонких частиц и электромагнитных волн, которые не зависят от кровеносной системы и сердца, но порождают мысль, и в этом смысле мы все сотканы из мыслей и идей? Если душа состоит из другого материала, чем тело, то, когда тело разлагается, душа может вести себя иначе и продолжать жить?

Нет, это не размышления. Я просто задаю вопросы и не отваживаюсь давать ответы. Что ж, попробуем еще разок. Где я был? Нет, скорее, где я сейчас и где буду? Некоторые верят, что душа проживает множество жизней, и почти все мы уже жили в прошлом. А если я жил в прошлом, то такой ли я сейчас, каким был в предыдущей жизни? Я ведь о ней ничего не помню. А раз я ничего не помню и ничего не знаю о ней, то мне на нее плевать. Тогда какое мне дело до моей следующей жизни, если будущий «я» ничего не вспомнит обо мне настоящем и об этой моей жизни? Ну, резюме – не нужно беспокоиться, а лучше успокоиться? Или упокоиться? А я спокоен?

Радуясь, что он думал как минимум пару секунд, хотя и не удовлетворенный весьма неясным результатом собственных измышлений, Иван расслабился. Он не понимал, спит он или бодрствует, когда услышал чьи-то голоса: баритон доктора Рожича и контральто жены. Отлично, подумал он. Они все еще надеются, что я жив.

Доктор и Сельма закрыли дверь.

– О. это слишком, – сказала Сельма.

Бедная Сельма, страдает без меня.

– Еще, – простонала она.

Доктор Рожич запыхтел и посадил ее на стол. Снова зашуршало все то же ошибочное свидетельство о смерти. Сельма рывком сняла с доктора брюки и трусы. Потом взобралась на него, переплетя ноги за его спиной, а Рожич поддерживал ее, прижав к буфету. Дерево поскрипывало, сверху падали семейные фотоальбомы и документы, планируя вниз, словно это самолет сбросил листовки с инструкциями, как сдаться армии захватчиков. Лист бумаги задел Ивана по носу, побеспокоив две волосинки, торчащие из ноздри, и она зачесалась. Это мое свидетельство о рождении? – подумал Иван. Сельма толкнула доктора на пол, а сама уселась сверху и стала скакать и пронзительно визжать, как в словенских танцах, Рожич в это время выкрикивал какие-то непотребные ругательства, а его копчик ударялся об пол. Потому Сельма села, прислонившись к гробу, а Рожич начал наносить стремительные удары. Когда они со стонами кончили, то столкнули гроб, и он свалился на пол.

Голова Ивана еще раз ударилась о деревянную поверхность над подушкой, и ему показалось, что череп наполовину треснул, а плечо, ребро и тазовая кость сломаны. Любовники подняли гроб – их Руки пахли кровью, спермой и потом – и снова поставили его на стол. Иван разозлился, но молча, кроме того, он не был уверен, спит он или бодрствует, а потом боль покинула его, и он остался один.


Разве мне сейчас не нужен Бог? Бог известен тем, что помогает в постели, вернее, на смертном одре.

Будучи взрослым, Иван большую часть времени не верил в Бога, просто потому, что не мог Его представить. Иногда, когда Ивана переполнял страх, например на войне, он ударялся в религию и находил молитву, способную утешить. Но теперь он думал, что если Бог и существовал, то ему, должно быть, совершенно наплевать, верит в него Иван Долинар – какой-то там ничего не значащий человечишка – или нет, если только Господь не попал в такое же затруднительное положение, как Иван: страстно желает найти хоть какой-то след любви и веры, чтобы у Него возникло ощущение, будто Он жив перед лицом пустой бесконечности.

Я бы обрадовался, если бы кошка, мышка или муха испугались меня. Это значило бы, что я жив! Если комар решит, что я жив, и захочет укусить меня, это столько будет значить!

Вероятно, Господу тоже приятно будет, если комар по-настоящему уверует в Его существование и попытается Его укусить! Возможно, только это Ему и нужно.

Внезапно Иван посочувствовал Богу.

Жаль, что я так редко читал Библию в детстве. Может, на меня снизошло бы озарение – я мог бы попытаться что-то понять из текста, если бы помнил слово в слово. Но я ведь помню только свои любимые стихи из «Екклесиаста»: «Потому что участь сынов человеческих и участь животных – участь одна: как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества перед скотом, потому что все – суета! Все идет в одно место: все произошло из праха и все возвратится в прах. Кто знает: дух сынов человеческих восходит ли вверх, и дух животных сходит ли вниз, в землю?» Если сами авторы Библии не верили в существование души, то как я, такой невежественный, могу обнаглеть настолько, чтобы поверить больше, чем они, что у меня есть эта самая душа? А если у людей тогда не было души, то и теперь точно нет, поскольку мир находит в состоянии постоянного морального разложения, если верить Библии или Сократу.

Что такое христианство? Это средство контроля над массами или душеспасительное откровение? Зачем нужен был Иисус, если уже был Бог. Корпорация «Господь amp; Сын» уже такая древняя, что все дела ведет Сын. Сын руководит фирмой, претворяясь ужасно нищим, в то время как Он – владелец контрольного пакета акций во вселенной. Он вызывает сочувствие к себе, чтобы заручиться поддержкой еще большего числа избирателей, умирает, хотя он и бессмертен, он один из создателей и совладелец вселенной. Как я могу верить во всю эту чушь? Если бы речь шла о политике, и я бы увидел, как богатейший человек в мире обряжается в тряпье и баллотируется на должность, я бы заподозрил, что он замышляет что-то нехорошее. Разве Библия не полна противоречий? Зачем изгонять Каина, если он член первой семьи на Земле?

Иван сосредоточился на чем-то, на ярком круге света. Однако довольно быстро испугался, что его осудят, как идолопоклонника, почитающего бога солнца Ра. Он обессилел, воображая яркие круги, перестал представлять себе Бога, просто счел Его чем-то невообразимым, типа мнимого числа, которое, как казалось Ивану, никто не может представить.

Он не может постичь Господа.

И тут ему подумалось, что надо хоть как-то обозначить свою веру. Он молился и читал нараспев – мысленно, поскольку не мог пошевелить губами: «Я верю в Господа, я верю в Господа, я верю в Господа, а все, кто верит в Него, должны спастись». А потом, когда Иван замолчал, эта попытка показалась ему совершенно бесполезной.

24. Пьяные музыканты ищут нужную высоту звука для погребальной песни

Иван слышал, как снова и снова с легким свистом сменяются цифры на экране японского будильника, медленно и неумолимо. Свечи догорели. Темнота пугала Ивана далее больше, чем в детстве. Если бы он мог, то закричал бы.

Иван не мог ни спать, ни бодрствовать. Ему казалось, что он изо всех сил думал о Боге и даже превзошел себя, однако безо всякой пользы для своей души, но если Бог есть, то Он был бы доволен его стараниями. Религиозные размышления растворились в бесформенном тумане, хаосе, за пределами мысли.

Из темноты на Ивана напрыгивали дикие звери. Леопард загнал его на дерево. Множество шипящих змей преследовали его по крутому склону холма. Иван спотыкался о камни, но змеи неумолимо ползли следом.

Иван отшатнулся от одного ночного кошмара и тут же утонул в другом. Голубоватый свет, словно пламя сварочного аппарата, осветил его сознание, и тело задрожало, будто являлось частью электрической цепи. Он дрожал от страха, или же ему только снилось, что он дрожит.


Громкий стук молотков о дерево прервал кошмары Ивана. Это заколачивали крышку гроба. Стук, запертый внутри гроба, громыхал так, словно гвозди вколачивали прямо в уши.

Затем грохот стих, и Иван услышал плач. Он не понимал до конца, явь это или еще один страпгньш сон, и хотел бы, чтобы все-таки это был сон.

Через некоторое время ему показалось, что его подняли и начали раскачивать. Потом наклонили под большим утлом и резко встряхнули. Они несут меня вниз по лестнице!

Судя по резкому звуку, гроб положили на катафалк. Иван услышал лошадиное ржание и приглушенное бормотание толпы. Лошади с их копытами всегда нервировали Ивана, казались ему посланниками смерти и теперь действительно ими были.

Вскоре катафалк двинулся по ухабистой дороге. Гроб подпрыгивал на сантиметр, а потом снова падал на дроги. Колеса скрипели по гравию, напоминая Ивану о том, как он клал камешки на рельсы, чтобы вызвать крушение поезда, и о прозрачной пыли, остававшейся после прохождения состава – Ивану навилось втирать каменную крошку в кожу, обдирая ее до крови. А теперь он сам пассажир на сошедшем с рельсов экипаже.

Он услышал, как духовой оркестр выдает печальную смесь звуков. Казалось, музыканты играют в двенадцатитональной системе – множество ненужных звуков бродили вокруг, не зная, куда податься в поисках дома. Эти кочующие ноты время от времени собирались вместе и взрывались в ужасающем созвучии, от которого мурашки бежали по спине. А потом отступали, превращаясь в глубокое, пустое и рассерженное хриплое дыхание, чтобы затем снова проявиться в виде стонов. Иван представил себе круглые лица музыкантов, красные от вина и недостатка воздуха, ярко выделяющиеся на фоне зеленых униформ, и с выступающими на лбах венами. Ритм сбивался и снова восстанавливался единым духом, ноты теряли друг друга, а потом стремительно неслись назад, чтобы, не дай бог, их не оставили и не забыли. Этакий непреднамеренный джаз.

Пожилые чехи, обожающие духовую музыку из-за насаждения в их родной стране немецких традиций, исполнили желание Ивана, которому хотелось, чтобы на его похоронах играл джаз. Сидя в барах, Иван частенько заявлял, что хотел бы слышать джаз на собственных похоронах, и вот он, джаз, хоть и медленный, зато импровизированный и задумчивый. Какое блаженство! Он слышит музыку, играющую на его же похоронах!

Когда музыканты остановились, чтобы перевести дух, Иван снова услышал, как колеса повозки перемалывают камни. Когда колеса вздрагивали, Иван чувствовал дерево снаружи и свои кости внутри. Дерево и кости безжалостно сжимали его умерщвленную плоть. Во время толчков тело подпрыгивало на сантиметр над днищем гроба, а потом устремлялось вниз в свободном полете, когда гроб подскакивал на повозке.

Все места, где проезжал катафалк, уже ничего не значили, они умерли для Ивана. От города и его жизни осталось только расстояние между ним и его могилой. Ивану хотелось выпрыгнуть, побежать по улицам и взобраться на дерево, как в детстве. Ему стоит попробовать положить конец истерическому состоянию прямо сейчас, когда нет причин бояться жизни. Если бы ему удалось, смог бы он закричать? Или он даже теперь слишком застенчив, чтобы подать голос? Разве это было бы не здорово? Крики, доносящиеся из закрытого гроба! У суеверной толпы разорвалось бы сердце.

Иван немного развеселился при мысли, что похоронной процессии придется глотать дорожную пыль, и пожелал, чтобы тем, кто не явился на его похороны, пришлось глотать пыли еще больше. Возможно, какая-то часть этой пыли – это продукт тлена человеческих трупов, похороненных тысячи лет назад? Или даже живых тел? Иван где-то читал, что больше всего пыли в городских квартирах – это омертвевшие клетки верхних слоев кожи. И тут ему в голову пришло – как же замечательно, что пыль на нечитанные ветхие Библии оседает с человеческих тел. Пыль на книге, рекламирующей эту самую пыль, прах земной, из которого создан человек.

Когда гроб перестал шататься, Иван догадался, что катафалк доехал до асфальтированной улицы Ленина, переименованной в бульвар Туджмана. Он ощутил себя путешественником, чей корабль выплыл из бушующего моря в бухту, воды которой успокоены тонкой пленкой разлитой нефти, гасящей волны, типа Персидского залива, где все «богатства» региона потихоньку сливаются прямо в море. Иван засомневался, есть ли у него шанс превратиться в однородную черную жидкость, которую можно использовать именно для того, для чего он сам не годился – для работы и движения.

Иван подумал, что он лежит головой вперед, и голова первой попадет на кладбище, как у бегуна, рвущего финишную ленточку.

Кровь притекла к голове, от давления закладывало уши. Мы едем вниз по холму, и голова ниже, чем ноги, тут я оказался прав. Слева школьный парк. Он вспомнил драки, которые происходили в этой траве, как он пытался сжать горло противника и ослабить его настолько, чтобы тот не очухался тут же, как только Иван отпустит, а не то он бы постарался тоже задушить Ивана.

А сейчас мы едем мимо спортзала. Иван страдал здесь, выкручивая свое тело в множестве геометрических форм на различных снарядах, которые выглядели так, будто принадлежали испанской инквизиции. Их физрук, окончивший специальный институт, благочестиво читал пособия по гимнастике, прежде чем заставить детей перевернуться вниз головой, постоять на руках, покачиваясь на параллельных брусьях. Каждое упражнение обнажало правду: дети были еретиками в Святой Дисциплине Послушания.

А справа Иван мысленно увидел вытянутое здание текстильной фабрики – ряды грустных женщин за длинными станками. Иван бывало подглядывал в окошко в перегретый фабричный подвал, и перед ним открывалось ужасное зрелище – коллективный труд.

Гроб продолжал трястись мелкой дрожью, железные обручи колес скребли по серовато-голубым булыжникам в романском стиле. Там, где начинались эти булыжники, стояла римская католическая церковь. Иван раньше ходил сюда, чтобы дрожать в такт с мрачными вибрациями органа, безжалостно раскачивающими колонны и церковные скамьи, дабы проиллюстрировать внушающую ужас милость Господа.

В квартале от церкви расположился желтый православный храм, где на День святого Стефана пожилые сербы, поблескивающие серебряными зубами, собирались в церковном дворе и позволяли Ивану макать хлеб в жир, стекающий с жарящихся свиных туш. Он жевал плохо пропеченный солоноватый хлеб с угольной кровью и наслаждался тем, как хлеб и кровь таяли на языке. Через несколько минут Ивана начинало тошнить, он прислонялся к прохладной стене храма, и его рвало. А мимо проржавевшего купола быстро пролетали желтые облака, и создавалось впечатление, что церковь падает на него и вот-вот раздавит. Ивана затошнило, и закружилась голова, даже сейчас, в гробу.

Но с церковным двором были связаны и приятные воспоминания. Вода из глубокого колодца, холоднее, чем лед, – невозможно, но казалось, что это именно так. На кирпичах рос густой мох, и далеко внизу виднелась текучая темнота с редкими серебристыми искорками. Иван обычно опускал ведро, погружая его глубоко в воду, а потом крутил ручку ворота, пока толстая веревка не поднимала ведро со свежей водой на нужную высоту. Веревка наматывалась на вал плотными кольцами и издавала хрустящий звук, напоминающий скрежет зубов. Иван опускал лицо в ведро и глотал прохладу с открытыми глазами, глядя на щепки состарившегося дерева, которые сквозь воду казались больше, отчетливее и ближе. И сейчас Ивану ужасно захотелось пить.

В пустой церкви – будучи коммунистами, большинство сербов не хотели скомпрометировать себя религией – витал свой собственный запах, запах дерева. Если закрыть глаза, то возникает ощущение, что ты в лесу, а не в здании. Горящие свечи изгибались и таяли от тепла, напоминая группу истощенных стариков и старух в белых одеждах, роняющих слезы на припорошенную снегом землю, языки пламени, как те, что символизируют сошествие Святого Духа на апостолов в День Пятидесятницы, лизали низкое небо, высасывая из него кислород, и хранили молчание.

Теперь они проезжали библиотеку, расположенную справа,продолговатое здание, где Иван как-то раз встретил венгерку с большим ярко-алым ртом и глубокими изумрудными глазами. Она жила в пристройке к лютеранской церкви, кишащей летучими мышами, пауками, крысами, заполненной сломанной мебелью и душной темнотой. Ее дед был священником, но после войны в городе не осталось лютеран кроме него. Чтобы прокормить семью в условиях послевоенного голода, он прятался в колокольне и голыми руками ловил засраных голубей. У венгерки губы всегда сияли, и Иван практически видел в них свое отражение, перевернутое вверх ногами, короче, эти губы сводили его сума. У Ивана возникло острое желание произвести на нее впечатление. Он вскарабкался на высокую стену, идущую вдоль библиотеки, и взобрался на самую высокую ее часть, почти два метра. Он собирался спрыгнуть на землю, руки в карманах, и побежать дальше как ни в чем не бывало. Рассчитал он все идеально. На бегу Иван насвистывал какую-то итальянскую песенку с безразличным видом, но не заметил кусок ржавой арматуры, торчавший из бетонной стены, которая, как и большинство стен в социалистическом строительстве, не была доделана. Иван споткнулся и полетел. Пытаясь высвободить руки из карманов, он не мог уделить достаточного внимания тому, чтобы выровнять положение тела, и ударился головой. Но еще не все потеряно. Иван вскочил на ноги, по-прежнему не вынимая рук из карманов, и побежал дальше, насвистывая тот же мотивчик. Если Иван и упустил возможность продемонстрировать, как замечательно он силой мысли контролирует тело, то, по крайней мере, показал, какой у него крепкий череп.

А через месяц Иван увидел, как эта венгерка целуется с полицейским в три раза старше себя, спрятавшись за толстым буком в парке. Так что ненависть к полиции зародилась в душе Ивана очень рано.

А теперь он размышлял, присутствует ли на его похоронах хоть один полицейский.


Гроб снова везли по гладкой поверхности – опять асфальт. Ага, мы на площади Маршала Тито, ну, по крайней мере, она так называлась раньше. А сейчас-то как? Иван не мог вспомнить. Он никогда не обращал внимания, как новые лидеры изменяли старые названия. Слева от себя Иван ощутил присутствие окружных контор, где клерки пили дымящийся кофе, тасовали карты, сплетничали, пялились в окно, пока простые граждане ждали и кашляли в цементных коридорах, изобиловавших плевательницами, рядом с которыми обычно сидел старый, страдающий туберкулезом курильщик, и из его потрескавшегося рта стекала желтая слюна.

Иван представил себе картину: белые полосы, бегущие вниз по зданию от ласточкиных гнезд: мимо плывут лица из прошлого; люди прислоняются к будкам полицейских, засунув руки в карманы; тощие пьянчуги с незастегнутыми ширинками, пошатываясь, идут вдоль стены, напевая частушки про Тито и партию; свадьбы рассаживаются по коляскам, запряженным лошадьми под звуки аккордеона и тамбурина, а крепкие лошади поднимают хвосты, чтобы уронить дымящуюся зеленую лепешку на мостовую, румяная невеста с лицом как помидор и белый яйцеголовый жених отправляются домой, чтобы врать друг дружке и жить долго и счастливо.

А я еду в маленькой тележке, чтобы лечь на супружеское ложе с личинками мух и умереть.


Катафалк снова въехал на булыжники – улица Николы Тесла. Иван мысленно увидел голубой дом начальника полиции, и те ступени, на которые он свалился голый. И даже теперь ему было стыдно. Но полицейскому стоило бы стыдиться сильнее, что после убийства Петра он имел наглость баллотироваться на государственный пост. С другой стороны, что характеризует политика лучше, чем доказательство его готовности совершить убийство?

Слева тянулось здание из красного кирпича с толстыми дверями – кинотеатр «Первомай», где Иван посмотрел свой первый фильм: черный поезд несется вперед, становясь все больше и больше. Иван в ужасе от того, что поезд сейчас врежется в зрителей, выбежал из зала и удивился, не увидев дыры с той стороны здания, куда въехал поезд.

Позднее Иван научился проникать в кинотеатр через подвал. Он взбирался по груде дров, а потом через дырку в экране смотрел на перевернутое изображение. Раздражительный сторож, не выпускавший сигарету изо рта, высушенный, как соленая сельдь, следил за Иваном, пытаясь поймать сорванца раньше, чем тот успеет выскочить в зрительный зал и раствориться в темноте.

Дальше шел городской парк, где жаркими весенними днями Иван принимал раз в месяц ванну в турецких бассейнах, больших и овальных. Иван засовывал член в дырку в стенке огромной лохани, и от бурлящей воды испытывал головокружительные оргазмы. Размягченным ногтем большого пальца он отковыривал куски краски на стекле, чтобы потом подглядывать за обнаженными купальщиками с улицы. В их городок приезжало много одиноких женщин принимать минеральные ванны и лечиться от бесплодия.

А слева жужжал городской рынок: крестьяне и ремесленники продавали живых цыплят, гусей, кроликов, индюшек, чеснок, арбузы, шерстяные носки, ковры, башмаки, медные горшки, тулупы из овчины. Вокруг толпились покупатели, внимательно рассматривали товар, громко торговались, хлопали друг друга по плечу, пожимали руки, разворачивали купюры, звенели монетами.

Иван задремал, но его напугал громкий хлопок. Катафалк переехал через железнодорожные пути, подпрыгнув четыре раза. Иван вспомнил, как деформировалось колесо велосипеда, когда он на большой скорости врезался в рельсы, съехав с горки, а сам Иван свалился, ободрал колени, локти, лоб и нос.

Чешский оркестр снова заиграл печальную мелодию, ухватив саму суть скорби, но упустив все остальное. Печаль овладела Иваном, вытесняя страх, словно собирались хоронить не его, а кого-то другого, и он прислушивался к сдавленному хлюпанью трубы.

Но его печаль была скорее апатией, чем эмоцией. Он устал от эмоций. Ты, что он больше не был подвержен страстям, казалось еще одним поводом опечалиться еще сильнее, но Иван так и остался в состоянии меланхолии.


Лошади везли катафалк вниз по крутому склону, так что «будущий труп» соскользнул, и ноги уперлись в дерево. Когда голова перевесила и стукнулась о противоположную стенку, Иван понял, что повозка миновала вершину холма. Ветки кустов задевали колеса, а деревья – металлический каркас.

25. Грязь к грязи

Повозка поскрипывала и дрожала на неровной дороге, ведущей к кладбищу. В гробу было душно, хотя в нем и образовалась трещина, когда жена Ивана и доктор бурно занимались сексом. Иван слышал монотонные завывания. Даже если люди рыдали из страха перед собственной смертью и свежей могилой, ему все равно это нравилось. Иван не ревновал из-за того, что они жалели себя, а не его. В конце концов, эта могила станет его домом, как только его плоть растает в грязи, они с могилой станут единым целым.

Катафалк остановился, и гроб скользнул вперед. Лошади захрапели, словно это их собирались скинуть в яму.

Иван ощутил неравномерные волны. Должно быть, его несут на плечах несколько мужчин разного роста. Интересно кто? Он никогда не носил гроб на похоронах, но помогал дотащить тело Петра, еще не подвергшееся трупному окоченению, до машины «скорой помощи». Ивана укачивало. Ему показалось, что он слышит стук о дерево – это гроб положили на дощатый помост над открытой могилой, а потом под днищем гроба пропустили веревки. Пустота под ним выпила из его кровеносных сосудов остатки надежды. Засасывающий вакуум ужаса втягивал его в темную дыру в его воображении, в антиматерию. У Ивана похолодело внутри.

Гроб опускали в могилу рывками, а веревки издавали жужжащий звук, словно лезвие пилы врезалось в дерево. Это жужжание проникало сквозь дерево, и оно вибрировало, как и кожа Ивана. Гроб накренился сначала в одну сторону, потом в другую. Внезапно Иван ощутил ускорение, какое чувствуешь, когда скоростной лифт едет вниз. Кровь прилила к выступающим частям тела – носу, глазам, губам, члену, коленям, пальцам ног. Гроб врезался в дно могилы.

Иван представлял себе, как все рыдают снаружи, но не был уверен. Такая категория, как «снаружи», переставала существовать. Сначала было тихо, а потом на крышку гроба посыпались комья земли. Они ударяли по дереву, сперва громко, а потом все тише и тише, по мере того как над Иваном вырастал холм. Потом слышны были лишь гулкие удары сбрасываемой лопатой земли, становившиеся все приглушеннее, словно гроза, бушующая где-то вдалеке, поэтому удары грома доносились до него, словно тихое ворчание, через целый океан земли.

А потом стало тихо. Гробовая тишина. Ни звука. Ничего.


Во время похорон Иван видел себя осколком, отколовшимся от мира, но все еще болтающимся на волоске. А теперь все связи с внешним миром были утеряны. Снаружи не доносились звуки жизни, чтобы можно было отрицать смерть внутри, никаких подпрыгиваний на рельсах, чтобы навеять цепочку воспоминаний.

Даже если бы истерический паралич отступил, Иван не смог бы позвать на помощь, его все равно никто не услышал бы.

Может, я и впрямь умер. Наверное, я умер уже давным-давно. Я ведь и раньше об этом думал, но никогда до конца не верил. А теперь, как я могу верить в то, что жив? Может, мертвые так и продолжают существовать, не веря, что они мертвы. Может, смерть – это состояние абсолютного скептицизма. Может, я проведу целую вечность, разрываясь между двумя полюсами, смерти и жизни, двумя версиями одной иллюзии.

В гробу стало влажно. Иван забылся бы, если бы не холод. Он дрожал бы, если бы мускулы могли сокращаться. Он дрожал мысленно. А потом ощутил воду на дне протекающего гроба. Иван проклинал Сельму за то, что она приобрела самый дешевый гроб, какой только смогла найти. Но, возможно, именно плохое качество гроба продлило ему жизнь, если он все-таки был жив. Воздух проникал через трещины, пока гроб везли на кладбище. Но теперь он задохнется.

Вползет ли сюда племя червей и обгложет ли меня? Но как черви могут жить в холодной, влажной земле? Черви, пожирающие застывшие трупы, – это всего лишь плод больного воображения. Да, конечно, личинки мух пожирают тела, валяющиеся в грязи после битв или похороненные летом в неглубоких могилах, но не в промерзшей почве. Здесь нет никаких червей.

Однако в том, что он сгниет. Иван не сомневался. Он принес с собой полный комплект аэробных и анаэробных бактерий. Они будут питаться им и размножаться по всему его телу, начиная с кончика носа и до кончиков ногтей на пальцах ног, с ушей через полые трубки, кишки и волокна – горло, шею, трахею, пищевод, кишечник, прямую кишку, кровеносные сосуды и нервы. У него намокла спина. Нет, «пыль к пыли» здесь не подходит. Скорее, грязь к грязи.

Сохранятся ли его кости тысячу лет? Вряд ли. Человеческие скелеты лежали крест-накрест в мягкой скользкой глинистой почве, не давая холму соскользнуть в долину, как корневая система дерева. Холм рос, как ребенок с человеческими костями, все крепче и крепче. Он возвышался над городом как гигантский пес, как Харон, перевозчик мертвых душ в Аиде, с хрустом перемалывая свежие кости каждый день. Кости гнили медленно, не так, как в сухом песке, они скорее напоминали свитки Мертвого моря, которые пережили различные культуры, языки и даже некоторых богов, например греческих, погибших во время теологического геноцида, устроенного Византией. Но запачканные глиной кости Панонской низины искрошатся и превратятся в глину за какие-то столетия, как и древние славянские боги, и, поскольку от той религии не осталось ни следа, кроме этой грязи – знаменитой славянской души и земли, пришлось привозить новых богов из более сухих регионов на замену тленным славянским. Как можно выжить и уцелеть, думал Иван, если мы не смогли даже создать богов, которые прожили бы достаточно долго? Не имея лучшей альтернативы, мы верили в диктаторов, возвышенных до статуса божества. Во времена моей молодости Тито был нашим единственным богом, и его гангрена, разновидность гниения, лучше всего отражает, что представляет собой наша религиозность, наши гниющие стигматы.

Иван пожалел, что не продал свое тело медицинскому факультету, тогда его не стали бы хоронить, а аккуратно вскрыли бы и разрезали на кусочки дрожащими руками первокурсников-медиков. Они стояли бы вокруг в удушливой атмосфере, тихонько выпуская газы – да, картинка не слишком шикарная, зато Иван смог бы воспользоваться той небольшой суммой денег, которую ему выплатил бы факультет. Он мог бы, если бы не придумал деньгам лучшего применения, посетить бордель в большом городе. Это лучше, чем соблазнять Светлану или позволить соблазнить ей себя?

Что получится из его костей? Теперь он вспомнил, как в детстве, отдыхая в летнем лагере на берегу, залез в бункер и нашел несколько черепов и сотни ребер. Он схватил череп и побежал обратно в лагерь, спотыкаясь о кости, а ноги подкашивались, словно кости, оставшиеся за спиной, сейчас соберутся в единое целое и побегут за ним, размахивая косами, чтобы отрубить Ивану ноги, и он упадет как скошенная трава. Иван подвесил кости на входе в палатку, превратив ее в пиратский корабль. Директор лагеря отослал Ивана домой за неуважение к мертвым, кроме того, из-за его выходки возник вопрос, чьи вообще это скелеты.

А теперь высохший скелет косо ухмылялся, глядя на него, челюсти лязгали, демонстрируя пустые коричневые десны с дырками вместо зубов. Огромные пустые глазницы увеличивались в размерах. Череп становился все больше и больше, смотрел на Ивана с глупым выражением, порождая бесчувственное небытие. Из дыры на месте носа порывы гнилостного ветра залетали в легкие Ивана. Ветер кружился, отрывая его от земли, засасывая в зияющие носовые каналы. Иван с силой врезался в искореженные кости и парил в темноте, попав через дырку в пространную пустоту внутри черепа. Невесомый и неподвижный, Иван пытался сделать вдох, надеясь, что здесь есть воздух. Но внутри черепа был вакуум. Легкие Ивана раздулись, как воздушный шарик, чтобы потом раствориться в прохладной желтоватой грязи. И в этом гнилостном разложении Иван страдал галлюцинациями и терял сознание.

26. Никогда не рано копать

Коллега Ивана по работе, любитель анекдотов Павел, шатаясь, шел по кладбищу. Сегодня вечером он побывал в «Погребке», где бармен, Ненад, поведал ему печальные подробности смерти Ивана.

– Нет, друг, ты только себе представь, его брат из Германии не приезжал два года. А теперь этот капиталистический югошваб чувствует себя виноватым. Ну и что он делает, чтобы унять это чувство? Берет дорогущие карманные часы восемнадцатого века и кладет Ивану в карман брюк, в гроб. Эти часы могут определять лунные фазы, астрологические фазы, положение планет и еще бог знает что. Сделаны целиком из золота и украшены рубинами. Эх, ну и дурак же его брат, расстается с такой ценной вещью. Да они стоят, должно быть, несколько тысяч евро!

– Да ладно, хватит чепуху нести!

Посетители посмеивались над Ненадом, поскольку знали, что он рассказывает всякие небылицы просто так, для удовольствия. Некоторым пьяницам и хотелось бы ему поверить, но они боялись привидений, и никакие ценности не могли соблазнить их пойти раскапывать могилу глухой ночью, особенно свежую. Нужен был кто-то, кто поверит в эту невероятную историю, но принимает на веру все остальные невероятные истории – о привидениях, – то есть человек с уникальной избирательной доверчивостью. А Павел был сейчас как раз таким избирательно доверчивым под действием жадности и алкоголя.

– А я думал, Ивана похоронили с его скрипкой.

– Хорошо, что ты сказал, – обрадовался Ненад. – Знаешь, никто не обращал особого внимания на его скрипку, а Иван и не хвастался. А я как-то раз заглянул внутрь и увидел там очертания буквы «S». Тогда я не придал этому значения, но сейчас уверен, эта «S» – первая буква от Страдивари. А то, что орнамент на шейке и головке инструмента напоминает разозлившуюся змею, лишь подтверждает мою теорию. А змея по-итальянски начинается с той же буквы, что и фамилия Страдивари, septenttna, или что-то в этом духе. Это другой способ поставить свою подпись.

– Невероятно! Но он же не продал скрипку…

– Скорее всего, Иван и сам не знал, что она настолько ценная.

– А все скрипки Страдивари так выглядят?

– Нет, мне кажется, эта была уникальной. Наверное, он изготовил ее для Паганини или кого-то другого с такой же демонической энергетикой… принца тьмы.

К тому времени, как Ненад закончил свою пламенную речь, по его щекам текли слезы. Он оплакивал ценности, похороненные вместе с другом. Павел выскочил из бара, чтобы вернуть скрипку и золотые часы. А Ненад в пылу собственной захватывающей истории хотел было броситься за ним.

Павел зашел в мастерскую, схватил лопату, фонарик, клещи, молоток и долото, а потом покатил на кладбище на своем стареньком «юго».

Начав копать, Павел насвистывал мотив песенки Тома Джонса. Через несколько часов он добрался до гроба и вскоре расчистил его достаточно, чтобы открыть крышку. Ударом молотка Павел вогнал долото в дерево, треснутый гроб открылся, крышка откинулась в сторону, и Павел схватил Ивана за холодные руки.


Холодный воздух ударил Ивану в нос. Теплые руки разогнали кровь по его телу. Считая себя умершим, он утратил страх перед жизнью и перед смертью, которые и послужили собственно причиной истерического паралича, или, если употребить более точный медицинский термин, остановки сердца. Он начал потихоньку дышать. Но Павел не заметил, поскольку видел только то, на что падал свет фонарика. Он исступленно продолжал свои поиски. Часов ни в одном из карманов не оказалось. Ни в руках, ни на ногах. Единственное, что Павел нашел под подушкой, был Новый Завет. Он вытащил книжку, полистал тонкие страницы из папиросной бумаги и положил во внутренний карман пиджака покойного. А потом примостился на краешке гроба и лениво начал пить сливовицу из фляжки.

Иван не знал точно, действительно ли он все это слышит, чувствует и видит, или это галлюцинация. Он так оцепенел, что появилось ощущение, будто армия муравьев марширует по всей его коже и под ней. Тело затекло.

Когда Павел приподнял его и перевернул в гробу, Ивану захотелось кричать, но сил не было. Он дышал все глубже и смотрел на темные облака, казавшиеся ему ослепительно белыми. Попытался поднять голову, но не смог, снова попытался и снова не смог, но продолжал потуги, поскольку чувствовал, как сокращаются мускулы. Ивану удалось слегка приподнять правую руку, это его вдохновило, сердцебиение стало ощутимым, он громко задышал и задрал руку почти на максимальную высоту. Затем поднял голову, изменив угол зрения, и увидел Павла, сидящего у его ног с фляжкой у рта. Но это зрелище ни только не испугало его – что его вообще могло испугать после всего случившегося? – но и подарило ему теплое чувство, надежду. Ха, вы только посмотрите на это! Человек! Это сон или явь? Я действительно вижу его? Да, да, взгляните сами!

Иван в восторге смотрел на человека, сидевшего на краю гроба, желая заключить его в свои объятия, и позвал тихонько, нежно, с любовью: «Братец!» Но из этих сверхчеловеческих усилий родился только нечеловеческий свист и рычание, смесь гула ветра и уханья совы вдалеке.

Павлу этот звук не понравился, он вылез из могилы, снова соскользнул внутрь и рванул наверх, пытаясь выкарабкаться, поскольку от звуков становилось все больше и больше не по себе. Он ухватился за выступавший корень дерева, подтянулся и выбрался. Сердито глотнул сливовицы и начал закапывать могилу, но не из страха, что кто-то узнает об его неблаговидном деянии, а чтобы кто-то еще пришел сюда и так же расстроился. Павел был уверен, что весь город выстроится в очередь раскапывать могилу Ивана в поисках спрятанного клада. Так им и надо. Этот мерзкий обманщик Ненад должен поплатиться за свое вранье.

Целая лопата земли свалилась Ивану на голову, он ударился о деревянное днище гроба и потерял сознание – к этому времени Иван уже привык терять сознание.

27. Привкус земли в ноздрях

Когда Иван пришел в себя, он ощутил землю в носу и во рту – его присыпало землей как раз в тот момент, когда он открыл рот, собираясь что-то сказать.

Постанывая от головной боли, Иван попытался выползти из гроба. Он перелез через край и встал, постепенно: сначала на четвереньки, а потом уже на две ноги, как homo erectus, человек прямоходящий. Затем залез обратно в гроб, ругая жену на чем свет стоит, поскольку понял, что гроб не такой уж дешевый, как он думал раньше. Лакированный и ужасно скользкий. Иван попытался выбраться, но все время соскальзывал обратно. Он ощупал край могилы и обнаружил корень могучей сосны. Ухватился за него и умудрился вытащить себя из могилы, отталкиваясь ногами от гроба – напряжение придало Ивану сил.

Набравшись смелости, пусть и не с самой геройской осанкой, Иван, пошатываясь, побрел прочь от могилы в сторону Низограда. После взрыва энергии, обусловленного восторгом от того, что он был снова среди живых – хотя в реальности скорее все еще среди мертвых, поскольку пространство вокруг было заполнено крестами. Цветами и свечами, – Иван ослабел, и идти на своих двоих стало неудобно. На четвереньках он прополз по грязи на главную аллею кладбища. По дороге раздавил ладонями нескольких червей и улиток и поранил коленку об острый камень. В горле и во рту пересохло, но хотя земля и была влажной, луж не попадалось. Он подполз к кладбищенской ограде.

Куда идти? Ползти домой, а это еще пара километров? Нет, это выше его сил. Да и как жена отреагирует, увидев его живым? Поверит своим глазам или примет его за привидение? Ну первое или второе? А может, я и есть привидение? Нет, привидения передвигаются с большей легкостью, чем я. Если, духам приходится так вот ползать и страдать от боли, то я никому не рекомендовал бы эту профессию. Но поскольку, лежа в гробу, Иван заново открыл для себя семейные ценности и любовь, то решил, что попробует все-таки доползти до дома, даже если и не получится. Сейчас не время для пессимизма – он уже проделал такой путь, несмотря на все неблагоприятные условия. Иван решил, что сейчас возможно все, включая и вероятность преодолеть ползком несколько километров.

По дороге он набрел, вернее, наполз, на строившийся дом, напоминающий бункер, обнаружил колонку и нажал на рычаг. Вода капала, а Иван лежал под колонкой, продолжая дергать рычаг. Вода омыла ему глаза и наполнила рот. Иван сделал глоток. От холода заломило зубы и показалось, что даже мозг где-то в глубине черепа замерз от ледяной воды, но это было так приятно, так живительно, Иван так этого хотел, что продолжал жадно глотать, – вода попала в легкие, и он чуть было не захлебнулся. Иван хлюпал носом, кашлял и чувствовал жар. Но когда дотронулся до лба, то лоб был не горячее и не холоднее ладони. Однако это не убедило Ивана, поскольку он помнил, что ладонью объективно измерить температуру нельзя, она – часть субъекта. Но его удивило то, что после смерти у него все нормально со здоровьем.

Постепенно к Ивану вернулись силы, и он смог выползти из похожего на бункер строения. Он прополз через огород, через листья капусты. Тихий ветерок с ароматом яблок гладил Ивана по лицу. Уже осень? Иван ел хрустящие яблоки, не помыв их. Желудок забурчал, словно жаловался на то, что опять приходится работать.


Из-за угла вышел молоденький хорват в синей униформе полицейского, Иван его никогда раньше не видел. Поскольку у Ивана, как правило, возникали проблемы с полицией, он испугался и больше всего удивился тому, что ощутил сильное сердцебиение в грудной клетке. Появление полицейского оказало на Ивана лечебное воздействие, словно инъекция адреналина на больного после остановки сердца. Иван напомнил себе, что нет причин для волнения после того, как пережил процесс умирания и саму смерть во всех деталях, насколько только возможно.

Полицейский, патрулирующий улицы, заметил странный внешний вид Ивана – костюм, галстук и волосы, покрытые слоем грязи. Иван выглядел как копия человека, вылепленная из глины, этакий недоделанный Адам, словно Господь позабыл вдохнуть жизнь в существо, слепленное из праха земли.

– Стоять! – закричал молодчик в форме. – Почему вы ползете?

– А почему бы и нет? Разве это запрещено законом?

– Вы пьяны? Вы ранены? Вас сбила машина? – Судя по голосу, полицейский был готов броситься на помощь.

Он мог бы меня подвезти. Но, скорее всего, отвезет меня в больницу, а мне туда не хочется. Поэтому Иван ответил:

– Нет, нет и еще раз нет.

– Тогда что вы делаете в такое позднее время? Вы психически нездоровы?

– Душевное здоровье – слишком скользкая тема, чтобы в нее влезать. Что ты думаешь, я делаю? Я иду, сели можно так выразиться, домой с кладбища.

– Встаньте, когда разговариваете с представителем закона.

– Я не знал, что ты представитель закона. Ну хорошо, я встану.

– И что вы делали на кладбище? Обворовывали свежие могилы?

– Нет, я умер. Вернее, меня заживо похоронили по ошибке.

– По ошибке? – переспросил полицейский и сделал шаг назад, чтобы получше разглядеть странного человека. – Похоронили?

– А как, ты думаешь, я мог так вымазаться? – спросил Иван.

– Просто поступали сообщения, что люди раскапывают… а вы еще и пьяны, разве нет?

Иван прислонился к стене дома.

– Нет, просто устал от лежания в гробу. Если хочешь уединиться и убежать от всего – шума, семьи, работы, политики, полиции и так далее, – то я все-таки не стал бы рекомендовать гробы. В них тесно, душно и неудобно.

– Может, смысл все-таки есть, в гробу тепло, когда снаружи холодно, и наоборот. Неплохо для бродяги. Но почему вы весь перемазались в грязи?

– Думаю, кто-то вскрыл мою могилу, открыл крышку, обшарил мои карманы и ушел, он даже не вытащил золотые коронки изо рта. Мне ужасно повезло. Помню, во время войны мы всегда так делали.

– Вы несете какую-то чушь.

– Чушь? Ты сам только что сказал, что участились случаи воровства, – спокойно сказал Иван. Он вообще был очень спокоен, наслаждался разницей между жизнью и смертью. И добавил: – У меня нет времени спорить с тобой о мелочах и силлогизмах, поскольку ни один из нас не сможет их разрешить. Я рад, что жив и иду домой. Мне еще надо доставлять удовольствие жене, обучать дочку, играть музыку, читать Библию – на самом деле впереди ждет просто куча дел.

Иван пошел прочь, но полицейский схватил его за локоть.

– Ваше удостоверение личности!

Иван порылся по карманам, но нашел только Новый Завет, вытащил и продемонстрировал его.

– Ах вот ты кто, – разозлился полицейский. – Один из этих сектантов, которые позволяют сербам прятаться и строить козни против нас, хорватов. Позволь сказать тебе, я уже имел опыт общения с такими злостными хулиганами. Отвечай, что делал на кладбище!

Полицейский приставил пистолет к шее Ивана, надел наручники и обыскал карманы.

– Где паспорт?

– В таком маленьком городке, как наш, паспорт не нужен. Почти все меня знают, по крайней мере в лицо. Очевидно, ты недавно переехал, да?

– Нет паспорта? Это незаконно…

– Знаешь, личинкам мух не нужно заглядывать в твой паспорт, чтобы обглодать твои кости, не так ли?

– Еще шуточки тут будешь шутить политические, и паспорта нет! А ну пошли в участок.

Он схватил Ивана за предплечье и запихал его в синюю полицейскую машину. Иван был слишком слаб, чтобы сопротивляться.

Полицейский втащил Ивана через стеклянные двери, потом через деревянные двери и, наконец, через металлические. Двое других полицейских, положив ноги на стол, играли в карты. Когда Иван вошел, картежники заорали, вскочили и выпрыгнули из окна со второго этажа.

– Что это было? – спросил молоденький полицейский, напуганный поведением коллег.

– Они думают, что я живой мертвец! – с гордостью сказал Иван.

Полицейские звали на помощь, лежа на тротуаре под окнами.

Молодой коллега выбежал на улицу и отвез их в отделение скорой помощи, где им наложили гипс.

Спустя полчаса в участок явился сонный Букин, потирая глаза, вернее, мешки под глазами.

Он тоже испугался, увидев Ивана. Волосы у Ивана стали совершенно седыми из-за пережитых несчастий, поэтому он действительно напоминал привидение.

– Но ты же умер, тебя здесь быть не должно! – воскликнул Вукич. – Что, черт побери, происходит?

– Мне кажется, я все-таки жив, хотя, разумеется, я могу ошибаться.

– Ты не можешь быть живым. Твоя смерть была официально зарегистрирована, – повернувшись к молодому полицейскому, стоявшему у него за спиной, Вукич заявил: – Нужно вернуть его в могилу. Вот и все.

– Что вы хотите сказать?

– Я хочу сказать, что его место в могиле.

– То есть вы предлагаете его убить?

– Нет, мертвого убить нельзя, да и не нужно. Просто вернем его туда, откуда он вышел. И это будет правильно и просто, поскольку все документы уже подготовлены, и он официально объявлен умершим. Господи, как я ненавижу всю эту бумажную работу!

– Но я жив! – возразил Иван, которому не понравился весь этот разговор.

– Заткнись! – Вукич яростно тер глаза. – Я просто с ума схожу. Больше никогда не буду пить узо.[12]

Вы не можете меня просто закопать, – сказал Иван. – я жив и умирать не собираюсь. Вообще-то стоит начать расследование. У меня есть подозрение, что моя жена вступила в сговор с доктором, чтобы меня убить. Возможно, и вы тут замешаны – ну, история с вашей супругой и все такое. Должно быть, доктор дал моей жене какие-то таблетки, которые вызвали паралич, и выписал свидетельство о смерти. Я знаю, поскольку слышал, как они занимались сексом прямо на этом свидетельстве, и хочу, чтобы вы прямо сейчас завели дело.

– Не будет никаких расследований. Мы вернем тебя туда, где тебе самое место. Кроме того, не упоминай при мне об этой шлюхе.

– Моя жена не шлюха, да, у нее, возможно, бывают моменты слабости…

– Я имею в виду свою жену, придурок. И ты еще больший придурок, раз веришь своей жене.

– Не хотите сыграть в шахматы? – спросил Иван. – Если, я выиграю, вы меня отпустите.

– Нет, не хочу. Хватит с меня твоих шахмат, нет уж, на… – И Вукич вставил слово, которое имеет непосредственное отношение к вставлению.

– Но эта давняя традиция – играть в шахматы со смертью, вы что, не смотрели «Седьмую печать»? Помните ту сцену, где Смерть жульничает и обманывает рыцаря – ага, как будто иначе он мог бы у нее выиграть. Но я-то смерть победил! И у вас выиграю! Ха-ха-ха!

Иван заплакал от смеха, и слезы смочили грязь на верхней губе. Стекающая глина напомнила Ивану о тех временах, когда он занимался скульптурой и бюсты Юлия Цезаря растаяли под дождем, став похожими на компанию Цицеронов.

Вукич снова выругался.

– Ненавижу иностранные фильмы. Да что эти немцы знают такого, чего мы не знаем.

– Вообще-то это шведский фильм.

– Шведский… Ладно, по крайней мере, они снимают хорошую порнуху.

– Пусть так, вы помните сцену, где рыцарь спрашивает Смерть: «А что там, после смерти?» Смерть медленно поворачивается, смотрит на него и спокойно говорит: «Ничего». И уходит. Разве не удивительно?

Иван завелся, кричал, вскочил с места, разыграл эту сцену, и – весь в потрескавшейся глине, вызывающий ужас, бледный – он идеально годился на эту роль, был намного артистичнее, чем актер в фильме Бергмана. По крайней мере, Иван вложил в свою игру больше чувств.

Молодой полицейский, очевидно убежденный, что у него есть объяснение странному поведению задержанного, подскочил к Вукичу:

– Шеф, вот что я нашел в его карманах.

Он вытащил из своего кармана покрытый грязью Новый Завет, маленькую черную книгу с шелковистыми страницами, красными по краям.

Вукич даже не дотронулся до книги. Он начинал верить, что перед ним привидение, и произошло то, о чем толкуют все кальвинисты и все эти сектанты, – воскрешение из мертвых.

Увидев бледное лицо Вукича, ощутив свое превосходство из-за побед в шахматах и забыв о том, что он слабее физически, Иван предпринял еще одну попытку:

– Если вы меня похороните заживо, то я снова восстану из могилы и приду к вам домой. Знаете, у меня появились кое-какие связи в мире духов и, чтобы вы знали, в нашем мире тоже. Вы когда-нибудь слышали о ложе масонов?

Как и многие читатели популярных националистических газет, Иван верил, что масоны контролируют почти все в нашем мире, и Папа Римский, Клинтон, Буш. Путин и большинство глав государств – масоны. Ходили слухи, что масоны давали деньги кальвинистам и адвентистам на строение новых церквей и восстановление панславянской балканской федерации, другими словами. Югославии. Та самоуверенность, с которой Иван озвучивал свои угрозы, лишь укрепила Вукича в его подозрениях. Но он все-таки спросил дрожащим голосом:

– Скажи мне, а ты и правда масон?

– Да, тринадцатого ранга. Горбачев, мой старинный приятель, – масон тридцать первого ранга, Папа Римский – тридцать третьего, а Бобби Фишер – тридцать четвертого, – ответил Иван.

– Я не могу тебя отпустить… – вздохнул Вукич.

– Ну, в таком случае, – Иван воздел руки к небу и начал молиться: – Внемли мне, Господь Всемогущий…

– Прекрати! Здесь молиться… з-з-запрещено! – заикаясь, сказал Вукич.

– Меня не проведешь. При старом режиме было запрещено, но при новом – даже приветствуется. Ты что, спутал, кто у власти? Пропустил воскресную мессу?

Вукич пошел в свой кабинет с дергающейся губой и выпил водки. Его адамово яблоко щелкало, как кнопки шахматных часов во время блица.

– Здесь нельзя произносить языческие молитвы.

– А можно и мне водки? – спросил Иван. После того, через что ему пришлось пройти, Ивану нужно было выпить.

– Нет, мертвые не пьют, – сказал Вукич, но все-таки протянул бутылку Ивану, поскольку больше не контролировал себя.

– Хорошо, по крайней мере, ты многое про нас знаешь, – кивнул Иван и со вздохом отказался от выпивки. – Я просто шутил. Но теперь не шучу. Расстегни наручники. Выдай мне паспорт – это же в твоей власти – и отвези меня на вокзал в Загребе. А еще дай мне две тысячи немецких марок, чтобы я добрался до своих братьев-масонов в Вене.

Вукич мерил шагами комнату, курил гондурасскую сигару и смотрел на Ивана. Иван говорил о всепроникающей власти масонов – как они могут облучить голову Вукича и управлять его мыслями с помощью электромагнитных волн, улавливаемых металлическими пломбами… Бобби Фишер, который на этом специализируется, лично займется превращением Вукича в робота. А Вукич-робот до конца дней своих дней будет чистить масонские сортиры в Вене, отскребать сперму, пролитую во время особых церемоний, и мочу с кафельных плиток, ползая на четвереньках.

Вукич выпил еще, и еще, рука дрожала, и вскоре он упал в обморок от опьянения и усталости. Иван почувствовал себя одиноким, в середине разговора он потерял своего слушателя. И тут он понял, что он человек компанейский, и нес всю эту пургу только из желания пообщаться. Может, придется вернуться, если ему нужен паспорт. Он вышел из полицейского участка, прошел мимо стойки дежурного, за которой спал полицейский, положив голову на стол, а у его носа лежала голубая фуражка с красно-белой шахматной доской, гербом Хорватии. Что символизирует эта шахматная доска? Ивану хотелось взять фуражку себе, она могла бы согреть его на холодной улице плюс придать ему авторитет, которого у него никогда не было, авторитет члена госаппарата. Ну, возможно, он и стал бы выглядеть более авторитетно, если бы не был покрыт землей и похож на привидение. Но куда пойти дальше? В государственную больницу? Скорее всего, после всего случившегося ему не помешало бы детальное обследование сердца, ЭКГ снятая во время физических упражнений с нагрузкой, или компьютерная томография. Иван задумался, как сильно, должно быть, пострадал его мозг в результате кислородного голодания.

И тут он понял, что медицина стала частной, и все эти обследования будут стоить очень дорого. Более того, в такое позднее время в отделении скорой помощи никого нет. Скорее он обнаружит докторов у себя дома, занимающихся сексом с его женой. Очень удобно – встретить всех, кто тебе нужен, в одной постели. Нет, он не ревновал. Он может притвориться, что воскрес, и открыть собственную клинику. Еще можно стать доктором, причем более знающим, чем все те, кто получил диплом, – пережившим смерть. Перепачканное свидетельство о смерти, пусть даже и написанное с ошибками, могло бы стать грандиозным дипломом. Возможно, он станет священником, правда, прихожане подумают, что умереть, пролежать три дня и воскреснуть – банально, это все уже было. Странная мысль, что, вероятно, он мессия, пришла Ивану в голову, и он рассмеялся. Двадцать процентов сумасшедших считают себя мессией, и подобная мысль, видимо, указывает на то, что он действительно сошел с ума. Тем не менее иногда безумцы правы. Но скольким психам удалось выбраться из могилы после смерти? Так что его заявление будет более убедительным, чем заявление среднестатистического безумца. Но если он и впрямь мессия, то это было бы глупо. Нет, не может быть. Если бы Иван был мессией, то он был бы более просвещенным, мог бы говорить с Господом, но кто знает, обладал ли Иисус подобными способностями. И зачем мне сейчас во что-то верить, когда мне не нужна религия?

28. Иван старается, чтобы его ne узнали на улицах родного городка

Умирая от желания выпить кружечку пенящегося пива, Иван решил зайти в «Погребок». Иван не забыл о своей внешности, поэтому сначала он пошел в парк к термальному источнику под стенами какой-то конструкции, напоминающей крепость. Он ополоснул лицо серной, испускающей пар водой, вытекающей из ржавых труб, вымывая остатки земли из ноздрей. Ржавая вода приятно пахла маслом. Иван втянул воду через нос и чихнул. Пар прочистил носовые пазухи, и, поднимаясь по лестнице, Иван вдыхал насыщенный хвойным ароматом воздух так глубоко, что ощутил себя по-настоящему живым.

Холодная луна лизала город, а там, куда она не дотягивалась, сгущалась темнота. Иван шел, держась поближе к стоящим вдоль улицы домам, прячась в потемках и чувствуя странную робость. Когда он дотронулся до выпуклости стены, то услышал, как внутри, в пространстве между штукатуркой и кирпичами, шипит песок. Дома все еще были обезображены оспинами, оставшимися после войны. Город мог бы уже оштукатурить раненые дома, но жители хотели помнить войну, чтобы ощущать себя мучениками. У Ивана возникло смутное чувство оторванности от своего города и неуместности этой прогулки после столь долгого лежания в гробу. Разумеется, Иван всегда мучился от ощущения того, что он здесь лишний, и он не хотел чтобы его узнавали. Он много раз и раньше ходил инкогнито.

На улицах царил полумрак, новый режим не был таким же богатым, как старый, и город был частично лишен электрического освещения. Когда Иван дошел до бара, то увидел Ненада, стоявшего у дверей, наклонившись вперед. Очевидно, он закрывал заведение. Иван закричал, но голос его подвел – он и сам себя толком не слышал.

Силуэт Ненада отделился от двери, пересек вымощенную булыжником улицу и направился прямо к своему серебристому, залитому лунным светом «BMW». Шины чиркнули по асфальту раньше, чем Иван услышал гул мотора, и Ненад проехал мимо на импортном чуде технической мысли. И тут Ивану пришло в голову: как странно, что Ненад, как и многие другие, кажется, намного состоятельнее него. А ведь Иван считал себя самым умным, но тут возникает старый вопрос – если ты такой умный, то почему такой бедный? С другой стороны, зачем ему такая блестящая машина? Ну, например, он мог бы поехать сейчас к себе домой. Но сейчас уже третий час ночи… Если он в такой час появится на пороге, это будет шоком для домашних. Днем Сельма увидит его отчетливо и не усомнится, что это действительно он, независимо от того, как она объяснит его появление – воскрешением из мертвых или просто поправился после неправильно поставленного диагноза, в котором есть и ее немалая вина.

На взгляд Ивана, он стал лучше, пережив смерть. Раньше он стал бы ненавидеть жену, считал бы делом чести злиться и мстить, а теперь был настроен мирно. Он вернулся в парк. Прохладный запах поросшей мхом земли прекрасно сочетался с ароматом затоптанных, покрытых пылью дубовых листьев и серной воды термальных источников. В лунном свете конусы кипарисов отбрасывали серо-голубые тени на гравиевые тропинки. Иван шел вдоль рельсов, уложенных на деревянные шпалы, пропитанные свежей смолой и маслом. Сквозь листья огромных дубов и берез не пробивался свет, который указал бы дорогу, – определенно, деревья выросли здесь за последние сорок лет. Единственная прелесть теперешнего возраста Ивана состояла в том, что деревья, которые он знал с юности, стали гигантами. Пока город ветшал и его жители старели, парк разрастался ввысь, становясь все более величественным.

Иван нашел бомбоубежище по специфическому запаху цемента, гнили и сырости, исходившему из него. Он ощупью двинулся вперед, чувствуя шероховатые стены и опасные кусочки ракушек, торчавшие из бетона, которыми можно было порезаться, как бритвой. Крошечными шажками он добрался до бетонной скамьи возле дальней стены. Вот, значит, каково это быть слепым – ты аккуратно тыкаешь во все пальцами, постоянно ощущая тревогу. Шаря вокруг, Иван укололся об иглу – это был шприц. Иван решил, что, должно быть, его использовали какие-то наркоманы. Он понятия не имел, что в его городе живет такая прогрессивная молодежь. А что, если у них ВИЧ? Я заболею СПИДом? – размышлял Иван. А что, если и правда? Болезнь проявит себя лет через пятнадцать, а еще через пять я умру, то есть в возрасте семидесяти лет. Но это больше, чем я надеялся прожить в самом лучшем случае. На некоторое время распространение вируса приостановилось благодаря войне, поскольку немецкие и американские секс-туристы перестали приезжать на побережье. Но потом ООН больше беспокоилась о строительстве борделей, а не убежищ ну, по крайней мере, посещали их чаще. Миротворцы и все расквартированные здесь сотрудники ООН были смесью молодых гормонов и вирусов, добавьте к этой адской смеси молдавских и украинских проституток, которые в жизни не слышали о презервативах, и все существующие вирусы и бактерии могли попасть в мою кровь на кончике этой иглы. Как я могу жаловаться на одиночество? Да я в самой замечательной компании: только что мне передались старания миллионов людей. Поэзия экстаза от секса или наркотиков проникла прямо в мою кровь и кости, и теперь, в следующие несколько лет, мое тело расшифрует и прочтет ее.

Кто сказал, что Низоград – провинциальный городишко? Посмотрите на эти презервативы и шприцы. Нет, это часть мирового сообщества, как говорят социологи, «всемирной деревни». И мой отказ от поездок за границу только что был оправдан.

Хотя, возможно, какие-то мальчишкиподобрали шприцы в мусорном баке возле больницы и играли с ними, притворяясь наркоманами, и этот укол не добавил в мою кровь ничего нового, кроме капельки ржавчины, и я вовсе не заканчиваю цепочку острого возбуждения, а всего лишь сижу в мрачном подземелье. Возможно, я только и заработаю что вышедший из моды столбняк.

Иван расстелил одеяло, найденное на берегу, и пошарил руками по полу, нащупав стреляные гильзы, мягкие куриные косточки, гнилые ботинки и зажигалку, которую он тут же схватил, чтобы посветить. Пальцы онемели сильнее, чем он предполагал. Но после нескольких попыток пламя все-таки загорелось, и вскоре Иван при свете зажигалки нашел целую сигарету. Он закурил, выпуская колечки дыма и печально вздыхая.


Иван проспал от рассвета до сумерек. Даже грузовые составы, громыхавшие в каких-то двадцати метрах у подножия холма, не потревожили его сон, лишенный сновидений. Когда Иван проснулся, почувствовал, что у него затекло все тело. Болели бедра, плечи, спина – в основном боль расползалась по костям. Иван вспоминал отца, хранившего кости ноги и руки в мешке из-под картошки. Что случилось с теми костями? Они все еще где-то в подвале? Или же когда наступит Судный день и все мертвые воскреснут, отец поднимется из мертвых не на кладбище, а в подвале, в мешке из-под картошки, и ему придется раздирать ткань мешка, чтобы выбраться наружу.

Тусклый лунный свет пробивался через облака, но его было достаточно, чтобы различать тропинку, ведущую к термальному источнику. Иван умылся и попил – вода не была слишком горячей, как чай, смешанный с молоком, только этот чай был заварен из железа и серы, этакий чай Судного дня или первого дня творения, возможно, это капля пота, упавшая со лба Господа и оставшаяся на земле, которая никак не успокоится.

Все так же крадучись Иван пошел к бару. Но теперь на улицах попадались прохожие, но меньше, чем раньше. Перед войной большинство горожан отправлялись перед сном на прогулку. Но во время войны из-за частых артобстрелов люди отказались от этой привычки. А теперь видно, как во многих домах поблескивают экраны телевизоров. Кое-где эти вспышки были ритмичными, в оранжевых тонах, окно то заливалось светом, то становилось почти темным, то снова заливалось светом – наверняка какая-то высокохудожественная порнография. Можно рассчитать скорость фрикций по тому, как быстро темнота и свет сменяют друг друга. А если слышатся страстные стоны, доносящиеся из открытых окон, то, скорее всего, это фильм, а не настоящий «местный» секс. А если вы случайно услышите страстные крики местных жителей, то знайте, что громкое выражение страсти – это новая мода в нашем регионе, подражание Западу. Раньше секс был формой отдыха, поэтому им в основном занимались тихо и кричали разве что в самом конце, но на Западе создали свой стиль – привычку орать от удовольствия весь половой акт. Кроме того, местные жители получали удовольствие за несколько минут, а теперь стоны раздаются часами, словно низоградцы стали принимать кокаин, морфин и другие наркотики, благодаря которым возможен подобный секс-марафон. Как бы то ни было, Иван радовался, что привычка прогуливаться по утрам изжила себя. Да, люди все еще сновали взад-вперед и иногда не знали, куда и зачем, но в основном передвигались на машинах, создавая пробки на главных улицах. Иван выбирал улочки поменьше и в итоге вышел к «Погребку». Бра был переполнен, но Иван нашел свободный стул за столиком в углу.

Он никого не узнал. Отчасти в этом виновата война. В основном завсегдатаями этого бара были сербы, и большинство уехало – кто-то отправился «чистить» Сербию от хорватов и не вернулся, другие сами стали жертвами этнической чистки в Хорватии, и теперь Иван сидел в этнически «чистом» баре, хотя, разумеется, в нем было ужасно грязно из-за присутствия множества невоздержанных алкашей. После войны в Низоград приехало много боснийских хорватов, почти все высокие и худые, глядя на них, вы бы решили, что это бывшие узники концлагеря. Просто большинство выросло в горах на козьем молоке, лямблиозе, табаке и иногда туберкулезе. С другой стороны, некоторые из этих приезжих действительно пережили сербские концлагеря, например Омарску.

Вскоре появились Ненад и Бруно, далее не глянув в тот угол, где сидел Иван. Они выглядели даже более веселыми, чем в те дни, когда Иван был рядом. Может, вся эта чертова страна внезапно окажется оптимистическим местом, как Италия или Фиджи, где люди ведут необычные разговоры и все вокруг милые и дружелюбные? Очень даже вероятно. Нет, не может быть. И в этот момент посетители бара истошно закричали. На огромном телеэкране транслировали футбольный матч между его любимой командой «Хайдук» из Сплита и нелюбимым загребским «Динамо». Иван не следил за игрой, поскольку мешал густой дым и в баре, и над стадионом, и звон стаканов, которые зрители время от времени бросали в стену. Несколько палаш, пришедших в бар вместе с сыновьями посмотреть матч, испугались и ушли. Во время перерыва болельщики из Сплита сбросили несколько машин с загребскими номерами в Адриатическое море. Иван подумал, что хорваты теперь не играют с сербами, и континентальные хорваты ненавидят футбольные клубы с побережья, и наоборот, и если так и дальше пойдет, то вскоре разразится новая футбольная война, в результате которой Хорватия распадется на несколько новых банановых республик – Далмация, Славония, Истрия, Независимая республика Дубровник и так далее. Они будут такими маленькими, что стоит называть их фиговыми республиками, поскольку они помещаются на фиговом листке. Сейчас Ивану было наплевать, распадется ли Хорватия на пять крошечных государств или объединится с кем-нибудь. Хотя с кем ей объединяться? Эра объединения закончилась. Ивану хотелось лишь, чтобы на него обратила внимание бледная официантка с коричневыми мешками под глазами и желтыми полосками от никотина на зубах, но вот что странно: всякий раз, когда он пытался заговорить, голос куда-то пропадал. Он что, простудился?

Как только «Динамо» забило гол, какой-то крестьянин заказал пиво для всех. Одна кружка приземлилась и на стол перед Иваном. Технолог с пивзавода сказал Ивану, что «Starocesko pivo» – это единственное «живое» пиво в Хорватии. Дрожжи и впрямь были ядреными, у Ивана началась отрыжка, а живот раздулся, как каравай в печи. Его плоть поднимается, весело подумал Иван, может, дрожжи – необходимый ингредиент воскрешения, чтобы поднять покойника из гроба?

Вскоре игра закончилась. Пулеметные очереди и взрывы гранат гремели на улицах – жители всего лишь праздновали победу любимой команды.

Когда в баре стало тихо, Иван подслушал разговор двух мужиков за соседним столиком:

– Сумасшедший город! Сосед говорит, что вчера вечером в полицейский участок пришел мертвец.

– Ничего особенного. После войны всякие жуткие вещи случаются. Многие жертвы кровавых бесчинств бродят неприкаянные по ночам.

– Такие призраки обычно являются своим убийцам. Просто их мучает чувство вины, ночные кошмары, это неправда.

– Правда-правда. Такая же правда, как и тот футбольный матч, который мы смотрели. Кстати, всех этих пижонов в шортах заранее подкупили. Это как соревнования по борьбе. Только на экране матч должен выглядеть напряженным.

– Но только убийцы видят призраков, больше никто.

– Нет. Сегодня вечером, например, туг наверняка была парочка убийц, и все они могли видеть призраков.

– А ты сам-то видел?

– Нет, но я никого и не убивал.

– Не кричи об этом так громко. Разве ты не воевал в хорватской армии?

– Конечно воевал, но я там в основном играл в карты, пил пиво и переезжал на грузовиках из одного безопасного района в другой.

– Никому не говори. Лучше скажи, что ты раненый ветеран войны, и попроси пенсию.

– Уже просил, мне сказали, что я получу пенсию, как только мне стукнет шестьдесят, и она будет маленькая, не хватит даже, чтобы покрыть расходы на пиво.

– Я не удивлен, на пиво и двух зарплат инженера не хватит. Ну, давай еще по одной. Ненад, друг мой, налей нам еще пивка!

– Разве ты не на машине? – поинтересовался Ненад.

– А я лучше вожу, когда напьюсь. Нервы успокаиваются. и я не сворачиваю, увидев черную кошку на дороге.

Ненад принес две коричневые бутылки пива, открыл их и вылил содержимое в кружки на столе.

Иван подошел к барной стойке и откашлялся Он попытался заговорить, но из горла вырывался лишь странный шипящий звук, словно Иван был гусем в прошлой жизни или в этой.

Ненад разговаривал с Бруно, который пил виски «Джонни Уокер Красный» со льдом.

– Все местные алкаши слышали историю о том, как твой брат донимал полицейских. Павел поверил, что Ивана похоронили с ценностями, и он пошел раскапывать могилу. А что, там и впрямь что-то стоящее?

– Разве что хорошая пара ботинок да веер Индиры Ганди, но я никогда не верил в его историю про веер.

– А веер золотой с рубинами?

– Нет, просто цветастый кусок мусора. Короче, приятель, не дашь мне еще несколько кубиков льда? Хочется побольше.

– Разве одного кубика недостаточно? Ты не боишься простудиться, заболеть ангиной или чем-то еще?

– В этой стране я не могу добиться, чтобы мне подали скотч со льдом. Не возьму в толк, как вы не понимаете, что лед – это здорово, единственный способ выпить, если не хочешь головной боли.

– Как пожелаешь. – Ненад прошел к холодильнику мимо Ивана, не заметив его, и принес целый бокал льда. – На, но не жалуйся, если завтра горло заболит.

– Es tut gut![13] – Бруно с хрустом погрыз кубик льда.

– Знаешь, – сказал Ненад. – Я слышал, что тех, кто убил много людей, никак не похоронить по-нормальному. Во время проливных дождей их гробы всплывают на поверхность, открываются, а тела смывает и уносит куда-нибудь в поля, где вороны выклевывают им глаза, а потом и мозг через пустые глазницы. Или случается оползень, и только их гробы оказываются на поверхности, или землетрясение. Короче, тела военных преступников носит по всей стране, и порой крестьяне подпирают их трупы и делают из них пугала, но однажды одно из этих пугал ожило, и всю деревню охватил ужас, люди стали сжигать поля, чтобы убедиться, что чучела погибнут в огне.

– Откуда ты взял эту чушь?

– Да здесь, в баре, мне рассказал парень из Бабиной Гряды.

– Ну, разумеется, ты здесь от этих пьяниц, хлебающих сливовицу, еще не такое услышишь. Если бы пили скотч, то не страдали бы галлюцинациями.

– Может, гроб твоего брата открылся, его тело вывалилось и… ты нее знаешь, он воевал в Боснии. Кто знает, чем он там на самом деле занимался.

– Мой брат никогда бы не стал убивать. Да, в детстве он был жестоким, но очень брезгливым – даже до лягушки дотронуться не мог.

– Еще как убил, он сам мне однажды рассказал по пьяни.

– Зависит от того, что он пил. Знаешь, самое противное, что те, кто реально убивал, помалкивают. а те, кто никого не тронул, рассказывают всякие небылицы.

– Ну. никогда не знаешь, что сорвется у человека с языка, порой, бывает, и правду говорят.

– Почему бы тебе не закрыть бар, и мы сможем…

Тем временем Иван пытался завладеть их вниманием, свистел, просил пива, возражал и заявлял, что он жив – на самом деле даже произнес речь, пересказав всю историю болезни, объяснил, что нет такой вещи, как воскрешение, просто ему поставили неправильный диагноз, а потом он пришел в себя и… но до них не доходило, тогда Иван схватил пустой стакан и разбил его об пол. Он боялся, что даже этот его поступок никто не заметит, поскольку в тот день расколотили столько много стаканов и могло показаться, что это просто очередной болельщик «Динамо» сходит с ума от радости.

Ненад перепугался. Он посмотрел в сторону Ивана и побледнел.

Бруно не повернул головы, но зато воспользовался паузой, чтобы выпить еще виски.

– Эй, это же… нет, не может быть! – закричал Ненад. – Смотри, призрак твоего брата!

– Да ладно, это все футбол и разговоры о призраках. Приди в себя!

– Смотри, вот же он, сидит вон там на стуле…

– Где? – Бруно посмотрел на Ивана, но он уже окосел от выпитого виски, поэтому, по-видимому, не замечал брата.

– Вон там… – Ненад пулей выскочил из-за барной стойки, столкнув стаканы, которые вдребезги разбились об пол.

Бруно еще раз посмотрел повнимательнее, наконец увидел брата, вскочил и запнулся о ножку стула. Падая, он порезал руку об осколок стакана, ругнулся – Scheise! [14] – и выбежал из бара.

Двое крестьян тоже встревожились, что же так напугало владельца заведения и его приятеля. Они посмотрели на Ивана и поняли, что он выглядит не как обычный человек, а скорее как не от мира сего, в прямом и переносном смысле. Они тоже покинули бар, но не так быстро, поскольку сверхъестественные явления время от времени происходили в их деревне или, по крайней мере, ожидались.

Иван вышел и увидел, как несколько человек удирают от него по улице. Ненад разблокировал замок на своем «BMW», и они с Бруно запрыгнули внутрь, и машина с ревом понеслась прочь. Иван покачал головой. Некоторые низоградцы ведут себя просто ужасно. Совершенно неприлично.

Иван остался в баре один. Это событие подействовало бы на него угнетающе, если бы Иван уже не пребывал в таком состоянии, по сравнению с которым любая депрессия казалась бы настоящим весельем. Да, противно иметь дело с такими суеверными людьми. Почему они не читали философию Декарта или даже труды женатого социолога Маркса, чтобы избавиться от этих предрассудков? Человек, видите ли, даже не имеет права прийти в себя после тяжелого заболевания. Разве они не должны обрадоваться, увидев, что Иван уже чувствует себя вполне здоровым, чтобы прийти в бар и напиться? А если даже предположить, что Иван – действительно призрак, то Бруно, Ненад и все посетители бара должны были отметить свой опыт общения с потусторонним миром, и они все сейчас должны были бы радостно напиваться.

Иван зашел за барную стойку и взял бутылку сладкого красного вина, потом выдвинул ящик и нашел пачку банкнот. Во время футбольных матчей люди сорили деньгами, словно в борделе. И тут ему пришло в голову, что стоит зайти в магазин. Он уже давно не ел и хотя не чувствовал голода, но мясное ассорти не помешало бы. Иван набил карманы деньгами. Он просто берет в долг некоторую сумму у своего друга и отдаст, как только жизнь вернется в нормальное русло.

29. Я больше не хочу ромашкового чая, спасибо!

Иван уже сто лет не навещал мать, а сейчас подвернулся очень удобный случай. На самом деле один из минусов смерти – то, что, умерев, он никогда больше не увидел бы ее. Ужасно покинуть этот мир, не поговорив по душам с родителями.

Более того, поездка в Опатию и прогулка по старинному променаду, построенному для австрийских и венгерских офицеров и их жен, возможно, пойдет ему на пользу. Соленый воздух, солнце, крики чаек – все это сможет прогнать из него последние следы смерти: бледность, онемение, заторможенность и болезненное воображение.

Как только он добрался до побережья на поезде и сошел в Риеке, взял такси и высадился на холмах, возвышавшихся над Опатией. Вид открывался прекрасный, Бруно прав. Иван стоял и любовался синевой моря, неба и островов. Он вспомнил, как да Винчи отметил, что все предметы вдалеке кажутся синими. Разумеется, острова преимущественно были серыми – от скал, – коричневыми, зелеными, но теперь они казались темно-синими. Если бы он был художником… ладно, проехали. Хорошо уже просто видеть мир. Иван позвонил в дверь дома матери, но никто не ответил, тогда он открыл дверь и вошел. Мать смотрела какой-то мексиканский сериал.

– Привет, а почему ты дверь не открываешь?

– Ну, в моем возрасте кого мне ждать? Это мог быть нищий или почтальон, но мне-то все равно!

– Знаешь, это мог бы быть и я.

– Об этом я не задумывалась.

– Разве ты не рада меня видеть?

– Рада, сынок.

– И не удивлена, как другие?

– А чего тут удивляться? Ну да, ты впервые соблаговолил приехать ко мне в гости. Ладно, я удивлена.

– Я не об этом. Ты же знаешь, все считают, что я умер, и даже похороны были.

– Знаю, я приезжала.

– И что, ничего странного?

– Значит, ошиблись, и ты не умер, тогда гроб просто открыли, и вот ты тут, что странного?

– Здорово, когда твоя мать принимает тебя таким, какой ты есть. Жаль, что ты не была такой, когда я был ребенком.

– Ты прав. Тогда я была строгой, просто надо мной довлели обязательства.

– Я не обвиняю тебя, просто удивляюсь. Но разве это все-таки не странно, что я здесь?

– Я столько лет пыталась умереть, это не так-то просто. Так почему у тебя должно с первого раза получиться? Если бы ты просто взял и умер, то я бы ужасно завидовала. Кажется, что после сердечного приступа, инсульта, диабета и всего остального я могла бы уже отойти в мир иной, но смерть не приходит, пока не приходит, и я представления не имею почему. И вообще ты слишком молод, чтобы волноваться из-за всей этой чепухи. Хочешь чаю?

– Только если это не тот отвратительный ромашковый чай, который ты пьешь всю жизнь.

– Он самый.

– Тогда не хочу.

– Не хочешь – как хочешь. Знаешь, он очень полезен для нервов.

– Конечно, как и все остальные скучные вещи. От этого чая так и тянет в сон.

– У меня есть турецкий кофе.

Иван подошел к серванту, нашел там пачку кофе и понюхал ее.

– Сколько этому кофе лет? Ты сказала, это турецкий, тот, что завалялся со времен оттоманской империи?

– Ты такой же вспыльчивый, как всегда. Еще есть виски. Бруно всегда привозит с собой.

– Дай-ка угадаю, это «Джонни Уокер»?

– Не знаю, но каждый день пью по глоточку. Им очень хорошо полоскать рот.

– Отлично, давай выпьем!

Иван налил себе и матери.

У матери дрожала рука, но ей удалось-таки донести виски до рта. Ее щеки задвигались, и Иван слышал, как жидкость плещется вокруг ее челюсти.

– Тебе нужна чашка сплюнуть?

Мать проглотила.

– Нет, я не сплевываю. Слишком дорогая штука. Кроме того, полезно, чтобы она попала внутрь и хорошенечко обожгла там все. Во мне живут все виды бактерий, и слава богу, если виски сможет отправить на тот свет хоть некоторых.

Иван сказал «zivili» и залпом выпил, а затем посмотрел на мать – она вся была какого-то землистого оттенка: желтоватая кожа, седые волосы но маленькие глазки светились умом.

Бранка критически оглядела сына.

– Ты плохо выглядишь, сынок. Я бы посоветовала тебе пойти на пляж, поплавать, посмотреть на австриек, загорающих топлес, выпить с кем-то из них.

– Ты что, советуешь завести роман? Уже пробовал, и все плохо кончилось.

– Нет, я не об этом, просто побудь на людях, немного пофлиртуй, разгони кровь. А еще попробуй гулять побольше, сходи в поход, в горы, например. Гора Учка – отличное место, поднимаешься на высоту полторы тысячи метров над уровнем моря.

– Нет, судя по всему, это слишком тяжело. Кроме того, в горах много медноголовых змей и всяких других гадов. Ладно, раз уж мы начали раздавать друг другу умные советы, то позволь сказать, мне кажется, тебе не стоит жить одной.

– А я и не одна. Бруно приезжает чуть ли на каждые выходные из Германии, а его тесть и теща живут в соседнем доме. Они приходят проверить, как я тут.

– Это не считается, они все далеко и не дарят тебе тепла. Я имею в виду, тебе нужно завести маленькое существо, которое будет крутиться под ногами, спать рядом и успокаивать своим присутствием – кошку.

– Не думаю. Кошки воняют.

– Ну, все хорошее воняет. Взгляни на виски. А французский сыр?

Иван вышел. У него ушло три минуты на то, чтобы найти бездомного котенка. Он был полосатенький, мурлыкал и облизывал руку розовым языком. Иван вернулся в дом Бранки Долинар и положил меховой комочек ей на колени.

– Глупый поступок, – заметила мать, но ее рукам, по-видимому, пушистое создание понравилось. Она гладила котенка, а тот терся головой об ее руку.

Котенок, казалось, понимал, что это очень важное собеседование, от которого зависит его будущее, и если он не очарует потенциальную хозяйку, то так и останется жить на улице, поэтому он уселся на плечо и громко мурлыкал прямо в ухо Бранке Долинар.

– Просто очаровашка, правда? – спросил Иван.

– Надеюсь, он не наградит меня блохами. Иван встал, поцеловал мать в щеку, не занятую котенком, и попрощался.

Он был очень рад тому, что навестил ее. Наконец-то он сделал что-то хорошее – подарил матери моторчик, вырабатывающий комфорт, – котенка.

Иван вышел на променад и сделал кружочек. В одном из рассказов Чехова, который приезжал сюда подышать целебным воздухом и лечиться от чахотки, Иван прочел, что Опатия – самый мрачный курорт, состоящий из одной плохонькой улицы. С чеховских времен прошло сто лет, но мало что изменилось, подумал Иван, разве что брюзжащий Чехов не сидит на скамейке и не смотрит на чаек и дам в широких юбках с карликовыми собачками.

Иван доехал на такси до Риеки, бывшего Фьюме, и на поезде добрался до Загреба, а оттуда – до Низограда. В поезде он читал «Вечерку», хорватскую газету правых взглядов. Он был удивлен, прочитав репортаж из Низограда о том, что человек, притворявшийся призраком недавно умершего школьного учителя, умудрился распугать посетителей бара «Погребок», и как только они разбежались, украл из кассы десять тысяч кун. Полиция ищет преступника.

Иван рассмеялся, читая заметку, и ощутил прилив гордости. Теперь у него были деньги на приличную одежду, поэтому в Загребе он купил себе черную спортивную куртку, пару отличных итальянских ботинок, импортные бритвенные лезвия и зашел в туалет в отеле «Дубровник» в центре города. Увидев свое отражение, Иван был шокирован тем, какой же он бледный, почти синий. Он побрился, избавившись от щетины, придававшей синеву, а массаж вернул его коже нормальный оттенок. Затем Иван пошел и подстригся.

Теперь, хоть он и не чувствовал себя посвежевшим, но зато казался этаким модным немцем. Иван сошел с поезда вечером и медленно побрел к дому.


Проходя мимо жилого комплекса, где жил Вукич, Иван не смог подавить желание зайти к Светлане. Дверь была незаперта, и он тихонько вошел.

Светлана сидела в одиночестве, пила виски и слушала «Фантастическую симфонию» Берлиоза. Он понятия не имел о ее секретной любви к классической музыке. Тут зазвучала его любимая часть – похоронный марш. Раздавался звон колокольчиков, а звук контрабаса воздействовал за те центры в мозгу, которые отвечают за печаль. Светлана сидела с закрытыми глазами. Она вздохнула и сделала еще глоток, затем, покачиваясь, встала и нетвердой походкой пошла в спальню. Иван не понимал, что особенного в этой женщине. Может, все дело в пышных формах, благодаря которым она напоминала Лауру Антонелли на пенсии, но у Ивана возникло чувство, будто он вернулся в молодые годы, в свои эротические фантазии, и еще не поздно оживить их, и на самом деле никогда не поздно.

Светлана не заметила его, подошла к кровати, разделась и легла. Ее груди мягко распластались по телу – со следами растяжек, но все еще довольно упругие, и, казалось, еще более мягкие, чем раньше. Она не напоминала femme fatale, роковую женщину, – и с обвисшей грудью она вряд ли годилась на эту роль, но роковое тем приятнее, когда не ожидаешь. Она лежала совершенно обнаженная, демонстрируя все такие же густые волосы на лобке. Очевидно, Светлана не поддалась западной моде на неприязнь к волосам и тотальное бритье. Вскоре она, кажется, уснула, рот приоткрылся, она тяжело дышала. Губы алые – должно быть, она накрасила их как раз перед приходом Ивана. Наверное, это ритуал перед прослушиванием «Фантастической симфонии»? Неужели она тоскует по нему? Или отмечает его похороны?

Иван подошел на цыпочках и нежно погладил ее по животу. Светлана застонала, но, судя по всему, не проснулась. Иван лег рядом и занялся с ней любовью. Должно быть, она проснулась, поскольку активно отвечала на его ласки. В какой-то момент Светлана схватила бокал с виски и залпом допила остатки. Они занимались сексом страстно, перепробовав чуть ли не все позы из Камасутры, после чего выбившаяся из сил Светлана уснула и даже захрапела. На самом деле Ивану все это наскучило где-то в середине процесса, и он продолжал скорее из вежливости и чувства долга, а не из удовольствия. Интересно, почему Иван считал раньше, что секс – это нечто выдающееся? И тут ему в голову пришло: может, призраки по большей части хорошие любовники? Так вот откуда это неизменное клише про скрип кроватей – рано или поздно призраки занимаются сексом с женщиной, и они делают это с большим энтузиазмом, по крайней мере сначала, как в последний раз. Вообще-то это Ивана не особенно беспокоило, поскольку он верил, что стал привидением, и ему было плевать, последний это раз или нет, и он даже в какой-то мере надеялся, что последний – это облегчило бы жизнь.

Когда Иван пошел в ванную, то услышал, как дверь отворилась и Вукич заорал:

– Света, я дома. А что на ужин? Надеюсь, жареная свинина?

Она не ответила. Тогда Вукич зашел в спальню и закричал:

– Как ты можешь спать в такую рань? Ой, да ты пьяна! Тебя надо отправить в лечебницу для алкоголиков.

Вукич потряс ее, Светлана проснулась и сказала:

– Мне приснился такой чудесный сон. Знаешь, я слышала все эти рассказы о призраке Ивана и решила, почему все его видят, а я нет? Что-то тут не так. И я слушала похоронный марш, который смогла найти, и представляла его, а потом уснула, я ты знаешь, сработало.

– Что ты имеешь в виду? Что за чушь?

– Я занималась любовью с призраком Ивана. И это было чудесно, я никогда…

– Неудивительно, всему городу снится одно и то же.

– Нет, сон был очень ярким, я даже испытала множественный оргазм.

– Молчи! Я знаю, мастурбация творит чудеса.

– Дорогой, мне не снились бы такие дикие сны, если бы мы занимались сексом чаще, по крайней мере раз в месяц.

– Не много ли хочешь?

– Да ладно, давай попробуем.

И они занялись сексом по-собачьи. Когда Иван увидел это, то захихикал. Секс – это действительно смешное занятие. Почему он столько времени потратил на секс, ну, не на сам секс, а на мечты о нем? Грустно. Если бы он снова зажил жизнью обычного человека, то не стал бы волноваться по поводу секса.

Вскоре шеф захрюкал и кончил.

– И все? – спросила Светлана.

– Я устал, что я могу сказать. В следующем месяце лучше получится.

– А вот у призрака получалось намного лучше – такая выносливость, фантазия, нежность… ммм… это что-то. Разумеется, я надеюсь, что он вернется.

– Даже не упоминай при мне об этом ублюдке.

– Если бы ты не смотрел столько порнухи, и мастурбация не творила чудес, то получалось бы лучше.

– А я и не смотрю никакую порнуху.

– Ты что, думаешь, я наивная дурочка? Я нашла твой тайник с кассетами.

– И где они?

– Выкинула.

– Господи, как ты могла? Это дорогое, французское…

– Дорогое, мать твою. Такая мерзость, я даже не удивляюсь, что ты ничего не можешь.

И супруги начали ссориться по-настоящему, Иван тихо вышел, оставив дверь открытой, и, спускаясь по ступеням, слышал, как Вукич и Светлана обмениваются оскорблениями. Вскоре в стены полетели тарелки и стаканы. Лучше оставить их одних, подумал Иван. Он стоял почти в центре города и вдыхал аромат каштана. Уходя, он увидел, как Вукич роется в мешках с мусором на тротуаре. Ивану хотелось сказать Вукичу пару слов об утомительности секса, утешить, но он постеснялся и пошел прочь вдоль стены.

30. Чертова сова слишком много ухает

Пора домой. Иван ожидал, что двери будут незаперты. Эта особенность Низограда – он может пережить войны, но остаться безопасным местом, настолько безопасным, что жители редко запирают двери. Но сейчас двери были заперты, зато ключ висел на своем месте – на гвоздике.

Иван открыл дверь и вошел в гостиную. Он очень нервничал. Это место, где началась его мучительная смерть.

Таня сидела в одиночестве в кресле и смотрела мультик «Моя прекрасная Мадлен», на экране танцевала стайка девочек.

– Привет, моя маленькая, как ты?

– Привет, пап, где ты был?

– Я много путешествовал. Даже съездил на побережье повидать бабушку.

– А мне почему не сказал, я бы с тобой поехала?

– В следующий раз, когда будет потеплее и мы сможем покупаться. А где мама?

– Пошла купить молока и продуктов.

– И оставила тебя одну?

– А почему бы и нет?

И правда, подумал Иван. Почему бы и нет? Это безопасный город.

– Ты не устала смотреть все время одну и ту же кассету?

– Нет. но ты можешь рассказать мне сказку как раньше.

– Ладно, но на этот раз я расскажу тебе правдивую историю.

– О нет, это скучно, лучше придумай что-нибудь.

– Один раз я отправился в Словенские Альпы, я взобрался на самую высокую гору и отрезал кусочек от маленького облачка…

– Как жестоко!

– Нет, у облаков нет вен, и у них не течет кровь, ты же знаешь. Каждое большое облако можно разделить на несколько маленьких, и мое было самым симпатичным. Оно говорило по-австрийски и рассказало мне много анекдотов. Я хранил его в спичечном коробке.

– Это было облачко-девочка?

– Да, красивое облачко-девочка. Но однажды я оставил коробок открытым, нагла кошка накинулась на него и проглотила облачко.

– Какой ужас!

– Мы погнались за кошкой и попробовали раскрыть ей пасть, чтобы облачко выбралось наружу, но это не помогло. Мы очень опечалились, но тут с нашей кошкой стало происходить что-то странное. Она вдруг стала раздуваться и постепенно превращаться в шарик, который поднялся в воздух. Мы пытались поймать ее, но не смогли. Шарик рос-рос, пока не стал облачком, похожим на серую полосатую кошку. Это был призрак нашей кошки. Когда из этого облачка пошел дождь, то все стало зеленым. Капли высоко подпрыгивали над землей. И вот что удивительно – это были не настоящие капли, а крошечные лягушата. Город и холмы по соседству были покрыты малюсенькими лягушками.

– А что стало с облачком?

– Ой, облака живут вечно, из одного рождается другое, и они продолжают плыть по небу.

– Ас кошкой?

– Она стала призраком.

– А что такое призрак?

– Это душа, которой не нужно тело.

– А какая разница между призраком и душой?

– Не знаю.

– Ну, папа, ты должен знать.

– Ладно, душа – это настоящая ты в твоем теле, благодаря ей ты живешь, и она остается после твоей смерти, летит в рай… или спускается в ад… А призрак – это то, что остается после твоей смерти, когда ты не можешь покинуть землю или просто твой город. И тогда призрак остается жить здесь, обычно на чердаке, и любит двигать мебель.

Внезапно Иван вспомнил об Алдо и его страсти передвигать мебель по комнате всякий раз, как он оставался один. А что двигало им?

– А призраки страшные?

– Вовсе нет. Большинство из них прекрасные нежные создания, которые бродят в клубах дыма. А если помахать рукой перед глазами, то они уйдут, но чаще всего ты и сама не захочешь, чтобы они уходили.

– А есть призраки-балерины?

– Есть.

– Хорошо бы увидеть хоть одного. Можешь сделать мне такого?

– О нет, я не могу их контролировать, могу только придумать историю о призраке-балерине, которая приходит и танцует для нас.

– Нет, историю не хочу, хочу настоящего.

Таня сидела у Ивана на коленях, и он качал ее вверх-вниз. Она положила головку ему на плечо. Иван почувствовал себя счастливым, он расслабился. Это было чудесное ощущение. Теперь его жизнь была полной. Он получил все земные блага, всю радость, которую родитель может получить в общении со своим ребенком, в соприкосновении с его тельцем, и теперь его жизнь продолжится, только он станет моложе и счастливее. Ему даже не нужно быть призраком, он сможет стать свободной душой.

– Папа, хочешь посмотреть на мои рисунки?

– Конечно.

Таня показала ему рисунки полосатых кошек, черепах, балерин – удивительная вселенная ребенка, полная любви и музыки.

– Хорошо, нарисуй еще, а я пойду схожу на чердак.

– Зачем, проверить, нет ли там призраков?

– Да, и сказать им, чтобы улетали.

– Но если увидишь, то и мне скажи, я тоже хочу посмотреть.

Иван пошел на чердак и задумался, не поселиться ли там. Предположим, что Сельма никогда не примет тот факт, что Иван жив, он все равно мог бы жить там тихонько, если не особо шуметь. Скорее всего, все будет в порядке. На чердаке стояло старенькое кресло, и он передвинул его поближе к окну, чтобы смотреть на улицу. А потом Иван заметил веер Ганди на ветхой шаткой книжной полке. Он принес его вниз.

– Таня, смотри, это особенный подарок, который мне подарила женщина, ставшая теперь призраком в Индии. Храни его, и если будет жарко, помаши им перед лицом, вот так. И почувствуешь прохладу. А если появятся какие-то призраки, то махни несколько раз, и они рассеются как дым, и этот дым улетит в окно, на небо, и пойдет дождь.

– Лягушками?

– Нет, только слезами. Когда пойдет дождь, высуни язычок и почувствуешь, что капельки соленые. Ты ведь знаешь, слезы соленые.

– Знаю. Поэтому я так люблю плакать, мне нравится слизывать соль с верхней губы.

– Да ты у меня как маленький козленочек!

Иван обнял дочку, и несколько слез упали из его глаз и скатились по ее щеке. Таня слизнула их:

– Так мило, папа. Раньше ты не был таким милым.

– Знаю. Вот поэтому мы и взрослеем, стареем – чтобы учиться, становиться лучше, чтобы делать добро хотя бы несколько часов перед концом.

– А почему призраки плачут на небе?

– Не знаю. Может, оттого, что они больше не могут кататься на велосипеде?

– Глупости. Но если я увижу кого-то из них, то спрошу, почему он плачет.

– Я еще вернусь как-нибудь вечером, и мы еще поболтаем. А теперь давай я посмотрю, что там у нас на чердаке. – Иван начал подниматься по скрипучей лестнице.


Сельма вернулась, открыла дверь и внесла покупки. За ней вошел доктор Рожич.

– Мама, угадай, что случилось! Папочка приходил!

– Да что ты? Я в это не верю. Он ушел далеко-далеко и не скоро вернется.

– А тебе и не надо верить.

– И где же он сейчас?

– На чердаке. Ищет карты Древнего Египта. И если посидишь тихонько, то услышишь его.

Сверху донесся грохот передвигаемой мебели.

– Как странно, – сказал Рожич.

– Только не говори мне, что ты веришь в призраков! – сказала Сельма.

Все стихло.

– А я верю, – встряла Таня. – Это души, которые не могут покинуть землю. Я бы хотела увидеть их.

– А сейчас пора спать. Почитать тебе перед сном?

– Да.

– Дорогая, подождешь чуть-чуть, посмотри телевизор или что-нибудь поделай, я сейчас, – сказала Сельма.

Доктор сел в кресло и налил себя джина. Иван спустился по скрипучей лестнице и хотел вылезти через заднее окно, но потом подумал: «Ладно, рассуждаем логически. Эти люди не могут быть такими же суеверными, как все остальные. По крайней мере, доктор и моя жена должны меня принять». И он смело вошел в комнату и попросил бокал джина.

Когда Рожич увидел его, то задохнулся от страха. Бокал и бутылка выскользнули из его рук и упали на ковер. За ними свалился и сам доктор, держась за грудь. Из горла вырывался какой-то странный хрипящий звук. Кровь тонкой струйкой потекла из уголка его рта. Он умирал от тяжелого сердечного приступа.

Иван не знал, что делать. Он пощупал пульс доктора. Пульса не было. Делать ему искусственное дыхание? Нет, спасибо. Эта часть медицины никогда не привлекала Ивана. Более того, что бедняга подумает, когда придет в себя, если придет, конечно, – призрак целует его взасос и вдувает воздух в его легкие? Может, призраки так и поступили бы, возможно, это их самое любимое занятие. Но если приступ у доктора случился от страха, то подобное зрелище вообще его прикончит. А что касается искусственного накачивания сердца, то Иван читал исследование, которое доказывало, что это бесполезно. Чаще всего сердце само начинает работать, а если накачивать сердце, то возникает впечатление, что сердце запустилось именно поэтому, хотя на самом деле, скорее всего, оно все-таки заработало само.

Иван посмотрел на искаженное лицо умирающего, но не испытывал ни особой жалости, ни ликования.

Иван тихо и медленно вышел за дверь. Спустившись по лестнице, он услышал крик Сельмы. Что ж, она уже с этим сталкивалась, так что знает, что делать. У нее даже мобильный есть. Можно вызвать врача, разумеется, получше, чем для меня, или позвонить в «скорую». Посмотрим, повезет ли ей на этот раз. Ах да, мне нее нельзя тут торчать.

Иван пришел к выводу, что возвращаться на чердак – не слишком хорошая идея. Сельма может не принять его. Такое впечатление, что его принимают только дети и старики, а остальные приходят в ужас. Подумав, Иван вернулся в бомбоубежище. Он устал, но поскольку вечер был полон событий и волнений, то никак не мог уснуть, а когда уснул, то проспал двое суток.


Проснувшись, Иван ощутил странное желание увидеть собственную могилу. Для этого ему нужно было зайти в магазин, где его, скорее всего, никто не узнает среди приезжих, и купить лопату. Он должен раскопать могилу и посмотреть, что, черт побери, происходит. Есть там тело или нет? Если есть, то я всего лишь бесплотная субстанция! Нет разумеется, тела там нет.

Иван прошел через лес, миновав старый кирпичный завод. Увидев глину, он не смог противиться искуплению и несколько часов лепил – голыми руками – свою собственную статую. Определенно, в жизни человека наступает такой период, когда его интересует внешность, но не из тщеславия, а потому что он мечется в поисках души – кто я, что я знаю, что я надеюсь узнать, или же эти вопросы можно свести к одному – я есть? Даже Рембрандт постоянно рисовал автопортреты, и не только потому, что не умел с толком распорядиться своими деньгами (соответственно, чаще не мог себе позволить пригласить натурщицу), просто находился в поисках души. И в нескольких морщинах Рембрандта больше интриги, чем в округлостях ста одной задницы, нарисованной Тицианом. И в этот момент Ивана изгиб собственных губ интересовал больше, чем десяток бедер Светланы.

Ивану не нужно было ждать, пока пойдет дождь и размоет бюст, вытянув лицо и придав ему плаксивое выражение, он сразу вылепил его таким, придав ему одухотворенную соразмерность в стиле Эль Греко, вытянутое уныние. Должно быть, сегодня воскресенье, подумал он, раз на заводе никого нет.

Подходя к кладбищу, Иван понял, почему город пуст. Все на похоронах доктора. Рожича похоронили невдалеке от могилы Ивана. Иван приблизился, скрывшись от собравшихся за рядом елей, но люди были слишком заняты, чтобы вглядываться в лица других, так что Ивану не стоило беспокоиться о том, что его узнают. Толпа рыдала. Иван не знал, что этот город так эмоционален я человечен. Рядом с гробом стояли вдова и двое почти взрослых детей, а рядом любовница, Сельма, и даже Таня. Таня не плакала. Она что-то шептала матери, как понял Иван, спрашивала что-то о душах и призраках. Сельма шикала на нее.

Иван не мог пожаловаться. Эти похороны были намного лучше, чем его собственные, но у него не было причины кого-то ненавидеть или кому-то завидовать. Ему было хорошо. Он сделала глубокий вдох, напоенный ароматом ромашки, и совершенно счастливый пошел к своей могиле.

Могила была целехонькой, никакой зияющей дыры, сверху холм засыпан белой галькой, а по периметру обсажен цветами – некоторые сорта Иван никогда в жизни не видел. Ну, он никогда особо и не любил цветы. Рядом горели несколько свечей, пламя вытянулось в струнку, а не плясало, как обычно на могилах тех, чьи души не успокоились и после смерти. Оно было прямым, словно задранный хвост целомудренной кошки. Могила выглядела абсолютно нетронутой, самодостаточной, умиротворенной и совершенной, настолько совершенной, что Иван даже пожалел, что не лежит в ней. Зрелище совершенства собственной могилы потрясло его. Интересно, кто засыпал ее так аккуратно? Кто-то вернулся и поправил могилу? Павел? Он начал засыпать могилу землей, еще когда в ней был Иван. Возможно, он вернулся и завершил начатое.

Но тот факт, что могила такая красивая, не значит, что Ивану не нужно ее раскапывать. Иван вернулся на кирпичный завод за лопатой, но по дороге устал. Он уже не так вынослив, как раньше. Может, стоит отложить раскопки собственной могилы на потом. Если гроб пуст, а он должен быть пуст, то Иван, наверное, мог бы пойти и улечься в него. А может, стоит прокопать другой вход в могилу, через могилу отца, например? Иван мог бы скромно жить, не платя по закладной, в собственной могиле. Он высыпался бы там лучше, чем где-либо, спокойно, в полной темноте и тишине. Сейчас, в наш век и наши дни, когда нельзя и глаз сомкнуть без того, чтобы поблизости не зафырчал мотор или что-то не взорвалось, полная тишина ценнее счастья. Время от времени, когда Иван уставал бы, он гулял бы по городу – по ночам, чтобы никого не напугать, – пил бы минеральную воду, наслаждаясь вкусом ржавчины и серы, своим фирменным чаем Судного дня.

Но что, если вместо пустого гроба он обнаружит свое тело, уже в поздней стадии разложения? От этой мысли, хотя Иван сначала и счел ее фантазией, его заколотил озноб. А что, если он и впрямь умер, и все эти блуждания по городу – всего лить плод его воображения? Может, галлюцинация настолько яркая, что в ней невозможно усомниться?

Нет, чепуха, подумал Иван, но все же пошел к термальному источнику, выпил минералки, теплой и вкусной. Он и не думал, что ему так холодно, поэтому побрызгал теплой водой на лицо и стал растирать руки, пока не ощутил, как по телу растекается тепло. Иван перебрался через железнодорожные пути, и когда дошел до бомбоубежища, там ждала его старая кошка, русская голубая. Иван с радостью погладил ее, и кошка пошла за ним в бомбоубежище, и пока он стоял в темноте и ждал, когда глаза привыкнут, кошка, выгнув спину, терлась о ноги.

Прошло несколько месяцев. С тех пор периодически появлялись сообщения о том, что Ивана Долинара видели то тут, то там. Кто-то говорил, что он по ночам приходит на собственную могилу, зажигает свечи, копает землю голыми руками и лепит статую себя. Это были удивительно выразительные бюсты, даже со слезами, струящимися по щекам, и Иван немного походил на Цицерона.

Другие очевидцы утверждали, что видели Ивана лежащим ночью на путях, и даже когда проходили грузовые составы, он не двигался и спокойно спал. Якобы его замечали и около бомбоубежища. На самом деле этот слух звучал чаще других, поэтому по ночам никто не осмеливался приближаться к бомбоубежищу, даже парочки, отчаянно ищущие уединения. Единственным человеком, который якобы видел Ивана часто, была Таня. Она говорила, что Иван приходит в сумерках и каждый раз рассказывает новую сказку, но всегда о лягушках, кошках и змеях. По ее словам, Ивану нравится читать «Войну и мир» в оригинале на чердаке – от этой книги он становился таким неугомонным, что постоянно ерзал в кресле, стараясь устроиться поудобнее, икресло мелодично поскрипывало. Они выключали свет, и Иван пытался напутать Таню этим скрипом, изображая призрака. Иногда он оставался ночевать на чердаке и почти не издавал звуков. В такие дни казалось, что дождь идет чаще, но, возможно, Иван просто мочился из чердачного окна, потому что стеснялся спуститься в туалет. Сельме не нравились звуки, доносившиеся с чердака обычно ночью в воскресенье, и она выставила дом на продажу, но его никто не захотел купить. Однако ни один человек из тех, что заходили к Долинарам, не слышал странных звуков и не мог подтвердить эту историю.

Что же до могилы, то к ней приходило все больше и больше людей, и не только из Низограда, но даже издалека, например, из Нови-Сада, и складывалось такое мнение, что скоро возникнет культ личности Ивана Долинара, некая секта его последователей… Обычно это были бледные люди с ярко-алыми губами, которые приходили на могилу и что-то беззвучно шептали. Трудно сказать, молились ли они, или у них просто тряслись губы от холода.

Днем же только смелые мальчишки приходили к входу в бомбоубежище, но внутрь не забирались. Они говорили, что там часто витает запах дорогих кубинских сигар. И правда, иногда, рано-рано утром, голубоватый дымок поднимался над бомбоубежищем и мягко стелился по небу. И если навострить уши, то можно было услышать печальный вздох, сопровождающий появление дыма, но никогда нельзя сказать точно, что это, поскольку чертовы совы, живущие на самом высоком дубе страны, взяли за моду ухать в любое время дня и ночи.

Примечания

1

Блуждающий нерв (лат.).

(обратно)

2

Седалищный нерв (лат.).

(обратно)

3

«Югославия – это я» (фр.)

(обратно)

4

Греческое «misos» обозначает ненависть, антоним «phileo».

(обратно)

5

Массовая пляска, близкая русскому хороводу, распространена у сербов, хорватов и черногорцев.

(обратно)

6

Будете здоровы! (нем.)

(обратно)

7

Какой ужас! (нем.)

(обратно)

8

Белая горячка (лат)

(обратно)

9

Так проходит мирская слава (лат.).

(обратно)

10

Большая и малая ягодичные мышцы (лат.).

(обратно)

11

Тайна, повергающая в трепет (лат.)

(обратно)

12

Анисовая водка.

(обратно)

13

Это полезно! (нем.)

(обратно)

14

Дерьмо! (нем.)

(обратно)

Оглавление

  • 1. Иван влюбляется во власть, едва научившись ползать
  • 2. Иван любит государственный аппарат
  • 3. Иван пишет трогательное письмо президенту, употребив в нем самые высокие эпитеты
  • 4. Иван выясняет, что мир – это огромный трудовой лагерь
  • 5. Формальдегид помогает Ивану побороть страх смерти
  • 6. Иван применяет свои знания нервной системы
  • 7. Иван оставляет свои отпечатки пальцев на мозге умершего человека
  • 8. Иван учится правильно курить сигару у самого главного ценителя
  • 9. Иван находит философское обоснование холостяцкой жизни
  • 10. Глава, в которой содержится не более чем одна пространная метафора: государство как организм со множеством органов
  • 11. Иван пытается стать уникальным
  • 12
  •   а) Почти каждый из южных славян хочет иметь дом-крепость с противорадиационным убежищем
  •   б) Удивительно трогательная смерть
  • 13. Хоровод засасывает всех и вся
  • 14. После футбольной войны Хорватия становится банановой республикой
  • 15. Сердца трепещут над бесплодной землей
  • 16. Иван пробует семейное счастье на вкус
  • 17. Фамильное сходство не всегда радует
  • 18. Все несчастные семьи похожи друг на друга
  • 19. Иван открывает для себя прелести измены
  • 20. Радости супружеской измены плохо кончаются
  • 21. Займемся этим на свидетельстве о смерти
  • 22. Полное отсутствие врачебного такта
  • 23. Никогда не поздно для теологии
  • 24. Пьяные музыканты ищут нужную высоту звука для погребальной песни
  • 25. Грязь к грязи
  • 26. Никогда не рано копать
  • 27. Привкус земли в ноздрях
  • 28. Иван старается, чтобы его ne узнали на улицах родного городка
  • 29. Я больше не хочу ромашкового чая, спасибо!
  • 30. Чертова сова слишком много ухает
  • *** Примечания ***