Искатель. 2000. Выпуск № 06 [Песах Амнуэль] (fb2) читать онлайн

Николай Казаков Запоздалое Признание

Глава первая

1

Газета «Городской вестник», 25 марта, вторник

«Криминальная хроника

Светлана Кочетова, двадцатисемилетняя хозяйка коммерческой палатки, в конце прошлой недели была застрелена на пороге собственной квартиры за несколько минут до полуночи. Начато следствие».

2

22 марта, суббота, 23 часа 55 минут

…Она давно уложила дочку, приняла душ, выпила некрепкого чаю с малиновым вареньем и собралась ложиться спать, как в дверь квартиры тихо постучали.

Светлана вышла в коридор и посмотрела в глазок. Лампочка на площадке не горела. При слабом свете с соседних этажей можно было только понять, что перед дверью стоит высокий мужчина.

— Вам кого? — негромко спросила она, не отрываясь от глазка.

— Светлана Кочетова здесь живет?

— Да. А вы кто?

— Мне Светлана нужна. К ней я.

— Это я… А вы что хотели?

— От мужа тебе писулька. — Светлана увидела, что он полез во внутренний карман. — Просил передать.

— А-а, сейчас, сейчас.

Она засуетилась, окинула в высоком зеркале свою фигуру в темном махровом халате, из-под которого выглядывала длинная ночная рубашка, решила, что и так сойдет, а если мужчина захочет пройти, рассказать — всё-таки человек от мужа, — то тогда она оденется поприличней, прикинула, что даже найдет, чем его накормить, и защелкала замками.

И первое, что она увидела в ярком свете открытой двери, — большая пластиковая бутылка в руке мужчины.

Это же было и последнее…

3

Следствие по делу Светланы Кочетовой, которым занимался старший лейтенант Юрий Дворецкий из городского отдела по расследованию убийств, уверенно шло в тупик.

Никто ничего не видел.

Три выстрела, разорвавшие тишину спящего подъезда, заставили соседей вызвать милицию, а следом за ней и пожарную команду — труп Кочетовой облили бензином и подожгли.

Извлеченные пули, две из груди и одна из головы — контрольный выстрел, — смогли только сказать, что выпущены они были с близкого расстояния из пистолета Макарова, в стволе которого имелся небольшой дефект. Экспертиза показала, что раньше из этого пистолета ни в кого не стреляли. А если и стреляли, то жертва в милицию не обращалась. Данных на пистолет в архиве не было.

Оперативная проработка личности Кочетовой и ее связей, проведенная Дворецким, тоже ни к чему не привела. Ни подруги, ни продавщицы из ее палатки ничего полезного не сообщили. Обычная, нормальная женщина.

О ее муже было известно, что он отбывает срок за дорожно-транспортное происшествие, совершенное в пьяном виде и повлекшее гибель человека. Версия о мести родственников погибшего пешехода быстро рассыпалась.

За время отсидки мужа в порочащих ее связях Светлана замечена не была. Головокружительных романов, слухи о которых дошли бы до зоны и подтолкнули мужа к расправе над неверной женой, не заводила.

Жила тихо, спокойно. Занималась мелкой коммерцией. Крутилась по мере сил и возможностей. Растила дочку.

Денег должна не была. У нее тоже никто не занимал.

Дворецкий не первый год работал в органах, но это было первое дело, зацепиться в котором он ни за что не мог. Птица, с неприятным для милицейского слуха названием глухарь, замаячила на горизонте и так и грозила опуститься на полку в отделе по расследованию убийств…

4

Газета «Городской вестник», 29 марта, суббота

«Внимание: РОЗЫСК!

Командование Междуреченского военного училища обращается к жителям города оказать посильное содействие в розыске двух курсантов первого курса — Баранчеева Альберта Игоревича и Сизова Владимира Васильевича, которые в субботу, 22 марта, приблизительно в 17 часов 40 минут, покинули расположение училища (были отпущены в увольнение), и с этого момента их больше никто не видел.

Приметы:

Баранчеев Альберт Игоревич, 1979 года рождения, рост 172 см, телосложение нормальное, волосы светлые, прямые.

Сизов Владимир Васильевич, 1980 года рождения, рост 183 см, телосложение атлетическое, волосы темные, вьющиеся, на левом предплечье следы от выведенной цветной татуировки.

Оба были одеты в зимнюю парадную форму одежды (шинель, шапка).

Просьба ко всем, кто располагает какой-либо информацией о нынешнем местонахождении курсантов, сообщить по телефонам…»

И для связи были даны три номера — два училищных и один редакционный. На всякий случай.

С фотографий на читателей «Городского вестника» смотрели два совершенно серьезных, даже суровых, словно накануне им доверили самую большую военную тайну, коротко постриженных молодых человека в парадной форме без головных уборов.

Глава вторая

22 марта, суббота, 20 часов 35 минут

1

«Жигули» цвета «серебристый металлик» девяносто девятой модели напоминали хищную океаническую рыбу. Это сходство подчеркивали спойлеры, молдинги и прочие автомобильные излишества, которыми хозяин, обладающий своеобразным вкусом, облепил машину со всех сторон. Намокшая под дождем поверхность блестела, словно чешуя.

Все владельцы палаток и павильонов города хорошо знали эту машину и называли «инкассаторской». На ней в определенный день каждого месяца люди Феликса — Зубр и Шлем — объезжали частные торговые точки и собирали дань. Поэтому когда она, подняв мутный столб брызг, подъехала к одиноко стоящей палатке около одного из входов в городской парк и протяжно заиграла сигналом «Ламбаду», молодая хозяйка моментально показалась в окошке, махнула рукой и крикнула:

— Секундочку, сейчас замок открою.

Из машины вышли двое парней, одетых в одинаковые коричневые кожаные куртки, спортивные брюки, высокие светлые кроссовки, и направились к уже открытой двери.

По походке Зубра и по тому, что Шлем шел, пританцовывая под мощные звуки музыки, доносящиеся из машины, было заметно, что они уже начали отмечать «праздник урожая», как между собой называли этот день месяца.

Хозяйка палатки суетливо топталась около входа.

— А я уж думала, вы не приедете. Я третий день тут одна работаю, продавщицы мои заболели. Хотела закрываться. Погода нелётная, покупателей нет никого. Чего, думаю, сидеть? За последний час только один старичок пару бутылок минералки купил. А больше никого и нет.

— Светик, скорее Земля перестанет крутиться, чем мы перестанем ездить. Ты чего, мать, городишь-то? Нам Феликс башку оторвет, если за один день мы всех не объедем. — Шлем, продолжая дергаться, подошел к хозяйке вплотную и попытался ее обнять. — Здравствуй, моя рыбонька, дай-ка я тебя поцелую.

Женщина отстранилась и пропустила его внутрь палатки.

— Володь, я смотрю, ты уже набрался! — Она повернулась к двери: — Сергей, а ты чего там мокнешь?

Шлем загоготал:

— Он пива обпился и около каждой палатки слоника привязывает. О, пардон, тут дамы! — Он заметил двух молоденьких девушек, сидящих на одном стуле около кассового аппарата. — Светик, у тебя новые продавщицы? И ты скрывала от нас такой клад? Ай-яй-яй, Светик! — Он погрозил ей пальцем.

— Да нет, пока еще не продавщицы. Ищут девчонки себе работу. У меня же Татьяна должна в декрет скоро уйти, место освободится. Вот они и заходят иногда ко мне на огонек. Интересуются…

— А к нам они ни на что не хотят зайти? — Он снова загоготал. — Ты бы хоть нас познакомила.

Не дожидаясь, когда Света начнет их знакомить, девушки как по команде встали, опрокинув стул, и представились, по очереди манерно протягивая руки.

— Марианна.

— Кристина, очень приятно.

Им было лет по девятнадцать-двадцать, а может, даже и меньше — обильный макияж прибавлял возраста. Вызывающе алые губы, волосы, выкрашенные в цвет свежей ржавчины, в сочетании с расшитыми джинсовыми курточками с капюшонами, короткими юбками и золотистыми с отливом колготками недвусмысленно намекали, что девчонки не привыкли просто так выходить из дому на ночь глядя. Лицо каждой украшали не ко времени суток нацепленные большие солнцезащитные очки. На голове у Кристины козырьком назад была надета черная бейсболка.

— А мне-то как приятно! — Шлем чуть дольше задержал руку Кристины, откровенно ее разглядывая и обволакивая маслянистым взглядом. — Слушай, а мы с тобой никогда не встречались? Кого-то ты мне напоминаешь. Ты раньше блондинкой не была?

Кристина повела плечами:

— Блондинкой? Да ты чё! Стану я в блондинку-то краситься! И в город-то этот я только недавно перебралась с предками. Я не здесь раньше жила-то. — Она говорила чуть нараспев, растягивая окончания.

— Ну ладно тогда. — Он повернулся в сторону двери. — Зубр, иди сюда быстрей, смотри, каких я стрекозок нашел! Сплошная Санта-Барбара!

В дверном проеме появился напарник.

— Как заново родился! — Он стряхнул с волос капли дождя. — Чего ты тут орешь? О, какая встреча! — Он снизу вверх быстро мазнул взглядом по девчонкам и, похоже, остался доволен осмотром. — А мы-то с Шлемом все прикидывали, чем вечером заняться.

Девушки кокетливо переглянулись.

— Девчата, у нас сегодня праздник. Есть предложение отметить вместе. Вы как, а?

— А где?

Лицо Шлема расплылось в улыбке.

— Вот это подход, я понимаю. Сразу быка за рога. — Он подошел к Кристине и положил руки ей на плечи. — Стрекозка моя! Нам надо на минутку заскочить в одно местечко, а потом завалим в какой-нибудь кабачок. — Шлем провел пальцами по ее тонкой шее. — А всю ночь я буду твоим работящим муравьем. Идет?

— И Светлану возьмем?

— А почему бы и нет! — Шлем подошел к хозяйке и снова попытался обнять. — Светик, поедешь с нами? Для двух мужиков третья женщина еще никогда не была лишней. Верь мне, зайка моя, я ж твой серый волк!

— Нет, ребята, вы уж как-нибудь без меня. У меня дочка одна дома.

— Да ладно тебе — дочка, дочка. — Шлем заглянул ей в лицо. — Скажи еще, что муж на тебя пояс целомудрия надел, а ключ с собой на зону забрал. Жизнь такая короткая, Светик, надо брать от нее все что можно, пока другие не разобрали. А то поздно будет.

— Светлан, поедем, а? — Кристина поправила очки, сползшие на кончик носа. — Оттянемся немножко…

— Ну что вы меня уговариваете, как девочку какую-то?! Я же вам сказала — у меня дочка одна сидит.

Зубр потянул Шлема за рукав:

— Чего к женщине пристали?! Дети — это святое. Жизнь-то не кончается — следующий раз с нами поедет. Да, Светик? Тебе же нравится с нами ездить?

— А я еще ни разу с вами никуда не ездила, — серьезно ответила хозяйка палатки. — Вы меня с кем-то путаете.

— Да не может быть! Чтоб такую женщину мы ни разу не пригласили! Вот это номер — я чуть не помер! — Шлем попытался поцеловать ее в губы. Светлана отстранилась. — А тебе бы с нами понравилось. У нас с Серегой бригада коммунистического труда. Работаем так, аж пыль столбом.

Он снова заржал, поправил кожаную кепочку, взял из ящика бутылку шампанского и с шумом открыл.

— Ладно, хозяйка, гони стаканы, будем отмечать знакомство и окончание рабочего месяца.

Быстро опорожнив две бутылки, после которых девушек немного развезло, хотя они выпили самую малость, парни забрали положенные деньги, еще одну бутылку шампанского и коробку конфет — на дорогу, усадили Марианну и Кристину на заднее сиденье и, подняв фонтан брызг, помчались по направлению к старой части города — докладывать Феликсу, что работа закончена, и сдавать выручку.

Никто из сидящих в машине не обратил внимания, что при развороте они обдали грязной водой старичка под большим черным зонтом в длинном старомодном пальто, шляпе с широкими полями и с сеткой, в которой лежали две бутылки минеральной воды.

2

Машину вел Зубр, а Шлем даже сидя продолжал дергаться под музыку и временами начинал подпевать, фальшивя и сбиваясь с ритма. Иногда он оборачивался к девушкам и предлагал присоединиться. Кристина отвечала смехом и, пытаясь перекричать орущий магнитофон, объясняла, что у нее нет слуха. Марианна шевелила губами — то ли делала вид, что поет, то ли просто жевала конфеты, доставая их из раскрытой коробки, лежащей около заднего стекла.

Время от времени Шлем просовывал руку между сиденьями и хватал девчонок за ноги. Они отвечали веселым визгом, сжимали колени и игриво колотили его по руке маленькими замшевыми сумочками, которые были у каждой.

В перерыве между песнями Кристина, еле заметно кивнув подружке, коснулась плеча Шлема и попросила выключить музыку. Он наклонился к магнитофону, отыскивая нужную кнопку, а когда снова грузно откинулся на сиденье, то почувствовал легкое прикосновение чего-то холодного к правому виску. То же самое, только у левого виска, ощутил и водитель. Шлем попытался повернуться, но его остановил резкий окрик Кристины:

— Дернешься — пристрелю!

И сразу же последовала команда водителю:

— Теперь налево и за город. И никаких резких движений. Дай левую руку! — Она надавила дулом пистолета Шлему на висок.

— А ты правую! — Марианна сделала то же самое.

Он протянул руку, и Кристина ловко скрепила левую руку Шлема и правую Зубра наручниками.

— Оружие есть?

— Девочки, чего вы, в самом деле?! Вам деньги нужны — мы отдадим. В натуре, отдадим. Правда, Зубр? Чего вы, а?

— Оружие, спрашиваю, есть?

— В бардачке газовый пистолет.

— Давай сюда. За ствол бери!

Огни города, прощально мигнув в мутной пелене, скрылись за поворотом.

Шлема начал колотить нервный озноб. Трясущейся правой рукой он достал пистолет и передал его назад.

Вот и умница! А у тебя?

Зубр с силой дернул закованной рукой:

— Шлем, твою мать! Куда ты руку убираешь? Как я скорость переключать буду?!

Шлем покорно подвинул обмякшую руку.

— Не ори — не дома! Оружие, спрашиваю, есть?

— Нет у меня ничего!… — зло процедил Зубр. — Бабы, вы что, охренели? Вас же убьют за это!

— А чего ты за нас переживаешь? Жалко, что ли, стало?

Зубр не нашел что ответить, с силой стиснул зубы — желваки забегали по скулам — и стал внимательнее следить за дорогой.

Шлем сгорал от страха и впервые возникшего осознания собственного позора. Он представил, как над ними будут ржать братки, когда узнают, что их «обули» какие-то соплячки. Такого он еще никогда не испытывал! Но девки-то на что рассчитывают? Неужели они думают, что их потом не найдут? Дуры!…

Он заерзал на сиденье, но сразу же почувствовал, что пистолет с силой вдавился ему в щеку.

— Не дергайся!

Кристина, не отводя пистолета, ловко его обыскала. От прикосновения руки, шарящей по карманам, Шлему стало еще страшнее от осознания своей полной беспомощности. В висках у него запульсировало, он почувствовал незнамо откуда накатившую волну тошноты, рот наполнился жидкой слюной, и он мелкими глотками пытался ее сглатывать, при этом, как рыба, выброшенная на берег, открывая рот и скользя языком по нёбу…

— Деньги!

Он сделал последний, большой глоток, поперхнулся им и, с трудом откашлявшись — на глаза даже навернулись слезы, — то ли вопросительным, то ли утвердительным тоном (он и сам не смог разобрать — до того дребезжал голос) выдавил:

— Зубр, я отдаю! Пусть подавятся!

Кристина усмехнулась:

— Смотри сам не подавись!

Шлем, слегка привалившись на левый бок, расстегнул молнию на сумочке, висящей у него на поясе, и достал пачку долларов.

— Сколько?

— Пять с небольшим.

— Хорошо поработали!

— Как можем…

— Ладно, хватит базарить! — вступил в разговор Зубр. — Скажите, где вас высадить, и будем считать, что один — ноль в вашу пользу.

Кристина убрала деньги и заговорила заметно повеселевшим голосом:

— Высадить нас хочешь? Лады! Только поближе к дому подвези. Мы-то в деревне живем, время сейчас позднее, да и при деньгах мы. Через лес страшно идти, вдруг кто ограбит?

«Ну дуры! — с трудом сдержал себя Зубр, чтобы не простонать это вслух. — Шлюхи деревенские! Возомнили себе! Да за это мы сожжем всю их деревню, если надо будет, вместе с ними! И вместе со Светкой! — Его неожиданно осенило. — Это же она дала им наводку на нас! Знала же, падла, что к ней последней всегда заезжаем, и навела каких-то соплюшек! И сама не поехала, Убью!…»

— Направо поверни!

Машина медленно съехала на проселочную дорогу. Остатки снега между деревьями напоминали осевшую пену для бритья.

— До деревни-то еще далеко?

— До какой?

— Что «до какой»? — удивился Зубр.

— До какой деревни далеко еще?

— Ну, где вы живете?

— А кто тебе сказал, что мы в деревне живем?

— Не понял?!

И тут, случайно взглянув в зеркало, он понял все. За ними, на расстоянии метров ста, шла еще одна машина. Из-за темноты и продолжающегося мелкого дождя ее марки Зубр разобрать не мог. Да это было и не важно. Важно то, что ситуация принимала совсем не интересный оборот.

— А сзади-то кто едет?

— Сзади? — переспросила Кристина и очень спокойно ответила, словно речь шла о какой-то мелочевке: — Смерть ваша. Долги-то, мальчики, нужно отдавать…

Глава третья

30 марта, воскресенье, 19 часов 25 минут

1

Я и сам не заметил, как заснул.

Скорее, это был даже и не сон, а липкая дремота, в какую обычно погружаешься к середине лекции занудного профессора. К счастью, времена лекций для меня канули в безвозвратное прошлое, а сейчас в роли усыпляющего профессора выступали мемуары Василия Григорьевича Кошнина — прямого потомка известного в нашем регионе промышленника и мецената, жившего в прошлом веке. Тоже, замечу, ничего снотворное.

Близилась очередная годовщина со дня образования города, совпавшая с круглой датой со дня рождения мецената и, по воле судьбы, с круглой датой со дня его смерти. И неделю назад в редакцию заявился потомок — бодрый старичок лет семидесяти пяти, в шляпе с широкими полями, ботинках с галошами и черным матерчатым зонтом — и осчастливил нас своими воспоминаниями. Рабочий день близился к концу, и в редакции нас оказалось только двое — редактор и я, по какому-то пустяковому делу зашедший к нему в кабинет. Это меня и погубило. Редактор мельком пробежался по тексту, расчувствовался, пообещал старичку обязательно все напечатать и сразу же отдал мне для подготовки к публикации две толстые тетради, исписанные мелким, но, к моей радости, разборчивым почерком.

Старичок начал звонить мне каждый день и интересоваться, как идут наши дела. А шли они очень медленно. Кроме его мемуаров — а старичок обладал завидной памятью, и его воспоминания были перегружены мельчайшими подробностями, — у меня была еще и куча других, на мой взгляд, более важных дел. Но признаваться ему в этом я не мог, и приходилось постоянно выкручиваться, заявляя, что работа идет полным ходом.

Редактор, со своей стороны, тоже наседал, и в пятницу в конце рабочего дня заявил, что зарезервировал для воспоминаний потомка половину полосы номера, выходящего во вторник. Это было приговором, не подлежащим обжалованию. Время пошло. Материал — кровь из носу! — должен быть мною сдан не позже полудня в понедельник. А перед этим — журналистская этика! — обязательно согласован с автором. Поэтому в воскресенье пришлось приехать в редакцию и поработать.

Я допил остывший кофе и подвинул телефон.

— Василий Григорьевич? Николаев из «Городского вестника» беспокоит. Я подготовил первую часть воспоминаний и хотел бы вам показать, прежде чем отдавать на верстку… Ну зачем же сегодня?! Давайте завтра в первой половине дня… Сможете? Отлично, значит, в десять часов я вас жду…

Я положил трубку, несколько секунд подумал, снова ее снял и уже по памяти набрал еще один номер.

2

Постановление

о возбуждении уголовного дела

«25» марта 1997 года  г. Междуреченск.

Начальник Междуреченского военного училища генерал-лейтенант Герасимов П.В., рассмотрев материалы административного расследования по факту самовольного оставления территории училища курсантом Баранчеевым Альбертом Игоревичем,

УСТАНОВИЛ:

Курсант Баранчеев А. И. призван на военную службу 1 августа 1996 года. Зачислен на 1-й курс приказом начальника училища от 1 августа 1996 года № 468. Курсант Баранчеев А.И. проходит службу по призыву. 22 марта 1997 года около 17 часов 40 минут курсант Баранчеев А.И. убыл в увольнение, и до настоящего времени о его местонахождении ничего не известно. Предпринимаемые командованием училища с вечера 22 марта оперативно-розыскные меры результатов не дали. Таким образом, в действиях курсанта Баранчеева А.И. содержатся признаки самовольного оставления части военнослужащим, проходящим военную службу по призыву, т.е. преступления, предусмотренного ч.1 ст.337 УК РФ.

Исходя из изложенного и руководствуясь ст. 112 УПК РФ,

ПОСТАНОВИЛ:

1. Возбудить уголовное дело в отношении курсанта Баранчеева А.И., родившегося 16 февраля 1979 года в г. Междуреченске, со средним образованием, русского, холостого, по признакам преступления, предусмотренного ч. 1 ст. 337 УК РФ.

2. Производство дознания поручить дознавателю училища старшему лейтенанту Мишину Максиму Эдуардовичу.

3. Копию постановления направить военному прокурору гарнизона. Начальник училища (подпись).

Постановление

о принятии дела к производству

«26» марта 1997 года  г. Междуреченск.

Дознаватель Междуреченского военного училища старший лейтенант Мишин Максим Эдуардович, получив постановление начальника училища о возбуждении уголовного дела в отношении курсанта Баранчеева Альберта Игоревича по признакам преступления, предусмотренного ч. 1 ст. 337 УК РФ, и учитывая, что производство дознания по этому делу поручено мне, руководствуясь ст. 119 УПК РФ,

ПОСТАНОВИЛ:

1. Настоящее уголовное дело принять к своему производству.

2. Копию постановления направить военному прокурору гарнизона.

Дознаватель училища (подпись).

Постановление

о направлении уголовного дела военному прокурору

«30» марта 1997 года   Междуреченское В У.

Дознаватель Междуреченского ВУ старший лейтенант Мишин М.Э., рассмотрев материалы дознания о самовольном оставлении территории училища курсантом Баранчеевым А.И.,

УСТАНОВИЛ:

22 марта 1997 года около 17 часов 40 минут курсант Баранчеев А.И., проходящий военную службу по призыву, был отпущен в очередное увольнение, покинул территорию училища и убыл в неизвестном направлении. До настоящего времени о его местонахождении ничего не известно. Предпринимаемые командованием училища с вечера 22 марта оперативно-розыскные меры результатов не дали. Принимая во внимание, что все неотложные следственные действия по делу выполнены, руководствуясь ст. 119 и 124 УПК РФ,

ПОСТАНОВИЛ:

Уголовное дело в отношении курсанта Баранчеева Альберта Игоревича направить военному прокурору гарнизона для окончания расследования.

Дознаватель училища (подпись).

Мишин не любил заниматься служебными делами дома. Особенно в воскресенье вечером. Поэтому когда с трудом, двумя пальцами, с третьей попытки он допечатал постановление о направлении уголовного дела военному прокурору, то с заметным облегчением поставил внизу свою подпись.

Три постановления относительно курсанта Сизова, как две капли воды похожие на постановления, касающиеся Баранчеева — разница была только в фамилиях и дате рождения, даже место рождения у них оказалось одинаковым, — были уже готовы.

Максим встал из-за стола и, потягиваясь, прошелся по комнате. Все, завтра в военную прокуратуру. Прокурора тоже можно понять — конец месяца и квартала, и он требует хоть какого-то отчета о проделанной работе по возбужденным уголовным делам. А отчет, по большому счету, только бумажный. Реально следствие в лице молодого курсового офицера старшего лейтенанта Мишина, впервые за свою армейскую службу несколько дней назад назначенного на должность внештатного военного дознавателя, не продвинулось ни на миллиметр. Никто из сокурсников пропавших курсантов ничего не видел, никто ничего не знает. Никаких разговоров о том, что Баранчеев и Сизов задумали побег из училища, никто не слышал. Да и вообще многих очень удивило, что они пропали вместе — никто бы и не сказал, что они были друзьями. Так, сослуживцы с нормальными ровными отношениями. Да и сложно ожидать большего — немного замкнутый, спокойный, уравновешенный, увлеченный спортом бывший детдомовец Сизов имел очень мало общего с бесшабашным избалованным разгильдяем Баранчеевым, которого очень состоятельная мать пристроила на два года в училище с единственной целью — избежать для любимого ребенка службы в армии. Еще учась и одиннадцатом классе, Альберт уже имел отдельную двухкомнатную квартиру и новенькую «Ниву», которую принял под Новый год в подарок от матери с кислым выражением лица — он мечтал об иномарке.

По полученной от однокурсников информации Мишин смог заключить, что до поступления в училище Баранчеев с Сизовым скорее всего знакомы не были — они и учились в разных школах, и жили в диаметрально противоположных районах города. Круг гражданских знакомых у них тоже был разным. Круг интересов — тем более.

Все разное. Все. Даже уголовные дела.

Поначалу Мишин, далекий от юридических тонкостей, думал, что будет возбуждено одно уголовное дело по факту самовольного оставления части двумя военнослужащими, проходящими службу по призыву. Но тогда выходила другая статья с другой ответственностью за совершенное преступление. Самоволка получалась уже групповой. А это требовало доказательства.

Где факты, подтверждающие, что Баранчеев и Сизов действовали по предварительному сговору? Их нет. Так что получите два разных уголовных дела. Разных…

А что же тогда в них одинакового? Неужели только то, что они вместе ушли в увольнение и вместе куда-то пропали?!

Но куда? Зачем? Какой смысл? Случайность? Или все заранее спланировано? В сотый раз Мишин задавал себе эти вопросы и в сотый раз не мог найти на них ответа.

Свое назначение внештатным военным дознавателем Максим воспринял без особого энтузиазма. Да и с чего бы ему взяться, этому энтузиазму, если к основным хлопотным должностным обязанностям курсового офицера добавлялись еще и внештатные, и не менее хлопотные?!

Единственное, что примиряло Мишина с навалившимися проблемами и позволяло хоть с каким-то оптимизмом смотреть на выполнение поставленной задачи, это то, что, приехав в Междуреченск, он узнал, что двое его однокурсников — Дворецкий и Николаев — уволились из армии и работают в этом городе. Первый в отделе по расследованию убийств, второй в редакции городской газеты. На их помощь он сильно рассчитывал.

Максим снова сел за стол и подвинул к себе две начинающие разбухать картонные папки. На каждой стояла фамилия самовольщика. Верхней оказалась папка Сизова. Первым лежал листок с описью находившихся в ней документов. Максим взял его и еще раз перечитал:

1. Материалы административного расследования (рапорт начальника курса, рапорт начальника факультета, объяснительные сослуживцев, фотографии, найденные среди личных вещей Сизова).

Фотографии… Одна из них очень заинтересовала Мишина. На ней был запечатлен Сизов в домашней обстановке в окружении молодой симпатичной женщины, мужчины, судя по вальяжной позе и по тому, как он обнимает Сизова и женщину, — хорошо поддатого, и маленького ребенка. На обратной стороне стояло число — 15 января 1995 года. Два с лишним года назад. Максим сверился с личным делом — это был день рождения Сизова.

Кто эти люди? Родственники?

В личном деле и автобиографии Сизова ни о каких близких родственниках ничего не говорилось. Мать и отец погибли, когда ему не исполнилось и двух лет. Бабушки и дедушки, которые могли бы взять его на воспитание, умерли еще до его рождения. Родных братьев и сестер у него не было.

А кто же тогда эти люди на фотографии? Друзья?

Маловероятно, что у пятнадцатилетнего воспитанника детского дома окажутся такие хорошие друзья, которые будут отмечать у себя дома его день рождения.

Выходит, что всё-таки родственники? Может, женщина, по виду ей было не больше двадцати пяти лет, его двоюродная или троюродная сестра? Или мужчина — брат?

Но тогда странно, что он ничего не написал о них в автобиографии. Если у него есть хоть какие-то близкие родственники, то он должен был бы про них написать. Не захотел? Но почему?! Обычно детдомовцы очень гордятся любой близкой родней.

Значит, не родственники. Получается, всё-таки друзья.

В любом случае их нужно обязательно найти. И начинать надо с детдома. Может, там о них что-то знают?…

2. Копия личного дела.

Традиционный набор курсанта: медицинские справки, характеристики из школы, военкоматовские документы, какие-то личные карточки, направления куда-то, выписки из чего-то. После анализа этих документов получался полностью обезличенный, усредненный человек.

3. Служебная характеристика.

Мишин усмехнулся — под такую характеристику подходила добрая половина курса.

«За время прохождения службы курсант Сизов Владимир Васильевич зарекомендовал себя как дисциплинированный курсант. Проявлял старание и усердие в учебе. Зимнюю экзаменационную сессию сдал без неудовлетворительных оценок. В строевом отношении подтянут. Форму одежды носит аккуратно. Службу в суточном наряде и карауле несет хорошо. По характеру уравновешен, несколько замкнут. Отношения с товарищами по службе ровные. В общении с командирами и начальниками корректен и вежлив. На замечания реагирует правильно, своевременно старается их устранять. Общевоинские уставы ВС РФ знает в требуемом объеме и в повседневной жизни ими руководствуется. Штатным оружием владеет уверенно. Физически подготовлен хорошо. В разглашении государственной и военной тайны замечен не был».

4. Выписка из приказа о зачислении в училище.

«Нижепоименованных кандидатов, отобранных приемной комиссией училища в соответствии с приказами министра обороны, зачислить курсантами первого курса и поставить на все виды обеспечения». И под пунктом 87 значился Сизов Владимир Васильевич, 1980 года рождения.

5. Выписка из книги вечерней поверки.

Начиная с 22 марта напротив фамилии Сизов стояли буковки «с.о.» — самовольная отлучка.

6. Выписка из книги временно отсутствующих.

Здесь информации для размышления было еще меньше. Длительно отсутствовал Сизов только во время очередного зимнего каникулярного отпуска. С 27 января по 10 февраля.

Ни в лазарете, ни в госпитале, ни тем более в командировках за время обучения он не был.

У Баранчеева картина была совсем иной. Два раза — семь и двенадцать дней — он лежал в лазарете, один раз — восемнадцать дней — в госпитале и почти все праздники проводил в краткосрочных отпусках дома. Мамаша старалась…

7. Копия служебной карточки.

У Сизова в нее было занесено пять поощрений (особенно Максиму понравилось последнее, датированное 15 марта, от командира учебной группы — внеочередное увольнение «за усердие, проявленное при уборке снега во время парково-хозяйственного дня»). Не в это ли внеочередное увольнение и ушел Сизов 22-го?

Взысканий у него не было.

8. Постановление о возбуждении уголовного дела.

9. Постановление о принятии дела к производству.

Мишин взял остро отточенный карандаш и только хотел дописать десятый пункт — «Постановление о направлении уголовного дела военному прокурору», но в этот момент зазвонил телефон.

3

— Ну и как тебе наша подача во вчерашнем номере материала о розыске беглецов?

— Подача-то ничего, только что-то я сомневаюсь, что они беглецы. Как-то не укладывается у меня в голове, что два абсолютно разных человека решили вместе смотаться в самоволку. У них не было никаких общих интересов. Понимаешь, никаких!… Им некуда вместе бежать! Да и смысла нет! Особенно Баранчееву. Он жил как у Христа за пазухой. Нет, Ник, здесь что-то другое. Только вот что?…

— А мать Баранчеева что говорит?

— Мать? Да ничего толкового. Вся аж почернела от переживаний. Говорит, что готова заплатить любые деньги, только бы нашли ее сыночка. Хочет даже нанять частных детективов. Но пока ждет… Я выяснил, что в десятом классе он уже убегал из дому на десять дней. Поскандалил с матерью и смотался с подружкой в Сочи. А когда деньги кончились — вернулся. Так что она надеется, что и сейчас он решил просто отдохнуть.

— А у него и сейчас много денег с собой было? Мать ничего про это не говорила?

— Он последний год пользуется кредитной карточкой.

— Круто!… А Сизова-то зачем с собой тащить, если он не был его другом?

— Вот поэтому-то я и думаю, что здесь что-то не так…

— Макс, а не мог ли Сизов просто-напросто грабануть своего богатенького сослуживца? И смотаться. Парень-то Сизов детдомовский, вот и позарился на большие деньги. А снег сойдет, и «подснежничек» где-нибудь появится или выловят Баранчеева в реке. Ты такую версию не допускаешь?

Глава четвертая

31 марта, понедельник, 14 часов 10 минут

1

Они лежали на продавленном скрипучем диване, слегка прикрывшись давно не стиранной простыней, и молчали. Слов не было. Все слова растворились в звенящей тишине небольшой полуподвальной комнаты, единственное окно которой выходило в старый сад.

Парень повернулся на бок, поцеловал девушку в грудь и провел кончиками пальцев по ее животу. Она убрала его руку и отвернулась. Он взял ее за подбородок и повернул к себе:

— Не понял?!

— Отстань! И без тебя тошно!

— А только что, по-моему, тебе было очень хорошо.

— А сейчас тошно!

— А если повторить? Получшеет? — Он снова провел пальцами по ее животу.

— Я прошу тебя! — Ее голос сорвался на крик.

— Марианна, что за истерика?!

— Я умоляю тебя, не называй меня больше Марианной!

— Это еще почему?

— У меня есть свое собственное имя!… И этих…

— Этих чего? — быстро переспросил он.

— Этих выдумок мне больше не надо!

Он потянулся и достал с пола пачку сигарет.

— Вот оно как теперь называется! Выдумки! А не ты ли сама эти выдумки выдумала?

— Они мне разонравились!

— И как прикажешь теперь тебя называть?

— Как раньше называли!

— А я чего-то и не помню, как тебя раньше называли.

Она резко повернулась:

— Не прикидывайся! Все ты прекрасно помнишь!

Парень усмехнулся:

— Помню, помню. Конечно, помню. Могу ли я забыть, как звали в прошлой жизни мою любимую девушку?!

Она обняла его за шею:

— Ты меня правда любишь?

— Опять ты за свое? Люблю, люблю, успокойся…

Она притянула его к себе и прижала к груди.

— И я тебя… Но знаешь… Мне страшно! Очень страшно, понимаешь?

Он освободился из ее объятий.

— А чего бояться-то? Скоро нас все начнут бояться! Сильвестр сказал, что еще десяток трупов, и город будет дрожать от страха. Попрыгают козлики у нас!… Ты чего, Сильвестру не веришь?

— Не нужен мне никакой Сильвестр! Я тебя люблю! И мне страшно!… — Она прижалась к его груди и запричитала: — Давай уедем отсюда! Деньги пока есть… Пока все на «дурь» не перевели… Новую жизнь начнем, давай! Я читала, есть такие больницы, где лечат от наркоты. Еще же не поздно, еще и нас с тобой вылечат! Мы денег заплатим, много заплатим, мы можем даже все деньги врачам отдать, лишь бы вылечили… А сами потом заработаем. Ну давай же, соглашайся…

— Ты сдурела, что ли? Да нас за это Сильвестр из-под земли достанет и, как Шлема с Зубром, спалит. Ты этого хочешь?!

Она уткнулась в простыню лицом:

— Не напоминай! Я тебя умоляю, не напоминай мне этот кошмар! Я как глаза закрою, так их сразу вижу! Зачем он с ними так?!

Парень самодовольно ухмыльнулся:

— Миром правит жестокость! И мы будем строить свой, новый мир, основанный только на силе и жестокости! Ты что, забыла наш главный закон? «Власть или смерть!» И мы скоро добьемся этой власти!

— Не нужна мне никакая власть… Ну почему ты стал таким же, как этот Сильвестр?! Давай уедем, умоляю тебя! Ведь еще не поздно начать новую жизнь!

— Опять новую? А сейчас мы какую начинаем?

— Мне не нравится такая жизнь!

— А-а-а, теперь не нравится… А раньше ты о чем думала, когда подписывалась Шлема с Зубром заманить, а? Вместе с Кристинкой, а? Тогда тебе эта жизнь нравилась, тогда ты чувствовала себя героиней, да?

Девушка подняла от простыни лицо с красными, полными слез глазами и с трудом выдавила:

— Я хотела помочь Кате…

— Не Кате, а Кристине!

— Нет, я помогала Кате! — заупрямилась она. — И не надо больше Катю Кристиной называть!

— Ну хорошо, хорошо, Кате, Кате. — Он обнял ее за плечи. — Вот и помогла! Молодец! Чего сейчас-то киснешь? Мы же правильно все сделали! Зло должно быть наказано! И мы его наказали.

— Но это же так жестоко!

— Жестоко? А двум бугаям насиловать молоденьких девчонок, это не жестоко? А то, что одна из них после этого руки на себя наложила — это, по-твоему, не жестоко? Ты забыла, что Кристи… Катя про это все рассказывала?! Да такую мразь надо давить! И мы будем ее давить! Кто, если не мы? Кто? Скажи мне — кто? Кто заступится за обиженных? Только мы!

— А если нас милиция начнет искать?

Парень откинул простыню и спустил ноги на пол.

— С чего она нас начнет искать-то? Сильвестр сказал, что все чики-чики будет. — Он задумался. — Ну начнет… А как она нас найдет-то? Ты своей башкой дурной подумай, как нас найдут? Все следы замело. Ты чего, не помнишь, какой снег валил после этого? А потом и мороз еще ударил! Да и глухомань там какая!

Но рано или поздно машину все равно же найдут. Не иголка ведь.

Парень встал с дивана и прошелся по комнате, наступая босыми ногами на пепел и старые окурки. Неожиданно он заорал:

— Чего ты до меня домоталась? Ты деньги получила? Поручила. Ширева мы с тобой закупили? Закупили. Чего тебе еще надо? Куда ты свой нос суешь? За нас Сильвестр думает. Он нас в обиду не даст!

— Между прочим, твой Сильвестр из тех денег нам с тобой только десятую часть отдал. На двоих! Это, по-твоему, честно? Я-то знаю, сколько там всего денег было, — и добавила, выдержав небольшую паузу: — Пять тысяч. Баксов!

Парень внезапно остановился, словно налетел на невидимую преграду.

— Ты в эти дела не суйся, понятно?! Целее будешь! Сильвестр — наш вождь! Мы без него ничто! Если бы не он, тебя бы так и продолжали драть прыщавые молокососы по подвалам!

— Скажите пожалуйста, избавитель нашелся! И главное — теперь-то я в хоромах живу! И дерут меня не в подвале, а в полуподвале! Как я поднялась, надо же! Принцесса! И трон у меня — во! — Она постучала ладонью по дивану. — А Сильвестр твой, между прочим, живет в новой двухкомнатной квартире!

— Еще раз говорю тебе — не суйся куда не положено!

Девушка надолго замолчала, а потом повернулась к парню и посмотрела ему прямо в глаза:

— А знаешь, что я думаю? — (Он покачал головой.) — А ведь Сильвестр и нас с тобой рано или поздно убьет.

— Не мели ерунды!

— Он же просто сумасшедший, этот Сильвестр! Он убьет нас, вот увидишь! Убьет! — Ее голос сорвался на крик. — Я чувствую! Когда мы не будем ему больше нужны, он нас тоже на тот свет отправит. Он же нас просто использует. Ты разве этого не понимаешь?!

— Мы ему будем всегда нужны…

— Так не бывает… У нас же теперь есть деньги. Давай уедем!

— А нам здесь разве плохо?

— Ты что, совсем дурак? Он нас убьет, понимаешь?! Я боюсь… — Неожиданно девушка с силой его отпихнула. — Не хочешь уезжать — ну и черт с тобой! Я одна уеду! А ты оставайся со своим Сильвестром…

Она заплакала. Парень резво поднялся, подошел к серванту, что-то быстро приготовил, вернулся на диван, положил руку ей на плечо и тихонько потряс.

— Мариночка! Ку-ку! Пришел добрый сказочник и принес новую сказку! Будешь хорошей девочкой — он тебе ее расскажет. И страшно больше не будет. Мариночка!… — И аккуратно провел иголкой от шприца по ее руке.

2

30 марта, воскресенье, 23 часа 25 минут

Людмила Станиславовна Баранчеева не любила поздних телефонных звонков. За всю ее пятидесятилетнюю жизнь они очень редко приносили радостную весть.

А неприятностей от них можно было ждать всегда. Десять лет назад ночью по телефону ей сообщили, что от острого сердечного приступа умер отец. Три года спустя — тоже по телефону и тоже ночью — позвонил дежурный врач из больницы с искренними соболезнованиями по поводу кончины матери.

И теперь, после того как неделю назад ее единственный сын ушел из училища в увольнение и пропал, она не ждала ничего хорошего от поздних телефонных звонков.

Людмила Станиславовна включила ночник в изголовье кровати и подняла трубку красивого, стилизованного под начало века телефона.

— Слушаю вас!

— Людмила Станиславовна?

Голос был незнакомым. Или спросонья она не могла его узнать? Может, кто-то из училища? Появилась какая-то информация об Альберте? Он жив?!.

Она даже не почувствовала, а скорее услышала, как бешено заколотилось сердце.

— Да. Извините, но…

Ей не дали договорить:

— Вы в почтовый ящик давно не заглядывали?

— А с кем, собственно…

И опять ее перебили:

— Загляните.

От волнения она поперхнулась воздухом, а когда, откашлявшись, захотела задать вопрос, то в трубке уже шли короткие гудки.

Глава пятая

1

Машина с обгоревшими трупами Зубра и Шлема простояла в лесу ровно неделю, пока на нее случайно не наткнулся лесник и не позвонил в городской отдел милиции. Выехавшие на место преступления Дворецкий и Гладышев без особого труда определили, чья это машина и кто в ней находится.

В понедельник, на утреннем совещании начальник отдела по расследованию убийств полковник Завьялов поинтересовался:

— Готовы результаты экспертизы по трупам?

— Предвечный обнаружил очень интересную вещь, — начал Дворецкий. — Помните убийство Светланы Кочетовой? Ее застрелили, труп подожгли. То же самое и у Шлема с Зубром… Вы же знаете, Саша Предвечный очень дотошный криминалист, да и не так много, слава Богу, у нас в городе убивают… В общем, он сравнил пули, извлеченные изКочетовой и Зубра со Шлемом, и пришел к выводу, что стреляли из одного и того же пистолета. У него в стволе имеется характерный дефект, так что ошибку Предвечный исключает.

Завьялов присел на край стола.

— Значит, прежде чем сжечь, их тоже застрелили?

— Да. Но если быть до конца точным, то ранили. Вскрытие показало, что на момент поджога они были еще живы.

— Получается, что убийц они привезли с собой? Или как?

— Там была еще одна машина. Это точно. Четких следов, к сожалению, не осталось — с момента преступления и заморозки ударяли, и опять все таяло, так что… — Дворецкий развел руками. — Эта машина остановилась метрах в десяти сзади, а потом, где стояла, там и начала разворачиваться. Остались глубокие ямы от колес. А по их ширине и характеру буксования экспертиза заключила, что это был либо небольшой джип, либо «Нива». По крайней мере можно сказать практически однозначно, что машина полноприводная…

2

Старичок появился в моем редакционном кабинете ровно в десять часов. Хотя я видел его только второй раз, он мне сразу показался очень взволнованным. Он аккуратно присел на краешек стула, пригладил жиденькие седые волосы, уложенные на пробор, и положил шляпу на колени. Потом резко встал и, не выпуская шляпы из рук, прошелся по кабинету.

«Неужели так волнуется по поводу своих воспоминаний?» — успел только подумать я, как он быстро и очень отрывисто заговорил.

— Мне нужно рассказать вам нечто очень важное. И очень серьезное. Я давно слежу за вашими публикациями. Вас интересуют криминальные темы. Ведь так?

Я кивнул. Дело принимало неожиданный оборот.

— В милицию я идти не хочу. У меня нет никаких доказательств. У меня только подозрения. А вдруг эти люди невиновны? Получится, что я на них наговариваю? Я так не могу: Я сам отсидел пять лет в сталинских лагерях по ложному доносу. А вы журналист. Вы можете это расследовать в рамках своих профессиональных интересов. А потом, уже набрав фактов, и заявить в милицию. Это во-первых. Во-вторых, — он сделал долгую паузу, — если они на самом деле окажутся преступниками, то должны же быть какие-то очные ставки, опознания. А я старый, слабый человек. Я просто боюсь. Вы же сами знаете, какие сейчас царят нравы. Не они, так их дружки могут со мной расправиться, если узнают, что это именно я навел на их след. Скажу честно, я хочу умереть своей смертью. А в-третьих… Я, конечно, мог бы оставить всю информацию при себе, но совесть не позволяет мне молчать. Зло, если это на самом деле зло, должно быть наказано.

— Василий Григорьевич… — начал было я, но, казалось, он меня не слышал.

— Я сопоставил кое-какие факты. Не исключено, что я последний человек, кто видел их живыми.

— Кого «их»?

— Одного фамилия Пущин. Зовут Сергей. Второго — не знаю. Но они всегда были вместе.

— Постойте, а они что… умерли?

Он бросил на меня быстрый взгляд.

— Их убили. И сожгли. А вы разве не в курсе?

Черт! Как же я мог так лопухнуться?! Ну конечно же, Сергей Пущин — это Зубр. А второй — Шлем. Владимир Лазарев.

— А вы их… ну… то есть Пущина знали?

— Его — постольку поскольку. Но я хорошо знаю его родную тетку. Мы живем с ней на соседних улицах. Сегодня утром я ее встретил. Она мне все и рассказала. А я сопоставил факты…

— Василий Григорьевич, садитесь, успокойтесь и давайте всё по порядку!

— Да, конечно. — Он снова присел на самый краешек стула. — Но предупреждаю сразу — все выглядит очень запутанным. Потому как кроме этих двух трупов есть еще и третий труп.

— Как, разве вместе с Зубром и Шлемом… то есть с Пущиным и Лазаревым еще кого-то убили?

— Не вместе. Но, судя по всему, в тот же день.

— И кого же?

— Об этом убийстве ваша газета уже писала. Светлана Кочетова. Хозяйка коммерческой палатки.

— И вы думаете эти убийства взаимосвязаны?

— Я этого не говорил! — Он протестующе поднял руки. — Впрочем, чтобы нам окончательно не запутаться, давайте я все расскажу, а вы потом уточните, что вам будет непонятно. Хорошо?

Вместо ответа я достал диктофон, поставил его перед Василием Григорьевичем и включил.

— А вот этого, пожалуйста, не надо. Я безусловно вам полностью доверяю, иначе бы не стал затевать этот разговор, но записывать не стоит.

Мне не оставалось ничего другого, как убрать диктофон в стол.

Старичок смахнул невидимые пылинки со своих брюк и начал неторопливо и обстоятельно рассказывать:

— Каждый вечер я гуляю не менее двух часов. А каждое утро пью натощак по стакану минеральной воды. Я живу около городского парка, и с тех пор как поблизости от моего дома поставили коммерческую палатку, чтобы далеко не ходить, я воду покупаю только в ней… — Старичок откашлялся. — Я обратил внимание, что последние несколько дней — я имею в виду позапрошлую неделю — она почему-то закрывалась раньше обычного. Чтобы не остаться без воды, в ту субботу я решил купить ее сразу, в самом начале прогулки… Протянул деньги в окошко и внутри, кроме хозяйки, увидел двух молоденьких девчонок. Может, я бы и не обратил на них внимания, но накануне я видел, как они сперва вылезали, а потом садились в «Ниву», стоящую поодаль от палатки. Я купил минералку, отошел от палатки и, представляете, на прежнем месте снова увидел ту же «Ниву». Я еще удивился — перед палаткой есть удобная стоянка, а она стоит так далеко от нее! Как-то подозрительно. Выходит, кому-то не хотелось, чтобы из палатки видели их машину.

— В «Ниве» кто-то был?

— В том-то и дело, что оба дня в машине их поджидали два парня… Так вот. Я всегда гуляю вокруг парка, и когда сделал очередной круг и снова подошел к палатке, то увидел рядом с ней машину. Я ее и раньше видел. И знал. На ней Сергей Пущин приезжал к своей тетке. Даже меня как-то на ней подвозил до центра. Не успел я подойти поближе, как вижу: Пущин и его приятель в сопровождении тех молоденьких девчат садятся в машину, дают по газам и уезжают. И сразу за ними тронулась «Нива»…— Старичок перевел дыхание. — А сегодня я встречаю тетку Пущина, она вся в слезах, так, мол, и так, убили нашего Сереженьку. Как, говорит, пропал в прошлую субботу, так только через неделю труп-то и нашли. И мало того, что застрелили, так еще и подожгли. Вместе с приятелем. Ужас какой-то!… А я все сопоставил, думаю, ну и дела! И их я видел вечером в субботу, и хозяйку палатки. — И закончил, покачав головой: — Уж больно все подозрительно!…

Глава шестая

1

Директор детского дома выглядел очень молодо и походил на переросшего юнца из неблагополучной семьи, где отец с матерью пьют и ему не забывают наливать.

Но это было неправдой. Во-первых, потому что своих родителей Михаил Романович Щуплов даже и не помнил — с шести месяцев он воспитывался в организации, директором которой и стал после окончания педагогического института, нескольких лет работы в детской колонии и защиты кандидатской диссертации. Во-вторых, потому что никогда не пил. Даже когда был воспитанником детдома, что вызывало у окружающих подростков искреннее непонимание.

— Вас интересует мое мнение о Сизове? — Он жестом предложил Мишину кресло и сам сел в соседнее. — Сложный был паренек. С характером. Одно время очень близко сошелся с одной нехорошей компанией. Пили, травку покуривали, гадостью всякой дышали. Потом он от этих дружков резко отошел. Перестал пить. Начал заниматься спортом. Серьезней стал относиться к учебе.

— С чего бы это вдруг?

— Я это связываю с его братом.

— Так у него всё-таки был брат? — удивился Мишин.

— Почему же был?! Он у него и остался. В тюрьме, правда, сейчас сидит.

— Брат — родной?

— Нет. По большому счету, он ему даже и не брат, а какой-то дальний родственник по отцовской линии. Но они друг друга называли братьями. Я не видел в этом ничего плохого.

— А в тюрьму за что он попал?

— Они вместе отмечали какой-то праздник. Я уж точно и не помню какой. Дело было зимой. Выпили. Брат решил подвезти его до детдома на своей машине. И сбил пешехода. Насмерть. Его судили и дали очень много, потому что у него уже была условная судимость. На Володю это произвело сильное впечатление.

— Не помните, когда это случилось?

— Да уж года два назад, если не больше.

— А у брата семья была?

— Наверное. — Щуплов развел руками. — Мне об этом ничего не известно… У нас существует такая практика, что если у воспитанника есть хоть какие-то родственники и они проявляют желание время от времени, на выходные или на праздники, забирать его к себе, то мы не имеем ничего против. За Сизовым всегда приезжал только этот брат. Один.

— Вы его видели?

— Несколько раз.

Мишин открыл папку и достал из нее фотографию.

— Это он?

Щуплов взял снимок и быстро его вернул.

— Он… — и задумчиво добавил: — Вот видите, выходит, и семья у него есть.

— А его фамилию, адрес, вы не припомните?

— Думаете, его исчезновение как-то связано с братом?

— Уж лучше хоть какая-то версия, чем никакой. Больше пока искать негде…

— Так, так, так… Знаете, адрес, может, и сохранился у воспитателей его группы… — И Щуплов назвал Мишину фамилии воспитателей Сизова и кабинеты, где их можно найти.

Мишину повезло. Одна из воспитательниц долго рылась в стенном шкафу в маленькой захламленной комнатке за учебным классом, пока не достала какой-то пыльный журнал. Полистала его, несколько раз чихнув, и продиктовала Максиму фамилию, имя, отчество — Кочетов Валентин Андреевич — и адрес.

2

…Максим еще раз нажал на кнопку звонка и в этот момент услышал у себя за спиной:

— Звони — хоть обзвонись, а никто тебе не откроет!

Он резко повернулся и увидел старушку в узком проеме приоткрытой двери напротив. Она с любопытством выглядывала из-за косяка, предусмотрительно накинув цепочку на дверь.

— Ты чьих будешь-то?

Мишин не нашелся что ответить и спросил:

— Это квартира Кочетовых?

— А то чья ж! — удивилась старушка. — А ты сам-то, чего-то я не пойму, из милиции, что ли?

— Я из военного училища. Мне нужно поговорить с женой Валентина Андреевича.

Старушка прикрыла дверь, послышался звон снимаемой цепочки, и дверь открылась на всю ширину.

— Какого еще Валентин Андреича? — бойко спросила она.

— Кочетова.

— Вальки, что ли?

— Ну, наверное, — пожал плечами Мишин. — Валентин Андреевич его зовут.

— Так он два года как в тюрьме!

— Да я знаю. Мне нужна его жена.

— Светка, что ли?

— Ее Светлана зовут? — переспросил Максим.

— Светлана, Светлана… Царствие ей небесное. — Старушка перекрестилась.

— А она что, умерла? — опешил Мишин.

— Приехали — «умерла»! А еще из милиции!…

— Да я не из… — попытался еще раз объяснить он, но старушка сразу его перебила:

— Убили нашу Светочку! Застрелили прямо вот тут, — она кивнула головой в сторону двери. — Прямо на пороге своей квартиры! Да еще бензином плеснули и подожгли. Чуть пожара не было.

— И давно это произошло?

— Да куда уж там давно! Сегодня девять дней. — Старушка снова перекрестилась.

— Это получается… — Мишин стал прикидывать.

— В ночь с субботы на воскресенье, на прошлой неделе, — подсказала старушка.

Максим подошел к ней поближе и достал из папки фотографию.

— Вы последнее время не видели здесь этого молодого человека? Или, может, так его узнаете? — Мишин протянул ей еще одну фотографию. На ней Сизов был в военной форме.

Старушка вынула из кармана очки, протерла их краем платка и с очень серьезным видом надела.

— Это Валька. — Она показала пальцем. — Это Светка, царствие ей небесное… Это их дочка Милочка… Только что-то она здесь еще маленькая, — и посмотрела на Мишина поверх очков. — Старая, что ли, фотография?

— Два года прошло.

— То-то я и смотрю — и Валька еще не в тюрьме, и Милочка еще совсем маленькая… А это еще кто? — и она указала пальцем на Сизова. — Родственник, что ли, их какой?

— Вы его у них никогда не видели?

— Может, и видела когда! Всех разве упомнишь, кто к соседям в гости ходит?!

— А здесь его не узнаете? — Мишин кивнул на фотографию Сизова в форме.

Старушка долго ее разглядывала, то поднося почти к самым очкам, то отводя на вытянутую руку.

— А ведь чем-то они похожи! — с неожиданной радостью заключила она.

— Кто?

— Да вот этот вот милиционер, — она вернула фотографию Сизова, — и вот этот паренек, — она пальцем ткнула в Сизова на общей фотографии. — Уж не родня ли?

Мишин разочарованно покачал головой:

— Родные братья.

— Я и говорю — похожи!

— А у Светланы какие-нибудь родственники остались?

— А то как же! Дочка. — Старушка всхлипнула. — Сиротинушкой будет расти…

3

Мишин вышел из подъезда, закурил, спросил у молодой мамы с коляской, где находится ближайший телефон, позвонил Дворецкому и договорился о срочной встрече.

— Интересная картина вырисовывается, — начал Максим, приехав в отдел по расследованию убийств. — Я сегодня ходил в детский дом, где воспитывался Сизов. Оказывается, у него был дальний родственник, с которым он поддерживал близкие отношения. Ходил к нему в гости, выпивали. Называли друг друга братьями… И вот этот брат попадает в тюрьму. За наезд на пешехода в пьяном состоянии. Пешеход скончался. Сизов сидел с ним рядом в машине, и это произвело на него очень сильное впечатление.

— Погоди, а ты до этого разве о существовании брата не знал?

— В том-то и дело, что нет. В личном деле Сизова ни о каких братьях не упоминается. Я так думаю, что он решил о нем не писать, чтобы у приемной комиссии не возникло лишних вопросов. Формально он прав. Ведь тот не брат же ему, на самом-то деле.

— Макс, а его фамилию ты не выяснил?

— Не только фамилию, но и адрес. И даже побывал по этому адресу.

— И что же?

Вместо ответа Мишин достал фотографию и протянул Дворецкому.

— Никого не узнаешь?

Юра внимательно всмотрелся.

— Вот этот — Сизов. Это, я так понимаю, его брат с семьей.

— Женщина не кажется тебе знакомой?

Юра еще раз посмотрел на фотографию.

— Ты знаешь… А ведь она похожа… Ты хочешь сказать, что это Светлана Кочетова?

— Именно.

— Вот это поворот! — Дворецкий даже присвистнул. — Ну ничего себе! Слушай, а дело-то становится очень и очень неприятным… Макс, тебе нужно срочно выяснить, не были ли Сизов и Баранчеев накануне своего исчезновения в увольнении или самоволке. Это для нас обоих очень важно… Чувствую, что искать нам придется не пропавших курсантов, а скрывающихся преступников.

— Юр, ты можешь толком объяснить, в чем дело?

— А дело все в том… Слушай, а у Баранчеева же «Нива»?

— Ну «Нива»!

— Вообще труба! Мне не так давно звонил наш общий друг журналист и рассказал очень интересную вещь. Оказывается, два дня подряд — в пятницу и в субботу — около палатки Кочетовой дежурила «Нива» с двумя парнями и девчонками. В субботу они дождались Шлема с Зубром и уехали за ними следом. По нашей неофициальной информации, это был день, когда те собирали дань с палаток. То есть они были при хороших деньгах. Вот тебе и мотив для убийства!

— А при чем здесь Кочетова?

— А Кочетова могла стать невольным свидетелем. И ее нужно было убрать. По времени все совпадает: Шлем с Зубром уезжают часов в семь-восемь, их убивают, забирают деньги, поджигают машину и в ту же ночь приходят к Кочетовой. Пистолет один и тот же. Почерк один и тот же — выстрел, потом поджог.

— Юр, но зачем Баранчееву деньги? У него их и так куры не клюют!

— Деньги никогда не бывают лишними, — резонно заметил Дворецкий.

— Но постой, Кочетова же родственница Сизова! Неужели ты думаешь…

— Здесь может быть такой расклад — через Кочетову они узнают, когда приезжают Шлем с Зубром. Обтяпывают свое дельце. А потом убирают Кочетову как свидетельницу. Ведь это же мог сделать и Баранчеев!

— Бред какой-то!… — пробормотал Мишин.

— А ты думал убийства — высокогуманные поступки?! И подчиненные строгой логике?! Я уж столько всего насмотрелся! И как дети убивают родителей, и как родители детей… — Дворецкий поморщился и махнул рукой. — Ладно, дуй в училище и выясняй, не ходили ли они в самоволку. При любом исходе — сразу звони.

— Вообще-то я хотел еще заехать к матери Баранчеева. Я ей звонил, и она ждет меня дома.

Глава седьмая

1

То, что Людмила Станиславовна врет, Мишин понял сразу.

После предыдущих встреч с Баранчеевой, а они происходили в офисе ее фирмы, у Мишина сложилось о ней представление как о женщине властной, жесткой, решительной, но одновременно настолько трепетно любящей своего единственного избалованного, непутевого сына, что на первый взгляд было просто удивительно, как в этой царственной особе уживаются эти две половинки. Когда Людмила Станиславовна говорила о своем Альберте, то казалось, что рассказывает она не о восемнадцатилетнем защитнике Родины, а о восьмилетнем шалуне, решившем в очередной раз разыграть свою любимую мамочку…

— Увы, у меня ничего нового… — в какой уже раз притворно вздохнула она и по слогам повторила: — Ни-че-го.

Врет же ведь, врет!… Но смысл?

Он чувствовал, что ее так и распирает от какой-то тайны, которую она не собиралась ему открывать. В этот момент она была похожа на маленькую девочку, случайно подсмотревшую, где мальчики делают тайнички, и не спешившую об этом рассказать своим подружкам, а обдумывающую, как бы посмотреть, что в них находится.

Никудышная из вас актриса, Людмила Станиславовна, подумал Мишин, все ваши чувства написаны на лице.

Но легче от этого не становилось…

Что она может скрывать? Что?

И Максима неожиданно осенило: кроме как информацию о том, что ее сын жив-здоров, скрывать ей больше нечего!

Какая еще может быть для матери радость в этой ситуации?! А говорить ничего не хочет. Неужели потому, что знает о его преступлениях? И покрывает его?

Спокойно, спокойно, остудил себя Мишин, пока это только догадки.

— Вы уже обратились в детективное агентство?

— Пока еще нет. Я надеюсь, что, как и в первый раз, Альберт погуляет и вернется. — И добавила: — На десятые сутки.

— Они истекают завтра, — как бы между прочим замерил Максим.

— Спасибо, я помню.

Мишину показалось, что последняя фраза прозвучала с интонациями «Спасибо, до свидания!». И в подтверждение того, что их малосодержательная беседа подошла к концу, Людмила Станиславовна встала и, тяжело переставляя ноги, прошлась по комнате.

Максим продолжал сидеть. Свой уход он считал пока преждевременным.

— Людмила Станиславовна, а вы от сына никогда не слышали фамилии Пущин и Лазарев?

— Это кто еще такие? Товарищи Альберта по училищу?

Максим покачал головой.

— А кто же? — еще больше удивилась она, словно, кроме училищных друзей, никаких других у ее сына и быть не могло.

— Ну не слышали, значит, не слышали… — Мишин пожал плечами.

— Нет уж вы мне скажите, кто эти люди! — Она выпятила нижнюю губу и стала похожа на маленькую обиженную девочку. Но в голосе звучал начальственный металл.

— А о Шлеме и Зубре вы тоже никогда не слышали?

— Может, вы перестанете говорить загадками? — Металла в голосе заметно прибавилось. — Не забывайте, что мой сын пропал, и мне важно знать любую информацию, касающуюся моего ребенка!

Переигрывает, явно переигрывает, подумал Мишин и неторопливо встал с кресла. А впрочем… Ведь и на самом деле может их не знать.

— Зубр и Шлем — одни из городских неформальных лидеров.

— Альберт никогда не был связан с дурными компаниями, — отрезала она, но почти сразу, словно до нее дошло что-то очень важное, спросила: — А что вы этим хотите сказать?

— Несколько дней назад их нашли мертвыми, — ровным голосом произнес Максим, глядя ей прямо в глаза.

Кровь отхлынула от лица Баранчеевой, оно стало неестественно светлым, почти белым, руки мелко затряслись, взгляд забегал по стенам, переместился на потолок, затем спустился на ковер, замер на носках ее красивых, вышитых бисером домашних тапочек, она несколько раз сглотнула и с трудом выдавила:

— Вы думаете, он имеет к этому отношение?

— Людмила Станиславовна, пока рано делать какие-либо окончательные выводы…

Мишин говорил, а сам думал о том, на какой узкой полоске между правдой и неправдой ему приходится балансировать. То, что Баранчеева ему врала, еще не говорит о том, что он тоже имеет право на ложь.

Но и лжи-то пока никакой не было, остудил он себя. Я сказал ей абсолютную правду. Пущин и Лазарев, эти Зубр и Шлем, убиты. А то, что она усмотрела в этом связь со своим сыном…

А ведь усмотрела же!

— И вы думаете, что мой Альберт имеет к этому какое-то отношение? — повторила она и быстро на него взглянула. — У вас есть факты?

— Людмила Станиславовна…

— Вы не ответили на мой вопрос!

Максим понял, что она начинает оправляться от потрясения, первая волна шока отступает, и ее голос снова приобретает жесткость. Она напоминала Мишину самку, готовую пойти на все ради защиты своего детеныша.

И Максим решил сделать хитрый ход.

— Людмила Станиславовна, вы преувеличиваете мою роль во всем этом деле. Я не более чем исполнитель мелких поручений… Просто мне показалось, что я чем-то смогу вам помочь. Как матери. — Последнюю фразу он специально выделил голосом. А потом заговорил тихо и вкрадчиво: — Мы же с вами делаем одно общее дело. И мне тоже очень хочется, чтобы с Альбертом было все в порядке. И он не оказался замешанным ни в каком грязном деле…

— Боюсь, что мы с вами опоздали… — Впервые в ее голосе прозвучали нотки обреченности.

— Людмила Станиславовна, никогда не поздно Альберту еще чем-то помочь. Если бы вы были со мной до конца откровенной… Может тогда, общими усилиями… Мы никогда не должны терять надежды… Только в тесном союзе с вами мы можем чего-то достичь… Командование училища так надеется на вас…

Максим говорил какие-то общие слова, которые постороннему человеку могли показаться ничего не значащими. Но он изо всех сил старался вложить в них особый смысл, который — он так на это надеялся — был бы понятен этой раздираемой противоречиями женщине.

Он в упор смотрел на Людмилу Станиславовну и чувствовал, что в ее душе происходит ожесточенная борьба между желанием что-то рассказать и стремлением продолжать все скрывать.

Видя ее смятение, Максим с напором продолжил:

— Людмила Станиславовна, ваше положение в городе… Ваш авторитет… Ваши связи, в конце концов… Прошу вас, не усугубляйте положение… Общественное мнение — вещь очень капризная… Не мне вас учить… Я просто хочу помочь вам и Альберту… Еще же совсем не поздно…

— Все, все, подождите! — резко оборвала она.

«Вот и договорился!… — промелькнула мысль у Максима. — Сейчас меня будут выставлять…»

И совсем другим тоном Баранчеева продолжила:

— Подождите минуточку!

В ее голосе совсем не осталось начальственных ноток. И перед собой Максим увидел бесконечно уставшую, запутавшуюся в проблемах стареющую женщину, которую мало кто любит в этой сумасшедшей жизни и которая наконец-таки отважилась на решительный шаг.

— Я сейчас…

2

«Мама, я попал в неприятную историю. Возможно, об этом уже говорит весь город. Поверь, в этом не только моя вина. Мне бы очень не хотелось тебя расстраивать, но так уж вышло.

Мне необходимо на время скрыться. Прошу тебя, если ты меня любишь, не ищи меня и никому не говори про эту записку.

ЭТО В МОИХ ИНТЕРЕСАХ!!!

Мама, мне нужны деньги. Много. Не менее пятидесяти тысяч долларов. Наличными. Можно и больше. Эти деньги мне должны помочь ВЫЖИТЬ. Потом я тебе все объясню.

В среду ты должна с деньгами сесть на электричку, которая отправляется с Северного вокзала в 21.50. Стой в последнем тамбуре последнего вагона. Ты должна быть одна!

Умоляю, никому не говори про записку.

Люблю, обнимаю, целую.

Твой сын Альберт».

Мишин еще раз перечитал записку, аккуратно свернул ее по линии сгиба и положил на журнальный столик.

Она была написана угловатым подростковым почерком на листке, вырванном из тетрадки в клетку. Было заметно, что человек, который ее писал, старался. Никаких помарок. Внизу стояла витиеватая подпись. Молодым людям часто кажется, чем замысловатей подпись, тем большую солидность она им придает.

— Теперь вы все знаете, — нарушила начавшую затягиваться паузу Людмила Станиславовна. — Не знаю, почему я это сделала… Я не выполнила просьбу сына… Он меня теперь не простит… — Она говорила тихим бесцветным голосом. — Но я это сделала… Раз уж вы многое знаете и подозреваете моего сына в… — она надолго задумалась, — и участии в чем-то противоправном… Может, вы и правы, совместными усилиями мы сможем ему помочь гораздо лучше и быстрее. Я найму лучших адвокатов… Я не пожалею никаких денег… Боже мой, Альберт, что же ты наделал!… — Она неожиданно встрепенулась. — Впрочем, я бы никогда так не поступила, если бы не одно «но».

Мишин слушал ее не перебивая. Баранчеева покачала головой, взяла записку, развернула ее и снова положила на стол.

— Все дело еще и в ней. Она мне сразу не понравилась.

— Там что-то не так?

Людмила Станиславовна грустно усмехнулась.

— Многое… — И быстро заговорила: — После того, как у меня прошла эйфория, я стала анализировать эту записку, и мне начали приходить мысли, что с сыном что-то не так. — И, перехватив недоуменный взгляд Мишина, пояснила: — Я имею в виду не его… противоправный поступок, а само ее написание.

— И что же вас смутило?

— Может, конечно, я и избаловала своего сына, но я всегда знала ему цену. Альберт никогда не смог бы написать такой грамотной записки…

— Вы хотите сказать, что писал не он? Что это не его почерк?

— Почерк-то его, и писал он, я в этом абсолютно не сомневаюсь. Но вы обратите внимание, как написано. — Она подчеркнула слово «как». — Мало того, что почти без ошибок, но, главное, совсем без помарок!

— Вы хотите этим сказать… — снова начал Мишин, но Баранчеева его сразу перебила:

— Я хочу сказать, что он явно несколько раз ее переписывал.

— Но зачем? — искренне удивился Максим.

— Вот и я думаю — зачем? Альберт редко писал мне письма, а тем более записки, а если и писал, то это было что-то невообразимое. Мысли путались, строчки налезали друг на друга, миллион ошибок, сплошные зачеркивания, исправления…

— А может, он специально ее переписал, чтобы у вас не возникло никаких двусмысленностей в толковании текста? Ведь разговор идет о больших деньгах и о его дальнейшей судьбе…

— Может, конечно, и так, но меня смущает еще и другое.

— Что именно?

— Он назначил мне встречу в электричке, — многозначительно произнесла Баранчеева.

— Вы видите в этом что-то странное? Вас смутило место, время или что-то еще?

— Все! И место, и время… — И добавила: — Но больше, конечно, место.

— В этом есть что-то необычное?

— Он знает, что я никогда не езжу в электричках… Не думайте, это не прихоть богатой женщины. Я родилась и выросла в деревне, поэтому, если надо, могу ездить и на лошади, и на телеге… Дело в другом. И Альберт прекрасно знает мою историю.

Людмила Станиславовна задумалась и неторопливо начала рассказывать.

— Это случилось в день окончания института. Нам вручили дипломы, и после небольшого банкета мы с подружкой довольно поздно возвращались домой. Перед самым городом вышли в тамбур. Подружка закурила, а я просто стояла рядом. Вдруг появились пьяные парни и стали приставать — девочки, давайте познакомимся, ну и так далее. А подружка на банкете вдрызг разругалась со своим женихом. Можете представить, какое у нее было настроение?! Она этих ребят и отшила. Очень резко. Матом. Одному из них это не понравилось, и он достал нож и пырнул ее… Потом выяснилось, что он буквально накануне вернулся из тюрьмы и с дружками отмечал свое возвращение… А подружка моя умерла… — Людмила Станиславовна сделала паузу. — Я… Знаете, так часто бывает, когда мать пытается внушить ребенку какую-то мысль… Я воспитывала Альберта одна… Альберт был поздним ребенком. Он родился, когда мне было за тридцать. Я стремилась от всего его уберечь, застраховать. А уж как просила Альберта не ездить по вечерам в электричках! А если уж приходится ехать, то не выходить в тамбур… — Она тяжело вздохнула. — Я понимаю, что это мой комплекс… И тут он мне назначает встречу не только в вечерней электричке, но еще и в тамбуре…

— А может, он таким образом хочет вас о чем-то предупредить?

Словно не услышав его вопроса, Баранчеева добавила:

— И еще одно. Он никогда не говорил и не писал про свою любовь ко мне…

Людмила Станиславовна закрыла ладонями лицо и заплакала.

Глава восьмая

1

Формально проверить, могли ли Сизов и Баранчеев уйти в самоволку, Мишину было достаточно просто. Он пригласил в курсовую канцелярию заместителя командира взвода младшего сержанта Курлянского и попросил достать рабочую тетрадь, в которой тот, согласно распоряжению начальника училища, отмечал всех отлучающихся в любое время, кроме свободного. Такая практика возникла не так давно и называлась ужесточением контроля за перемещениями подчиненных.

Курлянский вытащил из полевой сумки толстую тетрадь.

— Какое число вас интересует?

— Двадцать первое.

— А время?

— Самоподготовка. — И уточнил: — С семнадцати до двадцати часов двадцати минут.

— Так, смотрим… Баранчеев. Был отпущен мною в санчасть. К зубному врачу. Сизов… Так, Сизов во время самоподготовки занимался в пятом корпусе в читальном зале. С моего разрешения.

— А они точно были в тех местах, куда отпрашивались? Ты не проверял? — на всякий случай спросил Мишин, хотя заранее был уверен в ответе.

— Товарищ старший лейтенант, — протянул Курлянский, — да если я всех буду проверять, то у меня времени на учебу совсем не останется.

Все становится на свои места, размышлял Максим, отпустив замкомвзвода, главное — официально отпроситься. А там уж шуруй куда хочешь!

2

Я накинул куртку, выключил свет и собирался уходить, но зазвонил телефон.

— Редакция, слушаю вас!

В трубке послышался испуганный девичий голос:

— Ой! Здрасьте… А тут ваш телефон написан…

— Здрасьте, здрасьте. А тут — это где?

— В газете.

— И в этом есть что-то странное?

— А я думала, что это телефон военного училища.

— Училища? — Я сел в кресло и включил настольную лампу. — А при чем здесь училище?

— Нет, правда как-то странно… — вместо ответа задумчиво произнесла девушка. — Сообщают о розыске курсантов, а отвечает телефон редакции.

— Так вы по поводу Баранчеева и Сизова?

— Да. — И сразу себя поправила: — То есть я по поводу только Сизова. Баранчеева я не знаю…

— У вас есть информация, где он находится?

— Откуда ж я это могу знать-то? — искренне удивилась девушка.

— Подождите, а что вы тогда хотите сообщить?

— Да я вообще-то ничего не хотела сообщать. Я у вас хотела спросить — он не отыскался? Я так волнуюсь… — Мне показалось, что она всхлипнула.

— А вы ему кем приходитесь?

— Я… Мы жениться собирались… В августе… А тут такое… — Она снова всхлипнула. — Так он еще не появился?

— А вы когда его последний раз видели?

— На позапрошлой неделе. Я лежала в больнице, и он приходил навещать. Потом я получила направление на обследование в Москву. Десять дней меня в городе не было. Сегодня вернулась, и мне на глаза попалась ваша газета с сообщением, что они пропали… — Девушка надолго замолчала, а потом неожиданно выдала: — Это я во всем виновата!…

3

Она расплакалась. Я еще раз убедился, что нет глупее и неблагодарнее занятия, чем успокаивать девушек по телефону. Но я своего добился, она перестала реветь и, только продолжая шмыгать носом, рассказала свою историю.

Так же, как и Сизов, она воспитывалась в детском доме. В больницу попала полтора месяца назад. Сделали операцию. Врачи обещали скорое выздоровление, но потом заявили, что требуется повторная, гораздо более серьезная. И стоит она громадных денег — около тысячи долларов. Но для начала нужно обследоваться в Москве.

— Я решила от операции отказаться. Ведь денег-то нет! Думала: съезжу, обследуюсь, вернусь и скажу Володе, что все нормально. А там будь что будет! Но перед самым отъездом нервы не выдержали. И я все рассказала. Он меня отругал и заявил, что деньги найдет… Я его пыталась отговорить — деньги-то, может, и можно занять, но вот отдавать-то как?! Тогда он мне сказал, что у них во взводе есть курсант, у которого богатая мамаша, и у самого денег немерено. Что с ним можно договориться. И, пусть даже под проценты, занять нужную сумму. А отдавать… А отдавать, говорит, это не твое дело! Сказал, я мужик, я придумаю, как выкрутиться из этой ситуации…

Под конец разговора, когда девушка совсем успокоилась, я выяснил ее фамилию, адрес и на всякий случай попросил, если Володя объявится, обязательно об этом сообщить или мне, или в училище. Но лучше мне. Проще будет объяснять. Ведь мы уже знакомы.

Я повесил трубку и подумал, что шансов получить от нее информацию практически нет никаких…

Глава девятая

1

Свой доклад на утреннем совещании о происшествиях и преступлениях за ночь дежуривший по отделу Дворецкий начал с убийства в наркологическом стационаре. Жертвой стала молодая пациентка, накануне поступившая на лечение.

— Дожили! В больницах стали убивать! — Начальник отдела нервно прохаживался по узкому проходу между столами сотрудников. — И как это произошло?

— Никто ничего не видел и не слышал. Шум подняла ее соседка, когда палата была уже полна дыма.

— Дыма? — Лицо полковника Завьялова вытянулось.

— Да. Все из палаты выскочили в коридор, началась паника — Пожар! Пожар! А когда стали тушить, то выяснилось, что горит, точнее тлеет, постель этой девушки. — Дворецкий заглянул в блокнот. — Сидоровой Марины. Медсестра скинула с нее одеяло, а там два пулевых ранения в области сердца.

— Знакомое сочетание — выстрелы и поджог…

— Предвечный уже изучает пули, но, думаю, и так все понятно.

— Да-а, — протянул Завьялов. — Это у нас уже четвертая жертва одного и того же пистолета?

— Четвертая, Степан Петрович, четвертая…

2

Григория Ивановича Кравцова, главного врача наркологического стационара, Дворецкий застал в его кабинете. Он сидел за столом и что-то быстро записывал. Увидев Дворецкого, с которым они были знакомы, Кравцов встал и протянул руку.

— У нас все в шоке. — И неожиданно спросил: — Убийца — кто-то из своих?

— То есть? — не понял Дворецкий.

— Я имею в виду, из пациентов? Из тех, кто сейчас лежит в стационаре?

— А вы думаете, к вам сложно попасть постороннему?

— Через приемное отделение никто не проходил. Это совершенно точно. Там всегда находятся и врач, и медсестра.

— А окна, другие входы?

— На окнах первого этажа везде решетки. А вот входы… — Кравцов покачал головой. — В общем-то, да. Есть двери, которые легко открыть снаружи… Значит, чужак?

— Григорий Иванович, следствие только началось…

— Понимаю, понимаю… Готов ответить на любые вопросы!

— Сидорова поступила к вам вчера. Так? — (Главврач кивнул.) — Она сама пришла?

— Да что вы! Ее доставила «скорая». Такие сами не приходят. Тем более в таком состоянии. Передозировка. Еще бы чуть-чуть — и все. Еле откачали.

— А вы не знаете, когда Сидорова пришла в себя, она ничего не говорила?

— Об этом лучше спросить у врача реанимации. Или у медсестер.

3

— Она как чувствовала, что ее должны убить. — Медсестра, с которой разговаривал Дворецкий, курила и длинным холеным пальцем нервно стряхивала пепел в жестянку, стоящую на подоконнике. У нее были длинные стройные ноги, смазливая мордашка, и Дворецкого отвлекал глубокий вырез на ее халате. — Нам долго с ней пришлось возиться. И только она пришла в себя, сразу начала просить, чтобы ее куда-нибудь спрятали. Представляете? Она так и сказала: «Спрячьте меня! Они и здесь меня найдут! И убьют!»

— А почему вы не вызвали милицию?

— Шутите? — Она вскинула тонкую бровь. — Это же просто бред у нее начался! Они почти все бредят, когда очухаются. И если всегда вызывать милицию… У нас и времени-то на другие дела не останется.

— И все говорят, что их хотят убить? — ввернул Дворецкий.

— Ну не все… — Она глубоко затянулась. — Но бывает. А эта как в воду глядела.

— И о чем она еще бредила?

— О какой-то вроде машине сожженной. Об очищении огнем, что ли. Чушь какая-то! И все повторяла: «Я боюсь, я боюсь! Мне страшно! Они уже ищут меня!» В общем, вкололи мы ей успокоительное. — И неожиданно медсестра заключила: — Спрятали…

4

По адресу Марины Сидоровой, который Дворецкий выяснил в приемном отделении, дверь неухоженного частного дома ему открыла не старая еще женщина в дырявой, замызганной кофте и драных тапках. Даже беглого взгляда на нее было достаточно, чтобы заключить — пьет.

— Тебе чего, красавчик? — Она поскребла грязными ногтями рыхлый нос, покрытый тонкими синими прожилками.

Дворецкий показал удостоверение.

— Ого! — протянула она. — И какие такие пути-дороги тебя привели?

— Марина Сидорова здесь живет?

Дворецкому показалось, что она облегченно выдохнула.

— Живет-то здесь, да только опоздал ты, красавчик.

Вчера «скорая» ее забрала. Так что шуруй-ка ты в больницу со своими вопросами-допросами.

— «Скорая»? А что с ней такое случилось?

— А такое с ней и случилось, что нечего гадость всякую по венам пускать. Вот и допускалась!

— А она наркоманкой, что ли, была? — Дворецкий изобразил удивление.

— Наркоманкой-куртизанкой… — И поняв, что сказала что-то не то, быстро себя поправила: — Не! Мужики-то к ней не особо шастали.

— А вы ей кем приходитесь?

— Я-то — соседкой-домоседкой. — И охотно пояснила: — Братец мой жил во второй половине этого дома-хорома. А как помер прошлой весной, так я и решила: чего дому стоять-пустовать, лучше сдам его квартирантам-аспирантам. А чего? — с вызовом спросила она. — Есть у меня такое право! Моя собственность, чего хочу, то и ворочу!

— Она одна здесь жила?

— Да по-всякому… Она ж детдомовская, девочка-припевочка. Я и денег-то с нее почти не брала. Так, бутылочку-другую мне поставит, и — спасибо-на-здоровье.

— Так «скорую» вы вызывали?

— С чего бы это вдруг? У нее ж был какой-то хахаль-махаль. Вот он и вызвал.

— Так он с ней живет, этот хахаль-то?

— А я знаю?! Может, и с ней. У нас входы-выходы-то разные. Я не слежу, кто к ней шастает. А вчера гляжу — Бог ты мой Исус-Христос — «скорая» подъехала к дому. Я на улицу. Мама родная, зима холодная — Маринку на носилках выносят. Бледная как смерть… Не-е, не белая — синяя! Во! Я к врачу. Говорю, мне, как матери-героине, вы можете сказать, что случилось? А она мне так с пренебрежением, мол, следить лучше надо за дочкой, чтоб не росла наркоманкой. Скажите спасибо дочкиному приятелю, что «скорую» вызвал. А тут он подскочил, хахаль этот махаль. Спрашивает, жить-то будет? А она ему — будем стараться… Вот тебе и все дочки-матери до копейки.

— И больше хахаль не появлялся?

— А мне кажется, больше и не появится.

— Это почему?

— Ругались они последний день очень сильно. Спорили о чем-то. Если у меня в половине никто не шумит-кричит, то слышно, что творится в соседней. Слов-то, правда, не разберешь, а так, эти… — она сделала неопределенный жест рукой, — интонации-прокламации.

— И из-за этого вы решили, что он больше не появится?

— Не только. Уже поздно вечером гляжу, машина к дому подъезжает.

— Какая машина?

— Какая-какая — легковая! Думал, грузовик, что ль?

— А модель?

— А они у меня все на одну модель! И хахаль из машины выходит и шмыг в дом. А я думаю, чего это тебе, заразе, там надо? Выхожу со своей половины, аккуратненько подхожу к окнам — а они низенько так, заглядываю, а он, смотрю, все вверх дном в комнате перевернул. Ищет чего-то. Ну, думаю, зараза ты заразная, девку свою до больницы довел да еще и обворовать хочешь?!. Хотела ему в окно постучать, а потом решила, не моего это ума-разума дело.

— Как его зовут, вы не знаете?

— А меня с ним никто и не знакомил! Я в чужую жизнь не лезу. С кем хошь — с тем живи. Что хошь — то и пей. А не хошь пить — по вене пускай. Во! Каждый живет в меру своей… этой… как ее?…

Она вопросительно посмотрела на Дворецкого.

— Испорченности, — подсказал Юра.

5

Чем больше Дворецкий пытался разобраться в этом деле, тем меньше и меньше что-либо понимал. Получалось нагромождение разрозненных фактов. Или наоборот, все слишком стройно и гладко?

Он вернулся в отдел, заварил крепкий кофе, закурил и решил подвести хоть какие-то итоги.

Четыре трупа. Убиты из одного пистолета. Не исключено, что одним и тем же человеком. Трупы поджигали. Как там сказала медсестра из реанимации — очищение огнем? Если это на самом деле так, то убийства носят какой-то ритуальный характер. Хуже нет, чем иметь дело с какими-нибудь религиозными фанатами.

В деле фигурируют четыре человека — два парня и две девушки. Так заявил старичок. Но так ли это на самом деле? Может, их гораздо больше?

Два парня — это Баранчеев и Сизов? Допустим.

Сизову нужны деньги на лечение невесты. Хорошо. У Зубра и Шлема они их забрали. Судя по всему, много. Кочетову убили как свидетельницу. Боялись, что она расскажет, что с Зубром и Шлемом поехали девчонки.

Сизов позволил убить жену брата? Или просто не знал об этом, а ее застрелил Баранчеев? Или кто-то из девчонок? А пистолет у них один на всех?!

Так-так-так-так. Дворецкий затянулся. И Шлема с Зубром убивает кто-то из девчонок. Они же ехали на заднем сиденье. Они и заставили их свернуть в лес. Как? Под дулом пистолета. Они и сцепили их наручниками. Чтоб не разбежались в разные стороны. Выстрелили. А бензин принес тот, кто ехал следом на машине. Подожгли и скрылись.

У палатки стояла «Нива». У Баранчеева тоже «Нива». Это может быть простым совпадением. А может и не быть.

Стоп! А почему никто не поинтересовался, где машина Баранчеева? Может, она спокойно стоит у него в гараже, а мы тут копья ломаем?!

Дворецкий позвонил Людмиле Станиславовне и через несколькоминут уже имел информацию о том, что она даже не знает, где ее сын держит машину. Может, на какой-нибудь стоянке. А может, снимает гараж. Она никогда не интересовалась.

Нормально… У богатых свои причуды.

Ладно. Идем дальше. Предположим, что так оно все и было: Сизов, Баранчеев и две девчонки — одна из них Сидорова? — выследили Шлема с Зубром, грабанули их, убили и трупы подожгли. А может, это никакой не ритуал, а просто стремление скрыть следы? Допустим. Потом кто-то из них убивает Кочетову и тоже заметает следы. А потом убивают Сидорову. Но ее-то зачем? Или она, как и Кочетова, стала представлять для них опасность? Почему она боялась, что ее и в больнице достанут и убьют?

Секундочку! Соседка-алкоголичка сказала, что она ругалась с хахалем. Может, у девчонки не выдержали нервы, и она решила пойти в милицию с повинной? Черт их поймет, этих наркоманов! Кто знает, что им может взбрести в голову? Полная непредсказуемость психики…

Ладно, она стала для них опасной, и ее решили убрать. Логично? Вполне.

И что мы имеем? А имеем мы троих преступников, спокойно расхаживающих по городу. Даже если считать, что двоих из них — Сизова и Баранчеева — мы знаем, легче не становится.

Где их искать-то? Или ждать новые трупы?

Стоп-стоп-стоп! Деньги Сизов добывал не просто так, а для невесты. Значит, каким-то образом он должен их ей передать. Но где гарантия, что, как только он появится, она сообщит в редакцию Николаеву?! Да нет такой гарантии. И быть не может. Она — детдомовская, Сизов — детдомовский, их ничто здесь не держит. С деньгами — с большими деньгами! — они могут уехать в любой город, сделать себе любые документы и спокойно жить до самой старости. И никто их никогда не найдет!…

А может, уже и уехали?

И что мы тогда имеем? А имеем мы единственную зацепку — записку Баранчеева к матери. Неужели он сам придет за деньгами?…

Дворецкий резко встал и прошелся по кабинету.

Нет, это не единственная зацепка! Можно еще и по-другому попытаться вытащить их на свет Божий! Как миленькие засуетятся! Ведь именно этого они больше всего боятся!

Юра накинул куртку и быстро спустился к машине. «Будем ловить на живца!» — он подмигнул себе в зеркало и и направился в редакцию городского радио.

6

Первое сообщение прозвучало на волнах УКВ-станции «Радио нашего города» в информационном блоке в шестнадцать часов тридцать минут.

«Кровавая трагедия разыгралась минувшей ночью в наркологическом стационаре. Неизвестный проник в палату, где находилась молодая пациентка, имя и фамилию которой мы вам по понятным причинам сообщить не можем, и выстрелил в нее из пистолета. К счастью, оба выстрела оказались не смертельными. А своевременно оказанная помощь и интенсивное лечение позволяют надеяться, что жертва, в настоящее время находящаяся в отделении реанимации этой же больницы, уже завтра сможет дать первые показания. По оперативным данным, она состоит в одной из городских преступных группировок и подозревается в совершении нескольких тяжких преступлений…»

Начальник отдела убавил громкость приемника и повернулся к Дворецкому:

— Неужели ты думаешь, что они опять сунутся в больницу?

— У них выбора нет. Если они хотели ее убрать, значит, она на самом деле много знала, и они боялись, что эта информация может попасть к нам. Поэтому постараются довести дело до конца.

— А вероятность, что они слушают радио?

— Это уже другой вопрос… Но, думаю, хоть кто-то из них да услышит. Или дома, Или в машине… Я попросил главного редактора, и это сообщение будут передавать каждые полчаса. Это во-первых. А во-вторых, и у нас выбор небольшой. Для начала попытаемся использовать этот шанс, а дальше будем ждать, кто придет на встречу с Баранчеевой.

— В больнице все предупреждены? Если эти парни хоть немного соображают, то могут просто-напросто позвонить и узнать. И тогда ваш план сразу рухнет…

— Сейчас там находятся Гладышев с Семеновым. Они взяли телефоны с определителем номера — поставят в приемном отделении и реанимации. И сами останутся дежурить до вечера…

— В ночь кто поедет?

— Я и Петренко. Возьмем еще усиление из управления. Человека три, думаю, хватит…

7

В комнате их было трое — два парня и девушка.

— Я тебе еще раз говорю — этого не может быть! — Парень в истертых джинсах и свитере, надетом на голое тело, заерзал на диване. — Ты мне не веришь?

— Верил. До сегодняшней ночи. — Второй был почти на голову выше его и гораздо шире в плечах. Неожиданно жестким голосом он спросил: — Бабу свою пожалел?

— Я…

— Молчи! Думал, я ничего не узнаю?

— Да я…

— Молчи, тебе сказал! А она бы нас не пожалела! Все бы выложила! Чуть бы на нее надавили, пару деньков без ширева подержали, и все бы как миленькая рассказала. Ты этого хочешь?

— Ну чего ты на самом-то деле?!

— Чего? А «скорую» зачем вызывал? Жалко стало? Лучше бы она дома от передозировки окочурилась! И все! И с тебя взятки гладки! Ты и при деньгах, и без обузы!

Парень тяжело вздохнул и начал убежденно говорить:

— Я тебе клянусь, не может этого быть! Я же видел, куда стреляю. Что я, совсем, что ли, без глаз?

— А я что — без ушей? Что я не слышал, как передали, что она жива осталась? И уже завтра — слышишь, завтра! — сможет дать первые показания! Ты этого хочешь? И еще — слушай сюда! — сказали, что она состоит в преступной группировке. Откуда они это могли узнать?

Парень замотал головой.

— Не знаешь? А я знаю! Значит, она уже успела им что-то рассказать! Или кому-то в палате!

— Что она совсем, что ли, дура?!

— Умная бы трепаться не стала!… — Он совершенно спокойным голосом спросил: — Ну и что ты собираешься теперь делать?

— А что делать? Исправлять положение. Вот и все дела…

— Ну смотри… — И ледяным тоном продолжил: — Тебе жить. — Затем добавил: — Или умирать…

8

Дворецкий уже начал сомневаться в целесообразности своей затеи. Часы показывали начало четвертого ночи. Он прохаживался по коридору реанимации, и его фигура в белом халате отражалась в стеклянных стенах пустых реанимационных палат — всех больных до утра предусмотрительно перевели в соседнее отделение. Царила полная тишина и спокойствие.

Единственное, что показалось Дворецкому подозрительным, — дневной телефонный звонок. Звонил мужчина, представился корреспондентом городского телевидения, сказал, что слышал информацию по радио, и спросил, можно ли у потерпевшей взять интервью и снять о ней маленький сюжет. Проинструктированная медсестра ответила, что, конечно, можно, но только не раньше чем завтра. Гладышев сидел рядом и увидел, что на определителе номера ничего не высветилось. Получалось, звонили с уличного автомата. Что было очень странным для работника телевидения.

… Первым его заметил сержант из группы усиления. Он нажал на кнопку переговорного устройства и тихо сказал:

— К запасному входу со стороны Центрального проспекта подходит парень.

— Один? — сразу поинтересовался Дворецкий.

— Один, — эхом отозвался сержант. И добавил: — Следую за ним.

По запасной лестнице парень поднялся на третий этаж, аккуратно открыл дверь и выглянул в коридор реанимации. Горело дежурное освещение и настольная лампа на посту медсестры. Самой ее за столом не было.

Парень проскользнул в дверь и через стеклянные стены начал быстро осматривать просторные одноместные палаты. Первая — никого. Вторая — никого. Он переметнулся к третьей. Есть! На кровати около окна кто-то лежал, накрытый одеялом. Рядом стояли две подставки под капельницы. В изголовье мигал какой-то прибор.

Парень открыл дверь и вошел в палату. Дежурного освещения из коридора было явно недостаточно, чтобы рассмотреть лежащего. Парень сделал несколько шагов и замер. Ему показалось, что по коридору кто-то идет. Взгляд заметался по комнате. Прятаться! Но куда?…

Шаги затихли. Он прислушался. Да, тихо. А может, показалось?

Он сделал еще один шаг и только хотел сунуть руку во внутренний карман куртки, как лежащий на кровати резко откинул одеяло, парень увидел направленный на себя пистолет и услышал громкий окрик: «Не двигаться!» В тот же момент он почувствовал, что летит на пол, и кто-то больно заламывает ему руки. Через секунду его с уже защелкнутыми наручниками перевернули на спину, и в палате вспыхнул яркий свет.

Рядом стояли трое. Один быстро наклонился, обыскал его и достал из внутреннего кармана наполненный шприц с мутноватой жидкостью. На иголку был надет защитный колпачок. Больше при парне ничего не оказалось.

Дворецкий удивленно его рассматривал — ни на Сизова, ни на Баранчеева парень совсем не был похож.

— Ну и кто ты у нас такой? — Юра присел на корточки.

— Да я… это… к Маринке шел…

— В четыре ночи?

— Ну она же это… Не может…

— Что — не может?

— Жить…

— Жить не может? — удивился Дворецкий.

— Ну да! Без «дури».

— Ага, и ты ей, значит, решил жизнь облегчить. Так?

Парень кивнул.

— И что там у тебя в шприце?

— Героин. Маринка на него уже плотно подсела.

— А откуда ты узнал, что она в реанимации?

— Так по радио же передали!

— Что Марина Сидорова лежит в реанимации?

— Нет, сказали, что ее ранили и отправили в реанимацию.

— Ее? А откуда ты знаешь, что именно Марину Сидорову ранили? А не кого-нибудь другого? Там же фамилии никто не называл.

Парень потупился.

— Не ты ли ее ранил, а? — давил Дворецкий. — Вот сейчас мы тебя в управление отвезем, отпечаточки снимем и сравним со вчерашними. С теми, что в палате ты вчера оставил. И «дурь» на экспертизу отдадим. Сдается мне, что этой дозой можно и слона на тот свет отправить. Так? А Мариночка как чувствовала, что вы захотите ее добить. Попросила перевести ее в другую больницу. А вы думали, что реанимация только в этой есть? Просчитались, голубчики. — Дворецкий поднялся. — А напарник твой с девчонкой где? Ждут на хате?

По испуганному взгляду парня Юра понял, что попал в цель.

— Какой напарник?

— Ну как — какой? Мариночка твоя была с нами очень откровенна, после того как ты в нее две пули засобачил.

— Никому я ничего не засобачивал! Я к Маринке шел… Ну нес я ей ширево, ну и что?!

— Что? Хранение, распространение, вовлечение в употребление… Еще перечислять? Лет на восемь одного только этого хватит!

— Я люблю ее, понимаете, люблю! И я не могу смотреть, как она мучается!

— Ты слезу из нас не вышибай! Не вышибешь! — Дворецкий повернулся к Петренко. — Володь, а чего мы с ним здесь цацкаемся? Поехали в управление. — Он снова нагнулся к парню, задрал рукав куртки, закатал свитер и увидел исколотые вены. — Э-э, брат, не долго тебе героем оставаться. Пару суточек в одиночке, и ты все нам расскажешь. Как миленький…

Ему помогли встать и вывели на запасную лестницу. Первым шел Петренко, за ним задержанный, следом милиционер из группы усиления. Дворецкий направился к дежурному врачу сказать, что засада снимается.

Когда до площадки между вторым и третьим этажами осталось несколько ступенек, парень резко остановился. Петренко, не замечая этого, по инерции сделал несколько шагов и повернул направо.

— Чего встал-то?! — Милиционер слегка толкнул его в спину.

Парень, словно ожидая этого толчка и видя, что путь к окну свободен, разбежался, подпрыгнул и, разбив головой большое стекло, вылетел на улицу.

… Он лежал в нескольких метрах от входа с неестественно повернутой разбитой головой. Было видно, что шейные позвонки сломаны. Из затылка сочилась кровь.

Подбежавший Дворецкий только и протянул, покачав, головой:

— Блин, тоже мне профессор Плейшнер…

9

Дворецкий оказался прав — в шприце, который изъяли у парня, находилась такая концентрация героина, что смерть была бы неминуема.

Но от этого легче не становилось. Появление никому не известного парня перепутало все карты.

Кто он? Какое имеет отношение к убийству Шлема, Зубра и Кочетовой? Или он один из тех, кто сидел в «Ниве»? А как же тогда Сизов и Баранчеев?

А может, его просто подослали, чтобы вколоть смертельную дозу Сидоровой? И больше он ни в чем не замешан?

Стоп! Раз он так испугался, что решил покончить жизнь самоубийством, то он явно лицо не постороннее.

Но кто он? Сколько времени пройдет, пока его опознают. Хорошо, если родственники сразу хватятся и заявят в милицию о его исчезновении. А если хватятся не сразу? А если он живет один? А если…

«Черт! — Дворецкий несильно стукнул ребром ладони по столу. — Была хоть какая-то система, и та развалилась! Неужели все начинать сначала?»

Может, хоть от записки Баранчеева будет толк?…

Глава десятая

1

В операции по задержанию лица или лиц, которые должны подойти к Баранчеевой в тамбуре электрички, было задействовано пять человек: Дворецкий, Гладышев, Семенов, Петренко и Татьяна Ветрова — старший лейтенант из городского отдела по борьбе с незаконным оборотом наркотиков.

Выбор на нее пал не случайно. Во-первых, однозначно нужен был человек, который находился бы в тамбуре рядом с Баранчеевой. Для экстренной подстраховки женщины. Во-вторых, этот человек не должен вызывать никакого подозрения у преступников. А какие подозрения может вызнать девушка ростом метр пятьдесят два, которой на вид больше восемнадцати лет никто не дает?! В-третьих, и это являлось определяющим при выборе кандидатуры, Татьяна Ветрова была мастером спорта по самбо.

Баранчеевой ничего о проводимой операции не сказали.

Нужно было, чтобы она вела себя максимально естественно.

2

За полчаса до отправления электрички на привокзальной площади остановилась «Нива».

— Хорошо все помнишь?

— Лучше не бывает!

— Повтори!

— Присматриваюсь к обстановке в вагоне, если все нормально, после первой остановки вступаю с ней в контакт, показываю записку, забираю деньги, прохожу в первый вагон и на «Строительной» выхожу. Ты меня там уже ждешь. Так?

— Так, так.

— А если денег у нее не окажется? Сумма-то крупная!

— Если, если… Не каркай! Ты плохо знаешь материнскую любовь!

— Да уж откуда мне ее знать-то?!

— Ладно, не заводись! Если денег не окажется, то выходите вместе. Скажешь, что Альберт там ждет. Тогда уж я с ней сам разберусь… Но это на самый крайний случай!

3

Баранчеева появилась за десять минут до отправления электрички. Она была в длинном кожаном пальто, сапожках на высоком каблуке и красивом платке, повязанном вокруг шеи. На правом плече у нее висела сумочка.

Дворецкий прикинул, пятьдесят тысяч долларов — это пять пачек, если по сотне. В сумочке запросто поместятся.

Бред какой-то! С суммой, которая для кого-то целое состояние, разъезжать по ночам на электричке. Для кого-то, но только не для Баранчеевой! Поговаривали, что один только особняк в элитном коттеджном поселке вместе с отделкой и меблировкой обошелся ей чуть ли не в полмиллиона долларов. С ума сойти!…

Было заметно, что Баранчеева сильно волнуется. Она открыла сумочку, достала пачку сигарет, зажигалку и закурила. Сигареты убрала обратно в сумочку, зажигалку сунула в карман. Потом вытащила ее и тоже убрала в сумочку. Посмотрела на часы.

Женский голос из динамика объявил следующую остановку. Двери с шипением закрылись, электричка дернулась и стала плавно набирать скорость.

Народу в вагоне было не много. Две молодые парочки на соседних сиденьях в дальнем от Баранчеевой конце вагона. Мужичок работящего вида с чем-то длинным и тяжелым, завернутым в брезент. Старушка с двумя сумками, которые Гладышев помог ей занести в вагон, и за это она села напротив него с тайной надеждой, что и вынести их он ей тоже поможет. Женщина лет пятидесяти с двумя маленькими детьми. Симпатичная молоденькая девчушка в джинсовой курточке.

Ни Сизова, ни тем более Баранчеева в вагоне не было.

Из всех пассажиров наиболее подозрительным Дворецкому показался тип, зашедший в вагон перед самым отправлением и занявший второе от тамбура сиденье. Он был высоким, широкоплечим, с массивной нижней челюстью и перебитым боксерским носом. При его появлении Семенов и Петренко переглянулись. Они сидели почти напротив этого мужика на крайних к выходу местах.

Из противоположного тамбура вышла Татьяна Ветрова и направилась к Баранчеевой. На ней были высокие со шнуровкой ботинки на толстой подошве, узкие черные джинсы, короткая кожаная курточка, из-под которой торчал пестрый свитер. На голове козырьком назад красовалась кожаная кепочка с большим круглым значком.

Татьяна отодвинула левую створку двери и прошла в тамбур. Баранчеева покосилась на нее, выкинула сигарету и поправила на плече сумочку.

До следующей остановки ехать минут пять, подумал Дворецкий. Если не считать типа с перебитым носом, никого подозрительного в вагоне нет. А может, тот или те, кого они ждут, войдут на этой остановке? Никто же не говорил, что они должны обязательно ехать с конечной!

Электричка замедлила ход. Баранчеева отошла в другую сторону тамбура. Теперь Семенову и Петренко стало ее не нидно.

На остановке в вагон никто не вошел. В последний момент, прежде чем закрылись двери, у Дворецкого промелькнула мысль, что Баранчееву вполне могли позвать с платформы. И она бы сошла. И что тогда делать?

Электричка снова стала набирать ход.

Девчонка в джинсовой курточке достала сигарету, сунула ее в рот, прошла в тамбур и встала вплотную к Баранчеевой.

4

— Вам привет от Альберта.

— Он жив?

— Жив-здоров.

— Где он?

— В надежном месте. Просил не беспокоиться. Вы выполнили его просьбу?

— Когда я смогу его увидеть?

— Очень скоро. Он вам сообщит. Деньги при вас?

— А откуда я могу знать, что вы…

— Читайте!

Людмила Станиславовна развернула записку.

«Мама, передай деньги этому человеку. У меня все нормально. Люблю-люблю-люблю. Твой Альберт».

У Баранчеевой внезапно потемнело в глазах, закружилась голова, сердце забилось где-то в горле, ноги стали ватными, и она начала медленно сползать по стенке.

Тип с перебитым носом, заметив, что Баранчеева стала падать, рванул в тамбур и попытался схватить девчонку в джинсовой курточке. Она проворно вывернулась, со всей силы ногтями саданула ему по лицу и метнулась к дверям в вагон. Но, получив подсечку, уже через мгновение лежала на грязном полу, а Татьяна Ветрова сидела на ней и, заломив руки за спину, застегивала наручники.

В тамбур ворвались Дворецкий и Петренко. У обоих в руках уже были пистолеты.

— Лицом к стене! — заорал Юра и направил оружие на типа с перебитым носом.

Петренко наклонился к Баранчеевой.

— Жива…

У дверей тамбура со стороны вагона встал Гладышев.

— Не волнуйтесь, граждане, милиция! Ситуация под контролем!

Электричка стала замедлять ход перед остановкой.

5

Он стоял рядом с платформой и нервно курил. Он не мог поверить, что его кинули. Все что угодно, но только не это!

Нет, нет, нет!

Он — да, кинет кого угодно и когда угодно. Но его?

И главное, кто — девчонка, соплячка, наркоманка. Та, которую он поднял с самого дна жизни. Вытащил из такой грязи, что страшно подумать, что бы с ней стало через два-три года. Та, которую он одевал, обувал, кормил, в конце концов! Которая жила за ним как за каменной стеной. Та, которую он любил, ради которой спланировал убийство двух безмозглых ублюдков. А ведь от них-то и потянулась вся эта кровавая цепочка.

И она его предала. Предала!

Стоп! А не рано ли я завожусь?! Почему это я решил, что она меня кинула? Может, она была вынуждена проехать эту остановку. Или выйти раньше. Обстоятельства же разные бывают!

Где твоя хваленая выдержка? Что ты психуешь, как вокзальная проститутка, которой попользовались и не заплатили?! Надо не психовать, а думать, где ее искать!

А чего искать-то? Надо ждать! Ждать, когда она объявится. Куда она от него денется-то?!

Черт, надо было всё-таки садиться вместе с ней в электричку! Но что теперь об этом думать?!

Все, домой…

6

Баранчеева быстро пришла в себя и объяснила свой обморок прочитанным троекратным «люблю» — материнскому сердцу в этом послышался троекратный крик сына о помощи.

Тип с перебитым носом, которому расцарапанное лицо придавало еще более бандитский вид, оказался охранником из возглавляемой Баранчеевой фирмы. С собой его она взяла для подстраховки.

Людмила Станиславовна порывалась поехать в управление и лично допросить «эту мерзавку», но Дворецкий доходчиво объяснил, что ее присутствие только помешает быстрому получению необходимой информации, заметив, что «у мужчин свои секреты». Она понятливо закивала и только слезно попросила сообщить ей любые сведения о сыне.

7

Первые показания девчонка начала давать сразу, как только ее привезли в управление, усадили на стул посередине комнаты и включили все какие только можно лампочки — наркоманы не любят яркого света.

Девчонка была сильно испугана, и до предела расширенные зрачки ее слезящихся глаз придавали ей вид маленького затравленного зверька.

Дворецкий и Петренко сидели напротив нее и видели, что девчонку начинает потихонечку «ломать». Сначала ее руки, потом шея и лицо стали покрываться гусиной кожей, она постоянно зевала, чихала и сморкалась в маленький грязный платочек, который достала из кармана курточки.

Она вытерла нос и, переведя взгляд с Дворецкого на Петренко, спросила:

— Меня посадят в тюрьму?

— А ты как сама думаешь?

— Меня не за что сажать в тюрьму! — с напором произнесла она. — Честное слово! Я только выполняла то, что приказывал Сильвестр…

— Сталлоне? — усмехнулся Дворецкий.

— Что — «сталоне»?

— Сильвестр, говорю, Сталлоне?

— Нет, вы что?! Селиверстов! Игорь Селиверстов. Вы не знаете такого?

— Мы много чего знаем! — многозначительно ответил Дворецкий.

— Я никого не убивала! Это все он!

— И кого же он убил?

— Шлема с Зубром. А потом и Кочетову.

— А Сидорову?

— Нет, ее застрелил Дорофеев. — Девчонка внезапно замолчала, словно налетела на невидимую преграду. После минутной паузы она с трудом выдавила из себя: — Так он ее все же добил? Она умерла?

— Нет, она жива. И его мы задержали, когда он шел к ней в больницу. Так что в твоих интересах говорить только правду. Они оба — и Сидорова, и Дорофеев — уже дали нам свои показания. Если ты будешь пытаться нас обмануть…

— Нет, нет, что вы!

— Баранчеев жив?

— Да, да, конечно. Сильвестр сказал, что он нужен живым, пока от матери не получили деньги.

— Сизов с ним?

Девчонка закивала:

— Это я уговорила Сильвестра его не убивать! Он же наш, Сизов, детдомовский. Я его сразу узнала, хотя он моложе меня на два года. Я сказала Сильвестру, что он не проболтается, ни за что не проболтается. А Сильвестр говорит, нам свидетели не нужны. А я…

— Постой, так это Сизов привел к вам Баранчеева?

Лицо девушки вытянулось:

— Да вы что! С чего бы это вдруг?… — И на секунду задумалась: — А вам разве Маринка этого не рассказывала?

Дворецкий откинулся на спинку стула:

— Почему же?! Мы все уже знаем. Просто мы тебя проверяем. Вдруг ты захочешь нас обмануть и подставить Сидорову и Дорофеева?

— Я никого не собираюсь подставлять!

— А вот поэтому, голуба, рассказывай нам все и по порядку. И с самого начала. И только честно.

— А вы меня точно не посадите в тюрьму?

— Мы в тюрьму не сажаем. В тюрьму сажает суд. А вот информацию для суда предоставляем мы. Поэтому в твоих интересах от нас ничего не скрывать, нам не врать и не пытаться себя выгораживать. Ты не забывай, что все полученные от тебя сведения мы будем сравнивать и выяснять, кто нас обманывает — ты или Сидорова с Дорофеевым. — Дворецкий достал пачку сигарет и протянул девчонке. — Хотя имей в виду: Сидоровой обманывать и кого-то выгораживать нет смысла. Она уже две пули от вас получила.

Девчонка взяла сигарету, благодарно закивала, прикурила от протянутой зажигалки и глубоко затянулась.

Дворецкий вытащил из кармана давно уже работающий диктофон и поставил на край стола, направив микрофоном к девчонке.

— Давай, начинай. Я, такая-то, такая-то, хочу сообщить… Ну и так далее.

Девушка еще раз глубоко затянулась, вопросительно посмотрела, куда можно стряхивать пепел — Дворецкий протянул ей жестянку из-под пива, — и заговорила:

— Я, Екатерина Морозова, хочу сообщить… — Она задумалась. — А можно я по-другому начну?

— Конечно, Кать, как тебе будет удобнее.

— Все началось с того, что я Сильвестру проговорилась… Нет, тоже как-то не так… Можно еще сигаретку?

Дворецкий протянул пачку. Она прикурила от своего окурка.

— Я, Екатерина Морозова, познакомилась с Игорем Селиверстовым где-то год назад. Ну и получилось у нас что-то типа любви. Я к нему переехала, и мы стали жить вместе.

— Адрес?

— Молодежная, семьдесят пять, квартира три.

Петренко быстро записал.

— У меня была подружка — Марина Сидорова, тоже детдомовская, а у нее друг — Дима Дорофеев, из наших же. И я их пригласила на какой-то праздник к нам с Сильвестром в гости… Мы все тогда уже баловались наркотой, покуривали, но еще не кололись. А в тот день Сильвестр нам первый раз и предложил. Бесплатно. Ну и понеслось-поехало. У него-то «дури» всегда было навалом. И стал он Маринку с Димкой снабжать. И как-то, может, месяц назад, точно не помню, едем мы с ним на машине…

— Марка, номер?

— «Нива», М345ВК… А навстречу на своей «девяносто девятой» Шлем с Зубром. Я под кайфом была, возьми да и скажи Сильвестру, что эти два ублюдка три года назад, когда я еще в школе училась, изнасиловали нас с подружкой… — Она задумалась. — Если уж быть до конца честной, то все было немного не так. Мы с подружкой с ними познакомились… Ну, то есть они нас «сняли», обещали заплатить, отвезли на хату, а там их еще трое было. В общем, никаких денег мы от них не получили. И решили отомстить. Подали заявление в милицию — мол, так и так, затащили нас в квартиру и изнасиловали… Дуры были… Нашли с кем связываться… Ничего путного у нас не вышло. Они отмазались. Нашли кучу свидетелей. И нас еще потом долго грязью поливали. Угрожали. Подружка не выдержала и руки на себя наложила… Все это я Сильвестру и рассказала. Он взбесился. Говорит, не жильцы они больше!… Он же сумасшедший, Сильвестр-то. Когда я поняла это, было уже поздно. У него давно уже в мозгах витали мысли о какой-то новой жизни. Мол, мы ее заслужили, как никто другой. Мы даже имена себе новые придумали для этой жизни… — Морозова стряхнула пепел. — В общем, недели две он чего-то вынюхивал, выспрашивал, и у него созрел план. Он сказал, что мы не только им отомстим, но еще и кучу денег заработаем. Только, говорит, нужны мне помощники. А мы тогда сидели вместе с Маринкой и Димкой, под балдой были, ну и сразу «за»…

— А что, ни Шлем, ни Зубр тебя не узнали, когда вы с Сидоровой к ним в машину садились?

— Я парик нацепила и так лицо намалевала, что даже Сильвестр удивился!… Шлем, правда, вроде как чего-то заподозрил. Но он уже выпивши был основательно, я сказала, что никогда никакой блондинкой не была… Им было уже все равно — две девки понравились и поехали с ними гулять!

— А как же они согласились в такую глухомань-то ехать?

— А у них никто согласия не спрашивал! Нам Сильвестр дал по газовому пистолету, мы стволы к их бошкам приставили, вот они и поехали, куда им приказали. Они думали, что пистолеты настоящие.

— И наручники тоже Сильвестр дал?

— Конечно. Он все продумал. Говорит, вдруг на ходу выпрыгнуть захотят.

— Стрелял кто?

— Я же вам уже говорила — Сильвестр!

— А бензином обливал и поджигал?

— Обливал Димка, а поджигал Сильвестр. Он назвал это очищением огнем. Он сказал, что так нас будут сильнее бояться.

— И в эту же ночь он расправился с Кочетовой?

— Вообще-то он хотел, чтобы Кочетову застрелил Димка. Он сказал, что мы все должны быть повязаны кровью. Но Димка как увидел горящих Шлема с Зубром, прямо на обратном пути вколол себе такую дозу, что ни о какой Кочетовой и речи идти не могло. Нам с Маринкой тоже было хреново, всю машину обблевали.

— И Сильвестр сам решил ее убить?

— А куда ему было деваться?! Он не хотел оставлять никаких свидетелей. Он боялся, что к утру Шлема с Зубром начнут искать, станут объезжать палатки и Кочетова им про нас расскажет. Она же Маринку знала, хотела на работу к себе брать…

— А зачем понадобилось убирать Сидорову?

— Маринка совсем съехала. Собиралась от нас уезжать. Димка ее уговаривал не маяться дурью, но она ни в какую. Он испугался, что она может всех нас заложить.

— Дорофеев планировал ее убить, когда вкалывал ей в доме большую дозу?

— Вот этого я не знаю! Честно! Я знаю только, что он сам вызвал для нее «скорую». Может, пожалел в последний момент?…

— И в ту же ночь решил застрелить ее в больнице?

— Это его Сильвестр накрутил! Сказал, если он ее не убьет, то он сперва убьет его самого, а потом и Маринку! Димка очень боялся Сильвестра! Когда Сильвестр начинал с ним серьезно разговаривать, то он становился как кролик перед удавом. Он во всем его слушался. Как загипнотизированный…

— А кто придумал Сидоровой и в больнице вколоть смертельную дозу?

— Сильвестр. Он Димке сказал: если тебя вдруг застукают, скажешь, что очень ее любишь, что она жить не может без дозы и что ты пришел ей помочь…

Дворецкий поднялся со стула и прошелся по комнате.

— Пока, Катенька, похоже, ты говоришь правду. По крайней мере, многое совпадает с тем, что рассказали нам Сидорова и Дорофеев. А вот когда они нам про Баранчеева с Сизовым рассказывали, то очень многого мы просто не поняли. Какой-то сплошной туман. Один говорит так, другой по-другому… — Юра недоуменно развел руками. — Ерунда какая-то получается!

— Конечно, ерунда! Они же почти ничего про них не знают! Сильвестр старался им ничего про них не говорить. Так, вокруг да около.

— Так ты тогда нам расскажи!

— А чего тут особо рассказывать-то?! Это была давняя идея Сильвестра — сорвать хорошие бабки и смотаться. Он все только думал — как? А тут приезжает и говорит, что есть одна денежная бабенка, а у нее сын — курсант в военном училище. И он у нее один. И любит она его больше жизни. А сын — так себе. Хлюпик. Только корчит из себя крутого… Вот бы этого сына спрятать и выкуп затребовать. Говорит, она за него хоть все отдаст! А нам-то всего и не надо… Ну вот. Сильвестр много чего разузнал о нем — что это за кадр, на каком курсе учится, когда в город выходит. Даже узнал нескольких девчонок, с которыми он трахается…

— Это существенно? — улыбнулся Дворецкий.

Морозова кивнула:

— А вокруг этого Сильвестр и построил свой план. Баранчеев оказался первокурсником, а увольнения у них только по выходным. Вот мы в субботу после обеда и подъехали к училищу. Сильвестр пошел на КПП, позвонил к ним на курс, и ему сказали, что Баранчеев сегодня пойдет в увольнение. Мы ждем. Глядим, идут — Баранчеев этот, а с ним Сизов. Я его сразу признала. Я вылезла из машины и позвала Альберта. А Сизов стоит в сторонке, ждет. Алик, говорю, и как тебе не стыдно! А он — чего такое? А я — ну как чего? Наташка-то, говорю, Андрейченко, залетела от тебя! Да не может быть! — это он мне отвечает. Может, говорю, еще как может, третий месяц у нее! А сама смотрю — парень-то заволновался! Заглотил, значит, наживку— то. И, главное, спрашивает у меня — а чего делать? Ну, думаю, теперь ты наш! Чего, чего — ехать надо к ней! Она, говорю, аборт собралась делать, и ей деньги нужны. И шепчу ему, как будто по секрету — мол, Наташка сказала, если денег не дашь — скандал поднимет и все Лизке Петраковой выложит! А Лизка эта — как Сильвестр выяснил — основная его подружка, и якобы у них все серьезно. Он испугался и спрашивает — а откуда она про Лизку-то узнала? Откуда-откуда, говорю, ты чего, баб не знаешь, что ли?! — Морозова вопросительно посмотрела на Дворецкого. — Вот и все. Поехал он с нами.

— А Сизов?

— А чего Сизов? И Сизов поехал. Алик его позвал, сказал, что надо до одного местечка доехать, а потом, говорит, и его вопрос решать будем. И еще у Сильвестра спросил, подбросит ли он их потом до центра? Сильвестр ответил, что хоть на край света…

— И куда вы их повезли?

— На Луговую.

— Номер дома?…

— Двадцать семь. Там у Сильвестра какой-то дядька-алкоголик в частном доме живет. Он за бутылку хоть черта за пазухой пригреет.

— И Альберт не удивился, что везете его незнамо куда?

— Удивился. Но я сказала, что Наташка сейчас у бабушки. Боится родителям на глаза показываться.

— И что же было потом?

— А чего потом-то? Вошли с Баранчеевым в дом. Сизов па улице остался. Сказал, здесь подожду… Сильвестр Баранчеева по башке шарахнул и укол ему сделал, пока тот в отключке был.

— Что за укол?

— Героин.

— Круто… — покачал головой Петренко.

— А дальше… — Морозова вздохнула. — Дальше и Сизова позвали. Сказали, иди кофейку выпей. Он и вошел па кухню. Ну и то же самое. Сильвестр с дядькой их связали, оттащили в сарай и бросили в погреб. И Сильвестр их несколько дней на игле держал…

— И героин все время колол?

— Вот этого я не знаю. — Она пожала плечами. — Наверное…

Дворецкий повернулся к Петренко:

— Здорово придумано — несколько дней держишь человека на героине, а потом из него веревки можно вить. Он за очередную дозу сделает для тебя все что угодно. — Юра покачал головой. — Бедные парни… — Он выбил из пачки еще одну сигарету и протянул девушке. — Кать, а где вы с Сильвестром должны были встретиться?

— Когда?

— После встречи с Баранчеевой.

— Я должна была выйти на «Строительной».

Дворецкий прикинул, что это третья остановка от города. Они все вышли на второй. А если бы доехали до следующей? Спугнули бы Сильвестра, и лови потом ветра в поле…

— А как ты думаешь, где он сейчас тебя ждет?

— Дома, наверное…

8

Поехали на двух машинах — спереди на отдельской «шестерке» Дворецкий, Петренко, Гладыщев и Морозова, сзади — группа захвата на «уазике».

Семенов с дежурной группой направился на Луговую освобождать курсантов.

План Дворецкого был прост: вместе с Морозовой они поднимаются в квартиру к Селиверстову, она звонит — ключа у нее с собой не было, — он открывает, а дальше дело техники.

В машине Дворецкий заметил, что ей становится все хуже и хуже. Она покрылась липким потом, красные, воспаленные глаза приобрели сумасшедший блеск, она курила одну сигарету за другой, и под конец почти получасовой езды ее начало подташнивать.

Дворецкий молил Бога, чтобы девушка продержалась еще немного. Он понимал — задержать Сильвестра с ее помощью будет гораздо проще. Хотя кто его знает, что у этих наркоманов на уме? Один тоже вначале вел себя спокойно, а потом взял и выбросился в окно. Полная непредсказуемость…

Юра повернулся и посмотрел на Морозову, сидящую на заднем сиденье между Петренко и Гладышевым. Она наклонила голову и сплевывала себе под ноги.

Неожиданно девушка спросила:

— Так эта сучка всё-таки проболталась?

— Кто? — не понял Дворецкий.

— Баранчеева.

— О чем?

— О том, что сынок ей встречу в электричке назначил.

— Так она же мать. Она за сына переживает…

И ее прорвало:

— А у меня нет матери! Нет! И никто за меня не переживает! Я никому не нужна! Сдохну где-нибудь под забором, и никто не заплачет… Плохо мне, понимаете, плохо! И мать меня не пожалеет, не погладит по головке, не спросит, как же ты, дочка, до такой жизни докатилась! Слушайте, дайте уколоться!

— Ну ты придумала!

— Ну дайте! — жалобно протянула она.

— Где ж мы тебе возьмем?

— Ну у вас же есть в конторе! Вы же отбираете! Давайте вернемся! — И с нажимом: — Ну что вам жалко? Одну дозочку! Малюсенькую…

«Шестерка» затормозила напротив длинного серого дома.

— У Сильвестра дома доза есть?

— А что? — насторожилась она.

— А то, чем быстрее мы к нему попадем, тем быстрее у тебя будет доза.

— Врете вы все… — еле слышно пробормотала Морозова.

9

Она стояла напротив двери, обитой темно-коричневым дерматином. Глазка не было. С обеих сторон от двери замерли с автоматами наготове ребята из группы захвата. В бронежилетах и массивных шлемах со стеклянным забралом они напоминали героев фантастических боевиков.

Дворецкий кивком показал Морозовой, чтобы позвонила. Она никак не отреагировала. Тогда он сам протянул руку и вдавил кнопку. Все замерли.

Почти сразу же, словно человек стоял за дверью и ждал тонка, раздался грубоватый мужской голос:

— Это ты, детка?

— Я, Гарик! — ответила она чуть дрогнувшим голосом.

— Ну где ты так долго болталась?!

И только Дворецкий успел подумать, что последнюю Фразу Сильвестр произнес как-то очень по-домашнему, словно заботливый муж, уставший ждать задержавшуюся у подруги жену, как Морозова истошным криком вспорола тишину спящего подъезда:

— Гарик, беги, менты!…

Глава одиннадцатая

— И вдруг она как заорет: «Гарик, беги, менты!» Представляете?

Дворецкий откинулся в кресле, отхлебнул кофе и выжидающе посмотрел сперва на меня, потом на Мишина, наслаждаясь произведенным эффектом. Я слишком хорошо знал своего друга — без театральщины он обойтись никак не мог, — поэтому, чтобы не затягивать паузу, кивнул:

— Ну и?

— А чего «ну и»? Нашим ребятам из группы захвата палец в рот не клади… Ты хоть написал бы про них, что ли!

— Обязательно, Юр, напишу. Сегодня же! Дальше-то что?

— А дальше один из них отталкивает Морозову в сторону, второй стреляет в замок, а третий вышибает дверь. И уже через секунду Сильвестр лежит на полу и проклинает тот день, когда появился на свет… Вот тебе и все дочки-матери до копейки, как говорит одна моя знакомая мать-героиня.

— Юр, а курсанты как?

— Ничего, жить будут… Их в училище, в лазарет сразу отвезли. У ребят полное истощение. И нервное, и физическое. — Дворецкий закурил. — Вы представляете, что значит судьба?! Это надо же было Сизову именно на тот день договориться идти с Баранчеевым снимать деньги с кредитной карточки! Альберт ему накануне пообещал дать тысячу долларов взаймы на лечение невесты…

— А я утром на КПП встретил Людмилу Станиславовну и повел ее к сыну. Знаете, что первое сказал Баранчеев, когда ее увидел? — Мишин не стал делать никакой паузы. — «Мама, я только сейчас понял, как я тебя люблю!…»

Песах Амнуэль Институт Безумных Изобретений

ИДЕЯ ВПРИКУСКУ

Я не очень люблю рассказывать о том, как работал экспертом в ИБИ — Институте безумных изобретений. Причина простая — секретность. Видите ли, есть область человеческой деятельности, где соблюдение тайны представляется обязательным, — это экспертиза безумных изобретений. Сейчас, когда в колодец времени может в принципе броситься каждый, имеющий удостоверение служащего патруля времени, а перелеты через всю Галактику стали проблемой исключительно финансовой, безумные изобретения посыпались на ИБИ будто из рога изобилия, да простят мне читатели это банальное сравнение.

Впрочем, давайте сначала договоримся об определении. Вы думаете, что безумное изобретение — это изобретение, сделанное психом? Если вы так думаете, то вы ошибаетесь. Безумным, согласно определению Толкового словаря, называется либо изобретение, способное изменить основы существования человечества, либо изобретение, предложенное представителем иной цивилизации.

К примеру, является в ИБИ существо с рогами и тремя хвостами на затылке и заявляет, что намерено запатентовать на Земле ухормическую машину для криблания трегов. На его планете эта машина совершила переворот в домашнем хозяйстве, потому что… На этом месте эксперт ИБИ обязан прервать просителя и отправить его восвояси, но так, чтобы у него остались от пребывания на Земле самые приятные впечатления. Надеюсь, вы понимаете, какая это сложная задача? Уверяю вас, она гораздо сложнее, чем погоня за инопланетными агентами в колодцах времени!

Помню первого своего клиента так же ясно, как свою первую брачную ночь с моей бывшей любимой женой Далией.

Приемная ИБИ расположена в недрах астероида Церера. Вы, надеюсь, понимаете, что не всякий инопланетянин способен жить на Земле — кислород, например, убийственно отражается на здоровье глокков, а наша нормальная сила тяжести немедленно убивает хирроуанов. Между тем глокки и хирроуаны — наш главный контингент, предлагать свои изобретения инопланетным посредникам они любят даже больше, чем играть в галактическую чехарду, прыгая с планеты на планету, будто зайцы, на своих световых парусниках, приспособленных улавливать и отражать ветры фантазий.

Так вот, первый мой клиент оказался именно глокком, причем молодым — это я понял по плазменным кольцам, которые он пускал изо рта, совершенно не думая о том, какие неудобства доставляет окружающим. Я опустил стеклоброню, о которую плазменные кольца разбивались, будто волны прибоя о гранитный парапет набережной, и спросил, напустив на себя деловой вид:

— Чем могу быть полезен, господин… э-э…

— Вухлак Бурнугазан, — любезно сообщил глокк, несколько смущенный тем обстоятельством, что общаться приходится через броню. — Я намерен запатентовать на Земле свое последнее изобретение: гуктон алахарский в первом приближении.

— С удовольствием, — сказал я, изобразив на лице именно такую улыбку, какую нас учили изображать на краткосрочных курсах делопроизводителей. — Изложите суть изобретения и его отличие от прототипа. А также суть прототипа, если таковой не является запатентованным на Земле элементом.

— Суть, — с удовольствием сказал Вухлак Бурнугазан, — заключается в том, что, в отличие от гуктона химерийского, моя модель способна гурманить. Для землян в этом кроется столько замечательного, что я намерен открыть ресторан и кормить…

— Минуту, — прервал я, поняв, что на мою долю пришлась очень трудная миссия. Если является изобретатель вечного двигателя или шапки-невидимки, его можно отослать к справочникам законов природы для нашей области Вселенной, на изучение которых у него уйдет остаток жизни. Но когда является изобретатель, желающий накормитьвсе еще голодное население Земли… Благими намерениями выстлана дорога в Ад, но что до земного Ада существу, обожающему пускать в потолок плазменные кольца с температурой до трех миллионов градусов? — Минуту, — повторил я. — Вернемся к прототипу, а именно к гуктону химерийскому. Насколько я понял, это продукт питания?

— Совершенно верно! Но моя модификация…

— К ней мы обратимся позднее, — торопливо сказал я. — Начнем всё-таки с прототипа. Это закуска, десерт, первое блюдо? Или, может, освежающий напиток?

— Ни в коем случае! — воскликнул Вухлак и пустил в стеклоброню широкое плазменное кольцо. — Гуктон химерийский — это очень вкусный проницатель, который можно употреблять вместе с одеждой.

— С одеждой? — нахмурился я, решив прицепиться к этой детали. — Не думаю, что житель Соединенных Штатов Израиля, посещая ваш ресторан, согласится есть собственную одежду даже на десерт.

— Собственную? — удивился Вухлак. — Речь идет об одежде гуктона, естественно!

— Так он одет, ваш гуктон? — в свою очередь удивился я. — Вы имеете в виду некий продукт вроде нашей капусты, с которого можно снимать…

— Ничего общего! — нетерпеливо дернулся Вухлак. — Капуста… Какой примитив. Нет, я говорю о гуктоне химерийском, одежду для которого шьют лучшие портные Глокка и планет Третьего галактического рукава!

— Понятно, — сказал я, пребывая в полном недоумении. — Может, у вас с собой есть экземпляр, который вы могли бы продемонстрировать?

— Вообще-то, — смущенно отозвался Вухлак, — у меня был один, но я его съел для храбрости, когда собирался к вам на прием… Но я готов…

Он на мгновение перестал пускать свои кольца, запустил внутрь себя щупальце, больше похожее на бурильный аппарат, и вытащил то ли из живота, то ли из головы (я все время затрудняюсь определить, какая часть тела глокков чем занимается) одетое во фрак существо в шляпе, похожее то ли на ангела с отрезанными крылышками, то ли на скрипача из оркестра театра Ла Скала. Гуктон поклонился мне, приподнял шляпу и заявил:

— К вашим услугам. Вкус специфический, не пожалеете.

— Э… — сказал я. — На Земле закон запрещает употребление в пищу разумных существ, господин Бурнугазан. Вас ждет тюремное заключение сроком до пяти лет, если вы попытаетесь…

— О каких разумных существах речь? — удивился клиент. — Это же гуктон, да к тому еще химерийский, то есть, по вашим словам, — прототип. Мой гуктон отличается тем, что…

— Что может еще и вести философские беседы? — иронически сказал я. — И вы утверждаете, что это существо неразумно?

— Гуктон, — сказал Вухлак, — скажи господину эксперту: ты разумен?

— С чего бы это? — изумился гуктон и принялся жевать собственную шляпу. — Пища неразумна по определению.

— Но вы же разговариваете, — вкрадчиво сказал я. — И, видимо, не только на темы пищеварения.

— Меньше всего — на темы пищеварения, — потвердил гуктон. — Обычно, когда меня переваривают, я беседую о первых днях творения Вселенной, это новая методика, она улучшает аппетит и…

— Это устаревшая методика, — перебил гуктона Вухлак. — Моя методика куда более совершенна, а мой гуктон, который я вам сейчас продемонстрирую…

— Не нужно, — сказал я. — Разумные существа не могут употребляться в пищу, и потому вам отказано в выдаче патента. Ответ получите в письменном виде.

— Вы гнусный бюрократ! — воскликнул Вухлак и пустил в мою сторону огромное кольцо из высокотемпературной плазмы, едва не пробив стеклоброню. — Что за надуманный предлог! Гуктон не может быть разумным — он вам сам это сказал! Вы просто варвар, господин Шекет. Я вас раскусил — вы не способны употреблять в пищу идеи и знания! Вам давай грубую материальную еду — вы, наверное, даже едите мясо животных?!

— Люблю телячью отбивную, — подтвердил я. — Телята, в отличие от гуктонов, не обладают разумом, и потому их мясо…

— Варвар! Бюрократ! Тупой служака! — вопил разгневанный изобретатель. — Материалист!

— Повторите, — спокойно сказал я. — Ваши оскорбления записываются и в ходе судебного разбирательства могут быть использованы против вас.

— Вы, земляне, до сих пор едите животных, а я вам предлагаю питаться идеями, знаниями, мыслями, концентрацией коих и является гуктон — как химерийский прототип, так и моя алахарская модификация! Вы утверждаете, что идея сама по себе обладает разумом? Или что разумом обладает ваше знание о том, что, скажем, Вензурское сражение произошло на Харкане в третьем веке до Бурзанской эры?

— Э-э… — сказал я, совершенно сбитый с толку. — Так ваш… э-э… гуктон вообще нематериален?

— Нет, конечно, ибо это — идея в чистом и еще не в переваренном виде!

— Но я ее вижу своими глазами! — воскликнул я. — Она одета во фрак и вытирает нос кулаком!

— Этим гуктон и отличается от идеи как сути! — буркнул Вухлак. — Идея сама по себе может быть пищей лишь для ума, но не для желудка. Идея же, одетая, как вы говорите, во фрак, является универсальной пищей, потребляя которую…

— Боюсь, — сказал я, — что всё-таки не смогу выдать вам патента. На Земле, понимаете ли, еще не запатентован даже принципиальный способ питания духовной пищей, не говоря уж о вашей модификации. Вы опередили время, господин Бурнугазан. Вы гений, что и говорить, но мы, тупые твари, еще не доросли до того, чтобы…

И дальше в таком же духе. Иногда, чтобы избавиться от клиента, нужно пощекотать его самолюбие. Откажешь — обидится. Но если скажешь, что он пришел слишком рано, что его гениальное изобретение способно, конечно, перевернуть мир, но не сегодня, во всяком случае, не в мою смену, я, видите ли, слишком туп для того…

Вухлак Бурнугазан покинул мой кабинет, убежденный в том, что в патентном отделе ИБИ сидят люди недоразвитые и не готовые к восприятию нового. Он, конечно, воспользуется колодцем времени и попробует продать свое изобретение моему коллеге в будущем. Пусть пробует. Там ему скажут, что изобретение давно запатентовано, так что извините, вы пришли слишком поздно.

Все нужно делать постепенно. И я уверен, что, если полить телячью отбивную соусом из гуктона, пусть даже химерийского, а не его алахарской модификации, вкус окажется божественным. И шляпа с фраком тоже ни к чему — кулинарное излишество. Идеи нужно потреблять в голом виде.

Я занес в реестр изобретений новый пункт, а на свой личный счет — пометку о том, что произвел обработку первого посетителя. После чего позволил себе немного расслабиться, выпил кофе (к сожалению, пока без идеи вприкуску) и крикнул:

— Кто следующий?

СКАЖИТЕ СЛОВО!

Идеальных клиентов не бывает, как не бывает идеальных жен, любовниц и общественных систем. Истина эта кажется настолько тривиальной, что не требует доказательств, но все равно каждый раз, сталкиваясь с человеческой глупостью, снобизмом или вредностью, чувствуешь себя будто Адам, которого Господь ни за что ни про что изгнал из Эдема. Несколько лет проработав на ниве альтернативной астрологии, я мог бы уже и понять, что лучше держаться от клиентов подальше и заниматься академической наукой — скажем, разгонять газовые туманности или перетаскивать звездные скопления из одного галактического рукава в другой. Но разве мог я отказаться, когда — будь неладен тот день! — мне предложили прекрасную должность в замечательной фирме с уникальным названием Институт безумных изобретений? Я согласился, и первое время действительно получал удовольствие, общаясь с изобретателями, чьи идеи выходили не только за рамки здравого смысла, но, как это часто случалось, за пределы известных законов природы.

Офис ИБИ располагался в недрах астероида Церера, и я вскоре понял, отчего для приема изобретателей была выбрана эта никому не нужная малая планета, никогда не приближавшаяся к цивилизованным мирам ближе, чем на сотню миллионов километров. Действительно, если к вам на прием является некто и говорит, что его изобретение способно нарезать Землю на дольки, а потом собрать обратно, то лучше, как вы понимаете, не давать клиенту ни малейшей возможности продемонстрировать свой аппарат в действии.

Попробуйте доказать изобретателю, что ему лучше использовать свои таланты для более полезных дел! Он согласен считать свое изобретение безумным, но ни за что не смирится с тем, что оно может оказаться бесполезным. Каждый из них стремится осчастливить человечество — на меньшее эта публика не согласна.

Клиент, который явился на прием ранним утром после трудного отдыха (я наводил порядок в своей комнате, и вы можете себе представить, чего это мне стоило в условиях почти нулевого тяготения), отличался от прочих тем, что не пожелал заполнять анкету безумного изобретателя.

— Мое изобретение, уважаемый Шекет, — вежливо сказал он, отодвигая пустой кубик голограммы, — не безумно. Напротив, я считаю, что оно тривиально, как восход солнца.

— Не согласен, — заявил я. — Даже восход солнца можно назвать безумным, если вы вдруг увидите, что светило появилось не на востоке, а на западе. К тому же, если вы не заполните анкету, я не буду знать, как к вам обращаться!

— Меня зовут Ульпах Бикурманский, — представился клиент, забрасывая за левое плечо все свои грудные щупальца и нервно подмигивая центральным глазом. — Думаю, этого достаточно, давайте сразу перейдем к делу.

— Давайте, — вздохнул я.

— Скажите, Шекет, — начал Ульпах Бикурманский, — вы ведь пользуетесь голосовыми командами, общаясь с бытовыми приборами?

— Естественно, — кивнул я. — И не только бытовыми. Мой компьютер, к примеру, понимает меня если не с полуслова, то после троекратного повторения — обязательно.

— Вот видите! — воскликнул Ульпах. — Тогда какие у вас основания отказать мне в выдаче патента?

— А разве я вам в чем-то уже отказал? — удивленно спросил я.

— Говоря «вы», — пояснил клиент, — я имею в виду все ваше гнусное племя патентоведов и экспертов. Вы лично — лишь частный и не самый печальный случай.

— Весьма признателен, — поблагодарил я. — Но чтобы я мог вам отказать, мне нужно знать, что вы имеете предложить для отказа.

— Разве вы еще не поняли? — удивился Ульпах и почесал затылок, дважды обернув щупальце вокруг головы. — Формула изобретения такова: «Вербальная система команд, отличающаяся тем, что с целью максимальной универсализации процесса предлагается распространить систему на законы природы, как известные, так и те, что будут открыты в будущем». Последнее обстоятельство, — пояснил он, — чтобы потомки не могли оспорить моего приоритета.

— Вербальное управление законами природы? — переспросил я.

— Именно! Что тут такого? Вы говорите: «Сделай яичницу!», и ваша плита немедленно принимается за дело. Вы говорите компьютеру: «Сделай расчет!», и он тут же начинает переваривать информацию. Все это — частные случаи общего закона. Голосом можно управлять не только приборами, но и явлениями природы — вот суть моего изобретения.

— Вы скажете: «А ну-ка назад!», и реки потекут вспять? — усмехнулся я.

— Конечно, — не задумавшись ни на мгновение, ответил Ульпах Бикурманский. — Моя приставка позволяет это сделать. Вы говорите: «А ну-ка назад!», прибор преобразует звуки вашего голоса в сигналы общего информационного поля планеты, а далее включаются естественные природные ресурсы, которые находятся в резонансе, — от информационного поля сигнал поступает в почву, по которой течет река, в ней нарастают внутренние напряжения, происходит сдвиг русла и… Да что я вам это рассказываю? Вы разве сказок никогда не читали?

— То сказки, — резонно возразил я, — игра фантазии.

— Какая фантазия у древнего человека? — удивился Ульпах. — Он даже перспективу на рисунках изобразить не мог, все рисовал в плоскости! Конечно же, авторы сказок умели с помощью словосочетаний управлять природными процессами. Но что они знали о природе? Ничего! Вот и получалось, что управлять могли, но не представляли — чем именно. Иное дело — сейчас, когда о законах природы написаны тысячи учебников.

— Но компьютер специально настроен на то, чтобы понимать голос хозяина, — сказал я. — А с чего бы, скажем, этот вот астероид послушался моего приказа и перешел на другую орбиту?

— Шекет, вы эксперт или дилетант? — перешел Ульпах к прямым оскорблениям. — Вы действительно не понимаете или придуриваетесь? Разве вы не знаете главного закона науковедения? «Все, что способен придумать человек, может существовать и в природе, ибо природа бесконечна, а разум ограничен».

— Да, — вынужден был согласиться я. — То есть вы хотите сказать, что в природе уже существует система вербального управления, а вы только…

— Конечно! Я всего лишь изобрел прибор, который сопоставляет слова человеческого языка и слова, управляющие природными процессами. Хотите покажу? — неожиданно предложил он, и я сдуру сказал:

— Валяйте.

Обычно я думаю прежде, чем сказать что бы то ни было, но Ульпах Бикурманский утомил меня своей поистине безумной идеей.

Наклонившись к большой сумке, которую он с трудом перетащил через мой порог даже несмотря на малую силу тяжести, Ульпах вытащил и грохнул на стол параллелепипед из странного сплава. На одной из сторон прибора находилось небольшое отверстие, забранное мелкой сеткой.

— Вот сюда, — сказал Ульпах, ткнув в сетку сразу тремя щупальцами. — Скажите слово и посмотрите, что получится.

— Какое слово? — насторожился я.

— Да какое хотите! Для настройки.

— Хорошая сегодня погода, — сказал я, четко выговаривая чуть ли не каждую букву. Ульпах провел щупальцами по гладкой поверхности аппарата и заявил:

— Порядок. Теперь он понимает ваши модуляции. Можете приступать.

— К чему? — удивился я.

— Да к делу! Что вы говорите кухонному комбайну, чтобы он приготовил яичницу?

— Так и говорю: «Яичница из двух яиц». И получаю обычно бекон, поскольку настройка системы оставляет желать лучшего.

— Мой аппарат свободен от этих недостатков! Видите на горизонте звезду?

— Это не звезда, — поправил я, — это планета Юпитер.

— Какая разница? Названия существуют лишь для нашего удобства, природа не пользуется такой знаковой системой. Название не имеет значения. Скажите вслух, чего вы хотите от Юпитера.

— Чего я могу хотеть от Юпитера? — Я пожал плечами, раздумывая, как бы мне с наименьшими потерями избавиться от посетителя.

— Да чего угодно! — воскликнул Ульпах, и я понял, что он сейчас выйдет из себя и расправится со мной без лишних слов.

— Хочу, — усмехнувшись, сказал я, — чтобы красное пятно наконец исчезло. Сколько можно, на самом деле? Семьсот лет уже торчит на одном месте и хоть бы…

— Хватит! Не нужно сотрясать воздух! Вы думаете, природа тупее вас и не понимает без ваших комментариев?

— Я и не думал комменти… — начал я и прикусил язык. Даже невооруженным глазом было видно, как на Юпитере что-то ярко вспыхнуло и погасло. Разумеется, это было простым совпадением, но я всё-таки достал из ящика стола бинокль с пятисоткратным увеличением и приставил к глазам. Я точно знал, что знаменитое красное пятно должно было сейчас находиться на видимой стороне планеты. Но его там не было!

У меня задрожали руки.

— Э-э… — сказал я. — А если бы я захотел, чтобы Юпитер исчез вовсе?

— Да какая разница! — рассердился Ульпах. — Вы произносите слово, а прибор переводит вербальную команду в информационное поле, которое… Впрочем, это я уже объяснял. Попробуйте еще раз. Скажите ему, например, чтобы он изменил закон тяготения: здесь ведь очень неудобно находиться, так и кажется, что сейчас свалишься со стула.

— Просто сказать?

— Просто скажите!

— Хорошо. — Я набрал в грудь воздуха и произнес четко и ясно: — Аппарат по переводу вербальных команд в управляющие сигналы по изменению природных процессов должен самоуничтожиться.

Бах! — и от куска металла, лежавшего на столе, осталось лишь воспоминание, причем, если говорить обо мне, — не самое лучшее.

— Да вы что? — озадаченно сказал Ульпах. — Это был единственный экземпляр! Где я теперь возьму новый?

— А без прибора вас природа не понимает? — ехидно спросил я.

— Я подам на вас в суд! — взвизгнул Ульпах. — На вас и на всю вашу организацию! Я потратил двадцать лет жизни!

— Очень жаль, — хладнокровно сказал я. — Вы просили, чтобы я испытал аппарат. Я его испытал. Аппарат действительно работает. То есть я хочу сказать — работал. Но поскольку в настоящее время опытный образец не может быть представлен комиссии, я вынужден отказать вам в выдаче патента.

Ульпах молча раскрывал рот и размахивал щупальцами — слов у него больше не было. Да и что он мог сделать словами, не имея прибора? Я подтолкнул изобретателя в спину, и он вылетел из кабинета, будто мячик. Издалека послышался его вопль, к счастью, совершенно нечленораздельный и не способный повлиять не только на закон природы, но даже на запоры входной двери. Я надеялся, что автоматический привратник выпустит Ульпаха и без кодового слова.

Нет, действительно! Я нисколько не сомневался в том, что между словами и делами существует непосредственная связь и каждому слову можно поставить в соответствие реальное явление природы. Но надо же знать, с кем имеешь дело! Если каждый получит в свое распоряжение аппарат Ульпаха, что станет с нашим бренным мирозданием? Страшно представить!

Разве нужно далеко ходить за примером? Кто-то, если мне не изменяет память, когда-то сказал: «Да будет свет!» И стал свет. Что мы имеем в результате? Оглянитесь вокруг, господа!

ОДИНОКИЙ СПАСАТЕЛЬ

О Мирике Миркине я услышал много раньше, чем увидел этого человека в своем кабинете. Впервые о нем заговорили в Сирийской провинции Соединенных Штатов Израиля в 2075 году, когда Миркин спас из огня семнадцать детишек, пришедших на дискотеку в детский сад имени президента Асада. Почему случилось возгорание, никто так и не понял, но оказавшийся на месте происшествия Мирик Миркин, служащий компании по производству космических якорей, смело бросился в пламя и выносил детей одного за другим, пока пожарные боролись с огнем. Никто, к счастью, не погиб.

Второй раз о Миркине написали газеты и сообщил Интернет-плюс примерно год спустя, когда он в аналогичных обстоятельствах спас двадцать восемь женщин — участниц спиритического сеанса в городе Булонь, расположенном, как известно, во Французской провинции Соединенных Штатов Израиля. Дамы желали побеседовать с духом Марии Стюарт, но, видимо, ошиблись адресом, и вместо убиенной королевы явился огнедышащий дракон, плюнувший на занавески, которыми спиритки отгораживались от бренного мира. Естественно, все вспыхнуло, а дракон удалился с сознанием исполненного долга. Если бы не Мирик Миркин, на следующий день состоялись бы пышные похороны прекрасных женщин.

Кстати, о явлении дракона рассказали они сами, приведя в экстаз многочисленных поклонников этих вымерших существ.

А потом понеслось. Когда где-то происходил крупный пожар и ожидались человеческие жертвы, непременно рядом оказывался вездесущий Миркин и, проявляя чудеса ловкости, смелости и безрассудства, спасал всех, кто становился пленником огненной стихии. Там, где бросался в огонь Миркин, жертв не было никогда.

Года через три, когда число спасенных Миркиным достигло пятисот человек, а количество пожаров, свидетелем которых он странным образом оказывался, исчислялось десятками, Управление пожарной безопасности Соединенных Штатов Израиля назначило специального сотрудника для того, чтобы тот отслеживал перемещения Миркина по планете и направлял за ним следом специальные пожарные подразделения, ибо вероятность того, что большой пожар и Мирик Миркин сойдутся в одной географической точке, была близка к единице.

Когда я читал обо всем этом в почтовых и информационных программах Всемирной службы новостей, мне невольно приходили на память замечательные детективные романы Агаты Кристи. Героиней многих ее произведений была старушка по имени мисс Марпл. Так вот, там, где появлялась эта мудрая женщина (я имею в виду героиню, а не автора), непременно случалось какое-нибудь преступление, чаще всего — убийство. Мисс Марпл включалась в расследование и обнаруживала преступника. Но почему, черт возьми, никому не пришло в голову посадить в тюрьму милую мисс Марпл? Очевидно, что сразу после этого количество убийств в Южной Англии резко пошло бы на убыль!

Почему, думал я, Управление пожарной безопасности не примет превентивных мер и не обратится в суд с просьбой упрятать Миркина за решетку или по крайней мере ограничить свободу его передвижения? Было в этой истории что-то неправильное: Миркин путешествовал по планете, за ним следовал чиновник Управления, своевременно сообщая об очередном очаге возгорания и фиксируя количество спасенных, а специалисты по теории вероятностей подсчитывали, каков шанс нового случайного совпадения. Мисс Марпл никто в пример не приводил, чаще вспоминали какого-то Игмара Дехтера, жившего полтораста лет назад: этот гражданин Германии имел неосторожность поскальзываться на ровном месте в среднем по восемь раз в день. Иногда это число достигало полусотни, иногда уменьшалось до двух-трех, но никогда не достигало нуля, даже тогда, когда Дехтер ломал руку или ногу и оказывался на больничной койке. Действительно, как можно поскользнуться, лежа на кровати? Но Дехтеру это удавалось без проблем — точнее, с проблемами для обслуживавшего его медицинского персонала…

Когда на пороге моего кабинета в Институте безумных изобретений появился мужчина, личность которого показалась мне смутно знакомой, я не подумал, что это может быть Человек-пожар. Клиент сел передо мной, вытащил из портфеля биодискет с описанием своего изобретения и только после этого представился:

— Мирик Миркин. Думаю, вы обо мне слышали.

— О, конечно, совершенно не рад познакомиться! — искренне воскликнул я и одним движением смахнул со стола все способные воспламениться предметы. Миркин понял значение этого жеста и усмехнулся:

— Дорогой Шекет, — сказал он, — не так все страшно, как вам кажется.

— Слушаю вас, — любезно произнес я, но всё-таки отодвинул свое кресло на расстояние, показавшееся мне безопасным.

— Формула моего изобретения такова, — торжественно заявил изобретатель. — «Усилитель вероятности, отличающийся тем, что с целью упорядочения законов природы производит обмен равновероятными событиями, происходящими в различных областях пространства-времени». Надеюсь, вы поняли суть?

— Нет, — откровенно признался я.

— Объясняю, — вздохнул Миркин. — Какова вероятность того, что, если чиркнуть спичкой вблизи от кучи сухих листьев, произойдет возгорание и случится сильный пожар?

— Ну… — протянул я. — Думаю, что эта вероятность близка к единице.

— Совершенно верно! — воскликнул Миркин. — А какова вероятность того, что человек, у которого щекочет в носу, чихнет?

— Тоже близка к… — произнес я, вспомнил формулу изобретения Миркина и прикусил язык.

— Ну вот, — удовлетворенно сказал клиент. — Дошло, наконец. Мой прибор позволяет обменивать события, вероятность которых одинакова. Что происходит? Кто-то где— то хочет поджечь хворост, а я в это время хочу чихнуть. Хоп! События меняются местами, поскольку обе вероятности совершенно одинаковы. Результат: я не чихаю, а спичка гаснет, не успев поджечь хворост. Но вместо меня чихает тот, кто держал в руке спичку. А вблизи от меня загорается, казалось бы, без видимой причины здание или парк, или еще что-то, способное гореть. Мне остается только фиксировать результат опыта и спасти людей — они-то не виноваты в том, что изобретатель Миркин проводит полевые испытания прибора по обмену вероятностями! Кстати, прибор называется «вариатор Миркина», и лицензию на его использование я намерен продать не меньше чем за два миллиона новых межпланетных шекелей.

— Эффект мисс Марпл! — воскликнул я, чем привел клиента в немалое замешательство: он решил, что какая-то английская девица намерена оспаривать его приоритет. Но я быстро успокоил господина изобретателя, объяснив, что литературные персонажи не могут претендовать на авторство.

— Послушайте! — воскликнул я. — Именно вы, будучи изобретателем вариатора, выбираете равновероятные явления, верно?

— Безусловно! — твердо сказал Миркин. — Выбирает тот, кто работает с вариатором. В данном случае — я, изобретатель.

— Так почему, черт побери, вы сделали такой странный выбор? — поразился я. — Чихание и пожар? Могли бы сравнивать вероятности более безопасных событий! Скажем, вероятность прихода дорогого гостя и вероятность выигрыша в лотерею.

— Нет, — вздохнул Миркин. — Обмениваться можно лишь такими явлениями, вероятность которых очень велика. Дорогой гость и выигрыш — события, конечно, приятные, но маловероятные, согласитесь. Это раз. Второе: я ведь испытание прибора провожу, а не в бирюльки играю! Я должен наверняка знать, что все происходящее — действие вариатора, а не все той же игры случая! Дорогой Шекет, я над этой проблемой думал не две минуты, как вы, а долгие годы. Уверяю вас, другого способа испытать прибор не существовало! И к тому же, разве хоть кто-то погиб? Я спасал из огня даже кошек, хотя терпеть не могу этих животных!

— А материальные ценности? — вяло возразил я.

— Фу! По сравнению с выгодой, которую принесет вариатор, ущерб от пожаров, согласитесь, пренебрежимо малая величина.

— Скажите это начальнику Пожарного управления, — посоветовал я, и Миркин пожал плечами, давая понять, что не намерен тратить время на подобные мелочи.

— Если вас как эксперта не удовлетворяет формула моего изобретения, — заявил он, доставая из сумки аппарат, похожий на большую кастрюлю без ручки, — я готов продемонстрировать вариатор в действии.

— Только без пожаров! — воскликнул я.

— Но ведь имущество наверняка застраховано, — разочарованно сказал Миркин, — а вас я из огня вынесу, можете не сомневаться.

— Не сомневаюсь, — буркнул я. — Но давайте выберем другие явления с равными вероятностями. В конце концов, опыт должен быть чистым, а с огнем вы уже экспериментировали.

— Предлагайте, — кротко сказал изобретатель и сложил руки на груди.

— Ну… — Я на минуту задумался. — Скажем, так. Очень велика вероятность того, что я откажу вам в выдаче патента. С другой стороны, так же велика вероятность того, что на ужин в ресторане фирмы опять подадут запеканку из марсианских бушляков.

— Сейчас, — пробормотал Миркин и быстро защелкал тумблерами. — Не пойдет, — заявил он, увидев на экранчике результат вычислений. — Вероятности этих событий велики, но не равны друг другу. Скорее уж вы откажете мне в патенте, чем в вашем ресторане подадут бушлячью запеканку. Поэтому…

— Так вам нужно, чтобы вероятности были в точности одинаковы?

— Конечно! Уверяю вас, Шекет, подумав, вы и сами поймете то, что я понял несколько лет назад: одинаково высокую вероятность могут иметь только события с отрицательным содержанием. От самых простых — чихания, например, до самых сложных — скажем, катастрофического землетрясения. К сожалению, так уж устроен мир, ничего не поделаешь.

— Значит, вы можете, чихнув, вызвать землетрясение или извержение вулкана? — задумчиво проговорил я.

— А также распад планеты в результате взрыва радиоактивного вещества в ее ядре, — кивнул Миркин. — Как показывает расчет, это событие с высокой вероятностью может произойти, если…

— Гениально! — вскричал я. — Великолепно! Потрясающе! Вот поистине безумное изобретение! В моей практике еще не было подобного!

Миркин покраснел от удовольствия и позволил себе расслабиться, воображая, что Шекет уже у него в кармане.

Продолжая осыпать изобретателя комплиментами, я привстал и, схватив лежавший перед Миркиным аппарат, швырнул его в утилизатор мусора. Хруст, раздавшийся вслед за этим, свидетельствовал о том, что утилизатор с высокой степенью вероятности готов переработать любую гадость, как, собственно, и сказано в инструкции.

Миркин вскочил, глаза его вылезли из орбит, он пытался что-то сказать, но не мог. Вероятность того, что изобретателя хватит удар, достигла слишком большой величины, и я вызвал санитаров, всегда готовых прийти на помощь экспертам.

— Жаль, конечно, — сказал я себе, заполняя бланк обслуживания посетителя, — но думаю, что дисциплинарная комиссия оправдает мои действия.

Я выглянул в приемную, где дремал на диване служащий Управления пожарной безопасности, сопровождавший Миркина в его поездке, и сказал:

— Вы свободны. Пожаров больше не будет.

Служащий продрал глаза, подумал и заявил:

— Жаль. Я получал такие хорошие командировочные!

Вот и спасай человечество после этого! Всегда найдутся недовольные. У них, видите ли, пропадают командировочные деньги…

ПРИЯТНО ЛИ БЫТЬ БАБОЧКОЙ

Знаете ли вы, почему все великие изобретатели были мужчинами? Почему мужчины изобрели колесо, костер, паровоз, телескоп, водородную бомбу и канцелярские скрепки, которыми мы пользуемся даже сейчас, когда на бумаге пишут только шизофреники и переписчики Торы? Почему женщины не придумали ничего, даже завалящей пробки для шампанского?

Вы скажете, что мужчина изобрел колесо, а женщины возили на телегах домашний скарб, мужчина придумал очаг, а женщины посвящали жизнь охране этого символа теплого дома. Разделение труда, в общем. Но неужели из правил не было ни одного исключения? Софья Ковалевская от изобретательства, например.

Я вам скажу, почему женщины никогда не были изобретателями. Они слишком любят то, что производят на свет. Посмотрите на детей — разве мужчина-изобретатель способен любить свое чадо так, как любит его мать-женщина? Нет, господа, настоящий изобретатель должен свое творение ненавидеть, вот что я вам скажу. Он должен стремиться избавиться от него, сбросить с себя, в общем — получить патент и забыть, занявшись чем-то новым. Способна на такое женщина? Я готов был плюнуть в глаза каждому, кто скажет «да», но Ария Кутузова всё-таки заставила меня изменить мнение.

Она явилась ко мне на прием без записи — иначе я, скорее всего, сплавил бы ее какому-нибудь роботу, более приспособленному для общения с женским полом: я сам видел недавно, как секретарь IJЕ-95 обрабатывал жену изобретателя, грозившего подать в суд на Институт.

Она ему:

— Мой муж гений, вы его не понимаете!

А робот в ответ:

— Вы правы, госпожа, мы его не понимаем. Его никто не понимает. Его не понимает даже собственная жена. Она думает, что он гений, а он всего лишь способный парень. Способные парни — по другому ведомству, а жен способных парней принимает мой коллега в комнате 873.

Я бы так не смог.

Ну да ладно. Факт остается фактом: Ария Кутузова ворвалась ко мне в кабинет, едва его покинул бедняга Миркин, изобретатель конвертора вероятностей.

— Если вы откажете мне в выдаче патента, я продам «ноу хау», и миллиарды шекелей сможет заработать каждый дурак, — заявила она.

— Представьтесь, пожалуйста, — буркнул я, полагая, что меня потревожила разгневанная супруга одного из клиентов.

— Ария Кутузова, — сказала посетительница и положила передо мной старую потрепанную куклу.

— Из какой оперы? — осведомился я. — Прокофьева или Уолтерброу?

— Ария — это мое имя, — вежливо объяснила женщина, глядя на меня, как еврей на Эйхмана, — а Кутузова — фамилия, если это вам еще не понятно.

— Теперь понятно, — пробормотал я — А у вас нет родственницы, которую звали бы Серенада Арлекина?

Как вы можете судить из моих реплик, я не принял посетительницу всерьез. Она, однако, быстро развеяла мои сомнения относительно серьезности ее намерений.

— Это, — сказала Ария, кивнув на лежавшую передо мной куклу, — аппарат, который я намерена запатентовать. Разумеется, после того, как я вам его продемонстрирую.

— У нас, извините, Институт безумных изобретений, — терпеливо напомнил я, — а не фабрика игрушек.

— Мое изобретение более чем безумно, — гордо заявила Ария. — Это стратификатор инкарнаций. Надеюсь, вам известно, что каждое живое существо проживает не одну жизнь, а множество?

— Разумеется, — кивнул я, бросив взгляд на стену, где висел, поворачиваясь к зрителям всеми двенадцатью гранями, мой диплом об окончании Оккультного университета на Камбикорне. Госпожа Кутузова проследила за моим взглядом, увидела свидетельство моей высокой компетентности и просветлела лицом.

— О, простите, Шекет! — воскликнула она. — Я-то думала, что вы такой же неуч, как все мужчины!

— Ну что вы, — смутился я. — Честно говоря, пять лет я занимался именно инкарнациями, точнее — астрологическим аспектом…

— А я — практическим! — с энтузиазмом воскликнула Ария Кутузова, и я понял, что сейчас она бросится мне на шею. Не думаю, что это могло быть неприятно, но я находился при исполнении и не мог позволить себе фамильярности. Поняв, что лучше придерживаться норм поведения в общественных местах, госпожа Кутузова продолжила свои объяснения:

— Вот вы, Шекет, наверняка прожили не меньше пяти жизней, я это вижу по шишкам на вашем темени. И все эти бывшие инкарнации прячутся в вашем подсознании, влияют на ваши решения и, возможно, даже мешают, хотя вы об этом не подозреваете. Так вот, мой стратификатор позволяет разделять сущности, скопившиеся внутри вас, выявлять их и, если можно так выразиться, выводить на чистую воду. Иными словами, вот здесь, — тут госпожа Ария показала на левый глаз куклы, — вы можете увидеть число ваших инкарнаций, — здесь, — тут она ткнула кукле в правый глаз, — вы увидите, кем были в прошлых жизнях, а нажав на эту кнопочку, — и госпожа Кутузова хлопнула куклу по носу, — вы вернете себе ту инкарнацию, какую пожелаете.

— Любопытно, — сказал я совершенно искренне. — И вы можете продемонстрировать аппарат в действии? Я, видите ли, знаю, кем был в прошлых жизнях, так что смогу проверить, правильно ли работает этот… э-э… прибор.

— Прошу! — воскликнула Ария Кутузова голосом великого полководца и бросила куклу мне на колени. — Итак, сначала левый глаз, потом правый и наконец — нос!

Я так и сделал. То, что я увидел в зрачках куклы, меня нисколько не удивило. Я еще на втором курсе Оккультного университета, проведя соответствующее исследование, выяснил, что в первый раз явился в мир тираннозавром Rех, во второй раз был бабочкой в долине Нила в те дни, когда в Египте жило еврейское племя во главе с Моше, третьей моей инкарнацией стала наложница из гарема султана Абдуллы Красивого, четвертой — известная в прошлом веке болгарская пророчица Ванга, и наконец лишь в пятом своем воплощении я родился в нынешнем теле. Что ж, прибор госпожи Кутузовой показал правильные сведения, но разве я мог быть уверен в том, что она не списала данные из Большого Межгалактического Информатория? Женщины способны на все, мне ли это не знать!

— Ну что? — нетерпеливо спросила Ария Кутузова. — Выбрали? Я бы на вашем месте попробовала инкарнацию Ванги. Вы сразу поймете, какая удача ждет лично вас, когда вы дадите положительное решение экспертизы по моему делу.

Уж не намек ли это на взятку? — подумал я и из чувства противоречия выбрал инкарнацию номер два. Надавил на нос игрушки и бросил на посетительницу вопросительный взгляд.

Ответить она не успела.

Стены комнаты неожиданно уплыли от меня в бесконечность и стали границами Вселенной, той самой твердью, в которую можно было вбивать гвозди физических теорий с золотыми шляпками звезд. Я парил в невесомости над огромной плоской поверхностью мира, крылья мои трепетали под ветром, и я чувствовал, что здесь нет никого, кто мог бы покушаться на мою безопасность: я не ощущал запаха птиц (откуда, черт побери, птицы на астероиде? — мелькнула чья-то чужая мысль и лопнула, как мыльный пузырь), не слышал воплей цикад, но и цветов, на лепестках которых я мог бы отдохнуть, не видел тоже. Уныло, но зато спокойно.

Я поднялся выше — коричневая поверхность ухнула вниз и пропала из поля зрения, но зато я увидел весь остальной мир: спереди, сзади, сверху, всюду. Я мгновенно потерял ориентацию, поскольку не привык смотреть затылком. Мне показалось, что желудок сейчас вывернется наизнанку, я не понимал только, откуда у меня мог взяться желудок, а мгновение спустя перестал понимать, что вообще означает это слово. Должно быть, из какой-то другой инкарнации, то ли прошлой, то ли будущей.

Черная тень надвинулась на меня сверху — ко мне устремилось огромное существо с пятью головами, покрытыми гладкими блестящими шлемами. Я дернулся, сложил крылья, попытался спикировать, но ничего не получилось, сильный порыв ветра бросил меня на мягкую поверхность — к сожалению, это был не цветок, а что-то несъедобное и зловещее, мир, в котором я легко мог запутаться, и мне пришлось собрать всю волю, чтобы принять единственно верное решение. Я рванулся от пятиглавого чудовища в серую пустоту между землей и небом, а потом в сторону, и вниз, и опять вверх, я лавировал и надеялся, что выживу.

Не знаю, как долго продолжался этот кошмар. Возможно, всю жизнь. Во всяком случае, не меньше вечности. Я устал, и мне стало все равно. Жизнь_; смерть — какая по сути разница? Увидев перед собой холмистую громадину, я сложил крылья, бросился вперед и вцепился всеми лапками в мягкую поверхность. Я ощутил знакомый запах — это был запах женщины. Это было женское плечо, остров отдохновения, единственная бабочкина радость…

— Послушайте, Шекет, — сказал женский голос, — не могли бы вы для начала встать с меня?

Я открыл глаза и, к своему ужасу, обнаружил, что лежу на Арии Кутузовой, а бедная женщина распростерлась на полу моего кабинета, рядом валялся перевернутый стул, а кукла с разорванным подолом висела головой вниз на торчавшем из потолка синтезаторе воздуха.

— Простите, ради Бога! — воскликнул я, поспешно поднимаясь и приводя в порядок одежду — не только на себе, но и на Арии. — Видите ли, я сел на ваше плечо… То есть не я, а бабочка… То есть, конечно…

Я вконец запутался и, стянув с синтезатора аппарат для стратификации инкарнаций, осторожно положил его на стол, стараясь не нажать случайно ни на нос, ни на глаза.

— Я понимаю, — улыбнулась Ария Кутузова. — Но зачем вы выбрали вторую инкарнацию? В облике Ванги или хотя бы наложницы вам было бы куда удобнее.

— Вы так думаете? — спросил я.

— Уверена! — воскликнула Ария. — Быть женщиной не так плохо, как воображают некоторые мужчины.

Я не стал ввязываться в вечную, как мир, дискуссию и сказал:

— Замечательное изобретение! Как вам удалось? Послушайте, милая Ария, я, конечно, дам положительное экспертное заключение, и вы получите патент. Но при одном условии! Мы должны вместе работать над усовершенствованием прибора. Мои знания инкарнаций и ваш технический гений…

— Согласна, — сказала Ария Кутузова так быстро, будто я просил ее стать моей женой.

Не прошло и часа, как все документы были оформлены, счастливая Ария стала обладательницей вожделенного патента, и я спровадил ее в институтский буфет, пообещав прийти через полчаса. Разумеется, слова своего я не сдержал и не жалею об этом. Женщины-изобретатели не в моем вкусе…

ПЛАНЕТА-ЩУПАЛЬЦЕ

Игнас Бурбакис мне понравился. Он понимал, что мое время дорого, и потому не тянул: назвал себя, объявил о желании получить патент, в общем, ясно было, что человек не впервые имеет дело с экспертами.

— Я изобретаю планеты, — заявил Бурбакис. — Восемнадцать я запатентовал в галактике Золотой Ветви, еще тридцать одну в галактическом скоплении Воплей Каузарских, еще…

— Не нужно перечислений, — очень тактично прервал я клиента. — Я вам безусловно верю. Правда, не вполне пока понимаю, что значит — изобретать планеты. Планета по определению есть твердый шар, светящий отраженным…

— Это грубейшая ошибка астрономических справочников! — воскликнул Бурбакис. — Да, планеты не светят собственным светом, они слишком холодны. Но почему — шары? Вы, Шекет, побывали на сотнях планет нашей Галактики…

— А также на десятках планет в других галактиках, — скромно добавил я, чтобы не отклониться от истины.

— Вот видите! И везде вы видели простые, как формула квадратного трехчлена, шарики. Вам не было скучно?

Скучно? О какой скуке говорил Бурбакис, если каждый мир обладал своим запасом загадок, странностей и опасностей, от которых порой хотелось бежать на другой край Вселенной?

— Мне не бывает скучно! — заявил я. — Однако какое это все имеет отношение к вашему изобретению?

— Прямое! Хочу запатентовать планету, отличающуюся тем, что имеет форму вытянутых в пространстве нитей, которые можно завязывать узлом, располагать в любом направлении, разрывать, соединять и вообще делать все, что позволит фантазия изобретателя и законы механики.

— Гм… — протянул я. — И, по-вашему, эту огромную тянучку можно назвать планетой?

— Кто скажет, что это звезда, пусть первым бросит в меня камень! — воскликнул Бурбакис.

— На звезду ваше изобретение похоже еще меньше, — согласился я. — Но, уважаемый господин, мы в нашем Институте не выдаем патентов на идеи, как бы они ни были замечательны. Мы регистрируем изобретения, которые могут быть воплощены в металле, энергоне или, на худой конец, в камне.

— Уважаемый господин эксперт, — сухо сказал Бурбакис, — я не продаю идеи. Планета, которую я намерен запатентовать, существует в виде промышленного образца, и я предлагаю вам провести экспертный анализ изобретения, немедленно вылетев на моем звездолете.

— Вот как? — усомнился я. — Что ж, демонстрируйте.

Я только впоследствии понял, насколько был опрометчив!

Лететь пришлось недалеко. Бурбакис приобрел для своих целей красный карлик ЕН4567/3 на расстоянии пяти парсеков от Солнца. Звездочка еще та, скажу я вам: вся в пятнах, будто немытая сковородка, да еще и без единой нормальной планеты — одни только астероиды носятся по невообразимым орбитам, так и норовя заехать в корму зазевавшемуся пилоту.

Влетели мы в систему с северного полюса, и мне сразу бросились в глаза странные темные нити, пересекавшие багровый диск звезды.

— Вот, — с гордостью заявил Бурбакис, — это планета Бурбон.

Мог бы придумать название поскромнее, честно говоря.

Не прошло и часа, как наш звездолет влетел в густую сеть. Длинные зеленые щупальца извивались со всех сторон, грозя захватить наше суденышко. На глаз я не мог оценить толщину щупалец и бросилвзгляд на дальномер. Несомненно, это были самые большие щупальца, какие мне приходилось видеть, — толщина их достигала трех-четырех сотен метров. Они казались живыми, я решительно не представлял, как мы станем садиться на эту ускользавшую поверхность.

— Красиво? — с гордостью спросил Бурбакис.

— Красиво, — вынужден был признаться я. — Однако как насчет техники безопасности? Вон то щупальце сейчас схватит нас, если вы немедленно не выполните маневр обгона.

— Не схватит, — самодовольно заявил Бурбакис. — Это ведь планета, а не кальмар. Сейчас мы совершим посадку, и я вам по…

Он не успел сказать, что именно он намерен мне показать, — звездолет ткнулся-таки носом в ближайшее щупальце, и резкий толчок чуть не свернул мне шею.

Когда я пришел в себя, то обнаружил, что погружен по пояс в вязкую и липкую субстанцию, а от бедняги Бурбакиса осталась одна голова, дико вращавшая глазами и ловившая ртом остатки воздуха.

— Шекет! — прохрипел изобретатель. — Возле вас! Красная коробка! Быстрее!

В метре от меня на зеленой поверхности щупальца действительно лежала большая коробка красного цвета с надписью: «Вскрыть в критической ситуации». Действовать нужно было очень быстро — коробка тоже погружалась в клейкую жижу, издавая странные охающие звуки.

Я протянул руку, но не достал, пришлось подобно Мюнхгаузену, буквально потянуть себя за волосы, и я кончиками пальцев ухватился за вожделенную коробку в тот момент, когда она уже полностью погрузилась в зеленую внутренность щупальца. Я сжал пальцы, и тут — хоп! — с глухим треском коробка лопнула, я едва не задохнулся от струи кислорода, ударившей мне в лицо, в следующее мгновение поверхность щупальца покрылась коркой и затвердела, отчего грудь мою сдавило жестким обручем, и я понял, что мне так и придется до конца дней торчать здесь, подобно поясной статуе, изображающей известного космопроходца, поверившего глупым бредням малоизвестного космопроходимца.

Впрочем, Бурбакису пришлось еще хуже, поскольку на поверхности была лишь его голова, продолжавшая дико вращать глазами.

— Ну что? — мрачно спросил я. — Продемонстрировали свою планету? Что все это значит и что прикажете делать?

— Небольшая недоработка, — прохрипел изобретатель. — Все приходилось делать в кустарных условиях, промышленный образец всегда имеет недостатки…

— Это я уже понял, — прервал я. — Что всё-таки произошло, хотел бы я знать!

— Видите ли, Шекет… Планета Бурбон сделана из органического материала, который является моим «ноу хау», и я не могу…

— Плевать на ваше «ноу хау»! — вскричал я. — Вы думаете, я украду секрет этой гадости?

— Кто знает, кто знает… — пробормотал Бурбакис. — Так вот, идея в том, чтобы запустить на орбиту вокруг звезды несколько килограммов синтезированного мной вещества, секрет которого я ни в коем случае…

— Да оставьте свой секрет там, где ему самое место! — воскликнул я. — Нельзя ли покороче? Если сейчас нас опять начнет засасывать…

— Не начнет, — успокоил меня Бурбакис. — Так вот, я оставил на орбите вокруг этого красного карлика сотню килограммов вещества, которое я назвал бурбонитом. От излучения звезды вещество начало пузыриться, захватывать из пространства атомы водорода, магнитные поля, пыль — в общем, все, что попадалось на пути. И росло. Сначала это была довольно тонкая нить, вытянувшаяся вдоль круговой орбиты. Через год, когда орбита замкнулась, возникло то, что вы, Шекет, назвали щупальцем. Пыли и астероидов в этой системе более чем достаточно, и моя планета, которую, как я уже упоминал, вы совершенно неправильно обозвали щупальцем, начала разрастаться во все стороны. Возник второй отросток, потом третий… Через несколько лет Бурбон вырастил десятки тысяч отростков, которые опутали всю систему, протянувшись от поверхности звезды аж до самых границ, где холод межзвездного пространства не позволял органике разрастаться.

— Но почему ваша планета такая противно вязкая? — раздраженно спросил я.

— А как иначе? — обиженно произнес изобретатель. — Это органика! Она растет!

— На планете нужно жить, — напомнил я. — Нужно строить города, сажать сады, сеять хлеб…

— У вас узкое мышление, Шекет! — прохрипел Бурбакис. — Зачем сеять? Зачем строить? Зачем сажать? Мой полимер съедобен, в нем можно жить…

— Да? — сказал я, вложив в это короткое слово весь свой сарказм. — Разве это жизнь — торчать из поверхности Бурбона будто памятник самому себе? Неужели вас устраивает то, что от вас, по сути, осталась одна голова?

— Есть недоработка, — вынужден был признать изобретатель. — Я не вполне точно рассчитал коэффициент вязкости. В следующей модели…

— Вы полагаете, что дойдет до следующей модели? — осведомился я. — Лично мне кажется, что, если сейчас же не вызвать службу галактического спасения…

— Нет! — вскричал Бурбакис с таким ужасом, будто я предложил ему казнь через повешение. — Нет! Эти вандалы изорвут все нити моего Бурбона!

— Но я не намерен торчать здесь до конца дней! — возмущенно заявил я и потянулся к передатчику, который, как у любого звездоплавателя, висел под правым карманом моего спецкостюма. Помешать мне голова Бурбакиса не могла ни при каких условиях, и я позволил себе медленно вытащить передатчик из футляра, медленно поднести ко рту и…

Я не успел произнести ни слова — какая-то сила ухватила меня за ноги, сжала их, вытолкнула меня на поверхность щупальца и зашвырнула в пространство. У поверхности был воздух, но чем дальше я удалялся, тем разреженнее становилось вокруг, и я начал задыхаться. Мимо пронеслось свернувшееся калачиком тело изобретателя, и господин Бурбакис успел крикнуть:

— Зажмите руками нос, Шекет! Зажмите нос!

Я зажал руками нос и потерял сознание.

Пришел я в себя в кабине звездолета. Красный карлик светил за кормой, и диск звезды по-прежнему пересекали темные ленты Бурбона.

— Все в порядке? — с беспокойством спросил Бурбакис, сидевший в кресле пилота.

Нигде не болело, если он это имел в виду.

— В порядке, — буркнул я. — Что, собственно, случилось?

— Я же сказал, что ни к чему вызывать галактическую службу спасения! Дело в том, что человек может питаться веществом Бурбона, но вещество Бурбона не способно питаться людьми. Мы для моей планеты несъедобны. Бурбон нас распробовал и выплюнул. Я этого ждал и потому, в отличие от вас, Шекет, был спокоен.

Я вспомнил выпученные глаза господина изобретателя, но не стал упрекать его в лицемерии.

Мы вернулись на Цереру, прошли в мой кабинет, и я, почувствовав себя в привычной обстановке, заявил:

— Патента выдать не могу, результат экспертизы отрицательный.

— Вы неправы! — вскричал Бурбакис. — Моя планета может сама расти, сама кормить, сама строить…

— Допустим, — хладнокровно парировал я. — Но человек — существо консервативное, ваше изобретение для людей психологически неприемлемо. Мы привыкли жить на планетах, которые представляют собой твердые круглые тела… и дальше по справочнику. Предложите ваше изобретение рептилиям с Афры Кульпары — они оценят.

— Предлагал, — удрученно сказал Бурбакис. — Отказали. Щупальца, видите ли, есть у них самих, зачем им еще и щупальце-планета?

— И ведь они правы! — воскликнул я. — Нет, я не могу выдать вам патент, господин изобретатель планет!

— Хорошо, — торопливо сказал Бурбакис. — У меня есть изобретение, о котором вы никогда не скажете, что оно неприемлемо психологически.

ПЛАНЕТА-МАГНИТ

— Я уверен, что мой Амиркан вам непременно понравится! — без тени сомнения заявил господин изобретатель планет Игнас Бурбакис. — Во всяком случае, ваш психологический комфорт не будет нарушен. Амиркан — мир, о котором вы мечтали с детства!

— Будь моя воля, господин Бурбакис, — заявил я, — я не стал бы рассматривать ни одного вашего предложения, сославшись на прецедентное право, но, к сожалению, правила Института требуют, чтобы эксперт давал независимое заключение отдельно по каждому предлагаемому случаю.

— К счастью! — воскликнул господин Бурбакис. — Оказывается, даже в вашем Институте есть умные люди. К сожалению, они не входят в число экспертов.

Я пропустил оскорбление мимо ушей, но клиент не оценил глубины моего благородства.

— В путь! — сказал он, и я со вздохом принялся напяливать надоевший мне по прошлому путешествию скафандр.

Амиркан оказался довольно большой землеподобной планетой в системе Дзеты Большого Пирата. Мы приземлились, и я увидел за бортом небольшой лес. Кроны будто кто-то сделал из стальных прутьев, на которые насадил сверкавшие на солнце иголки размером со шпагу мушкетера времен короля Людовика XIV. Небо было, как и положено, синим, и я принялся стягивать скафандр, полагая, что изобретатель не забыл насытить воздух достаточным количеством кислорода.

— Эй, вы что? — воскликнул господин Бурбакис, вернув меня к действительности. — За бортом нет воздуха!

— Да? — удивился я. — Почему же синее небо? И чем дышат деревья?

— Деревья металлические, — объяснил изобретатель, — а небо синее потому, что на высоте ста километров висит облако купороса — это от космических тараканов, уж очень сильно они мне надоели за последнее время.

— Не понял, — нахмурился я. — Какие еще космические тараканы?

— Э… — смутился Бурбакис. — Вы же знаете, даже у гениального изобретения есть не одни только плюсы.

— Покажите хоть один плюс, — заявил я, — и я соглашусь с тем, что ваше изобретение действительно гениально.

— Ловлю на слове! — воскликнул изобретатель и потащил меня к люку.

Сказать, что, оказавшись на поверхности планеты, я ощутил некоторое неудобство, — значит, не сказать ничего. Странная сила неожиданно потащила меня к лесу, и я, к собственному стыду, покатился по полю подобно мячу, запущенному крученым ударом в сторону ворот противника. Все мои попытки ухватиться за торчавшие из земли травинки успехом не увенчались, что было очень странно, поскольку каждая травинка была размером с небольшой куст. Но едва я протягивал руку, что-то меня отталкивало, будто местная флора не желала иметь со мной ничего общего.

Успокаивало лишь то, что бедняга изобретатель чувствовал себя не лучше — его несло следом за мной, и он что-то бормотал себе под нос. Наконец мы докатились до леса, и меня ударило о дерево с такой силой, что, не будь на мне скафандра, я непременно сломал бы себе одно-два ребра.

— Что это значит? — воскликнул я, пытаясь встать на ноги. Ничего из этого не вышло: та же сила, что тащила нас через поле, не позволяла мне теперь отлепить ноги от ствола дерева, похожего на металлическую скульптуру, стоявшую на площади перед зданием Кнессета.

— Н-не знаю… — пробормотал изобретатель, барахтаясь рядом со мной. — Сейчас разберусь. Кажется, я начинаю понимать…

— Тогда извольте объяснить! — потребовал я, но изобретатель не успел сказать ни слова: одна из ветвей, похожая больше на вилку, чем на добропорядочную ветку нормального дерева, странным образом изогнулась и наподдала Бурбакису с такой силой, что он, кувыркаясь, полетел в небо, вереща, как поросенок, которому только что сообщили, что завтра из него приготовят холодец.

Я остался один — под синим небом, зеленым солнцем и блестевшим, как зеркало, металлическим деревом, в чьем гнусном характере я уже успел убедиться на примере бедняги изобретателя. И что самое плохое: радио не работало, в наушниках я не слышал ничего, кроме поросячьего визга. Вряд ли Бурбакис обладал способностью визжать так долго на одной ноте — ясно было, что приемник попросту вышел из строя.

И тут пошел дождь. Небо оставалось ясным и синим, как глаза младенца, но что-то шлепнулось мне на голову и растеклось по пластику скафандра — это оказалась огромная капля, жидкости в ней было не меньше литра. Еще одна капля шлепнулась мне на руку, и я заметил, что капли, каждая из которых способна была напоить верблюда, летели в мою сторону не с неба, а со стороны другой группы деревьев, находившейся на расстоянии около километра.

Очередная капля ударила меня в затылок с такой силой, что я наконец отлепился от приютившего меня дерева и, оттолкнувшись от земли подобно упругому мячику, взлетел вверх. Я летел, кувыркаясь, все выше и выше, со страхом представляя себе, удар какой силы ожидает меня, когда траектория изменится и я упаду на острые иглы, заменявшие металлическим деревьям листья.

Поросячий визг продолжал буравить мне уши, и я отключил радио. Сразу стало тихо, и возможно, было бы даже уютно, если бы не металлический блеск, от которого у меня слезились глаза. Я поднимался и поднимался — похоже, что неизвестная сила несла меня в открытый космос. У меня закружилась голова, земля и небо менялись местами с такой скоростью, что слились в сплошной серый поток, на секунду сменившийся ярко-голубой вспышкой. Я понял, что пронесся сквозь то самое облако купороса, о котором говорил чертов изобретатель.

Любой другой на моем месте давно потерял бы самообладание, но я только крепче стиснул зубы, которые почему-то заныли так, будто я всю жизнь не ходил к дантисту, и принялся обдумывать сложившуюся ситуацию. В голову уже пришли кое-какие идеи, но для проверки у меня недоставало подручных средств. Я принялся обшаривать скафандр в поисках нужной детали, и моя ладонь в перчатке наткнулась на штырек антенны. Это мне и было нужно, тем более что радио все равно не работало.

Без тени сомнения я вырвал антенну из гнезда и почувствовал, как неведомая сила пытается выдернуть металлический стерженек из моей руки. Поскольку именно этого я ожидал, то сумел справиться с невидимым противником.

Теперь я знал, что делать. Конечно, я мог спастись — для этого мне достаточно было включить расположенные в скафандре магнитные ловушки. Но меня интересовало другое: до какой низости способно дойти человеческое существо ради того, чтобы доказать другому свою гениальность?

Я сложил руки на груди и принялся рассматривать окружавший меня пейзаж в ожидании развития событий. Отсюда, с высоты примерно сотни километров, я видел, как река, которая текла спокойно между крутыми берегами, неожиданно выгнулась, подобно тигру, готовившемуся к прыжку, и превратилась в водяной мост, протянувшийся от горизонта до горизонта. Река висела над собственным руслом, и, по-моему, даже капли влаги не проливалось на поверхность планеты!

А сверху на меня падали то ли животные, то ли растения — на фоне солнца я плохо видел, что происходит, но зато прекрасно понимал, что мне ни к чему сталкиваться с этими созданиями, возможно, теми самыми космическими тараканами, о которых упоминал Бурбакис.

Пришлось всё-таки включить магнитные ловушки, и я сразу ощутил, как мои руки обрели силу и подвижность, а скафандр стал слушаться меня, как в прежние добрые времена. Я включил ранцевые двигатели и понесся к Земле, надеясь, что Бурбакис сумеет сам позаботиться о себе. В конце концов, это его планета, пусть и выпутывается, как знает. Если он настолько беспечен, что даже не удосужился поставить здесь станцию по исследованию магнитной активности звезды…

Я опустился неподалеку от звездолета и забрался в кабину, очень надеясь на то, что хотя бы в корабле Бурбакис всё-таки поставил надежную магнитную защиту. В конце концов, всякой беспечности есть предел! После этого я запустил к звезде, сиявшей в зените, бомбы с глушителями магнитных бурь и немедленно стартовал.

Спустя пару часов я сидел на своем рабочем месте и дожидался появления гениального изобретателя. Бурбакис оправдал мои надежды и возник в дверях именно тогда, когда я закончил писать отрицательное заключение по делу о планете Амиркан.

— Вы бросили меня на произвол судьбы, Шекет! — сурово заявил Бурбакис, плюхнувшись на стул. Было похоже, что он еще не оправился от пережитого потрясения.

— Следовало бы это сделать, — кивнул я. — В другой раз, конструируя планеты, будете просчитывать последствия.

— Так это вы запустили в звезду Амиркана бомбы с магнитными глушителями? — подозрительно спросил изобретатель.

— Конечно, — пожал я плечами. — Иначе ваша планета до сих пор показывала бы свой характер!

— Значит, вы поняли, в чем там загадка? — Бурбакис был обескуражен моей догадливостью.

— Ха! — сказал я. — Загадка для первоклассника. Вы создали планету с колоссальным магнитным полем. И намагнитили все горные породы, жидкости, в общем, все материалы, в том числе и те, из которых состоит живая материя. В результате ваших преступных действий на Амиркане двигаться можно только вдоль силовых линий магнитного поля планеты! У вас там даже река выгибается в воздухе дугой — точно по магнитным линиям!

— Вам не нравится такое решение? — хмуро спросил Бурбакис. — Это ведь рай для техники!

— Но не для человека, — отрезал я. — К тому же магнитная буря на вашем солнце мгновенно сделала жизнь на Амиркане попросту невыносимой, в чем вы могли убедиться на собственной шкуре. Если бы я не догадался, в чем дело, и не запустил к звезде ракеты с гасителем магнитного поля…

— Я еще должен быть вам благодарен за спасение? — возмутился изобретатель. — Да я… Вам известно, что на моем Амиркане даже автомобили не нужны и самолеты тоже — вы можете летать вдоль силовых линий подобно птице!

— Спасибо, налетался, — сухо сказал я и протянул Бурбакису дискет с экспертным решением. — В регистрации патента отказано. А планету придется уничтожить — этим займется Галактическая служба спасения.

Вы думаете, Бурбакис начал возмущаться? Вы плохо знаете изобретателей!

— Могу предложить другую планету, — деловито сказал он. — Это гениальное изобретение, отличающееся тем, что…

— В следующий раз, — поспешно сказал я. — Посмотрите, какая очередь в коридоре!

Бурбакис выглянул за дверь, а я поспешил включить табло: «Закрыто на обед».

МОЛЧАЛИВАЯ ПЛАНЕТА

— О Господи, опять вы! — вскричал я, увидев в дверях моего кабинета знакомую сутулую фигуру горе-изобретателя господина Бурбакиса. — Что еще вы изобрели на мою голову?

— Вы нарушаете служебную этику, Шекет, — сухо сказал Бурбакис, усаживаясь в кресло с таким видом, будто собирался просидеть в нем всю оставшуюся жизнь. — Служащий должен встречать посетителей улыбкой и предлагать кофе.

— Не дождетесь! — воскликнул я. — Я всегда говорю прямо и честно все, что думаю.

— То-то вы молчали, когда прогуливались по моей планете Амиркан, — пробурчал изобретатель.

— Прогуливался! — возмутился я. — Если мне не изменяет память, магнитная буря сделала вашу планету непригодной для жизни.

— Забудем старое, — поспешно сказал Бурбакис. — Я принес новое изобретение и уверен, что вы не сможете найти в нем никаких изъянов.

— Опять планета? — нахмурился я.

— Планеты — моя специализация, — гордо заявил Бурбакис.

— Не обременительно ли для вашего кошелька? — задал я мучивший меня вопрос. — Ведь каждый опытный образец планеты вы должны оплачивать из своего кармана. А это как-никак миллиарды миллиардов тонн породы, плюс обустройство, плюс накладные расходы…

— Не хотите ли вы сказать, Шекет, что мои деньги добыты неправедным путем? — возмутился изобретатель.

— Нет, — смутился я. — Просто мне интересно, как некоторым удается… в то время, как другие едва-едва…

— Другие — это, конечно, вы, — хмыкнул Бурбакис. — Знаю, знаю: ни в патруле времени, ни в звездной разведке вы даже на приличную пенсию не заработали, я уж не говорю о вашем увлечении оккультными науками — для вас это был полный убыток!

— Вы неплохо осведомлены о состоянии моих дел, — язвительно сказал я. — Откуда информация, если не секрет?

— Из мировой Сети, разумеется, — пожал плечами Бурбакис. — Кстати, о величине моего состояния вы тоже могли бы узнать из Сети, если бы удосужились навести справки.

Обругав себя мысленно, я немедленно вывел на пространственный экран информацию о финансовых делах господина Игнаса Бурбакиса. И что я увидел? Родился будущий изобретатель в бедной семье переселенцев, прибывших в 2057 году на планету Бирумборак в системе НД 87377 — для тех, кто не знает, сообщаю: в годы моей юности это была планета для бедных. Те, у кого были деньги для приобретения земли на планетах Ваги или Альтаира, конечно, даже левым глазом не смотрели в сторону таких миров, как Бирумборак, пустых, плоских, без малейшего признака полезных ископаемых. Земли на Бирумбораке правительство раздавало, как социальное жилье, несколько десятилетий назад. В общем, могу себе представить, как прошло детство моего клиента — врагу не пожелаю.

Однако в 2081 году все изменилось. Совершенно неожиданно в недрах Бирумборака обнаружили залежи никому до того времени не нужного минерала исраскина. И практически одновременно Иосиф Кандель открыл свой принцип межзвездного скачка, для которого исраскин необходим так же, как бетон — для возведения качественных палаток на ураганных планетах. И все жители Бирумборака в одночасье стали очень богатыми людьми. А семья моего клиента Бурбакиса оказалась едва ли не самой богатой из всех, потому что именно под ее домом проходила главная жила исраскина — что такое золото по сравнению с этим суперблагородным металлом!

Впрочем, будь у юного Бурбакиса мой коммерческий талант, он живо промотал бы все родительское наследство. Однако Игнас оказался парень не промах — он даже и не подумал продавать свою недвижимость. Напротив, он укрепил дом, поставил перед дверью ракетную установку типа «земля-космос» и заявил:

— Собью всякого, кто посягнет на право собственности, даже если это будет крейсер самого президента Соединенных Штатов Израиля.

И сбил-таки! Произошло это, насколько я понял, лет семь назад — я находился в то время на Карбикорне, где проходил курс в Оккультном университете, потому и не знал деталей той воинственной операции. Президент Хаим Вязель изволил явиться на Бирумборак, чтобы уговорить несговорчивого Бурбакиса если не продать, то хотя бы подарить свой участок родной державе, ибо разве может еврей не пожертвовать частью собственности для блага народа?

— А я не еврей, — сообщил Бурбакис, — я, знаете ли, латыш. И папа мой был латыш, и мама тоже.

— Может быть, бабушка? — с надеждой спросил президент.

— А бабушка была японкой! — радостно заявил Бурбакис и продемонстрировал косой разрез своих черных глаз.

— Но как же вы тогда стали гражданином Соединенных Штатов Израиля? — воскликнул пораженный президент.

— А… — махнул рукой Бурбакис. — Мой прадед подделал документы, разве это так трудно было в 1996 году? И себе подделал, и прабабке моей тоже. Она, кстати, была башкиркой.

— Понятно, — протянул президент, поняв, что бесполезно взывать к патриотическим чувствам человека, в крови которого интернационализм соседствовал с полным отсутствием еврейских эритроцитов.

— Понятно? — спросил Бурбакис. — В таком случае открываю огонь на поражение, поскольку ваш крейсер, господин президент, нарушил границы моего частного владения.

И открыл, не добавив ни слова. От крейсера даже воспоминания не осталось, поскольку он, как оказалось впоследствии, не был внесен в регистр космофлота. А экипаж во главе с президентом катапультировался и был подобран Галактической службой спасения. Самое смешное то, что против Бурбакиса невозможно было даже открыть уголовного дела, поскольку он находился в своем праве — согласно Закону 2046 года владелец частной инопланетной собственности волен защищать свои владения всеми доступными способами, включая дезинтеграцию, погружение в колодец времени и даже стрельбу матрицами Эйнштейна. Закон принимался против космических пиратов, но ведь иные случаи в нем просто не были оговорены!

Короче говоря, Бурбакис стал лично добывать исраскин и продавать его космическим агентствам, назначая такие цены, что всем было понятно — в Бога этот господин не верит и верить не собирается.

Тогда же у Бурбакиса и появилось странное хобби — изобретать планеты. Должно быть, абсолютная бездарность того, кто конструировал его родной Бирумборак, подвигла молодого человека на создание миров более интересных, с точки зрения технического творчества.

— Ну что, Шекет? — ехидно спросил Бурбакис, когда я свернул изображение и вышел из мировой Информсети. — Убедились?

— С таким состоянием, — пробормотал я, — вы могли бы придумать себе более приятное занятие, чем конструирование планет. Возиться в пыли и лаве, когда можно…

— А сами вы, Шекет, хотели бы жить в Тель-Авиве и все дни просиживать штаны в офисе на набережной Яркон?

— Ни за что! — воскликнул я.

— Почему же вы думаете, что мне это должно нравиться? — огорченно спросил изобретатель. — Вы романтик? Я тоже. И мы могли бы неплохо сработаться, Шекет. Жаль, что вы занялись такой… гм… нехорошей деятельностью, как экспертиза безумных изобретений. Будучи на одной стороне баррикады, мы могли бы…

— Изложите формулу вашего изобретения, — перебил я Бурбакиса, не желая обсуждать тему нашего предполагаемого сотрудничества.

— И не подумаю, — буркнул клиент. — Вы эксперт или нет? Вот сами и определите, чем моя новая планета отличается от всех прочих. Засиделись мы, пора в дорогу.

Мог ли я не принять вызова, брошенного моей проницательности? Сутки спустя, мы опустились на поверхность небольшой планеты, при виде которой у меня захватило дух: это была если не копия Земли, то ее улучшенный вариант. Леса, реки, облака, горы, водопады, моря, и главное — ни одного хищника, включая людей. Так, по крайней мере, утверждал каталог живых существ, врученный мне Бурбакисом перед посадкой. Я попытался обнаружить в каталоге хоть какой-то намек на то, в чем же состоит суть изобретения Бурбакиса, но не нашел — этот тип умел скрывать свои секреты!

— Скафандр? — сказал я, когда мы встали с кресел и приготовились к выходу на поверхность планеты.

— Еще чего! — возмутился изобретатель. — Здесь чистейший воздух. Дыши — не хочу.

— Почему не хотите? — с подозрением спросил я. — Почему я должен дышать, а вы — нет?

Бурбакис не удостоил меня ответом, и мы вышли на залитый солнцем луг. Я услышал пение птиц и — вот странное дело! — жуткое завывание ветра, хотя царил полный штиль. Я даже повертел головой, чтобы найти источник странного звука, но ничего подозрительного не обнаружил и спросил у стоявшего неподалеку изобретателя:

— Куда вы спрятали шумовую установку?

Ответа я не расслышал.

— Что? — переспросил я, и Бурбакис произнес длинную фразу. Я видел, как шевелятся его губы, но не слышал ни слова.

— Вы можете говорить громче? — раздраженно сказал я и увидел, как Бурбакис буквально зашелся в крике. Увидел — да, но не услышал. По-прежнему завывал ветер, и к этим пронзительным звукам добавился неожиданно грохот упавшего дерева — треск переломившегося ствола, шорох сминаемой листвы, писк какой-то птицы, лишившейся гнезда.

У границы леса действительно лежало поваленное дерево, но упало оно явно не секунду назад: крона была примята прошедшим дождем, но успела подсохнуть и зеленела на солнце.

Бурбакис тронул меня за плечо, я обернулся и увидел, что он говорит что-то, тщательно артикулируя каждое слово. К сожалению, я не умею читать по губам, о чем и сообщил своему спутнику в самой вежливой форме. Впрочем, одно слово, беззвучно произнесенное Бурбакисом, как мне кажется, я всё-таки узнал. Это было слово «изобретение». Собственно, я уже и сам догадался, какой именно особенностью решил наградить Бурбакис свою планету. Разговаривать с этим типом было бессмысленно, и я знаками пригласил Бурбакиса подняться в звездолет. Он покачал было головой, предлагая совершить пешую прогулку по прекрасному лугу, но, честно говоря, вивисекция, какой изобретатель подверг бедную планету, мне так не понравилась, что я решительно шагнул к люку.

Когда Бурбакис ввалился следом за мной в капитанскую рубку, я сказал сурово:

— Послушайте, неужели ваша фантазия способна только на такие варварские идеи?

— Какие? — напустил на себя удивленный вид Бурбакис. — И почему варварские?

— Насколько я понял, — сказал я, — в состав атмосферы введены вещества, замедляющие скорость звука. Вы слышите сейчас то, что произошло несколько часов назад. Если я встану от вас на расстоянии десяти метров и крикну во весь голос, то вы услышите мой крик завтра утром!

— Нет, — смутился Бурбакис, — скорее сегодня к вечеру.

— Небольшая разница, — отмахнулся я. — Неужели вы не понимаете, что жить на такой планете невозможно? Нет, я не могу выдать вам авторское свидетельство на это бесполезное изобретение.

— Бесполезное? — возмутился Бурбакис. — Полезнее моего изобретения нет ничего на свете! Эволюцию не остановить, Шекет. Вы правы — общаться с помощью звуков местные живые существа не могут и не смогут. Здесь возникнет разумная жизнь, куда более совершенная, чем наша! Не имея возможности кричать, живые существа научатся другому способу общения — телепатическому. Разве это не прекрасно?

— Может быть, — отмахнулся я. — Сколько времени им для этого понадобится?

— Ну… сотни миллионов лет, думаю, достаточно.

— Вот именно, — злорадно сказал я, — приходите ко мне через сто миллионов лет, и я зарегистрирую ваше изобретение. А пока извините…

И я решительно надавил клавишу старта.

ПЛАНЕТА СЧАСТЬЯ

— Пришел господин Бурбакис, — доложил киберсекретарь, и мне пришлось оторваться от составления договора на аренду астероида Паллада. Я уже третьи сутки пытался продраться сквозь юридические тонкости этого документа, составленного в режиме реального отождествления — обе стороны, подписывавшие договор, на время становились астероидом, ощущали его недра как свои собственные, а поверхность — как собственную кожу, опаляемую лучами Солнца. Я человек консервативный, и новомодные штучки мне не очень нравились — зачем изображать из себя астероид, если нужно всего-навсего понять, велика ли предлагаемая хозяином арендная плата?

Бурбакис ввалился в кабинет, будто в собственную спальню и повел себя соответственно: скинул башмаки, в которых перемещался в космосе от одного астероида к другому, уселся не на стул, а на диван, предназначавшийся для особо опасных посетителей.

— Сюда, пожалуйста, — сухо сказал я, указывая на стул, прикрепленный к полу скобами: предосторожность была не лишней не только из-за малой силы тяжести на астероиде, но и потому, что некоторые клиенты норовили использовать этот предмет мебели для покушения на личность эксперта.

— А, — махнул рукой Бурбакис, — этот стул приносит посетителям одни разочарования. Когда я на нем сидел, вы не дали положительного решения ни по одному из моих предложений.

— Вы думаете, сменив позицию, смените и судьбу? — ехидно спросил я.

— Надеюсь, — заявил Бурбакис. — Что такое судьба человека? Всего лишь смена его диспозиции по отношению к базовым пространственным определителям.

— Я уже отклонил три ваши заявки, — напомнил я, — и готов продолжить традицию. Что у вас сейчас — опять какая-нибудь гадкая планета?

— Планета, — подтвердил изобретатель, — но почему гадкая? Планета, на которой все счастливы, может быть только прекрасной. Кстати, я назвал ее Бурбакида.

— Прекрасное название! — воскликнул я. — А как вам удается сделать счастливыми всех жителей планеты? Надеюсь, вы не используете запрещенные способы — например, концлагеря для инакомыслящих?

— Господь с вами, Шекет! — возмутился Бурбакис. -

Коммунисты, да будет вам известно, потерпели фиаско, вообразив, что счастье может быть коллективным. На Бурбакиде каждый приобретает свое личное, индивидуальное, приватное, точечное счастье.

— Какая-нибудь гадость вроде стимулятора наслаждений? — с подозрением спросил я. — Имитация счастья, между прочим, запрещена конвенцией ООН, поскольку нарушает право личности на свободу выбора.

— Шекет, — кротко сказал изобретатель, — может, вместо того, чтобы предаваться праздным рассуждениям, вы изволите посмотреть на мою новую заявку?

— Давайте, — вздохнул я и протянул руку, чтобы взять диск с описанием изобретения. Бурбакис привстал, но вместо стандартного компьютерного бионосителя протянул мне небольшой приборчик с единственной красной кнопкой на верхней панели. Не успев ни о чем подумать, я чисто механически на эту кнопку нажал — очень уж она удобно располагалась под большим пальцем. В следующее мгновение я оказался на борту звездолета, только что совершившего посадку на планете земноподобного типа. В кресле пилота я увидел Бурбакиса, а за иллюминатором — нечто вроде дачного поселка: виллы, деревья, пляж и парусные лодки на голубой поверхности лагуны.

— Иллюзия? — деловито спросил я. — Для проецирования иллюзий в мозг индивидуума необходимо его письменное согласие. Вы нарушили уголовный кодекс, статья три тысячи двести семнадцать…

— Глупости, — отрезал Бурбакис. — Никаких иллюзий, я вам не шарлатан какой-нибудь.

Я обратился к собственным ощущениям и обнаружил, что все мои органы восприятия свидетельствуют однозначно: мир Бурбакиды вовсе не иллюзорен, мы действительно прибыли на планету, где каждый должен быть счастлив, согласно прогнозу изобретателя.

Никаких признаков счастья — учащенного дыхания, скажем, или, на худой конец, пустоты в мыслях я не испытывал. Не было здесь и тех внешних признаков, с какими у меня ассоциируется понятие простого человеческого счастья: мягкое кресло, например, в котором приятно пораскинуть мозгами, или любимая женщина, приносящая кофе в постель и сопровождающая это простое действие словами: «Любимый, я так по тебе соскучилась…»

Планета как планета. Красиво, ничего не скажешь. Может, Бурбакис и чувствовал себя здесь счастливым, но на меня Бурбакида с первых минут пребывания навеяла скуку.

Изобретатель увидел выражение кислого разочарования на моем лице и потому сказал:

— Терпение, Шекет, планете нужно некоторое время, чтобы перестроиться от стандартного режима на индивидуальный.

Что-то щелкнуло то ли в небе Бурбакиды, то ли в моем сознании, и мир изменился как по мановению волшебной палочки.

Я сидел в моем любимом кресле, на мне была моя любимая пижама, на коленях лежала моя любимая книга «Создатель Акела», компьютеризованное издание 2068 года, по стерео показывали мой любимый фильм «Космос, дорога в бесконечность», а моя любимая женщина стояла рядом и держала поднос, на котором я увидел чашку с ароматным кофе — моим любимым, приготовленным так, как могу готовить только я и как никому пока еще приготовить не удавалось. А на противоположной стене висел забранный в рамочку диплом о присвоении мне почетного звания Академика Главной Галактической Академии Наук и Технологий.

Мою любимую женщину звали Ингой, и она родилась в моем любимом городе Иерусалиме в самый любимый мой день в году — 18 мая, день, когда родился я сам.

Неужели Бурбакис всё-таки использовал гипнотические методики, запрещенные законом? Впрочем, все мои органы чувств утверждали: гипноза нет, ничего нет, кроме реальности, данной нам в ощущениях.

Но не стал же Бурбакис ради моего счастья создавать целый мир! Если же он сконструировал только одну планету счастья — Бурбакиду, — то как он намерен справиться с наплывом клиентов? Ясно, что если я дам положительное заключение по изобретению, то желающих жить здесь, только здесь и нигде больше окажется так много, что не хватит не только Бурбакиды, но и сотен аналогичных планет.

Между тем Инга присела на подлокотник кресла, поставила поднос мне на колени и прижалась ко мне своим жарким, упругим и желанным телом. Мое счастье перешло на еще более высокую ступень, и тут, в дополнение ко всему, раскрылся потолок, и я увидел в черном небе сверкавшую звездами спираль галактики Андромеды — я уже давно стремился попасть туда, но все не получалось, и вот теперь я мчался, сидя в любимом кресле и с любимой женщиной в объятиях, к давней своей мечте, которая неожиданно стала доступной, как доступен полет на Луну в каботажном челноке.

Очарование пропало в тот же момент. Пропало ощущение счастья. Пропал вкус романтики на губах, оставленный поцелуем моей дорогой Инги. И сама Инга неожиданно показалась мне такой же женщиной, как миллиарды других. И кофе — обычная бурда, напиток для укрепления духа, не более того. И фильм, что шел по стерео, — подумаешь, нормальная бодяга. Что мне могло нравиться в этой банальной истории о путешествии дервиша Махмуда на край Вселенной?

Все убило единственное слово: доступность.

Я не знал пока, что именно использовал господин изобретатель, чтобы доставить жителям своей планеты ощущение полного счастья, — скорее всего, всё-таки не гипноз, не стал бы Бурбакис так грубо нарушать закон! Конечно, это была филигранная работа, надо отдать должное изобретателю. Но — доступность…

Даже если он станет продавать дома на Бурбакиде за миллиард шекелей, это ничего не изменит в сути его изобретения. Чтобы стать счастливым, раньше нужно было прожить жизнь во всем ее многообразии: счастье любить и быть любимым отличается от счастья создания нового романа, а счастье сидения в любимом кресле — это не то счастье, которое испытываешь, катаясь на доске в пене прибоя. Нет у человека одного-единственного счастья, когда все желания исполняются разом. Нет и быть не может. А если случается такое, то это уже не счастье, а обыденность, вызывающая лишь раздражение от своей доступности.

— Нет, — сказал я, сбросил с подлокотника Ингу, а с колен — поднос с чашкой кофе. Книгу я запустил в передатчик стерео, обвел внутренним взглядом стены комнаты, увешанные картинами моих любимых художников-экспрессионистов, обнаружил под одной из картин панель управления всем этим великолепием и задействовал сенсорный отключатель, поскольку Бурбакис предусмотрел, конечно, аварийную ситуацию — что ни говори, а изобретателем он был опытным и привыкшим к ошибкам и неудачам.

В следующий момент я понял, что все еще (или уже?) сижу за собственным (вовсе не любимым) столом на Церере, а господин Бурбакис восседает на диване, тоже не очень любимом, но, во всяком случае, привычном, как привычен рассвет.

— Ну что? — нетерпеливо спросил изобретатель. — Надеюсь, сейчас вы не сможете сказать, что мое изобретение непрактично или не нужно человечеству?

— Разумеется, скажу, — буркнул я. — Кстати, как вам удалось преуспеть в создании столь великолепной виртуальной реальности? Сначала я подумал, что это гипноз…

— Да вы что, Шекет? — возмутился Бурбакис. — Я изобретаю планеты, и вы это знаете! Иные реальности — не мой профиль!

— Вы хотите сказать…

— Я хочу сказать, что Бурбакида распознает желания живых существ и создает их — в недрах планеты для этого достаточно необходимых веществ.

— Нет, — с сожалением сказал я. — Не могу дать положительного решения по вашему изобретению. Во-первых, счастье для всех и разом — жуткая штука, вы этим убьете всякое стремление человечества к прогрессу. Во-вторых, вы что, будете продавать дома на своей планете за деньги? Если да, то именно деньги заменят человечеству счастье — они станут единственной целью существования. И, в-третьих, счастье, поставленное на конвейер, тут же перестанет быть счастьем, надеюсь, вы это понимаете? Нет, господин Бурбакис, я вынужден…

— Шекет, — удивился Бурбакис, — вы действительно не хотите счастья? Не говорю о других — хотя бы для себя?

— Это взятка? — осведомился я.

— Ни в коем случае, — пошел на попятную Бурбакис. — Мне бы и в голову не пришло…

— Вам многое в голову не приходит, — сухо сказал я. — Вы, изобретатели, ограниченный народ. Кроме идеи, пришедшей вам в голову, не видите ничего. О последствиях пусть думают другие. Я не только вас лично имею в виду. Думал ли о последствиях Маркони, изобретая радио? Или Даймлер, изобретая проницатель пространства?

— Это называется разделением труда, — попытался объяснить Бурбакис.

— Так я подумал вместо вас и решил не давать патента на планету счастья, — заявил я.

— Вы ретроград! — воскликнул изобретатель. — Я буду жаловаться!

— Желаю вам счастья в этом вашем начинании, — любезно сказал я и вернулся к составлению договора, предоставив Бурбакиса его судьбе.

ИСТОРИЧЕСКИЙ МУЗЕЙ

Когда безумный изобретатель планет в пятый раз явился ко мне на прием, я понял, что нужно использовать неконвенциональное оружие.

— Как я рад вас видеть, дорогой господин Бурбакис! — заявил я. — Спешу, однако, сообщить, что ваши планеты не подпадают под определение безумных изобретений и потому не подлежат экспертному рассмотрению в нашем институте.

— Вы решили, Шекет, избавиться от меня раз и навсегда? — презрительно сказал Бурбакис, как ни в чем не бывало, располагаясь на диване, предназначенном для опасных посетителей. Особенностью этого предмета мебели было то, что в случае, если клиент начинал сильно жестикулировать, отстаивая свое уникальное мнение, поверхность дивана становилась вязкой, и бедняга начинал тонуть, будто в болотной трясине.

— Так вот, — продолжал Бурбакис, — изобретение, которое я намерен запатентовать, только такой ретроград, как вы, способен не назвать гениальным. Кстати, планета называется Терра Бурбакиана, и не нужно спрашивать, почему я назвал ее так, а не иначе.

— Я и не собираюсь, — буркнул я. — Ваша скромность мне известна. Повторяю: ваши изобретения не являются безумными, и потому…

Я поднялся и подошел к сидевшему на диване Бурбакису с намерением схватить изобретателя за воротник и выставить в коридор. Именно в этот момент клиент начал размахивать руками с такой силой, что диван разверзся как хляби небесные, Бурбакис провалился в его бездонную глубину, а я, потеряв точку опоры, рухнул сверху, лишь теперь поняв, что попался на элементарную провокацию.

Мы барахтались в недрах дивана, вопили не своими голосами, неожиданно я рухнул куда-то и едва не сломал себе обе ноги. Приподнявшись, я обнаружил, что нахожусь в рубке управления звездолета господина Бурбакиса, и машина набирает скорость, унося нас обоих в межзвездное пространство.

— Как вам это удалось? — мрачно поинтересовался я, когда мы с Бурбакисом привели себя в порядок, смыв с одежды и кожи липкую диванную жидкость.

— На всякое изобретение, Шекет, всегда найдется контризобретение, — самодовольно заявил Бурбакис. — Имейте в виду, я могупридумывать не только планеты. Все очень просто. Узнав о секрете вашего дивана, я заменил программу, благо хранится она не в компьютере Института безумных изобретений, а в мировой информсети. В результате этот предмет домашнего обихода выплюнул нас обоих туда, где мы с вами сейчас и находимся.

— Если ваша планета окажется недостаточно безумной, — предупредил я, — патента вам не видать, а судебного иска вы не избежите ни при каких обстоятельствах.

— Как знать, Шекет, как знать… — пробормотал изобретатель, довольно потирая руки.

Терра Бурбакиана, если смотреть на нее из космоса, оказалась милой планетой, напоминавшей Землю. Впрочем, это обстоятельство не могло меня успокоить. Наверняка коварный изобретатель снабдил свое детище свойствами, способными довести до белого каления даже такого спокойного и уравновешенного человека, как я.

Звездолет опустился на лесной опушке, и я первым делом проверил, с какой скоростью здесь распространяется звук. Мой крик, усиленный динамиками, отразился от кроны дерева, неподалеку от которого мы совершили посадку, и я услышал собственный голос, искаженный и потому далекий от совершенства.

— Со звуком все в порядке, — ехидно сказал Бурбакис. — Пошли, Шекет, а то пропустите самое интересное.

Мы вышли из звездолета, и я увидел… Это было зрелище не для слабонервных, и потому я опущу слишком натуралистические детали. Скажу лишь, что передо мной был огромный ящер, который уплетал за обе щеки ящера поменьше. Повернув голову, ящер издал боевой клич, оставил жертву в покое и вперевалку направился ко мне, решив, должно быть, что Шекет представляет собой более лакомое угощение. Я выхватил лучевик и выстрелил не задумываясь. Луч не успел высверлить в воздухе огненное отверстие, как ящер исчез, будто его и не было, а вместо него я увидел опиравшегося на трость джентльмена, произносившего речь перед толпой своих сторонников. Прежде чем я успел понять, что происходит, лазерный луч ударил джентльмена в грудь, и бедняга упал, разрезанный пополам, на руки подоспевших слушателей.

Вторично опущу натуралистические подробности, скажу лишь, что крови было столько, что даже я, находившийся на расстоянии не менее пяти метров, обнаружил капли на своем рукаве. Отбросив лучевик, я бросился вперед и оказался… Нет, не берусь описать это словами, поскольку детали могут опять-таки оказаться слишком натуралистическими. Ощущение было таким, будто в аду кипели в котлах миллионы грешников, а я сидел на помосте и помешивал варево огромной разливной ложкой. От воплей у меня заложило уши, но мне почему-то показалось, что в этом гвалте отчетливо выделяется голос моего клиента господина Бурбакиса. Я ничего не имел против того, чтобы он оказался в одном из котлов, но мне нужно было как-то выпутываться, я понимал, что столкнулся со зловредным характером нового изобретения и без автора мне не справиться.

Не справиться — мне?

Бурбакис наверняка только этого и ждал!

Не дождешься, подумал я и, желая вышибить клин клином, без раздумий бросился в один из котлов — в тот, из которого, как мне казалось, доносился вопль Бурбакиса.

В тот же момент я оказался на огромном лугу, где взад и вперед носились кони и люди. Кони были в латах, а люди — в набедренных повязках, но с оружием, напоминавшим древние русские палицы. Люди с гиканьем кидались на лошадей, а те уворачивались, но звуки ударов показывали, что ловкостью они не отличались. Один из сражавшихся, размахивая палицей, ринулся на меня, сверкая глазами. Оружия у меня больше не было, но и отступать я не привык, а потому принял боевую позу, выставил вперед ладони и принялся ждать нападения.

Гладиатор налетел на меня, будто астероид на метеоритную пушку, и, конечно, получил удар, от которого палица отлетела в одну сторону, а бедняга — в другую, но сам я с трудом удержался на ногах, сделал шаг назад и…

Оказался в толпе на стадионе. Народу было столько, что меня сжали со всех сторон, я с трудом мог пошевелиться, и мне ничего не оставалось, как смотреть на игроков, бегавших по полю за огромным голубым мячом. Игра была похожа на футбол, но футболом не являлась, поскольку у каждой команды было всего по четыре игрока, один из которых летал над полем на небольшом махолёте и ловил мяч, когда тот высоко поднимался в воздух.

Я огляделся по сторонам. Никто не обращал на меня внимания, и я смог рассмотреть зрителей этого странного матча. Вообще говоря, это были не люди. Слишком длинные носы, слишком маленькие уши, а руки вообще оказались далеко не у всех, что, однако, не доставляло никому беспокойства.

— Послушайте, — обратился я к одному из зрителей, вопившему что-то нечленораздельное на языке, напоминавшем одновременно литературный английский и бранный энтурекский. — Послушайте, я здесь впервые, не скажете ли вы…

— Не задавайте глупых вопросов, Шекет, — услышал я раздраженный голос Бурбакиса, исходивший, как мне показалось, из желудка болельщика, продолжавшего вопить, не обращая на меня внимания. — Не задавайте глупых вопросов!

— Так это вы! — воскликнул я и попытался схватить болельщика за руку.

Сделав шаг вперед, я оказался в пещере, куда с трудом проникал дневной свет. Вокруг была грязь, валялись какие-то коробки, копошились животные, напоминавшие маленьких утконосов, а неподалеку стоял боевой робот системы «шалаш» — устаревшая модель, с такими я как-то имел дело на одной из планет Альгениба. Справиться с «шалашом» голыми руками смог бы лишь герой древнегреческих мифов или русских былин, а если учесть, что такие герои существовали только в воспаленном воображении народа, то угомонить робота не мог никто, если, конечно, не применял лазерной пушки или хотя бы базуки начала века.

Вы думаете, я испугался? Напрасно. Кое-что я уже успел понять в этой непрекращавшейся катавасии и потому стоял, ожидая событий и сложив руки на груди, как Наполеон при Аустерлице.

Робот повернул ко мне морду, похожую на изображение Химеры на соборе Парижской Богоматери, и выдвинул клыки, которыми он обычно расправлялся с иноземными тварями. Меня обуял спортивный азарт — кто, в конце концов, окажется более проворным: я или эта тварь, не соображавшая, что является всего лишь результатом творчества безумного изобретателя Бурбакиса?

Робот бросил клык, я увернулся и…

Очутился на людной городской улице, где, как мне показалось, начался карнавал идиотов. Участвовать в этом мероприятии у меня не было никакого желания. Я закрыл глаза, повернулся и, протянув вперед руки, нащупал холодную поверхность трапа.

Не очень удобно подниматься по металлической лестнице с закрытыми глазами, но я с этим справился и минуту спустя сидел в пилотском кресле, ожидая возвращения господина изобретателя.

— Ну что? Каково? — воскликнул Бурбакис, ввалившись в рубку следом за мной. — Впечатляет? Разве это не безумно интересно?

— Если безумие определяется интересом, то конечно, — кивнул я.

— Когда вы догадались, в чем суть изобретения? — спросил Бурбакис.

— Сразу, — сказал я, чуть погрешив против истины. — Правда, последовательность исторических событий несколько произвольна…

— Не я ее определяю! — воскликнул изобретатель. — Это все совершенно случайно! Интерференция, понимаете ли…

— Понятно, — кивнул я. — Вы ведь на самом деле не создали планету, а взяли уже готовую, верно? Вы только консервировали ее историю. Вытащили из прошлого, использовав колодцы времени, и расположили слоями, будто пирог. Делаешь шаг — и оказываешься в одной эпохе, еще шаг — и ты уже в другом времени.

— Гм… — сказал Бурбакис. — Не совсем так, но похоже. Как вы полагаете, Шекет, Терру Бурбакиану можно использовать в качестве музея? Брать билеты с туристов?

— Только после того, как получите патент, — твердо сказал я.

— Когда же я его получу? — быстро спросил Бурбакис.

— Никогда! Идея ваша безумна, согласен, но недостаточно безумна, чтобы заслужить право на жизнь. В выдаче патента отказано.

Кажется, Бурбакис хотел меня убить. Впрочем, он быстро одумался и всю злость выместил на кнопке старта, которую вдавил в панель управления с такой силой, будто хотел пробить дыру. Звездолет взлетел с Терры Бурбакианы, но вместо того, чтобы взять курс на Цереру, направился в противоположную сторону.

ПЛАНЕТА МЕСТИ

— Мне кажется, — вежливо сказал я, — что мы направляемся вовсе не туда, куда нужно. Должно быть, вы ошиблись в прокладке курса.

— Я не ошибся, Шекет, — сухо сообщил изобретатель и увеличил ускорение до предельного значения, при котором начинают трещать растяжки корпуса. Для пассажиров это не имеет значения, мы-то люди тренированные, но вот корабль может не выдержать подобного обращения и от возмущения способен рассыпаться на части. Как тогда мы доберемся до Цереры или другого небесного тела?

Я сказал об этом Бурбакису и получил ответ:

— Не рассыплемся. Видите ли, Шекет, после общения с вами у меня не в порядке нервы…

— Это и видно, — согласился я.

— А в таких случаях, — продолжал изобретатель, — я обычно гоняю свой «Гений» на предельных перегрузках. Это успокаивает.

«Гений», если вы поняли, — название звездолета, на котором безумный изобретатель Бурбакис возил меня показывать свою не менее безумную планету. Хорошее название для корабля, сразу показывает, с кем приходится иметь дело.

— К тому же, — не унимался Бурбакис, — после того, как вы нанесли мне тяжелую душевную рану, я просто обязан показать вам планету, идею которой не собираюсь патентовать.

— Вот как? — ехидно спросил я, не сдержав своих чувств. — У вас есть изобретения, которые вы готовы подарить человечеству?

— Человечество обойдется без моих подарков! — воскликнул Бурбакис и уменьшил наконец ускорение, отчего «Гений» глубоко вздохнул и отблагодарил хозяина отказом всех бортовых следящих систем.

— Ну вот, — мрачно сказал я. — Мало того, что вы похитили государственного чиновника при исполнении им служебных обязанностей, так вы еще и не сможете вернуть его обратно, поскольку не будете знать даже собственных координат.

— Спокойно, Шекет, — нервно отозвался Бурбакис. — На Вендетту я могу опуститься и с завязанными глазами. Вы только не говорите под руку.

— Молчу, — сказал я, но слова о том, что Вендетта — не лучшее название для планеты, так и вертелись на моем языке.

В молчании прошло около двух часов, в течение которых изобретатель изредка давал указания бортовому навигатору. Наружные экраны были слепы, а приборы ориентирования показывали чушь, и я понятия не имел, в какой области Галактики мы находились. Оставалось надеяться на то, что интуиция Бурбакиса не уступает моей.

Наконец изобретатель включил тормозные двигатели, за бортом что-то звучно грохнуло, и несколько минут спустя я ощутил легкий толчок — похоже, мы действительно где-то приземлились.

— Прошу вас, Шекет, — сказал Бурбакис и распахнул люк прежде, чем я успел сказать, что на неизвестной планете воздух может оказаться смертельно опасным для нашего здоровья.

— Это моя Вендетта, — с радостной улыбкой клинического идиота заявил изобретатель, когда мы выбрались из корабля на зеленый луг. — И повторяю, Шекет, я не собираюсь просить патент на изобретение этой планеты.

— Зачем же вы меня сюда доставили? — спросил я, оглядываясь по сторонам. У горизонта виднелись корпуса нескольких дальних звездолетов и даже одного военного крейсера постройки середины века. Как сюда попала эта колымага, собратья которой были списаны в металлолом еще в те годы, когда я работал в патруле времени?

— Могли бы догадаться, Шекет, — сухо сказал изобретатель. — Это планета моего мщения.

— Вот как? И в чем же, с позволения сказать, заключается месть?

— Это черная дыра, Шекет. Мне удалось соединить в одном небесном теле несоединимые качества. Черная дыра захватывает своим полем тяжести все вокруг и может поглотить даже Вселенную, если будет иметь для этого достаточно времени. Но черная дыра убивает все живое, поскольку обладает, как вы знаете, бесконечно большим полем тяжести. С другой стороны, на обычной планете приятно жить, но захватить своим полем тяжести она способна лишь мелкие камни, в просторечии именуемые метеоритами.

— Понятно, — прервал я изобретателя, поняв, к чему он клонит. — Вам удалось объединить в одной планете бесконечное поле притяжения черной дыры и комфортные условия для жизни.

— Более того, Шекет! — в экстазе воскликнул Бурбакис. — Более того! Поле тяжести Вендетты избирательно — моя планета притягивает лишь объекты, достойные наказания! Пассажирский лайнер, к примеру, пролетит мимо Вендетты, и капитан даже не заметит планету на бортовых локаторах. Но корабль, капитан которого имел несчастье совершить в отношении меня какую-нибудь подлость, не имеет шансов добраться до цели, даже если маршрут будет проложен в сотне парсеков от моей дорогой Вендетты.

Судя по нездоровому блеску в глазах, Бурбакис мечтал о том, чтобы я спросил, как удалось ему совместить в одном небесном теле столь несовместимые свойства. Но я, естественно, не собирался потакать нездоровым желаниям изобретателя и смотрел вокруг, изображая равнодушное любопытство денди, попавшего на скучный бал с угощением а-ля фуршет.

Естественно, моя тактика привела к цели быстрее, чем это могло бы сделать видимое Бурбакису любопытство. Мое показное равнодушие вывело его из себя, и он воскликнул:

— Из вас, Шекет, эксперт, как из меня марсианский кот! Вас ничего не интересует, кроме собственного протертого кресла на Церере! Моя Вендетта — переворот в области планетостроения, а вы смотрите вокруг, будто это очередная израильская провинция вроде Регула или Альгениба!

— Почему же? — холодно сказал я, почувствовав, что довел-таки изобретателя до нужной кондиции. — Будучи экспертом по безумным изобретениям, я прекрасно понимаю ход ваших рассуждений. Вы разделили противоречивые свойства в пространстве, а также использовали известный в изобретательстве каждому неучу прием квантования. Ваша черная дыра, названная Вендеттой, находится в подпространстве Маркова, а землеподобная планета, также носящая имя Вендетты, обращается около этой черной дыры, находясь при этом в обычном пространстве Галактики. Система остается связанной, поскольку черная дыра на незначительные доли секунды появляется в нашем мире и…

Удрученный вздох Бурбакиса показал, что я правильно описал суть его изобретения.

— Вендеттой же вы назвали свою систему потому, — продолжал я, — что притягивает она лишь те объекты, которые, по вашему мнению, в чем-то перед вами виноваты. Для этого вы использовали прием…

— Я сам знаю, какой прием использовал! — взревел изобретатель, оскорбленный в лучших чувствах. — Не нуждаюсь в том, чтобы какие-то эксперты подсказывали мне…

— Ваше изобретение действительно безумно, — добил я Бурбакиса, — но подпадает под статью восемьдесят шесть уголовного кодекса Соединенных Штатов Израиля. Это статья о самосуде, если вы помните. Пятнадцать лет заключения в тюрьме на Весте. Совсем недалеко от Цереры, кстати говоря. Я смогу навещать вас каждую неделю…

— Если вам удастся покинуть Вендетту, — буркнул изобретатель, воображая, что оставил за собой последнее слово.

— Скажите-ка, Бурбакис, почему оказался здесь старый военный звездолет? — деловито произнес я. — Насколько я понимаю, вас еще на свете не было, когда корабли этого типа списали в металлолом. Когда же его экипаж успел вам насолить?

— А… — сказал изобретатель, проследив за моим взглядом. — Это «Брит», флагман израильского космофлота. Он действительно был списан вскоре после моего рождения. Экипаж — тысяча двести человек. Капитан — Рауль Бурбакис, если вам что-то говорит это имя.

— Вот оно что! — воскликнул я. — Ваш отец! Конечно! Рауль Бурбакис бросил свою жену вскоре после рождения ребенка, оставив ее без средств к существованию. Ребенком были вы, верно? Мать воспитала в вас ненависть к отцу, я правильно понимаю? И вы решили: Рауль Бурбакис достоин мести. А тысяча двести человек команды? Они тоже? И, кроме того, «Брит» ведь не пропал без вести в глубинах космоса, я точно помню, что корабль был списан, а его командир…

Тут я прикусил себе язык. Черт побери, я не должен был показывать изобретателю, что до меня не сразу дошла истина! Я чуть не уронил в грязь свое непогрешимое реноме! Оставалось надеяться, что Бурбакис, находившийся в состоянии крайнего возбуждения, не заметил моего мгновенного смущения.

— И вообще, — сказал я, будто продолжая уже начатую мысль, — вы поступили очень мудро, захватывая и подвергая изощренной мести лишь копии своих врагов, а не их оригиналы. Иначе вас действительно могли бы судить за самосуд, который в нашем просвещенном двадцать первом веке…

— Господи, Шекет, — с досадой произнес Бурбакис, — я надеялся, что хотя бы до этого вы не догадаетесь.

— Я эксперт по безумным изобретениям, — гордо заявил я. — Когда ежедневно разбираешь десятки патентных заявок, поневоле становишься догадливым.

Бурбакис загрустил. Он действительно хотел отомстить мне за то, что я не дал ни единого положительного заключения по его изобретениям. Но какая же это месть, если предмет мщения понимает, что является всего лишь копией, а оригинал в это время спокойно сидит в кабинете на Церере и принимает очередного посетителя?

А может, оригиналом всё-таки был я, а на Церере сейчас восседал и вел прием Шекет-второй, созданный безумной фантазией Бурбакиса с единственной целью — отомстить обидчику?

— Знаете что? — сказал я задумчиво. — Самой изощренной местью с вашей стороны было бы отпустить меня и вернуть на Цереру, чтобы я начал разбираться с тем, другим Шекетом, кто из нас реальный, а кто — копия для мщения.

— Как вы догадались? — спросил Бурбакис, не сумев преодолеть собственное любопытство.

— А, — я пожал плечами. — Полтораста лет назад японцы придумали нечто подобное. Конечно, куда примитивнее, чем ваша Вендетта… На предприятиях была комната, где стояло чучело начальника и куда каждый недовольный мог прийти, чтобы двинуть шефа по уху и сказать вслух все, что о нем думает. Ваш случай посложнее, но ведь и время другое.

— Вы правы, Шекет, — хихикнул Бурбакис, — я отправлю вас назад на Цереру. Разбирайтесь там сами с собой, кто из вас эксперт, а кто копия. Это будет хорошая месть! А я посмотрю, как вы будете препираться. Ха-ха!

Через минуту «Гений» стартовал с Вендетты, а через час молчавший всю дорогу Бурбакис высадил меня на стартовом причале Цереры и улетел, не попрощавшись. Да и к чему были прощания? Мы оба знали, что вскоре встретимся. Я проследил взглядом за удалявшимся «Гением» и поспешил в кабинет, чтобы доказать Ионе Шекету свое право сидеть в кресле эксперта по безумным изобретениям.

БЕСЕДА С СОБОЙ

— А, это ты, — пробормотал оригинал, когда я пинком ноги открыл дверь и ввалился в кабинет, где Шекет наговаривал на компьютер отрицательное заключение об очередном изобретении Бурбакиса. — Входи, входи.

— В комнату или в тебя? — поинтересовался я.

— И туда, и туда. Ты как предпочитаешь — полностью раствориться в моем подсознании или оставить за собой некоторую степень автономности?

— Предпочту автономность, — заявил я. — Надо же, чтобы кто-то учил тебя не делать глупостей.

— Сомнительное умозаключение, — хмыкнул Шекет Первый. — Впрочем, неважно. Ты ж понимаешь, что я в любом случае смогу с тобой справиться. Приоритетное право еще не отменено, к счастью.

Это он верно подметил. Но и я, возвращаясь с Вендетты и проигрывая в уме различные варианты наших будущих отношений, не забыл о приоритетном праве, созданном в 2032 году, когда, если кто помнит, в моду на короткое время вошла дурацкая идея иметь дома клонированных близнецов собственного производства.

Если мне самому не изменяет память, законодателем моды стал известный в то время футболист Массимо Розетта, выступавший за сборную России. С его помощью команда выиграла Кубок то ли Европы, то ли Азии, то ли Северного полушария, и болельщики не давали бедняге прохода. Думаете, просили автограф? Ничуть не бывало. Где бы форвард ни появлялся, его встречали транспаранты: «Розетта, убирайся домой!», «России не нужен Розетта!» и «Мы сами способны!», причем на что именно способны русские, никогда не уточнялось.

Короче говоря, Массимо Розетта, заработавший в России пять триллионов рублей, решил пустить деньги по ветру и заказал в Рочестерском институте собственного клонированного двойника. Если вы думаете, что введенный в 2012 году мораторий ООН на клонирование людей хоть кого нибудь отвратил от этого занятия, то вы не знаете, что представлял собой мир в начале нашего века. Клондайк! И если вы не знаете, что такое Клондайк, то мои объяснения вам не помогут, потому что я сам смутно припоминаю, что это область то ли в Америке, то в Австралии, то на Марсианском Сырте, где аборигены били друг другу морды чаще, чем в любой другой местности. Климат, должно быть, был гнусным. Относительно Марсианского Сырта я это могу точно засвидетельствовать, поскольку сам провел там пару недель и в конце этого недолгого срока готов был драться с кем угодно за место на корабле, летевшем на Землю.

Так вот, клонированный двойник Розетта прибыл в Россию, и футболист начал именно его, не знакомого ни с обстановкой, ни с правилами поведения в этой стране, выпускать на встречи с болельщиками. После того, как клону Розетти третий раз зашили череп, разбитый энтузиастами истинно российского футбола, бедняга взбунтовался и как-то ночью выгнал футболиста из спальни, где тот баловался то ли с невестой, то ли с девицей легкого поведения, то ли с обеими, а по некоторым сведениям, девица легкого поведения и была невестой итальянца. Как бы то ни было, клон не впустил Розетти обратно, а невеста легкого поведения поддержала его в этом начинании, поскольку, как потом выяснилось, клоны обладают гораздо большей сексуальной энергией, нежели оригиналы. В причины этого явления я не стану вдаваться — важен факт, он же прецедент.

Розетти подал на своего клона (а по сути — на себя) в суд, но надо же было соображать, с кем имеешь дело! В Москве тогда как раз ввели в очередной раз институт присяжных заседателей, среди которых не оказалось ни одного, кто не видел футболиста в деле — на поле, разумеется, а не в постели. Приговор гласил: клон Розетти обладает всеми правами оригинала, а оригинал лишается не только прав, но даже документов, удостоверяющих личность. И вы знаете, что послужило истинной причиной такого решения? Не поверите: Массимо Розетти заявил на суде, что терпеть не может всяких клонов, выдающих себя за людей. От клонов, дескать, все беды, и он, Розетти, совершил большую ошибку, согласившись пустить этого негодяя в свой дом. Заявление было признано антисемитским, поскольку слово в слово (если, конечно, заменить слово «клон» на слово «еврей») повторяло известное в те годы высказывание какого-то деятеля, осужденного по статье о разжигании национальной розни.

Россия — страна парадоксов; нигде, конечно, клон не смог бы доказать, что именно он является владельцем гражданских прав. Однако прецедент был создан, и впоследствии клоны, во множестве создававшиеся в разных странах по заказам, без заказов, в научных целях и без всякой разумной цели, немедленно отправлялись в Россию, подавали в суд на свой, с позволения сказать, первоисточник и становились настоящими людьми со всеми правами и без каких бы то ни было обязанностей. А российские суды, между прочим, неплохо на этом зарабатывали, поскольку каждое дело влетало истцу в копеечку — тут и взятки прокурорам, и подарки судьям, и попойки со всей коллегией присяжных заседателей.

Когда я знакомился с документами того периода, клонирование людей было уже повсеместно запрещено, а клоны успели вымереть подобно динозаврам, поскольку, даже обладая всеми правами, оказались не способны выдержать навязанный им цивилизацией темп жизни. Но прецедентное право никто не отменил, оно сохранилось до наших дней, и я, открывая ногой дверь в собственный кабинет, уже знал, каким образом смогу если не одержать победу над Шекетом номер один, то хотя бы заставить его уважать собственную копию как самого себя. А может, и любить.

Мне не пришло в голову в тот момент, что Шекет Первый, будучи, по сути, мной и никем другим, думал в тот момент о том же самом прецедентно-приоритетном праве и полагал, что легко побьет меня моим оружием.

— Что ж, входи, — предложил Шекет и раскрыл свои мысленные объятия.

Я вошел, и возникла новая личность, состоявшая из двух равных половинок.

— Ну, — сказала одна половинка, — я буду главным, поскольку был всегда, а тебя создал в преступных целях безумный изобретатель Бурбакис.

— Ну, — сказала другая половинка Шекета, — главным буду я, потому что меня создали, пользуясь всеми технологическими новинками, а ты был сделан тяп-ляп матерью и отцом, которые вовсе не думали о чистоте производимого ими опыта. Кстати, это записано в приоритетном праве, читай решение Мосгорсуда от 29 января 2032 года, где сказано…

— Знаю я, что там сказано! — воскликнула первая половинка. — И именно поэтому все права на Шекета должны принадлежать мне, поскольку приоритет определяется по времени создания, а я, как ты сам только что признал, старше тебя на пятьдесят…

— Черта с два! — перебила вторая половина. — Право на интеллектуальную собственность определяется не по времени рождения физического тела, а по времени возникновения новой интеллектуальной единицы, каковой являюсь я…

— Но поскольку речь идет о владении именно физическим телом Шекета, а не его интеллектом, время нужно исчислять именно…

— Ничего подобного! Физическое тело вторично и достанется тому, кто имеет приоритет в области интеллекта…

Минут через десять обе мои половинки поняли, что оказались в замкнутом круге, ибо ссылались на одно и то же прецедентное решение, которое было противоречиво в самой основе, поскольку судьи так и не поняли, что интеллект может существовать и без тела, а вот тело без интеллекта подобно младенцу, которого никто и никогда, естественно, не наделял никакими правами.

— Перерыв, — сказал Шекет Первый.

— Перерыв, — согласился Шекет Второй.

Они подняли тело Шекета и повели его в буфет, чтобы насытить перед новыми сражениями за интеллектуальную собственность. И хорошо, что повели именно в буфет, а не в ресторан, потому что иначе я не стал бы самим собой, а вы не читали бы сейчас этой главы моих воспоминаний. Дело в том, что в ресторане посетителей обслуживали роботы-официанты, завезенные с Ганимеда и ничего не понимавшие в жизни, кроме «подай, отнеси» да еще «чаевых недостаточно, господин!». А в буфете работал барменом Антон Чечик, вышедший на пенсию юрист, который еще в юности мечтал трудиться на ниве общественного питания. Судьей же он стал по недоразумению, когда компьютер перепутал файлы и вместо кулинарного определил беднягу-абитуриента в юридический колледж. Спорить с компьютером в те давние годы не решался даже престарелый Билл Гейтс, так что Чечику и в голову не пришло сопротивляться навязанному ему решению. Юристом, впрочем, он был замечательным, и потому многие сотрудники Института безумных изобретений обращались к нему за советами и рекомендациями.

Оба Шекета, естественно, сначала заказали коктейль (один), а потом изложили свои претензии (в двух экземплярах). Чечик посмотрел Шекету (Шекет — это я, если вы еще не забыли) сначала в левый глаз, потом в правый, кивнул сам себе и изрек свой судейский вердикт:

— Шекет рожденный обладает правом совещательного голоса, а Шекет созданный обладает правом голоса решающего. Совещательный голос не предполагает решения, а решающий не предполагает права на обсуждение. Это следует из прецедентного приговора Мосгорсуда по делу…

— Меня это устраивает, — быстро заявил Шекет Первый, сразу сообразивший, что решение будет приниматься Шекетом Вторым только и исключительно по его, Шекета Первого, соображениям.

— Меня это устраивает, — быстро заявил Шекет Второй, сразу сообразивший, что, принимая решение, он будет избавлен от моральной ответственности за возможную ошибку.

— За это нужно выпить, — философски заметил бывший судья. Шекет Первый обсудил эту проблему, понял, что пить — полезно, передал эти сведения Шекету Второму, и тот принял решение выпить не закусывая, поскольку проблема закуски Шекетом Первым не обсуждалась.

Так я опять стал самим собой, но всё-таки, принимая с тех пор то или иное решение, ощущаю некое внутреннее неудобство. Мне все время кажется, что решение возникает помимо моей воли.

ВЗЯТКА ДЛЯ ШЕКЕТА

Знаете ли вы, чем отличается безумный изобретатель от нормального? Уверен, что не знаете. Так я вам скажу: ничем они друг от друга не отличаются, потому что нормальных изобретателей не бывает вообще. Человек, придумывающий нечто, способное дать пинок прогрессу, безумен по определению. А человек, который, сидя в кресле и попивая кофе, конструирует новую втулку для станка с ментальным управлением, по-моему, не должен называться изобретателем. Собственно, о чем говорить? Обычные, так называемые поточные изобретения делаются в наше время машинами, способными придумать ту же втулку куда быстрее и, главное, качественнее, чем любой человек, пусть даже и обученный всем изобретательским методикам.

На долю творческого ума остаются сейчас такие изобретения, какие компьютерам и роботам не по силам: придумать принципиально новую машину, например, или не существовавшую раньше технологию. Или, как в случае с моим клиентом Бурбакисом, совершенно новый тип планет, которые природа, будучи в здравом уме, создать не в состоянии…

Но если нормальные изобретения делаются компьютерами, а творческий ум человека изобретает нечто из ряда вон выходящее, то может ли изобретатель быть нормальным существом? Не может — это совершенно очевидно. Только поэтому я снисходительно относился к господину Бурбакису. Я все мог ему простить — ведь это был незаурядный ум. Все, кроме одного: терпеть не могу взяток и презираю провокаторов.

Дело было так. Вернувшись с планеты Счастья, я принялся, не обращая внимания на клиента, читать некий документ, который мне предстояло подписать. Я думал, что Бурбакис как минимум обидится и уйдет, хлопнув дверью, а как максимум — обидится настолько, что, хлопнув дверью, вообще забудет, где эта дверь расположена. Но не таков оказался безумный изобретатель! Воспользовавшись тем, что я занялся своими делами, господин Бурбакис решился на гнусный поступок. Он положил мне под локоть управляющую капсулу, похожую на конфету «Медведи на Уране», и сообщил в полицию Цереры о том, что эксперт Иона Шекет потребовал от него, честного изобретателя, взятку.

Каков фрукт!

Я заполнял в документе пункт о том, был ли мой дед аруканским шпионом, когда дверь распахнулась и в кабинет ворвался наряд полиции — внушительное, скажу я вам, зрелище: трое полицейских в полной форме (скафандры, бластеры, наплечные ракетники), еще двое — в бронежилетах, похожих на бочонки, и последний, шедший сзади, — чин для общения с подозреваемыми.

От неожиданности я, естественно, взмахнул руками. И, конечно, коснулся локтем управляющей капсулы, о присутствии которой даже не подозревал. Разумеется, я нечаянно защелкнул какой-то контакт, прибор сработал, и произошли две вещи, равно для меня неприятные: во-первых, на моем счету в Галактическом банке оказался миллион вовсе не принадлежавших мне шекелей, а во-вторых, сам я оказался на планете, созданной Бурбакисом специально для того, чтобы обвинить меня во взяточничестве.

Сначала я ничего не понял. Я стоял посреди тенистой аллеи, в небе сияли три солнца, а ко мне на восьми ножках бежал робот из тех, что на Земле обычно выполняют простые домашние задания.

— Дорогой Шекет! — воскликнул робот. — Наконец вы изволили явиться на свою планету!

— На свою планету? — переспросил я, молниеносно оценивая произошедшие события.

— На свою! — подтвердил робот. — Эта планета называется Ионида, она сконструирована гениальным изобретателем Игнасом Бурбакисом специально для вас, по вашей мерке, чтобы вам здесь было удобно. Вы ведь любите комплексное освещение, верно? Чтобы было сочетание трех спектров…

Черт, мне действительно нравились такие сочетания!

— И еще вы любите прогулки по гравиевым дорожкам, — продолжал робот. — Так вот, эта аллея имеет в длину сорок тысяч километров, и вам никогда не наскучит прогуливаться по ней в любую сторону!

Каналья был прав, мне всегда нравились гравиевые дорожки, но в космосе я был лишен подобных прогулок. Неужели Бурбакис не поленился выяснить мои привычки и создал на Иониде все, что могло привести меня в блаженное расположение духа?

— К тому же, — не унимался робот, — вы ведь любите приключения? Так вот, на Иониде вы получите все приключения, какие пожелаете! Охота на Снарка? Пожалуйста! Вы только скажите, какого Снарка предпочитаете. Того ли, что придумал Льюис Кэрролл, или реального, существовавшего на планете Диорада двести миллионов лет назад? А если вы предпочитаете смертельную схватку с пауком-рогачом, то это тоже входит…

— Помолчи! — воскликнул я, и робот умолк, обиженно переминаясь с ноги на ногу.

Соображаю я быстро, и суть происходившего стала мне ясна еще тогда, когда робот предложил прогулку по аллее, протянувшейся по дуге большого круга вокруг всей планеты. Взятка — что это еще могло быть? Бурбакис подсунул мне под локоть управляющую капсулу, вызвал полицию и теперь спокойно наблюдал за действиями оперативной бригады. Для полиции проследить мой путь на Иониду — раз плюнуть. Сейчас они будут здесь в своих непробиваемых скафандрах, и на полицейских не произведут впечатления мои объяснения. Наручники, герметическая камера — и в тюрьму на Весте! Печальное окончание моей служебной карьеры. И ведь я ни сном, ни духом…

Нужно было срочно придумать выход из этой непростой ситуации.

— Между прочим, — сказал я роботу, — моя любимая привычка — путешествия во времени. Не думаю, что господин Бурбакис догадался снабдить эту планету временными колодцами.

— Ионида — планета, предназначенная исключительно для вас, господин Шекет! — провозгласил робот. — И потому здесь предусмотрено все, что может доставить вам удовольствие. Ближайший колодец времени находится за тем фонтаном.

— Замечательно! — воскликнул я и помчался в указанном направлении.

Колодец времени действительно располагался неподалеку от фонтана, сам же фонтан представлял собой мою собственную статую — бронзовый обнаженный Иона Шекет стоял посреди бассейна, подняв очи горе, и держал в руке видеокнигу, названия которой я на бегу не успел разглядеть. Струи воды били у меня из ушей, носа, пальцев и еще из одного места, назвать которое мне мешает природная стеснительность и брезгливость.

Обогнув фонтан, я увидел прикрытый аркой колодец и бросился в него, будто в омут, не успев даже произвести обычные предварительные процедуры: я, например, не зажал нос пальцами, а это совершенно необходимо делать, потому что в колодцах времени всегда стояла невыносимая вонь от смешения эпох, времен, цивилизационных слоев и всех соответствовавших запахов.

Одурев от пороховой гари (двадцатый век и часть девятнадцатого), я пронесся, буквально разгребая руками запах стеариновых свечей, сквозь век девятнадцатый, вовремя понял, что проскочил нужную эпоху, вцепился в висевшую на стене колодца спасательную веревку и начал подтягиваться вверх. Запах не позволял сосредоточиться, но я все же сумел правильно оценить расстояние и вылез из колодца именно тогда, когда и хотел (вот что значит опыт патрульного!), а именно — в 2042 году.

Я стоял на улице Яффо в Иерусалиме, и ноги мои подгибались от усталости и волнения. Я, конечно, понимал, что полиция последует за мной и в колодец времени, поэтому до прибытия патруля мне нужно было успеть сделать все, чтобы в будущем обезопасить себя от господина Бурбакиса, его нелепых планет и попыток поймать меня на получении взятки.

Биографию моего клиента я знал прекрасно и потому без труда нашел на углу улиц Яффо и Короля Георга Пятого небольшой магазин по продаже марсианской валюты. Хозяйкой магазина была в то время некая Эльза Прунскине, которой через год предстояло выйти замуж за некоего Рауля Бурбакиса, а еще год спустя родить безумного изобретателя Игнаса.

Я вошел в магазин, стараясь быть похожим на американского туриста. Конечно, моя одежда, скроенная по межгалактической моде конца века, выдавала меня с головой, но я надеялся, что Эльза не успеет обратить внимания на эту странность.

— Госпожа Прунскине! — заявил я. — Прошу меня извинить, но я вынужден открыть вам глаза: Рауль Бурбакис, с которым вы недавно познакомились, — агент Аргентинской Джамахирии, враг Соединенных Штатов Израиля и международный шпион. Общаясь с ним, вы наносите вред еврейскому народу, и я настоятельно требую…

— Не знаю я никакого Рауля Бурбакиса! — воскликнула Эльза.

Я понял, что немного ошибся — наверняка причиной тому стал невыносимый запах в колодце времени — и вылез не в сорок втором году, как ожидал, а чуть раньше.

— Неважно, — твердо сказал я. — Этот тип обязательно захочет с вами познакомиться. Как только он объявится, немедленно сообщите в Мосад. Таков ваш гражданский долг!

С этими словами, не дав возможности бедной девушке задать хотя бы один наводящий вопрос (а ей так этого хотелось!), я покинул магазин и устремился к колодцу времени, который жителям Иерусалима представлялся застрявшей на углу машиной для утилизации мусора. Я бросился в самое жерло на глазах пораженных прохожих, издавших вопль ужаса, и провалился сразу в семнадцатый век. Пришлось опять хвататься за веревку и подтягиваться, но на этот раз я предусмотрительно зажал нос, и потому жуткий запах горелой резины не произвел на меня никакого впечатления.

Выбрался я из колодца в своем 2093 году — естественно, в собственном кабинете на Церере, а вовсе не на планете Иониде, которая, если мне удалась моя миссия, не существовала в этом измененном мире.

Плотно усевшись в кресле, я обратился к компьютеру с требованием найти упоминания о безумном изобретателе Игнасе Бурбакисе.

— Нет такого! — недовольным голосом сообщил компьютер, которому не нравилось, когда ему поручали найти сведения о заведомо не существовавших объектах.

— Отлично! — воскликнул я. — Надеюсь, что Эльза Прунскине в конце концов вышла замуж — разумеется, не за аргентинского шпиона Бурбакиса…

И я вернулся к чтению документа. Но что-то мне было не по себе. Черт возьми! Мне недоставало этого безумца, изобретателя планет. Сейчас я бы, пожалуй, даже дал положительное экспертное заключение хотя бы на его планету Счастья. Разве так плохо — быть счастливым?

— Можно войти? — послышался из-за двери голос, и мне показалось, что это голос Бурбакиса.

— Нет! — воскликнул я, но тут же понял, что ошибся, и поспешно сказал: — Войдите, я свободен.

Дверь распахнулась, и на пороге появился очередной безумный изобретатель, доставивший мне столько неприятностей, что Бурбакис начал казаться мне просто невинной овечкой.

БЕЗУМНЫЙ И СУМАСШЕДШИЙ

Я надеялся, что безумный изобретатель планет господин Бурбакис оставит меня в покое. Во всяком случае, целый месяц он не докучал мне своими посещениями. Возможно, занимался тем, что писал на меня жалобу. Ну и ладно. Жалоба придает государственному чиновнику некую самодостаточность.

Я предавался воспоминаниям о том, как Бурбакис третировал меня своими проектами, и когда воспоминания достигли кульминационной точки, дверь произнесла раздраженно:

— К вам Пук Дан Шай. Впустить?

Обычно дверь не раздражалась по всяким пустякам вроде появления очередного клиента. Дверь на то и запрограммирована, чтобы не впускать без доклада и сообщать о посетителях. Если уж в голосе двери слышалось раздражение, это свидетельствовало о том, что новый посетитель попытался применить физическое воздействие, чтобы проникнуть в кабинет, не сообщив о себе заранее.

— Впустить, — сказал я. — И поставить экран. Посетитель огнедышащий, судя по имени?

— Нет, — сообщила дверь. — Гуманоид.

— Тогда не нужно экрана, сам справлюсь.

Занудным скрипом дверь выразила сомнение в моих физических возможностях, но на подобную мелочь я уже давно не обращал внимания. Посетитель вошел с таким видом, будто он был Наполеоном Бонапартом, а я — французским народом, по гроб жизни благодарным явлению правителя.

Это действительно был гуманоид. Более того, человек — но какой! Роста в нем оказалось два метра восемьдесят три сантиметра, я определил это точно, поскольку посетитель, войдя, задел макушкой висевшее под потолком знамя патруля времени, память о моей службе в этой замечательной организации. Масса посетителя превышала два центнера, и это я тоже легко определил по тому, как взвизгнули и прогнулись биметаллические пластины пола.

— Пук Дан Шай, — басом, срывавшимся в инфразвук, сказал клиент и протянул мне ладонь, похожую на ковш метеоритной ловушки.

— Иона Шекет, — представился я, делая вид, что не замечаю протянутой руки. — Если у вас есть заявка на безумное изобретение, готов вас выслушать.

— У меня нет никаких изобретений — ни безумных, ни обычных! — воскликнул Пук Дан Шай. — Терпеть не могу ничего, связанного с техникой!

— Зачем же вы тогда проделали путь до Цереры и довели мою дверь до истерики?

— Объясняю, — заявил клиент. — Я, видите ли, главный врач клинической лечебницы для душевнобольных представителей цивилизаций Третьего галактического рукава. Это региональная клиника, принимаем мы только рожденных, а не отпочковавшихся, только дышащих, а не жаброносящих, поскольку специфика лечения предполагает…

— Замечательно! — воскликнул я. — Всегда мечтал посмотреть на психов с разных планет! Непременно побываю в вашей клинике — в качестве гостя, разумеется. Вы здесь проездом, я вас верно понял?

— Неверно, — ухнул Пук Дан Шай. — Я специально проделал путь от Альтрогениба-2, чтобы предложить вам проект, который прославит ваш Институт не только в пределах Третьего рукава, но даже в соседних галактиках.

— Вы же только что сказали…

— Да, я не изобретатель! Но в моей клинике лежат десяткиразумных существ, мания которых заключается в том, что они воображают себя именно великими изобретателями прошлого, настоящего и будущего.

— Понятно, — вздохнул я. — Извините, вы неправильно поняли название нашего института. Безумное изобретение, согласно стандарту, — это не изобретение, сделанное психом! Изобретение должно быть безумным настолько, насколько в свое время была безумной теория относительности или квантовая механика, или пространственная хронодинамика, или… В общем, вы меня понимаете?

— Я вас — да, а вы меня — еще нет, — отпарировал Пук Дан Шай. — Изобретения моих психов никуда не годятся, это верно. Но прошу учесть, господин Шекет, что у меня лежат выдающиеся умы, которые воображают себя изобретателями, не умея изобретать. А также выдающиеся писатели, не умеющие связать два слова. И еще великие полководцы, не знающие, как командовать ротой. С полководцами и писателями все ясно — их мы лечим, поскольку полководческий и писательский таланты — от Бога. Но изобретатели! Их-то можно обучить, поскольку существует всеми признанная теория, в которой я, к сожалению, ничего не понимаю, но вы-то, Шекет, обязаны разбираться как золотарь в дерьме! Что скажете на это?

И Пук Дан Шай ткнул в меня своим длинным пальцем, более похожим на стальной прут.

— Повторите, — сказал я, потирая ушибленную грудь.

— Почему в эксперты идут самые тупые? — будто бы про себя проговорил посетитель. — Повторяю. Есть разумное существо с отклонениями в психике. Диагноз: мания величия в области изобретательства. Можно вылечить и выпустить. А можно обучить — ведь это действительно умные существа, способные обучаться чему угодно! И тогда…

— Вы полагаете, — задумчиво сказал я, — что если сумасшедшего изобретателя обучить теории, то его изобретения…

— Это будут поистине гениальные безумные изобретения! — воскликнул Пук Дан Шай и стукнул по столу кулаком, отчего мой компьютер в ужасе отпрыгнул в угол кабинета и заявил, что отказывается работать в условиях повышенной сейсмической опасности.

— Итак, — продолжал Пук Дан Шай, немного успокоившись, — мы с вами объединяем усилия. Я предоставляю материал, отбирая наиболее перспективных больных. Вы обучаете их теории изобретательства. Они создают безумные изобретения. Прибыль мы делим пополам, поскольку клиенты моей клиники лишены всех прав, в том числе и авторских.

— Я нахожусь на государственной службе, — напомнил я. — То, что вы предлагаете, является…

— Ну хорошо — прибыль поделим между мной и государством! — пожал плечами Пук Дан Шай. — Кстати, я с удовольствием осмотрю вас на предмет выявления психических отклонений. Впервые встречаю человека, готового отдать государству прибыль от сугубо частного предприятия!

— Перейдем к делу, — торопливо сказал я.

Я почти уверен, что вы никогда не были в частных клинических больницах для умалишенных представителей инопланетного разума — ни в Третьем рукаве, ни в каком ином. Иначе вы бы сейчас не читали мои мемуары, а сами проводили время в соответствующей палате под присмотром дюжих санитаров, по сравнению с которыми Пук Дан Шай выглядел бы младенцем.

Палаты на Альтрогенибе-2, ясное дело, были оборудованы по последнему слову психиатрической техники. Моим первым учеником оказался полоумный изобретатель с Реупагонды Акуманиты Девятой, вообразивший себя великим Футируганом Первым, придумавшим когда-то ментальную пленку, отгородившую эту планету от всей Вселенной. На самом деле звали психа Иуркаподом с каким-то порядковым номером, который менялся в зависимости от времени суток, а потому я его и запоминать не стал.

Проблема заключалась в том, что я не должен был сообщать ученику, что обучаю его именно теории изобретательства. Ведь он-то считал себя достаточно великим в этой области! На помощь мне пришел Пук Дан Шай, заявивший Иуркаподу, развесившему по стенам палаты все свои двенадцать щупалец:

— Мы переходим от лекарственных методов лечения к вербальным. Это Иона Шекет, парамедик, он будет вам давать задания, а вы выполняйте их. Это ни в коем случае не повредит вашим занятиям в области изобретательства.

— Надеюсь! — важно проговорил Иуркапод, выделяя слова в виде жидкой субстанции, стекавшей на пол. — Я сейчас изобретаю гениальную штуку: аппарат для сворачивания звезды в узел.

— Прекрасно, — восхитился я и приступил к делу, нудным голосом прочитав Иуркаподу первую главу из учебника изобретательства для тугослышащих. Безумец был настолько погружен в свои проблемы, что на контрольные вопросы отвечал совершенно механически — я только поражался его памяти и способности усваивать материал. В конце первого же занятия мы разобрались с главами о физических противоречиях и об идеальном конечном результате, и мне оставалось только надеяться, что новые знания не останутся лежать в сознании сумасшедшего ученика мертвым грузом.

Я провел беспокойную ночь в гостинице Альтрогениба-2, а утром меня разбудил сам Пук Дан Шай, проревевший у меня над ухом:

— Я вам говорил, Шекет! Только что Иуркапод заявил, что его гениальное изобретение стало еще более гениальным, поскольку сворачивание звезды в узел не является идеальным решением проблемы.

— О какой проблеме речь? — спросил я, протирая глаза.

— Иуркапод, а точнее Футируган Первый, которым он себя воображает, занимался проблемой жизни в искривленных пространствах, — объяснил врач. — Иуркапод, естественно, тоже думал только над этой проблемой, и его идеей фикс стали звезды, свернутые узлом, причем объяснить, как это сделать реально, он, ясное дело, не мог. Так вот, только что он придумал: нужно не звезды сворачивать в узлы, а узлы пространства разогревать до звездных температур, и тогда…

— Прием наоборот, — кивнул я. — Это мы вчера с ним проходили.

— Как по-вашему, это действительно безумное изобретение? — с надеждой спросил Пук Дан Шай. — Я имею в виду — не сумасшедшее, а именно безумное?

— Пожалуй, — протянул я, представляя себе конструкцию, которую можно было бы сварганить, если действительно увеличить температуру пространственных узлов — этого добра в космосе было более чем достаточно, но пользоваться ими до сих пор никто не научился. Но если сделать так, как предложил Иуркапод… Да это ведь принципиально новый способ общения с существами из параллельных миров! И я как эксперт…

— Отличная идея, — прошептал я. — Не знаю, гениальная ли, но безумная в лучшем смысле — это точно.

— Половина прибыли моя! — заявил Пук Дан Шай, и я поспешил согласиться от имени государства.

ЧУЖОЕ СЧАСТЬЕ

Никогда не думал, что сумасшедшие — такие милые существа. И умные — вот что я скажу! Психически больной изобретатель отличается от безумного тем, что не докучает экспертам своими идеями — он даже не знает о том, что на Церере существует Институт безумных изобретений, где некий Иона Шекет мучается над оценкой самых удивительных идей в истории человечества. Мысли свои изобретатель-псих излагает лишь роботам-санитарам. Вот почему, по моим наблюдениям, в больнице на Альтрогенибе-2 много автоматов, способных построить вечный двигатель, но абсолютно не умеющих скрутить опасного пациента, если тот неожиданно начнет буйствовать.

Только это последнее обстоятельство и мешало мне посещать Альтрогенибскую лечебницу чуть ли не ежедневно; уверяю вас, долгая беседа с сумасшедшими изобретателями куда приятнее, чем минутный разговор с амбициозными посетителями нашего Института, — один Бурбакис чего стоил!

Выкроив время между составлениями отрицательных заключений (а что еще можно было сказать, например, о предложении распылить Землю, чтобы эта планета не напоминала о мрачных периодах в истории человечества?), я отправился на Альтрогениб-2, где главный врач Пук Дан Шай встретил меня словами:

— Счастье, Шекет! Сумасшедшее счастье нам привалило!

— В прямом смысле или переносном? — осведомился я.

— В обоих! — воскликнул Пук Дан Шай. — Пойдемте, я проведу вас в палату, где лежит — а если выражаться точно, то бегает — пациент по имени Сто Тридцать Два Плюс.

— На какой это планете разумных существ обозначают числами? — проворчал я, направляясь за главврачом к палате, расположенной в конце длиннейшего коридора.

— На Мигуаре, — отозвался Пук Дан Шай. — Планета в системе Омеги Рыси. Звезда очень холодная, вот аборигенам и приходится…

Что именно приходится делать аборигенам Мигуары, чтобы не умереть от холода, я увидел минуту спустя, когда мы переступили порог странной палаты. В центре ее на растяжках висела самая большая лента Мёбиуса, какую я когда-либо видел. По ленте, не останавливаясь ни на секунду, бежал огромных размеров муравей, отличавшийся от земных собратьев не только величиной, но и цветом — иссиня-белым, будто насекомое недавно покрасили несмываемой краской.

— У вас тут зоопарк, дорогой Пук Дан Шай, — ехидно спросил я, — или приличное заведение для разумных психов?

— Сто Тридцать Второй Плюс разумнее нас с вами! — обиделся за своего пациента главврач. — Мигуарцы вынуждены всю жизнь проводить в движении, останавливаясь только в момент смерти. Неподвижный мигуарец — мертвый мигуарец. А собственных имен у мигуарцев не может быть, ведь муравейник — это коллективный разум.

— Ну хорошо, — сказал я, — что же изобрел Сто Тридцать Второй?

— Сто Тридцать Второй Плюс, — поправил главврач. — Очень умный псих, скажу я вам. Только вчера начал обучение по вашей системе, успел освоить несколько главных приемов, и вот, пожалуйста…

— Я изобрел Всеобщий Вселенский Генератор Счастья, — послышался у меня в голове скрипучий голос — впечатление было таким, будто звучали кости черепа, создавая внутри черепной коробки гулкий резонанс. — Это гениальное изобретение, которое…

— Понятно-понятно, — быстро сказал я, — ясно, что изобретение ваше гениально. Но в чем его суть?

— Прием квантования, Шекет! Я его выучил вчера вечером, и мне сразу стало ясно, что нужно делать! Дарю вам лично! И лично Пук Дан Шаю! И лично всей моей общине на Мигуаре! И лично…

— Перечислять будете потом, если получите патент, — довольно невежливо перебил я. — Не изволите ли изложить…

— Шекет! — прошипел у меня над ухом Пук Дан Шай. — Не забывайте, что перед вами психически больное существо, не нужно его раздражать, имейте терпение.

— Я и не собирался, — пробормотал я, а Сто Тридцать Второй Плюс, сделав поворот, начал бежать по ленте Мёбиуса в противоположную сторону, причем так быстро, что мне показалось, что сейчас он встретится сам с собой.

— И лично президенту Галактической федерации Асортуманту Диактерию! — завершил перечисление изобретатель и начал наконец излагать идею по существу. Слова возникали в моей голове, будто вспышки света в пустой комнате, и я даже закрыл глаза, чтобы лучше видеть и понимать.

— Что есть счастье? — продолжал рассуждать Сто Тридцать Второй Плюс. — И почему еще никогда никому не удавалось передать другому свое личное ощущение счастья? Да потому, что счастье неделимо! Передав ощущение счастья другой личности, вы перестаете ощущать счастье сами, становитесь несчастным, и количество счастливых разумных существ во Вселенной не увеличивается таким образом ни на одну единицу. Но давайте используем прием квантования, о котором я прочитал на втором видеодиске курса по развитию творческой фантазии. Разделим испытываемое вами ощущение счастья на мельчайшие отрезки длительностью в миллионную долю секунды каждый. Можем мы это сделать?

Поскольку в словесном потоке, извергаемом Сто Тридцать Вторым Плюс, наступила пауза, я понял, что вопрос обращен ко мне, и ответил:

— Конечно. Любое чувство можно разделить на кванты, ну и что из этого? Ваше ощущение счастья от этой процедуры не изменится, а другой от этого счастливее не станет.

— Прием квантования, Шекет, прием квантования! — завопил Сто Тридцать Второй Плюс. — Разве вы перестанете быть счастливым, если отдадите мне не все свое ощущение, а лишь его незначительную часть, мельчайший квант длительностью в миллионную долю секунды? Вашего счастья от этого не убудет!

— Но и вашего не прибавится, — пробормотал я, надеясь, что бежавший со скоростью звука изобретатель меня не услышит. Но он немедленно ответил:

— Не прибавится, потому что квант счастья длительностью в миллионную долю секунды я не успею ощутить, вы правы! А если вы мне отдадите не один такой квант, а миллион? Но не подряд, а каждый второй или третий? Что тогда?

Я начал понимать ход мыслей Сто Тридцать Второго Плюс и поразился их гениальной простоте.

— Эффект двадцать пятого кадра! — воскликнул я.

Мне показалось, что Сто Тридцать Второй Плюс еще быстрее побежал по ленте, догоняя звук собственного возмущения.

— Только не говорите, что приоритет принадлежит не мне! Какой еще двадцать пятый кадр?

Естественно, откуда ему знать? Это ведь из области кино, а классические фильмы на пленке исчезли из обихода несколько десятилетий назад, с изобретением голографических проекторов. Раньше фильмы снимали на ленту и показывали со скоростью двадцать четыре кадра в секунду. Так вот, какой-то тогдашний гений заметил: если вставлять после каждого двадцать четвертого кадра еще один — например, с рекламой пива, — то после сеанса зритель непременно воскликнет: «Пиво — великолепный напиток!» И наоборот: если вырезать из каждой ленты один кадр из двадцати четырех, никто этого не заметит, а между тем из вырезанных кадров можно составить новый фильм!

Говорить об этом Сто Тридцать Второму Плюс я не стал. В конце концов, он ведь предлагал поделиться счастьем, а вовсе не кусочком старого целлулоида.

— Хорошая идея, — сказал я. — Вполне безумная.

Стоявший рядом со мной Пук Дан Шай дернулся и наступил мне на ногу — он, видимо, решил, что пациент может обидеться.

— Безумная! — радостно подтвердил Сто Тридцать Второй Плюс. — Но ведь не сумасшедшая, верно?

— Разумеется, — согласился я, покосившись на главного врача.

— Предлагаю немедленные испытания! — прокричал Сто Тридцать Второй Плюс, пробегая мимо меня с такой скоростью, что у меня зарябило в глазах.

Только выразительный взгляд Пук Дан Шая не позволил мне ответить решительным отказом. Хватит с меня испытаний! После полетов на планеты Бурбакиса я предпочитал, чтобы новые изобретения испытывали те, кому это положено по приговору суда: заключенные из камеры смертников на Весте.

— Внимание! — воскликнул между тем счастливый пациент галактической психушки. — Начинаю передачу!

Что-то во мне щелкнуло, и я стал счастливым. Я бежал по поверхности ленты Мёбиуса, все мое существо сливалось с двумерным пространством, и остановиться означало — стать самым несчастным существом во Вселенной, потому что тогда начнешь понимать, что есть еще и третье измерение, до которого мне сейчас не было никакого дела. Я готов был бежать вечно — вперед и в то же время назад, потому что только на ленте Мёбиуса, у которой нет другой стороны, можно возвращаться, не возвращаясь, и это счастье так переполняло меня, что…

— Вы понимаете меня, Шекет? — услышал я доносившийся будто из другой Вселенной голос Пук Дан Шая.

— М-м-м… — пробормотал я и понял, что лежу на операционном столе, а надо мной склонился главный врач психушки с лучевым скальпелем в руке. — Эй! Что вы собираетесь делать?

— Уф… — пробормотал Пук Дан Шай и облегченно вздохнул. — Я уж решил, что придется делать вам лоботомию.

— Вы с ума сошли! — возмутился я и спрыгнул на пол. — Я всего лишь испытал чужое счастье, но сам пока не рехнулся!

— Понравилось? — деловито спросил врач. — Вы три часа не желали выходить из транса.

— Три часа! — поразился я. — Нет, господин Пук Дан Шай, придется вашему пациенту изобретать что-нибудь другое. Делиться счастьем нельзя, это я вам как эксперт говорю!

— Почему? Ведь счастье должно быть у каждого!

— Вот именно! И каждый понимает счастье по-своему. Для вас счастье — вылечить пациента, а для меня — оказаться в самой гуще звездных приключений. И если я дам вам частицу своего счастья, станете ли вы счастливее?

— Понимаю, — удрученно пробормотал Пук Дан Шай. — Что же мне сказать Сто Тридцать Второму Плюс? Он был на пути к выздоровлению, но если узнает, что вы ему отказали…

— То останется психом, верно? И, следовательно, сможет сделать еще одно безумное и сумасшедшее изобретение! Разве это не замечательно?

— Может быть, — с сомнением произнес врач. — Но вы не откажетесь ознакомиться с очередным творением, когда оно будет сделано?

— Это моя работа, — гордо произнес я и покинул психолечебницу под рев какого-то пациента, пытавшегося разнести гору, в недрах которой находилась его палата. А может, это всего лишь пробуждался вулкан?

В своем кабинете на Церере я почувствовал себя наконец полностью лишенным чужого счастья бежать по ленте Мёбиуса, не имевшей ни конца, ни начала. Я приказал двери не впускать посетителей и прикорнул на диване.

С ПОЗИЦИИ СИЛЫ

Счастье, испытанное пациентом Сто Тридцать Вторым Плюс, ввергло меня в пучину глубочайшей депрессии. «Ал, — думал я, — где взять силы жить в этом жестоком мире, когда приходится отказывать таким замечательным безумцам, как Бурбакис и Сто Тридцать Второй Плюс?»

Мне казалось, что я никогда не вернусь в нормальное, то есть иронично-скептическое, свойственное мне состояние духа. Самое ужасное заключалось в том, что депрессия охватила оба сознания, уживавшихся в моем мозгу, и теперь Шекет Первый мрачно обсуждал с Шекетом Вторым планы ухода в иной мир.

«Да там такая же муть, — сообщал Шекет Первый. — Я занимался в свое время оккультными науками, и мне хорошо известно, что на том свете ничуть не лучше, чем на этом».

«Зато покойники не страдают депрессией, — отвечал на это Шекет Второй, — и если делают гадости своим ближним, то не испытывают после этого мук совести».

Неизвестно, к чему привела бы эта дискуссия, но ее неожиданно прервал вопль, раздавшийся из телеприемника галактической связи. Судя по высоте тона, меня вызывали если не с Денеба, то как минимум из туманности Конская Голова.

Я включил приемник, чтобы сказать абоненту, что я о нем думаю, и увидел сияющую физиономию Пук Дан Шая, главного врача Альтрогенибской психиатрической клиники.

— Шекет! — воскликнул он, не обращая внимания на мое депрессивное состояние, выражавшееся в том, что я отошел в дальний угол комнаты и прикрыл руками глаза, чтобы не видеть чужой радости. — Шекет, ваша система обучения продолжает приносить плоды. Только что пациент Аобуаиуба Изобрел усилитель силы!

— Усилитель силы, — повторил я с отвращением, — это тавтология. То же самое, что увлажнитель влажности и высушиватель засухи. В патенте отказано.

— Шекет, что с вами? — с беспокойством осведомился Пук Дан Шай.

— Это от счастья, — мрачно сказал я. — От того самого проклятого счастья, которым поделился со мной Сто Тридцать Второй, не помню уж, где у него Плюс, а где Минус.

— А, — с облегчением вздохнул Пук Дан Шай. — Прилетайте, сеанс терапии мигом лишит вас чужого счастья. А заодно познакомитесь с Аобуаиуба. Жду!

Ради собственного счастья я действительно не сдвинулся бы с места, но не мог же я заставлять ждать Пук Дан Шая, не сделавшего мне не только ничего плохого, но даже и ничего хорошего!

— Все будет хорошо, Шекет, — встретил меня главный псих Галактики, — все будет хорошо, как только вы ознакомитесь с изобретением Аобуаиуба.

— Мне и имени этого не выговорить, — буркнул я. — Существо с таким именем не способно придумать ничего путного.

Не говоря ни слова, Пук Дан Шай подхватил меня под локоть и повел к палате, висевшей в воздухе наподобие гроба Магомета. Аобуаиуба оказался разумным существом с планеты Биииа в системе звезды Омикрон Пегаса. Я мрачно выслушал сообщение врача о том, что на Биииа нет ничего, кроме воздуха, — даже недра планеты настолько разрежены, что там можно летать на воздушных шарах. Поэтому жители Биииа живут в воздушных замках, строят воздушные планы и рожают детей, воздушных, как пирожные.

Аобуаиуба выглядел едва видимым облачком, повисшим под потолком палаты.

— Сила! — воскликнуло облако оглушительным шепотом — будто порыв ветра пронесся по палате. — Сила! Вот чего бесконечно много во Вселенной и чего всегда не хватает простому разумному существу вроде нас с вами. Разве вы, господин эксперт, отказались бы обладать силой, способной перемещать галактики?

— Зачем мне перемещать галактики? — осведомился я. — Это происходит и без моей помощи.

— Ну так вы можете остановить их движение!

— Зачем? — повторил я. — Пусть движутся, мне это не мешает быть несчастным.

Облачко под потолком едва заметно сгустилось, и Пук Дан Шай сказал мне:

— Послушайте, Шекет, не нужно его нервировать, это всё-таки больное существо, мало ли что ему придет на ум…

Я вздохнул, а Аобуаиуба продолжил свои рассуждения:

— Итак, сил во Вселенной более чем достаточно, но распределены они очень неравномерно. Вот, скажем, Аугааа падает на Иуабуу, и вся сила ее уходит на то, чтобы выразить себя, в то время как Оообииа испытывает страдания из-за того, что не имеет сил слиться с Иаобиа…

— Пожалуйста! — взмолился я. — Эти имена сведут меня с ума! Я не хочу становиться вашим соседом по палате! Ближе к делу!

— Хорошо, — облако под потолком сжалось, стало почти черным, и я отошел в сторону — чего доброго пациент прольет на меня дождь своего гнева. — Хорошо, Шекет. Итак, есть сила, которая обычно используется не там, где нужно. Применим прием вынесения, о котором вы так увлекательно рассказывали в своей замечательной лекции.

— Применим, — согласился я.

— Пусть, — продолжал Аобуаиуба, — существо, обладающее силой, размахнется, чтобы убить своего врага. Но враг остается жив и здоров, а сила неожиданно оказывает свое действие там, где она действительно необходима — например, при спасении Иуабуу от…

— Понятно, — перебил я. — Избавьте меня от… э-э… Иуа… неважно. Давайте по существу. У вас есть опытный образец вашего прибора?

— Да! — радостно воскликнул Аобуаиуба, и меня сбил с ног шквал его эмоций. С трудом поднявшись на ноги, я почувствовал, что руки мои сдавлены невидимыми обручами, и понял, что хочу того или нет, но в эксперименте по передаче силы на расстояние мне всё-таки придется принять участие.

— Выберите объект! — воскликнул Аобуаиуба. — Нечто, способное с силой воздействовать на окружающую среду!

И я тут же подумал о моем незадачливом племяннике Орене Шекете. Я еще о нем не рассказывал — не было повода, но в свое время этот человек попортил мне и своей матери, моей кузине Саре, немало крови. Орен вымахал под два с половиной метра и ударом кулака мог свалить с ног тигра, если бы не был от рождения патологическим трусом. Он боялся даже крылатых тараканов с Ганимеда — самых безобидных созданий в Солнечной системе! Силу свою он всегда использовал тогда, когда это было совершенно не нужно, например, чтобы связать две нитки. Представляете картину? Значит, вы понимаете, как мучилась с Ореном моя кузина Сара.

— Орен Шекет, — сказал я. — Это мой племянник, и сил у него вполне достаточно. Правда, мне не известна система фокусировки вашего прибора, уважаемый Аобуаиуба…

От волнения я даже сумел правильно произнести имя изобретателя!

— Неважно, — послышался голос психа. — Я уловил движение вашей мысли и знаю теперь, о ком идет речь. Индуктор выбран, и я начинаю эксперимент. Назовите объект, к которому должна отойти сила Орена!

— Я бы и сам не прочь… — пробормотал я.

Лучше бы мне этот вариант никогда не пришел в голову!

Не знаю уж, как действовал прибор, сконструированный Аобуаиуба, — он ведь тоже состоял из воздуха, как и сам изобретатель. Но в следующую секунду я неожиданно для самого себя размахнулся и ударил рукой по стене палаты. Заметьте, это была стена из прочного сплава, но лопнула она, как бумага, и палата, будто воздушный шар, из которого выпустили воздух, начала падать на поверхность планеты.

— Спасите! — взвизгнул Пук Дан Шай, который до этого момента молча стоял рядом со мной и наблюдал за состоянием пациента.

Я сделал единственное, что и должен был сделать в такой ситуации, — нащупал на груди медальон, надавил на крышку и тем самым послал сигнал бедствия в Службу галактического спасения. Обычно этого было достаточно — спасатели являлись в течение тысячной доли секунды. Но сейчас, к моему ужасу, ничего не произошло — мы продолжали падать, Пук Дан Шай не переставал визжать, а Аобуаиуба, которому опасность разбить себе шею вовсе не угрожала, спокойно возился со своим прибором.

Я пришел в отчаяние. Сейчас у меня была сила моего племянника Орена, а он, следовательно, получил возможность воспользоваться моей слабостью. Иными словами, я пробил стену палаты, когда Орен случайно взмахнул рукой, а он вызвал Службу спасения, когда я решил, что пора это сделать. И сейчас бедняга Орен наверняка удивлялся неожиданному появлению в его комнате галактических спасателей.

Я ничего не мог предпринять, поверхность планеты приближалась слишком быстро. Мимо меня с визгом пролетел Пук Дан Шай, и я даже не успел схватить его за ногу.

Это был конец, и я подумал о том, что недавно хотел покончить счеты с этим неблагоустроенным миром. Но не таким же способом!

— Аобуаиуба! — неожиданно закричал Пук Дан Шай. — Индуктор — Иуабуу!

Я сразу почувствовал изменение в ситуации. Будто мощнейший воздушный поток поднял меня на своем гребне и медленно понес над территорией больницы навстречу заходившему светилу. Чуть ниже меня летел на воздушной подушке переставший визжать Пук Дан Шай, а темное облачко Аобуаиуба следило за нами сверху.

— Что такое? — крикнул я. — Что происходит?

— Аобуаиуба отключил вашего брата, — объяснил врач и перевернулся в воздухе, чтобы лучше видеть меня, — и подключил индуктором своего родственника Иуабуу. Кстати, именно этот тип засадил Аобуаиуба в нашу клинику. Они же там все из воздуха, их сила — это сила воздушных потоков, так что теперь, Шекет, постарайтесь не выходить из образа, пока мы не опустимся на землю.

Я уж постарался! Когда мы с Пук Дан Шаем тихо опустились перед главным корпусом клиники, врач скомандовал:

— Аобуаиуба! Можешь отключить прибор, все в порядке!

— Я получу патент? — прошелестел вопрос.

Пук Дан Шай бросил на меня выразительный взгляд, и мне ничего не оставалось как сказать:

— Да! Честное слово эксперта!

А как бы вы поступили на моем месте? Начали бы упрямиться, и тогда Аобуаиуба мог бы передать мне силу, с которой астероид врезается в планету? И что тогда? От больницы, от Пук Дан Шая, да и от меня самого ничего бы не осталось!

Вот и пришлось мне, вернувшись на Цереру, написать положительное экспертное заключение на изобретенный господином Аобуаиуба прибор. Написав, я изо всех сил (собственных, не заемных!) ударил кулаком по столу и навсегда зарекся давать сумасшедшим изобретателям какие бы то ни было обещания.

БЕЗ ОЗАРЕНИЯ

За что я люблю сумасшедших — они не способны скрывать своих намерений. Когда речь идет о благих намерениях — например, осчастливить человечество, — к словам пациентов клиники Пук Дан Шая можно относиться спокойно. Но если кто-то из безумцев вдруг заводит речь о том, что намерен покорить Вселенную, тут, я думаю, самое время принимать крутые меры, поскольку от желания до идеи не такой большой путь, а от идеи до ее воплощения путь еще меньше.

Поэтому, когда главный врач Галактической психбольницы позвонил мне и сообщил о том, что больной по имени Арузаур изобрел аппарат для уничтожения цивилизаций, я отнесся к его словам чрезвычайно серьезно и вылетел на Альтрогениб-2 ближайшим рейсом лучевого лайнера.

— Хорошо, что вы здесь, Шекет! — такими словами встретил меня Пук Дан Шай. — У нас в запасе всего час, чтобы предотвратить мировую катастрофу!

— Не нужно паниковать, — сурово сказал я. — Не знаю, что придумал этот ваш… э-э…

— Арузаур.

— Вот-вот. Не знаю, что он придумал, но для того, чтобы построить аппарат, ему нужны материалы, оборудование, а вы, надеюсь, не настолько легкомысленны, чтобы обеспечить психически ненормальное существо всем необходимым для…

— Арузаур утверждает, что никакое оборудование ему не нужно, — прервал меня Пук Дан Шай. — Он мог бы запустить процесс прямо сейчас, но решил подождать до полудня — из эстетических соображений. А полдень, как вы можете убедиться, наступит через пятьдесят четыре минуты!

— Так что же он изобрел, этот Арузаур?

— Не имею ни малейшего представления! — воскликнул Пук Дан Шай. — Пациент отказывается выдать мне формулу изобретения! Он желает говорить только с вами, экспертом Института, поскольку намерен получить патент на уничтожение разума во Вселенной сразу после того, как этот разум будет уничтожен.

— Не вижу Логики, — раздраженно сказал я. — Зачем ему патент, если не останется никого, кто бы пожелал оспорить его авторские права?

— Вы говорите о логике, Шекет? — вскричал врач. — Вы забыли, где находитесь!

— Ничего я не забыл, — заявил я, погрешив против истины. — И если у нас мало времени, не будем его терять. Где пациент?

Не говоря ни слова, Пук Дан Шай повел меня в ту сторону, где, как я уже знал, располагался корпус тихопомешанных обитателей планет с нейтронной жизнью. Никогда прежде я не имел дела с представителями нейтронных цивилизаций, они и здоровые представлялись мне чрезвычайно странными. Нейтронники обитали в недрах сверхплотных звезд, я даже слышал, что их находили (правда, мертвыми) в окрестности черных дыр. Размер взрослого нейтронника обычно не больше земной бактерии, а масса тем не менее достигает сотни килограммов, так что подержать нейтронника в руке вам не удастся, даже если вы наденете стальную перчатку.

Помещение, где содержались психически больные нейтронники, было похоже снаружи на батискаф — обычные материалы не могли выдержать давления, создаваемого телом нейтронника, и поддерживать его в подвешенном состоянии приходилось с помощью сверхмощных магнитных полей, к которым, впрочем, он привык на своей далекой родине.

— В чем, кстати, состоит его психическая болезнь? — спросил я Пук Дан Шая, когда мы вошли в приемный покой. — Чем Арузаур отличается от своих соотечественников?

— Он возомнил себя ураганом, Шекет, — объяснил врач. — Вы же знаете, какая у них в недрах нейтронных звезд толкучка! Каждый организм закреплен на своем, от рождения до смерти заданном месте. А этот Арузаур начал двигаться, равновесие нарушилось, и цивилизация чуть не погибла, Галактическая служба спасения едва успела отловить несчастного и доставить сюда.

— Так у него уже есть кое-какой опыт по уничтожению цивилизаций! — воскликнул я, не сдержав удивления.

Мы с Пук Дан Шаем подошли к стереоэкрану, показывавшему, что происходит в палате. Сначала я подумал, что там никого нет, но потом обнаружил висевшую в воздухе горошину. Разумеется, это был не сам Арузаур, а его личная капсула, где он разместился со всем возможным комфортом, включая транслятор речи. Именно с помощью этого транслятора он и произнес фразу, которая раздалась из динамика над моей головой:

— Я не уничтожаю цивилизаций, Шекет! — воскликнул Арузаур. — Это недостойно моего таланта. Я намерен уничтожить разумную жизнь во всей Вселенной. И хочу получить патент на изобретенный мной способ.

— Зачем вам патент… — начал я, но Арузаур перебил меня:

— Не говорите глупостей! Патент должен зафиксировать мое достижение для цивилизаций, которые возникнут в будущем.

— Логично, — согласился я, не желая вступать в спор. — Но чем вас не устраивают уже существующие разумные виды?

— Мы слишком много знаем! Мы уже исследовали все галактики и добрались до границ Вселенной в пространстве и до Большого Взрыва во времени! Еще немного, и во Вселенной не останется ничего, достойного познания. Жизнь станет скучной! Разум превратится в потребителя и начнет жить для собственного удовольствия!

— Разве это плохо? — осторожно спросил я.

— Разум должен познавать! — отрезал Арузаур. — А если он почти все уже познал, нужно его уничтожить, чтобы процесс познания начался заново!

— Вот поистине сумасшедшая идея, — пробормотал я, на что Арузаур ответил холодным молчанием.

До полудня оставалось десять минут, и я поспешил задать следующий вопрос:

— Чтобы дать экспертное заключение по вашей проблеме, я должен знать суть изобретения.

— Безусловно, — согласился Арузаур и после короткого молчания неожиданно заявил: — Теперь вы знаете суть, и я жду вашего решения.

Я хотел было сказать, что не привык, когда надо мной смеются, даже если смеются сумасшедшие, но тут будто молния сверкнула в моем сознании, и я понял, что действительно знаю все, что хотел рассказать мне безумный Арузаур! Я перевел растерянный взгляд на Пук Дан Шая, врач понял мое смущение и объяснил, беспокойно поглядывая на часы:

— Каждый нейтронник способен излучать мысли в виде узконаправленного пучка нейтрино. Я ничего не понял из вашей беседы, поскольку Арузаур направил луч точно в центр вашего мозга. Но сам эффект мне хорошо знаком, мы именно так и общаемся с больными нейтронниками. Скажите, Шекет, это изобретение… Оно действительно опасно?

— Это катастрофа! — мрачно сказал я и попытался как можно короче изложить Пук Дан Шаю суть изобретения Арузаура, поскольку стрелка на часах неумолимо приближалась к полудню и для спасения разумной жизни во Вселенной у нас оставалось всего три минуты.

— Все дело в том, что мы, люди, называем озарением. Можно всю жизнь собирать информацию и изучать проблему, но если не случится озарения, интуитивной догадки, по-настоящему крупная проблема так и останется нерешенной. Вроде бы все есть для решения, кроме самой малости, но… Если вас не осенило, открытие так и не будет сделано!

— Знаю, — согласился Пук Дан Шай. — Я как-то работал над созданием препарата, помогающего…

— Арузаур изобрел способ лишить разум счастья озарения! — воскликнул я, невежливо прервав врача, пустившегося в воспоминания. — Точечные удары нейтринным потоком — и готово! Вы будете всю жизнь биться над проблемой, и вас никогда не осенит.

— Всего-то? — с облегчением вздохнул Пук Дан Шай. — Я уж думал… Даже если Арузаур миллион лет будет вредить нам своим нейтринным пучком, сколько разумных он сможет лишить радости творчества? Ну сто, ну тысячу…

— Вы не понимаете! — воскликнул я. — Арузауру достаточно лишь раз отправить в пространство нейтринный луч определенной мощности и энергии, а дальше процесс пойдет по нарастающей, ведь во Вселенной существует нейтринный фон, который изменится и станет, в свою очередь, влиять на все мыслительные процессы! Если Арузаур ровно в полдень, как обещал, излучит свою мысль в форме нейтринного луча, цивилизации погибнут, потому что никто и никогда не сможет больше ничего изобрести или открыть!

— Нет ли тут противоречия, Шекет? — осторожно спросил Пук Дан Шай. — Если не будет изобретений, цивилизации попросту превратятся в общество потребителей — а ведь именно это так возмущает Арузаура! Разум-то от этого не погибнет…

— Погибнет! — воскликнул я. — Хватит рассуждать! До полудня двадцать секунд! Я, конечно, не варвар, но у нас нет времени собирать трибунал! Немедленно отключайте в палате Арузаура магнитное поле, ответственность я беру на себя!

— Но пациент умрет! — вскричал Пук Дан Шай. — Я врач, это абсолютно невозможно!

— Иначе погибнут все! Тут нет выбора — ведь и Арузаур погибнет тоже.

Пук Дан Шай продолжал пребывать в ступоре, он так и не смог решить возникшую перед ним моральную дилемму, пришлось мне самому отыскать на пульте регулятор магнитного поля и отвести его к нулю. До полудня оставалась одна секунда.

Что-то щелкнуло в палате, и бедняга Арузаур развалился под действием внутреннего давления на миллиарды не связанных друг с другом нейтронов.

Я убил разумное существо, пусть даже с психическим дефектом, и не испытывал по этому поводу угрызений совести.

— Что я скажу его родственникам? — прошептал потрясенный Пук Дан Шай.

— Правду, — сурово сказал я. — Вы объясните им, что нейтринный фон Вселенной, изменившись, сначала лишит нас радости озарения, а потом способности принимать решения. Сначала — важные, но скоро — любые. Вы не сможете выбрать: пойти направо или налево, выпить чай или кофе, встать с постели или спать до полудня… Разум есть способность выбирать. Иначе…

Я повернулся и пошел прочь. Пук Дан Шай плелся за мной и бормотал под нос:

— Чай или кофе… Убить или помиловать…

— Вот именно, — сказал я, не оборачиваясь. — Вы не сможете выбрать между добром и злом. И еще говорите, что это не гибель разума!

На Цереру я вернулся на рейсовом лучевике, и всю дорогу меня преследовало выражение муки во взгляде Пук Дан Шая. Я закрыл дверь, отключил коммуникаторы и повалился на диван. Непростое это занятие — спасать разум во Вселенной. Я еще не знал в то время, что мои проблемы с нейтронниками только начинаются.

НАГРАДА ЗА УБИЙСТВО

За свою довольно долгую жизнь мне неоднократно приходилось сидеть в тюрьме, а как-то раз я даже представал перед судом. Когда я служил в патруле времени, меня, помню, посадили в камеру древние афиняне и хотели сварить на медленном огне, приняв за лазутчика Спарты. А когда я спасал Атлантиду, меня приговорили к смерти за то, что я неправильно перешел улицу в главном городе атлантов, вызвав по неведению извержение небольшого вулкана. В обоих случаях обошлось без суда — меня вовремя вызволили мои коллеги-патрульные, и когда-нибудь я расскажу об этих приключениях.

Да, мне знакомы и тюрьмы, и суды, но всё-таки я с волнением ожидал, когда за мной пожалуют представители Галактического правосудия и привлекут к ответственности за убийство (иначе не назовешь!) разумного существа, представителя цивилизации, живущей в недрах нейтронной звезды НД-167743. Я-то знал, и доктор Пук Дан Шай мог подтвердить, что мой поступок был вынужденным актом самообороны, но это еще предстояло доказать!

Мои мрачные мысли неожиданно были прерваны словами, прозвучавшими в моей голове, как мне показалось, где-то в районе переносицы:

— Иона Шекет, я не ошибся?

— Кто это? — удивился я вслух, хотя и понял сразу, что на мысленные вопросы можно и отвечать мысленно.

— Иона Шекет, я не ошибся? — повторил тонкий голосок, и мне показалось, что меня что-то начало щекотать изнутри черепной коробки.

— Да, — раздраженно подумал я, — Иона Шекет. С кем имею честь?

— Очень приятно, — проговорил щекочущий голос. — Мое имя Зерадубер Седьмой Прим, я адвокат и буду представлять ваши интересы на процессе по обвинению вас в убийстве Зерацубера Восемнадцатого Три Штриха. Убийство совершено вами четыре часа и сорок минут галактического времени назад на планете Альтрогениб-2, в помещении психиатрической…

— Ага, — воскликнул я, — так этого беднягу звали Зерацубер Восемнадцатый с тремя штрихами? А вы что — его родственник, судя по имени? И где вы, собственно, находитесь, адвокат?

— В Зерацубере, конечно, — прощекотал голос. — Я же сказал — седьмой цивилизационный слой, уровень прим.

— Так вы — нейтронник? То есть я хочу сказать, житель нейтронной звезды, в которой проживал бедняга, которого я…

— Совершенно верно!

— Скажите, — полюбопытствовал я, — если вы находитесь сейчас в недрах Зерацубера, то как вы со мной разговариваете?

— Но это очень просто, — обиженно прощекотал адвокат. — Направленный нейтринный поток, что тут странного?

— Ну да, — согласился я. — Всю жизнь я только и делал, что принимал нейтринные послания.

Моя ирония так и осталась неоцененной, и Зерацубер Седьмой Прим продолжал как ни в чем не бывало:

— Я буду защищать вас по представлению Службы свободных адвокатов. Начало процесса через сорок две минуты, поэтому извольте изложить свою версию событий.

— Как через сорок две минуты? — возмутился я. — Я не могу! Я устал! А где ордер? Где камера предварительного заключения? Где мои гражданские права, наконец?

— Дорогой Шекет, — голос адвоката так щекотал мне изнутри черепа переносицу, что я готов был вывернуться наизнанку, чтобы почесать себе глазные нервы, — дорогой Шекет, суд и без того сделал достаточно много. Итак, изложите вашу версию, и я гарантирую вам минимальное наказание.

— Как вы можете что-то гарантировать заранее? — пробормотал я, но не стал дожидаться ответной щекотки и в нескольких словах поведал адвокату, как его психически больной соплеменник решил уничтожить разумную жизнь во Вселенной, и как я вынужден был в порядке самообороны рассеять на атомы беднягу Зерацубера Восемнадцатого Три Штриха.

— Понятно, — сказал адвокат, и мне даже показалось, что он зашелестел в моей голове какими-то бумагами, хотя, конечно, это было всего лишь субъективное впечатление. — Какого наказания вы добиваетесь? Я не могу требовать слишком многого, потому что ваше преступление ужасно — убийство есть убийство, какие бы благие цели оно не преследовало.

— Я надеюсь на оправдание, поскольку, как уже говорил…

— Об оправдании не может быть и речи! Убийство — это убийство, и вы сами в нем признались.

— Скажите, — подумал я, — а какова максимальная мера наказания, которой я могу быть подвергнут? Надеюсь, не казнь через повешение? Было бы затруднительно повесить меня, поскольку никакая виселица на поверхности нейтронной звезды не просуществует и секунды — ее раздавит поле тяжести…

— Не понимаю, что вы имеете в виду, — щекотнул меня адвокат. — Максимальное наказание, которое вы можете получить, — это звание почетного гражданина Зерацубера Первой Линии. Но я вряд ли смогу добиться такого судебного решения. На моей памяти — а я живу по земному счету одиннадцать миллионов лет семь месяцев три дня шесть часов тридцать три минуты и две… нет, уже три секунды… — так вот, на моей памяти звание почетного гражданина Зерацубера присуждалось всего однажды. Это был приговор по делу Зерацубера Сто Пятого Шесть Штрихов, который уничтожил три миллиарда нейтронных организмов, заставив сколлапсировать внутренний разумный слой. Вы убили всего одного Зерацубера, и вам столь суровый приговор не грозит. Апотому…

— Стоп, — прервал я словоохотливого адвоката. — Давайте внесем ясность. Звание почетного гражданина — это наказание или что-то противоположное?

— Это высокое наказание, к которому суд приговаривает за наиболее серьезные преступления, в число которых входит и убийство.

— Какое же это наказание? — продолжал недоумевать я. — Я убил Зерацубера! И меня же… А вы, адвокат, в чем ваша задача?

— Как это — в чем? Обвинитель будет требовать, чтобы вас ввели в состав Академии физиков Зерацубера, а мое дело — доказать, что с вас достаточно и простого звания Почетного гражданина!

— Меня наказывать собираются за убийство, в конце-то концов, или награждать? — в совершенном отчаянии что бы то ни было понять воскликнул и, для убедительности, хлопнул себя ладонью по лбу.

— Наказывать! — поддавшись моему настроению, воскликнул Зерацубер Седьмой Штрих.

— Скажите-ка, — вкрадчиво задал я провокационный вопрос, — а какова на вашем Зерацубере самая большая награда, которой удостаивают избранных?

— О! — Щекотка адвокатской речи так достала меня, что я принялся колотить себя обеими руками. — Самая большая награда, мечта каждого Зерацубера: распыление на частицы, полная нейтронизация, чтобы ни единого электрона… Но это практически невозможно…

— Итак, — сделал я свой вывод, — если я правильно вас понял, господин адвокат, то мечта каждого жителя вашей нейтронной звезды — это быть уничтоженным на веки вечные?

— Разумеется! Что в этом удивительного?

— Видите ли, — сказал я, — на приличных планетах разумные существа мечтают жить долго и счастливо, а за убийство, бывает, приговаривают к пожизненному заключению, поскольку смертная казнь на большинстве планет Галактики отменена.

— Ох, — вздохнул адвокат. — Мы, зерацуберы, или, как вы нас называете, нейтронники, практически бессмертны. Сгусток нейтронов, если он расположен в недрах нейтронной звезды, может существовать вечно — во всяком случае, пока существует Вселенная. Ну, проживешь миллиард лет, и так надоедает… Начинаешь мечтать об уничтожении! Но это невозможно. Как может один нейтронник уничтожить другого, если даже самой природе это не по силам? Иногда просишь приятеля: ну попробуй, давай соорудим ядерный канал, направим электронный пучок… Обычно ничего не получается. Но иногда возникают благоприятные условия, и кому-то из счастливчиков удается покинуть этот мир. Тогда его убийцу, естественно, судят и приговаривают, скажем, к почетному званию приват-доцента… Это в самом простом случае.

— Понятно, — произнес я задумчиво. — А что мне будет, если я явлюсь на ваш Зерацубер и уничтожу весь верхний цивилизационный слой?

— О! — Щекотка адвоката была полна экстаза. — Вас приговорили бы к высшей мере! Может, даже сделали бы руководителем всей нашей Академии! Я мог бы быть вашим адвокатом, кстати говоря. Но неужели у вас есть способ совершить то, о чем вы говорите?

— Нет, — признался я после короткого раздумья. Действительно, откуда у простого эксперта по безумным изобретениям такие возможности? Чтобы снять слой с нейтронной звезды, нужна такая энергия, какую вряд ли вырабатывают за год все энергостанции Солнечной системы!

— Жаль, — сказал адвокат и продолжил с неожиданным воодушевлением: — Но ведь вы сумели разделаться с Зерацубером Восемнадцатым Три Штриха! Почему бы вам не сделать этого, например, со мной? Конечно, второго убийства мои соплеменники вам точно не простят и обязательно приговорят к пожизненной должности декана исторического факультета Главного университета Зерацубера. Но если вы считаете, что такое наказание вас устроит…

— Не думаю, — сказал я. — Плохо представляю, как бы я стал преподавать студентам, которых не смогу увидеть даже в микроскоп.

— Жаль, — повторил адвокат и неожиданно заговорил настолько сухим и официальным тоном, что у меня в голове даже чесаться перестало: — Итак, Иона Шекет, суд только что состоялся и вынес свой вердикт. Мое слово защитника было, конечно, принято во внимание, тем не менее избежать наказания не удалось. Вы приговариваетесь к почетному званию заслуженного эксперта Академии наук Зерацубера. К исполнению обязанностей можете приступить в любое угодное для вас время. На этом мои обязанности считаются исчерпанными, и я прерываю диалог.

— Погодите! — воскликнул я, но было поздно: щекотка прекратилась, адвокат Зерацубер Седьмой Штрих исчез из моего сознания.

Как и сорок минут назад, я сидел на диване в своем кабинете на Церере, но теперь я ощущал себя не убийцей, а благодетелем. Что до нового звания, то не думаю, что меня оно могло отяготить. В конце концов, разве я не был почетным членом десятка других Академий и доктором самых разнообразных наук?

Я вздохнул, отер со лба пот и поблагодарил небо за то, что родился человеком, а не нейтронником, вынужденным жить столько, сколько существует Вселенная.

СПАСИТЕЛЬ ВСЕЛЕННОЙ

Память — странная штука. Думаешь о чем-то, и вдруг из так называемой глубины подсознания поднимается воспоминание, которое тебе в данный момент совершенно ни к чему. А в иной момент и хочешь вспомнить, что было, к примеру, надето на моей бывшей жене в тот момент, когда она сражалась с бигурами на Аклоне-5… И не вспоминается.

Это я к тому говорю, что диктуя как-то компьютеру рассказ о моих удивительных приключениях, я неожиданно вспомнил Чипакутра Экива. Зачем, скажите на милость, мне нужно было вспоминать этого заносчивого типа, возможно, даже гения, но всё-таки очень неприятную личность? Однако ухмылявшиеся физиономии Экивы так и стояли перед глазами, мешая сосредоточиться, и я сказал компьютеру:

— Погоди-ка… Я вспомнил одного типа, и, пока не забыл, давай-ка запишем…

— Эти люди, — заявил компьютер, — так непостоянны. А Шекет так и вовсе не способен сосредоточиться даже на полчаса.

Я пропустил выпад мимо ушей, поскольку хорошо знал характер своего компьютера.

— Готов? — спросил я.

— Ну, — нетерпеливо сказал компьютер.

— Чипакутр Экив был рожден на Иштихе-2, — начал я, — и это уже говорит о многом. У них там все двоится, поскольку в недрах планеты находится небольшая черная дыра, искажающая силовые линии пространства-времени. Очень интересно для экскурсантов, но для коренных жителей — источник неприятностей. Если они строят город, то точно такой же появляется сам по себе на противоположной стороне планеты. Когда рождается младенец, у него непременно либо две головы, либо два туловища, либо сам он раздваивается и живет как бы двумя жизнями сразу. Так вот, Чипакутр Экив обладал двумя физиономиями на одной голове, и зрелище это было настолько непривычным, что даже я, много чего повидавший на белом свете, пришел в смятение, когда этот тип явился ко мне на прием и заявил, что сделал гениальное изобретение.

— Я изложу, а вы слушайте, — сказал Чипакутр Экив, и я, еще не придя в себя от изумления, спросил:

— Кого из вас слушать?

Дело в том, что оба рта посетителя говорили разом, и хотя сказанные слова были одинаковы, звучали они не одновременно, что создавало очень неприятное ощущение эха.

— Я здесь один, — недовольно сказал Чипакутр Экив обоими ртами, причем первый рот скривился в усмешке, а другой мило улыбнулся, будто девица, которой сказали, что она похожа на свою покойную бабушку.

— Я веду запись беседы, — сухо сказал я, — и звуковая интерференция, создаваемая вами, не способствует качеству…

Четыре глаза Чипакутра Экива уставились на меня — два со злостью, два — с недоумением, но мозг-то у посетителя был один, и принятое им решение всё-таки обладало определенной логикой, а не шизофренической раздвоенностью.

— Излагать суть изобретения будет мое левое лицо, — заявил посетитель, — а отвечать на ваши вопросы — правое. Устроит?

— Безусловно, — поспешно согласился я.

— Замечательно, — сказал левый рот, в то время как правый демонстративно поджал губы. — Итак, речь пойдет о том, что в недалеком будущем нашу Вселенную ожидают неприятные времена. Если говорить точно — катастрофа.

— Вот как? — Я не смог сдержать саркастической усмешки. С подобными типами я уже встречался. Размышлять они могут только о мироздании в целом, а сами не отличают метеор от метеорита. — И сколько же нам осталось?

— Восемнадцать месяцев, — сообщил правый рот, в то время как левый застыл, выставив на обозрение сотню маленьких зубов.

— Значит, я еще успею получить отпуск и устроить свои дела, — констатировал я. — Но если Вселенную ожидает гибель, то зачем вы хотите получить патент на изобретение? Ведь оно все равно никому не понадобится!

— Мое изобретение, — сказал левый рот, — поможет избежать катастрофы, если вы изволите наконец выслушать меня до конца.

Я молча кивнул и закрыл глаза, чтобы не видеть игры эмоций на обеих физиономиях Чипакутра Экива.

— Да будет вам известно, что Вселенная расширяется, — заявил изобретатель таким тоном, будто сам только что обнаружил это удивительное обстоятельство. — Более того, расширение замедляется и может в конце концов смениться сжатием.

— Это давно известно, — не удержался я от замечания. — Расширение сменится сжатием примерно через тридцать миллиардов лет.

— Чушь! — воскликнул Чипакутр Экив. — Вселенная расширяется как мяч, в который вдувают воздух. Вы были ребенком, Шекет? Подозреваю, что да. Вы надували воздушный шар? Тогда вы знаете, что сначала дело идет легко, и шар увеличивается на глазах. Но потом становится все труднее вдувать новую порцию воздуха и наконец… Что наконец, Шекет?

Я открыл глаза и увидел, что Чипакутр Экив замер в ожидании ответа. Оба его рта расплылись в презрительной ухмылке — он воображал, что я не смогу ответить!

— Возможны два варианта, — сухо сказал я. — Первый: вы перестаете вдувать воздух, и шар постепенно сжимается. Второй: вы продолжаете, и шар в конце концов лопается.

— Вы не так глупы, каким кажетесь, — пробормотали оба рта.

— Да, — признал я. — Мне все это говорят. Однако вы меня заинтересовали! Вы полагаете, что наша Вселенная может лопнуть, будто воздушный шар?

— Конечно! Это очевидно! Вы сами признали: расширение все время замедляется. Значит, оно или сменится сжатием — через десятки миллиардов лет, или… Все лопнет, Шекет! И произойдет это очень скоро, по моим расчетам — лет через сто или сто двадцать. Вы-то столько не проживете, но ваши дети…

— У меня нет детей, — сказал я.

— Предусмотрительно, — похвалил Чипакутр Экив. — Тогда подумайте о племянниках и остальном человечестве, не говоря о разумных существах с иных планет — например, обо мне!

— Подумал, — сказал я, — и мне ужасно жаль, что Вселенная вот-вот лопнет. Но что я могу сделать?

— Дать патент на мое изобретение, и я спасу Вселенную!

Конечно, как я не догадался? А если я откажу в патенте, то пусть Вселенная лопается? Все изобретатели — ужасные эгоисты, дискет в руке для них важнее звезд в небе.

— Оставьте заявку, — предложил я, — и приходите завтра, я сообщу свое заключение.

— Нет, — твердо сказал Чипакутр Экив, скорчив обе физиономии в страшных гримасах. — Сейчас! Я не могу доверить столь ценные материалы…

Пришлось согласиться — а как бы вы поступили на моем месте? К тому же мне хотелось знать, что произойдет со Вселенной, когда она лопнет.

И знаете, то, что продемонстрировал мне Чипакутр Экив, впечатлило. Изобретатель использовал старый, как век, метод виртуальной реальности — иными словами, погрузил меня в свой компьютер, я даже и воспротивиться не успел. Что-то хрюкнуло, щелкнуло, и я ощутил себя Вселенной — не более не менее.

Пренеприятное ощущение, должен признать. Вы можете вообразить себя воздушным шаром, в который вдувают воздух? Ну так это цветочки по сравнению со Вселенной, в которой возникает и расширяется новое пространство. Какая-то сила растаскивала меня в разные стороны, и я чувствовал, что вот-вот… нет, не лопну, это была бы слишком легкая смерть! Я стану другим, не буду больше самим собой, и мои внутренние органы — все эти печенки-селезенки — заживут своей жизнью в другом пространстве, а из мозга моего понаделают пончиков, и кто-то будет их есть, ухмыляясь и думая о том, что был, дескать, такой Иона Шекет, да вот лопнул, и туда ему, сами понимаете, дорога…

Мог я пережить такое?

Когда Чипакутр Экив выпустил меня из своего компьютера, я с трудом пришел в себя, выпил холодного пива, посетителю, конечно, не предложил — для аборигенов Иштихи-2 пиво все равно, что для нас серная кислота, — и сказал, не узнавая собственного голоса:

— Ваше предложение!

— Давно бы так, — скривились губы у левого лица, а правое стало таким важным, будто речь шла не более и не менее, как о спасении Вселенной. Собственно, так ведь и было!

— Проще всего объяснить суть моей технологии, — сказал левый рот Чипакутра Экива, в то время как правый ухмылялся, демонстрируя собственное превосходство, — с помощью виртуальной технологии.

— Нет! — твердо сказал я. — С меня достаточно демонстрационного показа. Излагайте теорию.

И Чипакутр Экив изложил: левый рот произносил заученный текст, а правый отвечал на мои вопросы, которых было, конечно, великое множество.

Если вкратце, то Чипакутр Экив изобрел машину для отсасывания пространства из нашей Вселенной. Как если бы вы надували шарик, а в это время ваш приятель выпускал из шарика воздух, проделав в нем маленькое отверстие. Вселенная перестала бы расширяться, галактики застыли бы на месте, и все стало бы хорошо — навсегда.

И все бы ничего, но вот что меня смутило в предложении Чипакутра Экива: оказывается, единственными разумными существами, способными работать с его приборами, были аборигены Иштихи-2. В общем, без моего клиента и его сородичей Вселенной не жить.

И если я выдам патент, раса Чипакутра Экива заберет себе такую власть — не над Вселенной, а над всеми остальными цивилизациями, жизнь которых окажется в зависимости от настроения жителей Иштихи-2, — перед которой тирания Чингиз-хана или Сталина окажется милой прогулкой по холмам истории.

Но если я откажу в патенте, Вселенная лопнет, и произойдет это всего через какую-то сотню лет!

Хороша была дилемма, не правда ли? Как бы вы поступили на моем месте? Решать, между прочим, нужно было в считанные секунды, обе физиономии Чипакутра Экива превратились в злые маски, и терпение его грозило вот-вот лопнуть, предварив участь Вселенной.

— А вы успеете изготовить вашу аппаратуру для отсасывания пространства? — спросил я, чтобы выиграть время.

— Да, — нетерпеливо сказал Чипакутр Экив, — если вы немедленно выдадите патент.

— Хорошо, — согласился я, и обе морды изобретателя озарились радостными улыбками. — Но по нашим условиям вы должны будете изготовить и продемонстрировать опытный образец.

— Да-да, — сказал Чипакутр Экив. — Пожалуйста, какие проблемы?

— Никаких, — пробормотал я, и минуту спустя вожделенное удостоверение оказалось введенным в компьютер Института безумных изобретений. Чипакутр Экив на радостях даже забыл попрощаться. Я лишь успел крикнуть ему вслед:

— Имейте в виду! Без опытной демонстрации патент недействителен!

— Да! Да! — воскликнули оба рта, и Чипакутр Экив навсегда исчез из моего поля зрения.

Я облегченно вздохнул и подумал, что именно обо мне, Ионе Шекете, благодарные потомки будут вспоминать как о спасителе Вселенной. Ведь для того чтобы продемонстрировать действие аппаратуры, Чипакутру Экиву придется сначала создать аналог нашей Вселенной, дождаться, пока в его изделии возникнут недопустимые напряжения… Пусть потрудится.

А я тем временем разберусь в том, действительно ли нашей родной Вселенной угрожает скорая гибель. У меня, в конце концов, были знакомства в мире духов, а им известно гораздо больше, чем нам, простым смертным.

ВО ВСЕХ МИРАХ

Годы моей работы в Институте безумных изобретений я вспоминаю с ностальгией — это было светлое время, когда я узнавал много нового, часто странного, иногда глупого, но всегда интересного. Конечно, клиент попадался разный — изобретатели вообще существа сложные, особенно те из них, кто принадлежал к цивилизациям негуманоидного типа. Чего стоит один Бурбакис с его планетами, каждая из которых была действительно плодом безумной фантазии!

Хорошее было время, я еще расскажу о нем немало историй. А ушел я из Института не по своей воле — руководство обвинило меня в превышении полномочий, хотя, как мне казалось, я ни сном, ни духом не предполагал, что поступаю не так, как требуют служебные предписания.

Впрочем, по порядку.

Я уже привык к тому, что Пук Дан Шай, главный врач Галактической психиатрической клиники на Альтрогенибе-2, звонил мне в начале рабочего дня и сообщал о том, что очередной его пациент изобрел нечто такое… такое… Тут добрый Пук Дан Шай начинал заикаться от восторга, и мне приходилось бросать все дела, мчаться на Альтрогениб-2 и разбираться в ситуации. Обычно восторги врача оказывались преувеличенными, но несколько случаев были действительно весьма примечательны.

Поэтому я не удивился, когда Пук Дан Шай появился в поле моего стереовизора и возопил:

— Шекет, умоляю, скорее! Мы потеряем или изобретение, или пациента!

Я знал, что спорить с Пук Дан Шаем так же бессмысленно, как пытаться остановить разбегание галактик. Пришлось отложить отчет и лететь на Альтрогениб-2. Через два часа пустого времяпрепровождения в нуль-пространстве я оказался на посадочном поле клиники, и врач встретил меня словами:

— Это изобретение перевернет мир!

— Только этого не хватало, — возмутился я.

Пациент, к которому привел меня Пук Дан Шай, представлял собой столик на гнутых ножках, на котором стоял большой граммофон производства примерно начала двадцатого века. Из рупора граммофона лились чистые звуки странной мелодии. Я обернулся к Пук Дан Шаю:

— Что с переводом? Я не понимаю языков музыкалоидных цивилизаций — мне в детстве на ухо наступил медведь.

Пук Дан Шай быстрым движением воткнул мне в мочку уха иглу-переводчик, и я услышал:

— Какое счастье, что вы посетили меня, господа! Я изобрел наконец способ совмещения видимого со слышимым, и мне осталось совсем немного, чтобы совместить слышимое с осязаемым. Если вы потерпите две-три минуты…

И сразу, без перехода:

— Ваше величество, я ваш преданный слуга, сегодня же я выполню ваше поручение, и вы получите полную информацию.

И тут же:

— Доклад, который я вам прочитаю, уважаемые слушатели, касается принципов перемещения между параллельными пространствами с различно расположенными симметриями…

— У вашего пациента, видимо, классический случай галактической шизофрении, — сказал я, вытаскивая переводчика из мочки уха. — Он ощущает себя то собой, то каким-то слугой короля, то докладчиком на конгрессе…

— Да, — кивнул Пук Дан Шай, — такой диагноз поставили бедняге Соль-Си-До-Фа-диезу мои коллеги в центре обследований. На самом деле все гораздо сложнее. Именно поэтому я вызвал вас, Шекет, а не своих коллег психиатров.

— Видите ли, — продолжал главный врач, немного успокоившись и отведя меня в сторону от дрыгавшего ногами и извергавшего мелодии столика, — Соль-Си-До-Фа-диез уникален, поскольку, единственный из известных мне разумных существ, живет одновременно в четырех различных мирах. Физически он существует в нашем мире — вы можете в этом убедиться, подойдя и потрогав поверхность Соль-Си-До-Фа-диеза своими руками. Но видит пациент вовсе не наш мир, а какой-то другой. Слышит он при этом звуки из третьего мира, а осязает своими присосками мир совсем уже четвертый. Это само по себе способно доставить массу неудобств — представьте, что вы живете в одном месте, видите другое, слышите третье, а ощущаете четвертое! Но у Соль-Си-До-Фа-диеза ситуация еще сложнее и неприятнее — миры его сознания меняются местами чуть ли не каждые пять минут! Сейчас он, к примеру, видит то, что происходит в какой-то, скажем, Вселенной номер один, слышит то, что делается во Вселенной номер два, а ощущает происходящее во Вселенной номер три. Через минуту он видит Вселенную-два, слышит Вселенную-три, а ощущает Вселенную-один.

— Кошмар! — искренне посочувствовал я бедняге Соль-Си-До-Фа-диезу. — И что, все эти Вселенные реальны? Они не являются плодом его больного воображения?

— У Соль-Си-До-Фа-диеза вообще нет воображения, Шекет! Он сообщает только то, что доступно органам его чувств.

— Как же я буду общаться с вашим пациентом, если он видит, как вы сказали, Вселенную-два, а слышит Вселенную-три?

— Только мысленно! Только через аппарат для лечения шизофрении, который позволяет общаться с пациентами на эмоциональном уровне. Идемте сюда…

И Пук Дан Шай ввел меня в маленькую кабинку, из которой можно было наблюдать за тем, как Соль-Си-До-Фа-диез, перебирая ногами на манер арабского скакуна, бродил по палате, то и дело натыкаясь на препятствия, которые, судя по всему, существовали вовсе не в нашем мире, а в каком-то другом. Нацепив мне на виски датчики-присоски очень старой модели, Пук Дан Шай сказал:

— Задавайте вопросы.

И я мгновенно оказался в океане звуков — это были симфонии, наложенные на сонаты с примесью фортепьянных концертов и переложений для гитары. Щелчок — и все эти мелодии, от которых я сам чуть было не сошел с ума, превратились в обычную речь, сбивчивую, правда, но вполне разумную:

— Шекет, как хорошо, что Институт всё-таки заинтересовался моим изобретением! Вам откроются новые миры! Как хорошо, что вы увидите холмы Иссазара…

— Должно быть, вам очень трудно жить, — осторожно заметил я. — Если видеть одно, слышать другое, а осязать третье…

— Очень трудно, очень! Я вижу мир короля Густиара, но совершенно не слышу того, что там происходит. А слышу я все, что делается в мире Аврита, где сейчас происходит совещание по проблеме перекрестных восприятий.

— Простите, — сказал я, — я хотел бы знать, в чем состоит заявленное вами безумное изобретение.

— Вот его формулировка: «Аппарат для рассортировки визуальных, слуховых и тактильных ощущений». Мой аппарат даст вам всем возможность жить одновременно минимум в четырех мирах.

— У нас есть личности, которые воображают, что живут именно так, — заметил я. — Мы называем их шизофрениками и лечим. Кстати, вас здесь пытались лечить именно от этой болезни.

— Я здоров! А вы не понимаете, как это интересно — проживать одновременно четыре жизни. Мой аппарат позволит вам проживать сразу столько жизней, сколько захотите — сто, двести, миллион! Полнота жизни станет необыкновенной!

— Как это возможно? — скептически осведомился я. — Три мира — да, я понимаю. Видеть одно, слышать другое, осязать третье. Могу даже добавить обоняние и вкус — четвертый и пятый миры. Но миллион…

— Именно миллион! Я использовал ваш, Шекет, принцип дробления во времени. Каждое мгновение вы ощущаете один из миров, в следующее мгновение другой, потом — третий. И все это складывается последовательно, и вы одновременно ощущаете все миры…

— Господи! — воскликнул я. — Избавь нас от этого кошмара! Согласен, это действительно безумное изобретение…

— Которое в миллион раз расширяет рамки вашего унылого существования!

— Пусть так. Но сознание не приспособлено к…

— Чепуха! Сознание вполне нормально воспримет и миллиард миров, нужна только тренировка, это будет темой моего следующего изобретения. Я готов хоть сейчас продемонстрировать вам работу моего аппарата.

— Как? — удивился я. — Вы сумели построить опытный образец?

— Разумеется! В том мире, с которым я связан осязательными ощущениями.

— А… — разочарованно сказал я. — Ничего не получится. Аппарат ваш находится в том мире, а я — в этом.

— Вы не понимаете, Шекет? Аппарат может дробить ваше восприятие миров, но может и объединять их, а потому… Сейчас я включу…

Я не мог воспрепятствовать: столик с граммофоном дрыгнул всеми четырьмя ножками, переключив, должно быть, что-то в другом мире, и сразу…

Я прошу у читателя прощения. Описать словами то, что я испытал в последовавшие три минуты, у меня нет возможности. Согласитесь, никакая бумага и никакое компьютерное пространство не выдержат, если рассказывать о жизни одновременно в пятидесяти шести мирах — именно столько вкатил мне Соль-Си-До-Фа-диез, будь он неладен!

Когда аппарат отключился, я помнил только то, что это было кошмарно, замечательно, волнующе, отвратительно, великолепно и подло. Все остальное смешалось в цвете, породив полную белизну в воспоминании. И в звуке смешалось тоже, отчего возник шум, который, должно быть, существовал до того, как Господь сотворил Вселенную из хаоса.

Несколько минут (а может — час?) я сидел, тупо глядя в пустую стену, а потом сделал то единственное, что, как мне казалось, должен был сделать.

— Включите-ка аппарат на минутку, — обратился я к Соль-Си-До-Фа-диезу, и когда воодушевленный изобретатель вновь дрыгнул своими конечностями, я мгновенно нащупал (интересно, в каком из миров мои ощущения в тот момент находились?) гладкую поверхность столика с граммофоном, надавил на нее всем весом, ощутил хруст и… не успел перескочить в другой мир.

Передо мной была палата Соль-Си-До-Фа-диеза, а сам пациент неподвижно застыл посреди комнаты — ну действительно столик, да и только.

— Вы его убили, Шекет! — гневным шепотом произнес Пук Дан Шай, стоявший рядом со мной.

— Я его вылечил, — буркнул я. — И спас мир от изобретения, которое могло бы нас просто уничтожить. Ведь, по сути, этот Соль-Си-До-Фа-диез изобрел такой наркотик, от которого нет спасения. Жить в миллионах миров одновременно!

— Вы его убили, Шекет, — продолжал повторять Пук Дан Шай. — Зачем вы это сделали?

Ну что я мог объяснить? Я молча отстранил врача от двери и вернулся на Цереру с сознанием выполненного долга.

Не прошло и часа, как мне сообщили, что я уволен, поскольку превысил полномочия. Я ведь эксперт по безумным изобретениям, верно? Почему же я взялся лечить галактическую шизофрению и довел пациента до летального исхода?

Надеюсь, что читатель, которому я рассказал все, что действительно произошло в палате Соль-Си-До-Фа-диеза, не станет обвинять меня в том, в чем я не виновен. К тому же я вовсе не жалел, что расстался с Институтом безумных изобретений, ведь это позволило мне вернуться к деятельности, которую я так любил много лет назад.

Впрочем, это уже другая история.

Оглавление

  Николай Казаков Запоздалое Признание

    Глава первая

    Глава вторая

    Глава третья

    Глава четвертая

    Глава пятая

    Глава шестая

    Глава седьмая

    Глава восьмая

    Глава девятая

    Глава десятая

    Глава одиннадцатая

  Песах Амнуэль Институт Безумных Изобретений

    ИДЕЯ ВПРИКУСКУ

    СКАЖИТЕ СЛОВО!

    ОДИНОКИЙ СПАСАТЕЛЬ

    ПРИЯТНО ЛИ БЫТЬ БАБОЧКОЙ

    ПЛАНЕТА-ЩУПАЛЬЦЕ

    ПЛАНЕТА-МАГНИТ

    МОЛЧАЛИВАЯ ПЛАНЕТА

    ПЛАНЕТА СЧАСТЬЯ

    ИСТОРИЧЕСКИЙ МУЗЕЙ

    ПЛАНЕТА МЕСТИ

    БЕСЕДА С СОБОЙ

    ВЗЯТКА ДЛЯ ШЕКЕТА

    БЕЗУМНЫЙ И СУМАСШЕДШИЙ

    ЧУЖОЕ СЧАСТЬЕ

    С ПОЗИЦИИ СИЛЫ

    БЕЗ ОЗАРЕНИЯ

    НАГРАДА ЗА УБИЙСТВО

    СПАСИТЕЛЬ ВСЕЛЕННОЙ

    ВО ВСЕХ МИРАХ