Невесть [Алекс Тарн] (fb2) читать постранично

Алекс Тарн Невесть

Есть стихи, которые просто куплеты — для забавы, типа частушек, или просто так, или по случаю даты. А есть такие, которые вмещают целую жизнь. Веня тут сказал бы: «Целый мир». Для него это слово «мир» всегда было важнее и больше «жизни», даже когда речь шла о его собственной жизни. Чушь ведь, правда? Иногда его трудно было понять, моего Веню. И слово «мир» — типичный тому пример. Для меня оно всегда оставалось пустым звуком, хотя и висело белыми буквами на красном фоне чуть ли не на каждом углу. Вот «жизнь» — это понятно, это ощутимо: приложи пальцы к шее — вот она, бьется, торопится невесть куда. Вот-вот… Правильно вы заметили. «Невесть ушедшая куда».

Веня говорил, что там, в стихотворении, не зря стоит именно «невесть». Мол, имеется в виду невеста. Типа того, что отрада — это невеста, а невеста — это молодость и счастье, и белое платье с фатой, и общая легкость дыхания, когда воздух вкусен, а радость сама ложится тебе под ноги с каждым звонким весенним утренником.

Мы-то с ним встретились летом. Черемуха, может, и не цвела, не помню… а когда она цветет? В июне? В июле? Ну ладно, неважно. Пусть будет «цвела», как в той блатной песне, на которую вы намекаете. Мне-то что. Ведь даже если она и не цвела, ноздри мои все равно были до отказа забиты сладким и дурманящим запахом молодой жизни.

А вот платье свое я помню точно, в деталях. Крепдешиновое, темно-синее, почти черное, в белую горошку — вот такую, не мелкую, но и не слишком крупную, в самый раз. Это было настоящее платье, доставшееся мне по случаю, от одной знакомой, дальний родственник которой был женат на француженке. Я этой француженки в жизни не видела, но знакомая говорила, что жуткая уродина. Жуткая. Наверное, поэтому она приехала из своего Парижа искать счастья в нашем колесе. Просто никто не брал, вот и… Что такое «колесо»? — «Колесом» Веня называл все это… Ну как это «что»? — Мир, страну, Россию, вот что. Колесо. Только не то колесо, на котором едут, а то колесо, на которое кладут.

Но это все уже потом… потом… а тогда было это платье в горошку, и сумасшедший черемуховый цвет, и сна ни в одном глазу — только счастье и забытье, а потом снова счастье. По-моему, я получила его за так, даже не платила — я имею в виду платье, а не счастье… за счастье-то приходится платить всегда, это всякий знает… а кто не знает, тот просто никогда не бывал счастлив по-настоящему.

У него была исключительная особенность, у этого платья. Оно гладило мне тело, как руки любовника… что-то невероятное… я все время чувствовала его на своих бедрах, на груди, на спине и на животе, и это сводило с ума, просто сводило с ума, уж можете мне поверить. Удивительно сексуальное платье. И оттого я сама была заряжена на любовь, как шаровая молния. Когда я проходила по улице, мужики вытягивались по стойке смирно, а их толстые, неповоротливые, дурно одетые женщины возмущенно поджимали губы, как будто я появилась на людях в чем мать родила. И они были правы, эти тетки, потому что, честно говоря, то платье в горошку выглядело откровеннее самой голой наготы.

Неудивительно, что Веня сразу втрескался по уши, едва лишь увидел меня на той вечеринке. И хотя мне было к такому не привыкать, я тоже обратила на него внимание — уж больно неловок он казался на фоне остальных парней, которые выпячивали грудь колесом и передвигались вразвалку, отклячив напряженные зады, ну что твои петухи. Конечно, я танцевала со всеми напропалую — не пропадать же вечеру — а Веня смотрел на меня из своего угла, как свихнувшийся астроном смотрит на пылающую за окном звезду, краше которой нет и не может быть на всем белом свете. И этот взгляд гладил меня почище платья, так что к концу вечера я уже знала будущее — свое и Венино — знала не хуже того попугая на Кондратьевском рынке, что вытаскивает записки с судьбой из разукрашенной картонной коробки.

А потом я встала уходить, и претенденты на «пойти провожать» все как один напряглись и навострили ушки, а самый наглый из них уже поднялся, с мнимой уверенностью сгребая со стола сигаретную пачку и поглядывая на меня снисходительно и одновременно моляще, и тогда я сказала, обращаясь к Вене: «Молодой человек, не проводите ли одинокую девушку до ее домика в Коломне?» — и пошла прямо к нему в угол делать реанимацию, потому как он перепугался настолько, что явно балансировал на грани жизни и смерти.

Я и поцеловала его первая, в тот же вечер, в парке, вернее даже не в парке, а на очень удобном кладбище, куда мы забрели, и не только поцеловала. Идти нам было некуда, ну то есть совершенно, да и зачем было куда-то идти, когда запах черемухи, или счастья, или не знаю чего там еще щекотал нам ноздри, и вокруг чернела мягкая летняя ночь? Мы нашли удивительно уютную скамейку, на которой, как говорят сегодня,