Брожение [Владислав Станислав Реймонт] (fb2) читать онлайн

Книга первая

— Пан начальник, доктор телеграфирует, что прибудет товарным в час. Вы, наверно, договорились с ним заранее?

— А вам-то какое дело? — проворчал начальник станции, взяв телеграмму.

Смущенный телеграфист поспешно отошел, сел у аппарата, погрузил длинные нервные пальцы в льняные волосы и уставился в окно на туманный осенний день. Тишина была разлита вокруг, станция, казалось, вот-вот потонет в скуке, холоде и сырости. Однообразно и усыпляюще стучал по стеклам дождь, связывая небо и землю миллиардами серых косых волокон. С невыносимой монотонностью тикали в высоком футляре часы, обращенные циферблатом к перрону.

Телеграфист не мог усидеть на месте и, покосившись на открытую дверь кабинета начальника, встал и начал ходить на цыпочках взад и вперед по комнате. Он то поглядывал на блестевшую, как зеркало, мокрую платформу, то, прижав к стеклянной двери лоб, прислушивался к звукам фортепьяно, долетавшим со второго этажа. Но ритмы этой музыки еще больше действовали ему на нервы. Он снова подсел к аппарату и принялся писать письмо:

«Мамуся, дорогая, мне так грустно, что хочется плакать. Здесь сыро, холодно, отвратительно. Я просто в отчаянии! Долго ли я буду, родная, торчать в этом Буковце? Да и нездоровится мне. Вчера болело под левой лопаткой, я натер камфарой — прошло, а вот сегодня язык совсем белый и аппетит пропал. Впрочем, утка, которую ты мне прислала, особенно начинка, бесподобна!

Корзину возвращаю. Там шесть пар грязных манжет и ботинки, которые надо починить. Мамуся, может, купишь и пришлешь светло-лиловые перчатки с черной вышивкой? Сегодня я так расстроился, что даже испугался, как бы не повредило здоровью. Помнишь зеленых лягушат, привезенных дядюшкой из Вены? Их разбила жена Анджея. Они были такие чудесные и страшно всем нравились. Мамуся, фланелевую курточку пора выслать: не сегодня-завтра наступят морозы. Покупать новую незачем, думаю…».

Пришлось сунуть письмо под бумаги: аппарат просигналил, и с катушки поползла узкая бумажная лента. Телеграфист принялся читать отпечатанные на ней знаки. В комнату меж тем вошел смотритель Сверкоский — чернявый долговязый мужчина с жиденькой растительностью на лице, беспокойными темными глазками, сутулый, в коротком светлом полушубке, высоких сапогах и капюшоне.

— Амис, иди сюда, мой песик! Амис, родной, ну подойди ко мне! — ласково стал подзывать он собачонку. Та стояла у двери, беспокойно посматривая на хозяина, затем села на пороге, завиляла хвостом, но войти побоялась.

Телеграфист крикнул Сверкоскому:

— Закрой дверь — холодно!

— Амис, что я говорю! — уже строже позвал Сверкоский.

Собачонка жалобно заскулила и поползла к его нотам: Сверкоский схватил ее за шиворот и бросил на середину комнаты. Собачонка пискнула и юркнула под клеенчатый диванчик, на который тут же уселся ее хозяин, хмурый и недовольный, как октябрьская погода. Он согнулся вдвое, словно перочинный ножик, уперся локтями в колени, опустил голову на руки и некоторое время сидел молча. Взгляд его скользнул по закиданному окурками полу, остановился на большом коричневом ящике с белой надписью «Аптечка — станция Буковец» и стал следить сперва за мухами, лениво ползавшими по полу, потом за сапогами телеграфиста, постоянно менявшими свое положение, и, наконец, за бумажной лентой, которая, разматываясь с катушки, змейкой сползала все ниже и ниже. Сверкоский тихо свистнул, подзывая пса. Амис осторожно высунул серенькую мордочку, затем, набравшись храбрости, вскочил на диван и лизнул хозяина в лицо.

— Ступай прочь! — проворчал Сверкоский, показав рукой на двери. Пес отошел, сел у порога и жалобно, почти умоляюще посмотрел своими каштановыми глазками на хозяина. Сверкоский незаметно вынул из-за пазухи ремешок, ласково взглянул на собаку, улыбнулся и тихо сказал:

— Амис, сынок, ко мне!

Собачонка подбежала с радостным визгом. Сверкоский схватил ее за шиворот и стал бить, приговаривая:

— Ну как, золотко мое, будешь слушать хозяина, а? Будешь, сынок, слушать меня, а? Будешь, а?

Пес рвался и отчаянно визжал. По его спине, покрытой короткой серебристо-дымчатой, лоснящейся, как шелк, шерстью, пробегала мелкая дрожь. Он извивался, лизал хозяину сапоги, смотрел на него умоляющими глазами, но Сверкоский вошел в раж и бил все сильнее.

— Да ты, сынок, бунтовать вздумал, а? Сейчас же замолчи, дружище, ну!

— Что вы делаете? Ни минуты покоя! — закричал начальник, выбежав из кабинета. Метнув грозный взгляд на Сверкоского, он тут же повернул обратно и дверь за ним с грохотом захлопнулась.

— Болван! — процедил сквозь зубы Сверкоский, отпустил собаку, спрятал ремень и поднялся с дивана. Амис, забившись в угол и боязливо озираясь на хозяина, принялся вылизывать себе спину. Сверкоский закурил и, пощипывая жиденькую бородку, то улыбался, с какой-то дикой издевкой поглядывая на собаку, то смотрел в окно, на полотно железной дороги, где рабочие, прикрывшись от дождя мешками, словно капюшонами, укладывали шпалы.

Продолжительное молчание нарушил телеграфист:

— Сильный дождь?

— Сильный.

— Грязи много?

— Много.

— Мерзкая осень!

— Мерзкая осень, — как эхо отозвался Сверкоский.

— Что-то зимой будет!

— Зимой будет зима.

— Я и теперь не знаю, куда себя девать: такая скука— взбеситься можно.

— Смотри не покусай со скуки моего Амиса, — язвительно заметил Сверкоский.

Услышав свое имя, пес тихо заскулил и лег у ног хозяина.

— Собачья служба. Ни людей, ни развлечений.

— Но ведь ты бываешь у этого… Гжесикевича, — усмехнулся Сверкоский.

— Это верно… Пан Анджей — человек исключительно порядочный, хоть он и не моего круга. Но он редко бывает дома, а попасть в лапы к его отцу, простому мужику, — благодарю покорно: сразу потащит в корчму, созовет всю деревню и устроит пир горой. Начнет потчевать водкой, колбасой, а напьется — лезет целоваться. — Телеграфист весь передернулся, брезгливо сплюнул. — Последний раз я думал — меня удар хватит, пришлось даже эфир нюхать; хорошо, что я всегда ношу с собой, чуть опомнился — сбежал поскорее.

— Больно ты мягкотелый, — буркнул Сверкоский, и глаза его насмешливо сверкнули.

— Вполне естественно: я ведь воспитывался не в мужицкой хате и не на улице.

— Знаем, как же, в пышных салонах, на шелковых тканях, в золоченой колыбели, с нежной, заботливой мамой, богатым дядюшкой, нянями, боннами, доктором Фелюсем — совсем как мой Амис, — ответил Сверкоский и с ненавистью поглядел на собеседника.

— Это правда, — с какой-то наивной гордостью согласился телеграфист, — но мне непонятно, что тут смешного и почему ты иронизируешь, не моя вина, что тебя воспитывали иначе. Впрочем, такое неравенство необходимо, так как…

— Да, необходимо, — поспешно перебил его Сверкоский, — если учесть, что потом все выравнивается: даже такой маменькин сынок, как Стась Бабинский, и тот должен работать, не спать по ночам, утомлять глазки, получать за все это нищенское жалованье, огорчать мамочку то жалобами на скуку, то нытьем из-за драных ботинок.

Сверкоский рассмеялся. Смех у него был горький, сухой, как скрип алмаза по стеклу. Стась Бабинский покраснел, как девушка. Его полные розовые губы вздрогнули, на глазах выступили слезы. Но он промолчал, расстегнул ворот мундира, понюхал пузырек с эфиром, потом примирительно спросил:

— У тебя нет чего-нибудь почитать?

— Я на глупости денег не трачу! — резко ответил Сверкоский.

Стась бросил на него полный сострадания взгляд и переменил тему:

— Сегодня ночью прибыл на твое имя багаж из Варшавы.

— Вот как! — Сверкоский вскочил с места. — А ты не видел — багаж в рогоже?

— Упаковка надежная. Ты что-нибудь купил?

— Где там! Откуда у меня деньги? Подарок от родных. — Сверкоский говорил торопливо, глаза у него лихорадочно блестели. — Жалею, что принял: перевозка дороже стоила, чем весь этот хлам.

Застучал аппарат. Стась прочитал телеграмму, затем вышел на перрон, ударил в станционный колокол и вернулся. — Сообщение из Кельц, вышел поезд, — сказал он явившемуся на вызов рабочему.

— Пошли, выпьем! — уже дружелюбно предложил Стасю Сверкоский.

— С удовольствием, вот только уйдет поезд. Хотя, по правде говоря, водка вредит моему здоровью.

— Пустяки, мамуся пришлет лекарства, — засмеялся Сверкоский и дружески похлопал Стася по животу. Несмотря на постоянные колкости Сверкоского, жили они в согласии.

— Слышишь, начальник опять сам с собой разговаривает.

Действительно, из соседней комнаты послышался голос Орловского: то густой, резкий, бранчливый, то тихий, покорный, почти умоляющий.

— Идиот! Напутал в бумагах — вот и рычит на себя да сам перед собой оправдывается. Не быть мне, Сверкоскому, миллионером, если не засадят его в сумасшедший дом. Вот увидишь. Это говорю я, Сверкоский: ты, Стасик, его еще мало знаешь, а я…

Он не кончил. Из комнаты вышел Орловский, возбужденный и хмурый. Его большие черные, налитые кровью глаза сверкали от возбуждения; красивое, породистое лицо, похожее на лица венецианских сенаторов кисти Тинторетто,^[1] со сросшимися бровями, густой шапкой седеющих волос, пышной, спадающей на грудь бородой, упрямое и высокомерное, почти посинело в этот момент от негодования.

Молча миновав служащих, он вышел в коридор, медленно зашагал по ступенькам каменной лестницы на второй этаж. Сжав пальцы в кулак, он пробормотал что-то невразумительное себе под нос, потом чему-то улыбнулся — снисходительно и вместе с тем заносчиво.

Войдя на кухню, Орловский осмотрелся, проверил, топится ли плита, и, повернувшись к старушке кухарке, чистившей у окна картофель, вполголоса спросил:

— Панна Янина спит?

— Наверно, спит. Я мигом сбегаю, погляжу.

— Не надо, — остановил ее Орловский, прошел в столовую и заглянул из-за спущенных портьер в спальню дочери. В тусклом свете пасмурного октябрьского дня он с трудом различил бледное лицо. Она, видимо, услышала шарканье его шагов и зашевелилась. Орловский почувствовал на себе ее взгляд, смутился и попятился. Прикусив кончик бороды, постоял с минуту и вернулся в канцелярию. Там он встретил машиниста резервного локомотива Карася, кивнул ему и прошел в кабинет, прикрыв за собой дверь. Карась жил в Буковце: здесь же находился и резервный паровоз, который в любую минуту можно было выслать на помощь, если появится необходимость.

— Знаешь, Сверчик, — начал Карась, усаживаясь на ящике с медикаментами, — ты с каждым днем все больше делаешься похож на своего пса, даже линяешь. Пан Бабинский, ты человек ученый, закончил, кажется, целых три класса, скажи — Дарвин считает предками человека обезьян или собак?

— Во всяком случае, не карасей.

— О нет, такой чести я недостоин, нет, нет, недостоин! — рассмеялся Карась и, потирая руки, мелкими шажками засеменил по комнате. Его щуплое тело, остренькая бородка, узкий длинный нос, маленькие колючие глазки, огромный выпуклый лоб, редкие рыжеватые волосы, торчащие скулы, синие отмороженные уши и тонкие ножки беспрестанно двигались, прыгали, тряслись, словно все его подвижное тело, обтянутое плотным засаленным кожухом, готово было развалиться на части.

— Нет ли у тебя какой-нибудь новой книжки? — спросил его Стась.

— Есть, вчера достал, но пока сам читаю. Bon!^[2] Одолжу тебе. Препикантнейшая история, с перчиком! Именно то, что мы любим, пан Станислав! — Он засмеялся, оскалив зубы, потер руки, сверкнул глазами и снова забегал по комнате. — Там есть любовная сценка, сногсшибательно! Пальчики оближешь, кровь так и бурлит, когда читаешь. Придется тебе, пан Стась, эфирчиком приводить себя в чувство, а лучше, если перед чтением сделаешь на голову примочку из хрена!

— Благодарю покорно, я таких книг не читаю! — ответил Стась краснея.

— Bon, ангелочек, голубок невинный, вот и чудесненько. Напейся лучше молочка, натрись камфарой, ляг в постельку и читай Гоффман-Танскую^[3] — отлично действует на сон и пищеварение. Но шутки в сторону, — добавил он серьезно. — Книги должны быть у Залеской. Она женщина образованная и красивая, как утверждает ее благоверный.

— И чудесно играет на фортепьяно! — вставил Стась и снова зарумянился.

— Что ты все краснеешь, как невинная девица? А вкус твой одобряю: к такой особе не мудрено воспылать рыцарским чувством.

— Что верно, то верно, да только эта рыбка не для жалкого карасика. Смотри, как бы тебя не съела зубастая щука.

— А ты не бойся, Сверчик! Не таких рыбок проглатывал, и было bon!

Он потер руки и засмеялся тихо, отвратительно. Стась не выдержал и отвернулся, не в силах смотреть на его сальные глазки и редкие, желтые, острые зубы, оскаленные в улыбке.

Карась нервно забегал из стороны в сторону.

— Вот был я вчера в Кельцах, — начал он снова, немного успокоившись, — и со мной произошел такой случай, ну просто… сногсшибательно! Расскажу вам, bon?

— Мы не любопытны. Оставь для своей Карасихи — будет благодарна, — прервал его Сверкоский.

— Поезд подходит! — крикнул рабочий, приоткрыв с перрона дверь.

Появился Орловский в красной фуражке, натянул безукоризненной белизны перчатки и вышел на платформу. Карась замер на ступеньках перед вокзалом. Сверкоский снова согнулся вдвое, Бабинский продолжал стучать на аппарате: он что-то записывал, передавал какое-то сообщение.

Поезд с шумом и пыхтением подкатил к станции и остановился; пустая платформа сразу оживилась; смазчики и сцепщики принялись осматривать вагоны.

Орловский, молчаливый и мрачный, прогуливался с раскрытым зонтом вдоль состава; время от времени, проходя мимо окон станционного здания, откуда непрерывным потоком текли хроматические гаммы, он нервно сдвигал брови и крепче сжимал зонт. Тревожно поглядывая на плотно закрытые угловые окна над канцелярией, он ускорял шаг, вздыхал и затем поворачивал обратно. Так он ходил до тех пор, пока паровоз снова не начал пыхтеть, покряхтывать, посвистывать и не двинулся медленно вперед, оставляя за собой клубы рыжеватого, едкого дыма, который, зацепляясь за полуобнаженные деревья станционного садика, дробился на клочья и тянулся длинным серым поясом вдоль ровной стены подступившего к железнодорожному полотну леса.

Орловский вернулся в свою комнату и закрыл за собой дверь. Сверкоский встал с дивана:

— Пошли водку пить.

— Сейчас, узнаю только, где находится пассажирский, — сказал Стась.

Сверкоский с Карасем направились в буфет. В ожидании пассажирского поезда на лавках дремало несколько продрогших евреев; за стойкой, стиснутой между шкафом и печкой, прикрывшись газетой, громко похрапывал буфетчик. В другом углу обширного грязного зала с азартом резались в карты железнодорожные рабочие.

Карась и Сверкоский прошли в соседнюю пустую комнату.

— За твое здоровье, Сверчик, за твою лошадь, твою собаку и твои темные делишки!

— Подожди, придет Бабинский — выпьем вместе.

— Bon! Скажи-ка, дружище, говорят, ты женишься на панне Зофье, или что-то в этом роде?

Сверкоский поморщился, пощипал бородку, с беспокойством посмотрел по сторонам, затем сунул пальцы в рукава и сказал:

— Чем бы я кормил благоверную? Щебнем или шпалами?

— Ну, мохом, как и коня своего.

— Смеешься… А ведь ты человек семейный и сам знаешь, сколько это стоит; впрочем, твоя-то еще ангел.

— Bon, добавь только — ангел в квадрате.

— А нынешние девицы что? Ни рыба ни мясо: где найдешь здоровую, умную, красивую, да еще бережливую хозяйку? Если и найдется такая, так за душой ни гроша. А деньги есть — нос задирает, думает — королева, и претензии какие!

— Да, ты прав: баб надо кормить, башмаки им покупать, платья, да еще развлечения подавай. Жить по-человечески хотят! Ишь чего захотели, шельмы. К тому же не любят, когда их бьют кнутом, как собак или мужиков! — смеялся Карась.

— Не болтай попусту! Известно: бедней всех бед, когда денег нет. Если я бережлив и супругу хочу экономную, так это с одной целью: чтобы потом пожить по-настоящему. Вот увидишь, я еще разбогатею. Скажу тебе откровенно: тут есть одна девушка, готов я к ней посвататься хоть завтра. Я не посмотрю, что она большая цаца…

— Правду говорят, что Гжесикевич женится на дочери начальника?

Сверкоский бросил пытливый вгляд на собеседника, сгорбился, засунул руки глубже в рукава и ничего не ответил: напоминание о Гжесикевиче вызвало в нем бурю негодования.

Прибежал Стась, и они выпили.

— Я только на минутку — тороплюсь: надо подготовить почту к пассажирскому.

— Bon! Но есть еще один источник книг — панна Орловская.

— Та, которая хотела отравиться? Я ее совсем не знаю, видел один раз, когда несли из вагона в дом.

— Так ты не знаешь всей этой истории? Bon, расскажу.

— Почти ничего: я слышал, она поссорилась с отцом, поступила в театр, потом пробовала отравиться — я читал об этом в газетах. Я был уже в Буковце, когда начальник поехал за ней в Варшаву. Что это за девица?

— Сумасбродка, как и ее отец, — прошептал Сверкоский.

— Но образованна и красива, чертовски красива — величественна, как королева, изумительно сложена, взгляд опьяняющий, глаза огромные, пылкие, целовать бы только, сногсшибательно!

Карась, потирая руки и подрагивая всем телом, тихо похихикивал.

— Недурно бы еще пропустить по рюмочке. Буфетчик, шесть крепких!

— Почему сразу шесть?

— Про запас, Стах, не повредит, bon!

— Послушайте, — сказал Сверкоский, поднимая голову, — хочу вам предложить одно дельце, можно хорошо заработать.

— Bon, Сверчик, говори!

— Продается лес, недорого, за тысячу пятьсот рублей. Удобно для вывоза: у самой железной дороги. Смело можно заработать тысячу. Есть на примете и заказчик в Радоме. Давайте действовать сообща — дельце верное и выгодное.

— Покупай сам, у меня нет денег, да к тому же ты меня здорово надул зимой с углем. Дураков больше нет. Знаю, что ты за птица.

— А ты скажи, не обижусь, клянусь, не обижусь…

— Bon! Разве ты не обвел меня вокруг пальца как самый последний мерзавец, а? По-свински поступил. Эй, буфетчик, шесть крепких! — крикнул Карась.

— По-свински, говоришь? И только? Не много! — Сверкоский залился смехом. Перекосив рот и пощипывая бородку, он с насмешливой улыбочкой продолжал:

— Это ерунда, я мог бы ободрать тебя как липку, но в коммерческих делах есть тоже своя этика, мой милый!

— Жульничество, а не этика. За три месяца я потерял триста рублей! Ловко же ты у меня их выудил и переправил в свой карман.

— Купим лес — возместишь убыток.

Подумав, Карась ответил:

— Ладно, я готов стать твоим компаньоном. Где этот лес?

— В Карчмисках, у Гжесикевича, — поспешно бросил Сверкоский и принялся гладить собаку. Глаза у него блестели.

— Хи! Хи! Неделю назад его купил Щигельский и уже рубит. Хи! Хи! — Карась сорвался с места и, вздрагивая всем телом, хохотал до изнеможения. На лице его сияла радость. — Буфетчик, шесть крепких!.. Ой, Сверчик, берешься за коммерцию, а сам глуп как пробка; пытаешься всех надуть, да плутни твои легко разгадать: жульничаешь, но мелковато, плоско. Смотри, как бы не угодить за решетку.

Он выпил одну за другой все шесть рюмок, потер руки, похлопал по плечу Сверкоского покровительственно, с издевкой и удалился вместе со Стасем.

— Посмотрим… Посмотрим, — огрызнулся Сверкоский. — Жульничество, какое это жульничество? Я хочу заработать, хочу, чтоб у меня были деньги, а дураки пусть не рискуют. Амис, пойдем, сынок! Подлец этот Щигельский — такой лес перехватил!

И он с досады пнул собачонку.

Получив багаж и взвалив его на плечи рабочему, Сверкоский отправился домой. Из окна канцелярии Стась видел, как он то и дело ощупывает и гладит на ходу рогожу; видел, как он, ступая крупно, по-волчьи, беспрестанно косится по сторонам.

— Идите сюда, продиктую рапорт! — крикнул Орловский.

Стась отправился в кабинет начальника. Орловский, расхаживая по комнате, то посматривал через окна на перрон, то, всовывая голову в оконце кассы, которое выходило в коридор, к чему-то прислушивался.

— Садитесь за мой стол.

— Но…

— Без всяких «но»: это стол экспедитора.

Орловский был начальником станции. Одновременно он выполнял обязанности экспедитора.

— Разве не все равно?

— Да будет вам известно, сударь, что я собираюсь писать рапорт на экспедитора станции Буковец, значит не все равно, — сказал Орловский с раздражением.

Бабинский остолбенел:

— Вы собираетесь писать на себя рапорт? Что скажут в дирекции?

— Во всем должен быть порядок — слышите? Порядок, прежде всего порядок. Если б каждый придерживался этого принципа, никогда бы не было нареканий со стороны начальства.

Стась опустил голову. Он сожалел, что задел начальника: сколько раз он давал себе слово ни о чем его не расспрашивать и слепо выполнять распоряжения, а тут снова не выдержал.

— Пишите: «В связи с тем, что исполняющий обязанности экспедитора станции Буковец пан Орловский во время продажи билетов своим бестактным, можно сказать, грубым поведением довел пассажиров до того, что они потребовали книгу жалоб, которую при сем прилагаю, прошу высокую дирекцию наказать по заслугам виновного, дабы избежать в будущем повторения подобных случаев. Единственным оправданием экспедитора является то, что этот поступок произошел в момент серьезной болезни его дочери. Думаю, однако, что такого рода оправдания нельзя принимать во внимание, так как никому — ни дирекции, ни пассажирам — нет дела до семейной жизни чиновников, которые должны постоянно заботиться о выполнении своих служебных обязанностей».

— Но… — начал было Стась.

— Не возражать! Клянусь богом, вы, пан Бабинский, слишком много себе позволяете: когда начальство говорит, следует повиноваться и молчать!

Бабинский притих и закусил губу, вновь досадуя на себя.

— Поезд подходит! — послышался за дверью голос дежурного.

II

Стась побежал к аппарату, а Орловский вышел на перрон. Бросив взгляд на толпу пассажиров, начальник раскланялся с какими-то важными господами, за которыми на почтительном расстоянии следовал ливрейный лакей; увидев доктора, Орловский подошел к нему и молча поздоровался, потом он дал знак; звякнул колокол, послышался свисток дежурного, раздался гудок паровоза, и поезд тронулся.

— Я ждал тебя с нетерпением. Хорошо, что ты приехал. Мне кажется, Янке стало лучше, но я не уверен. Сам увидишь и скажешь. Пойдешь к ней сейчас?

Доктор, не сказав ни слова, утвердительно кивнул. Рот его был прикрыт респиратором, который черной лентой разделял на две части его бледное, худое лицо. С трудом передвигаясь в своих огромных, глубоких калошах, он сгибался под тяжестью шубы, на которую поверх толстого клетчатого пледа был наброшен еще резиновый плащ. Поминутно отдыхая и расстегивая на каждой ступеньке по одной пуговице у плаща и шубы, он медленно поднялся по лестнице. Не раздевшись в передней, он прошел в гостиную и проверил, плотно ли закрыты окна, форточки, двери.

Орловский оставил доктора перед портьерой, прикрывающей дверь в комнату Янки, и направился на кухню.

— Янова, скажите барышне — доктор приехал. Спросите, может ли она принять его?.. Подожди минутку, кухарка сейчас спросит, — обратился он к доктору, который с помощью рассыльного Роха стягивал с себя бесчисленные свои облачения, — а я на секундочку забегу в канцелярию. Когда кончишь, вели позвать меня.

Он в волнении прошелся по комнате, бросил вопросительный взгляд на доктора, покусал кончик бороды, пожал плечами и направился в канцелярию.

— Пан Бабинский, допишем рапорт! Пусть экспедитор попробует оправдаться.

Орловский диктовал Стасю, но время от времени умолкал и, став посредине комнаты, закусив кончик бороды, прислушивался к долетавшим с верхнего этажа отзвукам шагов: комната больной находилась как раз над канцелярией. Орловский догадывался, скорее почувствовал, что доктор присел у кровати, хотя не был уверен в этом: звуки шагов заглушались музыкой, доносившейся из квартиры Залеских.

— Эй, вы, тише там! — крикнул он, гневно топнув ногой.

Стась улыбнулся и ниже склонился над бумагами: ведь Залеская не могла услышать его через потолок.

Орловский опять принялся диктовать, но, не докончив, побежал домой. Он постоял немного у дверей, прислушался, затем отправился снова на перрон. Прогуливаясь, то и дело взглядывал украдкой на окна Янкиной комнаты.

Меж тем доктор, раздевшись и пригладив седеющие волосы, постучался к больной.

— Войдите! — отозвался звонкий, сильный голос.

Доктор вошел, приподнял до половины шторы, осмотрел, плотно ли закрыты окна и форточки, потом присел у кровати.

— Как вы себя чувствуете? — негромко спросил он и снял респиратор.

— Неплохо. Хотелось бы встать, — ответила Янка, вздрогнув от прикосновения холодных пальцев к ее руке. — Я очень хотела вас видеть, доктор, собиралась даже писать вам сегодня.

Ее голос временами прерывался и переходил в неприятное хрипение; тогда она умолкала, вздыхала, и голос возвращался. Но в ее огромных черных глазах светилась затаенная мука. Она слегка приподнялась и, подхватив свои пышные, золотистые, как зрелая пшеница, рассыпавшиеся по постели волосы, связала их греческим узлом.

— Я здорова, — сказала Янка. — Только в горле и груди иногда чувствую острую боль, иногда не хватает голоса; теперь это случается реже. Да, я здорова, но очень скучаю. Вы останетесь обедать, доктор? У меня к вам просьба. — Кровь на мгновение прилила к ее бледному, как мел, лицу.

— Останусь. Я к вашим услугам.

Доктор встал и пошел на кухню. Янка проводила его взглядом и, когда он вернулся, вопросительно посмотрела на него.

— Я велел подать обед пораньше, чтобы успеть на поезд, — усаживаясь, пояснил доктор. — Я еще раз внимательно осмотрю вас, а вы тем временем расскажете о своей просьбе.

Янка была благодарна ему: она понимала, что не смогла бы говорить свободно обо всем, если бы чувствовала на себе его проницательный взгляд.

Доктор тщательно осматривал ее, попутно задавал вопросы, от которых она невольно отворачивала лицо к стене, кусала губы и отвечала так тихо, что он едва мог расслышать. Консультация продолжалась долго.

— Отец все знает? Все?

— Кажется, нет.

Доктор выпрямился и нахмурил брови. Глаза Янки потемнели. Она опустила голову.

— Разве обязательно говорить ему об этом? — выдавила она из себя, сдерживая с трудом волнение. — Вы наш старый, лучший друг, вы знали меня еще девочкой. Я дорожу вашим мнением и поступлю так, как вы посоветуете. — Янка смолкла. Губы ее дрожали. — Я бы не хотела лгать и рассказала бы ему все — будь что будет, но… боюсь. Он прежде относился ко мне с ненавистью и был неправ. Но если бы… если бы он узнал теперь обо всем, то… — она судорожно сжала пальцы и тяжело задышала: жгучая боль разлилась по телу. Немного оправившись, Янка заговорила снова глухим от волнения голосом:

— Мне жаль отца, очень жаль.

— Это хорошо, что вы его жалеете. Он вас любит. Может быть, это сумасшедшая любовь, но любовь.

Вдруг ее осенила ужасная мысль.

— Вполне ли здоров отец? — спросила она поспешно, впиваясь глазами в лицо доктора.

— Нет… И поэтому его надо беречь. Не расстраивать, иначе…

— Говорите, говорите, но только откровенно: я чувствую себя достаточно сильной, чтобы услышать правду. Я хочу, я должна ее услышать. Меня тревожит состояние отца, я вижу столько странных, почти ужасных симптомов, что боюсь за него.

— Не все обстоит благополучно. Его деспотизм, раздражительность… Да и эти беседы со своим двойником… Мне рассказывали о его странных рапортах.

— Чем все это кончится?

— Не знаю. Знаю только одно — ему не следует ничего говорить, ничего, — ответил он коротко.

— А если он захочет узнать? — спросила она твердо, точно уже вознамерилась сказать отцу всю правду.

— Даже и в этом случае не следует ничего говорить. Правда иногда бывает преступлением и тоже убивает. Конечно, если для вас отец ничего не значит, скажите ему все, убейте его сразу — вы почувствуете облегчение, развяжете себе руки. — Эти слова он произнес торопливо, с чувством гнева, затем надел респиратор и тяжело опустился на стул.

Янка долго вглядывалась в доктора; на ее красивом похудевшем, бледном лице отражались то боль, то горечь воспоминаний, то беспокойство. Янка вдруг помрачнела, ее охватила глубокая апатия. Как видно, она решила покориться судьбе.

— Что вы думаете обо мне? — спросила она.

Ей захотелось услышать теплые слова утешения, сочувствия, прощения; она готова была открыть сердце, дать выход гнетущим ее чувствам, боли, броситься кому-нибудь на грудь и выплакать всю горечь своей жизни, накипевшую скорбь. В эту минуту она чувствовала себя такой слабой, беззащитной и обиженной, что слезы принесли бы ей облегчение. Но доктор долго молчал, тер свой нос, приглаживал волосы, смотрел в окно, наконец снял респиратор, пожал ей руку и сказал:

— Ты очень несчастна, дитя мое, и мне тебя искренне жаль, как собственную дочь.

— О… доктор!..

Больше она не могла вымолвить ни слова, прижала его руку к губам и, обессилев, упала на подушку; слезы, рожденные страданием, полились из ее глаз, и такой неожиданный прилив жалости почувствовала она к себе, что не заметила, как вышел доктор. Ничего не слыша и не понимая, она лежала без движения, почти без памяти, каждым нервом ощущая огромную скорбь и глухую боль.

Она очнулась только тогда, когда кухарка поставила обед на маленьком столике у ее кровати.

— Отнесите обратно, Янова, мне не хочется есть.

— Так вы же, барышня, со вчерашнего дня не брали ни крошки в рот. Слыханное ли дело морить себя голодом? Я вот тоже больна. И бок прихватило, мутит — прямо-таки свет не мил.

Янова опустила шторы, унесла еду и снова запричитала.

— И никаких-то средств нет против этой хвори. Может, ваше лекарство, барышня, мне поможет, а?

— Напейтесь водки, Янова, сразу все пройдет.

— Водки? А и то правда. Водки! Ох, люди добрые! Неужто и впрямь водки? А ведь я-то папаше вашему, благодетелю, обещала ни капли в рот не брать, да и дочь мне запретила, но уж коли вы говорите — поможет, значит, поможет.

— Будет, Янова. Ступайте, — нетерпеливо проговорила Янка.

— Иду, иду! Вот и дочь мне часто так говорит. Иду, иду! Водки! Ну да, если вместо лекарства самую малость, то греха не будет…

Она вышла. В ту же минуту скрипнула дверца буфета и звякнул стакан.

Янка прислушивалась к долетавшим из гостиной голосам.

Доктор пообедал. Вскоре пришел Орловский и стал его расспрашивать о Янке.

— Она чувствует себя хорошо, может вставать; впрочем, все, что надлежит ей делать и принимать, я написал вот здесь — возьми.

Орловский внимательно прочитал написанное.

— Все идет пока отлично, только ты не кричи на нее: возвращение болезни ее погубит, — сказал доктор. Увидев, что Орловский покраснел от гнева и приготовился спорить, он прикрыл рот респиратором и сел за стол.

— По-твоему, я готов ее погубить, из-за меня она болеет, а? Кричу на нее, да?

«Успокойся, больше всего виноват ты сам», — написал доктор карандашом на бумаге.

— Значит, по-твоему, виноват я, я! — закричал Орловский, скомкал записку, бросил на пол и растоптал. Он остановился посреди комнаты, вытянул руки, как бы собираясь протестовать, но вдруг сел у окна, забарабанил пальцами по стеклу, открыл форточку и крикнул рабочему, стоявшему на перроне:

— Сигнал из Стшемениц! Не слышишь, болван, пассажирский вышел! — Потом с треском захлопнул форточку, вернулся на прежнее место, закурил, но тут же со злобой швырнул папиросу в печь и принялся расхаживать по комнате. Его лицо покрылось красными пятнами. Он то и дело кусал кончик бороды, дергал плечами, беспокойно оглядывался вокруг и избегал смотреть в лицо доктору.

— Неправда! Все, что я делал для нее, все мои поступки имели одну цель — ее счастье. Неправда! Неправда! — крикнул он и яростно стукнул кулаком по столу.

«Ты выгнал ее из дому тоже ради ее счастья?» — написал доктор.

— Выгнал?! — простонал Орловский, бросив взгляд на записку. Эти слова будто ударили его; он отшатнулся, повел вокруг мутными глазами и сел.

— Это правда, — добавил он тихо. Ему ясно представилась та злополучная сцена, которая разыгралась в этой гостиной несколько месяцев тому назад.

Не в силах выдержать сурового взгляда доктора, он низко опустил голову.

— Ты совсем ее не знаешь, — заговорил опять Орловский. Он вскочил со стула и начал расхаживать по комнате, потом стал у двери и проговорил:

— Я расскажу тебе обо всем коротко. Весной ей сделал предложение Гжесикевич, ты знаешь его, он человек солидный и порядочный.

«Порядочный хам, хотя внешне образован», — написал доктор.

— Ну и что ж. Главное не в Гжесикевиче, а в ее упрямстве: она наотрез отказалась выйти за него замуж. Не помогла и моя просьба; сказала «нет» и настояла на своем.

— И была права: она не любила его.

— Любовь? А что это такое? Вздор! Глупость! — Орловский пренебрежительно махнул рукой. — Нет, не поэтому: она хотела сделать мне назло, сделать по-своему — и сделала.

«Но ведь и ты хотел настоять на своем, тиранил, приневоливал», — быстро написал доктор и подсунул ему записку.

— Нет, нет! Ее не приневолишь! Просто я не в меру вспылил, ну и в раздражении причинил ей боль; но разве непременно надо было в ту же минуту бежать из дому? И разве после всего, что произошло между нами, она должна была бросить отца и дом? И зачем? Чтобы поступить в театр? Слышишь? Девушка из порядочной семьи, моя дочь — и на сцене, в театре! — крикнул Орловский, сделав особое ударение на последних словах.

«Ты ее выгнал, вот она и должна была чем-нибудь заняться».

Орловский, прочитав записку, даже подскочил. Глаза его забегали, борода и губы затряслись от сильного возбуждения, он заметался по комнате, как зверь в клетке; потом бросился в кресло так, что затрещали пружины.

На минуту воцарилось молчание. В окна врывался лязг железа — рабочие меняли где-то рельсы; монотонно стучал по стеклам дождь. Глухие, однообразные звуки фортепьяно просачивались сквозь стены, расплывались в воздухе.

Доктор спокойно следил за мухами, жалкими, последними осенними мухами, лениво ползавшими по белой скатерти.

— Выгнал… Но она ушла, даже не оглянулась; ушла и не сказала на прощание ни слова; ушла на сцену, к комедиантам, в шайку ублюдков и распутниц; ради них она покинула меня, своего отца! Негодная, негодная, негодная! — Его душила злоба. — Выгнал!.. А она не написала мне ни единого слова за четыре месяца! Ты старый холостяк, у тебя нет детей, и ты не можешь понять, какие муки они приносят отцам. Четыре месяца один! В постоянной тревоге за ее судьбу, окруженный всеобщим презрением, а!.. а!..

Гнев сдавил ему горло: он не мог произнести больше ни слова.

«Надо было поехать за ней, простить и забрать к себе», — написал доктор.

— Я должен был ехать, прощать, унижаться перед ней? Я? — он ударил себя кулаком в грудь. — Я? Никогда! Чтоб меня черти взяли!

«Тебя-то они не взяли, а вот ее взяли!»

Орловский прочитал и закрыл лицо руками.

— Я ждал, надеялся, что в ней проснется моя дочь и она вернется, — со слезами в голосе начал он после продолжительного молчания. — Ждал хотя бы письма, думал — напишет, попросит денег; она там терпела страшную нужду. Одно ее слово, и я бросил бы все, поехал и простил — ведь она единственное мое дитя, кроме нее у меня никого нет. Я старый, очень старый, а одинокая старость горька, ох, как горька! Этого я не в силах тебе даже высказать. Да и вообще, для чего мне жить, если я не могу жить для нее? А две недели тому назад я получил из Варшавы телеграмму. Вот она, смотри, я ношу ее при себе: «Панна Орловская больна. Больница младенца Иисуса. Просит приехать. Глоговский». Я поехал. Застал ее без сознания. Она отравилась. Ты об этом знаешь, сам потом спасал ее и спас. Зачем она так поступила? Мне до сих пор непонятно.

Доктор взглянул на Орловского исподлобья.

— Я отыскал ее и вновь потерял. Если б ты не спас ее, я пустил бы себе пулю в лоб. Она сделала это мне назло, да, назло, чтобы убить меня. Ах, подлая, подлая! — Он не находил себе места: кусал руки и метался по комнате как безумный. Минуту спустя он успокоился, застегнул мундир на все пуговицы и машинально натянул белые перчатки.

— Тебе известно, почему она пыталась отравиться, из-за кого? — спросил он тихо, но голос его дрожал. Глаза его смотрели угрюмо. — Скажи мне все, я прощу ее. Но если в этом замешан мужчина — убью, да поможет мне бог и все святые! — процедил он сквозь зубы.

— Я не в курсе дела, — поспешно ответил доктор, снимая респиратор, — знаю только, что она боялась вернуться к тебе. Чего ты хочешь? Она твоя дочь и готова, как и ты, скорее погибнуть, чем смириться. Она тебя любит. Ты ее тоже. Зачем вы мучаете друг друга, зачем?

— Да, да, зачем? Столько лет, столько страданий!

— Поезд подходит! — крикнул дежурный, просовывая в дверь голову.

— Да, зачем? — повторил тихо Орловский, поцеловал доктора и быстро направился к выходу.

Доктор заглянул к Янке, но она не заметила даже его появления. Он вышел на цыпочках и уехал. Меж тем на Янку нашло то самое оцепенение, при котором человек все слышит, чувствует, даже видит, но ничего не понимает: отзвуки внешней жизни отзывались в ней отдаленным эхом. Она смотрела куда-то вдаль и машинально повторяла слова доктора:

— «Правда иногда бывает преступлением и тоже убивает».

Она старалась вникнуть в смысл этих слов и, осознав, содрогнулась!

Все в ней сжалось, и острая, жгучая боль пронзила сердце. «Нет, — сказала она себе, — прошлое надо скрывать, остерегаться собственных слов, быть постоянно начеку, лукавить, притворяться, лицемерить.» О боже! И она должна будет что-то скрывать от людей, чего-то стыдиться? Она, которая еще недавно гордо бросала вызов всему свету, она, которая презирала всякий обман и всякую слабость, она, которая всегда безбоязненно смотрела всем в глаза — должна играть теперь комедию? Глаза Янки потемнели от слез и бессильной ярости. Необузданная натура ее взбунтовалась против той атмосферы лжи, в которой ей придется теперь жить!

— Правда убила бы отца… да, да… — медленно, с трудом твердила она, и глубокое сострадание рождалось в ее душе. Одновременно ее удивляло, что она находила еще в своем сердце что-то похожее на любовь к тому, кого она, казалось, ненавидела, к отцу, который ее тиранил и мучил в течение многих лет, который выгнал ее из дому. Даже сейчас она живо ощущала эту жгучую боль минувшего, обнажилась рана, в которую когда-то влилось целое море ненависти. Всматриваясь в мрак, Янка без устали повторяла: «Прочь, прочь!..» Ее вновь душили судороги тревоги и душевной боли, как в тот день, когда отец хотел выгнать ее навсегда из дому. «Несмотря ни на что, я в той же самой комнате, — думала Янка, глядя по сторонам и словно пробуждаясь от кошмарного сна. — И вот теперь мне приходится щадить его, а он снова выгонит меня, если я хоть чем-нибудь воспротивлюсь ему…»

Не видя выхода, Янка продолжала терзать себя воспоминаниями, готовилась к будущим страданиям. «Что ж, и пойду, пойду, опять пойду», — повторяла она безотчетно и вдруг содрогнулась: по странной ассоциации мыслей в ней пробудилось близкое прошлое, которое связывало сегодня с позавчера. Недавнего своего прошлого Янка не помнила. Оно сохранялось в памяти как серое, бесформенное пятно. Янке показалось, будто она лежит в той самой гостинице, где отравилась, будто только сейчас она приняла яд и, ожидая смерти, летит с немым ужасным криком куда-то вниз, в ночь, в небытие; вихрь мыслей заклубился в голове; Янка закрыла глаза, чувствуя, что катится, катится — и нет сил удержаться. Страдания прожитых месяцев воскресли вновь. Борясь с собой, она стиснула зубы, стараясь не крикнуть, не потерять рассудка, не оборвать слабую нить сознания, которое теплилось в ней. Минуту спустя она с трудом открыла глаза и с таким удивлением посмотрела вокруг, словно после гипноза, и тотчас острый свет реальности отрезвил ее: «Я в Буковце, у отца! Как прежде, как четыре месяца тому назад. Значит, как и прежде, жизнь моя изо дня в день будет протекать без цели?».

Она не сказала «нет». Но где-то в глубине сознания шевельнулась мысль, что она не сможет больше так жить, что в ее жизни продолжается новый этап, старое окончилось еще в тот момент, когда она покинула дом и поступила в театр. Вся ее двадцатидвухлетняя жизнь — дни детства, школьные годы, несколько проведенных вместе с отцом последних лет, ее мечты, ожидание чего-то нового, бунт души против серости провинциальных будней, столкновения с отцом, омерзительные, мелкие и трагичные благодаря своему повторению, — все это уходит во мрак, в котором она различает лишь слабые контуры некогда знаменательных событий. Последние четыре месяца, проведенные в театре, всплыли в ее памяти. С чувством безразличия она смотрела в недавнее прошлое и вспоминала людей, мельчайшие подробности своей жизни, убожество трагедий, ничтожество фарсов. Вдруг чье-то красивое циничное лицо возникло перед нею, вытеснив все остальное. Янка содрогнулась, как от прикосновения холодного скользкого гада, и в припадке внезапной жгучей ненависти судорожно сжала кулаки. Глаза ее запылали. Она приподняла голову, словно собиралась встать и идти мстить за свою боль и обиду, и вдруг рассмеялась. «Глупая, глупая, глупая», — прошептала она с горечью, вспоминая своего жалкого, ничтожного любовника, к которому чувствовала скорее презрение, чем ненависть. «Как я могла?! Как могла?!» — твердила она, сгорая от стыда. Он предстал перед ней так отчетливо, во всем своем убожестве, глупости, что Янка принялась кусать подушку, чтобы хоть немного заглушить клокотавший в душе гнев и погасить накипевшую горечь и отвращение.

Янка больше не могла лежать в бездействии и позвонила кухарке. Под влиянием сильных переживаний она почувствовала себя здоровой. Ей захотелось движения, воздуха, людей. Она сама удивилась этой силе и энергии.

— Как сегодня на улице — холодно? — спросила она Янову, которая помогла ей одеться.

— Холодно, барышня, ой, как холодно! А знаете, намедни к нам пожаловал пан из Кросновы. Иду это я, а он окликает: «Янова!». Я ему этак почтительно поклонилась и слушаю. Он усики подкручивает и говорит: «А панна Янина уже встала?» — «Э, где там, нет», — отвечаю. Стегнул он легонько лошадь, а сам говорит: «Непременно кланяйтесь от меня барышне, Янова». Вежливый такой.

— Вы развезнаете Гжесикевича?

— Как не знать — знаю. Мы с его матушкой… А вы не будете на меня гневаться?

— Не тяните, Янова, говорите.

— Так вот, мы-то с его матушкой вместе у помещика барщину отбывали.

— Вы с его матерью? — Слова кухарки неприятно задели Янку.

— А то как же! Они теперь вельможные господа. Господь помог им, и они стали благородные, а я как была мужичкой, так и осталась. Э, да что там! Пусть господь даст всему народу богатство, тогда и бедному человеку будет где поживиться. А Гжесикевичи — люди добрые. Правда, старик любит чарочкой побаловаться, так ведь это не грех, раз деньги большие; да и сама она женщина добрая — лучше не сыщешь. Вот, к примеру, что я такое? Простая баба, кухарка, когда забегу к ним — угостят и обращаются как с ровней, а ведь у них, поди, одной землицы с тысячу влук^[4] будет — вот какие господа! Другая бы и смотреть на меня не стала, а эта и поболтает — то о Ендрусе, то о Юзе, а я ей про свою дочку-панну рассказываю. Пока говорим, старуха Гжесикевич велит водочки с закуской подать, угощает… Добрая женщина.

— У вас есть дочь?

— А как же! Она у меня настоящая панна! Забрали ее к себе варшавские господа, которые на лето приезжают в свое имение Зволене. Детишек у них нет; увидели они мою Анусю — она им приглянулась, ну, а я не стала перечить, отдала: неужто ребенку своему счастья не желать? А теперь ее в школах разных да по книжкам мудреным учат, вот по таким, как у нашего ксендза; такая умная стала, по-заграничному говорить научилась. — В словах Яновой звучала наивная гордость.

— Вы часто видитесь с ней?

Янова ответила не сразу; вытерла передником нос и глаза, походила взад-вперед по комнате и только спустя некоторое время, расчесывая Янке волосы, сказала:

— Нельзя часто: зимой они в Варшаве, летом в Зволене. Ануся говорит, господа больно сердятся, когда я часто прихожу, и учению это мешает. Тяжело бывает порой, хочется приласкать ее, приголубить, поплакать, порадоваться, да что поделаешь, коли нельзя. Это и для нее стеснительно, да и сама я не смею: как же мне, мужичке, прикасаться своими ручищами к такой паненке в богатых платьях, как у графини. Но моя Ануся добрая, очень добрая: вот в прошлом году рубль дала, платок подарила, материи на платье. Расплакалась я, пошла в костел, снесла ксендзу грош, чтоб в молитвах помянул дочь мою, да и сама я долго потом молилась.

Она говорила тихо, и слезы радости блестели в ее выцветших глазах.

Янка с любопытством всматривалась в Янову. Ее заинтересовал не столько рассказ об Анусе, сколько то, что Янова отбывала барщину вместе с матерью Гжесикевича.

Потом Янка велела приоткрыть окно и выглянула на улицу. Мутная зеленоватая мгла повисла над лесом. Дождь перестал, поднялся ветер; гнулись деревья, жалобно гудели телеграфные провода. Зеленые огни на станционных стрелках мерцали в тумане, как фосфорические цветы.

Всматриваясь в желтеющие над лесами обнаженные вершины гор, Янка вспомнила свои прежние прогулки в осеннюю пору, и ей захотелось побродить по лесу сейчас. Стоило Янке сделать несколько шагов, как она почувствовала себя плохо, ноги подогнулись, и она ощутила такой упадок сил, что пошла в столовую и села. Янова зажгла лампу и принесла кипу газет. Но Янка читать не смогла, отодвинула газеты и, уставясь на зажженную лампу, долго сидела без движения, без слов, без мыслей. Ей было хорошо от одного сознания, что она живет, может встать и идти, если захочет.

Орловский, передав дежурство помощнику, вернулся домой, переоделся в старый мундир без пуговиц и сел за стол напротив дочери. Янова готовила чай.

— Спроси, Янова, барышню, не хочет ли она съесть бифштекс — доктор советовал! — бросил он тихо из-за газеты, скользнув взглядом по лицу Янки. На звук отцовского голоса Янка подняла голову.

— Хорошо, приготовьте, — ответила она кухарке, когда та повторила ей предложение Орловского.

Орловский просиял, отложил газету и сам достал из буфета рюмку, коньяк, фрукты, пирожные, варенье, вино, поставил все на стол.

Они не разговаривали, лишь время от времени, когда глаза их встречались, отворачивались в смущении или напускали на себя равнодушный вид.

— Янова, наливай чай! — крикнул Орловский, когда Янка встала и сама направилась к самовару.

Янка вернулась, села; на губах у нее засветилась улыбка.

— Попроси, Янова, барышню, чтоб она перед бифштексом выпила коньяку — доктор велел.

У Яновой язык не поворачивался исполнить такое приказание: она только вытаращила глаза и принялась глядеть то на отца, то на дочь.

— Достаньте из буфета еще одну рюмку, — попросила Янка.

— Не надо! — вскрикнул Орловский. — Я выпью из той же — так и передай, Янова, барышне.

Янка налила коньяк и пододвинула ему рюмку. Он сердито поморщился, стараясь скрыть волнение, прикусил кончик бороды. В конце концов выпил и, отодвинув рюмку, сказал:

— Янова, поблагодари от моего имени барышню.

Янка, чтобы скрыть свою улыбку, приподняла на свет стакан с чаем и стала его рассматривать.

— Что, мутный? — спросил он Янку, сорвался с места и протянул руку за стаканом, но тут же спохватился, сел и закусил кончик бороды.

— Янова, налей барышне свежего чаю! — Орловский нахмурился и принялся яростно мешать ложечкой в стакане.

Воцарилось молчание. Янка ела медленно, чувствуя на себе взгляд отца, изредка поднимала глаза; тогда он быстро опускал взгляд, смотрел в стакан или же хватался за газету, прикрываясь ею, как щитом, а через минуту снова принимался следить за каждым движением ее головы, губ, испытывая к ней в это мгновение безграничное чувство нежности.

— Янова, налей барышне вина. Старое вино — доктор советовал, — отозвался он, когда Янка съела бифштекс.

После ужина Янка не знала, что с собой делать. Она чувствовала себя усталой, но не решалась уйти в свою комнату, боясь огорчить отца. Она взяла газету, стала читать, но это ее быстро утомило, к тому же давила деревянная спинка стула. Орловский это заметил и принес свое кожаное кресло.

— Янова, попроси барышню пересесть в кресло: так будет удобнее.

Янка взглянула на отца с благодарностью, тогда он нахмурился и спрятал лицо за газету.

Ветер за окном выл так яростно, что в буфете дребезжали чашки. Месяц показывался и тут же прятался за набегавшие тучи. В комнате царило молчание. Лампа бросала яркий свет на слегка склоненные головы отца и дочери. Время от времени звучал рожок обходчика, с грохотом проносился поезд, от сотрясения в буфете звенела посуда. Орловский вставал, смотрел в окно на красные огни последнего вагона и опять принимался за чтение.

Янка отложила газету, прилегла в кресле и стала наблюдать за Яновой, которая сидела у открытых дверей и штопала чулок. Старик Рох стоял на коленях у плиты и куском сукна чистил кастрюли. Умиротворенное спокойствие убаюкивало Янку. Ей было тепло и уютно. Она невольно сравнила свое новое положение с последними неделями жизни в городе, полными нужды, голода и страдания. Она потерла рукой лоб, как бы желая отогнать неприятные видения.

Орловский заметил и этот жест.

— Спроси, Янова, не болит ли голова у барышни, а то есть порошки!

— Нет, нет, благодарю: я чувствую себя вполне здоровой.

Заботливость отца удивляла и трогала; она была непривычна для Янки.

Орловский читал газету сначала вполголоса, но, убедившись, что Янка слушает, стал читать громче, специально выбирая самые интересные места. Янка была озадачена и вместе с тем взволнована. Он почувствовал это, и в голосе его зазвучало умиление; он понизил голос, пытаясь смягчить его жесткие нотки, чтобы только ее не беспокоить, чтобы только она слушала его как можно дольше: это доставляло ему неизъяснимое наслаждение.

Вечер тянулся долго, и Янка, разогретая вином, убаюканная покоем, теплом, ласковыми звуками отцовского голоса, заснула.

Орловский сразу же ушел в свою комнату, оставив дверь открытой, чтобы можно было издали наблюдать за Янкой. Он не читал, хотя постоянно подносил газету к глазам, но ничего не соображал, он видел только ее, задерживал по временам дыхание, боясь пошевелиться, даже не закуривал папиросы, — а вдруг потрескивание спички или дым разбудит спящую… Он сидел и с умилением смотрел на дочь. Ему страстно захотелось подойти и поцеловать ее. Только теперь он понял, как дорога ему Янка, как он любит ее. О прошлом он больше не вспоминал, чувствуя, что и прежде любил ее, хотя ему казалось, что он ее ненавидит. С какой-то трепетной радостью он представил себе, что отныне его жизнь потечет спокойно и счастливо. В мозгу родилась мысль— оставить службу и поселиться с Янкой где-нибудь в городе. Он представил себе, как идет она рядом с ним, опираясь на его руку, гордая, красивая, а он надменно смотрит на всех, готовый крикнуть: «Смотрите — это моя Янка! Прочь с дороги, прочь!». Он погружался все глубже и глубже в радужные мечты.

В окно бил ветер; тихий шум леса плыл грустной песней; иногда, громыхая, проносился поезд, и тогда дрожало все вокруг; потом становилось опять спокойно.

Из соседней квартиры Залеских послышались тихие, приглушенные стенами и расстоянием звуки фортепьяно; они то лились монотонным потоком гамм, то взрывались вихрем шумной рапсодии, то восходили к месяцу мечтательным гимном, трепетом весенней ночи, рыданиями, то текли простой трогательной и вместе с тем глубокой, как вечность, песней любви.

Орловский прислушивался к этой музыке с возрастающим раздражением, хотел было уже пойти и попросить прекратить игру, но, увидев, что Янка проснулась и глазами ищет его, поспешил к ней. Но она, не заметив его, встала и направилась в свою комнату.

— Янова, пожелай от меня барышне спокойной ночи, — сказал он тихо кухарке и пошел спать.

III

В первую ночь после выздоровления Янка спала плохо. Она часто просыпалась; ей казалось, она еще в больнице. Перед ее взором возникла длинная, белая, заставленная кроватями палата, где она недавно лежала, и образ богородицы на противоположной стене, участливо смотревшей на больных из-за желтоватого огонька лампадки. Янка запомнила этот взгляд — он продолжал жить в ее сознании. Не раз, просыпаясь в те долгие, томительные, невыносимо тяжелые ночи, она не могла оторвать глаз от этой улыбки, ощущая всю нежность и доброту ее взгляда и посылая к ней долгие, молчаливые, не высказанные вслух молитвы и жалобы.

Изредка Янка приподнимала голову; ей как бы слышались стоны больных, хрипение умирающих, слова молитвы, произнесенной воспаленными губами. Потом она закрывала глаза и лежала тихо, без движения, полная неизъяснимой тревоги. Жизнь в ней замирала. Янка силилась обмануть смерть, а та будто притаилась между кроватями и, выныривая внезапно, душила костлявыми пальцами больных, светила пустыми глазницами. Янке стало жутко; она приподнялась, села на постель, и крик отчаяния огласил тишину. «Смерть! — повторяла она побелевшими губами. — Смерть!» — и сердце замирало от страха и ожидания. Измученный мозг воскрешал картины былых несчастий, и боль раздирала ей душу. Она готова была закричать и позвать на помощь.

— «Буковец, Буковец…» — повторяла она настойчиво, пока наконец эти звуки не превратились в образ, в реальность и не изгнали из памяти все остальное. Она снова забыла о прошлом и думала о театре так же, как прежде, до своего знакомства с ним. И, как прежде, она мечтала о будущем. Уверенность в победе сменялась полным равнодушием и апатией; и, как прежде, ее мятежная душа стремилась к счастью, трепетала от непонятного, но страстного желания свободной и независимой жизни. Как прежде, она ненавидела отца, ненавидела принуждение и верила, что достигнет неизведанного и великого, достигнет того, чего желала. Как прежде, сердце страдало и билось в тесной клетке, в которую посадила его судьба. В конце концов, совсем обессиленная, Янка заснула и спала крепким сном до утра.

Проснувшись, она неожиданно почувствовала себя бодрой и здоровой. Тотчас встала и подошла к окну. Утро было прекрасное — одно из тех, какие бывают иногда в октябре после дождя. Пожелтевшие лужайки покрылись инеем, сверкавшим как алмаз. Солнце светило ярко, бросая потоки тепла и веселья на красные листья буков; на рыжеватые верхушки груш в саду; на бледно-золотистые, словно из чистого воска, тополя; на зеленовато-жемчужные всходы хлебов, тянувшихся вдоль полотна железной дороги. Солнце играло в лужах, как на гладкой поверхности стекла, золотило воздух и лес, застывший плотной стеной, погруженный в умиротворяющую тишину. Деревья, казалось, последними усилиями тянули к солнцу неопавшие еще листья, упиваясь теплом и светом. Воробьи с радостным чириканьем кружились над складом, прыгали как ошалелые, садились стайками на крыши, повисали на деревьях и с неугомонным щебетом бросались на землю.

— Тепло сегодня? — спросила Янка Роха, который, ползая на коленях, вытирал мокрой тряпкой пол.

— А то как же! Тепло-то отменное, да и заморозок отменный.

Ответ рассмешил ее; ей захотелось движения, воздуха. Она почувствовала себя прежней, взбалмошной Янкой, принялась кружиться по комнате и снова спросила Роха:

— Пан начальник на службе?

— На службе! Пан Залеский спозаранку укатил на своей машине и еще не вернулся, пан начальник его заменяет.

— Он поехал на резервном?

— На резервном! Э… нет, паненка, на такой машине поехал — садись верхом да двигай ногами, а она тебя сама везет; пан Залеский всегда на ней ездит.

— Велосипед!

— Он и есть, как же! Вот давеча пан Залеский говорит мне: Рох, приведи из магазина этот, как его… велосипед. Я и привел — деликатно, будто коня какого, а пан вскочил да поехал — только колеса заблестели.

Рох даже глаза прищурил — так живо припомнился ему этот блеск.

Янка принялась осматривать квартиру. Она шла пошатываясь. Колени у нее подгибались, точно она заново училась ходить. За четыре месяца тут ничего не изменилось, только пыли прибавилось на мебели да накрыли ковром рояль. Она подсела к инструменту, открыла крышку, но не решилась ударить по клавишам. В ярком блеске солнечного дня они вдруг показались ей оскаленными зубами черепа. Ее охватил необъяснимый страх; коснувшись клавишей, она боялась всколыхнуть прошлое и разбудить мучительные воспоминания. Сам вид фортепьяно напоминал ей о том, что здесь, в гостиной, объяснялся в любви Гжесикевич, здесь произошла ссора с отцом, который выгнал ее из дому. Озноб пробежал по телу. Янка поспешно вернулась в свою комнату: у нее не хватило даже сил закрыть рояль. Она села у окна и стала смотреть на станцию.

Карась на маневровом паровозе подтягивал товарные вагоны, то и дело раздавался глухой стук буферов. Сверкоский, пройдя с собакой вдоль рельсов, остановился возле рабочих, менявших шпалы. Евреи слонялись по платформе, где лежали грудами мешки с зерном. Десятки мужицких телег стояли у вагонов с углем. Слышался скрежет железных лопат, скрип подвод и крики возчиков. Орловский, расхаживая по перрону в красной фуражке и белых перчатках, время от времени поглядывал на Янку.

Жизнь вокруг текла своим чередом — тихо и однообразно. Янка видела, что люди двигаются здесь, словно во сне. Никто не спешит, не толкается, не опережает другого. Напряжение сил, беспрерывный шум, возня, суета, острая изнуряющая борьба за первенство — все это здесь отсутствует. Люди чувствуют неглубоко, а мыслят лишь настолько, насколько это требуется для обычного растительного образа жизни, для удовлетворения нужд первой необходимости. У всех есть что-то общее с этим огромным лесом, с обнаженной землей, серой, унылой, замирающей, лишенной красок лета. Янка ощущала в людях первобытную силу, ту самую силу, которая заключена в массивных, развесистых, порыжелых от осени дубах, высившихся по другую сторону станции; ту же печальную покорность неведения, что и в огромных березах, белевших среди темных елей; точно так же эти люди начинали говорить и неожиданно умолкали, как лес, который неизвестно почему вдруг заколышется, расшумится, заропщет и так же неизвестно почему внезапно умолкнет в раздумье.

Янка ходила по комнате и думала об этой тихой жизни, отданной труду и домашним обязанностям, о жизни тел и мускулов, движущихся в ярме ежедневных забот. Она содрогнулась. Нет, она не может так жить: медленно, без протеста приближаться к смерти, размениваться на мелкие дела, мелкие мысли, крутиться, как белка, в гладком, хорошо отшлифованном, но таком мучительно тесном колесе.

— Только бы как можно скорее поправиться, — повторяла она, но не могла еще принять решения, не знала, что сделать с собой после выздоровления; она понимала лишь одно: здесь она не останется. За обедом у Янки не было уже прежнего оживления.

— Тропинки в лесу размокли? — спросила она Янову.

— Утром я ходила за рыжиками — так совсем сухо было.

— Что, рыжики есть? — И Янка потянула ноздрями, чувствуя запах грибов.

Янова принесла полную корзину рыжиков и показала Янке. Орловский беспокойно вертелся по комнате; ему хотелось что-то сказать, и лишь после обеда, уже перед уходом, он обратился к кухарке:

— Янова, скажи барышне, чтоб оделась потеплее, если пойдет в лес, а я пришлю пана Бабинского: одной ей будет трудно, устанет.

Он спустился вниз, в канцелярию, и попросил Стася составить компанию его дочери. В душе он злился: ему страшно хотелось самому пойти с ней, повести ее под руку, но ни за что на свете он сам не предложил бы ей этого. Чтобы сорвать на ком-нибудь злобу, он вышел на крыльцо, которое подметал Рох, и принялся кричать:

— Растяпа! Держишь метлу, как перо. Слышишь, что говорю? Все листья остаются! Кто так метет?

— Э… нет, пап начальник! Все будет убрано, чисто убрано, как в хате, — спокойно ответил Рох, продолжая свое занятие.

Орловский собрался уже уходить, как вдруг до его слуха донесся топот копыт. Он прикрыл глаза рукой — слепило солнце. Он радостно улыбнулся, узнав выскочившую из леса буланую лошадь с белым хвостом и гривой и сидевшего на ней всадника.

— Рох, подержи-ка пану помещику коня! — крикнул он, когда молодой Гжесикевич остановился у крыльца.

Они поздоровались, крепко пожав друг другу руки.

— Пан Анджей, зайдите ко мне на минутку. Я не приглашаю наверх, так как… — Он запнулся, прикусил кончик бороды и махнул рукой.

— Как здоровье панны Янины? — спросил Гжесикевич, входя в канцелярию.

— Хорошо, настолько хорошо, что сегодня она даже решила немного пройтись.

— О! — воскликнул Анджей. Его светло-голубые глаза смотрели серьезно. Он о чем-то задумался и стал покручивать небольшие русые усы.

— Значит, совершенно здорова? — спросил он минуту спустя.

— Вполне. Вчера был доктор и сказал, что она здорова. Разве мало этих трех недель, постоянной тревоги за ее жизнь?

Он говорил с какой-то нарочитой жестокостью, возбужденно.

— Я уже давно нахожусь между жизнью и смертью, — тихо проговорил Анджей с едва заметным оттенком боли, и лицо его побледнело; но вскоре глаза его засветились прежней энергией и упорством.

— Ну, что у вас там слышно? Копаете картошку?

— Кончаем, через неделю собираюсь везти на винокуренный завод.

— Родители здоровы? Отца вашего я что-то давно не видел.

— Мама здорова, отец тоже здоров, конечно, здоров! — И он рассмеялся. — Не хочу отнимать у вас время. Надеюсь, вы не откажетесь передать от меня поклон панне Янине? — закончил он еле слышно.

Орловский глянул на него, пожал руку и сказал:

— Хорошо, хорошо. А маме целуйте от меня ручки.

Они вышли на улицу, Гжесикевич сел на лошадь и ускакал. Орловский долго смотрел ему вслед на его широкую наклоненную спину.

— Жаль. Парень, как дуб, — сказал он вслух. — Жаль! Если бы Янка захотела… Может, теперь все уладится и она согласится. — Он вернулся в канцелярию и задумался.

Следом за ним вошел Сверкоский, уселся на диванчик, согнулся, как обычно, вдвое и стал шарить глазами по комнате.

— Я пришел посоветоваться, — начал он, пряча пальцы в рукава.

— Я вас слушаю.

Сверкоский принялся подробно излагать дело, которое намеревался предпринять: он хочет взять на себя доставку трехсот саженей строительного булыжника и рассчитывает заработать на этом деле в течение двух лет около трех тысяч рублей. Развивая свои проекты, он весь преобразился: глаза светились от жадности, губы дрожали. Он обрисовал свое предприятие в самых радужных красках.

— Что я могу вам посоветовать? Берите! — сказал Орловский.

— Надо несколько тысяч рублей — тогда дело пойдет, а у меня столько нет. Вот и подумал я — затем, собственно, и пришел: почему бы нам вместе не взяться за это предприятие? Тридцать процентов от вложенного капитала будут обеспечены.

— Боже мой, зачем мне это? Правда, у меня есть около двадцати тысяч в процентных бумагах и в ипотеке, но я не гонюсь за большими процентами, хватит и того, что я получаю.

— Четыре, пять, самое большое шесть процентов, но ведь это смешно, тем более теперь, когда можно получить тридцать. Если бы у меня был такой капитал, то, ручаюсь вам, в короткое время я удвоил, утроил бы его: вложил бы в предприятие, и пусть он увеличивается, превращается в десятки тысяч, в сотни, миллионы, пусть плывет, как большая река, вбирает по пути все, что можно вобрать, пусть разрастается…

— Или пусть летит ко всем чертям. Это тоже бывает, — прервал его Орловский.

Сверкоский ответил не сразу: его ослепили его собственные проекты, и потому отказ Орловского отрезвил и больно задел его; ему стало жаль, что мечты могут не осуществиться.

Он посмотрел на Орловского с нескрываемой злобой и ненавистью.

— Вы виделись с этим хамом? — прошептал он угрюмо.

— С каким хамом?

— Ну, с Гжесиком, — пояснил он не без язвительности.

— Я виделся с паном Гжесикевичем.

— Какой он там пан Гжесикевич! Просто Гжесик, сын корчмаря, — об этом все знают.

— Хорошо! Зачем вы напоминаете об этом? — спросил уже резко Орловский.

— Я думал, вы не знаете, хотел по-дружески предостеречь.

— Благодарю, честное слово, благодарю, но я прекрасно обойдусь без ваших предостережений, — ответил с раздражением Орловский.

— Только так говорится — обойдусь, а на самом деле выглядит все иначе. Люди подлы, они только ищут случая провести за нос таких, как вы. Гжесикам необходимо скрыть свое происхождение. Хо! Хо! Он разыгрывает теперь роль шляхтича, вельможного пана! Тьфу, хамье! — с ненавистью бросил Сверкоский и брезгливо сплюнул.

— Пан Сверкоский, право же, увольте, не желаю больше слушать.

— Хорошо; Амис, домой!

Сверкоский поднялся. Его треугольное волчье лицо покрылось кирпичным румянцем, голова тряслась от сдерживаемого волнения, длинные, худые, узловатые, похожие на когти пальцы нервно скользнули по полушубку.

— Значит, вы не хотите стать моим компаньоном? — спросил он уже в дверях.

— Благодарю, занимайтесь этим делом сами, скорее разбогатеете, — бросил Орловский с насмешкой.

— Смеетесь надо мной?

— Нет, пан Сверкоский, я вам желаю от всего сердца как можно скорее разбогатеть.

Не ответив, Сверкоский вышел, важно выпятил грудь и поднял сжатый кулак.

— Подожди, подожди, — прошипел он, — когда-нибудь ты у меня запляшешь! Еще поклонишься в ножки Сверкоскому, поклонишься! — И он торопливо зашагал домой.

В первой, почти пустой комнате, где, кроме сколоченного из неотесанных досок топчана, стола и скамейки, никакой обстановки не было, он переоделся, набросил на себя старую дорожную шинель вместо халата и надел туфли. В таком виде он и направился в гостиную, ключ от которой всегда носил при себе. Гостиная представляла резкий контраст с остальными комнатами: она была переполнена мебелью, очень дорогой, даже изысканной. Сверкоский открыл ставни и принялся распаковывать полученный вчера багаж. Это был небольшой дамский секретер с инкрустацией из перламутра — редкая вещица, уже попорченная и покрытая плесенью сырых складов. Он смотрел на него с восхищением: ему удалось приобрести эту вещь по дешевке в одном из магазинов старой мебели.

— Франек, чаю! — крикнул он на кухню и зашлепал туфлями, переделанными из поношенных штиблет. Он любовался каждой вещью, заботливо трогал рукой красное дерево, гладил бархатную обивку, смотрелся в большие, покрытые паутиной зеркала (Франеку было запрещено не только убирать, но даже и заглядывать в эту сокровищницу), закутывал голову в пыльные шелковые портьеры, висящие на дверях, присаживался на потертую оттоманку, обитую вишневым с желтыми полосами бархатом, терся об него щеками томным движением кота, щурился от удовольствия, вытягивался, оглядывал надменным взглядом комнату и шептал: «Мое, мое!».

— Франек, чаю! — И он пил стакан за стаканом, курил одну папиросу за другой, все больше и больше погружаясь в свои мечты. Свернувшись клубком на оттоманке, как Амис, который лежал на другом конце ее, и окруженный клубами дыма, в котором блестели фосфорическим светом его желтоватые волчьи глаза, он дал волю своим страстям. Он забыл о повседневных заботах, сбросил с себя привычную маску, оставил где-то далеко Сверкоского, презирающего всех: и добрых за их доброту; и богатых за их богатство; и бедных за их нищету; и красивых за их красоту; и благородных за их, как он считал, глупость; и мудрых за их мудрость, над которой он смеялся и которую ненавидел за то, что она указывала людям более высокие цели в жизни, чем деньги. Исчез Сверкоский — ненасытный, беспокойный, честолюбивый, алчный, — и осталась лишь его душа, которая достигла всего и наслаждалась достигнутым. Он мысленно ходил по роскошным салонам, видел себя богатым и знатным, и на его тонких губах играла улыбка; расплываясь по лицу, она проникала в сердце сладким чувством самодовольства и радости. Его низкий, выпуклый, изрезанный глубокими морщинами лоб идиота был окружен зеленоватым ореолом. Он вынул из бумажника штук сорок лотерейных билетов разных стран, разложил перед собой и загляделся на длинную вереницу цифр, сулившую ему крупную сумму выигрышей.

— Двести тысяч рублей! — говорил он восторженно, развертывая билет внутреннего займа.

— Двести тысяч рублей! — он весь изгибался; сладкие звуки ласкали сердце.

— Триста тысяч марок! — казалось, сулила ему розовая облигация гамбургской лотереи.

— Двести тысяч марок! — пело в душе при взгляде на голубоватый саксонский билет.

— Сто тысяч флоринов! — гремел красный венгерский.

— Полмиллиона франков! — раздавался внушительный голос лиловой бумаги с гербом Французской республики.

— Миллионы, миллионы, миллионы! — шептал он, улыбаясь и уже чувствуя себя их владельцем, они выпрямляли его согнутую от алчности спину; он поднимал голову все выше и дышал тяжело, как бы втягивая сладкий, раздражающий запах денег, чтобы впитать его, почувствовать в своей крови.

— Мил-ли-оны, мои мил-ли-оны! — десятки раз скандировал он с упорством кретина, ослепленного воображаемым богатством.

— Мои! — И он не помнил уже ничего: не помнил, что живет в нужде, питается впроголодь — одним хлебом, картофелем и чаем, что обманывает людей и себя, посвящает иллюзиям всю свою жизнь, а выигрышей все нет и нет, и что он не раз готов был умереть от отчаяния. Но сейчас он забыл об этом: в тайниках его души горела неугасимая вера в исполнение бредовых мечтаний…

Орловский пошел наверх; он был взбешен пренебрежительным отзывом о Гжесикевиче: «Хам! Гжесик! Сын корчмаря! — думал он, твердя в негодовании слова Сверкоского. — Да, но порядочный человек, образованный, добрый, богатый. Какое им дело? Кого это касается?» Он долго не мог успокоиться, потом стал думать — почему Сверкоский так сказал? Какая ему выгода? Вдруг неожиданная мысль мелькнула в голове: «Видимо, мечтает о Янке, грызет ревность к Анджею, понимаю, понимаю. Дорогой мой друг, слишком ты мал для Орловской, слишком мал», — сказал он, приоткрыл в кухню дверь и крикнул:

— Янова, передайте барышне, что Анджей Гжесикевич велел кланяться!

— Пан Станислав! — обратился он к Бабинскому, входя в канцелярию, — моя дочь вас уже ждет.

— Я готов; надеюсь, вы представите меня: не имею чести быть лично знакомым с уважаемой панной Яниной, — ответил торжественно Стась, натягивая перчатки.

Орловский повел его наверх, представил Янке и, не взглянув на дочь, вышел.

— Я с нетерпением ждал вашего выздоровления; мне очень хотелось попросить у вас какую-нибудь книгу, — говорил Стась. — Здесь ужасная скука, мои варшавские приятели просто диву даются, как я тут живу.

— Вы недавно в Буковце?

— Три месяца! — ответил Стась с таким отчаянием, что Янка рассмеялась; он показался ей и симпатичным и трогательным со своими розовыми, как у девушки, щеками и почти детской застенчивостью, очень забавной при его бороде, высоком росте и широких плечах. Он производил впечатление мальчика, загримированного под мужчину.

— Идемте, я покажу вам, что Буковец, хоть он и скучен, все же по-своему привлекателен.

При выходе он подал ей руку и так сильно покраснел при этом, что вынужден был отвернуться, — его стесняло, что Янка может заметить это. Вел он ее очень осторожно; ноги Янку не слушались.

— Пап Бабинский, будьте внимательны! — крикнул им вслед Орловский.

— Пойдем в лес?

— Да, вы его, конечно, уже немного знаете?

— Нет, я был там только раз и заблудился, да и мама говорит — в лес теперь ходить вредно: слишком сыро, можно простудиться и схватить лихорадку.

— Вам-то, пожалуй, нечего за себя бояться, — заметила Янка, окинув его взглядом.

— О нет, нужно следить за собой и быть всегда осторожным, мама пишет — надо беречься: одна болезнь обыкновенно вызывает другую. — И он принялся подробно рассказывать о лекарственных средствах: о том, как растирать тело камфарой от усталости, как укутывать фланелью. Он говорил это со всей присущей ему наивностью, но так серьезно, что Янка едва сдержалась, чтобы не рассмеяться.

— У вас добрая мама, — коротко ответила она, когда он кончил.

— О, другой такой нет на свете! — И он снова приводил тысячи доказательств трогательной заботливости его матери. Несмотря на робость, которая была видна в его голубых глазах, в движениях и в улыбке, он говорил и говорил без умолку.

Янка не отвечала, даже не слушала. Не опираясь больше на его руку, она шла лесной тропинкой по мягкому, едва обсохшему песку. Лес укрывал их могучими ветвями, сквозь которые проглядывали клочки бледного неба, да скользили золотые солнечные лучи, озарявшие пожелтевший мох и засохшие, витые рыжеватые папоротники. Сухие шишки, висевшие на елях, словно веретена, падали им под ноги, плюхались в ямы, наполненные стоячей водой, в которой отражалось солнце. Над ручьями склонялись ольхи, тут же рядом осины трепетали своими серебристо-белыми листьями, несмотря на тишину и спокойствие. В воздухе стоял запах древесной смолы, прелых листьев, коры и мокрой земли.

Янка задумчиво смотрела на величественный бор, столь хорошо ей знакомый. Всюду она находила старых приятелей: большую гору, поблескивающую бурым песчаником своих уступов; крутой известковый скат, по которому взбирались, подобно вытянутым когтям, цепкие побеги ежевики, вековые сосны, посвечивающие издали красноватой корой — настоящие янтарные колонны с рыжеватым отливом; ручейки сочились из-под корней, словно блестящие шелковые нити; а вот полянки с болотцами посредине — все она узнавала. Не раз думала она об этом лесе в Варшаве. Теперь он был рядом, как она того страстно желала, но сейчас чувствовала — здесь ей чего-то недостает; она уже не восторгалась природой, смотрела на все равнодушно, не ощущая больше никакой связи между собой и этими чащами — немыми, наполовину обнаженными, пронизанными холодом, готовыми погрузиться в зимнюю спячку.

Янка и Стасик ходили около часа. Бабинский смолк, а Янка с горьким чувством бродила по этому лесу. Она перестала понимать его, как прежде. Он уже ничего не говорил ей, не волновал.

— Вернемся: от свежего воздуха я словно опьянела.

— Пойдемте, к тому же, признаюсь вам, я не надел галош и, кажется, схватил насморк.

— Как вы проводите вечера? — спросила Янка только для того, чтобы сказать что-то.

— Если не иду на службу, то сижу дома и читаю, а когда читать нечего, захожу к Залеским послушать музыку.

— Я их не знаю; они, верно, недавно в Буковце?

— Три месяца. Мы приехали сюда одновременно.

— Пани Залеская, видимо, играет целыми днями: я постоянно слышу музыку.

— По шесть часов в день. Трудится очень много, к тому же на редкость мила, — добавил Стась с жаром и смутился: Янка улыбнулась. — Итак, я могу рассчитывать на вашу любезность в отношении книг?

— Приходите завтра, выберем, если найдется что-нибудь. — Янка поблагодарила Стася и пошла домой. Не успела она снять пальто, как Янова принесла ей письмо.

— От той пани, что все играет, — пояснила она.

Янка с любопытством принялась разглядывать пахнувший гелиотропом лиловый конверт с золотой лирой. Едва она прочитала письмо, как в кухне раздался чей-то незнакомый голос. Янка направилась к двери. На пороге появилась Залеская в темно-красном капоте из камки с золотыми пальмами и кремовым кружевом на рукавах и около шеи.

— Разрешите… Я пришла оправдаться…

Янка провела ее в комнату.

— Залеская! Вы, конечно, уже слышали о нас. Мы в Буковце недавно. Мое письмо может показаться странным, но пусть оно послужит извинением; близкое соседство придало мне смелости, — Залеская села за стол, вынула серебряный портсигар и с улыбкой протянула его Янке.

— Спасибо, не курю.

— Если я отнимаю у вас время, то не стесняйтесь, скажите прямо; между подругами не должно быть никаких церемоний. — Залеская принялась шарить у себя в карманах в поисках спичек. — Я обратилась к вам с письмом, надеясь, что вы простите мне и мою смелость и назойливость, да, да, назойливость! — Закурив наконец, она несколько раз с наслаждением затянулась. — Вечером у меня собирается кое-кто из родственников, приезжают супруги Татиковские, знаете? Их мама и моя… сырой табак, невозможно курить. — Залеская бросила папиросу на пол и растоптала. — Я была в Варшаве, но забыла купить папирос… Итак, если вы не откажете, буду благодарна, а я умею быть благодарной… Помню, когда я училась в консерватории на последнем курсе, Цеся Пигловская — вы ее знаете? Она впоследствии стала одной из лучших учениц Рубинштейна, талант первоклассный, но загубленный замужеством; впрочем, муж у нее идеальный, право же, идеальный. Они познакомились как-то странно, совсем случайно, иной раз случай решает все… Но возвращаюсь к своей просьбе. Одолжите, пожалуйста, сервировку на шесть персон: мои дети за последние дни почти все разбили. О, и у вас фортепьяно? Вы играете? — воскликнула она, увидев через открытую дверь гостиной рояль. Подбежав к роялю, она с необыкновенной легкостью принялась наигрывать какую-то импровизацию. Янка пошла следом за ней в гостиную, удивленная этой бесконечной болтовней без смысла и связи.

— Знаете, что это? — спросила Залеская, начав новую пьесу. — Скерцо из концерта Мошковского! Прелесть, особенно здесь: слышите — смех, тонкий, иронический смех!

Движением концертантки она откинула подол капота, улыбнулась, склонила голову набок, словно под наплывом грез, и заиграла, посылая вдаль безмерно меланхоличные взгляды из-под полузакрытых век. — Ну, и столового белья вы тоже одолжите мне, — произнесла она, кончив игру на бешеном фортиссимо. Затем беспомощно, словно под тяжестью блаженства, опустила плечи и, очнувшись, обвела глазами гостиную, поднесла ко лбу руку, глубоко вздохнула, поднялась и гордо выпрямилась.

— Простите мою рассеянность, — начала она тихо, беря Янку за руку, — но я знаю, вы поймете меня, ведь вы артистка. Я слышала о вас, знайте: моя дружба и сердце принадлежат вам. Все души, живущие для искусства, должны понимать и любить друг друга. До свидания, до свидания! — Она послала воздушный поцелуй и выбежала. Янке так и не удалось сказать ни слова; после ее ухода она только пожала плечами и села читать.

Через полчаса Залеская опять прислала лиловый конверт с запиской, прося одолжить два фунта сахару и чаю, так как, писала она, муженек забыл привезти все это из Кельц.

Янка велела кухарке исполнить просьбу Залеской, но та запротестовала:

— Ой, барышня, да ведь она только и делает, что берет в долг. Пан начальник, когда вас тут не было, наказал ей ничего не давать — все равно возврата не будет. Пусть сам начальник скажет, — обратилась она к Орловскому, который вошел в комнату, и объяснила ему, в чем дело.

— Глупая ты, Янова! Раз барышня дома, она и распоряжается, не мое это дело, — ответил тот резко и добавил: — Если барышня велела дать, так, значит, дать без разговоров.

Янка легла в постель — после прогулки она чувствовала себя утомленной. Орловский весь вечер ходил по гостиной и ежеминутно посылал к Янке кухарку спросить, не нужно ли ей чего-нибудь; потом предложил почитать вслух.

— Скажите, что благодарю от всего сердца и буду слушать с удовольствием — все равно не спится, — сказала Янка громко. Орловский откинул портьеру, придвинул стол и, усевшись в дверях, принялся читать какой-то скучный английский роман.

Утром Залеская снова прислала благоухающее письмецо, в котором извинялась, сообщив, что пока не может возвратить взятую посуду, так как родственники уехали в Варшаву и приедут только к ужину — муж виделся с ними, они обещали заехать на обратном пути. Она посылала поцелуй и в заключение просила одолжить кварту гречневой крупы.

— Барышня, да ведь она ненормальная! — заметила Янова, видя, что Янка читает письмо с улыбкой на губах, и принялась рассказывать о порядках, царящих в квартире Залеских.

— Не хочу этого слушать и, пожалуйста, Янова, никогда не рассказывайте мне, где что творится.

— Всегда лучше знать больше, чем меньше! — робко возразила Янова.

«Провинция засасывает в свое болото, — думала Янка, — начинаю чувствовать ее гнет».

Янка поправлялась быстро и первое время даже с наслаждением отдавалась течению жизни в Буковце, тихой, деятельной, но все же удивительно однообразной. Поезда приходили и уходили. Орловский регулярно отправлялся на службу утром и возвращался вечером. Залеский каждую свободную минуту тренировался на велосипеде на небольшой площадке перед станцией. Он опаздывал на работу, забросил дом и все ездил и ездил, всем надоел. Иногда по воскресеньям забегали из ближайших деревушек мальчишки посмотреть на этого чудака, который, вырядившись в трико, описывал бесконечные круги на своей дьявольской машине.

Гжесикевич ежедневно, в разные часы, приезжал справиться о здоровье Янки. Она несколько раз со странным чувством смущения разглядывала его из окна. Карась постоянно переставлял свои вагоны. Сверкоский целые дни просиживал на станции, бродил с собакой вдоль полотна железной дороги, кричал на рабочих. Янка привыкла видеть его в одно и то же время. Он проходил мимо ее окон и всякий раз низко кланялся. Она привыкла к постоянному бренчанию Залеской. Она знала все: кто что делал вчера, кто что будет делать завтра. Знала о всех болезнях и надеждах Стася: он был у нее несколько раз и с наивной откровенностью рассказывал все о себе. Она знала обо всем, тем более что Янова не могла до тех пор успокоиться, пока не сообщит — сколько пани Залеская тратит на пудру и сколько на мясо, что делает по ночам Карась, кто кого посылает в буфет и зачем. Все это так скоро опротивело Янке, что она заперлась в комнате и часами лежала на кровати, не думая ни о чем и ничего не чувствуя, кроме скуки, которая все больше овладевала ею.

Залеская писала дюжинами душистые письма, влетала на минутку и просиживала часами, рассказывая о темпе одиннадцатой рапсодии Листа, о своем младшем сыне Вацеке, у которого уже прорезывались зубы, о Шопене, который был божествен, о способностях старшего сына, Стефека, которого так и тянуло постучать кулаком по клавишам, о Хелене, с ее дурной привычкой плевать на посуду и вещи. Она говорила и о Бабинском, с многозначительной улыбочкой уверяя, что отнюдь не по ее вине юноша совсем потерял голову; строила фантастические планы на будущее и тут же спрашивала — сколько Янка платила за аршин материи, из которой шила себе платье; приходила примерять новую шляпу, так как Янкино зеркало было лучше; разглагольствовала о каком-то кузене из Варшавы, очень влиятельном, очень богатом и очень милом, который им протежировал.

— И мой муж тоже очень, очень способный, — говорила она, улыбаясь краешком губ и теребя, как девочка, передник, — но ему не везет, очень не везет: за четыре года пришлось сменить шесть мест.

Она тяжело вздыхала, давая понять, что несчастна, что в жизни ее постигла большая неудача, что она жертва судьбы. А иногда, как бы случайно, вспоминала о каком-то своем публичном выступлении, которое закончилось огромным триумфом. Говоря об этом, она закидывала голову, губы ее начинали дрожать от искреннего, а может быть, напускного сожаления о прошлом, на глазах показывались слезы; расстроившись, она убегала к себе.

Янке Залеская казалась забавной, но ей нравилась ее игра на рояле: мало кто из признанных пианистов владел такой техникой исполнения. Во всем остальном Залеская оставалась ребенком, интересовалась пустяками, ничего не понимая в жизни, постоянно была погружена в будничные заботы.

Однажды Залеская пригласила Янку на чай, попросив ее при этом принести стаканы и немного сахарного песку. Янка пошла из любопытства. Залеская провела ее в свою комнату, прилегающую к гостиной Орловского. Шли они через столовую, где ее муж, в верхней одежде, забрызганной грязью после недавней поездки, громко храпел на диване. Комната была оклеена голубыми обоями и нарядно убрана: мебель покрыта голубым бархатом с лиловым оттенком гелиотропа; такие же портьеры, занавески и ковер на полу; фортепьяно фирмы Блютнера стояло у окна. Огромная пальма веерообразными листьями, как зеленая беседка, нависла над клавиатурой. На круглых столиках две-три вазы с увядшими цветами. Посередине стоял миниатюрный секретер, инкрустированный слоновой костью, заваленный безделушками, засохшими букетиками фиалок, которые не выбросили еще с весны, письмами, коробками с почтовой бумагой, нотами, перчатками, небрежно брошенными на просыпанную пудру. На стульях, на бамбуковых японских креслицах с ручками, обитыми лиловым бархатом, на рояле, даже на кровати, покрытой тюлем цвета гелиотропа, и на ковре в беспорядке валялись книги, ноты, журналы мод, детские фартучки, галоши мужа.

— Боже, какой хаос! — заламывая руки, воскликнула Залеская. — Ануся, Ануся! — принялась она зватьслужанку, но Ануся не явилась, только из кухни доносился визг детей да в промежутках слышался нарастающий храп мужа.

— Панна Янина, садитесь, пожалуйста! О, какой ужасный беспорядок, но что делать, одна служанка не может справиться со всем; право же, иногда меня охватывает отчаяние. Я просила мужа взять еще горничную, но он уверяет, что нельзя нигде достать. Я даже написала кузену, чтобы прислал хотя бы из Варшавы.

Она сложила ноты на фортепьяно, придвинула Янке креслице и, усталая, бросилась в стоящее напротив низкое, обитое лиловым шелком кресло-качалку. Но тут же вскочила, достала из письменного стола коробку конфет, пододвинула Янке столик из красного дерева, поставила на него конфеты и принялась угощать. Сама она ела их не переставая, раскачиваясь в кресле, то и дело поправляя свою искусно завитую гривку, и без умолку тараторила.

— Я думаю, почему бы нам не сделаться приятельницами? Иногда так не хватает дружеского сердца, любящей души. Ах, забыла, сейчас велю подать чаю.

Она выбежала и почти в ту же минуту вернулась, запыхавшаяся, с пылающими щеками, бросилась в кресло и принялась с ожесточением грызть конфеты; из кухни доносился отчаянный визг детворы.

— Ах! Можно рассудка лишиться, если и дальше жить в таких условиях. — Она прислушалась: со станции донесся какой-то шум. — Сегодня должна приехать ко мне пани Осецкая, вы знаете ее?

— Только в лицо.

— Очень милая женщина, немного грустная, но благовоспитанная и в свете имеет обширные связи, часто принимает у себя, особенно летом. Если не ошибаюсь, Сверкоский добивается руки ее племянницы Зоси; удивительно странный человек; признаться, я боюсь его. Это правда, что вы играли на сцене? — спросила она неожиданно.

— Три месяца, — неохотно ответила Янка.

— Простите, больше не буду спрашивать: вижу, вам это неприятно. Да, да, — сказала она печально, — каждый человек, особенно каждая женщина, имеет в своей жизни светлые минуты, о которых говорить не хочется; я прекрасно это понимаю. Прошу вас, попробуйте вот эти засахаренные абрикосы, их прислал мне кузен.

Залеская села за фортепьяно с конфетой во рту и принялась играть скорбную прелюдию Шопена. Янка с волнением прислушивалась к этим чудесным и грустным звукам, тянулась к ним всей душой, погружаясь в невыразимую, терзающую тоску. Залеская играла с чувством и удивительной простотой, без расчета поразить и удивить слушателя. Ее бледное неправильное лицо стало печальным, большие карие глаза светились восхищением и вместе с тем глубоким пониманием красоты шопеновской музыки; возбуждаясь, она сжала красивые алые губы и играла, увлекаясь все больше.

— Да перестань же, черт возьми! Даже отдохнуть нельзя — бренчит и бренчит! — крикнул муж, захлопнув дверь будуара; по сильному скрипу оттоманки можно было догадаться, что он снова завалился спать.

Залеская попятилась от фортепьяно, поглядывая со страхом то на дверь, то на Янку.

— Простите, муж устал после тренировки… Совсем из памяти вон. — Она засуетилась, намереваясь, видимо, идти просить у него прощения; однако тут же снова села и принялась обрывать засохшие листья стоявших на окне цветов, стараясь скрыть свое волнение, но не смогла: слезы выступили из-под прикрытых век и потекли по лицу, оставляя желтые борозды на покрытых пудрой щеках. Она не выдержала и разрыдалась, закрыв платком лицо. Плакала она тихо, как несправедливо наказанный ребенок. Возмущенная грубостью Залеского, Янка подошла к ней и с неподдельным сочувствием стала ее успокаивать. Залеская, как ребенок, прижалась к Янке: ручьи слез хлынули из неистощимых источников.

— О, как я несчастна! Если бы вы только знали! — бормотала она все невнятней, содрогаясь от рыданий.

Янка нежно погладила ее по заплетенным в косу волосам. Она не знала, что сказать, как утешить: Залеская вызывала к себе чувство сострадания своей ребячливостью и впечатлительностью.

— Муж добрый, хороший, я не жалуюсь на него, но служба так выматывает его, иногда он скажет грубое слово, причинит мне боль, страшную боль. — Она умолкла и принялась жадно есть конфету. Это немного ее успокоило. Она подошла к трельяжу, смочила одеколоном лицо, напудрилась и повеселела. Она уже забыла о недавней обиде, только под глазами, мокрыми от слез и одеколона, выступили синеватые пятна — единственные следы волнения. Она вышла на кухню. Вскоре служанка принесла чай.

— Ануся, смотри, не забудь о детях!

— Знаю, незачем напоминать, — огрызнулась служанка.

— А ты не сердись, Ануся, ведь иногда можно и забыть, — покорно сказала Залеская. Когда служанка вышла, она стала оправдываться:

— Трудно теперь с прислугой, боюсь, как бы и Ануся не ушла: муж сердится, если я часто меняю служанок, дети к ней привыкли.

Янке стало жаль эту невольницу прислуги, мужа и детей; ей захотелось сказать об этом, но Залеская заговорила сама:

— Вы знаете Гжесикевича?

— Давно, — ответила Янка и помрачнела.

Залеская спохватилась, поняв, что опять причинила Янке боль. Она подсела к секретеру, нацарапала несколько строк на лиловой бумаге, вышла на кухню, отослала Анусю с запиской и, вернувшись, принялась болтать снова. Временами она умолкала, задумывалась, бросала взгляд в окно, заглядывала в соседнюю комнату, чтобы удостовериться, что муж еще спит, вздыхала, пересаживалась с одного стула на другой, нигде не находя себе места, ела конфеты.

— Знаете, в Варшаве осень не так ужасна. Интересно, носят ли там еще фигаро?

— Не знаю.

— Концертный сезон уже начался. Ах, эти среды в Музыкальном обществе!

— Вы бывали там часто?

— Не пропускала ни одной! А эти премьеры в «Розмаитостях»,^[5] концерты в «Швейцарской долине»^[6] и тысячи других удовольствий, которые может дать только город. А эта артистическая атмосфера, в которой так легко дышится, вся эта жизнь удивительная, иная. О боже, боже, куда все исчезло? Где то время?

Янка иронически улыбнулась: она уже знала, какова эта артистическая атмосфера и иная жизнь.

— Пани Осецкая с племянницей! — доложила Ануся.

— Проси, проси! — засуетилась Залеская и, не зная, что делать, побежала к мужу:.

— Геня, Геня! — зашептала она ему на ухо, краснея от страха. — Муженек мой золотой, вставай, приехала пани Осецкая! — И она начала тормошить его.

— К черту баб! Чего надо этой старой ведьме? Не дают даже поспать! — крикнул тот вскакивая.

— Генюсик, не сердись, мой золотой, мой милый! — лепетала, почти плача, Залеская. Повиснув у мужа на шее, она нежно, по-кошачьи ластилась к нему, заглядывала тревожно в глаза, как собачонка, которая боится, что ее вот-вот ударят.

Залеский оттолкнул жену, схватил подушку и выскочил в детскую. Залеская поспешила навстречу помещице.

— Как вы добры, пани Осецкая, как добры! — Залеская крепко поцеловала ее. — Зофья, как твое здоровье? — обратилась она к девушке в коротеньком платьице и матросской фетровой шапочке. — Панна Янина Орловская! — представила она Янку. — Ануся, возьми у паненки пальто.

— Тише, дети! — прикрикнула она на стайку ребятишек, которые со всех сторон облепили Осецкую. — Прошу ко мне!

— Стефочка, пусть ваша прислуга займется лошадью, мы приехали одни, совсем одни, без кучера! — прогремела Осецкая могучим басом и тяжело опустилась в кресло.

— Ануся, дай коню овса! Ведь кони едят овес, не правда ли?

Осецкая захохотала во все горло, да так раскатисто, что даже лошадь заржала ей в ответ у подъезда.

— Ох, дитя ты мое, ну подойди, дай я расцелую тебя. Какое чистосердечие, какая наивность! Раз я говорю — наивность, значит, наивность, — прогудела она, — так, будто ей возражали.

— Ануся может не ходить — я займусь лошадью, — произнесла Янка, надеясь таким образом поскорее улизнуть от Залеской.

— О, чудесно, моя золотая! Только, право же, не знаю, найдется ли здесь овес; вы вернетесь непременно, не так ли? Я вас очень прошу, очень.

Янка пообещала и вышла.

— Это не та ли Орловская, которая играла в театре и месяц тому назад пыталась отравиться? Об этом писали в газетах, я сама читала, — добавила Осецкая, краснея от возмущения.

— Да, та самая, очень смелая женщина.

— Смелая женщина, смелая женщина! — подхватила Осецкая, и злая усмешка скользнула по ее красивому лицу. Поседевшие волосы составляли неприятный контраст с ее большими черными, полными жизни глазами. Губы и кожа лица были еще на редкость свежими и молодыми.

Янка вскоре вернулась, и завязался шумный разговор о пустяках. Залеская угощала конфетами и подсаживалась то к одной, то к другой гостье, и каждой по секрету шептала на ухо несколько слов. Осецкая поглядывала на Янку. Янка почувствовала эти полные любопытства взгляды и подняла голову; глаза их встретились. И тут на Янку напал какой-то необъяснимый страх, она задрожала: глаза Осецкой пронизывали ее насквозь, следили за ее малейшим движением.

— Вам не скучно в деревне? — спросила Янка Зосю.

— Нет, — ответила та коротко и смущенно посмотрела на тетку, спрашивая взглядом — должна ли она отвечать на вопросы; но Янка уже ничего не спрашивала, она никак не могла собраться с мыслями: зычный голос Осецкой раздражал ее, цепкие, бегающие глаза смущали. Она мучилась, как птица, которую гипнотизирует гремучая змея. Не было сил подняться и убежать, а ей хотелось это сделать. В ушах зашумело, волна крови прилила к мозгу. Янка так ослабела, что, казалось, вот-вот упадет в обморок. С ней еще никогда не случалось ничего подобного. Ей стало страшно. «Я больна», — подумала она, потирая себе виски.

— Где же Геня? — протрубила Осецкая.

— Вероятно, на службе…

— Неправда. Папа спит! — со злорадством заявила молчавшая до сего времени Хеля.

— Да… быть может… не заметила, — оправдывалась Залеская, укоризненно глядя на дочь.

— Разбуди, сыграем небольшую партию: ну, раз говорю — небольшую, значит, небольшую! Вы играете в преферанс? — спросила Осецкая Янку.

— Нет, — с трудом ответила Янка. Ей было дурно.

— Жаль. Мой покойный муж, царство ему небесное, говорил, что это одна из самых приятных игр, а для меня она, к сожалению, единственное удовольствие со дня его смерти, да, единственное удовольствие для бедной, одинокой вдовы. Ну, раз я говорю — единственное, значит, единственное, — повторила она с рыданием в голосе и оперлась на столик так, что тот затрещал; из ее глаз неожиданно потекли слезы, похожие на огромные капли жира.

— Тетушка, успокойтесь, тетушка!

— Вы же знаете, как вам вредит всякое волнение, — уговаривала ее Залеская.

— Вредит, вредит; ты думаешь, бедной сироте легко забыть своего самого лучшего друга? Все постоянно напоминает мне, что его уж нет. Не могу поднести ко рту ложку, не подумав, что этот мой дорогой, этот незабвенный, этот… — Она прикрыла глаза огромной, как сковорода, рукой и вздохнула так тяжело, что кресло затрещало под напором ее сотрясаемого сиротскими рыданиями тела. Зося, целуя ей руки, щебетала что-то в утешение, но в ее глазах светились плохо скрываемые нетерпение и скука. Залеская бегала между Осецкой и трельяжем, откуда приносила все новые бутылочки с духами, и, словно совершая помазание, лила ей на голову одеколон. Осецкая разрешала делать с собой, что угодно. Она отняла от лица руки и всей тяжестью навалилась на спинку кресла, как бы обессиленная страданиями.

Под воздействием этой сцены, которая немного позабавила ее, Янка начала приходить в себя и теперь с насмешливой улыбкой смотрела на сидящую к ней боком Осецкую.

— Благодарю тебя, Стефочка, благодарю! Твое сочувствие пробуждает новые сожаления, новые страдания терзают меня при мысли, что это не он, не мой муж, царство ему небесное, печется обо мне, это не мой муж, вечная ему память, так ласкает меня, — зычно причитала Осецкая.

— Но ведь никто вам не возражает, — немного сурово произнесла Янка.

Осецкая бросила на нее испепеляющий взгляд и продолжала слезливым голосом:

— Не удивляюсь человеческому равнодушию; кому какое дело до старой одинокой женщины? Вежливость — да, только холодная вежливость! Это сознаешь позже, когда остаешься одна на свете… сиротой… Пани Стефа, вели готовить ужин: сегодня сыграем только одну пульку, и домой, а то ночи стали темные, очень темные, не так ли? — обратилась она к Янке.

— Возможно, я уже давно вечерами не выходила из дому.

— Если не ошибаюсь, вы болели?

— Да, — коротко ответила Янка; пронизывающий взгляд Осецкой снова смутил ее, причинил боль.

— Стефа, разбуди-ка мужа, пора садиться за карты; ну, раз говорю — пора, значит, пора.

— О, конечно, пора, — флегматично подтвердила Зося.

Залеская вышла, и минуту спустя из соседней комнаты раздался сердитый, сонный голос мужа и покорный, умоляющий голос жены, затем послышался треск выдвигаемых и задвигаемых ящиков, плеск воды и могучее пофыркиванье. Через полчаса появился Геня в новом мундире, свежий, улыбающийся, розовый от сна, умытый, похожий на молодого петушка, с тонким длинным носом, с вьющимися белокурыми волосами, щегольским пробором чуть ли не до затылка, с голубыми глазами, цвета полинялой эмали, со сладенькой улыбкой на устах и кельнерской элегантностью. Он мягко переставлял ноги и легко передвигал свою высокую, стройную фигуру. Он поцеловал руку Осецкой, та потрепала его по щеке.

— Пани помещица, наша благодетельница! Вы осчастливили нас своим посещением; мы — я и моя супруга, безгранично рады этому, не правда ли? — Он еще раз припал к ее руке, потом склонил перед Зосей свою голову с тщательно расчесанными на две половины волосами и повернулся к Янке с серьезным, почтительным выражением на лице, желая, казалось, тем самым подчеркнуть, что он разговаривает с дочерью начальника.

— До сих пор я не имел возможности и счастья лично познакомиться с вами, хотя я и моя жена страстно желали этого, — не правда ли, женушка? Я говорю так, ибо уверен, что вижу панну Янину Орловскую, дочь нашего дорогого и уважаемого начальника. Мы — я и моя жена, бесконечно счастливы и горды, что можем приветствовать вас у себя. — Он встал в позу танцора, крепко пожал Янке руку и склонился так низко, что она увидела его багровый затылок. Затем он сел между Янкой и женой. Улыбка не сходила с его раскрасневшегося лица.

— Ах, какой хорошенький! Как напоминает покойного мужа, царство ему небесное, — с умилением разглагольствовала Осецкая, глядя на него влюбленными глазами. — Сядь-ка рядом, Генрик, а то в ушах такой шум, не могу расслышать издалека, что говоришь.

Она вплотную пододвинулась к нему и облокотилась на тростниковую ручку кресла, почти очутившись у Генрика на коленях.

— Женушка, не прикажешь ли приготовить столик для карт?

— А как ваши тренировки на велосипеде? — спросила Зося.

Залеский просиял:

— Я близок к цели, близок! Делаю уже двадцать километров за пятьдесят минут; если и дальше так пойдет, то весной наверняка первый приз будет мой: до сих пор еще никто так не ездил.

Входя в азарт, Залеский принялся толковать о велосипедах, пневматических шинах, масленках, шоссейных дорогах, рекордах и стартах; сообщая подробности последних гонок, рассказывал анекдоты из спортивной жизни и весьма пренебрежительно отозвался о неосуществленном до сего времени чемпионате польских велосипедистов; демонстрировал руками и ногами движения, которые приходится делать спортсмену на финише, если он желает стать победителем; садился на стул, как на велосипед, и говорил, говорил. Он первый смеялся своим же остротам и незаметно для себя работал ногами, сжимая спинку стула, словно руль. Зося слушала с раскрытым ртом, Осецкая каждую минуту гоготала так, что трещало кресло, и, желая выразить свое удовольствие, трепала время от времени Залеского по щеке, щупала как бы мимоходом его крепкие бицепсы.

— Ай да молодчина! Ну что за парень — сорванец! — восторгалась она, подзадоривая его к новым рассказам. Залеская то и дело появлялась в открытых дверях, с гордостью смотрела на своего мужа, нежно улыбалась его бахвальству и исчезала, продолжая хлопотать об ужине. Янке скоро надоело это общество, и, несмотря на настойчивые просьбы остаться, она попрощалась и ушла.

IV

Янка застала отца за чаем, он о чем-то оживленно разговаривал со Сверкоским. На столе стоял в бронзовой вазе большой букет роз и красных гвоздик. Янка поздоровалась со Сверкоским, с изумлением взглянула на пышный букет и, избегая смотреть на отца, устремила вопросительный взгляд на Янову, подававшую чай.

Орловский пододвинул ей письмо, выразительным движением показывая на его связь с букетом, обернулся к Яновой и тихо произнес:

— Скажите барышне, что это из Кросновы!.. — И, обращаясь к смотрителю, добавил: — Ну хорошо, пан Сверкоский, я с большим удовольствием дам вам взаймы четыреста рублей.

— Верну через два месяца. Как я уже говорил, у меня неотложный платеж за тот камень, а все наличные я уже истратил. Через два месяца я смогу взять задаток и тогда верну вам. — Он вдруг умолк, поднялся и принялся пересчитывать в букете цветы. — Тридцать пять роз, — сказал он, записывая на манжете цифру, — шестьдесят две гвоздики. — Он пересчитал их еще раз и записал эту цифру рядом. — Три тысячи пятьсот шестьдесят два! Очень хорошее число, очень! Половину составляет тысяча семьсот восемьдесят один. Чудесная цифра! — говорил он, записывая на манжете. — Как вам нравится первая цифра? — спросил он, подставляя грязную манжету по очереди Янке и Орловскому.

— Право, не знаю, что сказать вам, на меня цифры не производят никакого впечатления, — ответила Янка, удивленная его поведением.

— Для вас это мертво, да! Мне же эта цифра ясно говорит, чтобы я поискал такое число в какой-нибудь лотерее — на него упадет главный выигрыш. Искренне благодарен, что одолжили, — обратился он к Орловскому. — Прошу извинить, мне пора: спешное дело. — Он попрощался, свистнул собаку и выбежал из комнаты. Он торопился домой, желая в одиночестве поразмыслить об этих цифрах и написать своим поставщикам, чтобы они нашли ему билет с таким номером.

— Придурковатый, честное слово, настоящий сумасброд! — пробормотал Орловский.

— Какие красивые цветы! — сказала Янка, рассматривая букет.

— Пан Анджей специально ездил за ними в Варшаву, — ответил Орловский, теребя бороду; ему было еще тяжело обращаться непосредственно к Янке. Заложив руки за спину, он принялся ходить вокруг стола, с нежностью поглядывая на дочь, которая долго читала письмо Гжесикевича; наконец Янка кончила и молча подала его отцу.

«Милостивая пани! Я, может быть, поступаю бестактно, но чистосердечно, и вы должны меня простить. От вашего отца я узнал, что вы поправились, а потому, если моя персона вам не противна и вы не испытываете ко мне чувства ненависти, от всего сердца прошу разрешения навестить вас лично…»

Письмо было длинное. В конце он просил хоть слова в ответ: без этого он не решится приехать; если она не пожелает его видеть, он покорится судьбе. Но он так умолял, так обещал сдерживать порывы уязвленного самолюбия, только бы она позволила ему приехать. Он передавал еще поклон от родителей.

— Благородный человек, честное слово, благородный Ендрик, — повторял Орловский, а Янка слушала его, как в огне; сожаление, какое-то глубокое сожаление и тихая, ноющая боль тревожили ее. Она смотрела на букет, вдыхала легкий осенний запах цветов, и перед ее глазами всплыло доброе лицо Гжесикевича. Она почувствовала глубокую благодарность и какое-то сладкое удовлетворение: ведь, несмотря ни на что, он еще любит ее; но к чувству благодарности невольно примешивался оттенок тревоги, неуловимого сожаления, неизвестно откуда явившегося страха; сердце было похоже на палитру с красками, которые растекались, смешиваясь между собой, сливались друг с другом, образуя одно грязное пятно.

Вечер тянулся медленно. Отец и дочь не разговаривали между собой, но чувствовалось, что так продолжаться не может: они должны сказать что-то такое, что сблизит их. Жажда высказаться была слишком велика.

Орловский по-прежнему расхаживал вокруг стола, с угрюмым видом покусывая кончик бороды. На губах у него было слово примирения, он собирался уже произнести его, но боязнь, что она может не понять, обидеться и уйти в свою комнату, леденила ему сердце. В глазах его застыла боль, и он молчал. Янка тоже не могла усидеть на месте, пробовала читать, шить, что-то делать, но все, за что она ни бралась, валилось из рук. Ее мучило болезненное предчувствие, неизведанная тревога. Она прислушивалась то к шуму леса за окном, то к монотонному тиканью часов, не в состоянии сосредоточиться на чем-нибудь: мысли кружились, как стая вспугнутых птиц. Она посмотрела на письмо, на которое цветы бросали легкий розоватый отблеск, перечитала его несколько раз, но слово протеста настойчиво возвращалось и безотчетно снова и снова возникало в ее мозгу:

— Нет! Нет! Нет!

Янка пошла спать. Орловский, не теряя надежды на примирение, с мольбой посмотрел ей вслед из-под красных, воспаленных век, но Янка, проходя мимо, даже не взглянула в его сторону, она забыла, что в комнате есть еще кто-то. Она поставила на стол букет, погасила лампу, легла и задумалась, глядя на лунный свет, который разбивался об оконные рамы и падал на паркет длинными полосами. Затем ее взгляд остановился на старом, поблекшем от времени портрете матери па противоположной стене; на стекле и черной раме, оттеняя спокойные черты, трепетали лунные блики. Янка точно ждала от матери совета, ободряющего слова, которое ей было так необходимо. «Что делать? Что делать?..» — спрашивала она, но, не найдя ответа, погрузилась в хаос мыслей. Картины прожитой жизни выглянули из тишины ночи, из темных углов сознания и наполнили ее душу болезненной тревогой, чувством растерянности; у нее хватило лишь сил повторить: «Нет! Нет! Нет!». Янка не решалась даже дать себе отчет в том, почему думает именно так. Всякий раз, как только она уходила в себя и воскрешала в памяти прошлое, из глубины сознания неизменно всплывал образ того ненавистного, подлого, которого она яростно проклинала, с кем были связаны страшные воспоминания о ее падении — горький источник слез и мучений. Ее душила злоба.

Она вскочила с кровати и, босая, в одной рубашке, принялась ходить по комнате. Длинные, расплетенные на ночь волосы рассыпались и облегли ее плечи. Она накинула платок и вышла в столовую, потом перешла в кухню, где горел свет. На полу перед открытым сундуком сидела Янова.

— Вы еще не спите? А я вот тут гляжу на подарок дочери, — сказала она, развертывая кусок желтоватой ткани. — Выйдет юбка да кофта, но я велю сшить себе это перед смертью. Подарок ребенка всегда самый дорогой — вот и возьму в гроб, барышня. Как предстану перед отцом всевышним, то хоть дочка нагрешит, а я, ее мать, скажу: она дала мне это облачение, любила меня! И грех ей отпустится.

Янка молча всматривалась в старческое, морщинистое лицо с беззубым ртом и синими, обвисшими, как у коровы, губами; из-под лба, повязанного желтым платком, светились маленькие, глубоко запавшие глаза. Янка почувствовала вдруг уважение к этой простой, глупой женщине, умевшей только любить, для которой весь мир, вся жизнь сосредоточились в ее ребенке.

Янка вышла из кухни. Ей стало грустно: никто так безгранично не любил ее. Она заглянула в гостиную; в окно глядел месяц, освещая похожую на оскаленную пасть клавиатуру открытого рояля. Янка направилась дальше и, не думая, куда и зачем идет, толкнула еще одну дверь — в комнату отца. Орловский не слышал ее шагов; он сидел у стола и писал.

— Может быть, ты мне посоветуешь, отец, что ответить Гжесикевичу? — спросила она тихо.

Орловский быстро поднялся со стула, посмотрел на нее, затеребил бороду и прошептал:

— Что угодно, все, что угодно: я ни к чему тебя не принуждаю, ни на чем не настаиваю. Хочешь — выходи за него, не хочешь — твое дело.

Он замолчал. Волнение душило его; он машинально взял в руки пресс-папье и промокнул письмо. Янке стало не по себе: она приняла его жест за признак неприязни, его холодность — за чувство гнева, а потому, не сказав больше ни слова, вышла из комнаты.

— Яня! — позвал он дочку так мягко, так нежно. В голосе было столько грусти, любви, жалости и страха, что Янка стремительно обернулась и, взволнованная до глубины души, бросилась ему в объятия.

— Отец мой, отец!

— Дитя мое! — Они обнимались, плакали и, не переставая, твердили одно и то же — сердца их бились в согласии.

V

— Барышня, тут пришел из Кросновы Бартек, говорит, что молодой пан прислал его за письмом.

— Пусть войдет!

— Да ведь пол испачкает. В лесу такая грязь, что…

— Позовите, пол потом подотрете.

Бартек вошел и стал у двери, вертя в руках шапку; Янова из столовой смотрела с какой-то забавной ненавистью на его сапоги — действительно, на паркете остались грязные следы.

Янка писала, тут же рвала написанное и начинала снова. Она хотела поблагодарить Гжесикевича за внимание несколькими любезными, ничего не значащими словами. Наконец, после долгих усилий, ответ был составлен.

— Ты давно у пана Гжесикевича? — спросила Янка, запечатывая конверт.

— Хе-хе, да всегда был, у других хозяев служить не довелось.

— Старая пани здорова?

— Хе-хе… здорова, должно быть здорова: сегодня поутру так треснула Евку по морде, что ой-ой-ой! — глуповато засмеялся Бартек, комкая в руках шапку; его круглое, одутловатое, старательно выбритое лицо с широким ртом, маленьким носом и выпуклыми глазами покривилось от удовольствия.

— Передай письмо и кланяйся от меня хозяевам. Как тебя зовут?

— Хе-хе… Бартек. Разве вы не знаете? Ведь все знают.

Он завернул письмо в платок, сунул платок за пазуху, поклонился до земли и вышел.

В кухне на него набросилась Янова.

— Ах ты, боров, неужто трудно было обмыть в воде сапожищи-то, а? Ну, чего тащишь в комнату грязь? В другой раз я тебя, увальня, в шею вытолкаю!

— Хе-хе, не серчай, вот женюсь на тебе, и помиримся!

— Ах, урод кривоногий, ты еще будешь зубы скалить? Ну подожди! — Янова стала искать метлу.

Бартек, громко стуча сапогами, затопал к двери, грязь кусками отваливалась от подметок и оставалась на чистом полу — предмете заботы и гордости Яновой.

Бартек прихватил на почте газеты, сунул их в повешенный через плечо парусиновый мешок, поглядел на тренирующегося перед станцией Залеского и направился через лес домой. Он шел быстро, но чем ближе была Кроснова, тем беспокойнее и угрюмее становился Бартек. Он поминутно останавливался, снимал шапку и озабоченно почесывал голову.

— Э, двум смертям не бывать, одной не миновать, — пробормотал он наконец, надвинув поглубже свою красную краковскую конфедератку, вытер рукой нос, подтянул широкий, обитый бляшками пояс и пошел теперь уже все медленнее и медленнее, боязливо косясь на дорогу, убегавшую через лес за холмистые, изрезанные длинными полосами поля озимых хлебов. Леса стояли длинной стеной, окружая синеватым обручем нивы; большая деревня маячила среди оголенных садов; широкая река капризными изгибами тянулась из леса в пруд в помещичьем саду, вода падала на мельничные колеса, затем река устремлялась дальше, через большой парк, пересекала дорогу, сверкая на солнце длинной лентой среди черных ольх и зарослей засохшего камыша, уходила в пожелтевшие луга.

Бартек перешел мост, и по аллее вековых лип, которая тянулась вдоль песчаной дамбы, ограждавшей реку, направился к усадьбе, издали белевшей колоннадой портика; окна второго этажа и двух надстроек ярко сверкали под остроконечной крышей, отражая лучи солнца. Бартек обошел огромную клумбу, засаженную вместо цветов картофелем и окруженную изгородью из кустов барбариса, наполовину уже засохших, и повернул к стоящему в тени каштанов флигелю, от которого шла к дому крытая галерея с выбитыми стеклами и лишь кое-где уцелевшей дощатой обшивкой. Он заглянул через открытое окно в кухню.

— Магда, где хозяйка?

Магда кивнула головой на сени и продолжала разминать картофель в большой лохани, над которой клубился пар.

На пороге просторных сеней сидела старуха Гжесикевич в старом, потертом кресле, из которого вылезал волос, и, держа на коленях решето, обдирала перья. Она поминутно бросала взгляд на клумбу и широкий двор, с трех сторон окруженный постройками и отделенный от парадного входа плетнем и рядом тонких тополей с засохшими верхушками.

Бартек снял на крыльце шапку, вывернул сумку и достал газеты.

— Принес от барышни письмо? — добродушно спросила хозяйка, поднимая бледное морщинистое лицо с серыми быстрыми глазами.

— Ага. Барышня велели войти в комнату, велели передать письмо и велели всем низко кланяться, хе-хе…

— Барышня уже здорова?

— Видать, здорова, в письме, должно быть, все написано, вот только лицом бледна и говорит тихонько, едва расслышал. А еще спрашивали, давно ли у хозяев служу, хе-хе! — Он засмеялся: ему было смешно, что Янка не знает, а ведь знают все, даже евреи в Мехове, что он у Гжесикевичей с детства. — Спрашивали, здорова ли старшая пани, значит, вы. Говорю — здоровы. Велели кланяться — вот я и пришел.

— Больше ничего не говорила? — спросила старуха, она была любопытна.

— Хе-хе!.. Спрашивали, как зовут? Меня, значит. Да Бартек, говорю. Давно у хозяев на службе? А всегда, говорю, хе-хе! А старшая пани здорова? А здорова! — заладил он по-прежнему.

— Ступай теперь, Бартек, на кухню, поможешь Магде снести свиньям корм, да смотри не балуй там, а то попадет, — пригрозила она.

Бартек повесил в сенях сумку и пошел, но тут же вернулся, комкая в руках шапку, почесывая в затылке, переступая с ноги на ногу и робко посматривая на старуху.

— Чего тебе?

— Да вот… может, вы, — сказал он, кланяясь и целуя старухе руку, — замолвите за меня словечко пану, а то в голове у меня все перепуталось: эти вот письма, что пан велел на почту снести, поедут на паровозе завтра, завтра, значит, а не сегодня. А пан наказывал: синее на паровоз, а белое пану начальнику. Иду я лесом, по сторонам гляжу, а в башке-то все и перепуталось: думал, синее начальнику, а белое на паровоз. А начальник давай орать на меня: ведь надо было белое начальнику, а синее на паровоз, а в лесу-то у меня все вдруг и перепуталось, синее…

— Хорошо, хорошо, — перебила Бартека старуха, не понимая толком, чего он хочет. Она отставила решето и, взяв осторожно через красный домотканый передник письма и газеты, пошла на кухню, а оттуда крытой галереей в комнату сына, угловую, во втором этаже. Она шла тихо по просторным с позолотой на почерневшем потолке залам, где стояла старинная, подобранная со вкусом мебель и были развешаны запыленные картины.

Усадьба была поистине барская. Гжесикевич купил ее на аукционе со всем, что в ней находилось. Имение, состоявшее из громадного участка земли и леса, после смерти застрелившегося в припадке безумия помещика было продано с молотка его бесчисленными кредиторами.

Старики Гжесикевичи жили во флигеле; усадьба была для них слишком велика и шикарна, они не умели ходить по паркету и коврам, жить среди бархата, шелка, бронзы. Вся эта роскошь сковывала их, они чувствовали себя в этом доме стесненно, словно в костеле. Анджей занимал лишь две комнаты во втором этаже, оттуда виден был как на ладони весь двор и поля; остальные комнаты пустовали. На одной половине была в беспорядке свалена мебель, другая служила складом для упряжи и железного лома.

Старуха шла медленно, приподнимая подол серого шерстяного платья; пыль толстым слоем покрывала пол и ковры. Старуха Гжесикевич внимательно осматривала комнату за комнатой, мысленно выбирая жилище для будущей невестки. Весь этот дом, несмотря на огромное количество богатой обстановки, вызывал грустное чувство своим запустением. Многие окна были заколочены досками, разбитые стекла заклеены бумагой, заткнуты соломой; мебель со сломанными ножками, отклеившейся фанеровкой была больше всего похожа на рухлядь из еврейской лавки старьевщика. Мраморные резные камины с решетками из золоченой бронзы забиты мусором. Тяжелые бархатные и шелковые портьеры над дверями были оторваны наполовину, некоторые картины выпали из рам и валялись в пыли; штукатурка кое-где обвалилась и толстым слоем лежала на консолях потемневших, опутанных паутиной зеркал, на столиках с инкрустацией из драгоценных пород дерева и золоченой меди.

В столовой, большой комнате с двумя венецианскими окнами с видом на сад, обставленной резными дубовыми буфетами, лежали горы лука, а на столах с великолепными мозаичными столешницами краснели выставленные на солнце помидоры. Широкие стеклянные двери вели на террасу, окруженную кованой железной решеткой из больших лилий; с террасы спускались к лужайке каменные ступеньки; старуха поглядела на красные отцветающие георгины, на желтые ноготки, на бледные, дикие, возрождавшиеся с каждой весной мальвы, на подступающее к самой террасе озеро со всеми его островками, на реку, к которой, изгибаясь, уходило озеро, на парк с вековыми деревьями, искусственными холмами, гротами, облупленными статуями, на обсаженные подстриженными грабами аллеи. Перевернув часть покрасневших с одного боку помидоров, старуха пошла наверх, к сыну. Комнаты Анджея содержались опрятно; чистые занавески, крепкая мебель, но сразу становилось ясно, что тут только спят, а не живут, не думают; от строго расставленной мебели веяло холодом. На длинном письменном столе валялись бумаги, рисунки, приходо-расходные книги, банки с образцами искусственных удобрений и почвы, реторты. Старуха старательно стерла всюду пыль, поправила постель и долго оглядывала со всех сторон письмо Янки. С любопытством всматривалась она в буквы, с тем особенном уважением, с каким смотрят на печатный текст крестьяне; сама она не умела ни писать, ни разбирать написанного, с трудом читала только молитвенник. Она положила на письменный стол письмо, нежно погладила его, словно погладила Янку, и, радостно улыбнувшись, отправилась обратно во флигель. Она взяла перья и отнесла их в свою комнату, выходившую окнами во двор и в огород. Приоткрыв немного дверь, чтобы слышать, что делается на кухне, старуха мелкими шажками принялась расхаживать по расстеленному через всю комнату самодельному половику с поперечными белыми, зелеными и красными полосами. Пол в комнате был из простых тесаных сосновых досок почти сверкающей белизны, а стены с голубым карнизом выбелены известью. На стенах висели в три ряда иконы в великолепных золотых рамах, а над огромной, принесенной из усадьбы кроватью с пышной периной и горой подушек в белых наволочках, за тюлевой занавеской виднелся образ божьей матери, окруженный несколькими десятками маленьких образков. В углу, на старинном, выложенном бронзой комоде стояли два огромных букета желтых и красных бумажных роз в надтреснутых вазонах, а между ними простое распятие, увешанное четками; над комодом до самого потолка висели маленькие образа, окружавшие большое из слоновой кости распятие. Перед ним светилась голубая лампада на почерневшей цепочке.

— Ануся! — крикнула старуха в кухню. — Приготовь-ка для старшего пана полдник. «Настоящая пани, вельможная пани», — думала она, улыбаясь при мысли о Янке. Старуха послюнила пальцы и, пригладив рукой волосы, надела клетчатый платок, взяла палку, заглянула в соседнюю комнату и поплелась затем на кухню. Она сама нарезала хлеб для прислуги и, взяв приготовленный для мужа полдник, вышла во двор. Прежде всего она заглянула в псарню, где сейчас устроили хлев.

— Магда, как ты поросят кормишь, а? Половина картошки на земле, а не в корыте.

— Это свинья расковыряла рылом. Вон смотрите, как она ковыряет.

— Свинья! Видала я, как ты, мерзавка, кормишь свиней, не раз видала! — закричала визгливо старуха и принялась руками собирать с земли гнилой картофель и бросать обратно в корыто. — Вот скажу пану помещику — огреет тебя так дубиной, что сразу поймешь, куда надо, а куда не надо бросать картошку. Ишь бездельники, шельмы, — не унималась она. — Бартек, а ну-ка снеси это старшему пану, живо!

Бартек с полдником исчез за углом, а старуха отправилась дальше. На дворе было тихо, только утки возились около навозных куч да куры разгребали мусор и солому у овина. Посаженные на цепь у конюшни огромные лохматые рыжие псы, похожие на волков, рвались к хозяйке и радостно скулили; старуха погладила каждого и пошла к жеребятам, запертым в отдельные загородки конюшни.

Она похлопала их по бокам, по голове, поласкала, заглянула в кормушки и, увидев конюха на другом конце конюшни, крикнула:

— Михал, у жеребят нет сена. Чего смотришь, бездельник! — погрозила старуха палкой парню, а сама отправилась на дальний конец запущенного фруктового сада, куда более десятка батрачек возило картофель, ссыпая его в бурты. Она шла мимо старых, обросших мохом фруктовых деревьев, под которыми стояли закутанные соломой ульи.

За садом несколько десятков баб в ярко-красных шерстяных юбках и платках копали картошку. Прикрыв от солнца рукой глаза, старуха смотрела на молодую рощицу, по опушке которой шла дорога, обсаженная со стороны поля березками;, их пожелтевшие листья гроздьями висели на белых стволах, напоминая огромные павлиньи перья на голубоватом фоне рощи. По дороге промчался рысью буланый конь Анджея.

В воздухе стояла мертвая тишина; рыжеватые грабы тянулись по парку длинными рядами, темно-красные листья вишен падали на свежевспаханную землю, словно сгустки крови. Воробьи стаями кружились над сжатыми полями овса, а голодная банда ворон бродила по картофельному полю, взлетая с шумом всякий раз, когда копальщицы затягивали свои песни, звенящие в воздухе. Скрипели телеги, время от времени раздавались крики конюхов, сливавшиеся со свистом кнута. Слышался приглушенный шум ссыпаемого на землю картофеля; тихо жужжали пчелы над последней лиловой астрой; где-то за парком монотонно гудела мельница; вместе с лучами солнца плыла сонливость и распространялась над землей, обобранной, со сжатыми хлебами, распаханной, лишенной растительности, смятой и измученной усилиями плодоношения; люди и звери ходили понуро, над пожелтевшей травой не слышно было радостных криков, не шумели обнаженные деревья, не пели птицы. Осень отняла у природы краски и силу, на полях было серо и пусто, только кое-где зеленели молодые побеги озимых, а с лугов неслось глухое мычание коров. Все замирало, впадало в долгий сон и искало отдыха…

звучала песня копальщиц и тут же замирала в сонной тишине. Старуха Гжесикевич отправилась домой, надеясь найти там сына, но тот еще не вернулся.

VI

К вечеру усадьба понемногу ожила: загоняли в хлева скотину, слышалось блеяние овец. В открытом экипаже с кучером в ливрее приехала Юзя, дочь Гжесикевичей.

— Хорошо, что ты приехала, — сказала старуха и повела ее в свою комнату. — Сейчас покажу тебе кое-что.

Она принесла письмо Янки.

— Смотри, письмо от панны Орловской Ендрусю.

Юзя осмотрела конверт и небрежно бросила на стол.

— Что же тут необыкновенного? — проговорила она, вскидывая на мать разноцветные глаза: один глаз у нее был голубой, другой желтоватый.

— Но ведь это от панны Янины, — сказала старуха с ударением, еще раз взглянув на письмо.

— Слышу, тебе незачем, мама, повторять.

— Теперь-то Ендрусь наверняка женится.

— Ендрусь… — Юзя понизила голос до шепота. — Ендрусь, если бы только захотел, мог жениться и не на такой, как Орловская. Он молод, образован, богат.

— Да уж, известное дело, и молодой, и богатый, и ученый, сколько лет в классы ходил, да вот…

— Пора бы тебе, мама, бросить говорить свое «да уж». Раньше можно было еще не обращать на это внимание, но теперь…

— А что, Юзя, вредит тебе это?

— Да, вредит: люди смеются над тобой.

— Смеются глупые, умные не станут, знают, что я простая, необразованная; ведь не учиться же мне на старости лет краснобайству; а ты знай только коришь меня да поучаешь: так не ходи да этак не говори. А ведь ежели бы я научилась говорить да одеваться по-господски, что изменилось бы? Все одно люди знают, что я не вельможная пани. Вот ты ходишь как графиня какая, а всем известно, что ты моя дочь, а твой отец был когда-то пастухом да шинкарем. О господи, есть чем чваниться, — проговорила с оттенком горечи старуха.

— Перестань, мама, или я уеду, — рассердилась Юзя и с высокомерным видом направилась к двери, но раздумала и села на диванчик спиной к окну.

— Анджей уже объяснился? — спросила она равнодушным тоном.

— Скорее всего нет, да вот, видишь, она сама написала; значит, меж ними все обговорено. Ендрусь каждый день туда ездил, пока она болела, а теперь, видать, выздоровела. Как бы я хотела, чтоб он женился на ней, — с улыбкой сказала старуха. — Такая вельможная панна — и красивая и добрая. Вот как давеча… год назад, — быстро поправилась она, услышав шиканье Юзи, — встречаю ее в лесу, а она здоровается и руку мне целует. Мне, простой женщине! О, добрая, добрая душа.

— Что же, тонкий расчет и только, ведь такого мужа, как Анджей, днем с огнем не найти. Пойми, мама, девушки из лучших семей охотно пойдут за него.

— Что зря языком молоть: разве он в прошлом году не ездил к Зелинской и Овинской, а толк какой?

— Сам виноват, не сумел понравиться, — ответила Юзя, и желтый глаз ее засветился триумфом, между тем как голубой оставался по-прежнему холоден и прозрачен, как лед. Узкие губы растянулись в самодовольную улыбку.

— Не то говоришь, просто барышни эти дуры: вбили себе в башку всякую блажь, хорохорятся, думают — больно важные. А Ендрусь хоть и мужицкий сын, а цену себе знает: не хотел перед ними вилять хвостом, как собака. Да и мне таких не надо; вот встретили они меня раз в костеле и ну разглядывать через свои дурацкие стекла, как заморского червя. Что я им, диковина какая, что ли? — возмутилась старуха.

— Ты могла бы одеваться иначе, мама. Ну посмотри, что ты на себя напялила? — Юзя встала и принялась вертеть мать во все стороны. — Передник, простенькое платье, бумазейная кофточка, на голове платок за десять гривен — фи! В такой одежде только в трактире стоять за стойкой. К тому же полусапожки на ногах за десять злотых. Право же, куда это годится! — Юзя отодвинулась и, заткнув нос, процедила с презрением: — От тебя, мама, так и несет хлевом, это уже хамство!..

— А панна Орловская, — продолжала старуха, не обидясь и не обратив внимания на словадочери, — совсем иная, совсем. Тоже ученая и богатая, настоящая панна. А Ендрусю давно пора жениться: я старая, глядишь и помирать скоро, да и за хозяйством присматривать тяжело.

— Почему ты не наймешь экономку, мама?

— Очень надо платить лишние деньги, да и то сказать, разве чужая сможет за всем приглядеть? На таких нельзя положиться.

— Ты думаешь, Орловская станет заниматься хозяйством?

— А пусть бы и нет, только бы здесь была, сидела дома да французские книжки читала и на фортепьянах играла — на то она и вельможная пани. Уж я не разрешу ей марать руки черной работой. Такая шляхтянка-невестка разве не честь для меня? — Старуха улыбнулась, бросив радостный взгляд на круглое, покрытое толстым слоем пудры лицо дочери. Юзя стиснула губы, чтобы не разразиться злым, язвительным смехом. Желтый глаз ее горел ненавистью и смотрел в сторону, а голубой неподвижно уставился на мать.

— Вельможная пани — всегда пани. В доме столько добра, и все пропадает без толку, а она уж сумеет разобраться что к чему.

— Что же, мама, ты мне не хочешь дать что-нибудь из этих вещей? Невестке и без того хватит.

— Это все Ендруся, сама знаешь. Отец, когда купил, хотел из дома амбар сделать, а вещи продать, да вот договорились они с Ендрусем: и дом, и все, что есть в нем, теперь сыну принадлежит. А тебе оттуда ничего дать не могу, ничего.

— Конечно, один только Ендрусь ваш ребенок, только один Ендрусь имеет на все право, только об одном Ендрусе печешься и только для него все копишь.

— А ты хочешь сама все захапать? И так у тебя всего по уши, а утробу свою насытить не можешь; грех алчной быть, господь бог еще накажет за это, вот увидишь…

— Оставь, мама, эти проповеди на другое время, дай лучше поесть чего-нибудь, а то я выехала из дома и кофе не выпила.

Старуха сердито на нее поглядела и пошла на кухню.

Юзя неподвижно сидела на диване, потом принялась со злости теребить и кусать перчатки. Мысль ее работала в одном направлении — как расстроить этот брак, который мог нарушить ее тайные планы и самые заветные мечты. Она не хотела, чтоб Анджей женился: в будущем она видела себя владелицей всего поместья. При помощи Осецкой, своей лучшей приятельницы и помощницы, она испортила Анджею репутацию в других домах, где были девушки на выданье. Весной она очень обрадовалась, узнав, что Янка отказала брату, и еще больше возликовала, услыхав, что та уехала из Буковца и поступила на сцену. При каждом удобном случае Юзя под видом сочувствия говорила о ней с Анджеем. «Опять она стала поперек дороги», — подумала Юзя. Забравшись с ногами на диван и опершись рукой о подоконник, она принялась придумывать способ помешать этому браку. Она смотрела на красноватый, играющий отблесками предвечерний закат. Сумрак спускался на землю, окутывал поля, низкие кусты и стволы тополей и вливался в комнату мутным, серым туманом, окрашенным кое-где тусклым отсветом золоченых портретных рам. «Не дам! — твердила она, сжимая кулаки. — Не дам!» И ее упрямая, жадная душа закипала гневом. Желтый глаз нервно дергался и метал искры, голубой сверкал безжизненно и грозно. Она ненавидела Янку всей силой своего дикого мужицкого сердца, как ненавидела все, что было прекрасно и возвышенно.

Служанка внесла кофе и лампу — стало уже совсем темно.

Юзя отошла от окна, надела синие очки, чтобы скрыть под ними глаза, и, заложив руки за спину, принялась расхаживать по комнате.

— Иренка писала? — спросила мать, наливая из кувшинчика кофе.

— Писала, целует тебя и отца. На рождество приедет. Директриса сообщила в письме, что Иренка очень хорошо учится, — сев за стол, затараторила Юзя, растроганная воспоминанием о дочери, учившейся во Львове. Она раскраснелась и забыла обо всем, рассказывая о своих детях; кроме Иренки, у нее был сын, отданный в специальный аристократический пансион в Вене. Дети были ее гордостью, надеждой и утешением, но сама она всегда чувствовала себя несчастной; ее происхождение, которого она стыдилась, было для нее тяжелым бременем. Она была высокомерна, мстительна, завистлива, алчна и знала, что, несмотря на огромное состояние, вся округа, все местное дворянство смотрят на нее как на дочь бывшего овчара и корчмаря; это заставляло ее страдать. Ее унижал собственный муж — эконом, за которого родители выдали ее еще тогда, когда старик Гжесикевич торговал шерстью и овцами, когда никто еще не предвидел, что он разбогатеет. Несмотря на костюмы, которые она велела надевать мужу, он все же оставался простым, невежественным экономом, едва знающим грамоту.

— Анджей знает, что Орловская была четыре месяца в Варшаве? — спросила она у матери, составив, видимо, наконец какой-то план.

— А как же, раз десять ездил туда летом.

— К ней? — спросила Юзя, притворяясь удивленной: она знала все.

— Уж чего не знаю, того не знаю, не сказывал… э… не говорил, — быстро поправилась она, — так уж сама про себя думаю, что к ней.

— А ты знаешь, мама, что она делала в Варшаве?

— Да что, училась там. Так Ендрусь говорил.

Юзя разразилась долгим пронзительным смехом, и ее разгоряченное лицо покрылось синими пятнами.

— Как ты, мама, легковерна, тебя не трудно убедить во всем. Если бы Ендрусь сказал, что Орловская отправилась на луну, ты бы и тогда поверила.

— А почему бы и нет? Зачем Ендрусю обманывать меня?

— Зачем? Ему стыдно признаться, что панна Янина, шляхтянка, образованная, из благородной семьи, была комедианткой.

— Комедианткой? — спросила старуха, не вполне понимая.

— Ну да. Вот такой, каких ты видела в Мехове, что скакали на конях и кувыркались в одних рубашках, помнишь, мама?

— Матерь божья! Юзя, что ты мелешь? — воскликнула старуха, заламывая руки. Она стояла перед дочерью и с каким-то ужасом, состраданием и печалью смотрела на нее.

— Я говорю правду, спроси Анджея, спроси кого хочешь. На станции лучше знают, это знают все в округе.

— Ну нет, не поверю, нет; да и зачем ей идти к этим самым комедиантам? Отец есть, деньги есть, и сама она девушка порядочная; э, нет, нет, — запротестовала старуха, стараясь воскресить в себе поколебленную на мгновение веру. — Такая пани не пошла бы в циркачки, да и на что ей это? — спрашивала она, не будучи в силах всего этого понять.

— По-разному говорят. Но ведь порядочная девушка, если б ей представился случай выйти замуж за такого человека, как Ендрусь, то и вышла бы, а эта нет, не пожелала… и сразу же удрала из дому. Ты прекрасно знаешь, мама, что делалось с Орловским: он чуть с ума не сошел от стыда.

— Правда, правда… Но на кой пес сдались ей эти комедианты? — Сердце старухи снова наполнилось сомнением и горечью.

— Быть может, она не посмела выйти за Ендруся, и ей пришлось удрать из дому! Рассказывают даже, будто Орловский выгнал ее! — многозначительно прошептала Юзя, не глядя на мать, которую эти слова обожгли огнем.

— Что ты говоришь, Юзя, еще услышит кто-нибудь! — испуганно покосилась она в сторону дверей.

— Я не стану повторять того, что все знают и о чем говорят, но ведь когда она была дома, то часто одна шаталась по лесу, одна ездила в Кельцы. Разве так должна поступать девушка из хорошей семьи? Ни в один порядочный дом ее и на порог не пустят. А что она делала в театре? Почему хотела отравиться? Ведь старик ее полуживую привез в Буковец; она лежала в больнице, об этом в газетах писали.

— Лежала в больнице? Хотела отравиться? В газетах писали? — повторила старуха побледневшими, дрожащими губами, и слезы, как горох, посыпались на ее бумазейную кофту.

— Все об этом знают. Только никто не знает, почему она пыталась отравиться. Но об этом не трудно догадаться, совсем не трудно. — Злая улыбка обнажила ее острые, собачьи зубы.

Старуха возмутилась.

— Нет, нет, — сказала она. — Поезжай к себе, поезжай. Никакой от тебя радости; как сатана — вносишь в дом только злобу да расстройство.

— Я правду говорю, ты еще убедишься в этом, мама, — заявила с уверенностью Юзя, поднялась, надела зеленую с белым пером шляпу, накинула бурнус и хотела на прощание поцеловать матери руку, но та поспешно отстранилась. Юзя презрительно кивнула и вышла.

Старуха продолжала стоять, не в силах заглушить в себе горечь и возмущение; счастье, о котором она давно мечтала, которое ей уже предвиделось, могло разрушиться. Янка, ее Янка, которую она так страстно желала видеть своей невесткой, была такой… Эта пани… Шляхтянка, которую так любит Ендрусь… Нет, нет, это неправда.

Ендрусь знал бы обо всем — он такой умный, ученый… Да, да, это, конечно, неправда, неправда, Юзя наврала. «У, змея подколодная, так и норовит ужалить», — прошептала она с гневом, глядя в окно на экипаж, огибающий клумбу и исчезающий под аркой ворот. Она немного успокоилась, но в глубине души сомнение продолжало бороться с желанием, чтоб это оказалось неправдой; ее простой, мужицкий ум не мог понять — почему такие женщины, как Янка, поступают в театр и делают то, о чем говорила Юзя, но вместе с тем крестьянская подозрительность не давала старухе покоя. Долго еще она терзалась этими мыслями и, не будучи в силах дождаться сына, пошла во двор.

Даже во флигеле слышен был ее бранчливый голос: она кричала на батраков, девок, доярок, заглядывала всюду — к свиньям, лошадям, овцам, курам и гусям, осматривала замки у амбаров и конюшен.

Она направилась в огород, где уже закончили ссыпать картофель, и вдруг услышала, как ее сын отчитывает Бартека; тот стоял перед ним с шапкой в руках и плаксиво оправдывался.

— Ты что натворил, болван эдакий! Я ведь тебе ясно сказал: синее письмо бросить в почтовый ящик в поезде, белое отдать начальнику.

— Так оно и было, два письма: белое и синее. Вы, вельможный пан, велели синее на паровоз, а белое начальнику.

— Почему же ты так не сделал? — спросил Анджей уже спокойнее, заметив приближавшуюся мать.

— Да вот, вышел и до самого леса помнил — белое начальнику, синее на паровоз, а потом дьявол все перепутал, что к чему — забыл. Синее стало там, где белое, а белое, где синее, а кому какое — не знаю. А на станции мне показалось, что синее начальнику, а белое на паровоз. Я, вельможный пан, помнил, хорошо помнил, да над лесом вороны закаркали, а я в них бросил камнем и пошел себе; до самого леса твердил: синее на паровоз, а белое начальнику, а в лесу-то все и перепуталось. Думал, думал — никак не вспомнить. Да вы не серчайте, ведь все знал, до леса твердил — белое, белое, белое — начальнику, начальнику…

— Пошел к черту! Отведи буланого в конюшню! Ответ принес?.

— Отдал хозяйке.

— Шевелись! — крикнул он, передавая Бартеку поводья.

— Вельможный пан, — шептал сквозь слезы Бартек, — ведь до леса думал правильно: белое, белое…

— Убирайся прочь, идиот! Оботри коня, покрой на ночь попоной.

Бартек исчез в темноте. Он тянул за повод лошадь, почесывал затылок и бормотал:

— О господи! Всему виной воронье проклятое — бросил камнем, и все в голове перепуталось. А ведь помнил: белое, белое, а в лесу… Это они, стервы, дурь на меня наслали за тот камень…

Анджей вместе с матерью направился домой. Старуха, искоса глянув на него, тихо сказала:

— Тебе письмо от панны Орловской.

— Да, говорил мне этот идиот Бартек. — Анджей зашагал быстрее: им овладело нетерпение.

— Ендрусь, мне никак не угнаться за тобой — задыхаюсь.

Анджей замедлил шаг, взял заботливо мать под руку и пошел уже спокойнее.

— Приезжала Юзя, — начала старуха, не зная, как рассказать ему о том, что слышала от дочери. Тревожно и робко поглядывая на сына, она не решалась передать разговор: материнская любовь удерживала ее.

— Юзя не собирается в Варшаву? Не говорила?

— Нет, но много рассказывала о панне Янине, — произнесла вдруг старуха дрогнувшим голосом.

— Можешь не повторять: догадываюсь, о чем она говорила — перемывала, наверно, панне Орловской косточки, живого места не оставила. Я хорошо знаю эту ведьму.

Старуха с облегчением вздохнула: раз он все знает и хочет на Янке жениться, значит Юзя говорит неправду. Это так ее обрадовало, что она тут же принялась жаловаться на Юзю:

— Такая жадная — просто стыд. Все ей дай да дай, и надо мной смеется.

— Любит все цапать; на прошлой неделе выпрашивала у меня два бронзовых подсвечника. Я не дал — сама стащила. Ладно, бог с ней. Ты, мама, все-таки не разрешай ей входить в дом, когда меня нет. Склочная баба, ссорится с целым светом, и все ее боятся. Кто бы ни попался ей на язык — прав или неправ — так отделает, что чертям станет тошно, да и дома у нее настоящий ад: бедный Игнатий совсем голову потерял.

Они вошли в особняк. Анджей торопливо разорвал конверт и впился глазами в письмо; румянец радости залил его белое, с правильными чертами лицо. Он поглаживал свою светло-каштановую шевелюру и покусывал усы, пробегая письмо глазами несколько раз.

— А ты, Ендрусь, прочитай вслух, я тоже хочу знать, — попросила старуха, дотронувшись до письма.

Он прочел. Мать совсем успокоилась: все подозрения и сомнения растаяли, как снег под лучами весеннего солнца; сердце переполнилось радостью, и счастье засветилось на ее бледном восковом лице.

— Вижу теперь, ты женишься на ней, да и пора, Ендрусь, пора, — вздохнула старуха.

— Жениться, мама, я готов хоть сейчас, если только она пожелает, — надежда и радость пробудились в нем. — Будет, мама, у тебя невестка, будет.

— А внучата?

— Будут и внучата! — воскликнул он, смеясь, и поцеловал матери руки.

Мать прижала к груди его голову.

— Я старая женщина, внучата мне необходимы, вот только я хочу, чтоб дети были от тебя, Ендрусь; а Юзины не наши, нет, они какие-то заморские и бабушку совсем не понимают.

Анджей принялся строить планы на будущее и столько всего наговорил, что старуха засияла от радости: она слушала и не могла наслушаться. Обыкновенно сын проводил время вне дома, занимался хозяйством, к родителям приходил только на обед, перекидывался несколькими словами и исчезал. А вот теперь, вместо того чтобы уйти к себе или уехать в Витово, где часто он проводил вечера, он болтает с матерью, рассказывая ей о Янке, мечтая о будущем. Он прикасался к груди, куда спрятал письмо Янки, ходил, садился, клал голову на стол и задумывался, погружаясь в мечты.

Мать по обыкновению сидела в своем старом, ободранном кресле и вязала чулок, иногда склонялась, чтобы разыскать спущенную петлю; тогда она вскидывала свои серые глаза на Анджея. Мать радовалась его счастью. Беседу прервал грохот брички.

— Отец приехал.

Батрак отвел пьяного, еле стоявшего на ногах старика в его комнату, которая служила им одновременно столовой; старик, тяжело дыша, упал в глубокое кресло, заскрипел зубами, ударил рукой по ручке кресла и застонал:

— Ох, башка трещит! Чтоб меня собаки загрызли, быть завтра дождю! Фу, как башка трещит! Ну, что с картошкой?

— Копать кончили.

— Был я в лесу: много народу понаехало за дровами. Эх, как сверлит в башке! Мать, а мать, дай-ка водки залить горло бешеному псу, который грызет меня вот здесь, изнутри.

— Ты, отец, и так залил ему горло через край еще там, в лесу, — с горечью возразил Анджей.

— Тихо, сынок, тихо! Видишь, как дело было: заныла нога, послал я Валека за водкой и опрокинул стопочку, смотрю — и другая разболелась, тогда я еще выпил малость. Ендрусь, а ведь лес-то я продал, — самодовольно сказал он, растирая колено.

— Я же просил тебя не продавать, снова кого-нибудь надул!

— Тише, сынок! Заплатили как за первосортный! Хо! Немец хотел меня обвести вокруг пальца, да сам остался с носом, чертов шваб! Мать, а мать, дай водки, а то башка трещит. — Он заскрипел зубами, голова его запрокинулась, лицо вдруг посинело, покрылось потом. Он сморщился от боли.

— Мать, дай водки! — стонал он.

— Как бы не так — хочешь ноги протянуть? Что доктор наказывал? Нельзя тебе! Хватит! Ни капли больше не дам.

— Говорю тебе, мать, дай водки, не то… — Он так хватил кулаком по столу, что подскочили тарелки и стаканы. Потом застонал и весь скорчился.

— Не давай, мама! — воскликнул Анджей, видя, что мать, вытирая слезы, ищет ключи от кладовой. — Если отец сам не заботится о своем здоровье, то должны это делать мы.

— Ох, мой панич, и какой же ты у меня умник-разумник! Если вы такие — завтра же переберусь к Юзе: она-то уж даст мне водки столько, сколько захочу, она всегда будет помнить, кто я такой, — бормотал старик все тише.

— Я пан, вельможный пан Петр, помещик! Вот я вас, сукины дети! Слушать меня, или выгоню ко всем чертям! Клянусь богом… Мать, дай водки… Ендрик… Эй, Ендрик, поди прочь, говорю, ну поди прочь, а то… — Он заскрежетал зубами, бормоча что-то бессвязное, и наконец заснул.

Анджей уложил его в постель. Служанка хотела снять с него забрызганные грязью сапоги, но он так брыкался и кричал сквозь сон, что пришлось оставить его в покое. Уже несколько лет подряд он спал не раздеваясь, ибо каждый вечер напивался до бесчувствия. Днем он не брал водки в рот, зато вечером пил до изнеможения.

Несмотря на расторопность и ум, старик был хамом в полном смысле слова, и ничто не могло его изменить. Бывало, раньше, когда ему приходилось вести дела, он умел скрыть свою грубость, но за последние годы, когда все хозяйство вел Анджей, он перестал стесняться. Пил в корчме с мужиками и тут же смеялся над ними — это доставляло ему огромное удовольствие, — издевался над всем, кичась своим богатством, которое росло с каждым годом: он не тратил и половины дохода.

Анджей отправился в свою комнату. Кругом воцарилась тишина; в доме все умолкло и погрузилось в сон; только где-то в деревне лаяли собаки да глухо шумела мельница. Ночь казалась Анджею бесконечно долгой. Он почти до самого утра ходил взад и вперед по комнате, размышляя о своем будущем, о скором свидании с Янкой. Он решил в ближайшее время снова сделать ей предложение.

VII

Юзя вернулась домой в прекрасном расположении духа. Она жила в Лугах, в четырех верстах от Кросновы, в имении, принадлежавшем ее отцу; старик даром детям ничего не давал: имение, например, размером около пятидесяти влук, за небольшую плату он сдавал Юзе в аренду, а Анджею за ведение хозяйства платил жалованье.

Усадьба в Лугах была большая, обставлена пышно. Прислуга, хотя и немногочисленная, так вышколена, так хорошо исполняла свои обязанности, как редко можно встретить в иных поместьях. Юзя держала всех в ежовых рукавицах. Муж, безвольный и покорный, слепо повиновался ей и молча исполнял все ее приказы; он был только экономом у своей жены, так хорошо знавшей хозяйство, что даже соседи не раз приезжали к ней за советом и помощью.

Доехав до своей скупо освещенной усадьбы, Юзя передала вожжи кучеру и, миновав увитый диким виноградом портик, очутилась в просторной передней. Лакей в бежевой с черным ливрее при ее появлении сорвался с места.

— Барин дома? — спросила она, снимая шляпу и бурнус.

— Вельможный пан еще во дворе, — ответил лакей, вытянувшись в струнку.

Она вошла в комнату с окнами в сад. За круглым, освещенным висячей лампой столом сидела худенькая, с продолговатым лицом и проницательными черными глазами женщина лет сорока с небольшим и читала.

— Фифи, вели подавать ужин, я голодна. Мамуся угостила таким омерзительным кофе, что мне дурно, — заявила Юзя, садясь в качалку. — Что, опять читаешь какую-нибудь чушь?

Фифи, старая ее учительница и наперсница, козел отпущения, на которой Юзя не раз срывала свою злость, поспешно сложила вырезанные только что из журналов фельетоны и поднялась.

— Иди, да смотри не споткнись! — язвительно сказала Юзя; у Фифи был недостаток: при ходьбе она заметно припадала на одну ногу.

Юзя позвонила. Вошел лакей и стал в выжидательной позе.

— Ступай во двор, найди барина, скажи, что я его зову.

Лакей бесшумно скрылся, а она вновь принялась раскачиваться в качалке, обдумывая, как ей расстроить женитьбу Анджея.

Примерно через полчаса вернулся лакей и с поклоном произнес:

— Вельможный пан спрашивает, можно ли войти к вельможной пани в рабочей одежде?

— Нет! — Она сердито сдвинула брови и добавила с презрением: — Какой хам! — Она всегда заставляла мужа мыться и переодеваться, когда он вечером возвращался с поля.

— А как ужин? — спросила она у вернувшейся Фифи.

— Сейчас будет. Я кончила «Старый замок», чудная вещь, — заговорила Фифи с сильным французским акцентом. — После ужина будем заниматься? — поспешила она изменить тему разговора, испуганная тем, что хозяйка нахмурилась.

— Да! — И Юзя продолжала качаться, не взглянув на француженку. Фифи достала книги, затем стала делать в тетрадях пометки красным карандашом.

Юзя втайне училась французскому языку. Она была так прилежна и делала такие успехи, что Фифи просто поражалась. Никто, даже муж, не знал, что Юзя учится говорить по-французски. А ей очень хотелось овладеть языком: однажды на балу какая-то дама громко спросила у нее что-то по-французски и, не получив ответа, удивилась вслух, как это полька может не знать французского. Юзю чуть удар не хватил от злости, и она решила учиться. Давалось ей это с трудом, но она все превозмогла упорством, с которым принялась за учение. Ее мучило ненасытное честолюбие. Она ненавидела всех женщин, в чьем обществе бывала, — смеялась над ними, язвила острым жалом сарказма и вместе с тем страстно хотела превзойти их пышностью и богатством. Дома она довольствовалась простой пищей, ненамного лучше мужицкой, по нескольку раз переделывала одни и те же платья, на стол велела подавать кофе из жженого гороха или жита — и все только для того, чтобы сэкономить деньги на учение детей за границей, на предметы роскоши, на лакеев, которые целыми днями просиживали в передней, на лучшие в окрестности экипажи и лошадей, на блестящие приемы, которые она устраивала два раза в год и на которые приглашала близких и дальних соседей. Тогда все выглядело по-княжески.

Юзя поднялась и вышла вместе с Фифи.

В столовой уже сидел муж Юзи — высокий, чуть сгорбленный мужчина с добродушным лицом. Он разговаривал с молодым практикантом, заядлым охотником, сыном помещика из-под Кракова, который в Лугах учился ведению хозяйства.

— Пан Зигмунт, я вам привезла поклон.

— Можно узнать, кто вспомнил обо мне? — спросил Зигмунт, поворачивая к ней свое красивое, с тонкими чертами лицо, бронзовое от загара.

— Угадайте.

— Трудно, очень трудно. Это была женщина?

— О да, и прелестнейшая! — Она посмотрела в лорнет; ее желтый глаз нервно задергался при воспоминании об этой прелестной особе.

— Я знаю в Польше одну действительно прелестную женщину — мою кузину Ядю Витовскую; но она меня не терпит и называет дикарем. Надеюсь, что не она?

— Она. Я встретила ее, возвращаясь домой.

— Право, никогда бы не подумал, что она вспомнит обо мне.

— Просто к слову пришлось, так что вам нечего особенно радоваться. Надо было что-то сказать, а поскольку общего у нас мало, то…

— Благодарю, благодарю, вы отрезвили меня; впрочем, уверяю вас, я еще не влюблен в нее без памяти, о нет! — Зигмунт засмеялся несколько принужденно, слова его были неискренни.

— Фифи! — резко бросила Юзя, указав на тарелку Зигмунта.

Фифи, покачиваясь и прихрамывая, подала ему ужин. Для Зигмунта были приготовлены бифштекс, коньяк и пиво, остальные ограничились чаем, ветчиной и оставшимся от обеда жарким.

— Как свекла?

— Закончили. Завтра начнем возить на сахарный завод, — ответил покорно муж.

— Сократи поденную плату копальщикам на десять грошей.

Зигмунт метнул на нее негодующий взгляд, муж, не ответив, опустил глаза, Фифи хихикнула. Воцарилось молчание.

— Ведь мы обещали платить больше, я сам им обещал… — довольно резко сказал Зигмунт.

— Заплатим меньше; когда мы начинали копать свеклу, шли дожди и было холодно. С людьми тоже было трудно, а теперь, когда установилась хорошая погода, нет ни малейшего смысла платить так много.

— Мы обещали, — робко возразил муж.

— Ну и что же? — Юзя нетерпеливо заерзала на стуле.

— Будут недовольны, начнут жаловаться, разнесется по всей округе, что мы обижаем бедных людей.

Юзя что-то заносила в записную книжку и подсчитывала.

— Все это пустяки, и так в этой милой округе никто нас не щадит, — вызывающе ответила она, пряча записную книжку. Попрощавшись кивком головы с Зигмунтом, она сразу после ужина увела Игнатия в контору; там они сидели часа два, подытоживая расходы. Потом Юзя вернулась в угловую комнату, где Фифи, поджидая ее, дремала в качалке.

— Фифи, я разрешаю тебе садиться на оттоманку, но в моем кресле прошу не спать, не выношу этого, — сказала Юзя строго.

Француженка принялась оправдываться.

— Гусыня ты глупая. Если делаешь что-нибудь дурное, так имей смелость выслушать замечание, а то изворачиваешься, как дитя малое. Начнем.

Урок тянулся долго. Юзя с удивительным терпением переводила на польский какую-то повесть, она терпеливо сносила все придирки Фифи, вымещавшей таким образом на ней свои обиды. Юзя не раз с досады запускала в нее то книгой, то тетрадью, но тут же успокаивалась, просила прощения, однако не упускала случая отплатить ей с процентами. Несмотря на это, они жили по-приятельски, дополняли одна другую и были даже друг другу необходимы.

На следующий день Юзя велела заложить экипаж и поехала к Осецкой: у нее созрел план насчет Янки. Осецкая была старой, доброй приятельницей Юзи и умела быстро реализовать замыслы своей подруги. Она жила в двух верстах от Буковца, в небольшом, затерянном среди леса имении, которое было куплено у Гжесикевича. Осецкая хозяйничала скверно и жила не доходом с земли, а процентами с капитала. В «Укромном уголке», как называли ее усадьбу, она построила элегантную двухэтажную виллу с тремя верандами. Из окон главного фасада открывался вид на принадлежавшие ей поля, простиравшиеся далеко за полотном дороги, куда от дома вела аллея, обсаженная с каждой стороны двойным рядом берез и елей. Лес с трех сторон окружал зеленой рамой этот клочок неплодородной земли.

Юзя застала Осецкую в гостиной в слезах — после очередного прилива горьких воспоминаний о дорогом покойном супруге. Тут же находился и Сверкоский, навещавший этот дом ежедневно. Он сидел, как всегда, скрючившись и равнодушно поглядывал то на плачущую Осецкую, то на Зосю, вышивавшую по фиолетовой канве аленькие цветочки. Амис лежал рядом и тихо поскуливал, словно вторил Осецкой. Та, впрочем, увидев Юзю, тотчас перестала плакать и бросилась ей навстречу.

— Простите, я, кажется, пришла не вовремя, — произнесла Юзя, окидывая взглядом Сверкоского и Зосю.

— О нет, даю слово, я очень благодарна, что навестили меня. — Пожав руку Юзе, Осецкая впилась в ее каменное лицо своими черными беспокойными глазами.

— Позвольте представить — пан Сверкоский, благороднейший человек из тех, кто не забывает одиноких друзей.

Сверкоский все с тем же равнодушным видом поклонился.

— У меня есть к вам маленькое дельце, соседское, не уделите ли вы мне несколько минут?

— Ах, моя дорогая, я буду рада. Ну, раз я говорю — буду рада, значит, буду рада, и сомнений никаких быть не может!

На губах Юзи играла ехидная улыбка; они отправились на другую половину дома.

Сверкоский подсел поближе к Зосе, собачонка бегала вокруг, норовя выхватить у нее из рук канву. Зося погладила ее и, не поднимая глаз, спросила:

— Собачку зовут Амис, правда?

— Да.

— Она всегда ходит с вами?

— Да.

— Добрый песик, хороший песик, умный песик, — принялась твердить Зося, лаская Амиса.

Амис запрыгал от радости и залаял. У Сверкоского разгорелись глаза, он сунул руку за пазуху и негромко позвал:

— Амис!

Собака выскочила на середину комнаты, стала на задние лапы и двинулась к нему. Сверкоский достал из кармана кусок сахару, положил собаке на нос, махнул ремнем около самой собачьей морды и крикнул:

— Амис, марш! Тра-та-та-та-та, тра-та-та-та! — командовал он, отбивая такт ногой. Собака маршировала по комнате на задних лапах с сахаром на носу, высунув розовый язык, а Сверкоский, помахивая ремнем, подражал барабанному бою.

Зося прервала работу и с изумлением смотрела на эту сцену.

— Тра-та-та-та-та, огонь! — крикнул Сверкоский и стегнул собаку ремнем по спине. Амис перекувырнулся, подхватил в воздухе сахар и юркнул под кресло, на котором сидела Зося.

— Здорово! Это вы его научили?

— Да.

— Много он знает всяких штучек?

— Сейчас покажу. Амис! — Пес подошел неохотно, облизнулся и покорно уставился на Сверкоского. — Амис, сынок, не осрами своего хозяина, — прошептал тот на ухо собаке и погладил ее. — Амис! Кошка, кошка, кошка!..

Пес навострил уши, вытянул морду и принялся носиться по комнате, делая вид, что ищет кошку: он скакал через стулья и столы, заливисто лаял, кружился на одном месте. Зося, развеселившись, хохотала, а Сверкоский вдруг вынул револьвер и выстрелил в открытую форточку. Амис тотчас упал, вытянулся посредине комнаты и замер.

Зося, испуганная выстрелом, вскочила и подбежала к Амису: она была уверена, что он мертв.

— Нет больше собаки, — жалобным голосом проговорил Сверкоский, наклоняясь над Амисом, — погибла, убита! — Он наступил собаке на хвост. Амис только перевернулся на спину и продолжал притворяться мертвым; тогда Сверкоский принялся ходить вокруг и подражать то лаю собаки, то хрюканью свиньи, то ржанью лошади, то блеянию овцы; получалось это у него так похоже, что Амис не выдержал, задвигал ушами и заворчал; потом Сверкоский закаркал, как ворона, и стал щипать Амиса пальцами за шерсть, как ворона клювом, наконец подошел к собаке на четвереньках и завыл глухо, по-волчьи. Глаза его по-звериному загорелись, треугольное лицо потемнело, он выл так, что на дворе собаки принялись ему вторить, куры закудахтали, а гуси с криком перелетели через забор. Зося побледнела от страха.

Амис не выдержал, вскочил и бросился наутек; он весь трясся, отчаянно царапал дверь, взвизгивал, а Сверкоский все смотрел на него огненными волчьими глазами, махал ремнем и выл все громче и громче; пес бросился к окну, прыгнул через форточку на веранду, оттуда во двор.

Сверкоский выпрямился, трясущейся рукой протер глаза, тупо взглянул на Зосю, полуживую от страха, и, шатаясь, вышел, не сказав ни слова. Он и сам не знал, что с ним происходит.

Зося выглянула в окно и увидела, как Сверкоский бьет свою собаку, потом он, сгорбившись, качаясь на длинных ногах, побрел по аллее; Амис, понурив голову, плелся за ним.

Завывание Сверкоского, его страшное лицо произвели на Зосю сильное впечатление. Не успела она успокоиться, как в комнату вошли Осецкая и Юзя.

— Сверкоский ушел?

— Только что; вы не слышали, тетя, выстрела и воя?

— Слышала, слышала, — ответила та как бы между прочим.

— Не смею больше отнимать время, — сказала Юзя, поцеловала Зосю и вышла.

На веранде Осецкая шепнула Юзе:

— Самое большее через две недели узнаете обо всем, я немедленно об этом напишу знакомым.

— Орловская дружит с кем-нибудь?

— С Залеской — вы ее знаете, музицирующая идиотка! — Осецкая сама рассмеялась своему определению. — О, я все отлично поняла!.. Франуся! Не ходи с ребенком во двор! — крикнула она толстой женщине, видимо, кормилице, которая с ребенком на руках выглянула из-за двери. — Ребенок сестры заболел коклюшем, прислали мне его для поправки из Варшавы в деревню, — пояснила Осецкая.

Женщины обменялись рукопожатием. Юзя уехала в прекрасном расположении духа. Она все погоняла и погоняла лошадей, хоть те и без того неслись как бешеные по узкой лесной дороге; бричка, как мячик, подскакивала на толстых корнях, и ее так бросало из стороны в сторону, что кучер хватался за козлы, чтобы не свалиться. Юзя любила так ездить, когда была в хорошем настроении, а если сердилась, то обыкновенно ходила пешком. Дорога шла вдоль железнодорожного полотна, сквозь узкую полоску леса желтела свежая насыпь. Перед станцией, на повороте дороги, ведущей к Кроснову, Юзя заметила буланого коня Анджея; злая улыбка скользнула по ее губам, желтый глаз задергался. Она стегнула лошадей — ей не хотелось, чтоб брат увидел ее, — и исчезла в лесу за поворотом дороги.

VIII

После вчерашнего письма Анджей отправился к Янке с первым визитом. Ему предстояло явиться к ней вечером, но он не вытерпел — день тянулся слишком долго, да и мать советовала не откладывать. Несмотря на радость, которую обещала ему эта встреча, опасения его не покидали. Он так много выстрадал, что боялся и верить в осуществление своей мечты: в глубине сердца шевелилась тревога, растущая по мере того, как он думал о письме, — вдруг произойдет что-нибудь такое, что снова разлучит их. От волнения он покусывал усы, застегивал перчатки, которые у него все время расстегивались. Чем меньше оставалось до Буковца, тем медленнее велел он кучеру ехать. Он был так погружен в свои мысли, что не заметил Юзю, пересекшую ему дорогу. Пришел в себя он только тогда, когда лошади понесли и круто свернули с дороги в лес: возле станции их испугал Залеский со своим велосипедом. Кучер натянул вожжи, но не сумел их остановить: лопнули постромки, и лошади, промчавшись мимо подъезда, перескочили низенькую, из железных труб, ограду и влетели в садик начальника станции. Кучер свалился с козел, у Анджея хватило присутствия духа выскочить; бричка разбилась вдребезги, а лошади врезались в густо растущие ели и остановились.

На станции поднялась суматоха. Прибежал Орловский; Залеский, бледный, растерянный, так и застыл, не выпуская из рук велосипеда. Лошадей увели, а кучер, который, к счастью, при падении не пострадал, поехал домой за другой бричкой. Анджей только поранил руку о камень; он туго обмотал ее платком, чтобы остановить кровь, и поздоровался с Орловским.

— Ничего, простая случайность, но вы, пан Залеский, могли бы ездить и в другом месте, а не там, где стоянка для лошадей: они, видимо, испугались велосипеда и понесли.

Залеский с подчеркнутой учтивостью стал перед Анджеем извиняться.

— Не имеет значения; что случилось, того не вернешь, — пробормотал Гжесикевич.

— Вы, пан Анджей, если вам угодно, можете простить Залескому и рану, и бричку, и испуг, но я не могу: это противоречит инструкции. Я должен написать рапорт— так велит мне совесть.

— Пишите хоть десять дурацких ваших рапортов! — проворчал Залеский, снова сел на велосипед и с удвоенным азартом принялся кружить у подъезда.

— Напишу, клянусь богом, напишу! — кричал Орловский. — Вы подвергаете людей опасности, кроме того, вам надлежит быть не здесь, а на службе. Пан Бабинский, пан Станислав! — позвал он Стася, входя в канцелярию. — Напишем рапорт.

Стась сунул под бумаги недописанное письмо матери и поплелся за Орловским. А тот вдруг вспомнил, что оставил Гжесикевича у подъезда, и выбежал из комнаты.

Стась в спешке стал дописывать письмо:

«Письмо и корзину получил, благодарю от всего сердца за присланную колбасу, только, как мне показалось, она пересолена: все время хочется пить. Лошади Гжесикевича, того самого, который ездит к панне Орловской, испугались велосипеда Залеского, свернули с дороги и понесли; бричка разбилась, но с Гжесикевичем ничего не случилось. Старый идиот собирается писать рапорт на Залеского и наверняка напишет — уж очень рассвирепел. Если напишет, то Залескому несдобровать, могут быть большие неприятности и даже перевод в другое место. Узнай, мамуся, об этом в дирекции. Дяде к этому времени будет все известно. Посылаю бутылочку для камфарного спирта. Вчера израсходовал последний, после этого чувствовал себя хорошо: спал прекрасно, к утру язык стал нормальный. Может быть, мамуся, ты спросишь у Фельца, отчего у меня сегодня ноют суставы — едва могу двигаться. Колбасы больше не присылай, пришли лучше ветчину или окорок. Папирос хватит до воскресенья. Целую тебя, мамуся, крепко, крепко.

Стась».

Едва успел он отложить письмо в корзинку, которую всякий раз отсылал с проводником к матери, как в канцелярию вернулся Орловский — к станции подходил пассажирский поезд.

Гжесикевич с волнением отправился наверх. Рука сильно болела, и это раздражало его. Но, очутившись в той самой гостиной, где несколько месяцев назад получил отказ, Анджей забыл о боли, уселся за стол и с трепетом стал ждать Янку.

Янка, несмотря на то, что давно ждала этого визита, чувствовала себя смущенной. Она долго смотрелась в зеркало, приглаживала волосы, старательно оправляла платье — только бы оттянуть время.

Когда Янка наконец вышла в гостиную, Гжесикевич вскочил и пошел ей навстречу. Его поразил ее болезненный вид — бледное лицо, глубокие складки в углах рта, темные круги под глазами.

Они молча пожали друг другу руки.

Янка широким, немного театральным жестом указала ему на стул.

— Еще раз благодарю вас за внимание. Ваш букет доставил мне большую радость, большую, — повторила она, поняв, что эти слова доставляют ему неизъяснимое наслаждение.

— Если вы позволите присылать вам цветы почаще, я буду счастлив, — проговорил Анджей глухим голосом.

Желая, как обычно, покрутить свои усы, он поднес руку к лицу и невольно застонал от боли.

— Что с вами? — Янка только сейчас заметила перевязанную руку и кровавые пятна на платке.

— Да так, пустяки: когда выскакивал из брички, ударился о камень.

— Кухарка говорила… Но она сказала, что разбилась только бричка и никто не пострадал.

— Небольшая рана, промою спиртом, и все пройдет,

Янка тотчас ушла за спиртом; несмотря на все протесты Анджея, развязала платок и послала Янову за тазом. Он обмыл себе руку и залил спиртом пораненную ладонь; затем Янка обвязала руку куском чистого полотна. Спирт так жег рану, что Анджей побледнел; пот выступил у него на лбу; он сжал зубы и, превозмогая боль, произнес:

— Не балуйте меня, не приучайте, а то я готов раздробить себе обе руки, чтоб вы только за мной ухаживали.

Янка посмотрела на него ясным, добрым взглядом. Он поцеловал ей руку.

— Я знал, вы очень добры.

По ее лицу пробежала тень, она опустила глаза, не в силах выдержать его взгляда.

— Что у вас слышно? Как родители, сестра? Здоровы?

— Мама велела вам кланяться и спросить, когда вы ее навестите; она очень соскучилась, как и мы все, — добавил он тихо.

— Как-нибудь выберемся с отцом.

— Знаете, я сам себе не верю, смотрю на вас, слушаю, говорю, но не смею подумать, что я и в самом деле опять в той же гостиной.

В его голосе прозвучала грусть.

— Тем не менее это правда; кажется, все возвращается к исходной точке, — сказала она.

— Откровенно говоря, мы с вашим отцом совсем потеряли надежду видеть вас здесь: даже сейчас я спрашиваю себя, не сон ли это. Прошло столько тягостных месяцев ожидания. Этого времени я не забуду никогда. Мы просиживали в гостиной с вашим отцом целые вечера, не сказав друг другу ни слова, душой и мыслями устремляясь к вам. — Он показал на Янкину фотографию на столе.

Анджей поднялся, в глазах его отражалась боль воспоминаний. Он пересел на другой стул. Янка молча разглядывала его. Теперь она открыла в нем что-то привлекательное. В нем не было ничего от столичных повес, похожих на пуделей, вечно скачущих как на пружинках около женщин. В его голосе звучали искренность и глубокое чувство, от него веяло силой и благородством. Это ей импонировало. Янка всматривалась в него, как в актера, вдохновенно играющего роль, следила то за его мимикой, взглядом, движениями, то устремляла взор на блеск бриллиантового перстня, который он носил на пальце, то переводила взгляд на булавку галстука, стараясь заглушить в себе чувство сожаления и вины, пробуждавшейся в ней.

— Вы ездили летом за границу? — прервала она затянувшееся молчание.

— Нет, но… — Анджей кашлянул, чтобы скрыть смущение. Он чуть не проговорился, что каждую неделю ездил в Варшаву, чтобы хоть издали взглянуть на нее.

— Завидую свободе мужчин — вы можете делать все, что угодно, вам не надо ни перед кем отчитываться.

— Да, но мы, мужчины, часто злоупотребляем своей свободой.

— Разве это бывает плохо?

— Конечно, всякое излишество, всякое заблуждение, всякий необдуманный поступок всего сильнее отражается впоследствии на нас самих.

Слова Анджея задели Янку за живое. Ей показалось, он сделал это умышленно; глаза Янки загорелись, она уже готова была поддаться порыву гнева, но сдержалась, застыв в тревожном молчании.

Анджею хотелось сказать ей так много: столько чувств роилось в сердце, столько мыслей теснилось в голове, но он не осмеливался сказать ничего, только сидел, скованный собственной застенчивостью и холодностью ее взгляда.

— Ваши буланые живы? — заговорила она снова, чтобы только сказать что-нибудь.

— Живы, это они так разбушевались сегодня.

И опять гнетущее молчание.

«О чем говорить?» — подумала Янка в отчаянии, встала, поправила абажур на лампе, сложила разбросанные альбомы. Принялась ходить взад и вперед по комнате, чтобы заглушить тягостную неловкость. Ее недавнее прошлое мешало им сблизиться. Они не могли свободно беседовать, даже смотреть в глаза друг другу: рядом с Янкой, которую он знал, встала другая, та, из театра. Это она скользила по полутемной сцене, в костюме комедиантки, размалеванная, бросая вызывающие взгляды на первые ряды кресел, Янка-актриса, которую он ненавидел за те страдания, что она ему причинила. Янка, как ей казалось, чувствовала, видела почти все, что происходит в его душе, читала его мысли, и это угнетало ее и раздражало; Янке хотелось, чтобы он забыл ее прошлое, не думал о нем.

— Вы останетесь пить чай… правда? — спросила Янка, когда он встал, собираясь уйти. — Отец придет сейчас со службы. Я на минуту оставлю вас одного.

Она вышла приготовить чай. Анджей вздохнул свободнее, на душе стало легче. Она предстала перед ним во всем своем одиночестве, новая, не такая, как прежде, еще более близкая, родная. «Я люблю ее», — думал он, сознавая, что и любит как-то иначе, глубже, лучше; он увидел теперь не просто женщину, красота которой привлекала его, но и ее душу, возвышенную, благородную. «Люблю», — шептал он страстно, и его несгибаемая, непреклонная мужицкая душа наполнялась блаженством и трепетом рабского преклонения.

Пришел Орловский, сели пить чай. Создалась непринужденная обстановка. Янка была в хорошем расположении духа. Анджей говорил много и горячо, может быть грубовато, но в каждом его слове, взгляде выражалась любовь. Янка понимала это и была ему благодарна. Лишь на мгновение на сердце набегала мрачная тень, все мутилось в душе, но так неуловимо, как на воде, под самой поверхностью которой проплывает рыба. Это вскоре проходило, и Янка опятьстановилась оживленной, остроумной, ее бледное лицо покрывалось легким румянцем. Орловский был доволен, но какая-то тайная мысль беспокоила его, заставляла задуматься. Он быстро поворачивался и бросал вокруг испуганные взгляды, потом вдруг снова принимал горячее участие в разговоре, словно желая что-то заглушить в себе.

— Право, мне так хорошо здесь! Это счастье я бы с удовольствием пил ежедневно, — сказал Анджей и встал, понимая, что пора уезжать.

— Ну что ж, пейте, пока есть жажда, — весело ответила Янка.

Она заметила, как он вздрогнул после ее слов. Прощаясь, Анджей горячим поцелуем прильнул к ее руке и посмотрел в глаза одним из тех взглядов, которыми глубже всего выражается любовь.

Янка глядела ему вслед из окна кухни, и он чувствовал это: садясь в бричку, он повернулся и, сняв шляпу, раскланялся.

Когда Янка осталась наедине с отцом, Орловский достал какую-то бумагу и дал ей прочесть. Это была резолюция дирекции по поводу рапорта, написанного им на самого себя.

Начальник отдела серьезным тоном, но не без иронии писал ему:

«Предписывается начальнику станции Буковец: известить экспедитора станции Орловского, на которого поступила от пассажиров жалоба и рапорт его начальника, пана Орловского, что дирекция решила оштрафовать его на три рубля, дабы впредь подобные нарушения не повторялись. Ответственность за добросовестное и аккуратное исполнение служебных обязанностей экспедитором станции Орловским возложить на начальника станции пана Орловского».

Прочитав, Янка нахмурилась: в памяти всплыли слова доктора. Она вспомнила все чудачества отца и вернула ему бумагу, не зная, что сказать.

— Суровое наказание, правда? — спросил он и, не дожидаясь ответа, добавил: — Суровое, но справедливое. Чиновник не должен поддаваться слабости, кто на службе, тот как на войне и должен думать в этот момент не о детях, матери, отце, родных, а только о служебных обязанностях. Именно так они это и поняли. Признали наконец мою правоту, признали то, чего я давно добивался. Поняли, и считают меня ответственным за поведение экспедитора, и велят руководить его поступками. Справедливо, вполне справедливо.

— Но как же ты совместишь обе эти обязанности? — робко спросила Янка, боясь рассердить отца. В то же время ей хотелось во что бы то ни стало вывести его из заколдованного круга.

— Это только так говорится, что я исполняю две обязанности, на самом деле все обстоит иначе. Я почувствовал это давно, а дирекция только теперь, потому так и написано: «Ответственность за добросовестное и аккуратное исполнение служебных обязанностей экспедитором станции Орловским возложить на начальника станции пана Орловского». Сказано ясно. Да, дитя, нас, по правде говоря, в Буковце двое: Орловский — начальник станции и Орловский-экспедитор. Я давно думал об этом. Есть две должности, выполняемые двумя различными лицами. Так пишет и дирекция. А она, надо полагать, не ошибается. — Он громко рассмеялся, пожал плечами, закусил кончик бороды и принялся ходить по комнате, то и дело поглядывая на бумагу. Иногда он останавливался, словно в чем-то еще сомневался; но, перечитав приказ, он улыбнулся и с удовлетворением постучал по бумаге пальцем.

— Как тебе сегодня понравился Гжесикевич? — спросила Янка, чтоб хоть как-то отвлечь его от этих мыслей.

— Хо-хо, я был прав!.. А, Гжесикевич? Хорошо, очень хорошо. Вы много говорили друг с другом. — Орловский спрятал бумагу в карман. — Знаешь, — начал он тоном нормального человека, садясь рядом с Янкой, — другого такого милого и честного человека я не встречал. Если бы ты пожелала выйти за него, я был бы счастлив. Но я тебя не принуждаю, честное слово, не принуждаю, — добавил он поспешно, заметив тень на ее лице. — Я только думал, что если бы ты жила в Кроснове, я ежедневно приезжал бы к вам.

— Почему бы тебе, отец, не бросить службу? Ты чувствовал бы себя совершенно свободным, не было бы огорчений и забот. Зачем тебе она? Ведь того, что у тебя есть, вполне хватило бы нам на жизнь.

— Я думал об этом, и это случится, да, случится, но только не теперь. Пока есть силы, надо что-то делать и кем-то быть. Впрочем, я нужен здесь. Железная дорога — учреждение общественное, это кровеносные сосуды страны, от правильного их функционирования зависит весь организм государства, его здоровье и сила. Я знаю, понимаю и люблю свое дело, а людей, всецело отдавшихся труду, людей, которые хотели бы посвятить себя только службе, становится все меньше. К примеру, этот прохвост Залеский: в голове у него лишь велосипед, он сменил уже пятьдесят мест, и главное для него — жалованье. Стась — идиот, Сверкоский — дикарь, а Карась, а Карась, если бы не был животным, волокитой и пьяницей, мог бы стать хорошим служащим: он понимает, что повиновение необходимо. Ну, а все остальные? Каждый только норовит уклониться от исполнения своих обязанностей. Знаю, нам было бы хорошо вдвоем, я думал об этом, но что бы я делал без службы? Человек привык к ярму: он — как лошадь на молотилке: если отвяжут ее от дышла, все равно будет ходить по кругу с опущенной головой. — И Орловский усмехнулся.

Янка успокоилась. Его рассуждения казались ей вполне логичными.

— Послужу еще немного, пусть эти люди свыкнутся с делом, забудут, что когда-то жили иначе, — тогда и без меня все пойдет своим чередом по установленным правилам. Вот в чем моя идея. Иногда мне больно, что этим мало кто интересуется, что меня не понимают, называют тираном, что на мои проекты часто отвечают отказом, но, несмотря на все это, настою на своем: награда моя — во мне самом, в совести, в уверенности, что именно так я должен был поступить.

Он увлекся и с жаром стал излагать свои мысли: развивал экономические теории, говорил о проектах менее сложного администрирования, захватывал все более широкий круг вопросов, сравнивал устройство государств, указывал на господствующие системы производства, их тесную связь с идеями, нравами, этикой, приростом населения и смертностью. Он приводил цифры, которые пальцем чертил в воздухе, цитировал на память мнения авторов по интересующим его вопросам, некоторым возражал, воодушевлялся, но иногда бросал вокруг мутный, беспокойный взгляд, печально улыбался Янке, удивленной этим потоком слов. Она еще не видела отца таким: он сжимал руками голову и продолжал говорить, но уже не так горячо и не так связно, со страхом оглядывался, делал долгую паузу, сидел молча, пряча лицо за большим газетным листом. В конце концов он вскочил, и, не сказав больше ни слова, отправился в свою комнату.

Янка пошла спать и, несмотря на тревогу за отца, быстро уснула, утомленная впечатлениями дня. Вдруг ее разбудил чей-то глухой голос. Янка подняла голову, прислушалась. Залеская, как всегда в этот час, играла свои бесконечные гаммы, звуки лились монотонно, иногда в них звучали то шепот, то крик отчаяния, то просьба.

Янка направилась в гостиную. Дверь в комнату отца была приоткрыта.

Орловский в кальсонах, в форменном кителе и красной фуражке стоял посередине комнаты; зажженная свеча на столике у кровати освещала его мутным желтоватым светом.

— Пан экспедитор, говорю вам — никаких объяснений, я их все равно не приму во внимание. Дирекция оштрафовала вас на три рубля, и вы заплатите, а в будущем никаких поблажек, никаких; я ваш начальник и не позволю, слышите, не позволю. — Тут он наклонился к кому-то невидимому, кто был ниже его ростом, погрозил ему пальцем, затем, сделав несколько шагов в сторону, снял мундир и фуражку, отирая вспотевший лоб, и, сгорбившись, прошелся мелкими шажками по комнате и зашептал что-то изменившимся голосом, столь непохожим на его собственный, что Янка даже заглянула в комнату: ей показалось, что там есть еще кто-то. Орловский перешел на другую сторону комнаты, напротив двери, в которую смотрела Янка, и вытянул руку в том направлении, где он стоял прежде.

— Пан начальник, даю слово честного человека, клянусь любовью к дочери — наказывают меня несправедливо. Я был тогда раздражен, болен, почти без памяти. Евреи толкались, ссорились, я ударил одного из них. Поднялся крик, я велел гнать их в шею. Вспомните, пан начальник, дочь моя находилась при смерти; я только что привез ее из Варшавы, я был в отчаянии. Пан начальник, представьте — вот ваша единственная дочь уехала из дому, поступила в театр, она не писала несколько месяцев, она бросила вас, отца, как бросают старую тряпку, но вы любите своего ребенка, она находится на волоске от смерти — неужели вы будете спокойны? О, что я выстрадал, что перенес! — крикнул он сквозь рыдания и закрыл лицо руками; слезы текли между пальцами, скатывались по бледным щекам, и такая боль, безумная боль терзала его сердце, что он, казалось, вот-вот потеряет сознание. Чтобы не упасть, он хватался за спинки стульев, умоляюще складывал руки, жалобно причитал и покорно смотрел на своего воображаемого начальника, на свое другое я, которое он отчетливо видел перед собой.

Янку трясло: спокойное, странное безумие отца привело ее в отчаяние, внесло хаос в ее мысли. Она не могла двинуться с места: не хватало ни сил, ни смелости. Комната закружилась, бледное пламя свечи затрепетало перед ней, как кровавое зарево, огромный пожар, в котором клубились беспорядочные мысли, сжимая ее голову пылающим обручем.

Орловский сел на кровать, потер лоб, напился воды из стоявшего на столике сифона; шипение газа и шум струи вернули его, казалось, к действительности. Он покусал кончик бороды, протер глаза и долго смотрел в темную глубину комнаты широко раскрытыми, полными безбрежного ужаса глазами. Потом, видимо, успокоился, — в глазах засветилось сознание, призрак исчез. Он задул свечу.

Янка тоже пришла в себя. Вскоре она услышала ровное, глубокое дыхание отца. Рояль Залеской звучал все тише и тише, пока наконец не смолк. Глубокая тишина, мистическая тишина ночи с ее угасающими вибрациями, насыщенная необъяснимыми шорохами, наполнила квартиру.

Янке стало страшно. Возвращаясь в свою комнату, она озиралась в тревоге, сильно колотилось сердце: ей чудилось, что тут, рядом, вон в том темном углу, кто-то стоит; чьи-то руки протягиваются к ней, чьи-то глаза смотрят зловеще; чье-то холодное дыхание коснулось лица и оледенило кровь. Стулья и кресла, как черные бесформенные чудовища, таились во мраке, загораживая, казалось, дорогу; белая клавиатура рояля скалила на нее острые клыки. Янка перебежала гостиную, влетела в свою комнату, заперла двери на ключ и бросилась в кровать, с головой закутавшись в одеяло…

Спустя некоторое время Янка пришла наконец в себя и решила одеться, чтобы сойти вниз и послать доктору телеграмму. Для этого предстояло пройти столовую, кухню, лестницу и длинный коридор. Янку снова охватил страх, и она решила подождать до утра.

Всю ночь Янка не спала, ей мерещился голос отца, и она прятала голову в подушки. Но лежать так в постели она была не в состоянии: казалось, в окно из темной, беззвездной ночи заглядывает чье-то лицо. Янка вскакивала и, не обнаружив никого, ложилась опять, растревоженная больше прежнего.

С грохотом проносились поезда; иногда рожок стрелочника звучал так громко, что в лесу отзывалось эхо, и опять воцарялась глубокая, гнетущая тишина, словно весь мир вымер.

Утром Орловский встал, напился, как всегда, чаю и отправился на службу; он был чуть бледнее обычного, да глаза немного покраснели; он ни словом не обмолвился о дирекции и производил впечатление вполне здорового человека. Янка внимательно наблюдала за ним и только после его ухода выспалась как следует, а потом написала доктору письмо, обрисовав вкратце положение, и попросила его под каким-нибудь предлогом как можно скорее приехать.

— Рох, отправьте письмо с первым товарным поездом в Кельцы. Вот вам рубль, передайте его с письмом проводнику и попросите сейчас же отослать со станции. Что с вами? — спросила она, заметив озабоченное лицо Роха.

— Со мной? Да со мной-то вроде ничего, а вот жена-то совсем плоха, не ровен час — помрет.

— А давно она больна? Вы мне ничего не говорили.

— Не говорил! Конечно, не говорил. А если бы сказал, разве полегчало бы? Она болеет не со вчерашнего дня, с лета болеет; поначалу ничего делать не могла, а потом уж и есть перестала. К доктору ходила, жиром натиралась, сивуху пила, зелье разное — все без толку.

— Надо было вызвать казенного доктора; ведь вам полагается врачебная помощь.

— Полагается-то она полагается, да доктора, может, и умеют господ лечить, а мужиков-то нет: вот недавно приехал один такой к Банасиковой, и что? Померла. Может, не по его вине: если пришло кому время помирать, никакой доктор не поможет, разве только один господь бог.

— А что с вашей женой?

— С женой-то? Сам толком не знаю… Да и кто знает, внутри боль сидит. Есть не может, работать не может, высохла, как щепка, ну и лежит себе, лежит, ждет милости божьей или смерти; губа раздулась с добрую грушу, выпьет водочки самую малость, проглотит мясца кусочек — и все тут.

— Верните письмо, мы сделаем иначе. — Она написала отцу записку, чтоб тот вызвал доктора телеграммой к жене Роха.

— Снесите это пану начальнику. Часа через два-три доктор будет здесь. «Так будет лучше, — подумала Янка, — никто не узнает, что это я вызывала доктора».

И действительно, несколько часов спустя приехал доктор. Он прошел наверх, но не пожелал снять свои пледы и непромокаемые плащи, кашлял больше обыкновенного, лицо у него было совсем зеленое. Респиратора он тоже не снял. Едва вошел в квартиру, как позапирал тотчас двери, форточки, осмотрел окна и, убедившись, что они не законопачены на зиму, погрозил пальцем Орловскому.

— Да ведь мы пока живы, здоровы! — рассмеялся Орловский, который поднялся наверх вместе с доктором.

«Знаю я, какое это здоровье — с ревматизмами, мигренями да невралгиями», — написал доктор на полях газеты.

— На обратном пути от Роха вы, конечно, зайдете к нам и посмотрите меня еще раз, доктор? — спросила Янка.

Доктор поглядел на нее, махнул рукой и написал: «Вы совсем здоровы», — но, заметив, что она смотрит на него как-то не совсем обычно, кивнул утвердительно и направился к выходу. Янка быстро оделась.

— Доктор, я пойду с вами к больной; я еще утром собиралась к ней.

— Зачем? — крикнул Орловский. — Если вздумала подохнуть, обойдется и без тебя; может, болезнь заразная, — добавил он с тревогой.

— Сначала к больной войдет сам доктор и узнает.

Они ушли.

Рох жил в нескольких шагах от станции в небольшом служебном домике. Они шли по железнодорожному полотну. Янка взяла доктора под руку и принялась вполголоса рассказывать ему об отце. Ее рассказ не был для него неожиданностью, но, услышав о ночной сцене, доктор даже остановился. В его печальных глазах она прочла тревогу и озабоченность.

— Вы должны, доктор, под каким-нибудь предлогом осмотреть отца и посоветовать что-нибудь, я совсем потеряла голову.

Доктор кивнул ей и вошел в жилище Роха.

Комната содержалась довольно чисто, но была заполнена одуряющим запахом спирта, горелого жира и квашеной капусты: бочка, прикрытая подушкой, стояла у печки. Единственная кровать находилась у окна. На подоконнике стояли жестяные банки с чахлой геранью и бутылка с пиявками, заткнутая грязной тряпкой. Жена Роха лежала неподвижно — высохшие руки вытянуты поверх одеяла; она попробовала было подняться, но только застонала и повела вокруг бессмысленными выцветшими глазами; лицо ее сморщилось и пожелтело, как засушенное лесное яблоко. Доктор даже не осматривал ее, она была уже в агонии и с трудом бормотала какие-то слова, с удивлением уставившись на Янку.

— Что у вас болит?

— Умру… Умру, — причитала она слабым голосом. На фоне цветастого, с красными полосами одеяла лицо ее казалось таким же безжизненным, как аскетические лики святых, которые глядели с темных икон, развешанных рядами по стенам, словно из небытия; бесформенные пятна лиц напоминали бестелесные призраки.

— Почему не позвали меня раньше?

— Не позвали… ну да, не позвали: думали, само пройдет, да и разве доктора помогут? — оправдывался Рох, вытянувшись в струнку и сделав под козырек.

— К знахарю ездила?

— Известное дело, ездила: и водкой натиралась, и жиром мазалась, и травы пила, и заговорами бабы лечили, и по росе ходила босая, и пиявки дурную кровь высасывали, и тридцать банок цирюльник поставил — не помогло. Видно, уж ничего не поможет, — говорил Рох, глядя безучастно на больную.

— Сегодня же пришлю лекарство. Пойдем! — обратился доктор к Янке, которая смотрела на больную полным сострадания и тревоги взглядом. Янка повернулась, чтобы уйти, но больная вытянула руку и худыми пальцами схватила ее за платье. Янка вздрогнула.

— Барышня, барышня! — позвала больная тихо, закашлялась и минуту, наверно, лежала с застывшими глазами, тяжело ловя ртом воздух и теребя руками одеяло.

У Янки на глазах навернулись слезы. Она поправила подушки и одеяло, стянула потуже желтый платок, которым была повязана больная, погладила ее по щеке и, глотая слезы, вышла из сторожки. Больная смотрела вслед; в ее угасающих глазах засветилась благодарность.

— Пусть, пусть, пусть! — твердила она посиневшими губами, видимо, какую-то молитву; она лежала спокойно и без тревоги смотрела в неведомую, страшную даль.

— Умрет еще сегодня, — сказал доктор Роху, выходя из комнаты и надевая респиратор.

— Умрет… Да, умрет! Надо, значит, сколотить гроб, — произнес Рох равнодушно.

У Янки сердце затрепетало от жалости; она не могла ничего сказать, только шла следом за доктором и глядела на осенние краски умирающего леса, на серые стаи туч, плывущие быстро, как птицы, на мир печальный, оцепеневший.

Войдя в дом Орловского, доктор снял пальто и жестами попросил, чтобы ему дали поесть. Когда Янка рассказала отцу о жене Роха, доктор незаметно сделал ей знак, чтоб она вышла, вынул свою записную книжку, сел за стол и, бросив взгляд на Орловского, ходившего взад и вперед по комнате, написал карандашом:

«Ты здоров?».

— Никогда не чувствовал себя лучше.

«По глазам вижу, — у тебя болит голова; ты скверно спишь», — написал он.

— Правда, но у меня столько забот по службе, что это вполне естественно.

Доктор заглянул ему в зрачки, выслушал его, пощупал пульс и сел снова.

— Ничего у меня не болит, что тебе взбрело в голову?

Доктор не ответил, пообедал наспех и пошел прощаться с Янкой.

— Есть только одно средство: спокойствие, спокойствие, спокойствие, — сказал он, — есть и другое, правда, лишь половинчатое — дирекция пришлет ему экспедитора. Я сам похлопочу об этом.

— Доктор, я очень беспокоюсь за отца, не жалейте средств, распоряжайтесь — я сделаю все, чтобы спасти его.

— Главное сейчас — продлить его теперешнее состояние, о полном излечении не может быть и речи, — сказал он и нахмурился. Затем пожал ей руку, поцеловал в лоб, надел респиратор и вышел.

Вечером приехал Гжесикевич с букетом. Янка приняла Анджея холодно; все внимание ее было сосредоточено на отце. Орловский повеселел, много шутил. Опасения Янки стали понемногу рассеиваться, почти исчезли. Вскоре она совсем о них забыла. Отец по-дружески хлопал Анджея по спине, целовал его, и это Янку немного озадачило. Ее также сердили чувствительные взгляды и жениховский тон, с каким Анджей обращался к ней. Они говорили о соседях, об их взаимоотношениях, Орловский спросил:

— Разве Витовский уехал куда-нибудь? Что-то давно я его не видел.

— Нет, просто перестал ездить через Буковец.

— Почему?

— Чудит, как всегда; говорит, что не может видеть тот дуб, на котором зимой повесился овчар.

— Странный человек!

— Нет, нет, пани Янина, скажите лучше — чудак. В субботу ночью вдруг кто-то будит меня; я вскакиваю, зажигаю спичку — Витовский сидит на кровати и здоровается. Я удивляюсь, однако думаю: наверное, у него какое-нибудь важное дело. А он заявляет, что не мог спать и непременно хотел меня видеть. Пришел пешком, двери были заперты, тогда он выдавил на террасе стекло, отворил окно и влез. Собаки, как всегда, на него не лаяли.

— Почему же «как всегда»?

— Я не раз замечал, что собаки на него не лают, подходят и ласкаются.

— Право же, я и не подозревала, что в нашей окрестности живет такое чудо.

— Может быть, скоро с ним познакомитесь. Он богатый, образованный, но общаться с ним не всегда приятно: он большой барин, влиятельный человек, его все побаиваются. Мужики называют его антихристом. Хозяин он не блестящий, но имением управлять умеет. Мы с ним ладим; он не раз говорил мне в глаза: «Гжесикевич, ты мужик, но я тебя люблю — есть у тебя зачатки человечности; я уверен, из твоей семьи выйдет еще великая душа».

— Откуда он взялся?

— Ровно год тому назад приехал прямо из Парижа. Старик Витовский, его дядя, завещал ему Витов, но потребовал от него выполнить столько благотворительных дел, что принять наследство мог только безумец, хотя состояние и колоссальное.

— Пан Скульский рассказывал удивительные вещи об этом Витовском.

— Про него ходит множество анекдотов.

— Я хотела бы с ним познакомиться.

Гжесикевич расхохотался.

Янка удивленно вскинула брови.

— Я смеюсь только потому, что он когда-то говорил мне; если кто-нибудь станет думать о нем или пожелает увидеть, телепатическим путем он узнает об этом и рано или поздно сам устроит встречу.

— Буду ждать терпеливо.

— И вы верите в такие сказки, как телепатия, предчувствие и тому подобное?

— Ни да, ни нет; но допускаю возможность всего этого. Действительность, как и мечты, создана из того же самого материала.

Гжесикевич не ответил, но в глазах его вспыхнул едва заметный огонек иронии.

IX

Витовский долго не выходил у Янки из головы. Он страшно заинтересовал ее. Уже заочно он произвел на нее впечатление. Она чувствовала, что это человек необыкновенный, с оригинальным духовным складом. Вспоминались ей персонажи из кальдероновских драм. Полная неясных, тревожных мыслей, она отправилась проведать жену Роха. Следом за нею шла Янова и несла бульон и вино.

Роха не было дома. На полке горела коптилка, озаряя комнату мутно-желтым светом. У печи, в которой весело потрескивали еловые ветки, сидело несколько женщин. Они разговаривали вполголоса и с удивлением повернули к вошедшей раскрасневшиеся от огня лица. Жена Роха с трудом подняла отяжелевшие веки. Женщины помогли больной сесть, Янка влила ей в рот глоток вина. Больная тяжело дышала, в желтых глазах затеплился слабый огонек жизни.

— Барышня, — проговорила она беззвучно, стараясь поймать коченеющими пальцами руку Янки, — пускай тебя господь бог и матерь божья наградят… пускай… — Она не договорила, огонек сознания погас; она застонала, потом с протяжным вздохом раскрыла рот. Глаза расширились и засветились, будто огромные стеклянные бусины. Одна из женщин, думая, что та уже умирает, зажгла свечу, но больная очнулась снова.

Янка поправила выбившиеся у больной из-под платка волосы, влила в рот еще немного вина, погладила ее по щеке и сама постепенно впала в какое-то оцепенение. Женщины опять уселись у очага; одна из них положила голову на подушку, прикрывавшую бочку с капустой, и уснула. Остальные принялись тихо беседовать, время от времени тревожно поглядывая то на больную, то на Янку. С грохотом промчался поезд, и домик содрогнулся, в шкафу зазвенели фаянсовые тарелки; затем вновь воцарилась сонная, гнетущая тишина. Ветер раскачивал деревья в лесу, гудел в трубе, утихал; вскоре на опушке так жалобно заблеяли козы, что бабы стали набожно креститься и теснее прижались друг к другу. Янка оглядела жилище. Женщины молчали, больная уставилась на Янку отчужденным взглядом, желтоватый блеск ее глаз обдавал холодом и тревогой; Янка отняла руку; больная потянулась к ней, словно цеплялась за нее в эту предсмертную минуту. Янка встала, собираясь уходить.

— Ба… ба… ба… рышня, ба… — прохрипела больная, тщетно пытаясь удержать Янку. Отчаяние и боль исказили ее высохшее лицо. Янка не могла больше глядеть на нее и вышла. Она сознавала, что и в ней все холодеет, умирает. Только в эту минуту почувствовала она весь ужас смерти и бегом бросилась домой. Всю ночь напролет Янка видела это костенеющее лицо.

Утром Рох, как обычно, пришел убрать в квартире. Сегодня он вел себя как-то странно: прерывал работу, таращил глаза, крестился и снова начинал молиться.

— Что, не лучше жене? — спросила Янка, догадываясь по его поведению, что все кончено. Но ей страстно хотелось услышать, что женщина еще жива; ее мучила совесть, что она не осталась там и не выполнила последней просьбы больной.

— Лучше? Какое лучше, барышня, после вторых петухов померла.

— Умерла!

— Так и есть, умерла насмерть. Вот как вы ушли, приехал я с ксендзом, помазали ее святым елеем, и тут же померла. Уж бабы ее там обрядили к погребению. Померла, — говорил он таким голосом, как будто сам был удивлен этим словом, не вполне понимал его значение и не мог еще поверить, что та, с которой он прожил тридцать лет, могла умереть. — Послезавтра похороны! Эх, барышня! Добрая она была женщина. Иной раз и поколотит меня, так за дело, сам виноват, а уж какая работящая, да вот хворь замучила.

— Умерла!

Он окинул взглядом комнату.

— Да уж, известное дело, померла.

— Оставьте работу и займитесь своим делом. Я сейчас скажу отцу, он напишет, чтоб дирекция зыдала вам на похороны.

Рох подумал с минуту и поклонился ей в ноги.

— А я вот, барышня, благодарить вас хотел: вы такая важная пани, а не побрезговали прийти к покойнице; да пошлет вам господь бог и Ченстоховская матерь божья всякого благополучия.

Вытерев шапкой мокрые от слез глаза, он заковылял по насыпи к дому.

— Умерла, — тихо повторила Янка и вздрогнула. — Так и обо мне скажут: «Умерла».

В течение нескольких дней Янку угнетало тягостное состояние, вызванное смертью жены Роха. Залеская известила ее о своем желании поехать на похороны. «Такая чудесная погода, прокатимся, подышим свежим воздухом и сделаем доброе дело», — писала она. Через полчаса прибежала она сама и с трудом уговорила Янку поехать с ней. Сверкоский вместе со Стасем составил им компанию и дал лошадей.

Отправились после полудня, догнали похоронную процессию и поехали в хвосте. Процессия растянулась по узкой лесной дороге. Впереди несли черный крест и большую хоругвь с изображенным на ней скелетом, который держал косу. Хоругвь трепыхалась, как огромная черная птица, прибитая за одно крыло к древку. Следом лошадь везла телегу, на телеге, на досках, стоял некрашенный гроб с черным крестом на крышке. Рох, спустив голову и ухватившись за крышку гроба, шел рядом, глаза его были устремлены в мерцающую серую даль, где терялась вьющаяся среди леса дорога. Потом он перевел взгляд на изображенную на хоругви смерть, которая, как ему казалось, высовывалась и замахивалась косой на березы по обеим сторонам дороги. Желтые листья — слезы леса — падали на гроб, на обнаженные русые головы мужиков, на красные и желтые платки баб, и плечи Роха беспомощно опускались. Он шел с трудом, придавленный тяжестью горя. За ним тянулась цепь свечей, расцветших золотыми огоньками и разливающих запах знойного июльского поля, на которое только что пролился дождь. Торжественно и проникновенно звучал псалом:

В тихом воздухе звенели слова. Старые дубы простирали вверх странно изогнутые, узловатые ветви, словно сжатые в кулак руки, и шумели своими рыжеватыми листьями; вздрагивали длинные зеленые омелы: пожелтевшие травы, можжевельник, засохший витой папоротник, мелкий орешник тоскливо роптали. Весь лес, одетый бледным золотом и пурпуром осени, слушал эту песнь, впивал ее всеми своими порами и, словно проникшись скорбью людей, принялся вторить ей своими голосами, шумел, покачиваясь, будто огромное поле ржи, замирал на минуту, распрямлялся, и тогда проносился глубокий, таинственный гул; в этот миг даже дятлы переставали стучать, вороны с карканьем срывались с мест и в испуге кружились над верхушками деревьев. Песня на мгновение затихала, и в наступившей тишине слышался стук колес телеги о камни, свист кнута и тяжелые вздохи похоронной процессии.

Янку охватила печаль; она смотрела на простые, серые, как земля, лица людей. Крепкие тела мужчин походили на могучие ветвистые дубы своим спокойствием и силой. Голубовато-серые глаза крестьян были того же цвета, что и лужи на дороге, были как небо, которое необъятным стеклянным куполом повисло над ними. Янка думала о том, что если их оставить в лесу, то они сделаются похожими на грабы, дубы, буки, сольются с праматерью-землей, исчезнут без следа; и только весной появится больше молодых побегов, и зазеленевшие люди-деревья будут жить дольше, станут сильнее, свободнее.

«Все возвращается в землю, — думала Янка, не спуская глаз с гроба, — да, все». Затем она перевела взгляд на Сверкоского. Тот сидел согнувшись, засунув в рукава пальцы, и глядел угрюмо; губы нервно подрагивали; он поминутно втягивал ноздрями воздух, злобно смотрел на гроб и с суеверной тревогой вслушивался в песню. В ней слышались слезы, скорбь, мольба, упование.

— Амис, Амис, — тихо позвал Сверкоский собаку, бежавшую рядом с бричкой. Пес прыгнул ему на колени, потом лег в ногах и, свернувшись в клубок, притих. Сверкоский погладил его; на душе у него было пусто и тоскливо, словно он сам умирал. Наклонившись к Янке, Залеская сказала:

— Ах, если бы по лесу шел оркестр и играл марш Шопена, какое было бы потрясающее впечатление: песня крестьян, гроб, хоругвь, шумящий лес, свечи. — Бледное от пудры лицо ее разрумянилось, глаза загорелись: — Какой был бы эффект, не правда ли?

— Да, оперный эффект, — ответила с горькой усмешкой Янка и нахмурилась: ей не хотелось говорить в этом лесу, где царила такая тишина. Слова Залеской прозвучали как диссонанс в гармонии.

— Оперный. Да. Гроб забросать цветами, лошадь нарядить в черную попону, украсить султаном, мужиков одеть в черные плащи, лица у всех бледные — чудесно, чудесно! — говорила Залеская в упоении и принялась вполголоса напевать шопеновский траурный марш.

Янка с досадой отвернулась и стала смотреть на нищего старика, ковылявшего по петляющей между деревьями дороге; подтягивая поющим, он пытался поспеть за процессией; огромная сума, висевшая у него на плече, ударялась то о хромую ногу, то о палку, на которую он опирался.

Перед корчмой, расположенной между деревней и лесом, стояло несколько груженных хворостом телег и толпились крестьяне с обнаженными головами. Они хмуро глядели на погребальное шествие. У порога сидел какой-то паренек и писал. Старик Гжесикевич, не вылезая из брички, что-то диктовал ему. Увидев Янку, он дружелюбно ей улыбнулся и, сняв шапку, поздоровался. За ним и крестьяне начали кланяться и шептаться. Янку немного смутили эти знаки почтения. Сверкоский бросил на нее грозно-насмешливый взгляд и опустил голову.

Проехали по длинной деревенской улице с выбеленными низкими хатами, на которых распластались соломенные замшелые крыши. Люди стояли у своих хат и крестились; собаки, подвывая, бежали за телегой; дети в серых рубашонках, босые, с красными конфедератками на головах, сидя на заборе, испуганными глазами провожали процессию.

В конце деревни, окруженной вековыми дубами, стоял костел; за ним на склоне песчаной горы раскинулось кладбище, простое сельское кладбище, обнесенное канавой и заросшее березами, акациями, вербами.

Неподалеку от деревянных ворот, втиснутых между двумя невысокими каменными столбами, стояла коляска, запряженная вороными лошадьми.

У ворот мужики взвалили гроб на плечи и понесли. Ксендз запел псалом.

— Витовский! — прошептала Залеская, увидев мужчину в коляске. Янка глянула на него с любопытством. Витовский повернул голову, и глаза их встретились. Волна горячей крови прилила к сердцу Янки; она поспешно направилась к могиле. Гроб уже поставили на землю и начали отпевание. Церемония вскоре кончилась; гроб на веревках опустили вниз, и на белую крышку посыпалась земля.

У Янки пробежала дрожь по телу — ей стало холодно. С ужасом следила она, как засыпают могилу. Рох, сжав губы, сморщившись, усердно работал лопатой; бабы затянули тоскливую, душераздирающую песню; Стась отвернулся и украдкой отер слезы, а Сверкоский, опершись о какой-то крест, расширенными глазами смотрел на свежую могилу; его трясло.

По кладбищу гулял ветер, заметая свежие, желтые могилы почерневшими листьями. Амис жалобно, прерывисто выл; стая ворон, каркая, опустилась на дубы у костела, их голоса слились с криками галок, круживших над остроконечной красной крышей колокольни; огромный крест на середине кладбища простирал черные руки; с креста глядели милосердные, всепрощающие очи Христа.

На горизонте, над окружавшими со всех сторон деревню лесами, в бледно-зеленых далях догорала заря, покрывая пурпуром часть неба; легкий туман поднимался из чащи, озаренной заревом заката, словно медно-красным отблеском костра.

Янка отделилась от своих и направилась в глубь кладбища, к склепу в форме пирамиды Цестия, видневшемуся из-за стройных, как кипарисы, стволов можжевельника. Двери склепа были приоткрыты; вблизи стоял одетый в черное лакей. Над дверьми виднелась золотая надпись: «Склеп семьи Витовских из Витова», а сбоку, на мраморной доске, — вереница имен, цифр: перечень жизней, давно ушедших в вечность.

Янка стала на колени и начала молиться. Имя Анна, вырезанное на самом конце доски, напомнило ей о матери, которой она лишилась еще в детстве и которую представляла себе очень смутно. Имя матери запечатлелось в душе Янки отдаленным звуком, случайно услышанным и никогда больше не повторявшимся.

Из часовни вышла молодая женщина в черном; лакей взял ее под руку и помог сойти вниз по ступеням. Янка поднялась и с удивлением поглядела на незнакомку: такого прекрасного, удивительно прекрасного лица она еще не видела. Это была блондинка с льняными волосами; приятный, почти девичий овал лица, римский нос и тонкие губы по правильности форм казались произведением искусства: большие, лучистые, как сапфир, глаза с продолговатыми веками и черными длинными ресницами ярко светились. Незнакомка шла медленно, осторожно и с пристальностью близорукого человека смотрела на Янку. Ее лицо ясностью, одухотворенностью и сосредоточенностью взгляда напоминало один из женских портретов Россетти.

Янку этот взгляд привел в восторг. Незнакомка уже прошла, а она все еще видела перед собой ее глаза.

— Это Витовская, сестра того господина, который сидит там в коляске, — раздался голос Залеской. Она искала Янку — все собирались уезжать.

— Как она прекрасна; и взгляд у нее странный, такой странный, что, кажется, так бы и стала перед ней на колени, а вот почему — не знаю.

У ворот кладбища им встретился Витовский; он взглянул на Янку и помог сестре сесть в коляску; Янке показалось, будто на ее лицо упала холодная тень.

— Такие красивые женщины не нужны на свете, — сказал Сверкоский, когда все уже сели в бричку.

Рох, старик Валек и остальные мужики обступили отъезжающих и принялись благодарить за честь, какую они оказали, участвуя в похоронах.

— Барышня, вы такая добрая, что и родная сестра не была бы лучше! Если б Ягна могла, сама отблагодарила бы вас за доброту, — говорил растроганный Рох.

— Что верно, то верно: уж непременно душа ее сейчас от радости трепещет, вон как те птицы! — добавил Валек, указав на галок, круживших над колокольней.

— Оставайтесь с богом, — попрощалась с ними взволнованная Янка.

— Господу богу отдаем усопшую и благодарим, — раздался хор голосов, и все склонили головы.

Янка уехала. Надвигался вечер. Толпа двинулась с кладбища. Рох шел впереди с Валеком, озабоченно почесывая в затылке; когда поравнялись с корчмой, он громко крикнул:

— Братцы христиане, люди добрые и все, кто из Буковца, зайдем-ка согреться малость водочкой!

— От доброго сердца просим чем бог послал, закусим и выпьем, — добавил Валек и первый направился в корчму.

Рох принес из телеги узелок с хлебом и сырами, а старуха Кракалина накрывала на стол. Она всегда верховодила на всех похоронах, свадьбах, крестинах, потому что умела спеть песню и набожную и веселую, знала, что делать во время каждого торжества и как приготовить сивуху с топленым салом.

Все уселись. Валек с бутылкой в руке торжественно начал, обратившись к присутствующим:

— Братцы христиане, родные поляки, за упокой души новопреставленной Ягны. — И он вылил в угол немного водки.

— Со святыми упокой, во веки веков. Аминь! — ответил хор голосов, и все склонили головы, люди били себя кулаками в грудь, глубоко вздыхали. Рох сидел понурый, точно живое изображение сиротской доли; он поднял голову, протер кулаком глаза и заголосил:

— Ой, нет моей Ягны, нет! Бедный я сирота, бедный! — Потом положил голову на стол и заплакал.

Бутылка пошла по кругу, и голоса зазвучали громче: люди сбрасывали с себя печаль, изливали свое горе.

У большого очага, где по старинному обычаю горели лучины, бросая кровавый блеск в темноту хаты, сидел старик нищий и плаксивым, дребезжащим голосом читал молитвы за упокой души умершей.

На прилавке, отгороженном деревянной решеткой, зажгли керосиновую лампу; из темноты выглянули огромные бочки с водкой, бутылки сладкой на полках и развешанные на гвоздях связки колбас.

— Пейте, братцы, пейте! — приглашал Валек каждого в отдельности и всех вместе, ломая на куски хлеб и макая его в соль, рассыпанную на столе; Кракалина подзадоривала баб, которые, стыдливо отворачиваясь и закрываясь передниками, потягивали сивуху. Все оживились.

— Выпей, Рох! Господь бог дал, господь бог и взял, что поделаешь, брат! Была у тебя баба, знали ее люди, а теперь покоится в земле — срок вышел.

— Пей, Рох! Как оно должно быть, так и есть.

— Пей, Рох! Горе — как мороз, только жаром прогонишь, — подбадривала Кракалина.

— Жаром, известное дело, жаром, — буркнул Рох, выпил, закусил и потянулся за новой стопкой. — Жаром, известное дело, жаром.

— Что поделаешь! Ни деньги, ни мольба не спасут от смерти, нет. Подкрадывается она, костлявая, как вор, и, как вор, уводит и скотину из хлева и грешную душу из тела человеческого. Налей-ка, Валек!

— Уводит! Известное дело, уводит! — плаксиво повторил Рох и выпил снова. Он вспомнил, как пятнадцать лет назад вор увел у него корову; Рох никак не мог этого забыть. — Увел, злодей! Замок был, и злая собака была, и мы с покойницей женой были в хате, а все ж таки увел, подлец, — жаловался он. — Триста злотых стоила, и все псу под хвост. Вот уж мы наохались, наплакались, набегались; покойная и молебен отслужила и в полицию ходила — ничего, как в воду канула. Вот Ягна лучше меня знает, — он оглянулся, словно пытаясь найти подтверждение у жены, но Ягны не было; и такая скорбь охватила его, что он принялся рвать на себе волосы, биться головой о стену и кричать о своем сиротстве, о корове, о трехстах злотых.

Валек оттянул Роха от стены, все его окружили и стали утешать кто как мог — обнимали, целовали.

— Не плачь, не ропщи, не сетуй, сирота Рох, — говорила Кракалина, — уж я тебе такую женку сосватаю, что и корова у тебя будет, и хорошая хата, и земля — вот порадуешься.

Она выпила вместе с ним и пошла с рюмкой к старику, который все громче и жалобнее бормотал молитвы.

— Выпей и ты, дедуся, да помолись за упокой души Ягны и всех, кто в чистилище.

— Благослови тебя бог, хозяюшка, налила бы еще одну, а то как собака озяб и молитвы во рту не удержать.

— На, выпей, душа грешная, выпей!

— Рох! Говорю тебе, не плачь, не сетуй — грех, — начал Валек, наливая при свете лучины новую рюмку. — Работящая была баба, умела, что и говорить, из гроша сделать два, а то и пять; а ежели иной раз и попотчует тебя палкой и побранит малость, так ведь на то она и баба, милый ты мой. Выпей и прости ей все обиды, уж теперь она на божьем суде, с ангелами; сидит небось важная, как знатная помещица, в золоте да серебре! Да пошлет господь бог ей царствие небесное и вечный покой. Выпей, старина!

— По-христиански ее похоронили, с достоинством. Хороший ты парень, Рох.

— По-христиански! — сонно повторил Рох и ухватился за стол — хмель ударил ему в голову, и корчма закачалась; он испугался, что свалится в камин.

— Слава Иисусу Христу! — произнес старик Гжесикевич, появившись из каморки за перегородкой, где он проверял счета с приказчиком, — корчма принадлежала ему; поблизости как раз в это время рубили его лес.

— Во веки веков! — ответили все хором и поклонились старику в ноги, а бабы поцеловали его засаленный рукав.

— Что, Рох, схоронил жену?

— Схоронил, вельможный пан Петр, — прошептал Рох и хотел поклониться Гжесикевичу в пояс, но тут же ухватился за край стола, чувствуя, что вот-вот свалится на пол.

— Каждому свой черед, на то воля божья, — торжественно произнес Валек.

— Что правда, то правда! Пейте водку, легче станет! Эй, мать, кварту водки! — крикнул Гжесикевич корчмарке и поглядел кругом, отыскивая себе место. Корчмарь принес ему из-за перегородки деревянное кресло с мягкой подушкой и поставил у камина. Гжесикевич вытянулся в кресле, ноги положил на связку дров, лежавших тут же у огня, и стал греться. Мужики сбились в кучу и робко выпили за его здоровье — он не возражал; его красное, апоплексическое лицо после нескольких рюмок посинело, глаза затуманились; но он уже вошел во вкус.

— Ну что притихли, будто воды в рот набрали? — крикнул Гжесикевич, видя, что мужики норовят спрятаться в темный угол корчмы.

— Ты, Петр, большой пан, помещик, вот народ и робеет малость. А то как же. Мы мужики, а ты вельможный пан — это вроде бы для компании не совсем подходит, — не без лукавства заметил Валек.

— Дурень! Выпьем со мной, Кракалина. Да что я не ваш, что ли? Вот ты, Франек, — обратился он к стоявшему в стороне мужику, — разве не заплатил мне неделю назад пятнадцать рублей штрафу за дуб, ха? Ишь какой ловкач сыскался — полюбуйтесь на него! Купил хворосту, а срубил дуб. И не сробел, а?

— Только чтоб сделать перемычку над дверью, — оправдывался как-то печально Франек и даже сплюнул: уж очень жаль было ему пятнадцати рублей.

— Ох ты, перемычку! А сам его на нижний венец пустил, да еще оправдывается! Сколько раз я твердил: не хватит зерна — приходи, дам, но леса не тронь, собачий сын! Надо дерево — заплати. А красть будешь — судом корову отниму, последний кожух с тебя стяну, а своего не отдам. Рубишь мой лес — все едино, что меня по башке топором бьешь. Понял? То-то! Мать, полквартысивухи для хлопцев!

Мужики выпили, но слова Гжесикевича охладили их веселье; стали расходиться по одному; у каждого на совести было что-нибудь, и не один сидел в кутузке и платил штрафы за лес: Гжесикевич никому не спускал. Лес был его больным местом, и хотя он охотно поил и угощал мужиков, они боялись его и ненавидели, даже угрожали переломать ему кости; он смеялся над этим — ездил всегда с револьвером и с дюжим батраком, который один мог справиться с десятерыми.

— Что, смылись? Ах, подлецы, — бормотал он сонно: ему было жарко, и водка ударила в голову. — Собачьи сыны! Да коли бы я вас не держал в ежовых рукавицах, я давно ходил бы дурак дураком и остался без порток… Ну что, Рох, схоронил жену? — спросил он дремавшего у стены Роха.

— Схоронил, вельможный пан Петр, схоронил, известное дело, схоронил.

— Пей водку, легче будет. Мать, налей!

— Схоронил! — продолжал Рох сонным голосом. — Хоть я и поденщик, а похороны справил знатные, как положено, по-христиански: и ксендз был, и хоругви были, и свечи были, и господа со станции были, и водка, и хлеб, и сыр, и все, все! Ох, бедный я сирота! Нет, Ягнушка, тебя, нет! — Рох тихо заплакал, качаясь из стороны в сторону.

— Барышня была?

— Была, вельможный пан Петр, была. Как солнышко, — и он указал на огонь в камине, — такая душа у нее добрая: у покойницы перед смертью была, доктора выписала, вина сладенького сама принесла.

— Пей водку, пей, старина, легче станет! — кричал обрадованный этими словами Гжесикевич.

Рох выпил, хотя ничего уже не соображал. Он, покачиваясь, стоял посреди корчмы и таращил помутившиеся глаза то на огонь, то на старика нищего, который растянулся у стены и спал, положив на сумку голову. Он хотел сказать что-то еще о Ягне, но заговорил о похоронах.

— Хоть я и поденщик, а похороны справил знатные: гроб был на целых пол-локтя длиннее, как для богатой барыни, на целых пол-локтя. Правду говорю, вельможный пан Петр. Оно, конечно, пол-локтя многовато, да пускай уж покойница чувствует себя свободно; всю жизнь бедствовала, пусть хоть теперь будет удобно, пусть!

— Схоронил, Рох, жену? — опять спросил Гжесикевич и опять задремал.

— Схоронил, вельможный пан Петр. «И сказал: господи, ты опора моя», — вдруг запел Рох стонущим голосом: ему показалось, что он идет за гробом и поддерживает его рукой; он вышел из корчмы и отправился на станцию той же дорогой, по которой шел несколько часов назад.

— Схоронил жену, Рох? Мать, налей-ка водки соседям, — пробормотал сквозь сон Гжесикевич, но тишина немного отрезвила его. Он посмотрел вокруг и крикнул:

— Валек, домой!

Батрак с помощью корчмаря втащил его в бричку, Гжесикевич, несмотря на то, что был совершенно пьян, держался на сиденье крепко и только на ухабах качался из стороны в сторону.

Они ехали по дороге, по которой шел Рох: было слышно, как тот жалобным, сонным голосом пел: «Большой булыжник не пнешь ногой…».

Гжесикевич проехал мимо — он спал и ничего не видел.

Рох качался, стукался о придорожные деревья, но шел все быстрее: в сонном отуманенном мозгу жила еще мысль, что он должен вернуться на службу; шапку он все еще держал в руке, по временам останавливался, спотыкался о камни и выбоины, падал, поднимался и снова шел.

Бледный месяц сиял над лесом, освещая лучами узкую просеку, по которой шла дорога, поблескивал зеленоватыми искрами на желтых листьях берез и разливал по лесу глубокую сонную тишину; ни ветер, ни птицы, ни шелест деревьев не нарушали величественного молчания; только Рох бормотал.

— А ведь правда, теперь она радуется и, как вельможная пани, сидит себе среди ангелов в золоте и серебре, — повторял он задумчиво слова Валека. — Пан Петр, да воздаст тебе бог… да воздаст тебе… — Рох нагнулся, словно хотел обнять чьи-то ноги. — Знатные похороны! Гроб на пол-локтя длиннее… двадцать четыре злотых, и еще два злотых, и двадцать грошей, и четыре хлеба, и шесть сыров, и три кварты водки!.. Знатные похороны, — твердил он беспрестанно, а потом вышел на станцию, свалился на вокзале в коридоре, приткнулся к стене и заснул.

X

— Пан Сверкоский, пошлите своего рассыльного с письмом к Осецкой, письмо срочное, а мой Рох после вчерашних похорон еще не протрезвился.

— Сам занесу, мы с Бабинским будем там вечером. Станислав, ты скоро?

— Дежурство до шести. Освобожусь через час. Зайди за мной на квартиру.

Сверкоский отправился домой, бросился на кровать в своей пустой комнате и крикнул:

— Франек!

В комнату вошел мальчик, исполнявший в его доме обязанности слуги, повара, прачки и кучера.

— Чаю! Сними с меня сапоги и приготовь визитный костюм.

«Сегодня надо основательно все продумать и решить: Зося или Орловская? — принялся размышлять Сверкоский. — Осецкая говорит, что в день свадьбы даст три тысячи! Три тысячи! Маловато! Подсчитаем, — он вынул записную книжку, карандаш и принялся считать. — Да, маловато, — и Сверкоский с пренебрежением сплюнул. — Ничего не выйдет с Зосей… Нищенство! Эй, Гипчо, нравится она тебе, а? Хи-хи-хи! — И он тихо и зло засмеялся своему глупому вопросу; Сверкоский терпеть не мог женщин, считая их синонимом расточительности и слабости. — А Орловская? Богатая, говорят, тридцать тысяч! Превосходная цифра!» — Он несколько раз подряд написал это число, полюбовался рядами нулей, с наслаждением перечеркнул их.

«А как быть с этим идиотом? — подумал он об Орловском. — Впрочем, скоро либо сдохнет, либо спятит. Помехой может стать только тот хам! — И Сверкоский с ненавистью плюнул в воображаемое лицо Гжесикевича. — Будешь, Гипчо, всю жизнь батраком: хамы отнимут у тебя твои тысячи! — Он вскочил с кровати, уселся у окна, выпил чаю и задумался. — С этого дня атака на Орловскую! Буду строить чувствительные мины — хи-хи-хи!» Он посмотрелся в зеркало, пригладил волосы и так долго и громко хохотал, что даже Амис стал лаять и прыгать, желая вскочить ему на грудь; тогда он пнул собаку, та, завыв от боли, забилась под кровать. Тут он успокоился и торопливо переоделся.

«Строительный камень в ходу, куш оттяпаю немалый! Надо сорвать и главный выигрыш — женюсь на Орловской. Общая сумма составит… — Сверкоский опять начал считать, полюбовался числом, радостно потер руки. — Прекрасный номер, Гипчо! Поставь на него. Да, он может выиграть». Записал число в книжку и пошел к Стасю, в маленький домик при станции.

— Наряжаешься, как девица. Ну, пошли!

— Не как девица, а как к девице. Успеем. Одеваться надо обдуманно, со вкусом.

Стась не спеша снял подбитый ватой халат, умылся, вытерся, надушился и, прежде чем одеться, внимательно осмотрел каждую деталь гардероба. Зеркало он установил так, чтобы иметь возможность видеть себя со всех сторон; примерил с дюжину тщательно уложенных в коробку галстуков, испробовал воротнички разных фасонов, несколько пар ботинок, пока наконец не кончил одеваться.

— Может, чайку с ромом? — предложил он, смочив духами брови и волосы.

— Опоздаем, придем к десяти.

— Времени достаточно, напьемся чаю. Мама говорит, что, прежде чем выходить на холод, следует выпить горячего чаю: это согревает желудок и предохраняет от простуды. А не надеть ли мне визитку вместо сюртука, а? — спросил он, смотрясь в зеркало.

— Не знал, черт побери, что в этом есть какая-то разница.

— Ха-ха! Не знал, забавно! Пожалуй, пойду в сюртуке: визит вечерний, в сюртуке приличнее. А вот какого цвета надеть перчатки?

И он достал целую коробку перчаток, перерыл их, пересмотрел и ни на чем не мог остановиться.

— Амис, пойдем без него, мне надо вернуться пораньше, а то не высплюсь.

— Заканчиваю. Ты утром едешь куда-нибудь? — спросил Стась, надевая светло-серые перчатки.

— Еду в Кроснову, буду уговаривать мужиков возить булыжник.

— Дело двинулось? — Стась переменил серые перчатки на желтые.

— Пускай собаки занимаются такими делами, а не люди.

— Орловский говорит — дело стоящее.

— Идиот! Что он понимает? Думает о заработке, а не видит расходов.

— Он сказал, что если бы не дочь — она его отговорила, — он сам взялся бы за эту поставку.

— Как бы не так, фигу с маслом! — проворчал Сверкоский. — А что смыслит в делах эта гусыня?

— Орловская — гусыня? Сверкоский, как можно так отзываться о панне Янине! — сказал Стась серьезно и переменил желтые перчатки на красные. — Эти слова совсем к ней не подходят: она умная и красивая женщина.

У Сверкоского перекосилось лицо, и он с усмешкой уставился на Стася.

— Умные, добрые, прекрасные, ангелы, идеалы и так далее! Амис, песик, ты лучше и умнее всех девиц на свете! — И Сверкоский принялся гладить собаку.

Стась вскипел, но промолчал. Подобрав перчатки, он запер шкафы, сундуки, чемоданы, задвинул ящики, попрятал и поукладывал все на свое место, и только тогда они вышли.

— Гжегож, — обратился он к железнодорожному сторожу, стоявшему перед домом, — скажи жене, чтобы к моему возвращению приготовила теплой воды.

— На что тебе теплая вода?

— Всегда перед сном обтираюсь водой с камфарой или делаю легкий массаж — очень полезно.

— А не прикажешь ли согреть тебе кровать и туфли?

— Довольно, пошли! — поторопил приятеля Стась. Он всегда долго колебался, раздумывал, готовился, но, взявшись за что-нибудь, спешил довести дело до конца.

Дорогой Стась молчал и, покручивая усы, мысленно составлял свое завтрашнее послание к матери.

— Нравится тебе панна Янина? — спросил его Сверкоский.

— Очень, но, видишь ли, я не понимаю, как могла девушка нашего круга поступить в театр. А ведь Гжесикевич собирался на ней жениться; отец у него богатый — ничего не понимаю.

— Она ненормальная, как и ее папаша.

— Дядя Фелюсь говорил то же самое; впрочем, Гжесикевичи тоже не ахти что, так, простонародье!

— Хамы, настоящие хамы, выскочки, голодранцы — вот они кто, пан Бабинский.

Приятели молча дошли до «Укромного уголка»; Стася поразил резкий, озлобленный тон Сверкоского.

В передней Стась снял пальто, одернул сюртук, посмотрелся в зеркало, причесал волосы, застегнул перчатки, слегка склонил голову, чтобы проверить — изящен ли его поклон, и только тогда они вошли в столовую.

Осецкая, Зося и еще какая-то девушка сидели за чаем. Сверкоский поздоровался и сел, Стась только раскланялся издали, не решаясь сделать и шагу. Осецкая подвела его к незнакомке и представила:

— Пан Бабинский, моя племянница. Зося, налей гостям чаю. Вы хорошо сделали, что навестили нас, бедных отшельниц: будет веселее, вечера теперь такие длинные, кажется, нет им конца. Как здоровье, пан Станислав?

— Благодарю, сударыня, сегодня совсем здоров.

Он вскочил, чтобы взять у Зоси чашку, руки их встретились, оба покраснели.

Стась сидел, пил чай и с восхищением наблюдал, как Зося бесшумно и грациозно скользит по комнате. Сверкоский подсел к Осецкой, которая, прочитав принесенное им письмо, сама подвинулась к нему поближе и с таинственным видом принялась с ним шептаться.

— Может быть, вы сыграете в шашки? — обратилась она к Стасю и Зосе.

— Вы у нас только пятый раз, не правда ли? — вполголоса спросила Зося, положив шашечную доску на маленький столик.

— Да, но сколько раз порывался приехать к вам! — И Стась покраснел до корней волос.

— Почему же вы не приезжали? — расставляя шашки, отозвалась Зося.

— Боялся быть навязчивым, кроме того…

— Вы — навязчивым? Пан Станислав! Тетя так часто о вас вспоминала. — И Зося опустила глаза.

— Право же я не заслужил этого. Ваш ход?

— Надо заслужить. Нет, начинаете вы, — торопливо произнесла Зося, поднимая на него голубые глаза; у нее было хорошенькое личико с тонкими упрямыми губами. Цветной передник ловко схватывал стройную, гибкую талию.

— А вы поможете мне заслужить? — спросил Стась, робко взглядывая на Зосю.

— Забираю у вас сразу две шашки; ах, какой вы невнимательный, какой невнимательный! Я нарочно подставила и поймала вас.

— Если вы так коварны, я стану остерегаться вас и буду настороже.

— Не убережетесь! Вот опять: могли бить и не били! Беру фук! — Обрадованная Зося засмеялась, но смеялась она тихо, чтоб Осецкая не обратила на них внимания.

— Чувствую, что проиграю!

— Надо защищаться.

— Но я не вижу выхода.

— Надо не поддаваться, стоять за себя и бороться до конца!

— Зося! Налей мне чаю! — загремела Осецкая, ударив кулаком по столу.

— Играем дальше, ваш ход, — сказала Зося, вернувшись.

— Ваша кузина больна, не правда ли? — спросил Стась, поглядывая с состраданием на бледное, болезненное лицо Толи, задремавшей на стуле.

— Она очень несчастна, очень! — прошептала Зося, склонив голову над шашками, чтобы скрыть слезы; она коснулась при этом волосами лба Стася. Он вздрогнул и отодвинулся, смущенный. Играли молча. Амис сидел около них, посматривая своими умными глазками на Зосю, которая все время его гладила и бросала ему сухарики.

Монотонно тикали часы; в окно ударял ветер; время от времени из хлевов доносился рев скотины, пронзительно скрипели колодезные журавли. В доме царила сонная, тоскливая тишина.

Осецкая, повернувшись боком к лампе, облокотилась на стол так, что тот затрещал. Наклонившись над согнувшимся вдвое Сверкоским, у которого как-то странно поблескивали желтые глаза, она говорила не переставая, вспоминала покойного мужа, несколько раз собиралась достать платок, чтобы вытереть глаза, но забывала сделать это и продолжала болтать без умолку.

— Будете в воскресенье у пани Залеской? — спросил Стась у Зоси.

— Тетя говорила, что мы поедем играть в преферанс, да, да, припоминаю, говорила.

— А мне можно прийти? Ага, наконец-то заберу у вас три шашки одним ходом… Можно мне прийти в воскресенье к пани Залеской? — спросил Стась умоляющим тоном.

— Разве я могу вам разрешить или не разрешить? Вы бываете там каждый день, только к нам приходите раз в месяц, — сказала она как бы с упреком.

— А вы позволите мне приходить сюда ежедневно?

Зося покраснела, прищурилась, пытаясь скрыть радость, и, подняв шашку, сказала:

— А вы действительно хотели бы?

— Очень! Очень! — повторил Стась, потянувшись к ее руке.

— И сделаете все, что я попрошу?

— Все, только с условием, что и вы сделаете то, о чем я попрошу вас.

— Хорошо!

— Дайте мне вашу ручку.

Зося робко протянула ему руку. Стась нежно взял ее и горячо поцеловал.

— Пан Стах! Я рассержусь, нельзя так! — воскликнула Зося строгим голосом и кокетливо поджала губы.

Стась опустил ее руку, обескураженный: ему показалось, что он зашел слишком далеко.

— Простите меня; клянусь вам, это больше никогда не повторится, — промямлил он покорно, глубоко огорченный тем, что Зося, гневно нахмурив брови, отодвинулась от него.

— Никогда?! — произнесла она протяжно и удивленно.

— Даю слово, никогда, — повторил Стась серьезно. Он застегнул две отстегнувшиеся пуговицы сюртука, подкрутил усики и выпрямился на стуле. И тут он вдруг почувствовал, что у него где-то оборвалась пуговица; Стась покраснел, боясь пошевельнуться. Зосю удивила и огорчила его наивность; она стала играть небрежно, переставляла шашки кое-как, позволяя ему выигрывать; Стась, впрочем, тоже был рассеян — его беспокоила оторвавшаяся пуговица.

Они кончили партию. Зося отодвинула столик, убрала после ужина посуду, взяла свою неизменную канву с цветами и начала вышивать. Она даже не взглянула на Стася. Он сидел прямо, думая с отчаянием о том, что обидел ее. Беспокоила его и оторванная пуговица. Он все больше робел и не знал, как возобновить прерванный разговор. Он немного подвинулся к Зосе, расстегнул сюртук, наклонился к ней, но так и не решался заговорить и только умоляюще посматривал на ее лицо, склоненное над канвой.

Зося притворялась, будто ничего не замечает, и только злорадно улыбалась. В таком молчании просидели они довольно долго; наконец Стась, совершенно отчаявшись завязать разговор и чувствуя, что подтяжки все глубже врезаются в плечи, поднялся и начал прощаться. Встал и Сверкоский. Он обменялся с Осецкой какими-то таинственными фразами и вышел вместе со Стасем.

Шли молча. Стась чувствовал себя очарованным не столько Зосей, которая ему очень понравилась, сколько своим сегодняшним признанием и смелостью. Он расстегнул пальто — ему было жарко. Гордо подняв голову, он самодовольно улыбнулся и бросил веселый взгляд на мигающие на переездах железной дороги редкие огоньки.

«Чудесная девушка; непременно напишу маме. А какая, должно быть, добрая! «Пан Стах!», «Пан Стах!» — повторял он с упоением и так размечтался, что даже не мог вспомнить — попрощался ли он при расставании со Сверкоским, который всю дорогу молчал, размышляя над сказанными ему под большим секретом словами Осецкой.

На станции было пусто; в окнах Орловских светился огонек лампы, а из-за лиловых штор будуара Залеской неслись звуки фортепьяно.

Сверкоский, придя домой, разбудил Франека, велел ему приготовить чаю и, не переодеваясь, пошел в гостиную. Он зажег свечи, зажег большую лампу, стоявшую в углу на тумбе под красным, как кровь, абажуром, сел в бархатное изящное кресло, наслаждаясь окружающей его обстановкой. Франек вскоре поставил перед ним чай на небольшом золоченом столике. Из искусно скрытого в письменном столе тайника Сверкоский достал толстую сигару, закурил, пуская кольца ароматного дыма. Затем он стал пить чай. Пил он с наслаждением, мечтая о будущем.

— Гипчо! Женишься на Орловской! Да, непременно. — Какая-то злая улыбка исказила его треугольное лицо, так что из-под усов блеснули длинные белые зубы. — Прекрасная партия! Хи-хи-хи!.. Милая бабочка, хорошенькая, невинненькая! Хи-хи-хи! — вылетало из его горла индюшачье бульканье, и лицо сияло диким, чисто животным удовольствием. — Будешь большим паном, умей только ждать, — говорил он, сжимая свои длинные, как у шимпанзе, руки. — Женишься, оставишь службу, выиграешь в лотерее, и будут у тебя миллионы, миллионы, миллионы! — шептал он с упоением, тяжело вытягиваясь в предвкушении соблазнительных наслаждений. — Только осторожно! — предостерег он сам себя. — Значит, у нее были любовники? Откуда Осецкая пронюхала? Вот утешится Гжесик, когда узнает об этом! Хам негодный, подлюга, так тебе и надо! — со смехом твердил Сверкоский, шагая по комнате. В его треугольном темном лице с горящими желтыми глазами было что-то волчье; он уже бегал по комнате, совсем как волк, с вытянутой шеей и выгнутой спиной, то подскакивал, то садился на кресла и стулья и, поглаживая их бархатные и шелковые спинки, твердил: — Твое, Гипчо! Твое!

Амис, сидя у дверей, беспокойно посматривал на хозяина.

— Амис, подойди, сынок! — Собака бросилась к нему. — Спокойно, спокойно, мой славный, добрый песик! — Он гладил пса, а тот лизал ему руки и лицо. Вдруг Сверкоский достал из кармана ремень и изо всей силы хлестнул собаку по спине. Амис свернулся в клубок и притих на ковре. — То-то, сынок, без фамильярностей.

XI

Утром, часов около одиннадцати, закончив дела с поставкой камня, Сверкоский пришел на станцию. Стась был уже на службе, из угла в угол по комнате слонялся с кислой миной Залеский. Он поминутно выглядывал в окно и решительно не знал, куда деть себя от скуки; наконец не выдержал, вышел на платформу и начал тренировку на велосипеде. Сверкоский, согнувшись вдвое, сидел неподвижно на диване, только взгляд его беспокойно бегал по полу, а Стась, в перерывах между телеграммами, писал письмо:

«Дорогая мамуся! Корзинку получил, благодарю от всего сердца. Телятина превосходная. Из остатков велел жене сторожа приготовить рагу с белой подливкой и кашей. Вчера со Сверкоским нанес визит пани Осецкой. Панна Зося была очаровательна и так мило приняла меня, что я с сожалением уходил домой; но надо было возвращаться: Сверкоский хотел пораньше лечь спать, чтобы утром отправить строительный камень.

Мы играли в шашки и пили чай. К чаю подали пирожные и сыр, но я боялся есть: сыр на ночь для пищеварения тяжел. Была там племянница Осецкой, Толя, очень больная. Если бы ты, мамуся, знала, какая эта Зося красивая и добрая! Буду ходить туда почаще, а то мне надоело уже смотреть, как Залеская закатывает глаза. Орловские принимают только Гжесикевича — знаешь, того богача-хама, я писал тебе о нем; он женится на панне Орловской. Может, мамуся, купишь мне новые подтяжки, только шелковые, мягкие; мои так впились вчера в плечи, что оставили красные полосы, пришлось растирать спиртом. Весь вечер я провел очень приятно, но под самый конец поцеловал руку панне Зосе, и она рассердилась, да еще оторвалась у подтяжек пуговица, поэтому я чувствовал себя немного неловко. В воскресенье увижу панну Зосю снова, тогда напишу тебе, мамочка, гораздо подробнее. Целую ручки».

Он поспешно запечатал письмо. Прошел Орловский, сердитый, мрачный. Он хлопнул дверью и молча принялся расхаживать большими шагами по кабинету.

— Может, у вас, пан начальник, много работы, могу помочь! — предложил Сверкоский, войдя к Орловскому. Тот остановился, грозно сверкнул глазами и резко ответил:

— Не нужны мне помощники! Нас двое, и, честное слово, мы управимся сами. За что же нам тогда платит дирекция?

Сверкоский пожал плечами и вышел.

Орловский запер за ним двери, написал рапорты, привел в порядок кассу, проверил счета и, окончив свою ежедневную работу, приготовил к отправке деньги и бумаги, принялся распечатывать и читать письма. Просмотрев все, что было адресовано на его имя, он написал в углу красным карандашом: «К сведению пану экспедитору».

— Рох, отнеси это в экспедицию. — Рох взял бумаги и преспокойно переложил на другой стол. — А это письмо отнеси барышне.

Орловский снял фуражку с красным верхом, надел экспедиторскую, с красным кантом, потер руки и, сгорбившись, пересел за другой стол. Он внимательно перечитал то, что написал минуту назад.

— Слушаю, пан начальник, будет исполнено! — сказал он, вскакивая со стула, и склонил почтительно голову, словно выслушивал приказание начальника.

— Вот, внесу только в ведомость и открою кассу: скоро подойдет пассажирский.

После этого он открыл оконце и подготовил компостер. По комнате он ходил на цыпочках, стараясь не производить ни малейшего шума. Несколько раз со странной покорностью он поглядывал на свой письменный стол; в этот момент ему приходило в голову, что на него несправедливо наложили трехрублевый штраф, и тогда он тихо вздыхал. Как только подошел поезд, Орловский запер кассу, сменил фуражку, натянул перчатки и, выпрямившись, словно главнокомандующий на смотру, принялся расхаживать по платформе.

Янка, получив письмо, удивилась: она не представляла себе, кто мог писать ей. Разорвала конверт и взглянула на подпись: Глоговский. А! Глоговский! Она обрадовалась. Письмо было короткое:

«Панна Янина! Припоминаете ли вы мою особу?»

Янка улыбнулась: в памяти всплыло его лицо с неправильными чертами, серые глаза и растрепанная шевелюра.

«Несколько дней тому назад я удрал с последнего места службы и случайно, а может, потому, что сам того хотел, устроился работать у одной с весьма дурной славой литераторши. Знаменитость эта живет в трех милях от Буковца. Моя обязанность — набивать мудростью головы ее живых творений. В воскресенье приеду в Буковец, не думая о том, примете вы меня хорошо, или с собаками, но я должен увидеть вас. Помните, что нас связывает клятва дружбы. Интересуют меня ваша местность и вы. Кончаю писать, но обещаю многое рассказать лично. Целую ваши ручки. Приеду в семь часов вечера; так мне поведало железнодорожное расписание.

Ваш Глоговский».

Янка несколько раз подряд перечитала это коротенькое письмо. Оно влило в нее какую-то особенную силу, пронзившую ее до дрожи.

— Глоговский, — повторила Янка громко, чтобы убедиться, что это правда, что она не спит, не грезит наяву в своей покорности судьбе. — Глоговский! — В ней вдруг проснулась прежняя Янка — гордая, непримиримая, презирающая серость провинциального быта, ищущая новых взлетов.

Воспоминания о театре овладели ею: они вышли из темных закоулков сознания, где, притаившись, ждали подходящей минуты, окружив ее пестрым, искрящимся роем; в голове был такой сумбур, что Янке понадобилось постоять у открытой форточки, чтобы немного прийти в себя. Она смотрела некоторое время на прогуливающегося по платформе отца, на поезд; потом торопливо отошла от окна. Какое ей до всего этого дело! Она задыхалась в одиночестве. Одевшись и ничего не сказав Яновой, Янка отправилась в лес.

— Глоговский! — твердила она; этот звук заключал теперь в себе целый мир. Она смотрела на лес, а мысли ее были там, в том недавнем прошлом, которое отошло в область воспоминаний. Она видела сцену, прежних товарищей, спектакли, публику, переживала вновь происшествия, нанизанные на цепь времени. — Я спала! Я спала! — повторяла она, удивленно глядя на лес. — Что я делаю здесь? Зачем я здесь? — Три недели в Буковце — это сон; да, теперь она проснулась, ее разбудило дружеское письмо. Мысли ее неслись в широкий мир, как листья буков, которые, подобно сгусткам крови, падали на тропинки, цепляясь за иглы боярышника, колыхались на обнаженных ветвях ольх; как облака, сбитые в нестройную громаду, как летящая в беспорядке стая серых гусей, мчались они вдаль, подгоняемые вихрем.

Гордым взглядом властительницы окинула она лес, который таинственно шумел кругом и величественно потрясал кронами, словно мерился силами с вихрем, свистевшим в ветвях, бившим в верхушки деревьев, врывающимся в чащу. Только теперь она не замечала леса, не сливалась с ним душой, не жила его жизнью, не блуждала без цели среди огромных деревьев, окружавших ее грозной, угрюмой громадой; она пришла к нему, потому что искала уединения, душевной разрядки. В ее глазах горел огонь, в мозгу бушевала буря, ей хотелось насладиться этим состоянием и избавиться от внезапного прилива энергии. У нее не было еще никакого плана, не сформировалось никакого представления о будущем, ей хватало одной мечты, ощущения, что она живет, что она чувствует себя так, как прежде, и что она снова готова к борьбе, к завоеванию мира. Она просто радовалась мысли, что существует.

— Добрый день!

Янка вздрогнула и очнулась. Перед ней, держа за уздечку лошадь, стоял Гжесикевич; он дружелюбно протянул ей руку и улыбнулся, счастливый неожиданной встречей, а Янку охватила странная боль, сожаление и грусть. В ее грезы вдруг ворвался — Гжесикевич и развеял иллюзии. Она почувствовала к нему глубокую неприязнь, но быстро овладела собой и принужденно улыбнулась.

— Вы направляетесь к нам?

— Да. Я приехал немного раньше, и вот счастливый случай позволил встретить вас.

— Я вышла пройтись. — Она ждала; может быть, он будет настолько деликатен, что извинится и уйдет, но Анджей и не думал уходить.

— Мама собирается к вам в воскресенье.

— О, пожалуйста, мы с отцом будем очень рады, — ответила Янка холодно.

— Вы еще никуда не выезжали?

— Нет, быть может, в воскресенье первый раз выберусь в костел. Хочется повидать людей. Я чувствую себя уже совсем здоровой.

— Вы выглядите великолепно, — произнес он с восторгом.

Гжесикевич показался ей глупым со своим банальным комплиментом, и она строго посмотрела на него.

— Мы очень быстро идем, вы не устанете?

— Нет, я люблю ходить быстро.

— В воскресенье я пришлю вам своих лошадей, согласны?

— Спасибо, отец уже нанял лошадей в Зеленцах. — Она с удовольствием отметила про себя, что отказ огорчил его.

— Вы навестите маму?

— Возможно, — произнесла Янка, отводя голову в сторону; Анджей понял, что нагнулся к ней чересчур близко, и отодвинулся смущенный; ее взгляд обжег его, в замешательстве он стал покручивать ус.

Вместе с Анджеем Янка вернулась домой. Орловский пришел со службы. Она оставила с ним Анджея, а сама пошла в гостиную и в первый раз после болезни сыграла бешено-бравурный марш.

Гжесикевич в открытую дверь смотрел на нее и не узнавал. Вчера она была такой доброй, тихой, приветливой, а сегодня? «Что произошло?» — с беспокойством спрашивал он себя. Янка перестала играть и приняла участие в разговоре, но в тоне ее сквозили надменность и холодность.

— А знаете, я на кладбище встретила Витовского.

— Отец говорил мне, что вы были на похоронах. Ну, и как вам понравился Витовский?

— Так себе, но Витовская прелестна.

— Такая же психопатка, как и ее брат.

— Почему? — спросила Янка сухо: ее покоробил насмешливый тон, которым Анджей заговорил о Витовских.

— Во-первых, ей кажется, что она слепнет.

— Видимо, она уверена, если утверждает это, а впрочем, всякая мнительность — мученичество.

— О нет. Все от безделья. Она богата, к труду не приучена, вот и выдумывает разные разности. Одним словом, все у нее перевернулось в голове.

— Разве ее фантазии кому-нибудь мешают, приносят вред? — спросила Янка резко. — И что вы понимаете под выражением «перевернулось в голове?» — добавила она, покраснев от негодования.

— Могла выйти замуж и не хочет; половину своей виллы превратила в монастырь и, как монахиня, проводит целые дни в молитве. Основала общество по охране животных. Хорош зверинец, ничего не скажешь! — И Анджей рассмеялся.

— Это, пожалуй, ее слабости, но что вы хотели сказать словами «перевернулось в голове»?

— В двух словах не объяснишь. Я привел один пример, приведу другой. Вот, к примеру, пани Стабровская, местная писательница. Вместо того чтобы заниматься хозяйством, мужем, детьми, забавляется сочинением глупых стишков и еще более — глупых статеек, имеющих целью переделать весь мир. Ну, разве у нее в голове не «перевернулось»?

«Кретин!» — подумала Янка. У нее отпала охота спрашивать и спорить, да и тема начала надоедать; ей хотелось сказать ему только, что он глупец.

— Стабровская из Бонар? — спросил Орловский.

— Да, прекрасное имение. Но все разваливается, хозяйство ведется почти по-литераторски: каждый год применяется новая система. А как она живет с мужем!

Янка вышла, а Анджей придвинулся к Орловскому и начал тихо пересказывать скандальные слухи о жизни Стабровских, ходившие по окрестности.

«Тот, кто перерастет вас на одну пядь, — это люди, у которых «все перевернулось в голове»; сами вы глупцы и идиоты. Вы ненавидите тех, кто не довольствуется будничной жизнью и сплетнями, скоты вы, и больше никто», — думала Янка после отъезда Гжесикевича; а он уезжал грустный и взглядом молил о сострадании — Янка церемонно попрощалась с ним.

После его ухода Залеская прислала письмо в лиловом конверте с запахом гелиотропа и вскоре прибежала сама, бросилась Янке на шею и осыпала ее градом поцелуев. Янка удивилась, не понимая причины внезапной нежности.

— Ох, право же, как великолепно сыграли вы этот марш. Я читала книгу и вдруг слышу — фортепьяно. Я вышла на кухню, думала, вы играете, как все барышни, — так себе, по-домашнему, но послушала и поразилась. Да у вас талант! Какая сила удара, сколько экспрессии! Я едва дождалась ухода вашего жениха.

— Пан Гжесикевич мне не жених, — ответила Янка, неприятно задетая этим словом.

— Не сердитесь, я сказала только то, о чем говорят все в округе. Да и я не очень этому верила, вы сказали бы мне об этом. Мне надо идти — дети купаются, служанка уехала за покупками, но я очень прошу вас, моя милая панна Янина, сыграйте что-нибудь, очень прошу. Так, значит, вы не невеста? Сыграете? Хорошо?

Янка уступила просьбам и стала играть. Залеская тихо ходила по комнате, останавливалась, топала ногой, если ей казалось, что мажорные ноты звучат недостаточно мощно, и, отбивая рукой такт, кричала: «Forte, forte!»,^[7] затем перебирала пальцами по воздуху, словно по клавишам, садилась вдруг в кресло, но, не в силах выдержать, в волнении вскакивала и опять прерывала игру Янки новыми излияниями:

— О, у вас талант и огромное чувство! Вы вносите в исполнение много своего, но вам не хватает школы и техники, вы руководствуетесь интуицией. О боже, бегу: дети там купаются! А вот одна фраза восхитительна, — она ударила по клавишам и повторила ее несколько раз подряд, — восхитительна!

— Не хвалите меня, не надо: я сама знаю, что таланта у меня нет, и играю только то, что чувствую.

— Если бы вы пожелали учиться, то, при ваших данных, свободном времени и средствах, вы пошли бы далеко.

— Например? — спросила спокойно Янка.

— Выступали бы в эстрадных концертах, добились бы известности, славы! — ответила восторженно Залеская.

— Знаю я эту страсть и эти мечты, они горели и во мне, да погасли.

— Вы не стремитесь вернуться на сцену?

— Нет, воспоминаний о театре хватит мне на всю жизнь.

— Как, вы отрекаетесь от мысли об искусстве? Не жаждете славы, аплодисментов, этого божественного упоения искусством, этой нервной дрожи перед выступлением, этой страсти, этой… — высокопарно восклицала Залеская.

— Нет, ничего этого я уже не желаю, — ответила грустно Янка, почувствовав в сердце какую-то пустоту, отсутствие воли к жизни.

— Ах, если бы вы знали! Экзамены — только преддверие, но вот после окончания консерватории, когда меня пригласили принять участие в концерте, сколько пережила я счастливых минут! Я окончила консерваторию с золотой медалью — хотите, покажу вам эту медаль? Панна Янина! Я никогда не забуду того концерта. Я играла мазурки Шопена, вот эти, — она взяла первые такты, — нет, нет, этого я никогда не забуду. Я умирала от блаженства. Мне поднесли венок и букет цветов! Вы ничего не слышите? Кажется, Хеля кричит!.. А критика? Я покажу вам, что писали о моей игре! Ну, и чем все кончилось? Меня заставили выйти замуж: не было средств продолжать учение, а мне не хватало только техники. Теперь она у меня есть, я добилась шестилетним трудом, жду лишь случая… — Она неожиданно смолкла и улыбнулась не то прошлому, не то будущему. Она забыла о детях, муже, даже не вспомнила о кузене, охваченная порывом восторга. Глаза ее наполнились слезами, волосы растрепались, краска с подведенных ресниц потекла по лицу, но она ни о чем не помнила, мечтая вслух о триумфах и славе. Исчезла детская веселость, глаза горели, душа ликовала. Она говорила вдохновенно, словно перед ней стояли толпы слушателей, улыбалась в полузабытьи, упоенная музыкой, оглушенная аплодисментами, охваченная дрожью экстаза.

Янка смотрела на нее и слушала, но холод и пустота, которые она ощущала в своем сердце, мешали ей сочувствовать восторгам Залеской. Она с трудом сдерживала улыбку сострадания: Залеская показалась ей смешной. Янке захотелось оборвать ее каким-нибудь грубым замечанием, но она не решилась и продолжала с раздражением слушать ее бесконечные излияния.

Вошла Янова и угрюмо буркнула:

— Послушайте, пани, там дети кричат!

Залеская оцепенела посреди комнаты, побледнела, бессмысленным взглядом посмотрела вокруг, затем опустила голову, пролепетала что-то бессвязное, засуетилась, словно лишилась рассудка, не зная, что с собой делать; вдруг слезы ручьями хлынули по ее щекам, и, закрыв лицо руками, она выбежала из комнаты.

Несколько минут спустя Залеская прислала Роха с обычным письмецом в лиловом конверте и просила одолжить ей полоску чистого полотна для перевязок и немного дягилевой мази. Янка послала то и другое и сейчас же сама пошла навестить ее, но у дверей услышала брань Залеского:

— Черт возьми! Шляешься по соседям, оставляешь детей одних в ванне — могли захлебнуться, как щенята, а сама лясы точишь с этой комедианткой! Хватит! Человеку ни поспать, ни поесть! Обед никогда вовремя не готов, и я должен еще смотреть за детьми, потому что супруге угодно делать визиты и оставлять все на волю божью.

— Мой дорогой, мой единственный Генричек, я выбежала лишь на одну секундочку — у меня было срочное дело.

— Надо сидеть с детьми и смотреть за домом! Все идет вверх дном. Нужно было принести тысяч двадцать приданого, тогда могла бы делать что угодно, было бы кому заменить тебя и было бы за что!

Янка пошла обратно, она не в силах была больше слушать; ей вполне хватило этих отголосков семейного счастья. Она заперла даже дверь в гостиную, потому что через тонкие стены доносился голос Генрика, звон битой посуды и плаксивый, умоляющий голос Залеской.

Целых три дня, до воскресенья, Янка не видела Залескую; та прислала ей лишь несколько благоухающих писем, справляясь о здоровье, а в приписках намеками жаловалась на судьбу. Вечером она играла на рояле часа на два дольше обычного.

«В воскресенье приедет Глоговский!» — беспрестанно твердила про себя Янка.

XII

Наконец наступило с таким нетерпением ожидаемое воскресенье. Визит Глоговского волновал Янку: ей казалось, что с его приездом должно измениться ее положение, что он привезет с собой что-то такое, о чем она мечтала, какое-то недостижимое благо, которого Янка лихорадочно ждала с того момента, как прочитала письмо. Глоговский разрастался в той огромной пустоте, в которой она жила; он представлялся ей идеальным, почти богатырем. Она наделяла его всеми высшими свойствами души и хотела видеть в нем сверхчеловека, чтобы иметь возможность боготворить его; как всякая живая натура, она должна была видеть перед собой какую-нибудь цель, к которой могла бы стремиться, иметь свой кумир, которому следовало бы поклоняться.

Янка сказала отцу о приезде Глоговского. Тот обрадовался.

— Тогда… Я хотел повидаться с ним, но его не было в Варшаве. Мы обязаны ему многим. Славный человек, и если бы не он… — Орловский осекся и принялся теребить бороду.

— Исключительно добрый человек. Я должна ему пятьдесят рублей, он их дал мне в такую минуту, когда я была уже без гроша.

— Отдам сразу, как приедет. И ты терпела там такую нужду? — тихо произнес он, не решаясь взглянуть на Янку, чтобы та не рассердилась на его вопрос.

— Перетерпела многое, даже больше, чем может вытерпеть человек.

— Почему же ты не написала? — крикнул он, но тут же поднял руку, словно хотел приглушить резкий звук своего голоса, и с горечью добавил:

— Если бы я знал, если бы…

— Эти «если бы» следует вычеркнуть из речи. В них сосредоточены все человеческие бедствия, из-за них мир извивается в муках.

«Если бы!» — думала она уже про себя, бледнея при воспоминании о прошлом; она стояла у окна, зажав рот платком, чтобы не разразиться проклятиями этому «если бы». Усилием воли Янка постаралась успокоиться и быстро оделась — Орловский торопил ее; перед станцией стояли лошади с какой-то допотопной коляской.

Полчаса спустя они уже ехали в городок, расположенный в миле^[8] от станции. Уже издали виднелись низенькие, беспорядочно разбросанные деревянные домики. Над ними величественно возвышался готический костел. Золотой крест блестел на колокольне.

По грязной ухабистой дороге медленно двигались брички, коляски, крестьянские возы. Вдоль придорожной полузасыпанной канавы бежала узкая тропинка и пряталась в засеянном рожью поле. Подобно алой ленте, через зелень озимых тянулась по тропинке вереница баб, одетых в красное. Бабы шли босиком, держа в руках башмаки. Орловский раскланивался со знакомыми. Из карет и экипажей высовывались женские лица, все бросали на Янку любопытные взгляды. Ее это раздражало, и она отворачивалась. На приветствия мужиков, на их неизменные возгласы «Слава Иисусу!», на их поклоны и доброжелательные улыбки Янка отвечала легким кивком.

Въехали в грязную улочку с вросшими в землю жалкими домиками, забрызганными грязью до самых покосившихся окон. Чумазые, оборванные евреи, еврейки в запачканных грязью платьях и рыжих париках сновали среди мужиков и, оглашая улицу криками, с жадностью выхватывали у них из рук гусей и кур, принесенных на продажу. Перед трактирами стояли телеги с выпряженными лошадьми; около телег вертелись свиньи, отыскивая корм. Улицы представляли собой одно большое болото: грязь текла в черные сени домов, заливала полы убогих лавчонок, застывала темными кляксами на стеклах окон, забрызгивала людей и животных и тяжелыми испарениями повисала над крышами вместе с клубами черного дыма.

На рыночной площади, окруженной каменными домами, где размещались почта, суд, аптека, костел, была немного суше; десятка три обломанных деревьев торчали вдоль тротуара, выложенного кирпичом, и закрывали большой круглый колодец; рядом расположились торговцы-лоточники. Горы булок возвышались на столиках; витки колбас громоздились рядом с грудами сала; красные и желтые платки, словно флаги, развевались над палатками; желтые сапоги, белые краковские жупаны, синие штаны висели длинными рядами, раскачиваясь от ветра. За кладбищенской оградой, среди серых лиственниц, маячили мраморные памятники и кресты, похожие на каменный, мертвый лес. Там, у костела, женщины надевали на босые ноги башмаки, повязывали на головы платки. Горожане в черных помятых, залежалых кафтанах, в шапках с лоснящимся верхом и с молитвенниками под мышкой, разговаривали вполголоса; они низко кланялись Орловскому, так как постоянно имели дело с Буковцом.

Янка с отцом прошли через ризницу в обширный монастырский костел. Орловский остался у дверей, а Янка направилась к великолепным скамьям из резного дуба, инкрустированным ясенем, где некогда собирались на молитву монахи. Скамьи занимали центральный неф и поднимались в три яруса к узким готическим окнам. Янка села внизу, ближе к алтарю, где сидела раньше.

Было еще рано, скамьи пустовали, только в боковых нефах начал скапливаться народ. По правую сторону женщины, словно поле пунцовых маков, поросшее желтыми лютиками и васильками, занимали полкостела, под самый выступ низких, приплюснутых боковых рядов. Через цветные стекла готических окон лились потоками солнечные лучи, освещая головы и плечи прихожанок, падая изумрудными отблесками на суровые, бритые скуластые лица мужиков, алея кровавыми рубинами на светлых волосах, заливая фиолетовой волной белые жупаны и красные жилеты, искрясь радужной бриллиантовой пылью на металлических украшениях поясов, на пряжках и воротниках.

Большая хрустальная люстра перед алтарем сверкала всеми цветами радуги и казалась облаком разноцветной пыли, в которой мелькали золотые огоньки зажженных свеч.

Шепот молитв, вздохи, кашель неслись отовсюду и обдавали Янку волнующим теплом. Толпа колыхалась, как волнистое поле ржи, покорно поддаваясь натиску вновь прибывших.

Скамьи заполнялись.

Янка с интересом оглядывала знакомых и тех, кого знала только в лицо. Увидев жену судьи, Закшевскую, подругу матери, она приветливо поклониласьей. Та долго смотрела на Янку в лорнет на длинной черепаховой ручке, но на поклон не ответила. Закшевская шепнула что-то на ухо соседке и презрительным кивком головы указала на Янку. Янка заметила этот жест и сострадательно-иронические взгляды, обращенные к ней, вспыхнула и быстро повернулась к амвону. Ксендз начал проповедь. Через главный неф, где находились дочери и жены горожан, должностные лица, пробиралась хорошая знакомая Янки, пани Ломишевская, известная своим злым языком, горячим темпераментом и четырьмя дочками, похожими на плохо подобранную четверку лошадей; Ломишевская направлялась прямо к Янке. Янка привстала, желая пропустить их и поздороваться. Ломишевская, поняв ее намерение, отшатнулась, заслонила собой дочерей и убрала руки за спину.

— Идемте, здесь садиться нельзя.

— Но, мама, там есть несколько свободных мест.

— Нет, вы не будете сидеть рядом с циркачкой! — сказала она с презрением и так громко, что глаза всех обратились на Янку.

Янка задрожала от возмущения; ей безумно захотелось швырнуть молитвенник в лицо Ломишевской, но она взяла себя в руки, тяжело опустилась на скамью, устремила глаза на алтарь и стала вслушиваться в мелодичный голос ксендза. Рядом и за спиной Янки шушукались дамы, бесцеремонно рассматривая ее.

— Это та, в зеленой шляпке?

— Да. Видите, какой у нее цвет лица? Как луженая кастрюля.

— Но она действительно хороша собой.

— Брови и губы накрашены.

— Так это она пыталась отравиться?

— Об этом даже писали в газетах.

Они притихли: ксендз, в религиозном экстазе протягивая с амвона руки к алтарю, громким, исполненным веры голосом говорил:

— Мы должны молиться господу богу, почитать его, ему одному служить.

Он стал говорить тише: тысячи уст возносили к нему молитву; все сердца, слившись в одно, трепетали в благоговейной тишине; только рядом с Янкой дамы продолжали прерванную на мгновение беседу:

— Кажется, начальник станции не в своем уме.

— Лодзя должна ее знать — ведь они жили вместе и посещали одну школу, она даже приходила к вам.

— К несчастью, да. Я теперь очень жалею об этом.

— Я своих девочек ни за что не отдам в общественную школу, где учится всякий сброд.

— Почему она убежала из дому?

— Да кто как говорит…

Дальнейших слов Янке не удалось расслышать.

— Клянусь, мне это рассказала недавно Глембинская, сестра Гжесикевича.

Янка не стала больше слушать. Этот разговор коробил ее. Она подняла голову, желая вникнуть в слова проповеди.

— Благословенны смиренные сердцем, — говорил ксендз, — благословенны те, кто верует, благословенны водворяющие покой в сердцах ближних своих, благословенны исполняющие заповеди Христа, ибо они возлюбили людей и благо творят им; они уподобились тем пастырям и работникам, которые после трудового дня, изнуренные, но с чистым сердцем, приходят к вратам господним вознаградить себя за труд. Истинно, истинно говорю вам: господь бог воздаст каждому по заслугам его!

Ксендз вдохновлялся все больше, стал на колени и в заключение обратился к прихожанам с просьбой любить друг друга, прощать и молиться. Глубокий вздох, как августовский вихрь, пронесся по костелу. Толпа заколыхалась, как лес в бурю, глаза наполнились слезами, из груди вырвался стон, руки простерлись к небу, сердца затрепетали, головы поникли, и величественный гимн молитв зазвучал под сводами.

Янка побледневшими губами твердила слова молитвы, стараясь во что бы то ни стало забыть о зловещем шепоте, который обжигал ее, как кипятком, наполнял едкой горечью. Она не чувствовала уже гнева, лишь глубокая скорбь охватила сердце; ей казалось, что все устремили на нее злые глаза и с ненавистью кричат:

«Подальше от нее! Отверженная!».

Боль вгрызалась в сердце, но Янка сидела прямо и холодно глядела перед собой. Ее широко открытые глаза были полны слез.

Началась месса, но Янка молиться не могла. Она смотрела на Витовскую, которую лакей вел к креслу, стоявшему близ алтаря. Но Витовская остановилась и дала знак лакею посадить ее рядом с Янкой.

Витовский и Анджей стояли в дверях и наблюдали. Старуха Гжесикевич, сидя посредине главного нефа на специально принесенном для нее стуле, жарко молилась. Она поминутно поглядывала на Янку с выражением необыкновенной любви и жалости.

Служба проходила торжественно: орган заиграл величественный псалом. Певчие гирляндой голов обрамляли балюстраду хора; их голоса проникновенно неслись под своды. Солнце, проникая в окна, заливало костел яркими лучами. Клубился голубоватый дымок, плывущий из кадильниц. У алтаря, в облаках фимиама, седой старик ксендз пел дрожащим голосом молитвы. Вздохи, тихий плач и шепот молящихся сливались с музыкой, с игрой красок, с мраком боковых нефов, с блеском устремленных к амвону глаз. Звуки мощным гулом неслись к алтарю, катились волной к главному входу, вырывались наружу в золотистый октябрьский день, распростершийся над землей и лесами.

Янка глядела на алтарь с изображением богородицы, скопированной с картины Мурильо, но мысли ее были далеко. Она погрузилась в себя и не замечала окружающего; ей припомнились обиды, которые она перенесла, они всплыли из темных глубин памяти и сделали ее равнодушной ко всему, охватывая ее сердце чуть ли не каменным спокойствием.

Янка не чувствовала даже сожаления, лишь остатки горечи еще сочились, словно из разбитой чаши иллюзий, и по капле падали на ее сердце.

«Почему? За что?» — думала она. В жизни она так много выстрадала, и вот теперь за все свои мучения и разочарования — всеобщее презрение! «Неужели я не имею права на счастье? Что я такое сделала?» — твердила она, обводя глазами костел. Глядя на людей, на ряды знакомых, она чувствовала себя очень одинокой, чужой среди них; она поняла, что между ее и их душами нет ничего общего. Янка представила себе, будто она плывет по морю; вода равнодушно заливает и увлекает ее в глубину. Она очутилась вне круга той жизни, которой жили все. Но она не в силах была понять это, как не понимала и того, чем провинилась перед этими людьми.

Орган на минуту затих, и певчие смолкли.

Ксендз благословил молящихся и произнес:

— Святый боже, святый крепкий! — и, спускаясь по ступенькам алтаря, добавил: — Святый бессмертный! Помилуй нас!

Сотни голосов подхватили этот напев, и он ураганом пронесся по костелу; ксендз шел под балдахином в облаках фимиама, высоко держа сверкающую золотом и рубинами дароносицу; народ, продолжая петь, двинулся за ним тесными рядами и шел плечо к плечу, сердце к сердцу, объединенный чувством веры; свечи мелькали золотыми огоньками; звон колоколов вливался в общую гармонию. Процессия двинулась к кладбищу; под величественные звуки колоколов она обошла вокруг костела; под его опустевшие своды, сквозь толстые стены долетел лишь приглушенный напев: «Святый боже, святый крепкий! Святый бессмертный! Помилуй нас!». Слова эти эхом отзывались в пустых притворах, словно оттуда поющим вторили серафимы и святые, изображенные на стенах костела.

— Помилуй нас, — повторила Янка, не двигаясь с места, жадно впивая эти звуки. В то же время ее неотвязно преследовала мысль, что на свете никто никого не милует и все, кто идет теперь с этой песней, все, кто возвращается через главные двери костела, — ее враги.

Охваченная страхом, она инстинктивно вцепилась руками в скамейку — масса людей шла прямо на нее; горящие глаза, раскрытые рты поющих, дым кадил, блеск золота, звуки органа, глухой топот ног — все это, сливаясь воедино, надвигалось на нее с яростной силой. Янка закрыла глаза: ей показалось, что это море вот-вот хлынет и сметет ее, словно былинку, раздавит, как ничтожного червяка, который осмелился плыть против течения. После богослужения она вышла из костела чуть ли не самая последняя. Старуха Гжесикевич дружелюбно взяла ее под руку и засеменила рядом, тихо повторяя последние слова молитвы.

На кладбище собралось все местное общество; люди разбились на группы и оживленно беседовали. Холодный ветер, посвистывая, гнал сухие листья и раскачивал голые ветки лиственниц. Надвигалась гроза.

— Я хотела сесть рядом с вами, но не было уже места, — сказала старуха.

— О нет, мест было много, — ответила Янка спокойно и улыбнулась. Ее улыбка была подобна разлитой в осенней природе грусти.

— Вы будете дома вечером? Мы с Ендрусем собираемся к вам.

— Да. И буду вам очень признательна, если навестите нас, очень!

Голос Янки пресекся, она невольно взяла руку старухи и поцеловала. В эту минуту она была ей бесконечно благодарна.

Толпа расступилась перед ними, когда они шли к калитке; разговоры умолкли; несколько дам, по-видимому умышленно, подошли к старухе Гжесикевич, поздоровались с ней, сделав вид, что не замечают Янку. С высоко поднятой головой она шла под ливнем презрительных взглядов, ни на кого не глядя и не отвечая на приветствия нескольких молодых людей, которые робко поклонились ей.

Анджей с Витовскими шли позади и видели всё.

Янка проводила старуху до коляски, простилась с Анджеем, который на виду у всех поцеловал ей руку. Поджидая отца, делавшего покупки в соседней лавке, она вдруг услыхала за спиной радостный голос:

— Янка!

Она быстро обернулась, пораженная этим криком.

— Хелена! Ты здесь? Откуда?

— Какая неожиданность!

И школьные подруги расцеловались.

— Ты живешь в наших местах? — спросила Янка.

— Недавно. В Розлогах, если ты о них слышала. Мы приехали сюда месяца три назад; а ты все еще дома, в Буковце?

— Скажи лучше — снова дома, снова в Буковце. Ну, да что там, поговорим об этом потом, а теперь я увезу тебя к нам.

— Нет, нет, хоть мы и едем в Буковец, но только на станцию и с первым же поездом в Варшаву. На обратном пути заглянем к вам с удовольствием. Боже! Ведь мы пять лет с тобой не виделись.

— Только пять! Ты давно из Парижа?

— Вот уже четыре года. Я прожила там всего год.

— А я на тебя сердита до сих пор — ничего не писала, я потеряла тебя из виду. Год назад я спрашивала у Галины твой адрес, но и она не могла сказать.

— Оправданий пока нет, но простить ты меня должна. А это мой муж, — представила она Янке подошедшего к ним высокого красивого блондина. — Поедем с нами до станции, поговорим обо всем.

— Хорошо, подождите, я только скажу отцу.

Через несколько минут Янка вернулась. Она была рада встрече. Приятельницы сели в коляску и поехали.

В дороге Хелена, внимательно всматриваясь в Янку, спросила ее:

— Чем занимаешься?

— Чем? Панна на выданье. Невеста, — иронически бросила Янка.

— Да, невеселое положение.

— Извини, Хеля, но я вижу, ты свободу невысоко ценишь!

— Прекрасная земля! — начал Волинский, которого разбудило наступившее вдруг молчание.

— Вы уже познакомились с местным обществом? Оно было сегодня в сборе.

— Кроме ближайших соседей, ни с кем. В этом костеле мы впервые: это не наш приход и далеко от нас. Мы зашли сюда по пути, направляясь на станцию. Я ехала с определенным намерением — если найду тебя в Буковце, увезу к себе, хотя бы силой, — сказала Хелена.

— Я не отказываюсь, но и не обещаю. Мама жива, здорова?

— О, здорова, спасибо. А этот господин, который поцеловал тебе руку, он…

— О нет, нет, это всего лишь хороший знакомый.

Приятельницы замолчали и смущенно посмотрели друг на друга, не зная, о чем еще говорить. Они почувствовали себя чужими и далекими.

Подъехали к станции. У Волинских не было времени зайти к Янке — поезд стоял уже у перрона. Они распрощались, заверив Янку, что зайдут на обратном пути.

XIII

До прихода поезда, на котором собирался приехать Глоговский, оставалось несколько часов.

Сидя одна, Янка принялась вспоминать все, что было в костеле; эти воспоминания расстроили ее. Желая забыться, она подошла к роялю и начала играть.

Вскоре прибежала Залеская. Она сидела молча, с удивлением всматриваясь в бледное лицо Янки, в ее мрачно сверкающие глаза. Залеская вместе с Осецкой и Зосей тоже была в костеле и слышала все, что говорили о Янке. Она хотела поболтать и утешить свою соседку, но угрюмое молчание Янки стесняло ее. Залеская сидела долго и, не дождавшись, пока та кончит играть, тихо вышла.

Янка импровизировала. Звуки какой-то необузданной фантазии, полной бурь и раскатов, вихрем срывались со струн и били резкими ритмами в ее душу.

Она кончила играть и принялась расхаживать по темной квартире. Каждую минуту она подходила к окну и смотрела — открыт ли семафор? Ее мысли были подобны огненным змеям. Они жалили ее и ослепляли, подобно молниям, извивающимся алыми зигзагами в темных далях.

Наконец прибыл поезд. При свете фонаря она увидела Глоговского. Янку охватило волнение. Она слышала, как он поднимается вместе с отцом по ступенькам; вот он остановился в передней, но Янка была не в силах встать со стула. Наконец, услышав оживленный разговор отца и гостя, она пошла им навстречу.

Глоговский хорошо знакомым движением протянул ей обе руки.

— Пусть я сдохну, пусть теперь сдохну, раз глаза мои увидели вас здоровой, — воскликнул он, целуя ей руки и ударяя себя в грудь. Светло-серые глаза его искрились смехом, растрепанные льняные волосы спадали в беспорядке на лоб, а лицо сияло такой искренней, детской радостью, что Янка почувствовала, как его настроение передалось ей.

— Только что на платформе я представился пану Орловскому, и вот я здесь. Дорогой мой, хороший! — крикнул он Роху. — Узнай-ка, присланы ли лошади от Стабровских?

— Но… честное слово, мы так скоро вас не отпустим, вы должны остаться, ну хоть до завтра, — запротестовал Орловский.

— Вы должны остаться: мы так хотим, — в первый раз заговорила Янка, обращаясь к Глоговскому.

— Констатирую насилие, произведенное над свободным гражданином, уступаю силе и остаюсь. Скажу только одно, чего, конечно, вы не поставите мне в вину; панна Янина тем более не осудит меня: я так хочу есть, что… — Он комически развел руками.

— Мы ожидали вас к обеду, сию минуту подадут.

— Мой дорогой друг, — торжественно начал Орловский после ухода Янки, взяв Глоговского за руку. — Я обязан вам большим, чем обыкновенной признательностью, — жизнью дочери, да и своей тоже; если бы вы не телеграфировали мне о болезни Янки, я ничего не узнал бы и не приехал, она бы умерла, и меня тоже не было бы сейчас на свете. Я давно хотел отблагодарить вас за доброту. Если раньше я этого не мог сделать, то делаю теперь от всей души и прошу: распоряжайтесь мной полностью.

— Пусть… — Глоговский осекся. Не докончив своей излюбленной фразы, он продолжал: — Если я услышу еще хоть одно слово благодарности, удеру сию же минуту.

— Ну, тогда позвольте поцеловать вас.

— Пожалуйста, это мы можем себе позволить! — Они расцеловались. — Я сделал только то, что обязан был сделать. Люди для того и живут стайками, чтобы взаимно помогать друг другу. Чистейшей воды эгоизм: что я сделаю сегодня для Петра, то Петр сделает завтра для меня, — вы согласны со мной, сударь? Но как здесь красиво! — воскликнул он, подойдя к окну и устремив взгляд на освещенный луной лес.

Орловский приглядывался к Глоговскому: подозрение, которое он тщетно старался заглушить, беспокоило его. В течение обеда он почти ничего не говорил, только внимательно следил за Янкой и Глоговским, за их улыбками, взглядами, пытался вникнуть в смысл их слов, но не мог уловить ничего, кроме дружбы, скрепленной уважением и доброжелательностью.

— Недолго пробыл я в Радомском воеводстве, — рассказывал гость, — мой благодетель стал обращаться ко мне в третьем лице: «Пусть сядет, пусть возьмет, пусть посмотрит за сыновьями». Я покончил с ним таким же манером, сказав: «Пусть заплатит, пусть сдохнет, пусть учит своих сыновей сам», — и уехал. Потом поболтался немного в Варшаве.

— Ну, а служба? Ведь было бы гораздо выгоднее получить место, к примеру хоть на железной дороге; можно было бы сидеть себе в Варшаве и заниматься литературой — одно другому нисколько не помешает.

— Дважды пробовал. На первом месте я продержался два месяца; обстоятельства сложились так, что именно в это время я писал драму, ну, и забыл о службе и не был там, наверно, с месяц. Пьесу кончил, но со службы меня выгнали. Другой раз устроился я на железной дороге и проторчал там целых два года, потому что сказал себе: с литературой покончено. Дома не держал ни листка писчей бумаги, не таскал записной книжки, визитных карточек, даже не носил манжет, чтобы не взбрело в голову писать. Я был точен, как часы, работал как вол; глупел так последовательно, что в конце второго года назначили меня каким-то начальником. Чтобы вспрыснуть новое назначение, устроили мы небольшую пьянку, пили на брудершафт, целовались, говорили потом друг другу «ты», — одним словом, в моем отделении царил ран, и у нас было веселее, чем на маскараде. Однажды вызывает меня мой начальник и очень деликатно дает понять, что не следует фамильярничать с подчиненными, что мне не хватает важности, строгости, что я должен держаться более солидно, ну, и тому подобное. Я искренне расхохотался.

— Клянусь, начальник был совершенно прав.

— Да, но и я тоже имел некоторое основание с насмешкой отнестись ко всему этому.

— Любопытно, чем же все кончилось? — спросила Янка.

— Развязка наступила скоро, — весело отозвался Глоговский. Он встал и начал ходить вокруг стола, не в силах больше усидеть на месте. — Кто-то из моих коллег по перу, которым я рассказал обо всем, написал на эту тему юмористическую сценку и поместил ее в газете. А так как были известны мои прежние связи в мире литературы, то это преступление приписали мне. Начальник рассвирепел и публично оскорбил меня, я не остался в долгу и вежливо послал ему вызов; но вместо ответа он выхлопотал мне отставку! — Глоговский расхохотался, взъерошил волосы и еще быстрее забегал вокруг стола.

Орловский, взволнованный, принялся объяснять ему идею власти начальника.

— Нельзя иначе, нельзя. Вожжи в руках надо держать крепко, если и не бить кнутом, то по крайней мере помахивать; в противном случае машина станет, и никто потом не сдвинет ее с места.

— Возможно, что так и нужно; но я вовсе не желаю, чтобы надо мной свистел кнут, да и сам не хочу помахивать.

— Но вы должны делать либо то, либо другое, — сказала Янка, вспоминая их прежние бесконечные споры.

— Позвольте, есть еще галерка и зрители, которые следят за представлением: это то развлекает их, то наводит на них скуку. А я частенько бываю одним из таких зрителей, но, черт возьми, — Глоговский потер лоб и снова взъерошил волосы, — я не могу долго оставаться равнодушным и непременно сотворю какую-нибудь глупость; вам ясно, сударыня?

— Но это небезопасно — так можно кончить жизнь или под колесами поезда, или в поезде, или еще как-нибудь по-иному, — крикнул Орловский, покусывая кончик бороды.

— Барышня, приехали господа из Кросновы, — доложила Янова.

Орловский и Янка вышли. Глоговский по-прежнему шагал вокруг стола, размышляя: «Что случилось? Да ведь это совсем другая Орловская! Она стала сдержанной, холодной, важной! Ну, прямо-таки богатая девица на выданье! Неужели болезнь так изменила ее? Пусть я сдохну, но ее перекроили на другой фасон, и притом на самый скверный».

Тут размышления его были прерваны: Орловский взял его под руку и повел представить Гжесикевичам. Глоговский уже издали забормотал: «Очень приятно», зашаркал ногами и замотал головой, как взнузданная лошадь.

Старуха Гжесикевич торжественно восседала в кресле. Из боязни помять свое шелковое платье, жесткое и блестящее, как листовое железо, она откинула длинный шлейф, старательно поправила черный кружевной чепец, удостоверилась, на месте ли янтарные серьги в форме груши, свешивавшиеся чуть ли не до самых ее плеч, и принялась беседовать с Янкой: ее врожденная робость еще увеличивалась присутствием Глоговского и тем праздничным убором, в который ее насильно вырядила Юзя.

— Мы не могли приехать раньше — Юзя задержала.

— Отчего ваш муж не удостоил нас своим посещением?

— Приехал Витовский и увез его с собой. Боюсь я этого антихриста. Когда он приходит к нам, я убегаю. Говорят, он дьявол… — Старуха наклонилась к Янке и стала ей что-то нашептывать. Она то и дело смотрела на Анджея. Тот также чувствовал себя неловко и поглядывал на Глоговского не очень дружелюбно: «Где я мог видеть этого гуся?» — размышлял он, покручивая усы.

«Этого борова я где-то встречал, но где?» — в свою очередь, думал Глоговский.

Они бросали друг па друга хмурые взгляды.

Орловский по очереди подсаживался то к Анджею, то к Глоговскому и начинал разговор, но беседа не клеилась; Глоговский был задумчив; Анджей краешком глаза следил за матерью, которая рассказывала что-то Янке и то и дело кивком головы указывала на него. Анджей был сильно взволнован тем, что произошло в костеле и что он услышал о Янке от знакомых. И хотя Анджей ничем не обнаружил своего смущения, все это словно серпом резануло по сердцу. Теперь он смотрел на Янкино лицо, такое прекрасное и сияющее, и понемногу успокаивался. Но этот Глоговский! Кто он? Где она с ним познакомилась? В нем росли беспокойство и ревность. «Может быть, соперник?» — промелькнула мысль; она так поразила его, что Анджей стремительно повернулся к Глоговскому.

— Где мы с вами встречались? — предупредив его вопрос, спросил Глоговский.

— Не знаю и не хочу утруждать себя этой мыслью, — резко ответил Анджей.

— А, вспомнил! Вы были летом у панны Янины в Варшаве. Мы целой оравой зашли за ней, чтоб ехать на пикник, — вы тотчас же ушли.

— Да, но я вас не помню, — произнес Анджей с затаенной злобой; пораженный этим воспоминанием, он подвинулся ближе к Глоговскому и заглянул ему в глаза. — Вы знакомы с панной Яниной по театру?

— Да, и по театру, и по кулисам, и по дому, — медленно проговорил Глоговский; ему показалось забавным поведение Анджея.

— Вы что, актер? — спросил Гжесикевич с иронией.

— Оставьте свою презрительную улыбочку, она направлена не по адресу: я не актер, а всего лишь драматург — вам ясно, сударь?

— Простите, я не хотел вас обидеть, даю слово; но при одном воспоминании об актерах, о театре я чувствую ненависть и отвращение.

— Вижу, вам свойственно сильно любить и сильно ненавидеть, — произнес Глоговский, всматриваясь с любопытством в его выпуклый лоб и волевое лицо.

— Да, да, да!.. — процедил Анджей сквозь стиснутые зубы; глаза его засверкали таким огнем, что Глоговский даже залюбовался: ему впервые встретился подобный характер. Он ближе подвинулся к Анджею, желая разговориться с ним и глубже проникнуть в его душу.

— Простите за любопытство, но почему вы так не любите актеров и театр?

— Потому что из-за них я страдал и страдаю.

— Значит, из чисто личных побуждений? Это меняет дело.

— Нет, не меняет. Все, что причиняет зло, я ненавижу всей душой.

— Но для других это может быть и добром.

— Для других — возможно, но для меня зло, — ответил он с ударением.

— Ендрусь, — позвала сына старуха.

Анджей направился к матери, потом вышел в переднюю и принес ей носовой платок, который она забыла в кармане пальто.

«Прекрасный экземпляр необобществленного первобытного животного. Прекрасный!» — не без тайного удовлетворения размышлял Глоговский: он ненавидел людей, созданных из компромиссов. — «Монолит, глыба, возможно только глина, но чистая, без примесей».

Вернувшись, Анджей сел на прежнее место. Он не говорил уже ничего и только смотрел на Янку, которой Янова подала меж тем лиловый конверт. Прочтя записочку, Янка что-то шепнула Яновой и, поднявшись, подошла к отцу, который вдруг как-то изменился, — оглядывался по сторонам, тер себе лоб и кусал кончик бороды.

— У Залеских гости: Осецкая, Зося и Сверкоский. Залеская просит одолжить ей посуду. У меня явилась мысль — не пригласить ли их всех к нам, было бы веселее; как ты думаешь, отец?

— Хорошо, сейчас пойду, приглашу; сыграем в преферанс.

— Сколько раз пан Глоговский сказал вам «пусть я сдохну?» — спросила Янка, останавливаясь перед Анджеем.

— Право, не заметил.

— Слова «пусть я сдохну» — умерли. От них отучила меня моя невеста.

— У вас есть невеста?

— Была, но прекрасные сны недолговечны, — рассмеялся Глоговский.

— Ну, в городе не бывает недостатка в девицах, — заметила сентенциозно старуха Гжесикевич, оправляя платье и осторожно дотрагиваясь до чепчика и сережек.

— Что правда, то правда, только некому на них жениться.

— Ох, уж эти мне городские мужчины, им бы только вскружить голову, а как дойдет до женитьбы — след простыл.

Анджей с досады закусил до крови губу и стал делать знаки матери, чтобы та замолчала, но Глоговский, желая услышать еще что-нибудь, нарочно подсел к ней поближе. Старуха замолчала — вошла Залеская со своей компанией. Все были знакомы друг с другом. Не знали тут только Глоговского. Орловский взял его под руку и представил.

— Глоговский! — буркнул драматург Осецкой, которая меж тем повалилась в кресло и запыхтела, словно локомотив.

— Глоговский! — И он с любопытством поглядел на Зосю, которая смутилась и присела перед ним, как девица из пансиона.

— Глоговский! — И он пожал узкую, затянутую в лайковую перчатку руку Залеской.

— Глоговский! Глоговский! — бросил он уже со злостью Залескому и Сверкоскому. Затем он поклонился стульям, украдкой плюнул и, выпустив руку Орловского, стал у рояля, рядом с Янкой. — А что, я бы с успехом мог стать лакеем: хребет у меня гибкий, — зашептал он. — Знаете, только из-за одних этих официальных представлений, которые я так ненавижу, я порву когда-нибудь с людьми; я чувствую себя в эти минуты так, как должна чувствовать себя обезьяна в ошейнике, наряженная в платьице. А этот пончик — прелесть! — И он кивнул в сторону Зоси.

— Панна Янина, не сыграете ли вы нам что-нибудь? — слащавым голосом попросил Залеский и низко склонился перед ней, показав весь свой пробор от лба до затылка.

— При пани Стефании я не смею.

— Вы слишком любезны, право же, слишком любезны. — Залеский снова расшаркался, подкрутил усы, вытянул манжеты, поправил галстук и двинулся к Зосе.

— Этот павиан создан играть любовников где-нибудь на провинциальной сцене. Он строит такие рожи, как Вавжек или Владек, помните?

Янка кивнула, подумала о чем-то и отошла.

— Господа, не сыграть ли нам в преферанс? — предложил Орловский.

— Если возражений нет, я согласен, — пробормотал Сверкоский. Он сидел рядом с Зосей в тесном черном сюртуке с миной голодного пса, искоса поглядывая на Янку.

— Я не умею, — сказал Глоговский.

— Значит… я, Сверкоский, Залеский и, быть может, вы, сударыня? — обратился он к Осецкой.

— С удовольствием. После смерти покойного мужа, царство ему небесное, это единственное развлечение бедной, одинокой вдовы… А может, и вы, пани Гжесикевич, сыграли бы с нами?

— Нет, нет, я в карты не умею.

Мужчины встали; в соседней комнате уже готовили столик и зажигали свечи. Сверкоский виляющей походкой расхаживал по комнате, считал присутствующих, комбинировал какие-то числа, беспрестанно следил то за Янкой, занятой хлопотами в комнате отца, то за Анджеем, вступившим в беседу с Залеским, то за Глоговским, который стоял посреди гостиной, засунув руки в карманы. Расправив плечи и наклонив немного голову набок, он присматривался к Зосе, щебетавшей о чем-то с Залеской.

— Кто же сегодня на службе? Здесь я вижу всех! — с наивным лукавством спросила Зося.

— Пан Бабинский и мой муж, но до двенадцати пан Бабинский дежурит один.

— Правда! Я совсем забыла, что есть еще пан Бабинский.

— Как поживают ваши внуки, сударыня? Да, да, ваши внуки, пани Гжесикевич?

— Давненько уж я их не видывала, поди, целый год… с прошлого года, — поправилась она. — Моя Юзя недавно письмо от них получила: ничего, живы-здоровы, учатся.

— Не правда ли, панна Янина очаровательна?

— Такую другую трудно сыскать: и пригожая, и ладная, и ученая. Настоящая барыня.

— Анджей тоже красавец, — вставила Осецкая.

— И то правда, парень что надо! Таких сыновей мало на свете.

— Я слышала, он женится? — спросила Осецкая, таинственно улыбаясь.

— Вроде бы время, но можно и подождать… — вывернулась старуха.

— Я сменил свой велосипед, купил «бренсборо», привезут — покажу.

— Ага, значит, вы того, кружитесь? — спросил Глоговский, прочертив пальцем в воздухе круг на высоте лба Залеского.

— Тренируюсь, — поправил с ударением тот. — В этом году я участвовал в гонках «Варшава — Радом», пришел четвертым: плохо подготовился, да и скверный был велосипед; но в будущем году наверняка приду первым.

— Ничего удивительного, у вас такие многообещающие ноги! — невозмутимо съязвил Глоговский.

— Верно! Вот, потрогайте мои мускулы — стальные, клянусь женушкой. — Он нагнулся и самодовольно ощупал свои икры. — Посмотрите, господа!

— Верим, что это первые в Польше ноги; но я бы хотел спросить вас как специалиста: зачем вам вся эта суетня — тренировки, гонки, рекорды?

— Стану первым гонщиком Королевства Польского, получу медаль…

— Отлично, ну а дальше что?

— Как что? Буду чемпионом, разве мало? — ответил Залеский, дивясь глупости Глоговского.

Анджей смущенно отвернулся, так как Глоговский самым серьезным образом пожал руку Залескому и растроганно произнес:

— Позвольте мне первому поздравить вас с этой честью; для меня это тоже честь — поздравить в вашем лице чемпиона не только Польши, но и впоследствии чемпиона мира. Вы… как вас величают? — спросил он, взяв Залеского за металлическую пуговицу мундира.

— Залеский! Генрик Мариан Залеский!

— Пан Генрик Мариан Залеский! Будьте тверды в вашем великом стремлении; не обращайте внимания на то, что обыватели и те люди, которым немного не хватает вот тут, — он стукнул себя по лбу, — смеются над этим верчением, называют его пустой забавой, отнимающей время и здоровье, не обращайте внимания, что некоторые врачи-гигиенисты высказываются против этого спорта; что против него выступили и женщины по каким-то своим тайным побуждениям; смейтесь над всем этим, пан Генрик Мариан Залеский, и идите прямо, преодолевая все преграды, к званию чемпиона, во славу Польши и поляков!

— Сударь… сударь… Я не расслышал вашего имени…

— Глоговский, Пафнутий Симфориан! — изрек Глоговский, поглядев на Янку, которая, услыхав эти имена, прыснула со смеху и отвернулась.

— О, пан Глоговский, редко удается услышать мудрые слова поощрения. Спасибо вам, большое спасибо; если вы когда-нибудь заглянете еще в Буковец, прошу вас к нам на чаек: поболтаем, и вы увидите, как я езжу.

— Что касается меня, то я уже имел удовольствие видеть вашу езду, и не только видеть, — со злостью сказал Анджей, глянув на свою руку, все еще заклеенную пластырем.

— Несчастье бродит среди людей, несчастье может произойти с каждым… простите, — Залеский поклонился, покрутил усики, вытянул манжеты, поправил галстук и направился к жене.

— Выпотрошили вы его, как зайца. Он всего себя показал.

— Людей всегда можно вывернуть, как сюртук, подкладкой наружу.

— Вас это развлекает?

— Нет, я наблюдатель, это моя специальность — ясно, сударь?

— Геник, душечка! Кто он, этот пан Глоговский?

— Точно не знаю, но думаю, что человек весьма разумный; так сказать, светлая личность. Ты заглядывала к детям?

— Так ведь Ануся присматривает за ними.

— Прошу тебя, сходи и проверь, спят ли они, — сказал он зло и настойчиво и в то же время сладко улыбаясь.

— Господа! Стол для игры готов, — пригласил Орловский гостей, хлопнув ладонью по картам.

— Если бы у меня был сын, я сама бы выбрала ему жену: покойный муж, царство ему небесное, говорил, что и воспитанные барышни могут провести мужчину за нос, ну, раз я говорю — могут, значит, могут. Покойный муж знал это хорошо. Иду… иду, ну, иду же! — отозвалась Осецкая громко, со злобой в голосе; поднялась и зашагала к столику, да так, что пол под нею заскрипел.

— Панна Янина, кто он, этот пан Глоговский? Муж уверяет, что он очень умен…

— Литератор, драматург, романист, — объяснила Янка и, улыбнувшись, прошла мимо.

— Литератор! — прошептала Залеская в изумлении, машинально поправляя спадавшие на лоб колечками волосы. — Драматург! Романист! — Она полузакрыла глаза и, сияя от восхищения, села рядом с Глоговским, который в это время разглядывал в лежавшем на столе альбоме фотографию Янки.

— Прекрасное лицо, в нем есть что-то музыкальное, — сказала она, поправляя кольцо на пальце.

— Хорошо сказано! — поспешно ответил Глоговский. — Да, именно, в этом лице есть что-то ритмичное. Вы, наверное, занимаетесь музыкой?

— Немного, насколько возможно в деревне; это мое единственное удовольствие.

— И, конечно, огромное.

— О да! Разве мыслимо жить без музыки в Буковце, среди людей, равнодушных к высшим целям, к тонким наслаждениям, к искусству. Удивляюсь панне Янине, как она может тут жить, несмотря на то, что свободна; вот я, например, вынуждена здесь оставаться, меня держат обязанности, — и она вздохнула.

— Ваш муж, ребятишки! — сочувственно поддакнул он.

— Только мечты об искусстве, надежда на будущее не дают мне погрязнуть в этой ужасной жизни. Вы, как поэт, как артист…

— Семь пик. Без козыря!

— Мои!

— Семь треф!

— Мои!

— Семь червей.

— Рискну. Мои! — доносились из соседней комнаты голоса игроков.

— В сущности, у кого есть надежда, тот имеет все. — Глоговский продолжал смотреть альбом, а Залеская ломала пальцы в отчаянии, не в силах найти темы для беседы. Наконец, после долгой паузы, она начала:

— Это ваша новелла «Затишье»?

Глоговский кивнул нахмурясь: он не любил говорить о своих произведениях.

— Чудесная новелла! Поверите, я плакала над бедной Зоськой, так плакала! В этой картинке шопеновская меланхолия и грусть. Я представляла себе автора — с густой белокурой шевелюрой, как у вас, человека доброго, печального и страдающего…

— Желудком и почками! — ввернул Глоговский вполголоса. — Вы немного ошиблись, я вовсе не добрый, я очень веселый и терпеть не могу меланхолии!

Залеская, поглядев на него широко раскрытыми глазами, почувствовала глубокое огорчение.

— Панна Янина! — обратилась старуха Гжесикевич к Янке, подсевшей к ней на минуту. — Кто это? — И она указала на Глоговского.

— Он литератор, пишет! — объяснила Янка старухе.

— Писарь, значит? А где он служит, у помещика какого или на станции?

— Нет, видите ли, он писатель, такой человек, который сочиняет книги.

— Неужто книжки сочиняет? Да уж больно непохож он на набожного.

— Он божественных книг не пишет, — ответила Янка. Она уже начала терять терпение.

— Так, значит, для учения, что ли, такие, по каким Ендрусь в классах учился?..

— Нет, повести, драмы, критику…

— Ага, истории разные, как о Магелоне,^[9] понятно! И газеты тоже пишет?

— Пишет! — ответила коротко Янка. — Панна Зофья, вы простудитесь! — крикнула она Зосе, которая, отворив форточку, смотрела на перрон: Стась, не имея возможности оставить службу, ежеминутно выходил из канцелярии, прогуливался под окнами и нежно ей улыбался. Зося закрыла форточку и, полистав ноты, подсела к роялю, очутившись на таком расстоянии от окна, что без труда могла видеть Стася.

— Сыграем в открытую!

— Хо! Пан Сверкоский без трех!

— Мой покойный муж, царство ему небесное, всегда говаривал…

— Эй, пан Залеский, вы подвели меня: должны были пойти с восьмерки, а пошли с десятки.

— Пан Сверкоский, уж вы извините, но я знаю, с чего ходить.

— Ой, пан Залеский! — зашипел Сверкоский: лицо его дрожало, желтоватые глаза налились злобой.

— Музыка — это крылья души! — проговорила Залеская мечтательно. — Это полет в сферы счастья…

— С мужем и ребятишками, — громко отозвался Глоговский. — Может быть, вы немного расправите свои крылья? Мне бы очень хотелось послушать вашу игру.

— Хорошо, но… — И она, с тревогой взглянув в сторону мужа, села за рояль и осторожно стала перебирать клавиши, но тут же остановилась.

— Пожалуй, немного позднее, сейчас я взволнована.

Они вернулись к столу; к ним подсела Янка, и беседа продолжалась. Зося снова принялась выглядывать в форточку; старуха Гжесикевич каждую минуту притрагивалась к чепчику и серьгам, оправляла платье и слушала разговоры: взгляды, которыми Глоговский многозначительно обменивался с Янкой в те моменты, когда Залеская наивно рассуждала о чем-нибудь, интриговали старуху, беспокоили и настраивали враждебно к Глоговскому. Она хотела пойти позвать Ендруся, сказать ему, чтоб он сел и сидел рядом с Янкой, но при мысли, что надо будет встать и пройти через комнату, что все станут таращить на нее глаза, отказалась от своего намерения.

— Я заявляла без козыря! Ну, раз говорю — без козыря, значит, без козыря!

— Честное слово, никто этого не слышал.

— Да, да, никто! — раздался деревянный голос Сверкоского.

— Сударыня, вы забыли, да, я правду говорю, вы забыли сказать — без козыря, — с напускной учтивостью объяснил Залеский, вытягивая манжеты.

— Что вы там толкуете — забыла! Да знаете ли вы, милостивый государь, что я играю в карты столько лет, сколько вы живете на свете, и играю честно: это говорил мне еще покойный муж, царство ему небесное, а вы упрекаете меня в ошибке; ну, раз говорю — в ошибке, значит, в ошибке. Мой покойный муж…

— Простите, будем продолжать, нам не очень интересно знать, что об этом думал ваш покойный муж, — оборвал ее Анджей. — Кто играет, того надо проверять. Пан Залеский, запишите «на гору» пани Осецкой.

— Хорошо, записывайте, только уважайте имя покойного мужа, который…

— Поехали! Восемь пик! Ваше слово! — крикнул Орловский и ударил кулаком по столу так, что подсвечники и пепельница подпрыгнули. Осецкая притихла и прошипела, глотая слезы:

— Вистую, пан Орловский! Погодите, я вас еще посажу!

— Увидим, увидим! — ответил Орловский, постукивая ногой и насмешливо улыбаясь из-за карт, которые держал почти у самых глаз; он теребил бороду и, когда ходил, с силой ударял картой по столу.

На минуту воцарилась тишина; слышался только шелест карт и сопение Осецкой. Анджей, который, сдав карты, был свободен, подошел и сел около Янки.

— Вы сегодня не скучаете, у вас на лице такое оживление, какого я давно не видел.

— О да, это первый день в Буковце, когда я себя чувствую совсем хорошо.

— Мы должны быть благодарны пану Глоговскому: это его заслуга, что…

— Ирония здесь ни к чему. Я вам как-нибудь расскажу, сколько добра он мне сделал; нет ничего удивительного в том, что я обрадовалась, увидев его.

— Главное, он напоминает вам театр, то время…

— Пап Анджей, если вы хотите знать, то скажу вам прямо: в настоящий момент я театр ненавижу. Но то время, которое я там провела, не проклинаю, я смотрю на него как на печальную школу, прискорбный урок жизни. Я говорю вам правду; вы мне верите?

— Верю и благодарю от всего сердца! — И Анджей почувствовал себя счастливым.

— Пан Анджей! — позвали его.

Он нежно притронулся к руке Янки, бросил на нее один из тех взглядов, в которых сосредоточилась вся его любовь, и отошел…

Янка поглядела ему вслед и направилась в гостиную посмотреть, накрывают ли ужин.

«Он ревнует, а я начинаю давать ему объяснения, к чему?» — думала Янка, но в сердце не было ни гнева, ни равнодушия, только кроткая признательность за доброту.

— Панна Янина, неужели нам так и не удастся без помех переброситься сегодня двумя-тремя словами? — спросил Глоговский, просовывая в дверь голову. — За столом посадите меня рядом с собой, как почетного гостя. — Тут он попятился, освободив проход Зосе. Та спустилась вниз, к служебным помещениям, стала у дверей и громко позвала:

— Рох, Рох!

Услыхав ее голос, Стась вышел. Зося зарделась и с самой невинной миной пролепетала:

— Я собиралась сказать Роху, чтоб он посмотрел, есть ли еще овес у нашей лошади. Вы дежурите? Я думала, вы куда-нибудь уехали.

— Да, не повезло мне с дежурством: никак не могу быть сегодня у Орловских.

— Верю, что жалеете: там пани Залеская, а панна Янина выглядит сегодня просто бесподобно.

— Панна Зофья! — воскликнул Стась с упреком и взял ее руку.

— До свидания, до свидания! Рох, верно, на перроне.

Зося пожала Стасю руку и убежала.

— Рох, вы загляните после ужина к нашей лошади, ее надо напоить, — сказала Зося, встретившись с Рохом на кухне.

— Напоить!.. Ну да, конечно, напоим эту бестию!.. Что и говорить!.. Хозяйственная паненка, хозяйственная! — бормотал Рох.

— Поди же, такая благородная панна, а не забывает о скотине! — сказала Янова.

Зося бесшумно проскользнула в гостиную, где все уже собрались после преферанса, одни о чем-то горячо спорили, другие мирно беседовали.

Только Сверкоский с колодой карт в руках остался у столика и, пытаясь восстановить ход игры, бормотал вполголоса:

— Бью тузом, хожу десяткой — отвечает козырным валетом; хожу с дамы червей — бьет козырной семеркой, хорошо; хожу с восьмерки — сбрасывает мне туза… Нет, не так: бью козырным королем — перебивает тузом. Эх, при шестерной игре без взятки.

Раздраженный проигрышем, Сверкоский швырнул карты и принялся ходить вокруг столика, пытаясь еще раз мысленно восстановить весь процесс игры. Затем он вышел в гостиную. Было шумно, но из всех голосов выделялся бас Осецкой, которая доказывала, что в ее игре ошибки не было. Сверкоский возражал ей; Залеский с улыбочкой покручивал усики и, вытянув манжеты, ежесекундно вытирал салфеткой розовые губы. Он, словно автомат, подавал все кушанья подряд сидевшей рядом с ним Зосе и говорил ей комплименты, над которыми девушка смеялась до упаду. Она с любопыством поглядывала на Янку, которая сидела между старухой Гжесикевич и Глоговским и, насколько это было возможно, перебрасывалась с гостем двумя-тремя словами, впрочем, ей все время приходилось давать указания Роху, который в парадном сером мундире с красным кантом, умытый и выбритый, исполнял на вечере роль лакея. Анджей сидел напротив Янки и Глоговского и украдкой следил за ними. Тайная ревность терзала его, несмотря на то, что Янка была к нему сегодня особенно внимательна; он рассеянно отвечал Орловскому, который со всеми был любезен, то и дело вскакивал, брал из рук Роха блюда, подносил каждому, прислушивался к беседе, мимоходом бросал реплики, почти не вникая в смысл того, о чем говорят. Ему постоянно казалось, что он слышит чей-то шепот. Это было мучительно. Но откуда доносился голос, понять он немог. Сидевшая рядом с ним Залеская, устремив меланхолический взор на свечи, то как бы невзначай взглядывала на Глоговского, то улыбалась мужу, а сама перебирала все время пальцами по скатерти.

После ужина разделились на группы, и завязался шумный разговор. Залеская села за рояль.

— Вы так чудесно играли, — заметил Глоговский, когда она, кончив, подсела к столу.

— Какое это имеет значение, если я вынуждена торчать в Буковце?

— Вы должны непременно выступить публично в Варшаве.

— Да, это моя мечта, но, увы, до сих пор не исполненная.

— Право же, скажу откровенно, я не ожидал встретить в Буковце такой талант.

— Я давно чувствую, что у меня талант, давно! — Залеская принялась рассказывать ему о своем дебюте, об овациях, повторяя слова музыкальных критиков; доложила, сколько ей лет и сколько у нее детей; сообщила, что любит цвет гелиотропа и духи с тем же запахом, которые кузен присылает ей из Варшавы. Кончила тем, что снова подсела к роялю и, сама себе аккомпанируя, спела не очень сильным, но приятным голосом песенку Тости.^[10] Посыпались браво.

— Пан Залеский, спойте нам, мы знаем, что у вас прекрасный голос, — попросила Янка; ее поддержали все, кроме Сверкоского, который никак не мог простить Залескому проигрыша и ходил взад и вперед по комнате, считал мебель, свечи и людей, комбинировал какие-то числа, записывая их на грязной манжете.

Залеский, после отговорок, отстегнул верхнюю пуговицу мундира, пригладил усы, выпятил грудь, стал в героическую позу у рояля и загремел баритоном «Старого капрала».^[11]

— Хороший голос, как раз для оперы! Вам непременно надо в театр, карьера обеспечена, — не утерпел Глоговский.

— Слышишь, муженек, что сказал пан Глоговский; он литератор и критик и знает в этом толк; он мог бы через прессу тебе помочь.

Залеский почувствовал себя на седьмом небе и спел еще несколько песен, желая продемонстрировать Глоговскому все свои возможности.

В полночь стали расходиться. Первым ушел Сверкоский; увидев в столовой Роха, он мигом сообразил, что в передней его уже не встретит, следовательно, не придется давать на чай.

Осецкая, уже в шляпе и накидке, принялась причитать:

— Кто из мужчин отвезет меня? Сегодня так темно, одна я боюсь, а кучера не взяла; раз говорю — не взяла, значит, не взяла! — прокричала она, краснея от раздражения, хотя никто ей не думал противоречить. Может, пан Бабинский? — добавила она, уловив вовремя шепот Зоси. — Да, но, кажется, Бабинский на дежурстве!

— Я заменю его, и он будет к вашим услугам, — вмешался Залеский.

Старуха Гжесикевич расцеловала Янку и принялась настойчиво приглашать ее в свое имение.

Анджей был не в духе: его сердило хорошее настроение Янки. Ему было ясно — не он тому причиной.

XIV

Глоговский ночевал в комнате Орловского. Скоро вся станция погрузилась в сон. Стась, сидя с Зосей на переднем сиденье брички, правил лошадьми; ехали медленно — ночь была темная, на лесной дороге сплошь выбоины да корни.

— Вы сердитесь, что мы вас так утруждаем? — заговорила первая Зося, так как Стась упорно молчал.

— Наоборот, я очень рад, я очень счастлив, очень… — И он снова умолк.

— Что с вами, Станислав? — спросила Зося шепотом, взяв Стася под руку: сиденье было такое узкое, что она каждую секунду боялась вылететь.

— Я огорчен; мама написала мне такое письмо… — Стась осекся и чмокнул, погоняя лошадь.

Осецкая, развалившись на заднем сиденье, точно в кресле, громко храпела.

— Помните, что вы обещали сделать все, о чем я ни попрошу?

— Помню! Но-о, но-о! — Он хлестнул коня кнутом.

— Тогда прошу вас: скажите, чем вы огорчены?

— Нет, не смею, даже не смог бы, нет…

— А если это меня интересует очень, очень… — вкрадчиво прошептала Зося, прижимаясь к его плечу.

Стася охватила дрожь; ее дыхание обжигало ему лицо; он хотел отодвинуться, но некуда было. Оба молчали… В темной дали таинственно шумел лес. Месяц ронял золотистые блестки на мох и фантастическими арабесками сверкал на красной коре сосен. По небу мчались тучи, время от времени застилая свет месяца.

— Вы сердитесь? — спросил Стась после продолжительного молчания.

Зося не ответила.

Стась опечалился и смиренно попросил о прощении. Зося ничего не ответила и, только когда они остановились у дома, коснулась губами его уха и прошептала, пожав руку:

— Приезжайте завтра вечером.

Стась возвращался на дежурство ошеломленный. Он долго стоял на рельсах и смотрел на освещенные окна «Укромного уголка»: что-то необычайное вырастало в нем, упоение и счастье переполняли его сердце.

Накрывшись мундиром, Залеский спал на диване, аппарат молчал. Стась сменил штиблеты на зеленые, вышитые золотом туфли. Расхаживая по канцелярии, он никак не мог взять в толк, что с ним творится. Сердце билось учащенно. Он принял лавровишневых капель, затем вынул из кармана полученное сегодня от матери письмо и еще раз перечитал его.

«Сын мой! Отвечаю тебе тотчас же: твое последнее письмо меня просто поразило. Что это за панна Зофья? Откуда она? Давно ли ты с ней знаком? Где живет? Кто родители ее? Это самое важное, а об этом ты мне не пишешь; пишешь только одни глупости, что она тебе «очень нравится». Мой Стась, ведь ты уже не ребенок, будь же мужчиной. Ты сам должен знать, что тебе должно нравиться. Помни, нет ничего более опасного, чем молодые девицы. Каждая из них думает лишь поскорей выскочить замуж, подцепить какого-нибудь дурака; они умеют так провести мужчину улыбочками, словечками, взглядами, что тот и не заметит, как очутится в мышеловке. Можешь мне верить, я разбираюсь в этом деле, живу на свете давно и все вижу, а ты еще неопытный младенец. Если бы ты слегка пофлиртовал с Залеской, постарался понравиться ей, я не имела бы ничего против — она замужем и не может женить тебя на себе; зато через своего мужа она могла бы оказать тебе протекцию! Если бы ты поухаживал за дочерью начальника станции, то и в этом ничего худого не было бы — дочь начальника, девушка нашего круга, богатая. А тут первая встречная сделала ему глазки, и он пишет уже: «Страшно мне нравится». Я огорчена тем, что ты посмел обратить внимание на девушку, которой я не знаю. Стасик, если ты любишь меня, то перестанешь бывать у этих женщин; я верю, что ты сделаешь это для матери, которая так сильно любит тебя и просит об этом. Подтяжки посылаю; из твоего письма вижу, что если бы старые не жали тебе так сильно, ты, быть может, сделал бы уже предложение. Ведь ты человек увлекающийся. Посылаю паштет — очень вкусный, и ватрушку с творогом. Наверное, у этой девицы тебе такой к чаю не подадут!

Остерегайся как огня, дитя мое, бедных и незнакомых девушек. Дядя Фелюсь целует тебя. Шлю шесть шелковых носовых платков, купила их, потому что очень мне понравились».

Вот почему Стась был так неразговорчив с Зосей. Он размышлял над этим письмом с самого утра, все время колебался и в конце концов решил больше не встречаться с Зосей; но, вспоминая ее голос и прикосновение губ, он дрожал от волнения; слезы наполняли его выпуклые глаза, и сердце билось от счастья: он забывал тогда о маме, о дяде Фелюсе, обо всем на свете, и в голове была одна только Зося. Но в ту же секунду перед ним вставал образ матери, которой он с детства привык слепо повиноваться, матери, которая вела его по жизни шаг за шагом с трогательной заботливостью, устраняя перед ним все преграды, матери, которая давала ему не только советы, как надо жить и поступать, не только доставляла ему подтяжки, ватрушки с творогом и паштеты, но и готова была подсунуть ему любовницу, лишь бы не выпустить его из-под своей опеки и не лишиться власти над ним. Он понимал всю силу ее любви, но иногда чувство к Зосе брало верх. В нем пробуждалась самостоятельность; он гордо поднял голову, хотел даже порвать письмо и в виде протеста сделать все наперекор матери. Однако кончилось тем, что, еще раз перечитав письмо, он поцеловал его и покорился судьбе. Он принимал и отсылал телеграммы, записывал в книги время прихода и отхода поездов, давал распоряжение Карасю, сколько вагонов подать к платформе для погрузки, и только иногда тяжело вздыхал, бездумно поглядывая на осенний предрассветный туман и на блестящие от росы вагоны, которые Карась перемещал с места на место. Он прислушивался к свисткам паровозов, стуку буферов и чириканью воробьев под навесом. Теперь ему было хорошо — не надо было думать. Жизнь, размеренная по часам, состоящая лишь из службы и отдыха, отдыха и службы, крепко держала его в кругу установленных предписаний и обязанностей.

Стась вышел к подъезду. Лошади Глоговского были поданы. Через Роха Стась уведомил об этом Орловского, сдал дежурство и пошел спать.

Глоговский поспешно допивал чай. Орловский отправился встречать пассажирский поезд.

— Ну, мне пора. Говорили мы с вами о том, о другом, но вот скажите мне, панна Янина: дружба наша, начавшаяся в Варшаве, еще продолжается?

— Что касается меня, я отдаю свою дружбу навсегда.

— Благодарю. Я тоже не изменился. Скажу откровенно, прежде я не верил в возможность дружбы между мужчиной и женщиной, но теперь знаю: она существует, хоть в этом и не моя заслуга: ведь мне было запрещено влюбляться в вас, не правда ли?

Подняв на него глаза, Янка улыбнулась.

— Я люблю вас не так, как любят женщину: я нашел в вас родственную душу, пылкое сердце; ваша судьба дорога и близка мне, она связана с моим я бесчисленными нитями общих впечатлений, идеалов, желаний, огорчений. Я сделал это вступление, чтобы спросить теперь: могу ли я знать все, что касается вас, спрашивать обо всем?

Янка не ответила, лишь кивнула; он заметил, что какая-то тень промелькнула в ее глазах, устремленных на него.

— Итак, мне хотелось бы знать, что вы теперь намерены делать с собой? — спросил он ее напрямик, проглотив все остальные вопросы, которые вертелись на языке: эта тень остерегла его. Он понял: никто не скажет всего, даже самому близкому другу; у каждой души есть свои тайны, которые должны остаться недоступными и непознанными.

— Не знаю, — серьезно ответила Янка.

— В Буковце вы долго не выдержите. Это ясно. Выйдете замуж?

— Не знаю.

— О возвращении на сцену не думаете? — спросил Глоговский, немного удивленный ее ответом.

— Не знаю, не знаю, не знаю, еще не знаю, что предприму, куда направлюсь. В течение нескольких недель я возвращалась к жизни, к душевному равновесию и пока боюсь спросить себя: что дальше? Я не найду ответа ни в себе, ни… — Она сделала широкий жест рукой. — Я не знаю! Какой-то вихрь подхватил меня, крутит до сих пор и не позволяет выйти на дорогу, которая поведет меня… пусть даже к гибели. Он все еще мчит меня куда-то вдаль, но куда? Надолго? Зачем? Не знаю! — бормотала Янка. Глаза ее блуждали, и болезненная улыбка кривила дрожащие от волнения губы. — Знаете, вчера в костеле все с презрением отвернулись от меня. Рассказывали друг другу, почти вслух, такие подробности обо мне, что я, слушая, готова была умереть от стыда и боли, избить весь этот сброд и бежать куда глаза глядят. Здесь ад, ад! — закричала она, сжимая руками голову. — Зачем вы не дали мне умереть!

— Я должен был это сделать. Ваша жизнь — не ваша личная собственность, она принадлежит обществу.

— Выпив эссенции, я очнулась только в больнице. У кровати на коленях стоял отец и со слезами целовал меня: мне было больно, я поклялась не разлучаться с ним. Теперь, когда я здорова, я опять думаю лишь о себе. Я чувствую, мое сердце не создано для самопожертвования и любви; я так много вытерпела из-за отца, что теперь каждая секунда жизни принадлежит только мне, я не уступлю ее никому. — На минуту она умолкла и мрачно посмотрела на простирающуюся за окнами даль.

Глоговский страдал; ее стремительная, дикая, даже беспорядочная речь, этот душевный холод, который чувствовался в ней, несмотря на свойственный ей темперамент, отзывался в нем болью сострадания. Глоговский чувствовал: она борется с собой, сама не знает, чего хочет, сознавая, что самым злейшим ее врагом является собственное я, бунтующая и безудержная душа, шальной ее темперамент; в ней, как прежде, не унимается это брожение.

— Я слишком отвлеклась, а вы торопитесь. Вы хотите знать, что я буду делать? Отец очень болен, он жив, пока я при нем, и живет только мной.

— Вы с ним помирились?

— Да. Он добрейший человек, он столько выстрадал из-за меня, что я не могу обрекать его на новые страдания — он не перенесет этого.

— Ну, а если вы захотите что-нибудь предпринять, разве нельзя это сделать с его ведома?

— Можно. Только что? Вернуться в театр? — Горькая улыбка мелькнула на бледных ее губах. — Чего не перенесла я, пока решилась наконец на самоубийство! Вы даже не подозреваете о таких страданиях, такой нужде и таких унижениях. Я хотела быть женщиной — не смогла; хотела играть, пробиться, стать выше толпы — не смогла; не смогла даже жить — меня столкнули вниз. Людская подлость ужасна для таких наивных, как я, как я, — повторила Янка.

— Я слышал, что вы нуждались, — с тихой грустью сказал Глоговский.

— Театр мне опротивел; я не чувствую в себе таланта. После болезни что-то во мне оборвалось, что-то погасло в душе, свет потемнел, даже само искусство показалось мне жалкой игрушкой, ничтожным отражением всеобъемлющей красоты.

— Жаль, у меня был один проект, о котором теперь нечего и толковать.

— Расскажите, пусть он будет самый безрассудный, я не испугаюсь; мечты — это единственное, чем я могу наслаждаться, прозябая в этой глуши; на подвиг у меня нет больше сил.

— Я хотел предложить вам следующее: с Нового года я поступаю в львовский театр; я уже подписал контракт, мне нужно побыть некоторое время на сцене, просто для того, чтобы познакомиться с ее условиями. Улаживая свои дела, я в то же время думал и хлопотал о месте для вас — там согласились. Ближайшие два месяца я буду по-прежнему учить детей и за это время закончу свою пьесу. Что касается вас, то проект, конечно, останется проектом, но мне казалось, вы согласитесь. Там другой мир, другие люди, там вам было бы легче — ведь у вас есть уже известный опыт…

— О, у меня большой опыт, слишком большой, — Янка засмеялась вдруг сухим, горьким смехом; перепуганный Глоговский вскочил со стула.

— О нет, это не приступ истерии, нет! Я смеялась над собой и прощалась со всем своим глупым прошлым, с иллюзиями молодости и верой в людей. Говорите, говорите; вы когда-то открыли мне глаза души моей, так рисуйте же перед ними образы — пусть это будут только призраки.

Глоговский, взволнованный, принялся ходить по комнате; ее смех, ее слова не нравились ему: что это — пустая комедия или настоящая истерика? Он вопросительно смотрел на Янку.

— Не смотрите на меня так; я не люблю этого взгляда, который только изучает и анализирует; так смотрят лишь на дикого зверя или на редкое животное, — воскликнула она горячо.

— Смотрю на вас и не узнаю. Возвращаюсь к своему проекту. Договариваясь с львовским театром, я был уверен, что вы согласитесь; этот театр откроет перед вами широкую дорогу.

— Прекрасный мыльный пузырь, великолепная фата-моргана, но я боюсь смотреть на него — вдруг появится охота прикоснуться рукой — что тогда?

— Итак? — Глоговский посмотрел на часы.

— Не знаю. Все прежние мысли, желания, мечты живы во мне, только не верю, что они принесут счастье. Буду думать, как быть. Напишу вам, хорошо?

— Хорошо, очень хорошо! Я сам хотел просить вас об этом. В декабре жду окончательного ответа.

— Приезжайте к нам почаще. Вы для меня — тот мир, который существует вне Буковца.

— Если выпадет три-четыре свободных часа — приеду.

— До свидания.

— До свидания. Будьте только тверды в своем решении.

— Буду…

Он уехал.

Несколько дней спустя после вечеринки у начальника станции, о которой говорил весь Буковец, наступили холодные пасмурные дни. Люди ходили хмурые, ко всему равнодушные. Казалось, дождь, туман, сырость просачивались сквозь кожу и, проникая в тело, заливали сердце щемящей тоской и скукой.

В эти дни Орловский чувствовал себя особенно плохо: его схватывали такие страшные ревматические боли, что он целыми днями лежал в постели, стонал, проклиная все на свете. Янка, чтобы отвлечь его от тягостных мыслей, читала вслух; но незнакомых книг на хватило, и Орловский велел взять роман Бальзака «Отец Горио», который он хорошо знал. Он умышленно, из какой-то странной жестокости, хотел, чтобы Янка читала эту вещь, зная наперед, что огорчит ее этим. Он затыкал рот одеялом, чтобы не стонать, но продолжал слушать, не спуская с нее глаз. Эта грустная повесть об отцовской любви и неблагодарности дочерей, написанная с такой захватывающей правдивостью, будоражила его; он метался как сумасшедший, садясь на кровати, прерывал чтение и ругал неблагодарных детей; но перед приходом пассажирского поезда смолк и ласково попросил Янку:

— Дитя мое, оденься и пройдись около кассы: я уверен, что этот прохвост Залеский не продает билетов — бездельник на бездельнике! — И Орловский со злостью хлопнул рукой по одеялу.

— Раз он заменяет тебя, то и отвечает за все.

— Отвечает, отвечает… Отвечаем только мы! Янова, одеваться! Я сам пойду…

— Иду! — воскликнула Янка, видя, что отец готов вскочить с постели.

— Ну что, касса, конечно, заперта, этот прохвост ездит на велосипеде, а пассажиры поехали без билетов, зайцами? Я знал, что так и будет! — заметил Орловский по ее возвращении.

— Наоборот! Было несколько пассажиров, и я видела, как они отходили от кассы с билетами.

— Завтра мы вернемся на службу. Я уверен, что пассажиры нас надувают. Я ночью ясно слышал, как из экспедиции вытаскивали велосипед, опять на нем ездил Залеский. Воображаю, что там творится! Мы не простим этого, нет! — И он снова хлопнул по одеялу: у него вдруг сильно заныли суставы. — Такой рапорт настрочим — только держись. — Он победоносно улыбнулся и продолжал слушать чтение. Однако мысленно он уже принялся за просмотр счетных книг и записей, обнаруживал в них упущения и прикидывал, как написать рапорт построже.

Янка читала беззвучным, усталым голосом; ее расстроили многодневное бодрствование, чудачества и капризы отца, которые переходили иногда в сумасбродство. Он не говорил «я», а только «мы» и с какой-то особенной важностью произносил это местоимение. Ее охватывал страх при воспоминании о том вечере, когда он сам себя штрафовал. Янка дочитала повесть и собралась было уйти, чувствуя себя усталой, разбитой.

— Не уходи, мы хотим, чтобы ты осталась! — вдруг крикнул Орловский.

За эти несколько дней его прежняя резкость усилилась. В Роха, например, когда тот был слишком медлителен, он швырял сапогами.

Янка села. Она была в состоянии полной апатии.

Янова принесла компресс из распаренного овса и со слезливым состраданием поглядела на больного.

— Чего хнычешь? Разве я подыхаю? Ну, перестань нюни распускать, старая грязнуля!

— Ох, родной! Жаль мне, благодетель, тебя: хворь-то извела вконец.

— Глупая… Это не я болен, слышишь, не я, а он.

— Как не слышать, слышу, знаю, что больно; а не сделать ли припарку из гречневой муки? А может, позвать знахарку? В Кроснове есть такая — она все лечит: и от колтуна, и когда в пояснице стреляет, и в костях ломота, а то и салом натрет…

— Дура! Янка, вытолкай эту старую ведьму вон, не могу больше, брешет, как старая сука!

Он сорвал компресс и с бешенством бросил его Яновой в лицо.

— Ступай, а не то… — Он хотел было запустить в нее подсвечником, но вдруг схватился за колено и с проклятием откинулся на подушки.

Янка долго сквозь дверь слышала стоны, крики и удары кулаком то в стену, то в кровать. Напуганная, она написала доктору письмо, напомнив ему его обещание выхлопотать для отца помощника.

Янка ни в чем не противоречила больному; напустив на себя равнодушие, она молча выслушивала его резкие, порой оскорбительные речи. Она знала, что отец страдает, и сочувствовала ему. Время тянулось медленно. Оставаясь одна, Янка думала о предложении Глоговского и понемногу склонялась к мысли о возвращении на сцену; но ее пугала какая-то неуловимая тень, — это было уже не опасение, а скорей сознание, что театр стал ей безразличен; она старалась воскресить прежнюю веру в искусство, но чувствовала, что прежняя ее страсть к сцене пропала.

— Барышня, вот что я скажу, — заметила как-то Янова, целуя ее руку.

— Говорите!

— История та, про отца Горио или как его там, что вы читали пану, это правда? Или так, для потехи выдумали? Ведь трудно поверить, чтоб такой богач отдал все дочерям, а самому не осталось даже на похороны, даже на саван, и ни одна из дочерей не пришла к нему перед смертью? Ведь такого в жизни не бывает, — продолжала кухарка и все смотрела в глаза Янки, словно хотела, чтоб та непременно подтвердила ее слова.

— Все это правда; именно так поступают дети со своими отцами, — ответила Янка, испытывая какое-то жестокое удовлетворение при виде слез, которыми налились глаза старухи.

— Плохо это, не по-божьи, таких детей четвертовать надо — ох-хо-хо! Уж коли дети так поступают со своими отцами, значит конец света близок.

— В деревнях так часто бывает. Разве вы, Янова, не знаете Соху из Луг, который роздал детям все свое имущество, а те выгнали его прочь; он теперь ходит и попрошайничает.

— Знаю, как же, — Янова вздохнула. — Уж непременно господь бог накажет их. Пошлет им бедность и таких же недобрых детей. Но они ведь только глупые мужики, а это барин, у него и денег-то столько, что дочери жили как королевы и все такие ученые; а вот, поди, тоже так поступили со своим отцом! Ой, неужто это правда; у меня от расстройства даже в сердце защемило! — И, не в силах поверить этому, Янова только покачала головой, думая о своей дочери, которая воспитывалась у господ и была ученая. — Моя Ануся так не сделала бы, нет, нет, — добавила она, утирая рукой слезы.

После этого разговора Янова заперла все двери, потушила в квартире свет и долго стояла на коленях перед висевшим над ее кроватью образом, горячо молясь за дочь.

Янку начало все раздражать: ее бесила эта старая кляча Янова с ее огромным трясущимся животом, раздражала вера Яновой в свою дочь; волновал больной отец; выводил из себя придурковатый Рох; Залеский с его глупой физиономией; Залеская, которая, несмотря на все свои артистические претензии, никак не могла уследить за собственными детьми. Все ее нервировало: она плакала, злясь на дождь, который моросил уже несколько дней подряд и не давал возможности выйти из дома; расстраивало ее и то, что она уже три раза не приняла Гжесикевича, потому что не хотела никого видеть. Она, не вскрывая, выбрасывала письма Залеской, выходила из себя оттого, что не могла принять предложение Глоговского и в то же время не имела храбрости отказаться от него.

На другой день Янка почувствовала себя бодрее: погода была хорошая, дождь перестал, светило солнце.

Орловский с трудом сполз с кровати, отправился в канцелярию, и тотчас Янка услыхала на перроне его голос. Он накричал на мужиков, возивших камень для Сверкоского, поссорился с Карасем, который невозмутимо сидел на тендере, посвистывая и болтая ногами. Он с кулаками набросился на стрелочника за его беспечность. Стрелочник, вытянувшись в струнку и взяв под козырек, попробовал оправдаться, но Орловский ударил его по лицу и помчался на другой конец станции. Он не пришел даже к обеду, велев принести себе еду вниз, в канцелярию, где он заперся и настрочил на всех кучу рапортов.

К вечеру, когда земля обсохла, Янка пошла в лес. Погода была теплая и тихая. Лес стоял неподвижно, обвеваемый чистым голубоватым воздухом. Только над болотом низко повисли мутные испарения. По мере того как Янка углублялась в чащу, ее все больше охватывала успокоительная тишина. Она шла дальше и дальше, не замечая, куда идет, ничего не видя. Она подошла к старым торфяным разработкам; земля, прогибалась под ногами, глухо гудела. Лунки черной воды, похожие на плиты полированного базальта, покрытого ржавой плесенью, сверкали среди бурых ям, окруженных желтыми, умирающими елями и сухими кистями папоротника, которые в отчаянии цеплялись за старые, истлевшие пни, высасывая из них последние соки.

Янка слонялась по лесу без цели, присаживалась на кочки размытого дождем торфа, засматривалась в прозрачную даль: на плоские холмы, уходящие волнообразной, серой полосой к горизонту, куда медленно сползало огромное багровое солнце; на бурые засохшие луга, по которым, словно змеи, скользили медные лучи; на заполненные водой ямы, посвечивающие, точно воспаленные глаза; на тонкие струйки дыма, который обволакивал кусты; на лес по другую сторону железнодорожного полотна, чернеющий скелетами обнаженных ольх, над которыми большой стаей кружилось и кричало воронье.

Янка будто со стороны смотрела на все и чувствовала горечь одиночества; вокруг нее был мир враждебный, злой и могучий; тысячи невидимых нитей связывали всех между собой и опутывали ее так, что она не могла освободиться. Она уже один раз вырвалась на свободу, опрокинула преграды, но напрасно, потому что снова она почувствовала ярмо зависимости от всего и почти знала уже, что жить иначе нельзя. Янка вздрогнула.

На болоте косили желтый тростник. До нее долетал скрежет отбиваемых кос. Этот скрежет обдал ее холодом, и в душе все смешалось; какая-то непонятная тревога сжала сердце.

Янка снова вернулась в лес и пошла, ударяя палкой по истлевшим пням, сбивая ногой мухоморы с красными шляпками. Под ногами шелестели сухие листья.

Лес умирал: желтые, как воск, березы роняли последние листья, которые, словно крупные слезы, скатывались вниз, повисали на темно-зеленых елях, алых буках и падали на серую землю, изуродованную осенью. Стволы сосен сверкали, как раскаленный на солнце янтарь. Меж деревьев просачивались солнечные лучи, окрашивая кровавым отблеском засыпающий в тишине лес.

Птицы не пели, не жужжали мухи, не благоухали цветы, не источали запаха молодые побеги деревьев, не шумела юная жизнь — все постепенно погружалось в зимнюю спячку, тяжелую задумчивость и молчание. Стаи ворон, тихо шелестя крыльями, взлетали высоко и с пронзительным криком садились на обнаженные деревья, зловеще каркали и снова целой стаей взвивались вверх и кружились над лесом на такой высоте, что на фоне бледного неба казались клубком сажи. Иногда неизвестно откуда в лес врывался холодный ветер, ударял по верхушкам, наполнял лес шумом, шелестом, гулом и умолкал в глубине молодой рощи; лишь деревья-великаны качались медлительно и сонно да падали на землю листья и шишки. Всюду разливалась грусть, полная покоя, оцепенения, затихающих шорохов.

Янка села на древнем кургане, служившем когда-то, в прошлые века, защитой от нападения неизвестных теперь врагов; со всех сторон его окружали болота, наполовину уже высохшие, поросшие лесами, превратившиеся в торфяные залежи. Небольшой холм, похожий на развалившуюся копну сена, был словно облицован глыбами выветренного песчаника, сверкавшими своей белизной, как черепа чудовищ, разбросанные среди низкого можжевельника, выросшего у подножия кургана. Сухой, серый коровяк стоял неподвижно; только с земли смотрели глаза последних желтых цветочков. Заросший курган был полон печалью давно умершей жизни, похож на забытое кладбище. В деревнях ходили слухи, будто здесь появляются в лунные ночи призраки, а с правой стороны, где торчали большие, поросшие мохом гранитные глыбы, защищенные непроходимой чащей шиповника, дикой малины и ежевики, разверзается чрево кургана, и открывается пещера, где хранятся сокровища и скитаются души отверженных.

Янка прилегла на вершине, на больших белых камнях, лежавших среди сухой травы, словно могильные плиты. Позабыв обо всем на свете, Янка смотрела в небо.

Солнце заходило, низко над самой землей расстилался туман, а лес все горел в огне заката, облитый стынущей медью, полный оранжевых и пурпурно-фиолетовых отблесков. Далеко из-за холмов, где пряталось солнце, громадными снопами вырывалось пламя, словно с той стороны горела земля, алым заревом объяв полмира.

Закат понемногу бледнел; оранжевые цвета переходили в желтовато-зеленые, сливаясь с серо-голубым небом; кое-где начали загораться звезды, в этом полусумраке-полусвете белые, словно лилии; вечерний холод подымался с болот, из лесных глубин и вместе с темнотой расползался по земле.

Янка лежала неподвижно, подложив руки под голову, глядя на звезды; отдыхая, она бессознательно пила из могучих источников природы силу, как бы отдавая себя на ее милость. Были, впрочем, минуты, когда ей казалось, что в душу вливается холодное дыхание засыпающей природы, и все эти полумертвые корни деревьев, трав, весь лес, его тишина, его дали проникают в нее и высасывают из нее жизнь.

Янка очнулась. Над ней начала кружиться большая стая ворон. Они опускались все ниже и ниже; Янка уже слышала глухой шум крыльев; их тихие и вместе с тем зловещие крики заставили Янку задрожать от страха. Но она не шевельнулась. Птицы опустились еще ниже, и Янка отчетливо услышала шелест их крыльев, увидела их острые, твердые, хищно вытянутые клювы; круглые желтоватые глаза светились, как гнилушки; Янку охватила дрожь, ей показалось — тысячи когтей вонзились в ее тело, но она была не в силах приподняться и лежала, словно мертвая, словно загипнотизированная тысячами глаз, которые с жадностью уставились на нее. Над ней угрожающе шумели крылья, слышались короткие хриплые крики: ей казалось, что зловещая туча накрыла ее. И, только когда самые смелые вороны опустились рядом с нею на землю и, нахохлившись, с горящими глазами подступили к лицу, она вскочила. Черная стая разлетелась по сторонам, уселась на деревья и жалобно, разочарованно закаркала. Янка быстро пошла прочь — в лесу стало совсем темно.

Она вернулась домой, села в своей комнате и разрыдалась. Она не знала, что с ней, отчего она плачет, но успокоиться не могла.

— Барышня, ради бога, что случилось? О господи, о чем ты плачешь, доченька? — тихо запричитала Янова, целуя Янке руки, а у самой на глаза тоже навернулись слезы. Но Янка не могла успокоиться и плакала, плакала неудержимо. Это продолжалось так долго, что Янова совсем потеряла голову, не зная, что делать: она приносила то вино, то пирожное, то чай, то свежие газеты, то воду, обтерла ей лицо спиртом, которому доверяла больше, чем одеколону. Наконец сама разрыдалась и, подчиняясь только чувству материнской любви, позабыв о том, что она только кухарка, села рядом, обняла Янку и, прижав ее к своей груди, зашептала слова утешения.

— Ох, дитя мое, дочурка милая, барышня моя хорошая, не плачь, успокойся. Зло минет. Матерь божья и господь еще пошлют тебе счастье. Не плачь, королева моя, не плачь. Все проходит, только милосердие божье вечно.

Она уложила Янку в кровать и, бесшумно ступая, принялась за работу. Справившись с делами на кухне, она с чулком в руках села на низкую скамеечку у порога, оберегая глубокий сон Янки и посматривая на нее с собачьей преданностью и любовью. Глаза Яновы наполнялись слезами, она то и дело пропускала петли, вздыхала, шепотом молясь за здоровье Янки; ей казалось, что это Ануся. Старуха сидела до поздней ночи; убедившись, что Янка спит крепко, вышла на кухню, поставила на сундук снятый со стены образ Ченстоховской божьей матери, упала перед ним ничком и лежал распростертая, горячо молясь и за Янку и за свою Анусю, а потом только за одну: обе они так слились в ее сердце, что разъединить их не было уже возможности.

XVI

Утром Янка почувствовала себя лучше. Вчерашние слезы вытравили из нее горечь минувших дней, нервы успокоились, и сердце наполнилось печалью.

Залеская прислала письмо с просьбой одолжить ей посуду; сегодня наверняка к ним приедут ее долгожданные богатые родственники.

Пять минут спустя прибежала она сама.

— Я давно собираюсь к вам. У меня созрел великолепный проект! Только, ради бога, панна Янина, никому ни слова, ладно? — Она бросилась к Янке на шею и расцеловала ее. — Шесть пар ножей и вилок, — заговорила она тут же, — в общем, целый комплект вместе со столовым бельем. Муж как получит жалованье, сразу же поедет в Варшаву и купит. Так вы никому не расскажете об этом проекте?

— Пока я еще ничего о нем не знаю, — сухо ответила Янка. Залеская стала ей уже надоедать.

— Я написала кузену, чтобы он постарался устроить мужа в Варшаве, в дирекции; кузен — человек влиятельный и к нам очень расположен, — тут она опустила голову. — Если это удастся, муж сможет в свободные от службы часы брать уроки пения.

— Зачем? — бросила Янка с неудовольствием и почти гневно.

— Панна Янина, у него великолепный голос, он мог бы сделаться певцом, если бы только учился, а я тем временем приобрела бы известность. Сначала выступила бы в Музыкальном обществе, потом дала бы концерт в ратуше, заработала бы на учение мужа за границей.

— Вы это серьезно? — спросила Янка резко. Ее раздражали глупая вера Залеской в успех и ее наивный оптимизм.

— Совершенно серьезно. Что же вы видите в этом невозможного? — спросила Залеская испуганно.

— Не спорю, у вас талант, — Янка не могла сдержать презрительной улыбки. — Но в Варшаве, где столько своих и иностранных знаменитостей, которые постоянно борются между собой за успех, трудно поверить, что вам удастся пробиться. Ведь вы знаете этот мир, знаете те неимоверные препятствия, которые надо преодолеть, ту исключительно трудную и вместе с тем безуспешную борьбу, которую надо вести, прежде чем добьешься чего-нибудь: и, несмотря на все это, вы хотите идти туда! Предположим даже, что кузен, — она подчеркнула это слово, — устроит вам концерт, который будет иметь успех; кузен знает, как надо взяться за дело; но что дальше?

— Стану работать, добиваться признания.

— А в результате выйдет так, что ваш муж будет беспрерывно учиться, а вам придется страдать, страдать, страдать до самой смерти, — с убеждением возразила ей Янка.

— Возможно, но по крайней мере я буду страдать в том кругу, о котором мечтаю и без которого больше не могу жить. — Слезы потекли у Залеской по щекам. — Ведь вы не знаете, как ужасна бесцельная жизнь здесь, в провинции; к тому же мы очень бедны: крошечного жалованья мужа едва хватает, если б не помощь кузена, мы бы голодали. Я рассчитываю хоть на некоторый успех мужа на сцене и мой на эстраде; вместе станем зарабатывать больше. Да в конце концов, наш кузен…

— О да, вы станете богатыми и будете жить в тесной комнатушке на пятом этаже и обедать раз в два дня. Знаю я эту жизнь, вкусила удовольствия, которые дает искусство: я набросилась на него с такой жадностью, что поперхнулась.

— Панна Янина, зачем вы так говорите? Вы отнимаете у меня силы и веру в будущее, — с упреком сказала Залеская и заплакала.

— Потому что я знаю вас, вы бедная птичка, которая хочет перелететь океан, и я говорю — утонете. Мне кажется, голос вашего мужа вряд ли годится для сцены; для салона в Буковце его голос хорош, но не больше, таких миллионы. Мне жаль вас; у меня есть кое-какой опыт, и мне хочется предостеречь вас от ложного оптимизма, мне хочется, чтоб вы взглянули трезво, без энтузиазма, без заблуждений на свое будущее.

— Спасибо, спасибо вам, но я последую своему призванию, последую, — сказала с решимостью Залеская, вытерла слезы и, не прощаясь, вышла.

— Глупая гусыня, хочет завоевать мир и властвовать, — с насмешкой проговорила Янка. Ее рассердило то, что какая-то вертихвостка мечтает о том же, о чем раньше мечтала она сама, да еще и теперь мечтает. Она не видела у нее таланта, хотя чувствовала его в ней: сомнение острыми когтями раздирало ей душу. Янка принялась ходить по комнате. Да, да, так бывает на свете, какая-нибудь выскочка сумеет добиться всего и будет торжествовать, думала Янка, а она, отдав всю страсть души осуществлению заманчивой мечты, пролив столько слез, пережив столько разочарований, останется в глуши и выйдет замуж за мужика!

Она гневно отшвырнула стоявший на дороге стул: будешь рожать ему детей, смотреть за хозяйством, будешь жить среди тех, кто недавно оскорбил тебя; будешь улыбаться свекрови, старой мужичке, которая когда-то ходила вместе с кухаркой на барщину, будешь называть отцом старого пьянчугу, который шатается по окрестным кабакам, будешь женой этого хама Гжесикевича.

Она снова с яростью толкнула кресло, которое от удара отлетело к стене. Ей, ей придется так жить? Почему? Зачем? Ежедневно ходить с ключами у пояса, в стоптанных башмаках по хлевам, смотреть за удоем, сражаться с прислугой, принимать у себя всю эту банду дураков и кретинов, стадо гусынь и сплетниц, унижаться, лукавить, жить в постоянном опасении, что начнутся разговоры о ее прошлом, заботиться о том, чтобы ни один отзвук не достиг ушей почтенных добряков, иначе они смогут бросить ей в лицо — циркачка, комедиантка. О, так низко пасть, задушить светлые порывы, развеять мечты, духовно уничтожить себя и безропотно влачить ярмо будничной жизни?

— Нет, нет, нет! — крикнула Янка, забывшись, увлекшись этим бунтом, снова почуяв в себе силы. — Нет, пусть весь мир провалится, пускай рухнет все вокруг — все равно я пойду туда, куда хочу, буду дышать полной грудью там, где мне никто не скажет: нельзя, неприлично, запрещается!

Мысли ее, как вспугнутые ястребом птицы, вдруг разлетелись и закружились в хаосе каких-то образов, воспоминаний, красок, голосов; ее душа напряглась под напором могучего вихря и умчалась в желанный мир грез, полный солнца, подвигов, к яркой и свободной жизни.

Янка села и принялась размышлять.

— Пойду в театр, талант есть у меня, должен быть… Заберу свое приданое, чтобы не терпеть нужды, и пойду на сцену. — Так думала она вслух, и перед ней проносились лица людей, с которыми она познакомилась в Варшаве: бездарных артистов с их бесконечными ссорами, дрязгами, подлостью, низостью! Настоящая трясина, грязь, безнравственность, целый мир истеричек, ничтожеств — такими видела она их теперь. А публика, эта толпа Залеских, Гжесикевичей, Бабинских, Сверкоских, тупая, дикая толпа, ищущая в театре только развлечений и острых ощущений.

— Шуты, марионетки, скоты!.. Нет! Я уже перестала что-либо понимать! — воскликнула она, подавленная, не в силах побороть глубокое отвращение, которое вновь почувствовала к театру; но, несмотря на это, она решила уехать. Все равно куда, только бы скорей, пока Гжесикевич не успел сделать нового предложения. Об отце в эту минуту она не думала. Ей было немного жаль Анджея, она сама не знала почему, она чувствовала себя как бы виноватой перед ним.

Янка настолько погрузилась в свои мысли, что не замечала окружающих и весь следующий день была резка с людьми; особенно недружелюбно относилась она к Сверкоскому, который на прогулках вечно старался попасться на глаза, приходил к ним почти ежедневно, просиживал вместе с Анджеем целые вечера, играл с Орловским в домино, развлекал Янку своими дикими шутками с собакой, а иногда, согнувшись в три погибели, сидел на стуле, злобно молчал весь вечер и, почесывая бородку, сверлил своими желтыми глазами Гжесикевича.

— Знаете, я за три месяца заработал на камне пятьсот рублей, — сказал он однажды вместо приветствия дрожащим от радости голосом.

— Сколько хотите заработать еще? — спросила Янка насмешливо.

— Минимум тысячу, а то и две! — нежно улыбнулся Сверкоский при мысли о деньгах.

— Ну, а потом на чем думаете заработать?

— На всем, на чем можно. Буду покупать у Гжесикевича строевой лес и доставлять в Варшаву. Это начало, а потом хочу взяться за торговлю хлебом; в этом году евреи заработали на нем огромные деньги, почему бы и мне не попробовать?

— Действительно, почему бы и вам не сколотить состояние?

— Оно у меня будет, вот увидите! — И Сверкоский, засунув пальцы в рукава, посмотрел на Янку с какой-то дикой, волчьей жадностью.

— Бросите службу на железной дороге?

— Да!

— Тогда вам нужно жениться, чтоб эти миллионы не плесневели в сундуках, — сказала Янка весело, подавая ему стакан чая.

— Жениться я должен раньше, я и женюсь… — медленно проговорил он, нежно и многозначительно посмотрев Янке в глаза.

— Женитесь. Впрочем, какое мне до всего этого дело? — вспылила она; ее раздражал и бесил его липкий взгляд, который она поминутно чувствовала на своем лице; он казался ей скользким, омерзительным поцелуем.

Орловский читал газету, однако, услышав весь этот разговор, он рассмеялся.

— Что, Сверчик, получил по носу, а? Держись, браток! — И он снова расхохотался.

— Да! Получил и держусь, да! — Он минут пять дул на чай, торопливо глотал его, обжигая рот, скрипел зубами; с досады лягнул свернувшуюся у его ног собаку и сквозь зубы прошипел: — Да, получил и держусь, да! — Покончив с чаем, он вышел.

— Подожди, ангелочек, скоро узнаешь, какое тебе до всего этого дело, — бормотал Сверкоский в бешенстве и с такой силой пнул собаку ногой, что та кубарем скатилась с лестницы. — Ничего, подпилю твои чудные зубки, а то и с корнем у тебя их повыдергаю, увидишь!

Однако он продолжал ежедневно приходить к Орловским. Даже посылал им рыбу, зайцев и куропаток, которых привозили ему железнодорожные рабочие. Янка не могла отказаться: такой обычай существовал и на других железных дорогах, но она всегда с таким ехидством благодарила его за подарки, что Сверкоский трясся от злобы, но после каждой посылки все же являлся в гости — он жаждал услышать благодарность и, несмотря на резкую форму ее выражения, получал истинное удовольствие; он рассуждал так: раз берут, значит, видят во мне желанного гостя.

XVII

Несколько дней спустя из Варшавы приехала Хелена с мужем.

Волинский занялся выгрузкой из вагона покупок, которые тут же укладывались на подводы. Янка радостно приветствовала подругу; впрочем, несмотря на прежнюю дружбу, эти пять лет разлуки разъединили их души. Обе были скрытны, обе слишком долго жили обособленно, чтобы теперь быстро могли найти общий язык, — появились отчуждение и равнодушие.

Хелена была печальна. Разговор не клеился. Им не удавалось найти тему, которая бы заинтересовала обеих. Прежняя дружба осталась только в памяти, но в сердцах ее не было. Они смущенно и растерянно смотрели друг на друга; Янка с болью ощущала эту отчужденность и всячески старалась воскресить прежние чувства, но безуспешно. Хелена тоже старалась быть как можно приветливей, но и у нее ничего не выходило. Они сидели рядом и молчали, не смея взглянуть друг другу в глаза. На станции глухо ударились буфера вагонов. Хелена вздрогнула и, вскочив с кресла,невольно вскрикнула.

— Ты чем-то расстроена? — спросила Янка.

— Ах, мне, право, стыдно, но дорога измучила меня… Впрочем, это не так интересно, говори лучше о себе.

— Что же сказать? Мучилась и мучаюсь — вот и вся моя жизнь.

— Трагично, конечно, но это недостаток всех девушек: они всегда преувеличивают. Много ли ты прожила на свете, чтобы проклинать жизнь?

— Я не проклинаю, а только говорю: мучилась и мучаюсь. Ты давно замужем?

— Четыре года. Срок изрядный. Жили мы в Люблинском воеводстве, но по многим причинам должны были переехать сюда; по правде говоря, перемена незавидная: среди соседей мы чужие, они погрязли в делах, придавлены заботами. Мы почти никуда не ездим, только иногда к Стабровским — это ближе всего.

— Стабровская? Писательница?

— Да, да, романистка, новеллистка, поэтесса, публицистка и тысяча других титулов, — Хелена рассмеялась.

— Я не знаю ее; один из моих знакомых недавно поехал к ним учить ее мальчиков. Ты, наверно, слышала о нем: Глоговский — драматург и новеллист.

— Глоговский!.. Постой! Он был пять лет назад в Париже?

— Право, не знаю; он много говорит, но только не о себе.

— Блондин, правильные черты лица, курчавая шевелюра, темперамент! Да, помню, он и тогда писал уже драмы, в «Монпарнасе» мы даже играли его одноактную пьесу; он сам должен был принять в ней участие, но в последнюю минуту спасовал и удрал. Потом оправдывался, что пьеса настолько дрянная, что публика могла забросать его старыми галошами и окрестить идиотом.

— Да, это он; я как-то смотрела его пьесу в Варшаве, он и тогда вел себя примерно так же.

— Значит, он у Стабровской? Надо возобновить знакомство. Ты давно его знаешь?

— Несколько месяцев назад я познакомилась с ним в театре, даже играла одну из маленьких ролей в его пьесе.

— Как в театре? В любительском спектакле?

— Нет, на настоящей сцене.

— Ты выступала? Ты? Не может быть!

— Да, в течение нескольких месяцев я была актрисой.

— О, для меня это неожиданность! Нет, не могу поверить; как же отец разрешил тебе идти на сцену?

— Я сама себе разрешила.

— У тебя хватило смелости и сил?

— Хватило, я должна была решиться — больше я не могла находиться здесь; ведь каждая девушка в известном возрасте обязана выйти замуж…

— Да, мне кажется это вполне естественным, — прервала ее Хелена.

— Не в том дело; ведь могут же быть девушки, которые не ищут мужей, не желают охотиться за своими будущими властелинами и не жаждут сделаться благодарными невольницами.

— Согласна, но пусть тогда они займутся чем-нибудь и не жалуются на свою судьбу.

— Так вот, не пожелав выйти замуж, я захотела посвятить себя искусству, — с увлечением начала Янка, не обращая внимания на колкие замечания подруги. — Мне здесь душно и тесно: я ненавижу насилие, ложь, половинчатость, мелочность, которые царят в провинции.

— А где их нет?

— Ненавижу этот сброд, это стадо, дерущееся у кормушки, всех этих людишек, для которых, кроме низменных страстей, ничего не существует.

— О, как резко! Но, быть может, этот сброд не так уж плох и мерзок, надо только относиться к нему без предубеждения. Не будем говорить на эту тему — она требует долгих споров, слишком долгих! — сказала Хелена, снисходительно улыбнувшись. — И сколько ты была в театре?

— Больше трех месяцев! — Янка принялась горячо рассказывать свою печальную историю. Хелена слушала внимательно, с сочувствием.

— Ну, а теперь что думаешь делать?

— Стою на распутье, не знаю, что предпринять; я решила вернуться на сцену, но…

Она не кончила: вошел Орловский с Волинским, и разговор стал общим.

— Вы должны непременно навестить нас, — сказал за чаем Волинский, — хотя бы для того, чтоб я мог похвастаться своим хозяйством.

— Что касается меня, то, право же, не могу — пришлось бы взять отпуск, но Яна, если захочет, может в скором времени заглянуть к вам.

— Приедешь, Яна, а?

— Приеду, мне надо хоть немного подышать другим воздухом.

— Усадьба у нас большая, парк красивый, леса не хуже здешних, и в окрестностях много интересных молодых людей.

— Последнее не для меня.

— Не говори так категорически, Яна.

— Да, да, право же, — сказал сквозь зубы Орловский, нервно подергивая бороду и сердито сжимая губы.

Хелена умолкла, Янка в задумчивости уставилась на лампу, а Волинский стал распространяться о хозяйстве, об улучшениях, которые намеревался ввести у себя в имении.

Приехал Анджей; уже на пороге он извинился за не соответствующий случаю костюм.

— Я ездил верхом в город, а на обратном пути жаль было проехать мимо и не зайти, тем более что целых два дня не видел вас, — начал он оправдываться перед Янкой.

Она представила его.

— Так это вы купили Розлоги? — спросил Анджей. — Комиссионеры говорили мне о каком-то господине из Люблинского воеводства, при этом качали головами, рассказывая, какой способ хозяйства он применяет.

— Я широко использую машины: не хочу кончить посохом и нищенской сумой, как мой предшественник. Мои соседи немного подшучивают надо мной, иронически называют меня реформатором; я смеюсь вместе с ними, но делаю по-своему.

— Это естественно: мне тоже пришлось выдержать борьбу, притом ожесточенную, даже с отцом, который только в прошлом году примирился с моей системой, и притом только потому, что мы получили золотую медаль за свекольные семена и серебряную за откорм. Розлоги мне хорошо знакомы. Мой отец там когда-то содержал корчму, — сказал Анджей просто.

Волинский удивленно взглянул на него. Орловский насупил брови и закусил кончик бороды. «Позер», — подумала Янка.

— В Розлогах я покупал лес на сруб. Там вместе с лесом будет около ста пятидесяти влук, верно?

— Больше, — ответил довольно холодно Волинский и посмотрел на Анджея по-барски высокомерно: этот отец-трактирщик, о котором Анджей говорил так свободно, испортил ему настроение. И уже до самого отъезда он относился к Анджею с каким-то обидным снисхождением.

— Он говорит, что над ним смеются, но рутина всегда высмеивает прогресс, — сказал Анджей после их ухода.

— Вы тоже и душу и тело отдали хозяйству.

— Тело — да, но душу кому-то иному, — ответил он, глядя на Янку, которая торопливо подвинула ему чай, но так неловко, что стакан упал на пол и вдребезги разбился.

— Стекло бьется к счастью, — воскликнул Анджей весело.

— Чье же это счастье?

— Не знаю; полагаю, что того, кому предназначался чай.

— Если так, то я прибавлю и самые искренние пожелания.

— Вы желаете мне…

— Я всегда и всем желаю счастья, — ответила уклончиво Янка.

Орловский слегка улыбнулся и похлопал Анджея по колену. Тот засиял, как солнце, весь засветился радостью. Янка даже испугалась, подумав, как бы не пришла ему в голову фантазия сегодня же объясниться. Она смолкла, нахмурилась и сидела холодная, неприступная. Даже не глядела на него.

Анджей вынул из кармана бумаги, разложил их на столе.

— Если вам не покажется скучным, то я показал бы некоторые планы, — предложил он.

— Собираетесь что-нибудь строить? — спросила она равнодушным тоном.

— Нет, я переделываю наш дом, не то он скоро начнет рушиться, — ответил он тихо, а глаза его красноречиво говорили, что это делается для нее. Янка безучастно посмотрела на планы, но внезапно это ее заинтересовало. Она так низко склонилась над бумагами, что ее пушистые волосы коснулись его лица; Анджей вспыхнул и коснулся губами ее руки, которая лежала на бумагах. Янка не отодвинулась, лишь насмешливо на него взглянула и продолжала свои расспросы.

— Это огромный дом; я думала, что там гораздо меньше комнат.

— Для меня это дремучий лес, где я погибаю один-одинешенек. Вы не находите смешным мое намерение вернуть ему прежнее великолепие?

— Смешным — нет, думаю только что это обойдется очень дорого.

— Пустяки. Это нас не разорит, — ответил Анджей тоном человека, для которого несколько тысяч ничего не значат.

— Верю, — протянула Янка, а про себя подумала: «Хам», и отодвинулась от него.

— Расходы даже не так велики: большую часть мебели придется только реставрировать, а не покупать заново, она будет вполне пригодна.

— Разумеется, необходимо, чтобы кто-нибудь там жил, — ввернул Орловский, который, пока они изучали планы, ходил вокруг стола с заложенными за спину руками и разглядывал обоих, улыбаясь от удовольствия.

— Это прежде всего, — воскликнул Анджей с энтузиазмом и снова нагнулся, желая поцеловать Янке руку, но та отдернула ее с такой поспешностью, что Анджей губами коснулся стола. Она с трудом удержалась, чтобы не рассмеяться, мина у него была довольно глупая.

— Людей у вас хватит на весь дом — вы, отец, мать… — позлорадствовала она.

— Ни отец, ни мать никогда не согласятся жить в этом доме — скорее предпочтут хлев. Не удивляйтесь, почти всю жизнь они провели в корчмах, лесных шалашах, сараях. Барский дом лишает их смелости и производит на них впечатление костела. Признаюсь, мне в нем тоже немного не по себе…

— Но вы восстанавливаете и обставляете его в расчете на прежнее великолепие! Значит…

— Не для себя… Ведь не буду же я постоянно жить в нем один, ведь… — пробормотал он, свертывая планы, и, если бы не присутствие старика, он сказал бы ей прямо, что для нее он и восстанавливает этот дом, только о ней думает, любит ее, как прежде, и просит стать его женой; но Орловский упорно не уходил из комнаты.

Янка угадывала, о чем думает Анджей, и у нее было даже желание предупредить его слова и сказать: «Нет, я не выйду за вас, я возвращаюсь в театр»; но, несмотря на это, она попрощалась с ним ласково и даже думала о нем потом с сочувствием: «Он действительно любит меня. Ничего не поделаешь; надо сдерживать его, чтоб он не успел объясниться до моего отъезда». Она хотела избавить себя от лишних неприятных минут. По поведению отца, который все чаще заговаривал о Гжесикевиче, по сладким глазкам Сверкоского она убеждалась в том, что если у нее есть намерение уехать, то его нужно осуществить как можно скорее. Она чувствовала себя совершенно здоровой и была полна решимости снова скинуть с себя ярмо. Она приступила к выполнению плана. Написала пространное письмо Глоговскому, сообщая, что она может ехать хоть сейчас; привела и причины, которые принуждают ее ускорить отъезд. Запечатала письмо, но тут явился вопрос — с кем послать его? Роха она посылать не хотела — пришлось бы обо всем рассказать отцу.

«Что скажет отец о моем отъезде? — подумала она. — Согласится! Должен согласиться — он так добр ко мне!» И она успокоилась. Увидев в окно мужиков, Янка сошла вниз. В коридоре она встретила Стася.

— Вы возвращаетесь из Кельц? Жаль, что я не знала: у меня есть небольшое дело.

— Нет, я иду от пани Осецкой, — ответил Стась.

— Они все здоровы?

— Панна Зося здорова, благодарю вас. — Стась покраснел. — Велела кланяться, а вот с пани Осецкой случилась беда — нет, скорее небольшая неприятность.

Янка насторожилась.

— Живет у нее племянница, она страдает меланхолией и постоянно стремится убежать из дому; несколько дней тому назад это ей удалось. Пани Осецкая испугалась, как бы больная не заблудилась: лес, ночь на дворе… а может, это было вечером! — Он на минуту задумался. — Да, это было вечером. Она поехала ее искать, нашла, посадила в бричку. Назад они возвращались по дороге вдоль полотна — знаете? Шел поезд, лошадь испугалась огней и шума и понесла. Можете себе представить — понесла к лесу! Бричка разбилась, но пани Осецкая удачно упала на куст можжевельника — так она говорит, а мне кажется, это был терновник— и страшно поцарапала себе лицо. Я даже уверен, что можжевельник не может так царапать, он слишком мягок, только терновник… К счастью, этим все и ограничилось.

— О да, это могло кончиться гораздо хуже. Передайте им от меня соболезнование и пожелание скорейшего выздоровления.

Стась, проникнувшись важностью своей миссии, очень торжественно поблагодарил ее от имени Осецкой. Янка направилась к расшумевшимся мужикам — уже издали донеслись проклятия, ругательства.

— Что за плут! Говорил: «Берите, мужики, заплачу, сколько спросите», а привезли — надул.

— Еще зубоскалит. «Не хочешь, говорит, за фуру сорок грошей, бери ее себе».

— «Бери», ишь ты гусь лапчатый, «бери», а что я, борщ из камней варить буду, что ли? Целый месяц трудился как вол да коня чуть не замучил. А теперь говорит — бери себе!

— Небось за первую партию, подлец, заплатил с лихвой!

— Это чтоб подзадорить. Ох, и ловкач! Вначале платил как следует, а теперь в кусты: цена, мол, ему неподходящая.

— Но ведь ты же, Мартин, получил с него деньги? Чего скулишь?

— А что было делать? Неужто даром ему камень отдавать или себе в хату тащить!

— Ух, прохвост, жулик, чтоб ему пусто было!

— Сволочь! Как пес ластился, даже повизгивал, когда возили ему камень.

— А теперь и кусается, подлюга, знает что делает!

— Палкой бы его по волчьей морде, чтобы не обманывал!

— Нехристь окаянный! Говорят, только евреи жулики, а тут и свой такой же пес!

— Какой он там свой — бродяга безродный!

Из толпы неслись угрозы, проклятия, сжимались кулаки, глаза сверкали, лица потемнели от угрюмой ненависти; мужики сбились в кучу, не выпуская из рук кнутов, переминались с ноги на ногу, чесали в затылке.

Янка догадалась, что речь идет о Сверкоском.

Она послала с одним из мужиков письмо к Глоговскому, а на следующий день, встретив Сверкоского, спросила:

— Покончили с камнем?

— Вчера расплатился с мужиками за последние возы.

— Я слышала, как они благодарили вас, и, кажется, были очень довольны… очень.

— Вполне естественно, ведь я плачу до последнего гроша все, что кому причитается.

— О, это благородно, очень благородно, — не унималась Янка.

Он вскинул на нее глаза; лицо его потемнело, губы дрогнули, и он произнес вполголоса:

— Думаете, я обманул их, обокрал? Ничего подобного.

— Я ничего не говорю и не думаю о том, что вы делаете, это меня абсолютно не интересует. — Она бросила Сверкоскому презрительный взгляд и, придя домой, все рассказала отцу.

Орловский не удивился.

— Я хорошо его знаю — глупый и злой человек. Сколько он мне делал прямо-таки авантюристических предложений. Стыдно даже говорить об этом.

— Отец, ты, может быть, съездишь как-нибудь со мной в Кельцы?

— Не могу, честное слово, не могу. Попроси Залескую, пускай она поедет с тобой. Хочешь купить что-нибудь?

— Да, ты ведь знаешь, у меня нет ни платьев, ни белья. Надо всего купить. Все, что было, я распродала.

— Не спрашиваю — где: я не любопытен! — крикнул Орловский со злостью; но тут же взял себя в руки и, поцеловав Янку в лоб, спокойным голосом спросил: — Сколько тебе надо?

— Сама не знаю; придется купить всего понемногу, — ответила робко Янка, растроганная его поцелуем, и потянулась к руке отца. Он обнял ее за талию и, уведя к себе в комнату, посадил в кресло.

— Почему понемногу? Закажи настоящее приданое, такое, какое хочешь, чтобы потом не стыдиться перед людьми, хватит у нас на все. Я думаю, что в Кельцах многого не достанешь, поезжай в Варшаву. Я читал объявления, сейчас покажу тебе. — Он вынул из письменного стола несколько проспектов различных фирм. — Летом я просматривал их, погляди — вот перечни. — Он сел с ней рядом и принялся читать листы, подчеркнутые красным карандашом; там было перечислено все, даже мелочи. Янку так растрогало это доказательство любви, что у нее на глаза навернулись слезы.

— Ах, какой ты добрый, отец, какой добрый! — забормотала Янка в волнении, целуя ему руку.

— Перестань, или я уйду, ей-богу уйду! — крикнул Орловский и большими шагами принялся ходить по комнате; он подергивал плечами, кусал кончик бороды, но глаза его излучали удивительную радость. Янка сидела с проспектом в руках и полными слез глазами наблюдала за отцом. Временами он подходил к ней, брал в руки ее голову, целовал в лоб и бормотал:

— Янка! Ох, Янка! Все это мелочи! Главное… — И он ходил снова и снова, счастливый, уверенный, что она уже решила выйти за Гжесикевича.

Он дал ей тысячу рублей и, усадив на другой день в вагон, велел не скупиться и покупать все самое лучшее.

Янка знала, почему отец такой щедрый и счастливый, но не пыталась вывести его из заблуждения, хотя в душе и упрекала себя: как-никак, она все-таки обманула его. Янка решила сказать ему всю правду только в минуту отъезда, чтобы тотчас же уехать и не дать ему времени опомниться. Она боялась и скрывала свой страх где-то в глубине сердца, но решающая минута приближалась, и сердце холодело от недоброго предчувствия.

XVIII

Она думала об этом всю дорогу. Отправившаяся вместе с ней Залеская тоже была в каком-то странном настроении: глаза красные от слез, лицо усталое, она едва отвечала на вопросы. И только в Кельцах, в магазинах, роясь в разных мелочах женского туалета, Залеская немного оживилась, забыв о своих печалях. Она без конца сравнивала фасоны, расцветки, стараясь продлить удовольствие. Но Янка решала быстро, не задумываясь.

— Подождите, выберем еще, панна Янина! — твердила Залеская, любуясь каждой вещью.

— Беру, заверните! — нетерпеливо отвечала Янка.

— Помедленнее, не так быстро, надо все хорошенько осмотреть! — с сожалением говорила Залеская и с упоением по локоть погружала руки в кружева, шелк, любовалась даже полотном; она буквально потеряла голову, рассматривала ткани на свет, накидывала их на себя, смотрелась в зеркало, спрашивала всех — к лицу ли ей. Она заметно погрустнела, когда были сделаны покупки.

Янка устала, измучилась, а Залеская дрожала, как в лихорадке.

До отхода поезда оставалось еще около двух часов, и Янка предложила пойти пообедать в гостиницу. Залеская бурно запротестовала:

— Неудобно! Как же так, две молодые женщины — и пойдут одни в ресторан, нельзя. Что о нас подумают?

— Что нам хочется есть и что мы пришли пообедать, — ответила Янка с раздражением.

— Я ни за что на свете не пойду без мужчины в ресторан.

— Ну, тогда пойдем в кондитерскую пить кофе с пирожными!

Вошли в кондитерскую на рыночной площади и сели в уголке, вдали от окна.

Вдруг Янка заметила у двери огромную красную афишу, извещающую о том, что драматическая труппа Цабинского дает сегодня «Родину» Зудермана с панной Майковской в роли Магды.

Смущенная и растерянная, Янка с удивлением уставилась на афишу. Она протерла глаза: ей показалось, что это ошибка, галлюцинация; но нет, афиша ярко-красным пятном вырисовывалась на черном фоне двери. Она окинула взглядом кондитерскую, пораженная и в то же время напуганная.

За круглым мраморным столиком у окна, выходившего на площадь, сидели несколько человек. Присмотревшись, Янка узнала Цабинскую — жену директора театра, в котором играла летом. Цабинская сидела задумавшись, глядя в окно; время от времени она бросала взгляд на тетрадь, которую держала в руке, отпивала глоток какао из стоявшей перед ней чашки и снова устремляла взор на улицу.

Янка ощутила в сердце прилив теплоты.

Напротив Цабинской сидел в небрежной позе худощавый актер с красивым, умным лицом; его голубые глаза рассеянно блуждали по кондитерской.

«Песь!» — подумала Янка, все более удивляясь. Она узнала его, это был актер, игравший характерные роли; он был талантлив, вдумчив и считался в театре оригиналом. Рядом с ним сидела немолодая накрашенная женщина, одетая с чисто артистической элегантностью.

Янка не находила себе места, сердце сильно забилось, и ее охватило такое волнение, что она уже не слышала щебетания Залеской.

«Вся труппа! Моя труппа! Майковская на афише! А здесь Цабинская, Росинская, Песь!» — подумала Янка с внезапным приливом радости. Она забыла о всех своих несчастьях, причиной которых были именно эти люди, забыла о ненависти, которую питала к ним. Ей захотелось поговорить с ними, увидеть их вблизи, подышать воздухом того мира, который, несмотря на все выстраданное, показался ей в эту минуту ослепительным, чудным видением. Она хотела встать, но силы ей изменили — ее охватил трепет, как во время первого выхода на сцену; она только крикнула мальчику, чтобы тот подал ей афишу.

Янка торопливо пробежала ее глазами.

«Все мои, все, лишь несколько новых имен!» И при каждой фамилии в памяти всплывали лица, эпизоды из жизни, звучал чей-нибудь голос, и ей сразу вспоминался весь человек.

«Пан Недельский!» Эту фамилию пришлось прочитать несколько раз, прежде чем она поняла, кто это! Только тогда она пришла в себя. «И он здесь! Он!» Сердце сжалось от леденящего озноба.

Актеры обратили внимание на женщину, читавшую афишу, — кондитерская в этот час была почти пуста. Цабинская лениво повернула голову, но, узнав Янку, выронила тетрадь, отставила в сторону чашку и с протянутыми руками, с жестом леди Макбет направилась к ней.

— Панна Орловская! О боже! И вы не поздоровались с нами! Панна Янина! — Она бросилась Янке в объятия, расцеловала ее, потянула к окну.

— Вот неожиданность! Как вы поживаете? Никогда не думала, что встречу вас! — проговорила Росинская, пожимая Янке руки и с любопытством оглядывая ее.

— Трудно чему-нибудь удивляться, на свете все возможно, — важно сказал Песь, поздоровавшись с Янкой и уступив ей место.

— Что вы здесь делаете? Что вы делаете вообще? Мы уже оплакивали вас…

— Правда! Гляс даже собирал деньги на заупокойную службу.

— Чтоб было на что выпить, — съязвила Янка.

— Я плакала, клянусь мужем и детьми, плакала, узнав обо всем. Боже мой! Если бы мы могли предвидеть! Ну, право же, вы настоящая детермонистка!

— Детерминистка! — поправил ее Песь.

— Жаль ваших слез; впрочем, они стоят в театре недорого, гораздо дешевле денег, которые достать не так-то просто. Утешаю себя, однако, мыслью, что слез было пролито не много, а чтобы устроить складчину — охотников не нашлось, — холодно заметила Янка.

Она вдруг почувствовала к ним антипатию; ожили прежние обиды, к тому же она отлично знала, как фальшивы эти люди.

— Панна Янина! Вы сердитесь на нас, это несправедливо: то, что случилось, прискорбно, но по нашей ли только вине? Скажите, разве мы виноваты в том, что вы непохожи на женщин, какие обычно играют в театре? Разве мы могли предвидеть, что вы так близко все примете к сердцу?

— Да, обыкновенная история, сытые никогда не поймут и не поверят голодному. Они не знают голода.

— Эй, кельнер, два коньяка пану секретарю! — крикнул толстый, приземистый актер, высунувшись из соседней комнаты; но, увидев оживление в группе людей у окна, подошел ближе, держа в руках бильярдный кий, который он натирал мелом.

— Гляс, ты что, не узнал панну Янину?

— Панна Орловская, это та, которая mortus?^[12] Черт побери! Вы живы? Правда, живы? — с театральным пафосом воскликнул он, касаясь ее руки.

— Жива! Ваши слезы и желание в складчину устроить веселые поминки спасли мне жизнь!

— Но, черт побери, этому нельзя поверить! Месяц тому назад, еще в Плоцке, приехал к Майковской один ее поклонник, я спрашивал его о вас, но он ничего не знал. Что же, пусть директорша поставит в честь такого торжественного случая бутылочку коньяка, а я закончу партию и приду! Если не бутылочку, то несколько стопочек чего-нибудь покрепче и десяток бутылок пива, — добавил он смеясь.

— Вы совсем не изменились — все тот же плоский юмор, — воскликнула Янка.

— И все такой же здоровый желудок! Приветствую вас! Ну, а как ваш желудок, то есть я хотел сказать — здоровье… Впрочем, это одно и то же, — услышала она тихий, болезненный голос. Из-за соседнего столика поднялся другой актер, до этого времени занятый чтением.

Янка здоровалась, отвечала на вопросы, но продолжала наблюдать за ними критическим оком. Она с каким-то странным удовольствием отмечала их недостатки. Актеры казались ей жалкими, потертыми. Их лица напоминали безжизненные маски, их движения были вялы, взгляды беспокойны, но апатичны. Окружив ее, они говорили что-то скучными голосами, поглядывали в окно на рыночную площадь и украдкой зевали.

Только одна Цабинская с нескрываемым любопытством расспрашивала и разглядывала Янку.

— Разовец, — позвала она актера, который только что вошел в комнату, и шепнула ему что-то на ухо.

— Хорошо, сейчас. Песь, поди сюда на минуточку!

Песь нехотя встал.

— Скажи, дорогуша, только одно слово — белый? — спросил Разовец, показывая ему язык.

— Черный! Не морочь людям голову своим языком, глупо.

— Дорогуша, никто не хочет сказать мне правду, а зеркала никуда не годятся; скажи, и я поверю тебе: ведь обложило, да? Я чувствую жар, всю ночь не смыкал глаз. Ну, скажи.

— Язык совершенно нормальный, только ты психопат, кончишь в Творках. — Песь подсел к Янке.

— Вы больше не думаете о сцене? Нет, это невозможно, — заговорила Цабинская. — Знаете, чудесная мысль пришла мне в голову: ангажируйтесь к нам на роли героинь.

— За что же вдруг такое повышение? В Варшаве вы не хотели мне дать даже роли субретки. Право же, я не заслужила такой чести.

— Вы злопамятны и мстительны, это чисто по-женски, — ввернул Песь.

— Вернее, чисто по-человечески — не забываю обид.

— Панна Янина, все уладится, вот увидите. Зайдите к нам, поговорим, повидаете свою старую ученицу.

— Не могу, через полчаса мне на вокзал, — сказала Янка решительно. Но это неожиданное предложение подействовало на нее, словно крепкое вино, и она уже размечталась. Она сидела умиротворенная. Несмотря на то, что они знали о ней все, она не чувствовала смущения и даже смотрела на них немного свысока; обида, поднявшаяся было в ней, понемногу улеглась, заглушённая радостью, что она видит их, находится среди них.

Влетел запыхавшийся Цабинский, за которым послала жена, и уже с порога закричал:

— Что за гостья! Что за гостья! Приветствую от всего сердца! — Он поцеловал Янке руку и с удивлением взглянул на нее. — Право, я с трудом узнаю вас, вы так переменились! Скажу без комплиментов, выглядите вы великолепно, клянусь детьми, ну, просто героиня со столичной сцены.

— Кельнер! Два коньяка пану секретарю! — крикнул из дверей Гляс в сторону буфета.

Янка начала прощаться — Залеская уже стала выказывать нетерпение.

— Вы и в самом деле уезжаете? Я думал, вы останетесь хотя бы на представление. Переночевали бы у нас, вот была бы для нас радость!

— Может, в другой раз, сейчас мне надо ехать.

— Мы проводим вас до вокзала.

— С удовольствием.

Актеры смотрели на Янку с любопытством, даже с восхищением, она была очень хороша: горделивый взгляд, уверенная походка выделяли ее среди других и притягивали к ней взоры. В дверях кондитерской она столкнулась с Владеком Недельским. Уже издалека узнав его, Янка побледнела, сжала губы и прошла мимо, окинув его презрительным взглядом; а он, увидев ее, остановился в дверях с цилиндром в руке, не зная, куда себя деть. Оторопело поглядев ей вслед мутными глазами, он скрылся в кондитерской.

До отхода поезда оставалось всего несколько минут. Залеская укладывала покупки, а Цабинские горячо уговаривали Янку вернуться на сцену.

— Я дам вам первые роли, все, что пожелаете, — торжественно обещал ей директор.

— А Майковская? — спросила Янка неуверенно и заколебалась.

— Майковской у нас не будет. Разве не слышали? Она разошлась с Топольским. Топольский основал труппу, которая просуществовала месяц, после первой же выплаты все разбежались. Тогда Меля приехала к нам, но мы от нее отказались. Я вам дам не только ее репертуар, но и жалованье, честное слово.

— Как! Вы обещаете платить? — с издевкой в голосе спросила Янка.

— Ах, как эти женщины мстительны. Что же, могу дать обязательство заплатить вам по контракту вперед. Уверен, через полгода вы станете лучшей героиней в нашем провинциальном театре.

— Вы могли бы жить с нами вместе; это напоминало бы вам дом и ваш семейный очаг.

Янка улыбнулась при мысли об их семейном очаге.

— Решайтесь, вы еще будете благословлять нас; с такой героиней, как вы, можно взяться за постановку Шекспира и новейшего репертуара самых модных театров мира. В труппу я наберу лучшие силы, — говорил Цабинский. Вдохновляясь собственными словами, он рисовал будущее в самом радужном свете, то и дело целуя Янке руки; Цабинская со своей стороны тоже горячо уговаривала ее.

Янка не в силах была сказать ни да, ни нет.

Во Львове, согласно планам Глоговского, театр откроется только через два месяца; какое будет у нее амплуа, еще не известно, придется завоевывать себе положение, а тут сразу дают первые роли, можно быстро выдвинуться, играть все, что захочешь, и даже затеплилась надежда отомстить этим людям, которые еще так недавно пренебрегали ею. Голова у Янки пошла кругом от тысячи планов, проектов, надежд и сомнений; душа, инстинкт, тянули ее в этот мир, который рисовал Цабинский. Понемногу все возражения теряли свою остроту; прежняя лихорадка начала жечь ее. Новый мир возник в ее голове — большие роли, бурные аплодисменты, наслаждение игрой, власть над толпой.

— Итак, согласны? Я чувствую, вы наша, правда? — настаивал Цабинский.

— Нет, не знаю еще, я должна подумать; но если рискну, то с условием…

Она не решалась сказать прямо.

— Я согласен, — воскликнул Цабинский, поняв, чего она хочет. — На место Владека я сию же минуту возьму Топольского, а Майковская уедет.

— Спасибо, — сказала Янка совсем тихо, — на этой неделе я дам окончательный ответ.

— Ждем с нетерпением: вы спасете провинциальный театр! — с пафосом воскликнул Цабинский.

Пришел поезд, открыли двери на перрон. Из зала ожидания показалась Майковская, старая недоброжелательница Янки. Как ни в чем не бывало, она с улыбкой подошла к Янке и протянула ей руку.

— Какая встреча, приветствую вас и радуюсь от всего сердца!

Янка спрятала руку за спину, бросив на Майковскую уничтожающий взгляд, попрощалась с Цабинскими и вышла на платформу. Майковская остолбенела. Цабинский поднял воротник пальто, взял жену под руку и улизнул, опасаясь скандала.

— Ну и зубастая же эта Орловская, — пробурчала у подъезда директорша.

— Сильная женщина, да к тому же красавица! До чего же восхитительна, черт бы ее побрал!

— Не закатывай так глазищи, а то завертятся от телячьего восторга колесом.

— Не бойся, Пепа, не тревожься, моя дорогая законная супруга!

XIX

Янка возвращалась домой, упоенная победой; и в то же время ее снедала тревога. То, что она стоит на пороге осуществления мечты, пугало ее, она предпочла бы, чтоб это случилось не так скоро; впрочем, встреча и предложение играть были так неожиданны, что взбудоражили ее. Дома она показала отцу все, что купила, но разговаривала с ним мало, поглощенная мыслью о театре.

«Первые роли — хоть завтра! — Она улыбалась с триумфом. — Наконец-то я буду вознаграждена за все страдания, начну жить по-настоящему, жить широко!» Она почувствовала прилив энергии, глаза ее разгорелись. Ей хотелось кричать и петь.

Она была готова расцеловать Роха, который мыл пол, глядя на нее бараньими глазами, и Янову, как всегда тихую и кроткую, с ее постоянными мыслями о своей дочке-барышне. Только от отца прятала она свою радость под маской спокойствия и обычной апатии, он один омрачал ее светлую радость.

Янка написала взволнованное письмо Глоговскому, попросила совета — ехать ли к Цабинским, хотя твердо уже знала, что поедет.

Глоговский ответил, что она сделает разумно, если поступит к Цабинским, обещал заглянуть перед отъездом и просил известить, когда она едет. Он описал в письме своих хозяев, заверяя Янку, что больше месяца у Стабровских не выдержит.

Письмо было грустное, в нем сквозили недовольство и скука.

Но Янка обратила внимание только на содержание, а в настроение вникать не стала — в эту минуту она была поглощена своими заботами.

Она сделалась необыкновенно доброй и веселой. Гжесикевича, который однажды привез ей букет, она поблагодарила так горячо, так ласково пожала ему руку, так дружелюбно на него посмотрела, что Анджей был вне себя от счастья и хотел тут же сделать ей предложение, но не было возможности — все время кто-нибудь мешал. Даже Сверкоский почувствовал эту перемену; доброта Янки и любовь ко всему свету и к людям изливались, словно лучи, на окружающих. Только Залеская была удивлена ее состоянием и с любопытством следила за приготовлениями.

Один Орловский не видел в ней никакой перемены, все глубже погружаясь в странное спокойствие, которое приглушало в нем все мысли и желания. Он сам себя не узнавал! Всегда такой деятельный и добросовестный, он теперь выполнял свои обязанности автоматически, целыми днями сидел, бессмысленно уставясь в окно. Минуты, когда он бывал в полном сознании, повторялись все реже и реже. Он часто срывался с места, бежал то наверх, то на перрон, на полдороге забывал, зачем идет, останавливался и, потирая лоб, возвращался к себе в кабинет. Его мучили страшные головные боли; в полубессознательном состоянии он лежал на диване, всматриваясь в какой-то призрак, который постоянно возникал перед ним. Потом вдруг вскакивал, желая схватить его, убедиться, что это ему мерещится, затем упрекал себя за свои видения, ссорился сам с собой и все больше уходил от жизни. Он пробовал читать, чтобы проверить зрение, — временами ему казалось, что он слепнет, тень неведомого страха маячила перед его глазами; однажды призрак находился так близко, что он почти мог прикоснуться к нему; иногда он видел его вдали, как бы в глубине зеркала, — красное лицо с большой седоватой бородой и пылающими глазами; этот неизвестный двойник наклонялся к нему и что-то шептал на ухо, так что Орловский в испуге отшатывался или слушал с глубоким вниманием, как слушал бы дочь или кого-нибудь из коллег, кивал головой, возражал, нередко вступал в спор, горячий и долгий, который не раз слышали в соседней комнате Стась и Залеский.

У Орловского было раздвоение личности. Впрочем, бывали дни, когда он чувствовал себя и мыслил вполне нормально; тогда его поражала перемена в Янке, ее лихорадочные приготовления, но он ни о чем не спрашивал, страшась ответа, смутно предчувствуя, что она думает об отъезде, что готовится к нему; его догадку подтвердили чемоданы, которые Янка купила в Кельцах и поставила в своей комнате. Нервы его были напряжены, он предчувствовал катастрофу. Нередко ночью он вставал и шел посмотреть, не уехала ли уже Янка. Между ними установились натянутые отношения.

В конце недели Янка написала Цабинскому письмо, назначив день приезда и попросив, чтобы он для первого выступления дал ей роль Марии в «Докторе Робине»,^[13] ту самую роль, которую она должна была когда-то играть и которую у нее в последнюю минуту отобрала Майковская.

Цабинский с восторгом сообщил ей, что роздал уже роли и напечатал в местной газете заметку о том, что ангажировал молодую, незаурядную драматическую актрису, что Владек уехал, а Майковская пробудет только до ее приезда. Письмо это укрепило Янку в ее решении — теперь ясно определилась цель.

Минута отъезда приближалась. Дорожные чемоданы были упакованы, и вдруг Янка стала откладывать отъезд с часу на час, с поезда на поезд… Предстояло сказать обо всем отцу; Янка была уверена, что он согласится. А если нет? Она чувствовала, что остаться уже не может, — слишком прониклась она всеми этими планами и приготовлениями, чтобы безропотно отречься от будущего.

Несколько раз она начинала разговор с отцом; но слова застревали в горле. «Уезжаю», — говорили ее глаза, а губы молчали, сомкнутые робостью; она боролась с собой и не решалась сказать об этом напрямик.

Под конец все вышло как-то само собой.

В последний вечер они сидели, как обычно, за чаем.

Была темная, дождливая ноябрьская ночь, ветер выл в дымоходах, дождь барабанил по стеклам, лес стонал. Сквозь щели в окнах просачивался холод, и ветер колебал пламя тускло горящей лампы. Янова тяжело вздыхала, сонно слоняясь по квартире; даже Рох проникся общим настроением, сидел печально на кухне у плиты и всякий раз, как ветер проносился по лесу, отзываясь зловещим свистом в трубе, вяло поднимал глаза на окно, крестился и опять тупо глядел в догорающий огонь.

Орловского донимал ревматизм, он натер ноги муравьиным спиртом, обмотал их фланелью и забился в кресло, проклиная все на свете. Налитыми кровью глазами он следил за Янкой, которая, не в силах усидеть на месте, ходила из комнаты в комнату, сгорая от нетерпения.

Она решила ехать завтра.

«Завтра», — повторяла она тысячу раз и тысячу раз собиралась сказать отцу об отъезде, но, встречаясь с его взглядом, в котором сквозили страх, почти безумие, она все не могла решиться. Холодно, темно и как-то страшно было на сердце. Возбуждение достигло предела. С тревогой смотрела она на проливной дождь, вздрагивала при виде теней, метавшихся по потолку, притаившихся за мебелью. Наконец она пошла в свою комнату, отперла чемоданы и внимательно, словно впервые, посмотрела на их содержимое.

— Янова! Рох! — крикнул Орловский, сорвался с кресла и испуганными глазами впился в окно, за которым распласталась привлеченная светом летучая мышь. Она била крыльями и скользила по стеклу.

Янка задрожала от этого голоса, вскочила, замерла от страха.

Орловский притих, сел на прежнее место, посмотрел на нее и спокойно спросил:

— Готовишься к отъезду?

— Да, — с дрожью в голосе ответила Янка и сделала шаг вперед, будто готовясь к борьбе. Ее пронизал озноб.

Они долго смотрели друг на друга.

— Куда едешь?.. — спросил он беззвучно.

— В театр, — ответила Янка медленно, с усилием: спазмы ужаса душили ее, сжимая горло. С возрастающей тревогой всматривалась она в землистое лицо, в глаза отца, глядевшие на нее с упорством маньяка.

Промчался поезд с шумом и стуком, задрожали стены, посуда в буфете забренчала, потом воцарилась мертвая тишина.

— Куда уезжаешь? В театр?

— В театр…

Опять молчание. На линии заиграли рожки стрелочников; буря нарастала и била в окна, уныло стонал лес, нарушая зловещую тишину дома.

Глаза Орловского сверкнули; посиневшие, старчески отвисшие губы вздрогнули; он склонил набок голову, сразу став таким беспомощным, дряхлым, что Янка невольно сделала шаг вперед, опасаясь, как бы отец не свалился с кресла.

Он протер глаза, выпрямился и, словно пробудившись от сна, посмотрел сперва на Янку, потом на чемоданы. Сознание вернулось к нему. Янка насторожилась. Она была уверена, что отец будет возражать, выйдет из себя, может быть снова прогонит ее; к этому она была готова и твердо решила уехать; но этот взгляд отчаяния запал ей в сердце, расслабил волю, лишил уверенности; такого она не ожидала.

— Поезжай… поезжай… поезжай… — хрипло говорил он, будто с каждым словом отрывался кусок его сердца. В его голосе слышалось страдание.

Янка не ответила. Страх охватил ее, залил огнем лицо и руки, лишил мужества; она посмотрела на отца, не в силах сказать ни слова, а он встал, пошел в свою комнату и тут же вернулся с большим серым конвертом.

— Поезжай; вот здесь все, что у меня есть, — он стал вынимать и бросать на стол закладные, векселя, купоны, чековые книжки. — Здесь все, что у меня есть! — повторил он и достал из письменного стола деньги, вынул мелочь из кармана и все это сложил в одну кучу.

— Бери, не будешь больше терпеть нужду, а мне эти деньги ни к чему. — Переведя дух, он на минуту остановился, устремил взгляд куда-то вдаль и продолжал: — Мне уже ничего не надо. Дирекция похоронит меня за свой счет, а мне ничего не надо. Останусь один — сейчас лягу и умру… умру… умру… — повторял он все медленнее. Голова его затряслась. Он выронил конверт, поднял руки и зашатался.

Янка успела подхватить его, прежде чем он свалился на пол.

— Отец! Отец! — застонала она в отчаянии. — Янова, воды!

— Тихо, дочка, тихо! Все обойдется, расстегни воротник; вот и все, стало легче. — Он выпил воды и посмотрел на нее ясным взглядом, но печально, с болью.

— Поезжай, дитя мое, я не удерживаю, знаю, для тебя это счастье. Мы, старики, отцы и матери, — эгоисты, нам бы хотелось, чтобы дети всегда были при нас. Поезжай, прошу тебя. Я справлюсь тут, хоть и один… хотя тебя… не будет… хотя… Клянусь, я хочу этого! — крикнул он, ударил кулаком по столу и умолк, силы ему отказали; он опустил голову на грудь, и слезы покатились из глаз. Он ничего больше не говорил, только плакал, как ребенок.

Янка, встревоженная его состоянием, растроганная этими слезами, которые падали на ее сердце, словно сгустки раскаленной лавы, встала перед ним на колени и страстно заговорила:

— Папа! Я не поеду. Останусь с тобой. Прости меня. Прости, я не знала, что причиню тебе такое горе! Я не оставлю тебя одного, мы не расстанемся никогда. Слышишь, отец, только прости меня! — умоляла она, подняв смертельно бледное лицо, словно хотела почерпнуть мужества для жертвы, которая превышала ее силы. — Да, я не поеду, останусь с тобой, отец.

— Янка!.. Яня!.. — отозвался он, схватил ее в объятия, и принялся горячо целовать; потом заговорил как-то бессвязно, порывисто, засмеялся, закусил кончик бороды, наконец успокоился и вытер слезы.

— Дитя мое, я прошу тебя, поезжай.

— Нет, отец, я решила окончательно — не поеду. Не поеду! — повторила она и встала. Ей казалось, что после этих слов весь мир для нее рушится и гибнет во мраке, что все в ней умирает. Пустота вдруг воцарилась в мозгу и сердце. Янка спокойно поглядела на отца и еще раз повторила:

— Не поеду!

Она тяжело упала на стул, уже не сознавая, что с ней происходит.

Орловский вскочил с кресла. В глазах засветилась беспредельная благодарность; он упал перед Янкой на колени и, прежде чем она успела вырваться, обнял ее ноги и начал целовать их.

— Дитя мое родное, дитя! — твердил он.

Янка подняла его и подвела к креслу — он шатался. Янка собрала все силы, чтобы самой не потерять самообладание, налила отцу чаю.

— Знаешь, отец, если бы Гжесикевич пожелал, я бы пошла за него, — сказала она, чтобы только его успокоить и убедить в том, что сделает все, что говорит. — Ты бросишь тогда службу и поселишься с нами.

— Брошу службу, брошу, мне уже все опротивело, с некоторого времени я чувствую себя больным, голова постоянно болит, — он не досказал мысли и порывисто обернулся: ему показалось, что преследующий его призрак стоит за ним; он ясно слышал его голос и теперь стал искать его глазами.

Янка видела это движение не впервые, но не придавала ему значения, да в эту минуту она и не поняла, в чем дело, а только смотрела на отца и повторяла:

— Не поеду,останусь, не поеду! — Все в ней сопротивлялось этому решению. Она сидела молча, потрясенная всем случившимся, не в состоянии еще понять всей важности события.

Янка уложила отца в постель; покорно, почти бессознательно принимала она его поцелуи и слова благодарности. Потом машинально, по привычке, пробежала последний номер газеты, даже попыталась остановить свое внимание на фасоне шляпы, которую увидела в «Плюще»,^[14] дала Яновой распоряжения на завтра, сама убрала со стола, спрятала посуду в шкаф, расплела косы, проверила, заперты ли форточки, постояла немного y окна, бросив мимолетный взгляд на зеленые огни стрелок, и отправилась спать…

Только когда ее окружили мрак и тишина, когда она собралась с мыслями, она вдруг пришла в себя и села на кровати.

— Я не буду играть в театре, останусь в Буковце, выйду за Гжесикевича! — твердила она с горечью. Эти слова, как глыбы, падали ей на сердце. Обезумевшим взглядом смотрела она в пустоту и замерла на мгновение, словно подрубленное дерево, готовое свалиться на землю.

«Что это? Почему? Кто хочет этого? Зачем?» — спросила она, стремительно вскакивая, словно раненый зверь, собирающий последние силы, чтобы броситься прочь от смерти или защищаться до последней капли крови. В ее мозгу и сердце пронесся ураган протеста.

«Нет, нет, нет, тысячу раз нет! Никогда! Разве есть такая сила на земле, которая могла бы меня удержать? Разве есть такие путы, которые бы я не разорвала?»

«Отец!..» — прошептал какой-то внутренний голос. — Отец!.. — повторила она, оглядываясь, как бы желая узнать, кто произнес это слово. Янка задрожала. — «Нет, никогда! Никто, даже отец, не удержит меня. Я хочу жить, там мое счастье! Театр для меня все, а тут убожество, прозябание, медленная смерть, неволя, вечный голод души, мука!» — «Отец болен!» — прошептал снова тот же строгий голос. — «Никто не приносил себя в жертву ради меня, и я не буду. Это мое право — жить!» — «А долг?» — «Долг? — она рассмеялась язвительно. — Кто о нем думает? Долг перед собой — самый важный долг, да, да! — Янка волновалась все больше. — Что меня остановит? Люди? Я достаточно узнала их подлость; я презираю общественное мнение, знаю, кто его создает; я презираю пересуды — знаю им цену. Что же удержит меня?» — спросила она, как бы бросая вызов всему миру. «Совесть, — тяжело прозвучало в ее сознании. — Сострадание, долг, совесть!» Янка зашаталась, села на кровати и со страхом уставилась в темную глубину комнаты. Лампадка у противоположной стены перед иконой божьей матери мигала тусклым огоньком. Янке показалось, что оттуда, из глубины появилась огромная страшная фигура и сильным, как колокол, голосом повторила:

«Сострадание, долг, совесть!»

— Значит, я должна добровольно обречь себя на гибель? — почти теряя сознание, вполголоса спросила Янка.

«Да».

— Значит, я должна остаться здесь навсегда, запереться в тесной каморке жизни и отречься от всякой мысли о независимости?

«Да».

— Значит, если я принесу себя в жертву, отрекусь от себя, погибну в этом убожестве, то это и будет «сострадание, совесть, долг»?

«Да».

Янка упала на кровать и застонала; вихрь самых противоречивых мыслей кружился в голове, жгучая боль тисками сдавила сердце.

— Нет! — твердо сказала она и поднялась, крепко стиснув руки. — Нет, пойду, что бы ни случилось, пойду?

«Ступай, ступай, ступай», — казалось, прозвучал голос, подобный теперь стону погребальных колоколов, гремя, отбивая страшный ритм в ее мозгу. Янка слушала, и ей чудилось, что стены открылись: из-под ног убегает дорога в мир — ясный, веселый, сияющий; она идет по этой дороге и вдруг замечает посиневшее тело отца; Янка вскрикнула от ужаса, заметалась по комнате, мысли смешались, словно рябь пробежала по зеркалу озера.

— Боже! Боже! Боже! — застонала Янка, и такая невыносимая боль охватила ее, что она закричала.

Часы шли за часами и, подобно каплям, падали в бесконечность; ночь держала мир в черных объятиях, ночь, полная влаги и вихрей, которые выли за окном, гнули жалобно скрипящие деревья, единоборствуя с лесом. Стон телеграфных проводов, похожий на жалобный вой цепной собаки, носился по комнате. Скорбные голоса ночи раздавались над лесом, неслись, подобно свету звезд, сквозь мрак и умирали вдалеке. Земля и ночь слились в одну бесформенную глыбу, которая содрогалась во сне, стонала вихрями и скрежетала.

Янка лежала тихо; буря в душе утихла. Она была похожа на обломок дерева, выброшенный на прибрежный песок, где волны жадно лизали его, не в силах уже схватить и утащить в глубину.

В ней все притихло, замерло. Так после бури замирает и затихает природа, но в воздухе еще продолжает трепетать гроза, на земле дымятся развалины, и зарница нет-нет, да прорежет огненной лентой горизонт.

— Останусь, останусь! — проговорила она голосом, похожим на стон умирающего. — Останусь! — Последний раз ее грудь поднялась от рыданий. — Останусь! — повторила она, сознавая, что все, что в ней жило и мыслило, умирает и сливается с этой страшной ночью. Она чувствовала, что, словно крутящееся веретено, освобождается от грез, возвращается в какое-то первобытное состояние, где нет желаний, мыслей, страстей и живешь так, как осенняя береза без листьев, наполовину мертвая, гнешься по воле ветра, падаешь там, где хотят люди, угасаешь, как того хочет земля.

Янка встала на колени перед образом богородицы.

Книга вторая

I

— Мужа переводят в Варшаву! — крикнула еще с порога Залеская.

— Вы сами приехали оттуда?

— Да, только что. Мой план, о котором я вам говорила, муж принял, и я сразу же отправилась к кузену. Так упрашивала его, что он взял на себя хлопоты о переводе. И очень удачно. Теперь мы выберемся из Буковца к Новому году. Я счастлива, мечты начинают сбываться. Поеду в Варшаву, буду там выступать. Хочется прыгать от радости! Ну, прощайте. Я еще не заходила домой. Мужу все рассказала на перроне и забежала к вам. Как ваше здоровье? Вы так бледны!

— Я вполне здорова и радуюсь вашему счастью.

— Да, я счастлива! Боже, как долго еще до Нового года! Вы едете куда-нибудь?

— Почему вы так решили?

— Чемоданы…

— Мы вместе с вами покупали их в Кельцах. Вы забыли?

— Забыла! Боже, какая рассеянная! Не мои ли это дети кричат? — Залеская остановилась посредине комнаты и прислушалась к доносившимся из-за стены голосам.

— Дети играют, — тихо заметила Янка и подняла на нее глаза.

— Панна Янина, так вы, значит, отказались от мысли поступить в театр?

— Да.

— Понимаю. Вам сделал предложение Гжесикевич. Правда? Не отпирайтесь, все равно не поверю.

— Почему вы так думаете? — резко спросила Янка, но тут же остыла и добавила спокойно: — Вы правы, я действительно выхожу замуж за Анджея.

— Поздравляю от всей души, от всей души!

Янка приняла поздравления и поцелуи так холодно, что Залеская, удивившись, взглянула на нее почти с испугом и вышла.

А Янка с тайной горечью размышляла о ее радости, она уже не завидовала, даже не могла завидовать, ощущая пустоту в сердце. Она тут же написала длинное письмо Глоговскому и другое — с отказом Цабинским. После этой ночи, после изнурительной борьбы с собой, она сильно изменилась. Появилось желание быть бесстрастной ко всему. Однако под внешней холодностью горел неугасимый огонь, а под маской спокойствия и решимости таилась безнадежность. Но Янка ни о чем уже не жалела, решившись добровольно похоронить себя в Буковце. Однако все больше ее охватывало чувство неприязни к окружающему и непонятная жалость ко всем. Она была слишком молода и физически здорова, чтобы внутренняя борьба полностью убила в ней страсти, они жили в глубине сердца, смиряемые силой воли. Но эта молчаливая борьба с собой была мучительна и бесплодна. Янка подолгу стояла у окна, сумрачно глядя на мир, и до боли сжимала зубы, чтобы не вскрикнуть, не выдать своего страдания. Она смотрела то на холодный, побелевший от снега лес, оцепеневший под вьюгами поздней осени, то на сонную станцию, поблескивающую крышами домов и полосами влажных рельсов. Когда шли дожди, когда земля покрывалась снежным пухом, когда зимние вьюги завывали в лесах, когда дни были так коротки, что рассвет быстро сменялся унылыми сумерками, когда лес стонал в борьбе с метелями и не было видно ни неба, ни земли, ни огней, ни красок, когда все сливалось в одно сплошное пятно и душу сковывала сонливость, — Янка просиживала целые дни у камина, смотрела в огонь и не думала ни о чем, испытывая лишь какое-то звериное чувство удовлетворения от тепла и покоя. Впрочем, она без страха смотрела на жизнь, хотя и ощущала всю ее тяжесть. Без тревоги, даже с какой-то непонятной радостью она сознавала, что жизнь угнетает людей. Впервые она увидела, что все окружающие ее, несмотря на отсутствие — как она думала — глубоких мыслей и больших запросов, тоже страдают; замечала на их серых, огрубевших лицах следы душевных переживаний, тогда она жила одним чувством с ними.

«Задумывались ли они когда-нибудь? Желали? Боролись ли со страстями?» — спрашивала себя Янка, присматриваясь к людям. Но она ничего не могла прочесть на пожелтевших, истертых страницах человеческой судьбы и снова погружалась в себя, с наслаждением думая, что с годами и она забудет обо всем том, что теперь делает ее несчастной, свыкнется с ярмом и станет такой же, как и эти все молодые и пожилые женщины, жизнь которых течет медленно и спокойно, ограниченная мелкими заботами о доме, детях и муже.

«Хорошо так жить, хорошо! — думала она и, рисуя картину неприхотливого супружеского счастья, видела себя уже женой Гжесикевича, старой женщиной, обремененной заботами о семье и хозяйстве в кросновской усадьбе и чувствовала в душе тишину и спокойствие. — Хорошо!»

И ей захотелось, чтобы Анджей сделал предложение как можно скорее и как можно скорее произошло все то, что должно случиться. Она жаждала спокойствия, готова была купить его любой ценой.

Это настроение усилилось еще страхом за отца: последнее потрясение тяжело отразилось на его и без того расстроенном рассудке. Он был ей благодарен, но не понимал тяжести той жертвы, которую она принесла ему. Он замкнулся в себе и просиживал целые вечера с газетой в руках, не читая ее, подозрительно посматривая в темные углы комнаты; однажды он приказал зажечь в доме все лампы и принялся расхаживать по квартире, останавливался, торопливо озирался, что-то шептал про себя, а потом, закрывшись в спальне, разговаривал вполголоса сам с собой. Все чаще он употреблял слово «мы» и как-то даже велел поставить на стол лишний прибор.

— Ты кого-нибудь ждешь к обеду? — спросила Янка удивленно.

— Да, Мечик сейчас придет.

— Кто это?

— Ты не знаешь? Ведь это наш экспедитор, — Орловский вдруг умолк и сжал руками голову. Так он просидел довольно долго. В хаосе его мыслей иногда пробивались слабые проблески сознания, тогда его охватывал ужас перед наступающим безумием. В минуты просветления он ясно сознавал всю абсурдность своего бреда, и ему становилось жутко. Он убегал из дому, бродил по станции, разговаривал с людьми, стараясь быть к ним поближе. Это помогало ему забыться.

В начале декабря, в один из тех ненастных дней, когда беспрестанно валит мокрый снег, вечером, как обычно, приехал Гжесикевич. Он теперь приезжал почти ежедневно. Прежде чем подняться наверх, Анджей зашел в канцелярию. Орловский лежал на диванчике и глядел на падающий снег. Увидев гостя, он поднялся и сказал:

— Нам здесь удобно, тепло и уютно.

— А на улице мерзко. Пришлось ехать в коляске — боялся промокнуть.

— Вы были у Янины?

— Наберусь тут у вас храбрости и пойду.

— Не бойтесь, все будет хорошо, уж я-то об этом знаю! — весело воскликнул Орловский.

— Правда? А я никак не могу решиться. Иду.

У выхода Анджей остановился и вполголоса спросил:

— А если она скажет «нет»?

— Уверяю тебя, услышишь «да»! — крикнул Орловский, обнял Анджея и поцеловал. — Иди и объяснись, а на масленицу сыграем свадьбу, и все тут. Ступай же, не теряй времени. — Он подтолкнул Анджея к двери, сразу же запер ее и снова улегся на диванчик.

— А ты, простофиля, говорил, что из этой женитьбы ничего не выйдет, — сказал Орловский насмешливо.

— Не торопись! Пока они еще не отошли от алтаря, нечего хвастаться, — ответил он себе измененным голосом, недоверчиво покачав головой.

— Не болтай! Раз я говорю, значит, будет так, как я хочу.

— Нет, мой дорогой начальник, на вашу дочь не всегда можно положиться. В этом вы уже убедились.

— Замолчи! Янка — лучшее дитя на свете, клянусь, лучшее!

— Ха-ха-ха! Лучшее! Весь год где-то пропадала, да и теперь собиралась уехать.

— Замолчи! — заорал он и, яростно ударив ногой в пространство, вскочил с дивана. Но двойник мгновенно растаял. Орловский тщетно заглядывал под стулья, в ящики письменного стола, в сейф, вделанный в стену, — никого. Он верил, что тот, другой, находится здесь, поэтому открыл окошко кассы и позвал Роха, намереваясь спросить его — не появлялся ли кто в коридоре. Но Рох не пришел. Орловский постоял, собрался немного с мыслями и пошел к Залескому.

Тем временем Гжесикевич поднялся наверх, к Янке. Несмотря на заверения Орловского, он испытывал большую тревогу. Анджей хорошо помнил тот весенний день, когда получил отказ. Он, не торопясь, разделся в передней.

— Панна Янина у себя? — спросил он Роха, который помог ему снять пальто.

— А где же ей быть-то! Сейчас доложу, что приехали.

— Погоди!

Рох остановился. Анджей застегнул на все пуговицы сюртук, надел перчатки, пригладил усы, волосы и все медлил.

— Ну, чего стоишь? — спросил он Роха.

— Да ведь вы велели подождать.

— Да, да, верно, я хотел дать тебе на чай, — он протянул ему три рубля. Рох поцеловал Гжесикевичу руку и по старому обычаю хотел обнять ноги.

— Глуп ты, Рох! Иди.

Анджей вошел в гостиную, остановился посреди комнаты, снял перчатки и с тревогой уставился на дверь в столовую. Нетерпение и страх были в его глазах… Он прислушивался к малейшему шороху, вздрагивал, хотел даже убежать, отложить все на другое время, затем, не выдержав, направился к двери в комнату Янки, снова сел, прислушиваясь к тихим звукам рояля из квартиры Залеской, которая, по обыкновению, начала свои послеобеденные упражнения.

Наконец вышла Янка и, поздоровавшись с Анджеем, поняла по его торжественному лицу, что сегодня все решится. Небрежным жестом она пригласила его сесть, побледнев от минутного волнения, — она готова была дать согласие.

— У вас вид сегодня не совсем здоровый, — начал он.

— Всего лишь мигрень.

— Ничего мудреного — погода ужасная.

— Ничего мудреного, — отозвалась она, как эхо.

— Дождь, снег, вьюга, холод, — продолжал он, но язык заплетался. Анджей злился на свою робость, понимал, что говорит банальности, но не в силах был сказать ничего другого.

— Да, дождь, снег, вьюга, холод, — повторил он тихо, отводя глаза к окну. А между тем в душе у него все кипело: от злости на самого себя он готов был биться головой о стол. Анджей умоляюще посмотрел на Янку, прося ее взглядом помочь ему выйти из этого неловкого положения. Но Янка, забавляясь его растерянностью, делала вид, что ничего не понимает. Он теребил перчатки, застегивал и расстегивал пуговицы сюртука, покусывал усы и все молчал, с яростью думая о том, что она считает его неотесанным болваном.

— Я смешон, не правда ли? — бросил он угрюмо.

— О нет, нет, — сказала она вполне серьезно, но в глазах у нее заиграли искорки иронии, — я вижу, вы чем-то озабочены, вас, наверно, что-то гнетет, — добавила она.

— Не лучше ли сказать, что я глуп, как заблудившийся баран?

Янка расхохоталась.

— Вы надо мной?

— Боже упаси! Меня рассмешило сравнение, вернее — я рассмеялась без причины.

Анджей поднялся, постоял возле Янки и направился к окну.

— Вы сегодня были на улице? — спросил он.

— Нет, слишком сыро и холодно.

— Это верно.

— Знаете, мне вспомнился наш разговор весной, в этой же самой гостиной, — сказала Янка с умыслом, желая, чтоб он наконец высказался: ее начала раздражать его нерешительность.

Анджей резко обернулся, побледнел; даже глаза потемнели.

— Панна Янина… панна Янина… вы помните? Я-то очень хорошо помню! — Слова застряли у него в горле. Он вытер рукавом лоб и взял Янку за руку.

— Боюсь, если и сегодня вы мне скажете «нет», я не выдержу. Я больше не в силах сдерживать себя… Я люблю вас, люблю, панна Янина, и любил всегда. Вы помните нашу первую встречу? Вы ехали из Кельц на каникулы… Еще тогда я полюбил вас и неустанно мечтал о том, чтобы вы стали моей женой… Вы молчите, не отвечаете, не слушаете меня?

— Говорите, я с удовольствием слушаю, — ответила она мягко.

— С удовольствием? Значит, вы согласны, да? Ради бога, отвечайте, я с ума сойду! — закричал он, покрывая поцелуями ее руки. — Это правда, вы согласны стать моей женой?

— Да.

Анджей порывисто выпрямился, испуганно заморгал глазами.

— Вы сказали «да»? — спросил он, не веря своим ушам.

— Да.

Анджей успокоился, сел и, уже овладев собой, негромко заговорил: радость переполняла все его существо, руки и губы дрожали. Он взглядом как бы целовал ее бледное и прекрасное лицо.

— Знаю, я из тех, кого называют мужиком, хамом. Да, я простой человек, но думаю, что сумею заслужить вашу любовь, и, клянусь, заслужу ее. Здоровая семья — вот мой идеал. Я буду упорно трудиться, а вы освещать и согревать наш семейный очаг своим чувством и знаниями. Я счастлив, что мечты мои начинают осуществляться. Такому дикарю, как я, нужна женщина, подобная вам. Да, да, глядя на вас в эту минуту, я прекрасно понимаю, почему вы мне так дороги и так необходимы: я люблю вас, люблю вашу красоту, ум, культуру, доброту, мягкость, люблю весь тот новый и высший для меня мир, который вы собой олицетворяете.

Он принялся снова целовать ей руки; ему безумно захотелось обнять ее, прижать к груди и убежать с нею куда-нибудь подальше от людей. И он говорил много, долго, изливая свои чувства, делясь мыслями, желаниями.

Янка слушала, ощущая с грустью, что этот человек, ее будущий муж, совершенно ей чужд. Однако низкий звук его голоса, его пламенная любовь, страстные поцелуи, безграничное доверие к ней постепенно взволновали ее впечатлительную душу, согрели теплом еще не изведанного чувства, смягчили сердце. Тем не менее ответила она сдержанно:

— Но вы совсем не знаете моего прошлого…

В ее глазах засветилась мольба: ей показалось, что если он услышит ее исповедь, он непременно уйдет и больше не вернется. И все же она твердо решила рассказать ему все.

— Ваше прошлое! Боже мой, оно касается только вас… — сказал он просто.

— Теперь касается и вас тоже.

— Нет, нет, нет! Вы не требуете исповеди от меня, поэтому я не имею права требовать ее от вас. Наша жизнь не может остановиться на «вчера», она начинается с «сегодня», потянется в «завтра». Ах, я так счастлив, так счастлив! А как обрадуется мама — она так вас любит!

Он опять заговорил с жаром, бессвязно, как все влюбленные. Янка была благодарна ему за то, что он отказался выслушать ее исповедь. Это было бы ужасно. Нет, нет, никто не должен знать о ее прошлом. И она с удвоенным вниманием стала слушать его, улыбалась и со всей страстью своей впечатлительной, артистической натуры поддавалась порывам его любви, быстро входя в новую для себя роль любимой и любящей невесты. Это ей доставило облегчение, она почти забыла о своем прошлом и так громко смеялась, что Орловский, который вскоре пришел, услышав этот смех и заметив сияющее лицо Анджея, понял, что все кончилось благополучно.

— Дети мои, желаю вам счастья, желаю вам счастья, — бормотал он, целуя обоих. — Ты нравишься мне, Ендрек, нравишься! Что за парень, что за зять, хо-хо! — Он похлопал Анджея по плечу, прижал к груди, расцеловал.

Веселье охватило всех.

— И какой красивый и добрый, уж он вас, барышня, на руках носить будет, в достатке и счастье проживете, — твердила Янова и тут же добавляла:

— Вот если бы моей дочке такого мужа, я бы пешком в Ченстохов пошла да каждую бы пятницу постилась.

Янка добродушно смеялась над словами Яновой, однако думать о предстоящей супружеской жизни ей не хотелось. Заразившись общим весельем, она побежала к Залеской рассказать ей обо всем. Но, очутившись в полутемной холодной комнате, где та усердно играла, Янка сразу остыла и, перебросившись с ней несколькими словами, вернулась домой.

Вечером, во время ужина, пришел Сверкоский. По лицам и по разговору он быстро понял все. В первую минуту он почти онемел, и глаза его зловеще засверкали. Он сидел, как всегда, сгорбленный, с руками, засунутыми в рукава, и следил за Янкой и Анджеем. Его душила злоба. Он больно наступил на хвост Амису. Собака с визгом вырвалась и убежала на кухню.

Но на Сверкоского никто не обращал внимания. Янка налила ему чаю, а сама все глядела на Анджея и разговаривала только с ним. Сверкоский перехватывал их взгляды, беспокойно ерзал на стуле и, чтобы не крикнуть от терзающей его обиды, кусал себе губы. Ему казалось, что он, подобно Амису, поглядывающему на него из кухни, жадно смотрит из какой-то глубины на Янку и Анджея, и никто этого даже не замечает. И такая жгучая ревность сжала его душу, что он в забытьи нажал зубами на край стакана, из которого пил чай. Стекло хрустнуло и рассыпалось. На порезанных губах выступила кровь.

— Что с вами? Лопнул стакан?

— Пустяки, — пробурчал Сверкоский, отирая платком губы.

— Вы грызли булыжники, теперь принялись за стекло. Вижу в этом систему, которую применяете с успехом.

— Разгрызу и более твердые предметы, пан помещик, — ответил Сверкоский с улыбкой, скаля свои волчьи зубы. Кровь сочилась по его губам. Он встал и, зажимая рот платком, сказал глухим голосом, ни на кого не глядя:

— Мне пора идти. А вам искренне желаю счастья в вашей новой жизни. Искренне.

— Спасибо. Женитесь и вы, тогда поймете, как приятно принимать подобного рода пожелания.

— Мне не к спеху… подожду еще, — процедил он сквозь зубы и так странно посмотрел на Янку, что та подняла голову и невольно вздрогнула. Улыбка исчезла с ее лица. Ничего не понимая, она с минуту глядела в его желтые глаза.

— Тем не менее нам хочется быть гостями на вашей свадьбе.

— Это невероятно!.. Я об этом и не мечтаю. Шутка ли, такой вельможный пан, как вы, и вдруг на свадьбе у такого жалкого чиновника, как я. Нет, нет, не смею даже просить: я недостоин такой чести… — пробормотал Сверкоский, откланялся и вышел.

II

Сверкоский остановился перед станцией; все в нем кипело, сдавливая обидой мозг и сердце. Так он стоял долго, прижавшись к стене, с руками, всунутыми в рукава, сгорбленный, не обращая внимания на стужу, на сухой колючий снег, бьющий ему в лицо; пес скулил от холода и жался к его ногам, но он не замечал ничего, поглощенный той страшной болью, которая сжимала его душу, как обручем. Он смотрел своими желтыми, фосфорическими глазами то в темную даль, где появились уже бледные звезды, то на утопающий в снегу лес, который словно вслушивался в царившую вокруг тишину. Сверкоский застонал сквозь стиснутые зубы: теперь он почувствовал, что любит Янку и что жаль ему не только приданого…

Вдруг он рванулся с места, такая дикая, бешеная злоба охватила его, что он задрожал; пальцы его судорожно искривились, словно когти; с каким наслаждением он схватил бы Анджея за горло и разодрал бы его ногтями, если бы только мог. Домой он не пошел, решил отправиться к Осецкой. Проходя мимо стоявших у подъезда лошадей Анджея, он был не в силах сдержаться и с размаха ударил одну из них кулаком в бок: ему казалось, что он ударил Гжесикевича. Испуганная лошадь рванулась с коляской в сторону; дремавший на козлах кучер от сильного толчка свалился на землю, а лошади понесли.

Сверкоский скрылся в лесу.

«Я подожду, хам, подожду», — твердил Сверкоский, в неистовстве лязгая зубами. По временам он останавливался — ярость душила его, он почти лишался рассудка. Желая хоть немного облегчить душу, он скрючился и начал протяжно выть. Амис вторил ему так громко, что собаки у ближайших домов отчаянно завизжали и залаяли. Сверкоский не унимался. Зазвучало лесное эхо; казалось, в чаще воет целая стая голодных волков.

«Я подожду! Гипчо умеет ждать!» И, чтобы сильнее выразить свою злость, любовь и ненависть, он принялся стрелять из револьвера; гул выстрелов, запах пороха, засверкавшие во мраке леса вспышки принесли ему удовлетворение.

В тот момент, когда он подошел к «Укромному уголку», он уже овладел собой. Осецкую он застал в столовой. Зося наливала чай, Стась, словно загипнотизированный, не сводил с нее глаз. Толя, неподвижная и безжизненная, сидела на своем обычном месте, устремив взгляд на лампу. В гостиной была незнакомая Сверкоскому молодая женщина с болезненным лицом; она сидела в кресле, облокотясь на подушки.

Поздоровавшись, Сверкоский шепнул Осецкой, что у него срочное дело.

— Что с вами? Вы меня пугаете своим грозным видом, — сказала она, когда они очутились в соседней комнате.

— Гжесик посватался сегодня и получил согласие.

— Глупец. Вполне естественно, что он получил согласие. Она вышла бы и за грузчика, если б этот грузчик пожелал на ней жениться.

— Не преувеличивайте, — буркнул Сверкоский. Слова Осецкой задели его за живое.

— Да уж поверьте мне.

— Верю, разумеется, верю. Но, несмотря на это, а может быть, именно поэтому, они поженятся…

— Клянусь вам, что нет. Помолвка еще не свадьба. Я немедленно еду к Глембинской, уж кто-кто, а она сумеет оторвать их друг от друга, даже если они скованы железной цепью. А, святоша! Ну погоди, мы сорвем с тебя маску, сорвем!.. — процедила Осецкая с угрозой, и ее красивое лицо исказилось от ненависти. Сверкоский с беспокойством покосился на нее.

— Идемте, пан Сверкоский, я подвезу вас до станции, в пути обсудим все подробнее.

Она велела немедленно запрягать.

— Пан Станислав, вы останетесь здесь, чтоб девушкам не было страшно; ну, раз я говорю — останетесь, значит, вам незачем уходить. Я вернусь самое большее через два часа.

Осецкая второпях оделась, и они уехали.

В комнате стало тихо. В этот день Стась был особенно робок: последнее письмо матери, где ему было запрещено влюбляться в Зосю, довело его до отчаяния, в «Укромном уголке» он не показывался почти неделю, но больше выдержать не мог.

Весь вечер он сидел хмурый и печальный. Письмо, положенное во внутренний карман, жгло ему грудь и было постоянным напоминанием о том, что он поступает вопреки советам матери. В нем боролись две любви, и он чувствовал себя одновременно виноватым и несчастным. Он бросал на Зосю такие нежные взгляды, что та после ухода Осецкой сразу пододвинулась к нему.

— Что вас так беспокоит? — спросила она, склонив голову над лежавшей на столе газетой.

— О, в жизни человека бывают такие минуты… когда ему очень тяжело, очень… — И Стась невольно коснулся своей груди, где лежало письмо матери.

— У вас болит сердце?

— Нет, нет. Право же, вы так добры и внимательны ко мне…

— А если меня интересует, почему и чем вы огорчены? — добавила она почти шепотом, склоняя еще ниже головку над газетой.

— Панна Зофья! Панна Зофья! — вырвалось у него.

— Прошу вас, скажите, чем вы огорчены? Неприятности по службе?

— Нет, нет!

— Может быть, заболела мама или кто-нибудь из родных?

— Нет, нет… право же…

— Ага! Видимо, мама написала вам не очень приятное письмо. Кто-то со станции рассказывал мне, что вы обо всем пишете маме и делаете только то, что она вам советует.

— Это правда. Я так и поступаю, ведь мама любит меня и желает мне добра, поэтому было бы неблагородно, если б я не писал ей обо всем, что делаю здесь. К тому же маму интересуют мои дела.

— Значит, последнее письмо от мамы было очень неприятное? — спросила Зося с некоторым раздражением.

— Да, конечно, очень неприятное, очень, — пожаловался Стась.

— Тише! — вскрикнула Толя. Она сперва прислушалась к чему-то, затем протянула Зосе пустую чашку.

Зося встала, а больная, дремавшая в кресле, подняла на них глаза, доверчиво улыбнулась, пошевелила губами и снова, опустив веки, уснула.

Зося налила Толе чаю и подсела опять к Стасю.

— Покажите мне письмо, прошу вас, очень прошу…

— Нет, нет, не могу, право же, не могу. В жизни человека бывают такие минуты, когда он не может уступить, — воскликнул Стась и, будто защищаясь, вынул письмо из кармана и зажал в руке.

— Я рассержусь. Впрочем, разве это вас тревожит? Главное, чтоб мама не сердилась, ко всему остальному вы равнодушны. — Она надула губки и отвернулась.

— Если бы вы знали… если бы я мог вам сказать… если бы…

— Но сперва следует спросить у мамы, позволит ли она, — ответила с насмешкой Зося.

— Панна Зофья! — сказал Стась с упреком; ему стало стыдно, что Зося может подумать, будто он боится матери.

— Молчите, я знаю, я слишком хорошо знаю, что вы относитесь ко мне недоброжелательно, хотя я…

— Вот вам письмо! — крикнул он с отчаянием в голосе, задетый за живое ее тоном. — Но дайте слово, что вы не станете на меня сердиться.

— Станислав, разве я могу на вас сердиться? — сказала она с такой нежностью, что Стась даже покраснел от радости.

Зося принялась читать. Стась с тревогой поглядел на нее и только теперь искренне пожалел о своем поступке, он боялся смотреть ей в лицо, ерзал на стуле, расстегнул сюртук: ему стало душно, новые подтяжки, впиваясь в плечи, усиливали его терзания.

Зося отдала ему письмо, посмотрела на него гневно и вместе с тем с состраданием. Ни о чем не решаясь спросить, он смотрел в сторону, краснея с каждой минутой все больше.

Зося встала и, не сказав ни слова, вышла в гостиную.

Он приподнялся, хотел было пойти следом, но не решился и сел на прежнее место. При мысли о материнской тирании в нем стала закипать злость; он подумал — ведь он мужчина, ведь… Он выпрямился, застегнул на все пуговицы сюртук, незаметно поправил подтяжки, грозно и вызывающе посмотрел вокруг, сжал кулаки — и… все же не посмел пойти за Зосей.

Больная очнулась, обвела сонным взглядом комнату и сказала:

— Зося! Толе пора в постель.

— Панна Зофья вышла, я сейчас позову ее, — сказал Стась и направился в гостиную.

Зося, закрыв лицо руками, сидела у фортепьяно; она подняла на Стася покрасневшие, заплаканные глаза.

— Панна Зофья!.. Вы сердитесь на меня за то, что я осмелился написать о вас маме, но… но… Толе пора в постель, больная зовет вас; поймите, я не мог не писать, не мог, и вы должны простить мне… В жизни человека бывают минуты, когда…

— Пан Станислав, нужно быть мужчиной, нельзя даже маме писать обо всем, что думаешь и чувствуешь, не надо. По правде говоря, мне следовало бы на вас рассердиться…

— Простите. Клянусь вам, с сегодняшнего дня я буду другим, вы правы, надо быть мужчиной!.. Да!.. — Стась выпрямился во весь рост, с какой-то необыкновенной отвагой взял ее руку и поднес к губам. — Я докажу вам: когда надо, я умею быть мужчиной.

— Нет, нет, вы снова обо всем напишете маме.

— Даю слово, не напишу, — заявил он решительно и так тряхнул Зосю за руку, что та чуть не упала ему в объятия; губы их слились в долгом, жгучем поцелуе. Их озарил ослепляющий свет счастья — весь мир вместе с мамой, со всеми треволнениями, со всеми людьми провалился куда-то. Комната исчезла, они забыли всё, остались только вдвоем, сердце к сердцу, спаянные блаженным поцелуем первой любви. Отпрянув на мгновение, они заглянули друг другу в глаза, где было столько изумления и восторга, почти испуга, и снова упали в объятия, без дыхания, без сознания, излучая жизнь и давая ее друг другу.

«Люблю!» — пели ее огромные голубые глаза, полные ликования.

«Люблю!» — отвечали его глаза.

«Люблю! Люблю! Люблю!» — пело в душах, в сердцах, в молодой крови; все в них и все вокруг пело тот же гимн счастья, любви и упоения.

Она в беспамятстве обвила его шею руками, прижалась к нему и сквозь слезы, взволнованная, очарованная повторяла:

— Мой Стах! Мой Стах!.. Люблю тебя!

От волнения он не мог вымолвить ни слова и только минуту спустя стал на колени и дрожащим голосом начал клясться в вечной любви.

Наконец, когда они немного пришли в себя, Стась платком обмахнул колени, вытер вспотевшее лицо, застегнул сюртук и торжественным, но несколько дрожащим голосом сказал:

— Я пойду и поговорю с вашей тетей…

Да, теперь он чувствовал себя мужчиной!

— Нет, нет, только не сейчас: я не посмела бы взглянуть ей в глаза; к тому же она еще не приехала! Вам пора уходить.

Он поцеловал ей руку и нагнулся, чтобы поцеловать ее в лоб.

— Нет, нет, Стах… пан Станислав! — сказала Зося, подняв голову и подставив ему чуть приоткрытые пунцовые губы.

Они вышли в темный вестибюль, и, в то время как он дрожащими руками отыскивал ручку двери, Зося тихо позвала:

— Стась!..

Он потянулся к ней и страстно обнял.

— Теперь иди! Иди, мой золотой!.. Иди, а то я боюсь!..

Усилием воли они оторвались друг от друга.

Стась направился к станции. Голова у него кружилась. Он не отдавал себе отчета, что с ним произошло, не мог вспомнить, каким образом губы их слились в поцелуе; он был полон Зосей, он отчетливо видел ее перед собой, чувствовал теплоту ее тела и в мыслях обнимал ее.

Он шел медленно, погруженный в свое счастье, и первым движением его сердца было написать обо всем матери, исповедаться ей; но ему пришли на память слова Зоси, и он опомнился.

«Ведь я же мужчина, — подумал он, отпуская немного подтяжки, которые его так стесняли, — обойдусь без мамы», — рассуждал он, но в глубине души его тревожила перспектива самостоятельной жизни.

«Зося такая добрая, энергичная, умная, она, конечно, станет моей женой!» Он постепенно успокоился, душевное равновесие возвращалось к нему; он предчувствовал, что Зося полностью заменит ему мать.

Возле станции он встретил Осецкую. Она возвращалась от Залеских, куда заходила на минутку. Стась юркнул в тень, опасаясь встречи с нею. Приняв дежурство от Залеского, он всю ночь, в промежутках между поездами и телеграммами, строил планы на будущее, составлял семейный бюджет, обдумывал, как обставить квартиру, но все это давалось ему с неимоверным трудом; несколько раз он доставал почтовую бумагу и принимался писать: «Дорогая мамочка», но тут же рвал листок, вспоминая данное Зосе обещание и ее слова: «Надо быть мужчиной!».

— Да! Надо быть мужчиной! — повторил он вслух, отстегнул подтяжки, натер виски камфарой, проглотил несколько гомеопатических таблеток и почувствовал себя сильным, решительным — настоящим мужчиной.

III

Через несколько дней после того, как Гжесикевич сделал предложение, неожиданно приехал Глоговский. Янка встретила его приветливо.

— Мне хотелось вас повидать, но я уже не надеялась, благодарю за память, за визит…

— Какие там визиты, — прервал ее Глоговский, — просто удираю от своих дикобразов и проездом очутился в Буковце.

— Так вы, значит, распрощались уже со Стабровскими?

— И вас интересует почему? Вполне естественно: у женщины слова появляются на языке быстрее, чем мысли в голове, — буркнул он угрюмо, затем взъерошил волосы и принялся шагать вокруг стола. — Действительно, почему? Да просто не выдержал. Дом достойный, еще бы! Шесть раз в день все подходят жрать к корыту — слышите? шесть раз! Чтоб черт их побрал! Свинья — и та бы не выдержала. А сколько в каждом благородства! Право же, не люди, а автоматы. Муж делает деньги, жена — глупости. Представьте жизнь по расписанию, по шаблону, формулам и строгому распорядку дня. Да пропади пропадом вся эта размеренность, весь этот порядок и все эти порядочные люди! — Он сел и погрузил свои худые, нервные костлявые пальцы в растрепанные волосы.

— Нет, я больше не мог, не мог. А тут еще мерзкая осень, — холодно, темно, грязно, такая скука, что хоть ложись в лужу и вой с тоски. Поеду в Париж! Седьмой этаж и обед через день в паршивеньком ресторанчике, но это пустяки, зато чувствуешь себя свободным — можешь спокойно дышать воздухом, идти туда, куда душа пожелает, — тоскую по такой жизни! А эта Стабровская, надо вам сказать, окончательно одурела: строчит какой-то вздор, да еще и меня им потчует. Я взбунтовался, заявил ей, правда весьма вежливо, что все, что она пишет, яйца выеденного не стоит, полезнее было бы смотреть за удоем коров и за курами. Ну ладно, пускай себе пишет — это такая же болезнь, как хронический насморк, но зачем она стремится заразить глупостью людей, зачем она читает свою стряпню своим и чужим, знакомым и незнакомым?.. Впрочем, что это я лезу из кожи вон? Какое мне до всего этого дело? Пускай хоть все подохнут, мне-то что? — Он говорил раздраженно, перескакивая с предмета на предмет.

— Верно, зачем портить нервы?

— А, что и говорить! — Глоговский махнул рукой.

— Ну, а как ваши «Сильные люди?» Закончили?

— Нет, нет, нет! — крикнул он в возбуждении, лицо его покраснело, в глазах вспыхнуло отчаяние. Он вдруг помрачнел, подпер руками голову и бессвязно, страдальческим голосом заговорил. Было такое впечатление, что он обращается к самому себе.

— Не закончил и не закончу, хватит с меня литературы, хватит этого шутовства, этак с голоду подохнуть можно. Что дает мне это драгоценное искусство? Может быть, счастье? Где там — лишний раз убеждаешься в том, что ты слепец и дурак, что ничего не умеешь и ничего не знаешь. Я все бросил.

— Как? И вы в состоянии ничего больше не писать и ничего не делать?

— Не хочу, вернее — не должен. Я убедился в том, что мне не надо брать перо в руки. Действительно, я написал «Сильных людей», посвятил им полгода труда и размышлений; я напитал их кровью, чтоб они росли и жили, давал им пищу для мозга, согревал своим дыханием, берег, молился на них, страдал с ними и за них, жил только ими, — и лишь пять минут верил в то, что создал шедевр! А знаете, что я создал на самом деле? Манекенов без капли крови, без сердца в картонной груди!.. Болтовня, а не люди, болтовня, а не жизнь, лишь тень действительности! Я пришел в отчаяние! Да, я ношу этих людей в себе, они — во мне, с кровью и костями, их души в моей душе: они трепещут во мне, как птицы, хотят вырваться из клетки и улететь; они плачут, кричат, просятся на свет божий, хотят обрести плоть и жить самостоятельной жизнью; они измучили меня! А я — как жалкий пастух, который видит чудо, чувствует его, но не может найти заклинания, чтобы удержать и продлить это чудо… Я не могу вырвать эти души из себя и дать им жизнь. Нет, нет, не говорите ничего, мне и так тошно, я чувствую, что глупею от бессилия, отчаяние грызет меня. Не желайте ничего, желания ничего не стоят; не стоят ничего и все наши стремления, которые никогда не осуществятся, человек только яснее сознает ярмо своего бессилия и лишний раз убеждается в своем полном ничтожестве, а потом уж не способен почувствовать даже обыкновенной человеческой радости. Счастье не где-то в мечтах о славе, не в самой славе — оно находится в нас самих. Глупцы, глупцы, глупцы! — закричал он, повысив голос. — Будем подражать волам, которые с вечно опущенной головой тащат плуг и никогда не смотрят в небо; будем подражать деревьям, которые довольствуются тем, что растут, цветут, чувствуют тепло, пьют солнце, качаются от ветра, засыпают каждой осенью и пробуждаются каждой весной. Счастье в самом существовании, в спокойствии.

Он замолчал. Гнев и сожаление растревожили его сердце; он весь содрогался от сознания собственного бессилия. Он сжал грудь руками, словно желая изгнать из нее эти бесплодные чувства, мысли, мечты, вырвать беспокойную душу, которая гнала его по свету. Он постоянно стремился вперед, достигал вершин и снова падал вниз, охваченный отчаянием.

Глоговский умолк; в его серых, остановившихся глазах светились скорбь и усталость. Янка внимала этому беспорядочному воплю чувств с горьким удовлетворением и вместе с тем с удивлением: до сих пор она видела в нем непреклонного бойца, который смело шел от поражения к поражению, с твердой верой в победу.

Она сочувствовала ему от всего сердца, но в этом сочувствии была какая-то крупица радости, — не только ей одной плохо, не только она одна мучается.

— Я так искренне жалею вас, что…

— Можете не продолжать: я приехал сюда не за словами утешения и сочувствия — они мне не помогут. Я приехал, чтобы повидаться с вами и высказать вам все, что во мне накипело. Слушали вы меня или нет и собираетесь ли вы меня пожалеть, — мне все равно. Да, да, да, мне все равно! — закричал он и со злостью ударил кулаком по столу.

Янка горько улыбнулась: эти слова немного задели ее.

— Вы получили мои последние письма?

— Получил.

— И вы мне ничего не скажете?

— Скажу. Вы должны были сделать то, что сделали.

— Должна? — повторила она с ударением: это слово «должна» обидело ее.

— Не в слове дело. Вы правильно поступаете, что остаетесь с отцом. Что даст вам театр? Наслаждение, славу, бессмертие? Нет, одну лишь борьбу, тщетную борьбу за призрак, за тень, которую еще никому не удавалось поймать.

— А здесь что?

— По крайней мере спокойное существование.

— Это значит — жизнь по расписанию: порядок, семья, муж, дети, определенный круг обязанностей. Одним словом, вы советуете мне то, от чего с отвращением бежите сами. Не кажется ли вам, что в этом есть противоречие?

— Нет, не кажется. Вы меня плохо поняли. Я бегу от такой жизни потому, что она не подходит мне: там, где может расти можжевельник, дубы сохнут и умирают.

— Вы хорошо определили — каждому свое место, — прошептала Янка с горечью.

— Вы опять цепляетесь за слова, но не в них дело, а в том, что один человек в состоянии сто лет питаться печеной репой и чувствовать себя счастливым, а другой так жить не может.

— Почему вы решили, что именно я тот можжевельник и тот человек, который может питаться только репой?

— Я говорил не о вас, а вообще.

— Но разговор был обо мне, и я могла принять ваши слова на свой счет.

— Женщины всегда все сводят к своему я.

— Итак? — Янка теряла самообладание.

— Итак, я не знаю, что вы собой представляете, но знаю, что каждый сильный человек берет на плечи свой крест и несет его по жизни или же ложится где-нибудь под забором и подыхает, если это ему нравится.

— А я выхожу замуж, — бросила Янка с вызовом, и глаза ее сверкнули гневом.

— Вы выбрали лучшее из того, что вам осталось.

— Скажите лучше — пошла на крайность.

— Не делайте из этого драму. Женщины всегда впадают в крайности…

— У вас сегодня слишком взвинчены нервы.

— Немедом меня кормит жизнь. Впрочем, пора прекратить эти пререкания, хватит сетовать на судьбу. Каждый получает то, что ему полагается.

— Человеку полагается счастье, а он его не получает.

— Полагается? Откуда вы знаете, что человек должен быть счастлив?

— Он этого хочет.

— Тогда пусть найдет свое счастье.

— Где?

— Оно в нас самих и только в нас самих.

— Его нет во мне… — ответила Янка тихо.

— Ха! В таком случае его для вас нет нигде…

Янка не ответила. Глаза ее были полны слез, а в сердце накипела горечь.

— Ну, довольно. Мне пора уезжать, скоро мой поезд. На прощание желаю вам от всей души счастья, к которому вы так стремитесь.

— Мы теперь, видимо, не скоро увидимся, — сказала она с грустью; ей было жаль расставаться с тем единственным человеком, которого она ценила и любила как друга.

— Я думаю — никогда.

Голос его звучал сурово; он встал у окна и устремил взгляд куда-то вдаль.

— Слово «никогда» должно исчезнуть из человеческой речи: в нем столько отчаяния и бессилия.

— Единственное, что никогда не обманывает. Ну, всего доброго. Сейчас я в Варшаву, а после праздников — куда придется. Если мне будет очень скверно или очень хорошо, напишу вам. Я всегда буду помнить, что в этом захолустье есть одна дружеская и страдающая душа.

— Благодарю, но мне жаль терять вас.

— Не жалейте, в том-то и счастье, что человек может забывать. Вас я забыть не сумею, но это уже другое дело. Возможно, что если бы мы жили с вами по соседству, прикованные к одному месту, мы возненавидели бы друг друга и перегрызлись, как собаки из-за кости.

— Я уступила бы вам, — сказала она серьезно.

— Прощайте… Мне тяжело расставаться с вами. — Он поцеловал ей руку и долго смотрел в лицо, как бы желая запечатлеть его в памяти навсегда. — Простите меня, сердце ноет от боли… Жизнь съедает меня! Съедает…

Он окинул взглядом комнату и поспешно вышел. На лестнице он отер глаза, полные слез.

Янка видела в окно, как он ходит по платформе с отцом, как тот отдает ему ее давнишний долг и как они целуются на прощание. Она увидела его еще раз, когда он выглянул из вагона. Он поклонился Янке, поезд тронулся, и все исчезло в снежном тумане.

Сердце заныло. Янка чувствовала, что она уже никогда больше не увидит Глоговского: с его отъездом порвались последние нити, связывающие ее с миром: они порвались, и сердце наполнилось тяжелой, гнетущей тоской одиночества. Янка с невероятной быстротой удалялась от своего прошлого.

IV

В течение нескольких часов Янка ощущала в себе печаль и умирание. Когда приехал Анджей, она сказала:

— Хорошо, что вы приехали, я с нетерпением ждала вас.

Она, как прежде, не любила его, но одиночество ее страшило, Янка понемногу приспособилась к привычкам Анджея и его образу мыслей, но он часто надоедал ей своей любовью и обижал отсутствием такта. Несмотря на все свое свободомыслие, она твердо придерживалась принятых правил хорошего тона, а Ендрусь, как его запросто называл Орловский, несмотря на все свое образование, впрочем, чисто специальное, оставался совершенным варваром.

— Вы меня дрессируете, как дикого коня, — оправдывался он, целуя ей руки.

Янку раздражало его невежество, и она не раз в довольно резкой форме делала ему замечания. Анджей обещал исправиться, но в душе оставался ко всему этому вполне равнодушен, даже просто не мог понять, чего она от него требует. Он был настолько поглощен хозяйством и любовью, что все остальное для него просто не существовало: он двигался и действовал как автомат. Он все больше боготворил Янку: она казалась ему высшим существом, он гордился ею и в ее присутствии робел.

Он всегда считал, что для богатой семьи Гжесикевичей необходима именно такая женщина, «вельможная пани», как ее называла его мать. Каждый день он ездил в Буковец и каждый день возвращался домой все более восхищенный и счастливый. Он до поздней ночи просиживал у матери, рассказывая ей о Янке, или мчался к Витовским исповедоваться панне Ядвиге. Он жил в горячке предсвадебных приготовлений, не обращая ни малейшего внимания на колкости Юзи, которая теперь постоянно приезжала в Кроснову и с ненавистью наблюдала за ремонтом в усадьбе.

— Королевский дворец! И для кого? — спросила она как-то с издевкой.

— Для моей жены… Разве ты не знаешь?..

— О, знаю, знаю, даже более, чем знаю. — Она отвернулась и отошла.

— Моя сестра очень меня любит, — сказал Анджей отцу, который слышал их разговор.

— Что правда, то правда. Только на кой леший все это — бархат, ковры, золоченая мебель… Тьфу! Твоя мать жила в корчме, когда вышла за меня, и — разрази меня гром! — было не так уж плохо!

— В то время у тебя не было усадьбы, а у матери — тридцати тысяч приданого.

— Хе! Что и говорить, тридцать тысяч — не малый куш, да зачем вам столько комнат, заблудитесь в них… пять, шесть… Епископу — и то столько не надо.

— А нам надо целых шестнадцать…

— Зачем, что вы с ними будете делать?

— Известно что — жить, — резко ответил Анджей: старик начал раздражать его.

— Всего леса из Лугов на одну зиму не хватит, чтобы натопить эти хоромы.

— Есть еще лес в Кроснове и в Якубове.

— Знаю, что есть, можешь мне не указывать, где находится мой лес, где рубят мои деревья! — заорал отец. — Черт меня побери, мои — и всё тут.

— А тебе, отец, незачем постоянно твердить: «Мои леса», «Моя земля»: я и сам прекрасно знаю, что твои, и не зарюсь на них! — воскликнул Анджей, повысив голос.

— Ендрек! Эй, Ендрек!.. Заткни глотку, не то я с тобой сыграю такую штуку, что потом пожалеешь.

— Ничего, не пропаду! — пренебрежительно махнул рукой Анджей.

Старик подобным образом давал ему понять, что запишет все состояние Юзе.

«Парень что надо!» — думал старик, глядя с какой-то гневной гордостью на удалявшегося Анджея, а сам, несмотря на то, что ходил с трудом, опираясь на палку и держась за стены, отправился присмотреть за работой и поболтать со столярами и обойщиками.

Старуха тоже по нескольку раз в день заглядывала в дом, ходила на цыпочках по комнатам первого этажа, где ремонт приближался к концу, смотрела на всю эту роскошь с удивлением и гордостью, гладила шелк и бархат, вздыхала, точно жалела о деньгах, но сыну ничего не говорила. Долгими вечерами просиживала она на кухне за прялкой, перебирала перья вместе со своими девками и батраками. Она очень любила слушать, как хвалят Ендруся, часто, не в силах сдержаться, сама рассказывала о Янке, о ее красоте и учености.

Анджей не раз делал замечания матери, чтобы та не вступала в подобные беседы и не фамильярничала с с прислугой.

— Ох, Ендрусь, да куда же мне пойти поболтать, как только не к своим? Не бойся, они меня поймут и от души добра пожелают, не то что пани Коссовская, Витовская или кто другой. Ведь это же свои люди, наши люди, — говорила она в свое оправдание. — Вот женись скорей, тогда я смогу пойти поболтать к своей невестке.

Этими словами она обезоруживала его, и Анджей смолкал.

— Ты бы, Ендрусь, попросил панну Янину приехать к нам, пусть она посмотрит; если что не понравится, можно еще переделать.

— Ты права! Сейчас же отправлюсь в Буковец.

— Конечно, возможно, придется поставить дом на другом месте, там, на острове, будет красивее, а может, она пожелает перенести дом на гору, в лес, оттуда вид еще лучше, — прошипела Юзя, как только Анджей вышел.

— Ох, и язва же ты, Юзя! Скажешь слово, будто вилами меж ребер пырнешь, — рассмеялся старик.

— Об Анджее я уже не говорю, но и ты и мама просто ослепли… Ничего, скоро ты прозреешь, отец: вот как появится здесь эта вельможная пани, так от Кросновы через несколько лет одни лоскутки останутся.

— Эк куда хватила! Разве я уже помер? Цыплят по осени считают.

— А что? Разве Анджей не делает что хочет? Сколько тысяч стоит обновить этот дом, а к чему такие расходы? Для кого? Для дочери какого-то начальника станции! Уж теперь она задерет нос, будто графиня, а сама… — Юзя не кончила, ее желтый глаз нервно задергался, а голубой застыл неподвижно и глядел угрюмо; она надела пенсне.

— Не шуми, Юзя! Вот женится Ендрик, привезет жену, тогда увидим, что будет. Не бойся, ей не удастся водить Ендрика за нос так, как ты водишь своего Глембика.

— Сколько раз я говорила, отец: моего мужа зовут не Глембиком, а Глембинским. Ты был мужиком, мужиком и останешься.

— Ну хорошо, моя ясновельможная пани, хорошо, графиня! Только передай их милости пану Глембинскому, что я уже целую неделю жду арендной платы.

— Можешь подождать еще месяц.

— Юзька! — крикнул старик со злобой и ударил кулаком по столу. — Не смей так говорить со мной. С деньгами шутки в сторону. Сейчас обращается к тебе не отец, а ваш помещик, слышишь?

— Слышу, только зачем так сердиться, разве мы не платим?

— Хе, платите — фигу с маслом! Каждый рубль надо вытягивать из вас!

— А в итоге вытягиваешь все до последнего, не прощаешь ни гроша.

— А за какие такие заслуги я должен вам прощать, а? За что… Черт меня побери…

— Мы, отец, и не просим милости, — уже уступчивей заговорила Юзя, — не заплатили только потому, что пришлось выслать деньги в Вену на учение детей. Завтра начнем молотить пшеницу, заплатим из первых же денег.

— Ладно, продавайте, да только побыстрее, пшеница сейчас в цене.

Анджей, довольный тем, что нашелся повод, второй раз в тот же день поехал в Буковец и уже с порога начал:

— Я приехал просить вас в Кроснову. Там сейчас развешивают портьеры, занавеси, картины, но в этом деле ни я, ни мои толком не смыслят. Не могли бы вы поехать и посмотреть; если что-нибудь не так — скажете, мы переделаем по вашему вкусу, хорошо?

— Я согласна. Мне как раз хотелось покататься немного на санях.

— Вот и прекрасно.

— Но одно условие, вернее просьба…

— Исполню хоть сто одну.

— Поедем быстро.

— Помчимся вихрем, мои буланые плестись не станут.

— А дорога гладкая?

— Как стекло.

— На шоссе?

— Всюду.

— Чудесно!.. Люблю бешеную езду! — воскликнула Янка весело.

— Отправимся сейчас?

— Нет, завтра!.. Вы приедете к нам обедать, а после мы помчимся…

— Куда глаза глядят! — воскликнул Анджей, зараженный ее азартом.

— Вернее — куда умчат буланые и куда приведут дороги.

И он уехал.

V

На землю опустились сумерки. Зажглись звезды. Вечер был морозный, тихий, ослепительно белый. Темно-синие тени обнаженных деревьев расползлись по снегу. Станция умолкла. Около убегающих вдаль рельсов, между белыми равнинами и лесами, согнутыми под тяжестью снега, мерцали золотые огоньки стрелок, словно нитки жемчужин.

Залеская, как обычно в этот час, играла; нежные звуки музыки просачивались сквозь стены; они были так печальны, что сердце Янки тревожно забилось, она чувствовала: в душе остались еще какие-то невыплаканные слезы. Музыка тревожила ее, пробуждала угасающие мечты, разжигала в сердце огонь. Нет, Янке не хотелось грустить. Она желала быть сильной и нести свой крест. Она стремилась забыть обо всем, даже с нетерпением ждала дня свадьбы, чтобы войти в новую для нее роль хозяйки дома и начать другую жизнь. Ей хотелось этого еще и потому, что она надеялась уговорить отца бросить службу и поселиться с ней: признаки болезни проявлялись все сильнее и наполняли ее сердце тревогой.

Янка закрыла все двери, чтобы не слышать музыки, и села в столовой, которая превратилась теперь в своеобразную швейную мастерскую, где две швеи шили свадебные наряды. Одна — молодая, привезенная из Кельц, другая — старая, седая, с желтым сморщенным лицом и выцветшими голубыми глазами; вся ее жизнь прошла в шитье приданого, в помещичьих усадьбах она была непревзойденным авторитетом по части мелочей дамского туалета. Она спросила, накалывая иглой вишню из варенья, стоявшего перед ней на блюдечке:

— Скажите, готовы уже вензеля на белье?

— Да, их вчера прислала вышивальщица. Хотите взглянуть?

— Очень. — Она снова взяла вишню. Янка принесла целую кипу разного белья.

— И-и-и — без короны! Слыханное ли дело? Одни буквы: годится только для евреек и для мещанок! — буркнула старуха, презрительно поджав губы. — Мне казалось, вы имеете право на корону с пятью зубцами? — спросила она осторожно.

— Да, но я считаю, что этого делать не надо, так как… — Янка покраснела под вопросительным и дерзким взглядом швеи.

— Не надо? Шляхетской короны не надо? Что вы такое говорите? Я знаю немало случаев, когда расстраивались свадьбы из-за того, что невеста от большого вольномыслия не хотела, чтоб белье метили шляхетским гербом. Вот, к примеру, в Плоцке панна Гурницкая, из магнатской семьи. Я шила для нее приданое, белье обшивали настоящими кружевами из Валансьена, фарфор выписывался прямо из Севра, и все же свадьба расстроилась, о чем панна Гурницкая потом сожалела, но было поздно. Да и как это можно, чтоб шляхтянка стыдилась своих гербов? Это ужасно, это конец света, — закончила швея с искренним возмущением, умолкла и погрузилась в работу.

Швейные машинки, не переставая, стучали.

— Эти короны еще не поздно сделать, не правда ли? — минуту спустя спросила Янка.

— Я очень советовала бы запаковать все и отослать обратно.

— Пани Мартина, как нашивать воланы на эту кофточку? — спросила младшая швея — щуплая девушка с иссиня-бледным лицом и черными, гладко зачесанными на прямой пробор волосами.

— Вы не знаете! — воскликнула пани Мартина с высокомерным удивлением. — Это ужасно, это конец света! А впрочем, вполне естественно, ведь вы из первоклассного ателье! — улыбнулась она с ехидством и наколола иголкой вишню. — Помню, в Люблине пришлось мне шить приданое для панны Вóйны из магнатской семьи. Прислали мне в помощь девушку из первоклассного варшавского ателье. Хо-хо… славненькая, в модной шляпке, словно сошла с журнальной картинки, с нею был чемодан, набитый любовными письмами и косметическими средствами. Все были ею восхищены: она говорила по-французски, играла на рояле и даже пела, но как швея обладала такими удивительными способностями, что даже платья не умела застегнуть! Через неделю я отослала ее назад в Варшаву!.. — закончила она и с необыкновенной важностью отправила в рот вишню.

Воцарилось молчание.

— Это платье следовало бы отделать бархатом, вельвет слишком груб. Помню, в Познани у Мельжинских, в графской семье…

— Барышня! Позвольте вас на минутку! — крикнула Янова из кухни.

Янка, не дослушав, вышла.

— Вот уж несколько дней, как я собираюсь поблагодарить вас за все и уехать, — начала кухарка робко, целуя Янке руки.

— Почему?.. А я думала взять вас с собой в Кроснову…

— Никак не могу, барышня! Я договорилась с пани Залеской, она заберет меня с собой в Варшаву.

— Если вам мало жалованья, я могу прибавить.

— Я не из-за денег, деньги что, ведь я вас люблю как родную дочку, да вот потянуло меня к своей Анусе, заскучала я, хочу ее повидать.

— Что ж, это можно устроить: отец выдаст вам бесплатный билет до Варшавы и обратно. Вы поедете, увидитесь с дочерью и вернетесь.

— Оно-то, конечно, так, — говорила Янова — да нельзя мне ехать к ней вот просто так — ни с того ни с сего… Вот если подкараулить ее, когда пойдет в школу, тогда можно и поглядеть на нее и поговорить.

— Ну, а почему бы вам не пойти прямо к Зелинским и не попросить свидания с дочкой?

— Да уж, чего бы лучше, но ведь они господа, осерчают, да и Анусе невелика честь перед прислугой и другими людьми, что к ней приходит ее мать-мужичка.

Янке стало жаль старуху, которой стыдится родная дочь, которая сама не решается помыслить о своих правах, желая только счастья своему ребенку; но Янка не сказала ей ничего, что думает по поводу ее дочери, опасаясь рассеять иллюзии, которыми та жила.

— Хорошо, поезжайте с пани Залеской, если вас это больше устраивает, а надумаете вернуться — у меня всегда найдется для вас место.

— Дай вам бог счастья, барышня, и здоровья, и побольше детей и богатства за вашу доброту. А я вот и сама грешным делом подумывала: как только на лето, к святому Яну, приедет моя Ануся с господами в Зеленки, вернусь в Кроснову — отсюда и к дочке близко, только поле перейти.

— Вот и хорошо. Приезжайте в любое время. А теперь пора подавать самовар. А вы, Рох, просите хозяина пить чай.

Орловский, переодевшись в свой старый, без пуговиц, мундир, тотчас сел к столу.

— Пани Мартина, пани Мария, чай уже подан.

Мария села за стол, а Мартина взяла стакан и поставила его на швейную машину.

— Вы бы пододвинулись ближе к столу, пани Мартина, вам будет удобнее, — заметил Орловский.

— Премного вам благодарна, премного, — Мартина бросила на Марию печальный взгляд и села у швейной машины.

— Не желаешь ли ты, отец, завтра побывать в Кроснове? Пан Анджей придет к нам обедать, после обеда вместе отправимся туда.

— Поезжай, дочка, у нас нет времени: конец месяца, нанесло много снегу, поезда постоянно опаздывают, перерывов в сообщении ждем со дня на день, нам нельзя ни на час оставить службу, — ответил спокойно Орловский. Впрочем, голос у него иногда пресекался, и тогда он подозрительно глядел вокруг, протирал глаза и только потом продолжал говорить снова.

Весь вечер он просидел, наблюдая с интересом за работой швей, расспрашивая их о жизни. Мартина отвечала ему с уважением, серьезно, а когда он ушел в свою комнату, шепнула Янке:

— У вашего отца удивительно благородное, аристократическое лицо. Я разбираюсь в таких вещах, а вы, барышня, отказывались от короны. В Подолье я знала господ Крушельницких, магнатская семья; старик Крушельницкий… Я шила приданое для его внучки…

— Может, кончим на сегодня работу, — прервала ее Янка; ей наскучили уже эти бесконечные воспоминания.

Она отправилась в свою комнату; сквозь двери до нее донесся приглушенный голос Мартины:

— Как вы могли сесть за один стол с господами! Это ужасно, это конец света!.. Они, конечно, не могут не пригласить, потому что только невежи этого не делают, но вы должны понимать, что за вежливость следует платить вежливостью. Красиво вы ведете себя, нечего сказать!

— Пани Мартина, что же в этом плохого?

— Поймите, не подобает простым людям садиться вместе с господами. Если бы я была панной Яниной, я бы не потерпела этого. Иногда, правда, следует притвориться робкой, удивленной, восхищенной, конечно, следует… — Дальше она заговорила так тихо, что Янка уже не могла расслышать ни слова, и через некоторое время погрузилась в сон.

Вскоре она проснулась: из столовой сквозь щели спущенной портьеры пробивался в ее темную комнату свет. Янка встала, желая выяснить, кто из женщин так засиделся.

Она отодвинула портьеру и заглянула в комнату: кровать Марии была задвинута ширмой, а Мартина стояла перед зеркалом в венчальной фате, задрапировавшись белым атласом, который был куплен для Янкиного платья. Зеркало, хоть Янка смотрела на него сбоку, отражало всю фигуру Мартины. Опустив фату на лицо, Мартина преклонила колени, вытянула сухую, жилистую руку, словно ожидая, что ксендз накроет ее епитрахилью, и что-то прошептала. Потом она подняла с лица вуаль и долго, очень долго смотрелась в зеркало: слезы медленно текли по ее старческому, изборожденному морщинами лицу, а синие опухшие губы подрагивали от страдания. Тяжело, словно опираясь на чью-то руку, прошла она несколько шагов по комнате; затем сняла фату и уложила все на место, погасила лампу и пошла спать со странно просветлевшим, встревоженным и счастливым лицом и глазами, исполненными непонятного восторга.

Янка легла в постель, удивленная необычным поведением старухи. Из всего этого она ничего не поняла и на следующий день то и дело присматривалась к Мартине; но швея вела себя как обычно: так же неутомимо рассказывала о приданых и магнатских домах, так же отчитывала помощницу и целый день, накалывая ягоды на иглу, ела вишневое варенье. Янка была озадачена, но сказать Мартине о том, что она была свидетельницей ночной сцены, не решилась.

Днем приехал Гжесикевич, после обеда он и Янка отправились в Кроснову.

— Гони, Валек! — крикнул Анджей, едва они въехали в лес.

— Не теперь, лучше, когда выедем на шоссе, там шире, хорошо? — попросила Янка.

— Вы не бойтесь, здесь тоже не опасно, хотя дорога и узкая.

— Я не боюсь, но мне хочется полюбоваться лесом, я не была здесь с тех пор, как выпал снег.

Поехали шагом.

— Чудесно, пап Анджей, смотрите! — крикнула Янка радостно, очертив рукой круг.

Действительно, было очень красиво. Лес, искрясь в лучах солнца, словно уснул под тяжестью нависшего на ветвях снега. Небо было безоблачно. Дорогу усеял снежный пух, который взвивался облаком от прикосновения конских копыт и полозьев. Лошади радостно фыркали, веселый звон колокольчиков разносился по лесу, в котором не было эха; клубы сизого пара, целые его фонтаны висели над санями. И такая тишина царила под синевато-белой шапкой леса, среди его бесчисленных серо-зеленых колоннад, в переливчатых глубинах, напоенных морозным воздухом, что стук упавшей шишки и хруст ветки, обломившейся под тяжестью снега вместе с каскадом белой пыли, звучал резким диссонансом, нарушая симфонию молчания. По лугам, по заросшим желтым сухим ивняком трясинам вились, холодно поблескивая, полосы голубовато-стальных ручьев, над которыми проносились вороны.

Ехали молча: Анджей не решался заговорить; он смотрел на разрумянившееся лицо Янки, следил за ее восхищенным взглядом, скользящим по заснеженным полям, на которые они выехали из лесу, и такая удивительная, огромная радость наполнила сердце Анджея, что ему захотелось приподняться и крикнуть изо всей силы, но он не встал, не крикнул, лишь нежно вынул из муфты ее руку и поцеловал. Янка не противилась, только нежно улыбнулась и пробормотала, прижавшись к нему плечом:

— Хорошо так ехать, хорошо.

— Вам не холодно? — спросил заботливо Анджей, прикрывая полостью ее ноги.

— Нет.

— Может, поедем побыстрее?

Янка кивнула.

Он дал знак кучеру, и лошади понеслись; только свист стоял от бешеной скачки.

Вскоре показалась Кроснова: парк, деревня с голубыми столбами дыма над крышами хат, незамерзшая местами река, сверкающая на солнце зеркалами прорубей.

Под портиком Кросповской усадьбы их поджидал старик Гжесикевич в праздничном костюме, в высоких сапогах (по-видимому, только что намазанных, так как в складках голенищ виднелись остатки жира), в черном барашковом полушубке, от которого уже издали долетал запах недубленой кожи. Седеющие волосы старика были гладко причесаны, на иссиня-багровой физиономии топорщились подстриженные усы, концы которых он задорно подкрутил кверху.

— Приветствую вельможную пани! — воскликнул Гжесикевич, высаживая из саней Янку, но тут же осекся и нахмурился: сын бросил на него суровый взгляд за эту «вельможную пани». Вскоре, однако, старик овладел собой и, с фамильярным причмокиванием поцеловав Янке руку, ввел ее в дом.

С матерью встреча была трогательная: когда Янка поцеловала старухе руку, та обняла ее и расплакалась.

— Кого со слезами встречают, того уважают, — рассмеялся старик. — Вы, барышня, просто обворожили моих: ни старуха, ни Ендрусь не могут жить без вас, — весело сказал он, беря Янку под руку. — Ендрусь, ступай, сынок, той межой, где сидит ротозей хромой, а пани Янину я сам проведу.

— Нет, я не могу позволить, чтобы вы себя утруждали! — запротестовала Янка, видя, что старик еле волочит ноги.

— Те-те-те, да я бы еще с вами краковяк сплясал, разрази меня гром!

— У моего отца тоже ревматизм, я знаю, какая это ужасная болезнь.

— Да вы лучше потрогайте вот эту штуку — бархат, настоящий бархат! Честное слово! Пройдоха Ендрик сам ездил за ним в Варшаву! — затараторил старик, указывая на обивку большого старомодного дивана. — И пружины новые, о!.. — И он с силой ударил кулаком по сиденью. — Под быком не сломаются, не то что под вами, разрази меня гром!

— Верю, — шепнула Янка, еле сдерживая смех.

— А это вот старинные рисунки, — указал он на картины, изображающие мифологические сцены. — Ксендз поморщился, когда их увидел, да и то, с позволения сказать, эти девки немного того… голые, а выбросить жалко, вон рамы-то какие! — И он с наслаждением стукнул палкой по бронзе. — А чтоб они не срамили глаз, я велел столяру чуть-чуть помазать их лаком, и все тут!.. Что, красиво?

— Очень красиво! — Янка с интересом рассматривала великолепные рамы в стиле ампир, но сами картины, потемневшие под лаком, видны не были, только две головки богинь проступали светлым пятном.

— А вот это столовая; здесь вся мебель отличная, смотрите, — он отпер буфет, выдвинул ящики, позвенел ключами, с наслаждением побарабанил кулаком по столешницам и ножкам. — Не дуб, а железо, разрази меня гром!

— В самом деле, очень красивая комната, — ответила Янка, с интересом разглядывая открывшийся из окна вид на парк и озеро.

— Что, красиво?.. Ага! Я сам говорил, вам это понравится; вот только летом слишком много птиц: дерут глотки всю ночь, нельзя спать; спасибо, Ендрусь перестрелял половину, стало теперь потише.

— Соловьи?

— Ну да, этой дряни было больше всего. Ну их к лешему. Пойдемте-ка лучше в зал, посмотрите, как Ендрусь ловко все там устроил. Пройдоха парень — на все руки мастер, ей-богу!

Палкой раздвинув портьеру, он пропустил Янку вперед.

Зал был огромный, с четырьмя высокими окнами, заставленный дорогой мебелью; у стены возвышалась эстрада для музыкантов.

— Хе-хе… ей-богу, совсем костел или королевский замок! А что?.. Ну-ка, потрогайте эту штуку, — воскликнул старик, подавая Янке край занавеси из шелкового гипюра. — Вот это материальчик! И какой толстый, а? Такого даже у самого судьи Ломишевского нет. А это что за вещицы — словно сахарные! — закричал он, ткнув палкой в мебельный гарнитур в стиле рококо, украшенный позолотой и росписями ручной работы на шелковой обивке. — Кое-что разлезлось, поободралось, да обойщик все подправил, подмазал, подкрасил, мать заштопала — и готово! Теперь хоть на выставку!

Янка с любопытством, даже с изумлением рассматривала чудесные вазы саксонского фарфора, украшавшие полку большого камина.

— Фарфор! Разбился, стерва, но моя старуха слепила черепки сургучом — и все тут!.. Или вот эти рисунки — и в костеле лучших нет, а если взять рамы, то наши в сто раз дороже стоят; еврей хотел купить на вес, шельма!

— Отец, можно тебя на минутку! — позвал Анджей, появляясь в дверях зала: услышав разговор, он отвел старика в сторону и сказал ему что-то, от чего старик гневно отпрянул, стукнул палкой, ощетинил усы, прошипел:

— Я знаю, болван, что говорю, и не суй нос не в свое дело! — и вернулся к Янке.

— Пан Анджей, но ведь вся эта мебель настоящей старинной работы!

— Я счастлив, что она вам нравится, — ответил обрадованный Анджей.

— Еще бы! За одну починку столько содрали с нас, подлецы!

— Зачем ты, отец, морочишь себе голову такими пустяками? Панна Янина, следует ли оставить все так, как сделано? Нравится вам или нет? — торопливо заговорил Анджей и придвинулся к Янке, стараясь оттеснить от нее отца.

— Очень нравится, но кое-что я бы изменила.

— Тогда скажите, пожалуйста, что изменить, переставить, убрать, — сейчас же все будет исполнено.

Старик дал Анджею сзади тумака, опасаясь, что сын пообещает выбросить такие дорогие вещи.

— Пока пусть останется все как есть. Мы потом вместе обдумаем, как лучше расставить мебель.

— Да, да, вы правы, ей-богу, правы! Лес покупай летом, а руби зимой, будешь спать на перине, не зная кручины. Ха-ха! А что? Отложишь — только умножишь! Сохранить — не схоронить. У вас, барышня, голова здорово варит.

Перешли в другие комнаты; ремонт в первом этаже был уже закончен. Янка осмотрела все внимательно; дом импонировал ей богатством и величавостью. Она не замечала ни ветхости мебели, ни грубой работы реставраторов, восстанавливавших этот дом; ее ослепили великолепные ковры, бархатные портьеры и шелковая обивка, позолота, столики с металлической и перламутровой инкрустацией, шкафчики и секретеры, отделанные бронзой, хотя и с новыми ножками, покрашенными под красное дерево. Как магнит, влекли ее мраморные камины с решетками из золоченой бронзы; когда-то она мечтала о таких каминах, встречаясь с ними только в романах. Огромные потускневшие зеркала в великолепных, недавно позолоченных рамах в стиле барокко смотрели на Янку со всех сторон, точно угасающие, скорбные глаза; но она не замечала этого — дом восхитил ее. По нескольку раз осматривала она одни и те же предметы, радовалась, как ребенок, блестящим игрушкам; но не выказывала ничем своего удовольствия, ходила гордая, величественная и прекрасная. Эти просторные и высокие комнаты, старомодная мебель и обветшалая роскошь заворожили ее: она чувствовала себя как на сцене в роли маркграфини. Она бессознательно подбирала жесты, взгляды, даже изменила тембр голоса.

Когда они заканчивали осмотр, появилась старуха Гжесикевич и пригласила их к чаю.

Через коридор, соединяющий главное здание с флигелем и пустой кухней (оттуда все слуги убежали в сени, и только сквозь щели неплотно закрытых дверей блестели их глаза), они перешли в столовую Гжесикевичей. За столом царило молчание: старик не знал, о чем говорить, мать беспрестанно хлопотала, принося целые горы лакомств. Анджей был обескуражен, видя, какие взгляды Янка бросала на комнату и на его родителей.

И только с наступлением вечера, когда заря угасла на западе, приехала Юзя, и беседа оживилась.

Глембинская была сегодня в приподнятом настроении. Она расцеловала Янку, смеялась, шутила с Анджеем, пила с отцом водку и забрасывала будущую невестку целым градом вопросов и комплиментов. Она говорила наполовину по-французски, наполовину по-польски.

— Мать, слышишь? Юзя болтает по-заграничному! — воскликнул удивленный Гжесикевич (Юзя тщательно скрывала от всех свои занятия французским языком.)

— Что за диво! А ведь и в классах не была и у гувернанток не училась, — недоумевала старуха.

Разноцветные глаза Юзи засверкали от бешенства, она поспешно прикрыла их лорнетом и с насмешкой сказала Янке по-французски:

— Вам придется вооружить себя большим запасом снисходительности к нашим родителям.

— Юзя! Чтоб тебя, да говори ты по-людски, а то сидит человек как на немецкой проповеди, знай только «шерц» да «шерц» ни бельмеса не понять, — передразнил ее отец.

— Я не нахожу слов, чтобы поблагодарить вас за вашу доброту. Вы были так любезны, что навестили наших. Надеюсь, меня вы тоже не забудете. Очень прошу, панна Янина, хорошо?

— Конечно, если только пан Анджей пожелает привезти меня к вам.

— Стоит лишь приказать — я всегда к вашим услугам.

— Приезжайте обязательно, это будет для нас настоящий праздник, моя дорогая панна Янина! — Юзя так заискивала, так умиленно просила, что старик шепнул тихонько жене:

— Ну и шельма! Должно быть, надула сегодня кого-нибудь, раз такая приторная.

— Вы уже осмотрели дом? Правда, красивый?

— Очень. Я даже не думала, что здесь так хорошо.

— Королевский дворец! Но вы достойны большего. Да, большего, честное слово! Я горжусь вами.

Янку смутили ее слова; она ощутила неискренность — она была чутка к различного рода преувеличениям, а Юзя неестественно и слишком много говорила комплиментов, даже Анджей поглядывал на сестру с тревогой и удивлением, он не узнавал ее.

Когда спустились сумерки и выплыл из-за леса месяц, Янка собралась уезжать. Она со всеми простилась сердечно. Старик сам посадил ее в сани, укрыл ей ноги и, когда санки, звеня бубенцами, отъехали от флигеля, воскликнул:

— Ну и прохвост этот Ендрик, выбрал себе девчонку как лань! Уж и попользуется, разрази меня гром!

Юзя с насмешкой посмотрела на отъезжающих.

VI

— Прокатимся, панна Янина?

— Куда только пожелаете.

— Валек, на шоссе!

— Если что было не так… — начал Анджей несмело.

— Ну что вы, пан Анджей, даю слово, те несколько часов, которые я провела у вас, доставили мне огромное удовольствие. Я вам очень благодарна.

— Если б вы знали, как я люблю вас. Я хочу, чтобы вы были счастливы, — горячо говорил он, целуя ей руки. Они выехали на шоссе, и лошади понеслись. Анджей обнял Янку, и они долго сидели так, не проронив ни слова. Им было хорошо. Анджей был счастлив, что сидит рядом с Янкой, держит ее в своих объятиях, чувствует ее дыхание на своем лице; она, в свою очередь, радовалась тому, что Кроснова произвела на нее хорошее впечатление.

Лошади мчались как шальные и за полтора часа пробежали три мили.

Кучер въехал в Мехов и остановился у кондитерской.

— Лошадям, хозяин, надо поостыть немного, да и покормить их пора, — заметил он.

— Хорошо, оботри их да накрой, а через час — обратно. Панна Янина, зайдемте в кондитерскую, выпьем чаю?

— Право, не хочется, я лучше подожду в санях.

— Нет, я несогласен: вы простудитесь.

— Да, но… — Она колебалась с минуту, потом вышла из саней, и они направились в кондитерскую. Янка выбрала столик в укромном уголке.

Они уже кончали пить чай, как вдруг к кондитерской со звоном подъехали сани и вошел молодой человек в черном костюме. Это был Витовский. Анджей подошел к нему и, тотчас вернувшись с приятелем обратно, представил его Янке.

— Мы выехали из Кросновы и решили прокатиться; дорога чудесная, лошади шли хорошо, вот мы здесь и очутились, — заговорил Анджей, придвигая Витовскому стул.

— Что-то в этом роде приключилось и со мной. Ядя поехала к Ясиновским, я собрался за ней и по пути заглянул сюда выпить черного кофе.

— Вот так по пути — десять верст в сторону, — рассмеялся Анджей.

— Пустяки, для моих лошадей это двадцать минут езды.

— Когда едешь за границу?.. Мальчик! Горячего кофе и коньяку!

— После вашей свадьбы, — и он вежливо поклонился Янке. — Я с нетерпением жду отъезда, хотя Ядя не хочет меня пускать.

— Долго ехать по железной дороге, видимо, очень скучно, — заметил Анджей.

— Смотря куда, с кем и когда, — ответил Витовский, медленно попивая черный кофе и согревая руки о стакан. Он все время украдкой посматривал на Янку. А Янка сидела молча, испытывая чувство неловкости: ее смущало и присутствие этого человека и то, что она здесь с ними. Пытливый и вместе с тем насмешливый взгляд Витовского, его фамильярный тон и свободное обхождение раздражали Янку.

— Любите санную езду? — спросил он у Янки, отставляя стакан в сторону.

— Почему вы не спросили, люблю ли я сыр? Этим тоже можно начать разговор, — ответила Янка вызывающе: ее возмутила его развязность.

Витовский круто повернулся. Взгляд его глубоких черных глаз застыл, и его худощавое лицо стало серьезным; он важно поклонился Янке.

— Кажется, я перед вами не виноват, вы караете меня несправедливо. Но я вижу вас впервые, вы невеста Анджея, и я хочу жить с вами в мире и согласии; постарайтесь, пожалуйста, забыть невольно причиненное мной огорчение. — Витовский выпрямился и посмотрел Янке в глаза.

Взгляд его имел такую силу, что Янка невольно смутилась, мотнула головой, точно хотела сказать «нет», и шевельнулась на стуле.

— Надеюсь, вы ответите на мой вопрос? — повторил он.

— Люблю ли я санную езду? Очень.

— Смею думать, вы не испытали еще настоящей езды. Кони Анджея хоть и неплохие, но все же это клячи, и ходят они не на много быстрее волов.

— Не преувеличивай, мы проехали три мили за полтора часа.

— Это еще большее преувеличение. Поедемте со мной, я отвезу вас в Буковец, и вы тогда почувствуете настоящую езду.

— Это значит, вы обещаете вывалить нас из саней? — засмеялась Янка.

— О нет! Впрочем, все зависит от счастья.

— Но ведь ты собирался ехать за панной Ядвигой? — заметил Анджей.

Предложение Витовского было ему не по вкусу.

— Ядвигу отвезет Ясиновский. Но предупреждаю, мы помчимся как шальные.

— А если мы вывалимся?

— Не могу ручаться. Впрочем, ко мне это не относится, я уверен: если мы перевернемся, со мной ничего не случится; случится ли с вами — не знаю.

— Однако какая самоуверенность! На месте пана Анджея я бы подвергла вас испытанию и посмотрела бы — случится что-нибудь или нет, — сказала Янка весело; Витовский показался ей самонадеянным позером.

— О, вы любите эксперименты?

— Это единственный способ проверки.

Он замолчал и задумался. Янка заинтересовала его. Вначале он был уверен, что невеста Анджея должна быть обыкновенной гусыней. Он понял, что перед ним нечто иное.

— Хорошо, попробуем! — воскликнул Витовский и сдвинул брови. От этого лоб его прорезали морщины, образуя римскую цифру пять. Он приказал кучеру готовиться.

— Итак, едем?

— Не стоит, панна Янина, а то, не дай бог, действительно может произойти несчастье, — сказал Анджей.

— Возможно все, однако отказаться еще не поздно, — ответил с иронией в голосе Витовский.

— Проверим! Ведь кони пана Витовского не поскачут, конечно, быстрее наших?

— Это дьяволы, не кони! Итак, вы решились? — спросил Анджей, надеясь, что Янка все же откажется.

— Я не решилась, я просто прошу, — решительно сказала Янка, заметив в прищуренных глазах Витовского насмешку.

Анджей велел своему кучеру ехать следом. Все уселись в длинные, выстланные медвежьей шкурой сани Витовского.

Кучер удерживал, натянув поводья, небольших, с белыми пятнами на крупах, жмудских лошадок, заботливо покрытых сетками, и ждал только сигнала.

Янка села в середину.

— Трогай! За городом гони во весь дух! — крикнул Витовский. И действительно, за последним домом кучер стегнул лошадей, и они стрелой рванулись по ровной укатанной дороге.

Ночь повисла над землей; в синей, усеянной мириадами звезд глубине плыл месяц; он заливал сверкающим серебром снежный наст и нагие придорожные, покрытые инеем деревья, вздрагивавшие своими отяжелевшими белыми ветками при каждом дуновении ветерка; длинные, бесчисленные ряды их вершин поднимали к небу свои пуховые шапки, печально всматривались в тихую зимнюю ночь; за голыми, пустынными полями, подобно застывшим морским волнам, возвышались амфитеатром лесные массивы.

По укатанной полозьями саней дороге, по заснеженному однообразному белому полю, по деревьям, по придорожным оледенелым крестам, раскинувшим свои черные объятья, бродили и вздрагивали таинственные, неуловимые тени, словно призрачные блики умершего лета. А там, у подножия белых холмов, деревенские хаты, похожие на оцепеневшие чудовища, чьи тела усеяны сотнями квадратных красноватых глаз, в страхе пятились обратно.

Мороз крепчал; кони покрылись инеем и мчались так, что чуть ли не касались животами дороги; время от времени они дико ржали и звонче ударяли копытами.

— Вам хорошо? — тихо спросил Витовский Янку.

— Быстрей, быстрей! — шептала Янка, упоенная этим бешеным бегом.

Витовский вскочил на козлы, схватил вожжи и, свистнув, помахал кнутом; лошади радостно заржали и понеслись с такой быстротой, что, не держи Анджей Янку за талию, она вылетела бы из саней.

От этой скачки перехватило дыхание. Села, деревья, кресты, корчмы, расстояния — все слилось в единый мигающий клубок, который вертелся с необыкновенной быстротой, точно падал в пропасть; люди, увлеченные, оцепеневшие, с дикой радостью в сердцах, мчались… мчались… мчались…

Снег вылетал из-под лошадиных копыт, хлестал в лицо, обжигал.

— Хорошо? — бросил Витовский насмешливо.

Янка не ответила: силы ей изменили, непонятный страх заслонил глаза кровавым туманом; она прижалась к Анджею, который не выпускал ее из объятий, но в нем тоже с каждой минутой росло беспокойство — лошади, обезумев, дико ржали и шли теперь уже как-то боком. Витовский, не выпуская из своей железной руки поводья, хлестал их изо всех сил, заставляя мчаться все быстрее; Янка, не отрываясь, смотрела на профиль Витовского, на черные холодные глаза, и его странная улыбка пронизывала ее дрожью; но она ни за что на свете не призналась бы в том, что боится. Голова закружилась, ей стало дурно, как во время морской качки, она чуть не лишилась чувств, но все-таки упорно молчала.

Они пронеслись по лесу, как буря, оставляя позади пронзительный звон бубенцов, который летел следом по тихому, оцепеневшему лесу, и, как буря, подлетели к станции. Витовский так круто осадил лошадей, что те ноздрями зарылись в снег.

— Несчастье не хотело навестить нас, — сказал Витовский спокойно, передавая кучеру вожжи.

Янка поспешно сошла с саней, но вдруг зашаталась и без сознания упала на снег.

— Истеричка, — буркнул с презрением Витовский, закутался в шубу, велел поворачивать обратно и, ни с кем не прощаясь, уехал.

Перепуганный Анджей схватил Янку на руки. Мартина и Мария с Яновой стали приводить ее в чувство, а он, не осмеливаясь войти в комнату, сидел на кухне и кусал от злости руки. Прислушиваясь к жалобному плачу Яновой, Анджей пришел в такое отчаяние, что каблуком разбил в щепки подвернувшийся ящик, бросился к двери и хотел силой ворваться в комнату к Янке, но на пороге Мартина преградила ему путь:

— Нельзя!.. Да будет вам известно, сударь, что мужчине входить сюда неприлично.

Прошло еще несколько страшных минут, когда ему казалось, что Янка уже умерла, потом он услыхал ее голос. Анджей вихрем метнулся к двери и, не обращая внимания на женщин, пробрался в спальню, упал на колени около кровати и, покрывая поцелуями руки Янки, заговорил:

— Простите меня, это моя вина! Зачем только я согласился, ведь я же знал этого дьявола, он способен погубить любого ради своей прихоти. Право же, я не думал, что застану вас в живых.

— Ничего особенного со мной не случилось. Обычный обморок от избытка сильных ощущений, — сказала с улыбкой Янка и, закрыв глаза, откинулась назад, на подушки: ей казалось, она все еще едет.

— Нет, клянусь богом, я ему этого не прощу! — крикнул Анджей.

— Напротив, я вас очень прошу забыть об этом. Я сама виновата, мне этого хотелось. Пан Витовский уже уехал?

— Он, наверно, уже дома.

— Со мной это впервые. Я вдруг почувствовала необыкновенную слабость, все закружилось вокруг. Помню только, как я упала, и больше ничего не помню. Возможно, именно так умирает человек.

— Не надо говорить о смерти.

— Вы боитесь ее?

— Откровенно говоря, я стараюсь не думать о ней. При одной лишь мысли об этом меня охватывает ужас. Да, я боюсь смерти, боюсь.

Они беседовали еще несколько минут, затем Анджей уехал, а Янка, не в силах заснуть, думала о Витовском. То глаза его выглянут из снежных искрящихся далей, загораясь мрачным огнем, то его четкий профиль возникнет перед ней, тоона так явственно услышит его бронзовый голос, что ее охватывала дрожь, и незнакомое теплое чувство разливалось по телу. Витовский встревожил ее воображение. Она думала о нем так долго, что даже удивилась этому. И хотя Янка решила не думать больше о нем, ей хотелось узнать о нем подробнее — так разжег он ее любопытство.

На другой день, желая узнать о здоровье Янки, Анджей приехал раньше обычного. Она решила расспросить Анджея о своем новом знакомом, но, взглянув в его простодушные, полные любви глаза, раздумала. Перед ней неожиданно возник образ Витовского, и она стала сравнивать.

— Может быть, и сегодня вы хотели бы немного покататься? — предложил Анджей.

— Благодарю, мне надолго хватит вчерашних впечатлений.

Разговор не клеился. Анджей глядел на нее влюбленными глазами. Это смущало Янку. Его чуть хриплый от простуды голос раздражал ее, и вообще ей сегодня было не до него. Поэтому, когда он простился и уехал, она облегченно вздохнула и вернулась к швеям, которые заканчивали уже приданое. Мартина очень торопилась: ее ждали лошади из усадьбы, куда ей пора было уже отправляться.

— Меня ждут господа Боженские, из магнатского рода. Их старшая дочь, панна Цецилия, выходит замуж за некоего Вишневского, доктора из Варшавы. Мезальянс, но, кажется, они любят друг друга, — Мартина иронически скривила губы. — Ну, как вам понравился ваш будущий дом? — продолжала она и, чтобы скрыть насмешливую улыбку, нагнула голову к блюдечку с вареньем, накалывая иглой вишни.

— Он мне очень понравился, мебель подобрана с большим вкусом.

«По-хамски», — подумала Мартина, и ее выцветшие глаза вспыхнули презрением.

— Года два тому назад в Литве я шила приданое у господ К., магнатского рода. Их единственная дочь выходила замуж за пана Влодека — весьма представительный мужчина. За неделю до свадьбы они решили покататься на санях. Невеста простудилась и заболела. Правда, не умерла, но свадьба расстроилась. Родители увидели в этом дурной знак.

— Что вы этим хотите сказать? — спросила Янка, быстро обернувшись к ней.

— Ничего. Просто подумала о вашем обмороке, и мне вспомнилась эта история. Иногда обстоятельства так складываются, что даже удивляешься, как происходят подобные поразительные вещи. — Ее голос звучал так зловеще, что Янка разволновалась и ушла в свою комнату. Вскоре Орловский позвал ее в гостиную и стал расспрашивать о ее здоровье и поездке в Кроснову.

Янка стала подробно рассказывать ему все, но он, казалось, не слушал и тупым, усталым взглядом смотрел в окно, по привычке покусывая бороду, а когда она кончила, спокойно спросил:

— Так что же там, в Кроснове? Дом красивый? Хорошо ли тебя приняли?

— Но я только что тебе обо всем рассказала, разве ты не слышал? Что с тобой, отец?

— Ничего, ничего; конечно, я слышал: ковры, бронза, севрский фарфор, дубовый буфет — я все слышал. Значит, ты выходишь за Анджея? — спросил он с такой странной интонацией в голосе и так угрюмо посмотрел на нее, что она вздрогнула.

— Почему ты, отец, так странно меня об этом спрашиваешь? — с испугом вскрикнула Янка и потянулась к нему, чтобы взять его за руки.

— Нет, нет, — поспешно отодвинулся Орловский, — видишь ли, мне показалось, что ты передумала, что… что… — Он понизил голос, потом вдруг встал и ушел в свою комнату.

«Он болен!» — мелькнула у нее мысль, и она пошла за ним вслед.

Орловский замер у письменного стола, устремив глаза на стену. Встревоженная Янка удалилась, стараясь понять его состояние. Только вечером она немного успокоилась, когда они сели пить чай одни, — обе швеи уже уехали. Орловский был в своем обычном настроении. Лишь в глазах его она заметила едва уловимый оттенок то ли изумления, то ли страха, да уходя спать раньше обычного, он не поцеловал ее.

Янка чувствовала, что он чем-то серьезно озабочен; скорее всего это были неприятности по службе, и, желая узнать о том, что произошло, она отправилась к Залеским. Те были дома. Залеская играла, муж разучивал какую-то арию, — теперь его голос слышался на станции в течение всего дня. Янка села молча, желая дождаться, когда тот кончит. Геня стоял в позе героического тенора: выпятив грудь, прижав руку к сердцу, он пел, надрываясь, то и дело бросая убийственные взгляды на жену. Залеская, волнуясь, потная от напряжения, подпевала ему и время от времени отбивала такт ногой.

— Вам нравится мой голос? — спросил он Янку.

— О да! Простите, что я помешала. Я пришла с просьбой.

Геня поправил манжеты, пригладил усики, низко поклонился, придвинул Янке стул и, усевшись с важной, самодовольной миной, приготовился слушать.

Янка поделилась с ним своими опасениями.

— Не знаю, право, не знаю! — заметил он чванливо, насупился, бросил украдкой многозначительный взгляд на жену, которая прислушивалась к их беседе, пряча лицо за разложенными на пюпитре нотами.

Янку удивило его поведение: она почувствовала, что он скрывает что-то; казалось, ее предположения подтвердились. Она тут же простилась и отправилась в канцелярию, чтобы расспросить обо всем Стася. Неясный мучительный страх наполнил ее сердце.

В канцелярии был еще и Карась. Демонстрируя Стасю на свет порнографические открытки, он смеялся омерзительным смехом, похожим на хрюканье свиньи. Раскрасневшись и выпучив глаза, точно заглядевшаяся на солнце лягушка, Стась стоял и смотрел. Янка быстро захлопнула дверь и вернулась наверх.

«Почему я нервничаю? — подумала она. — Ведь пока ничего не случилось, ничего!» Она попыталась объяснить себе причину своего странного настроения и не могла. Тревога не проходила, она только сильнее сжимала ей сердце.

На другой день Янка ждала Анджея до позднего вечера, но он не приехал.

«Должно быть, занят, но он не говорил мне, что сегодня приехать не сможет», — припомнила она и несколько раз выходила на кухню посмотреть в окно на белеющий лес, на пустой подъезд, на убегающую в лес серебристую ленту дороги. Всюду было тихо и безлюдно.

Орловский молчал весь вечер, ходил сгорбившись вокруг стола, покручивал кончик бороды, пожимал плечами и, снова не простившись с Янкой, пошел спать.

«Что с ним происходит?» — терялась в догадках Янка.

Анджей не приехал и на следующий день. Янку начали тревожить дурные предчувствия: они надвинулись на нее, как те тяжелые, свинцовые тучи, которые затянули горизонт и омрачили все вокруг, предвещая бурю.

Ее беспокоило исчезновение Анджея, пугал отец, который всю ночь расхаживал по своей комнате и разговаривал сам с собой. Это мучило ее и раздражало.

Янке не спалось; в этот вечер Залеская играла дольше и печальнее обычного. Янка вслушивалась в эти отдаленные рыдающие звуки и, ей казалось, что это плачет и жалуется лес. Расширенными, испуганными глазами смотрела она в окно, в темную, вьюжную ночь: метель завывала, вихри клубились неистово, налетая на могучий лес, а тот стонал и гнулся, потом распрямлялся и, разъяренный, дикий, окутанный облаком снежной пыли, торжественно пел зловещий гимн борьбы.

— Ужасно! — шептала Янка, садилась на кровать, но, не в силах усидеть, снова вскакивала, словно хотела убежать, и, падая на оттоманку, лежала долго, свернувшись в клубок, и, размышляя, успокаивалась.

Анджей опять не приехал. Несмотря на то, что Янка постоянно твердила себе, что не любит Анджея и что ей нет до него никакого дела, она все же попросила отца послать в Кроснову и узнать, не случилось ли что с Анджеем.

— Я видел пана Гжесикевича в буфете, — сказал Сверкоский, услышав ее просьбу.

— Когда?

— Сегодня.

— Вам показалось. Ручаюсь, если бы он был в буфете, он был бы и здесь, — ответила она с гневом. «Что этому идиоту надо? Зачем он сегодня пришел сюда?» — подумала она.

— А я уверяю вас, он был в буфете. Мы как раз сидели там с Карасем и рассматривали новые открытки, которые он привез из Сосновца; пан Анджей вошел, взглянул на нас и сейчас же повернул обратно. Мы подумали, что он, как всегда, направился к вам. Он был чем-то расстроен.

— Пан Анджей не приходил. Видимо, у него было срочное дело, и зайти к нам он не успел, — ответила Янка, словно оправдываясь.

— О да, что и говорить, у жениха могут быть дела более важные, чем посещение невесты… Могут быть… безусловно.

— Почему вам так весело? — вспылила Янка, заметив на губах Сверкоского язвительную усмешку.

— Вам это только кажется, — пробормотал Сверкоский, всовывая руки в рукава.

Янка насторожилась: ее поразил его издевательский тон.

Сверкоский сегодня был необычен — он словно прилип к стулу, и только глаза его беспокойно бегали по комнате. На неподвижном, пожелтевшем, похожем на волчью морду лице было написано злорадство. Он говорил мало, играл с Орловским в шашки и при этом так беспечно проигрывал, что начальник, забыв о своих треволнениях, посмеивался над ним.

«Почему Анджей не зашел, что случилось?» — думала Янка, взглянув на Сверкоского с отвращением и не ответив на его вопросы.

Раздражение сменилось ужасной, омерзительной скукой, которая завладела безудержно всем ее существом.

VII

Когда вошла Янова доложить, что приехал пан из Кросновы и ждет ее в гостиной, Янка лежала на оттоманке, бессмысленно глядя в потолок.

— Вот и хорошо, сейчас приду! — воскликнула она с такой горячностью, что даже покраснела, и, прежде чем выйти к гостю, долго смотрелась в зеркало и поправляла волосы.

Анджей вскочил со стула, поцеловал ей руку и сел снова, покручивая от волнения усы.

— Что случилось? Вы не больны? Я собиралась сегодня послать Роха справиться о вас.

— Я здоров, я вполне здоров, да… да… — заговорил он отрывисто, не спуская с Янки смущенного взгляда.

— Как вы изменились! — сказала она, заметив странную, синеватую бледность его лица, побелевшие, потрескавшиеся губы и темные круги под воспаленными глазами.

Анджей не ответил, в волнении прошелся по комнате, смахнул мимоходом со скатерти крошки, повернул слегка абажур и замер, посмотрев на Янку таким измученным, бесконечно тоскливым взглядом, что та даже вздрогнула. Затем торопливо расстегнул сюртук, долго шарил по карманам и наконец, вынув дрожащими руками бумажник, достал из него небольшое, в продолговатом конверте, письмо и подал ей. Потом упал на стул, совершенно обессиленный, оперся лбом о край стола и глухо сказал:

— Прочтите… прочтите… прошу вас… — Голос его пресекся — он не в силах был произнести ни слова. Янка с тревогой взяла письмо и стала читать:

«Милостивый государь! Весьма расположенное к вам лицо считает своим святым долгом предостеречь вас. Та, которой вы даете свое имя, которая должна стать матерью ваших детей и вашей женой, — обыкновенная авантюристка. Она играла в театре — это вы знаете, но то, что она была любовницей некоего Котлицкого, потом литератора Глоговского, а затем прохвоста и негодяя Недельского, вы едва ли слышали. Та, которая с таким высокомерием смотрит на весь мир, на простых порядочных людей, вероятно, еще не успела рассказать вам об этом. Наверное, она не сообщила вам и о причинах, побудивших ее искать спасения от позора в самоубийстве. Спросите ее, милостивый государь.

Передаю адрес особы, у которой она жила в Варшаве; она может сообщить вам наиболее интересные подробности. Впоследствии, когда вы отвергнете ее, вздохнете свободнее и успокоитесь, особа, которая предостерегает вас, откроет вам свое имя, чтобы вы знали, кто бережет вашу честь и, самое главное, ваше счастье».

Подписи не было. Судя по дате, с момента отправления письма прошло три дня.

Янка читала все медленнее и медленнее, отрывала от письма взгляд, задумывалась, порывисто дышала и снова принималась за чтение, почти ничего не понимая: буквы сливались в сплошное черное пятно, кровь так стучала в висках, что все перед ней кружилось.

Щемящая боль сдавила сердце. Почувствовав слабость, она села на стул, опустила голову и глазами, полными слез, смотрела в пустоту и, казалось, слышала неумолимый голос, который со злорадством кричал: «Была любовницей Котлицкого! Глоговского! Недельского!» Этот голос безжалостно хлестал ее, раздирая на части мозг, пронизывая болью все тело.

Анджей не спускал с нее глаз и жадно ловил каждую мысль и каждое движение чувств на ее лице.

— Правда ли это? — спросил он тихо, как спрашивают умирающие. Его лицо покрылось потом, он оперся о стол, будто боялся лишиться сил и упасть на пол.

Янка не ответила, она смотрела на него взглядом, полным невыразимого ужаса, немого вопля отчаяния, и он затрепетал: луч надежды сверкнул в его душе; глаза, губы, все лицо его вздрагивало, задыхаясь, он хватал ртом воздух; ослепительная, животворная радость обожгла его и закружила вихрем; от волнения он не мог говорить и с диким криком бросился к ногам Янки, осыпая их поцелуями.

Янка ласково отстранила его, подняла с пола письмо и вернула его Анджею. Так ничего и не поняв, он взял письмо обратно, а Янка нагнулась, торопливым движением поцеловала ему руку и вышла из комнаты.

Оцепенев, Анджей с немым изумлением уставился на дверь, в которую она вышла.

— А-а-а-а! — вырвалось у него из горла. Затем он медленно оделся и поплелся к выходу.

Ничего не соображая, он сел в сани и принялся смотреть на стаю ворон, копошащуюся на дороге, возле кучи конского навоза. Вороны разлетелись перед лошадьми, потом опять вернулись на свое место. Анджей снова посмотрел на них.

— Валек, ты куда? Я же приказал тебе ехать в Буковец! — крикнул он, заметив, что они едут лесом.

— Да ведь мы, ваша милость, едем из Буковца.

— Болван, поворачивай в Буковец! Вот идиот, — добавил он уже спокойнее. Кучер исполнил приказание и повернул обратно. Анджей машинально натянул перчатки; вскоре они остановились перед станцией; Анджей вылез из саней, поднялся наверх и, не торопясь, позвонил. Как только он увидел Янову, отворившую ему дверь, он вспомнил все, вздрогнул, бросился к саням и крикнул:

— Трогай! Скорей! — Лошади помчались рысью.

— Быстрей! — закричал он, вырвал из рук Валека кнут и стал с такой силой хлестать лошадей, что те вздыбились и заржали.

— Быстрей, быстрей, окаянные, быстрей! — орал он охрипшим голосом и бил их что есть силы. Наконец он упал в сани, зажав шубой рот, чтобы не закричать от невыносимой боли, которая его терзала.

— Эта святая! Янка! Моя невеста! Мой идеал, она… Господи, господи, господи… спаси, не то я сойду с ума! — стонал он сквозь рыдания.

Временами он замирал и смотрел, не шевелясь на дорогу, на черный лес, с которого вихри стряхнули снег, на сорок, облепивших старые деревья на вырубках и громко галдевших, — и тогда на мгновение в душе воцарялась тишина, буря утихала.

Приехав домой, он заперся у себя в кабинете и, как разъяренный зверь, бьющийся о железные прутья запертой клетки, стал метаться по комнате. Но боль и хаос в душе не утихали, дикое бешенство охватывало его все сильнее, страшные, необъяснимые муки разочарования жгли его. Несколько раз он хватал со столика револьвер и клал обратно, забывая в ту же минуту, зачем брал его: мысли путались в голове, которая, казалось, раскалывалась на части.

Анджей вышел во двор осмотреть хозяйство; но он ничего не видел и ничего не помнил; ходил с болью, словно с ножом в сердце, и, вспомнив о происшедшем, вдруг спотыкался и шел, безвольно опустив руки, дальше, как лунатик. Только за ужином он обратил внимание на пьяного отца, который настойчиво требовал водки.

— Не давай, мама! — с раздражением крикнул он.

— Ендрек, тише!.. Тише, черт возьми!.. А ты, мать, поставь водки! — бормотал старик, ударяя кулаком по столу. — Я тут хозяин! Кому говорят — слушаться меня, не то, клянусь богом, выгоню всех… Мать, добром прошу, дай водки! — И, сонно качаясь, он пускал слюни себе на одежду и на расставленные к ужину миски.

Перепуганная старуха принесла водки. Анджей выхватил у нее из рук бутылку и швырнул ее к печке.

Старик мигом протрезвел, сел прямо на стуле и спросил:

— Ты что сделал, Ендрусь?

— Сам видишь — хватит этого пьянства! Напиваешься как скотина!

— А если я так хочу, Ендрусь, а если мне это нравится, сынок, что тогда?

— А то, что мне это не нравится, и я не хочу, чтобы ты окончательно спился.

— Ты не хочешь, Ендрусь, не хочешь, мой ясновельможный сынок! Ага, значит, ты хочешь, чтоб я не пил! — заорал возмущенный старик. Глаза его горели негодованием, а зубы стучали, словно в лихорадке.

— Не зли меня, отец! — крикнул Анджей, с трудом сдерживая гнев.

— Не то поколотишь, да? Или на помойку выбросишь и есть не дашь?

— Люди, перестаньте, Христом богом прошу, — умоляла старуха, повисая то на одном, то на другом и всеми силами стараясь предотвратить бурю.

— Значит, я тебе помеха, ты бы хотел захапать себе все? Ну, подожди, подожди, сынок, мне еще рановато на пивцо к Аврааму. Долго тебе еще придется только нюхать мое богатство. Ты пожалел мне водки, а для своей графини тысяч не жалеешь, покупаешь ей бархаты да шелка, а мне водки не хочешь дать, а ведь это все мое… Я тут хозяин, клянусь богом, а тебе, если позволю, как собаке, полизать кость, лижи, а кусать не смей, не то ногой в зубы да за дверь!.. Пшел, скотина… пшел! Кому говорят!

Анджей вскочил, как ужаленный, но взял себя в руки и сказал спокойно:

— Хорошо, отец, оставайся тут хозяином, а я завтра уеду.

— Поезжай, Ендрусь, поезжай, мой ясновельможный сынок, в Италию со своей ясновельможной невестой есть апельсины, да только сначала изволь-ка отчитаться, как ты хозяйничал на моем фольварке. Хо, какой мудрец! Клянусь богом, наворовал деньжат, а теперь говорит: «Поцелуй пса под хвост, уезжаю…».

— Что я у тебя взял? Что я у тебя украл? — с яростью закричал Анджей. — Ты не платишь мне ни гроша за мой труд, да еще надуваешь при расчетах! А усадьбу я отстраиваю на собственные сбережения, ты об этом прекрасно знаешь. Я работаю как вол и за хозяина и за батрака, как пес с высунутым языком целый день бегаю по хозяйству: мои нововведения удвоили наши доходы, а ты обзываешь меня вором! Сам только напиваешься, как свинья, и губишь этим свое здоровье. Ты еще смеешь оскорблять меня?

— Смею. Я тут хозяин, заруби себе па носу, а не то… пшел!..

— Я вор, я?!. — закричал Анджей, вскочил со стула, схватил старика за грудь и встряхнул, как сноп соломы. — Если бы это сказал мне кто-нибудь чужой, я бы убил его, как собаку…

— Отцепись, Ендрусь, отцепись! — застонал старик, почувствовав, что хмель снова ударил ему в голову. Закрыв глаза, он ждал, скоро ли сын начнет колотить его о печку.

Старуха с плачем бросилась между ними.

— Корчмарская душа, пропойца!.. — прошипел Анджей, бросил старика на кровать, словно связку тряпья, и вышел.

— Петрусь, ради бога, Петрусь! — завопила мать, встряхивая старика; тот некоторое время лежал как колода, без движения, но вскоре открыл глаза и с помощью старухи поднялся, ощупал свою голову и бока и произнес вполне трезво:

— Слава богу, все косточки целы! Ну и гонор у этой бестии, как у настоящего шляхтича, — произнес он с восхищением.

— Ах ты пьяница! Устроил ад кромешный, сына обидел. А что, если он и вправду уедет, что тогда?

— Глупая, куда он денется?

— Да такой ученый, как наш Ендрусь, всегда найдет себе дело. Да и то сказать, разве у его невесты денег нет? Вот уж тоже, надумал выгонять сына, мою единственную утеху!

— Не болтай, глупая! Ендрусь не уедет, я вот завтра же запишу ему все у нотариуса. Он того стоит! Ишь, подлец, гонор-то какой, гонор! — И он почесал в затылке. — Да и силен, как бык: так швырнул, будто сноп. Хо-хо! Удался у меня парень, ей-богу, удался. Пойду попрошу у него прощения! Как ты, мать, думаешь, идти или не идти?

— Иди! Надо извиниться, я и сама бы сходила, да смелости нет.

Старик пошел, немного робея: ему было стыдно своей запальчивости.

В комнате Анджея не было. От родителей он ушел злой и раздраженный; ссора, которой он, однако, не придал значения, потому что подобные ссоры бывали часто, расстроила его окончательно. Прямиком через поле он помчался к Витовскому.

VIII

Ночь была хмурая и ветреная; с севера тянулись вереницей серые, бесформенные тучи, похожие на разодранные тюки хлопка; негромко посвистывал ветер, разнося отголоски похожего на морской прибой лесного шума; тяжко ложась на землю, падали мокрые хлопья снега.

Анджей торопливо шел по полю; до Витова было только пять верст, но эта дорога по сугробам очень утомила его. Злость улеглась, мысль о несчастье наполнила его отчаянием. Он чувствовал себя таким несчастным, что останавливался, окидывал пространство взглядом, взывающим о помощи и милосердии, затем неуверенно шел дальше, словно потерял дорогу и другой найти не мог.

К Витовским его толкала сила привычки, к тому же Витовский имел на него большое влияние. Анджей не только слушался его, но и слепо ему верил; почувствовав себя одиноким, он потянулся к нему как к другу, которому можно излить душу. Витовский никогда не щадил его и сарказмом резал, как бритвой, но он любил Анджея. Это были две противоположности: человек из народа, простой и сильный, только наполовину облагороженный цивилизацией, и утонченный потомок воевод, неврастеник. Они дополняли друг друга.

Перейдя мост, Анджей попал на островок и направился к массивному дому, который в прошлом был замком. Он вошел в переднюю.

Ливрейный лакей счистил с него снег.

— Господа дома?

— В библиотеке.

Он прошел большой темный зал, затем комнату поменьше и остановился перед опущенной портьерой, из-за которой слышался монотонный голос чтицы:

— «Господи! Какое несчастье постигло меня: тело мое немощное, а сердце удручено печалью, которая гнетет его. Что я на это могу сказать… Да будет воля твоя!»

Анджей не слушал больше, поднял портьеру и вошел.

— Я хотел послать за тобой, — сказал Витовский, пожимая ему руку.

— А я сегодня думала о вас, — отозвалась из глубокого кресла Ядвига.

— Ты из дому или от невесты?

— Из дому. Но я, кажется, помешал вам. Я заберу вашего брата, и мы уйдем.

— Нет, сегодня я вам этого не разрешу. Панна Аврелия, отложим чтение! — обратилась она к чтице, которая тотчас же вышла. — Хватит с тебя на сегодня «Подражаний»! Я первый раз уговорила брата послушать, — обратилась она к Анджею.

— И я слушал. Чудесная вещь. Сколько в этой книге проникновенных слов, напоенных слезами, покорностью, безграничной верой, сколько в ней поэзии!

— Может быть, ты еще научишься верить? — спросила Ядя своим серебристым голосом, обращая к нему прекрасные, но угасшие глаза.

— От восхищения до веры — дорога значительно длиннее, чем это нам иногда кажется.

— Я думаю, нет.

Она начала вести одну из тех утонченных бесед, когда имеет значение не только слово, но и малейший его оттенок. Анджей, как обычно, молчал: он или не понимал, о чем говорят, или скучал, но сегодня он даже не пытался слушать, ощущал себя больным, изнуренным, разбитым, чувствуя, что сердце переполнилось от страдания.

— Мы говорим, а вы, пан Анджей, что-то упорно молчите.

— Мне хочется есть, — сказал он просто, вспомнив, что с утра ничего не ел. — Вот уже третий день я почти не притрагивался к пище, — добавил он, словно оправдываясь.

— О, в этом кроется что-то необыкновенное! Вероятно, или кони, или овцы дохнут?

— Нет, нет! — грустно ответил Анджей, не заметив иронии.

— Кто-нибудь из близких болен? — спросила с участием Ядвига. — Я чувствую по вашему голосу — вы страдаете.

— Неслыханно! Анджей страдает, и страдает не по причине материальных убытков… Постой, может ты сам заболел?

— Я здоров. Разве ты считаешь меня зверем без души и без сердца?

— Нет, но я предполагал, что эти органы у тебя не функционируют.

— Тогда за кого же ты меня принимаешь? — спросил Анджей, задетый за живое.

— Во всяком случае, за человека.

— Благодарю за честь, какую ты мне оказываешь, причисляя меня к человеческому роду.

— Не роду, а породе, — поправил Витовский, подымая голову от спинки кресла.

— Ах, да, породе, подлой породе людей, не умеющих любить и не способных страдать… Да, я понимаю тебя, понимаю! — В голосе Анджея зазвучали горечь и сожаление, а в глазах загорелся зловещий огонек. — Кто же я? Простой мужик, хам… Для тебя почти скотина… О да, мы не страдаем, мы не любим, не чувствуем! Что же я такое? Упряжная лошадь, человек, который перенял у цивилизации только одежду и некоторые потребности; ведь ты твердишь мне об этом ежедневно, не давая себе труда заглянуть в душу! Ты просто не веришь, что я могу мыслить и заниматься не только лошадьми, хозяйством, лесом, землей… А впрочем, какое мне до всего этого дело! — закончил он уже почти спокойно и умолк.

— Вы очень страдаете, пан Анджей? Дайте мне на вас взглянуть, — сказала Ядвига, взяла его за руку, подвела к лампе, затянутой зеленым шелковым абажуром, и заглянула ему в глаза. — Да, вы очень страдаете, — добавила она печально, и губы ее дрогнули от сострадания. Она вернулась к своему креслу, нащупывая дорогу руками, так как предметы расплывались перед ней, словно в тумане.

— Расскажите, что случилось; может быть, мы сможем вам чем-нибудь помочь… Каждое человеческое сердце — это мир, заполненный миллиардами скорбей. Ужасно! Ужасно!.. — промолвила она тихо, и ее красивая голова склонилась на грудь, а в холодных застывших глазах сверкнули слезы.

Анджей растрогался, посмотрел на нее с благодарностью и обожанием и решил рассказать все, но, перехватив презрительный взгляд Витовского, сдержался. Он как-то сразу остыл, машинально застегнул сюртук, словно на него повеяло холодом, и, подкрутив усы, постарался сказать как можно беспечнее:

— Безделица, просто небольшое семейное недоразумение…

— Се-мей-ное, — медленно протянул Витовский, развалившись в кресле и устремив глаза на плафон, где были изображены трубящие в раковины тритоны.

— Ах, эти семейные раздоры! — воскликнула Ядвига. — Раздражение и злость просачиваются в душу капля за каплей, словно из треснувшей чаши. Не успеет человек спохватиться, как он уже возненавидел родной дом — свою единственную пристань, он уже проклинает весь мир, а все из-за чего? Из-за отсутствия снисходительности и взаимопонимания.

— Золотые слова, — снова отозвался Витовский, громко зевая.

— Счастье, что мы со Стефеком никогда не ссоримся; даже в Лондоне, где мы жили в крайней нужде, ничто не омрачало нашей взаимной привязанности.

— Вы являетесь лучшим примером семейного согласия и любви, — заметил Анджей.

— И сумасшествия! — насмешливо добавил Витовский.

Принесли на столике ужин и поставили перед Анджеем. Он принялся жадно есть.

Воцарилось молчание. Витовский с иронической ухмылкой смотрел в потолок, а Ядвига прохаживалась по комнате, прикасаясь вытянутыми руками к предметам, странным инстинктом слепых обходя препятствия.

— Когда же вы познакомите меня с вашей невестой? Я жажду ближе узнать ее. Я жду, мечтаю даже, что мы вчетвером создадим союз братских душ, беспредельно преданных друг другу.

— Лилейный букет душ, связанный сыромятным ремнем, — бросил Стефан, глянув на Анджея.

Анджей сделал вид, что не понял насмешки.

— Это мои заветные мечты — иметь около себя много хороших людей, и когда свет исчезнет полностью из моих глаз, когда огромная ночь обнимет мое тело, я буду чувствовать рядом их добрые сердца и черпать силы, чтобы переносить тяжесть существования. О, я знаю, это эгоистично, но мне трудно думать по-иному, трудно, — говорила она, остановившись посредине комнаты с вытянутыми руками и устремив глаза вверх. — Я не могу найти иной радости, хотя не имею права даже на эту.

— Ядя! — укоризненно произнес Витовский, подойдя к сестре. — Не говори так, не думай об этом. Меня тревожат твои мысли, а тебя они волнуют и тем самым приближают несчастье. Лучше улыбнись, сестра! — просил он нежным, дрожащим от слез голосом, так как прекрасное, одухотворенное лицо Ядвиги выражало глубокую скорбь.

По-матерински ласково коснулась она его лица, и улыбка, подобная умирающему цветку, присыпанному землей, расцвела на ее бледных губах.

— Мысли похожи на птиц, которые перелетают с ветки на ветку, залетают далеко-далеко, высматривают с высоты развесистые деревья и кружатся вблизи, пока не увидят, что и там нет отдыха… Когда же вы познакомите меня с невестой? Я хочу увидать ее поскорее. Стефек говорил, она очень красива.

— У меня нет невесты! — ответил Анджей дрожащим голосом.

— О-о-о! — протянул из кресла Витовский. Он не спеша оторвал взгляд от потолка и перевел его на Анджея. Глаза его загорелись.

— Мечты тоже как птицы. Они кружат, упоенные собственной силой, весельем, красотой, радостью бытия; им кажется, что они достигнут солнца и украсят мир, но вот налетел ястреб и разрушил гармонию; тогда гибнет все — радость, счастье, мечты. Дурные вести — ястребы, которые висят над сердцем и зловеще кричат: «Смерть и уничтожение!». Вы принесли очень тяжелую весть, очень, — сказала с грустью Ядвига.

— Дурные вести — это волки, змеи, которые обвивают сердце и мозг своим омерзительным телом и впиваются, впиваются в него, — вторил ей Витовский страдальческим голосом, и лицо его исказилось, точно от скорби.

— Спокойной ночи! — бросил Анджей и поднялся, так и не доев ужина.

Их слова, их лица, трагическая тишина комнаты, нахлынувшие на него воспоминания сдавили ему горло, он не мог уже ничего сказать и вышел.

Возвращался Анджей теми же полями, со смертью в сердце. Сквозь слезы он поминутно твердил: «Янка!.. Янка!..»

— Бедный! Эта любовь так возвысила и осчастливила его, — произнесла Ядвига с сочувствием в голосе, когда Анджей ушел.

— Да, страдание превратит его в человека, — отозвался Витовский.

— Бедный! Чем он будет жить? Ведь в эту любовь он вложил всю душу. Пойду помолюсь. Ты останешься здесь?

— Ядя, ты снова расстроилась? А мы разве не страдаем? Он меньше страдает, потому что страдает как дикарь, который только чувствует. А мы страдаем сильнее, вникаем во все и не видим спасения от боли. Утром поеду к нему, расспрошу обо всем, постараюсь их примирить.

— Спокойной ночи! — Ядя поцеловала брата в лоб, провела рукой по его волосам, лицу и удалилась.

Она шла по длинному сводчатому коридору с монастырскими оконцами, в их глубоких нишах висели большие кресты, освещенные лампадами. Прикасаясь к крестам, она останавливалась перед каждым с благоговением и наконец дошла до часовни. Это была старинная, без каких-либо украшений замковая часовня, расположенная в двухэтажной башне, поражающей своей суровостью и могильной тишиной. Стены почернели от времени и покрылись зеленоватыми пятнами сырости; вода с них стекала на каменный пол, уложенный белыми и красными плитами. Затянутые паутиной продолговатые бойницы почти не пропускали света. Со стропил свешивалась на шнуре лампа, похожая на золотую розу; подрагивая, она лила бледный, холодный свет на стоящий под нею аналой и простой алтарь, украшенный шестью подсвечниками с желтыми восковыми свечами. Над алтарем висело огромное распятие из слоновой кости, копия распятия работы Донателло из дворца Питти; две красные лампадки, укрепленные между подсвечниками, бросали кровавый отблеск на крест; трагически скорбная голова Христа, бессильно свесившаяся на грудь, выступая из мрака, сверкала какой-то нечеловеческой бледностью.

Ядвига преклонила колена у аналоя и погрузилась в молитву.

IX

— Итак, все кончено! — сказала Янка, расставшись с Анджеем и запершись у себя в комнате.

— Все кончено! — повторила она глухо, села на диван, закрыла лицо руками и несколько часов просидела так, испытывая глубокую муку стыда и унижения. Это ужасное, гнетущее чувство переполнило все ее существо, парализовало мозг, лишило рассудка и жгло, жгло, жгло…

Орловский вошел и принялся ходить взад и вперед по комнате, то и дело останавливаясь перед ней; она даже не заметила его.

— Анджей был?

При этом имени Янка вздрогнула, подняла глаза и беззвучным голосом ответила:

— Был…

— И больше не придет, — тихо сказал Орловский. Глаза его беспокойно бегали, пальцы теребили пуговицы мундира. Но он сумел сдержать взрыв негодования.

— Не придет… — повторила Янка как эхо.

— Знаю! Можешь не повторять, — Орловский подскочил к Янке с кулаками; но тут же руки его опустились. Посмотрев как-то странно, вбок, он снова стал расхаживать по комнате.

— Ты опять его выгнала? — спросил он уже спокойно.

— Нет, сам ушел, — вполголоса ответила Янка.

Сил у нее уже не было, и она сидела безмолвная и безропотная, готовая поддаться чужой воле. Она смотрела в глаза отцу, чувствуя, что он все знает; жалость к его страданиям росла в ее сердце.

— Это отпугнуло его! Блудница! — в ярости закричал он, бросая ей в лицо смятый лист бумаги; он тоже получил анонимное письмо.

Янка опустила голову. Горькие слезы медленно потекли у нее из глаз.

— У Орловской был любовник! У моей дочери, родной дочери, был любовник! — кричал он все громче. — Нет, нет, я этого не перенесу…

— Тогда убей меня, отец. Мне так тяжело, невыносимо тяжело — ты только окажешь мне благодеяние. Прошу тебя всем сердцем, убей меня, убей! — проговорила Янка, став перед ним на колени. — Я опозорила твое имя, принесла тебе и Анджею одно лишь горе, я и сама глубоко несчастна. Пускай же наконец все кончится. Убей меня, отец! — Она, рыдая, обняла его ноги и стала их целовать.

— Не оскверняй меня! — крикнул Орловский в бешенстве и с такой силой оттолкнул ее, что Янка упала навзничь.

Она вскочила, лицо ее побагровело, глаза разгорелись, и вдруг из груди вырвался вопль оскорбленной гордости:

— Довольно, это уже не наказание, а жалкая месть! Я не позволю так обращаться с собой! Я запрещаю тебе, отец, запрещаю! — закричала она пронзительным голосом. — За что ты так издеваешься надо мной? За то, что у меня был любовник? Но ты даже не спросил меня, правда ли это! На основании подлого доноса ты пинаешь меня, как последнюю тварь.

— Да, да! — пролепетал он в испуге.

— Меня постигло несчастье. Но почему? По чьей вине? Ты ни разу не спросил меня, сколько я перенесла горя и какой ценой заплатила за свое заблуждение. Три месяца ты был равнодушен к моей судьбе, даже не интересовался, как я живу, что делаю, есть ли у меня средства к существованию, не готова ли я просто продать себя из-за нужды? Да и всю жизнь ты меня только тиранил, унижал, ненавидел, презирал. Ты замучил мать, ты мучил и меня, терзал мою душу и капризами и деспотизмом. А теперь ты платишь мне за все оскорблениями. Так почему же я должна исповедоваться перед тобой? Да и кто имеет право карать меня за то, что я жила так, как мне пришлось жить, кто? — кричала она в возбуждении, бледная от гнева, со сверкающими ненавистью глазами.

— Да ведь имею я на это право? Имею? — спросил вдруг он тихо, точно обращаясь к самому себе, и посмотрел вокруг отсутствующим взглядом.

— Нет, только один бог имеет на это право: он знает сколько я выстрадала. Он один свидетель моих слез и мучений. О боже, боже, боже! — заговорила Янка почти шепотом, и такая мучительная скорбь сжала ей сердце, что она потеряла сознание и упала на пол.

Орловский бросился к ней, отнес ее на кровать и позвал Янову, которая сразу же прибежала на зов. Рассудок у него помутился: он уставился на кровать и, потирая руки, тихо засмеялся.

— Хорошо, Мечик, хорошо! — похлопал он рукой по воздуху на высоте плеча. Затем вышел на станцию, поглядел на лес, на крыльцо, заглянул в канцелярию, постоял в коридоре, пока из каких-то глубин к нему не вернулось сознание. Тогда он бросился к Янке, которая между тем пришла в себя и уже лежала в постели.

— Яня! — шепнул он робко, наклонился, желая поцеловать ее, и тут же отшатнулся, словно отстраненный невидимой рукой, потер лоб и сел у кровати.

— Прости меня… Я погорячился, но я так любил тебя, люблю и сейчас, — проговорил он медленно и вдруг, повернув голову в сторону, мрачно уставился в пространство; глаза его засверкали, и он быстро заговорил: — Если ты хочешь поехать куда-нибудь отдохнуть, поезжай! Хотя бы к этой своей приятельнице. Помнишь, она приглашала тебя?

— Хорошо, наберусь сил и поеду, — ответила Янка с дрожью в голосе, не отдавая себе отчета в том, какая страшная буря царит в его душе.

— Не думай о Гжесикевиче, это хам, обыкновенный хам. Хорошо, что так получилось. Я теперь ясно вижу — ты не могла быть с ним счастлива. Да и что за семья — шинкарская. Как могла бы ты жить в такой среде: муж — батрак, свекор — беспробудный пьяница, свекровь — мужичка. Поезжай, не стесняйся, поживи у подруги до весны, я останусь один, а в апреле подам в отставку. Хватит с меня этой службы. Мы поедем в Варшаву, поедем куда захочешь.

— Мне все равно: куда пожелаешь, туда я и поеду.

— Нам нужен отдых и спокойствие, — сказал он как-то грустно, — а вся эта служба — ерунда, глупость, зачем все это? Подожди, не говори ничего, — он прислушался, покачал головой и продолжал: — Все это кончится, кончится, пройдет, забудется, правда?

— Да, — ответила она глубоким, дрогнувшим от волнения голосом; ей хотелось теперь же, в эту минуту, забыться и не помнить ничего, ничего.

Отец ушел, и она несколько дней не видела его: обед он велел приносить в канцелярию, а утром и вечером пил чай у себя в комнате.

Янка почти не замечала его отсутствия: она была так измучена, что уже покорилась судьбе, и ей все было безразлично. Единственное, о чем думала, чего она желала, — затеряться где-нибудь в тихом, укромном уголке и забыть про все на свете.

Янка решила ехать к Хелене — других знакомых у нее не было. Она чувствовала, что вдали от городов, от железной дороги, среди дикой природы, она обретет желанный покой.

Но с отъездом Янка медлила: в ней тлела еще надежда, в которой она сама себе не признавалась, что Анджей вернется; ей не хотелось расстаться с ним враждебно. Она не любила его и сейчас ни за что на свете не вышла бы за него замуж, но Янка понимала, что он мучается, и это вызывало в ней симпатию к Анджею.

Но о нем ничего не было слышно — из его людей никто даже не появлялся на станции. В день отъезда, когда чемоданы были уложены в сани, появился Орловский и передал Янке все тот же конверт с деньгами.

— Возьми, это твои деньги; квартира будет пустовать, и воры могут… — Он так и не докончил фразы и, уйдя в гостиную, принялся там ходить взад и вперед.

Янка попрощалась с Залеской, которая помогла ей собрать вещи, и взялась уже за шубу, как вдруг появился Сверкоский, выбритый, отутюженный и весь какой-то праздничный.

— Чуть не опоздал, — сказал он с облегчением.

— У вас ко мне дело? — спросила Янка недовольно.

Сверкоский остановился у стола и, наклонившись вперед, не поднимая бегающих глаз, сказал:

— Сейчас скажу, я мог бы об этом давно сказать, но ждал, терпеливо ждал, пока Гжесикевич откажется от вас.

— Говорите побыстрее, что вам надо. Я очень тороплюсь.

— Я уверен, что, как только вы узнаете о причине моего посещения, у вас найдется для меня время…

Она нетерпеливо ждала; ей страстно хотелось позвать Роха, чтобы тот вышвырнул его на улицу.

— Я вас слушаю…

— Я не умею говорить красиво, но каждое мое слово имеет вес.

— Камня, — заметила Янка иронически.

— Возможно, золота; во всяком случае, это нечто солидное. Так вот, я пришел предложить вам… как бы это сказать покороче… Одним словом, я могу жениться на вас! — выпалил он и уставился своими желтыми глазами в ее глаза, поглаживая собаку, которая стояла рядом с ним на задних лапах, опершись передними о крап стола.

— Да вы в своем уме? — воскликнула Янка, вскочив.

— Как всегда, в своем. После долгих размышлений я решил прийти сюда и просить вашей руки несмотря ни на что, — сказал он, растягивая слова.

— Что?.. Что за вздор вы несете? Ничего не понимаю!..

— До нас дошли слухи о том, что было там, в Варшаве. Я знаю, Гжесикевич порвал с вами из-за этого, но он хам и дикарь, где ему понять! Да и вам теперь остается… Ну, да мне все равно. Какое мне дело, мы сумеем договориться и будем жить с вами в мире и согласии. Я человек добрый и думаю, что вы не пожалеете, выйдя за меня замуж.

Янка смотрела на него не только с удивлением, но и с ужасом.

— Надеюсь, вы согласитесь; ведь если порядочный человек, да еще с капитальцем, хочет на вас жениться, нет ни малейшего смысла отказываться. Мы переберемся в большой город, где нас никто не знает, и заживем припеваючи. А любовь — штука нехитрая: мы еще поворкуем, как голубки, хо-хо-хо! — Он затрясся мелким, охающим смехом, поблескивая липкими глазами.

— Вон отсюда, мерзавец! — крикнула Янка.

Сверкоский оскалился и направился к Янке своей тихой, волчьей походкой. Его желтые глаза горели, острые, длинные, как клыки, зубы щелкали от возбуждения.

— Вот ты какая! — крикнул он и согнулся, будто готовясь к прыжку.

— Прочь, я позову людей!

— Осторожнее, с Гипчо так не шутят, красотка, полегче на поворотах, моя куколка, не то я выбью все зубки, чтобы не кусалась, — зашипел он и потянулся к ней своими скрюченными пальцами, словно хотел схватить ее за горло и придушить.

— Отец! — крикнула Янка, выхватила из-под себя стул и с силой бросила им в Сверкоского. Он взвыл, согнулся вдвое и хотел уже прыгнуть на нее. Но тут вбежал Орловский, схватил его за шиворот и отбросил к печке.

Сверкоский вскочил, пронзительно завопил и стал лихорадочно шарить в карманах. Обезумев от ярости, он весь дрожал и рвал на себе волосы.

— Амис, возьми его! — крикнул он наконец, не помня себя от бешенства.

Пес ощетинился и бросился на Орловского, но тот, изловчившись, так пнул его ногой в живот, что Амис завизжал и упал замертво. Сверкоский пришел в себя, подбежал к собаке, принялся дуть ей в ноздри и трясти, но собака не шевелилась; тогда он прижал ее к груди и без пальто, без шапки выскочил, как безумный, на улицу.

— Пора, поторопись. Можно и без нежностей… Обойдется! — крикнул Орловский, видя, что Янка хочет с ним попрощаться.

— Хорошо, — ответила Янка.

Орловский отвернулся, а она, простившись с Яновой и еще раз наказав ей смотреть за отцом, уехала и даже не обернулась, чтобы в последний раз бросить взгляд на станцию, на окно, у которого стоял отец и покрасневшими безумными глазами смотрел ей вслед до тех пор, пока сани не скрылись среди леса.

— Итак, Мечик, теперь мы одни, совсем одни, — произнес Орловский, потирая руки. — Пообедаем с аппетитом и за работу. А вино? Будет и вино! — спрашивал и одновременно отвечал он самому себе. Порой, однако, он приходил в сознание, подбегал к окну и долго смотрел на пустую белуюдорогу, на тихий лес.

Потом он вернулся к столу и долго сидел молча. Безотчетный страх сверлил его мозг, он несколько раз вскакивал, словно хотел убежать, тер рукой лоб и снова садился и успокаивался.

— Садись, Мечик. Янова, поставьте два прибора, сегодня мы обедаем вдвоем.

Тем временем Сверкоский вне себя от волнения мчался по улице. Он уже забыл о том, что ему отказали, ударили стулом, стукнули о печь, — он думал о своем верном Амисе.

Добежав до своего дома, не замечая снега на сапогах, он вошел в гостиную, положил Амиса на оттоманку и стал приводить его в чувство.

— Амис! Амис! Родной мой! — звал он нежным, полным отчаяния голосом, повертывая собаку с боку на бок. — Франек, принеси скорее снегу и сделай компресс! — кричал он мальчику. Но не помог и компресс: собака лежала неподвижно, без признаков жизни.

— Амис! — крикнул Сверкоский ему в ухо, но пес даже не дрогнул. Убедившись, что собака мертва, Сверкоский пришел в бешенство и заметался по комнате. Маленький инкрустированный столик подвернулся ему под руку, он схватил его и с такой силой ударил об пол, что тот разлетелся вдребезги.

— Вот тебе красивая жена, вот тебе деньги, вот тебе богатство. Вот, вот, вот! А, глупец, а, кретин! — кричал он все громче и громче. — Вот тебе власть и миллионы! Нищий ублюдок! Чтоб тебя, подлеца, громом поразило!

Он бросился на диван и с какой-то дикой яростью рванул зубами обивку, отбил ручки, сломал спинку, стал вырывать вылезший из дивана волос и топтать его ногами.

— Черт тебя подери! Черт тебя подери!

Наконец, устав, близкий к потере сознания, он упал на сломанный диван и долго лежал в молчаливом отчаянии. Ему вспомнились все его горести и разочарования: невыигравшие билеты, бесплодные усилия стать богатым и могущественным, неосуществленные мечты о спокойной, сытой жизни, — и эти воспоминания так терзали ему сердце, что он корчился, как от боли, в отчаянии хватался за голову, бил ногами по воздуху, стучал кулаком по пружинам. Он старался успокоиться, пытался думать о будущем, но не мог: последняя сцена с Янкой так живо представала перед ним, что он снова в порыве бешенства срывался с дивана, хотел бежать, бить, ломать, кричать, мстить… Но, сжав кулаки, он останавливался возле порога, воспаленными глазами обводил комнату, забросанную обломками дивана и стола, и садился.

— Амис! — Собака не появилась, Франек все еще пытался вернуть ее к жизни. — Амис! — повторил Сверкоский тише и вдруг впервые с испугом и удивлением заметил опустошение; он смотрел на разорванный бархат, на отбитые ручки, оторванную спинку дивана, на обломки и до боли преисполнился сожалением; потом наконец, потрясенный, окончательно пришел в себя. Он умылся холодной водой, походил еще несколько минут по морозу перед домом, затем собрал в гостиной разбросанные куски мебели.

— Франек! Тащи клей, подлец, да поскорее! — крикнул он мальчику, принимаясь чинить разбитые вещи. — И какой же я болван! Сколько добра погублено! Сколько добра, — ворчал он с досадой и старательно, даже с благоговением складывал, подгонял и склеивал. Он даже не спросил Франека об Амисе. Он забыл обо всем на свете, ползая на четвереньках, собирал остатки инкрустации, сдувал с них пыль, вытирал, целовал то, что уже было исправлено, и плакал от радости, если ему удавалось починить так, что не было заметно повреждения.

Он не заметил, как надвинулись сумерки, как поднялась метель и стала бить в окно сухим снегом, не слышал, как ветер все сильнее выл в лесу, не слышал грохота и свистков пробегающих поездов.

— Амис жив! — крикнул Франек, просовывая в дверь сияющее от радости лицо; он и этого не слышал.

— Амис жив, жив! — повторил мальчик громче. Сверкоский поднял голову, подумал немного и только тогда подбежал к собаке.

Амис вилял хвостом, лизал ему лицо и руки, скакал и лаял от радости. Сверкоский погладил его, поцеловал и вдруг грозно нахмурился. Пес прижался к полу и покорным, умоляющим взором поглядел на хозяина, беспокойно помахивая хвостом.

— К ноге! — воскликнул грозно Сверкоский, вынул из-за пазухи ремень и принялся изо всей силы бить извивающуюся на полу собаку.

— Так это из-за тебя, мой песик, мой сынок, натерпелся я столько страху, из-за тебя я погубил столько добра, из-за тебя, сынок, а? — И он бил его с возрастающим остервенением. Собака пыталась спрятаться под кровать, под стол, под стулья, бросалась к двери, подскакивала к окнам, но Сверкоский везде находил ее, вытаскивал и бил, вымещая на ней всю свою злобу, все свое дикое отчаяние. Не видя спасения, пес прижался к его ногам и жалобно умоляюще завыл.

Сверкоский прослезился, бросил ремень, растянулся на полу рядом с собакой, обнял ее за шею и стал рычать и выть вместе с нею, катаясь по полу, как в эпилепсии; наконец, утомленный, обессиленный, притих и заснул. Франек осторожно подложил ему под голову подушку. Погруженный в дремоту, Амис лежал рядом с хозяином, время от времени открывал глаза, придвигался ближе и с какой-то необъяснимой нежностью прижимал свой светло-серый лоб к его груди и лизал ему лицо и руки, а сам все посматривал в окно, в которое заглядывала вьюжная декабрьская ночь.

X

— Я хочу сообщить тебе новость, Янка, думаю, что ты…

— Папочка, меня возьми на плечи, меня, Фелю не надо, она непослушная!

— Нет, послусная, меня, меня!

Дети шалили, хохотали, садились верхом на Волинского, который лежал на большом диване и сам кричал и смеялся больше всех.

— Тише! Я даже своего голоса не слышу! — затыкая уши, возмущалась Хелена и топала ногами, но глаза и губы ее смеялись, когда она смотрела на этих расшалившихся светловолосых, розовощеких крикунов. — Дорогой мой, я вижу, больше всех забавляешься ты, потому что громче всех кричишь.

— Что же мне с ними делать? Вот что, козочки, я вам скажу: мамочка сейчас вам почитает, а вы тихонько посидите; потом папа будет лошадкой, — заявил он детям, усаживая их рядом с собой.

— Итак, Янка, я читаю: «Пан Глоговский, молодой, талантливый драматург и новеллист, передал дирекции театра свою драму «Сильные люди». Насколько мы успели с ней познакомиться, — рукопись была дана нам на очень короткое время, — это чудесная вещь, написанная в духе Ибсена и Метерлинка, изобилующая великолепными сценами».

— А сам в отчаянии утверждал, что эта пьеса ничего не стоит, — заметила Янка.

— Оригинал! Он приезжал к нам несколько раз от Стабровских.

— Оригинал? Возможно, но очень талантливый и обаятельный человек.

— Мы все такого же мнения. Наши соседи буквально разрывали его на части. Мне доподлинно известно, что из-за него даже расстроилась одна свадьба. Он устроил несколько чтений, на которые толпами съезжались девицы.

— Гусыни всегда бросаются на овес.

— Что вы видите в этом дурного, пани Янина?

— Ничего дурного, меня лишь смешит та алчность, с которой девицы набрасываются на все новое, не задумываясь, на что, в сущности, оно годится.

— Ба, на то и молодость, чтобы гореть и увлекаться. Ну, дети, давайте играть в лошадки.

— Послушайте, гостеприимный хозяин, вы завтра посылаете лошадей в Буковец?

— Так сложились обстоятельства, что не смогу, но если вам надо — пошлю.

— Большой необходимости нет, ведь ваш человек и так пойдет за газетой?

— Вы еще не получали писем от отца?

— Нет, и это меня удивляет и беспокоит. За три недели я ему послала четыре письма, а получила только одно; боюсь, не болен ли он.

— Скорее надо полагать обратное: раз не пишет, значит, здоров.

— Тише вы! — прикрикнула Хелена на ребятишек и подняла руку, к чему-то прислушиваясь.

— Наверно, кормят собак, вот и лают.

— А мне послышался плач.

— Фантазия, — проворчал Волинский и снова принялся играть с детьми.

Хелена просматривала газеты, срисовывала монограммы из «Плюща», а Янка наблюдала за тем, как Волинский на четвереньках, с одним малышом на шее, с другим на спине, скачет по ковру и подражает конскому ржанию. Она привыкла и уже не обращала на это внимания, хотя сначала ее удивило, что Волинский все свободное время посвящает детям и никуда из усадьбы не ездит. И все-таки ее мало интересовала их жизнь; ее поглощали собственные заботы. Янка ждала письма от отца — только от отца, хотя в глубине души надеялась получить весточку и от Анджея. В этом она не хотела признаться даже себе и злилась на себя, когда вспоминала о нем. Но бывали минуты, когда она выходила за ворота и смотрела на широкую, усаженную тополями дорогу, ведущую из Розлог в Буковец. Она хорошо знала, что оттуда никто к ней не приедет, однако не раз ей казалось, что в заснеженной дали она видит знакомых буланых лошадей, но они не появлялись, и Янке становилось грустно и горько.

К тому же она очень скучала здесь. Хелена с мужем целыми днями были заняты хозяйством и детьми, она же оставалась со своими мыслями наедине. Читать не хотелось, в хорошие, ясные дни она одевалась потеплее и шла гулять по большой аллее, но и это ей скоро надоело: тропинки замело снегом, а на дорогах часто попадались прохожие — это раздражало ее.

Она уже полюбила одиночество, этого неизменного спутника усталых, больных душ. Она любила уходить от жизни и ее интересов куда-то в глубину, откуда весь мир, люди и страсти казались мелкими и пустыми; из этой глубины она смотрела на себя, сознавая с грустью, что потратила жизнь на пустяки, что в поисках счастья гонялась за химерами.

«Как я могла! Как я была слепа!» — думала она с горечью. И сейчас, глядя на Волинского, весело игравшего с детьми, на Хелену, безмятежно погруженную в чтение, она видела перед собой людей, которым живется хорошо, потому что они честно исполняют свои обязанности, а остальное предоставляют судьбе. Янке подумалось, что именно такая жизнь является высшим благом, но в то же время она ощущала, что сама так жить не сможет — слишком много у нее тяжелых воспоминаний.

— Поедем завтра к Стабровским? — спросил Волинский, садясь за стол.

— Как хочешь, я бы предпочла сидеть дома, — ответила Хелена.

— Я обещал, что мы приедем.

— Пани Стабровская непременно угостит нас каким-нибудь литературным деликатесом, — заметила Янка.

— Вы ее не любите?

— Напротив, но в ней много смешного. Правда, кроме Глоговского, я не знакома ни с одним писателем, тем не менее мне кажется, что более самонадеянной особы, чем она, нет в подлунном мире. Хотя она, несомненно, талантлива.

— Вы правы. Если бы к тому же она еще была красива и не мучила знакомых чтением своих произведений, она была бы идеальной женщиной.

— Не могу согласиться с вами. По-моему, эти чтения не такое уж тяжелое наказание; напротив, последние два раза я слушала с интересом и была ей благодарна — она увлекла меня.

— А я, признаюсь откровенно, дремал и ничего толком не понял.

— Это скорее вина сонного состояния, чем автора, — улыбнулась Янка снисходительно.

— Панна Янина, клянусь, наряду с Хеленой, чье превосходство над собой я ощущаю постоянно, вы являетесь предметом моего обожания. Я ценю вас и восхищаюсь вами, но, должен признаться, вы иногда так уничтожающе, убийственно улыбаетесь, что я не нахожу себе места, — говорил он скороговоркой, с упреком глядя на Янку.

— Я знаю об этом, — сказала она и снова невольно улыбнулась.

Хелена громко засмеялась. Волинский, обиженный откровенностью Янки, вскочил со стула, прошелся несколько раз по комнате и сел опять на прежнее место.

— Да, забыл вам сказать, сегодня мы говорили о вас на охоте.

— С кем, если не секрет?

— Это был некто, не совсем вам чужой. Он меня остановил, отвел в сторону и усиленно расспрашивал о вашем здоровье.

— Гжесикевич? — прошептала Янка, почувствовав, что кровь огнем обожгла ей лицо и руки.

— Угадали. Он очень изменился с тех пор, когда я впервые увидел его у вас. С ним был какой-то Витовский, весьма забавный человек.

— Почему забавный?

— Он не стрелял. Я стоял с ним рядом. Вдруг выскочил заяц, а Витовский облокотился о дерево и ничего — преспокойно себе смотрит. Заяц ко мне. Я его убил. Позже показалась лисица, она была в каких-нибудь десяти шагах от Витовского, а он поднял шишку и швырнул в нее. Мы устроили облаву на крупного зверя; вышел молодой олень, просто красавец, и так медленно, так важно прошел мимо, что его можно было убить из револьвера; но Витовский только присвистнул и опять не выстрелил. Броговский из Долежан прямо-таки почернел от злости и стал недвусмысленно говорить о парижских стрелках и о новом поколении шляхты. Витовский выслушал его и наконец произнес:

«Я стреляю только в людей, и притом очень метко». Броговский, заядлый скандалист, подкрутил усы и сказал:

«А что, сударь, не испробовать ли нам это удовольствие, вы бы тогда могли убедиться, попадаю ли я в цель».

«Хорошо, я могу вас пристрелить, если вам этого хочется, но предупреждаю, что вы непременно промахнетесь».

Мы встали между ними: для дуэли, собственно, не было ни малейшего повода, мы старались их примирить. Витовский тут же простился и уехал с Гжесикевичем. Ну, не чудак ли?

— Да, среди здешних посредственностей его индивидуальность вырисовывается очень сильно, — сказала Янка, вспомнив безумную езду на санях и то, что она о нем знала.

На другой день, когда они ехали к Стабровским на краковской четверке, запряженной в сани, Янка снова вспомнила о Витовском.

У Стабровских они застали гостей: старого, седовласого, похожего на римского епископа ксендза-декана, часто заглядывавшего сюда на партию преферанса, и осанистого шляхтича с круглым животиком, массивными усами и потемневшим от загара лицом. Был дома и сам хозяин — красивый брюнет с повадкой и бакенбардами лорда и с моноклем в глазу; мать Стабровской — одна из тех тихих, преданных детям и труду матрон, которые и в деревнях стали уже редкостью, и, наконец, хозяйка.

Все сидели в библиотеке. У одной стены находился стеллаж, до отказа набитый книгами, а по углам, на столиках, на подоконниках трех выходящих в сад окон, валялись целые кипы газет и журналов. Длинный дубовый стол посредине комнаты был завален бумагами и горами не разрезанных еще книжек. На самом почетном месте лежали номера всевозможных журналов с произведениями Стабровской.

Высокие латунные лампы с зелеными абажурами выхватывали из полумрака стол. На свободной от книг стене, где стояли обтянутая кожей мебель и кресло-качалка, висел большой лист картона с наклеенными на нем несколькими десятками снимков из прекратившего свое существование журнала; среди них выделялся портрет Стабровской, обведенный красным карандашом.

— А мы ждем вас на преферанс, — сказал ксендз-декан, приветствуя Волинского.

— Я готов хоть сейчас.

— Кто будет играть? Ты, я, пан Волинский, его преподобие и пан Рутовский.

— А мы? Что же мы будем делать одни? Вместо того чтобы побеседовать с нами, развлечь нас, вы сразу за карты.

— Наша бесценная хозяйка прочтет вам новое свое произведение, — шутливо возразил ксендз.

— Вы, господа, много потеряете, если не услышите его.

— Надеемся всё потом наверстать, а сейчас, господа, к столу, карты ждут.

— Не правда ли, превосходная тема для статьи. Съезжаются мужчины и, вместо того чтобы поделиться новостями, поспорить о чем-нибудь интересном, садятся за карты. Каков результат? Исчезает общительность, огрубляются нравы, впоследствии ни один мужчина не может связать и двух слов: для него не существует ничего — ни нового открытия, ни новой книжки, ни новой идеи. Проглотил он карточную бациллу, и та его уничтожила. Действительно, написать об этом стоит.

Набросав несколько слов на листке бумаги, Стабровская положила его под пресс-папье.

— Вы всегда все записываете? — с любопытством спросила Янка.

— Все. Только таким образом можно выхватить из жизни лучшие, наиболее замечательные моменты. Вот смотрите, это все человеческие документы. У меня их целые кипы, — она указала на гору разноцветных карточек. — Белые — это всеобщая психология; красные — общественные вопросы; зеленые — описания природы, восхода и заката солнца; голубые — любовь, родственные чувства, счастье в супружестве, дружба; белые с черным — смерть, происшествия, трагедии, уголовные преступления; желтые — зависть, неудовольствие, душевные переживания; пурпурные — катастрофы, измены, соблазны, борьба с долгом, с сердцем, трагедии разума; синие — тоска, мечтания, сны, запах цветов, музыка, минуты слез; оранжевые — бурные душевные страсти. А здесь рядом — очерки, наброски, заметки и прочее, а тут, — она указала на белые продолговатые листы, — тут уже готовые темы, обработанные сюжеты новелл, романов и драм.

— Настоящее писательское «Au bon marché».^[15] Все необходимое под рукой.

— Чудесное сравнение, я запишу. — И, сделав заметки на серой бумаге, она продолжала: — Литература — это мучительный труд, который требует огромной подготовки.

— Вы много пишете?

— Да, слишком много, но печатаю мало, так как… — Она заколебалась; по плоскому, худому, осыпанному пудрой лицу пробежала тень злобы и иронии; в белесых, тусклых, выпученных, как у вареной рыбы, глазах с кольцом красных век мелькнула язвительная усмешка.

— Я враждую почти со всей нашей прессой, идущей на поводу у темной, неразвитой толпы с ее грубыми инстинктами, отсталыми традициями, вульгарными вкусами. Что любят наши издатели? Кому служат? Какие у них принципы? Куда зовут и чего хотят? Только того, чего требуют от них читатели и подписчики, собственного мнения у них нет. Если всю нашу литературу можно образно охарактеризовать с помощью какого-то запаха, то, вслед за Глоговским, я могу повторить, что от нее несет пеленками и святой водой! Вместо того чтобы руководить, они идут по следам невежественной толпы. Я презираю ложь, даже если она — средство защиты национальных интересов, ханжеская присыпка на раны, которые следует выжечь или вырезать. Но я уклонилась от темы. Так вот, я враждую с прессой и признанными писателями потому, что для них я чересчур искренна, я слишком сильно люблю и ненавижу… Я стараюсь показать жизнь без романтических прикрас и детской стыдливости, стремлюсь смотреть на все по-деловому, по-мужски, смело обнажая глубочайшие пороки и отыскивая для них лекарство. Главное внимание я обращаю на любовь с ее физиологической стороны: это вопрос наиболее важный, до сих пор он извращался нашими писателями. Я хочу вытащить любовь на свет божий и заставить людей признать ее исключительные гражданские права, ее неиссякаемую силу и…

— Но зачем? Ведь и так всем известно ее могущество.

— Зачем? Я отвечу вам словами Золя; от него я получила письмо по этому вопросу, сейчас прочту. — Она принялась искать письмо среди бумаг, записок и книг, в папках и ящиках стола, но не нашла. — Мне не найти его сейчас. Даже пан Глоговский отказывается признать мою идею, несмотря на то, что он настоящий реалист.

— Но не натуралист и не порнограф, — сказал Стабровский, появляясь в дверях; он вставил в глаз монокль и, не торопясь, расчесал длинными пальцами свои пышные бакенбарды.

— Дорогой Владек, ты, как эхо, повторяешь затасканное слово. Впрочем, в этом определении нет ничего обидного или смешного. Каждая мысль имеет своих противников. Гомер, Данте, Ариосто, Шекспир, Байрон, Мицкевич, — называла она первые пришедшие ей в голову имена, — у всех у них были враги, которые отрицали не только их талант, но и правоту. Революция, однако, сделала свое дело. Она выплавила золото, а отбросы погибли. Для настоящих талантов рано или поздно наступит день признания.

— Еще не скоро! Вот разве Тодя дождется этого! — пробормотал Стабровский, уставившись на маленького мальчика, которого обняла Хелена.

— Дорогой Владек… — Она вдруг смолкла, закусила бескровную губу и набросала на желтой карточке несколько слов.

— Обессмертила мое замечание, — заявил с улыбкой Стабровский и вернулся к картам.

— Может быть, вы что-нибудь прочитаете нам? Очень просим, — заговорила Хелена, стремясь сгладить неприятное впечатление от слов Стабровского.

— Хорошо, я прочту вам отрывок из очерка «На скотном дворе». Я не преувеличу, если скажу, что это первое в Польше произведение, написанное с такой правдивостью. В нем сама жизнь.

Она достала множество больших и маленьких листков, полосок из газет, даже конвертов, исписанных бисерным почерком, кое-как их разобрала и, подсев ближе к слушательницам, негромко начала:

«Валюсь! Валюсь! Валюсь! — шептала Юзя в изнеможении, и ее колени дрожали с каждым вздохом. Она впилась своими алыми губами в его грязное, разгоряченное, залитое потоками пота лицо.

«Валюсь! — Глаза ее становились все мутнее, ее охватила сладкая, бодрящая дрожь, и какая-то щекочущая слабость разлилась по всему телу».

— А чай пить будем? — воскликнул, входя, декан.

— Да, да, непременно. Прошу всех к столу, — отозвалась старшая из хозяек; Стабровская между тем собирала дрожащими руками листки своей рукописи, рассерженная тем, что ее прервали на самом интересном месте.

— Я не успела прочесть вам лучшую сценку, как Ягна, жена Валека, внезапно застает их.

Хелена и Янка были смущены уже тем, что слышали, и невольно покраснели, не смея взглянуть на Стабровского, который с любопытством следил за ними.

Стабровская сидела за столом возбужденная, глаза ее блестели, бледные губы налились кровью, она слегка потягивалась и непрестанно покусывала кончик языка, мысленно смакуя сцену из своего рассказа.

— Итак, мой друг, вы собираетесь весной в Италию, — продолжал декан начатый еще за картами разговор.

— Поеду, не будь я Рутовский, поеду: раз, два — и буду там.

— Кажется, вы уже пятый год собираетесь, — с иронией заметил Стабровский.

— Да, да, каждый раз что-нибудь мешает; но уж в этом году хоть на корню продам пшеницу, да поеду.

— Конечно, Италию стоит посетить.

— Вы там были? — воскликнул с живостью Рутовский, обратившись к Волинской.

— Мы жили там с мужем целый год.

— Ах, вы должны мне рассказать, — он подсел к ней, — я прожил в Италии шесть лет и все не могу ее забыть: что-то тянет меня туда. Только и мечтаю хоть перед смертью побывать там снова. Вы бывали в Риме?

— Мы пробыли там несколько недель.

— Правда, он похож на руины, на прекрасное, но опустошенное поместье? А вы были под куполом святого Петра? Я ходил туда каждую неделю, там, под самым крестом, есть трещины, откуда видно Средиземное море, но с такой высоты, скажу я вам, оно зеленое-зеленое, как молодая пшеница… Вот как у нас, идешь, бывало, тропинкой, а слева и справа шумят и стелются к ногам колосья. Красиво! А Монте-Пинчио! Чудесный оттуда вид на город, скажу я вам. Мы обносили его каменной стеной со стороны виллы Боргезе.

— Как, вы строили стену?

— Еще бы. Не будь я Рутовский, если мне не приходилось тачками возить камень. А что было делать? Хо-хо! — Не такие еще были работы. — Он подкрутил усы, лицо его просияло, и выцветшие глаза засверкали голубизной.

— А Неаполь? Наверно, до сих пор там все та же вонища? Улочки, скажу я вам, как настил на болоте! Жарища, духота, шум; по стенам ползет грязь; оливковое масло смердит, люди смердят, рыба смердит, ослы смердят — человеку так и хочется убежать в лес! Но сделаешь десять шагов в сторону — тихо, как в бору. У стены растут золотые апельсины, благоухают розы, поют птички, и люди молятся перед мадонной! Я три года жил в Неаполе, у гавани на Виа… нет, подождите, это была Виниколо Сиеста, что-то вроде сточной канавы, не улочка, а тупик, дома в шесть этажей. Из окон по обе стороны можно пожать друг другу руку. Вы помните, конечно, это Виниколо Сиеста, около порта?

— К сожалению, нет. Там столько этих закоулков, да еще таких страшных, что мы боялись туда заходить.

— А залив все такой же, а? Когда смотришь вдаль, виден Капри, а вода синяя-синяя, до темноты, словно поле васильков. Чудесно, только бы рисовать… А Венеция? Не будь я Рутовский, не город, а грязная утка — один камень, небо и вода! Глупый город, скажу я вам. А все остальное — Падуя, Флоренция, Генуя — сплошное свинство. Бывал я и там и сям, знаю Италию как свои пять пальцев. О, bella Italia!^[16] Ха-ха! Дивный край: лесу ни клочка, полей настоящих не найти, хозяйство такое, что упаси боже, — салат, вино, оливковое масло!

— По вашим словам получается так, что Италия оставила у вас не очень-то хорошее впечатление, — заметила Стабровская.

— Вроде бы и так, но каждый раз, когда я вспоминаю о ней, на сердце у меня становится тепло. Мне было там и скверно, и голодно, и грустно, но что-то тянет меня туда; иногда выйду в поле, особенно во время жатвы, посмотрю в небо и вижу — что-то оно у нас больно темное, хотя солнце и жарит вовсю. А в Италии не то — много света, тепла. Бывало, в Неаполе заберешься в горы, взглянешь на море, на город, на деревья — и сразу тебя слеза прошибет — ревешь белугой, а отчего — не знаешь. Весной непременно поеду туда, а там будь что будет… Или вот, бывало, наработаешься, изрядно устанешь и идешь на мол, к воде, в сторону Торре дель Греко,^[17] где сплошные апельсиновые сады, сядешь и просто глотаешь воздух, впитываешь глазами свет, забыв обо всем на свете, а море каждую минуту тебе под ноги — хлюп, хлюп! И, скажу я вам, такая теплынь и так апельсинами пахнет, что в человеке все словно замирает от радости, а тут еще по воде едет какой-нибудь простой мужичишка, да так поет, что по косточкам разливается истома. Не раз последней лирой пожертвуешь, сядешь в лодку — и в море, а лодочник на мандолине трень-брень… трень-брень:

запел он хриплым, дрожащим от восторга голосом. Он вдруг вскочил, глаза у него потемнели, и он принялся крутить усы, чтобы скрыть волнение и досаду, — мужчины посмотрели на него с усмешкой.

Ксендз-декан прищурил один глаз, понюхал табаку и пробормотал:

— Старый грешник! Гарибальдист, масон…

Стабровская слушала Рутовского с профессиональным писательским вниманием и, казалось, отмечала в памяти каждое его слово и жест… Хелена, закрыв глаза, мысленно перенеслась в Италию, в Неаполь, поплыла в гондоле и заслушалась. В ушах у нее звучали слова:

A в Янке росло желание увидеть все эти чудеса. В ее воображении сливалось слышанное с прочитанным, порождая тысячи образов. Воцарилось молчание. Горничная наливала и разносила чай.

Рутовский склонил голову над стаканом; тоска по грязи, камням и красоте Италии, в которую он был безотчетно влюблен, терзала его сердце. Он стыдился самого себя: да и как тут было не стыдиться, если он, отец шестерых детей, старый человек, думает еще о таких глупостях, словно молокосос! Тьфу! — Он незаметно сплюнул и завел разговор о хозяйстве.

Стабровская пошла в библиотеку и записала на белой карточке: «Эпизод: шляхтич, который побывал в Италии, называет Рим опустошенным поместьем. О Неаполе говорит: вонища, жарища. Падуя, Флоренция, Генуя — свинство. О Венеции: грязная утка».

К дому со звоном подъехали сани. Стабровский вышел и вскоре вернулся растерянный и бледный.

— В Розлогах вас ждут сани из Буковца, — шепнул он Янке.

— Отец заболел! — Янка вскочила со стула, точно собираясь бежать к отцу, но сдержала себя, подавила испуг и спокойно попрощалась со всеми.

Волинские тоже попрощались и поехали обратно в Розлоги. Янка хотела еще заехать к ним, чтобы переодеться в дорогу.

Стабровская после их отъезда снова вернулась в библиотеку и на одной карточке записала: «Умер отец! Она рванулась со стула и с вытянутыми руками, со страшным криком на онемевших устах и с широко раскрытыми глазами пошла к этому зловещему посланцу смерти, который скрежещущим диссонансом разрушил сладкую гармонию вечера».

XII

Всю дорогу до Розлог они молчали. Янка сидела, оглушенная известием, даже не спросив, кто привез его. Только когда она направилась к присланным из Буковца саням, она заметила, что в них, кроме кучера, сидит еще кто-то. Она невольно отшатнулась — ей показалось, это Анджей, но из капюшона высунулось острое лицо Витовского.

— Это вы?

— Садитесь, нам надо торопиться, — произнес он сурово и, не сказав больше ни слова, закутал ее в просторную меховую шубу, которую привез с собой. Они поехали.

— Отец очень болен? — спросила она робко, после продолжительного молчания.

— Да.

— Может быть… — Она не договорила — ее охватил страх.

— Нет, он жив, но сошел с ума, — ответил он с грубой прямотой, скрывая свое раздражение.

— Гони что есть духу! — крикнул он кучеру.

Сани так заносило, что Янка, боясь вывалиться в снег, ухватилась за руку Витовского. Она умоляюще смотрела на него, но он молчал, сдвинув брови. Страх с новой силой охватил ее. Во всем виновата она: последняя ссора убила отца. Ей стало так тяжело, что слезы хлынули из глаз. Она плакала, не замечая этого. Она все смотрела, смотрела в заснеженную даль и душой была уже в Буковце.

— Разве слезы помогут? Вам нужны силы, — сказал, повернувшись к ней, Витовский.

— Отец… отец… — беззвучно повторяла Янка, и боль все сильнее сжимала ей сердце; она плакала тихими слезами отчаяния.

Мутная ночь окутала окрестности. Спокойно, без шелеста падали на землю тяжелые хлопья снега, словно хотели засыпать мир, росла угнетающая тишина, в которой, словно усталые птицы, кружились мысли Янки, тщетно разыскивая себе место для отдыха.

— Не плачьте, со временем боль сама утихнет и горе пройдет, — сказал Витовский и так близко нагнулся к ней, что обдал ее своим дыханием. Янка вздрогнула, взглянув в ту глубину, откуда светились его зрачки.

— Там, в этом синем просторе, в этом океане небытия, мы утонем все, все, и ни один атом нашего я не уцелеет. Так хочет бог. Таков закон. Душа сильна сознанием — это панцирь против мук. Не плачьте. Над смертью не смеются, но и не плачут: от нее никто не уйдет; а впрочем, ваш отец еще не умер.

Она не ответила, только помчалась душой в пространство, туда, куда он указал, и холодное дыхание ужаса коснулось ее. Его голос звучал, будто с того света, будто говорил не он, а сама смерть. Янке стало страшно.

— Не плачьте, — повторил он уже мягче, чувствуя, что ее охватывает лихорадочная дрожь. Янка ниже опустила голову, и жгучие, горькие слезы упали на его руку, поправившую на ней шубу. Он отпрянул, словно обожженный.

— Гони быстрей! — крикнул он и смолк.

Хлопья снега падали все реже и реже. Из серой мглы стали показываться звезды; с полей вдруг подул резкий ветер, заклубил снежную пыль и с гулом умчался в лес.

— Больше мужества! Если мы понадобимся, помните, что наш дом и мы в вашем распоряжении, — сказал он, когда Янка вышла у станции. Она поблагодарила его; он поцеловал ей руку и уехал.

Новая служанка встретила Янку равнодушно, только Рох, обнимая ее колени, со слезами пролепетал:

— Ох, барышня, замучила его хворь, замучила, видать тут уж и конец ему будет.

Янка прошла прямо в комнату отца и вскрикнула в страхе, увидев его покрытый ссадинами бритый череп; все лицо его было разбито, на глазах — повязка.

— О боже!

— Тише! — сказал доктор, который вошел следом за Янкой. — Отец ваш только недавно заснул. Выйдем отсюда.

Они вышли в гостиную. Там был Гжесикевич. Он молча подошел к Янке и с чувством поцеловал ей руку.

— Вы так добры, — взволнованно проговорила она, глядя на его похудевшее, измученное лицо, на котором мелькнул луч радости.

— Тише! Нам лучше перебраться в столовую, больной слишком близко.

— Вы должны непременно с дороги отдохнуть. Уже поздно, третий час.

— Нет, нет, я посижу около отца до утра, может быть ему что-нибудь понадобится.

«Вы немедленно пойдете спать. Я сам позабочусь об отце», — поспешно написал доктор на бумаге, успев уже надеть свой респиратор.

— Хорошо. Я чувствую себя очень усталой, у меня страшно болит голова. — Она сжала виски руками и грустно посмотрела на Анджея.

— Спокойной ночи, — произнес он, взяв ее за руку.

— Скажите, а завтра вы… — заговорила она с усилием.

— И завтра и всегда; моя жизнь принадлежит вам, — сказал он просто.

Нервы Янки не выдержали: она села и расплакалась. Он поцеловал ей руку, поцеловал ее наклоненную голову поцелуем, полным преданности и любви, и уехал.

У нее не хватило сил подняться, не хватило сил даже поблагодарить его за неслыханную доброту; Янка, не вставая, с глазами, полными слез, взглядом проводила его до двери. Затем она посмотрела на доктора, который молча расхаживал по комнате, проверяя, по обыкновению, окна, двери, форточки. Строго глянув на нее, он жестом дал понять, что время ложиться в постель. Но Янка ничего не замечала. Она чувствовала себя смертельно усталой, а к этому прибавлялось еще мучительное раскаяние, смешанное с благодарностью к Анджею. Все это так расстроило ее, что она плакала, плакала, даже не замечая слез.

Где-то по лесу мчались сани. Далекое эхо колокольчиков пробилось сквозь стекла и ворвалось в томительную тишину комнаты, пропитанной запахом карболки.

«Зачем он уехал?» — думала Янка, немного придя в себя и посмотрев в окно на побелевшую от снега землю и синее звездное небо. Она вся съежилась от пронизывающего холода и страха.

Она поднялась, набросила платок, собравшись заглянуть к отцу, но доктор преградил ей дорогу.

— Он спит, — прошептал доктор, снимая респиратор. — Вам тоже пора.

Она покорно пошла к себе.

— Я боюсь, — прошептала она тихо, вернувшись обратно.

— Чего?

— Не знаю, со мной творится что-то такое, в чем я сама не могу разобраться. Меня тревожит какое-то мрачное предчувствие. Мне страшно: я боюсь тишины, боюсь темноты, боюсь одиночества. Мне почему-то кажется, что если я останусь одна, случится что-то ужасное. Говорите, доктор, говорите, — умоляла она его.

— Нервное возбуждение, и больше ничего; вам надо выспаться, и все пройдет.

— Нет, расскажите мне лучше, доктор, что произошло с отцом. Прибавьте в лампе огня и заприте двери — мне очень холодно.

Ее трясло, как в лихорадке.

— Сейчас не время рассказывать, но, если хотите, я расскажу вам то, что знаю и о чем догадываюсь; возможно, это успокоит вас. После того как вы уехали, он несколько дней был совершенно здоров, только требовал от Яновой подавать на стол два прибора да по вечерам запирался на ключ и с зажженной свечой расхаживал по комнатам и озирался. Залеские перед отъездом устроили прощальный вечер, он тоже был там и, как рассказывает Бабинский, вел себя вполне спокойно. Однако, вернувшись оттуда, велел Яновой позвать вас и не хотел верить, что вы уехали. Выругав Янову, он пошел искать вас по квартире, по всей станции, искал на дороге, даже в лесу. Утром, как обычно, он отправился в канцелярию и пробыл там несколько часов, все время разговаривая и ссорясь сам с собой, или, скорее с этим своим двойником, но служебные обязанности исполнял исправно.

С окружающими он вступал в разговор все реже и все чаще не спал ночами, все ходил по комнатам и искал кого-то. Позавчера ночью кухарку разбудили глухие крики и треск ломаемой мебели. Она растолкала Роха, и они вместе вбежали к Орловскому. Он стоял посреди комнаты и смеялся, а потом опять принялся кого-то искать, ломать вещи, заглядывать под стол, топать ногами и злобно кричать на своего двойника:

«Где она? Мечик, черт возьми, убью!»

Рох и кухарка больше ничего не слышали: увидев их, Орловский бросил в Роха стулом; они убежали. Утром кухарка снова заглянула в его комнату. Окна были выбиты, свеча догорела, а он, обмотанный сорванными с окна занавесками, чехлами с мебели, обезумевший, окровавленный, страшный, сидел в углу.

— Ужасно! Ужасно!.. — шептала Янка. Сердце ее переполнилось такой болью, что из груди вырвались сдавленные, хриплые стоны. Она опустила голову, сознавая всю тяжесть своей вины.

«Это он из-за меня. Я виновата», — думала она, почти теряя рассудок.

— Ну вот, пожалуй, и все, — закончил доктор, понимая ее состояние.

— Нет, доктор, говорите, я хочу знать все, — попросила она, жадно хватая посиневшими губами воздух. Она посмотрела на доктора с такой мольбой и страхом отчаяния, что он взял ее за руку и взволнованным голосом сказал:

— Вашей вины здесь почти нет. Как бы вы ни поступили, он бы неизбежно кончил безумием. Я говорю вам это вполне откровенно, так как я был не только его другом, но и врачом.

— Почти никакой, почти, — повторила она медленно, теперь уже ясно сознавая, что очень виновата, и в памяти всплыли тысячи ссор, обид, возникавших между ними по ее вине.

— Да к тому же, кто может знать границы и силу влияния и воздействия одной души на другую? Кому известно — кто виновен? Кто должен отвечать за несчастья, которые случаются с людьми? Все виновны, и все обижены. Так всегда бывает на свете. Да успокойтесь же, что совершилось, того не вернешь. Факты — это трупы, которых никто не воскресит, как никто никогда не воскресил еще прошедшего дня. Вы можете думать об этом несчастье — размышления притупляют остроту чувств. Да, да! — Он откашлялся и долго сидел без движения, устремив глаза в окно.

Янка тоже молчала. Тишина раздражала ее; однообразие тишины прерывал только ветер, который бил сухим снегом в окно, да откуда-то издалека доносились слабые отголоски, похожие на вой волков и на треск веток в лесу. Из комнаты Орловского слышались порой протяжные стоны; звуки дрожали и расплывались в тишине.

— Я кончаю, — заговорил снова доктор. — Вчера утром ваш отец направился в канцелярию, поздоровался со всеми и ушел к себе. Хотя там был уже присланный вместо него дирекцией человек, который был осведомлен обо всем, он не обратил на него внимания, сел на диван и задремал. Чтобы не беспокоить его, этот человек вышел. Через некоторое время пан Бабинский, дежуривший на телеграфе, услышал звук запираемой на ключ двери, а затем удары и крики:

— Убью, убью! Хватит с меня, хватит!

К нему стучали и просили, чтоб он открыл, но напрасно.

Все стояли перед дверью и прислушивались. Вдруг дверь распахнулась и в ту же минуту опять захлопнулась. Было лишь видно, что Орловский сделал движение, словно силой кого-то вытолкнул. Он избавился от своего второго я. В его больном мозгу родилась вполне здравая мысль — отделаться навсегда от двойника. И когда Орловский услышал за дверью шум, он, конечно, подумал, что это ломится обратно его двойник. Тогда он свалил в одну кучу бумаги, сломанные стулья, компостеры, даже сорванные с печей дверцы, облил все это из лампы керосином и поджег. Он, видимо, воображал, что подобным образом сожжет своего мучителя.

Между тем пробовали взломать двери, но напрасно. И только когда в щели стал просачиваться дым, Сверкоский выбил со стороны платформы окно и вскочил в комнату. Он услышал лишь душераздирающий крик:

«Жив, жив!» — и стук падающего тела. Сверкоский кинулся обратно — его душил дым, комната была объята огнем. Наконец выломали двери, и Орловского вынесли оттуда полуживого. Он упал прямо в огонь и обгорел… Вот и вся история. Печальная история!

Доктор надел респиратор, поглядел на Янку и направился к больному. К ней он больше не возвращался. Лампа догорала. Мутный полумрак зимнего рассвета заполнил комнату, обнажив контуры предметов.

Янка пошла к себе, прислонилась головой к оконной раме и, ни о чем не думая, ничего не чувствуя, равнодушно следила за мутными клубами тумана, который поднимался над болотами и расползался по лесу; она смотрела на бледнеющие звезды, на багровые лучи рассвета, которые врезались в серые облака, сея пурпурные отблески на снег, леса и поля.

Она ни о чем не думала, но воображение ее невольно воспроизводило слышанное и рисовало все с такой ясностью и неумолимостью, что Янка задрожала от страха. Ей казалось, что все это происходит сейчас, что там, за окном, она видит страшный призрак, который смотрит на нее своими выжженными глазницами.

— Отец, отец! — зарыдала она, охваченная таким пароксизмом ужаса, что сама чуть не впала в безумие. Ей захотелось крикнуть и убежать, но она лишь беспомощно вытянула вперед руки и упала без чувств на пол.

XIII

Настало утро. Орловский был похож на обгоревшее дерево. Доктор сменил повязки на лице и на голове.

— Сомневаюсь, чтобы удалось спасти глаза, — сказал он Янке.

— Возможности нет никакой?

— Никакой. Но жить он будет, хотя он уже, разумеется, конченый человек. Если удастся, перевезу его в больницу.

— Нет, нет, ни за что на свете, будем лечить дома.

— Ни в коем случае: почувствовав себя лучше, он сразу же начнет буйствовать. Тут нежности не помогут. Я определю его к братьям милосердия, — сказал он строго, поспешно надевая респиратор.

Янка опустила руки. Она даже не плакала, только застыла как мертвая, безразличная ко всему, лишь глаза ее лихорадочно блестели.

В ней точно исчезла способность ощущать боль. Только с приездом Анджея, она немного оживилась. Вместе с сыном приехала старуха Гжесикевич. Она успокаивала и утешала Янку как могла, но чувствовалась какая-то неискренность и сухость, скрыть которую она не умела. Она смотрела на Янку печальным, сочувствующим взглядом, громко сморкалась, чтобы скрыть растерянность, и переводила глаза на сына. Но, глядя на его исхудавшее лицо, воспаленные глаза — следы глубоких переживаний, она опускала голову, оправляла платье, и ею овладевало глухое недовольство, почти ненависть к этой виновнице всех ее несчастий.

Она узнала все от Осецкой и Юзи.

Но, увидев, как Янка ухаживает за отцом, с каким глубоким уважением разговаривает с ней доктор, как Анджей целует ей руки, она почувствовала успокоение и перестала верить в правдивость слов дочери. В ее простой крестьянской голове не могло это уложиться.

Анджей, казалось, забыл обо всем. Несмотря ни на что, он любил Янку по-прежнему. Несколько недель исполненной страдания разлуки преобразили его душу; уже не раз порывался он ехать к ней просить прощения, но не хватало смелости. Только этот ужасный случай, которому он был даже благодарен, вывел его из состояния беспомощности, и он со всей искренностью поспешил протянуть Янке руку примирения и забыть о прошлом. Анджей стал к ней особенно внимателен; оба вели себя так, словно ничего не произошло. Янка была ему благодарна, советовалась с ним обо всем, понимая, что теперь у нее нет никого, кроме него.

Дни тянулись однообразно и тоскливо. Раны Орловского заживали очень медленно, он по-прежнему лежал неподвижно с повязкой на глазах и молчал. Лишь иногда он шевелил губами, словно кому-то что-то говорил, не обращая приэтом ни малейшего внимания на окружающих.

Доктор ежедневно осматривал его и уезжал, не обменявшись порой ни единым словом с Янкой или с Анджеем, который целыми днями просиживал у Орловских, ездил за лекарством в аптеку, даже помогал доктору при осмотре больного, заставлял Янку есть и отдыхать, с неистощимой добротой опекая свою невесту.

Была уже середина марта, таял снег, начиналась распутица. Шли непрерывно дожди, и тоскливая предвесенняя хмурь висела над землей. Лишь иногда в полдень солнце пробивалось сквозь туман и дарило свет и тепло; тогда зеленей становились леса, воды реки походили то на атлас, то на изумруд, воробьи чирикали на карнизах под окнами, и Янка, словно пробудясь от долгого сна, глядела вокруг и оживлялась. Но как только солнце скрывалось, она снова впадала в апатию, слонялась по комнатам, которые пропахли карболкой, йодом, пропитались печалью, наполнялись по ночам отзвуками стонов, жалоб и плачем, отзывавшимся в сердце невыразимой скорбью.

В один из мартовских дней, когда Янка, измученная бессонными ночами, смертельно усталая, отупевшая, прислушивалась к плеску непрерывных дождей и свисту ветра и готова была умереть от отчаяния и скуки, с Анджеем приехали Витовские.

Янка встретила их равнодушно, даже с некоторым неудовольствием: их приезд вынуждал ее говорить и двигаться, а ей хотелось сидеть одной и ни о чем не думать.

— Я много слышала о вас и о вашем горе и давно мечтала познакомиться с вами. Я попросила брата привезти меня сюда. Я знаю, сочувствие бывает иногда бальзамом, — проговорила Ядвига.

— Чаще — пластырем, который мешает гною своевременно прорваться, а ране — зажить.

Ядвига побледнела. Губы ее задрожали. Заметив это, Янка пожалела о своей резкости.

— Простите, я, сама того не желая, несправедливо обидела вас, — поторопилась сказать Янка, очнувшись от сонливости.

— Человек, ощущающий боль, не ищет мягких форм выражения. Я понимаю вас и искренне вам сочувствую.

Они крепко пожали друг другу руки.

— Я вас не вижу, позвольте мне прикоснуться к вашему лицу.

Янка придвинулась к ней. Ядвига нежно кончиками пальцев коснулась ее лба, глаз, носа и подбородка. Затем она опустила руки и на минуту задумалась.

— Я знаю, как вы выглядите. Знаю. Я чувствую вас! — Добрая улыбка разлилась по ее красивому лицу, и от этого комната озарилась весенним блеском.

Они сели рядом, и их беседе не было конца. Анджей и Витовский тихо разговаривали в столовой. Глаза Анджея светились умилением, когда он смотрел на Янку и Ядвигу, сидевших в гостиной.

Всем было хорошо. Создалась атмосфера взаимной симпатии; Янка говорила мало, но слушала с жадностью: нежный голос Ядвиги, ее слова, теплые, ласковые, успокаивали Янку. В ней понемногу просыпалась энергия, душа пробуждалась от апатии, и она с уважением, едва ли не с изумлением, смотрела на эту слепую девушку, каждое слово которой дышало любовью к людям, прощением и верой.

С Янкой никто так не говорил, и она даже не подозревала о существовании столь великодушного сердца.

— Удивительно, вы рассуждаете как святая! — воскликнула наконец Янка.

— О нет, только как глубоко верующий человек, как христианка. Вера поддерживает и укрепляет во мне силы.

— Вера? Неужели возможно, чтоб она полностью оторвала нашу душу от нас самих?

— Нет, она не отрывает, она лишь пробуждает в нас чувства всепрощения и любви к ближнему, проясняет взгляд. Кто верит в бога, для того нет тайн, сомнений, колебаний; кто верит, тот сильный и в жизни и в смерти; кто верит, тот живет и работает, как батрак у хорошего хозяина, зная, что придет час, когда он получит плату за свои труды, час отдыха.

— И это говорите вы? У вас все возможности быть счастливой, но вы несчастны: зрение ваше слабеет с каждым днем, и, быть может, завтра вы потеряете его совсем. И вы не сетуете?

— Нет, видно, так угодно богу, — ответила она просто и опустила голову.

— Панна Ядвига, помилуйте, я ничего не понимаю! Откуда мы можем знать, что богу угодно, чтоб мы были несчастны? Не заблуждение ли это?

Их прервал приход доктора. Он осмотрел форточки и двери в передней, разделся, кивнул им головой и пошел к больному. Они больше не разговаривали: впервые за время болезни раздался голос Орловского.

Янка взяла Ядвигу за руку, и они вошли в его комнату. Орловский сидел на кровати с повязкой на глазах. Багровое, обожженное лицо почти утратило прежние черты.

— Согласен, пан Мечик, — сказал он, делая жест, словно пожимал кому-то руку. — Теперь мы с тобой не расстанемся. Гм… ты голоден? Сейчас. Дайте пану Мечику поесть.

Янка взяла руку отца и поцеловала. Орловский склонился немного набок и тихо, таинственно прошептал что-то, а потом сказал уже во весь голос.

— А, Янка! Помню, помню. Вот хорошо, что ты пришла: Мечика надо покормить.

С Орловским заговорил доктор. Тот слушал и поворачивал лицо то к мнимому двойнику, то к говорящему. Затем сказал:

— Как ты живешь? Прикажи, чтобы Мечику принесли есть. Нам хочется есть. — И он лег, бормоча что-то себе под нос и ни на кого уже не обращая внимания.

— Классический пример раздвоения личности, — сказал доктор и принялся объяснять это явление Витовскому; но Витовский не мог слушать: эта сцена произвела на него удручающее впечатление; он позвал Ядвигу, и оба вскоре уехали, пригласив Янку посещать их, когда отца отвезут в больницу.

— Мы завтра перевезем его, — сказал доктор.

— Позвольте мне поехать с вами, доктор. Я помогу вам, — предложил Гжесикевич.

— Я тоже поеду. Мне хочется посмотреть, как устроится отец.

— Зачем? Это неподходящее место для истерик! Вам лучше остаться, — проворчал доктор, поспешно надевая респиратор.

— Ничего, я выдержу; не столько перенесла, выдержу и это.

На другой день Орловского повезли в Варшаву в отдельном купе. Для Янки эта дорога была мучительной. Она то смотрела в окно, то выходила в коридор, чтобы не видеть изуродованного лица больного. Орловский понимал, что куда-то его везут, что вместе с ним сидят доктор, дочь, Гжесикевич; вначале он поздоровался с ними, но потом уже почти не обращал на них внимания, беспрерывно беседуя с тем, другим, которому уступил место, отодвинувшись на край сидения.

На станциях приходили на него посмотреть коллеги и знакомые — этот случай стал известен по всей дороге. Входя в купе, каждый называл свое имя. Орловский отвечал не сразу. Сперва он тихо расспрашивал Мечика об этих людях и только потом обменивался с ними двумя-тремя словами. Янку так раздражали эти сцены, эти любопытные посетители с их банальными утешениями и сострадательными взглядами, что она закрыла дверь и не хотела никого больше впускать.

В Варшаве их ждали с крытыми носилками.

Когда они очутились в длинном и мрачном коридоре больницы, Янку обдало могильным холодом; она шла за носилками, как за гробом. Какой-то человек расхаживал по коридору в рваной рубашке, с бумажным шлемом на голове и эполетами из красной бумаги; его тощее тело стягивал пояс, оклеенный золотой фольгой. Он отсалютовал прибывшим деревянной саблей, повернулся по-военному и пошел вперед четким, размеренным шагом, уставившись голубыми глазами куда-то в пространство.

Орловского поместили в комнату на втором этаже.

— Поезжайте домой, я присмотрю за отцом; ваша квартира казенная, но вы имеете право жить там еще полтора месяца, — объяснил Янке доктор, когда они вышли из больницы.

— Я ни одного дня не останусь в Буковце. Поеду в Розлоги.

— Вы выходите замуж за Гжесикевича? — спросил он прямо.

— Наверно. — И она стала благодарить доктора за его заботу и внимание.

— То, что я сделал, моя обязанность; к тому же я ваш друг, да и болезнь вашего отца настолько феноменальна, что я должен был изучить ее — это для меня интересно.

Он коротко засмеялся, надел респиратор и махнул рукой, чтобы она ехала.

— Время от времени я буду приезжать сюда. Если отцу станет хуже, известите меня, пожалуйста.

Он кивнул головой, посадил ее в пролетку и ушел. Очутившись снова в Буковце, в пустой квартире, откуда еще не выветрился запах карболки, она почувствовала, что продолжительная бездеятельность и обилие впечатлений надломили ее. Чтобы избавиться от гнетущего состояния, она готова была совершить какой-нибудь безумный поступок.

Янка сидела в гостиной и застывшими, мертвыми глазами смотрела то на рояль, который в сумраке скалил желтые зубы клавиш, то на мебель, от которой так несло затхлостью, что страшно было прикоснуться: казалось, она вот-вот развалится…

После нескольких часов мучительного сна Янку разбудил поезд, с грохотом промчавшийся мимо станции. Его фонари озарили комнату красными вспышками света. Янка вскочила и прислушалась — поезд прогремел по мосту. Вскоре глухой отдаленный гул стал затихать и слился с шумом леса.

Уснуть она больше не могла. Картины недавнего прошлого встали перед глазами, и непонятный страх пронзил ее холодом и беспокойством.

Станция снова затихла. Только буря стонала в телеграфных проводах да хлопал о стену и скрипел лист кровельного железа; иногда к этим звукам присоединялся глубокий и прерывистый гул леса. Набегающий ветер подхватывал все эти отзвуки и уносил вдаль.

Изредка кричали петухи. Янку сводила с ума эта страшная монотонность ночи; тревога снедала ее, она боялась пошевелиться на кровати. Поток мыслей клубился в ее голове: всплывали какие-то незнакомые слова, неуловимые звуки, никогда не виданные краски, давно умершие в памяти сцены, поблекшие лица. Призраки прожитого проносились где-то на границе ее сознания, мелькали, путались, уступали место иным, новым. Мозг точно превратился в арену борьбы, где теснились воплощенные в образ впечатления, то воскресая, то умирая; ей казалось, что она — зритель, сидит сбоку и смотрит, удивляется, волнуется, одних узнает, других смутно припоминает, на многое глядит равнодушно, а перед глазами все меняется, мчится, перевоплощается, ускользает. Наконец эти видения отступили. Янка подняла голову и осмотрелась: в комнате перед иконой богородицы, бросая мягкие желтоватые блики на застекленный портрет Янкиной матери, теплится лампада, а в окно глядит серо-зеленое лицо ночи с голубыми, глубоко запавшими глазами звезд.

«Что со мной? Неужели я сплю?» — подумала Янка и снова взглянула на стену. Пустота! И вот перед глазами уже гостиная, столовая, комната отца! Янка затрепетала — из темноты выходит отец.

«Это он, он!» — с воплем пронеслось в ее душе; ей захотелось вскочить и убежать, но не хватило сил даже пошевелиться, а тем временем призрак отца, с черной повязкой на глазах, бритой головой, красным, опаленным лицом, вытянутыми руками, все шел, шел, шел…

Страшная ночь! Янку так напугали галлюцинации, что уже на рассвете, почувствовав прилив бодрости, она сорвалась с кровати и закричала в отчаянии: «Так можно сойти с ума! Так можно сойти с ума!».

Она велела немедленно послать за Анджеем и попросила его, чтобы он перевез все вещи в Кроснову и занялся этим делом один, без нее: она не в состоянии оставаться больше в этой квартире.

А потом, когда он, отвезя ее в Розлоги, к Волинским, при прощании молча смотрел ей в глаза и ждал ответа, она сказала:

— Подождем до весны! Я должна немного успокоиться. Приезжайте чаще, как можно чаще — ведь, кроме вас, у меня никого больше нет.

XIV

Весна просыпалась. Апрельскими утренними зорями, когда с реки, с болот и лугов поднимался к багровому зареву востока пар, когда в росах и воде загорались краски; когда остатки ночных теней крадучись убегали в глубь чащи или погибали на полях от света, когда пурпурное солнце показывалось из-за леса и разливало по земле миллиарды трепещущих отблесков — весна поднимала золотистую сонную голову и, еще не пробудившись окончательно и только наполовину осознав свою красоту и мощь, медленно плыла над холодными, застывшими полями, прикасалась к земле своим солнечным платьем, — тогда зеленели серые пашни; открывали желтые глазки калужницы и пили над ручьями росу; маргаритки размыкали на межах свои красные реснички; сверкал в канавах, среди камней, молочай; лопались березовые почки и дышали ароматом; еще полумертвые после морозов придорожные тополя, радостно шелестя, пили солнечный свет своими красноватыми листочками; а теплый, ласковый ветер, словно дыхание матери, обвевал землю, сушил поля, плавил остатки снега, мерцавшего бурыми пятнами в ямах и оврагах, поднимал всходы пшеницы, рябил воду, будил птиц, которые вырывались из лесной глуши на поля и пели: «Весна, весна, весна!».

А весна набирала силы, встряхивала заснувшие леса, улыбалась первоцветам и ветреницам, притаившимся в тени еще сонных деревьев-великанов, проплывала над рекой, и река сбрасывала с себя остатки льда, бежала быстрее, сверкая сапфиром и золотом; весна пробуждала все: от ее ласковых рук, лучезарных глаз и добрых улыбок лилось на землю тепло, жизнь, наслаждение.

Аисты по утрам долго клекотали в гнездах, а днем важно расхаживали по лугам; воробьи, словно ошалелые, прыгали по соломенным крышам и стайками садились на свежевспаханные поля полакомиться овсом и ячменем. Всюду — на земле и под землей — звучал созидающий бессмертный голос весны.

Весна! Весна! Весна!

Почуяв душистый воздух полей, скотина ревела в хлеву, собаки, словно очумев от радости, носились, кувыркались вместе с детьми перед хатами.

Плуги сверкали на черной, тяжелой земле, точно серебряные молнии; следом бежали вороны, а в вышине раздавались звонкие песни жаворонков.

Могучий ритм возрождения и любви отзывался во всем, что жило и чувствовало. Люди на полях, засмотревшись на солнце, распевали песни. Старики выползали на завалинки и потускневшими глазами вбирали в себя новую жизнь. Сердца наполнялись добротой, молитвенным благоговением, благодарностью.

— О жизнь! Жизнь! — воскликнула Янка, протягивая руки к сияющим солнечным далям, полным весеннего ликования. Ее душа смеялась, и сердце трепетало в великой радости бытия.

Она шла по аллее парка, прикасалась к буйным побегам лилий, гладила яркие жемчужины первоцвета, рвала молодые фиалки, смотрела вдаль, вдыхала запах берез и свежевспаханной земли, прислушивалась к щебету птиц, журчанию речки, летящим из жилищ голосам — и не думала ни о чем, на все отзываясь радостью весны и воскресения.

— Да вы энтузиастка, — промолвила Стабровская, которая шла за нею вместе с Хеленой. Они впервые выбрались втроем в парк.

— Не знаю, кто я, но знаю, что я существую, что душа во мне воспламеняется, что я готова идти куда угодно, петь вместе с птицами, валяться на траве, обнимать все живое и слиться с ним. Весна, весна! — добавила она тише, охваченная невыразимым восторгом. Она забыла об отце, Анджее, страданиях, скуке в Розлогах, почувствовав, что она, как земля, пробудилась под теплыми поцелуями солнца.

Хелена снисходительно улыбалась, а Стабровская в ботах, в пледе водила скучающим взглядом по голым деревьям и грызла карандаш, тщетно пытаясь что-нибудь записать.

— Не пора ли возвращаться, такая сырость…

— Вы еще не успели ничего записать и уже торопитесь домой?

— Не вижу ничего примечательного. Ведь не стану же я записывать то, что в воздухе чувствуется весна. Это слишком примитивно и плоско. О мой боже! Весна! Да это старый, залежавшийся багаж восторженных поэтов, воображающих, что они тают от наслаждения, услыхав пение жаворонка или увидев первую маргаритку! Хвастовство, ребячество! — бросила она презрительно и пошла дальше, сбивая зонтом головки первоцвета и шлепая по жидкой грязи своими ботами.

— Когда вы поедете в Варшаву?

— В субботу ночью, вернее — в воскресенье утром, короче говоря — завтра.

— Не могли бы вы купить мне там одну вещь?

— Пожалуйста, я почти весь день проведу в Варшаве.

— Вы часто ездите туда?

— Последний раз была у отца две недели тому назад.

— Он поправляется?

— Физически он вполне здоров, но пока что в прежнем состоянии.

— Можно спросить, когда ваша свадьба?

— В начале мая, — выручила ее Хелена. Янка в это время потянулась к фиалке.

— В нашем костеле?

— Да. Рано утром, очень скромно, а после завтрака они уедут в Кроснову.

— Ты ошибаешься, Хелена. После завтрака мы едем в Италию. И в этом твоя вина: ты мне столько чудес порассказала об этой стране, что я уговорила Анджея ехать после свадьбы прямо туда.

— В Италию! Какое романтическое путешествие! О, это очень поэтично — вдвоем плыть по лагунам Венеции, гулять по галереям Флоренции, бродить по Колизею в Риме! О да, это чудесно — переживать минуты первых любовных восторгов в стране, где зреют лимоны, цветут апельсиновые рощи, где лавры и где, как говорит Рутовский, всюду вонища.

Стабровская произнесла эти слова с преувеличенной восторженностью, с презрительной иронией в голосе, но тут же переменила тон и заговорила серьезно и строго:

— Я думала, эпидемия свадебных путешествий угасла и мода на них прошла вместе с кринолинами, а между тем!.. Да, это любопытно: магнаты и шляхта перестали ездить, теперь их сменили плебеи, стремящиеся подражать высшим классам… Великолепная социальная тема, — ораторствовала она и принялась торопливо записывать что-то в блокнот.

— Действительно, это ужасно: плебей начинает чувствовать себя человеком, он потянулся к цивилизации, захотел увидеть свет, красоту, творения искусства! — едко ответила Янка.

— Путешествие обогащает человека знаниями, — заметила Хелена.

— Нет, оно только отвлекает от обязанностей во имя пустых развлечений.

— Уверяю вас, я всегда помню о своих обязанностях, — ответила Янка, сделав упор на последние слова. Стабровская с некоторого времени стала раздражать ее своими поучениями и оскорбительно-игнорирующим тоном.

— Я не имела вас в виду. О нет! У меня свои принципы, и я их открыто провозглашаю. Я за полную свободу: пусть каждый делает то, что ему хочется, то, что ему нравится, — протараторила она, раздеваясь в передней. Перейдя в гостиную, она вынула блокнот и записала: «Обязанности! Кому они нужны? Наслаждение, удовольствие, исполнение своих желаний — вот мои обязанности». Но кончить она не успела: приехал ее муж, вошел в гостиную и сразу принялся просить Янку сыграть что-нибудь на фортепьяно.

— Жена называет меня филистером, но я, как вам известно, люблю слушать музыку: после работы это лучший отдых.

— В этом-то и есть филистерство! Не терплю пустого бренчания. Музыкой увлекаются лишь те, кто не умеет думать. Это искусство для плоских и скучающих душ. Оно приятно щекочет нервы, расслабляет волю и располагает к праздности. Вот почему музыка в наш век имеет такое огромное влияние на толпу. Она бессмысленна.

— Нет, дитя мое, — прервал ее довольно благодушно Стабровский, вертя монокль.

— У тебя отвратительная манера возражать, так поступают только тираны.

— Если я тиран, то повторяю еще раз «нет!». — Глаза его зло сверкнули, он вставил в глаз монокль и нервным движением расчесал бакенбарды. — Нет, нет, нет, — повторил он упрямо, — музыка потому и воздействует на толпу, что она облагораживает человека, удовлетворяет его идеальные стремления, не дает отупеть от тяжелой и однообразной работы. Музыка — потребность наших чувств.

— Чувства! — крикнула Стабровская вызывающе. — Это варварство: только дети чувствуют и все переносят на чувство, а культурный человек думает, рассуждает, мыслит…

— Эх, где Рим, где Крым, где…

— Не перебивай! Человека истинно цивилизованного не удовлетворишь музыкой: она ничего не говорит его разуму. Это пустая схема, китайская головоломка, которую каждый решает по-своему и всегда успешно, потому что решить ее нельзя. Музыка — не что иное, как отголоски природы. Поэты, неврастеники, маньяки слышат в ней божественные гимны, пение ангелов, чувствуют сладость, гармонию, а на самом деле это всего лишь мычание коров на пастбищах, крики и драка птиц за корм и самку, завывание деревьев во время бури, рев ослов и свиней — одним словом, дикая бессмысленная какофония. Музыка! Не смейте мне говорить, что это великое искусство, — это просто гнусавый плач идиотов и детей, это… — Она остановилась, чтобы набрать воздуха.

— Говори, говори, жена, мы слушаем и думаем вместе с Гамлетом: «Слова, слова, слова!».

Стабровская вспыхнула, отвернулась к окну и смолкла, однако вскоре достала блокнот и записала: «Мужчины всегда подлы — когда они любят и когда не любят. Мужчины всегда пусты и глупы — тогда, когда их считают мудрецами, и тогда, когда считают кретинами».

Стабровский поставил на пюпитр ноты, облокотился на рояль и сказал, обращаясь к Янке:

— Я толком не знаю, что обозначает слово «филистер», но допускаю, что жена права: минутами я действительно чувствую себя филистером — человеком, который должен работать, у которого нет утонченных чувств, которому нельзя поддаваться порывам и даже не следует размышлять, так как он обязан вставать до рассвета, заниматься хозяйством, трудиться; ему необходим свой кусок земли, и не потому, что эта земля принадлежит ему по традиции уже пятьсот лет, а потому, что это его мастерская, где он работает и добывает хлеб насущный для себя и для тех, кто физически не трудится, но мыслит, создает шедевры искусства, служит делу прогресса. Я только почва, на которой растут цветы и пшеница, но я сознаю это и соглашаюсь — так надо. А за то, что я не желаю прикидываться соловьем, чувствую себя рабочей лошадью, меня презрительно называют филистером. Но ведь я не истребляю птиц, не лишаю их права жить и петь, потому что знаю: природе необходимы и лошадь и соловей.

— Но ведь вы добровольно взвалили на себя этот груз повседневных обязанностей.

— К тому же носить этот груз тяжелее, чем вы думаете, но сделано это сознательно. — Он невольно взглянул на жену.

— Есть люди, которые умеют сбросить часть своей ноши, даже если они взялись нести ее добровольно.

— Безусловно, но такие, как я, филистеры пренебрегают компромиссами. Добросовестность должна быть во всем: если начал, то кончи, задумал — выполни. А впрочем, никуда не убежишь: не тут, так там, где-нибудь в другом месте набросят на тебя ярмо и будешь нести его до самой смерти.

— Правда! — ответила Янка и заиграла прелюдию Шопена.

В гостиной воцарилась тишина.

Приближался вечер. За парком горела оранжевая заря и бросала на красные крыши домов мягкие, фиолетовые отблески. Вместе с сумерками они проникали в комнату и погружали все во мрак.

Янка с прелюдии перешла на импровизацию. В ней слышалась то жалоба, то тихая грусть, то вдруг она искрилась, как вода в огне заката, то благоухала запахом берез, фиалок и весны; то гремела голосами органа и перезвоном колоколов, то рыдала горькими слезами осиротевших детей, то разливалась грустной пастушьей свирелью.

Янка сняла с клавиатуры руки, и такая тишина наполнила комнату, что она услышала биение собственного сердца.

— Хеленка, ради бога, прикажи принести мне поесть! — закричал Волинский, входя в комнату, и, поздоровавшись со всеми, отвел Стабровского в сторону и стал что-то рассказывать ему вполголоса.

«Голова ее скрывалась в тени занавески, только прекрасные, упругие груди выступали под черной тканью; чувственный рот, резко очерченный подбородок четко рисовались в полумраке. Он сладострастно, затуманенным взором глядел на ее грудь, ее стан, ее бедра и нагибался к ней все ближе», — записала Стабровская и сказала, обратившись к Янке:

— Вы импровизировали?

— И да и нет; я никогда не думаю о том, что играю: и свое и чужое — все сливается воедино, мне самой трудно разобраться.

— Я удивляюсь вам: как можно столько времени сидеть за роялем и играть; меня уже через полчаса начинает клонить ко сну, — заметил Волинский.

— Это вполне естественно: вы сами не играете и не любите музыки.

— Возможно, и люблю, да времени не хватает. Придешь с работы вечером, усталый, как черт, поиграешь немного с детьми, поужинаешь, поболтаешь, возьмешь газету — и готов.

Он добродушно засмеялся.

После чая Стабровские уехали, а Янка сразу отправилась спать: она хотела пораньше встать, чтобы успеть на первый поезд.

В Буковце ее ждал Анджей. Навещать Орловского они ездили всегда вместе. Янка всякий раз с тяжелым чувством приближалась к станции — ей вспоминалось прошлое. При входе нового начальника, который, так же как и отец, расхаживал по перрону в красной фуражке и белых перчатках, сердце как-то странно сжималось. Раздражало ее и то, что каждый раз, приезжая сюда, она видела в окне своей прежней комнаты чье-то напудренное сухощавое лицо с папиросой в зубах, обрамленное крупными, похожими на штопор локонами.

Нередко, ожидая поезда, Янка прислушивалась, не донесутся ли звуки рояля Залеской, не раздастся ли у подъезда звякание велосипеда. Несколько раз, выйдя из брички, она шла прямо наверх, и только у дверей ей приходило в голову, что здесь она совсем чужая. Сегодня, несмотря на то, что до прихода поезда оставалось около часа, Янка не смогла усидеть в холодном и пустом зале ожидания, оставила задремавшего на скамейке Анджея и вышла на перрон.

Бледная заря занялась над лесами. В сером тумане чернели рельсы, крыши домов, стрелки, будки. Казалось, фонари таяли в утренней мгле. Янка прошла через платформу и печально посмотрела вокруг: на темный, безмолвный, еще сонный лес, на пустую, словно вымершую, станцию, на тропинки, перерезавшие, будто затвердевшие ремни, лесную чащу — и повсюду ей мерещились отзвуки, тени, призраки прошлого, которые оживали и шли за ней, пробуждая в душе воспоминания. Только теперь Янка почувствовала привязанность к этим местам.

«Слишком долго я здесь жила», — подумала она, выйдя на опушку леса и заглянув в его суровые глубины. С какой-то необъяснимой любовью смотрела она на черные, еще обнаженные деревья-великаны, стоящие в угрюмом оцепенении; с радостью прислушивалась к птичьим крикам, доносившимся из леса, и, возвращаясь на перрон, находила всюду частичку себя, умершую, забытую, на время воскресшую в это мгновение.

Подойдя к ограде садика, Янка засмотрелась на клумбы, засыпанные прошлогодними листьями, среди которых кое-где торчали засохшие стебли цветов.

— О господи, да никак это наша паненка! Слава Иисусу Христу!

— Во веки веков, — ответила Янка и обернулась; Рох, с шапкой в руке, поклонился ей.

— Как живете, Рох?

— Слава богу, хорошо.

— Не скучаете? Ведь вы теперь один.

— Один? Э… не один, барышня, взял себе жену.

— Женились… Ну, а какая жена лучше?

Рох почесал в затылке, подумал немного и ответил:

— Новая — она, конечно, покрепче будет.

— Кто же она, девушка или вдова?

— Вроде бы девушка, да только не уберегла себя, был один грех, но баба добрая, работящая и не бедная: одежда есть и корова с теленком. Взял не одну ее, а с хозяйством, да еще приданого дадут тысячи две. Баба пригожая, плотная, не такая щепка, как покойница!

Янка попрощалась с ним и ушла. Поезд был уже близко, и Анджей с вещами ждал на перроне. Из окна вагона Янка увидела Сверкоского; съежившись и опустив голову, он вышел из своего дома. Янка вздрогнула и отпрянула от окна, но Сверкоский поднял глаза, увидел ее, постоял немного, затем со злобой пнул Амиса, который тоже остановился, и торопливо зашагал прочь.

В Варшаве Янка с Анджеем прямо с поезда направились в больницу. Янка с тревогой переступила порог, пугливо озираясь. Она пошла по длинным, пустым белым коридорам с окнами, забранными крепкими решетками; издали доносился какой-то приглушенный рев и отдавался повсюду зловещим эхом.

— Я не выдержала бы здесь и одной недели, — сошла бы с ума.

— Я тоже. Тут всегда приходит мысль о смерти во всем своем потрясающем ужасе и потом долго преследует меня.

Они вошли в палату к отцу. Орловский в старом мундире поверх халата сидел за столом, на котором лежали кипы бумаг, и писал рапорты. Он ревностно занимался исполнением своих служебных обязанностей и иногда, расхаживая по комнате, диктовал что-то Мечику. Ему приносили целые горы бумаги и он, несмотря на свою слепоту, все исписывал.

— Пан Мечик, пора открывать кассу! — крикнул Орловский приподнимаясь. Он потянулся, зевнул, снял с головы красную фуражку, надел обыкновенную, с красным кантом, подошел к длинному столу, стоявшему поперек дороги, нагнулся, словно выглядывая в оконце кассы, и стал ждать.

Янка поцеловала ему руку; ее душили слезы, она не могла произнести ни слова.

Орловский отшатнулся, что-то тихо прошептал и наконец сказал:

— Янка! Ну, как живешь? Что у тебя слышно, Ендрусь? — Он пожал Анджею руку.

— Как ты себя чувствуешь, отец?

— Превосходно! Я накатал на Мечика такой рапорт, что придется ему раскошелиться рубликов на пять. Клянусь богом, я вынужден был это сделать. Сам знаешь, начальник — блюститель закона и обязан неукоснительно выполнять все инструкции, — сказал он, как бы обращаясь к своему невидимому партнеру.

— Ты в чем-нибудь нуждаешься, отец?

— Я — нет, вот только, — тут он понизил голос, — Мечик настоящий прохвост и бездельник. Плохо работает, пьет. Честное слово, я вчера заметил, что от него несет водкой. Он жалуется, что иногда ему хочется есть, да и спать жестко. Я написал два рапорта, напишу и третий: конечно, в этом виновата дирекция. Ну, а в остальном все хорошо, вот только за стенкой кто-то постоянно кричит. Я послал Мечика, чтобы он разузнал, кто это, а он приходит и говорит, что это сумасшедшие. Какие сумасшедшие? Ха-ха!

— После свадьбы мы сразу же перевезем вас к себе в Кроснову, — перебил его Анджей.

— Кроснова? А что это такое? Мечик, ты знаешь, а?

— Ты забыл, отец, она в нескольких верстах от Буковца.

— Буковец? Не знаю. И Мечик не знает. Никогда не было никакого Буковца, — сказал он уверенно, — да, да, не было.

— Отец, мы приехали просить у тебя благословения: через несколько дней наша свадьба.

— Свадьба… Мечик! — Он отошел в сторону, пошептался сам с собой. — Ага, понимаю. Янка выходит за тебя, — пробормотал он, возвращаясь на прежнее место. — Что ж, вполне естественно, вот в этом письме — оно у меня здесь, его вчера прислали из дирекции, — пишут, что ты был ее любовником. Как же, помню, помню, но когда… дети мои… — Он умолк. Красные веки задергались, на висках вздулись жилы. Его мучила какая-то мысль, которая с трудом пробивалась сквозь затуманенное сознание. Он судорожно сжимал пальцы, тер ладонью лоб, затем заговорил так тихо, что Янка и Анджей вздрогнули.

— Дети мои… дети мои… но я… — Он припал к столу, и крупные слезы потекли по его лицу, покрытому шрамами.

Янка бросилась к отцу, думая, что он пришел в себя, но, как только она прикоснулась к нему рукой, искра сознания погасла в нем. Он выпрямился, оттолкнул Янку и закричал:

— Убирайтесь, поезд уже ушел. Пан Мечик, скажите этим людям, что им нечего здесь ждать. — Он повернулся, пошел в другой конец комнаты и сказал изменившимся голосом:

— Да, да, ступайте: раз пан начальник сказал, что поезд ушел, значит нечего ждать.

Затем он сел за стол и принялся просматривать бумаги. Янка и Анджей переглянулись и вышли.

— Куда вы теперь намерены пойти? — спросил Анджей, когда они очутились на улице.

— Я хотела бы навестить Залескую — она в письме просила непременно зайти к ней, потом надо кое-что купить для Стабровской.

Они уговорились, где встретятся. Анджей нанял Янке извозчика и вдруг вспомнил об анонимке. «Ты был ее любовником», — прозвучали в его ушах слова Орловского и обожгли, словно огнем.

У него зародилось подозрение. Он вскочил на другого извозчика и велел ему ехать следом за Янкой. «К Залеской, к Залеской», — повторял он, а на язык просилась другая фамилия из анонимного письма. «Да, да, видимо, так», — успокаивался он и начинал упрекать себя за подозрительность и ревность. На Маршалковской улице он решил остановить извозчика и сойти, но трамвай преградил ему дорогу. Он махнул рукой и поехал дальше, страшась мысли, что Янка может оглянуться и увидеть его. Он с беспокойством смотрел на разодетых людей, заполнивших тротуары, на царившее вокруг оживление, на Янку, на которой была большая темная шляпа. «К Залеской! Да… да…», — повторял он сам себе, бледнея от страха.

Вскоре извозчик свернул на Пенкную улицу и остановился у забора. Янка вышла и исчезла в маленькой калитке. Анджей отпустил извозчика и с полчаса простоял у соседних ворот. Наконец он набрался храбрости и, невероятно волнуясь, вошел в тот двор, где скрылась Янка. Поодаль от ворот стоял двухэтажный каменный флигель с окнами на улицу; у дверей висел список жильцов. Анджей несколько раз пробежал его глазами и, прочитав с облегчением «Генрик Залеский», опрометью бросился на улицу.

XVI

Янка ничего не подозревала. Она поднялась на второй этаж, где находилась квартира Залеских. Навстречу ей бросилась обрадованная Янова.

— Господи, да никак это вы, барышня!.. Пани Залеская, пани Залеская! К вам приехала барышня из Буковца! — засуетилась она. Потом забормотала:

— Ах вы моя милая, а я-то день и ночь о вас думаю, голову ломаю, что-то моя барышня делает?

Она громко высморкалась и, целуя Янкины руки, расплакалась.

Залеская, в расстегнутом капоте, непричесанная, но с напудренным лицом, бросилась Янке на шею.

— Боже, какой сюрприз!.. А я думала, вы забыли нас. — Она помогла Янке раздеться. — Янова, чаю! А пока, пожалуйста, папироску!.. Ах, да, вы не курите. О боже, как вы чудесно выглядите!.. Что за беспорядок!.. Янова, Янова, скорее чаю!

Она заметалась по комнате, так загроможденной вещами, одеждой, нотами и газетами, разбросанными всюду, что негде было сесть, потом умчалась на кухню, накричала на детей, на Янову и наконец вернулась обратно, села за письменный стол, написала несколько строк на лиловом листке бумаги и отправила с ним куда-то Янову.

«Любопытно, у кого она теперь все занимает?» — подумала Янка, увидев письмо.

— Ах, вы даже не можете себе представить, как я счастлива, что вижу вас.

И снова ряд поцелуев, бессвязных слов, улыбок, жестов и беготня по комнате.

— Как вы живете? — спросила Янка холодно: ее раздражали беспорядок в комнате, суетливость и рассеянность Залеской.

— О, хорошо, очень хорошо! У меня теперь много платных уроков.

— Когда же концерт? — спросила Янка и отвернулась: в глазах у нее засветилась насмешка.

— Уже скоро. Пока жду. Конечно, переезды, поиски помещения, возобновления прежних связей отняли у нас очень много времени. Но теперь я начинаю уже думать о концерте, готовлюсь… Вы же знаете, я умею ждать, умею! — Она на цыпочках подошла к приоткрытой двери соседней комнаты, заглянула туда и поспешно отошла.

— Вам здесь живется лучше, чем в Буковце?

— О, на целую октаву! По крайней мере я чувствую, что живу в цивилизованном мире: бываю в домах, где собираются ученые, литераторы, артисты! Да, я бесконечно счастлива! Уже несколько раз с большим успехом я играла на званых вечерах. — Она снова заглянула в соседнюю комнату. — И если бы не всевозможные хлопоты… Но, думаю, все как-нибудь устроится! Муж берет уроки пения и разучивает героические партии: Рауля Лоэнгрина, Вильгельма Телля. Но пока дело у него подвигается медленно, ему приходится ходить на службу. Вот так-то и живем, а у вас как? Что в Буковце? Ко мне заходила недавно мать пана Стася. Очень милая женщина, но немного странная: все время расспрашивала меня о сыне… Вы сами знаете, какая это щекотливая тема… Жаловалась, что он не пишет больше обстоятельных писем, особенно со времени моего отъезда из Буковца. — Залеская покраснела. — И еще просила меня поддерживать дружбу с ним, уверяя, что он достоин даже любви… Непонятно, чего она от меня хотела?

— Стефа! — раздался из другой комнаты голос Гени. — Воды помыться! Черт бы вас побрал, в доме две бабы-ведьмы, а толку никакого! — добавил он со злостью.

Залеская смутилась и побежала к нему.

— Ты что, оглохла? Где мои штиблеты, черт возьми!

Неожиданно он смолк: верно, жена сказала ему о присутствии Янки. Заскрипела кровать. Геня встал и принялся одеваться. Стефа, робея, принесла ему воды, штиблеты, белье. Она даже не смела взглянуть на Янку, которая из деликатности отвернулась к окну. Янку возмущала рабская покорность Залеской.

Янова вернулась с улицы и начала накрывать стол в гостиной, которая была в то же время столовой и детской. Старуха так радовалась приезду Янки, что поминутно прибегала посмотреть на нее и поцеловать ей руку.

— Я так рада, барышня, так рада, — бормотала она, глядя на Янку преданными глазами.

— Приветствую вас, дорогая пани! — воскликнул Залеский, появляясь из спальни. На нем был светлый костюм и голубой галстук, завязанный большим узлом, как у артиста. Свежий, улыбающийся, благоухающий, в рубашке с розовыми полосками и белым воротничком, в лакированных туфлях, очаровательный, как провинциальный тенор, с глупой, истинно тенорской улыбкой на устах, он подошел к Янке и потряс ей руку с такой силой, словно хотел оторвать ее. Затем он небрежно сел на стул, заложил ногу на ногу, вставил в глаз монокль, вытянул манжеты да так и остался сидеть с прищуренными глазами, позволяя благосклонно восхищаться собой.

— Право же, если бы я встретила вас на улице, я бы не узнала! — начала Янка, с трудом сдерживая смех: таким придурковатым и забавным показался он ей.

— Si… si… signora!^[19] Это вполне естественно! — проговорил он с комической напыщенностью. — Такой человек, как я, не мог быть на высоте положения в Буковце, в этой жалкой дыре. Я сам удивляюсь, как я мог выдержать там так долго, — закончил он высокомерно, вставляя в глаз выпавший монокль.

— Генусик, проси панну Янину к столу. Завтрак готов.

— Пани, — произнес он с поклоном и королевским движением руки пригласил ее сесть.

— Если бы я раньше стал работать над голосом, я уже теперь пел бы в опере, но пока что вынужден ждать; надо будет еще съездить на полгода в Милан.

— Так советуют мужу, но это еще не решено, потому что…

— Не перебивай, жена… Будет так, как я пожелаю. К тому же у меня очень богатый меценат, он в восторге от моего голоса. Поверите ли, я беру верхнее си как Межвинский^[20]… А-а!.. — Он пропел довольно свободно какой-то пассаж. — Меценат говорит, что у меня в верхнем регистре благороднейший металл. Для первого своего выступления беру Ентека из «Гальки». Жена! — крикнул он грозно, разбив яйцо, лежавшее перед ним на салфетке. — Эти яйца вкрутую; ты ведь знаешь, такие мне нельзя!

— Сейчас будут другие. Янова, я вам каждый день твержу, чтобы вы варили яйца всмятку.

— Выдумки это все, я их почти и не держала в кипятке. Вы только и делаете, что капризничаете, как малое дитя: то ему яйца переварены, то пересолены, то…

— Моя Бавкида, не шуми, принеси свежие яйца.

— Принеси… А если все вышли?

— Купи, свари и подай, да поскорее! — крикнул Залеский, втискивая в глаз монокль, который у него поминутно вываливался.

Залеская снова настрочила письмецо, и через некоторое время Геня с важностью проглотил два сырых яйца. Грызя сухарики и запивая их сладким чаем, он торжественно заявил:

— Искусство — это мученичество!.. Знаете, я ем сухари, как ребенок.

— Такое самопожертвование не останется без награды, — ответила Янка. Но он не понял иронии.

— Как отец? Я слышал обо всем, мне было очень неприятно. Но поверьте, этого следовало ожидать. В отношениях с людьми он был суховат, часто несправедлив. Ничего не поделаешь, это человек старой закваски, рутинер.

— Когда ваша свадьба? — быстро перебила его супруга.

— В начале мая.

— А, вы выходите за этого… как его… ага, за Гжесикевича, славный малый! Конечно, он не орел, но все же, как бы это сказать, — Залеский щелкнул пальцами, вытянул манжеты и вставил в глаз монокль. — В общем, не в этом дело. Поздравляю от всего сердца и желаю счастья.

— Благодарю, я со своей стороны желаю вам успеха на сцене, — ответила Янка сухо: его покровительственный тон раздражал ее.

— Успех, цветы, аплодисменты… О, все это будет, даю вам честное слово. — Он по-актерски прижал руку к сердцу, вытер носовым платком губы, отряхнул обшлага, не церемонясь с присутствующими оглядел себя в зеркале напротив стола и встал.

— Прошу прощения, приходится отказаться от столь приятного общества и уйти.

— Генусик, ведь мы же собирались идти вместе, помнишь куда?..

— Не стану вам мешать. Я заглянула только на минутку, мне предстоит еще зайти в магазин, — сказала Янка, поднявшись и надевая шляпу.

— Жена останется дома. Я забыл, один композитор назначил мне свидание. Addio, ma bella, addio, signora!^[21] — Он послал Янке воздушный поцелуй, небрежно кивнул головой на прощание и вышел.

Его голос, насыщенный благороднейшим металлом, в последний раз прогремел на лестнице.

— Чудесно! — сказала с восхищением Залеская. — Не правда ли, он красив? Посидите еще немного. У женщин он пользуется бешеным успехом. Они засыпают его письмами. Мы читаем их вместе и смеемся. Я даже иногда на них отвечаю. Это так забавно. Я назначаю его поклонницам свидание в такое время, когда муж на службе или на уроках пения. Да, теперь я вспоминаю, вчера его приглашал Носковский… Куда же вы, останьтесь! Хотите конфетку, вот эти прелесть! — упрашивала она, протягивая коробку. Янке так надоело все, что, не обращая внимания на поцелуи и неустанные просьбы Залеской, она оделась и ушла. На улице ее догнала Янова.

— Уж я-то бежала во весь дух, еле догнала вас. Я хотела вам напомнить, барышня: может, вы могли бы забрать меня с собой в Кроснову…

— Хорошо, но только с Иванова дня: после свадьбы мы сразу же уезжаем и вернемся в июне; я скажу пану Гжесикевичу…

— Скажите ему, барышня, скажите, а то мне здесь больше невмоготу. Правда, они люди добрые, да не могу я с ними. Взять хотя бы пани Залескую: вроде бы ничего, да что-то тут у нее не в порядке — она стукнула себя по лбу. — А муж такой прощелыга, не дай бог: знай только глотку дерет, будто его кто кипятком обварил, даже соседи бранятся — спать не могут. И такая бедность, такая бедность, только и берут в долг, по запискам. Хозяйка с ног валится, целыми днями по урокам бегает, а он что заработает, что от нее вытянет — все прокутит с этими финтифлюшками, — она сделала презрительный жест рукой, — уж я-то вижу, только хозяйке не говорю: ей, бедняжке, и так горя хватает. А он, пес паскудный…

— Вы, Янова, часто видите свою дочь? — прервала ее Янка.

— А то как же, вот и вчера видела, только издали, когда она в школу шла, а горничная за ней несла книги; я спряталась за воротами — в груди что-то сдавило, и дышатьстало трудно; высунула я голову, она заметила меня и засмеялась. Такая бледненькая, а в поясе тоненькая-претоненькая, как оса, ходит, будто на пружинах, и одета шикарно — ну, прямо-таки настоящая барышня.

— Вы с ней разговаривали?

— Как можно, разве я смею остановить на улице такую барышню? Ведь я женщина простая, неученая, еще обидеться может, да и в школу она спешила. Как увидит меня — взглянет так, будто огнем обожжет, и побежит, — сказала Янова, посмотрев на Янку выцветшими, полными слез глазами. — Пошла я раз в воскресенье к ее благодетелям, посадили меня в кухне и велели ждать; вышел лакей и сказал, что барышня приказали, чтобы няня — это, значит, я — зашла к ней. Привела она меня в свою комнатку, такую чистенькую да красивенькую, что я даже перекрестилась. У самой богатой помещицы — и то такой нет. Показала она мне все подарки, какие получила. Господи, красота-то какая: и материи разные, и золото, и бриллианты! Долго я с ней говорила, потом принесли мне обед, а моя барышня-дочка подарила вот этот платок и велела носить его; на прощание просила, чтоб я почаще приходила, да только ей надо много заниматься теперь; и такая была со мной добрая и так погладила меня по щекам, что я даже ручонки ее расцеловала, — а они у нее вот такие худенькие. — И Янова показала три своих пальца. — Что и говорить, хорошую дочь мне дал господь бог, хорошую! Правда, матери, может, хочется приласкать голубку да поплакать, но раз нельзя, так нельзя, — и она вытерла фартуком глаза.

— Вы, Янова, замечательная мать. Другой такой, пожалуй, на свете нет.

— Да ведь она мое дитя! Побывала я и в больнице у старого барина — и так наплакалась там, в глазах все потемнело.

— Вы ходили туда, Янова? Спасибо, спасибо вам за это! — воскликнула растроганная Янка.

— Пани Залеская объяснила мне все, я в одно из воскресений нарядилась и пошла. Не узнал он меня. Говорю ему: «Да ведь я, пан начальник, Янова, у вас служила, в Буковце». Он давай кричать, что нет никакого Буковца! Вы слышите, барышня, — нет Буковца, а? И так сам с собой разговаривал, так смотрел своими красными глазищами, как тот ворон, которому мальчишки глаза выжгли. Господи, думала я, сердце у меня лопнет от боли! Ведь такой начальник, такой ученый, такой добрый шляхтич — и такое ему бедняжке выпало, — сокрушалась старуха.

Янка рассталась с Яновой и побрела по Маршалковской.

Солнце светило ярко, бросая на прохожих, заполнявших улицы, потоки тепла и радости. Нарядно одетые, скованные своими праздничными платьями и улыбающиеся, они поднимали головы к солнцу и щурились от сияющих лучей. В ярком свете полуденного солнца, в весеннем воздухе, веющем из зеленеющих садов и отдаленных полей, рядом с фиалками и гиацинтами в киоске отчетливо выделялись усталые, болезненные лица людей. В воздухе дрожал смех, но какой-то неискренний, принужденный и быстро растворялся в глухом шуме — в грохоте экипажей, в отголосках трамвайных звонков, оставляя после себя тяжелое чувство беспокойства и апатии.

Янка расстроилась: то, что она увидела у Залеских — их духовную опустошенность, обман, ложь, притворство, бахвальство, — все это она стала замечать на улицах в лицах прохожих, в бешеном, бесцельном движении, вызванном не потребностью, а желанием оглушить себя.

Воробьи прыгали по газонам, покрытым нежным пухом зелени, и радостно чирикали, опьяненные теплом; деревья уже покрылись молодыми листочками; в воздухе звенела весна во всем своем очаровании; но Янка, войдя в Саский сад, печально глядела вокруг: тысячи людей прохаживались, смеялись, разговаривали; их изысканные наряды лишь маскировали, но не прикрывали бедности и нужды. «Всюду одно бахвальство и ложь», — думала она, всматриваясь в души этих людей.

Она видела, что красота варшавянок искусственна: они накрашены, напудрены, напомажены, прикрыты вуалями, шляпками, платьями, но тела у них недоразвиты, под масками улыбающихся лиц, в черных, голубых, серых глазах таятся пустота и глупость; мужчины худы, низкорослы, нервны, изнурены и пресыщены. Она долго наблюдала за этими людьми и начала замечать на их лицах признаки трагической повседневной, бессмысленной и губительной борьбы за существование. И все из-за того только, чтобы не подохнуть с голоду», — думала она с чувством сострадания, понимая, что это проклятое ярмо принижает людей, оглупляет их, опустошает духовно, убивает лучшие стремления. Мысли ее прервал Анджей, поджидавший Янку у фонтана. Увидев его, Янка вздрогнула, сама не зная почему.

— Вам холодно? — спросил он.

— Да, пойдемте отсюда.

Сделав покупки, они пообедали в гостинице и вечером уехали.

В вагоне Янка стала рассказывать Анджею о Залеских и Яновой. Она говорила с горечью и сочувствием.

— О Залеском я знаю давно, что он шут и циркач, но не думал, что она настолько наивна, чтобы поверить в его голос и сценическую карьеру. Бедняжка. Я уверен, он бросит ее и выгонит на улицу. Ко всем его глупостям прибавилось еще стремление к славе, этим он заразился у своей жены. Ах, эти высокие порывы! — бросил Анджей презрительно. — Какие-то Залеские воображают, что завоюют мир: один — музыкой, другой — голосом. А ведь это если не смешно, так глупо. — И Анджей рассмеялся. Янка с грустью взглянула на него и сказала:

— Да, она наивна, слаба и смешна; однако у нее есть стремления, пусть глупые, но светлые. Она задыхается в повседневной жизни. Вы счастливы тем, что у вас есть, и не желаете ничего другого. А она, а другие? Имеем ли мы право смеяться над ними из-за их мечты и стремлений, может быть безрассудных и несбыточных, но за них эти люди готовы пожертвовать жизнью. Боже! Какие трагедии разыгрываются в их душах! Сколько пережито мучений, сколько пролито горьких слез вдали от людских глаз, и об этом никто никогда не узнает. Мне очень жаль таких людей, как Залеская: под маской внешнего комизма кровоточат раны, бьется горячее сердце, роятся мечты, которым не суждено никогда сбыться. Счастье пройдет мимо них, и вся жизнь их окажется бесполезной.

— Да, да, вы правы! — ответил Анджей с глубоким огорчением.

Янка долго смотрела на него, потом откинулась головой на подушку и тотчас уснула.

Анджей вышел в коридор и, прохаживаясь взад и вперед, стал курить папиросу за папиросой. Он останавливался у полуоткрытой двери, смотрел на спящую. В душе все кипело. Он не мог подавить в себе неожиданно пробудившейся обиды на Янку, испытывая глубокое отвращение к ее интеллигентности, к расовой и умственной утонченности. Только сейчас ему вдруг страстно захотелось, чтоб она полюбила его. До сих пор ему было достаточно того, что он сам ее любил, беспрестанно думал о ней, угадывал и исполнял малейшее ее желание, радовался ее радостям и жил надеждой, что она станет его женой. Но теперь, словно проснувшись, он жаждал ее любви.

Он долго смотрел на нее: она спала тихим сном, ее полураскрытые алые губы оттеняли бледное лицо, опущенные ресницы отбрасывали длинные тени на щеки. Она была очень красива.

Поезд мчался с бешеной скоростью; останавливаясь на станциях, он извергал из себя людей, брал новых пассажиров, со свистом несся дальше, как огнедышащее чудовище, которое выплевывает дым и искры, похожие в полете на хвост кометы. Ночь была темная, в вагоне все спали. Анджей опустил занавески, сел напротив Янки и засмотрелся на нее. Он боролся с собой. Она была так хороша, что он загорелся желанием схватить ее на руки, расцеловать, но вовремя сдержался и, чтобы не поддаться искушению, вышел из купе. Он ходил по коридору, не глядя больше на Янку и испытывая при этом странное чувство пустоты и скуки. Она вдруг стала ему настолько безразлична, что, заметив по соседству пустое купе, он лег там и уснул.

Проводник разбудил его в Буковце. Анджей не стал даже оправдываться перед Янкой в том, что спал. Они вышли из вагона и сели в ожидавшую их коляску. Всю дорогу до Розлог Анджей дремал. Попрощались они, как всегда, коротким «до свидания».

XVII

— Через четыре часа ты станешь женой пана Анджея.

— Да! — ответила Янка зевая. — Через четыре часа все будет кончено.

— Или, вернее, только начнется. Боишься? — озабоченно спросила Хелена.

— Нет, но мне грустно, очень грустно!

— А я радуюсь — верю, что ты будешь счастлива.

— А ты разве счастлива? — спросила Янка, подняв на подругу глаза.

— Да. Скажу больше, я боюсь потерять это счастье: ведь у меня есть все, чего я желала: муж, любовь, дети, богатство, покой. Да, я очень счастлива и тебе от всей души желаю такого счастья.

— Спасибо! — ответила Янка с почти неуловимой иронией в голосе.

После ухода Хелены она в задумчивости стояла у окна до тех пор, пока не подошло время одеваться к венцу. Она была спокойна и почти равнодушна. В гостиной собрались только самые близкие: старики Гжесикевичи, Юзя с мужем и Витовские. Когда Янка вышла из комнаты, все окружили ее, пожелали счастья. Она не чувствовала волнения ни в этот момент, ни позже, когда в закрытой карете ехала в костел. Она сама удивлялась тому, что свадьба не производит на нее никакого впечатления. Ее больше интересовали зеленевшие за окном поля, чем Анджей, который дремал рядом с ней — накануне он справлял свой мальчишник. Было там так весело, что даже пан Волинский, почтивший его своим присутствием, еще и сегодня не протрезвился.

Старый деревянный костел с потемневшими, ветхими стенами, от потолка до пола завешанный поблекшими образами, был украшен гирляндами еловых веток; горели огромные свечи, стоявшие шпалерами от главного входа до алтаря вперемешку с экзотическими растениями из оранжереи Стабровских. Было так красиво, что Янка отдалась созерцанию. С восхищением наблюдала она за лучами света, пробивавшимися сквозь зелень пальм; любовалась старыми багряными хоругвями, мерцающими над хорами, будто пятна застывшей крови; озаренный трепетным отблеском свеч массивный алтарь с почерневшими золотыми украшениями утопал в белых и пурпурных азалиях, в венках из фиалок и сирени и был окаймлен снизу нарциссами. Янка с признательностью взглянула на Анджея, но не успела даже поблагодарить его — началась церемония. Она давала обет верности со спокойствием и безразличием и даже не раз поднимала глаза к окнам, за которыми на развесистой липе чирикали воробьи, или смотрела то на синеватое лицо Юзи и ее дергающийся желтый глаз, то на Витовского, который стоял в правом приделе с полузакрытыми глазами, кусая губы.

Орган гремел «Veni, Creator».^[22] Все кончилось быстро, но Янка, отходя от алтаря, почувствовала себя усталой. Она смотрела на присутствующих отчужденным взглядом и думала, что если бы все в этот момент исчезли, провалились сквозь землю, то и это не взволновало бы ее. Даже Хелена, с которой она была близка, казалась ей в эту минуту совсем чужой; все нити симпатии, связующие ее с людьми, вдруг исчезли. Долгое ожидание новой жизни вытравило из нее все мысли и чувства; в то же время ее удивляла эта перемена в себе, значения которой она еще не в состоянии была понять. Янке казалось, что ее неторопливо уносит широкая река, но движение такое медленное, что непонятно было — движение ли это вообще.

После свадьбы Янка и Анджей никуда не заехали, даже в Кроснову, они направились прямо в Буковец, чтобы ехать оттуда в Италию. Витовский и старики Гжесикевичи проводили их до станции. Анджей занялся отправкой багажа, а Янка то бродила по залу, то выходила на перрон, где прогуливался Стась в красной фуражке начальника станции. Ей хотелось поскорее покинуть эти места.

Стояла мертвая тишина; даже Карась, как всегда переводивший вагоны с одного пути на другой и подгонявший их к погрузочной платформе, не давал на этот раз гудков и не стучал буферами вагонов; его локомотив медленно двигался по рельсам, извергал клубы черного дыма, который спугивал прыгающих по крыше воробьев; несколько рабочих размеренным, заученным движением постукивали кирками по шпалам; вокруг тянулись спокойные леса, зеленеющие молодыми побегами. До станции долетало пение птиц и распространялся живительный аромат. Светило солнце. Его лучи играли на гладкой поверхности рельсов и воды в канавах.

Янка с досадой ощутила, что здесь ничто не изменилось, несмотря на отсутствие отца, Залеских, ее самой, что все как было, так и будет, даже если все знакомые ей люди исчезнут. Ей стало жалко и этих лесов, которые росли и жили, и солнца, и станции, и даже поездов, которые приходили и уходили.

— До сих пор я вам ничего не пожелал, — сказал Витовский, подойдя к Янке. — Чего, впрочем, я могу пожелать? Счастья?

Янку удивил его тихий печальный голос и увлажненный взгляд; она посмотрела ему в глаза и ответила как-то неуверенно:

— Да, только счастья.

И оба замолчали: на язык вдруг начали проситься слова, исполненные горечи и печали, а сердца сжались от непонятной дрожи. Оба почувствовали, что могли бы сказать друг другу то, чего уже говорить нельзя: безжалостный огонь просветления ослепил их, встревожил, поверг в глухую боль. Опасаясь взглянуть друг другу в глаза, они смотрели на перрон, на стремительный полет ласточек, и сердца их тихо и медленно бились. Они не могли объяснить свое состояние, понимая лишь то, что они заглянули в какую-то бездну и что страх лишил их силы.

Появился Анджей. Поезд с грохотом подходил к станции.

Они уехали.

Витовский, не прощаясь со стариками, поспешил домой.

Гжесикевичи долго стояли на перроне, помахивая платочками вслед удаляющемуся поезду, потом сели в бричку и тоже уехали.

— Петрусь! — проговорила после долгого молчания старуха, вытирая слезы.

— Ну?

— Слава богу, теперь у нас есть невестка!

— Еще бы, настоящая помещица, ей-богу! — От удовольствия старик запустил руку под шапку и почесал в затылке. Глаза его сияли.

— Ну и важная эта наша пани шляхтянка! А в костел шла, будто королева какая. Все другие девицы перед ней как служанки. Да и Ендрусь наш чем не помещик? Разве не ученый? — вне себя от восторга твердила старуха.

— Обожди, придется тебе еще ей прислуживать, разрази меня гром, придется! Ее важность нам боком выйдет!

— Не бойся… А угождать я ей стану, если ко мне будет относиться хорошо.

— Хо-хо! А уж Ендрика-то она поводит за нос!

— Характер-то у нее есть, это правда, но и то сказать, красавица из красавиц, вот так и стоит перед глазами. Я даже поцеловать ее побоялась.

— Ай да парень наш Ендрик! Такую бабу отхватил — пальчики оближешь! Вот уж попользуется, разрази меня гром!

— Ах ты старый пес, еле ногами волочит, а в голове одно распутство.

— Парень что надо! Ведь в меня, сукин сын, — бормотал довольный старик, лукаво щуря глаза. Он хлестал кнутом лошадь и, вспоминая красоту Янки, чмокал от удовольствия губами.

XVIII

После ухода поезда Стась, заменивший на время начальника станции, отправился в комнату, которую занимал раньше Орловский. Он сел за стол и принялся писать письмо матери:

«Дорогая мамуся! Я так завален работой, так измучен, что долго не мог собраться написать тебе письмо. Был у доктора, и он посоветовал мне хорошенько отдохнуть. Я подал прошение о предоставлении мне отпуска на двадцать восемь дней. Мамуся, попроси дядю, чтоб он похлопотал за меня где следует, хорошо? Я мог бы тогда на все это время приехать к тебе. Кроме того, мне предстоит сделать некоторые покупки в Варшаве, так как теперь, сделавшись помощником начальника, я должен жить соответственно занимаемой мною должности. Мамуся, у меня созрел еще один план: ты должна познакомить меня с панной Цесей, о которой ты мне недавно писала. В настоящий момент мне пора уже подумать о жене, не правда ли? Воротнички возвращаю: они на полномера меньше тех, которые я ношу. Сообщаю тебе, мамуся, новость: Орловская, дочь начальника, который сошел с ума, вышла замуж за этого хама Гжесикевича. Сегодня они отправились в свадебное путешествие в Италию! Ты только подумай, мамуся: в Италию! Вот такие ездят в Италию, а мы вынуждены надрываться за гроши! Я даже не поклонился ей: если есть хоть доля правды в том, что говорят о ней, то и тогда уже следовало бы отказаться от этого знакомства! Один другого стоят — сын корчмаря и циркачка!

Мамуся, сходи, пожалуйста, к Залеским и возьми у них мою машинку для папирос, пару манжет, две черные запонки и рубль денег. Я давно одолжил все это Залескому, писал ему уже три раза и просил вернуть, но он не ответил. Посылаю обратно корзинку. Ватрушка с повидлом была очень вкусная, а другую, с творогом, я не стал есть: при нынешнем моем нервном состоянии я боялся, что она может мне повредить. Эту ватрушку я отдал Кубичам. Целую тебя».

Стась послал письмо вместе с корзинкой, а после службы, переодевшись, отправился к Осецкой.

У железнодорожного переезда он встретил Сверкоского, который на чем свет стоит ругал сторожа.

— Дьяволы, воры, собаки, хамы! Выгоню вон, отдам под суд! — Он кричал, топал ногами и с таким остервенением бросал шапку на землю, что даже Амис, поджав хвост, тихо завизжал.

— Пан инженер, я виноват, не скрою, но послушайте, как было дело, а потом и судите, — робко оправдывался сторож. — Приходит Рох, вот тот, со станции, и говорит: «Наша бывшая барышня едет сегодня в Италию». А моей бабе захотелось поблагодарить ее за те вещи, которые она подарила нам, когда уезжала отсюда. Вот баба моя и говорит: «Рафал, побегу-ка я на поезд и поцелую барышне ручки; глядишь, она и даст еще что-нибудь для ребятишек — ведь теперь она вельможная пани. Я мигом вернусь». А я говорю: «Ну что же, иди, а я подежурю за тебя в будке». Я думаю, если пан инженер и узнает, не обидится.

— Не сметь уходить со службы без моего разрешения! Не сметь! Вот напишу рапорт, сниму с работы, выгоню ко всем чертям, тогда будешь знать как самовольничать! — кричал Сверкоский, краснея от злости и подскочив с кулаками к испуганному сторожу, который стоял перед ним навытяжку, рука к козырьку.

— Пан Сверкоский, успокойся! — сказал Стась, взял его под руку и увел. — Ну чего ты кипятишься? Стоит ли портить нервы из-за такого пустяка?

— Сволочи, хамье, важных панов из себя корчат, собаки! Приезжает тут последняя тварь, а эта дура летит ей руки целовать, прощаться… Чтоб вас черти взяли!

— Тише, пан Сверкоский, тише! Не дай бог услышит кто и донесет Гжесикевичу, вот будет скандал!

— Плевать я хотел на этого хама, вора, мошенника. Ему все равно не миновать виселицы.

— Можешь болтать сколько влезет, я не хочу тебя слушать, — сказал Стась и, покинув Сверкоского, спустился с насыпи и пошел к лесу.

Сверкоский свистнул собаку и, когда она подбежала, принялся стегать ее ремнем.

Услышав вой пса и крики Сверкоского, Стась заткнул уши ватой и прибавил шагу — он не любил таких сцен: они волновали его и, как правило, плохо влияли на желудок и сон.

Еще издали Стась увидел сидевшую на веранде Зосю и принялся махать ей шапкой. Зося выбежала ему навстречу. Скрытые огромным кустом сирени, они принялись целоваться.

— Я написал уже маме об отпуске, она ни о чем не догадывается; я даже обещал приехать к ней на все это время, — и он захохотал.

— Стасик, как можно обманывать маму!

— Но ведь я же мужчина! — Он с достоинством выпрямился. — Раз иначе нельзя, придется обмануть.

— А если она узнает обо всем и приедет?

— Тогда… тогда… Нет, я не позволю больше обращаться с собой как с ребенком! — крикнул он очень громко, даже слишком громко.

— Стасик! — начала она, накручивая на палец локон и лукаво поглядывая на него.

— Я слушаю! — ответил он приглушенным голосом.

— Помни, надо быть мужчиной, всегда, всегда… Не следует бояться мамы; ты должен любить меня и слушаться, хорошо?

— Зося, разве ты не видишь, что я мужчина и люблю тебя! Ведь я сам приписался к вашему приходу, заплатил за оглашение и попросил отпуск. Вот обвенчаемся и уедем! Я так люблю тебя, так люблю!.. — В голубых глазах его засверкали слезы.

Она прильнула к нему и стала пальцами перебирать его растрепанные волосы. Стась обнял ее, стал целовать лицо, глаза, губы, волосы и со слезами пролепетал:

— Моя золотая Зося, моя добрая, моя любимая, самая дорогая, святая, ненаглядная.

— Дети, идите домой! — загремел с веранды бас Осецкой, отозвавшись эхом в лесу.

Они взялись за руки и пошли.

Осецкая за последнее время пополнела, ее волосы еще больше поседели, а лицо порозовело. Она строго поглядела на Стася и, когда он, здороваясь, поцеловал ей руку, ущипнула его за щеку.

— Не парень, а репа! А в лес, детки, только после свадьбы, после свадьбы. А сейчас, мой дружок, от невесты подальше… Ну, раз я говорю — подальше, значит, подальше! — крикнула она, багровея по обыкновению.

— Но ведь я не возражаю, — заметил Стась.

— Глуп ты еще, мой милый. Франка, приведи к обеду Толю! — загремела она.

— Не сердитесь на меня. Получу отпуск самое позднее в пятницу, а в субботу обвенчаемся и сразу же уедем на две-три недели.

— Хорошо, мать я возьму на себя и предупрежу ее обо всем; ну, раз я говорю — предупрежу, значит, все будет в порядке.

— Спасибо вам.

Они вошли в дом.

XIX

В конце июля Гжесикевичи вернулись из Италии. На станции их никто не встречал: они не предупредили о приезде. Они вышли на перрон, по которому важно прогуливался Стась в красной фуражке и белых перчатках, — он замещал начальника. Ярко светило солнце, наполняя воздух томительным зноем. Янка удивленным взглядом повела вокруг.

— Как здесь тихо, непривычно, будто что-то изменилось.

— Да ведь это Буковец, а не Италия! Буковец! — засмеялся Анджей, с восхищением глядя на лес и жадно втягивая в себя насыщенный его живительным ароматом теплый воздух. Душа его трепетала от радости: он так был взволнован, что выронил из дрожащих рук коробки и свертки, подобрал их и снова рассыпал. Подошел Стась. После отхода поезда он поспешил удалиться в канцелярию, делая вид, будто не узнал Янку и Анджея, но вскоре возвратился, еще более красный и более величественный.

— Приветствую дорогих гостей, вернувшихся из столь далекого и столь приятного путешествия, — важно начал Стась, но его прервал Рох: он беспрерывно кланялся Янке и слезливо бормотал:

— Барышня… Барышня… Благодетельница наша… А пан Петр с хозяйкой из Кросновы уехали… Я вчера их видел в Буковце… Верно говорю, видел…

— Собери, Рох, вещи и ступай! — с важностью произнес Стась. — Ну, как ваше здоровье, как отдыхали?

— Спасибо, спасибо. А что у вас слышно, пан Станислав? Как здоровье мамы?

— Благодарю, и мама здорова и жена…

— Вы женились?

— Да, месяц спустя после вашего отъезда я вступил в законный брак с панной Зофьей Осецкой! Взгляните, она вам кланяется.

— Добрый день! — закричала Зося из окна бывшей квартиры Залеских. Через минуту она сбежала вниз, бросилась в объятия Янки и расцеловала ее как старую подругу.

— А на мою долю полагается хоть один поцелуй? — пошутил Анджей.

— Как чудесно вы оба выглядите! Я тоже собиралась со Стасиком, со своим мужем, поехать после свадьбы за границу, но… но… А в Италии очень красиво?

— Очень.

— Вы были в Риме. Мы видели ваши письма.

— Да, были. Есть тут чьи-нибудь лошади? — обратилась Янка к Анджею с нетерпением.

— Все готово, можем ехать.

— А вы папу римского видели?

— Видели. Извините, пани Зося, но мы очень устали и торопимся домой. Мы вам все расскажем, только не теперь.

— О, конечно! Если позволите, мы как-нибудь приедем к вам послушать.

— Приезжайте, мы всегда дома.

— Рох, зайдите завтра к нам в Кроснову, я кое-что привезла для вас из Рима, — сказала Янка, усаживаясь в бричку, запряженную низкорослыми лошадьми в холщовой сбруе.

— Из Рима!.. Э… Из Рима, для меня… О господи! — бормотал Рох, кланяясь удалявшейся бричке.

— Погоняй! — крикнул Анджей кучеру. Понурив голову, лошади лениво плелись по дороге.

— Что ж гнать-то, вон жара какая! Эй, милые, пошли! — крикнул кучер, свистнув кнутом и дернув вожжи. Лошади побежали, и бричка запрыгала по камням и выбоинам, но вскоре замедлили шаг и снова поплелись по узкой лесной дорожке. Сквозь ветви деревьев, повисших сплошным шатром над дорогой, с трудом пробивались солнечные лучи и ложились яркими пятнами на дорогу, на мох, на пни, создавая всюду причудливую игру арабесок.

— Вот это уж лес так лес! — заметил довольный Анджей.

— Да, лес! — тихо отозвалась Янка и сонным взглядом скользнула по могучим дубам, по величественным соснам, которые, как медные колонны, вставали бесконечными рядами, подпирая, казалось, небо; по тихим зеленым полянкам, по заросшим топям, где галдели птицы, по каменным глыбам, видневшимся из-за деревьев и покрытым кустами ежевики. Лес стоял тихий, разморенный июльским зноем, пахнущий смолой, травами и дубовой корой. В чаще изредка перекликались птицы, где-то далеко ссорились сороки, да дятел, сверкая радужным опереньем, мелькал под ветвями. На мгновение деревья начинали шуметь, потом опять все замирало в дремоте.

«Да, лес», — думала Янка, а у самой перед глазами стояли стройные пальмы, лазурь Неаполитанского залива, другая зелень, другое солнце, другой воздух. Этот лес, который она так любила, показался ей теперь таким мрачным, холодным, диким. Ее снова охватила тоска, встали призраки прошлого, набрасывая на ее душу тень воспоминаний. Она словно пробудилась; прежняя жизнь, о которой она почти не думала там, в Италии, предстала перед ее взором.

— Как здесь темно, — произнесла она вздрагивая.

— Не гневи бога! Посмотри, как ярко светит солнце!

— Не так, как в Неаполе или в Палермо!

— Не вижу разницы. И, скажу откровенно, я счастлив, что вернулся домой. Надоела мне Италия. Это мертвый, а не цветущий край, это…

— Не будем говорить об этом, хорошо?

— Я знаю, что Италия тебе очень понравилась, ты готова была восхищаться каждым замшелым камнем… Ну, ну, не хмурься, лучше взгляни на меня.

Янка посмотрела на него взглядом, полным сожаления и горечи, которую скрыть была не в силах.

— Не стоит сердиться на меня за эти резкие слова, хотя бы потому, что они искренни.

— Я не сержусь.

— Вот и хорошо. Мы едем к себе домой. Разве ты не рада?

— Да, очень.

— Я долго ждал этого дня: теперь мы сможем жить одни, нас не будут стеснять ни посторонние люди, ни чужая страна, ни жизнь в гостиницах, которую я терпеть не могу, мы не станем больше спорить о произведениях искусства и ссориться из-за них. Да, я ненавижу гостиницы, где жизнь проходит на глазах у всех, где распорядок дня определяет «Cook's Limited»,^[23] где на все постоянные цены, где все рассортировано, объяснено и обозначено в «Путеводителе» Бедекера,^[24] где человек никогда не может чувствовать себя свободно, быть самим собой. Там чужой, далекий мир, а мне не хватало этих лесов, этой земли! Я родился здесь, и все это мне дорого! — Он обвел вокруг рукой и растроганно посмотрел на широкие поля, которые открылись перед ними, когда они выехали из леса.

— Это уже Кроснова? — спросила Янка, слегка встревоженная.

— Да, это наш дом.

— Наш дом, — как эхо повторила она. — Кроснова! — и с каким-то непонятным страхом окинула взглядом длинную липовую аллею. Она не почувствовала зноя, который жег их, когда они выехали на простор залитых солнцем полей. Ее вдруг охватило беспокойство.

— Наш дом! — твердила она, и ее тревога росла. Ей показалось, что эти обрамляющие поля леса, сомкнувшись вокруг, отгородили ее от всего мира, насильно заперли в тесной долине, где ей предстояло теперь жить, да и само поле, которое золотилось спелой пшеницей, пестрело алыми маками и лиловой викой, звенело ог стрекота кузнечиков и крика перепелов, заключало ее в свои объятия так крепко, что она задыхалась от безотчетного страха и боли.

Анджей смотрел на жену, но не мог понять — отчего нахмурено ее бледное, прекрасное лицо. Он радовался возвращению и был уверен, что будет счастлив с Янкой, что теперь она оценит его любовь; но все чаще отзывалась в его сердце обида на ее равнодушие, холодность, преодолеть которую он был не в силах, даже на надменность, от которой он робел, прерывая на средине восторженную тираду. Тогда он сидел хмурый, глядел на Янку с упреком, но долго выдержать так не мог — ведь кругом были его земля, его поля.

— Убирают пшеницу! — воскликнул он, привстав в бричке. — Прекрасная погода, как раз для уборки! — И взглядом стал следить за жнейками, работавшими недалеко от дороги. Шестерни грохотали, и их острые зубья сверкали, как молнии, на золотистом поле. Всюду возвышались похожие на пирамиды скирды, красные платки баб алели, как маки. Воздух едва заметно дрожал, и хилые придорожные груши сонно шелестели пыльными листьями.

— Валек, давай сюда! — крикнул Анджей мужику, гарцующему на лошади около одной жнейки. — Я только взгляну, что здесь творится, и сейчас же приеду, — бросил Анджей выскакивая из брички.

Янка кивнула, поглядев на Валека, который уже мчался во всю прыть по полю, словно жокей на бегах.

Янка поехала к усадьбе одна. Ее никто не встретил, двери были заперты, окна плотно закрыты, а на дворе, кроме кур и слепой собаки, которая разлеглась у подъезда в тени колоннады, никого не было.

— Эй, есть здесь кто-нибудь? — крикнул возница.

Пришлось звонить минут десять, наконец прибежал запыхавшийся Бартек, в одних штанах и рубахе; с него ручьями текла вода, он поспешно вытирался курткой.

— Я только пошел выкупаться, такая жарища, с ног валит… — оправдывался он, со страхом посматривая на Янку.

— Ну ладно, открывай двери.

— Ключи у Яновой, сейчас сбегаю. Это все Ендрек Рафалов виноват, конюх, спрятал мою одёжу в кустах; уж я ему за это, собаке, всыпал, вдруг слышу зовет кто-то…

— Ну хорошо, хорошо, ступай поищи Янову.

— Я тут, тут, барышня! — издалека крикнула Янова и, вытянув руки, помчалась к Янке, точно наседка к своему цыпленку; она упала к ее ногам и радостно забормотала: — О господи Иисусе, барышня моя, ждали-то мы вас день и ночь! Со старой хозяйкой к мосту выходили, все думали, может, сегодня приедете. О господи, а выглядите-то вы будто картинка, а загорели-то — булочка румяная, — тараторила она, открывая двери и помогая вносить вещи. Каждую секунду она кланялась Янке в ноги, целовала ей руки, не помня себя от радости.

— Как здесь душно! Бартек, открой окна.

— Ах, барышня моя золотая, дорогая моя!

— Старая хозяйка дома?

— В деревне она, у Адамки, та с утра рожает, а доктора… — начал было Бартек.

— Видали вы его! Вот глупый мужик, плетет сам не знает что, а ну, ступай на кухню да разожги плиту! — закричала Янова, выталкивая Бартека. — Все ушли на поле, а старая хозяйка в деревне у больной бабы. А я в огород за огурцами ходила, вот и не застала меня барышня дома.

— А как ваша дочь? Она уже в Зеленках?

— Здесь она, здесь, — почти простонала Янова. Губы у нее задрожали, дряблое лицо как-то сразу обмякло и стало похоже на морду мычащей коровы, у которой отняли теленка.

Янка не стала больше слушать Янову и пошла осматривать дом. Ее окружала печальная тишина пустого и потому как бы умершего жилища. От сумрачных просторных комнат с опущенными шторами, от синей обивки на стенах, от старомодной мебели исходил запах плесени и запустения.

Янка долго ходила по комнатам, но никто не появлялся; лишь со двора доносилось кудахтанье кур, которых ловили и резали, слышался лай цепных собак со стороны дворовых построек да изредка, отдаваясь угрюмым эхом в пустоте дома, долетали песни с полей.

— Что я здесь буду делать? — подумала вслух Янка и не нашла ответа.

Через обшитую дубом, уставленную буфетами столовую Янка вышла на веранду и затем спустилась в сад, к длинному изогнутому озеру, окруженному аллеями подстриженных грабов, которые так разрослись и сплели друг с другом свои ветви, что образовали сплошной прохладный, увитый диким хмелем туннель, заросший внизу травой и сорняками. В естественных нишах между стволами вековых деревьев стояли пьедесталы, а рядом, едва различимые в высокой траве, валялись почерневшие, изборожденные дождем, обросшие мохом статуи древних богов и героев. В гуще парка свистели дрозды, галдели зяблики, снегири, иволги и синички; на озере, примостившись на больших листьях кувшинок, протяжно квакали лягушки и вытаращенными сонными глазами смотрели на солнце и на мириады роящихся над водой, как облако, мух, которые время от времени прорезали изумрудно-золотые стремительные стрекозы. Ласточки с криком носились над озером, рассекая воздух фантастическими линиями. В воздухе стояла такая тишина, что было слышно жужжание комаров и шелест тростника, камыша и аира, которыми заросли берега; они ударялись друг о друга, когда вдруг повеет ветер или ласточки своей грудью всколыхнут поверхность воды. А над всем этим раскинулся пепельно-белый свод небес, по которому скатилось на запад солнце, обволакивая позолотой поверхность вод.

Янка равнодушно рассматривала парк. Ее все больше охватывали скука и недовольство; несколько раз она присаживалась то на каменные скамейки, поросшие зеленым бархатом моха, то на траву у воды, но вскоре вставала и опять отправлялась бродить. Осмотрев одну сторону парка, она перешла на другую через полуразрушенный мост, когда-то украшенный статуями, которые теперь лежали в воде.

«Я дома», — твердила она, проходя по самому краю берега и глядя на всплывающую в зеленой раме вековых лип и дубов усадьбу.

«Я дома!» — повторяла она, отворачивая голову, так как солнце светило прямо на стекла окон и, отражаясь ослепительным пламенем, било ей в лицо. Эти слова не выходили у нее из головы, но они не трогали ее; она не чувствовала ни радости, ни успокоения от того, что была уже дома.

Когда она вернулась и распаковала свои чемоданы с помощью Яновой, она знала, что приехала к себе домой, и все же ей казалось, что она в гостях и должна скоро уехать.

Поздно вечером пришла старуха Гжесикевич, затем появились старик, Анджей, Юзя с детьми. Встретились они необыкновенно сердечно. Глаза Юзи светились такой радостью, что она вынуждена была поминутно прикрывать их пенсне.

— Ральф, Толя, поздоровайтесь с тетей! — сказала она по-французски детям и с гордостью наблюдала, как они, словно маленькие манекены или дрессированные пудели, церемонно здоровались с Янкой.

— Юзя, говори по-человечески, — попросил старик, слегка робея перед Янкой, державшейся со всеми холодно и надменно. Он стоял сконфуженный, не зная, куда себя деть.

— Вельможная пани! — начал он, но Юзя так посмотрела на него, что он умолк. — Что ты на меня уставилась, Юзя? Хозяин я тут или нет? Имею же я право поговорить со своей невесткой, ведь правда? — обратился он к Янке, вновь набравшись храбрости.

— Что за вопрос, отец. Вы у себя дома и можете делать абсолютно все, что вам заблагорассудится.

— Вот видишь, Юзька! Но, но, старуха, ты не очень-то разрешай нашей пани пачкать ручки! — крикнул он, видя, что Янка собирается разливать чай.

— Да неужто я ей позволю что-нибудь делать! Сиди себе, дочка, отдыхай, а уж мы с Юзей поухаживаем за тобой.

Юзя скорчила недовольную гримасу, а Анджей, сияя от счастья, смотрел то на жену, то на мать.

Подали ужин, и начались сбивчивые, бессвязные рассказы о путешествии. Старуха почти не слушала. Она с тревогой следила за втиснутым в ливрею Бартеком, подносившим кушанья; он ходил навытяжку, оробевший настолько, что у него дрожали руки.

— Уронишь, как держишь, растяпа? Уронишь и обольешь еще нашу пани! — то и дело кричала она.

— Рассказывай, Ендрусь, рассказывай, я так доволен вашим приездом, что даже выпью на радостях! Мать, принеси водки! — шумел раскрасневшийся старик и, подсев к сыну, счастливый, гордый, слушал его, пил, громко чавкал, поглощая пищу, и бросал под стол кости верной собаке Лапе, которая относила их к окну и с хрустом грызла.

— Папа, зачем ты бросаешь на пол кости? Ведь тут не корчма.

— Папа, папа! Юзя, Юзя! — передразнивал старик. — Болтай, болтай, все равно я тебя не слушаю. Я сегодня веселюсь, и все тут, разрази меня гром! Мать, дай водки!

Юзя нацепила пенсне и по-французски шепнула Янке:

— Вам будет трудно отучить отца от мужицких привычек.

Янка сидела, опустив голову, и за ужином почти не разговаривала; открывала рот она только тогда, когда к ней обращались. Это сборище произвело на нее странное впечатление. Юзя не спускала с нее ни на минуту глаз, мать, наблюдая за Бартеком, все время ворчала, старик много пил, отплевывался, громко смеялся и грубо шутил; дети Юзи сидели рядом друг с другом, чинные и важные; Бартек в свободные минуты стоял навытяжку у дверей, ошалелый, напуганный, вытирая потное лицо рукавом и тяжело вздыхая. Анджей говорил как-то вяло и неохотно, а старик поминутно обнимал его, хлопал по спине и, распираемый гордостью, то и дело говорил:

— Удался у меня сынок, удался парень, правда, пани?

Янка грустно улыбалась в ответ и с нетерпением ждала окончания вечера; она чувствовала себя усталой, чужой этим людям; она обращалась к детям, но те лишь молча таращили на нее глаза и вежливо улыбались; даже старуха бросила на них сердитый взгляд и проговорила:

— Ну что за чудаки, помилуй господи!

«И это мой дом, моя семья», — думала Янка, скользя взглядом по резному дубу, покрывавшему стены квадратной обшивкой, окаймленной бронзовым орнаментом; по лосиным головам с ветвистыми рогами в середине каждого квадрата; по массивным буфетам, которыми была заставлена чуть ли не половина комнаты; по грубым, мужицким лицам сотрапезников, которые выглядели так странно на фоне этой роскоши. И Янка, забывая, где она, начинала невольно думать: «Откуда эти люди и зачем?». Их соседство обижало ее — появилось желание встать и уйти.

— Так вы не забывайте нас, — говорила меж тем Юзя, не прекращая свои рассказы о соседях.

Янка пришла в себя и скоро совсем опомнилась; она принесла привезенные из Италии безделушки и только начала раздавать их, как через веранду неожиданно вошел Витовский.

— Милости просим, — сказала старуха.

Он не ответил, сначала поздоровался с Янкой, затем с остальными.

Анджей вскочил и хотел поцеловаться с ним, но тот ограничился рукопожатием и сел рядом с детьми.

— Бартек, налей крепкого чаю! Узнал, что вы приехали, и пришел вас проведать. Ендрусь отлично выглядит, а вы изменились, очень изменились. — И Витовский так пристально посмотрел Янке в глаза, что она вздрогнула. — Ну, как Италия? Одни чудеса? — В его голосе зазвучала ирония.

— Да, это край чудес! Я нашла там больше, чем ожидала.

— Может, вы просто привезли туда желание увидеть чудеса и потому их увидели! — Он отхлебнул чай из стакана и добавил: — Ядя просила вам кланяться, надеется, что вы ее навестите.

— Обязательно, вот только закончим жатву.

— Ну что ж, подождем.

— Она здорова?

— Сегодня уже выходила на прогулку.

— Она болела?

— Да, лошади понесли, коляска перевернулась, и она немного ушиблась.

— Это, наверное, те самые, на которых ты катал нас когда-то? — спросил Анджей.

— Те самые. А вы тоже помните эту прогулку?

— Думаю, что никогда не забуду! — поспешила подтвердить Янка.

— Сущие дьяволы, разрази меня гром!

— Не дьяволы. Просто Ясиновский плохо правил и дал им разыграться. Помните, Ендрусь, как они тогда мчались?

Витовский умышленно завел этот разговор и теперь наблюдал за Янкой.

— Меня и сейчас бросает в дрожь, как только вспомню. Странно, как это мы не разбились; не могу забыть еще и потому, что жена упала тогда в обморок.

— Правда? Когда же? — спросил у Янки Витовский, делая вид, что ничего не помнит.

— Едва вышла из саней.

— Надо же, а я и не знал…

— Чего?

— Что эта скачка произведет на вас такое впечатление.

— У женщин не такие крепкие нервы, как у мужчин, — вставила важно старуха.

— Признаюсь, я впервые ехала с такой бешеной скоростью.

— Думаю, мы еще не раз сможем позволить себе такую прогулку, чтобы приучить вас к быстрой езде.

— Нет, больше не поеду, по крайней мере на ваших лошадях, — отрезала Янка: ее раздражал его насмешливый тон.

— Вот купим сани, запряжем буланых и так прокатимся, что чертям станет тошно, разрази меня гром! Мать, дай еще водки, выпью с паном Витовским.

Но старуха, видя, что муж уже пьян, взяла его под руку и повела прочь из комнаты.

— Не тащи меня, раз говорю — принеси водки, значит, принеси! Пан Витовский — помещик, я тоже помещик. Дай нам водки, пусть два помещика повеселятся, разрази меня гром! У меня сегодня такой день, что… — Он не успел кончить: Анджей схватил старика и увел; Юзя тоже начала собираться.

— Ступайте, господа, спать. Бартек, налей мне еще чаю. Выпью и уеду. А вы не удивляйтесь, я это делаю не впервые, — сказал в качестве пояснения, обращаясь к Янке, Витовский.

Но Анджей с Янкой остались и с час просидели на веранде, любуясь июльской ночью. Было так тепло, так благоухали липы и расцветшие на клумбах гелиотропы, так пели птицы, что Янка вскоре уснула в кресле-качалке, да и Анджея клонило ко сну.

Витовский сидел на балюстраде, пил чай, курил папиросу за папиросой и смотрел в небо, полное звезд и необъятной тишины; время от времени он поглядывал на Янку, на ее склоненное, едва вырисовывающееся во мраке лицо, на покрытое туманом озеро, на темный, глухо шумящий парк, на эту спокойную ночь, которая всех и все погружала в сон. Наконец он встал и, не говоря ни слова, ушел.

XX

Жизнь в Кроснове текла без происшествий, в трудах, особенно теперь, во время жатвы.

С раннего утра до позднего вечера Анджей на коне был в поле, а старик целыми днями торчал в лесу. Дом опустел, даже старуха Гжесикевич по привычке отправилась наблюдать за работой жниц и подолгу сидела под скирдой или хлопотала по дому — то с одной, то с другой стороны двора доносился ее сердитый голос.

Лишь Янка не участвовала в этом. В первые дни она была почти всегда одна и с мужем виделась редко. Иногда Анджей и вовсе не появлялся дома: велел приносить в поле обед, а вечером запирался с экономами в конторе; если и приходил ужинать в столовую, то уже такой усталый, что, не допив чаю, засыпал на стуле. Он извинялся перед Янкой, спрашивал, не скучает ли она, и брал ее иногда с собой в поле. Но, задетый за живое ее равнодушием, ее замкнутостью, а подчас даже барским пренебрежением ко всему окружающему, оставлял ее в покое; чтобы заглушить в себе боль и подавить гнев, который не раз закипал в ее присутствии, он целиком отдавался работе.

— Она еще не совсем освоилась и чувствует себя посторонней, чужой; уж ты, мама, позаботься о ней! — просил он мать.

— Не беспокойся, Ендрусь, я для нее вседелаю. Надышаться, наглядеться на нее не могу.

— Почаще заходи к ней, разговаривай, а то она все одна и одна, скучает, наверное.

— Да как же мне с ней разговаривать? Не смею я. Иной раз прибегу с поля посидеть рядом да поболтать, а сама рот боюсь открыть. Такая умная, такая ученая, что я ей скажу. А скучать не скучает: весь день то на фортепьянах играет, то книжки читает; невестка моя — настоящая вельможная пани, ученая, — с гордостью добавила старуха; и все же ей было обидно, что она не может сблизиться с Янкой, что эта «ученость» мешает найти им общий язык. Чужой была им Янка, совсем чужой. Она пришла из другого мира, старики дивились ей, любили по-своему, но понять не могли, и постепенно в их старые души вкрадывалось недовольство, росшее по мере того, как они наблюдали за переменами, которые вводил в Кроснове Анджей с момента приезда Янки.

Несмотря на огромное состояние, они жили до сих пор как зажиточные крестьяне, может быть, чуть получше: спали во флигеле, ели то, что приготовит Магда, ездили в бричке, одевались как попало, экономили на всем, не ощущая особых потребностей. Теперь все пошло по-иному, Анджей — не для себя, ему было совершенно безразлично — ради Янки решил жить на широкую ногу: велел заполнить погреб съестными припасами, нанял повара, одел Бартека в ливрею, накупил экипажей. А несколько пар упряжных лошадей, стоявших в конюшне, были причиной постоянного недовольства старика.

— Эти кобылы жрут овса в два раза больше остальных и не черта не делают, разрази меня гром, — жаловался он потихоньку жене, не рискуя сказать об этом Анджею.

— Какой от них прок — убытки только. Если бы только лошади, а то еще этот чумной повар: столько яиц, масла и сметаны в неделю переводит, что раньше мы столько за месяц съедали, да еще остаток продать было можно.

— Разносят Кроснову по косточкам! — присоединялась к ним Юзя. — Но это только начало, увидишь, отец, что потом будет.

— Замолчи, дура, не твое это дело! — осаживал ее обозленный старик.

— Зато невестка — писаная красавица!

— Юзя, ты лучше ее не трогай, не то смотри у меня! — И отец, стукнув кулаком по столу, хватал шапку и выскакивал во двор.

— Подумаешь, красавица писаная, большая барыня, шляхтянка! Тьфу! На кой леший мне все это надо, — ворчал старик, раздраженный не только большими расходами, но еще и тем, что невестка его чуждалась. К тому же при ней он не смел ни ругаться, ни пить, а к обеду и ужину вынужден был умываться и переодеваться: Анджей строго-настрого велел ему это.

— Чего доброго, стану еще таким модником, что придется завести себе парикмахера, купить фрак, цилиндр и менять их каждый месяц, разрази меня гром! — то и дело говорил он Анджею.

— Что же, ты можешь позволить себе это. Денег у тебя хватит.

— Еще бы! Хватит и на большее! Что стоит по сравнению с нами хотя бы этот Ломишевский? Только всех и заслуг, что четверней разъезжает, а я бы его и помощником старосты не поставил. Или Зелинский. Подумаешь, помещики! Да я их всех вместе с потрохами купить могу, да и то всего не истрачу, — так ведь, сынок?

— Конечно. У них, кроме долгов, шляхетского звания да зазнайства ничего и нет. Потому мы и будем жить по-человечески.

— А как же мы до сих пор жили?

— По-мужицки! Ты вот не понимаешь, раз мы стали богаты, то и тратить должны больше, чем раньше. До сих пор мы делали деньги, а сейчас настало время зажить по-настоящему.

— Вот и живи, Ендрусь, коли у тебя такая болезнь быть вельможным паном, а я твоим доктором не буду и за лекарства платить не стану. За спесивым кумом не находишься с блюдом. Так-то оно, ваша милость, ясновельможный пан наследник! Хо-хо!

Анджей не выдержал и вышел, хлопнув дверью.

— Шляхта поганая! Барыня-невестка не может, видите ли, смотреть на мой кожух, сапоги мои воняют, духами на меня прыскать изволит. А, чтоб ее! — зашипел в негодовании старик и пнул ненавистные штиблеты, которые только что намеревался напялить на ноги, да так, что они разлетелись по комнате. Потом он выпил для успокоения водки, оделся и отправился в усадьбу.

Подобные беседы были и с матерью, которая ни за что на свете не хотела расстаться со своими домоткаными шерстяными платьями, платками и старыми крестьянскими привычками.

Но Анджей не уступал: не раз наблюдал он, как смотрела Янка на его родителей, и чувствовал, что они шокируют ее своей грубостью и мужицкой одеждой. Он полагал, что, переодев, тем самым приблизит их к Янке.

Однако это не помогло: Янка была рядом, но не с ними. Она по-прежнему жила в одиночку.

Иногда Янка выезжала со стариком в поле, обходила с матерью скотные дворы, навещала Юзю. Она пробовала заинтересоваться той средой, в которой жила, пробовала заняться домашними делами, но вскоре оставила всякие попытки, поняв, что это ее не интересует. Напрасно она внушала себе, что это ее дом, где ей предстоит прожить всю жизнь, и поэтому необходимо войти в колею здешней жизни. Но нет, у нее ничего не получалось, и она ждала чего-то. Чего — она сама не знала. Она чувствовала, что ей долго не выдержать среди этих глупых людей, которые отгородили ее от мира и ревниво стерегли, чтоб она даже в мыслях своих не могла убежать из Кросновы. И Янка замыкалась в себе, часами играла на рояле или одиноко бродила по парку, писала длинные письма Хелене и доктору, время от времени извещавшему ее о состоянии отца; она подолгу просиживала с книжкой в руках, уставившись в пространство, находясь во власти скуки и апатии. Чужая всему, что окружало ее, чужая самой себе, своим прежним мечтам и желаниям, своей прежней кипучей душе, она теперь переставала понимать себя. «Что случилось со мной!» — думала она и, не находя ответа, снова погружалась в апатию, лениво наблюдая за сидящим у подъезда Бартеком, который устало потягивался, с тоской поглядывая на поля, и жалобно вздыхал.

— Бартек!

Парень торопливо натягивал тесную ливрейную куртку, которую он сбрасывал с себя при малейшей возможности, и, вытянувшись в струнку, покраснев, смотрел на Янку.

— Что с тобой? Почему ты так тяжело вздыхаешь?

— Да вот… да вот… Тошно мне, пани, — жаловался он робко.

— Я думала, тебе хорошо, ведь ты все время сидишь в тени и ничего не делаешь.

— Оно будто и так, отдыхаю, в холодке сижу, только… — Он задумчиво чесал в затылке, вытирал рукавом вечно потное свое лицо, — только не привык я к безделью, тянет меня в поле, к работе. А тут что? Сидишь, как цепная собака в будке, и глядишь, как другие парни едут с песней. Да и смеются все надо мной, — чуть не плача говорил он.

— Смеются над тобой?

— Ну да, говорят, лакей, похож, говорят, в этой дурацкой ливрее на заморскую обезьяну, всего-то дела у тебя, что расчесывать хвосты господским собакам. Вот паскудники, — и он сжал в ярости кулаки, но, опомнившись, замолчал в замешательстве.

Янка не заговаривала с ним больше. Она шла по анфиладе великолепных комнат, где ее встречали полумрак, тишина и прохлада. Старые портреты смотрели на нее выцветшими глазами, в которых застыла печаль предметов усталых и неодушевленных. Бронза, позолота, мрамор, решетки каминов, лепные потолки, тяжелый шелк портьер и обивки были сумрачны до удручения, поблекшие зеркала — глаза этих пустых залов — пожелтели, словно в чахотке, букеты роз, левкоев и астр разливали тяжелый, удушливый аромат и своей яркостью только подчеркивали пустоту, которую ощущала в своем сердце Янка.

Она ходила из комнаты в комнату, толстые ковры заглушали звук ее шагов, останавливалась внезапно, закидывала руки за голову и долго стояла так, ни о чем не думая, блуждая взглядом по всему этому великолепию, по верхушкам видневшихся из-за оконных занавесок деревьев, тех самых деревьев, за которыми были поля, мир, отдалявшийся от Янки все более и более.

— Янова, скажи мне откровенно, здесь очень скучно? — спросила она старуху, мывшую пол в одной из комнат.

— Уж больно красиво, как в костеле. Когда вхожу сюда, так и хочется перекреститься: столько золота, глаза слепит. Всего здесь много, как у настоящих господ.

— Неужели вам не бывает грустно?

— Как не бывать, бывает. Вот когда долго не вижу дочку, так грустно бывает, что места себе не нахожу.

Янка прекратила расспросы и ушла в свою комнату. «Пусто, пусто, пусто!» — твердила она, опускаясь в кресло.

Взяла какую-то книгу и безотчетно листала ее до тех пор, пока глаза не остановились на четверостишии:

«Какой странный человек», — подумала она о Витовском, отрывая взгляд от книги; перед ней встало его сухое, тонкое лицо и черные, властные глаза гипнотизера. Она снова перечитала те же строчки, не отдавая себе отчета в том, что читает, вернулась к ним в третий раз. «Ведь наши души — как две бездны рядом», — шептала она снова и снова и все время возвращалась к ним мыслью.

Она прочла четверостишие еще раз, отложила книгу, снова принялась ходить по комнатам, бормоча все то же. Ритм стихов, их глубокое значение вывели ее из апатии, заполнили все ее существо. Она повторяла их уже в сотый раз, и настроение ее как-то странно менялось.

Дом показался ей могилой, пустота вошла в ее душу и зазвучала ритмом стихов.

Жестокая тоска, как вихрь, ворвалась в нее и охватила все ее существо — тоска по жизни, радости, любви.

— Яня!

Янка, которая направилась было к выходу, вздрогнула и остановилась.

— Я вот медку принесла тебе, дочка, только что из улья; может, покушаешь?

— Спасибо, мама. — Янка с горячностью поцеловала руку старухе, ей захотелось вдруг сблизиться с людьми.

Слезы радости навернулись на глазах у старухи.

— Кушай, милая, чистый, как янтарь; Банах его собирал, а я и подумала: сидит там дочка одна, отнесу-ка ей меду; кушай, дочка, мед нынче сладкий-сладкий! Лето стояло сухое, цветы хорошо цвели. Взяла я и принесла.

— Вот что, мама, отнесу-ка я этот мед Анджею в поле! — воскликнула Янка и, увлеченная этой мыслью, накрыла тарелку салфеткой и вышла.

Анджей был в поле за парком. Не сходя с лошади, он наблюдал за работой паровой молотилки. Увидев идущую к нему по жнивью Янку, он галопом поскакал к ней.

— Как хорошо, что ты пришла, как хорошо! — воскликнул он радостно, осыпая поцелуями руки и лицо Янки.

— Знаешь, мне было как-то тоскливо, а тут мама принесла мед; может, попробуешь? — робко спросила Янка, подавая Анджею тарелку.

— Родная моя, любимая! Никогда еще я не был так счастлив. Нарочно для меня принесла? — никак не мог поверить Анджей.

— Ну конечно; есть будешь?

— Хочешь, съем даже с тарелкой, и с салфеткой вместе! — воскликнул он с восторгом.

Став рядом с лошадью, опершись о седло, он торопливо принялся за еду. Он не спускал ласкового взгляда с Янки. Глаза его смеялись от наплыва неожиданной радости.

— Эй, ты, болван, осторожнее! Кнутом огрею! — крикнул он на мужика, который вез к молотилке снопы и чуть было не опрокинул телегу.

— Если ты освободишься сегодня пораньше, поедем к Витовским?

— Поезжай к ним одна, а я заеду за тобой вечером, хорошо?

— Ты не можешь ехать сейчас?

— Видишь ли, молотят пшеницу, а это дело важное; впрочем, если хочешь, подожди немного, отправимся вместе.

Янка уже готова была согласиться, но в последнюю минуту раздумала:

— Хорошо, я поеду одна, ты потом приедешь?

— Непременно! Валек! Отгребай поскорее солому! — снова закричал Анджей.

— Ты скоро на обед?

— Буду через полчаса.

— Ну, тогда я поехала.

Янка улыбнулась ему краешком губ и ушла, досадуя на себя за эту прогулку. «Глупая сцена», — думала она. «Любить не сможем, словно голубки», — твердила Янка и рассмеялась так громко, что даже оглянулась, не слышит ли Анджей; но он уже снова был в седле — загорелый, могучий, рослый, как бронзовая статуя Гаттамелата^[26] в Падуе.

За обедом Янка была оживленной: ее радовала и предстоящая поездка к Ядвиге и то, что она отнесла мед Анджею в поле; только старик хмурился, злился почему-то и ждал случая излить свой гнев.

— Ишь собака! — крикнул он Бартеку. — Да ты что, решил каждый день щеголять в ливрее? Вырядился, болван, и думает, что большой пан. Может, тебе и кресло еще подать?

— Да мне что! Приказали — вот я и в ливрее.

— Не приставайте к нему, отец.

— А в куртке ходить не можешь? Будешь драть ливрею, которая стоит двадцать пять рублей!

— Бартек, скажи Валеку, пусть готовит бричку; поедет с пани в Витово!

— Побойся бога, сынок, столько работы — не знаешь, за что браться, работников сейчас ни за какие деньги не достанешь, а ты шлешь парней на прогулку!

— Я знаю, работы много, но Яне надо ехать.

— Да, надо ехать, — с ударением произнесла Янка, желая позлить старика.

— Подумаешь, какая графиня выискалась! — злобно прошипел старик и вышел, не кончив обеда. Янка, желая еще больше досадить ему, заставила лошадей ждать у подъезда целых четыре часа и не без злорадства наблюдала, как старик то и дело выглядывает из флигеля и на чем свет стоит клянет бездельников и вельможных панов. Наконец, не выдержав, он крикнул кучеру:

— Ты почему не едешь?

— Хозяйка велела ждать.

— К дьяволу такие порядки, разрази меня гром! — И тут же спрятался, увидев вышедшую из дома Янку.

XXI

До Витова было далеко. Дорога шла по длинной липовой аллее, соединявшей оба имения, которые составляли когда-то одно целое.

Теплый воздух был неподвижен. Огромные развесистые липы замерли без шороха, слившись в сплошной зеленый вал. Сжатые поля между мелькавшими стволами чередовались с участками, где рос принадлежащий крестьянам картофель, вздымалась стеной кукуруза. На золотисто-ржавой стерне вздрагивала в солнечных лучах серебряная паутина.

В ветвях лип и над краснеющими вдоль придорожной канавы цветами чертополоха жужжали пчелы. Всюду разливался запах меда и цветущей гречихи. Ее бело-розовые поля простирались по другую сторону дороги, уходя к лугам, за которыми в синеватой дали золотом поблескивали воды.

Деревня будто вымерла. Дома утопали в садах, отгороженных от дороги дощатыми заборами с высокими воротами, под крытым дранкой козырьком которых висели иконы Ченстоховской божьей матери, убранные венками колосьев и пахучих трав. За сливовыми деревьями, покрытыми плодами, словно лиловой плесенью, белели стены хат и сверкали отраженным в окнах солнцем. Лишь кое-где тянулись к небу столбы сизого дыма.

Слепые, одряхлевшие собаки вылезали на завалинки и хрипло лаяли; изредка кто-нибудь высовывался из открытого окна, смотрел с минуту, заслонив ладонью глаза, и скрывался в черной глубине хаты; потом снова становилось тихо. Все, кто мог работать, были на полях и лугах.

— Вон барышня из Витова! — нарушил молчание Валек, показав кнутовищем по направлению села.

Витовская шла по середине дороги, окруженная стайкой ребятишек, которые держались за ее руки, цеплялись за платье, прижавшись к ней со всех сторон, как молодой рой пчел к своей матке, и пели тоненькими голосами. Она шла между ними с умиротворенной улыбкой и то подпевала им, то что-то говорила; на алых губах и в синих глазах ее сияло счастье и неистощимая доброта; дети поднимали головы и смотрели на нее с любовью и восторгом. Ее стройная фигура в белом муслиновом платье, стянутом в поясе голубым шарфом, залитая потоками косых солнечных лучей, проникающих сквозь ветви деревьев, казалась чудным видением, призраком, возникшим среди этих необозримых полей, лазури неба и зелени лесов.

Валек свернул в сторону, остановил лошадей и невольно снял шапку, глядя на Витовскую тем взглядом, каким обычно мужики смотрят на образа святых.

Янка с удивлением смотрела на все это.

Дети столпились перед часовней, расположенной у дороги, над ручьем, где между выбеленными известью стенами ниши стояла деревянная статуя Яна Непомука с крестом в руке; возле статуи лежали венки и букеты цветов. Хор детских голосов, подобный журчанью ручейков и шелесту листьев, пел:

Светлые, льняные головки детей, их загорелые лица были подняты вверх, чистые васильковые глаза смотрели ввысь; хор голосов звучал все стройнее, и мелодия плыла в воздухе, сливаясь с тишиной надвигающегося вечера.

Ядвига стояла на коленях, среди детей, сосредоточенная, устремив глаза куда-то вдаль, и пела чистым, звенящим, как серебряный колокольчик, голосом.

Крестьяне возвращались уже с полей, время от времени кто-нибудь из них, откладывая косу или грабли, преклонял колени, тихо молился или пел вместе с детьми.

Останавливались возы со снопами, и возницы тоже присоединялись к молящимся.

Шедшие с пастбища стада поднимали столбы пыли; слышались незатейливые мелодии пастушьих рожков, звяканье колокольчиков, блеяние овец, отдаленные крики, скрип колес — все эти звуки смешивались с мелодией псалма и неслись через поля к лесу и заходящему солнцу. Голоса поющих были полны глубокой веры:

Ямка стояла в стороне и слушала; только когда затихло пение и дети на прощание стали целовать по очереди руку Ядвиги, а она материнским жестом дотрагивалась до каждой головки, Янка подошла к ней.

— Пани Янина! Какой приятный сюрприз вы сделали мне своим приездом.

— Кажется, мне посчастливилось:, я попала на какое-то торжество.

— Это пели дети из нашего приюта. Я их немного проводила — такой чудесный день.

— Я до сих пор не опомнилась от изумления.

— Что же вас так удивило? Я плохо вижу, разрешите, я возьму вас под руку.

— Сядем в коляску. Я ехала к вам.

— Лучше пройдемся, здесь недалеко.

— Вы спрашиваете, что меня удивляет? Все, что я здесь видела; может, это не кажется вам чем-то необычным, но для меня это ново и неожиданно.

— Устройство приюта — заслуга брата. Вы когда вернулись? — поспешно переменила разговор Ядвига. Она не любила говорить о своих благотворительных делах.

— Месяц назад. Я давно собиралась к вам, но муж очень занят. Кроме того, надо было немного привыкнуть к новой жизни…

— А я давно вас жду, давно.

— Извините, что я не приезжала.

— Я вас не скоро отпущу. Вы расскажете мне об Италии. Прошло уже три года, как я в последний раз была там. Три года! Тогда зрение у меня было еще хорошее, — заметила она с грустью и потупилась.

Некоторое время они шли молча. Предвечерние улицы села все больше заполнялись людьми, телегами, стадами. Мужики, здороваясь, снимали перед Ядвигой и Янкой шапки, а женщины, проходя, целовали им руки и низко кланялись.

Ядвига всех узнавала, расспрашивала о делах, о детях, всем интересовалась, давала советы и шла дальше. Среди этих темных людей, заполнивших улицы села, она была подобна лучу солнца. Янка молчала. Ее удивление начало переходить в восхищение. Она любила народ, но издалека, «из передней», о мужиках она думала почти как о дикарях и не сближалась с ними — они оскорбляли ее эстетическое чувство. Поэтому ее поражал искренний интерес Ядвиги к крестьянам, она считала это эксцентричностью. Янка жила в тесной келье своей вечно кипящей души и не могла понять стремлений Ядвиги.

— Я покажу вам нечто такое, что немного напомнит вам Италию, — сказала Ядвига, когда они по большой аллее вязов проходили через сад. Со своими свисающими книзу ветвями эти вязы походили на огромные, изодранные в клочья зонты.

Из-за деревьев показался знаменитый Витов — старинный замок с трехэтажной квадратной башней, увенчанной потемневшими острыми зубцами, с террасами, каменными и железными балконами, решетчатыми окнами, продолговатыми бойницами, рядами узких окон, с бурыми стенами, по которым до самых бойниц и зубцов взбирался дикий виноград. Этот замок, построенный по образцу старинных итальянских замков, расположился на островке, опоясанном водой, докрасна раскаленной алым заревом заката. Высокие пихты окружали его и роняли длинные тени на воду, на противоположный берег.

— Да ведь это замок из легенды, чудесно! — воскликнула изумленная Янка и любовалась долго, с восхищением.

Миновав огромную переднюю, способную вместить не менее сотни человек, которая была украшена головами оленей, лосей и кабанов и увешана шкурами и оружием, они прошли в глубину дома, сооруженного с истинно монастырской суровостью. Комнаты походили на часовенки внутри готического собора — сводчатые потолки, темные стены, узкие окна, тяжелая старинная мебель.

Ядвига шла впереди и, касаясь вытянутыми руками мебели и стен, безошибочно привела оробевшую Янку в ту самую комнату, где когда-то Анджей сказал, что у него нет больше невесты.

Здесь Янка вздохнула с облегчением: хотя в комнате тоже было довольно сумрачно, все же светлые обои и мебель чуть-чуть оживляли ее.

Вскоре появился Витовский. И они сидели втроем в полумраке, который своими волнами заливал постепенно комнату, слизывая свет с позолоты на потолке, стенах и мебели.

Беседа велась вполголоса. Ядвига с вытянутыми руками ходила взад и вперед по комнате. В белом платье она была похожа на бесшумно скользящий призрак.

Витовский полулежал в качалке, а Янка расположилась в низеньком креслице у окна: ее золотистые волосы блестели в лучах догоравшего дня. Она слушала внимательно и, чувствуя на себе взгляд Витовского, испытывала удивительное спокойствие и удовлетворение. Низкий, мягкий тембр его голоса доставлял ей невыразимое удовольствие, разливая по всему телу какое-то странное тепло.

— Италию не люблю! — говорил он. — Для меня она слишком светла и прекрасна; там всюду геометрическая ясность, которую не терплю; красота там в самом воздухе, в линиях, в формах, а мне хочется красоты иной — красоты, в которой есть сущность, душа.

— Но ведь и душа выражается в какой-то форме; сама форма — это выражение души, — возразила Ядвига.

— Нет, Ядя! А вы как думаете? — обратился Витовский к Янке.

— Не буду ни возражать, ни соглашаться. Когда мне что-нибудь нравится, я обычно не стараюсь понять — почему.

— Поэтому вам нравятся и Неаполь и Кроснова, — сказал он совсем тихо.

— И Неаполь и Кроснова красивы по-своему.

— Н-да! — И он стал раскачиваться.

— Италия восхитила меня прозрачностью воздуха, спокойной красотой, неразделимой связью искусства и природы. Впрочем, я там впервые осознала глубокую радость бытия.

— Н-да! — протянул он снова.

— А здесь я ее никогда не чувствую: иду ли я лесом, полем — мне всегда тяжело и горько, даже когда спокойно на душе, здесь во всем видишь следы какого-то отчаяния, страха, борьбы. А там жизнь привольна, даже сама смерть там не страшит: она похожа на грустный, угасающий день, на опадающие цветы.

— Н-да! — в третий раз произнес Витовский, приподняв на этот раз голову.

Янка, раздраженная его тоном, круто повернулась к нему, но ничего не успела сказать — вошел Анджей.

— Вот мы и собрались вместе, как я хотела, — сказала Ядвига.

— Только близкие, — добавил Витовский.

— Я еще не вправе причислять себя к близким, — ответила Янка.

— Мы вас причисляем — Анджей давно уже наш друг.

Анджей подсел к Витовскому. Янка встала, взяла Ядвигу под руку, и они стали прохаживаться по комнате, прижавшись друг к другу и разговаривая вполголоса.

Внесли лампу. Одна часть комнаты наполнилась зеленоватым светом, другая — бледным, матовым.

— Я вас полюбила уже по рассказам мужа и давно хотела познакомиться с вами, и вот эта минута наступила.

— Ты сегодня выглядишь очень счастливым, — заговорил Стефан.

— Я в самом деле счастлив, знаешь…

— Хочешь перечислить все элементы своего счастья? Оставь! Достаточно мне взглянуть туда, — он указал головой на Янку, — чтобы увидеть больше, чем ты сможешь рассказать. — Губы у него задергались, и в глазах появился холодный блеск то ли неприязни, то ли ревности. Он долго вглядывался в лицо Анджея, сидевшего перед ним на низком кресле, вглядывался почти с гневом, и наконец сказал:

— У тебя лицо довольного жизнью, спокойного человека.

— Да, я спокоен, меня даже удивляет, что после стольких бурь во мне все сразу утихомирилось.

— Счастье — целебный бальзам, врачующий бури ума и сердца.

— Знаешь, иногда ночью я встаю, чтобы заглянуть к ней, — мне даже не верится, что она у меня под крышей.

— И, найдя ее спящей, ты, конечно, преклоняешь колени перед кроватью и долго всматриваешься в дорогие черты.

— К чему ирония? — прошептал Анджей с упреком.

Витовский не ответил: злоба приковала его к креслу, раскачиваясь на его полозьях, он до крови прикусил губу и лишь с трудом успокоился. «Какое мне дело до того, любят ли они друг друга, счастливы ли?» — думал он и в то же время чувствовал, что это ему далеко не безразлично.

— Жена не скучает в Кроснове? — спросил он снова, не в состоянии уйти все от той же темы.

— Что ты говоришь! Как можно скучать через три месяца после свадьбы?

— Н-да, ты прав: три месяца для счастливых душ — срок невелик.

Анджей внимательно посмотрел на него, а Витовский меж тем следил за Янкой; глаза их встретились, ему оспомнилась минута расставания на станции, перед отъездом Янки и Анджея в Италию. Он сдвинул брови и принялся раскачиваться. Странная мысль промелькнула у него в мозгу, злоба волной залила душу, он смотрел на Анджея, склонившегося так низко, что временами являлось страстное желание ударить его ногой, размозжить ему череп.

— Я думаю, нам будет легко друг с другом, — говорила Ядвига Янке. — Много ли надо человеку? Душевное спокойствие и два-три добрых друга, на которых можно положиться в трудную минуту.

Она говорила долго, искрение, раскрывая свою чистую душу, свои мысли и мечты, возвышенные альтруизмом, верой в добро и справедливость.

Сначала Янка слушала невнимательно — взгляд Витовского тревожил ее, но потом она увлеклась и, всматриваясь в прелестную головку Ядвиги, словно окруженную ореолом святости и доброты, стала вникать в смысл ее речи. «Знает ли она об анонимном письме? — вдруг подумала Янка. — Известно ли ей, кто я?» В глубине души она впервые почувствовала боль от сознания своего ничтожества в сравнении с этой святой женщиной. Она больше не слушала, вспоминая свое прошлое и сравнивая его с жизнью Ядвиги. «Кто такая я?» Эта мысль неотступно терзала ее. Она отпустила руку Ядвиги и села, помрачнев от гнетущих воспоминаний.

— Что случилось? — спросила Ядвига заботливо и ласково.

— Ничего, я просто немного устала. — Янка опустила голову, боясь, как бы та по глазам не прочла ее мысли: румянец нестерпимо жгучего стыда покрыл ее лицо.

Вскоре перешли в столовую, похожую на трапезную средневекового монастыря — так она была сумрачна и так заставлена громоздкими буфетами.

Вокруг царила тишина. Прислуга подавала молча. Десятки свеч в больших бронзовых канделябрах тлели уныло, освещая лишь часть комнаты: буфеты и сводчатый потолок с резко очерченными гранями, похожими на лапы огромного паука, тонули в сумраке.

Разговор постепенно оживился. Молчала только Янка: ей было грустно и тяжело. Она смотрела то на лица сидящих, которые ей улыбались, то на белую скатерть, заставленную сверкающим хрусталем и серебром, то на глубокие ниши разноцветных окон, в которые светил месяц и бросал на каменный пол длинные полосы бледных разноцветных лучей. Потом она снова погружалась в себя и задавала один и тот же вопрос: «Известно ли ей, кто я?».

Когда они прощались, Янка заметила, каким недружелюбным, ироническим взглядом смерил Витовский ее и Анджея. Этот взгляд задел ее: она хотела сказать ему что-то, но не успела, он подал ей руку и повел к бричке.

— Чудесный вечер, не правда ли? — заметила она, чтобы только сказать что-нибудь, и указала на месяц, разливающий серебряные полосы света по дрожащей воде канала и удлиняющий тени пихт.

— Чудесный! Вы находитесь в стадии величайшего счастья, поэтому вам кажется все прекрасным, даже такой банальный вечер с луной, озером и старым замком. Жаль, вы не рисуете: можно увековечить его акварелькой. Панна Ясиновская уже воспела это в дюжине сонетов.

Янка отвернулась, а он пожалел о своем сарказме — прощаясь, усиленно искал ее взгляда, но она на него так и не посмотрела.

Они поехали. Анджей был в прекрасном настроении, целовал ее беспрестанно и приставал к ней с просьбами. Ей становилось так страшно и противно, что сквозь стиснутые зубы она могла лишь ответить:

— Нет… нет…

В эту ночь Янка долго не могла уснуть, много думала о себе, о людях. Иногда перед ее взором молнией вспыхивали глаза Витовского, возникала прекрасная голова Ядвиги.

Зависть к тем, кто живет спокойной, чистой и плодотворной жизнью, мучила и терзала ее.

XXII

В конце сентября, намереваясь перевезти отца в Кроснову, Янка поехала в Варшаву.

Она зашла за доктором и вместе с ним отправилась в больницу, по дороге расспрашивая его об отце.

— Все без изменений: рассудок его окончательно расстроен. Что слышно у вас?

— Жива, здорова, и только.

— Это и много, и ничего.

— Вся моя теперешняя жизнь такова — одна пустота.

— Вы говорите так, имея дом, мужа и семейные обязанности?

— И, к сожалению, больше ничего у меня нет.

— Этого довольно с избытком, чтобы заполнить жизнь.

Янка промолчала. Ей не хотелось говорить — все это ей надоело; кроме того, она молчала потому, что чувствовала правоту доктора: если она добровольно надела это ярмо, значит, должна покориться.

— Собственно говоря, чего вы ждете от жизни, пани Янина? Я имею право спросить вас об этом: я ваш друг и от всей души желаю вам добра; хоть раз скажите откровенно, чего вы хотите, к чему стремитесь? И что вы дадите взамен? К примеру, вон тот извозчик, который едет впереди, знает, чего хочет: он желает заработать, чтобы прокормить семью, воспитать детей; взамен он отдает свой труд; тот лавочник — тоже, и так почти все люди. Артист стремится к славе и поэтому отдает людям свой талант, свои мысли, чувства, — это простой обмен услугами. Что нужно вам, и что вы можете дать взамен?

Он говорил громко и резко и так закашлялся, что с минуту стоял на панели, опершись о стену дома.

— Что мне надо? Чего я хочу? — повторила Янка, но не смогла выразить свои требования немедленно, как не смогла сделать это и после. Ее стремления были так расплывчаты и неясны, что больше походили на мечты. «Чего я хочу?» Этот простой вопрос ошеломил ее, ударил, словно обухом по голове, и она шла, оглушенная, беспомощная, напрасно силясь вырвать из себя то единственное слово, которое определило бы ее намерения.

Они вошли в больницу; темные стены, мертвая тишина, нарушаемая эхом отдаленного смеха и воплей, это гекатомба людских душ дохнула на нее ужасом, и она почувствовала все ничтожество своего существования.

— Они тоже чего-то хотели и к чему-то стремились! — тихо сказал доктор, введя Янку в палату Орловского, который поднялся при их появлении.

Янка хотела обнять отца, но он, попятившись, обратился к доктору:

— Ага! Ты здесь, вот послушай, какой рапорт мы написали.

Орловский принялся рыться в кипах бумаг. Говорил он бессвязно, без конца застегивая мундир, который все время расстегивался, и привычным движением поглаживал подбородок. Он был безобразен: ни усы, ни борода, ни волосы на голове не выросли после ожогов; его череп представлял собой красно-желтый шар, перерезанный шрамами, синей линией рта и багровыми глазницами.

— Пойдемте. Раз не узнал вас, значит уже не узнает. Я сам займусь его отправкой в Кроснову. Встречайте нас на станции. А пока до свидания.

Не сказав ни слова, Янка вышла. Только на улице отдала она себе отчет в происшедшем. Она поразилась, что вид отца не тронул ее: она не чувствовала ни боли, ни жалости, ей страшно было признаться самой себе, что этот несчастный, больной старик был ей почти безразличен.

«Но почему?» Она не стала искать ответа на этот вопрос и направилась к Залеским. Они переехали с Пенкной. Янка с трудом достала их новый адрес; до вечера оставалось еще много времени, и она отыскала их где-то на Хлодной, на четвертом этаже, в грязном, кишащем оборванной детворой доме. Не притрагиваясь к липким от грязи перилам, поднялась она по заплеванной лестнице, пропитанной кухонным смрадом и вонью, направилась по узким коридорчикам, забитым всяким хламом; проходя мимо приоткрытых дверей, она видела нищету крошечных комнат и жалких, растрепанных женщин, стирающих белье. Всюду чад, копоть, грязь.

Залескую она застала за фортепьяно.

— Пани Янина! Пани Янина! — воскликнула она, бросаясь Янке в объятия и плача от радости. Она сбросила со стула разный хлам, ногой задвинула его под кровать; с обычной своей беспомощностью суетилась она в крохотной каморке с одним окном, загроможденной развалившейся наполовину мебелью.

— Как вы добры! Мне никогда не забыть этого, никогда…

Она опять заплакала и принялась вытирать глаза грязным передником. — Вацек, Хеля! — крикнула она в окно и, повернувшись к маленькой, темной кухне, позвала:

— Вероника! Боже, когда нужно, никого нет! Какой сюрприз, какой сюрприз! — кричала она вне себя, но, заметив, что Янка молчит и с жалостью осматривает ее убогую комнатушку, она села, сложила на коленях руки, с усилием подавляя рвущийся из души вопль. На ее некрасивом, похудевшем и постаревшем лице застыло отчаяние; незавитая гривка волос, словно порыжевший мох, обрамляла ее морщинистый лоб, а толстый слой пудры, размытый слезами, осыпался на темный воротник платья, висевшего на ее худых плечах, как на вешалке.

— Панна Янина! Если бы вы знали, как я несчастна! — Она долго и тихо плакала, тихо и долго рассказывала: муж отправился в Милан учиться пению; она по-прежнему дает уроки; ей с детьми хватило бы денег, но приходится еще мужу посылать в Милан — меценат почти ему не помогает; в довершение всех бед, Хеля упала с лестницы; сейчас она заложила все, что было возможно, а получить хороших уроков не может, так как у нее нет даже приличного платья и туфель.

Время от времени она прерывала свой рассказ, вскакивала с места и, хватаясь за голову, возбужденно говорила:

— Я выдержу, непременно выдержу! К весне кончит учиться муж, а зимой, возможно, мне удастся дать концерт! — Она ходила из угла в угол и понемногу успокаивалась; сквозь неудержимый поток слез и отчаяние, светившееся в ее карих глазах, в них вспыхнула надежда на успех, славу, богатство. Прижавшись к Янке, как ребенок, она жаждала услышать от нее слова ободрения.

— Ведь так будет, правда будет?

— Конечно. Вы так ждете и надеетесь, что ваши желания обязательно сбудутся, — тихо ответила Янка, охваченная болью сострадания; она, как ребенка, гладила ее по голове и целовала в лоб и глаза, вселяя в нее надежду и веру в будущее. Она вспомнила свое прошлое, и ей показалось, что это она сама плачет, страдает, рвется из когтей нужды. В Залеской она увидела себя — прежнюю, теперь уже умершую Янку; только сейчас она поняла, что больше сочувствует ее бедственному положению, чем обманутым надеждам.

Когда волнение улеглось, Янка уже спокойнее взглянула на Залескую. В ее сердце не осталось ничего, кроме жалости.

Залеская стала торопливо одеваться.

— Спешу на урок, это очень далеко — в Иерусалимской аллее.

— Возьмите извозчика!

— Ба! У меня на обед не всегда есть двадцать грошей, — тихо сказала Залеская.

Янка вскочила как ужаленная: она вспомнила свои голодные дни, проведенные в театре, и ее охватила такая боль, что она тотчас простилась и убежала из этого нищего дома. В ближайшей кондитерской она написала наспех записочку, приложила к ней все деньги, которые у нее были с собой, и послала Залеской, прося их принять.

Янка почувствовала, что любое добро, которое делаешь людям, — огромная радость, и она тут же решила, что всерьез займется Залеской.

«Ядвига поступила бы так же», — думала она по дороге на вокзал, довольная своим решением, принятым под влиянием встреч с Ядвигой. Она почувствовала такое удовлетворение и радость, что даже не удивилась, увидев у вокзала Анджея.

— Ты здесь? Давно приехал?

— Я получил телеграмму, что машины, которые я заказал, уже в Варшаве, кроме того, хотел сделать тебе сюрприз… вот и приехал, — спокойно объяснил он, но в глазах у него светились беспокойство и боль оттого, что ему приходится лгать ей.

— Я сейчас была у Залеской… — И она принялась рассказывать ему все, что видела и слышала, умолчав лишь о деньгах и своем решении.

В вагоне Анджей сидел бледный, опустив глаза, отвечал ей односложно и часто невпопад. Когда поезд тронулся, он начал наблюдать за выражением ее лица, отыскивая на нем следы смущения и растерянности. Он часто заглядывал в соседнее купе, где ехал Орловский с надзирателем; постепенно овладев собой, он стал заботливо расспрашивать, как она провела день.

Его душила ревность. Он простил ей все, все забыл, но не мог забыть анонимного письма: кошмар воспоминаний терзал его немилосердно.

Он безумно ревновал ее к прошлому, ему чудилось, что в ней еще горит огонь прежней любви, и часто, обнимая и целуя ее, он замечал, что она как-то странно смотрит на него, будто вспоминая кого-то. Тогда он приходил в ярость и исчезал на целые дни. Но, охладев, приходил к выводу, что он глупейший человек в мире, что его предположение — безумство, и доказательства этих подозрений казались ему теперь непростительной глупостью.

Он отправился за ней в Варшаву: его угнетала нелепая мысль, что, быть может, она поехала на свидание с тем…

Но сейчас, увидев ее спокойное лицо, открытый взгляд и гордо поднятую голову, он устыдился своих подозрений и не в силах был осуждать ее. Уже перед Буковцом ему захотелось встать перед Янкой на колени, целовать ей ноги и вымолить прощение.

Янка заметила его странное состояние, но не стала задумываться над ним. Она скользнула взглядом по его загорелому лицу, ясным, сияющим глазам, словно это были неодушевленные предметы. С некоторым удивлением она отметила, что беспрестанный шум города, его суета — вся эта жизнь, по которой она так тосковала, утомила ее и вызвала отвращение. Уехав из Варшавы, она с нетерпением считала станции, отделяющие ее от Буковца.

— Почему мы так медленно едем?

— Как обычно.

— Ты не против, чтобы поселить отца в угловой комнате?

— Мне все равно, лишь бы ему было хорошо.

— Во всяком случае, в Кроснове ему будет лучше, чем в больнице.

Янка смолкла, поймав себя на том, что она думает о Кроснове, что ее тянет туда какая-то неведомая сила.

Янка была очень рада, когда вернулась домой. Здесь она почувствовала себя далеко от всего того, что напоминало ей прошлое и могло смутить спокойствие ее души, которое постепенно приходило на смену недовольству.

Орловского устроили так, как хотела Янка, приставили к нему мальчика для услуг. Орловский покорно принимал все. Он по-прежнему писал рапорты, исполнял воображаемую службу или гулял по парку. Барьером отгородили ему длинную, не заслоненную деревьями тропинку вблизи озера, и в этом загоне, перебирая рукой по поручню, он ходил целыми часами, разговаривал, временами ссорился с самим собой, иногда бил прислуживающего ему мальчика. Так текла его жизнь.

Скоро все привыкли к нему и перестали им интересоваться. Лишь старик Гжесикевич, которого огорчало увеличение расходов, не забывал о нем. Вначале Гжесикевич обходился с больным почтительно — он в Буковце привык уважать его как чиновника, но вскоре стал относиться к нему и его убожеству по-мужицки, то есть едва ли не с ненавистью.

— Подох бы скорей, старый черт. За деньги, которые тратятся на его жратву, можно было бы купить пару коней. Лишние кони всегда пригодятся в хозяйстве.

Это не давало ему покоя, и однажды за ужином он начал упрекать Анджея, что тот держит бездельников, да еще выделяет для них специальную прислугу.

— Послушайте, отец, — возмутилась Янка, — за содержание моего отца плачу я, и вы не имеете права упрекать меня за это.

— А позвольте узнать, из каких доходов пани невестка изволит платить, а?

— Перестань, отец! Этак ты скоро скажешь, что и мы слишком много едим, — прервал Анджей, впрочем, не очень задетый словами отца: в глубине души он был с ним согласен.

— А то нет? Конечно, много. Вот и мать об этом говорила…

— Петрусь, ты что мелешь? Если и говорила, так только тебе.

— Зачем же мне молчать? Разве это не мои деньги, а? Или вот этот повар. На что он нужен? Неужто Магда или эта старая корова Янова не могут сготовить? Только зря плати этому борову, который целый день, скотина, дымит сигарой, словно барин какой!

— И маслом растапливает печку, — жалобно вставила старуха.

— А ты помолчи, старуха! — крикнул Гжесикевич, подбодренный выпитой водкой и воцарившейся за столом тишиной. — Вы только и делаете, что гуляете да читаете заграничные книжки, а дом вам нужен как прошлогодний снег… Молчи, старуха, я хочу говорить, я здесь хозяин! — И он стукнул кулаком по столу.

— Что это значит? — гневно спросила Янка; старик немного смутился. — Где я? У себя дома или в гостях? — спросила она вызывающе.

— Они мои родители, и ты должна помнить об этом, — сказал сурово Анджей. — Ты у себя дома и, если они грубят, не позволяй им этого. А ты, отец, мог бы меньше пить и не учинять скандалов, здесь не корчма! — крикнул он с досадой.

— Вот ты какой, сынок! Бодаться уже начал! Правду говорила Юзька: как только я запишу на тебя имение, сразу приберешь нас к рукам. Так вот ты какой, сынок, разрази меня гром.

— Успокойся, отец, иди лучше проспись.

— Это ты со мной так разговариваешь, сынок? Со мной, с паном помещиком, а?

Янка ушла и заперлась у себя; долго еще долетали до нее отголоски ссоры и уговоры старухи. Хватит с нее, каждый день попреки, скряжничество, постоянный контроль, хамство, эти потрескавшиеся тарелки и блюда, подаваемые к столу, чтобы сберечь новые, — все это стало внушать ей отвращение; хотелось сейчас же все бросить и уехать куда-нибудь. Перед лицом этих грубых людей с их плоской, мелочной жизнью Янка чувствовала всю свою беспомощность. Она ходила по комнате, не зная, что предпринять. У нее возникали тысячи проектов, и тут же все рассыпалось. Наконец она позвонила.

Появился Бартек в одной рубашке, даже без куртки.

— Позови хозяина. Как ты одет?

— Старый хозяин побил меня палкой и велел снять ливрею.

— Позови хозяина, — повторила Янка, а про себя подумала: «Хорошо,теперь мы поговорим. Вот оно, замужество, и я вынуждена все сносить от этих хамов, я, я!»— без конца повторяла она, теребя кружево халата; в ней росло негодование.

Вошел Анджей и молча сел.

— Я звала тебя, у меня срочное дело.

— Конечно. Иначе ты не пожелала бы меня видеть. — Он говорил резко, и в глазах его светились гнев и упрямство.

Задетая его тоном, Янка немного охладела.

— Я слушаю, говори, — он взглянул на часы.

— Если ты спешишь, я не задерживаю тебя! — воскликнула она в запальчивости.

— Да, но у меня есть еще возможность выслушать все, что ты мне собираешься сказать.

— Я хотела тебя спросить, как мы будем жить дальше, — начала она после долгого молчания.

— Все зависит от тебя, ты здесь хозяйка — как скажешь, так и будет.

— Однако твои родители считают каждый кусок хлеба и относятся ко мне как к чужому человеку.

— Ты действительно им чужая и хочешь сама быть чужой; мы интересуем тебя не больше, чем эта мебель, — он толкнул ногой стул; долго накипавшая горечь обиды вырвалась наружу. — Ты замкнулась в себе и не думаешь о других. Возможно, что ты жалеешь теперь, что вышла за меня, возможно, — и тут он понизил голос.

— О нет! — воскликнула Янка, задетая за живое его тоном.

— Ты смотришь на всех свысока, но почему? Не потому ли, что мы тебя слишком любим?

— Я ни на кого не смотрю свысока, ты лучше понаблюдай, как обращаются со мной твои родители!

— Чепуха, не обращай внимания на то, что они говорят.

— Но это оскорбляет меня! — вспылила Янка, выведенная из себя его спокойным тоном.

— Найти выход можно, родителей не заставишь молчать — они простые люди и не привыкли скрывать того, что думают. Поэтому надо взять в свои руки управление хозяйством. Впрочем, если хочешь, мы можем отделиться от них; они вернутся во флигель, и ты не будешь их видеть, раз тебе это неприятно. — В его голосе звучал упрек.

Она смотрела на него, уязвленная в самое сердце его словами, и страдала, видя его беспокойный, выжидательный взгляд. От накипевшей в ней боли она не могла говорить.

— Спокойной ночи! — сказал он, не дождавшись ответа.

— Ты уходишь? — тихо спросила она.

— Уже первый час.

— Уходишь так, словно сердишься… — проговорила она. Ей захотелось извиниться перед ним, сказать ему такое слово, которое сможет развеять всю скопившуюся у него неприязнь, но ничего не приходило ей в голову.

— Нет, что ты, мне не за что сердиться на тебя! Я просто плохо себя чувствую. — Он сдавил виски и вытер вспотевший лоб.

— Ты болен? Или, может быть…

— Может быть… — шепотом повторил он и так странно посмотрел на нее, что она вздрогнула и села около лампы; сердце у него быстро оттаяло, ожесточение пропало. Ему безумно захотелось снова слышать ее голос, обнять ее и расцеловать это бледное, прекрасное лицо и гордые, упрямые губы.

— Яня, — сказал он робко, умоляюще, — прости меня за все это. Видишь ли… — Он смолк, а она, глядя на него, ждала, что будет дальше; ей хотелось помочь ему и сказать что-нибудь, но она не могла. Стало так тихо, что было слышно пение петухов и ропот деревьев. Анджей постоял еще немного в ожидании и вышел.

Когда захлопнулась дверь, Янка пришла в себя, но Анджея уже не было.

— Чего я хочу? Чего я хочу? — воскликнула она с болью в голосе.

XXIII

На другой день, еще до утреннего чая, к ней пришел Бартек, раскрасневшийся, с отчаянной решимостью в глазах, и бросился в ноги:

— Смилуйтесь, барыня, избавьте вы меня от ливреи и от лакейской должности, а то я совсем дураком стал. Одно только прислуживание у стола — и то может до смерти уморить человека. Смилуйтесь, барыня! — повторил он.

— Ты отказываешься от работы?

— Работать я не прочь, что ж мне, бедняку, делать, как не работать у господ, да только при лошадях, в поле, где угодно, а не в комнатах.

— Почему?

— Как же, вчера молодой хозяин дал в морду — почему, мол, не хожу в ливрее, а сегодня старый огрел меня палкой — зачем, дескать, ливрею напялил. Как быть, не знаю. Да и смеются надо мной все. Не могу я больше ходить в лакеях, не дай бог, еще сделаю что с собой.

— Ты просто дурак, слышишь?

— Как не слышать, слышу, — сказал он покорно и вытянулся в струнку, увидев, что Янка нахмурилась.

— Теперь внимательно слушай: ливрею носи и не снимай, говори всем, что я так приказала.

— А если старый хозяин изобьет меня и выгонит? — спросил Бартек жалобно.

— Ты служишь у меня и у молодого хозяина. Только мы имеем право тебе приказывать и больше никто, понимаешь?

— Понимаю, надеть ливрею и не снимать, а если кто спросит или даст по морде, сказать, что я служу у молодых господ и что они так приказали. — Он поклонился и вышел.

«Итак, война, — подумала Янка. — Что ж, хорошо: желаете, чтобы я командовала вами, — пожалуйста. Вы скоро узнаете меня: или я уйду отсюда, или все будет так, как я захочу».

Она упрямо сжала губы, бросив взгляд в окно на отца, который торжественно маршировал в красной фуражке и старом мундире, отчеканивая шаг.

— Раз… два!.. Раз… два!.. Мечик! — кричал он без устали, доходя до конца своей загородки, поворачивался и начинал все сначала.

Янка оторвала взгляд от отца и направилась в столовую.

Анджея уже не было, за столом сидел только старик, державший обеими руками стакан с чаем, и старуха. Янка кивнула им головой и принялась завтракать. Янова с покрасневшими глазами и опухшим лицом молча прислуживала.

— Янова, откройте окно, отец курит такую гадость.

— Ну, ну, — проворчал старик, отставляя стакан, и зло взглянул на нее.

— Янова, принесите мне новый прибор, на этих черепках я есть не буду: уберите, унесите на кухню и больше никогда на них не подавайте.

— Януся, да ведь это же совсем целые тарелочки! — ужаснулась старуха.

— Молчи, мать, раз барыня велит, значит, надо слушаться, а не то еще прикажет убираться вон, и все тут, — зашипел старик, второпях закончил завтрак и вышел. Его душила злоба.

«Буду воевать из-за масла, тарелок, ливреи», — с горечью думала Янка.

Мать тихо поднялась и тоже ушла, даже не взглянув на Янку, а та долго сидела за столом и размышляла: «Чего мне надо? Чего я хочу?». Вдруг что-то пришло ей в голову, она позвонила Бартеку.

— Позови повара! — И тут же с грустью подумала: «К чему все это? Отчего я не стала жить свободно и независимо?». Янка встала и начала ходить по комнате, чувствуя, как сердце ее закипает ненавистью к этому дому, к анфиладе комнат, к полям, которые, словно море, подступают к усадьбе, и ко всему, что ее окружало в ней. Она чувствовала себя униженной оттого, что ей приходится играть такую жалкую роль и вести мелочную борьбу.

— С сегодняшнего дня, Ян, за всеми распоряжениями приходите ко мне.

— Давно пора, а то эта старуха у меня уже в печонках сидит, — пробурчал он, небрежно облокотясь о косяк двери и держа в руках папиросу.

— Вы о ком?

— Да о старой хозяйке, — бросил он с усмешкой.

— Чтобы в последний раз я слышала такие рассуждения, и в последний раз вы приходите ко мне с папиросой.

— Но дело в том, что… — испуганно начал он оправдываться.

— В чем?

— В том, что старуха…

— Хватит! — крикнула Янка. — Ступайте и помните, что я вам сказала.

— Вы еще меня узнаете! — сказала она угрожающим тоном и долго потом сидела задумавшись, полная решимости и тревоги перед будущим. Она мысленно возвращалась в недавнее прошлое, но воспоминания расплывались и исчезали, подобно туману. Янка чувствовала в себе все увеличивающуюся пустоту. «Куда все это делось?» — с сожалением и почти с испугом думала она, понимая, что больше не в силах подняться, разбудить прежние мечты, стремления, что ее сердце и душа сгорели и вспыхивают последними искрами. Она смутно желала посвятить себя чему-то близкому и хорошему, что заполнило бы ее внутреннюю пустоту, ощутить рядом близкую и любящую душу.

«Чего вы хотите?» — вспомнила она простой вопрос доктора. Она отсутствующим взглядом обвела комнату: «Да, чего я хочу?». Этого Янка не знала. Не знала, к чему стремится, чего желает, зачем живет. «Ведь у меня есть дом, муж, семейные обязанности. Почему другим этого достаточно, а мне нет?» — «Потому что другие любят!» — ответил ей внутренний голос. — «А я?» Она стала искать в сердце симпатию к мужу, с отчаянием хваталась за малейшее проявление чувства, преувеличивала его, желая превратить в любовь, убеждала себя, что любит его, трогалась его преданностью, раздувала крохотные искры симпатии, но они вскоре погасли, и на душе у нее стало темно.

«Я его не люблю», — призналась она самой себе, униженная этим признанием, не в силах больше обманывать себя. Она была к нему равнодушна, порой он даже внушал ей отвращение.

Она вытерла губы — ей стало противно при мысли о его поцелуях и ласках.

«Я обманываю себя и других». Это унижало ее до такой степени, что ей хотелось бросить все и уехать. Но куда? Она не знала. К тому же не было у нее больше сил и желания бороться с судьбой. Охватившее ее отчаяние сковало ее волю. Не в силах выбраться из хаоса нахлынувших мыслей, она выбежала из дома и направилась к матери.

Старуха, как обычно, сидела у входа во флигель, щипала птицу и бранила прислугу.

— Мама, вы не хотите пойти со мной в деревню? — обратилась к старухе Янка.

— Да, надо бы зайти к Адамке. Пойдем, по дороге заглянем в хлев, а ты, Магда, не забудь о свиньях.

Она взяла палку, повязала голову платком и молча пошла впереди, мрачная и злая; лишь иногда украдкой посматривала она на Янку своими выцветшими глазами, которые потом быстро опускала, скрывая недовольство и досаду.

Янка была в таком состоянии, что глядела на нее покорно; ей хотелось услышать хоть одно теплое слово, почувствовать чью-нибудь поддержку, прижаться к чьей-нибудь любящей груди.

— Бартек, поди сюда! Ишь, бездельник, а ну, живо снимай ливрею, да ступай помоги Магде! — зло крикнула старуха.

Бартек неохотно поднялся со скамьи.

— Никуда я не пойду и ливрею снимать не буду. Moлодая хозяйка велела мне сидеть в передней и никого не слушаться, я не свинопас, — с достоинством проговорил он и посмотрел на Янку.

— Ты что брешешь, а? — закричала старуха, трясясь от гнева.

— Брешут собаки, а я говорю.

— Так, значит, не брешешь, ливрею не снимешь и слушаться не будешь? Да? Ах ты пес паршивый! Ты что рожу воротишь, а? — Она ударила его наотмашь палкой и, прежде чем он успел опомниться, принялась тузить его и таскать за волосы.

— Хозяйка, помилуйте, хозяйка, — залепетал он, растерявшись от неожиданности.

— Хватит! Оставьте его, мама, в покое! — крикнула Янка, оттаскивая от него мать и загораживая собой Бартека. — Как вам не стыдно, вы ведете себя, как пьяная баба в корчме, а не как помещица!

— А я и есть баба, мужичка я, а не какая-нибудь там захудалая шляхтянка или нищенка. Посмотрите на нее! Ишь, важная барыня! Ты, может, меня за волосы оттреплешь на старости лет? Боже мой, боже мой! — запричитала она так громко, что из окон флигеля начала выглядывать прислуга.

— Что я вам, мама, плохого сделала? Не разрешила бить Бартека? Так он же исполняет то, что я ему приказала.

— А я здесь уже пустое место, я здесь уже лишняя, мешаю?..

— Что вы говорите, мама! — крикнула не на шутку рассерженная Янка и, не дослушав, едва сдерживая гнев, ушла. Она велела заложить лошадей и уехала в Витов.

Она пробыла там несколько часов и была так рассеяна, что Ядвига заметила ее настроение.

— Что с вами? — спросила она участливо.

— Не знаю… Знаю только одно: я стою на распутье, — ответила Янка и смолкла. Она готова была уже рассказать Ядвиге обо всем, но ей было стыдно смущать покой этой чистой души. Долго сидела она за роялем, но даже музыка не принесла ей успокоения.

Под вечер, отослав лошадей, Янка решила пройтись пешком до усадьбы. Погода была великолепная. Янка пошла по тропинке, бежавшей напрямик через неоглядные поля, и смотрела вдаль, в какую-то глубину, откуда, как ей казалось, вот-вот придет ответ на тревожившие ее сомнения. Глядя на необозримый простор, она понемногу успокаивалась; буря в ее душе затихала. «Я никому не нужна», — сказала она себе с грустью и впервые ощутила потребность стать кем-то в жизни и быть кому-нибудь полезной. Она с новой силой почувствовала всю горечь своего одиночества.

У дороги, на холмике, заросшем травой и дикой малиной, стоял крест и, раскинув руки, обнимал сонные просторы обнаженных нив. Присев около распятия, Янка задумалась. Выхода для себя она не находила. Но, всматриваясь внимательно в окружающую ее жизнь, она начинала понимать, что в ней есть свое очарование, что она может дать ей если не счастье, то по крайней мере спокойствие.

Временами она теряла нить беспокоящих ее мыслей и невольно любовалась красотой осени, той божественной польской осени, которая шествовала по пустынным полям, похожая на женщину с венком лиловых астр на льняных волосах, в тонких паутиновых одеждах бабьего лета, унизанных красными ягодами рябины; подобно чудному видению, она плыла в солнечных лучах над золотыми жнивьями и водами, чуть подернутыми легкой дымкой, и, задумавшись, разливала повсюду тихую грусть и аромат цветов, гибнувших после ее ухода; она касалась своей одеждой анютиных глазок, и они тут же закрывали глаза и падали мертвые; она шла по сухим стеблям коровяка, срывала огненные листья груш на полях, и исчезала в лесах среди черных ольх, елей и желтых берез. Только растянутые ею серебристые нити паутины говорили, что она проходила здесь, а теперь ушла туда, где черные воды отражают дрожащие листья осины и красные гроздья волчьих ягод, где в густой чаще, среди немых деревьев-великанов в этом тысячеколонном храме слышится только стук дятлов, треск падающих шишек и отдаленные крики птиц.

Янка засмотрелась на осень, и постепенно поля, леса и села, над которыми тянулись к небу голубоватые струи дыма, привлекли ее внимание. К ней понемногу возвращалась прежняя любовь к природе. Она мысленно отправилась бродить по дорогам, полянам, чащам, как в те безоблачные, светлые дни детства, и, слившись опять с окружающей жизнью, перестала чувствовать себя одинокой.

Перед Янкой встала осень во всей своей вечерней красоте, когда она плывет в нимбе медных зорь над пашнями, старыми деревьями, кустами боярышника и замшелыми камнями, обвитыми побегами ежевики, а вслед за ней падают пожелтевшие листья, сонно шепчутся тростники на озерах, носятся с тревожным криком птицы вокруг людских жилищ, жалобно каркают вороны, останавливаются люди на дорогах, у плугов, перед хатами и умолкают, глядя на умирающую природу с тоской и тревогой.

На пастбищах затихали песни; скотина, тупо уставившись в затуманенную даль, глухо ревела; в полуобнаженных садах и лесах гудел ветер; серые тучи, как стаи птиц, пролетали над землей, бросали мрачную тень, заслоняли зори, гасили свет, отнимали тепло.

Всюду разливалась грусть. В ней, словно в тени теней, сновали последние умирающие призраки лета.

Янка размечталась и так далеко ушла от действительности, что даже не заметила Витовского, который давно стоял за ее спиной, держа за повод коня. Она сидела долго, забыв о себе, упиваясь сладостью этой осени и этой vis medicatrix naturae,^[27] плывущей с просторных полей и почерпнутой в самосозерцании.

XXIV

— Я провожу вас, — сказал Витовский, подходя к Янке. — Если долго восторгаться сырой природой, можно схватить насморк.

— К чему этот тон? — спросила Янка вставая. Она не удивилась его присутствию, но была задета этой иронией.

— К тому же, для чего существует все на свете.

Они посмотрели друг другу в глаза почти так же, как тогда, перед отъездом в Италию.

Янка вспыхнула и отвернулась, а Витовский стиснул зубы и стал стегать себя хлыстом по голенищам; неожиданно им овладела злоба. Ему захотелось смеяться над всем на свете.

— Вы идете к нам? — спросила Янка.

— Никуда я не иду, я иду с вами. — Он сделал шаг назад и долго изучал ее своим пристальным взглядом.

В алых лучах заката, на фоне голубеющих полей Янка казалась особенно красивой. Глаза были полны тоски, задумчивости, какой-то особой таинственности, как те поля у самого леса, которые уже покрывались мраком.

— Вы сегодня похожи на Джоконду Леонардо да Винчи.

— Что вы этим хотите сказать?

— Вы удивительно прекрасны, даже слишком прекрасны, — добавил он вполголоса.

— Только и всего? — спросила Янка с насмешкой. — Старый репертуар.

— Он вам наскучил? Ну что ж. Попытаюсь придумать что-нибудь новое.

— Любопытно.

— Любопытство — ваша отличительная черта.

— Это уже из нового репертуара? Спрашиваю потому, что мне уже приходилось это слышать.

Он промолчал: ему стало больно от ее насмешки. Ее легкие, плавные движения, красивые покатые плечи, алые чувственные губы, глубокие и спокойные глаза, величавая осанка — все это странно на него действовало, притягивало и злило: он чувствовал, что поддается ее очарованию. Он бросил на нее горящий взгляд. Янка заметила это и надела шляпу, которую держала в руках.

— Зачем вы уродуете себя этой коробкой? — воскликнул он.

— Не люблю, когда меня разглядывают, — бросила она резко.

— Кто вы такая? — Ее слова ударили его словно плеткой.

— Человек.

— Нет, вы воплощенное самолюбие.

— Мы говорим о том, что мертво. Если бы во мне еще жило самолюбие, я не шла бы сейчас по этой дороге.

— Не понимаю.

— Я жила бы в каком-нибудь большом городе, возможно, стала бы великой актрисой, а может быть, никем, но, уж во всяком случае, не сидела бы в Кроснове.

— От добрых жен, конечно, меньше пользы, чем от великих актрис, но… замечательной женщиной можно быть и в Кроснове.

— Для кого? — спросила она и тут же раскаялась: такими наивными показались Янке ее собственные слова.

— Для себя, для людей, для мужа и вельможного пана Петра.

— Вам, кажется, не обойтись без насмешки?

— Насмешка — это всего лишь средство самозащиты, — ответил он тихо и грустно.

— Может быть, особая форма флирта из вашего нового репертуара?

— Скажите, вы очень счастливы в Кроснове?

— Сударь…

— Что вы на меня сердитесь? Я только ответил вам в тон.

— Хорошо; ну, а вы счастливы в Витове?

— Счастлив в квадрате! Прекрасно питаюсь, люблю по мере надобности, сплю, когда хочу, издеваюсь над людьми, когда вздумается, ни о чем и ни о ком не забочусь, в любую минуту могу раскроить себе череп, если мне так вздумается. Вы улыбнулись с иронией. Считаете, что я жалкий болтун и позер. Я могу вам сию же минуту на деле продемонстрировать правоту своих слов, как тот англичанин, — проговорил он, вытаскивая из кармана револьвер. Его глаза сверкали такой решимостью, что Янка, побледнев, невольным движением остановила его руку, поднимавшуюся к виску. Страх обжег ее пламенем: она была уверена, что он застрелится.

А он стоял, впившись в нее глазами гипнотизера; красивое, дерзкое лицо Антиноя дрогнуло всеми мускулами. Он снял со своей руки ее руку и насмешливо произнес:

— Вы чересчур нервны для жены Анджея, вам будет очень трудно управлять хозяйством, очень…

— Перестаньте! — крикнула она, и ее охватило такое бешенство, что первым ее желанием было ударить его зонтиком.

В эту минуту она люто ненавидела его. Не сказав больше ни слова, она быстро двинулась вперед.

— Пани Янина! — воскликнул он, обескураженный. Она, не оглядываясь, ускорила шаг; сердце стучало от гнева, в глазах стояли слезы волнения.

— Простите, я не хотел оскорбить вас! Не уходите.

— Нам лучше расстаться. Я не привыкла, чтобы ради шутки производили эксперименты над моими нервами.

Он взглянул ей в глаза с такой мольбой, что ее гнев исчез и сменился состраданием.

— Что подумал бы человек, увидевший нас в эту минуту, — сказала она, стараясь овладеть собой.

— Он понял бы, что перед ним две родственные души, которые ищут друг друга и страшатся той бездны, которая заключена в каждой из них.

— А что бы сказали вы? — Ее сердце сильно забилось.

— Что мы бессознательно искали дорогу к собственным душам.

— Прощайте, я дойду одна.

— И заглянули в бездну, — добавил он, не услышав прощания.

— В то время, когда вокруг такая красота! — И она показала на висящее над лесами солнце, которое, отражаясь кровью на поверхности прудов, плавало в тумане.

— Н₂0 с металлическим отливом. Хотите, я остальное тоже определю формулами?

Янка взглянула на него, и опасения стиснули ей сердце, будто она в самом деле заглянула в бездонную пропасть.

Они шли молча, испытующе поглядывая друг на друга, а сердца их бились в невыразимом ощущении любви и тревоги; они жаждали обладать друг другом и в то же время страшились этой жажды; зрачки их, казалось, то распространяли, то впитывали в себя магнетическое излучение.

Из витовской часовни доносился звон колокола и мчался в тишине, сливаясь со стрекотанием кузнечиков и стуком кросновской мельницы.

Они молчали и боялись нарушить это молчание, боялись произнести то слово, которое готово было сорваться с их уст. У Янки закружилась голова, иногда горячая волна крови приливала к сердцу, к мозгу, и она была близка к тому, чтобы потерять сознание. Тогда она останавливалась, чтобы прийти в себя, и шла снова, думая лишь о нем и странном выражении его глаз, когда он сказал: «Мы бессознательно искали дорогу к собственным душам». Ее охватила внутренняя дрожь, и она плотнее куталась в пелерину, словно так можно было укрыться от его гипнотизирующих глаз. Взгляды его были словно поцелуи, и от них губы ее упоительно покраснели. Янка почувствовала внезапную усталость. Она ступала все неувереннее, временами скинув с себя это внезапное наваждение; она поднимала свой затуманенный взгляд и тотчас, встретившись с его влажными, странно блестящими глазами, опять теряла силы; она вся дрожала, дыхание участилось. Появилось безумное желание броситься ему в объятия, приникнуть к нему, а там будь что будет.

С ним творилось почти то же самое; он чувствовал, что его влечет к ней какая-то сила; ее присутствие рождало в нем ноющую, почти физическую боль. Мысль о Янке овладела всем его существом; он затих, но в глубине души в нем росла злость на самого себя, на нее, на весь мир.

«Люблю тебя, люблю!» — билось его сердце с пугающим однообразием, а губы насмехались, ненавидели; он боролся с собой, чтобы не пасть перед ней на колени, не обнять ног, не прильнуть губами хотя бы к краю ее платья, которое сводило его с ума своим шелестом, не выразить того, что переполняло душу, того, что только сейчас он сумел охватить разумом.

— Спокойной ночи! — промолвила она, когда они вошли в деревню, спрятала руки под пелерину и пошла, даже не взглянув на него; он не остановил ее и не пошел следом. Он только смотрел, как вдали исчезло, сливаясь с сумраком, ее светлое платье.

«Люблю тебя!» — твердил он про себя и долго стоял, глядя туда, где она скрылась, где он еще видел ее своим духовным взором.

Янка пришла в себя лишь тогда, когда услышала смолкающий цокот копыт. Она оглянулась — ее мучило сожаление.

«Почему он не пошел за мной?» — думала она, но быстрая ходьба утомила ее, и сознание окончательно вернулось. Она гневно сжала губы и была страшно недовольна собой; остатки только что пережитого чувства еще жили в ней, но она всячески отгоняла от себя мысли о Витовском.

Лишь за ужином она заметила, что у старухи заплаканные глаза, старик пьян в стельку и злобно косится на нее. Только Анджей был в хорошем расположении духа и усиленно уговаривал ее съесть что-нибудь.

— Не могу. Я устала, и голова болит.

Она была не в силах говорить, даже не слышала, когда к ней обращались. Мысли ее блуждали далеко отсюда, в мире мечтаний, где возникали быстрые отблески взглядов, отзвуки голосов, контуры лиц.

— Панна Ядвига здорова? Ты видела Стефана?

— Здорова, здорова, — отозвалась Янка. — А Стефана, кажется, с утра не было дома.

Она не знала почему, но этот ответ привел ее в смущение.

Янка тотчас отправилась к себе.

А утром она проснулась в необычайно хорошем настроении, спокойная, полная сил, желания жить и действовать. Она решила сразу же пойти во флигель.

Мать меняла наволочки.

— Давайте помогу, — сказала она, отбирая у нее подушку.

— Неужто важная барыня умеет таким делом заниматься? — с насмешкой заметила старуха.

— Вот увидите. — Янка переменила наволочки, застелила постель, расставила на комоде фигурки святых, зажгла перед образом лампаду, но лицо старухи по-прежнему было сумрачно; с чисто крестьянским упрямством и издевкой в серых глазах она следила за ней и тяжело вздыхала. Когда она кончила работу и, так и не дождавшись от старухи ни слова, собралась уже уходить, та окликнула ее:

— Януся! — Янка осталась и села с ней рядом. — Не сердись на меня, дочка. Знаешь, я женщина простая, обидчивая, неученая, иной раз и скажу что лишнее…

— Не вспоминайте об этом, мама, простите меня.

Она поцеловала ей руку, и старуха так растрогалась, что обняла Янку и долго ее целовала.

— Скучно бывает мне, дочка, а поговорить не с кем. С девками сидеть мне Ендрусь не позволяет, с отцом говорить невозможно — сразу начинает браниться, Ендрусю некогда, а с тобой не смею, — ну что я, простая мужичка. Вот и слоняюсь из угла в угол, да выискиваю, к чему прицепиться.

— О, мир и согласие! — воскликнул Анджей, появляясь в дверях.

— Да вот, я тут говорю, сынок, что тоскливо мне без внучат-то, — схитрила она.

Анджей так странно посмотрел на Янку, что она вспыхнула и, не сказав ни слова, вышла, встревоженная его взглядом.

— Коли наседка не несется — не приневолишь, — засмеялась старуха.

— Ты бы, мама, при ней лучше об этом не говорила.

— Чего мне стыдиться, раз я хочу внуков?

— Но ведь у Юзи есть дети.

— А я хочу твоих, Ендрусь, — понимаешь? Твоих.

Она прижалась к нему и гладила его по лицу, по волосам, довольная своей смелостью и тем, что высказала сокровеннейшее желание, осуществления которого она ждала с таким нетерпением.

— Может, доктор ей нужен? — продолжала она.

— Не будем об этом говорить. — Он поцеловал мать и пошел к себе.

Он сам хотел этого не меньше матери, сознавая, что ребенок сильнее привязал бы ее к нему и его семье.

Вдруг он услышал ее голос:

— Анджей, у меня к тебе большая просьба.

— Ты же знаешь, я ни в чем тебе не отказываю.

— Дай мне шестьсот рублей.

— Ты хочешь купить что-нибудь?

— Нет, нет, — она не решалась сказать мужу о том, что собирается помочь Залеской, думая, что ему это не понравится. — А, впрочем, я действительно желаю купить кое-что, но в рассрочку.

— У тебя есть чековая книжка торгового банка. Выпиши нужную сумму на получателя, выплатят моментально. Но скажи все-таки, что ты покупаешь?..

— Скажу потом.

Его удивила такая таинственность; едва он выехал в поле, у него появилось вдруг подозрение:

«Кому она посылает, зачем? Может быть… Нет… нет…» — Он не хотел верить своим подозрениям, но все же вернулся обратно. Ковер заглушал его шаги, и он бесшумно вошел в комнату Янки.

— Знаешь, я подумал, — начал он еще с порога, — не сделать ли нам в воскресенье несколько визитов соседям? Разумеется, если ты не против.

— Пожалуй ты прав: пани Ядвига говорила мне, что соседи удивляются, почему до сих пор мы не сделали ни одного визита, — ответила Янка невозмутимо, накрывая письмо промокательной бумагой.

Он заметил это, и целый день его мучил вопрос: «Кому она писала?».

Янка сама поехала на почту, чтобы отослать письмо с первым чеком. Потом она навестила Юзю, уже несколько дней больную от огорчения, что ее домашняя птица гибнет от дизентерии. Наслушавшись вдоволь жалоб на нерадивость мужа, низость прислуги и неискренних комплиментов в свой адрес, Янка отправилась домой, измученная скучной болтовней Юзи.

Неожиданно пошел дождь. Глинистые дороги так размокли, что лошади шли с трудом и на каждом шагу поскальзывались. Надвигался черный, холодный, насквозь пропитанный сыростью вечер.

Через лес, где дорога была суше, поехали быстрее. Вдруг Янка услышала сзади топот копыт, обернулась и увидела Витовского.

Витовский поклонился и подъехал так близко, что бок его коня уперся в крыло коляски; не произнеся обычного приветствия, он наклонился к Янке и сдавленным голосом сказал:

— Мне надо сегодня поговорить с вами! — Он схватил ее руку и, вместо того, чтобы поцеловать, укусил так, что Янка вскрикнула; затем, повернув лошадь, исчез в темноте, прежде чем Янка смогла понять, что, собственно, случилось.

Она сидела, остолбенев от удивления и страха. «Да он сумасшедший! Надо быстрей ехать!» — подумала она, с тревогой всматриваясь в лес — не покажется ли из-за деревьев его лицо. Стремительность Витовского испугала ее и вместе с тем произвела на нее странное впечатление.

Она прижала к губам руку, которую он укусил, и поцеловала ее так, как целуют самого дорогого человека. Затем, придя в себя, она велела Валеку ехать быстрей.

Дома были гости: Волинские с Рутовским.

Вначале она им очень обрадовалась, но затем гости стали тяготить ее. Ее мысли были заняты другим. Слова Витовского: «Мне надо сегодня поговорить с вами!» — кружились в ее мозгу, наполняя ее ужасом и тревогой. Она слушала, говорила, а сама наблюдала за гостями: ей казалось, что все слышат ее мысли. Особенно ее тревожил муж: Анджей выглядел сегодня так странно! Он сидел мрачный, покусывал усы, с трудом поддерживая часто прерывающийся разговор. Его мучил вопрос — кому Янка послала деньги? Рутовский, которому надоела неразговорчивость Анджея, подсел к Янке, но она отделывалась короткими ответами о пребывании в Италии, безразлично глядя на Волинских и их детей. Ее жгло любопытство. «О чем Витовский собирается со мной говорить? Что ему от меня нужно?» — думала она и при каждом шелесте ветра, врывавшегося в окно, вздрагивала и прислушивалась — не идет ли он. Она нашла даже предлог, чтобы выйти к подъезду и взглянуть в черную, дождливую ночь. Потом, взволнованная и недовольная собой, подсела к Хелене.

— Ты прекрасно выглядишь, — сказала Янке Хелена.

— Это Кроснова изменила меня.

— Италия, Италия, — заметил Рутовский, — там такой воздух, доложу я вам…

— А ты всегда чудесно выглядишь, только немного пополнела.

— О да! — подхватил Волинский, сидевший рядом с Анджеем.

Хелена опустила голову.

— Что нового в округе? — спросила Янка Хелену, желая вывести подругу из замешательства.

— Новости есть. Вот, например, пани Стабровская состряпала еще одну повесть, под названием: «Помои». Она печатает ее в каком-то еженедельнике, которого никто не читает. Но, чтобы все-таки заставить соседей прочесть свое произведение, она рассылает этот журнал всем в окрестности.

— Известность стоит недешево. Раз заставляет читать, значит, заставляет и думать, — заметила Янка, привстав: ей показалось, в передней прозвучал знакомый голос. — Ты читала? Это действительно очень скверно? — спросила она.

— Вы и в Лорето были? — поинтересовался Рутовский.

— Я не читала, но муж говорит— ужасная гадость.

— Название точно определяет содержание.

— Могла бы прочитать и сама, не ссылаясь на мужа. Может быть, это не в его вкусе. Бартек! — крикнула Янка, встала, выйдя в переднюю, заглянула в окно и вернулась.

— Это недалеко от Анконы, место очаровательное. Море, скажу я вам, ну, прямо у самых ног.

— Где? — хмуро спросил Анджей. Он заметил беспокойство Янки.

— Почти у самой Анконы. Вы были в Лорето?

— Мы ездили по традиционному маршруту всех путешественников.

— Скорее — набожных пилигримов, минуя красивые места и осматривая только чудесные, — сказала, обращаясь скорей к самой себе, Янка.

— Вы живете богато, по-княжески, — переменила тему разговора Хелена, заметив, что Анджей испытующе взглянул на жену и заерзал на стуле.

— О да! Эта роскошь из больших мебельных складов на Потеёве.

— Да, чуть не забыла тебе сказать, Яня. Глоговский прислал письмо Стабровской из Парижа, пишет, что весной приедет к ним.

— Кто? А, Глоговский! Глоговский!.. Как здесь холодно! — Янка поежилась и плотнее закуталась в шаль. Наклонившись немного к Хелене, она слушала ее и время от времени поглядывала на окно: мысли ее были где-то па дороге между Витовом и Кросновой.

— Этих вороных я бы у вас купил, — заметил, закуривая сигару, Волинский.

— Что ж, мы готовы продать, поговорите с отцом.

— А вам не нужна эта пара?..

— Нет. Да и вообще, когда находится покупатель, мы всё продаем.

— Я знаю, у вас большая мельница.

— Вальцовая, американской системы. Мы все зерно мелем и продаем муку.

— Теперь я понимаю, почему у вас такой отличный инвентарь…

— Мы все перерабатываем сами. Весной даже перестали продавать лес на сруб — строим лесопильню.

— Будет ли обеспечен сбыт досок?

— Думаю, что да.

— Вы свое хозяйство превращаете в фабрику.

— По крайней мере пытаюсь это делать. Но я стремлюсь к большему: сейчас проводят железную дорогу, понадобится несколько миллионов кирпичей. Вот я и собираюсь построить кирпичный завод; затем соорудить пивоварню, так как пиво имеет огромный спрос; это расширит посевы ячменя и, в свою очередь, увеличит поголовье скота; кроме того, хочу поставить винокурню, рожь тогда принесет больший доход, чем теперь, когда мы ее перемалываем в муку.

— Но… не боитесь ли вы, что эти предприятия будут стоить миллионы?

— Ничего страшного: энергия и средства есть, только пока не знаю — к чему все это?

Он стряхнул пепел с папиросы и замолчал, устремив повлажневший взгляд на Янку. В его душе росла досада на эту женщину, отнимавшую у него столько сил. Волинский обдумывал проекты Анджея, с удивлением поглядывая на него.

Воцарилась тишина.

Хелена что-то шепотом говорила Янке, которая сидела под массивной бронзовой лампой, бросавшей на нее сквозь шелковый абажур зеленоватый свет. Она внимательно слушала, но глаза ее беспокойно блуждали по гостиной, по лицам сидящих; какая-то странная нервная дрожь пробегала по ее телу.

Рутовский сидел в стороне за столиком, рассматривая привезенные из Италии альбомы; из соседних комнат доносились пискливые голоса детей, которых старуха взяла под свою опеку.

Дождь монотонно стучал в окно, ветер бил с такой силой, что шевелились занавески и вздрагивали огни ламп; глухо гудел парк, присоединяя свой голос к шуму ветра. Временами становилось так тихо, что все тревожно переглядывались. Вечер был тягостный, гнетущий.

Около девяти пришел Витовский. Янка увидела его лишь тогда, когда он очутился перед ней и, здороваясь, протянул ей руку. Она ощутила в себе прилив радости, но ее мраморное лицо даже не дрогнуло, глаза спокойно смотрели на его холодное, замкнутое, осунувшееся лицо.

— А где сестра? Почему вы приехали не вместе? — спросила Янка, растягивая слова: голос ее не слушался.

— Она в часовне — вымаливает отпущение грехов для всех сразу.

Он раскланялся с гостями, взял стул и сел между Хеленой и Янкой, как всегда элегантный, непринужденный, насмешливый.

— Я, подобно клину, разделил дам.

— Придется смириться, хотя бы из сострадания к вам, чтобы мужчины не вынуждали вас говорить о хозяйственных делах, — ответила Хелена.

— Благодарю. Скажу откровенно, я гораздо больше люблю женское щебетанье.

— Это значит — вы любите музыку слов.

— Вы льстите словам, которые произносятся женщинами.

— Если вы принижаете их, то приходится их возвысить.

— Женщины так привыкли к нежному воркованию флирта, что голос, прозвучавший естественно, кажется им варварским.

— А если мы наслаждаемся лишь одним звучанием слов, ни в чем вам не верим, тогда что?

— Тогда ничего, ибо обманутое лицемерие достойно быть обманутым.

— Однако вы действительно начали нежно ворковать, — заметила Янка, сидевшая все время молча; она уже несколько раз пыталась принять участие в разговоре, но была не в силах вымолвить ни слова.

— А разве мы не очень умело это делаем? — спросил он, не глядя на нее.

Янка принужденно засмеялась.

— Вы, разумеется, да. Если бы за достижения в этой области полагалась медаль, вас бы наградили в первую очередь, — сказала она резко и встала. Сегодня ее раздражал его циничный тон; кроме того, она чувствовала какой-то страх, глухую тревогу перед тем, что должно было случиться. «О чем он будет говорить со мной?» — спрашивала она себя, и тысячи мыслей роились в голове. Она догадывалась, что он ей скажет, и ее охватывала дрожь неизведанного наслаждения.

— К сожалению, во флирте, как и во всем прочем, я только дилетант, — ответил Витовский.

Она промолчала и пошла в столовую, где Янова с Бартеком накрывали на стол. Проходя мимо окон, она увидела отца.

Орловский, забытый в своей загородке, приплелся на веранду и, сгорбившись, сидел там мокрый, продрогший до костей.

— Янова, Бартек, почему отец в такую погоду сидит на веранде?

И она помогла им отвести отца в комнату.

— А кому же заботиться о нем, когда барыня-дочка целыми днями то на прогулке, то с гостями, — прошипел старик Гжесикевич и так облокотился на стол, что несколько тарелок со звоном полетели на пол.

— Это никого не касается. А почему вы, отец, являетесь сюда пьяный, да еще тогда, когда здесь полно гостей? Вот уж, действительно, стыдно.

— Что мне гости, я тут хозяин; кто этого не понимает, тот пусть убирается ко всем чертям! Мать, — заорал старик, стуча кулаком по столу; но перед ним стояла не его жена-старуха, а дрожащая от злости Янка.

— Я сейчас позову маму, пусть она велит отвести вас к колодцу, чтобы вы протрезвились немного.

— К колодцу! Меня… Как свинью! Да это же конец света, разрази меня гром! Видали, меня, хозяина, и вдруг к колодцу! А, скотина! Убирайся вон!.. Мать!

Янка, не слушая больше, пошла к Анджею, и тот велел увести старика во флигель.

Янка пригласила всех к столу. Случилось так, что они с Витовским шли последними. Оба молчали. Проходя через длинную полутемную комнату, Витовский вдруг взял Янку за руку и властно шепнул:

— Я приду сегодня в сад под ваше окно, вы должны меня выслушать, должны… — Он пошел к гостям, а Янка с минуту стояла, словно оглушенная, едва не лишившись чувств.

— Яня! — позвал Анджей, входя в комнату через другие двери. Он видел, как Витовский говорил с ней, услышал даже звук его голоса, но не разобрал слов. Ужасное подозрение мелькнуло у него.

— Иди ужинать! — тихо сказала Янка.

В течение всего ужина она двигалась словно во сне, смотрела, ничего не видя, слушала, не слыша, говорила, не понимая собственных слов. Она то невпопад смеялась, то впадала в апатию, из которой ее выводили глядевшие на нее в упор пламенные глаза Витовского; когда она время от времени заглядывала в эти огромные, глубокие, как пропасть, глаза, сердце ее учащенно билось, она замирала, теряла силы и сидела покорная, готовая ко всему.

После ужина, когда все пошли спать, Витовский, прощаясь, так сильно сжал ей руку, что она пришла в себя. Янка, дрожа от страха, хотела просить его, чтоб он не приходил, но говорить было невозможно: Анджей холодно смотрел на них, тут же стояли Волинские, и каждое слово, каждый жест могли быть замечены. Она смотрела на него с испугом и отчаянием, но он, не обратив на это никакого внимания, уехал.

Янка еще долго сидела у Хелены, сама раздела и уложила в постель детей. Она оттягивала время, лишь бы не идти в свою комнату. Она двигалась как в полусне, выдумывала различные предлоги, чтобы остаться; но, заметив наконец, что Хелена засыпает от усталости, отправилась к себе.

«Опущены ли жалюзи?» — думала Янка и ухватилась за эту мысль, словно от этого зависела вся ее жизнь. Янка остановилась у двери, страшась войти; ей показалось, что она видит за окном лицо Витовского, слышит его голос. Она была близка к обмороку; она жаждала и боялась увидеть его.

Наконец она поборола страх и вошла.

Окно не было завешено. Янка в испуге вскрикнула и долго смотрела в черную дождливую ночь. На столе мерцала лампа; в комнате стояла тишина; разостланный на полу мех заглушал шаги. Янка обвела глазами комнату, в сотый раз скользя взглядом по светло-голубым чехлам мебели: и огромной кровати под голубым балдахином, по безделушкам, расставленным на бюро и туалетном столике, и наконец, с каким-то щемящим облегчением, взгляд ее остановился на окне, похожем в эту минуту на зияющую дыру в стене.

Стояла такая тишина, что слышно было потрескивание свечей на туалете, шум деревьев в парке, плеск воды в озере и монотонный ропот дождя, который не прекращался ни на минуту; до нее долетали печальные, разбитые на атомы, отголоски дня, которые рассыпались стихающим эхом по парку. Несколько раз порывалась она закрыть окно и не могла; она боялась пошевелиться, не отдавая отчета в том, что с ней творится, что может произойти. Одно лишь чувствовала она — ее подхватил страшный вихрь, вырваться из которого не было возможности.

Вдруг до нее долетел слабый, едва уловимый скрип шагов. В другое время она бы ничего не услышала, но сейчас каждый шаг отзывался в голове болью; она вскочила и, не соображая, что делает, неожиданно для себя позвонила. Звук колокольчика привел ее в себя; она готова была отдать полжизни, чтобы заглушить его.

— Разве ты не спишь? — спросил вошедший Анджей.

— А… да… нет, нет, не могу уснуть, — с трудом выдавила из себя Янка и задрожала, так как шаги приближались. Она смотрела то в окно, то на мужа, с неописуемым ужасом и болью.

— Что с тобой, милая, ты так странно выглядишь! — спросил он мягко; доброе сердце его победило, он забыл все подозрения, все свои мучения, пораженный ее странным состоянием. Он подсел к ней, взял ее холодные руки и принялся осыпать их поцелуями.

— Что с тобой, Яня? — спрашивал он, обнимая ее, целуя ее глаза, губы, лаская ее, как больного ребенка. Она принимала эти ласки, не замечая их, и все смотрела в окно, вслушивалась в приближающиеся шаги.

— А! — вскрикнула она, вырываясь из его объятий: силуэт Витовского мелькнул за стеклом и исчез в темноте.

— Ты видишь кого-нибудь в окне? — спросил он и посмотрел в том направлении, куда были устремлены ее широко открытые от ужаса глаза.

— Нет, мне, видимо, показалось… Я устала… Это нервы…

— Я закрою окно! Сколько раз я говорил, чтоб закрывали ставни. — И он поднялся.

— Я сама! — крикнула она; у нее мелькнула мысль, что, опуская жалюзи, он заметит Витовского. Она вскочила и дернула за шнурок, но жалюзи, зацепившись за вазу с цветами, до конца не опустились: внизу осталась большая, во всю ширину окна, щель, через которую можнобыло видеть все, что происходит в комнате.

Янка вернулась к Анджею, и он ласково заговорил:

— Мне так хотелось прийти к тебе, поговорить с глазу на глаз. Знаешь, скажи откровенно…

— Что? — спросила она тихо, не желая, чтобы ее голос слышали за окном.

— Прости мою подозрительность, но меня точит одна мысль, не позволяет ни о чем думать… Не обижайся на меня, моя дорогая, моя милая!

— В чем дело?

— Скажи, кому ты послала деньги? — спросил он быстро, обняв ее и спрятав лицо у нее на груди.

— Залеской, — ответила она просто. — Я не говорила тебе этого, боялась, что ты рассердишься; я хотела сказать после.

— Ну и болван же я! Прости меня, прости!

Янка не ответила ему и насторожилась. Она ничего не слышала, но чувствовала, что Витовский стоит под окном. Ей казалось, что в щель смотрят на них его глаза. Она бессознательно отстранила мужа и хотела было встать, но не смогла — не было сил; впрочем, она и сама не знала, что ей делать, и переводила взгляд с Анджея на окно и с ужасом ждала, что будет. Анджей ничего не понимал: счастливый ее ответом, который снял с его сердца тяжесть, он стал осыпать ее лицо поцелуями.

— Какая ты добрая, как я люблю тебя!

— Нет, нет! — крикнула Янка и вырвалась из его объятий. Она уже ничего не соображала, ей начинало казаться, что это Витовский сидит с нею рядом, что это его голос, его поцелуи, его прожигающий насквозь взгляд, и тогда она обвила руками шею мужа, жадно впилась губами в его губы и целовала, целовала…

— Ты меня любишь? — спрашивал он все тише и тише.

— Люблю, люблю! — ответила она страстно и готова была упасть перед ним на колени; сердце ее бешено стучало, а душа наполнилась такой радостью любви, что лицо ее запылало невыразимым счастьем, почти исступлением.

За окном кто-то задвигался, и стекло звякнуло. Ветер качнул деревья и глухо зашумел, ударяя в стены. Он выл в трубах, свистел в голых ветвях.

Янка вырвалась из объятий Анджея, стала посреди комнаты и, испуганная, потрясенная, взглянула на мужа, не в силах понять, откуда он взялся. Она обвела взглядом комнату… Тогда она поняла все и посмотрела на мужа как-то странно, с таким состраданием, что он забеспокоился. Потом она села на стул, обессиленная, разбитая, и разразилась горьким плачем боли и разочарования.

Анджей отнес ее в кровать, раздел, стал говорить ей нежные слова, целовать ей ноги, но она плакала не переставая; он утешал ее, как мог, и когда она, наконец утихнув, лишь изредка продолжала всхлипывать, он обратился к ней с робкой просьбой.

— Хорошо, — равнодушно сказала Янка, и последние слезы, которыми она оплакивала свои погибшие мечты, ручьем хлынули у нее из глаз.

XXV

Целых два месяца Витовский не появлялся в Кроснове и только на третий прислал Янке письмо.

Она вскрыла его с грустным любопытством, словно письмо было адресовано кому-то, кто так давно умер, что даже его черты изгладились из памяти. В письме было всего несколько строк, без обращения и без даты:

«Почему вы не пожелали выслушать меня, почему не пощадили и не избавили от зрелища супружеских ласк? Я любил вас так же, как теперь ненавижу, а ненавижу вас так же, как люблю, — безгранично. В этом письме я не вымаливаю у вас снисхождения, я хочу лишь попрощаться: завтра я уезжаю и еще раз спрашиваю — почему? Видите, я даже не иронизирую, — нет сил. Моя душа вся расползается, словно ветхая тряпка. Я полюбил вас в первый же день нашего знакомства и теперь люблю всей силой своей ненависти. Я убил бы вас только для того, чтобы самому умереть. Мы никогда не были бы счастливы, но испытать счастье могли бы — почему же вы не захотели? Испугались, как голубь ястреба? Да, я убил бы вашу душу, выпил бы ее без остатка и сам погиб бы в ней. И все же мы познали бы радость, а теперь сгнием — вы в благословенном супружестве, а я в одиночестве. Я не настолько благороден, чтобы желать вам счастья; нет, не могу. Не говорю ни прощай, ни до свидания, только спрашиваю: почему? Даже ответа не жду. Не жду ничего. Наши дороги разошлись и не сойдутся никогда!.. Никогда!!!»

Янка несколько раз перечитала это письмо и погрузилась в грустное раздумье; когда она очнулась, она была совершенно спокойна. Ей хотелось написать ему несколько строк, но ничего не вышло: все, что она писала, не удовлетворяло ее. Наконец она вспомнила стихи Ланге, которые когда-то так взволновали ее. Она отыскала книгу, вырвала страницу и, прежде чем вложить в конверт, прочла еще раз:

— Да, «любить не сможем, словно голубки», — повторила она. — Никогда.

Все признаки бури, всколыхнувшей ее душу, исчезли. Только тихая грусть светилась в ее глазах. Она примирилась со своей судьбой, не имея сил бороться за ту жизнь, какую ей хотелось; впрочем, она и сама точно не знала, чего ей хочется. Все в ней поблекло и посерело, как эти припорошенные снегом поля за окном с их черными, омытыми дождями выступами борозд; как эти печальные, оголенные вихрями деревья парка, поющие тоскливую песню суровой зимы; как это серое, свинцовое небо, низко нависшее над землей.

Очнувшись от раздумья, она позвонила.

— Бартек, позови скорее Валека, пусть сходит в Витов.

Через несколько минут, почесывая в затылке, Валек стоял уже в дверях.

— Ступай в Витов и передай это письмо вельможному пану.

— Старый хозяин велел мне запрягать коней и ехать с ним.

— Без разговоров! Бери письмо и сию же минуту отправляйся в Витов.

— Что ж, коли приказано идти, надо идти, а то, что старый хозяин съездит мне по роже, это точно. — Валек взял письмо и вышел.

Вскоре прибежал старик и уже с порога начал кричать; он был совсем пьян — последнее время он не бывал трезвым.

— Что еще за приказы! Валек поедет со мной!

— Куда, в корчму? Не опоздаете, туда вы сможете поехать и вечером, когда Валек вернется из Витова.

— В корчму или не в корчму, это мое дело, я здесь распоряжаюсь, я здесь помещик, разрази меня гром!

— Не кричите, отец, я вас не боюсь, лучше пойдите в переднюю и стряхните с сапог снег, ковер запачкаете.

— Что хочу, то и делаю, я здесь хозяин и помещик, все это мое! — кричал он все громче.

— Вовсе вы не хозяин и не помещик, а мужик и хам, даже хуже, потому что мужики ведут себя по-человечески, — с презрением бросила ему Янка в лицо и вышла.

— Пошла вон, разрази меня гром! Пошла вон! — закричал он в бешенстве. — Я хам, я мужик? Да у меня восемь фольварков! Помещик я, вельможный пан! Ковры я тебе пачкаю, ну погоди!

Он выбежал на двор, влез по колено в навоз, вымазал сапоги и, вернувшись в комнату, забрался на обитый светло-серым шелком диван, вытер об него ноги, потом повалялся на ковре, оставив на нем большие грязные пятна.

— Вот тебе, графиня, от мужика, потчуй теперь своих шляхтичей. — Он пнул ногой стул, плюнул в зеркало, увидев в нем свою иссиня-красную, обрюзгшую физиономию и вышел во двор,

— Подумаешь, какая графиня сыскалась! Я мужик, хам! Слышишь, вельможный пан Петр? Ты не помещик, а мужик, хам! А, сволочь, подожди, получишь в морду! Я хам! — повторял он с пьяным упрямством. — Я мужик, хам! Будешь еще брехать — убью тебя, как паршивую собаку! — Он схватился за голову и стукнулся о стенку сарая. — Меня называть хамом? Выгоню, всех выгоню, разрази меня гром!

Он был так пьян, что свалился у амбара; его пришлось принести в дом на руках. На теплой перине он так разнежился, что шептал в полусне:

— Януся, невестка, я твоего Ендруся отец, вот бы и уважила старика! А ты не шуми, старуха! Вот пойду к ней да извинюсь, только ноги что-то слабы стали, — говорил он старухе, которая вот уже несколько часов причитала у его постели. — Не шуми, старуха, не шуми… Пускай только парня родит, тогда может и в морду мне дать — не пикну, разрази меня гром, не пикну.

***

Полтора года спустя, в тихий майский вечер, на веранде кросновской усадьбы собралось целое общество.

С зеленых полей надвигались сумерки и ложились серо-фиолетовым покрывалом на цветущие сады. Солнце зашло, лишь последние лучи бросали длинные полосы золота и пурпура на гладкую поверхность озера. В кустах цветущей сирени раздавались трели дроздов и соловьев. Воздух был насыщен весенним ароматом.

— Какая замечательная пора! — первой нарушила молчание Янка и перегнулась через перила к няньке, несшей годовалого мальчика, который спал у нее на руках с сжатыми кулачками и раскрытым ртом. — Луся, иди скорее, ребенку холодно. — И с материнской нежностью она посмотрела на своего первенца. Когда служанка проходила мимо, она поцеловала белую ножку ребенка, высунувшуюся из-под красного платьица.

— Я вижу, вы очень любите это существо, — заметил Глоговский, который вот уже несколько дней гостил в Кроснове и сегодня собирался уезжать.

— Да, я очень люблю, как вы говорите, это существо, но разве мальчик не прекрасный?

— Очаровательный бутуз! — воскликнул, посылая ребенку воздушный поцелуй, Стась Бабинский, ставший теперь начальником станции в Буковце.

— И какая умница! — добавила его жена, с завистью глядя на ребенка.

— Действительно, чудо, а не ребенок: он уж сам ковыряет в носу и засовывает ножку в рот! Пусть я сдохну, если это преувеличение! — воскликнул Глоговский, взлохмачивая свои поредевшие волосы. Он бросил сигару в клумбу распустившихся тюльпанов, встал и принялся мелкими, нетерпеливыми шажками расхаживать по веранде.

— Бартек, лошади готовы?

— Куда вы торопитесь, почему не хотите остаться с нами?

— Сколько же тут жить, да и зачем?

— Сколько захотите. Устройте кабинет и работайте себе спокойно, никто вам не будет мешать, а подрастет наш мальчуган, будет у него хороший учитель.

— А я за это время окончательно отупею и стану идиотом. Благодарю. Надо ехать.

— А теперь я вас спрошу: куда и зачем?

Он ответил лишь после того, как уехали Бабинские. С минуту постоял перед Янкой, посмотрел на нее, взъерошил волосы и тихо сказал:

— Сам не знаю, куда и зачем. Буду опять скитаться. Я здесь уже несколько дней; все смотрю на вас, слушаю и спрашиваю себя, где прежняя панна Янина? Я вас не узнаю. Что с вами случилось? — спросил он почти резко. В его серых глазах светилась боль, когда он смотрел на высокую, пополневшую фигуру Янки, глядел в ее спокойные глаза и на лицо, прекрасное красотой уходящей весны, всматривался в ее душу, вслушивался в ее слова и не находил прежней Янки. Она умерла; перед ним стояла другая, совершенно незнакомая женщина. — Что с вами случилось? — повторил он еще тише.

— Спросите об этом жизнь.

— Вы обмещанились до мозга костей.

— Это только слова, — прошептала она, задетая за живое.

— Слова, слова! Ну и что же? Всё слова и всё не слова. Словами выражается мысль. Но вы хотя бы счастливы?

— Я вполне спокойна.

— А здесь, — он указал на сердце и на голову, — вас уже ничто не тревожит? Вы ничего не жаждете? Значит, ваши прежние мечты развеялись и угасли под пеплом филистерства, все забыто?

— Нет, пан Глоговский, все, что нужно для теперешней жизни, у меня есть, есть и останется, потому что это…

— Ради бога, не кончайте и не показывайте мне этого обыкновенного хлева хозяйской и обывательской души.

— Вы меня оскорбляете.

— А вы уничтожаете меня! Знаете, жил ли я в Париже, бродил ли по свету, делал ли что-нибудь, творил или думал, в дни отчаяния единственной моей отрадой была мысль о вас! Я любил вашу душу и, вспоминая вас, всегда чувствовал, что я не так одинок в этом мире; в вашей душе я черпал новые силы для жизни. Я приехал к вам. Для чего? Чтобы увидеть вас в ореоле святого семейного счастья? Вы стали мне чужой, настолько же чужой, как вот этот ваш Бартек, как ваш муж, как многие другие! Я не узнаю вас!

— Лошади поданы, — доложил, появляясь в дверях, Бартек.

— Отлично. Сейчас еду. Прощайте.

— Итак, вы не останетесь?

— А что мне здесь делать? Я не могу равнодушно видеть трупы тех, кого знал и любил. Прощайте.

— До свидания, не забывайте, что тут вам всегда рады. Не осуждайте нас и особенно меня. Я живу так, как могу, иначе я не сумела. Вы должны понять, что такая жизнь не преступление, а обязанность.

— Прощайте! — Он пожал ей руку и в последний раз взглянул на ее лицо — спокойное, равнодушное, остывшее, лицо человека, примирившегося с судьбой; лицо, где не осталось и тени прежних высоких мечтаний и взлетов духа; это было обычное лицо хорошей матери, жены и женщины, твердо видящей цель своей жизни. Он опустил голову и вышел.

Некоторое время Янка смотрела ему вслед, ей было жаль, что он так уходит. Он показался ей чудаком, истериком, с нервной, слишком утонченной душой, даже не очень приятным, так как его разговоры раздражали ее, напоминая время, которое она хотела забыть совсем. Она посмотрела на утопающий в сумерках парк, на отца, гуляющего в своей загородке, на небо, в котором, как цветы, расцветали звезды, и направилась в столовую. Пришел Анджей.

— Жена, ужинать, я голоден как волк! — крикнул он, целуя ее. — А где же этот fliegender Literat?^[28] — спросил он, ища глазами Глоговского.

— Fliegender Literat упорхнул.

— Не захотел остаться?

— Нет, я уговаривала, но он уперся и уехал.

— Ну что ж, обойдемся без него. Нудный тип! Луся, принеси-ка сына! — крикнул он в соседнюю комнату.

Мальчика принесли, и вскоре все — мать, отец, старики Гжесикевичи, няня и даже Янова, разливавшая чай, с интересом и восторгом наблюдали за ребенком, а он, разыгравшись, катался по большому дивану, хватал отца за усы, лез Янке на голову, падал, хохотал, визжал.

A fliegender Literat в это время приближался к станции.

Спускалась весенняя ночь, напоенная запахом первых цветов, пением птиц, шепотом деревьев. Притихшие деревни утопали в бело-розовых вишневых садах, дышавших ароматом и радостью. Глоговский ехал сгорбившись, с ненавистью глядя вокруг. Змея сожаления и отчужденности обвила его душу и немилосердно грызла. Он чувствовал себя оскорбленным и одиноким; его терзали обида и горечь разочарования; он почти вдвое согнулся на сиденье и шипящим, полным ненависти и страдания голосом воскликнул:

— Сукины сыны… Стадо филистеров! Скоты! — И он плюнул с таким презрением и гневом, как будто плевал в лицо всему человечеству, всей природе.

Примечания

1

Тинторетто Робусти Якопо (1518–1594) — итальянский живописец эпохи позднего Возрождения.

(обратно)

2

Хорошо (франц.).

(обратно)

3

Гоффман-Танская Клементина (1798–1845) — польская писательница-сентименталистка.

(обратно)

4

Влука — польская мера земельной площади — 10,8 гектара.

(обратно)

5

Rozmaitości — всякая всячина (польск.). Так назывался один из лучших варшавских театров того времени, основанный в 1829 году.

(обратно)

6

«Швейцарская долина» — сад с зимним концертным павильоном. Место маскарадов и увеселительных, празднеств тогдашней Варшавы.

(обратно)

7

Громко, громко! (итал.)

(обратно)

8

Польская миля — 7146 метров.

(обратно)

9

Магелона — героиня «Истории о Магелоне, королевне неаполитанской», приключенческой французской повести, переведенной на польский язык в XVI веке. Повесть была популярна и в поздние времена, как род лубочной литературы.

(обратно)

10

Тости Франческо Паоло (1846–1916) — итальянский композитор, автор популярных песен.

(обратно)

11

«Старый капрал» — песня польского композитора Станислава Монюшко (1819–1872) на слова французского поэта Пьера Беранже (1780–1857),

(обратно)

12

Умерла (лат.).

(обратно)

13

«Доктор Робин» (1842) — одноактная комедия французского драматурга Жюля Премере (1819–1868).

(обратно)

14

«Плющ» — женский журнал, выходивший с 1865 по 1893 год.

(обратно)

15

Название одного из крупнейших в то время парижских универсальных магазинов.

(обратно)

16

О прекрасная Италия! (итал.).

(обратно)

17

Город у Неаполитанского залива, у подножия Везувия.

(обратно)

18

О мой Неаполь, священный город, ты вечный рай (итал.).

(обратно)

19

Да, да, синьора! (итал.)

(обратно)

20

Межвинский Владислав (1850–1909) — знаменитый в свое время польский тенор.

(обратно)

21

Прощайте, моя красавица, прощайте, синьора! (итал.).

(обратно)

22

Гряди, творящий (лат.) Начальные слова католического гимна.

(обратно)

23

Английское бюро путешествий Кука, имевшее филиалы во всех странах.

(обратно)

24

Бедекер Карл (1801–1859) — немецкий книгопродавец, издатель популярных туристских путеводителей.

(обратно)

25

Антоний Ланге (1861–1929), отрывок из «Фрагмента».

(обратно)

26

Гаттамелат Эразм (1370–1443) — кондотьер, предводитель наемных войск. Скульптура Донателло (1386–1466).

(обратно)

27

Целительной силой природы (лат.).

(обратно)

28

Летающий литератор (нем.) — намек на название оперы Рихарда Вагнера (1813–1883) «Летучий голландец» («Der fliegender Hollander», 1841).

(обратно)

Оглавление

Книга первая

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  XIII

  XIV

  XVI

  XVII

  XVIII

  XIX

Книга вторая

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XII

  XIII

  XIV

  XVI

  XVII

  XVIII

  XIX

  XX

  XXI

  XXII

  XXIII

  XXIV

  XXV

  ***

*** Примечания ***