Поклонись, Исаак! [Конрад Эйкен] (fb2) читать онлайн

Конрад Айкен

Перевёл с английского Самуил Черфас

Conrad Aiken. Bow Down, Isaac!

ПОКЛОНИСЬ, ИСААК!

На Хэкли Фоллс я очутился в первый раз, когда мне исполнилось двенадцать лет. В тот год умерла моя мать, а овдовевший отец не смог придумать ничего лучше, как отправить меня на каникулы к своим старшим сестрам, тете Джулии и тете Дженни, которые, оставшись старыми девами, продолжали жить на семейной ферме, где родился он сам, где повстречал мою мать и женился на ней. Поэтому вполне естественно, что он решил отослать меня на «Ведьмины вязы», и призна'юсь, что после детства, почти целиком проведенного в Нью–Йорке, я был страшно рад такому приключению. Отец, в соответствии со строгими нравами Новой Англии, попытался мне внушить, что там у меня появятся обязанности, потому что я должен буду помогать по хозяйству: дважды в день ходить за почтой, собирать хворост, приносить из сельской лавки всё, о чем попросит тетя Джулия или тетя Дженни и помогать старому Джиму ухаживать за скотиной — проще говоря, отводить на пастбище и приводить домой строптивую корову, кормить двух подсвинков, обитавших в подвале хлева, и содержать в порядке свою комнату, а если я буду вести себя примерно, мне, может быть, иногда позволят покататься на лошади. Еще я должен буду помогать Джиму качать ручным насосом воду в бак на чердаке.

Все эти вещи я делал и, как ни удивительно, вовсе не считал их обязанностями. Никогда прежде я не был так счастлив: можно ведь было носиться по всей ферме в двести акров, узнавать тайны леса, купаться у мельничной речки, лазить в горы и — лето только начиналось — всё это еще не успело мне наскучить. «Ведьмины вязы» стояли посреди зеленого луга в долине, в четверти мили от речки, которую было видно с крыльца. Как раз в этом месте был перекинут рыжий мостик со старомодным деревянным настилом. Несколько досок выпало, и я любил, лежа на животе, смотреть в неглубокую говорливую воду и видеть на дне каждый камешек и каждую рыбку.

Сразу за мостом вставала гора Злючка, заросшая сахарным кленом. Дорога по ней уходила круто вверх на восток, и где‑то через милю появлялась примостившаяся на отроге белая ферма капитана Фиппена, нашего дальнего родственника и единственного частого гостя. Он был настоящим морским капитаном каботажного плавания, а сейчас жил здесь со своим сыном и невесткой. Почти всегда его можно было увидеть на крыльце с подзорной трубой в руке, благодаря которой, говорил он мне, знал всё, что делалось в долине: и в каком саду собирает сейчас свой урожай Джим, и сколько бушелей он уже собрал, и даже, хитро подмигивал он мне, какого размера у него нынче яблоки. Летом при хорошем свете, если окна в церкви в Хэкли Фоллс были распахнуты, он мог сказать, бросил ли Придурок Виллард в копилку для пожертвований десять центов или четвертак. Это, как я понимал, были сказки. Я сам смотрел в эту трубу много раз и знал, что во всём нашем белом городке в нее можно было разглядеть только колокольню с золотой рыбкой–флюгером и красный купол начальной школы с черным колоколом. Прочее же в городе было скрыто густыми кленами и вязами, а единственным жильем, видным с капитанского крыльца, как и с нашего, был дом Придурка Вилларда между нашей усадьбой и Хэкли Фоллс — примерно в полутора милях к западу на противоположном нашему берегу реки. Низкая квадратная ферма в колониальном стиле, когда‑то, должно быть, весьма красивая, сейчас разрушалась от небрежения и чернела угольными пятнами гнили. В подзорную трубу капитана можно было ясно различить неподрезанную лиану, устлавшую западный скат крыши багряными цветами, и грязный скотный двор с восточной стороны. Над некрашеным забором поднимались коровьи рога… Но я забегаю вперед, потому что этот зловещий дом и станет главной темой моего рассказа.

Что тут странного, если мальчишку снедаемого любопытством к сверхъестественному — домам с привидениями, кровожадным демонам, злодеям и насильникам — ферма Вилларда заворожила с первого упоминания. Ничто не могло разжечь моего интереса к ней больше, чем совет выбросить ее из головы, который я получил в первый же день. Как раз в первую мою поездку с нашей фермы к Ведьминым вязам старый Джим обратил на эту ферму мое внимание, махнув в ту сторону сложенным кнутом:

— Видишь вот?

Я кивнул, и он продолжил.

— Не суйся туда. Там живет Придурок Виллард, у него не все дома.

Медленно пережевывая табак, он даже не повернул головы к этому дому. Я взглянул и ничего страшного в нем тогда не увидел.

— А кто этот Виллард?

— Дьявол он. Дьявол во плоти. Если тронешь его мокрым пальцем — зашипит.

Объяснение так потрясло меня, что я больше ни о чем не спрашивал. Слишком много сразу свалилось на мою голову. Прошло несколько дней, пока я сам опять коснулся этой темы в час вечерней дойки, когда Джим, выставив колени под брюхом Лимоши, выжимал теплые белые струйки в звонкое ведро. Каждый день я проходил мимо этого дома на другом берегу речушки и, конечно, не сводил с него глаз, но только раз заметил там признаки жизни. Высокая молодая женщина в шляпке с козырьком яростно сгребала граблями траву на лужайке или дворике перед домом и, завидев меня (я нес домой почту), на минуту сложила руки на черенке и прошила меня взглядом, от которого я поёжился и тут же притворился, будто смотрю на реку.

— А какой вид у этого Дурного Вилларада? — спросил я. — И почему он дурной?

Джим долго молчал, и я решил, что он вовсе не ответит. Его ржавого цвета котелок сполз на лоб под брюхом Лимоши, а сам он всё жевал табак. Звонкие струйки молока ударяли в ведро с двух сторон — брик–бряк–брик–бряк — а Лимоша иногда вскидывала голову, отгоняя мух.

— Почему он дурной? — Брик–бряк–брик–бряк — Так, наверно, Бог захотел, чтобы он был дурным, и баба его, и Лидия тоже дурные.

— Кто такая Лидия?

— Лидия? Она его дочка.

Я задумался.

— А как он всё‑таки выглядит?

— Ну, как? Длинный такой, седой, жилистый, зубастый.

— А что он сделал глупого?

— Лучше выкинь его из головы.

— Так что он сделал?

— Свихнулся на своей вере. Они все трое. Гимны поют, утром днем и вечером.

— Ну–у…

— Ты послушай, когда будешь мимо идти. Поют как оглашенные… A cила какая! Кнутом как влупит…

— Кнутом?

Мой недоуменный вопрос остался без ответа, и только струйки молока продолжали звенеть.

Тетушки были такие милые, что милее не бывает. Они мало что понимали в детях — тем более, в мальчишках — и я был для них загадкой, над которой они, наверняка, допоздна ломали головы. Один Бог знает, к каким невероятным заключениями они приходили! Они были так похожи одна на другую, что я сперва долго их путал. Обе носили очки, у обеих были тонкие, бледные и добрые лица. Одевались они во всё черное, с кружевными накидками на плечах, имели резкий пробор ровно посерди головы и яркие голубые глаза. Только через несколько дней я стал различать, что у тётушки Джулии были седые пряди, а во время разговора она складывала руки на груди и была мягкая и ласковая. Тётушка Дженни была чуть полнее и объемистей спереди, могла вдруг громко расхохотаться мужским смехом и отпустить злую шутку. Они никогда не покидали дома, кроме как в церковь по воскресеньям. Тогда кобылу Бетси запрягали в коляску с верхом, а Джим надевал предназначенный для этого случая плащ, не так позеленевший, от возраста, как другой, который он носил каждый день. Еще раз в месяц они выбирались на чай к священнику, и не чаще — к капитану Фиппену. Вот и всё. Они проводили время дома и в саду, иногда важно инспектируя амбар. Порой, когда закат случался «такой особенный», они брали меня с собой в верхний сад, откуда открывался захватывающий вид на долину в западную сторону, где на прощальном солнце чеканились зубцы гор. Такое, впрочем, случалось нечасто, и вели они тогда себя со всей серьезностью, будто исполняя завет Господа.

В одну такую прогулку, когда мы стояли у повалившейся яблони, которая полулежа на земле каждый год цвела и плодоносила, и любовались меркнущим закатом в изгибах реки Милл, тетушки впервые при мне упомянули Виллардов. В такой час и в таком свете ферма Виллардов вырисовывалась еще резче.. Она стояла совсем черная, квадратная и одинокая против гаснущего на западе света, и даже на таком расстоянии казалась убогой и заброшенной. Видели мы с нашего места и белый пешеходный мостик, перекинутый к главной дороге. Тетушка Джулий первая заметила переходившего по мостику человека.

— Вот он идет, — сказала она.

— Кто?

— Старый Исаак, чтоб ему свалиться и потонуть.

— Надо хорошенько постараться, чтобы утонуть в нашей Милл!

Я едва мог разглядеть на мостике человека, что‑то несшего в руке.

— А что он несет, тетя Дженни?

— Наверно, бочонок крепкого сидра.

— Думаю, сегодня они будут всю ночь петь гимны.

— Не только…

— А что он делает? — спросил я.

Тетя Дженни бросила на тетю Джулию быстрый взгляд, не предназначавшийся мне.

— Отбивает такт ремнем для правки бритвы, — ответила она.

— А Джим говорил, что кнутом.

— Он, думаю, особенно не выбирает: может и ручкой метлы. Но слышно их до самого горизонта! — Тетушка Дженни хохотнула. — А Лидия тогда не показывается.

Я чувствовал, что за этим кроется что‑то странное, и хотел задать им кучу вопросов, но в ту минуту лучшие краски заката уже растаяли, тетушки, подобрав длинные юбки, направили шаги обратно к дому, и больше ничего не было сказано. И хотя Придурок Виллард не выходил у меня из головы, а я не выходил из дому без надежды, хотя бы смутной, встретить Исаака, ничего нового я о нем не узнал, пока через несколько недель меня не послали к капитану Фиппену с имбирными пряниками в подарок от тетушки Джулии. Еще не взобравшись на холм (день был очень жаркий), я увидел капитана, сидевшего в кресле–качалке, закинув ноги на перила крыльца и с подзорной трубой у глаза. Он видел, как я карабкаюсь верх, и когда я, наконец, дотащился до него, сказал, что мог пересчитать капельки пота у меня на лбу.

— Ты, кажется, запарился? — сказал он.

— Еще как!

— Ладно, приземляйся и передохни. Скажешь, тетя Джулия опять прислала мне имбирные пряники? Доведет она меня до смерти!

Я сел, и мне было позволено посмотреть на мир сквозь волшебные стекла. Я тут же направил трубу на ферму Вилларда.

— Я смотрю на ферму Вилларда, — сказал я.

— Я бы на твоем месте вел себя поосторожней.

— Я вижу у двери две большие раковины.

— Если это все, что ты там видишь, — усмехнулся он, — тебе можно позавидовать.

— А правда, что старый Исаак лупит Лидию?

— Откуда ты это взял?

— Тетя Дженни так говорила.

— Ну, тут я не стану спорить. Кто его знает.

— Она плохая?

— Может, была плохая. Сбежала когда‑то с одним парнем.

— Она хотела выйти за него замуж?

— Может и хотела.

— А что потом случилось?

— Старый Исаак пошел и вернул ее… Поймешь, когда вырастешь.

— Тогда он ее побил?

— Да, побил.

Лицо капитана Фиппена помрачнело.

— Твои тетушки тогда ехали мимо. Наверно, спасли ей жизнь. Ворвались туда с Джимом и остановили его.

— Ну, да!

— Поговорим лучше о пряниках.

Как я ни сгорал от любопытства, я всё же не решился расспрашивать тетушек. Тут было намешано столько странных вещей: и побои, и пение гимнов, и пьянство, что я не мог этого постигнуть. Я еще пару раз закидывал удочки Джиму, когда мы с ним отводили Лимошу вверх на пастбище и обратно, или когда шли мимо Виллардов в Хэкли Фоллс за продуктами (и можно было естественным образом поднять тему: «Так это Вилларды там живут?»), но так и не выяснил ничего существенного. Ясно, что они были очень бедны и едва сводили концы с концами, продавая молоко и масло, а старый Исаак был тираном. Он заставлял свою жену и Лидию гнуть на него спину, а сам напивался в стельку что ни вечер, потом спал допоздна, а после обеда читал Библию. На него находили приступы ярости, и тогда его лицо багровело. Однажды он пошел на почту (служившую тут и магазином) и набросился на начальника с обвинениями, что тот читает его письма. Схватка была грандиозная! Исаак перескочил через стойку, схватил Грина за горло, и оба ринулись по залу, валя коробки с обувью, круша прилавки с карамелью и путаясь в дамских муслиновых платьях, пока не выкатились на улицу прямо через витрину. Грин так порезал правую руку, что пришлось наложить семь швов. Видевшие говорили, что лицо Исаака стало сизым, как баклажан. Странно, но никого тогда не арестовали, а через пару дней Исаак зашел туда под вечер (надо думать, трезвый), попросил у всех прощения и ушел. Эта драка так и осталась самой знаменитой в Хэкли Фоллс. Исаак, хоть и был на пятнадцать лет старше Грина, разделал его под орех и поверг всех в изумление своей силой. Всегда, когда я шел туда за почтой, я втайне не надеялся, что Грин закатает рукав, и я увижу шрам, но так и не дождался. Этим шрамом он вряд ли гордился. И всё же вскоре после моего разговора с капитаном Фиппеном я, благодаря Грину, в первый и в предпоследний раз побывал на ферме Вилларда. Как‑то после обеда меня послали за фунтом кофе, и когда я, прижав рукой ароматный бумажный кулек, расплатился, Грин окинул меня оценивающим взглядом поверх очков. В руке у него было письмо.

— Билли, — сказал он, — из тебя, думаю, получился бы хороший курьер. Я дам тебе десять центов, а ты отнеси это письмо Исааку Вилларду. Ты согласен?

— Конечно, согласен!

— Потом ты вернешься сюда?

— Обязательно.

— Ну, тогда иди.

Он дал мне письмо и десять центов, и я чуть бегом не пустился: я просто не мог поверить в такую удачу. Я сразу понял по длинной голубой марке с мальчишкой–посыльным на ней, что это было срочный пакет, хотя одному Богу известно, от кого Исаак мог получить такое письмо. Оно пришло из Беннингтона в штате Вермонт, а в левом верхнем углу стояло имя отправителя, но я не могу его припомнить. Я был страшно взволнован. Что я застану там? Неужели я услышу свист бича, или хлопки ремня для правки бритв, или страшные крики? Я естественно подумал, а не придется ли мне самому удирать со всех ног? Может, это как раз тот день, когда лицо старика становится синим, как баклажан? А, может быть, мистер Грин посла меня с письмом, потому что боялся отнести его сам?

Эта тревожная мысль заставила меня умерить шаги. Да вполне возможно: ведь никому не хотелось заходить на ферму Вилларда, и поэтому их молочное хозяйство так захирело. Джим говорил мне, что если бы люди не жалели старую миссис Виллард и Лидию, никто вообще не стал бы покупать их грязное молоко. Они вдвоем, миссис Виллард и Лидия, принимали заказы, развозили молоко на старой синей подводе и собирали плату. Если бы не миссис Виллард, говорил Джим, они все бы уже давно концы отдали.

Меня так и тянуло к мостику. Две широкие доски с перильцами лежали на подгнивших сваях. Вода под ним была мелкой и завалена всяким мусором: кучей консервных банок, бутылок, ржавых железяк и битым стеклом. Из воды торчал ондатровый капкан со ржавой цепью, и я подумал, не вытащить ли его. Я постоял там несколько минут глядя в воду и косясь уголком глаза на дом. В нем не было признаков жизни, и оттуда не доносилось ни звука. С пригорка я увидел полдюжины коров, и в полумиле надо мной — отрог Злючки. Все окна в доме были закрыты ставнями, кроме одного на первом этаже справа от двери; но и оно, несмотря на жару, было затворено. Поднимаясь по мощеной кирпичом тропке, я увидел, как выпорхнули из лоз подранеи две колибри и с жужжанием пронеслись за угол, и ощутил едкую вонь коровника, долетевшую с другого конца фермы. Я поднялся по четырем ступенькам покосившегося крыльца и постучал. Оттуда был виден мощеный булыжником коровник — вернее, мощеный в далеком прошлом, а сейчас из навоза и воды выглядывали редкие камни. В конце двора стоял старый бак с насосом, а за ним — полуразвалившийся хлев.

Я подождал несколько минут, так и не услышав ни звука, и довольно робко опять постучал. От моего стука дверь легко отошла назад, и передо мной возникла высокая седая женщина. Ее немыслимо черные глаза сверкнули бешенной яростью. Красным кулаком она терла свой передник в голубую клетку.

— Ну? — резко спросила она. И, прежде, чем я успел открыть рот, — Что там у тебя?

Я почувствовал себя виновато и выдавил какие‑то слова о письме для мистера Вилларда, неохотно протянув его.

Тогда она только произнесла «Исаак!» скрипучим голосом и повернулась ко мне спиной. Пока она уходила, я успел мельком заглянуть в комнату. Она была большая, с огромным камином, но почти совсем пустая. Некрашеный пол без единого коврика был безупречно чист, стояли три–четыре простых кухонных стула и кухонный стол. Исаак, которого я сразу увидел, сидел за столом с раскрытой книгой перед ним. Он как бы не слышал слов жены и продолжал читать, будто ничего не случилось. Ожидая пока он двинется, я заметил с другой стороны стола вторую женщину — вероятно, Лидию. Она сидела, склонив голову, с вытянутыми и сжатыми руками, и мне показалось, что плечи ее двигались. Тогда Исаак поднялся, прижал ладонью страницу, будто подчеркивая важность момента, и двинулся к двери. Шагал он грузно, в рыжих резиновых шаркающих сапогах. Лицо, которое я увидел, когда он остановился передо мной, или скорее надо мной — было узким, длинными и воспаленным, подозрительные глаза близко сдвинуты, а губы с обвисшими уголками выгибались над крупными зубами диковинной дугой, создавая впечатление ярости и слабости.

— Что там? — спросил он.

— Письмо для вас.

— Почему Грин сам его не принес?

— Не знаю. сэр. Он попросил меня принести его вам.

— Ради Эфраима! — Он сузил глаза щелками и пристально просмотрел на меня. — Дай его сюда. И больше не занимайся этим подлым делом.

Он до боли сжал мне плечо большим и указательным пальцем:

— Ты слышал?

— Да, сэр.

— А теперь валяй отсюда!

И он захлопнул дверь так быстро, что пришлось отскочить, чтобы он не защемил мне ногу. Когда тетушки и Джим узнали о моей экспедиции, их охватил непритворный испуг. Они сказали, чтобы я никогда больше не смел делать такого: ни заходить в этот дом, ни даже приближаться к земле Вилларда. Тетушка Джулия перепугалась больше всех: она считала, что мне еще очень повезло вернуться оттуда живым. Даже Джим, как я заметил, был обеспокоен: покачал головой и серьезно посоветовал мне держаться от старого Исаака подальше.

— Если бы это был его черный день, — сказал он призадумавшись, ты получил бы от него хорошую взбучку и проповедь в придачу. Одного парня из Хэкли Фоллс он отдубасил так, что живого места на нем не осталось.

— А кто это был.

— Знаешь, не помню что‑то.

— А что тот парень сделал?

— Этого я тоже не помню, но слушай лучше меня, обходи его стороной, тогда и цел будешь.

Естественно, это еще больше разожгло мой аппетит к дальнейшим приключениям, и вскоре я нашел себе новое захватывающее занятие.

Перейдя речку Милл по крытому мостику, я поворачивал на запад, взбирался на Скалистый Выгон, как его называли — один из восхитительных гранитных склонов в Новой Англии — заросший кедрами и можжевельником, и, наконец, оказывался в лесу на длинном отроге Злючки. Отрог тянулся на запад почти параллельно реке до самого Хэкли Фоллс. Мне пришло в голову, что если я хорошенько разведаю опушку, то как‑нибудь выйду к верхнему концу пастбища Исаака, а оттуда, укрывшись за соснами, березами или валунами, смогу поближе рассмотреть, что там делается в доме Вилларда.

Бог знает, зачем мне это было нужно! В первый раз я действовал с чрезвычайной осторожностью: забрался высоко в кленовую и ореховую рощу, а когда приблизился к ферме Вилларда пополз вперед на четвереньках. Я подполз к березам, окаймлявшим пастбище, и там к своей радости обнаружил, что могу продвигаться ползком вниз от камня к камню и занять наблюдательный пост ярдах в трехстах от дома. Там у меня будет прекрасное укрытие: поросший серебристым лишайником огромный гранитный валун рядом с кедром. За ним была теплая травяная впадина, откуда я мог всё прекрасно видеть, оставаясь незамеченным. Коровы старого Исаака, ничуть не тревожась, паслись вокруг меня, а передо мной как на ладони был скотный двор, на который их потом погонят.

С тылу, как и спереди, все окна дома были закрыты ставнями. Дверей было две: одна, боковая, вниз к скотному двору, и задняя, в которой иногда появлялась миссис Виллард с бельем и развешивала его на веревках, или вместе с Лидией трудилась в огородике. Обе были угрюмы и молча сапали или вскапывали грядки, как мужчины. До ближней от меня грядки было не больше ста ярдов, и я слышал как звякали их сапки о камешки. Старая миссис Виллард изредка бросала какую‑то короткую и резкую фразу. Обмениваясь словами, они никогда не смотрели друг на друга, а остановившись, чтобы передохнуть, стояли, опершись о мотыгу, и смотрели вниз на свой дом. В их движениях было что‑то зловещее: они никуда больше не смотрели и всегда молчали. Меня пробирала дрожь. Я так и не мог понять, чем этот старик занимается. Я никогда не слышал, чтобы он пел, хотя рассказывали, что он всегда распевает пополудни, и вообще очень редко его видел. Очень редко он выходил из дома и, шатаясь, брел через скотный двор к хлеву, наверно, за сидром.

Я много раз повторял свои вылазки: все три лета, что провел на Хэкли Фоллс, и понемногу, поскольку ничего особенного там не происходило, стал подумывать, что все это вздор, и сам я большой дурак. Но слухи и легенды о Виллардах множились и становились всё мрачнее, а их фигуры обрели гигантский размер. Любому, тем более мальчишке, легко был счесть их спятившими: достаточно было лишь понаблюдать, как они ходят. Посещать выгон Виллардов вошло у меня в привычку, будто стало моим обязательным заданием. А осенью приходила пора каштанов, которые росли по северному краю поля. Я приходил туда, обстукивал деревья, уносил добычу к своей скале и там потихоньку грыз их, не сводя глаз с противника.

Как‑то ближе к вечеру я обстукивал мое лучше дерево, и вдруг сзади обхватила меня за шею и затрясла чья‑то холодная рука. У меня душа ушла в пятки, когда я оглянулся и понял, что держит меня старый Исаак. Но, к своему удивлению — ничуть, однако, не смягчившему страха — я увидел, что он улыбается, но как‑то жутко, будто желая придать своей улыбке игривость и приветливость. Он продолжал держать меня за шею, чуть пошатывая.

— Чье это дерево? — спросил он.

— Не знаю, сэр.

— Оно мое. Теперь ты это знаешь?

— Да, сэр.

— Ты когда‑нибудь читал Библию?

— Да, сэр.

— Ты когда‑нибудь учил Десять Заповедей?

— Да, сэр.

Не отпуская шеи, он развернул меня, и я впервые увидел его прямо перед собой. На нем было грязное вельветовое пальто с красной подкладкой. Он всё еще улыбался, и меня охватил еще больший страх. Мне показалось, что он пьян.

— Ну, а о чем сказано в восьмой заповеди?

— Не помню, сэр.

Он шутливо, но чувствительно потряс меня за шею.

— В ней сказано: «Не укради». Повтори это.

— Не укради.

— Кто твой отец?

Вопрос прозвучал так резко, что я смешался. Имел ли он в виду — раз он заговорил о Заповедях — что это Бог? Или просто хотел рассказать моему отцу, чем я занимался?

— Мистер Уолтер Грейпо, сэр.

— Вот так–так!.. Я знал твою матушку. Она Бога чтила. А теперь дай мне свою палку.

Я протянул ему палку, которую все время виновато держал в руке, и затрясся, думая, что сейчас он начнет меня ей бить. Но он отошел, прогнулся назад, чуть не коснувшись палкой земли, все время улыбаясь с полузакрытыми глазами (и я впервые заметил, какие у него густые и седые брови), а потом размахнувшись длинной рукой, как плетью, зашвырнул палку на самый верх дерева, где она с шумом врезалась в гущу орехов. Шишковатые шары посыпались тяжелым градом на траву и за ними помедленнее, задевая ветки и скользя по ворохам податливых листьев, свалилась палка. Старый Исаак был в восторге.

— Хорошо попал! — прохрипел он с одышкой. — Сколько уже лет я так не размахивался.

— Да, сэр.

— Теперь набирай полную шапку, иди домой, порежь эти орехи на половинки и смажь сыром. Получится Адам с Евой на плоту.

— Да, сэр.

— И больше не приходи сюда, как вор! Если захочешь набрать моих каштанов, подойди и попроси.

Не успел я и слова вымолвить, как он повернулся и, тяжело ступая, спустился с холма. На нем были те же рыжие сапоги, а грива седых волос сверкала на солнце. Я все смотрел на него, пока он не зашел на скотный двор, а затем в хлев, потом появился оттуда и пошел, спотыкаясь, к дому.

Тетушке Джулии и тетушке Дженни я ничего не рассказал.

Через два года я снова оказался на Ведьминых Вязах и обнаружил там разительные перемены. Во–первых, Джим встретил меня на станции в новом шикарном туристском форде. Я глазам своим не поверил: неужели мои тетушки решили зажить новой жизнью? По правде говоря, в этом году я чувствовал себя повзрослевшим и выше их, и согласился ехать в Хэкли Фоллс с некоторым неудовольствием. Как мне представляется сейчас, этот ход с фордом был со стороны тетушек Дженни Джулии весьма тонким и предусмотрительным: очень возможно, не без подсказки моего отца. Во всяком случае, при виде форда я сразу воспрянул духом: значит, лето будет не таким уж скверным. Я еще больше оживился, когда Джим сказал, что научит меня водить машину, и я стану их семейным шофером. Это дошло до меня чуть позднее, когда я увидел, что для самого Джима машина была явной обузой, и он очень тосковал по лошадям и повозке. Еще он, как я заметил с большим удивлением, отказался от старого заслуженного котелка, сменив его на твидовую кепку, в которой выглядел страшно глупо. Это тоже, как мне кажется, было уступкой современности.

— Ну, Джим, — спросил я, — расскажи, что здесь нового? Тетушки в порядке?

— Да, мистер Билли, все в полном порядке. Очень прекрасно прожили эту зиму, только мисс Дженни подагра малость беспокоила. Но с теплой погодой она совсем встанет на ноги.

— А капитан Фиппен?

— Ну, он как всегда.

— Подсматривает, наверно, в свою подзорную трубу?

— А как же, это для него как в кино пойти. Ничего не упустит.

Джим правил медленно, но наконец мы добрались до пешеходного мостика, который вел к ферме Вилларда, и я оглянулся на вконец обветшавший дом. Листы крыши покоробились и поржавели, сорванная ветром лоза свисала с конька крыши почти до земли, провалившееся крыльцо коровника так и валялось. Прочее было таким, как запомнилось мне раньше: все окна, кроме одного, наглухо забиты, но коров за домом уже не было.

— А где коровы? — спросил я.

— Ты разве не слышал?

— О чем?

— Как о чем? Старикана, этого Исаака, хватил удар.

— Хватил удар? Он что, умер?

— Нет, не умер, не было ему такого счастья, только отнялось все ниже пояса.

— Вот те на! Когда же это случилось?

— Полтора года назад. Люди говорят, что его Бог покарал. Он колотил Лидию, когда его скрутило.

— Вот еще!

— Ага! Провалялся без памяти, как пес, две недели, думали, совсем уже загнется. Но выкарабкался. Такой ото всюду выберется! Читает свою Библию в кресле–каталке. Теперь получает от своих баб, все что ему причитается!

— Ты о чем, Джим?

— Думаю, теперь они надают ему тумаков. Ну, так парнишка Хэл Грин рассказывает. Говорил, что когда зашел туда один раз, этот старикан орал во всю глотку. Пусть получает! Такому и ада мало, сучье отродье.

Больше я от Джима ничего не узнал, но через неделю, торжествующе в первый раз одолев на Форде подъем к дому капитана Фиппена, я ощутил в сложившейся ситуации нечто мрачное и тревожное. Капитан Фиппен, к моему удивлению, отнесся к этому событию совершенно серьезно.

— Знаешь, что я думаю, — сказал он.

— Что?

— Я думаю, это вороньё его прикончит. Вот что я думаю. Прикончат они его, и все.

— Почему?

— Потому что кусачие, как клопы. Думаю, что всех их давно надо было отправить за решетку. Боже ты мой правый! Только вспомнить, что этот старый бес с ними творил! Нет, нельзя их винить… Старикан мне определенно не нравится, но эти ведьмы не лучше. Все равно, меня дрожь берет как подумаешь о нем в кресле–каталке с Библией, а вокруг эти гарпии, у которых руки чешутся его придушить!.. А тебя?

Ситуация открывалась в новом свете.

— И меня, — согласился я.

— Еще какая дрожь!

— А разве нельзя ничего сделать?

— Пойди, попробуй. Даже преподобный Перкинс близко там не показывается.

— Как же они живут?

— Бог их знает. Живут как‑то.

Я вернулся домой с ощущением грядущего несчастья, но ни я и, наверно, никто на свете, не мог предположить, каким ужасом это обернется.

Впрочем, беззаботные дни на «Ведьминых вязах» в обществе тетушки Джулии и тетушки Дженни не побуждали к размышлениям о назревающей где‑то беде, и я все реже вспоминал об Виллардах. По правде говоря, мое мальчишеское любопытство к ним изрядно поугасло, и если в этом заброшенном доме действительно происходила трагедия, она больше не казалась мне шекспировской. Мои прежние страхи и удивление казались мне ребяческими, и я дважды в день проносился мимо этого дома на Форде даже не повернув головы. Кроме того, тетушки все время поручали мне какое‑нибудь дело. Автомобиль был их новой игрушкой, которой они никак не могли натешиться, а тут еще появились новый телефон и фонограф, совершенно изменившие темп жизни на ферме, и дни бежали, как минуты. Не проходило и дня без какой‑нибудь дальней вылазки. Прежде мои тетушки почти никогда не удалялись от Хэкли Фоллс больше, чем на десять миль, и сейчас возможность побывать в Рутланде, Берингтоне, на Беллоуз Фоллз, или проехаться по Тропе Могавков до Фитчбурга приводила из в дикий восторг. Как‑то мы даже заночевали в Виндзоре, и я никогда не забуду с какой девичьей радостью и трепетом они спускались в золоченый обеденный зал Дома Зеленой Горы. Тетушки краснели и кокетничали как невесты и хотели перепробовать все кушанья из огромного меню. Думаю, они даже прошлись бы со мной в танце, если бы я предложил — хотя тетушка Джулия относилась к «этим так называемым современным танцам» с полным презрением.

Между тем, Хэкли Фоллс ждали новые волнующие перемены. Городком овладело неведомое ему прежде оживление. Впервые я услышал эту новость от мистера Грина на почте, и он удивился, что я до сих пор ничего не знаю, потому что все вокруг три дня только об этом и говорят и ходят, как помешанные, а фермеры приезжают издалека целыми семьями.

Там есть скамьи для кающихся, сказал он, и след опилок, и всякие штуковины, а за главного у них там какой‑то достопочтенный Буди с юга, настоящий артист — адский огнь и сера. До печенок прожигает, а язык его, как у негритоса. Наш священник мистер Перкинс, он две тысячи долларов в год получает, просто из себя выходит. Как он только не кроет этого Буди с его воскресными проповедями! А тот гребет себе денежки как ни в чем не бывало.

Это действо я увидел в первый раз, когда уже под вечер вез тетушек с прогулки в Манчестер. Там был круглый шатер с небольшим конусом на куполе, какие обычно строят на сельских ярмарках. Его возвели в поле у фермы Хэммонда в полумиле к западу от города, и на истоптанной копытами и разъезженной колесами площадке сгрудилась пестрая толпа авто, повозок, экипажей и лошадей на привязи. Мне было любопытно, сколько косоглазый Хэммонд за это получил. Шатер был весь уклеен кричащими афишами, с которых пылающие багровые буквы заклинали вас «Пройти следом опилок», «Обратиться к Иисусу», «Покаяться и еще раз покаяться», «Искать спасения в Боге» и такое прочее. Я остановил машину и предложил тетушкам войти. Из шатра лились тягучие звуки гимна. Тетушки отказались, и я решил вернуться туда позднее без них.

На следующий день налетела с северо–запада буря с дождем, какие здесь часто бывают. В такую погоду порой кажется, что тучи опускаются в долины, как туман, и благоразумные люди сидят дома. У тетушек не было никакой охоты выезжать, и я сам покатил на форде. С утра я съездил на почту, а оттуда отправился на эти бдения. Как я и думал, охочих до воскресных проповедей Буди из‑за погоды сильно поубавилось. В грязи стояло с полдюжины машин, а из шатра, несмотря на ветер, до меня донеслись звуки. Я вылез из машины, прошлепал по грязи и вошел в шатер через откидную дверь.

Внутри больше всего поразил меня сам шатер. Казалось, еще миг, и он рухнет: его качало, как дерево в бурю. Едва я вошел и разглядел перед собой опилочную дорожку, как яростный порыв ветра чуть не поднял в воздух все сооружение. Куски брезента с подветренной стороны выпучились наружу с резкими, как пушечный выстрел, хлопками, а когда давление упало, опять провалились внутрь. Канаты скрипели, влажный ветер набросился на меня посреди опилочной дорожки, и что‑то в крыше шатра непрестанно и низко гудело. Но над стихиями вздымался пронзительный голос преподобного Буди.

«Кто посмеет отвергнуть Господа? — выкрикнул он. — Нет, никто не посмеет!»

Едва я присел на заднюю скамью, как все немногочисленные присутствующие на этом собрании встали и хором возгласили: «Аминь!»

Я тоже поспешно встал и опять сел вместе с остальными.

«Кто посмеет глумиться над Царем Справедливости?» — выкрикивал он, и я разглядел низенького толстого колченогого человечка с мокрыми глазами, на котором был сюртук. И вновь он сурово ответил сам себе: «Никто не посмеет!» Негустое собрание опять встало и пропело, бесконечно растягивая: «Аминь!» «Кто же посмеет насмехаться над Господом Сил?.. Никто не посмеет!»

«А–а-а–а… минь!»

Вставание и приседание уже стало мне надоедать, когда преподобный Буди, кажется, решил приступить к проповеди. Он расхаживал взад–вперед по небольшому обтянутому муслином помосту, схватив за спиной пухлые ручки и выкрикивая рваные фразы.

«Авраам! Авраам и Исаак на горе!.. Авраам встал рано утром, оседлал осла и пошел к месту, уготованному ему Господом!»

Он замолк и окинул мрачным взглядом присутствующих, и в этот миг я впервые заметил Виллардов: миссис Виллард и Лидию. Они сидели слева во втором ряду сами по себе. Я смог разглядеть их в профиль: обе были одеты в белое, в черных шляпах, и напряженно склонились вперед. Их носы были немыслимо одинаковы.

«И взял Авраам дрова для всесожжения, и возложил на Исаака, сына своего; взял в руки огонь и нож…»

Канонада хлопков брезента прервала его, и с воздетой рукой он ждал тишины. В этот момент Лидия Виллард обернулась, и ее взгляд случайно уперся прямо в меня. У нее были черные и яростные глаза ее матери, такие же тонкие сжатые губы и та же бледность. Но меня больше всего поразило, каким маленьким было это лицо: почти кукольное, обезьянье личико, жесткое и сосредоточенное. Мне казалось, в нем не было ничего человеческого.

«И простер Авраам руку свою, и взял нож, чтобы заколоть сына своего… Братья мои и сестры во Христе», — Буди вновь сделал паузу, чтобы произвести впечатление и пристально посмотрел в лицо каждому из присутствующих, — «какой смысл несут вам эти слова? О чем говорит вам этот великий рассказ? О двух вещах… всего лишь о двух вещах!.. И первая из них, что мы должны веровать в Бога. Его воля есть наша воля. А вторая…» Вновь он сделал театральную паузу, и тогда направил трясущийся палец прямо на миссис Виллард, которая вздрогнула и напряглась на скамье. «Какова же вторая вещь? Она в том, что мы должны быть готовы принести Господу священную жертву и отдать Ему самое дорогое для нас. Мы должны отдать Ему всё, о чем бы он ни попросил… Так в чем же вопрос? Неужели Бог менее дорог нам, чем наши дети? Разве слово Его ниже нашего закона? Разве должны мы понимать Его замысел? Есть ли кто из нас… кто дерзнет сказать, что понял Его предначертания? Не было и нет такого среди нас!»

Все больше распаляя себя, он быстро зашагал взад–вперед по деревянному помосту, иногда останавливаясь на миг и ударяя кулаком по столу из сосновых досок. Я решил, что с меня хватит, и когда раздалась новая серия брезентовых выстрелов, выскользнул из шатра и укатил на машине домой. Представление показалось мне довольно жалким.

Ветер дул до вечера, иногда обрушивая жесткий шквал дождя. Раз так стемнело, что в гостиной пришлось зажечь лампы. Из окна в такие минуты едва можно было разглядеть красный навес моста, а гору Злючку целиком поглотила туча. Потом вдруг пробарабанил дождь, и мягкий сноп солнца осветил вздувшуюся реку, по которой в промокшую долину мчался мутный поток. Грунтовая дорога превратилась в сплошную хлябь.

В начале шестого зазвонил телефон, и я услышал голос капитана Фиппена.

— Это ты, Билли?

— Да.

— Привет, там у Виллардов что странное творится.

Голос его вдруг заглох.

— Что у них случилось?

— Ты меня слышишь? Я говорю тебе, там что‑то очень странное на их ферме. Ты не мог бы побыстрей подъехать сюда на форде и захватить меня?

— Ну, да. Сейчас поеду.

Тетушка Дженни отложила журнал и строго посмотрела на меня.

— Чего он хочет? — спросила она.

— Хочет, наверно, чтобы я был с ним за компанию.

— Привези его поужинать. Давно бы ему пора к нам в гости. Скажи, что у нас сдобные пышки.

— Да, тетя Дженни. Обязательно скажу.

Я схватил плащ и шапку и выбежал в амбар к машине. Дождь уже почти перестал — в тучах над головой появился большой просвет — но небо на северо–востоке всё еще было черно.

Что там, черт возьми, могло стрястись?

Долго ждать разгадки не пришлось. Капитан Фиппен в дождевике и с подзорной трубой в руке ждал меня на крыльце.

— Я не хотел пугать тебя, Билл, — сказал он. — Вот, погляди, что‑то там не в порядке.

Я взбежал по деревянным ступенькам, взял подзорную трубу и направил ее на ферму Виллардов — дом в этот момент был виден очень четко Сноп водянистого света ярко освещал его на фоне раскрашенного дождем пейзажа. Но переведя трубу вправо к коровнику я был ошарашен. Над куском все еще не упавшего деревянного забора (о который много лет терлись рогами коровы) я увидел головы и плечи двух женщин. Ничего странного в этом не было — странным было, как вели себя эти головы. Они быстро мотались из стороны в сторону: вправо–влево, вправо–влево — иногда казалось, что женщины вскидывали руки, — но опять возвращались в ту же точку. В этой точке головы и плечи совсем исчезали, но в следующий миг опять выскакивали, как марионетки. Казалось, они исполняли какой‑то безумный танец — это было так нелепо, что я расхохотался.

— Вот чудят! — сказал я.

Капитан Фиппен не ответил. Он взял у меня трубу и направил ее на запад.

— Что если мы сейчас подъедем туда?

Он положил свой латунный телескоп на перила крыльца.

— Поедем, если хотите.

— Ну, давай.

— Думаете, там что‑то неладное?

— Ага. Ты заметил это кресло на крыльце?

— Нет.

— А ну, посмотри еще раз.

Я посмотрел, и действительно на боковом крыльце лежало на спинке колесами вверх кресло–каталка.

— Странно, — выговорил я.

— И совсем не смешно!.. Поехали.

Через десять минут мы были у пешеходного мостика Виллардов, и вздувшаяся река поднялась чуть не до настила; пока мы осторожно пробрались по скользким доскам, из коровника доносились истошные вопли. С минуту мы ничего не видели из‑за низко нависших лоз, пышно укрывших угол двора, но пройдя дальше застыли в крайнем изумлении. Кругами по сплошной смеси воды и грязи скотного двора скакали два нелепых хмельных чучела, так вымокших и измызганных в грязи, что их едва можно было узнать. Вознося и бросая вниз руки, они без умолку выкрикивали заплетающимися голосами: «Поклонись, Исаак! Поклонись, Исаак!». Мы подбежали ближе и увидели, что скорченный комок, который едва можно было разглядеть с грязи и который они пинали, был старым Исааком. Носки его рыжих резиновых сапог были немо обращены к реке. Припоминаю, что увидев это капитан Фиппен что‑то резко крикнул женщинам, и они, сразу затихнув, немного отодвинулись и уставились на нас с тупым удивлением скотины. Без возражений или слов, почти без интереса, стоя на углу крыльца они смотрели, как мы подобрали безжизненное каплющее тело и отнесли его в дом. Сперва я подумал, что Исаак умер. Казалось невероятным, чтобы этот бесформенный предмет, сплошь покрытый водой, грязью и кровью, был живой. От вида его лица — в котором уже не угадывалось ничего человеческого — меня замутило. Я был рад, что капитан послал меня за врачом.

Через два дня Исаак всё же умер, принеся жертву своему Богу. Озадаченный судебный следователь так обозначил причину его смерти: «апоплексический удар вследствие перенапряжения». Тогда и еще на несколько дней миссис Виллард и Лидию, вдруг ставших кроткими, как овечки, оставили в покое. В мэрии толком не знали, что с ними делать. Совершили ли они убийство? А если не убийство, то что?.. Власти штата оказались решительней, и через неделю мы узнал, что Лидию и ее мать «сплавили», как выразились газеты, в сумасшедший дом.

В тот же день преподобный Буди в спешке покинул город, а преподобный Перкинс, по видимому, помянул его с кафедры конгрегационалистской церкви. «И это прямой результат заблуждений ничтожного и хищного изувера», — сказал он среди прочего.

Но только ли? Сам мистер Буди меня особенно не интересовал, но дело, кажется, было не таким простым. Может это и не так, но рассказывали, что несколько человек виделидвух женщин, ехавших с собрания возрожденцев как раз перед трагедией, и «будто бес в них вселился». Даже в тот момент, как сообщил мистер Грин: «Они пели!».

Перевёл с английского Самуил Черфас

Conrad Aiken. Bow Down, Isaac!