За живой и мертвой водой [Николай Александрович Далекий] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Вот тебе конь; поезжай на этом, а своего оставь у меня. А вот и дорога, что ведет в государство, в котором есть живая и мертвая вода… Туда нельзя проехать иначе, как ночным временем. Там увидишь ты высокую стену, перескочи ее и поезжай прямо к садовым воротам; в саду найдешь яблонь и два колодца — с живой и мертвой водой. Да как поедешь назад, берегись, чтобы конь твой не зацепил ни за одну струну из тех, что проведены к стене. Если зацепит, — быть беде: поднимется во всем городе колокольный звон, барабанный бой, пушечная пальба…
Из народной сказки
1. Ночь. Двое
Они стояли лицом к лицу, крепко сжимая сомкнутые руки, точно боялись, что кто-то силой разъединит их, разбросает по темной земле в разные стороны далеко-далеко, и они уже никогда не смогут найти друг друга. На лицо девушки, слегка приподнятое, падал скупой свет звездного неба. Оно белело расплывчатым овальным пятном; смутно вырисовывались брови, глаза, рот, угадывались мягкие очертания щек, подбородка. Чубатая голова хлопца полностью сливалась с темнотой — он был черен, смугл, и только в двух местах, словно в маленьких криничках, вспыхивали крохотные светящиеся точки. То яркие звезды играли в цыганских глазах Юрка. Так стояли они долго. Молчали. Они слышали дыхание друг друга, ощущали в ночной свежести тепло, исходившее от их разгоряченных лиц, чувствовали, как где-то в жилках под тесно переплетенными пальцами пульсирует дорогая родная кровь. Разве того было мало, разве это не было счастьем? Девушка прошептала едва слышно: — Ты меня любишь, Юрцю? Вместо ответа хлопец осторожно прикоснулся губами к ее щеке и нежно, одними губами провел по шелковистому пушку. Он знал, что у нее возле висков, там, где кончают расти длинные светлые волосы, струится по щекам золотистый пушок. Почему-то именно этот пушок особенно умилял Юрка. Каждый раз, когда он смотрел на Стефу, ему хотелось прикоснуться губами к забавно бегущим вниз крохотным светлым волоскам, погладить их. Сейчас впервые Юрко решился на такой робкий поцелуй. — А я не верю… — с грустным кокетством сказала Стефа. Хлопец привлек к себе девушку, неловко обнял одной рукой. Так можно было стоять до утра. Слава богу, место для свидания они выбрали безопасное — на краю села, между покинутой усадьбой ксендза и кладбищем, там, где вдоль рва росли столетние липы. Тут Юрку и Стефе ничто не угрожало. Мертвые не могли накликать беду на головы двух влюбленных. Опустевший дом ксендза с выбитыми окнами и сорванными дверьми тоже не пугал их. Привидения? Кто теперь верил в эти сказки? Не привидений, а обыкновенных живых людей им следовало остерегаться. Только люди могли навредить. Но, казалось, все живое спало. Ночная тишина окутала прячущееся в балочке село. До утра было далеко. — Неужели любишь? — снова спросила Стефа и притаилась, ожидая ответа. Темнота скрывала ее неуверенную счастливую и грустную улыбку. Он только крепче прижал ее к груди. — И не боишься? Они убьют нас… И тебя, и меня. Грудь хлопца высоко поднялась, будто он собирался пырнуть в холодную воду. На несколько секунд Юрко задержал дыхание. Однако сердце его билось ровно: страха перед будущим он не испытывал. — Ой, не верю, Юрко… Не будет счастья у нас. Не будет… Голос ее звучал печально и рассудительно, как у пожилой женщины, уже испытавшей немало горя на своем веку. — Ты всего на год старше меня, а мне нет и шестнадцати. Мы — дети, Юрко, играемся в любовь. А время не такое… Ой, не такое нынче время. Видимо, Стефа высказывала не свои мысли, а повторяла то, что ей говорила бабушка или покойная мать перед смертью. Но ведь это не меняло положения. Что Юрко мог возразить ей? Он мог, пожалуй, только прибавить к ее словам еще более горькие и безнадежные. Ведь он-то знал гораздо больше… Но хлопец был самолюбив, упрям, уверен в себе. Молодая, нетронутая, расцветающая сила переполняла его. Ему казалось нелепым, смешным само предположение, что кто-то сумеет помешать его любви, станет на дороге к счастью. Нет уж, дудки! Если пойдет на то, он обманет всех, увернется от опасности, пробьется силой, но не даст себя и Стефу в обиду. Не на такого напали. И не лезьте не в свое дело! Даже смерть не пугала его Он-то уже ученый в этих делах… — Вспомни, Юрко, как вуйко Орест любил свою… Ведь не было в наших Подгайчиках ни одной бабы, какая бы ей не позавидовала. А чем кончилось? Своей рукой и ее, и… Красивую, как ангелочек… Юрко не дал ей договорить, закрыл рот рукой. Он мог слушать все, что угодно, только не эту историю про Ореста Вайчишина. Он бы и не поверил, что Вайчишин мог сделать такое, если б собственными глазами не видел два гроба из свежеоструганных досок — большой и маленький. Пан бухгалтер шел за возом с гробами жены и дочки в том же «элегантном» (Орест любил это словечко) костюме, в каком он всего три года назад венчался в церкви с красивой молоденькой полькой Иреной. Люди, что делается с вами? Ведь вы свою кровь губите. Опомнитесь! Хлопец вытер тыльной стороной ладони пот, выступивший на лбу, тихо, убежденно сказал девушке: — Слушай, Стефа, разве ты не понимаешь, что пан бухгалтер — это варьят[1]. Ну, скажи, мог ли человек в здравом уме… Стефа негодующе прервала его: — Сейчас все варьяты. Погубить жену, деточку малую… Она заплакала. Чтобы утешить любимую, Юрко начал гладить ее плечо. — Ну чего ты? Сразу слезы… Не суши себе голову чужой бедой. Не вечно будут такие порядки. — Пока толстый похудеет — худой помрет… — Нужно потерпеть, подождать. — Будем ждать, а тебя в Германию на работу угонят. — Меня угоняли… — Бандеровцы к себе заберут. Еще хуже… — Там мне нечего делать. — О, они найдут тебе работу… — Вот ты какая! — возмутился Юрко и даже повысил голос: — Говорю тебе — я все обдумал. Главное, как-то продержаться, пока придут Советы. Тогда бояться нечего. Советы не берут во внимание, какой человек национальности или, скажем, религии. Им на это плевать, у них все нации одним миром мазаны, и нет в том никакого различия. — Безбожники. В костел не ходят, не венчаются. — Э-х, Стефа, слушай своего ксендза, он тебе наговорит. Ясное дело, при Советах ксендзам не будет таких роскошей, как прежде. Советы вообще религию не очень сильно уважают, это правда, но все-таки и при Советах, кто хотел, тот и венчался, и детей крестил, и службу божью в костеле слушал. Не запрещали. Стефа уже не всхлипывала. Доводы Юрка, видимо, казались ей убедительными, но они не могли полностью успокоить ее. — А где те Советы? Сколько их ждать? Может, и не дойдут сюда. — Дойдут! — уверенно заявил хлопец. — Они уже возле Киева. Месяц — два — и тут будут. Они сейчас быстро идут. Герман уже не тот. С каждым днем слабее. Добрую минуту длилось молчание. Юрко и Стефа думали об одном и том же — о своем будущем, но мысли их шли различными тропками. — Ну, хорошо, придут твои Советы… — вздохнула девушка. — Думаешь, украинцы перестанут мордовать поляков? — А почему ты говоришь только об украинцах? Твои поляки что, ни в чем не виноваты? Кто хутор Дубки сжег? Святой Николай? — Дубки, Дубки… — покачала головой Стефа. — А кто первый начал? Ведь до Дубков украинцы сожгли два польских хутора, а в Кривичах восемь фамилий [2] поляков замордовали за одну ночь. Что полякам было делать? Ждать, пока к ним снова ваши гайдамаки придут? — Ты лучше молчи со своими поляками. — Юрко начал сердиться. — Слушать не хочу. Поляки хорошо залили сала за шкуру украинцам. Прочитай историю… А гонор какой! Скажешь — не правда? Каждый самый зачуханный полячишко смотрит на тебя так, точно ты еще до его пупа не дорос. Поэтому-то украинцы их так ненавидят. Юрко увлекся и не заметил, что переступил ту границу, к какой ему не следовало бы и приближаться. Стефа вдруг отстранилась от него и, пытаясь освободиться из объятий, уперлась кулачками в его грудь. От нее веяло холодом. — Если ты поляков так ненавидишь, зачем тогда… Зачем? Пусти, я пойду. Пусти… Несколько неосторожных слов, и все испорчено. Если Стефа обиделась — это надолго. Когда теперь они сумеют снова увидеться и поговорить без свидетелей? А ведь им надо так много обсудить. Нет, она должна понять. — Не будь же ты маленьким ребенком, Стефа, — осуждающе зашептал хлопец. — Разве я хотел обидеть тебя… Да и какая ты полька, подумай? — Полька. — Отец у тебя кто? Это все ксендзы придумали… Никак между собой людей не поделят. — Я — полька, римо-католичка, — стояла на своем девушка. Острые кулачки ее все еще упирались в грудь Юрка. — Хорошо. Мне к этому дела нет… Не защищай поляков, когда они виноваты, а я украинцев не буду защищать. Вот и все. — А почему ты ксендзов так не любишь? Может быть, ты безбожник? Такого вопроса Юрко меньше всего ожидал. Он весело рассмеялся. Видимо, засмеялась и Стефа. Мускулы ее рук ослабли. Хлопец без труда прижал ее к себе, и она снова прильнула щекой к его груди. — Нет, я серьезно спрашиваю… Может, ты и в бога не веришь? Юрко только поцеловал ее в макушку. Стефа — маленькая девочка. Станет он распространяться сейчас о своем мнении по поводу ксендзов, религии, бога! Еще будет время для таких бесед. У Стефы бабка по матери — ревностная католичка. Это она Стефу настраивает. О, то бабка. Бедная, как церковная мышь, а гонору, гонору… Она будто бы родом из обедневшей шляхты. Ну, это все поляки так… Обязательно напустят тумана насчет своего шляхетского происхождения. Старший брат Юрка — Петро — тот умеет посмеяться над поляками. Говорит: поляку лучше сказать, что его дед был байстрюком[3], прижитым за пять злотых прабабкой от графа Потоцкого, нежели признаться, что весь его род от деда-прадеда честно копался в навозе, пахал землю и сеял хлеб. Петро не любит поляков. Немцев, русских и далее евреев он еще кое-как терпит, а поляков совершенно не выносит. Это уже болезнь какая-то… При одном слове «поляк» его начинают корчить судороги. О, Петро ни за что не простит ему, Юрку, если узнает про Стефу. Правду говорят, что те, кто любит, легко отгадывают мысли друг друга. Стефа угадала. — Ну, допустим, немцы уйдут, придут Советы. А твои братья останутся. Они что тебе скажут? — А что сказали твоему отцу, когда он женился на польке? — огрызнулся Юрко. — Что ты равняешь? Разве у него такая родня была? Один ваш Петро… Готов живьем есть поляков. Странная вещь, когда Юрко сам думает о старшем брате, то готов обвинить его во многом. Но как только кто-то другой нападает на Петра, ему, Юрку, всегда хочется встать на защиту. — Стефа, почему ты не хочешь понять… Петру досталось от поляков… Они его всю жизнь преследовали. — Так он же, гайдамака, почту ограбил. — Ну вот… Разве он простой грабитель? Для себя он денег не взял. Ни гроша! Это на суде доказано. Знаешь, Стефа, Петро совсем не такой, как ты думаешь. Ему ничего не надо — веришь? — ни богатства, ни земли своей, ни хаты, ни жены, ни детей, а только дай ему самостийну Украину. — А тебе? — вкрадчиво и тревожно спросила Стефа. — Может, и тебе ничего не нужно? Ни семьи, ни детей… Может, и ты такой? Поняв, о чем тревожится Стефа, Юрко тихо рассмеялся. — Я сам не знаю, кто я такой, — сказал он, глубоко вздохнув. — Наш Петро говорит, что меня школа при Советах сильно испортила, что я денационализованный элемент. Это неправда. Я Украину, народ свой люблю, только не так, как наш Петро — до бесчувствия. Мне Украина глаза на все другое не закрывает… Хлопец задумался на несколько секунд и сказал решительно: — Значит, так, Стефа. Нужно еще потерпеть немного, подождать. Как придет сюда Красная Армия, мы сразу же уедем отсюда. — Куда? — испугалась девушка. — Там видно будет. — Ну как же мы поедем? Невенчанные? А бабушка, а братик мой… Ты глупости говоришь, Юрко, не подумав. — Нет, я подумал хорошо. Мы возьмем бабушку и вашего Славку с собой. — Бабушка не поедет. Что ты! — Надо уговорить. Вдвоем мы уговорим. Слушай, Стефа, нам лучше будет отсюда удрать на год-два, пока Советы наведут порядок. Я знаю, что тут будет… Ты говоришь — куда? А хотя бы во Львов или в другой какой большой город. Стефа пыталась что-то сказать, но Юрко не дал ей открыть рта. — Погоди, погоди. Ты что думаешь, я дурачок. Во Львове не найдем себе места, тогда завербуемся куда-нибудь на работу. Помнишь, как Советы пришли первый раз, то сразу стали вербовать людей на работу. Наши ездили в Донбасс, на Урал и куда-то в леса к Белому морю. Билет им давали на всю семью, деньги на дорогу и еще там аванс, кажется. Вот мы и поедем. Мы с тобой будем работать, бабушку на кухню куда-нибудь пристроим. «Боже мой, неужели Юрко говорит все это серьезно? — со страхом подумала Стефа. — Да ведь он пустой выдумщик — и только. У него в голове еще ветер гуляет. Правду бабушка говорит». Но Юрко не дает Стефе времени на сомнения. — Как только мы устроимся на работу, сразу же начнем учиться. Ну, на всяких там курсах. Понимаешь, Советы сильно любят людей учить. Слово чести! Даже наш Петро не отрицает и говорит, что ни в каком другом государстве такой льготы нет. У них курсы, школы и всякие подготовки на каждом шагу. Сделав небольшую паузу, Юрко продолжал: — Значит, мы работаем и учимся. Ведь мы молодые, нам самое время учиться. Я пойду на курсы трактористов или шоферов, а ты… Там видно будет. Главное — нам специальность в руки получить. Я ведь уже могу немного авто управлять. Слово чести! Мотор я хорошо не знаю, а залить бензин, воду, завести машину смогу. Я даже и поеду на малой скорости. Нет, Юрко не хвастался, не выдумывал, не обещал золотых гор. Он рассуждал смело, но трезво. Видимо, он не раз обдумывал своп планы, прежде чем посвятить в них подругу. Но все же что-то беспокоило его, чего-то он не договаривал. Стефа чувствовала это. И вдруг она поняла, чего боится ее любимый, так как сама в глубине души боялась того же. Планы Юрка строились с момента появления советского войска. Однако ждать прихода Советов придется по крайней мере несколько месяцев. Что будет с ними за это время, если сейчас каждый день отмечен кровью и смертью? Мысли хлопца и девушки снова сбежались на одну тропу. Когда Юрко заговорил, голос его звучал недовольно, глухо, видимо, ему нелегко было говорить об этом. — Теперь слушай меня, Стефа. Боже упаси, чтобы кто-нибудь нас вдвоем увидел. Тогда все пропало. Поэтому встречаться будем редко… Последние слова поразили девушку. Возможно, Стефа заподозрила в них какой-то второй, роковой для их любви смысл. Она порывисто обняла шею Юрка тонкими руками и прижалась к нему с такой неожиданной для ее худенького тела силой, что хлопец даже испугался. — Что ты? — торопливо и обеспокоенно зашептал он. — Ну что ты? Не надо так… Глупенькая моя. Потерпим. Иначе нельзя. — Не верю, — безнадежно призналась Стефа. — Ни во что не верю. Ты забудешь. Все пройдет, как в песне поется… — Слушай, Стефа… — Когда ты рядом… Я верю, мне не страшно тогда, и я такая смелая, хоть на край света. А как только… — Стефа, я не хочу слушать глупости. Я тебе правду скажу: если у тебя нет силы характера, тогда мы в самом деле — дети и в куклы играемся… Думаешь, мне легко будет неделями тебя не видеть? Что с того? Нельзя! О, он умел разговаривать твердо. Он чувствовал свою ответственность. Ответственность старшего и мужчины. На него можно было положиться. — К тетке в Подгайчики не ходи. Не мозоль нашим лишний раз глаза, Пиши только важное. И — осторожно. Самым святым заклинаю тебя, Стефа, берегись и наших, и своих. До поры до времени только мы будем знать. Ты меня слышишь? — Так. — Согласна? — Так. Все сделаю, любый, все для тебя вытерплю. — Разве для меня? Для нас обоих. — Так, для нас обоих, — послушно и счастливо повторила девушка. В эту минуту Стефа доверяла своему любимому безгранично. Черкнула звезда по небу. Юрко вспомнил отца Стефы. — Кончится война, и все утихнет, рыбонька. Люди успокоятся. Может быть, объявится вуйко Семен. — Иой-ой-ой… — заломила руки Стефа. — Что ты говоришь, милый. Нет уже в живых нашего татуся. Давно нет. — Не говори так, Стефа. Это — война. На войне всяко бывает. Каждую войну многих людей хоронили, а они живые, невредимые домой приходили. Старики рассказывают… — Да разве я не хотела бы, Юрцю? Ой я бы такого счастья не пережила. Слезы девушки закапали на вышитую сорочку хлопца, и он почувствовал, как ширится на груди влажное пятно. Он нежно обнял любимую, поцеловал в висок. — Все может быть, Стефа. Мы должны думать как лучше… Все оставалось неясным, зыбким, кроме одного — они любят друг друга, и их любовь не обещает быть счастливой. Но все же даже для самых бесталанных влюбленных есть минуты, когда в мире нет никого, кроме них двоих. Эти минуты наступали для Юрка н Стефы. «Как лучше…» А и в самом деле! Неужели их, молодых, начинающих жить, никому не сделавших зла, должны ожидать только опасности и несчастья? Глупости! Не надо даже думать… Они вдвоем. Кто отнимет эту ночь, эти звезды и тишину? Два сердца, они стучат, как одно, — удар в удар. И уже нет войны, нет злых людей, нет никого, кроме них, на всей земле. Только они двое с одним слившимся сердцем. Юрко и Стефа. И до утра еще далеко… Что-то странное произошло в темном воздухе. Будто огромная прозрачная голубая птица пронеслась над темной стеной могучих лип, бесшумно скользнула к верхушкам, озарив их сиянием своих крыльев, и погасла. — Что это? — едва слышно спросила Стефа, не отрывая головы от груди хлопца. — Зарница. Или звезда упала. — Над нашим Бялопольем. Кто-то умер… — А может быть, родился. Юрку не хотелось ни думать, ни говорить о смерти. Но счастливое оцепенение уже было нарушено. Стефа зашевелилась, сняла с плеча руку. И тут донеслись к ним ослабленные расстоянием, едва различимые звуки далеких выстрелов, отчаянного собачьего лая. Тотчас же совсем недалеко от усадьбы ксендза неуверенно тявкнула чья-то собака, затем другая, несколько сразу, и их сигнал тревоги лениво подхватил весь собачий гарнизон Подгайчиков. — Это у нас в Бялополье, — каким-то чужим, отрешенным голосом произнесла Стефа. Она отстранилась от Юрка, прислушиваясь. Ее рука, зажатая в руке хлопца, дрожала. — Ну что ты, — пытался успокоить ее Юрко. Но сам-то он уже знал, что там, за холмами в долине, где лежит маленькое село Бялополье, случилось непоправимое — по сигналу пущенной в небо ракеты украинские хлопцы напали на поляков. Что делать? Как же он не догадался об этом раньше? Ведь он слышал разговор Петра с гостем, да и само внезапное появление Петра говорило о какой-то новой акции. Петро без дела не приезжает… Сейчас поздно. Там, в Бялополье, бабушка и братик Стефы… То, чего он, Юрко, так страшился, случилось. Теперь он может спасти только Стефу. Но Стефа, она… Что делать? Что ей сказать? Пока Юрко лихорадочно и безуспешно подыскивал в уме нужные слова утешения, оправдания, застывшее лицо девушки точно выплывало из темноты. Уже не мерцание звезд, а какой-то другой слабый свет падал на него. По-детски открыв рот, она с ужасом смотрела куда-то вверх через плечо Юрка. Хлопец оглянулся, и то, что он увидел, показалось ему в первое мгновение низкой розоватой тучкой. Это были вершины столетних кладбищенских лип, слегка порозовевшие от далекого зарева. Там за холмами, в Бялополье, уже горели хаты. Удар пришелся в плечо и сбил Юрка с ног. Очевидно, Стефа оттолкнула его обеими руками изо всех сил. Юрко не удержался, полетел в траву. Он услышал тонкий отчаянный вскрик девушки и сейчас же вскочил на ноги. Стефы возле него не было, она умчалась, но он заметил мелькнувшую в темноте белую кофточку и ринулся вдогонку. Он догнал бы ее сразу и удержал, если бы помнил о проволоке в проломе изгороди и уклонился бы чуточку правей. Но он забыл… Колючая проволока схватила его за штанину, и он со всего разбегу шлепнулся на землю. На этот раз удар был сильным. Юрко застонал от боли и досады. Торопливо, царапая ржавыми шипами ногу, он «с мясом» оторвал проволоку от штанины, вскочил на ноги и снова помчался по едва приметной тропинке. Стефа была где-то впереди. Прошло всего несколько секунд, и она не могла убежать далеко. А побежала она, конечно, в Бялополье. Нужно ее поймать, остановить, спасти. Мягкая пыль дороги, деревянный крест, за ним полевая тропка, вьющаяся между холмов. Сюда! Он знал эту тропку. Минута — две, и он увидит белую кофточку впереди. Юрко мчался, легко отталкиваясь от земли своими сильными ногами, жадно всматриваясь в темноту, не думая даже, что где-нибудь на его пути может появиться яма или канава. Поле овса, стена ржи, сложенные крестиками снопы пшеницы, снова полоска ярового хлеба и крестики пшеницы. Сейчас, сейчас… Она где-то здесь, недалеко… Его волновало только одно— желание поскорей различить в темноте Стефу. Куда же она делась? Как бы ни были быстры ее босые ноги, он, Юрко, уже должен был догнать ее. Еще минута, две… Казалось, он не бежал, а летел над землей, как большая бесшумная ночная птица. Но белой кофточки впереди не было видно. Стефа исчезла. Ночь словно поглотила ее. Быть может, навсегда, как черная могила… А он только что стоял с нею рядом, его руки, казалось, еще хранили тепло ее рук. Навсегда… Впервые отчаяние охватило хлопца. — Стефа!! — крик рвал его грудь, едкий пот заливал глаза. — Стефа! Ни отзвука. Юрко по-прежнему бежал изо всех сил. Он уже давно заметил розоватое свечение впереди, но не понимал, почему свет этот все время сдвигается вправо от того места, куда вела тропинка, и где, по его предположению, находилось Бялополье. Он понял это, когда выбежал на какую-то, показавшуюся незнакомой, дорогу, пересекавшую тропинку. Здесь должен был стоять каменный побеленный крест, под камнем которого они со Стефой оставляли друг другу свои письма. Креста не было. Только тут он догадался, что, очевидно, где-то еще у Подгайчиков на развилке он ошибся тропинкой. Не раздумывая над тем, как это могло случиться, и не замедляя бега, Юрко бросился по дороге вправо, прямо на зарево. Теперь все зависело от того, насколько велик был сделанный им крюк. Времени он не чувствовал. Только расстояние могло подсказать ему, сумеет ли он догнать Стефу. Но и расстояние трудно было определить. Сколько осталось за его плечами? Километр, два, десять… Ему казалось, что он бежит уже целую вечность. Дорога словно вынесла его на холм, и он увидел мелькнувший далеко впереди рыжий лисий хвост дымного пламени и услышал автоматную очередь. Тут же из темноты вынырнул быстро приближающийся к нему белый крест. Да, это был тот самый крест. На этот раз он не ошибся. Может быть, Стефа еще не добежала сюда? Подождать, перевести дух? Нет. Он не может рисковать ни одной минутой. Снова узкая тропинка, снова полоски хлебов. Все светлее и светлее, тревожный свет разливается над землей. Уже не верится, что это происходит не во сне, а наяву. Вот… Он снова увидел пламя и мелькнувший на фоне зарева силуэт Стефы. Она, она. Юрко не кричал, не считал секунд. Он бежал. Бежал до тех пор, пека не сравнялся со Стефой и не схватил ее за руку. Они оба упали на землю. Стефа пыталась вырваться, но хлопец крепко держал ее за руки, прижимал к земле. Он задыхался. Поднимая голову, он смотрел на огни. Потное лицо его заливал багряный свет. Горели три хаты. Совсем близко. Правее занималась еще одна. Слышны были выстрелы и крики. — Туда нельзя, Стефа, — произнес наконец Юрко, тяжело дыша. — Не пущу! Туда нельзя… Там — смерть!2. Той же ночью
Оксану вызвали внезапно, ночью. Посланный Горяевым офицер нашел ее на запасном полевом аэродроме. В комбинезоне, с парашютом за плечами, она ждала своей очереди на самолет, выделенный для ночных тренировочных прыжков. Провожатый оказался неразговорчивым, но Оксана и не пыталась расспрашивать, она догадалась, что означает этот срочный вызов: ее отдых, учеба кончились, начинается работа… Шофер отчаянно гнал машину по темной дороге навстречу дождю и ветру, и через час их забрызганный грязью до самого брезентового верха вездеход запрыгал по булыжной мостовой районного городка, всего лишь неделю назад освобожденного советскими войсками. Здесь в полуразрушенном здании сельхозтехникума расположился со своим «хозяйством» полковник Горяев, не желавший далеко отставать от фронта. Часовой у входа загородил им дорогу, но, узнав провожатого Оксаны, молча отступил в сторону, растворился во влажной темноте. За дверями второй часовой мигнул фонариком и также молча пропустил. Тут, в вестибюле, стоял тяжелый запах сырой одежды, распаренной кожи обуви, слышался храп спящих на полу людей. В далеком углу слабо освещенный огоньком каганца связист монотонно повторял в трубку: «Тучка», «Тучка», я — «Гром»… Спотыкаясь о чьи-то ноги, они прошли в коридор. Офицер, шаря по стене, нашел дверь, открыл ее без стука, и Оксана увидела большую комнату, освещенную двумя керосиновыми лампами «молния». Девушка перешагнула порог, оставшийся в коридоре провожатый притворил за ней дверь. Окна комнаты были плотно заделаны черной бумагой. На стене висела огромная карта европейской части Советского Союза с густо натыканными бумажными флажками на булавках, обозначавшими линию фронта, тянувшуюся сверху вниз от Баренцева до Черного моря. Оксана невольно задержала взгляд на флажках. Она знала, на какие рубежи вышли советские войска, но ей было радостно еще раз удостовериться, что линия фронта от Мозыря до Каховки проходит по Днепру. У самого Киева! А всего два месяца назад… Горяев сидел в углу за письменным столом, просматривал бумаги в папке. Верхний свет продолговатым серебристым пятном выделял седую прядь в его темных, гладко зачесанных волосах. Увидев разведчицу, он торопливо поднялся, вышел навстречу и крепко пожал обеими сухими, горячими руками ее маленькую холодную руку. Несколько мгновений они молча смотрели друг другу в глаза. Глаза Горяева ничего не таили, не обманывали. Он, видимо, не мог подавить в себе тягостное чувство, возникавшее у него в душе каждый раз, когда ему приходилось посылать кого-либо из подчиненных играть в прятки со смертельной опасностью. А стоявшая перед ним разведчица была его любимицей… Губы Оксаны дрогнули, она благодарно кивнула головой и отвела взгляд. Она благодарила начальника за добрые чувства. Горяев понял, облегченно вздохнул, выпустил ее руку. — Вот что произошло… — сказал он озабоченно и грустно. — Вчера ночью возле Ровно самолет неизвестной принадлежности сбросил парашютистку. При ней была рация. Парашютистка захвачена бойцами нашего партизанского отряда специального назначения. По национальности она полька или украинка. Настроена фанатично. Назвала себя Геленой. Возможно, это не имя, а кличка. На остальные вопросы отвечать отказывается. Однако есть основания считать, что она послана на связь к находящемуся в Ровно гитлеровскому чиновнику, некоему Томасу Хауссеру. Продолжая говорить, полковник сдвинул набок стопки книг и карты на стоявшем посреди комнаты большом овальном столе, покрыл освободившийся край белой скатертью и, словно бог знает какие яства, поставил на него тарелки с черным хлебом, колбасой, повидлом. — Да, имеются основания полагать, что Гелена послана не к кому-нибудь другому, а именно к Томасу Хауссеру, — повторил полковник, наливая из термоса в алюминиевую кружку дымящееся какао, и добавил другим, заботливо-тревожным тоном: — Садитесь, выпейте горяченького, боюсь что простыли в машине… Оксана сняла сырой кожаный шлем, отхлебнула из кружки. Какао было горячим, душистым, тепло после каждого глотка волной шло по телу. Только сейчас девушка почувствовала, как она озябла. Однако ее мысли уже были заняты другим. Ровно… Гаулейтер Восточной Пруссии и Украины Эрих Кох объявил этот город столицей Украины. Что значит «самолет неизвестной принадлежности»? Не наш и, конечно, не немецкий: зачем гитлеровцам сбрасывать парашютиста над занятой ими территорией! Следовательно — самолет союзников. Гелена… Очевидно, не пройдет и двух дней, как она, Оксана, станет этой Геленой. Почему парашютистка союзников боится советских партизан? Что ей нужно от Хаус-сера? Кто такой Хауссер? Может быть, он агент союзников? — Что такое Хауссер и чем он занимается — никто толком не знает, — словно отвечая на вопрос девушки, произнес Горяев, и в его голосе послышалось недовольство, раздражение. — Даже сами немцы! Уже шестой месяц сидит этот тип в Ровно, посещает различные учреждения, в том числе и гестапо, изредка совершает поездки по селам, но обязательно в большой компании, сопровождаемой усиленной охраной, а большую часть времени проводит у себя на квартире, читает газеты, книжечки. В основном интересуется книгами на русском и украинском языках. Чин скромный — советник. Криминала за ним никакого — не убивал, не вешал. Вообще, личность мелкая, неприметная. Впечатление такое, что это хитрый и ловкий бездельник, решивший всю войну проболтаться в тылу и сохранить свою драгоценную жизнь. Горяев умолк, очевидно, ожидая вопросов. Однако Оксана спокойно жевала бутерброд, запивая маленькими глотками какао, и, казалось, не проявляла особого интереса к личности советника Хауссера. Мысленно она уже была за линией фронта, в небольшом областном городе, словно в насмешку именовавшимся гитлеровцами столицей Украины. Там, среди врагов, ей не следовало спешить с вопросами. Из своего опыта она знала: излишнее любопытство могло насторожить и отпугнуть, тогда как кажущееся равнодушие часто раззадоривало собеседника, вызывало на откровенность. Сама того не замечая, девушка уже входила в роль, которую ей предстояло в скором времени играть. Видимо, Горяев понял это. Он скользнул взглядом по невозмутимому лицу Оксаны, одобрительно усмехнулся. Но сам он не считал нужным скрывать того нетерпения, с каким он вел поиск и стремился к возможному неожиданно важному открытию. — И все же я убежден, что советник Хауссер не так прост и безобиден, как может показаться, вернее, как он желает выглядеть в глазах непосвященных. Это враг, умный, сильный враг. Вот, посмотрите на сей предмет… Полковник шагнул к письменному столу, очевидно, собираясь взять то, что он хотел показать разведчице, но тут в дверь постучали и на пороге появился старший сержант. — Товарищ полковник, известный вам человек прибыл. Доставили на самолете. — Ведите сюда, — приказал Горяев после короткого раздумья и, как только сержант закрыл за собой дверь, повернулся к Оксане: — Придется на время оставить нашего Хауссера в покое… Сейчас явится парень, который по моему заданию побывал у себя на родине, а родом он с Западной Украины. Я думаю, вам будет очень полезно послушать его рассказ. Для ознакомления с обстановкой. — Полковник посмотрел на дверь и усмехнулся. — Имел я с хлопцем мороку. Он из родного села от немцев на Восток уходил, а его за шпиона приняли. Насилу отбил. Комсомолец, отец был председателем колхоза. Снова стук в дверь. В комнату, сопровождаемый сержантом, вошел юноша лет двадцати, в помятом спортивном пиджаке с накладными карманами, бриджах цвета хаки, со шнуровкой ниже колен и сапогах необычного фасона с высокими задниками. Едва переступив порог, он торопливо, заученным почтительным движением снял кепку, и черные кудри рассыпались по лбу. Правый глаз хлопца сверкал радостью, а левый, заплывший синеватой опухолью, едва виднелся в узкой щелочке. Горяев и юноша шагнули друг к другу, крепко обнялись и расцеловались. Сержант при виде такой встречи просиял лицом, козырнул, сделал уставной поворот налево кругом и исчез. — Ну, Ярослав, с прибытием! — сказал полковник радостно и тут же обеспокоился, рассматривая запухший глаз хлопца. — Что это у тебя? — Наши… — небрежно и весело махнул рукой Ярослав. — Опять за шпиона посчитали. На передовой врезал один гвардеец, а потом извинения просил. Это мелочь, ерунда. Главное — к вам добрался. Даже не верится… Он засмеялся одним глазом, облегченно вздохнул, любовно, не скрывая своей радости, оглядел Горяева. Оксана поняла, какой желанной, вымечтанной была для него эта встреча. — Садись, Ярослав. Ты ведь голодный… — Что вы, товарищ полковник, — замахал руками хлопец. — Меня кормили и на передовой, и в дороге. И водкой угощали. — Значит, уже приняли на довольствие. Ну, тогда рассказывай. Первое: общее впечатление? Ярослав покосился на незнакомую девушку, как бы спрашивая Горяева: «При ней можно?» Полковник кивнул головой. Хлопец задумался, скривил губы, сказал с нескрываемой горечью: — Ничем особым не порадую. Плохие дела. Полковник пристально смотрел на него. Он не удивился, как будто ожидал такого ответа. — Та-ак… Теперь подробней. Почему? — Бандеровцы… — вздохнул Ярослав. — Немцы им помогают. Запугивают людей, молодых к себе тянут. Чуть ли не в каждом районе — эсбе. Горяев быстро взглянул на Оксану и тоном экзаменатора спросил: — Что такое эсбе? — Служба безопасности, карательный орган националистов, что-то похожее на гестапо, — негромко, без запинки ответила девушка. — Э, нет! — возразил, нахмурившись, Ярослав. — Хуже, чем гестапо! Что гестапо? Оно наших людей не знает, а своим в селе известно, кто чем дышит. Каждой ночью люди исчезают, словно сквозь землю проваливаются. Это значит, что хлопцы из эсбе взяли, уничтожили. У них, как и у немцев, одно наказание — петля, пуля. Что хотят, то и делают. Нагнали на людей страху. — А беднота, трудовое крестьянство? — нетерпеливо спросил Горяев. — Какое у них настроение? — Товарищ полковник, — сказал Ярослав, — ведь у нас таких кулаков, как я в «Поднятой целине» читал, таких У нас нет. Ну, один — два на село. И то слезы — пять — десять моргов. Это три — пять гектаров. Были помещики, арендаторы, ксендзы богатые были, осадники много земли имели. А крестьяне-украинцы, какие побогаче, у тех три — четыре морга. А сколько таких, что одна хата, а земли — только та, что под ногтями… Так у нас про бедняков говорят. — Значит, малоземельных бедняков много. Почему же они не дадут отпор националистам? Хлопец как-то жалобно сморщил лицо, молчал. Видимо, он затруднялся с ответом. — Думаете, среди бандеровцев бедняков нет? — сказал он наконец. — Сколько угодно! В том-то и штука… Хоть верьте, хоть нет, а я правду вам говорю. — Я тебе верю, Ярослав, — успокоил его Горяев. — Говори все, как ты понимаешь, не стесняйся. Ведь для этого я и посылал тебя туда. Ярослав, склонив голову, смотрел под ноги, кусал губы. Горяев не торопил хлопца, ждал, пока он успокоится. — Понимаете, как у нас все повернулось. Когда Западная Украина была под Польшей, наши коммунисты, скажем, сельробовцы[4] и все, кто был с ними одной думки, они себя не раскрывали, делали свое дело тайно. Когда в тридцать девятом советские войска освободили Западную, все эти люди начали в открытую помогать новой власти. Националисты, — тогда их было мало, и то были действительно кулаки, поповские сыновья, учителя некоторые, а про Степана Бандеру мы и не слыхали, — они сидели тихо, но всех наших советских активистов брали на список. Пришли немцы, а для них все приготовлено. Уничтожили самых активных, твердых людей, тех, за кем беднота шла. Когда голова снята — что руки могут сделать? — Ясно, — кивнул головой полковник. — Террор, гестаповские методы устрашения. Это понятно. Меня вот что интересует, Ярослав. Ты говоришь, что среди бандеровцев есть бедняки. Что их заставило примкнуть к националистам? — Я сам себе не раз этот вопрос задавал, — ответил хлопец. — По-всякому бывает. Это ведь молодые, сопляки. Иному дай в руки ружье, он и рад игрушке, ему больше ничего не надо. Но основная причина — немцы. Люди ненавидят немцев, хотят им мстить. Вот некоторые и идут к бандеровцам, в украинскую партизанку, как они говорят. — Подожди, подожди, — прервал его Горяев. — Тут что-то не так! Ведь бандеровцы сотрудничают с немцами. Ты сам говорил — украинская полиция, списки советских активистов… Они встречали гитлеровцев лозунгами на специально построенных арках — «Да здравствует Адольф Гитлер и Степан Бандера!» — Было… — согласился Ярослав. — Сейчас другая политика. Немцы обманули бандеровцев: обещали им державу, правительство, а потом показали дулю. Даже арестовали самых горячих националистов. Потом начали забирать контингент — хлеб, скот, угонять хлопцев, девчат в Германию на работу. Чуть что — расстрел на месте, без разговоров. Я говорю вам, многие из тех, кто состоит в бандеровской армии — УПА называется — пошли туда, чтобы отомстить немцам, воевать с ними. — И воюют? — удивился Горяев и недоверчиво взглянул на хлопца. — Где там! — пренебрежительно махнул рукой Ярослав. — Это все обман, разговоры. Воюют с поляками, а с немцами когда-никогда, для отвода глаз. Постреляют из леса, убьют одного — двух, оружие заберут. Не без этого… То все байка! А поляков, тех мордуют по-настоящему, без пощады. Украинцы — поляков, поляки — украинцев. Такое творится, что поверить трудно. Я слышал, один бандеровец родную мать убил. Отец у него украинец, мать — полька. Бабы его стыдить начали: «Как ты мог на мать родную руку поднять?» А он, даже не— краснея, в ответ: «Какая она мне мать, она — полька…» Хлопец умолк. Он, видимо, был удручен тем, что принес только невеселые вести и ничем не мог порадовать полковника. — Как немцы относятся к полякам? — нарушил молчание Горяев. — Так же, как и к украинцам. — Забирают хлеб, угоняют молодежь в Германию? — Конечно! Все то же самое, а может, и похуже… — Почему же украинцы и поляки вместо того, чтобы бить друг друга, не объединятся и не выступят против общего врага? — Такие спробы были, — грустно сказал хлопец. — А тут ночью кто-то напал на украинское село, сжег несколько хат, прошло три — четыре дня — кто-то сжег польский хутор, вырезал целые семьи. И пошло! Как только Горяев услышал о ночных нападениях, он бросил быстрый, выразительный взгляд на Оксану. — Убежден, что это дело рук немцев, — сказал он горячо, — кровавая провокация! Они мастера на такие вещи. Эрих Кох, когда его назначили гаулейтером Украины, заявил своим подчиненным: «Если украинец пойдет убивать поляка, а поляк — украинца, я не стану препятствовать, отговаривать. Пусть режут друг друга сколько им угодно. Если между делом они прикончат какого-нибудь уцелевшего еврея, я буду прямо-таки в восторге». Вот как острят гаулейтеры. Классический прием завоевателей — разделяй и властвуй. Полковник сердито прошелся по комнате. Остановился у стола, взял из папки какой-то крохотный конвертик, сжав зубы, посмотрел на него и положил на прежнее место. — Ну, ладно, Ярослав… Спасибо за рассказ. Скажи, тебе удалось побывать в родном селе? — Побывал… — неохотно ответил хлопец. — Три дня жил дома, на чердаке. — Как семья? — поинтересовался Горяев. — Все живы, здоровы? Ярослав облизал губы, опустил голову. — Видел мать, сестру, брата… — выговорил он тихо, с трудом. — А тато… Тата нашего нет в живых. Убили… — Немцы? Короткий вздох, похожий на стон человека, старающегося пересилить боль, вырвался из груди хлопца. — Нет, наши. Свои… — еще ниже опустил голову Ярослав. — Мне мама рассказала, как было. Я только ушел из села, как тут явился сын нашего попа… Тоже Славка — Ярослав Лукашевич. С ним пять человек. Наши люди, я их всех знаю… Схватили тата, вытащили на гостинец[5] и начали бить кольями по голове. Потом бросили на дорогу под гусеницы немецких танков. Ну, а Михась, младший брат мой… Тоже, считайте, погиб. Сейчас он у бандеровцев, в сотне. Никогда еще Оксана не видела Горяева таким взволнованным. Затаив дыхание, полковник глядел на чубатого хлопца, видимо, пораженный всем тем, что от него услышал. Лицо его побледнело, застыло. Ярослав поднял голову, он уже овладел собой. Понимая, что Горяев ждет его объяснений, он вздохнул, беспомощно развел руками. — Нашему Михасю восемнадцать лет. Видел я его, правда, ночью, в темноте, разговаривал с ним. Плачет… Он меня любит, я для него — все. Я его стыдить, ругать начал… Слезы потекли из заплывшего глаза Ярослава, и он начал стирать их грязным пальцем со щеки. Горяев нагнулся, достал из шкафчика бутылку водки, ударил ладонью по цонышку, выбил пробку. Водка забулькала в алюминиевых кружках. — Выпьем! — сказал полковник, раздавая кружки, и скупо усмехнулся. — Тост без изменений: «Смерть фашистским захватчикам!» Чокнулись. Ярослав выпил, не стал закусывать, только вытер рукавом пиджака губы. — Вот как случилось с Михасем, — сказал он горько. — Наше село почти у самой границы. Когда началась война, Михася дома не было, черти его со школьной экскурсией в Перемышль погнали. Был бы он дома, он бы со мной тоже на Восток ушел. Ну, а мне ждать нельзя — немцы близко. Тато говорит: «Иди, а то поздно будет…» Я ушел, а Михась остался. Вскоре после того, как тата убили, прошел по селу слух, что и я погиб в дороге от немецкой бомбы. Михася начали тягать в полицию, допрашивать. Потом в Германию забрали, он с дороги убежал, вернулся в село, прятался в схроне[6]. Узнали об этом бандеровцы и сказали ему: хочешь жить, иди в нашу армию, будешь добывать украинскую державу от Сана до Кубани, а не хочешь нас послушать — пеняй на себя. Он и пошел… Сейчас он уже роевой, вроде как командир отделения, и не Михась Ярош, а друг Чуб. Псевдо такое. У них все под псевдами. Ярослав замолчал, видимо, собираясь с мыслями, мельком взглянул в сторону молчаливой девушки, стараясь понять, кто она и почему полковник счел нужным, чтобы она присутствовала при их разговоре. — Но как он настроен, твой брат? — спросил Горяев. — Стал убежденным националистом? Победная торжествующая улыбка скользнула по губам Ярослава. — Такой убежденный, как я… Думаете, он забыл, кто нашего тата мордовал? Просил, умолял, чтобы я его взял с собой. Куда я его возьму? Говорю: «Оставайся пока у бандеровцев, служи. Придет время, мы за нашего тата рассчитаемся…» — хлопец взглянул на полковника вопросительно. — Правильно я рассудил или не одобряете? — Одобряю, — твердо сказал Горяев. — Он нам может помочь, твой Михась. Скажи, трудно было тебе… путешествовать? Не задерживали? — Было… Отпускали. Что взять с немого? — Как это? — Я немым прикинулся, — Лукавые морщинки лучиками разошлись от веселого черного глаза хлопца. — Немой сапожник из Львова. — И никто незаподозрил? — Нет. У нашего соседа сын моих лет немой от рождения. Я с ним дружил. Вот я его и копировал… Неожиданно мускулы щек хлопца дрогнули, лицо судорожно искривилось, он замычал, всхлипнул, снова замычал, хлопнул рукой по голенищу сапога полковника, что-то быстро показал ему на пальцах, одобрительно закивал и снова замычал со стоном, всхлипываниями. — Поняли? — спросил он, сияя, когда сеанс представления был закончен. — Похвалил мои сапоги? — Так! Сказал, что теперь такого хрома не найдешь, не купишь. Из-под полы за большие деньги продают барахло, кожа плохой, кустарной выработки, трескается, пропускает воду. Повеселевший Горяев обнял хлопца, любовно пригладил его чуб Повернулся к Оксане, спросил почти хвастливо: — Как? — Восхищена, — засмеялась девушка. — Вот, Ярослав, какая задача, — сказал полковник, озабоченно взглянув на часы. — Эта девушка завтра будет там, откуда ты пришел. Ты поспишь хорошенько, а затем прочтешь ей последнюю лекцию и примешь зачет. Ярослав оценивающе, строго, с невольным сожалением посмотрел на Оксану, как бы взвешивая ее своим взглядом, стараясь угадать, сможет ли она вынести то, что вынес он, хватит ли у нее сил. Все-таки девушка… Ему по-мужски тревожно было за ее рискованную судьбу. Оксана, не прибегая к защитной улыбке, выдержала этот взгляд. Как только сержант, получивший приказ устроить на ночлег прибывшего, увел Ярослава, полковник Горяев подал Оксане крохотный конвертик. — Итак, вернемся к Хауссеру. В конвертике — старая почтовая марка. Филателисты говорят, что она редкая и стоит больших денег. История этой вещицы такова…3. Брат Ясного
Стефа лежала, уткнувшись лицом в колючую стерню, тело ее содрогалось от беззвучных рыданий. Светлые косички развязались, упали на шею. Юрко, не выпуская из своей руки руку любимой и подняв голову, мрачно, растерянно смотрел вниз на огни. Яркие костры горящих хат освещали село и как бы хотели отогнать подальше в поля темень ночи. Возвышавшийся в центре кирпичный костел казался розовым, отсветы пламени бились в его темных стрельчатых окнах. Были хорошо видны белые стены хат, дворы, колодезные журавли, горшки, висевшие на кольях тынов, пробегающие по улицам группами или в одиночку вооруженные винтовками люди. Стрельба, отчаянные крики звучали все реже и реже, даже собачий лай начал стихать: перепуганные, охрипшие псы попрятались в закутках. Мычали коровы в сараях, тревожно ржали кони. Возмущение, гнев поднимались в душе Юрка. Сказать правду, он не очень-то любил поляков и даже не раз мечтал о том, как будет мстить им за обиды, причиненные украинцам, но то, что он видел сейчас, ужасало его. Вот так напасть на спящих, утомленных трудом хлеборобов, жечь их хаты, убивать всех подряд… Снова раздались выстрелы, дикие крики. Стефа вскинула голову и, застонав, бессильно опустила ее. Юрко знал, что Стефа в эти минуты ненавидит его, что он ей противен, отвратителен, и она вырвалась бы, убежала, если б у нее были силы. Самым ужасным было то, что он, сильный и смелый, не мог ей помочь. У него не находилось даже слов утешения, оправдания, он был перед ней во всём виноват. Возможно, Петро, его любимый брат, там… И Стефа догадывается об этом. Юрко услышал топот ног, недалекие голоса. Среди копен мелькнули освещенные огнями фигуры. Молодые хлопцы. Поляки… Все без шапок, босые, один в белье, но с карабином. — О моя матка, моя матка… — Франек, слово гонору, они мне заплатят. За все заплатят кровью своей кабаньей, вонючей. Святой матерью божьей присягаю. — Патроны… Если бы я успел вытащить патроны из тайника. Я бы им всыпал… — Моя бедная матка… Что она им сделала? Они ее ножа-ми… — Слово гонору, Франек… — Панове, если бы у меня были патроны… Пробежали близко, запыхавшиеся с безумно расширенными глазами на красных потных лицах. Слава богу, не заметили… А то бы убили, растерзали обоих. Нужно скорее покинуть это страшное место, уйти в спасительную темноту, в ночь. — Стефа, — Юрко разжал пальцы, притронулся к плечу девушки. — Идем отсюда, Стефа! Нам здесь нельзя… Слышишь? Она не отвечала, а только дергала плечом, пытаясь сбросить его руку. — Я с тобой. Я тебя не брошу, спрячу. Идем. Еще выстрелы, и вдруг берущий за сердце тонкий пронзительный детский крик. Стефа вскочила, но Юрко успел схватить ее за руку, поймал и другую, которой она начала бить, царапать его лицо. — Прочь! Ненавижу! Уйди, пусти меня. Там мой братик… Пусти! Девушка извивалась, стараясь вырваться, пинала его ногами, пыталась укусить его руку, плечо. Она, словно обезумела. Юрко понял, что в конце концов она вырвется, убежит. И погибнет. Только он один может спасти ее. Если можно спасти… — Стефа, послушай, голубка… Ну, послушай же! Я пойду с тобой. Только успокойся. Слышишь? — Не надо. Не хочу! Они убьют тебя. Твой брат убьет… Стефа кидалась в разные стороны, падала на колени, повисала, стараясь вырвать свои руки из пальцев хлопца. — Я с тобой. Одну не пущу. — Не надо. Не надо! Пусти! — Пойдешь за мной… Слышишь? И тихо, Стефа. Умоляю тебя. — Пусти… Юрко слегка оттолкнул ее и первым побежал вниз, на огни. Он знал, на что решился. Только чудо могло спасти их. Но разве смерть Стефы не будет его смертью? У них одно сердце… Если оно перестанет биться, то для двоих. Люди, весь мир был против них, они должны были принести себя в жертву своей любви и чужой слепой ненависти, вражде. Стефа бежала вслед. Юрко слышал позади шуршание стерни под ее ногами, порывистое дыхание, тихие всхлипывания. Он замедлил бег и, когда девушка поравнялась с ним, схватил ее за руку. Теперь Стефа не вырывалась. Они бежали рядышком, молча, освещенные пламенем горящих хат. Вот и знакомая дуплистая верба на леваде. Они припали к ее шершавому стволу, перевели дыхание. Не выпуская руки девушки, Юрко осмотрелся. За вербой начинался огород — припавшая к земле ботва картофеля, а по ней ряды тычин, густо повитых стеблями бобов, похожих на идущих друг за другом тонконогих женщин, с головой укутавшихся в зеленые рваные покрывала. Ряды тычин тянулись почти к самой хате — маленькой, тихой, точно присевшей от страха под своей соломенной стрехой, озаренной огнями недалекого пожарища. Справа, где пылали постройки на нескольких дворах подряд, раздались два выстрела, крики: «Вот он! Перехватывай!» Туда по улице пробежало человек пять, за плетнем мелькнули их головы и плечи, дула карабинов. Юрко почувствовал, как дрожит рука Стефы. — Я один схожу. Ты жди здесь. — Нет, нет, — заплакала девушка. — Бабушка тебя испугается… Нет, вместе. Теперь она схватила руку Юрка, удерживала его, тянула к себе. — Только не плачь. Тихо! Богом прошу тебя, Стефа. Девушка глотнула слезы, послушно кивнула головой. Юрко схватил ее голову в ладони, поцеловал в висок. — Идем… Не отставай, пригибайся. Держась за руки, они побежали к ближайшей тычке, притаились возле нее, словно играли в прятки. Так перебежками от тычки к тычке. И вот они у сарая. Юрко выглянул за угол и увидел, что дверь хаты открыта. Нужно было ожидать всего… Но, может быть, бабка с внуком успели убежать, спрятаться? Стефа толкала его в спину, торопила. Будь что будет… Вперед! Юрко первый вскочил в сенцы и остановился, охваченный ужасом. Вторая дверь была также открыта, и за порогом на полу лежало что-то… — Аа-ааа! — дико закричала позади Стефа, раньше Юрка догадавшаяся, что лежит перед ними. Хлопец зажал ей рот ладонью, втащил в хату. Маленькие оконца пропускали розоватый дрожащий свет. Юрко озирался по сторонам, готовясь увидеть самое страшное. Кровать со смятой постелью, пустая широкая скамья у стены, на столе миска с печеной картошкой, краюха хлеба. Маленькая, худенькая женщина с седыми косичками, выглядывавшими из-под сбившегося на затылок беленького платка, лежала ничком у порога, в темной, поблескивающей луже. Одна! В ее правой руке был зажат нож, обыкновенный крестьянский самодельный нож, которым режут хлеб и чистят картошку. С ним бабка Стефы бесстрашно бросилась навстречу врагам и была сражена пулей. Где же мальчик? — Славка! Славка! Грязная занавеска, свисающая от шестка, шевельнулась, точно от ветра. Юрко пригнулся и увидел босые детские ножки. — Он живой, Стефа… Живой. Вот он! Хлопец откинул занавеску. Мальчик стоял в нише подпечка, окаменевший от страха. Стефа бросилась к нему, опустилась на колени, начала целовать, гладить его голову, лицо, плечи, руки. — Славцю, родной, милый… — говорила она, судорожно глотая слезы. — Дорогой мой братик. Несчастные мы с тобой сиротки. Бабуня наша… Юрко почувствовал, что у него катятся слезы из глаз. Но он знал, что каждая секунда пребывания в этой хате может оказаться роковой для них. Хлопец притронулся к плечу девушки. — Идем, Стефа. Сейчас же! Резким, враждебным движением она отбросила его руку, запричитала еще громче. Тогда он поднял ее на ноги, встряхнул, ударил ладонью по щеке. — Тихо… Кому говорю? Цыц! Его охватило бешенство — глупая, безрассудная девчонка, дай ей волю, погубит все, всех. Бабы! Только поддайся им, потеряешь голову… Пощечина и гневный окрик подействовали на Стефу отрезвляюще. Девушка умолкла, и что-то разумное, беспокойное мелькнуло в ее глазах. Она выпустила из рук мальчика, кинулась к сундуку, начала торопливо вынимать из него вещи, бросая их на разостланный на полу большой платок. Ворох рос — платья, юбки, сапоги, пальто, сверток домотканного полотна, мужской костюм… — Стефа, Стефа, хватит… — зашипел Юрко. Жадность Стефы неприятно поразила его, показалась кощунственной в этот момент. Однако девушка продолжала опоражнивать сундук. Юрко оттолкнул ее, схватил края платка, начал завязывать узел, а Стефа совала и совала какие-то тряпки ему под руку. Наконец громадный узел был готов. Юрко вскинул его на плечо, сделал шаг к дверям и обмер. Совсем близко, видимо на улице, раздался выстрел, крики: «Вот он! Сюда, друже! Перехватывай!» Еще два выстрела, топот ног во дворе. Казалось, пальцы сами разжались, узел мягко шлепнулся на пол. Юрко оглянулся на Стефу. Девушка стояла у сундука с братом на руках, бледная, беззащитная, готовая к смерти. Вот их конец… Нет, не конец! Юрко был не из тех, кто покорно подставляет голову под обух. Кровь взбунтовалась в его жилах. Нет, не конец! Он толкнул девушку к стене, за дверь, вырвал из мертвой, закоченевшей руки бабки скользкий нож и шагнул в сенцы, навстречу тем, что уже шли в хату. Их было двое. Первый с кудрями, выпущенными по обе стороны козырька мазепинки, вскинул карабин, готовясь выстрелить, но второй, выглянувший из-за его спины, крикнул удивленно: — Юрко? Ты, Юрко? Друже Сыч, не стреляй, это Юрко, брат Ясного. Юрко по голосу узнал своего односельчанина Василия Тимкива. Вояка в мазепинке, недоверчиво поглядывая на Юрка, опустил карабин. Тимкив вышел вперед, увидел окровавленный нож в руке Юрка, убитую старуху за порогом, обрадовался, засмеялся. — О, здесь наш козак молодой уже погулял… Что ж ты, Юрко, с одним ножом, без карабина? Возьми хоть ружье. — Перехватив в левую руку свою винтовку, он снял с плеча двустволку и протянул ее хлопцу: — Пошли с нами! Тут где-то этот проклятый лях, кривого Зарембы сын, прячется. С улицы донеслись крики: «Сюда, хлопцы! Вот он!» Оба вояки выскочили из сенец, побежали к воротам. Чудо свершилось. Брат, любимый брат спас его. Одним своим грозным именем… Теперь в его руках — ружье. Заряжено? Да, патроны в обоих стволах. Спасибо, брат… Юрко провел ладонью по лицу, вытирая выступивший пот, вернулся в хату. Стефа стояла за дверью с закрытыми глазами, прижав к себе онемевшего от страха мальчика, губы ее шептали слова молитвы. Юрко опустил глаза. Он не верил в бога и знал, что никакие несчастья не заставят его признать, поверить в то, чего нет, что выдумали бессильные, отчаявшиеся, сломленные бедой люди. Но в эту минуту ему захотелось, чтобы бог существовал, безразлично чей бог — христианский, мусульманский, языческий, лишь бы был он действительно всевидящий, всесильный, справедливый. И Юрко не решился прервать молитву любимой. Он даже чувствовал себя виноватым, что не может присоединиться к ее горячим мольбам. Им посчастливилось выйти из хаты незамеченными, и через несколько минут они были в поле у копен. Стефа с братом на руках шла следом за Юрком, тащившим на плечах узел, все ее богатство. Девушка ни о чем не спрашивала хлопца. Она отдалась на его волю и рассудок, признала в нем своего защитника, доверилась и покорилась ему. Юрко вел в свое село Подгайчики, там жила тетка Стефы, родная сестра ее отца. В хате Гнатышиных Юрко надеялся найти хотя бы временный приют для Стефы и ее маленького брата. …Давно-давно клал печи в новых хатах соседнего польского села Бялополье Семен Олящук. Был молод Семен, считался бесхитростным чудаком, но руки имел золотые. Не дымили его печи и при сырых дровах в ненастную погоду, быстро нагревались, долго держали тепло. Любил молодой мастер, как бы шутки ради, украшать творения своих шершавых, потрескавшихся рук каким-нибудь узором, а то и рисунком, сделанным из кусочков цветного стекла, черепков разбитой посуды, искрящихся камешков: то конек по комину скачет, косясь на хозяина голубым стеклянным глазом, то белка камешек-орешек в лапках держит, а то луна полным лицом сияет, точь-в-точь лысый добродушный кум после третьей чарки… Печь как печь, а глянешь, и улыбнуться хочется. Пришла поглядеть соседская дивчина Яся и ахнула. Точно в святое воскресенье на себя в зеркало глянула. На сыром, еще не беленном комине стоит она в праздничном наряде, красных сапожках, с лентами в светлых косичках, держит на вышитом полотенце пышный каравай. А печник-шутник свой нехитрый инструмент в торбу складывает, голову наклонил, смеется. Не прошло и года, убежала из родного дома Яся, — единственная дочь у родителей, кичившихся и в бедности своим шляхетским происхождением. Исчез и чудаковатый печник. Слух прошел, что где-то в соседнем воеводстве кладет он за небольшую плату на добро и радость людям свои прочные, веселые печи и помогает ему в работе не то жена, не то любка. Вернулись они повенчанные, с ребенком в пеленках. Украинец и полька по роду, греко-католик и римо-католичка по церкви. Хоть не были в диковинку такие браки, все же родственники встретили молодую пару холодно, со скрытой враждебностью. Сваты друг с другом не знались, шляхтичи зятя в гости не приглашали. Семен Олящук всего этого к сердцу не принимал, построил на заработанные деньги маленькую хатку, выложил печку с роскошным петухом на комине и зажил с Ядвигой и маленькой дочкой под своей крышей, сам себе хозяин и судья. Чудно только было смотреть со стороны, когда в воскресенье они выходили из хаты вместе и тут же расходились в разные стороны: Семен шел к серебристо-серой деревянной церкви, Ядвига вела девочку в островерхий кирпичный костел, выстроенный в украинском селе богатыми польскими осадниками. Он к своему богу, она к своему… Когда советские войска освободили Западную Украину, осадники переехали в Польшу. Ксендз тоже покинул свою плебанию, и в ее просторных комнатах разместились начальные классы открытой в Подгайчиках неполной средней школы. Теперь по воскресным дням Ядвига отправлялась со Стефой слушать службу божью в родное Бялополье. «В костел пани идзе зе свей цуркой, — насмешливо цедила сквозь зубы по-польски тетка Юрка, увидев выходившую с дочерью на улицу соседку. — Яка пани ест файно, элегантски убрана. Не естем мужичка, естем правдзива гонорова полька». Началась война, вуйка Семена забрали в Красную Армию. С тех пор ни от него, ни от тех, кого мобилизовали вместе с ним, ни слуху, ни духу. Осталась Ядвига с двумя детьми — грудным Славкой и девочкой-подростком Стефой. Не весело жилось ей без мужа в чужом селе, а как пошли слухи о ночных поджогах и резне, совсем упала духом. Поэтому не стала противиться, когда родители приехали на двух нанятых подводах забирать ее и внуков к себе в Бялополье. Тут впервые Юрко увидел бабку Стефы — сухонькую старушку с горделиво поднятой головой и обиженно поджатыми губами, так и не удостоившую взглядом кого-либо из жителей Подгайчиков. До этого дня тоненькой соседской девочки со светло-рыжеватыми, кокетливо крест-накрест повязанными тугими косичками не существовало для Юрка. В ту пору он не помышлял о любви, и само слово это вызывало у него брезгливо-насмешливую улыбку. Впрочем, он, кажется, обманывал себя, потому что не раз следил украдкой, как мелькают ее беленькие босые ноги по росяной траве, или, затаив дыхание, ожидал, когда появится на соседском дворе среди подсолнухов ее рыжеватая головка. А однажды он встретил ее на улице после дождя, вымокшую до нитки. Мокрое, сбившееся складками платье прилипло к телу, и на груди четко обозначились два маленьких острых бугорка. И хотя он сразу же отвел взгляд, Стефа застеснялась, покраснела, точно он увидел ее нагую, и, сердито закусив губу, прошмыгнула мимо. Когда Юрко, мрачно наблюдавший за сборами соседей, увидел, как Стефа влезла на воз и устроилась позади лицом к нему с зеркалом и двумя цветочными вазонами на коленях, он понял вдруг, что любит эту светловолосую, похожую на подсолнух, девчонку и что, когда она уедет, родное село станет чужим и пустым для него. Юрко ничего не сказал ей, не пожелал счастливого пути, он только взглянул на нее, когда груженная домашним скарбом подвода выезжала из ворот на улицу. И Стефа посмотрела ему в глаза тоскливо, понимающе. «Ты придешь?» — спросил он беззвучно, одними губами. Девушка вспыхнула, ответила легким торопливым кивком и, закусив губу, наклонила голову. Через три дня Стефа пришла к тетке в Подгайчики. Тут ничего не было удивительного. Как-никак, тетка Марта была родной сестрой ее отца. Но Юрко знал — Стефа пришла, чтобы увидеть его. Он ушел в поле, залег в ячмене и ждал до тех пор, пока она не появилась на тропинке, ведущей в Бялополье. Так началась их ранняя, чистая, тревожная любовь. Только бы увидеть, постоять минуту рядом, улыбнуться друг другу, спросить: «Ты придешь? Когда? Я буду ждать, я встречу…» И посмотреть вслед, проводить взглядом, помахать рукой. Зима оборвала встречи. Только однажды пришла Стефа к тетке, принесла печальную весть — умерла мама. Юрко узнал об этом, когда девушка, так и не повидав его, уже ушла из села. Он догнал ее у креста. Стояли на заметаемой снегом дороге. Стефа плакала, он утешал ее, как мог, грел в своих ладонях ее застывшие пальцы. К весне умер дед. Осталась Стефа с бабкой и братиком. Теперь у Стефы всей родни — Славка. Она поклялась умирающей матери, что не оставит его, вырастит, выведет в люди… …Юрко осторожно постучал в темное окно. — Кто там? — почти тотчас же послышался испуганный враждебный голос за стеклами. — Откройте, вуйко… Хозяин приоткрыл дверь, загораживая собой проход. Пригляделся, молча пропустил. Вошли в темную хату. Тетка Марта узнала Стефу, мальчика, бросилась к ним от кровати, заголосила. — Ой, лышенько мое, сиротки, бедные ваши головушки… — Тихо мне! — вполголоса, злобно цыкнул на нее муж. — Хочешь, чтобы все село слышало? У Юрка от этого недоброго голоса защемило сердце. Он знал, что Василь Гнатышин человек суровый, твердый и не любит их, братьев Карабашей. С Петром у него давняя скрытая вражда. Но ведь он не за себя просить пришел. — Вуйко, я привел… — Он опустил на пол узел. — Хоть на время возьмите… Недоброе молчание в ответ. Марта притихла, ожидая, что скажет муж. Его слово для нее закон. Так у них заведено. — Неужели вы откажете? Ведь вы знаете, что случилось. Им некуда деться. — А ты подумал, хлопче, что у меня у самого дети? — Никто, ни одна живая душа знать не будет. Ведь они вам не чужие. — Теперь такое время, что нет чужих и своих. Есть украинцы и поляки. — Есть люди, вуйко, совесть человеческая. — Совесть! — зло огрызнулся Гнатышин. — Какая теперь совесть? Ты пану бухгалтеру скажи… Он чью дочку убил? Свою или чужую? И то человек не такой простой хлоп, как я, а ученый в гимназиях, на курсах, обчитанный. — Йой, что ты говоришь, Василь, — заголосила тетка Марта. — Тихо! — повернулся к ней муж. — А то заткну глотку, умолкнешь навеки, дурная баба, безголовая. А ты, Юрко, не туда пришел. Я с поляками дружбы не имел, не имею и никакой политикой не занимаюсь. Как все, так и я. — При чем тут политика… — укоризненно сказал Юрко. — Тебе лучше знать при чем. Ты в школах учился, тебя в Киев Советы посылали. — На одну ночь возьмите. Они ж родня вам. — У меня родни среди поляков нет! — отрезал Гнатышин. — Йой, сиротки мои бедные, — заплакала Марта, ломая руки. — Замолчи, дура! — Сердца у вас нет, вуйко… — сказал Юрко, ожесточаясь. — Слушай ты… Юрко, — дрожа от злости, сказал Гнатышин. — Не у меня сердце ищи… Забирай их и иди из моей хаты. А не то… Молчать не буду. Юрко стоял, сцепив зубы. Зачем он пришел в эту хату? Гнатышин подлый, трусливый человек. Он может предать. Из-за своей злобы, трусости. — Вы будете молчать, вуйко, — сказал он с угрозой. — Так вам будет лучше… — Ты меня пугаешь? — вскипел Гнатышин. — Щенок! Да я первому Петру вашему скажу, какого он братца имеет. Юрко был готов сорвать с плеча ружье и выпустить оба заряда в этого ненавистного ему человека. — Вуйко, вы еще не знаете меня, — хлопец задыхался от гнева. — Мы уйдем… Слышите? Только святым богом присягаю, вы будете молчать, как тот камень, что стоит у вас на воротах. Если языком болтнете, — сожгу хату и весь двор сожгу. Поверьте мне… Из могилы встану, а отблагодарю, как следует, полной мерой. Так, чтобы вы знали и даже во сне помнили… Прощайте на этом. — Иди по доброму, — глухо отозвался Гнатышин. — Хоть Славку оставь, Василь, — взмолилась Марта. — Ведь он украинец, ни в чем не виноват… Она потянула мальчика к себе, но мальчик испугался, заплакал громко, обхватив руками шею сестры. — Тетечка, не отдам я Славку, — заплакала и Стефа. — Никому я братика не отдам… — Ну, пошли… — сурово произнес Юрко. Хлопец поправил ремень ружья, вскинул на плечо узел. Не прощаясь, вышел из хаты. Стефа тронулась за ним, как подвязанная. Гнатышин долго возился в сенях, закрывая дверь, Видно, ему было не по себе, к он старался оттянуть начало неминуемого тяжелого объяснения с женой. Когда вернулся в хату, Марта лежала на постели, уткнувшись головой в подушку, плакала. Муж сел рядом. — Ты не человек, ты зверь лютый. Хуже зверя… — сказала сквозь слезы Марта. Гнатышин молчал. — У тебя ни бога в душе, ни сердца в груди. — Слушай, Марта, — не выдержал муж. — У тебя сердце есть, а голова? Тебе жизнь надоела? Страшной смерти себе и мне хочешь? Разве ты не знаешь, что эти варьяты по селам вытворяют, сколько крови льют, не задумываясь? Им, видишь, самостийной захотелось… Ему что, этому цыганенку? Его братья спасут, а нам за его вину те же Карабаши головы снимут. Петро, думаешь, забыл мне Сельроб? Помнит. Так пусть я один погибну, а не ты и не дети наши. — Хотя б один день у нас побыли, хотя б я накормила их, слезы им вытерла. Гнатышин вскочил на ноги, сказал с болью: — Ты мне петлю на шею надеваешь? Так? Затягивай! Думаешь, я камень? Если бы Стефа одна с хлопчиком пришла, разве бы я слово сказал? Жаль дивчину, пропадет вместе с малышом. Этот дуросвет, видать, ей голову хорошо закрутил. Хату сожгу… Какой быстрый на чужие хаты! Подожгите, Карабаши, с вас еще спросят и за хаты, и за кровь пролитую… Он умолк, походил по хате, начал— шарить руками по скамье, разыскивая свою одежду. — Ты куда? — забеспокоилась Марта, прервав всхлипывания. — Василь, что ты надумал, голубчик? — Отстань! — досадливо отозвался Гнатышин, понявший, что заподозрила жена. — Не бойся, руки на себя не наложу. Не могу я в хате… Посижу на пороге, дыхну хоть воздухом. Он вышел на двор, сел на корыто у колодца, уронил на грудь тяжелую, пышущую жаром голову. Проклятая страшная ночь… Сколько будет жить Василь Гнатышин — никогда не сможет забыть того, что произошло в его хате, вечно будет терзаться, казнить себя. Он выгнал несчастных детей Семена, детей своего друга, брата жены! Должен был выгнать… Все сложилось одно к одному, нелепо и ужасно. Гнатышин не обманул жену, сказал, что если бы Стефа явилась только с малышом, без Юрка Карабаша, он бы не отказал ей в приюте. Все дело было в Юрке. Братьев Карабашей Гнатышин ненавидел и боялся. Это был страх не только за себя и за судьбу своей семьи. Не все доверял своей жене Василь. Все-таки баба, пойдут слезы… Да и зачем ей лишняя тревога на сердце? Многого не знала Марта о своем хмуром, неразговорчивом муже. Не знала она, чем был обеспокоен муж еще до того, как поднялось зарево над Бялопольем. Василь Гнатышин ждал гостей этой ночью. Они должны были принести давно обещанный «подарок», который следовало спрятать так надежно, чтобы даже Марта не смогла догадаться о его существовании. Вот почему Василя так перепугало появление одного из Карабашей. Он понимал, что малейшая оплошность может погубить не только его, но и его товарищей. Он умел хранить тайну. Где-то невдалеке щебетнула проснувшаяся птичка. Гнатышин поднял голову, прислушался, тихо кашлянул. В ответ снова послышалось щебетанье. Сердце радостно екнуло: они, наконец-то… Василь бесшумно перелез через изгородь в садок. Под грушей темнели две фигуры с рюкзаками за плечами. — Слава Ису… — послышался тихий веселый голос. — Слава во веки, — так же насмешливо отозвался Василь. — Думал, не придете… — Тяжело с грузом. Где горит? — Бялополье. — Немцы? — Точно не скажу. Скорей бандеровцы. — Одной сатаны дети… Ну, забирай. Прячь хорошенько. И осторожней — взрывчатка, гранаты. — Сделаю, как надо. Когда ждать? — На следующей неделе, в среду или четверг. Нужно хорошо подготовиться, разведать железную дорогу. — Жду. — Бывай… — Счастливо! Обменялись крепкими рукопожатиями, и двое ушли, легко, неслышно шагая в темноте. Гнатышин выждал несколько минут, поднял тяжелые мешки. Он отнес их в сарай и долго возился там, шурша сеном, отодвигая и ставя на место колоды. Когда вернулся в хату, жена обеспокоенно спросила: — Ты ходил куда? — Спи, Марта! — ответил Василь сурово. — Хозяйство осмотрел. Теперь надо почаще выходить ночью. От этого проклятого цыганенка всего можно ожидать…4. Таблица полковника Горяева
— История этой вещицы такова… — повторил Горяев, осторожно вкладывая марку в маленький конвертик. — После отступления гитлеровцев с Северного Кавказа в Минеральных Водах был задержан цивильный немец-коммерсант, не успевший бежать со своими войсками. В его чемодане нашли батареи к рации. Допросили. Коммерсант сознался, что рацию он выбросил, но заявил, что никакого отношения к гитлеровской разведке не имеет. По его словам, он согласился за обещанную ему большую сумму выполнить поручение агента крупной заграничной фирмы. Вся его задача состояла в том, чтобы найти находящегося на Северном Кавказе советника Томаса Хауссера, 1909 года рождения, совладельца филателистического магазина в Берлине, вручить ему, как пароль, ценную марку, а затем принять и передать по рации несколько шифровок, не имеющих касательства к военной тайне. Наши, конечно, не поверили, сочли рассказ немца легендой. Задержанный погиб вместе с часовым во время бомбежки. Марка и легенда остались… Горяев сделал маленькую паузу, как будто для того, чтобы перевести дыхание, и произнес медленно, подчеркивая каждое слово: — Так вот, точно такую же марку, в таком вот водонепроницаемом конвертике нашли у Гелены… Случайность? Оксана подняла голову и, весело блестя глазами, взглянула на своего начальника. Задав вопрос, полковник Горяев как бы приглашал разведчицу принять участие в его догадках и рассуждениях. Однако тот мостик, какой он мысленно перебросил от одной марки к другой, был хрупок, ему не хватало еще одной надежной опоры. — Случайность почти исключается, — с улыбкой сказала девушка, рассматривая марку. — Почему почти? — Важно знать, был ли Хауссер в это время на Северном Кавказе? — Точных сведений у меня нет. Но меня это не волнует. По идее Хауссер мог и даже должен был там находиться. На Северный Кавказ были брошены несколько отрядов известной вам дивизии «Бранденбург». Два месяца, проведенных Оксаной «дома», у своих, не прошли для нее попусту. Это были месяцы напряженной учебы по программе, составленной Горяевым. В перерывах между занятиями она прочла множество захваченных у гитлеровцев документов и помогла систематизировать этот материал. Все, что касалось зловещей гитлеровской дивизии «Бранденбург-800», состоявшей из диверсантов, лазутчиков, провокаторов, одевавших для маскировки советскую военную форму, Оксана знала назубок. В прошлом году бранденбуржцы совершили на Северном Кавказе несколько дерзких диверсий в тылу советских войск. Они захватывали заминированные мосты и удерживали их до подхода передовых частей, создавали пробки на важнейших дорогах, сеяли панику среди отступающих. Несколько групп пробились далеко в горы и подкупами, угрозами пытались подбить жителей аулов на вооруженные выступления против Советской власти. Но почему Горяев связывает советника Хауссера с этой дивизией? — Вы помните таблицу Менделеева? — спросил вдруг Горяев. — Когда ученый составлял ее, многие клетки остались незаполненными. Некоторые элементы не открыты и по сей день, но нам известно, что они существуют, и даже известен их адрес — место в таблице. Я решил проделать нечто подобное. Мне удалось расшифровать всего лишь несколько моментов из биографии Хауссера, остальное — белые пятна. Но вот какая занятная табличка получилась. Полковник вынул из папки нужный листок, пожевал губами. Он явно волновался. Очевидно, несмотря на уверенный тон, каким он излагал свою версию, сомнения все еще не покидали его. — Начнем с того, что в 1933 году из Советского Союза был выдворен немецкий специалист, занимавшийся совсем не тем, чем ему следовало. В свое время я прочел сообщение об этом инциденте в парижской газете «Монд», но, к сожалению, забыл, было указано или нет имя специалиста, фамилию помню — Хауссер. В 1934 году в Германии вышла брошюра «Славяне — низшая раса». Автор — Т.Хауссер… Затем появился более солидный труд доктора Т.Хауссера «Люди степей, лесов и болот» с подзаголовком «Исследования о влиянии природных условий на психику русских». Предисловие Альфреда Розенберга. И, наконец, в 1937 году была издана третья книга доктора Т.Хауссера — «Политика Германии на юге России в годы мировой войны». Эту книгу я читал. Подлая, но не глупая книжечка с разбором ошибок, допущенных немецким военным командованием при оккупации Украины в 1918 году. В ней, между прочим, приводится предельно хвастливое высказывание одного тупого немецкого генерала: «Украины не было, я выдумал и создал ее». Оксане показалось, что перечисленные Горяевым факты плохо увязываются друг с другом. Мало ли Хауссеров в Германии! — Простите, Владимир Георгиевич, но как мы можем утверждать, что выдворенный из Советского Союза немецкий специалист Хауссер, автор книг доктор Т. Хауссер и советник Томас Хауссер одно и то же лицо? — Не спешите поперед батька… — засмеялся полковник, — таблица еще не закончена. Сейчас вы поймете… Пока что держите в памяти — судя по названию книг, доктор Хауссер считает себя специалистом по России или, как говорят гитлеровцы, — по восточному вопросу. Это очень важно! Идем дальше — 1940 год. Гитлеровцы создают на территории оккупированной Польши из украинских националистов два батальона «Нахтигаль» и «Роланд», вошедших в дивизию «Бранденбург». В августе был проведен инспекционный смотр батальонов. Среди прибывших офицеров вермахта находились два штатских лица. Один из них — советник Хауссер. — О-о! — воскликнула оживившаяся Оксана. — 1941 год. Война. В первых числах июля в занятом гитлеровцами Львове состоялся водевиль, посвященный созданию соборной, самостийной Украины с паном Стецько в роли премьера. Вы знакомы с этим событием? — Да. Правительство Стецько просуществовало несколько часов и было распущено гитлеровцами. — Совершенно верно! Только не распущено, а скорее — разогнано. Так вот, советник Хауссер присутствовал на этом спектакле в качестве неофициального лица. Через два дня там же, во Львове, этот специалист по восточному вопросу нанес визит униатскому епископу Шептицкому. Беседовали… Тот же 1941 год. Гитлеровцы заняли Киев. Среди украинских националистов снова идут разговоры о создании правительства. Хауссер В это время находится в Киеве. Коммерсант с этой вот марочкой искал Хауссера на Северном Кавказе. Если мы вспомним события, происходившие там, то вполне допустимо, что Хауссер мог быть участником или свидетелем этих событий. И вот теперь он сидит в Ровно, почитывает литературу на славянских языках, а возле Ровно союзники сбрасывают парашютистку с уже знакомой нам редкостной марочкой, точно такой же, какая, по словам погибшего коммерсанта, должна была служить ему паролем… Горяев хитренько прищурился и спросил: — Ну, как работает моя табличка? Заинтриговал я вас этим Хауссером? Есть желание с ним познакомиться и узнать, почему наши союзники так настойчиво стараются установить связь с каким-то незаметным гитлеровским советником? Оксана молчала. Она еще не успела сделать выводы из фактов, торопливо перечисленных полковником. Хауссер продолжал оставаться для нее загадочной, бесплотной, безликой фигурой, словно человек-невидимка. Что-то самое главное в нем было неясным, ускальзывало от понимания. К тому же мысль девушки раздваивалась. Она была поражена объемом работы, которую ее начальник проделал за такой короткий срок, — ведь Гелена прыгнула с самолета вчерашней ночью. Конечно, началось все с марки, со второй марки, той, которую нашли у Гелены. Эта марка напомнила Горяеву «легенду» погибшего немца-коммерсанта. Тотчас же был сделан запрос в партизанский отряд: имеется ли в Ровно советник Томас Хауссер? Ответ — есть такой! Фамилия советника казалась знакомой. Горяев начал копаться в своей памяти: Хауссер, Томас Хауссер?.. Ага, Франция, заметка в газете «Монд». Так начали заполняться клеточки таблицы, в которой смелых, неожиданных предположений было больше, нежели фактов. Но предположения еще не доказательства… — Я хочу поделиться с вами некоторыми… — начал было Горяев, но телефонный звонок отвлек его. Полковник выслушал краткое сообщение и тихо произнес в трубку: — Прочтите еще раз. Не спешите. Наблюдая за выражением лица начальника, Оксана поняла, что сообщение было очень важным для него. — Ясно! — Горяев осторожно, точно боясь что-то спугнуть, опустил трубку на рычаги, пристально посмотрел на разведчицу. — Только что получена шифровка из отряда. Установлено, что какой-то пьяный гестаповец назвал Хауссера экспертом по восточным вопросам. Он сказал: «Этот кастрат Хауссер важничает, сует свой нос в чужие дела только потому, что он, видите ли, эксперт по восточным вопросам». Теперь, когда заполнилась еще одна клеточка в «табличке» полковника Горяева, все стало ясным. Круг как бы замкнулся. — Это — он! — сказала Оксана. Она знала, что немцы любят называть страшные вещи туманно и безобидно. Отряды, созданные для уничтожения мирных жителей, именовались местными командами, массовые аресты — мерами, направленными на оздоровление населения или более коротко — санитарными мероприятиями, расстрелы — специальными акциями. Все благопристойно и невинно. Земли, населенные украинцами, белорусами, русскими, были для них всего лишь жизненным пространством, восточными провинциями. И вот — эксперт по восточным вопросам… На общепринятом языке это, видимо, обозначало — высококвалифицированный консультант палачей, решивших уничтожить славянские народы. — Да, это он… — подтвердил Горяев тоном шахматиста, выигравшего очень трудную партию: «Да, это мат…» — Ловко мы с вами вывели его на чистую воду! — Он засмеялся, радостно потер руки. — Итак, заочное знакомство с господином экспертом состоялось. Не будем терять драгоценного времени, определим вашу задачу. Требуется получить ответ хотя бы на два вопроса. На два — обязательно. Какие это вопросы? Легкая морщинка возникла на лбу девушки и разгладилась. — Во-первых, что нужно разведке союзников от эксперта? — Второй? — Очевидно, важно узнать, чем занимается сейчас Хауссер? — Вот, вот! — подхватил Горяев. — Какую очередную гадость готовит нам этот дружок Розенберга. А он готовит, не сомневаюсь! По-моему, мы недооцениваем один вид оружия, каким охотно и, я бы сказал, мастерски пользуются гитлеровцы. Это оружие разит незаметно, невидимо, но иной раз причиняет больше вреда, чем танки и самолеты. Я имею в виду различного рода провокации. Эксперт по восточным вопросам доктор Хауссер — один из изобретателей такого оружия. — Нужно, чтобы это оружие оказалось испорченным, негодным, — сказала Оксана. — Кто это сумеет сделать? Девушка сдержанно улыбнулась. — Первой должна попытаться Гелена… — Желаю ей удачи, — смеясь, пожал руку своей разведчице Горяев. — От всего сердца. А теперь отдыхать. Вот ключ от соседней комнаты, там есть постель. В восемь ноль-ноль разбужу. Поработаете с Ярославом. Вылет завтра вечером, как только стемнеет. Разведчица ушла. Горяев уложил бумаги в папку, спрятал ее в ящике стола. В углу лежал свернутый матрац. Полковник соорудил на полу постель, но прежде, чем начать раздеваться, включил небольшой трофейный радиоприемник, настроил на берлинскую радиостанцию. Шла передача на польском языке. Уже первые слова насторожили Горяева. — …вскрыто только три могилы, в которых обнаружено более двухсот трупов. На трупах сохранилась польская офицерская униформа, в карманах найдены мелкие вещи, документы и письма на польском языке. Есть основание считать, что число пленных польских офицеров, уничтоженных большевиками в Кабаньем лесу, достигает двух тысяч. По приглашению германских властей, на месте захоронения жертв большевистского террора побывали представители швейцарского Красного Креста, польской общественности и многие журналисты Европы. Их сопровождали сотрудники министерства пропаганды Зульцман, Фриге, врачи-эксперты Эрнтц, Больдт, Нейман и советник доктор Хауссер… Горяев едва не вскрикнул. Снова Хауссер! Он хотел было постучать в стенку комнаты, в которой находилась Оксана, но удержался: пусть отдыхает, для нее дорога каждая минута сна. Он дослушал передачу до конца. Новая подлая, хорошо продуманная провокация… За годы войны гитлеровцы уничтожили несколько миллионов поляков. Их истребляли самым зверским образом: расстреливали, вешали, выжигали целыми селами, морили голодом в лагерях, душили газом в специальных машинах. Велось планомерное истребление народа. Немецкие газеты, радио не скорбели по этому поводу, не оплакивали погибших. И вот вдруг Геббельс начал подозрительно громко рыдать над могилами польских офицеров, будто бы уничтоженных русскими, завопил на весь мир о большевистском терроре! Цель этой пропагандистской кампании? Конечно, стремление вызвать у поляков ненависть к русским, к Советской Армии. И Хауссер тут как тут… Не ваша ли это работа, господин эксперт по восточным вопросам? Горяев завел будильник и улегся на матраце. Через несколько мгновений он уже спал. Он приучил себя засыпать, как только закрывал глаза.5. Той же ночью, в разных местах, с разными людьми
Штрафной лагерь для советских военнопленных в Квитчанах считался образцовым. Все его постройки были спланированы таким образом, чтобы часовые могли следить за каждым заключенным, вышедшим из бараков. Любая стена просматривалась с той или иной вышки. Ни одного укрытия, все, как на ладони. Голая утоптанная земля без единой травинки, просторный аппель-плац в центре, дорожки, посыпанные битым кирпичом. По земле на расстоянии трех метров от высоких, загнутых вовнутрь наподобие буквы «Г» железобетонных столбов с колючей проволокой на изоляторах — белая полоса. По человеку в полосатой лагерной робе, переступившему эту черту, часовые на вышках открывают огонь из пулеметов без предупреждения. Ночью лагерь был залит светом прожекторов, и белая полоса выделялась на земле особенно четко и зловеще. Она пугала своей белизной больше, чем грозная надпись, окрик. Она безмолвно говорила о смерти. Считалось, что совершить побег из лагеря в Квитчанах невозможно. Так во всяком случае полагал комендант гауптштурмфюрер Эрих Шнейдер, прозванный заключенными Белокурой Бестией. Он имел основание придерживаться такого мнения: все попытки пленников вырваться на свободу заканчивались неудачей. Были случаи, когда кто-либо из заключенных находил лазейку и исчезал, но не проходило и суток, как беглецов, мертвых или живых, возвращали в лагерь. Мертвых — чтобы выставить трупы для обозрения, живых — чтобы казнить на глазах их товарищей. Похоже было, что Белокурая Бестия радовался каждому такому случаю, дававшему ему возможность устраивать эффектное, устрашающее зрелище. Похоже было даже, что несколько побегов гауптштурмфюрер спровоцировал умышленно, чтобы закрепить в сознании заключенных мысль о полной безнадежности таких попыток. С этой же целью он при каждом удобном случае повторял свое любимое изречение: «Из моего лагеря можно убежать только на тот свет». Военнопленный лейтенант Колесник думал иначе. Он считал, что в принципе бежать можно из любого лагеря, но из лагеря в Квитчанах труднее, нежели из какого-либо другого. Нет, он не исключал такую возможность полностью. Поэтому неожиданный ночной разговор хотя и изумил, потряс его, но все же не показался лишенным всякого здравого смысла. Павел Колесник вышел из вонявшей хлоркой уборной, жадно вдохнул свежий ночной воздух. Глянул на небо — те же звезды, что и над родной Полтавщиной. Хоть это не отняли… Навстречу ему от ближайшего барака, припадая на правую ногу, шел заключенный с большой, непокрытой лысой головой. Колесник узнал его. В лагере многие заключенные имели прозвища. Этого наградили двумя — Башка, Сократ… Башка остановился перед Колесником и, глядя ему в глаза, обычным глуховатым, ровным голосом сказал, точно речь шла о пуговице или кусочке бумаги для цигарки. — Есть предложение, Павел. Допустим, побег… Возьмешься? Колесник ответил таким испуганным, пронзительным взглядом, что Башка слегкасмутился. — Нет, я с ума не сошел, — торопливо и как-то досадливо произнес он. — Предложение совершенно серьезное. Имеются гарантии. Ну? Башка ждал ответа. У него было очень худое лицо. Тонкая кожа так туго обтягивала череп, что даже морщинки на высоком выпуклом лбу разгладились. Если бы не глаза, эта голова могла бы напоминать голову хорошо сохранившейся мумии. Но светло-карие глаза жили на мертвом лице, в них чувствовалась душевная зоркость, они как бы излучали тепло напряженной работы мысли. Колесник давно приглядывался к этому человеку, сумевшему сохранить какое-то сдерживаемое внутреннее достоинство, и не раз ловил на себе его пристальные пытливые взгляды. Однако до беседы у них не доходило. Сегодня Башка впервые столь откровенно заговорил с ним. — С кондачка такие вещи не решаются. — Колесник невольно покосился на ближнюю вышку. — Я должен знать… — Все, что нужно, узнаешь. В свое время. Дело, считай, верняк. Организация, помощь — обеспечены. В любую минуту можешь отказаться. Это на твоей совести. Сейчас в принципе: да или нет! Не так-то просто было произнести это короткое слово. Внезапное предложение Башки ошеломило Колесника. Он понял только одно — Башка обращается к нему не от себя лично, а и от своих товарищей. Так следовало предположить. — Не решишь? Тяжело? Сутки на размышления. Если согласишься, назови желательного партнера. Бежать будут двое. Пока дело имею с одним тобой. Без моего одобрения ни с кем не советуйся. Договорились? Последние слова Башка произнес уже на ходу. Что за человек? Фамилия — Бахмутов. Артиллерист, очевидно, офицер, в прошлом преподаватель математики, отлично играет в шахматы — вот все, что знал о нем Колесник. Павел зашел в барак, взобрался на свое место, под потолком на третьем ярусе. Слабый желтоватый свет, вонь грязной, пропотевшей одежды, храп, ругательства и стоны сквозь сон. Колесник лежал на спине с полуоткрытыми глазами. Он смотрел на потрескавшиеся доски потолка, но не видел их. Перед ним вьется родной Псел — удивительная река, которая неизменно появляется перед его мысленным взором каждый раз, когда он думает о побеге. И песня, которую пела вся Украина в предвоенные годы.6. Утро
«Советка», «пани профессорка» — так вначале называли в селе печальную молодую женщину, перебравшуюся со своей больной матерью из Братына в Подгайчики вскоре после того, как эти места были захвачены гитлеровцами. Все знали, какое несчастье выпало ей на долю, и все, даже те, кто злорадствовал по этому поводу, не могли не одобрить ее поступок и не восхититься ее преданностью матери. Весть о нападении гитлеровцев на Советский Союз застала преподавательницу русского языка и литературы Братынской средней школы Наталью Николаевну Румянцеву на перроне львовского вокзала. Вместе с матерью она должна была ехать в Москву, родной свой город, в котором собиралась провести летний отпуск. Ее мужу, военному летчику, отпуска не дали, и он остался в Братыне, возле которого находился большой военный аэродром. До отхода московского поезда оставалось около тридцати минут. Эти полчаса словно были предоставлены Наталье Николаевне, чтобы она, хорошенько все взвесив и рассудив, решила вопрос, ехать ли ей с матерью в Москву или вернуться к мужу. Наталья Николаевна приняла решение в первую же секунду. Однако мать не захотела оставлять дочь одну, И они обе вернулись в Братын. Здесь, в Братыне, встревоженных, измученных женщин ждала еще более горькая весть — командира эскадрильи истребителей, старшего лейтенанта Румянцева уже не было в живых, он погиб в первом воздушном бою. Беда не приходит одна… У матери при этом известии отнялись ноги. Гитлеровцы наступали. Командование авиаполка спешно отправляло семьи летчиков в глубокий тыл. Наталья Николаевна в своем горе не понимала, что происходило вокруг. Она и слышать не желала об эвакуации, она не могла покинуть место, где был похоронен муж. Ей казалось, что ее поспешный, трусливый отъезд будет равносилен предательству. Она не могла смириться со смертью человека, которого так любила. Она ждала чуда — вот войдет он, вот внесут его раненого, обгоревшего… Когда Наталья Николаевна опомнилась, пришла в себя, уже не было надежды на возможность выбраться из Братына с больной старухой на руках. Она могла уйти на Восток только одна. И она осталась с матерью. Да, всех невольно трогала эта скорбная история, но никто не знал самого главного — старая больная женщина, ради которой Наталья Николаевна решила пройти все испытания, какие ей, жене советского офицера сулила жизнь на земле, занятой врагом, не была ее родной матерью. Это была мать ее мужа… Несколько хлопцев и девчат из Подгайчиков учились два года в Братынской средней школе. Они называли свою учительницу, как и прежде — Наталья Николаевна. Вскоре ее начали называть так и те, кому она с матерью шила обновы, зарабатывая на пропитание. Ни отдающее старыми временами «пани профессорка», ни полупрезрительное «советка» — ни одно из этих слов не подходило к милой, печально приветливой женщине с ясными разумными глазами, с утра до вечера сидевшей за ручной машинкой. У Юрка Карабаша сложились особые отношения с учительницей. Он был ее любимым учеником и он знал; если бы не заступничество Натальи Николаевны — не учиться бы им, Карабашам, братьям убежавшего к немцам ярого националиста, в советской гимназии. Но Наталья Николаевна отстояла его и Степана, лучших своих учеников, хоть не раз навлекала на себя недовольство начальства. Любовь — слишком слабое слово для тех чувств, какие вызывала в душе Юрка его учительница, — он ее обожал, боготворил. Когда Наталья Николаевна появлялась в классе — крупная, уверенная в себе, молодая, цветущая русская женщина с веселыми серыми глазами на открытом, румяном лице, с выложенными широкими кольцами на голове толстыми пшеничными косами, — Юрку казалось, что в классе становится светлее, чище, и даже воздух начинает пахнуть чем-то свежим, весенним. Он радовался каждому ее взгляду, брошенному на него. Когда же она останавливалась возле его парты, клала руку на его плечо или легким ласковым прикосновением приглаживала его буйный курчавый чуб, он замирал, счастливый и испуганный, точно это была бесценная материнская ласка, которой ему не довелось изведать и которой — он инстинктивно ощущал это — ему всегда не хватало. Но это были чувства мальчика, выросшего без матери, это была невольная приязнь и привязанность ученика к хорошей, красивой учительнице, а глубокое уважение к Наталье Николаевне, вера в нее, как в доброго, справедливого и непреклонного человека, пришли к Юрку после того случая, когда его вычеркнули из списка лучших учеников, премированных бесплатной поездкой в Киев. Все в классе знали, почему это произошло, — браг националиста. Наталья Николаевна узнала об изменении в списке позже всех. На перемене она задержалась в кабинете директора и опоздала на урок — прежде этого никогда не случалось — на добрые пять минут. Вошла в класс, казалось бы, спокойная, но с красными пятнами на щеках, с недобрым блеском в глазах, и объявила своим обычным ровным голосом: — Напоминаю. Выезд группы экскурсантов назначен на завтра. Все, кого я называла позавчера, должны явиться на вокзал к десяти часам утра без опоздания. — Наталья Николаевна, а Юрко Карабаш тоже едет? — вскочила Ганя Худяк, самая прилежная и самая тупая ученица в классе. — Конечно, — будто ничего не случилось, ответила учительница, раскрывая принесенный томик Толстого. — Все, кого я назвала… Юрко увидел Киев, Днепр… Наталья Николаевна ездила с экскурсией. Она, как показалось Юрку, была холодна с ним и, встретившись с его глазами, отводила свой взгляд. Возможно, она хотела доказать себе и другим, что у нее нет и не может быть любимчиков, подчеркнуть, что все ученики для нее равны. И только на обратном пути, когда уже подъезжали к Братыну, Наталья Николаевна, проходя по вагону, остановилась возле Юрка, шутливо потрепала его за волосы и сказала чуточку самодовольно: «Ну, вот мы и дома…» Это прозвучало так: «Ну вот, все обошлось, как нельзя лучше. Я не дала тебя в обиду». В тот же день он впервые увидел мужа Натальи Николаевны. Широкоплечий летчик с таким же открытым, как и у Натальи Николаевны, лицом, торопливо шел по перрону, стараясь сдержать счастливую, радостную улыбку. Юрко почему-то смутился, нахмурился, опустил глаза, увидев, как взволнованный встречей летчик обнимает и целует его учительницу. Он так и не понял, что это ревность, неосознанная ревность, впервые посетившая его мальчишечье сердце. Всего три года прошло с тех пор, а кажется, все это было давно-давно, бог знает когда. Где-то зарастает травой могила широкоплечего летчика. Наталья Николаевна извелась — не узнать, поблекла, стала похожей на монашку. На улице ее не увидишь, сидит с утра до ночи в своей нищей, голой хате, строчит на машинке. Юрко понимал, что он ничего не сделал плохого своей учительнице и уж, конечно, не по его вине разрушилось ее счастье и ей приходится так бедовать. И все же он терзался, когда серые глаза Натальи Николаевны с таившейся в них едва приметной насмешливо-доброй улыбкой встречались с его глазами, как будто он обманывал себя и был в чем-то виноват перед ней. Юрко полагал, что это чувство неясной вины возникало у него потому, что он ничем не может помочь Наталье Николаевне. Однажды он тайком от тетки набрал мешочек фасоли и отнес в хату учительницы, однако Наталья Николаевна наотрез отказалась принять этот дар. Она покачала головой и сказала мягко и в то же время укоризненно: «Не делай, Юра, этого, если не хочешь причинить мне неприятности. Я ведь знаю, что и у вас негусто. А мы пока не голодаем». Кажется, она хотела спросить его о чем-то. Очевидно, она слышала, что Степан ушел в лес к бандеровцам. Но она не спросила, а только грустно и нежно оглядела своего подросшего и окрепшего любимца, словно хотела потрепать его кудри и сказать: «Вот ты и вырос, Юра…» Но сказала она другое: «Юра, я всегда рада видеть тебя. Но приходить ко мне можно только по делу. За нашей хатой следят…» …К этой темной, убогой хате привел Юрко Стефу, несшую на руках своего братика, после того, как Василь Гнатышин отказался приютить их. Им открыли сразу, точно знали, что они явятся, и ждали их прихода. Очевидно, Наталья Николаевна не спала, сидела у окна… Она даже не спросила за дверью: «Кто тут», — а когда Юрко в сенцах начал объяснять ей, что произошло, торопливо прервала его: — Хорошо, Юра, они останутся у нас. Не беспокойся. Я накормлю и спрячу. Но ты сам понимаешь… Да, он знал, какойопасности подвергает этих двоих беззащитных женщин, жизнь которых всегда была под угрозой. Знал и то, что Наталья Николаевна боится не за себя. Но в этот момент у него не было другого выхода. — Только до следующей ночи. Слово чести! Присягаю… — Нет, Юра, ты меня неправильно понял, — горячим шепотом возразила учительница. — Пожалуйста, не горячись и не делай глупостей. Я вовсе не устанавливаю срока. Ты заберешь их, когда найдешь надежное место. До этого времени они будут у нас. И уходи скорей, прошу тебя… Мы все сами тут устроим. — Спасибо, Наталья Николаевна… Растроганный Юрко нашел руку учительницы, припал к ней губами. — Что ты! — возмутилась женщина, вырывая руку. — Не надо. Юра. Я тебе благодарна. Я рада, что ты остался человеком, я горжусь тобой. Ты даже не представляешь… — В ее голосе послышались слезы. — Иди! Тебя могут увидеть. Через полчаса Юрко появился у своей хаты. Он успел побывать на кладбище, где среди старых, заросших бурьяном могил спрятал ружье. Тетка, впустив его, начала сокрушаться, попрекать: — И этот по ночам пропадает. Вечерю ему приготовила, глаз не сомкнула за ночь. Ну, где тебя черти носят, когда кругом такое творится? Я вас без отца и матери выходила, вырастила, а теперь вам тетка не нужна, вам только самостийна держава ваша на уме. Поубивают вас немцы или ляхи, а я с кем век буду доживать, кто мне очи закроет, на могиле крест поставит? У-у, Карабаши, проклятое семя цыганское, бездомное. Да ты съешь что-нибудь, бахур[9], кому я наготовила? Вот и все, слова тетке родной не скажет. Наказал меня господь, своих детей не дал, наградил племянниками, чтобы я весь век мучилась. Юрко не огрызался. Не раздеваясь, не снимая ботинок, он повалился на постланную ему на узком деревянном диванчике жесткую постель и лежал, повернув голову к темной стене. Только сейчас он почувствовал, как ноет и дергает то место на ноге у щиколотки, которое он поцарапал колючей проволокой. Очевидно, царапина была глубокой, и нога опухла. Следовало бы ранку смазать йодом, перевязать даже, потому что от такой чепухи бывает заражение крови. Обойдется… Заживет, как на собаке. Была бы у него только одна эта беда… Мучила жажда. Чего проще — встать, сделать три шага, там, в углу на скамейке, ведро и кружка. Но Юрко не хотел даже шевельнуться, лежал, как мертвый. После всего пережитого за эту ночь он испытывал такое уныние, такой упадок духовных сил, что вдруг разуверился в себе, и все его планы и надежды показались ему полнейшим вздором. Ведь он взял на себя непосильное бремя. Есть граница человеческим возможностям. Когда горит лес, можно ли спасти в нем окруженные огнем две елочки? Нет, сгоришь вместе с ними сам. Кто он такой? Ослепленный любовью семнадцатилетний хлопец. Жизнь, любовь… Что он, жалкий сопляк, понимает в этом? Ведь это, может быть, и не любовь еще, а только причуда, детская забава. Чем очаровала, заколдовала его Стефа? Разве мало хороших украинских девчат? На него все смотрят… Есть такие красуни. Хоть та же Оля Мудряк… Идет по улице, как королева, глаза горячие, ласковые. Одна дочка в богатой хате… А он связался с рыжей полячкой, у которой все богатство — маленький брат на руках… Юрко не щадил себя, старался найти все новые и новые доказательства своего безрассудства, вызывал соблазны из иной, возможной для него жизни, в которой место Стефы заняла бы другая. Картины этой благополучной жизни среди крестьянского достатка сменялись в его воображении одна за другой. Но сердце щемило, тоска сжимала горло. Юрко ненавидел себя за эти мысли, за то, что обессилел, пал духом и готов отречься от своей любви. Он чувствовал также — что-то нашептывало ему об этом, — что, если он во имя собственного спасения покинет Стефу, оставит ее без помощи, то он уже не будет тем человеком, каким был до сих пор, а станет чем-то дрянным, подлым, отвратительным, лишенным навсегда уважения к себе. Хлопец лежал неподвижно. В ушах шумело, темнота плотней окутывала его, растворяла в себе. И вот все исчезло, кроме сухого горла и ноги, в которую кто-то вбивал слабыми ударами тонкий ржавый гвоздь. В темноте вспыхнуло лицо Натальи Николаевны, той прежней, радостной и счастливой. Она сказала весело: «Я горжусь тобой». Но оказалось, что это была не Наталья Николаевна, а Стефа, шептавшая у его изголовья молитву. Он хотел произнести только одно слово: «Воды!», — но не смог шевельнуть затвердевшими, словно высохшая известь, губами. Он спал часа три. Проснулся от испуганного голоса тетки: — Юрко, Юрко, немцы в селе! Хлопец сразу вскочил на ноги, ошалело огляделся, прислушался и, жмурясь от ярких солнечных лучей, бивших в маленькие окна их низенькой хаты, не спеша пошел в угол к ведру с водой. — Три машины, полно солдат, полицаев, — торопливо сообщила тетка. — Одна машина к хате старосты поехала. Юрко, наклонившись, жадно пил воду из ведра. Вытер губы, покосился на покрытую холщевым полотенцем миску на столе. — Ну, чего же ты стоишь? — торопила его встревоженная тетка. — Прячься! — Да не шумите вы, — досадливо сказал Юрко, вытаскивая из-под полотенца яйцо, луковицу и ломоть темного хлеба. — Дайте-ка лучше йод. У нас, кажется, был. — Йой, беда мне с тобой, — бросилась к полкам на стене женщина. — Немцы в селе, а он… Юрко не подавал признаков тревоги. Он очистил яйцо, отер пальцами беленькую молоденькую луковицу и начал есть, поглядывая на окна. Тетка с пузырьком стояла рядом, теребила его за рукав. Продолжая жевать, хлопец поднял штанину, осмотрел ногу. Так и есть — щиколотка опухла, три рваных, запекшихся ранки, кожа покраснела. — Господи! Где же ты так? — всплеснула руками тетка. Юрко взял у нее пузырек и, морщась от боли, старательно смочил ранки йодом. — Спасибо, тетя! Он печально и ласково поглядел на маленькую женщину, долгие годы заменявшую ему мать, обнял ее за плечи, хотел поцеловать в морщинистую щеку, но вдруг застыл, скосив глаза на окна. В следующее мгновение он уже был у порога. Толчок ногой, и брус порога сдвинут ровно настолько, чтобы высвободился край одной из досок пола. Еще секунда — и хлопец нырнул под поднятую доску, улегся там на тряпье. Тетка немедленно сдвинула брус на прежнее место, повернула тугую деревянную щеколду, опуская секретный клин, закрепивший порог намертво. Вот так мгновенно исчезал Юрко во время облавы. Доски пола были узкими, не приставали плотно друг к другу. Немцы и полицаи, разыскивавшие беглеца, не раз совали штыки в щели. Именно на это и рассчитывал Юрко, готовя свое незатейливое убежище. Он все учел, проверил, заставив тетку совать в щели нож. Полицаям и в голову не пришло бы, что у них под ногами под узенькой доской может лежать человек. А Юрко лежал там на боку, вытянув в струну свое тело, и только однажды штык скользнул по кончику его носа… На этот раз тревога была напрасной. Машины проехали мимо хаты, не останавливаясь, и свернули на Бялополье. Две бандеровские сотни после окончания кровавой акции покинули Бялополье, сопровождая большой обоз и стадо коров. Они везли с собой богатую добычу — подводы были нагружены мешками с зерном, кадками с мукой и крупой, сундуками, наполненными награбленным добром. Кто-то отчаянный и жадный рискнул прихватить и огромного племенного быка, привязав его за продетое в губу железное кольцо к задней перекладине воза. На одной из повозок везли тело убитого бандеровца и двух тяжелораненых: несколько молодых поляков успели взяться за оружие и оказали сопротивление. Тяжело нагруженный обоз двигался медленно, и когда колонна углубилась в лес, стало совсем светло. Петр Карабаш приказал остановиться и выстроить всех людей на поляне. Сотни выстроились в две шеренги, друг против друга на расстоянии десяти — двенадцати шагов. Убитого положили на землю, накрыли ковром и у его изголовья застыли два вояки с винтовками. — Смирно! — крикнул высокий сотник Ворон и откозырял представителю центрального провода. — Друже Ясный, сотни построены, ждут вашего слова. Петр Карабаш кивнул головой. В сопровождении тронувшихся за ним сотников он прошелся перед строем, внимательно оглядывая бойцов, вооруженных немецкими винтовками и карабинами. На голове почти каждого из них красовалась суконная шапка-мазепенка с самодельным алюминиевым или медным значком в виде трезуба. Карабаш задержал взгляд на этих радовавших его душу значках. Вояки-бандеровцы смотрели на представителя центрального провода с веселым любопытством, ждали, что он скажет. Их лица, осунувшиеся и потемневшие за ночь, грязные, в подтеках смешанного с пылью пота, все еще сохраняли следы возбуждения, азарта, остервенения, которые охватили их во время ночной кровавой расправы. Карабаш видел в глазах этих молодых хлопцев безумную отвагу, кровь и зарево пожаров. Он любовался ими, для него они были наследниками боевой славы запорожских казаков. Обойдя строй, он остановился невдалеке от почетного караула у тела убитого, приказал дать команду: «Вольно!» и начал речь. Петро Карабаш был мастер на страстные, зажигательные речи. Каждое слово, жест, интонация были рассчитаны, как у хорошего актера, но от актера его отличало то, что сам он верил своим словам и зажигался ими. — Друзья! Воины славного войска украинского! Сегодня вы с честью выполнили приказ, бились с ляхами мужественно, стойко, не зная пощады. Вас не останавливали ни коварная пуля врага, ни его стоны и мольбы. Я рад за вас. Радуюсь не только я… Сегодня поднялись из могил наши славные предки, казацкие лыцари, все те, кого поляки садили на колья, жгли на кострах, с кого они, проклятые, сдирали кожу, живьем закапывали в землю. Поднялись, чтобы посмотреть, как их потомки мстят ляхам за их святую кровь, муки, унижения. Несгибаемый дух нашего народа поднялся из вековых казацких могил, он витал над вами, этот дух, когда… когда… В первые секунды представитель центрального провода не понял, что происходит. Он услышал рев и увидел, что левый фланг одной из сотен, стоявший тылом к обозу, дрогнул, смешался, и славные потомки казацких лыцарей, удивленно, испуганно оглядываясь назад, посылая кому-то проклятия, бросились врассыпную, спотыкаясь об упавших, роняя оружие. Вторая сотня тут же подалась назад и всей массой ринулась в сторону, точно спасаясь от падающего дерева. — Стой! Куда?! Холера… — закричал сотник Ворон, срывая с себя автомат. Тут Карабаш увидел черного с большими белыми пятнами на спине быка. Наклонив голову, выставив вперед рога, бык с окровавленной, разорванной губой мчался прямо на него. — Друже Ясный! — Второй сотник, по кличке Муха, схватил Карабаша за руку, рванул в сторону. Могучий бык с ревом промчался мимо, боднул одного замешкавшегося вояку, стоявшего в почетном карауле у тела убитого, и, ломая кустарник, скрылся в густом орешнике. Грянули запоздалые выстрелы. — Не стрелять, кур… ваша мама! — заорал сотник Муха. — Бугая не могли привязать как следует, раззявы… Вояки, подбирая шапки и оружие, отряхиваясь, бормоча ругательства, торопливо становились на своп прежние места. Вид у них был смущенный, пристыженный, однако многих уже разбирал смех. — Вот это дух, холера ему в бок… — громко, как бы на полном серьезе, произнес какой-то шутник, сокрушенно качая головой. — С рогами! — подхватил другой. — Ага, нагнал нам духа полные штаны… — согласился третий, и его слова покрыл хохот. Даже сотник Муха, грозно смотревший на своих подчиненных, не выдержал и, как мальчишка, прыснул смехом. Петр Карабаш болезненно поморщился и отвернулся. Как и у большинства одержимых, фанатично настроенных людей, чувство юмора у него было притуплено. К тому же он понимал, что ему нельзя будет продолжать речь в том приподнято-романтичном стиле, в каком он ее начал, — пожалуй, при одном только упоминании о казацких могилах, духе нации и прочих святых для Петра Карабаша понятий, эти тупые деревенские хлопцы вспомнят быка и вместо того, чтобы слушать речь, будут давиться от сдерживаемого смеха. Все пошло насмарку. Нужно было сразу, по-деловому переходить к заключительному, весьма неприятному пункту намеченной программы. Дело в том, что ему донесли, будто два бойца, по кличке Сыч и Камень, утаили какие-то ценные вещи, и их следовало в пример другим сурово наказать. Карабаш предполагал устроить короткий суд над мародерами и тут же, перед строем, расстрелять их. Он имел право выносить смертный приговор провинившимся и хотел воспользоваться этим правом, чтобы доказать себе и другим, что грабеж, каким они завершили резню поляков, был честным, почти святым делом. Кровавая акция, совершенная по его приказу, массовое уничтожение застигнутых врасплох, почти безоружных людей, в большинстве своем детей, женщин, стариков, все это не могло не потревожить совесть Петра Карабаша, под какими бы замками он не держал ее, и в глубине души он содрогался при мысли о содеянном. Суровое наказание двух мародеров, двух «своих», помогло бы ему сохранить душевное равновесие и оправдать себя перед самим собой — все, что свершил он, сделано не для личной корысти, не из-за злобы и склонности к жестокости, а во имя чистой, как слеза, идеи национальной справедливости. После комического происшествия с быком атмосфера изменилась, и задуманный им спектакль с суровым судом мог бы произвести на вояк и командиров сотен совсем не то впечатление, на которое Петр Карабаш рассчитывал. Да и его эмоциональный порыв был сорван, погашен. Все стало скучным, тягостным, таким, каким было на самом деле. Он почувствовал себя преступником, убийцей. Петру Карабашу на секунду стало страшно — он испугался самого себя. «Нет, нет, — подумал он торопливо. — Это минутная слабость, депрессия. Это пройдет… Я сильный и твердый человек. Только такие люди, непреклонные и жестокие, не боящиеся крови, могут быть полезны Украине и вернут ей державность и славу». Наконец порядок был восстановлен. У убитого бан-деровца снова стали в почетном карауле два вояки. Петр Карабаш начал говорить. На этот раз в его голосе звучала скорбная нота. Они не бандиты и не грабители. Им не надо чужого, они берут то, что им принадлежало испокон веков, что у них отобрали. Пусть поляки убираются к себе, в Польшу. Земли будущей самостийной соборной украинской державы будут простираться от Сана до Кубани. Многие сознательные украинцы уже сложили свои головы в борьбе с врагом. Но тогда как лучшие сыны Украины жертвуют своей жизнью, в их рядах еще находятся такие несознательные украинцы, которые думают не о великой идее, а о личном обогащении. Таких людей ждет беспощадная кара. Чистое дело национального освобождения требует таких же чистых душ и рук. Стоящие в строю бандеровцы слушали представителя центрального провода с напряженным вниманием. Они поняли, что друг Ясный неспроста упомянул о чистых руках и в его словах таится опасность для каждого из них. Ну кто устоит перед соблазном прикарманить часы или золотые монеты, если такие вещицы попадут ему в руки! Как-никак — они рисковали жизнью… Когда Карабаш умолк, наступила тревожная тишина. Сотники выжидательно смотрели на представителя центрального провода. Карабаш едва приметно кивнул головой. — Внимание! — закричал сотник Ворон. — Друже Сыч, друже Камень, пять шагов вперед! Вот кто попался. Легкий шум прокатился по шеренгам. Два бандеровца с пунцовыми, как бураковый сок, лицами вышли из строя. Один из них показался Карабашу знакомым. Так и есть — хлопец из их села, Василь Тимкив. Ну что ж, это даже, пожалуй, хорошо, пусть видят, что он и землякам не дает поблажки. — Повернитесь лицом к товарищам. Выкладывайте, что утаили. Один из бандеровцев с готовностью подал сотнику Ворону большие карманные часы и что-то мелкое, завязанное в носовой платок. — Что тут? — Кольца. И снова легкий шум, вызванный скорей не осуждением, а завистью, прошел по рядам. Второй вояка, односельчанин Петра, путаясь от смущения пальцами в петлях, расстегивал пуговицы брюк. Под ними оказались вторые брюки. Из кармана этих нижних брюк он вытащил большую пачку денег. В пачке были польские злотые, советские тридцатирублевки и несколько бумажных долларов. — Все? — спросил Ворон. — А что ж еще? — Обыщем… Тимкив покосился на Карабаша, покраснел еще больше и начал снимать пиджак, рубаху. Под рубахой на голое тело был намотан цветной шелковый платок. — Все… Как перед богом. — А ружье где дел? — строго спросил сотенный. — Какое ружье? — удивился Тимкив. — Охотничье. У тебя видели двустволку. — Так я же отдал ружье. — Кому? — Юрку. — Какому еще Юрку? Тимкив в волнении облизал губы, взглянул на презрительно смотревшего на него Карабаша. Он находился в затруднения — бандеровцам строжайше запрещалось называть друг друга по именам и рассекречивать псевдонимы. Почему Юрко Карабаш появился в Бялополье и какова его кличка, Тимкив не знал. Для него было достаточно, что Юрко — брат Ясного. — Что ты брешешь? Какой Юрко? — допытывался сотенный. — Брат Ясного. Петр Карабаш вздрогнул, глаза его расширились. Какое-то недоброе предчувствие охватило его. По растерянному жалкому виду земляка он понял, что тот не врет. Внезапно все осложнилось. Юрко… Каким образом он оказался в Бялополье ночью, во время акции? Что он там делал? Начать расспрашивать? Нет, это может ухудшить положение. Сотники испуганно и непонимающе поглядывали то на проштрафившегося бандеровца, то на представителя центрального провода. Они почувствовали замешательство Ясного и ожидали, что он скажет. — Отобрать оружие, снять трезубы! — громко, чтобы слышали все, произнес Карабаш. — Отправить мерзавцев в районную эсбе. Там разберутся и вынесут приговор. Да, это был, пожалуй, самый лучший выход из создавшегося положения. Он явится в эсбе, сам допросит этих олухов, выяснит. Но до этого нужно увидеть Юрка, поговорить с ним. Разговор будет короткий. Хватит хлопцу дурака валять, пусть идет в сотню. Семнадцать годиков, пора брать в руки оружие. Со временем из него получится хороший вояка. Все Карабаши должны быть в первых рядах борцов за Украину. На последние распоряжения ушло немного времени. Карабаш указал сотникам дальнейший маршрут, место, где сотни должны остановиться на отдых и ждать его появления или приказа, проинструктировал, как произвести точный учет захваченных трофеев, написал коротенькую записку коменданту районной эсбе. Через несколько минут поляна опустела. Возле представителя центрального провода остались два его охранника. — К леснику Ивану! — сказал им Карабаш, провожая взглядом последнюю подводу. Дюжие охранники, точно по команде, перебросили автоматы с плеча на грудь и, ни о чем не спрашивая, тронулись в путь. Один, зорко поглядывая по сторонам, шагал впереди начальника, другой столь же бдительный, готовый мгновенно открыть огонь, — позади. Они головой отвечали за жизнь представителя центрального провода. Карабаш шагал в глубокой задумчивости. Мысли о самом младшем брате не покидали его. Он давно заметил, что Юрко выходит из-под его влияния, но приписывал это особенностям характера и возраста. Молодой, строптивый, горячий. Готов идти всем и всему наперекор. Но все же иной раз ему казалось, что причина кроется где-то глубже. Юрко, видимо, мыслил по-иному, смотрел на мир другими глазами. Очевидно, в этом была повинна советская школа: учителя успели отравить доверчивого хлопца ядом большевистских идей… Ничего, пойдет в сотню, там ему выбьют дурь из головы. Юрка, несомненно, увлечет романтика войны, боевых подвигов, сердце и дух его закалятся. Но что он делал в Бялополье?.. Тимкив не врал, он видел брата этой ночью. Неужели Юрко выбросил какую-нибудь опасную, непозволительную шутку? Нет, нет, это просто недоразумение, скоро все выяснится. Представитель центрального провода начал думать о другом, но на сердце у него по-прежнему было неспокойно. Ох, эти младшие братья-любимчики… С ними всегда морока. Когда приблизились к опушке, передний охранник повернулся и доложил негромко: — Немцы. Три машины. Едут в Бялополье. Карабаш подошел к нему, поглядел на далекую дорогу, на которой в трех местах клубилась пыль. На его смуглом лице появилась насмешливая, презрительная улыбка. — Политики… Пусть едут, они нам не мешают. Пошли! И, соблюдая прежний порядок движения, они зашагали к видневшейся за деревьями хате лесника. Колесник проснулся задолго до побудки. Этого с ним раньше никогда не случалось. Несколько секунд лежал, не двигаясь, глядя на темный дощатый потолок. Приснился ему разговор с Башкой? Нет, вроде не приснился, хотя очень похоже на сон. Решено, тут нечего раздумывать, колебаться. Башка — серьезный человек. Он что-то придумал. Самому ему бежать нельзя: слишком слаб, раненая нога не надежна… Реально оценивает возможности. Что же, все-таки, он придумал, какой обнаружил шанс? Любой шанс годится. Бежать, бежать… Все равно здесь пропадешь. Лейтенант закрыл глаза. Его знобило при мысли о свободе. К своим! Пусть будет рядовым, пусть доверят не танк, а только винтовку. Пусть отправят в штрафную — не проклянет он свою судьбу. Сражаться, бить этих гадов — вот его счастье. Он почувствовал, как слезы катятся из-под сомкнутых ресниц, досадливо тряхнул головой, сбрасывая их с лица. Вот и заплакал он… Впервые за всю войну. До его чуткого уха донеслись легкое пофыркивание мотора, скрип тормозов. Прибыл комендант лагеря — Белокурая Бестия. Не проспит, сучий сын, побудку. Колесник сунул ноги в растоптанные опорки и скользнул по лестничке вниз. Ему хотелось перехватить Бахмутова до построения на утреннюю поверку. Место Бахмутова в другом конце барака, нижнее. Колесник подошел и увидел, что Башка открыл глаза, смотрит на него. Живая мумия… Значит, тоже проснулся, думает… Бахмутов показал головой на дверь. Догадался, зачем явился лейтенант. Воняющая хлоркой уборная — единственное место, где можно, не привлекая к себе внимания, поговорить с глазу на глаз. — Надумал? — упросил Башка, переступая порог. — Готов, — ответил Колесник. — Напарник? — Ахмет. Бахмутов удовлетворенно кивнул головой. — Так и предполагал. А согласится? — Не сомневаюсь. Кореш мой проверенный. Башка вытащил из-за пазухи кисет, подал его Колеснику: — На вот для начала… Поделите. Колесник осторожно сжал пальцами кисет. Табак? Нет, кусочки, крошки. Хлеб! Рот сразу же наполнился слюной, едкой, щиплющей. Колесник проглотил слюну и жалобно, недоумевающе поглядел на человека-мумию. — Ну, чего ты… — буркнул тот недовольно и отвернулся. — Сказал ведь — поделите на двоих. — Не возьму! — затряс головой Колесник, стараясь засунуть кисет за пазуху Бахмутову. — Выламываешься, лейтенант? — зло зашипел Башка, отталкивая его. — Не играй на нервах! — Я не могу… Я еще здоровый, а вы… — Дурень. Тут не только мое, — сухая грудь человека-мумии порывисто вздымалась, удивительные глаза его стали влажными, блестящими. — Это — взносы… Думаешь, легко будет? Еще поголодаете… Он перевел дыхание и сказал спокойнее: — Ахмет знает только тебя, ты — только меня. Ясно? А теперь давай в барак. Выходи первым. Вечером в той же уборной Колесник поделил хлеб с Ахметом, без колебаний согласившимся на побег. В кисете было двенадцать кусочков, величиной в половину спичечного коробка. Двенадцать узников старательно и точно до миллиметра отрезали их от своих ничтожных паек, внесли свой взнос. Колесник знал, на какую жертву пошли голодные, изможденные люди для того, чтобы двое из них посрамили Белокурую Бестию и вырвались из заколдованного лагеря на свободу. Он принял эту бесценную жертву товарищей, но никогда еще лагерный хлеб не казался ему столь горьким.7. Опасные разговоры
В ночь, оказавшуюся последней ночью для незадачливого гитлеровского ефрейтора, Тарас мог еще раз подивиться силе и бесстрашию человека, с которым его так неожиданно связала судьба и который с гордостью назвал себя сотенным УПА Богданом. Молодой сотник тащил девушку на спине почти полкилометра, шагая так быстро, что отощавший Тарас едва поспевал за ним. Он остановился, когда позади раздался паровозный гудок тронувшегося поезда. Опустил тихо стонавшую девушку на землю, отдышался и, взяв у Тараса винтовку, пульнул вдруг из нее в небо. Тотчас же на выстрел в разных местах отозвались притихшие было собаки. Богдан прислушался и сказал: — Сидеть тихо. Отзываться только на мой голос. Не бойся, Оля, я — скоро… Вернулся он через полчаса, привел крестьянина с лошадью, принес торбу с хлебом. Девушку усадили на лошадь, и их маленький отряд с молчаливым проводником впереди тронулся в путь. Богдан на ходу сунул в руку Тараса большой, отломанный от буханки кусок хлеба. — Держи! А то не дотянешь. Идти далеко. Шли молча, быстро. Возле какого-то хутора сотник снова отлучился ненадолго и привел нового проводника с лошадью, а старого отпустил восвояси, что-то шепнув ему на прощанье. Тарас не расслышал слов, но тон голоса был грозный, повелительный. Новый проводник — по его сердитым окрикам на лошадь можно было догадаться, что он с большой неохотой отправился в ату ночную прогулку, — вскоре свернул в лес, и им пришлось километров пять пробираться по мокрой болотистой тропе, то и дело натыкаясь на ветви кустарника. Под утро вышли из леса к селу или хутору. На околице Богдан сам повел лошадь, приказав проводнику и Тарасу ожидать его. Вернулся сотник без девушки, очевидно, оставил ее в какой-то хате, у своих знакомых. — Вуйко, — сказал он, передавая лошадь хозяину. — Рыба умеет говорить? — Не-е, — с короткой заминкой ответил дядько. — Так помните, что вы — рыба. Дядько, как оказалось, не был лишен чувства юмора. — Карась, допустим, может быть? — осведомился он с нарочито подчеркнутой серьезностью. — А это уж ваше дело, вуйко, какой вы себя рыбой будете считать, — с угрозой произнес Богдан. — Мне — чтобы рыба. — Тогда — карась… — покорно, с той же нарочитой серьезностью определил крестьянин. — Скажем, щука, так хлопское звание не позволяет… Тарас не выдержал, хохотнул. Рассмеялся вслед за ним и сотник. На этом и расстались с проводником. Тарас шагал за Богданом, улыбаясь, думал о глубоком смысле печальной шутки крестьянина. Мужик, как и карась, все вытерпит, должен вытерпеть — неприхотлив и живуч! Достается ему от зубастой щуки, пиявки кровь с него сосут, а все-таки не переводится карась. Когда другая рыба, в том числе и щука, дохнет в высохшем озере, он зароется в ил и ждет лучших времен. Хитер дядько! Лихой сотник, может быть, даже и не понял, как он его поддел своим «карасем». Видимо, Богдан хорошо знал эти места, шел уверенно по какой-то тропинке. Небо на востоке светлело. Начали спускаться по травянистому склону и сразу попали в туман. — Плавать умеешь? — спросил сотник, не оборачиваясь. Черт дернул Тараса за язык. — Как же! Я ведь тоже карась… — Что-о? — сердито оглянулся на него Богдан, но тут же понял и рассмеялся самым добродушнейшим образом. — Вот тебе и псевдо. Будешь у меня в сотне Карасем. Откуда родом? Только не бреши! Восточник? Тарас знал, что ответов на такие вопросы ему не избежать, и давно решил рассказать Богдану правду, утаив только партизанскую линию своей биографии. — Полтавской области. — Украинец? — А то кто же? — Настоящий? — Разве бывают не настоящие? — Бывают… — неохотно и загадочно произнес Богдан. Разговор оборвался. Они подошли к реке. Тут туман был гуще, Тарас едва различал фигуру своего спутника. Почти у самых ног слышался тихий плеск и журчание воды. — Тут метров тридцать… Не утонешь? — А что, жалко будет? — Тарас начал раздеваться. — Немножко… Помог все-таки мне. Кто его знает, как бы оно повернуло… Сотник замолчал, стянул с ноги сапог и вдруг сказал как-то по-мальчишески весело, самодовольно: — А здорово мы с тобой этого германа обделали! А? В один момент! Здоровый герман был… Ефрейтор! — Не любишь немцев? — чуточку насмешливо спросил хлопец. — Ненавижу! — с внезапной, поразившей Тараса, горячностью воскликнул Богдан. — За что мне их любить? Они моего отца и брата убили. Ни за что! Им так захотелось, шляк бы их трафил! Это кабаны дикие. Они нас, украинцев, за людей не считают. «Ты смотри, до чего додумался бандеровский сотник, какие америки открывает…» — с усмешкой отметил про себя Тарас. Он понял вдруг, что Богдан в общем-то довольно простодушный деревенский хлопец и, надо полагать, не совсем хорошо разбирается в том, что происходит вокруг него. Но гитлеровцев сотник, видимо, ненавидит искренне. Это было на руку Тарасу. Связали в узлы одежду, поплыли. Вода показалась Тарасу теплой, но все же плыть в тумане было страшновато. Богдан где-то рядом, невидимый, с силой загребал свободной рукой, шумно бил по воде ногами, фыркал, стонал, сплевывал. Один раз крикнул испуганно: — Эй, ты! Живой? — Куда я денусь… — лениво ответил Тарас. Он плыл легко, без всплеска, наслаждаясь неожиданным купанием. На том берегу туман стлался низко, по колено. Большая, широкая долина была как бы покрыта легчайшим пушистым снегом. На порозовевшем небе мягкой волнистой чертой вырисовывался далекий лес. — Файно! — прыгая на одной ноге и стараясь попасть другой в штанину, как-то по-ребячьи радостно сказал Богдан. — Правда? Люблю такую жизнь… — И неожиданно спросил, косясь на Тараса: — Слушай, — только не бреши! Ты в самом деле злодий? — Ага! — с невинным видом подтвердил Тарас. — Я лошадей краду и продаю цыганам. Бывает, и банк ограблю. Но это когда меня приглашают в Америку. Там банки богатые. Богдан раскрыл было рот от удивления, но, услышав о банках и Америке, сообразил, что хлопец в открытую смеется над ним. Это ему не понравилось. Нахмурился, спросил строго: — А почему в тюрьме сидел? — Э-э… — пренебрежительно махнул рукой хлопец. — Мелочь! Корзинка яблок всего. — Потянул все-таки! — неприязненно фыркнул сотник. — Тянул другой, я — сидел. — Такое бывает! — повеселел Богдан. — Редко, но случается. Значит, так… Рассказывай о себе все. Только не крути! Как у попа на исповеди. Меня не бойся. Я тебе плохого не сделаю, а помочь всегда смогу. Они уже шагали по тропинке вдоль берега реки. Шагали ходко, стараясь согреться — белье намокло, пристало к телу. У Тараса стучали зубы. «Терпи, карась…» — мысленно произнес он, и посиневшие губы дрогнули в горькой улыбке. — Ну? — нетерпеливо бросил через плечо Богдан, — Давай! И Тарас начал свой рассказ.* * *
После того, как Тарасу при помощи Оксаны удалось улизнуть в Полянске от преследовавшего его полицая н он затесался в колонну людей, отправляемых на работу в Германию, удача словно отвернулась от этого тертого, смекалистого хлопца. Дальнейшие события его жизни были цепью сплошных злоключений. Не успевал он вырваться из одной беды, как тут же попадал в другую. Уже в первые дни пути невольники догадались, что их ожидает в Германии. Их везли в закрытых вагонах. Ведро воды и две буханки хлеба в сутки на сорок человек. Тараса пугал не голод. Он не мог смириться с мыслью, что в то время, как его дружки будут сражаться, пускать гитлеровские эшелоны под откос, ему придется ишачить на заводе или ферме в Германии. Такого позора Тарас не смог бы пережить. Однако дело принимало скверный оборот. Две попытки бежать по дороге закончились тем, что Тараса и двух его новых приятелей отлупили и перевели в карцер — вагон с обитым листовым железом полом и заделанными решетками на окнах. Вагон этот сразу же получил горько-ироническое название: «Привет на родину!» В городе Бреслау, куда прибыл эшелон, невольников поместили в огромнейшие бараки распределительного пункта восточной рабочей силы. Так именовалась эта чертова контора, но именно здесь в голове Тараса возникла оригинальная идея благополучного возвращения на родину. Он пронюхал, что несколько их хлопцев и девчат после того, как они прошли все комиссии распределительного пункта, отправляют домой. В чем дело? Откуда привалило такое счастье? Тарас сверил несколько обходных листов с листами счастливчиков и понял, что дело в четвертой графе, заполняемой медицинской комиссией. У тех, кого отправляли домой, запись в этой графе была сделана красными чернилами. Возникший план был прост и вполне осуществим. Эшелоны с «восточной рабочей силой» прибывали каждый день, в бараках новоприбывшие смешивались с теми, кто сидел тут уже несколько дней. В этой неразберихе легко было примкнуть к новичкам, получить чистый бланк и снова обойти все комиссии, кроме медицинской, а четвертую графу заполнить самому. Выполнение этого блестящего плана сорвалось из-за досадной, чисто технической мелочи — ни у кого в бараке не было красных чернил… Тарас сдался не сразу. Чем можно заменить чернила? Его осенило — кровь! Он разрезал осколком стекла палец и попробовал. Но кровь, высыхая на бумаге, приобретала какой-то неопределенный, буровато-рыжий цвет. А чернила в ручке доктора были ярко-красными, с каким-то ядовитым оттенком. Тарас готов был локти кусать от досады, но так ничего и не придумал. Пришлось признать свое поражение. Через день их выстроили на плацу, отобрали самых молодых, низкорослых, слабосильных и предоставили бауэрам, приехавшим выбирать батраков. Тарас с еще одним хлопцем попал к грузному немцу в зеленой шляпе с маленьким голубым перышком сбоку у шнурка, ходившему вразвалочку, со скрипом. Как оказалось, ногу он потерял под Верденом еще в первую мировую войну и уже четверть века ее заменял протез. На хозяина особенно обижаться нельзя было. Он не издевался над молоденькими батраками, не избивал их, как некоторые его соседи. За шесть месяцев верной службы Тарас схлопотал у него всего три оплеухи. При этом совершенно заслуженно. Кормил, правда, бауэр препаскудно — пареная брюква, капуста, две — три картофелины, кусочек хлеба и желудевый кофе, чуть забеленный молоком и подслащенный сахарином, — таков суточный рацион. Но картошку батраки ели от пуза: крали из ведер с варевом, приготовленным для свиней. Картошки для свиней бауэр не жалел. Конечно, получалось некрасиво, а для бывшего партизана совсем было обидно жрать то, что предназначалось хрюшкам, но голод — не тетка, заставил. Хозяин пытался накрыть их на этом деле (догадался, видать, отчего его батраки пошли на поправку), но не смог — скрип его протеза предупреждал об опасности. В общем вполне сносный был хозяин. Однако Тарас не всегда был доволен им, а под конец даже начал его ненавидеть за его незлой, покладистый нрав. Тарас не терял надежды на то, что ему удастся выполнить план, сорвавшийся только потому, что у него не оказалось под рукой нескольких капель красных чернил. Но для этого нужно было снова попасть на распределительный пункт. Башка Тараса сработала. Сразу же, как бауэр привез их к себе, хлопец начал играть роль старательного и пугливого растяпы. На это таланта у него хватило. Все происходило столь естественно, что подозрения не могло возникнуть. Явная готовность молодого батрака выполнить любой хозяйский приказ подкупала и обезоруживала. Тарас старался угодить бауэру изо всех сил. Казалось, он схватывал желания хозяина на лету и из кожи лез, чтобы исполнить их как можно скорее. Тут-то и начиналась потеха. Нечаянно задетое и опрокинутое ведро с водой или кормом для свиней не в счет. Это каждый дурак сумеет сделать. А вот заставить смирную лошадь отчаянно брыкаться, когда ее запрягают в тележку, суметь самому запутаться ногами в вожжах и кувыркнуться с повозки под колеса или слететь с верхней перекладины приставной лестницы вместе с этой лестницей и кулем мела на плечах и тут же выйти из поднявшегося белого облака к успевшему отскочить в сторону хозяину целым и невредимым, но похожим на белую гипсовую статую, — это уже требовало мастерства. Каждый день происшествия. Бауэр за голову хватался, честил незадачливого батрака всякими словами, из которых «болван» было самым нежным, но иногда и до смеха у него доходило. А Тарас после каждой хорошо выполненной затеи ходил, как в воду опущенный, подавленный беспрерывными неудачами. Почти семь месяцев пришлось Тарасу испытывать терпение хозяина. Беда — к его аттракционам начали привыкать и даже как бы ожидали, чем он еще позабавит публику. Тогда отчаявшийся Тарас решил отмочить что-то из ряда вон выходящее. Два дня возил он в поле на специальной тележке с бочкой навозную жижу. Работал на совесть — комар носа не подточит. Но когда работа эта была закончена, оказалось, что он полил драгоценным удобрением не хозяйское поле, а чужой участок. Ошибся… Это был его коронный номер. Тут терпение бауэра иссякло. Сгоряча он влепил батраку пощечину и на следующий же день отвез в город, чтобы обменять на другого, более расторопного. Тарас появился в знакомом бараке во всеоружии: у него имелись не только красные чернила, но и зеленые, синие, черные — он приготовился к любому чернильному варианту; Дальше все пошло, как по маслу, и он стал обладателем отпускного билета. Все было бы «гут» и «ауфвидерзейн», но подвели Тараса его доброта и начавшееся головокружение от достигнутых успехов. Приглянулся ему в бараке один хлопчина, и он решил прихватить его с собой. У хлопца нашлась девушка. Тарас «оформил» и ее обходной лист. Девушка попросила за подружку. Сделал и этой. Тут к нему сразу две, просят, умоляют. Тарас понял, что надвигается беда, надо срочно ликвидировать «канцелярию». Отказал наотрез, пошел выбрасывать в уборную пузырьки с чернилами, но его перехватил по дороге здоровенный парень мрачного вида, сунул под нос кулачище с татуировкой — сердце, пронзенное кинжалом, и надпись: «Нет счастья на земле», — и сказал вполголоса: «Только о себе думаешь, шкура? Давай красные чернила, а то сейчас же продам немцам». Пришлось отдать. К счастью, уже набралась большая группа с отпускными билетами, и их отправили. «Ауфвидерзейн, Дойчлянд, чтоб тебя век не видеть…» Но на душе у Тараса было неспокойно — гуляет пузырек по бараку, а в нем красных чернил много… Обязательно попадутся дураки. Отпускные билеты, точно деньги бумажные, — номерные. Немцы проверят бумаги и дадут вслед беглецам телеграмму: «Имеющих отпускные билеты с такого-то номера по такой-то задержать и под конвоем отправить назад». И — привет на родину! Ему, как главному закоперщику, концлагеря не избежать. Решил сразу же за Шепетовкой сойти с поезда. Там — леса, а раз леса — найдутся и партизаны. До узловой станции Здолбуново доехали без происшествий. В дороге у них несколько раз проверяли документы, но пронесло, никаких придирок. В Здолбуново поезд загнали на запасный путь. Стоянка предполагалась долгая, и Тарас отправился на находившийся невдалеке от станции базарчик. Он знал, что поезда идут медленно и дорога будет долгой, голодной, поэтому заблаговременно подготовился к ней. Еще работая у бау-эра и получая от него полмарки в месяц, он немедленно обращал эту ничтожную сумму в более ценную валюту — покупал в деревенской лавчонке камешки для зажигалок. В Германии этого добра навалом, а на Украине за такой камешек, величиной чуть-чуть больше макового зернышка, крестьянки давали картофельную оладью или кусок жмыха, не торгуясь. Вот каким нехитрым образом можно решить продовольственный вопрос, если у тебя голова, а не кочан капусты на плечах. Хлопец возвращался с оладьями за пазухой и только вынырнул из-за угла вокзального здания, как увидел, что всю их компанию ведут по перрону гитлеровские жандармы. Тарас немедленно развернулся на сто восемьдесят градусов и дал деру. И тут-то, пробегая мимо базарчика, он влип в глупейшую историю — его спутали с каким-то хлопцем, стянувшим у тетки корзинку с яблоками. Кончилось тем, что Тараса присудили к шести месяцам заключения и посадили в ровенскую тюрьму. Снова из огня да в полымя. Но все-таки тюрьму — криминал, как ее тут называли — не сравнить с концлагерем. На работу гоняли редко, заключенные были с этих краев и получали передачи из дому. Кое-что перепадало и Тарасу — в камере любили слушать его байки. Он не досидел своего срока потому, что в тюрьме началась чистка, и молодых арестантов, осужденных за мелкие провинности, отправляли на работу в Германию. Тут снова всплыл на свет божий сохранившийся в деле отпускной билет Тараса. Врачиха на бирже труда взглянула на запись в четвертой графе и возмутилась: «Куда вы суете этого? Заразит всех остальных. У него же туберкулез в открытой форме». Тарас оказался на свободе. Все дальнейшее происходило на глазах у Богдана.
* * *
Рассказ Тараса произвел на сотника огромное впечатление, однако он с самого начала усомнился в его правдивости. Сперва Богдан недоверчиво оглядывался на хлопца, говорил строго: «Брешешь!», «Не верю!», — а когда его разобрало и он начал давиться смехом, то уже не возражал, а только повторял восхищенно: «Вот брехун, так брехун, таких я еще не видывал», «А чтоб ты пропал, холера, а не хлопец!» Тараса начинали раздражать и недоверчивость сотника, и его глуповатый смех. Смеяться можно сколько угодно, но и посочувствовать не мешало бы. Как-никак он рассказал ему о самом несчастливом и тяжелом годе своей жизни. — Ну, хорошо, — сказал он досадливо. — Ты мне не веришь, думаешь, что я байки рассказываю. Так? Теперь представь, что вместо тебя в вагоне был кто-то другой, но все произошло точно так же, и вот я встретил тебя и рассказываю, что со мной случилось. Поверишь? Сотник резко повернулся, растерянно, с веселым изумлением взглянул на хлопца, затряс головой: — Нет! Не поверил бы! Как сон… — Ага! — торжествующе воскликнул Тарас. — В том-то и дело. Сказал бы — байка! Ты потребовал, чтобы я говорил правду, я рассказал правду. Ну а ты хочешь верь, хочешь не верь. Минуты две шли молча. Вдруг сотник снова остановился, со смущенной и лукавой улыбкой посмотрел на спутника. — Все-таки ты трошки прибрехнул, друже Карась… Признайся! — Ни капельки. Как на исповеди. — Тогда скажи, как ты мог разобрать то, что написал доктор красными чернилами? — А я и не разбирал, — удивился Тарас такому вопросу. — О-о! — Богдан радостно ткнул пальцем в грудь хлопца. — Не разобрал, а написал… Молодец, что признался! А я себе думаю: ну, может быть, по-немецки он немножко понимает, так ведь доктора пишут на этой… на латыни. Я знаю… Тарас понял, в чем дело, протяжно свистнул, развел руками и от души рассмеялся: — Ну, сотник, ты меня удивил. Латинский алфавит знает каждый ученик пятого класса. С этого начинается изучение иностранных языков. Дай мнебумагу, карандаш, и я тебе любое слово напишу латинскими буквами. — Это ты правду говоришь, — уныло согласился Богдан. — У поляков тоже латинский алфавит. — И тут же спохватился, хитренько блеснул глазами. — А все-таки скажи, как ты разобрал, какую болезнь написал доктор? Ведь они наши болезни по-своему называют. — Снова за рыбу гроши… — рассердился Тарас и закричал, как будто перед ним был не сотник УПА, от которого во многом зависела его дальнейшая судьба, а тупоголовый ученик: — Не разбирал я, говорю тебе! Не знаю я латыни, не изучал. И какая болезнь, не понял. Я скопировал запись, ну, вроде как бы срисовал ее. Сперва на бумаге попробовал, а потом уже на бланке. Понял? Помрачневший Богдан кивнул головой. — Ну, слава богу, — насмешливо заключил Тарас. — Дошло, наконец, и до тебя… Тронулись. Сотник молчал, думал о чем-то. Судя по всему, он не обиделся и, возможно, даже не заметил того, что Тарас кричал на него, как на мальчишку. Что касается Тараса, то он опомнился и был недоволен собой, справедливо рассудив, что с Богданом ему не следует разговаривать, как равный с равным. Тарас даже не мог понять, как это у него получилось. Очевидно, чувство невольного превосходства над смелым, но малограмотным деревенским парнем возникло у него постепенно, незаметно, и лишь сейчас неожиданно обнаружило себя. Нет, с сотником УПА нужно вести себя осторожненько. — Ты сколько учился в гимназии? — спросил Богдан недовольно. — У нас гимназий нет, средние школы считаются, — кротко пояснил Тарас. — Восьмой класс закончил… — И мягко, незаметно перешел на уважительное «вы». — А вы сколько? — Я? Четыре зимы в польскую школу ходил, — с внезапным ожесточением ответил сотник. — Вот и все! Думаешь, при Польше нам, украинцам, легко было учиться? Как бы не так! Чтобы меня выучить, отец должен был бы все поле продать, да и то бы не хватило. А нас у отца было четверо… — Ну, конечно, я вас понимаю… — продолжал пружинить Тарас. — Условия не позволяли. — Это не то. что у вас! — не мог успокоиться Богдан. — У вас детей в школу за уши тянут. И — бесплатно! «Вот оно, в чем дело… — пронеслось в голове Тараса. — Богдан самолюбив до крайности. Слушая мой рассказ, он как бы примеривал мои поступки к себе: смог бы он все так придумать и сделать, или нет? Смог бы… Кроме одного — заполнить четвертую графу, подделав почерк под почерк врача. Потому что для него даже сама мысль о возможности такой подделки исключалась. А для какого-то сопляка — „совета“ эта операция оказалась проще пареной репы. Вот тут-то и заело сотника. Грамота, видать, у него самое больное место. И Тарас решил использовать это обстоятельство в целях политико-воспитательной работы. — Да, да, — охотно согласился он. — У нас, в Советском Союзе, даже дураков учиться заставляют. Хочешь не хочешь, а учись! Ничего не поделаешь. Такой закон для всех — всеобщее, обязательное, бесплатное семилетнее образование. — Хлопец насмешливо хмыкнул, вроде даже удивляясь такой нелепой системе, и подлил масла в огонь: — Если бы не война, так это мне в институт пришлось бы поступать. Богдан сердито, недоверчиво, завистливо зыркнул на него. — В институт?.. Ишь, какой прыткий! — Так заставили бы, — простодушно заявил Тарас. — Думаете, по своей охоте… Я ведь не очень-то брался за учение. Ленивый. Это, кажется, доконало Богдана. Помолчав, он спросил с угрюмой подозрительностью: — Комсомолец? — Как? — вроде не понял хлопец. — В комсомоле состоял? — Н-не… Я политики не люблю, не касаюсь. — Вот это и хорошо! — сурово одобрил Богдан. — Чтобы у меня в сотне никакой политики и агитации, Слышишь? — Не сомневайтесь, — успокоил его Тарас. — Держать язык за зубами я умею. — А то я вас, восточников, знаю… — продолжал сотник. — Вы все там национально несознательные. Забыли, какого вы корня, рода. Есть у меня один такой… Как напьется, так и начинает: „Дружба народов, все нации равны…“ Может, и ты так считаешь? — Пьяный чего не скажет… — Эге! Что у трезвого на уме… — Насчет этого будьте покойны, пан сотник, — торопливо сказал Тарас. — Я капли в рот не беру. Какбаптистский проповедник… — Не крути! Я тебя про нации спрашиваю. Тарас понял, что его загоняют в угол. Нужно было отвечать. Он озадаченно, глуповато хлопая ресницами, поглядел на Богдана. — Насчет нации? Да? — Ага. Как, по-твоему, все нации равны? — Н-не! — отрицательно замотал головой Тарас, тяжело вздохнул и продолжал: — Какое может быть равенство? Я в Германии был, там мне все хорошо растолковали насчет наций: немец — человек, а украинец, поляк или, скажем, русский — это тупая скотина. Ведь недаром они за одного убитого немца расстреливают десять, а то и двадцать наших… Вот какой немец дорогой! Как можно равнять? Сотник остановился, внимательно, оценивающе оглядел своими яростными серыми глазами неказистую фигуру спутника, видимо, стараясь составить о нем новое, более верное представление. — Снова крутишь? Дурачком прикидываешься? Я тебе не бауэр, меня не обманешь. Тарас растерянно и виновато пожал плечами. — Скажите, если что не так, пан сотник. Может, я что ляпнул языком, не подумав. Каждый человек может ошибаться… Неожиданно плотно сжатые губы Богдана задрожали в улыбке, глаза подобрели, но он тут же справился с собой, сказал жестко: — Ты хороший штукарь. Я тебя насквозь вижу. Понял? Так вот, слушай. Забудь про свой комсомол, дружбу народов и все, что тебе Советы в голову напихали. Ты — сознательный украинец, борец за самостийну Украину, стрелец УПА. Родом ты будешь не из Полтавской области, а откуда-нибудь с Волыни. Ну хотя бы с самого Ровно. И чтобы никакая собака не знала, что ты восточник, совет. Так тебе лучше будет… Понял? — Как прикажете, пан сотник… — Не пан сотник, а — друже сотенный, друже Богдан. Так меня надо называть, друже Карась. Молитвы знаешь? — Отче наш… Хватит? — Научу еще… — смягчился Богдан. — Меня ты не бойся. Говори все, что думаешь. Но только с глазу на глаз. Меня ваша большевистская агитация не берет… С остальными — ни слова. — Ясно, друже Богдан. Можно вопрос задать? — Говори. — С кем будем воевать? — С немцами и поляками. — А поляки что? — удивился Тарас. — Они за немцев разве? Лицо Богдана порозовело от прилива крови, на лбу вздулась вена. Он снова почувствовал в словах хлопца подвох, насмешку, — Запомни, друже Карась, у украинцев три врага — немцы, поляки, москали-большевики. — Ого! До черта врагов! А друзья? — Америка, — не сразу и как-то неуверенно ответил сотник. — Америка богатая, сильная держава, она нам поможет. Тарас кивнул головой, задумался на секунду и снова спросил: — Друже Богдан, вот я тут немного не понял вас. Скажем так, среди украинцев ведь тоже есть коммунисты. Много! Так они кто нам будут — враги, друзья? — Враги! — почти крикнул Богдан. — Но украинцев мы перевоспитаем, сделаем сознательными. — Это можно! — бодро согласился Тарас. — Это в два счета! — А кто не захочет принять национальную идею, с теми у нас разговор короткий. Для таких у нас эсбе есть. — Это что, вроде гестапо? — Еще лучше. Тарас засмеялся: — Ну, тогда дело пойдет! Вешать их будем или расстреливать? — Как придется… — Я понимаю, друже Богдан, что под рукой окажется — веревка пли винтовка. Вот потеха будет. У немцев от смеха животы полопаются. — Почему? — Ну как же! Немцы хотели наш народ уничтожить. Скажем правду — побили многих, но все-таки всех отправить на тот свет не сумели. Времени им не хватило. А теперь мы сами своих будем вешать и расстреливать. Комедия! Тарас ожидал всего. Сотник мог разозлиться, заехать ему кулаком по физиономии, ткнуть прикладом в грудь или даже пустить в него пулю. Но Богдан только строго и грустно посмотрел на него. — Друже Карась, если ты ляпнешь такое кому-нибудь из наших, то я уже не смогу спасти тебя от смерти. А я тебе смерти не желаю. Ты мне нравишься. Я люблю веселых людей. Это было сказано с искренней тревогой за судьбу Тараса. Однако Тарас догадался, что еще одно чувство тревожит душу отважного, но малограмотного крестьянского хлопца. Сотенный УПА не был полностью уверен, что выбрал для себя единственно правильный и возможный путь в жизни. Почти подсознательно он искал других, более верных путей, и боялся, страшился таких поисков.8. Гелена
Командир партизанского отряда, известный Оксане под кличкой Пошукайло, оказался совсем не таким, каким она его представляла. Это был худощавый, болезненного вида человек, одетый в приличный серый спортивный костюм, белую сорочку с заправленным на ворот пиджака отложным воротником. Если бы не ремень, на котором спереди, на немецкий манер, висела кобура с пистолетом, его можно было бы принять за сельского учителя или представителя какой-либо иной самой обыкновенной мирной профессии. Он и держался так, точно сидел не в землянке, а принимал у себя в скромном кабинете нового, молодого, только что прибывшего к нему на работу специалиста. Поначалу разговор шел вежливый и незначительный. Пошукайло расспрашивал Оксану, бывала ли она раньше в этих местах, знает ли историю края, его особенности, какими языками владеет. Он все поглядывал и поглядывал на Оксану и, хотя в его темных, хорошо зашторенных глазах не появлялось ни удивления, ни разочарования, ни досады и, тем более радости, разведчица поняла ход его мыслей. Командир отряда, видимо, не был свободен от ревнивого чувства: как-никак дело пойманной ими лазутчицы передано другому специально посланному к ним с Большой земли человеку. Однако сейчас его, очевидно, тревожила не столь так называемая честь мундира, как то, что шансы на достижение успеха малы. Перед ним молоденькая, никогда не бывавшая в этих местах девушка. Он догадывался, что Седой прислал к нему лучшую свою разведчицу, но ведь не наделена же, в самом деле, эта девушка каким-то необыкновенно чудесным даром, и что может сделать она, если его люди и сам он ничего не добились от Гелены? Следовательно, дело безнадежное, и эта девушка напрасно рисковала, добираясь сюда. Впрочем… — Как вы представляете себе выполнение вашего задания? Оксана поняла, что ее испытывают на самоуверенность и апломб. — Пока ничего конкретного, — откровенно призналась она. — На первом этапе я подчиняюсь вам лично и ничего не делаю без вашего согласия. Седой сказал, что вы разрабатываете план действий и, возможно, предложите несколько вариантов на выбор. После этого я действую самостоятельно, вернее, на свой страх и риск, однако, при возможности консультируюсь с вами. Связь через вас. Вот исходные данные. Командир потер пальцем подбородок. — Все это предусматривалось в лучшем случае. К глубокому сожалению, на этот раз случай такой, что… Короче говоря, мы пока что ничего не можем предложить вам. Вот как! Он не надеется на успех. Было похоже, что Пошукайло что-то скрывает от нее. — Она что-нибудь вам рассказала? — Ничего. В том-то и дело. Только назвала свое имя — Гелена. — Но, возможно, это кличка? — Больше ничего не смогли добиться. Я сам допрашивал. Боюсь, что из этого ничего не получится. У Оксаны появилось подозрение, что захваченной в плен лазутчицы уже нет в живых. — Эта женщина… жива? — тихо спросила Оксана. — Конечно! — удивился командир и тут же нахмурился: — А кто вам рассказал, что она пыталась покончить с собой? — Вы, — невинно улыбнувшись, ответила Оксана. — Только что… Задав этот вопрос. Командир отряда ничем не проявил своего смущения. У его глаз появились веселые морщинки. — Отлично, — сказал он. — Но почему вы спросили, жива ли она? — Очень просто, — пожала плечами девушка. — Я поняла так, что вы не верите в то, что мы сможем узнать тайну Гелены, а тайну похоронить может только смерть. Пока человек жив… — Это правда, — согласился командир отряда. — Что же, допросим ее в вашем присутствии. — Как вы думаете, почему она пыталась покончить с собой? Пошукайло пожал плечами: — Фанатичка. Очевидно, имелись соответствующие указания на этот счет… Она очень напугана. — Разрешите, я с ней поговорю с глазу на глаз? Пошукайло бросил на девушку пристальный взгляд. Очевидно, он счел ее слишком самонадеянной, и это огорчило его. Но он сказал вполне корректно: — Пожалуйста. Желаю вам удачи. Через несколько минут Оксана в сопровождении ординарца командира отряда подходила к низенькой землянке, у входа в которую под могучим дубом стоял часовой. Было теплое утро; подернутый дымкой лес пронизывали солнечные лучи. Невдалеке куковала кукушка, щедро отсчитывая кому-то годы жизни. Предстоящая встреча с Геленой вызывала волнение в душе Оксаны. В те годы многие женщины даже сам полет в пассажирском самолете считали чем-то необычайным, почти героическим. Гелена пролетела над линией фронта, над странами, заполненными вражескими войсками, над сотнями стволов зенитных батарей, зорко следящих за тем, что делается в небе. Уже сам по себе этот полет был для нее подвигом. Вторым подвигом был прыжок с парашютом на землю, где Гелену подстерегала чуть ли не на каждом шагу опасность. Гелена не избежала опасности, она попала в руки тех, кого считает своими врагами. Упорное молчание, попытка покончить с собой… Очевидно, она хотела наложить на себя руки из-за боязни, что враги сумеют заставить ее рассказать о той цели, ради достижения которой она прибыла сюда в тыл немцев на Восточном фронте. Гелена предпочитала смерть, как верный залог сохранения тайны. Кто же она такая, эта женщина, назвавшаяся Геленой, в чем заключается тайна, ради которой она готова умереть, что придает ей силы — ненависть или любовь, жажда подвига или жажда мщения, слепой фанатизм или холодный точный расчет? Оксана чувствовала, что ей необходимо получить ответы на эти вопросы, но еще не знала, каким образом сумеет она сделать это и вообще сумеет ли. И вот перед ней эта молодая женщина. Она лежит на постеленном поверх еловых ветвей белом рядне, на боку, подтянув согнутые в коленях ноги, со связанными полотенцем позади спины руками. — Добрый день, пани Гелена! Женщина подняла голову, свет упал на ее мягкое, нежное лицо. Она испуганно, недоверчиво смотрела на неожиданно появившуюся девушку, заговорившую с ней по-польски, и, очевидно, старалась припомнить, не видела ли она когда-нибудь ее раньше. Удостоверившись, что не видела, молча отвернулась. Оксана зашла в землянку, присела на корточки и развязала пленнице руки. Гелена села на рядне и, растирая затекшие руки, снова внимательно и враждебно посмотрела на незнакомую девушку. У Гелены было полное, не потерявшее румянца лицо с искусанными, распухшими губами, большие серые ожесточенные глаза, над которыми нависали густые мягкие каштанового отлива волосы. — Я думаю, пани Гелена, вам нужно умыться, — деловым ровным тоном, в котором все же звучала нотка сочувствия, предложила девушка. — После этого мы с вами можем позавтракать. Гелена молчала, настороженно изучая лицо девушки, ее руки, одежду. Она была убеждена, что незнакомка появилась неспроста и от нее ничего хорошего, кроме подвоха, не следует ожидать. Оксана ободряюще посмотрела на нее, спросила с веселым удивлением: — Пани не хочет умываться и завтракать? Пани не желает даже отвечать, когда к ней обращаются? Почему? Насмешливо-язвительная улыбка появилась в глазах Гелены. — Кто есть пани? — вдруг спросила она резко. — Полька? — Нет, — без колебаний ответила Оксана. — Я украинка. — Я так и думала… — удовлетворенно кивнула головой Гелена. — Благодарю пани за то, что она сказала правду. — Может, и пани скажет мне правду? Кто пани? Полька? Гелена задержалась с ответом, наконец произнесла твердо: — Так. Я полька. — Замечательно! — засмеялась Оксана. — Условимся говорить друг другу правду. — Нет. — Глаза Гелены расширились и как бы окаменели. — Я ничего не скажу пани. Напрасны надежды. — Почему? — Потому, что пани не скажет мне правды. — Зачем гадать? Давайте попробуем, я согласна ответить на любой вопрос пани. Допустим, пани спрашивает, сколько мне лет. Отвечаю — двадцать два. А сколько лет пани? — Хорошо. — Гелена впилась глазами в девушку. — Пусть пани, в таком случае, скажет мне, кто она такая. — Согласна. Но, если я скажу правду, пани тоже скажет, кто она? — Так! — почти вскрикнула Гелена, отбрасывая рукой упавшие на глаза волосы. — Слово гонору? — Слово гонору. Богом присягаю. Но только правду! — Верю. — Оксана открыто посмотрела в глаза женщины. — Я — советский человек и борюсь с врагами своего народа — гитлеровцами. — Что? — презрительно рассмеялась Гелена. — Советская… За кого пани меня принимает? За маленькую девочку? Откуда здесь… Она вдруг замолкла и, с внезапно появившимся на лице выражением душевной боли, прислушалась к донесшемуся откуда-то издалека звуку, похожему на плач ребенка. — Зачем пани морочит мне голову? — печально, уже без злости, продолжала Гелена. — Пани прислали ко мне, чтобы она нежно и ласково пролезла мне в душу, все выведала, узнала. Напрасные надежды! Я католичка. Я буду молчать и терпеть, как молчали и терпели первые христиане, не страшившиеся никакой муки. Мать божья даст мне силы. Оксана села на невысокий чурбачок, вынула сигареты, предложила Гелене. Та жадно посмотрела на сигареты, но отказалась. Оксана закурила. — Послушайте, пани Гелена, и подумайте над моими словами. Я скажу вам еще одну правду. И не одну, а сразу две. Да, меня послали, чтобы я, беру ваши слова, залезла пани в душу и все узнала. Пани этому верит? — Так. — Прекрасно. Теперь еще одна правда. Мне невыгодно ее открывать, потому что она настроит пани против меня и я бы могла эту правду скрыть. Но я не скрою. Пани — католичка, верит в бога, а я в бога не верю. Я — атеистка. — О-о! — словно стон вырвалось из груди Гелены. Она смотрела на Оксану, приоткрыв рот, с нескрываемым страхом. — Вот видите, вы испугались меня, — с огорчением произнесла Оксана. — Но я сказала правду. Я не собираюсь спорить с пани о религии, но пани прекрасно знает, что среди религиозных людей есть и негодяи, и преступники. Разве среди гитлеровцев мало католиков, но ведь это не мешает им убивать католиков-поляков. И не только взрослых, но и детей. Я говорю правду, пани Гелена? — Правду, но я пани не верю. — Как же так? — усмехнулась Оксана. — Пани признает, что я говорю правду и… Разведчица не договорила, заметив, что Гелена не слушает ее. Опять появилась тоска в глазах, опять тревога, боль, радость на лице — Гелена снова услышала плач ребенка. «Она мать…» — догадалась Оксана. — Пани Гелена, сколько лет вашему ребенку? Женщина вздрогнула и, не в силах скрыть своего изумления, уставилась на девушку. Поняла, как та догадалась, облизала распухшие губы. — Я попрошу у пани сигарету… Закурила, жадно затягиваясь дымом, сказала потерянно: — Год и восемь месяцев моему ребенку. — Он остался там? — тихо и сочувственно спросила Оксана. — Так… — с легким вызовом подняла на нее глаза Гелена. — А муж? Его нет в живых? — Так! Пани быстро обо всем догадывается. Муж погиб год назад. А пани замужем? — Нет, — сказала Оксана. — Тот, кого я любила, тоже погиб. На моих глазах… Пани верит мне? — Верю, — задумчиво кивнула головой Гелена. — Этому могу поверить. Пани тоже могла много испытать тяжелого. Война, — А тому, что я вам друг, а не враг, поверить не можете? — с горькой улыбкой спросила Оксана. Глаза Гелены снова стали каменными. — Зачем пани хочет меня обмануть? Ведь я вижу пани насквозь, как на рентгене. — Это было бы хорошо… — повеселела Оксана. — Пани хочет, чтобы я поверила, что она советская… — насмешливо продолжала Гелена. — Это смешно. Неужели пани считает меня дурочкой? Дело принимало странный оборот. Оксана догадалась, что крайняя враждебность Гелены вызвана каким-то недоразумением, которое необходимо было рассеять как можно скорее. — Кто же я такая, по-вашему? — спросила девушка удивленно. — Только не советская… — А кто же? Теперь Гелена не скрывала своей ненависти. Да, она ненавидела сидевшую перед ней девушку яростно, всей своей душой, как самого опасного и презираемого своего врага. — Кто же я такая? — начала терять терпение Оксана. — Украинка! Бандеровка! — выкрикнула в лицо девушки Гелена. Это было так неожиданно, что Оксана рассмеялась. — Пани Гелена, в таком случае мы с вами уже друзья, — заявила она весело. — Вставайте, умывайтесь и будем завтракать. Признаюсь, я проголодалась. Женщина не спускала с нее горящих ненавистью глаз. — Так, пани хорошая актриса, потому ее послали сюда. Пусть пани скажет, если она советка, где она так хорошо научилась говорить по-польски? — А разве я хорошо говорю? — Для украинки неплохо. — Спасибо, — улыбнулась Оксана и перешла на английский. — Где вы жили в Англии? Вам понравилась эта страна? Правда, что там часто бывают туманы? Тут впервые на лице Гелены появилась растерянность. — Вы все поняли? — продолжала Оксана по-английски. — Поняли, я вижу по глазам. Видите, я не спрашиваю, где вы проходили подготовку, учились радиоделу, прыгали с парашютом и как звать того, кто послал вас сюда. Меня это не интересует. Вставайте, пани Гелена. Будем завтракать. Оксана протянула руку женщине, чтобы помочь ей встать, и пораженная Гелена приняла ее руку. Но прежде чем выйти из землянки, она спросила: — Пани, скажите, как вы оказались здесь, среди бандеровцев? — Каких бандеровцев? Пани ошиблась. Здесь советские партизаны. — Не верю. Здесь не может быть советских партизан. Доказательства? — О! За этим дело не станет. Неужели вам не объяснили обстановку перед тем, как посылали? — Я знаю обстановку… — мрачно сказала Гелена. Ординарец командира сидел у дуба, рядом с часовым, курил. Увидев выходившую из землянки Оксану с задержанной в лесу парашютисткой, он вскочил на ноги. Видимо, от его взгляда не ускользнуло, что девушка довольна состоявшимся разговором, и его губы тронула одобрительная улыбка. — Откуда вы родом, товарищ? — спросила его Оксана. — Здешний… — уклончиво ответил партизан. — Украинец? — Так. — А вы, товарищ часовой? — То же самое, — ответил часовой, лениво подымаясь на ноги. — Поляки в отряде есть? Ординарцу не был понятен и приятен этот разговор. Он хитровато улыбнулся: — Спросите у командира. Он знает… Оксана понимающе засмеялась. Гелена, поджав губы, недоверчиво, пытливо смотрела то на одного, то на другого партизана и, кажется, убедилась, что хлопцы не играют и их ответы не заготовлены заранее. Когда она начала умываться, снова, на этот раз уже явственней, донесся детский плач, и она застыла с намыленным лицом, не поднимая головы. — Хотите посмотреть на ребенка? — спросила девушка. — О, пани, я буду благодарна… Оксана приказала ординарцу сходить к командиру и от ее имени попросить разрешения привести в землянку женщину с ребенком. Завтрак прошел в полном молчании. Гелена задумчиво жевала кашу, глаза ее то становились пустыми, го в них отражалась какая-то тревожная мысль, и она замирала на секунду с поднесенной ко рту ложкой, то ее настороженный взгляд скользил по фигуре девушки, но смотреть в глаза Оксане она избегала. Оксана не тревожила ее вопросами. Самый трудный разговор был еще впереди. Разведчица обдумывала не только доводы, к которым ей предстояло прибегнуть, чтобы склонить на свою сторону Гелену. Ее по-человечески волновала судьба этой женщины, и, когда она говорила Гелене, что она ей не враг, а друг, это были не пустые слова. Гелена появилась из чужого, враждебного Оксане мира, но в этом мире были не только враги, но и друзья, и те, кто мог стать другом. Таких людей было большинство. Оксана думала о том, что именно побудило Гелену согласиться пойти на риск. Деньги? Очевидно, деньги играли для нее немаловажную роль — муж погиб, она в чужой стране, ребенок… Но, видимо, не это было главным, имелись и другие причины. Какие? Горячий патриотизм? Желание помочь своему народу? Похоже… Пусть это останется у Гелены, на это никто не собирается посягать. К концу завтрака ординарец привел низенькую крестьянку в стеганой ватной безрукавке, державшую на руках закутанного в платок ребенка. Личико ребенка было грязным, в красных волдырях, он сосал тряпочку, которую мать то и дело мокала в чашечку с молоком. Гелена, едва заслышав шаги, сразу насторожилась, поднялась и с просветленным лицом, прижав руки к груди, шагнула навстречу крестьянке. Она смотрела на ребенка жадно, сияя увлажнившимися глазами. Крестьянка не понимала, зачем ее сюда привели, но, увидев двух женщин, начала, словно в свое оправдание, объяснять, что она отняла ребенка от груди, а соски нет, и ребенок никак не привыкнет к тряпочке, поднимает крик на весь лес. Она старалась говорить по-украински, но все время сбивалась, вставляла польские слова, и эта особенность ее речи, видимо, не сразу дошла до сознания Гелены. — Пани полька? — спросила Гелена вдруг, испытующе и удивленно уставившись на крестьянку. — Так! — Откуда? Женщина назвала свое село и, сморщив лицо, заплакала, начала рассказывать, как на них ночью напали бандеровцы и они едва успели убежать, уведя с собой только корову, а все остальное, что наживалось годами, пошло дымом и прахом, и, что если бы не советы-партизаны, которым помогал ее муж, то неизвестно, что было бы с ними. Наверное, погибли бы, как многие другие. — Муж пани поляк? — снова спросила Гелена. — Так! Наше село целиком из поляков. — А где муж сейчас? — допытывалась не сводившая глаз с крестьянки Гелена. — С нами, пани, тут нас несколько семей, а как дальше будет — не знаю. Нас хотят отправить ближе к Белоруссии, туда, где больше партизан. А мой муж, он… Он хочет остаться здесь, с этими партизанами. Крестьянка заплакала еще сильнее, вслед за ней заревел и малыш. Мать подхватила потрескавшимися пальцами тряпочку, торопливо намочила ее в молоке, сунула ее в рот ребенку. Гелена с застывшим лицом смотрела на нее, видимо, пораженная всем, что она услышала. Оксана молча слушала разговор, не вставляя в него ни одного своего слова. Она понимала, что эта беседа на многое откроет глаза Гелене. Разведчица с гордостью подумала, что у нее в руках самое лучшее и верное оружие — правда. После того, как две польские женщины наговорились досыта и крестьянка ушла, Гелену трудно было узнать. От ее воинственности, непримиримости, ожесточения не осталось и следа. Она сидела на чурбачке печальная, погруженная в свои противоречивые мысли. — Пани Гелена, теперь вы верите, что я вас не обманывала? — Так. — Может быть, у пани возникает мысль, что женщину, которую пани видела, специально подготовили для встречи с пани? — Нет! — после некоторого колебания твердо заявила Гелена. — Тогда прошу пани сделать то, что она обещала… Гелена пристально посмотрела на девушку, — Хорошо, пусть пани это знает. Я прилетела из Англии, меня послали ваши союзники. — Кто? — Точно не знаю, слово гонору, — прижала руки к груди женщина, как бы призывая этим жестом верить в искренность ее слов. — Со мной разговаривал представитель нашего польского правительства в Лондоне. Два раза. Перед тем, как я поступила в школу, и когда должна была лететь сюда. — Что он сказал пани? — Он сказал, что, если я выполню задание, то спасу жизнь нескольких десятков, а может быть, сотен тысяч поляков. — А пани не приходило в голову, что ее могут обмануть? — Нет! — сверкнула глазами Гелена. — Нет, нет! — Но ведь пани смогла сейчас убедиться, что ей неправильно обрисовали обстановку в здешних местах? Гелена нахмурилась, не ответила. — Пани не ожидала встретить здесь советских партизан и поэтому приняла их за бандеровцев. Так ведь? — Те, кто посылал, могли не знать… — Хорошо. Но откуда у пани такая твердая уверенность, что ее не могли обмануть? Ведь если бы пани удалось выполнить свое задание, то она так бы и не узнала содержания тех шифровок, какие она принимала и передавала по своей рации….. Я, кажется, не ошибаюсь? — Да, я связная, только связная, — горячо подтвердила женщина. — Больше я ничего не скажу пани. Гелена сразу же замкнулась, и в ее глазах появился огонек фанатичного упорства. Это было то, чего Оксана боялась больше всего. Нужно было начинать сначала. — Гелена, подумайте и скажите, кому в настоящий момент выгодно, чтобы украинцы и поляки враждовали, убивали друг друга? На этот вопрос вы мне можете ответить? — Немцам! — решительно заявила Гелена. — Вы убедились, что советские партизаны против такой вражды и делают все возможное, чтобы не разжигать, а погасить ее? — Так! — А пани знает, чем занимается тот человек, на связь с которым ее послали? Гелена, видимо, все время ожидала подвоха, чувствовала, что слова советской девушки теснят ее, загоняют в угол. На ее распухших губах появилась язвительная усмешка. — Пани со временем будет отличным следователем… — Мне нравится, когда вы улыбаетесь, — серьезно сказала Оксана. — Это придает мне надежду, что мы с пани в самом скором времени станем друзьями. — Нет, не станем… — насмешливо-грустно покачала головой женщина. — Почему? А если я скажу пани, что я постараюсь помочь ей выполнить задание. — Хо, хо! — с издевкой воскликнула Гелена. — Я ошиблась, пани уже сейчас может заменить любого следователя! — Пани опять мне не верит, — спокойно продолжала Оксана. — Тогда пусть пани поверит логике. Я — советский человек. Советские люди против национальной вражды и не хотят, чтобы здешние украинцы и поляки убивали друг друга. Мы искренне желаем, чтобы они объединились и били своего общего врага — гитлеровцев. Пани может возразить мне? — Нет, — после непродолжительного раздумья ответила Гелена и тут же с сомнением покачала головой. — Моя милая, дорогая пани, что вы можете сделать? Кто оживит погибших? Кто подымет из пепла то, что уничтожил огонь? Это старая непримиримая вражда… — Гелена, значит, по-вашему, мы должны сидеть сложа руки? Вы рассуждаете, как человек, который пришел на пожар и вместо того, чтобы лить воду на огонь, засунул руки в карманы и говорит: «Что тушить, все равно сгорит!» Я таких людей считаю негодяями. Рассерженная Оксана вынула сигареты, молча протянула пачку Гелене. Обе закурили. — Пани говорила, что, если она выполнит задание, то она спасет жизнь многих поляков. Так? — Так мне сказали… — Значит, если пани не обманули те, кто ее посылал сюда, то советским людям нет смысла препятствовать ей в выполнении задания. Это не противоречит нашим интересам и даже наоборот. Пани согласна? Гелена молчала; курила, глядя на землю. — Так вот, мы согласны помочь пани выполнить задание. Те, кто посылал пани, переведут на ее счет в банке обещанную сумму, которая пойдет на воспитание ее ребенка, а пани со своей рацией отправится туда, куда она пожелает. Гелена с шумом выпустила задержанный в легких воздух, насмешливо и грустно улыбнулась. — Милая пани, это было бы чудом, а я в чудеса не верю. — Значит, пани недостаточно религиозна… — сдержанно усмехнулась Оксана. Женщина поняла шпильку, возразила: — То иные чудеса. Я слушаю пани… Пани остается сказать, что меня отпустят на все четыре стороны и, когда я найду спрятанную в лесу рацию, снова схватят. Тогда со мной будет разговаривать не пани, а кто-нибудь другой, менее вежливый и ласковый… — Нет, Гелена, будет иначе, — отрицательно покачала головой Оксана. — Тогда пусть пани скажет, как будет… Может быть, меня отпустят, не будут следить за мной?.. — в том же насмешливом тоне добавила женщина. — Пани Гелена, я вам не сказала ни одного слова неправды и не скажу. Я не хочу обманывать пани даже в малом. Вы останетесь в отряде. Такого откровенного признания Гелена не ожидала. Она порывисто схватила руку девушки и горячо пожала ее. — Я благодарна пани за правду. Пани есть честный, благородный человек. Но почему пани говорит, что мне позволят выполнить задание? Наступил решающий момент их беседы. Глядя в глаза Гелены, Оксана твердо, выделяя каждое слово, спокойно произнесла: — Потому, что вместо пани в Ровно, к советнику Хауссеру, пойду я… Для Гелены эти слова были подобны грому с ясного неба. Она вскочила на ноги и застыла с открытым ртом. Каким образом девушка узнала о Хауссере? Умеет читать чужие мысли? — Я пойду к этому советнику, на совести которого тысячи убитых, замученных людей, в том числе и поляков, — продолжала Оксана. — Пойду, даже если пани Гелена откажется мне помочь. Я предъявлю ему марку… — Матерь божья… — едва шевеля губами, произнесла побледневшая Гелена. — Откуда пани известно? Оксана ласково положила ей руку на плечо. — Успокойтесь, пани Гелена. Присядем. Нам нужно еще о многом поговорить. Я должна рассказать пани, кто такой советник Хауссер. …Они появились в землянке командира отряда часа через два. Оксана держала смущенную, взволнованную Гелену под руку, словно свою старшую подругу. Пошукайло при одном взгляде на девушку понял, что она одержала победу. — Договорились? — спросил он удивленно. — Да, Гелена согласилась помочь нам. Но я приму ее помощь только тогда, когда придет ответ на мой запрос. Она села за стол и тут же написала текст шифровки. Ночью радист отряда передал шифровку и получил ответ Горяева: «Благодарю Гелену. Подтверждаю гарантию полной свободы, помощи после выполнения задания. Успеха! Седой».9. Бежать должны были двое
Каждый вечер Колесник получал от Бахмутова кисет с хлебом, становившийся все объемистее и тяжелее. Число кусочков возрастало со дня на день, дошло до двадцати. Уже двадцать узников вносили свой драгоценный вклад в дело побега. Каждый кусочек был немым подтверждением чьей-то жертвы, за каждым кусочком стоял человек, не утративший воли к борьбе и надежды. Как сумел объединить этих людей Башка, какие козыри имел он в руках, оставалось неизвестным. Он ничего не говорил Колеснику о тех, кто поддерживал его идею. Возможно, даже многие из них не знали его роли в этом деле, и все шло по цепочке людей, свято доверявших друг другу. На пятый день Колесник не выдержал: он не мог есть хлеб, не будучи твердо уверенным, что сможет оправдать надежду товарищей, ему нужно было убедиться, что шанс для побега реален. И он сказал об этом Бахмутову. Башка приоткрыл только краешек своей тайны. — Осечка исключается. Вы получите одежду, карту, питание на дорогу. — Откуда возьмете? — усомнился пораженный Колесник. — Не твоя забота. Ваше дело — бежать. — Когда? — Не горячись. Думаю, через четыре — пять дней. Еще не все готово. Да и подкормить вас надо. На следующий день после этого разговора произошло событие, казалось бы, еще раз подтвердившее и безнадежность, и бессмысленность всех попыток вырваться из лагеря Квитчаны на свободу. Военнопленные работали на каменоломнях, находившихся в четырех километрах от лагеря. На небольшом участке дорога проходила мимо леса. Лес этот был подобен дьявольскому наваждению. Один вид его будоражил, пьянил, вселял в душу соблазны, сводил с ума. И конечно же, тот, кто первым выскочил из колонны, побежал к зеленому миражу, не был человеком с нормальной психикой. Однако, увлеченные безумным примером, за ним рванулось еще несколько пленников. Это был необдуманный порыв, рывок к свободе, массовое помешательство. Только немногим удалось скрыться в лесу; остальные были срезаны автоматными очередями конвоя. Вечером в лагере невдалеке от ворот (это место именовалось «Доской почета») были выставлены тела убитых. На этот раз Белокурая Бестия произнес только одну фразу: — Вы не успеете заснуть, как остальные ваши коллеги — живые или мертвые — вернутся к вам. Переводчики, словно эхо, повторили его слова по-русски. Комендант, сопровождаемый пятью солдатами с овчарками на поводках, ушел, а две тысячи пленников в полосатой арестантской робе остались на аппель-плаце. Так стояли они, освещенные лучами прожекторов, до утра. Утром ворота раскрылись и пропустили окруженных конвоем истерзанных людей, несших два трупа. Сдержанный говор, похожий на шелест внезапно тронутой ветром листвы, пронесся по рядам военнопленных — одного недостает, одного не поймали… Тут же были названы кличка, фамилия счастливчика — Орел, Орлов, летчик. Но у Белокурой Бестии было еще в запасе два дня, сорок восемь часов… Он установил крайний срок — трое суток с момента побега. Вечером стало известно, что Орел все еще на свободе, и радостное возбуждение охватило каждого узника: ушел Орел, улетел… — Поймают, — бесстрастно сказал Бахмутов, вручая набитый до отказа кисет Колеснику. — С Белокурой Бестией не так нужно… Колесника удивила тяжесть кисета. Он вопросительно взглянул на Бахмутова. — Так это же за два дня, — сказал тот, несколько раздраженно. — Вчера не смог передать, и людей прибавилось… Пятьдесят семь кусочков. Заметив выступившие на глазах Колесника слезы, Бахмутов рассердился: — Только без сентиментов, пожалуйста. Не в тебе дело. Не понимаешь разве? Нам нужно, чтобы побег был удачным. Предсказание Бахмутова подтвердилось. Орла привезли вечером на третий день после побега, когда многие надеялись, что уже никакая сила не вернет этого человека в лагерь. Для остававшихся за колючей проволокой военнопленных судьба летчика стала в эти дни чем-то таким, что было кровно и неразрывно связано с судьбой каждого из них. Важно было даже не то, насколько счастливым окажется этот беглец и сумеет ли он добраться к своим. Нет, летчик мог утонуть, умереть от голода, его могли растерзать хищные звери, поглотить трясина. Даже такой трагический исход был приемлем. Важно было то, чтобы хоть один из совершивших безрассудно смелый побег ушел от преследования, проскользнул мимо засад и патрулей и исчез бесследно, оставив в дураках Белокурую Бестию. Один из двадцати шести. Только один. Хотя бы только один… Все ж таки один! И вот две тысячи невольников выстроены на аппель-плаце двумя группами лицом к установленной на середине передвижной виселице. Ровные ряды, затылок в затылок, пятки вместе, носки врозь, шапка в левой руке. От полосатой арестантской робы рябит в глазах. Внезапно раздается неестественно веселая музыка, распахиваются оплетенные колючей проволокой ворота. Две тысячи узников затаивают дыхание. На аппель-плац выходит небольшая процессия. Впереди автоматчик. За ним — человек со связанными за спиной руками. Да, это он — летчик. Орлов идет, стараясь не шататься, облизывая губы, глядя вниз перед собой. Его конвоируют два солдата с автоматами. Позади оркестр — две скрипки и барабан с медными тарелками. Оркестром дирижирует, приседая, притопывая, паясничая, помощник коменданта — обрюзгший, вечно пьяный пожилой офицер. Он мастер на выдумку — все знают мелодию и слова этой детской песенки:10. Сотня принимает нового вояку
Тарас шагал вслед за Богданом по правому, обрывистому берегу реки. Солнце еще не взошло, легкий ветерок стягивал туман с воды на широкий пойменный луг. Упругая торфянистая тропка пружинила под ногами, скрадывала звук шагов. Впереди, за заросшими сорняками полями, у самого леса показались несколько больших хат и длинный кирпичный сарай, крытый красной черепицей. Строения казались прочными, богатыми, но вид у хутора был какой-то запущенный, нежилой. Окна в нескольких хатах не имели рам или были заткнуты охапками соломы, а с крыши одной были сорваны почти все листы кровельного оцинкованного железа, и она щетинилась поломанными стропилами. — Сотня! — сказал Богдан, кивнув головой на хутор. — Тут раньше осадники жили и еврей-арендатор. Тарас невольно окинул оценивающим взглядом местность. Он не изучал военную тактику по книгам, но у него, как и у каждого партизана, было развито шестое чувство — почти звериное чутье опасности. Это чувство подсказало ему, что место для стоянки сотни выбрано крайне неудачно. Что и говорить, хаты на опушке леса, возле реки выглядели соблазнительно, но мало-мальски опытный партизанский командир не рискнул бы расположить в них свой отряд даже для кратковременного отдыха. С юга хутор прикрывала река и обширная болотистая пойма. Скрытый подход и внезапное нападение с этой стороны почти исключались, да и в случае опасности можно было быстро отойти в лесную чащу. Но то, что казалось преимуществом, могло оказаться западней. Стоит гитлеровцам зайти из леса, взять хутор в подкову, края которой упрутся в реку, сотня неизбежно окажется в ловушке — уходить некуда. Тарас живо представил себе, как будет развиваться неравный бой, увидел мысленным взором людей, тонущих в реке, рассыпавшихся по ровной, открытой пойме. Прекрасные мишени для пулеметчиков, все лягут там, на болотистом лугу. У хлопца даже мурашки пробежали по спине. «Ну и войско, ну и вояки, — подумал он, рассматривая хутор, в котором не было заметно какого-либо движения или других признаков жизни. — Устроились, как на курорте… Спят? Ей-богу, дрыхнут… А часовые? Мама родная, часовых не выставили!» Тарас ошибся. Как оказалось, часовой был выставлен и находился на своем посту в состоянии полного бодрствования… Первым его заметил сотенный. Богдан вдруг предостерегающе поднял руку и остановился. Не понимая, в чем дело, Тарас затаил дыхание, готовый в любое мгновение прийти на помощь, распластаться на земле или броситься наутек. Слегка повернувшись к реке, вытянув шею, сотенный смотрел вниз. Тарас видел только его ухо и щеку, и по тому, как вдруг округлилась эта щека, понял, что сотенный наблюдает что-то смешное и не может сдержать улыбку. Хлопец осторожно шагнул вперед и заглянул за кромку обрыва. Там, внизу, у самой воды, на крохотной песчаной косе стоял какой-то дядька в коротком рыжем кожушке и шапке, с подвернутыми выше колен штанинами на тонких, молочно-белых ногах. Он держал в руках длинное ореховое удилище и следил за поплавком, медленно кружившимся в тихой и, видимо, глубокой заводи. Несомненно, это был часовой. Его винтовка стояла, прислоненная к обрыву, рядом с покрытыми портянками сапогами. Богдан молча передал спутнику карабин и бесшумно скользнул вниз. Через несколько секунд оружие ничего не подозревающего часового оказалось в его руках. Взяв винтовку наперевес, сотенный начал приближаться к дядьке. На его лице играла злорадная улыбка. Не трудно было представить, что произойдет, когда сотенный, уставив дуло в спину часового, грозно окликнет его. Однако Богдан не смог выполнить свой замысел до конца, все обернулось по-иному. Виной был поплавок… Он вдруг наклонился, пошел в сторону, быстро погружаясь в воду. Так клюет короп… Дядька немедленно подсек, но леска натянулась как струна, гибкое удилище согнулось дугой, заскрипело. — Г-г-ух! — вырвалось из груди рыбака. Это было восклицание радости и отчаяния. — Держи! — азартно крикнул ему Богдан, догадавшийся, что взяла крупная рыба. — Не дергай! Води, води! Сотенный бросился к рыбаку на помощь, но зацепился ногой за корягу и растянулся на мокром песке. — Послабляй! Води! Води! — кричал он, торопливо поднимаясь — Не дергай! Води кругами, не давай рвануть. Да не тяни, холера, оборвет. Оборвет, говорю тебе. Води ее на кругах! Но дядька, видимо, был опытный рыбак. Он уже забрел по колено в воду и при сильных рывках попускал удилище, стараясь ослабить напряжение лески. Рыба металась из стороны в сторону, тянула в глубь омута, леска порола толщу воды, кончик удилища клевал водную гладь, словно хотел напиться. — Попускай, попускай, — суетился за спиной рыбака сотенный. — Дай ей нагуляться. Не дергай, кому говорю! Уйдет… Упустит, дурачина. Да не дергай, холера тебе в бок! Дядька сопел, удерживая рыбу. Советы сотенного только мешали ему. При новом рывке он сильно подался корпусом вперед и чуть было не бултыхнулся в воду, но успел переставить ноги. — Га-а-ах! — вскрикнул он, оказавшись в воде по пояс, и оглянулся. Тарас впервые увидел его растерянное усатое лицо. — Упустит… — окончательно решил Богдан и, отбросив винтовку, начал торопливо снимать сапоги. Он разулся, снял брюки, полез в воду. — Дай сюда! Слышишь? Не дергай, не тяни, шляк бы тебя трафил! Что, у тебя головы нет? Последние слова сотенный произнес почти плачущим голосом. Он протянул руку, чтобы схватить подаваемое ему дядькой удилище, но тут рыба из глубины пошла вверх, к середине реки, и леска вытянулась почти в одну прямую линию с удилищем. — Не давай! — отчаянно крикнул Богдан, хватаясь за конец удилища. — Что ты делаешь, остолоп? Не давай на прямую. Уйде… Там, куда тянулась леска, вода вспучилась, пошла буруном. Тарас увидел желтоватое пятно, а затем на поверхности появилась толстая рыбья спина с черным растопыренным плавником. Рыба сильно ударила по воде хвостом, косо кувыркнулась; перерезанная зубчатым плавником леска взлетела вверх и тут же повисла, свернувшись нелепыми, бессильными кольцами. Часовой и сотенный, вцепившиеся руками в удилище, застыли. Видимо, какое-то мгновение они оба не могли поверить, что добыча ушла и надеяться уже не на что. Первым пришел в себя дядька. — Короп… — сокрушенно сказал он — Здоровый! Богдан злобно взглянул на него. — Короп, короп… Раззява чертова! Кому говорил, не дергай, води па кругах! Так нет, тянет изо всех сил, точно баба пьяного мужа из корчмы. — Леска тонкая, в три волоса, — оправдывался дядька. — А в нем три кила, не меньше. Разве такого удержишь… — Рыбак из тебя, как из моего носа плуг. Тебе не коропов, а пескарей ловить. Не умеешь — не берись! Сотенный еще раз огорченно посмотрел на расходившиеся по воде круги, ожесточенно плюнул под ноги и попал на лежавшую на песке винтовку часового. Тут-то желчь взыграла в нем. Он мгновенно приосанился и спросил начальственно строго: — Друже Тополь, кто ты есть в настоящее время? — Стрелец Тополь из сотни Богдана, друже сотенный, — с руками по швам вытянулся дядька. — Я спрашиваю, зачем тебя сюда поставили? Дядька сконфузился, раскрыл рот в глупой, виноватой ухмылке, переступил с ноги на ногу. — Я спрашиваю — рыбу удить? — едва сдерживая ярость, сказал Богдан. — Да где там… — окончательно смешался часовой и тоскливо посмотрел на поднятую сотенным винтовку. — Ведь вы же знаете… — Друже Тополь, отвечай своему командиру, как полагается! — грозно наступал на него Богдан. — Поскольку я часовой, нахожусь на посту… — забормотал дядька. — Есть лицо неприкосновенное… — Ага! — притворно изумился сотенный. — Значит, ты часовой, находишься на посту, лицо неприкосновенное… А где твое оружие? — И загремел: — Где твое оружие, сукин ты сын? Грозный командир и провинившийся подчиненный стояли друг против друга голоногие, мокрые по пояс. Картина была довольно комическая, но Богдан не замечал этого, — Я спрашиваю: тебя с удочкой на пост поставили? Отвечай. — Нет, с винтовкой. — А где твоя винтовка? Знаешь, что за это полагается? Дисциплинарное взыскание последовало незамедлительно. Сотенный отпустил часовому три щедрые затрещины, приговаривая: — Вот тебе за винтовку! Вот тебе часовой на посту! Вот тебе лицо неприкосновенное! Получай и скажи спасибо за науку. — Дякую! — поспешно сказал дядька, принимая от сотенного винтовку. Он, кажется, был рад, что отделался такими пустяками. — Еще раз случится, — передам дело в эсбе. Там тебя научат… Подпрыгивая то на одной, то на другой ноге, бормоча под нос ругательства, Богдан начал натягивать кальсоны и штаны. Дядька суетился возле него, поддерживая командира под локоть, подставлял сапоги. Тараса заинтересовал привязанный к колышку шнурок, уходивший в воду. Он то натягивался, то ослабевал. Кукан, рыба на кукане! Значит, часовой не зря провел с удочкой зорьку. Было бы предельной глупостью оставлять этому олуху его улов. Тарас вспомнил вкус ухи, и застарелый, недремлющий голод свел судорогой его желудок. Дальнейшее произошло без единого слова. Как только сотенный поднялся к тропинке и злой, суровый зашагал не оглядываясь к хутору, Тарас в свою очередь скользнул вниз и предстал перед изумленным часовым. Ничего не говоря, он презрительно и требовательно показал пальцем на кукан. Дядька сразу понял этот величественный жест и тотчас же выполнил приказание. На кукане сидели два небольших карпа, серебристый лещ и штук шесть пестрых окуней. Не прошло и двух минут, как хлопец с тяжелой связкой трепыхавшейся рыбы за спиной догнал сотенного. Появление сотенного и его спутника было замечено, когда они уже подходили к ближней хате. Из-за сарая вынырнули два человека и тотчас же пугливо скрылись. Затем навстречу Богдану, на ходу поправляя ремень с тяжелой кобурой и одергивая полы френча, выбежал встревоженный чубатый детина в мазепенке. Он остановился в трех шагах, щелкнул каблуками и поднес два пальца к козырьку. — Друже сотенный, рапортует четовой Довбня. За время вашего отсутствия все вояки находились на своих местах. Никаких происшествий не случилось. Если не считать… Четовой Довбня замялся, побагровел, шевельнул, точно рыба плавниками, кистями опущенных по швам рук. — Что такое? — Снова совет… — У нас в сотне нет советов, друже четовой, — строго, наставительно оборвал его Богдан. — Да приблуда этот, старшина… — Что он? — Так вы знаете, какой он пьяный. Опять за свое… Самогону где-то хватил, а теперь загнал пистолетом четырех стрельцов в хату и снова им политинформацию читает. — Не могли связать? — Его свяжешь, черта. Подойти нельзя! Прибывшего сотенного окружали вояки с заспанными физиономиями, в помятой одежде. Тут были молодые хлопцы и усатые дядьки. Они останавливались на почтительном расстоянии и с подчеркнутой готовностью застывали, вытянувшись по стойке смирно. — Где он? — глядя под ноги четового, спросил мрачный Богдан. — В караульной хате. — Холера! С одним не можете сладить… Сотенный решительно зашагал к кирпичной хате. За ним молча тронулся четовой, вояки. Тарас выискал в толпе самого мордастого, безошибочно угадав в нем человека, причастного к кухне. Он сунул ему в руки связку рыбы и тоном, не терпящим возражений, распорядился: — Уха для сотенного. На две персоны. Бегом! Повторять приказание не пришлось. Сотенный подходил к кирпичной хате. Тарас прибавил шагу, чтобы догнать его. Хлопцу нужно было показать воякам, что он, друг Карась, является приближенным их начальника и пользуется его особым покровительством. В любом случае, рассудил он, такое, пусть даже мнимое привилегированное положение, могло оказаться ему на руку. Окна хаты были закрыты, но оттуда доносились раскаты надтреснутого голоса, как будто там надрывался, разучивая роль, актер-трагик. Богдан остановился и, прислушиваясь, скорбно наклонил голову. — Что вам Советская власть плохого сделала? — неслось из хаты. — Что?! Панов ваших, арендаторов всяких прогнала к чертовой матери? Прогнала! Раз! Землю вам помещичью дала? Дала! Два!! Школы вам украинские открыла? Открыла! Только учитесь, дураки… Три!! Церкви-костелы ваши закрыла? Ни одной! Молитесь согласно личному удовольствию. Четыре!! Что же вы этой родной властью недовольны? Тарас улучил удобный момент и заглянул в окно. Он увидел высокого худого человека в заправленной в галифе нательной рубахе. Он стоял спиной к окну, с пистолетом в руке и, встряхивая головой с мокрыми, словно после купания черными волосами, кричал сгрудившимся в углу воякам: — Кто вы есть такие? Вы есть несознательная крестьянская масса. Против кого вы воюете? — Против германа… — подал голос один из вояк. — Брехня! Брешешь!! Немца ты убил? Хоть одного! Ага! Вы банда! Контр-р-революция!!! Вы за коммунистами и советскими партизанами охотитесь. — Так и вы же с нами, пан старшина… — Молчать!! Разговорчики! Я — предатель! Я Родину предал, присяге изменил! Меня, старшину Сидоренко, заслуженная пуля ждет, и я ее приму. А вы? Вы в окружение попадали? Нет! Из плена бежали? Нет! Вам эсбе руки выламывала, расстреливала? Нет! Вы за свою межу боитесь. За межу вы готовы родного отца, брата лопатой убить. Еще раз говорю и напоминаю: советские войска наступают, подходят, бросайте банду, пока не поздно, идите домой к своим бабам… Богдан резко поднял голову, оглянулся. Он был бледен. — Разойтись! Друже Довбня, со мной! Друже Карась! Стать у окна, по моей команде: «Стреляй!» — бей прикладом по окну. Ясно? — Ясно! — с запинкой ответил Тарас, чувствуя, как кровь приливает к лицу. Неужели старшину убьют и он, Тарас, окажется причастным к этому убийству пьяного горемыки? Сотенный решительно шагнул к крыльцу: — Друже Богдан, вы же без оружия. Возьмите! — протянул ему свой пистолет четовой. — Не надо! — отстранил его руку сотенный. — Голыми руками возьму. Поможешь связать! При этих словах Тарасу стало легче дышать. Он притаился у окна. Теперь ему были видны плечо старшины и входная дверь. Вот дверь быстро открылась, и на пороге появился Богдан. — Не подходи!! — вскидывая руку с пистолетом, рванулся к нему старшина. — Не подходи! Убью!! Сотенный стоял молча, стиснув зубы, обжигая старшину взглядом своих бешеных серых глаз. — Убью!!! — завопил старшина, отступая назад. — Думаешь, купил советского командира?! А дулю с маком не хочешь? Я плевал на тебя! На вашу зас… эсбе. Убью, гада! Не подходи!! Худое смуглое лицо старшины было обращено к Тарасу в профиль. Оно выражало ненависть, душевную боль, отчаянную решимость обезумевшего пьяного человека. Взгляд Богдана стал мягче. Тарасу показалось даже, что в глазах сотенного мелькнуло сострадание. — Старшина, спрячь оружие, — сказал он спокойной властно. — Не подходи! Убью! Клянусь!! — Старшина сделал еще один шаг назад и начал целиться. Рука его слегка дрожала, но вряд ли бы он промахнулся, если б нажал спусковой крючок. Богдан, видимо, понимал, с чем шутит. Однако он расправил грудь и, не спуская глаз со старшины, решительно произнес: — Стреляй!! Тарас трахнул прикладом по раме. Старшина, словно ужаленный, повернулся к окну, взмахнул рукой. Пуля просвистела над головой Тараса, но, пригибаясь, он успел увидеть, как Богдан бросился под ноги старшине. Когда хлопец вбежал в хату, старшине уже вязали заломленные за спину руки. Он вырывался, пинал вояк ногами, кусал губы, исступленно орал. — Гады! Петлюровцы! Сволочи! Не возьмешь! Ненавижу! Его мускулистое жилистое тело извивалось на полу. Розовая пена пузырилась на губах, темные глаза в воспаленных, закисших веках лихорадочно блестели. Богдан стоял в стороне, сердито отряхивал пыль с френча. Когда связанного и утихшего старшину подняли на ноги, сотенный подошел к нему, посмотрел в упор и, неожиданно развернувшись, с силой ударил его кулаком по щеке. — Дур-р-рак, — презрительно скривил губы Богдан. — В погреб, пусть проспится. — Взглянул на вояк и мстительно добавил: — Этим болванам по пять палок за то, что слушали болтовню. Пять человек одного не могли обезоружить, одного пьяного… Сотне заняться строевой. Погоняйте их хорошенько, друже четовой. Я проверю. Распустились, запухли от сна… Уже у дверей Богдан оглянулся, сурово взглянул на Тараса и приказал: — Этого тоже в строй! Карабин забрать, выдать учебную. Сотню выстроили у сарая. Тарас из-за своего низкого роста попал на левый фланг. К его удивлению, почти половина вояк имела не настоящие винтовки, а учебные— пропитанные дегтем деревяшки. Обмундирование не поддавалось описанию. Кожушки чередовались с пиджаками, немецкие мундиры с мундирами венгерских и польских солдат, френчи железнодорожников со свитерами из грубой шерсти, стеганными ватными безрукавками. Шапки, мазепенки, кепки, пилотки и даже, фетровые шляпы. Однако у каждого на головном уборе красовался самодельный металлический трезуб. — Р-равняйсь! Смирно! На-пр-ра-во! Ш-шагом марш! Левое плечо вперед! Пр-р-рямо! К удивлению Тараса, пестрое воинство маршировало вполне прилично, только находящийся впереди хлопца дядька в черной смушковой шапке шагал раскорячисто. Это был один из тех злополучных вояк, кому старшина читал «политинформацию». Каждый из них по приказу Богдана получил пять ударов палкой по мягкому месту. Четовой Довбня самой природой был создан для фельдфебельской службы. Когда пришлось ползти метров двести по-пластунски, Тарас почувствовал, что рубашка взмокла на спине и прилипает к телу. Хлопец вознегодовал. Сволочь все-таки этот Богдан… Мог бы накормить и не посылать в строй ради первого дня. Как-никак всю ночь шагали вместе. — Друже Гроза, запевай! Впереди кто-то откашлялся и затянул!11. Огнем и мечом
В отряде было человек пятьдесят. Вооруженные автоматами, винтовками, охотничьими ружьями, они стояли не шевелясь, в напряженном ожидании, и в темноте их можно было принять за растущий у дороги кустарник. Ни тихого слова, ни огонька папиросы. Но вот от дороги мелькнула тень, и ей навстречу шагнули трое. Запыхавшаяся женщина в черном платке, обращаясь к высокому человеку в охотничьей куртке, зашептала по-польски: — Пане ксендз, они спят в хате Калины… В хате и его клуне. Я покажу, я подведу вас. Один из тех, кто стоял рядом с высоким, торопливо спросил: — Сколько их, пани знает? — Не больше сорока… У всех карабины, у одного большой, тяжелый… — Ручной пулемет? — Может быть. Я не понимаю на этом… — Часовые есть? — Двое. Тоже пьяные. Сперва пели песни, сейчас не слышно. Наверное, тоже спят. — Собака во дворе? — Я ей бросила мяса с тем порошком, что мне дали… — Отлично! — Никто не заметил, что ты вышла из хаты? — спросил человек в охотничьей куртке. — Нет. Я сплю в клуне, пане ксендз. Шла к вам тихо, огородами. — Пан бог не оставит тебя без своего покровительства, Кристина. Ты верная католичка и исполнила свой долг. Женщина нагнулась и поцеловала руку, благословляющую ее. — Пан ксендз, я полагаю, отряд следует разбить на две группы. Одна окружит хату, другая клуню. — Вам виднее, пан поручик. — Приказано! — поручик козырнул и четко повернулся налево кругом. Тот, кого называли ксендзом, остался один. Он снял с себя автомат, медленно опустился на колени, склонил голову. Поручик, шепча ругательства, распределял людей на две партии. Громкую команду нельзя было давать, и многие не понимали, чего от них хочет командир, или же не желали разделяться с дружками, тянулись за ними. — Тихо. Направо, говорю. Не пану, пся крев, пана прошу стать налево к пану капралу. Наконец поручик добился своего. Отряд был разбит на две группы, равные по количеству людей и по виду вооружения. — Где пан ксендз? Этого никто не знал. — Куда же он мог деться? — начал нервничать поручик. — Что-то невероятное… А ну, Франек, Зигмунд, поищите. К поручику приблизилась женщина. — Не надо, не мешайте… Пан ксендз стоит на молитве. Стоявший в первом ряду седоусый старик услышал, что сказала женщина, и со вздохом, похожим на тихий стон, опустился на колени. Его примеру последовал сосед, затем еще двое, и вскоре весь отряд стоял на коленях, шепча молитвы. …В довоенные годы ксендз села Бялы Камень — Казимир Пулчинский не отличался ни особой набожностью, ни приверженностью к строгим нравам. Розовощекий атлет в длинной черной сутане смотрел на мир веселыми глазами юного эпикурейца. Он и лишнюю рюмку мимо себя не пропускал, и в карты на денежку удачливо поигрывал, и не лишал своей благосклонности сельских красоток. Последнее, пожалуй, было главной слабостью Пулчинского. При одном виде смазливой девушки или молодки глаза пана ксендза затягивались маслянистой пленкой, и его сочные губы сами собой складывались сердечком словно для поцелуя. Девчата же, улавливая на себе взгляд пана ксендза, невольно прихорашивались и обещающе-стыдливо опускали очи долу. Одним словом, за отцом Казимиром водились грешки. Хлопцы однажды отомстили ему за своих неверных краль. Богохульники подкараулили ночью переодетого ксендза у хаты молодой вдовушки, сунули в мешок и, отлупив палками, оставили в завязанном мешке на улице возле часовни. Панотец, сказавшись больным, отлежался на перинах, пока с лица не сошли синяки, и через две недели предстал в костеле перед прихожанами, как ни в чем не бывало, со смиренно-лукавой улыбочкой на пухлых девичьих губах. Все знавшие Пулчинского были единодушны в своем мнении о нем. Они считали, что молодому ксендзу более бы подошел мундир гуляки-улана, нежели строгая сутана священнослужителя. Но что поделаешь, пути господни неисповедимы. Разительная перемена с отцом Казимиром произошла в войну, когда его арестовали гитлеровцы и полтора года продержали в тюрьме. Видимо, кто-то из высшего духовенства добился его освобождения и спас от верной гибели; но когда отец Казимир снова появился в Бялом Камне, его было трудно узнать. Самодовольный, беспечный эпикуреец превратился в костлявого аскета с ввалившимися серыми щеками и сухим фанатичным блеском в глазах. Он никому не рассказывал, что пережил и передумал в лагере, какие видения посещали его в тревожных снах. Не рассказывал о своей семейной трагедии— его отца и мать гитлеровцы расстреляли в Кракове в числе других, схваченных прямо на улице заложников. Тяжелую кару господню ксендз воспринял безропотно, с великим смирением. Пан бог твердой рукой поправил его, легкомысленного священнослужителя, указал путь искупления. Отныне Казимир Пулчинский всеми своими помыслами и делами принадлежал церкви и своему несчастному народу. Что были его страдания по сравнению с теми бедами, какие обрушились на головы его соотечественников, начиная с того дня, когда танки швабов ворвались в их страну! За несколько считанных дней поляки потеряли все, кроме веры и чести, — государство, армию, право. Недальновидные и заносчивые политики, дипломаты жестоко ошиблись в своих расчетах и вскоре бежали за границу, прихватив с собой все золото Жечи Посполитой; храбрые генералы, умевшие лихо звенеть шпорами, принимая парады, оказались никчемными стратегами; интеллигенцию погубила ее гордыня и вера во всесильность человеческого разума; вожаки черни, сеявшие в душах бедняков семена классовой ненависти и безбожия, давно продали душу сатане. Только святая церковь осталась незыблемой, нерушимой твердыней в этом море хаоса, крови, страданий, безумия. И пан бог вручил судьбу польского народа в руки своих пастырей. Они, только они могли спасти поляков, свершить то, чего не сумели сделать политики, полководцы, учителя, самозванные вожди народные. Пулчинский, сменивший в эту ночь сутану на охотничью куртку, крест на автомат, молился жарко и иступленно. Он знал, что по его приказу прольется много крови. Но ксендз молился не за души тех, кто станет жертвами его яростной жажды мести. Украинцев он ненавидел какой-то особой брезгливой ненавистью. Для него это были не люди, а что-то мерзкое, отвратительное, — дикие, кровожадные кабаны. Они снова учуяли удобный момент и вонзили свои клыки в ослабевшее тело благородной польской нации. Их нужно безжалостно уничтожать. Пулчинский молился за своих, за тех, кто с оружием стоял за его спиной, он просил пана бога благословить их на подвиг и даровать победу. Огнем и мечом, огнем и мечом… Жестокость нравов средневековья, предрассудки — религиозные, сословные, национальные. Не раз полыхал огонь на этой земле, не раз лилась кровь забывших свое родство славянских братьев. И вот к старым, ушедшим в предания обидам, прибавились новые. Кто же в равно тяжелую для поляков и украинцев годину выхватил из полуистлевших ножен зазубренную саблю древней вражды? Ксендз Пулчинский ответил бы не задумываясь — украинцы. Петр Карабаш также не затруднился бы с ответом — поляки. Националисты похожи друг на друга, как две капли воды. Петра Карабаша, Казимира Пулчинского по праву можно было назвать родными братьями любого, самого ненасытного гитлеровского людоеда, хотя никто из них, тем более гитлеровец, не признал бы такого родства и, возможно, даже не догадывался о нем. Но в действительности это было так — все националисты, как бы они себя ни именовали, слеплены из одного теста. Они братья по духу. Наконец жаркая молитва была закончена. Пулчинский поднялся, повесил на грудь автомат. Тотчас же к нему приблизился поручик. — Пан ксендз, люди готовы. — Хорошо. — Тех, кто имеет зажигалки, я поставил вперед. Кристина говорит, что тут впереди есть скошенная рожь. Я думаю, следует захватить снопы. Так загорится быстрее… — Хорошо, пан поручик. Пошли. Отряд бесшумно двинулся вперед. По дороге на скошенном поле набрали снопов. Хутор выступил навстречу загадочными купами деревьев, сараев, хат. Темень, тишина теплой летней ночи. — Вот клуня и хата Калины, — прошептала женщина. — Прямо перед вами. — Иди, Кристина, ты свое сделала… Отряд остановился. В темноте, там, куда ушла женщина, тявкнула было собака, но, узнав своего, начала радостно повизгивать. Собаки в других дворах отозвались урчанием, ленивым лаем, какой-то пес забегал, звеня кольцом на протянутой проволоке. — Холера… — досадливо произнес помощник поручика. — Пустяки, пане капрал, — успокоил его поручик. — Действовать будем стремительно. По два человека из каждой группы вышлем вперед — снять часовых. Я со своей группой пойду ко двору со стороны хаты, вы, пане капрал, со стороны клуни. Обложить снопами и поджечь. Стрелять из укрытий. Не выпустить ни одного живого. — Приказано, — козырнул капрал. — Пане ксендз, может быть, вы… — нерешительно сказал поручик. — Стоит ли так рисковать? Я оставлю вам охрану. Пулчинский обиделся: этот офицерик из АК[10] мнит себя бог знает каким храбрецом и желал бы в последний момент отстранить его, чтобы присвоить себе лавры победы. Но что сделал бы этот «военный гений» без ксендза? Кто пошел бы за ним? — Мне не нужна охрана, пан Садковский. Я должен быть там, где будут мои люди. — В таком случае прошу пана ксендза быть осторожнее… — недовольно буркнул поручик. Поручик Садковский думал не только о лаврах. Он получил недвусмысленный приказ: сжечь хутор Рутки дотла, перебить не только вооруженных бандеровцев, но и всех жителей от мала до велика. Очевидно, по этому поводу у командования АК имелись какие-то соображения высокой политики… Что касается ксендза Пулчинского, то он был неисправимом идеалистом и поставил условием — женщин и детей не трогать, лишнего не жечь. Поручик Садковский опасался, что ксендз может помешать ему полностью выполнить секретный приказ. Впрочем, когда люди войдут в боевой азарт, обезумеют, остановить их будет трудно не только ксендзу, но и самому пану богу. Не прошло и пяти минут, как тишина взорвалась выстрелами, отчаянным собачьим лаем. Во тьме, словно огромный зловещий ночной цветок, распустил свои светящиеся трепетные лепестки огонь. Внезапное нападение удалось. Спящие часовые так и не проснулись, их уничтожили бесшумно. Тотчас же запылали приставленные к клуне и хате снопы. Пулчинский присел за колодезный сруб, вскинул автомат, целясь на окна. Поручик опередил его, и две автоматные очереди слились в одну. Послышался звон разбитых стекол, женский вскрик, выстрелы. Собаки надрывались испуганным лаем. Однако хата и клуня молчали. Казалось, там не было людей. «Кристина ошиблась, бандеровцы ночуют в другой хате или узнали о готовящемся нападении и ушли из хутора», — пронеслось в голове ксендза. Он почувствовал внезапную слабость и едва не выпустил из рук автомат. Видимо, мысль о возможной ошибке возникла и у других. Выстрелы слышались реже и вдруг прекратились. К колодцу подполз поручик, спросил растерянно: — Что бы могло случиться, пан ксендз? Тут дверь хаты раскрылась, и из сенец выбежала молодая простоволосая женщина в одной рубахе с ребенком на руках. — Рятуйте, лю… Справа от Пулчинского кто-то дублетом выстрелил из охотничьего ружья, и женщина свалилась посреди двора, прикрывая руками и головой ребенка. «Ошибка… Что мы делаем?» — с ужасом подумал ксендз. Он готов был подняться, закричать, остановить своих людей, но в это время из хаты, стреляя на бегу, выскочили два босых, наполовину одетых хлопца со всклокоченными чубами. Их чуть было не прозевали. Одного пуля настигла у ворот, другой успел выбежать на улицу, но его перехватили, уложили выстрелом в упор. Из хаты начали отстреливаться. — Смотреть в оба, панове! — закричал поручик. — Держать на прицеле двери и окна! Поручик пригнулся, подскочил вплотную к хате и бросил в окно гранату. Отпрянув в сторону и прижавшись спиной к стене, он выждал, пока граната взорвется, и лишь тогда отбежал назад, в укрытие. Из хаты попытались вырваться еще несколько человек. Меткие выстрелы мгновенно сразили их. А занявшаяся со всех сторон клуня все еще молчала. Видать, хорошо выпили хлопцы, если спали таким крепким, непробудным сном. Вдруг две больших створки дверей распахнулись и из глубины клуни ударил пулемет. Однако нападающие давно ждали этого момента. Прозвучал нестройный залп, пулемет сразу же замолк, но из клуни с криком «слава» выскочило человек десять. У одного на плечах горела одежда. — Гур-р-ра!! — закричал поручик. Пулчинский снова нажал спусковой крючок. Треск автоматных очередей слился с грохотом одиночных выстрелов. Освещенные, ослепленные пламенем, пьяные бандеровцы были хорошими мишенями для поляков. Два или три из них сразу же закувыркались на земле, другие падали, тут же вскакивали, пытались бежать, падали снова, ползли. Поляки расстреливали, добивали их из укрытий. Лицо Пулчинского заливал пот. Перезаряжая автомат, он прикоснулся к стволу и тут же одернул руку — ствол автомата раскалился. Это слегка отрезвило Пулчинского. Он взглянул на розоватое пятно посреди двора, все время тревожившее его, притягивавшее его взгляд. Женщина лежала неподвижно, но ребенок был жив. Раскрыв в беззвучном плаче рот, он сучил голыми ножками и теребил окровавленный рукав сорочки матери. Пулчинский содрогнулся. Перед его глазами на мгновение предстала другая картина: младенец с такими же голыми пухлыми ножками, сидящий на руках счастливой матери божьей. — О господи… — прошептал Пулчинский, закрывая лицо руками. Что было дальше, Пулчинский хорошо не помнил. Он пытался остановить, уговорить кого-то, но его слов точно не слышали. Пылающий хутор превратился в ад, и все было багрово-красным, как в аду, — земля, деревья, небо. Люди метались среди огня в красной одежде, с красными лицами, с красными ружьями. Выстрелы заглушали вопли, детский плач, звон разбитого стекла. Поручик Садковский несколько раз кричал «гура». На улице в розовой пыли лежала женщина в багряно-черном платье. Это была Кристина, выбежавшая из своей горящей клуни. Чья-то выпущенная сгоряча пуля не пощадила и ее, верную католичку… И над всем этим, в вихрях поднимавшихся к небу искр пожарища, сияла безмятежно величавой улыбкой непорочная дева, державшая на окровавленных коленях голоногого младенца… Наконец они вырвались из этого пекла, оставив за собой догорающий хутор. Ночная тьма казалась спасительной. Шли быстро, задыхаясь, подставляя разгоряченные лица свежему ветру. Позади Пулчинского слышались возбужденно радостные, хвастливые восклицания. Все были довольны — нападение удалось, они одержали победу, на месте хутора Рутки останутся только кучки дымящейся золы. Никто не сожалел о содеянном, никто не шептал слова молитвы. С богом дело было улажено заранее — бить украинцев их привел сам пан ксендз… …Рано утром хромой служка Тадеуш, пришедший произвести уборку в костеле, заметил, что дверь в костел приоткрыта. Удивленный этим — ключи хранились только у него и у ксендза, — Тадеуш перекрестился, заглянул вовнутрь. Рассеянный свет падал из стрельчатых окон вниз. В конце прохода между скамьями лежал ничком, головой к алтарю, распластав на полу руки, какой-то человек в куртке. Почуяв недоброе, костельный служка подошел ближе и увидел брошенный на полу автомат. Тадеуш снова перекрестился и притронулся к лежащему, желая удостовериться, жив тот или мертв. Человек в охотничьей куртке медленно поднял голову, и служка увидел залитое слезами лицо своего ксендза. — О Езус, матка божья! — засуетился перепуганный старик. — Пан отче, вам плохо? Воды? Сейчас!.. — Не надо, пан Тадеуш, — едва слышно произнес Пулчинский. — Я сам….. Уйди. Бог простит мне эту кровь.12. Эксперт по восточным вопросам
На этот раз начальник гестапо проявил подчеркнутую лояльность к советнику Хауссеру. Он довольно любезно поздоровался с Головастиком, пригласил присесть к столу и подал подготовленную к отправке сводку, являвшуюся кратким обзором событий, происшедших за две недели на подведомственной ему территории. Хауссер снял фуражку, вытер чистеньким, аккуратно сложенным платком свою роскошную лысину и, придвинув стул к висевшей на стене карте, углубился в изучение секретного документа. Шестнадцать диверсий на железных дорогах… Одна крупная — пущен под откос шедший на фронт состав с танками и цистернами горючего. Штурмбаннфюрер высказывает в примечании предположение, что все диверсии на железной дороге — дело рук советских партизан, проникающих небольшими, хорошо подготовленными и снаряженными группами из северных лесистых и болотистых районов на юг в полосу лесостепи. Хауссер сверился по карте и пришел к убеждению, что начальник гестапо абсолютно прав. Однако ему бросилось в глаза, что на этот раз несколько диверсионных партизанских групп действовали на огромном удалении от своих баз. Двести — двести пятьдесят километров! Очевидно, в этих краях имеются их сообщники из местного населения. Об этом штурмбаннфюрер умалчивает… Это в его интересах. Похищение оружия и боеприпасов на станции Здолбуново. Солидно: винтовок шесть ящиков, пятьдесят ящиков с патронами и гранатами, три ручных пулемета. Сработано чисто, без жертв с немецкой стороны… Начальник гестапо не решается утверждать, кто именно совершил грабеж, но склоняется к мысли, что это сделали оуновцы. Пожалуй, и в этом пункте он прав… Восемь нападений на продовольственные обозы, везшие на железнодорожные станции собранный у крестьян контингент. Захвачено 180 тонн зерна, 76 голов крупного рогатого скота. Убито и пропало без вести четыре офицера, девятнадцать немецких солдат. По данным, которыми располагает штурмбаннфюрер, в трех нападениях участвовали советские партизаны, остальные совершили оуновцы. Возможно, вполне возможно… За истекшие две недели обострилась вражда между украинцами и поляками. Действуют вооруженные отряды УПА и АК. Преимущественно ночные нападения, сопровождающиеся особо жестокими зверствами. Пять сел и одиннадцать хуторов сожжены дотла, население уничтожено почти полностью. Прекрасная, замечательная новость! Советник едва удержался, чтобы не потереть от удовольствия руки. В конце сводки самое важное: два агента доносят, что в районе Радзивиллова между представителем командования группы венгерских войск и специальными уполномоченными ОУН происходят секретные переговоры об обмене оружия на продовольствие. В принципе договорились, идет торг о цене. Венгры запросили многовато — полтонны зерна, тридцать килограммов мяса в живом весе, пять килограммов свиного сала или смальца. Итак, имеются первые реальные результаты плана, предложенного каким-то неприметным советником Хауссером: венгры не будут клянчить продовольствие у немецкого военного интендантства, бандеровцы получат оружие и смогут активнее выступать против советских партизан. Однако какой отличной агентурой среди оуновцев располагает начальник гестапо! Он, Хауссер, знал о предстоящих переговорах между венграми и бандеровцами, но о том, что переговоры уже начались, его агенты еще не успели ему сообщить. Герц исподтишка наблюдал за Хауссером, однако не мог догадаться, какое впечатление произвела сводка на Головастика, — двояковыпуклые линзы своим блеском скрывали глаза советника, круглое лицо с толстыми губами было застывшим, как карнавальная маска. — Спасибо, господин штурмбаннфюрер, — сказал Хауссер, возвращая сводку. — Ваши комментарии, господин советник? — Сводка содержит ценную и, полагаю, объективную информацию, — бесстрастным голосом произнес Хауссер. — Правда, на вашем месте, я бы изъял из нее последнее сообщение и отправил бы его отдельно, как специальное секретное донесение особой государственной важности. Но это в вашей компетенции… Герц задумался на секунду и в знак согласия наклонил голову. — Да, пожалуй, вы правы. Спасибо, господин советник. Может, мы с вами выпьем по рюмке коньяку и чашке кофе? Хауссер вяло улыбнулся. — Благодарю вас, но я не пью на ночь кофе. К сожалению… Сердце дает о себе знать. Больное сердце было только предлогом. В другое время советник, пожалуй, охотно согласился бы посидеть с начальником гестапо за чашкой кофе, однако сегодня в его портфеле находилась добыча особого рода, и ему не терпелось поскорее рассмотреть хорошенько новое приобретение. Штурмбаннфюрер понял отказ Хауссера иначе — Головастик важничает, хочет подчеркнуть, что между ними могут быть только сугубо официальные отношения. Ну, и черт с ним, пусть важничает! Во всяком случае разграбленное оружие теперь на совести советника. На этот счет получено указание… — Господин советник, а как вы расцениваете тот факт, что нападения на продовольственные обозы увеличились за последнее время почти вдвое? Хауссер уже надел фуражку и собирался уходить. Он наклонил голову, решая, стоит ли ему отвечать на этот вопрос или можно отделаться каким-нибудь туманным замечанием. Решил, что все же не нужно портить отношений с начальником гестапо. — А вы не находите никакой связи между этим фактом и переговорами венгров с оуновцами? Герц сперва удивился, затем наморщил лоб, пытаясь сообразить, на что намекает советник, и наконец признался: — Нет, не нахожу. И вообще действия наших союзников-венгров… Если это сделано без ведома немецкого командования, представляю, как им влетит. Блестящие стекла очков, как глаза какого-то механического человека, уставились на начальника гестапо. Стекла, естественно, не выражали ничего, но все же штурмбаннфюреру показалось, что Хауссер смотрит на него с сожалением, и начальнику гестапо стало не по себе от этого пристального, мертвого взгляда. — Господин штурмбаннфюрер, вы, надеюсь, согласитесь со мной, — вздохнул Хауссер. — Нам нужно выкачивать у местных крестьян продовольствие. Не так ли? Но крестьяне не любят, когда их грабят. Мягко говоря, это их раздражает. Чтобы завоевать симпатию своих земляков, бандеровцы отбивают у нас награбленное. Я полагаю, что для нас было бы лучше и спокойнее, если бы бандеровцы вместо того, чтобы нападать на обозы и убивать немецких солдат из охраны, сами занялись сбором продовольствия, доставляли его нашим союзникам под своей охраной. Не правда ли? Доброй ночи, господин штурмбаннфюрер! Хайль Гитлер! Хауссер жил в небольшой комнате, отведенной ему в доме, где поселились чиновники невысокого ранга и украинцы, сотрудничавшие с немцами. Переступив порог своей кельи, советник торопливо разулся, сунул ноги в комнатные туфли и сразу же почувствовал себя другим человеком. К черту политику, войну, тупицу штурмбаннфюрера, скорее к столу, скорее к любимому занятию, помогающему хотя бы на время забыть все на свете. На второй или третий день после нападения Германии на Советский Союз в гитлеровских войсках был объявлен специальный приказ фюрера — офицерам и солдатам разрешалось отправлять из России на родину посылки. Гитлер давал понять своим воякам — не стесняйтесь, грабьте, война для вас не только увлекательное приключение, опасный, щекочущий нервы спорт, но и источник личного обогащения. Военная почта работала с предельной нагрузкой, посылки текли в Германию рекой. Мамаши и жены «доблестных воинов фюрера» ахали, открывая полученные ящики: смалец и мед, портативные патефоны с набором пластинок и отрезы сукна, шелковые платья и меха. Некоторые посылки были с сюрпризом — в банке с топленым маслом или смальцем вдруг обнаруживали золото: обручальные кольца, броши, чайные ложечки или даже зубные коронки… Какому-то гитлеровцу повезло больше других. Фрау Хауссер получала от сына посылки регулярно, но ящики, которые вручали ей на почте, были очень легкими. Старуха находила в них баночку меда, варенья или кусок отличного свиного сала, остальное место в посылке занимали пронумерованные пакеты с надписью на плотной, провощенной бумаге: «Подготовлено к хранению». Советник Хауссер охотился в России за тем, что в глазах многих других не представляло никакой ценности. Он разыскивал картины, старинные иконы и коллекции почтовых марок. Правда, найти стоящую картину или икону было делом очень трудным и даже опасным: ненасытный Геринг сразу же вполне официально наложил лапу на те художественные ценности и музейные редкости, которые большевики не успели вывезти на Восток. Однако аппетит прожорливого и всевластного рейхсминистра не распространялся на филателию. В этой области Хауссеру предоставлялась полная свобода действий, и он не терял времени даром — сотни ценнейших коллекций были отправлены домой под видом продовольственных посылок. Сегодня совершенно случайно советник наткнулся в военном госпитале буквально на клад. Тот кляссер, который лежал сейчас в его портфеле, был трофеем, какого-то раненого солдата, очевидно, опытного филателиста. Солдат умер во время операции, а его товарищи по палате обменяли никому не нужный «альбом» чудаковатого покойника на десять пачек сигарет. Советник зажег керосиновую лампу, тщательно, точно хирург перед операцией, вымыл руки, разложил на столе пинцет, лупу, кусочек белоснежной замши и лишь после этого вынул пухлый самодельный кляссер. Марок было много. Слава богу, потребуется весь вечер, чтобы рассмотреть каждую из них, определить возможную ценность. О, после войны они будут стоить дорого, эти русские марки! Хауссер осторожно подхватывал марки пинцетом, рассматривал их в лупу и, убедившись, что марка без изъяна, протирал ее замшей, укладывал в пакетик. На этот раз в его руки попался богатый улов — несколько комплектов редкостных серий и в дополнение ко всему тридцать экземпляров особенно ценной марки с надпечаткой, в которую вкралась типографская ошибка. И ни одного загнутого уголка, ни одного грибкового пятнышка на покрытой клеем стороне. Какая удача! Томас Хауссер блаженствовал. Такие часы были для него отдыхом — марки отвлекали, и он мог не думать о политике, войне, судьбе Третьего рейха и даже собственной судьбе. Мысли обо всем этом были прямо-таки мучительны. Низкорослый, большеголовый, похожий на кретина, советник с юношеских лет страдал от своей физической неполноценности, но был очень высокого мнения о себе. Он считал себя человеком, способным во многих случаях предугадывать ход истории. Политика во всех ее проявлениях казалась ему шахматной игрой и даже карта мира, разграфленная параллелями и меридианами, воспринималась как огромная шахматная доска с народами и армиями вместо обычных фигур, доска, на которой одновременно и беспрерывно разыгрывалось несколько сложных, сменяющих друг друга, но взаимосвязанных партий. Партия Гитлера подходила к концу. Фюрер проигрывал, и уже ничто не могло спасти Германию от разгрома. Теперь это было ясно для каждого здравомыслящего человека. Единственное, чего можно было добиться при помощи хитроумных ходов и безжалостных жертв, это как можно дальше оттянуть окончание партии. Поисками таких удачных ходов и занимался эксперт по восточным вопросам. Жертвы, гибель сотен, миллионов людей, страдания, лишения и даже близящийся разгром немецкой армии — все это не так уж волновало холодного Томаса Хауссера. Он причислял себя к тем, кто стоит по ту сторону добра и зла, и старался мыслить лишь историческими категориями — в истории человечества чего только не бывало… Гораздо сильнее его мучило другое — сознание, что он обманулся в Гитлере, сочтя его божественным вождем немецкого народа. Принять юродивого за гениального вождя и политика, счесть его бред за пророчество, ликовать и преклоняться перед ним вместе с тупоголовыми колбасниками — вот этого Хауссер не мог себе простить. Да, он понял многое раньше других, и все же просветление пришло поздно, когда уже нельзя было выйти из игры. Марки, спасительные марки, только они успокаивали Хауссера, переселяли его в безмятежный, уютный мир коллекционера. В дверь постучали — два слабых, осторожных и в то же время настойчивых удара. И еще два. Это агент, пан Тимощук… Хауссер хотел было убрать со стола, но раздумал, накрыл кляссер газетой и, досадливо хмурясь, пошел открывать. Худощавый молодой человек интеллигентного вида быстро перешагнул порог и беспокойно-радостно оглядел комнату. — Оружие в Здолбуново забрали… — начал он докладывать возбужденно, но вполголоса. Хауссер молча кивнул головой. — Начались переговоры с венграми… — Это мне тоже известно, пан Тимощук. Венгры запросили много? Советую не скупиться. Внушите своим товарищам мысль, что оружие всегда стоило дорого. Если перевести продовольствие на цены мирного времени, венгры просят сущие пустяки. А как поднимется престиж ОУН — переговоры, дипломатия, суверенитет… — Так, так, — закивал головой Тимощук; маленькие, бегающие глазки его заблестели радостно, горделиво. — Престиж — это важно. — Второе. Нужно приложить все усилия, чтобы прекратить нападения на продовольственные обозы. Молодой человек зябко повел плечами. — Трудно… Знаете, какое настроение… — Пан Тимощук, я не люблю это слово «трудно», — строго сказал Хауссер. — Его особенно охотно употребляют ленивые и глупые люди. Нужно думать, подыскивать аргументы. У вас имеется веский мотив — немцы потенциальные союзники в борьбе ОУН против большевиков. Разве вам выгодно ослаблять союзников? Ведь в ваших же интересах, чтобы советские войска появились здесь как можно позже. Накапливайте и берегите свои силы, а немцев, сдерживающих нашествие большевистских орд, поддерживайте хотя бы продовольствием. Не бойтесь высказывать такую мысль. Она рождена логической оценкой политического положения и не может вызвать подозрения даже у тех ваших коллег, которые действительно ненавидят немцев. — Так, так, — снова согласился Тимощук, старающийся, видимо, запомнить хорошенько все, что говорил ему советник. — Это логично. Потенциальные союзники… Это убедительно. — Передайте Дубу — пусть расширяет сеть офицерских школ УПА. Готовьте кадры командиров. Мы можем дать вам дополнительно группу опытных инструкторов, владеющих украинским языком и хорошо знающих приемы партизанской войны. Это тоже в ваших интересах. Вы согласны, что такие инструкторы необходимы вам? — Безусловно, безусловно. — Как видите, я даю дельные советы, пан Тимощук, и действую только в ваших интересах, — едва приметно усмехнулся Хауссер. — И последнее. Это для Вепря. Вашей службе безопасности следовало бы начать серьезную работу по очистке территории от всяких сомнительных элементов. Я имею в виду людей, которые тайно симпатизируют большевикам или смогут им дать какую-либо информацию о вас. По селам — мне это известно — можно найти не только притаившихся коммунистов, семьи партизан, но и бежавших из лагерей советских военнопленных и даже уцелевших евреев. Эти люди после прихода сюда советских войск могут доставить вам солидные неприятности. Тыл должен быть чистым. Поляки… С поляками дела идут хорошо. Продолжайте в том же духе. — Передам. Все дословно передам. — На этот раз у меня больше ничего нет. Будьте здоровы, пан Тимощук. Жду свежей информации. Молодой человек ушел, но не успел советник усесться за стол, как в дверь снова постучали громко и бесцеремонно. Видимо, пришел кто-то из немцев. Хауссер спрятал марки в ящик и открыл дверь. У порога стоял офицер лет тридцати пяти с погонами гауптмана на помятом мундире. Он улыбался радостно и смущенно, видимо, не знал еще, какое впечатление произведет на хозяина комнаты его неожиданное появление. Он был среднего роста, но его плечи в сочетании с массивной головой на низкой шее казались узкими, как у подростка. — О! Кого я вижу! — воскликнул, изображая на своем лице приятное удивление, Хауссер. — Теодор… Ну, заходите же, заходите. Какими ветрами занесло вас в эти края? — Военный корреспондент гауптман Теодор Оберлендер возвращается в Берлин после пребывания на Восточном фронте, — шутливо отрапортовал гость, поднося два пальца к пилотке. И хотя он смеялся, пожимая руку Хауссеру, серые, широко расставленные под тяжелым лбом глаза его были не очень-то веселыми — глаза усталого умного человека, у которого куда больше причин печалиться, нежели веселиться. Долго, как старые друзья, трясли друг другу руки. Но дружбы между ними никогда не водилось. Они были единомышленниками и соперниками. Одно время молодой энергичный Оберлендер пошел в гору. Он считался лучшим знатоком России и вынашивал смелые проекты освоения восточных территорий. Конечно, он хорошо знал Россию, в которой под видом научного работника побывал не однажды. К тому же он вступил в национал-социалистскую партию еще до мюнхенского путча, а Гитлер помнил всех своих старых соратников. Хауссеру было известно, что Оберлендер незадолго до войны знакомил фюрера со своими проектами, и уже одно это говорило о многом. В ту пору Хауссер, несмотря на ряд опубликованных работ и докторское звание, — был заурядным чиновником недавно созданного ведомства Розенберга. И вот прошло всего лишь три года, самоуверенный гордец Теодор, мечтавший стать личным советником Гитлера, оказался не у дел, достиг только чина гауптмана, пишет в газетках, а мелкая сошка Хауссер превратился в главного специалиста по восточным вопросам и его идеи подхватывают буквально на лету. — Как хорошо, что вы зашли, как хорошо… — приветливо и загадочно улыбаясь, произнес Хауссер, подавая стул гостю. — Мы не виделись… Ну, конечно же, с тех пор, как расстались на Северном Кавказе. Целый год! — Годы бывают разные, милый Томас, — возразил Оберлендер, и в его голосе послышалась нескрываемая горечь. — Этот год кажется мне десятилетием. Сколько событий, сколько несчастливых событий вместил в себя этот ужасный год! — Конечно, конечно, — торопливо, с притворным сочувствием заявил Хауссер. Он досадовал. Так хорошо начавшийся было вечер бесповоротно испорчен — снова разговор о политике, запоздалый анализ ошибок, бесполезные проекты. Нет, он не собирается толочь воду в ступе. — Знаете что, Теодор… Давайте-ка мы с вами выпьем по рюмочке ради встречи. Посидим, поболтаем о всякой всячине, отдохнем. Он засуетился, расстелил салфетку на столе, достал из буфета тарелки с яблоками и печеньем, бутылку портвейна, рюмки. Перед гостем поставил высокую на тонкой ножке с золотым ободком поверху. Хрусталь искрился мелко насеченными ромбиками. Оберлендер, рассеянно глядя в угол на стопки книг и газет, уложенных прямо на полу, отпил несколько глотков и отодвинул рюмку. Он понял, что Хауссер, хотя и принял его весьма любезно, не имеет намерения вести серьезный разговор. Это было обидно. Ведь он, Оберлендер, пришел сюда не для того, чтобы полюбоваться лысым черепом советника, а узнать новости, поговорить по душам. Все-таки их связывало многое, и они понимают друг друга с полуслова. Хауссер сейчас играет не последнюю скрипку в тайной политике. Однако он. решил помалкивать, не хочет даже похвастать. Хитрая, осторожная крыса. Хауссера устраивало молчание, но он догадался, что гость обиделся, и спросил сочувственно, как спрашивают о состоянии тяжелобольного у его родственников: — Что на фронте? Оберлендер пожал узкими плечами, сказал саркастически: — То, что пишут в газетах, — планомерно и успешно выравниваем эластичную линию фронта и сокращаем коммуникации. — Но боевой дух в войсках по-прежнему высок, — мягко и наставительно подсказал Хауссер, как будто гость совершил оплошность, позабыв добавить эту обязательную фразу. Оберлендер не ожидал такого свинства от коллеги. Он вздрогнул, в упор, пристально посмотрел на Хауссера, словно перед ним сидел другой, незнакомый человек. Но глаза советника прятались за линзами, как за двумя блестящими непробиваемыми щитами, и Оберлендер сдался, отвел глаза в сторону. — Несомненно. Боевой дух наших войск не поддается описанию, — подозрительно бодрым тоном подтвердил он, вздохнул и в один прием допил вино. Хауссер будто ничего не понял, удовлетворенно кивнул головой и снова наполнил рюмки. — Между прочим, — сказал он весело, с оттенком гордости, — между прочим, Теодор, вы обратили внимание на рюмку, из которой вы пьете? Оригинальная вещица, не правда ли? Оберлендер недоумевающе, пренебрежительно скосил глаза на рюмку. — Ничего особенного. Хрусталь, очевидно. — Да, но хрусталь Мозера! — воскликнул советник. — Девизом этой фирмы являются слова: «Стекло для королей. — Мозер — король стекла». Дорогой Теодор, вы пьете вино из рюмки Пилсудского… Только тут Оберлендер заметил среди ромбиков матовый овал, на котором был изображен орел с золотой короной, с золотыми клювом и когтями. — Вот как?! — губы Оберлендера дрогнули в насмешливой улыбке. — Задиристый польский петух. Голову повернул направо, на Запад… Но это точно? Рюмка маршала Жечи Посполитой? — Не подлежит сомнению. Одна из трех уцелевших. Можете мне поверить. — Да, я забыл, что вы коллекционер… — Оберлендер вертел в руках рюмку. — Забавно. Стекло для королей… И вот все, что осталось от маршала Пилсудского, некоронованного короля Польши, диктатора. Впрочем, от нас, возможно, не останется и этого… Оберлендер с вызовом посмотрел на Хауссера. Советник молчал, толстые губы были сжаты, весь его вид — холодный, чопорный выражал неодобрение. Но Оберлендера уже прорвало. — Боже мой, боже мой! — тихо, с душевной болью произнес он, сжимая обеими руками голову. — И все из-за нашей тевтонской тупости, высокомерного невежества. Я говорил, я предупреждал… Не только я, сам Розенберг придерживался моей точки зрения. Россия не Бельгия, не Франция — бесконечные пространства, неисчерпаемые людские резервы, дьявольская идеология марксистов… Нас не захотели слушать. Победило мнение этого безграмотного солдафона, толстого борова, ничего не смыслившего в восточном вопросе. Фюрер согласился с ним. «Беда мне с этим гауптманом, — насмешливо и огорченно думал Хауссер. — Во всю глотку орать об ошибках Геринга и фюрера… Этого еще недоставало! Все-таки Оберлендер, несмотря на свой ум и знания, удивительно прямолинеен и груб. Ведь даже о самых неприятных вещах можно говорить, не прибегая к сильным выражениям, туманно, приглушенно, так, что непосвященный человек и не поймет, о чем идет речь». Советник скрипуче кашлянул. — Теодор, вы переутомились, я думаю, и излишне… ну, как сказать… несколько возбуждены. Оберлендер снова пристально взглянул на советника. — Господин Хауссер, не беспокойтесь. В своей корреспонденции я напишу все, как следует: настроение солдат на Восточном фронте прекрасное, боевой дух высок… Он поднялся, одернул мундир. Хауссеру показалось, что его гость рассердился до такой степени, что решил уйти. — Вы стали обидчивым, Теодор… — миролюбиво сказал советник. Он не хотел осложнять отношений с неудачливым коллегой, но и не собирался его удерживать. Однако Оберлендер только прошелся взад-вперед по комнате и остановился перед Хауссером. — Чего нам не хватило, так это того искусства, которым в совершенстве владели и владеют англичане. Их тонкости, хитрости! Блестящий опыт полковника Лоуренса нас ничему не научил. Признаюсь, я всегда завидовал этому человеку. Как это восхитительно: сражаться, одерживать победы, не теряя ни одного своего солдата. Короли и султаны, вожди племен, лидеры партий, вероломные политики и пылкие, честнейшие вожаки восставших — все они оказываются твоими марионетками, действуют согласно твоим планам, сражаются, гибнут, даже не подозревая, что их тянут тонкие нити, которые дергает твой палец. — Роль Лоуренса, полагаю, сильно преувеличена, — спокойно возразил Хауссер, хотя сам в душе восхищался выдающимся английским разведчиком и даже в какой-то мере считал его своим учителем. — В том, что о нем написано, больше легенд, нежели фактов. Несомненно только одно, что это был умный, ловкий и удачливый человек. — Я говорю не о человеке, а о методе, подходе. Вы знаете такую русскую пословицу — загребать жар чужими руками. Англичане умеют это делать. У нас также были возможности, но мы не сумели, не захотели ими воспользоваться. Я пытался, делал все, что мог… Оберлендер тревожно дернул плечом, точно хотел оглянуться и удостовериться, что в комнате, кроме них двоих, нет никого, но так и не оглянулся, а лишь, снизив голос, продолжал: — Не боюсь… Вам, должно быть, известно, что перед началом похода на Россию я добился приема… Мне помог золотой значок старого нациста. Фюрер помнит, с кем он начинал. Он меня принял, начал читать мой проект. Что я предлагал? Создание нескольких марионеточных государств, правительств на восточной территории, какую нам предстояло захватить. В частности, речь шла об Украине. Вы ведь знаете, у нас были хорошо налажены отношения с вожаками украинских националистов вплоть до того, что некоторые из них оказались нашими платными агентами. Получив иллюзорную государственную самостоятельность или хотя бы обещание, что такова будет им дана в будущем, они бы смогли увлечь за собой определенную часть населения, особенно здесь, на Западной Украине Возник бы аппарат самоуправления под нашим контролем — полиция, армия, в размерах, достаточных для выкачиванияпродовольствия и борьбы с советскими партизанами. Наиболее боеспособные и надежные части украинской армии можно было бы использовать на фронте. Думаю, что они сражались бы не хуже румын и итальянцев… А после того, как русские были бы окончательно побеждены, руки у нас оказались бы свободными, и мы без труда навели бы порядок: разоружили украинскую армию, разогнали людишек, возомнивших себя государственными деятелями. С мифом о самостийной Украине было бы покончено раз и навсегда. Оберлендер сделал паузу, скорбно покачал головой: — Знаете, что он мне сказал? Он не дочитал даже до половины, вернул мне проект… Сказал: «Вы ничего не понимаете в этом деле. Запомните: Украина — наша Африка, украинцы — наши негры!» Но это были не его слова, эту мысль ему внушил толстяк. Теперь во Львове спешно формируют украинскую дивизию СС «Галичина». Предполагается, что она будет героически сражаться за Германию. Наивно. Пустая затея. Эти солдаты разбегутся, как только их бросят в бой. Украинцы будут хорошо воевать, если их сумеют убедить, что они воюют не за Германию, а за Украину. Хауссер молча, с равнодушным выражением на лице слушал коллегу. Он не удивлялся: то, о чем говорил Оберлендер, не было для него откровением. Он мыслил примерно так же. Разница заключалась в том, что проект Оберлендера сочли негодным, а идеи Хауссера нашли поддержку и реализуются. Однако сделано это с роковым опозданием… Очевидно, Оберлендер что-то пронюхал, желает получить информацию из первых рук и для этого завел разговор о Лоуренсе. Нет, советник Хауссер не так прост, чтобы клюнуть. Он не собирается разглашать государственные секреты даже людям, внушающим доверие. Впрочем., одну еретическую мысль он может высказать. И то только для того, чтобы подразнить опального специалиста по России. — Я вот о чем думаю, Теодор, — сказал советник так, точно мысль эта пришла ему в голову не давно, а только что. — Не кажется ли вам, что мы допустили грубую ошибку уже в самом названии страны, государства, которое собирались завоевать? — В названии? — опешил Оберлендер. — Да, в самом названии, — подтвердил Хауссер. — Мы говорили и продолжаем говорить: Россия, русские, иногда — большевики, коммунисты, комиссары. — А следовало бы? — Следовало бы — Советский Союз, советские люди, советское мировоззрение. — По-вашему, это что-то меняет? — Многое… Подход, оценки. Оберлендер наконец понял, куда клонит советник, хмыкнул, капризно скривил губы. — Вы имеете в виду многонациональное государство нового типа, внутреннюю сплоченность, дружбу народов, с таким усердием пропагандируемую большевиками?.. Ну что ж! Мы, конечно, ошиблись, полагая, что Россия похожа на Австро-Венгрию и достаточно будет сильного удара, чтобы этот склеенный из разнородных кусков колосс рассыпался на составные части. Признаюсь, для меня это загадка, я до сих пор не понимаю, почему этого не произошло. Впрочем, историки долго будут разгадывать те сюрпризы-загадки, которые преподнесли нам русские. — Вы говорите о советских людях? — ехидно спросил Хауссер. — Пусть будет — советские, если вам больше нравится такое определение, — вспыхнул Оберлендер. — Только я не верю в эту чертову дружбу народов! Что бы мне ни говорили, это противоестественно. Советских людей нет в природе, есть русские, украинцы, грузины, армяне, казахи и прочие полудикие народы. Большевикам удалось одурачить своей пропагандой тупые, невежественные массы. У них было время. Четверть века они вдалбливали свои идеи в головы так называемых трудящихся. — Но ведь вы сами себе противоречите, опровергаете себя: утверждаете, что советских людей нет и тут же признаете, что большевистская пропаганда оказалась успешной, — возразил советник, радуясь, что разговор принимает отвлеченный, чисто теоретический характер. — Кстати, как мы с вами неоднократно могли убедиться, не только рабочие и колхозники, но и хорошо образованные советские интеллигенты, независимо от национальной принадлежности, являются особенно горячими приверженцами идей интернационализма. — Ослепленные ненавистью фанатики. — С таким же успехом они могут сказать это о нас. — Вы считаете, что марксистская идеология оказалась более жизненной и привлекательной, нежели наша, национал-социалистическая? — насторожился Оберлендер. Хауссер рассмеялся. Нет, он не заподозрил гостя в том, что тот устраивает ему ловушку. Но все же это было похоже на ловушку. Он бы мог иронически возразить Оберлендеру: «Неужели следовало надеяться, что те, кого уничтожили немцы и собирались уничтожить, будут в восторге от того, что фюрер объявил их представителями низшей расы?» Но он сказал другое: — Если бы я так считал, то не вступил бы в нашу партию. Я такой же преданный и убежденный нацист, как и вы. Можете не сомневаться, Теодор. Советник выпил вино и начал закусывать бисквитом. — Ну, вы меня неправильно поняли, — надулся Оберлендер. — Мы все-таки не простые исполнители, а специалисты, мы рассуждаем, взвешиваем. Сейчас мне редко предоставляется возможность говорить так откровенно, без опасений, что тебя заподозрят бог знает в чем. Но знаете, господин советник, я все же остаюсь при своем мнении — главная наша ошибка состоит в том, что мы не сумели поссорить между собой народы России. Разделить, расчленить, натравить их друг на друга, вот что надо было сделать. Представим на минутку, что мой проект был бы одобрен фюрером. Еще бы до начала войны, до того, как наши войска вторглись на Украину, захватили Белоруссию, Литву, Латвию, мы занялись бы комплектованием правительств для… Гостю не удалось познакомить советника с деталями своего забракованного фюрером проекта. Его прервал стук в дверь. Хауссер взглянул на часы — уже действовал комендантский час. Стук повторился. Стучали не громко, вежливо, и в то же время настойчиво, не таясь. И хотя кроме прачки пани Петронели, никто из женщин не появлялся в комнате Хауссера, что-то подсказало советнику, что там, в темном коридоре, за дверью, стоит женщина. Интуиция не обманула его. Он открыл дверь и увидел девушку, одетую в строгий дорожный костюм, с коричневым кожаным портфелем в руке. У нее было открытое миловидное лицо; она спокойно и внимательно смотрела на Хауссера и, судя по всему, не испытывала никакой неловкости, явившись к незнакомому человеку в вечерний час. — Добрый вечер. Извините… — мягко улыбаясь, сказала она по-немецки, мельком оглядела комнату, второго, сидевшего у стола человека, и остановила взгляд на Хауссере. — Если не ошибаюсь, господин советник, доктор Томас Хауссер? — Вы не ошиблись. Что угодно? Девушка, точно получив вежливое приглашение, переступила порог, притворила за собой дверь. Снова более внимательно оглядела сидевшего у стола. — У меня к вам дело, господин советник, — сказала девушка и кокетливо-смущенно закусила губу. — Я слушаю… — строго кивнул головой Хауссер. Женские чары не действовали на него, и он хотел, чтобы неожиданная посетительница сразу бы поняла это. — Но… Видите ли… — замялась девушка, бросив выразительный взгляд на офицера. — Пусть вас не смущает. Это мой друг. И у меня нет от него секретов. — Понимаю… Но все-таки, господин советник, я хотела бы поговорить о своем деле наедине. «Черт знает что…» — подумал Хауссер. Девушка говорила мягко, почти просительно, с легкой капризной ноткой в голосе, но Хауссер почуял какую-то скрытую угрозу, как если бы она добавила многозначительно: «Это в ваших интересах, господин советник». Замешательство советника не укрылось от внимания Оберлендера. Он подумал, что Хауссер, имевший прочную репутацию женоненавистника, смущается только потому, что вся эта сцена происходит при свидетеле. В таких случаях третий всегда лишний. Вот, оказывается, какие делишки водятся за советником, которого товарищи называли за глаза евнухом. Будет что рассказать знакомым… Пряча блудливую улыбку, гость поднялся. — Мне пора, — решительно заявил он, надевая пилотку и протягивая руку хозяину. — Спасибо. Отвел немного душу. Я кое-что слышал, Томас, о вашей чрезвычайно полезной деятельности, успехах. Искренне желаю удачи. Большой удачи. «Третий лишний» крепко пожал Хауссеру руку, бросил на девушку лукаво-одобряющий взгляд и поспешно вышел из комнаты. — Я вас слушаю. — Советник по-прежнему стоял у порога и, видимо, не собирался предложить девушке присесть. — Господин Хауссер, вы бы не могли устроить меня на работу? — Почему вы обращаетесь по этому поводу ко мне? Я не имею отношения к администрации. — Я понимаю… — Но мне кажется, я могла бы быть вам полезной. Я знаю многие славянские языки. «Ей что-то известно обо мне и моей работе, — удивился Хауссер. — Откуда?» Сказал равнодушно, ничем не выдавая своего беспокойства: — Охотно верю вам, но мне не нужны помощники, независимо от того, какими языками они владеют. — Хороший помощник никогда не помешает, — добродушно засмеялась девушка. — Я понимаю, вы, очевидно, не доверяете мне. Это естественно — незнакомый, свалившийся с неба человек… Однако я явилась не с пустыми руками, у меня есть рекомендательное письмо. — С этого следовало бы начинать, уважаемая фрейлейн, — досадливо произнес Хауссер. — Чье письмо? Покажите. Девушка расстегнула один из наружных карманчиков портфеля. Следя за ее неторопливыми, уверенными движениями, советник размышлял над тем, как ему поступить, если действительно кому-то из начальства пришло в голову прислать эту девчонку помогать ему. Не доверяют? Им нужен соглядатай? Нет, так дело не пойдет! Идиоты, додумались… То, чем занимается советник Хауссер, — строжайшая государственная тайна. Он даже Оберлендеру ничего не сказал, ни одного намека. Имея в помощниках эту очаровательную девицу, он не может гарантировать, что тайна будет соблюдена. К черту! Завтра же отправить назад. Наконец девушка вынула из карманчика какой-то маленький плоский четырехугольный предмет, напомнивший Хауссеру что-то очень знакомое. Пакетик для марки? Странно… — Господин советник, я попрошу вас не принимать поспешных решений… — сказала девушка миролюбивым, чуточку ироническим тоном, подавая пакет Хауссеру. — Они могут оказаться ошибочными и даже… опасными. Что такое? Как разговаривает с ним эта девчонка, на что она намекает? Что в этом пакетике? У Хауссера было такое странное ощущение, будто реальный мир ускользает от него и он переселяется в какую-то фантасмагорию. — Осторожно. Лучше пинцетом. У вас найдется? Фантасмагория продолжалась. Марка… Чудеса! Эта девушка знает, что он увлекается филателией. Сдерживая свое нетерпение, советник неторопливо прошелся к столу, достал пинцет и извлек из пакетика марку. Он поднес ее к лампе, чтобы рассмотреть, и вдруг его обычно бледное, одутловатое лицо начало покрываться красными пятнами. Он узнал марку. Да, в его руках была та самая марка. Марку вручила странная посетительница, эта… Что она сказала о себе? Она сказала — свалившийся с неба человек… С неба! …Собирать марки Томас Хауссер начал в раннем детстве. Занятие было похвальным для мальчика. Марки расширяли кругозор: эта из Франции, эта из Испании, эта из далекой сказочной Индии. Маленькие, окаймленные зубчиками четырехугольники бумаги рассказывали о многом — события, люди, география, история, экзотическая фауна и флора. Со временем детское увлечение превратилось в страсть, в единственную страсть, которой удалось проникнуть в холодное сердце Томаса. Неожиданно невинная возня с марками начала приносить дополнительный доход, и когда Хауссер под видом иностранного специалиста попал в Советский Союз, на Северный Урал, он сумел за короткий срок переслать и вывезти на родину, кроме старинных икон и всевозможных уникальных вещиц, вырезанных безвестными мастерами из камня, дерева и кости, не одну тысячу советских почтовых марок. Иностранного «спеца» выдворили из Советского Союза не за эти, а на совсем другие дела, довольно щедро оплачиваемые немецким секретным ведомством. Однако именно вывезенные из России иконы, безделушки, марки помогли ему сколотить приличный капитал. Так между делом он приобрел еще одну редкую специальность — превратился в коллекционера-спекулянта высокого международного класса. За некоторые марки очень богатые люди готовы были платить прямо-таки бешеные деньги, но дело с ними нужно было вести очень тонко, умело раззадоривая и подогревая их Страсть к коллекционированию. Спекулянты различных стран сотрудничали друг с другом, так было легче находить богатых клиентов и предлагать им товар раньше, чем это сделает конкурент. Хауссер наладил деловые связи с англичанином Робертом Пристли, считавшимся акулой филателистического бизнеса. Тридцатилетний красавец Роберт Пристли, судя по всему, не располагал каким-либо капиталом, но обладал вполне респектабельной внешностью, казался человеком обеспеченным и легко заводил знакомства с людьми высшего круга. По его словам, он не разменивался на мелочи, а охотился только за крупной дичью и не продавал, а из любезности «уступал» марки из своей коллекции «всего лишь за ту же, правда, чертовски большую, сумму, которую пришлось уплатить самому». По мнению Хауссера, его компаньон и маклер был неглупым, образованным, но легковесным человеком, беспечным жуиром У Хауссера имелись основания считать, что основным источником доходов Пристли был флирт с богатыми вдовами, ищущими романтических развлечений на наиболее фешенебельных курортах мира. Он не гнушался состоять на содержании у женщин, если ему щедро платили, и даже хвастливо намекал на это в разговоре с советником, когда появлялся в Германии. Впрочем, Пристли интересовали не только женщины и марки, но и политика. Он восхищался Гитлером, высказывал сожаление, что в Англии нет такого сильного человека, и говорил, что собирается сделать новый, более квалифицированный перевод книги фюрера на английский язык. Пристли все время находился в разъездах. Компаньонам приходилось вести постоянную деловую переписку. Из-за боязни, что письма могут перехватить конкуренты, англичанин предложил советнику в некоторых случаях пользоваться кодом и шифром. Книгой для шифра был выбран каталог почтовых марок — всегда под рукой и не может вызвать подозрений. В 1939 году Пристли приезжал в Германию несколько раз — дела его в этом году шли особенно удачно, — а за несколько дней до нападения немцев на Польшу, нападения, явившегося началом второй мировой войны, он снова нанес визит советнику. Из состоявшегося короткого разговора с ним Хауссер с большим запозданием убедился, что под личиной беспечного прожигателя жизни и дамского угодника скрывается совсем иной человек. Пристли без околичностей заявил, что война между Германией и Англией неизбежна, и довольно прозрачно намекнул о желательности сотрудничества, не имеющего ничего общего со спекуляцией древностями и почтовыми марками. Хауссер возмутился, пригрозил, что сообщит полиции, но его компаньон не оробел — он имел при себе фотографические копии зашифрованных писем советника и при аресте мог предъявить их следователю как неоспоримые доказательства, что доктор Хауссер уже сообщил ему некоторые сведения, имеющие прямое отношение к государственной тайне. Кончили этот неприятный разговор полюбовно: Хауссер не стал звонить в полицию, Пристли не настаивал на своем предложении о сотрудничестве. — Господин доктор, — сказал англичанин, — мы очень ценим своих людей, знаем их возможности и не желаем подвергать их неоправданному риску. На этом этапе вы почти не нужны нам, но может наступить время, когда положение изменится. Вы будете свидетелем — Германия проиграет войну. Не перебивайте, выслушайте, ведь вы неглупый человек и поймете, что я говорю так не из чувства ненависти или патриотизма. Ни того, ни другого у меня нет. По убеждениям я космополит, циник. Судьба владычицы морей меня мало трогает, поверьте. Свой прогноз я основываю на анализе реального соотношения сил и возможностей. Вы, немцы, великолепный, дисциплинированный народ, обладающий огромной, умело организованной силой. Но у вас есть слабость: вы не считаетесь с реальной обстановкой, ставите перед собой заведомо невыполнимую задачу. Гитлер за короткий срок достиг многого, может достичь еще большего, но ведь он не намерен ограничиваться этими успехами. Он желает добиться того, чего никто не может достичь, — мирового господства. Ни больше, ни меньше! На этом-то вы и сломаете себе шею. Я возвращаю вам непроданные марки. Кстати, на этом деле я ничего не зарабатывал, все деньги передавал вам… Но я не в накладе — беседы с вами были чрезвычайно полезными, помогали понять обстановку, настроения в политических кругах Германии, кроме того, я имел вполне веский предлог часто приезжать в вашу страну… Я возвращаю марки все, кроме одной. Временно я оставляю ее у себя. Запомните эту марку. Тот человек, который вручит ее вам, будет послан мной, и ему вы можете довериться. Не беспокойтесь, мы не будем тревожить вас по пустякам и не поставим в затруднительное положение. Возможно даже, возвращенная марка будет для вас спасительной. …Сейчас советник Хауссер держал в руках ту марку, которую оставил у себя его «компаньон». Девушка, вручившая ему свое рекомендательное письмо, стояла у двери и, загадочно улыбаясь, рассматривала скромную обстановку комнаты, в которой жил эксперт по восточным вопросам.13. Братья
В следующую ночь после погрома в Бялополье Петр Карабаш явился в Подгайчики. У него были другие дела, но он отложил их, понимая, что встречу и разговор с братом откладывать нельзя. Однако оказалось, что Юрка нет дома. Тетка, видимо, не понимала, что происходит. Она с плачем и причитаниями набросилась на старшего племянника: — Йой, Петро, Петро, что ты делаешь? Мало тебе Степана, так ты и Юрка у меня отбираешь, в свой лес тянешь. Ведь он малый еще, куда ему воевать? Убьют, на твоей совести меньший брат будет. На страшном суде перед покойницей матерью ты за эту душу погибшую ответишь… Петр понял, что тетка ничего не знает о ночных похождениях Юрка, выждал, пока она успокоится, спросил: — Он не сказал вам, куда пошел? — Он тетке скажет… Жди от него! Вторую ночь в хате не ночует. И спросить нельзя, — молчит, только губой дергает. В хате было темно: Петр не разрешил зажигать огня. Он сидел у окна, прислушиваясь к тихим шагам оставшихся на дворе охранников, и огорченно думал о младшем брате. Еще несколько минут назад он надеялся, что слова Тимкива могут оказаться враньем, теперь уже не сомневался, знал твердо — прошлой ночью Юрко был в Бялополье. Сам по себе этот факт еще не говорил о каком-либо серьезном проступке брата, даже если Юрко позарился на охотничье ружье. Мальчишка, захотелось поиграть оружием… После разговора с ним Юрко отдаст ружье — и дело с концом. Такой вариант полностью устраивал Петра. Но все же поведение брата продолжало казаться странным, загадочным. Куда он ушел этой ночью, где пропадает, с кем, что делает? — Тетя, Юрко часто не ночует дома? Ведь вы напрасно думаете, что это я его посылаю. — А какой черт его гоняет? — недоверчиво отозвалась женщина. — Хотел бы я знать… Потому-то и спрашиваю. — Раньше, случалось, приходил поздно. Но все же первые петухи прокричат, он уже стучится. А вчера явился перед самым светом. Не ел, не пил, упал на постель и спит, как убитый. Штанина в крови, нога распухла. — Ружья охотничьего не было при нем? Не видели? — Боже спаси. Нет. Этого еще не хватало… Где он взял ружье? — Я только так… Спрашиваю. А может быть, он к дивчине какой бегает. Не замечали? — Что ты! Рано ему… — Э-э, рано, — как-то невесело засмеялся Петр. — Бывает… Первая любовь. — Нет, он на девчат не заглядывается. Все книги читает. А т.0 сядет за стол, закроет глаза и сидит, думает. А чтобы любовь… Нет. Тут Олящукова рядом с ним жила, у нее такая славная девочка. Я уж думала… Так наш Юрко и не глянет в ее сторону, не поздоровается даже. Будто ее и нет для него. — Это того Олящука, что женился на польке? — насторожился Петр. Он давно оторвался от жизни родного села, перед войной сидел несколько лет в Березе Картузской за нападение на почту, затем скрывался в подполье и убежал с советской стороны за Сан к немцам. Кто на ком женился в селе, с кем породнился, уже мало интересовало его — это были недостойные его внимания мелочи, — но случай с Семеном Олящуком помнил хорошо. — Того самого, печника, — подтвердила тетка. — Он же нашим соседом был. — Где они сейчас? — спросил Петр. Подозрение смутное, зыбкое мелькнуло в его голове, и он с возрастающей тревогой ожидал ответа тетки. — Семена Советы в войско забрали, а Ядвигу с детьми шляхтичи к себе в Бялополье… Петр уже не слышал, что говорила дальше тетка. Бялополье… Соседская девочка находилась там. Не это ли ключ к разгадке странного поведения Юрка? Что могла знать тетка, что могла она заметить? Первая любовь стыдлива, ее берегут от чужого глаза на донышке сердца, а Юрко к тому же скрытный по характеру. Глупый, безрассудный юнец. Не страшась ничего., бросился в огонь спасать свою полячку. Теперь старшему брату нужно спасать младшего и от огня, и от любви. Однако все попытки увидеть Юрка, чтобы поговорить с ним с глазу на глаз, оказались безрезультатными. Юрко не ночевал дома, да и днем заходил к тетке редко. Было похоже, что он что-то заподозрил и сознательно избегает встречи со старшим братом. Петр Карабаш изо дня в день откладывал свое возвращение в Ровно, где его ждали важные дела. Положение осложнялось, но все же он не терял надежды, что можно будет избежать следствия, ограничиться суровым разговором с братом. Нужно только выбить дурь из хлопца. И тут-то над головой представителя центрального провода грянул гром. Сперва ему донесли о том, что Юрка вместе с какой-то молоденькой девушкой видели в хуторе Рутки, а через день стало известно, что в Рут-ках погибли два взвода бандеровцев, а сам хутор сожжен поляками дотла. Петр был ошеломлен. Загадочные поступки брата, словно разрозненные звенья, сомкнулись вдруг в одну логически связанную цепь, обрели ужасный смысл: брат связан с поляками, помогает им. Всего мог ожидать Петр Карабаш, но только не этого. Нужно было действовать без промедления, решительно, сурово. Что бы ни натворил Юрко, его еще можно спасти. Начальник районной СБ Месяц получил приказ представителя центрального провода — Юрка Карабаша найти, арестовать, доставить на стоянку. Никаких вопросов и объяснений. Первым будет допрашивать он, Ясный. Юрка выследили вечером, когда он со стороны левады подходил к своей хате. Впереди на тропинке перед ним вдруг вырос незнакомый плечистый хлопец. Без оружия. Юрко смело пошел на него. — Здоров, друже. Закурить найдется? — Не курю, — сказал Юрко, сторонясь, но не сбавляя шага. Хлопец сошел с тропинки, загораживая дорогу. — Не спеши… Пойдешь с нами. Юрко оглянулся, увидел еще двоих. Эти были с карабинами. Он понял — попался, но виду не подал, пожалел только, что нет ружья при нем. — Куда это? — Тут недалеко. Прогуляемся… Юрко вроде задумался на секунду, встряхнул головой: — Ну что ж, пошли, раз такое дело. А ошибки не будет? — Нет… — Смотрите, хлопцы… Пошли. Нужно было их успокоить, показать, что он охотно повинуется им. Повернули назад, к леваде, а там вправо по берегу ручья. — Полицаи? — спросил Юрко. Он знал — хлопцы из эсбе, но пусть думают, что он не догадался. Шедший впереди буркнул что-то невнятное. Хорошо. Ведут к лесу. Тоже хорошо. Но там, пожалуй, свяжут руки. Этого нельзя допустить. Важно уловить момент. Переднего он собьет с ног. Те, что позади, стрелять не станут. Все-таки — брат Ясного… Они это знают. Юрко понимал, что его взяли неспроста и не без ведома брата. Тетка говорила, что Петр дважды приходил ночью, расспрашивал. Он знает про ружье. Значит, Тимкив рассказал ему. Не это страшно. Можно было бы отбрехаться… Страшно то, что его видели со Стефой в Рутках за день до того, как поляки сожгли этот хутор. Значит, Бялополье и Рутки. О Наталье Николаевне они не знают, учительница в безопасности; где он вчера пристроил Стефу, им тоже не известно. Бежать… Главное он сделал — Стефа с братиком нашла приют у надежного человека. Ну, а сам-то он найдет, где укрыться. На худой случай выкопает схрон в лесу. Если бы его приняли к себе советские партизаны… Не примут, не поверят — брат Ясного. Заподозрят, пожалуй, что он подослан к ним бандеровцами. К советским партизанам ему хода нет. Беда. Вышли из села, свернули к мостику. Все правильно, ведут к лесу. На мостике передний остановился. — Перекур… Задние подошли ближе. Юрко оказался в кольце. Он догадался — сейчас навалятся, свяжут руки. Не раздумывая долго, хлопец пригнулся и толкнул того, что стоял перед ним. Конвоир перелетел через перила как сноп, бултыхнулся в воду, но Юрко погорячился, вложил слишком много сил в толчок и, потеряв равновесие, едва не упал сам. Он замешкался всего лишь на какую-то долю секунды, этого было достаточно для конвоиров, оставшихся на мосту. Его схватили, рукав пиджака затрещал, пуговицы впереди оторвались. Юрко отбросил руки назад, наполовину выскользнул из пиджака и со всего маху ударил кулаком в лицо того, кто обеими руками сжимал у запястья его запутавшуюся в складках рукава левую руку. Третий конвоир успел вцепиться пальцами в его чуб. На голову словно кипяток плеснули. Не обращая внимания на страшную боль, Юрко вывернулся, ударил конвоира в живот. Тут его схватили за ноги. В следующее мгновение все трое, сцепившись в клубок, свалились на перила. Прогнившие брусья не выдержали, рухнули. Падая, Юрко ухитрился укусить чьи-то пальцы. В воде преимущество оказалось на стороне конвоиров. Все-таки их было трое. К тому же намокшая одежда затрудняла движения, и Юрко уже не мог выигрывать в быстроте и ловкости. Три пары рук вцепились в него и медленно погрузили в воду почти ко дну ручья. Запаса свежего воздуха в легких не было, и Юрко сразу же начал захлебываться, перед глазами поплыли оранжевые круги. А его держали и держали под водой, пока тело не начало корчиться в судороге. Пришел в себя Юрко на берегу. Он лежал лицом к земле. Сильные приступы рвоты, казалось, выворачивали его наизнанку. Конвоиры, сопя, сплевывая набегающую на губы воду, вязали ему заломленные за спину руки. Вот так с тобой надо, хлопче, чтоб ты знал, в чьи руки попал, и не брыкался… Теперь будешь тихий. Отдышавшись, конвоиры выжали одежду, переобулись. Все молча, ни единого слова. Затем так же молча подняли Юрка, хорошенько встряхнули, поставили на ноги. — Пошли, — с тяжелым вздохом сказал плечистый. Он, видимо, был у конвоиров за старшего. — А где мой карабин? Хлопцы, кто видел карабин? — Шляк бы тебя трафил, друже Неплюй. Вечно у тебя… Ну, лезь в воду, ищи. Неплюй долго бродил по ручью, волоча ноги по дну, нырял, чертыхался, когда вместо карабина вытаскивал корягу. — Ты что там, раков ловишь? — не выдержал плечистый. Наконец, карабин был найден. Юрка толкнули в спину к дороге. Шли молча в прежнем порядке — плечистый впереди, двое сзади. У Юрка болело в груди, дышать было трудно. Казалось, в легкие ему засунули пучки прутьев от веника и они кололи, царапали нежную мягкую ткань, не давая сделать полный вдох и выдох. Теперь не побежишь… Одного из шагавших позади начал разбирать смех. — Чего ты? — сердито спросил плечистый. — Ничего… Ой! Как вспомню… Хо-хо-ха! По-покупа-ха! Покупались хорошо. Ха-ха-ха! — с трудом выговорил конвоир. Пример оказался заразительным. Остальные конвоиры тоже начали давиться смехом — видать, уж очень комичной представилась им сейчас неприятная история с вынужденным купанием. — Как он меня… Я и сообразить не успел — плюх в воду. — Мне палец, холера, укусил. — Что палец! У меня два зуба шатаются. — Быстрый… За таким смотри и смотри. Они смеялись и разговаривали беззлобно, точно Юрко был их товарищем, который в пьяном виде начал было буйствовать и доставил им много хлопот и неприятностей. «Эти ничего не знают. Им приказано захватить и доставить, — сделал вывод Юрко. — Духом не падать. Может, еще смогу выкрутиться. Если спросят, почему хотел убежать, скажу, что посчитал хлопцев за полицаев, испугался, думал, что хотят отправить на работы в Германию». У леса они сделали привал. Один конвоир отлучился и вернулся с подводой. Юрка положили на сено позади возницы, а сами сели рядом. Долго ехали по тряской лесной дороге. Конвоиры молчали. Только изредка сидевший ближе к вознице бросал: «Направо!», «Сюда поворачивай!» Куда везут, Юрко определить не мог, хотя ближние леса знал хорошо, не раз ходил сюда по грибы и ягоды. Потом возницу отпустили и снова пошли пешком. Юрко еще на возу почувствовал себя лучше. Боль в груди почти исчезла, и он мог делать полный вдох и выдох. Хуже было с руками. Все попытки ослабить узел оказались безуспешными. Тонкая веревка подсохла, впилась в тело. Хлопец готов был сорвать ее вместе с кожей, но кисти рук у него были большие, широкие — не сорвешь. И хотя мысль о побеге не оставляла Юрка, он не хотел рисковать бессмысленно — в темном лесу со связанными позади руками далеко не убежишь. Наконец вышли из леса и оказались на какой-то тихой, вымершей усадьбе с полуразрушенным двухэтажным домом. По колоннам у крыльца Юрко узнал дом. Это была усадьба мелкого польского помещика-садовода, превращенная советскими властями в опытную сельскохозяйственную станцию. Тут был большой питомник плодовых деревьев, и Юрко дважды приходил сюда из Братына вместе с учениками на экскурсию. Невдалеке от усадьбы протекала небольшая, тихая, но очень глубокая речка Бездна. Юрко в ней купался, нырял и едва доставал до дна. Вот куда его привели… Юрка усадили на ступеньку крыльца. Из дому вышел какой-то дряхлый, сгорбленный старик в наброшенном на плечи кожушке. Кашляя, кряхтя, он закурил с. конвоирами и, не спрашивая их ни о чем и даже не пытаясь рассмотреть, кого они привели, удалился. Видимо, здесь не было принято задавать лишние вопросы. Конвоиры прохаживались у крыльца, вздрагивая от ночной свежести, громко позевывая. Они кого-то ждали. Юрко чувствовал, как немеют кисти рук, и, чтобы кровь не застаивалась, беспрерывно шевелил пальцами. Что правда, хлопцы из эсбе умели вязать людей. Эту науку они освоили хорошо. Вдруг до чуткого уха Юрка донеслось громкое курлыканье колесных втулок, топот конских ног. Конвоиры оживились. — Едут! — Слава богу! К дому одна за другой подъехали четыре подводы с густо сидевшими на них людьми. Тотчас же на землю спрыгнуло несколько человек с карабинами. Высокий, похожий на офицера, скомандовал: — В камеру, по одному. Головня! Станешь на пост. Вооруженные начали стаскивать на землю тех, кто сидел и лежал на подводах. Возле Юрка остался один конвоир, два других начали помогать товарищам. В дом сперва провели семерых арестованных со связанными за спиной руками, а затем еще троих. Среди этих троих была женщина в белом платочке. Потом в дом внесли что-то небольшое, круглое, тяжелое, наполненные чем-то ведра, корзины, несколько гусей и хрюкавшего в мешке поросенка. Высокий и еще какой-то в куртке подошли к крыльцу. — Ага! Привели… Он? Ударивший в лицо яркий свет электрического фонаря ослепил Юрка. — Что это с ним? Сопротивлялся? — Такое вытворял, друже Месяц… Насилу связали. — Смотри, ты… — как-то озадаченно, с сожалением произнес Месяц и выключил фонарик. — Ну, ладно… Его тоже в камеру. Конвоир, придерживая Юрка за локоть, повел его по темному коридору, открыл какую-то дверь. Мимо прошли двое или трое. Юрко услышал голос Месяца: «Сейчас же послать. На подводе. И давайте, друже Белый, начинать с этими, чтобы долго не возиться с ними. К утру надо закончить операцию». В комнате, куда поместили арестованных, было темно. Юрко не успел сделать и двух шагов, как споткнулся обо что-то мягкое, упругое. Кто-то лежал или сидел на полу. Осторожно ступая, выискивая ногой свободное место, хлопец прошел через всю комнату к стене, где по его расчетам, должно было находиться окно. Окно он нашел, но его лоб прикоснулся не к стеклу, а к чему-то шершавому. Доска. Окно было наглухо забито толстыми досками. — Э-э, уже пробовали. Не выйдет… — послышался рядом чей-то тихий, унылый голос. Дверь скрипнула, свет газового фонаря озарил комнату, фигуры прислонившихся к стенам, сидевших на полу людей. На пороге стояли двое: верзила с перекрещенными на груди пулеметными лентами держал фонарь, другой, щуплый, с очками на бледном, невыразительном лице. Этот, в очках, капризно скривив губы, заглянул в тетрадь и произнес скучным, бесцветным голосом: — Прохоров, Степан Рябчук — на допрос. Стоявший у стены молодой, хорошо сложенный мужчина в свитере поднял голову, окинул тоскливыми, мутными глазами тех, кто остается, и, ссутулившись, но твердо, по-военному ставя ногу, пошел к двери. Вслед за ним, кряхтя и охая, поднялся с полу грузный усатый старик, типичный деревенский дядька среднего достатка. Двери закрылись, в комнате снова стало темно. Арестованные, затаив дыхание, прислушивались к каждому звуку. Сперва ничего нельзя было разобрать. Голос следователя был вялым, монотонным, он бубнил что-то, точно дьячок, читающий псалтырь. Затем кто-то решительно произнес: «Нет! — И снова: — Нет, нет! Это неправда». Тут раздался нетерпеливый, раздраженный голос Месяца: «Прохоров, последний раз… Нам известно… Назови имена тех, кого ты вовлекал в вооруженную большевистскую банду». — «Неправда! — закричал Прохоров. — Я никого не вовлекал, ни с кем… У меня жена украинка, ребенок. Я не мог…» — «Брешешь, чертов москаль! Все расскажешь. Клешня, начинай!» Голоса стихли. Несколько секунд ничего не было слышно, и вдруг отчаянный, тонкий, нечеловеческий вопль резанул слух. Сидевшая в углу женщина закричала в ужасе. — Тихо, Софья! — шикнул на нее кто-то из арестованных. — То ж не… То они порося колют. Да, это на дворе визжал поросенок. Затих. Юрко облегченно вздохнул и тут же почувствовал, как холодная капля пота скатилась с виска на щеку. Тело его обмякло, он сел на пол. На дворе возились с поросенком. Щели между досками, которыми было забито окно, порозовели, запахло паленой щетиной. И тут до слуха Юрка донеслись звуки тупых, размеренных ударов, точно в глубине дома кто-то выколачивал палкой пыль из одежды. И хотя не было слышно ни стонов, ни криков, Юрко догадался, что это бьют человека. Не понимая, зачем он это делает, Юрко начал считать удары, невольно дергаясь каждый раз всем телом, как будто били не Прохорова, а его. Двадцать пять… «Говори, собака!» Прохоров молчал. «Пусть этот отдышится, подумает. Давайте Рябчука. Вуйко, советую говорить правду, если не хотите висеть на палке». Из долетавших в камеру обрывочных фраз можно было заключить, что старого Рябчука обвинили в том, что будто бы он передал какие-то сведения своим родственникам полякам. Дважды его спрашивали о хуторе Рутки… Старик плакал, клялся, что он ничего не знает. Послышались странные ритмичные звуки, как будто там вертели колесо соломорезки или какой-либо другой машины. Рябчук закричал, точно его жгли раскаленным железом. Потом снова били Прохорова. Он стонал, матерился, поносил и проклинал своих мучителей, как только мог. Потом били Рябчука. Наконец стоны и крики затихли. По коридору проволокли сперва одного, затем другого. Со двора отъехала подвода. Через несколько минут где-то в отдалении раздались два выстрела. Подвода вернулась. Женщина в углу заплакала. На этот раз ее никто не упрекал и не успокаивал, все прислушивались к шагам за дверями. Дверь открылась. Фонарь, те же фигуры и тот же скучный, бесцветный голос: — Бабяк, Софья Мартынюк. Прошу… Бабяк, худой, болезненного вида хлопец лет девятнадцати, послушно поднялся, пошел к двери, а женщина закричала, забилась в истерике. Верзила с пулеметными лентами на груди передал фонарь следователю и, схватив упирающуюся женщину за волосы, потащил ее из камеры. Юрко заметил, что один глаз на длинном лошадином лице бандеровца был мутно-бел и не выражал ничего — страшный, невидящий, безучастный ко всему глаз. Все началось сначала: неразборчивое бормотание следователя, угрозы Месяца, глухие звуки ударов, жужжание какой-то машины, мольбы, крики, стоны и проклятия. Юрко уже не прислушивался, сидел, стиснув зубы и закрыв глаза. К нему придвинулся сосед, зашептал жарко в щеку: — Сынок, не выдавай других. Останутся живы — отомстят. А нам так и так смерть. Соседа увели в следующей паре. Он оказался прав: допросы кончались тем, что потерявших сознание арестованных вытаскивали на двор, увозили на подводе и расстреливали где-то недалеко. Юрко понял: расстреливают на берегу реки и трупы бросают в воду. В чем же виноваты были эти люди? Одного обвиняли в том, будто он состоял в коммунистической организации, другого — в большевистской агитации, третий непочтительно отозвался об ОУН. Женщина будто бы кому-то говорила, что советские войска наступают и скоро придут сюда, в Западную Украину. Кара одна — смерть. Казалось, не будет конца этой страшной ночи. У Юрка пекло в груди. За себя он не боялся: знал, что не умрег этой ночью. Но людей уводили. Парами… И вот он остался один. Кажется, он впал в забытье, потому что когда открыл глаза, в щели досок пробивался серый тусклый свет и можно было различить в полутьме стены комнаты, дверь. В доме было тихо. Кто-то прошелся по. коридору, хлопнул дверями, крикнул: «Хлопцы, где соль? Куда соль подевали?» Ему ответили: «Что у тебя, глаз нет? В большой корзине». Ноздри Юрка защекотал запах жареного лука, и его чуть не стошнило от этого запаха. Кистей рук он не чувствовал, во рту пересохло. Какого дурака он свалял! Не следовало приходить в Подгайцы. На худой конец нужно было прихватить ружье. По коридору прошло несколько человек. Они обменивались шутливыми замечаниями, смеялись. Зазвенела металлическая посуда. Кто-то подошел к двери, повернул ключ. — Живой? Выходи! В коридоре было светлее, и Юрко заметил, что стоявший у двери бандеровец весело ухмыляется. Кажется, это был тот конвоир, которого ему удалось столкнуть с моста в воду. Конвоир провел Юрка в большую комнату. Здесь находилось человек восемь. Верзила с бельмом на глазу, без куртки, в нательной рубахе с закатанными выше локтей рукавами стоял у раскрытого окна и, держа в одной руке зеркальце, тщательно зачесывал назад мокрые волосы. Двое в углу складывали в мешок поношенную одежду и обувь, снятую, как догадался Юрко, с убитых. Повар в грязной белой куртке расставлял на столе миски с жареным мясом, огурцами и нарезанным крупными ломтями хлебом. Несколько человек стояли посреди комнаты, очевидно, ожидая команды садиться за стол. Комендант районной эсбе Месяц заглядывал через плечо следователя в тетрадку, в которой белобрысый делал какие-то пометки. Все они при появлении Юрка с насмешливым любопытством уставились на него. — Ну что, Юрко, наложил в штаны? — подходя ближе, спросил Месяц и засмеялся, оглядываясь на своих подручных. Те тоже засмеялись, кроме следователя Белого, продолжавшего рассматривать записи в тетрадке. Юрко окинул взглядом коменданта районной эсбе. К своему удивлению, он обнаружил, что этот рослый малый был всего лишь на три-четыре года старше его. На Месяце был новенький, с иголочки, френч из коричневого венгерского сукна, такого же цвета галифе, модные сапоги с твердыми блестящими голенищами и выглядел он, вернее старался выглядеть, отчаянным храбрецом, эдакой сильной личностью. Однако Юрко уже научился разбираться в людях, особенно тех, кто был ненамного старше его. Он безошибочно угадал в начальнике районной эсбе обыкновенного задаваку, одного из тех великовозрастных лоботрясов, которые по тупости своей и лености просиживали в одном и том же классе по два — три года. Обычно это были избалованные родителями кулацкие, поповские и учительские сынки. Такие дуралеи были грозой для слабосильных учеников, но они трусливо поджимали хвост, когда им давали достойный отпор. Юрко готов был поклясться, что, если бы ему пришлось столкнуться с Месяцем на равных, один на один, он бы задал этому долговязому щеголю такого жару, что тот бы бросился бежать без оглядки. Месяц что-то понял или, возможно, решил, что брат Ясного возмущен грубым обращением с ним. Как бы то ни было, он не выдержал взгляда Юрка, отвел глаза в сторону и поспешно приказал: — Развяжите ему руки. Веревку не смогли развязать, разрезали ножом. Юрко мельком взглянул на вспухшие, посиневшие кисти, сердито завел руки за спину, начал растирать онемевшие пальцы об одежду. Месяц покачал головой, сказал как бы оправдываясь: — Не надо было бегать… Садись за стол. Будешь с нами вечерять. — Мне надо умыться… — буркнул Юрко. — Сводите его. Возьмите мое мыло. На крыльце стоял часовой. У трех подвод распряженные лошади жевали сено. Один из возниц приподнял голову, сонно посмотрел на арестованного, которого сопровождало два конвоира, вздохнул и снова завалился спать. Юрка подвели к колодцу. Он сбросил с себя пиджак с оторванным рукавом, рубаху и мылся долго, не щадя душистого мыла. Напоследок окатил себя до пояса водой из ведра. От чужого полотенца брезгливо отказался, отряхнул воду руками и вытер лицо подолом рубахи. Когда вернулись в дом, бандеровцы уже сидели за столом, но к еде не приступали. Юрка усадили на углу стола. — Друже Белый… — поднялся Месяц. За ним, как по команде, вскочили на ноги остальные, наклонили головы. Следователь выступил из-за стола и ровным, скучным голосом начал читать «Отче наш». Конечно, это был всего лишь привычный с детства обряд, и те, кто повторял слова молитвы, не вдумывались в их смысл, но Юрку, хотя он и не верил в бога, показалось, что эти люди, только что мучившие и убивавшие других людей и собирающиеся есть то, что они награбили у своих жертв, совершают что-то неслыханное по своему бесстыдству, моля бога о хлебе насущном. После молитвы бандеровцы шумно, жадно набросились на еду. Юрко был голоден и в то же время испытывал отвращение к пище. Все же он заставил себя съесть гусиную ножку и выпить кружку сладкого кофе — боялся, что может отощать, обессилеть. Украдкой он поглядывал на бандеровцев, стараясь рассмотреть и запомнить их лица. Как ни странно, это были лица обыкновенных людей, и никаких особенных, зловещих черт, которые бы свидетельствовали о жестокости, Юрко не находил. Каждый из этих людей в отдельности не мог бы вызвать страха в душе Юрка, но все вместе они внушали ему ужас. Больше всего емуне понравилось лицо Белого, следователя, — ничем не примечательное, постное, с блекло-серыми, окаймленными воспаленными красноватыми веками глазами за стеклами очков. Человека с таким лицом ничем не удивишь, не обрадуешь, не разжалобишь. Неожиданно Юрко заметил стоявшую в углу маленькую динамо-машину с выведенной на кожухе белой масляной краской цифрой «23». Точно такая динамо-машина с таким же инвентарным номером стояла в физическом кабинете их школы в Братыне. Сейчас к ней были приделаны стертые до блеска металлические ручки и провода с толстыми медными наконечниками. Как попала школьная динамо-машина к бандеровцам, для чего они возили ее с собой, этого Юрко так и не сумел разгадать. После окончания трапезы его отвели в камеру. На этот раз рук не вязали и даже принесли охапку свежего сена. Месяц предупредил: если будет что-либо замечено, свяжут и руки, и ноги. Но Юрко уже не помышлял о побеге. Он знал — встречи с братом не избежать и думал только о том, как ему отвести от себя все возможные обвинения. О Стефе ни слова. Петро, очевидно, даже не подозревает о ее существовании. То, что Тимкив видел его в Бялополье, не отрицать. Ружье в сохранности, в любую минуту может вернуть. Рутки… Да, он был там, ходил к товарищу. Дивчина? Тоже было… Встречался с какой-то дивчиной на улице, разговаривал с ней. Что, ему запрещено разговаривать с незнакомыми девчатами? Как открывали дверь, Юрко не услышал. Его разбудил не шум, а что-то другое. Открыл глаза и увидел брата. Петр был один, автомат висел на его груди. Он, видимо, только что зашел в камеру. Юрко понял, что его разбудил взгляд брата. На Петра было страшно смотреть — лицо потемнело, глаза горели, как у чахоточного. — Вставай, Юрко… От тихого, печального голоса брата у Юрка защемило сердце. Он знал: только горе, одно только горе может он принести Петру. Ничего больше. Когда братья выходили из дома, попадавшиеся им навстречу бандеровцы торопливо сторонились, жались к стенам. Месяц прошмыгнул вперед, распахнул пошире двери, толкнул ногой сидевшего на ступеньках старика. Это был тот старик, которого Юрко видел ночью. Он испуганно вскочил, замычал, дергая головой, начал угодливо кланяться, как, очевидно, кланялся своему пану, бывшему владельцу этой усадьбы. «Глухонемой, держат сторожем», — машинально отметил про себя Юрко. Петр повел брата по тропинке, протоптанной к реке. Солнце уже стояло высоко, и недалекий, залитый светом лес казался особенно красивым. Нет, лес не манил, не звал Юрка к себе, но было что-то радостное, спокойное, торжественное в его золотисто-зеленой неподвижности, чудилась какая-то невозмутимо-добрая улыбка на лицах деревьев, точно они хотели успокоить, ободрить Юрка, напомнить ему, что земля, на которой живут, враждуют, убивают друг друга люди, по-прежнему прекрасна. Неужели Петро не замечает этого? Юрко взглянул на брата. Тот шел, сжав губы, глядя на землю. Позади треснула ветка. Юрко оглянулся — двое с автоматами, охрана… Петр, не оборачиваясь, сделал знак рукой, и шаги позади затихли. До реки оставалось метров шестьдесят — Юрко увидел и узнал тот взгорок, с которого он, разбежавшись, прыгал вниз головой в воду, — когда Петр свернул с тропинки к поваленной березе. Тут, вдали от чужих глаз и ушей, решил он поговорить с младшим братом. Сели рядом. Юрко застыл, ожидая первого слова, первого вопроса. Петр молчал. Юрко не выдержал, взглянул на него. — Что ты наделал, Юрко? — с болью произнес Петр. — Что ты наделал… — А что я наделал? — внезапно ожесточаясь, чувствуя, что внутри сжимается до отказа какая-то пружина, спросил Юрко с вызовом. — Я убил кого? Ограбил? — Хуже… — покачал головой Петр. — Я все знаю. — Петро, слово чести… Я ни в чем не виноват, ничего плохого не сделал. — Юрко, я все знаю! — сверкнул глазами Петр. «Не знаете. Да и не нужно вам все знать…» — подумал Юрко сердито. Брат был на пятнадцать лет старше его, и Юрко, даже когда мысленно обращался к нему, употреблял уважительное «вы». — Тогда скажите! За что они меня взяли, руки мне крутили? В чем они меня обвиняют? — Не они… Я тебя обвиняю. В самом страшном. В предательстве. Юрко рывком повернулся к брату. Глаза их встретились. Негодование Юрка было таким сильным, искренним, что Петр почувствовал это и обрадовался: хлопец мог не знать всего, его обманули, обвели вокруг пальца… Все же с Юрка нельзя было снять вину полностью, свою часть вины он должен был искупить. Петр продолжал, повысив голос: — Да, в предательстве. Это твоя Стефа сообщила полякам, что в Рутках гуляют наши хлопцы. Обвинение Петра было диким, бессмысленным — как он только мог подумать такое! Но не это поразило Юрка. Оказывается, Петр знал о существовании Стефы. Он связывал ее с тем, что произошло в Рутках. Одно необдуманное слово — и на Стефу обрушится беда. И не только на Стефу… На всех, кто отважился дать ей приют. — Петро, самым святым — памятью о нашей маме присягаю. Это неправда, — тихо сказал он, прикоснувшись рукой к колену брата. — Почему— вы не хотите поверить мне? — Я верю… — голос Петра звучал тихо, печально. — Сознательное предательство я исключаю, отбрасываю. Все сделала она, твоя полячка. Ты не знаешь, на что способны эти гадючки. Они пригреются у самого сердца и укусят. Где она? Кто ее прячет? Скажи. Ты должен помочь нам. Хлопцы ее допросят, сделают расследование. Вот как повернул дело Петр. Да, Месяц со своими хлопцами допросит, расследует… Юрко уже знал, как это делается. Лицо брата как бы слилось в одно с лицами Белого, Месяца, Клешни и глядело на Юрка обезображенными бельмами, слепыми глазами. Они… Были Он и, был он и была Стефа, ни в чем не повинная, беззащитная. Они требовали, чтобы он принес ее в жертву. Юрко опустил голову. — Я знаю, как трудно тебе сейчас, — услышал он голос брата, печальный, сочувствующий. — Любовь, первая любовь… Из-за любви руки на себя накладывали. Я сам… Я тоже это испытал. Но в наше время даже самоубийство непозволительная роскошь. Петр угадал — в эту минуту Юрко думал, что ему легче будет принять смерть самому, нежели отдать в руки палачей эсбе невиновных людей. — Подымись выше всего этого, — продолжал Петр, — и дух твой, украинский, казацкий дух, окрепнет, закалится. Ты станешь национальным героем. Твое имя останется в истории украинского народа. О тебе будут слагать легенды и песни. Юрко кусал губы, скреб носком ботинка землю, вырывая траву с корнем. Петр долго смотрел на брата. В его глазах появилась надежда. Он снял с себя автомат, обнял Юрка за плечи, стал приглаживать рукой курчавый чуб брата. Затем вдруг прижал голову брата к груди и поцеловал. — Юрко, нас родила одна мать, — сказал он, сдерживая слезы. — Мы одной родной крови. Ты мой брат. Мы — Карабаши. Неужели, Юрко, ни моя любовь, ни мои слова… Скажи… Он закрыл лицо руками, и Юрко впервые увидел, как плачет старший брат. Из глаз Юрка тоже покатились слезы. Он плакал, сам того не замечая, беззвучно, покусывая засунутый в рот большой палец. Он знал, что Петро его любит, как только может любить старший брат младшего. Он тоже любил Петра и с детских лет гордился им, восхищался его мужеством и непреклонностью. Затем восхищение сменилось тоской, жалостью. Но любовь оставалась. И вот теперь он понял, что Петро слеп, что старшим братом руководит жестокая слепая сила. — Мы живем в трудное время, брат мой, когда не щадят ни чужой, ни своей крови, — не отнимая рук от лица, заговорил Петр. — Перед нами великая цель, и ради достижения ее мы не можем считаться с отдельными личностями, их переживаниями. Борьба требует жертв, многих жертв. Неужели я должен поднять на тебя руку? Юрко слушал брата и смотрел на автомат. Автомат Петра лежал на земле, у его ног. Что ж… Пусть охранники, но не брат. Петро будет потом мучиться всю жизнь… Юрко пригнулся, подхватил левой рукой автомат и рванулся вперед. Он побежал к реке, к взгорку, с которого когда-то прыгал в воду. Петр Карабаш сперва не понял, что произошло. Слезы еще стояли в его глазах, и перед его взором все искажалось, расплывалось. Затем он не поверил, что Юрко бежит от него. А когда все стало ясно, его лицо передернула мучительная судорога. Он вынул из-за пояса пистолет, прицелился и выстрелил. В это мгновение Юрко был виден весь. Он выбежал на кромку берега, уступом подымающуюся над омутом. Когда прозвучал выстрел, он нелепо, как бы протестуя против чего-то, вскинул руку с автоматом, оглянулся. Петр выстрелил еще раз. И не успел — тело брата рухнуло, скрылось в кустах ивняка. К Карабашу подбежали перепуганные охранники. — Друже Ясный… Что случилось? Представитель центрального провода глянул на них с ненавистью и отвернулся. — Пойдите посмотрите. Он там. Убит или ранен… Осторожно! У него мой автомат. Из дома высыпали встревоженные выстрелами бандеровцы. Увидев бегущих к реке охранников, они сразу же сообразили, что брат Ясного дал деру, и, развернувшись цепочкой, тоже побежали к реке. Поиски продолжались добрый час. Юрко исчез, не оставив никаких следов. Река в этом месте делала крутой поворот, огибая выступ противоположного болотистого берега, заросшего камышом и ивняком. Охотников плыть на ту сторону не нашлось — если хлопцу удалось спастись, то он уже ушел в лес или сидит в ивняке с автоматом наготове. Эта мысль была у всех на уме, но ее никто не высказывал. Высказывали лишь предположение, что Юрко убит или был ранен и утонул. Когда на берегу обнаружили несколько капель крови, никто уже не сомневался в гибели отчаянного хлопца. Петр выслушал рапорт коменданта районной СБ, испытующе посмотрел ему в глаза. Он знал, что мог промахнуться. Ему не нужны были ни чье-нибудь сочувствие, ни чье-либо оправдание. За все, что случилось, он отвечал только перед своей совестью. Представитель центрального провода окинул взглядом всех, кто стоял перед ним, глаза его заблестели. Сказал твердо и страстно, точно произнося слова клятвы: — Друзья! Запомните: с этого черного дня, с этого часа у меня только один брат — Степан. Юрка Карабаша нет. Есть враг Украины. Если он жив, поймать, допросить, как вы это умеете… Без сожаления! И выполнить приговор… Петр Карабаш резко взмахнул рукой и, не сказав больше ни слова, зашагал к воротам усадьбы. Охранники молча, деловито тронулись за ним.14. Кто главный враг?
— Я тебе, друже Карась, так скажу, как оно дальше будет — неизвестно, а пока, благодаренье богу, жить тут можно, — Корень крякнул, улегся поудобнее, раскинул руки. — Конечно! — охотно согласился Тарас, подлаживаясь под тон своего нового знакомого. — Вот только старшина сильно гоняет… — Ну, то трудно… То есть войско, а войску без этого нельзя. Они только что вымыли и вычистили песком свои миски, и теперь лежали на бережке, подставив животы солнцу. Благодать… На обед была «кулеша» — жидкая каша с салом и забеленный молоком ячменный кофе. Сладкий, между прочим, кофе, хоть и горчит немного — как узнал Тарас, напиток этот готовился не на сахарине, а на отваре сахарной свеклы. Вполне сносные харчи. Корень, не поднимая головы и даже не открывая глаз, нащупал пальцами пряжку брючного ремня, отпустил на две дырочки. — Ты еще молодой, друже Карась, тебе в диковинку, а я третий раз в войско попадаю. Я уже знаю дисциплину военную. Всякую! У поляков было хуже всего, хоть и воевать не пришлось. Уж очень быстро герман Польшу разбил. Мундиров нам так и не дали, в чем из дому в войско пошли, в том и вернулись. Я, правда, палатку сумел прихватить… Хорошая такая палатка, новая, на десять человек. Только сам понимаешь, в хозяйстве она ни к чему. А у Советов мне пощастило. Я при обозе ездовым состоял. Ну, начал герман бомбить, лейтенанта нашего убило. Я вроде в панику ударился — на подводу да в лес. Дело к ночи было, местность мне знакомая… Веришь, приехал домой ночью на подводе, пара добрых лошадей и на возу кое-что было… Спрятался в клуне, дрожу. За дезертирство, знаешь… Утром жена говорит: «Советов уже нет, немцы вступили». Вроде кругом удача. И что ты думаешь? Какой-то подлец, наш, деревенский, шляк бы его трафил, донес. Забрали немцы и лошадей, и воз, а мне еще палок всыпали. Плакал я тогда… — Так побили? — Э-э, побили… То пустяки! Коней было жалко. Ох, и кони! Долго они мне снились… Попало счастье дураку в руки, а удержать не сумел. Корень протяжно зевнул, обнажая два ряда на диво крепких зубов, и добавил тоном бывалого человека, которого невозможно чем-либо удивить: — Так что я уже кое-что видел, друже Карась. Всякую дисциплину. Мне не привыкать… Тарас хотел было расспросить Корня о доме, его семье, но вояка пробормотал что-то неразборчивое и начал похрапывать. Послеобеденный мертвый час. Вояки заслужили отдых. Третий день Тарас в сотне, и каждый день с утра до вечера дурацкая изнуряющая муштра. Четовой Довбня оказался мальчишкой по сравнению с «военспецем» Сидоренко. Старшина гонял сотню беспощадно. Тарас с трудом узнал Сидоренко, когда тот, подтянутый, в немецком мундире, венгерской пилотке, начищенных сапогах, с хлыстом в руке появился на плацу. Это был другой человек. Только опухоль, блестящая, отливающая синевой у глаза, напоминала о вчерашнем чепе. Глазами мученика «военспец» оглядел выстроившуюся сотню и вдруг, плаксиво сморщив лицо, заорал: — К-как стоите?! Р-разгильдяи! Где заправочка? Вольно! Полминуты на заправку. Р-р-разойдитесь! Бегом!! Не прошло и десяти секунд, как раздалась новая команда: — Становись! Равняйсь! Смирно! Двое или трое вояк замешкались, ряды получились неровные. — Не вижу порядка. Стадо баранов! Р-р-разойдись!! И началось цирковое представление. Раз десять старшина строил сотню и, придравшись к чему-либо, кричал: «Разойдись!» Вояки, пригибаясь, мелко семеня ногами, оглядывались на старшину, разбегались в стороны и тут же бросались назад, стараясь поскорее попасть на свои места. Толчея, смешки, сопение, злые взгляды, ругань вполголоса. Тарасу доставалось не меньше других, но уже тогда поведение старшины начало забавлять его. Хлопцу показалось, что «военспец» сознательно играет роль фельдфебеля-самодура, тратит время попусту. Все дальнейшее подтвердило эту догадку. Сидоренко чудил, как мог. Все его занятия сводились к отработке простейших ружейных приемов, шагистике. Команды, окрики, идиотские шуточки, брань сыпались из него, как из мешка. Сотня маршировала по плацу, задыхаясь от пыли, а он стоял на месте в картинной позе — правая нога отставлена, левая рука с хлыстом уперлась в бок — и орал. В общем Тарас раскусил «военспеца» сразу же. Однако первое время для него оставалось загадкой, как Богдан терпел такое. Неужели сотенный не видел, что благодаря стараниям Сидоренко время, отведенное на военную подготовку, тратится на бессмысленную муштру? Ключ к разгадке оказался простым. Перед завтраком на плацу появился Богдан. Сидоренко, видимо, давно ждал этого момента. Он немедленно повернул сотню в сторону командира. — Правое плечо вперед! Пр-рямо! Строевым шагом… Марш! Ать-два-три… Ногу! Дай ногу! К бою готовьсь! Ать-два-три… Р-равнение на командира! Тарас повернул голову и увидел Богдана. Сотенный стоял вытянувшись, поднеся руку к виску, лицо его сияло восторгом. Сотня, изготовив винтовки, карабины, деревяшки «к бою», печатала шаг, как на параде. Ничего не скажешь, умел старшина подать товар лицом. Вечером Тарас снова был обласкан сотенным и обогатился новыми наблюдениями. Богдан приказал ему явиться на ужин. В хате за столом, кроме сотенного, сидели Довбня и старшина. — Ну, как, друже Карась? — спросил Богдан, с иронической улыбкой оглядывая хлопца с ног до головы. — Вроде все, как полагается… — уклончиво ответил Тарас, еще не понимая, что именно интересует его покровителя. — А как сотня? Хлопец сориентировался: — О! Так это ж настоящее войско! Как маршируют! Не хуже немцев. Сидоренко, сидевший с опущенной головой и не обращавший до этого внимания на Тараса, вдруг мрачно и настороженно зыркнул на него. — Честное слово! — точно ободренный этим взглядом, горячо продолжал хлопец. — Если одеть в мундиры, да всем оружие — хоть сейчас на парад. Довбня, заметив, что ответ нового вояки понравился сотенному, подобострастно засмеялся. — Подожди, друже Карась, будет у нас оружие, — сказал Богдан. — Вот как дадим тебе завтра ручной пулемет, потаскаешь… Хочешь быть пулеметчиком? — А сколько в нем весу, в пулемете? — вроде принимая шутку всерьез, поинтересовался Тарас. Богдан и Довбня засмеялись, даже Сидоренко осклабился. Ужинали без самогона. Богдан, став серьезным и озабоченным, разговаривал со старшиной. Он требовал, чтобы Сидоренко начал занятия по огневой и тактической подготовке. — Хватит строевой… Ты мне стрельбу и тактику давай. — Пожалуйста, — соглашался равнодушный ко всему Сидоренко. — Я давно говорил… патроны. На каждого бойца… Дистанция сто метров — три выстрела, двести метров — три выстрела, четыреста метров — по движущейся мишени в полный рост — четыре выстрела. Тысяча штук патронов. Ну, и для пулеметчиков еще сотню. Это худо-бедно. Теперь еще одно — оружие не пристреляно. Надо проверить, пристрелять. Еще два — три выстрела. Видимо, это был старый, испытанный козырь старшины: кто ему даст столько боеприпасов для учебных стрельб! Довбня хмыкал, качал головой — полторы тысячи штук патронов. Шутка сказать! — По одному выстрелу на каждую мишень, — сердито буркнул Богдан. — Пожалуйста, — согласился старшина. — Четыреста штук патронов. — На четыреста метров стрелять не надо, — высказал свое мнение Довбня. — Хватит на сто и двести. — Пожалуйста. Триста штук патронов. Пулеметчикам тоже стрелять не надо? Двести пятьдесят патронов. Хоть завтра. — Вот завтра и начинай, получишь двести штук, — сказал сотенный. — Двести так двести. Только учтите, с одного раза легко ногой в сапог попасть. А из непристрелянного оружия… Я лишнего не требую. В любом уставе написано. Вспомнив об этом разговоре сотенного и старшины, Тарас усмехнулся. Он представил себе, как «военспец» будет проводить занятия по огневой подготовке. Вояки изведут не одну сотню патронов и без толку. Пойдут пули за молоком… А что возьмешь со старшины — оружие не пристреляно. Да и пристрелять можно всяко… Пожалуй, стоит завести тихое знакомство с Сидоренко. Вдвоем легче что-нибудь придумать. Тарас покосился на соседа. Корень храпел, распустив губы. Здоровый дядька, хоть и невелик ростом, тело как налитое. Получил пять палок за то, что слушал «политинформацию» старшины, и не обижается: без этого нельзя, дисциплина. Рассуждает все-таки: «Немцев, если не трогать, так и они не тронут. С советскими партизанами тоже лучше не связываться. Советы сильно вооружены — им оружие по воздуху доставляют, — бьются, холера, здорово и до последнего. Так зачем их трогать? Ну их к бесу! У них свое дело, они на немецкие поезда охотятся. Так пусть сами немцы с ними рассчитываются. Нас это не касается. А там какая команда будет. Начальству виднее… Наше дело исполнять». Вот и вся мудрость бандеровского вояки. Тарас закрыл глаза. Было очень тихо, и он слышал, как внизу плещется река. Хлопец задремал под этот убаюкивающий плеск, но тут же проснулся. Тело его внезапно напряглось и дыхание приостановилось. Ему показалось, что сквозь сон он услышал звуки далеких-далеких выстрелов. Впрочем, могло и присниться. Тарас полежал, прислушиваясь, и успокоился. День, судя по всему, должен окончиться обычно: еще часа четыре погоняет «военспец», ужин — и на боковую. Однако все обернулось по-иному. Когда отдохнувшие вояки собрались на плацу, готовясь к построению, Тарас увидел две подводы, выезжавшие из леса. Маленький этот обоз сопровождала вооруженная охрана, впереди шагал Богдан и какой-то высокий тонкий человек в светлом дождевике. Тарас вспомнил, что он не видел сотенного со вчерашнего вечера. Значит, отлучался куда-то. Лошади шли тяжело, хотя на возах сидели только ездовые. Когда подводы начали приближаться, Богдан приотстал от спутника, сунул руку в сено на возу и вытащил ручной пулемет. Он потряс им над головой, закричал, ликуя: — Видели, какой я гостинец везу! На первой подводе в сене лежали завернутые в рядно винтовки. Новенькие, еще лоснящиеся заводской смазкой, с массивными прикладами. Немецкие! Два ручных пулемета. Тоже немецкие, тоже новенькие, еще не побывавшие в употреблении. На второй подводе привезли патроны. Тарас недоумевал: откуда все это? Ведь не с неба свалилось. Богдан выглядел именинником. Тарас взглянул на Сидоренко. Старшина осматривал ручной пулемет. Радости на лице «военспеца» не было заметно… Оружие и боеприпасы отвезли на склад. Раздавать винтовки решили вечером, а сотня по приказу Богдана расположилась на травке. Беседа. Ее будет проводить референт пропаганды. — Шапки снять! Не курить! Тишина. Внимание. Прошу, друже Могила. Прибывший с Богданом тощий человек в светлом дождевике снял кепку, пригладил увядшие, тронутые сединой волосы, нервным движением поправил очки на носу и достал из кармана блокнот. У референта пропаганды было длинное унылое лицо с недоразвитым рыхлым подбородком. Подбородок этот вел себя странно, он то и дело менял форму, то покрываясь мелкими ямками, слегка западал, то съезжал набок, точно нижняя челюсть была плохо укреплена или вообще отсутствовала. Впрочем, иной раз казалось, что референт пытается проглотить что-то находящееся во рту и ему это не удается. Часто хлопая ресницами, Могила оглядел вояк, облизал губы. — Дорогие друзья! — воскликнул он с наигранной задушевностью. — Я хочу, чтобы наша встреча, беседа надолго остались в вашей памяти, и поэтому беседа не будет носить чисто академический характер, а будет живой, увлекательной, доходчивой до каждого. «Давай, — подумал Тарас, — увидим, на что ты горазд». Могила заглянул в блокнот. Тут опять что-то случилось с его подбородком, но он быстро овладел им, поставил на место. Тарас понял, что это у Могилы на нервной почве. — Тема беседы очень, очень важная и волнующая: кто наш главный враг? — оторвался от блокнота референт и повторил, почти по слогам произнося каждое слово: — Кто наш главный враг? Это кардинальный вопрос, и он не такой уж простой, как может показаться на первый взгляд. Я подробно остановлюсь на нем, но сперва мне хотелось бы узнать — тем более, что это будет живая, непринужденная беседа, — мне хотелось бы узнать, что думает каждый из вас по этому поводу. Референт пропаганды, слащаво улыбаясь, снова окинул близорукими глазами сидевших перед ним. — Повторяю вопрос — кто наш главный враг? Прошу, друзья. Кто желает ответить? Не стесняйтесь, говорите, что думаете, как вы понимаете, у нас дружеская, задушевная беседа. Несмотря на такое вступление, желающих отвечать на вопрос референта не находилось. Вояки сидели с замершими, напряженными лицами. Никто не хотел выскакивать первым. Не напрасно придумана пословица — не скачи поперед батька в пекло. Это не обескуражило Могилу. — Может быть, вопрос не понятен? Тогда сформулируем его чуточку иначе: кто главный враг Украины? Даже еще проще — кто враг Украины? Снова молчание. Вояки зыркали друг на друга. — Хорошо. Я понимаю… У вас такие беседы редки, вы не привыкли. Тогда я буду обращаться конкретно. Вот вы. Референт пропаганды показал пальцем на длинноногого вояку в мазепенке. Тот немедленно вскочил и отрапортовал: — Шеренговый Журавель. — Друже Журавель, я обращаюсь к вам лично: кто враг Украины? — Поляки, — после короткой заминки ответил Журавель. — Хорошо, — кивнул Могила. — Садитесь. Теперь вот вы. Вояка, на которого был направлен палец пропагандиста, поднялся. — Шеренговый Смола… — доложил он и замер, пуча глаза на референта. Богдан не вытерпел. — Что, нужно тянуть из каждого? — грозно спросил он. — Встал, назвал псевдо и отвечай на вопрос. Смола, отвечай! — Я знаю, как отвечать?.. — дернул плечом вояка и оглянулся на товарищей. — Так, как думаешь, — почти ласково подсказал Могила. — На мое рассуждение, — вздохнул Смола, — так больше всего сала за шкуру украинцам залили немцы. С быдлом так не обходятся, как они с людьми. Вояки зашевелились, одобрительно загудели. — Так, — торопливо кивнул головой улыбающийся референт. — Хорошо. Садитесь. Следующий… Ну, вот вы. После Смолы на вопрос о врагах Украины ответило еще трое. Все они высказались в том же духе: немцы только себя за людей считают, украинцев убивают безжалостно, молодых угоняют в Германию, забирают хлеб, скот. Могила терпеливо кивал им головой, но уже не улыбался, а только двигал своим непослушным подбородком, стараясь закрепить его в правильном положении. Но вот его взгляд остановился на Тарасе. Очевидно, ему понравилось осмысленное выражение лица хлопца, внимательные глаза, в которых угадывалась работа мысли. Референт ткнул пальцем в сторону молодого вояки. — Теперь вы ответьте. Тарас быстро поднялся, но сказать ничего не успел, так как сотенный поспешно обратился к референту: — Друже Могила, этого не надо. Молодой… Он у нас недавно. — Не страшно, не страшно, — успокоил его референт. — Ведь мы беседуем по душам. Пусть скажет свое мнение. Напрасно тревожился Богдан, Тарас помнил разговор с ним, его наставления и четко отрапортовал: — Шеренговый Карась. Отвечаю на вопрос. У Украины три врага — немцы, поляки, москали. — Ну так это же прекрасно, — обрадованно развел руками Могила. — Друг Карась, хотя и молодой, но вполне разбирается… Может быть, ты скажешь, кто главный наш враг? Главный из этих троих? Вояки, задвигавшиеся было, сразу же затихли, Богдан, приоткрыв рот, во все глаза смотрел на Тараса, боялся, что его подопечный в самый последний момент может отмочить какую-нибудь штуку. Тарас молчал. Он догадался, куда гнет Могила, какого ответа ожидает от него эта сухая тарань в очках. Требовалось произнести всего два слова — москали, коммунисты. Но это было бы слишком, даже ради маскировки Тарас не хотел пойти на это. Эх, была б его воля, рассказал бы он вуйкам, кто их главный враг… Не дадут, заткнут рот и пропадешь, как булька на воде. Богдан предупреждал… Все же Тарас не удержался. — Кто твой самый главный, страшный враг? — озадаченно, как бы впервые решая для себя этот вопрос, сказал он. — Ну, тот, кто тебя тянет в могилу, кто украинский народ с корнем хочет вырвать из земли, чтобы ни духу, ни памяти не осталось. Богдан опустил голову. Пронесло, понял только он. Нет, еще не понял, переваривает… Референт пропаганды учуял что-то. Что-то неясное, беспокоящее его. Не такого туманного и вместе с тем логичного ответа он ожидал. Но первый ответ молодого вояки был совершенно определенным. — Может быть, я что-то не понял, не так сказал? — вроде смутился Тарас — он уловил какие-то сомнения референта. — Так вы нам объясните. А я что? Спрашивают — должен отвечать. Сотенный так и не поднял головы, но, кажется, усмехнулся. Он-то знал, каким простаком может прикинуться ушлый хлопец. Могила принял растерянность молодого вояки за чистую монету. — Правильно, правильно, друже Карась, вы не ошиблись, — ободрил он хлопца. — Нашим главным врагом является тот, кто хочет уничтожить Украину, навсегда лишить самостоятельности украинский народ, вырвать из нашей памяти нашу славную историю, отнять у нас все: нашу землю, наше небо, наш хлеб, наши чудесные украинские песни. Это хотят сделать большевики, Советы. Тарас чуть было не свистнул от изумления: «Вот какое двойное сальто крутанула тарань. Свалил с больной головы на здоровую. Только ведь и вуйки не дураки, не забыли, как после освобождения западных областей Украины Советская власть раздавала крестьянам помещичью землю, создавала украинские школы. А что делают гитлеровцы, это у них на глазах… Бреши, бреши, да не забрехивайся, друже Могила!» Но Могила недаром ходил в референтах пропаганды. У него имелся готовый набор демагогических приемов. Да, сказал он, немцы ведут себя возмутительно, и от них ничего хорошего украинцам ожидать нельзя. Однако нужно учесть их положение, суровые порядки и законы военного времени. Немцам сейчас не сладко. Они сражаются с Советами, сдерживают натиск озверелых орд нового Чингисхана. Конечно, украинцам не жалко немецких вояк, которые льют свою кровь на Восточном фронте, но все же надо помнить, что эта кровь льется не только за интересы немцев. Надо быть политиками, смотреть вперед. Украинцам выгодно, чтобы немцы и Советы уничтожали друг друга и обессилели в этой борьбе. Однако страшны не немцы, они отступают; страшны движущиеся сюда орды большевиков. Это уже не те Советы, что приходили сюда в тридцать девятом году, тех немцы уже выбили. Сейчас идут кровожадные сибирские монголы и дикие дивизии черкесов, всяких там чеченцев, которые будут уничтожать украинцев всех подряд. Дальше в таком же духе. Особенно напирал Могила на кровожадных сибирских монголов и диких черкесов. Стращал немилосердно, мол, сырую конину жрут, и уже известны отдельные случаи, когда кожу с людей снимают и вырабатывают себе на портянки. Странная вещь, многие вояки слушали эти страшные сказки, как дети. Сидевший рядом с Тарасом Корень даже рот раскрыл. Неужели верит? Богдан, вначале внимательно следивший за ходом мыслей референта и в знак согласия кивавший ему головой, заскучал и, кусая губы, смотрел в одну точку перед собой. Этого черкесами не запугаешь и в портянки из человеческой кожи он не поверит. Задумался… Думай, думай, Богдан! Может быть, надумаешь, кто тебе главный враг, а кто друг. Вдруг сотенный вздрогнул, посмотрел в сторону реки, и на его напряженном лице отразилось беспокойство. Это не ускользнуло от внимания вояк. То один, то другой поворачивал голову, наиболее любопытные поднялись на колени. — Сидеть! — сердито крикнул Богдан. — Друже Могила, продолжайте, я сейчас… — Прошу внимания, друзья, — сказал референт, недовольно косясь на удаляющегося сотенного. — Я должен коснуться еще одной стороны вопроса — дьявольской идеологии большевистских варваров, заменяющей им религию, божьи заповеди… Крик Богдана заглушил голос Могилы. — Что?! Что там случилось?! Откуда хлопец? Снова несколько вояк вскочило на ноги, стараясь увидеть тех, кому кричал сотенный. — Прошу внимания, — поморщился Могила. — Прошу внимания! Садитесь. Продолжаю… Как я уже сказал, большевики не верят в бога, но у них есть свой пророк… Могила умолк, заметив, что его уже никто не слушает. Вояки поднялись, смотрели на часового, бежавшего рядом с каким-то хлопчиной навстречу сотенному. — Заречное? — послышался голос Богдана. Он наклонился к мальчику и, тряся его за плечи, начал о чем-то расспрашивать. Часовой стоял возле них, растерянно поглядывая то на мальчика, то на сотенного. — Где Заречное? — Тарас толкнул локтем соседа. — Далеко? — А будет хороший кусок… Вон в ту сторону. «Это то село, в котором Богдан оставил сестру…» — догадался Тарас и вспомнил, что часа два назад слышал сквозь сон далекие выстрелы. — Сотня, ко мне! Бегом!! — закричал Богдан не своим голосом, но тут же безнадежно махнул рукой и изо всех сил бросился бежать к реке в ту сторону, где находилось Заречное. Никто ничего не понял. Несколько вооруженных настоящими винтовками вояк устремились за сотенным, а остальные во главе с референтом пропаганды подбежали к мальчику. Испуганный мальчишка вытирал слезы и ничего толком объяснить не мог, но приведший его часовой сказал, что в Заречном немцы ранили какую-то девушку, и люди несут ее сюда, только, кажется, она уже умерла. Тарас помчался вслед за Богданом и вскоре настиг вояк, побежавших раньше. Они вытянулись на тропинке цепочкой. Тарас обошел одного, другого и вскоре оказался впереди цепочки. Богдан был далеко, и расстояние, разделявшее его и Тараса, все время увеличивалось. Сестра… Но вот впереди Богдана на тропинке показались вышедшие из кустов люди. Они двигались медленно, несли что-то большое, белое. Богдан добежал, упал на колени. Люди обступили его. Низенькая женщина в сбившемся платке заголосила, ломая руки. Наконец добежал и Тарас. Да, это Оля… Тело девушки лежало на смятом, окровавленном белом рядне. Крестьянка в сбившемся на затылок платке поправляла подол платья на голых ногах мертвой, плакала беззвучно. Богдан стоял на коленях, низко склонив голову, прижимая к лицу руки сестры. Слезы потекли из глаз Тараса, смешиваясь с каплями пота. Он торопливо вытер кепкой лицо и чем-то сильно оцарапал щеку. Чем-то острым. Но хлопец даже не взглянул на зажатую в руке кепку, он не мог оторвать глаз от убитой. Начали подбегать запыхавшиеся вояки. Верхом на лошадях прискакали Довбня, старшина и референт пропаганды. Кинулись с расспросами. Те, кто нес Олю в хутор, рассказали, как все произошло. Немцы и полицаи появились в Заречном в полдень. Это было неожиданно, так как обычно облавы устраивались на рассвете. Село окружили и начали хватать хлопцев-подростков, девчат. Тех, кто пытался спрятаться, били. Одного хлопца, который оттолкнул немецкого солдата, застрелили на улице. Оля побежала с девчатами к реке, но у нее болела нога, и она отстала. Все же девушка переплыла на другой берег. Тут-то ее и настигла пуля. Умирая, Оля просила отвезти ее к брату. Она говорила, что он, только он может спасти ее. — Мы не знали, что и делать… — объяснил пожилой крестьянин, виновато поглядывая на окружавших его вояк. — Хотели переправить назад, в село, поехать в Братын за фельдшером, а тут, глядим, она… Ну и понесли сюда, как просила. Богдан сидел на земле с закрытыми глазами, гладил ладонью безжизненную руку сестры. Кажется, сотенный ничего не слышал и не замечал, что происходит вокруг. Он то крепко закусывал нижнюю губу, напрягался всем телом, затаивая дыхание, то шумно вдыхал широко раскрытым ртом воздух. Могила протер платком запотевшие очки, нацепил их на нос, приблизился к сотенному. Подбородок референта судорожно дергался. — Друже Богдан, друже Богдан, — сказал он, осторожно касаясь плеча сотенного. — Мы все и я лично выражаем искреннее сочувствие вашему горю. Богдан резко поднял голову, дико, непонимающе взглянул на референта, отшатнулся от него… — Друже Богдан, не отчаивайтесь… — Прочь! — хрипло крикнул сотенный. — Уйди! Уйдите все отсюда!! Все! — Р-разойдись! — немедленно заорал Довбня. — Ну, чего столпились? Не видели… Отойти в сторону. Дальше, дальше. Вон туда, к кустам. Вольно! Можно курить. Тарас вместе с другими поплелся к кустам. Щеку пекло, кровь капала с подбородка. Чем же, все-таки, царапнул он? Взглянул на кепку — трезуб проклятый, забыл об украшении. Еще знак на щеке останется… Э, если б только эта беда. Оли вот нет уже… Убили сестру Богдана. Сколько ей? Годиков семнадцать — восемнадцать было. Ровесница. Хлопец и не заметил, как нарвал букет полевых цветов и снова очутился возле Богдана, по-прежнему стоявшего на коленях у изголовья сестры. — Кто? — не поднимая головы, спросил сотенный. — Извини, Богдан. Я только цветы… Тарас положил букетик на ноги убитой. Сотенный повернул к нему мокрое от слез лицо. — Карась… — дрожащим голосом сказал он. — Оля… Ты видишь, что они с ней сделали? Я ее хотел от неволи спасти. Ты видел сам, на твоих глазах все было… И вот как получилось, Карась. Как будто я сам смерть ей накликал. За что они ее убили? За что? Богдан вскочил на ноги, затряс сжатыми кулаками. — Я им покажу, кур… их мать! Я им всыплю. Кровью заплатят за сестричку, за всех моих! Будут помнить Богдана! Сотенный умолк, как бы прислушиваясь к чему-то внутри себя, что мог услышать только он, и сказал, широко раскрыв глаза: — Нападу на Братын… Расчехвостю весь гарнизон. Этой же ночью… — А что скажет Могила? — В этот момент Тарас был далек от мысли подзадорить Богдана, просто он подумал вслух. — А что мне твои Могила? — яростно накинулся на него Богдан. — Плевал я на него. Понял? И не крути! Ты… умник нашелся, я тебя знаю… Вопросики задаешь. Расстреляю вас вместе со старшиной, тогда узнаете! Глаза Богдана сверкали, он был невменяем от горя, не понимал, что говорит. Тарас выдержал его взгляд, отвернулся, посмотрел на убитую. Прощай, Оля… — Ладно… Иди, Карась, — раздался за спиной хлопца глухой голос Богдана. — Иди, я сам… Скажешь там… пусть гроб. Старшине скажешь — готовить сотню к походу. Мой приказ. Иди, друже. Олю похоронили вечером. Могилу выкопали в саду возле высокой груши. Богдан не принимал участия в подготовке к похоронам, все поручил Довбне, а сам вместе со старшиной занялся разработкой предстоящей боевой операции. Кажется, у него произошло столкновение с референтом пропаганды. Тарас слышал отрывок их разговора, когда протирал дуло только что полученной винтовки. — Друже Богдан, я прошу, не принимайте необдуманных решений. Так нельзя. Свяжитесь с куренным. — Это мое дело… — Я вас понимаю, у вас горе… Но я знаю: есть такая политическая линия — без приказа немцев не трогать. — Вы хотите, чтобы я подарил им? — вскрикнул Богдан. — Нет, друже Могила, этого я им не подарю. Прошли мимо. Богдан спешил. Он, кажется, боялся, что ему могут помешать сделать то, что он надумал. Сидоренко энергично помогал сотенному. «Военспец» преобразился — вместо окриков и брани — деловитость, спокойные, четкие приказы. Каждый вояка получил винтовку или карабин, по тридцать патронов, сухой паек — полбуханки хлеба и кусок сала. Сидоренко в присутствии сотенного и нескольких вояк опробовал пулеметы. Пулеметов в сотне оказалось четыре: кроме привезенных, имелся старенький ручной пулемет Дехтярева с самодельным прикладом и станковый неизвестной Тарасу системы. Сидоренко стрелял отлично — все пули легли в начерченный на доске круг. Когда все было готово, сотню выстроили в саду у могилы. Богдан подошел к убранному цветами гробу. Сжав губы, долго смотрел на сестру сухими, широко раскрытыми яростными глазами, затем тихо прочитал какую-то молитву, преклонил колено и поцеловал покойницу в лоб. — Крышку… Когда гроб опустили в могилу, Богдан бросил в яму ком земли, пальнул из пистолета в небо и, не ожидая, пока яму зароют, поставят крест, пошел прочь. Все… Он уходил от своего горя. Горе уже уступило в сердце сотенного место жажде мести. Ничто не могло остановить Богдана. Сотня выступила из хутора с наступлением темноты. В хуторе осталось несколько часовых и референт пропаганды. Могила, дергая подбородком, огорченно смотрел вслед удаляющейся колонне.15. «Наша власть будет страшной»
Оксана стояла у порога и ждала, что скажет советник. Прошло минуты две, как она вручила Хауссеру свое «рекомендательное письмо», и за эти минуты эксперт по восточным вопросам не сказал ни слова. Наклонив голову, он смотрел себе под ноги. Красные пятна сошли с лица советника, и он казался совершенно спокойным. Мысль о марке, которую англичанин оставил у себя, пообещав вернуть ее в подходящий для него момент, долго не давала покоя Хауссеру, но в последние месяцы он начал как-то забывать о ней. Во время войны судьба Англии не раз висела на волоске. Собственно, если бы фюрер не затеял трагического похода на Восток, владычицы морей уже давно бы не существовало. Англию спасли русские. Почему же Пристли не попытался вернуть марку раньше, в те трудные для его страны дни, а сделал это сейчас, когда смертельная угроза для Англии исчезла? И в ушах советника снова зазвучали сказанные ему на прощание слова «компаньона»: «Мы очень ценим людей, знаем их возможности и не желаем подвергать их неоправданному риску. На этом этапе вы почти не нужны нам, но, может быть, положение изменится. Вы будете свидетелем — Германия проиграет войну…» И то, что было сказано в самом конце: «Не беспокойтесь, мы не будем тревожить вас по пустякам… Возможно даже, возвращенная марка окажется для вас спасительной». Что ж, Пристли оказался прав в одном — Германия проиграла войну. Возможно, он прав и в другом, посылая «спасительную» марку. Пора, уже пора советнику Хауссеру подумать о том, как следует ему действовать, чтобы вовремя, целым и невредимым, выскочить из-под обломков рушащегося здания Третьего рейха. Но эта девица… Он предпочел бы, чтобы на ее месте был мужчина. Хауссер казался спокойным, однако Оксана не очень-то верила в это спокойствие. По затянувшемуся молчанию она поняла, что визит Гелены был полной неожиданностью для эксперта по восточному вопросу и поставил его в тупик. Следовательно, Хауссер впервые получает пакетик со знакомой маркой. И ему прежде всего необходимо решить для себя вопрос в принципе — «да» или «нет». Это было худшим из того, что предполагала Оксана, направляясь сюда. Если Хауссер труслив или марка не смогла произвести на него магического действия (напугать-то она напугала), то он постарается поскорее отделаться от подателя «рекомендательного письма». Способы для достижения такой цели могут быть самыми разными. Допустим, несчастный случай при неосторожном обращении с оружием… Даже такое загадочное происшествие не могло бы навлечь серьезного подозрения на столь солидного доверенного человека. — Вы мне позволите закурить? Ага, вздрогнул советник… Похоже, он так глубоко задумался, что забыл о ее существовании. — Пожалуйста. — И присесть? Хауссер торопливо подал стул девушке, но сделал это, видимо, машинально, не отрываясь от своих мыслей. Но, возможно, он играл, желая усыпить бдительность опасной гостьи. Оксана села, вынула сигарету, щелкнула зажигалкой. Сухой металлический звук был похож на щелчок бойка, спущенного в незаряженном пистолете. — Господин советник, мне не хотелось бы подымать этот вопрос, но во избежание возможных неприятностей нам следовало бы сразу же договориться об одной детали наших взаимоотношений. Вы должны понять, что независимо от того, какое решение вы примете, моя безопасность гарантируется вашей безопасностью. — Каким образом? — рассеянно спросил Хауссер. — Если со мной что-нибудь произойдет, я уже не говорю об аресте, но ведь бывают различные несчастные случаи со смертельным исходом… Предупреждаю, с вами тоже произойдет нечто подобное. Нет, вас не будут шантажировать, вас просто уничтожат. — Разве вы не одна? — вырвалось у Хауссера. Оксана поняла, что с этого момента эксперт по восточным вопросам навсегда отбросил мысль о возможности каких-либо коварных действий, направленных против нее. — Сожалею, господин советник, но в некоторых случаях я должна буду воздержаться от желания удовлетворить ваше вполне законноелюбопытство. — Но зачем я потребовался Пристли, это вы можете мне сказать? — едва сдерживая раздражение, спросил Хауссер. «Пристли… Это фамилия или кличка, — отметила про себя девушка. — Ну, слава богу, советник уже наполовину согласен вступить в контакт с теми, кто послал Гелену». — От вас требуется, чтобы вы прочли шифровку и ответили на нее. Несколько мгновений Хауссер смотрел на Оксану, и лицо его снова начало покрываться красными пятнами. — Ну, хорошо. Дайте ее… — Шифровку я получу через несколько дней. Сейчас мне нужно ваше согласие. — Считайте, что вы его получили. Мне только не нравится, что в это дело замешано много людей. — Не волнуйтесь. Тайна будет соблюдена. Нам невыгодно подвергать вас риску. Оксана не знала, что она почти дословно повторила то, что сказал англичанин Хауссеру при прощании. Хауссер эти слова помнил хорошо. Он заметно успокоился. Тем не менее советник не лишал себя надежды разгадать, есть ли у девушки сообщники в этом городе, или она действует в одиночку. И он сделал еще одну попытку. — Я говорю это только потому, что каждый новый человек в городе может вызвать подозрение. Если требуется какая-либо моя помощь… — Все в порядке, господин советник. Вам придется позаботиться только обо мне. И сейчас же. Я должна где-то переночевать. А завтра вы примите меня на работу. Ведь вам не помешает толковый помощник, не правда ли? — У вас есть документы? — Да. — Фальшивые? — Мне нравится ваша проницательность, господин советник, — засмеялась Оксана. — Кажется, мы будем понимать друг друга с полуслова. — Ну что ж, пойдемте, — сказал Хауссер после короткого раздумья. — Один момент! Куда вы собираетесь повести меня? — Но ведь я не могу оставить вас здесь на ночь? — удивился Хауссер. — Поверьте, я на это не рассчитывала. Но я хочу знать, что за люди, к которым вы меня поведете. — Это журналистка, поэтесса, сотрудница местной украинской газеты. Она живет в этом доме, одна. Вас устраивает? — Если нет ничего другого.. — Есть еще одно место. Молодая девушка, фольксдейч, но к ней часто является жених, немецкий офицер. — Пожалуй, лучше к журналистке. И еще один вопрос, господин советник: кто этот офицер, которого я у вас застала, где он служит? — Военный корреспондент. — Фамилия? — Оберлендер. «Оберлендер? Доктор Теодор Оберлендер, бывший политический руководитель батальона „Нахтигаль“, затем находился на Северном Кавказе в качестве политического советника командира диверсионного полка „Бергман“, — вспомнила Оксана. — Да, пожалуй, это он. Они с Хауссером одного поля ягоды. Состоялась встреча друзей…» — Вам что-то говорит фамилия моего друга? — спросил Хауссер, настораживаясь. — Нет, он был свидетелем моего прихода к вам. — Он здесь проездом. — Тогда все в порядке. У вас, конечно, найдется комплект чистого постельного белья? Отлично! Заворачивать не надо. Я положу в портфель. Большое спасибо. Вы понимаете, я отправилась сюда налегке… Хауссер повел Оксану по длинному темному коридору к лестнице. Спустились на первый этаж. И снова пошли по коридору. Советник остановился у какой-то двери. Оксана прислушалась. За дверью журчал тихий голос, как будто кто-то читал там молитву. Иногда голос повышался, но тут же падал и слов разобрать нельзя было. Хауссер постучал. — Кто там? — спросили за дверью по-немецки. — Мария, откройте, пожалуйста. Хауссер… Как поняла Оксана, в комнате произошло какое-то замешательство; прошло секунд пять-шесть, прежде чем им открыли. У порога стояла молодая смуглая женщина с оживленными, немного испуганными черными блестящими глазами. — О, господин советник! Прошу. У стола сидел какой-то мужчина с черным курчавым чубом. Он поднялся и, внимательно глядя на Хауссера, вежливо поклонился. — Это мой брат, господин советник, — нервно улыбаясь, объяснила Мария. — Он зашел в гости… Я читаю ему свои новые стихи. Хауссер понимающе закивал головой. — Брат будет ночевать у вас? — Нет, что вы! — смутилась Мария. — Он пойдет к товарищу. — Прекрасно. Я хотел бы, чтоб вы приютили у себя мою… нашу новую сотрудницу. Всего на день-два. Надеюсь… — О чем может быть разговор, господин советник, — поспешно произнесла Мария, оглядывая Оксану. — Я буду очень рада… — В таком случае мне остается пожелать вам доброй ночи, — Хауссер взглянул на Оксану. — В девять утра попрошу вас… Без опозданий. — Доброй ночи, господин советник, — кивнула головой Оксана. Когда дверь за советником закрылась, Мария бесцеремонно обратилась к Оксане: — Я попрошу госпожу присесть. Вот на тот стул… Я только закончу разговор с братом и займусь вами. Можете взять книгу или журнал. Вот эти на немецком языке. Мария говорила по-немецки довольно бойко, но с ужасным акцентом. — Спасибо, — сказала Оксана, взяла из стопки книг иллюстрированный журнал и начала рассматривать фотографии. Мария собрала со стола какие-то исписанные листки, уселась на кровать напротив брата. — Черт его принес со своей немкеней, — тихо и досадливо сказала она по-украински, торопливо закуривая сигарету. — На чем я остановилась, Петрусь? — Народ и вождь. — Да, да, вот это место… — Мария глубоко затянулась, начала читать негромко, но с чувством, артистически: — Что такое народ? Песок, глина, бесформенная масса… Как работает скульптор? Он лепит фигуру из комьев глины или отсекает у камня лишнее. У глины не спрашивают, кем она хочет быть, любой камень уступит резцу… Нам нужно лепить из глины, высекать из камня прекрасную фигуру нации. Кто это сделает? Сильная личность, вождь. Тот вождь, который рожден бурными событиями, который закален в горниле борьбы и не знает сомнений. Такие люди у нас есть. Мы не будем такими сентиментальными, как немцы, и не повторим их ошибок. Мы ни перед чем не остановимся. Наша власть будет страшной! Горе тем, кто дал одурманить себя большевистской пропагандой, кто утратил национальное чувство и верит в большевистскую дружбу народов. Мы никого не будем щадить. По колено в крови, по трупам своих неразумных братьев мы пойдем к цели. Нация родится в стоне, крови и огне. Но какая это будет нация! Мария взглянула на брата, чтобы проверить, какое впечатление произвели на него эти слова, и продолжала: — Если нужно будет, мы не остановимся ни перед чем. Словом, ножом, пулей мы будем будить в душах ленивых и покорных земляков наших национальную сознательность. Мы не будем считаться с жертвами. Пусть упадут тысячи, сто тысяч, миллион. Тем лучше! Нация крепкая и монолитная, закаленная, как сталь, поднимется из крови и очистится кровью. Интересы нации прежде всего! Без колебаний и сомнений мы пойдем за своим жестоким и прекрасным вождем! Кончив читать, Мария отбросила листики, зажгла потухшую сигарету, спросила: — Ну, как, Петрусь? — Ярко и сильно. Поздравляю. Перепиши и дай мне экземпляр. Мы отпечатаем листовки. — Но это не для всех… — встревожилась Мария. — Конечно! Только для нашей элиты, для командиров. — Для тех, кто поймет… — Вот именно. Поздравляю. Очень сильно написано. Ты не представляешь, какие новые силы влила мне в душу. Это так нужно всем нам — непреклонность, жестокость. Ничего и никого не щадить и, если нужно, идти к великой цели по колено в крови. Польщенная Мария улыбнулась. — Как ты видишь, твоя Мария не теряла времени даром… Но это не все. Я подготовила к печати статью доктора Ивана Гладиловича, в которой он утверждает, что расовые различия между украинцами и русскими являются значительно более существенными, нежели, например, между украинцами и немцами. Таким образом, о нашей расовой родственности с москалями не может идти и речи. — А не слишком ли? Научные таланты этого Гладиловича… В статье есть какие-нибудь аргументы, доказательства? — Какое это имеет значение! Научные доказательства меня меньше всего тревожат. Важна сама мысль, которую мы должны внушить читателю: москали — не наши славянские братья, а совершенно чуждые нам в расовом отношении люди. По крови они ближе татарам, монголам. — Да, в этом есть смысл. — Еще бы! — воскликнула Мария, обхватывая руками колени. — Ну, хватит о делах. Я так по тебе соскучилась, милый, так рада тебя видеть. — Я тоже… — И так неудачно. Тебе придется уйти, я должна буду любезничать с немецкой дурой. Уже за одно это я ее ненавижу. — Мы встретимся завтра. Утром, когда она уйдет. Ты можешь явиться в редакцию с опозданием? — Конечно. Но я не хочу расставаться с тобой так быстро. Знаешь, мы выйдем во двор, там есть скамейка. Ты только предупреди Романа, что будешь ночевать у него. Мария поднялась и обратилась к Оксане по-немецки: — Я сейчас приду. Провожу брата… Они ушли. Оксана отложила журнал, задумалась. То, что она услышала в этой комнате, не было для нее неожиданностью, открытием. В партизанском отряде ей показали пухлую, отпечатанную на стеклографе брошюру «Идея и действие». В этом евангелии националистов, напоминающем вольный пересказ бредовых идей Муссолини и Гитлера, приводилось несколько изречений Степана Бандеры. Оксана запомнила одно — «Наша власть будет страшной». Мария только художественно «оформила» мысли своего «жестокого и прекрасного вождя», которые тот позаимствовал у Гитлера. Народ для них глина… Ради достижения власти они готовы на все. Нужно будет уничтожить сотни тысяч украинцев — не задумываясь уничтожат, лишь бы властвовать над остальными. Обман, террор — вот их оружие. Нужно додуматься до такого: по своим расовым признакам украинцы ближе к немцам, чем к русским… Какая-то чертовщина, бесовское наваждение. Но ведь эти двое — реальные люди и, кажется, неглупые. И они любят друг друга. Украинцы… Враги! На стене висела большая фотография. Человек во френче с растрепанной челкой на лбу строго глядел на Оксану пустыми глазами маньяка. Нет, это не Гитлер. Петлюра… Чуть дальше репродукция со старинной картины — в овале злой старикашка в плаще поверх рыцарских доспехов держит булаву в правой руке. Гетман Мазепа. Вот боги, которым молится Мария. Какая кровожадность у этой маленькой хрупкой женщины — «по колено в крови, по трупам…» А у самой глаза блестят, ноздри раздуваются. Прошло несколько минут, хозяйка не возвращалась. Возле стола в углу лежал аккуратно подшитый комплект газеты «Волынь». Оксана подняла подшивку, начала просматривать. В передовой редактор газеты Улас Самчук превозносит до небес Гитлера. А вот статья, написанная Марией Чайкой: «Дьявольская большевистская пропаганда». Оказывается, Мария еще осенью 1941 года побывала в оккупированных гитлеровцами Житомирской и Киевской областях и пришла к печальному заключению: нужно смотреть правде в глаза — национальная идея не находит никакого отклика у подавляющего большинства украинцев, больше того, они враждебно относятся к националистам, считая их лакеями гитлеровцев. И, конечно же, во всем повинна дьявольская большевистская пропаганда… Какой ужас — советские люди не хотят враждовать между собой, они за дружбу народов! Мария убедилась в этом и вынуждена сделать горькое признание: «В краю, где уже привилось советское братство народов, — национальное мировоззрение будет казаться диким сумасшествием, а те, что несут это мировоззрение, будут полностью чужими для людей на восточных землях». Очень, очень приятно было Оксане читать эти строки в газетке, издающейся на деньги гитлеровцев. Мария не ошиблась. Что правда, то правда, только слепые безумцы могут рассчитывать на то, что им удастся разделить народы Советского Союза непроницаемыми перегородками, посеять среди них национальную вражду. Оксана хотела положить подшивку на место, но тут послышались шаги и в комнату вошла оживленная, счастливая Мария. — Я к вашим услугам, дорогая госпожа, — весело сказала журналистка, но, увидев подшивку в руках немкени, изменилась в лице. — Вы… вы можете читать… — Почему вас это удивляет, Мария? — обратилась к ней Оксана по-украински. — Ведь вы же читаете и говорите по-немецки. — Но вы должны были сказать… — вспыхнула журналистка. — Это все равно, что подслушивать чужой разговор. Я была уверена, что вы не понимаете, о чем я говорю с братом. — Да, получилось нехорошо, — согласилась Оксана. — Все же виноваты мы обе: вы не спросили, а я не сказала. Я просто не успела. Однако стоит ли так расстраиваться? Разве произошло что-то трагическое? Забавный случай, только и всего. Мария не спускала с Оксаны глаз. — Вы слышали то, что я читала? — Да, — как бы несколько растерявшись, призналась Оксана. — По-моему, вы читали какой-то отрывок из книги фюрера, переведенный на украинский язык. Разве не так? Оксана била не в бровь, а в глаз. Мария смутилась, ее авторское самолюбие было задето. Однако в глубине души она должна была признать, что немкеня кое в чем права. Все же она сказала: — Вы ошибаетесь… — Возможно. Но очень похоже… Фюрер любит такие сильные выражения: «Мы ни перед чем не остановимся… По колено в крови, по трупам…» Разве вы не читали книгу фюрера, не слышали его речей? Этот вопрос добил журналистку. Она читала, она восхищалась… Она видела Гитлера в хроникальных фильмах, наслаждалась его беснованием на трибунах, его жестикуляцией, мимикой, воплями. Фюрер долгое время был ее идолом. До тех пор, пока не стало ясно, что он даже слышать не желает о самостийной Украине. — Что ж… — задумчиво пожала плечами Мария, — некоторые совпадения возможны и даже закономерны. Национальная идея остается одной и той же для каждого народа. Важно то, кто сможет воплотить ее в жизнь. — Это дано только народу высшей расы и ее вождю, — отрезала Оксана. — Народы низшей расы не должны даже мечтать об этом. Слова Оксаны прозвучали как пощечина. Они затронули самое больное место в душе журналистки. Мария обозлилась, ей захотелось не остаться в долгу. — История покажет, кому дано, кому не дано, — сказала она с вызовом. — Несомненно, история покажет, — подхватила Оксана. — История уже не раз говорила свое слово. — И, чтоб все стало ясным, кивнула головой на стену. — Кстати, чьи это портреты висят у вас? — Имена этих людей ничего вам не скажут… — А истории, народу? — тихо, словно не придавая этим словам особого значения, спросила Оксана и испытала тайную радость, увидев замешательство Марии. — Вы спрашиваете так, будто знаете, кто это, — журналистка впилась глазами в Оксану. Продолжать разговор в таком духе было бы неосторожно. Нельзя преступать запретную черту. К тому же отношения с Марией должны носить дружественный характер. — Простите, если мой вопрос был бестактным. — Оксана вздохнула. — Я не настаиваю. Может быть, это ваши родственники… И вообще, Мария, я чувствую себя очень неловко. Совершенно того не желая, я, кажется, испортила вам вечер и настроение. — Откуда вы взяли? — притворно удивилась Мария. — Не выдумывайте, пожалуйста. Мне интересно с вами беседовать, и я охотно… — Не надо, Мария, я ведь поняла… — Что вы поняли? — То, что это не брат вам и я нарушила ваше свидание. Только, ради бога, не думайте, что я вижу в этом что-то плохое, безнравственное. Я не какая-нибудь узколобая мещанка и придерживаюсь широких взглядов. Вы уж извините меня, что так случилось. Мария недоумевала: «Странная, загадочная немкеня. Не разберешь, умна или наивна. Говорит туманно, недомолвками, понимай как хочешь. Только что старалась унизить меня, намекнув на мою принадлежность к низшей славянской расе, а теперь вот расчувствовалась, просит извинения за то, что помешала поговорить с Петром. Догадалась…» — Как вас зовут? — спросила Мария. — Ева. — Это все пустяки, Ева. Вы тоже меня извините, в разговоре с братом… с Петром я допустила нелестные выражения в ваш адрес. И вы угадали — Петр мой жених. — Может быть, вы устроите меня на эту ночь в другом месте? — Что вы, что вы! — Но почему же? Если есть возможность… Мы, женщины, должны помогать друг другу, особенно в таких случаях. Я скажу советнику, что ночевала у вас. «Нет, она добрая, сердечная девушка. И совсем не такая гордячка, как мне показалось», — подумала Мария — Ну что ж, дорогая Ева, я буду благодарна вам. Вы переночуете у моих подруг. Они тоже живут в этом доме Утром, как только проснетесь, пожалуйста, приходите ко мне. Подруги Марии жили на втором этаже. Они предоставили Оксане кровать с периной, и она, не заводя разговоров с хозяйками, быстро уснула. Кажется, уже утром, перед самым пробуждением, ей приснился Гитлер с булавой в руке, превратившийся затем в злого старика в плаще поверх рыцарских доспехов. Но тут же оказалось, что это не фюрер, и не гетман, а Мария. Грозя булавой, она сказала: «Наша власть будет страшной!» На этот раз Оксана не стала таиться, ответила гневно: «Не надейтесь! Народ не глина, он не допустит предателей к власти. Вы сгинете вместе с Гитлером!» Утром Оксане пришлось быть свидетельницей загадочного происшествия, которому она в тот день не придала особого значения. Когда она вышла к лестнице, чтобы спуститься на первый этаж, то увидела внизу высокого офицера, листавшего записную книжку в голубоватой обложке. Как только офицер заметил девушку, он сунул книжечку в карман. Оксана полагала, что он спросит о каком-нибудь жильце этого дома, но офицер только внимательно окинул ее взглядом и неторопливо вышел на улицу. У него было продолговатое, белобрысое лицо со слегка запавшими щеками. На мундире — ленточка железного креста, погоны гауптмана. Как только Оксана свернула с лестничной площадки в длинный коридор первого этажа, она увидела выбежавшую из комнаты Марию. Журналистка беспокойно забегала по коридору, разыскивая что-то на полу. — Доброе утро, Ева, вы не видели, здесь никто не проходил? — Нет. Что-то случилось? — Понимаете, я выходила в коридор почистить пиджак брата и, кажется, обронила одну вещь… Оказалось, пропала записная книжка Петра. «Брат» Марии стоял посреди комнаты, выбритый, пахнущий одеколоном, совал руки в карманы и повторял, досадливо хмурясь: — Такая маленькая, в голубой обложке… Начали искать в комнате, перерыли все, но так и не нашли. Из тех фраз, какими перебросились Петр и Мария, Оксана узнала, что в книжечке, кроме адресов и инициалов ее хозяина, ничего не было записано Все же Петр, нежно попрощавшись со своей невестой, ушел опечаленный, да и Мария, принявшаяся угощать Оксану кофе, казалась расстроенной. «Записная книжка в голубой обложке… — думала Оксана, отхлебывая кофе из чашки. — Не ее ли видела я в руках гауптмана? Но зачем понадобилась немецкому офицеру чужая записная книжка? Просто совпадение. Мне, во всяком случае, ввязываться в эту историю незачем». Оксана не подозревала даже, что вскоре история с потерянной записной книжкой в голубой обложке снова напомнит о себе.16. Кто подорвал эшелон
Первым увидел вооруженных людей на склоне холма по ту сторону железной дороги Василь Гнатышин. По уговору, он должен был ожидать хлопцев в лесу на подводе с хворостом, но ему хотелось своими глазами увидеть, как все произойдет, и он подъехал к самой опушке. Нацепив на головы лошадей торбы с овсом, Василь взлез на воз и, прислонившись к стволу березы, стал наблюдать. Уже хорошо рассвело. Из-за кустов Василю видны были дымящийся утренним туманом луг, разбросанные на нем темно-зеленые купы верболоза, серое полотно дороги, огибавшее высокие, с рыжеватыми осыпями холмы. Вот на одном-то из этих холмов, не ближнем, а дальнем, Гнатышин увидел перебегавших людей с ружьями. Сомнений быть не могло — они спешили к железной дороге. Немцы или полицаи… Гнатышина словно ветром сдуло с воза. У него не было времени раздумывать над тем, каким образом гитлеровцы узнали об их замысле и то, что подорвать эшелон собираются именно на этом участке. Он хотел поскорее предупредить друзей об опасности — Ваня и Михась лежали, притаившись в кустах, почти у самого полотна и, конечно, не видели приближающийся с другой стороны к дороге отряд. Нужно было выскочить на луг, развернуться, посадить хлопцев на подводу и ускакать в лес. Можно еще успеть… Василь сорвал торбы и начал взнуздывать лошадей. Тут он услышал пыхтение паровоза и ритмичный стук колес приближающегося поезда. Что делать? А если он ошибся и помешает хлопцам выполнить то, к чему они так долго, будто к самому радостному празднику, готовились? Да и пока поезд не пройдет, из леса выезжать нельзя — увидят, обстреляют. Василь снова взобрался на воз. Поезд уже был близко. Впереди паровоза двигались две платформы, на которых сидели солдаты с пулеметами, позади несколько вагонов, на крыше одного из них еще один пулемет. Пожалуй, хлопцы успеют взорвать. А вот смогут ли уйти… Беда. Немцев на холмах не видно, вот-вот появятся. Задыхаясь от волнения, Гнатышин разобрал вожжи и начал выезжать из кустов к дороге. Он ждал взрыва, но паровоз чмыхал паром, колеса стучали, и вот клубы дыма начали появляться правее того места, где по расчету Василя, лежали в кустах Ваня и Михась. Что случилось? Мина оказалась негодной? Хлопцы испугались чего-то? Может, они тоже заметили опасность? Где же они? Поезд целенький, невредимый, как ни в чем не бывало удалялся от леса. Гнатышин перевел взгляд на холмы. Верхушки их уже были позолоченные солнцем. Вдруг там, среди низкого кустарника, мелькнула голова, рядом показалась вторая, и тут же исчезли обе. А вот еще один, левее, высунулся по пояс и присел. Было похоже, что люди прячутся в кустах или, добежав к ним, падают на землю. Василь не мог понять, что происходит. Где хлопцы? Почему немцы не спускаются с холма к полотну железной дороги? Он выехал на лесную дорогу, где должен был ожидать друзей, оставил подводу, привязав вожжи к дереву, а сам побежал назад к кустам, росшим на опушке. Никакой перемены. На холмах люди, много людей — то в одном, то в другом месте покажется голова и скроется. Залегли… Чего они боятся? Может быть, устраивают засаду? Снова послышался шум поезда. Шум нарастал и нарастал. На стыках рельсов стучало множество колес. Василь вытянул шею и увидел второй поезд, шедший в том же направлении, что и первый. Этот был длинный. Впереди паровоза также двигались две платформы, но позади на платформах стояли танки, много танков. За платформами с танками был прицеплен пассажирский вагон и штук десять товарных. На холмах никакого движения, все замерло, даже ветка не шелохнется. Ушли, что ли, те, что были там? Василь уже не мог стоять на месте, кусал губы. Он не знал, как ему поступить, и это было хуже всего. Пропадут хлопцы, на глазах пропадут, а он, старый дурень, ничем не может помочь им. Чтобы хоть немного успокоиться, Василь начал считать платформы с танками. Успел насчитать восемь. Паровоз еще не поравнялся с желтой осыпью, как раздался сильный, но неровный, ружейный залп, торопливо, жестко застучали пулеметы. Вдруг черный столб дыма поднял первую от паровоза платформу на дыбы, и вслед за ней начали валиться под откос другие. Грохнул взрыв. Гнатышин увидел, как от кустов, сильно пригибаясь, побежали к лесу двое. Он выждал, пока они скроются среди куч верболоза, и бросился к лошадям. А у железной дороги непрерывно трещали выстрелы, слышались короткие и длинные очереди. Гнатышину казалось, что это бьют по его товарищам, и он сперва не поверил своим ушам, когда невдалеке раздался чей-то голос: «Эгей!» — Эгей! Сюда! — закричал он изо всех сил. На дорогу выбежал длинноногий парень с мокрым от пота, исцарапанным в кровь лицом. — Ваня? А Михась? Парень только мотнул головой, подбежал и начал ходить возле воза, широко разводя руками и хватая открытым ртом воздух. — Ваня, Михась убит? Ваня отрицательно покачал головой, и тут Василь увидел второго. Михась бежал, прихрамывая, лицо его тоже было залито потом. И он не то смеялся, не то плакал. Ваня помог товарищу взлесть на воз, вскочил сам. Гнатышин огрел кнутом лошадей, и они понеслись по дороге в глубь леса. Хлопцы лежали ничком, уцепившись руками за хворост, чтобы не упасть. Они никак не могли отдышаться, стонали, всхлипывали. Отъехали с полкилометра, когда Василь решился спросить: — Хлопцы, что случилось? Кто стрелял? — А думаете, вуйко, мы знаем, — поднял голову Михась. — Ваня! Ты был ближе… — По-моему, бандеровцы, — отозвался второй. Он говорил по-украински, но акцент выдавал в нем русского. — На шапках трезубы блестели. — Ну что ты! Ты когда-нибудь слышал, чтобы бандеровцы нападали на немецкие эшелоны? — Кто тогда? Немцы по ошибке свой эшелон обстреляли? — Только не бандеровцы, — стоял на своем Михась. — Наверное, это какой-то советский партизанский отряд. — Что они, дураки, советские партизаны? — рассердился Ваня. — Они бы в первую очередь подорвать эшелон постарались. А потом бы начали обстреливать. — Так кто ж они? — снова спросил Гнатышин, переводя лошадей на шаг. — Я их увидел, когда первый поезд показался. Бегом бежали к железной дороге. Я думал, с ума сойду… — Что гадать, вуйко. Немцы разберутся, выяснят… Тогда и нам станет известно. Мы свое дело сделали, хоть набрались страху. Ваня молодец, удержал меня. Я как увидел их, тикать хотел, а тут поезд… Позади послышались взрывы. Они были разной силы, то будто выстрелят несколько пушек подряд, то ахнет так, что верхушки деревьев вздрогнут и отзовутся тревожным шумом. По мнению Вани, это рвались ящики с боеприпасами. Василь свернул на боковую дорожку, погнал лошадей рысью. Проехали еще метров восемьсот. — Наверное, хватит, вуйко, — сказал Михась, поднимаясь на колени. — Тут мы слезем. Спасибо. — Не за что. Когда ждать? — В воскресенье приду, днем, один. К этому дню что-нибудь придумаем. Так, Ваня? — Так. Раз удача, надо еще раз поздравить Адольфа с именинами. — Разве он именинник сегодня? — Такие именины я ему хотел бы каждый день устраивать. Хлопцы слезли с воза и, попрощавшись с Гнатышиным, скрылись среди деревьев. Василь хорошенько отер пучками сена мокрые бока лошадей и тронул шагом к дороге в село. Выехав из лесу, он увидел черный дым, поднимавшийся у далеких холмов. Выстрелов и взрывов уже не было слышно. Кроясь в балочке, сотня поспешным маршем удалялась от железной дороги. Вояки тащили боевые трофеи, почти каждый нес на плече две винтовки, а под мышкой — сапоги или свернутый в узел мундир. Карманы были набиты всякой мелочью. Корень, тот и за пазуху насовал всякой всячины. Тарас тащил трофейный пулемет, он на ерунду не зарился, карманы убитых немцев не выворачивал. Единственной его поживой такого рода была плитка шоколада, да и ту он уже в дороге прямо-таки из руки вырвал у Корня. Хлопец жевал шоколад, выплевывая обсосанные кусочки фольги, и старался разобраться в том, что произошло на железной дороге. Картины ошеломляюще удачного боя вставали перед его глазами одна за другой. Что ни говори, а Богдан родился-таки в рубашке… Ночью в походе выяснилось, что Богдан ведет сотню не на Братын, как предполагал Тарас, а в другое место. Почему он передумал — так и осталось неясным. Может быть, старшина отсоветовал ему нападать на городок, где находился большой гарнизон немцев и полицаев, а может быть, он сам соблазнился легкой добычей, какой ему показался воинский эшелон. К железной дороге намеревались выйти затемно, чтобы хорошенько подготовиться к встрече первого эшелона (немцы ночью задерживали поезда на станции и пускали их с рассветом), но проводники напутали, сделали крюк, и сотня вышла к холмам, когда уже рассвело. Богдан услышал шум первого паровоза и психанул: опоздали, до холма, нависавшего над железной дорогой, оставалось еще метров двести. Но они не опоздали. Прошел поезд с балластом, контрольный. До того момента, как появился эшелон, старшина успел расположить вояк на гребне холма и проинструктировал их, какие цели нужно поражать в первую очередь. Все толково — прицел два, бить по пулеметчикам, сидящим на тендере паровоза и на крышах вагонов, а затем по вагонам. Богдан сам взялся за пулемет. Тарас лежал рядом и едва сдерживал негодование. Разве так работают на железной дороге! Поручил бы Богдан ему это дельце, и он один с небольшой группой прикрытия пустил бы любой эшелон вверх колесами. А так легко и нарваться. Пригнали всю сотню, еще постреляют дураков. Когда появился эшелон и Тарас увидел танки на платформах, сердце его упало. Что делается! Ну, Богдану простительно, а этот чертов «военспец», неужели он не понимает, что сейчас произойдет? При первых же выстрелах танкисты откроют ответный огонь и от сотни останутся рожки да ножки. Старшина, кажется, понял, что с танками, даже когда они стоят на платформах, шутки плохи. Он подполз к Богдану, начал что-то ему доказывать, но Богдан оттолкнул «военспеца», скомандовал: «Огонь!» — и первый дал очередь из пулемета. Все дальнейшее было невероятным и необъяснимым. Впрочем, в тот момент Тарас и не пытался найти какое-либо объяснение. Он вынужден был поверить тому, что происходило на его глазах, — взрыв, паровоз оторвался от эшелона, волоча за собой остатки разбитого вагона, из которого сыпались ящики; платформы, разрывая сцепки, громоздясь друг на друга, валятся под откос. Пассажирский вагон затрещал, как пустой спичечный коробок под каблуком, и начал рассыпаться на щепки. Видимо, многие, в том числе и Богдан, поначалу опешили, растерялись от неожиданности, потому что выстрелы зазвучали реже, а пулеметы на правом фланге совсем умолкли, но тут Сидоренко вскочил на ноги и заорал: «Огонь! Чего испугались! Огонь! Огонь по паровозу! По вагонам!» И началась пальба. У Богдана что-то случилось с пулеметом. Сотенный чертыхался. Тарас немедленно бросился к нему. Так и есть — поставил новую ленту наперекос. Тарас откинул зажимы, выровнял ленту и едва увернулся — горячие, дымящиеся гильзы сыпанули ему в лицо. В общем-то Тарас не мог пожаловаться на себя. В этом бою он ни разу не потерял голову и, пожалуй, спас жизнь многим, в том числе, может быть, и себе. Когда сотня, увлекаемая Богданом и Сидоренко, с криками «слава, гура, ура», скатилась вниз к опрокинутым, покореженным платформам и вагонам, Тарас побежал к остановившемуся паровозу, выбрасывавшему во все стороны молочные струи пара. Он поспел вовремя: с платформы, находящейся впереди паровоза, прыгнул на землю окровавленный солдат с пулеметом в руках. Солдат сразу же распластался на щебенке, развернул пулемет, но Тарас выстрелил первым. Да, этот оживший пулеметчик мог бы наделать немало беды, и Тарас имел право гордиться своей сообразительностью, если бы вскоре не убедился, что кто-то догадался сделать куда более важное — черкнуть спичкой или зажигалкой у лужи горючего, вытекавшего из бака опрокинутого танка. Танки поджег «военспец». Стоило Тарасу взглянуть на старшину, как он понял это: лицо Сидоренко было замазано сажей, левый рукав, пола френча свисали обгоревшими лохмотьями. Не уберегся вгорячах, прихватило огнем. Могло быть и хуже, с бензином шутки плохи. Богдан вовремя скомандовал отбой. Немцы могли нагрянуть с двух сторон, и он спешил увести сотню подальше от железной дороги. Измученные вояки едва не падали с ног от усталости, но шагавший в хвосте Довбня не давал никому останавливаться, подбадривал отстающих тумаками. Тараса обогнали сотенный и старшина. Хлопец немедленно прибавил шагу, стараясь не отстать от них. Ему хотелось услышать разговор командиров. — Я тебе говорю, отчего взрыв, — сердился тяжело дышавший Богдан, — пуля попала в капсюль снаряда. А от одного снаряда взорвались остальные. Может так быть? — Может, на войне все может… Только снизу вроде рвануло. — Так ведь полвагона снесло, а в вагоне ящики со снарядами. — Э! Чем бы ни болела, лишь бы умерла… Спорить не буду. Спасибо тебе, Богдан, отвел я сегодня душу. Одним грехом будет меньше… Сотенный точно не услышал, что сказал Сидоренко, вырвался вперед. — А много грехов, старшина? — сочувственно спросил Тарас, посчитавший удобным затеять разговор с «военспецем». Сидоренко оглянулся, люто смерил глазами хлопца. — Тебе какое дело до моих грехов? Ты кто? Щенок, гнида. Одним пальцем прибью! Неудача. Вот как бывает человеку, когда притрагиваются к самому больному месту в его душе. Тарас даже не обиделся. В перелеске сделали привал. Вояки повалились на землю, кто где стоял. Плечи у Тараса ныли от ремней. Он улегся на спину, прикрыл глаза. Итак, что же случилось с эшелоном? Теперь можно было поразмыслить над этим вопросом. Предположение Богдана, считавшего, что вагон с боеприпасами взорвался от какой-либо пули, попавшей в капсюль снаряда, хлопец сразу же счел нелепым и отбросил. Сотенный ничего не смыслил в таких вещах, а старшина Сидоренко, если и понял, что произошло, то, видимо, не счел нужным разубеждать Богдана. Вагон подорвался на мине, и мина эта была натяжного действия. Подрывники находились где-то близко у насыпи, они пропустили шедший впереди эшелона контрольный паровоз с вагонами, груженными балластом, затем дали пройти платформам головного прикрытия, паровозу и лишь тогда дернули шнур. Все сделано грамотно. Значит, действовали люди опытные, хладнокровные. Кто они? Советские партизаны, конечно. Теперь второй вопрос — как их найти, связаться с ними? На этот вопрос ответа не было. Оставалось обычное утешение: поживем — увидим… Слабое утешение!17. Кто вы, куда идете?
Картошки накопали ночью, набрели на нее в поле и вырыли кустов десять. Уже не жадничали: картошка, морковь в эти дни у них не переводились. Осень — золотая пора для беглецов. В лесах было полно грибов и ежевики. Несколько раз ловили раков в тех ручьях и речушках, которые им встречались на пути. Приятно и весело было шарить руками в воде под корнями прибрежных деревьев, в глиняных норах. Охота оказывалась добычливой. Пантелеймону даже удалось поймать большого налима, насилу вытащили его из-под коряги. Гораздо сложнее было приготовить пищу. Они шли ночами, обходя села и хутора, днем отсиживались в лесных зарослях, в некошенных хлебах или зарывались в копенки сена. Костер разжигали редко, при крайней нужде: огонь был их другом и врагом. В любую пору суток он мог выдать их. Обычно, разжигая костер, не сидели возле него, а отходили, отползали в сторону. На этот раз тоже прибегли к такой хитрости. В лес попали под утро. Неизвестно было, велик он или мал, решили все же напечь картошки. Картошку разложили на земле ровным слоем, сверху навалили кучу хвороста, подожгли, а сами запрятались на опушке в густых кустах орешника. Огонь сразу поднялся столбом, вокруг костра из темноты выступали красноватые стволы деревьев. И тут-то оказалось, что где-то рядом находится жилье или ночуют пастухи — совсем близко раздался собачий лай. Ахмет выругался по-своему, сказал, что нужно немедленно уходить с этого места. Колесник решил все же подождать до рассвета: лаяла одна собака, следовательно, если это не пастухи, то маленький хутор, может быть, всего одна хата. Одна хата, один хозяин или хозяйка… Неужели нельзя довериться доброму человеку? Ахмет согласился выждать, пока потухнет костер, но подходить к хате решительно не советовал. Он не очень-то верил в добрых людей. — Зачем тебе, Павлуш, люди? — сердито зашептал татарин, приблизившись к Колеснику. — Жрать есть, компас есть. Что тебе надо? За лагерем скучать начал, што ли? Разве можно здешний человек верить? — А ты забыл, кто нам бежать помог? Люди. — Совсем другой дело, как не понимаешь… То был верный человек, а не шалтай-балтай какой. — Ребята, не спорьте, — вмешался Пантелеймон. — Все в руке божьей… — Сиди! — огрызнулся на него Ахмет. — Тебя сюда только не хватило. Умолкли. Над полями начало светать, но в лесу было по-прежнему темно, угасающий костер давал слабые отсветы. Беглецы терпеливо ждали, пока перегорит совсем, знали — картошку выбирать рано, должна потомиться в горячих углях и золе. Вдруг хрустнула ветка под чьей-то ногой, послышался кашель. Костер затрещал, взметнулось яркое пламя, и они увидели человека у огня. Это был высокий крепкий старик, в барашковой шапке, наброшенной на плечи свитке. Свет падал на его загорелое бронзовое лицо, золотил роскошные пушистые усы. Старик добавил в костер несколько смолистых веток, огляделся вокруг, набивая табаком большую черную трубку, и, старательно раскурив ее, уселся на пенек. Он сидел себе, пыхтел трубкой, покашливал и время от времени подбрасывал в костер ветки, словно сам разжег его. Не было похоже, что он собирается уходить отсюда. Ахмет потянул Колесникова за рукав. Он предлагал отползти подальше. Но тут произошло неожиданное. Старик поднялся, выбил трубку, разгреб палкой угли и выкатил картофелину. Он долго подбрасывал черную горячую картофелину с ладони на ладонь, затем разломил пополам и попробовал белую мякоть. Колесник ахнул: вот те на! Значит, дедуган сразу догадался, что в костре печется картошка. Видимо, догадывался он, что и люди, положившие ее туда, находятся где-то поблизости. Он хотел с ними встретиться. Колесник притронулся к плечу Ахмета, тот понял желание товарища, крепко сжал его руку: «Подожди…» Старик бросил еще одну ветку в костер, дал ей разгореться и сказал громко: — Эгей, хлопцы! Готова ваша бульба. Выходите, не бойтесь. Пальцы Ахмета, сжимавшие руку Колесника, медленно разжались. Колесник вышел один. Старик глядел на него испытующе, безбоязненно. — Доброе утро, отец! — Здоров, казаче. — Простите, что побеспокоил вас. Не знал… Костер я погашу, не беспокойтесь, пожара не наделаю. — Э, сыну, какое беспокойство. Не буду спрашивать, кто ты, откуда и куда идешь. На злодия вроде непохожий. — Нет, отец, я не злодий. А иду… беда меня гонит. — Догадываюсь… Сейчас беды хватает людям. Откуда родом, можешь сказать? Может, мне в твоих краях довелось побывать. По разговору слышу — с большой Украины. — Полтавщина. — Нет, на Полтавщине я не был, нас, австрийских пленных, к Азовскому морю направили. Слышал город такой Геническ? У самого моря стоит. — Знаю Геническ, там Арабатская стрелка начинается. — О-о! — обрадовался старик. — Помню стрелку, купался на ней. Славное море. А рыбы там! Пропасть. Спасала нас рыба. На базар пойдешь, попросишь, бычков тебе всегда дадут, редко кто откажет. Народ там добрый, по военному времени бабы больше. — Он ухмыльнулся, покрутил усы. — А я молодой был, бабам в глаза бросался… Колесник молчал, ждал, что еще скажет ему этот старый, словоохотливый человек. Начало было обнадеживающим. Просить он ничего не хотел: дед сам должен догадаться. Хорошо бы хлеба дал… — То ты разумно делаешь, что от костра уходишь, прячешься, — сказал старик. — Только разжигаешь огонь не ко времени. — Когда надо? — Перед восходом солнца, когда ни одной звезды на небе. Колесник понял — в темноте огонь костра далеко видать, а на рассвете он поблекнет, не будет бросаться в глаза. Толковый совет дал ему дед. — Это не все! — предостерегающе поднял палец старик, — еще одно: клади в огонь только сухое, дыма меньше будет. — Спасибо, отец. — Так что ж мне с тобой делать? — Может, хлеба немного дадите… — Хлеба! То не штука, о том разговора не может быть. А что, если я тебя в сено на возу спрячу и отвезу километров так на двадцать. Все ближе… Это же ночь целую надо идти. — Ну и подвезете меня к полиции, под самые двери… — невесело усмехнулся Колесник. — Что ты, сынок! Такое сказал. Мне ведь, может быть, недолго осталось землю ногами топтать. Как я такой грех к концу жизни на себя возьму! Обидел ты меня. — Простите, не хотел… Положение такое: хочешь верить, а нельзя. — Я-то понимаю твое положение. Сейчас время такое, что каждому верить нельзя. Пойдем в хату, я тебе карточки своих сыновей покажу, может, поверишь. У меня два сына в вашей Красной Армии. Живы, нет — не знаю, а карточки припрятал, храню. Один при знамени стоит. Где-то далеко служил, писал — за Сибирью, возле самой Японии. Кажется, можно довериться такому человеку. Повезло. — Кто у вас в хате? — Баба моя. — А соседи? — Соседей нет. Одна хата наша. Лесник я, пойдем. Хата стояла на опушке, двор и сад были огороженные густым плетнем. Собака залаяла, старик цыкнул, запустил в нее хворостиной, и она сменила лай на недовольное рычание. Из сарая вышла дородная женщина с эмалированным ведром в руке и, увидев рядом с мужем незнакомого человека, остановилась как вкопанная. — Чего испугалась, Татьяна Никифоровна? — насмешливо и радостно сказал хозяин. — Принимай гостя, земляк твой. — Ой! — женщина опустила на землю ведро, всплеснула руками. — Неужели из Геническа! Родненький! — Да ты подожди, Таня. Ты накорми человека, а потом спрашивай. Не видишь… В хате все выяснилось. Жена лесника была «русская». Австрийский военнопленный Иван Бузик сумел покорить сердце генической рыбачки Тани Приходько, хоть и был почти на пятнадцать лет страше ее. Таня против воли родителей обвенчалась с «австриякой», а в двадцатом году уехала с ним на его родину. Лесник, может быть, в сотый раз слушал рассказ жены, а все краснел от удовольствия, крякал, победно закручивал седеющие усы. Бравый старикан, брови были у него еще черными, чуб густой, хоть и сильно прихвачен сединой. Пригласили к столу. Колесник, наблюдавший приготовления хозяйки, давно глотал слюну, но сесть за стол отказался: — Не могу. Не один я… Хозяева всполошились: — Боже! Сколько же вас? Где они? Минут через пять вся голодная компания сидела за столом, усиленно работая челюстями. Татьяна Никифоровна ни о чем не расспрашивала, бросалась то к шестку, на котором жарила яичницу, то в кладовую за мукой, то тащила на стол готовое, разливала в кружки молоко. Колесник дивился самому себе: казалось бы, за последние дни он забыл, что такое голод — печеной картошки, раков, яблок-дичек, грибов и ягод было вволю, так нет же, успел съесть столько, что хватило бы на семерых, а так и не насытился. Понял, если не сдержаться, можно захворать. Что могло бы быть для них более нелепым — пострадать от обжорства. И когда Татьяна Никифоровна заходилась было с блинами «по второму кругу», Колесник скомандовал себе и товарищам: — Хватит! Встать из-за стола! Сердечно поблагодарили хозяев и провели с ними «военный совет». Было решено принять предложение лесника и проехать двадцать километров на подводе. Полдня беглецы спали в сарае на сене, а когда хозяин разбудил их, во дворе уже стояла пароконная тележка с плетеным кузовом, запряженная сытой гнедой лошадью. — У нас так ездят, — сказал лесник, заметив удивленный взглядКолесника. — Пара лошадей редко у кого. Она потянет, наша коняга, не сомневайтесь, сколько у вас там веса того осталось… Кожа да кости. Он вручил каждому торбу с харчами и по паре постолов, сшитых (успел, видать, за то время, пока они спали) из шкуры дикого кабана. Это был неоценимый подарок, так как их жалкая обувь едва держалась на ногах. Хозяин разложил беглецов поудобнее на дне кузова, прикрыл хорошенько сеном, а сверху поставил что-то тяжелое. Кажется, это были корзины с яблоками, потому что сквозь запах сена начал проступать аромат улежавшихся яблок. — Ну как, хлопцы? — Хорошо. — Садись, Татьяна Никифоровна. Вот как! Их повезет хозяйка. Ну что ж, пожалуй, даже лучше. Вряд ли кто заподозрит, что женщина отважилась везти бежавших из лагеря советских военнопленных. — Счастливо. — Спасибо, хозяин. Век будем помнить. Татьяна Никифоровна умостилась на передке. — Вье! — И покатилась тележка по мягкой травянистой дороге. Шикарно, лучше не придумаешь. Татьяна Никифоровна скучать не дает. Только отъехали от двора, начались расспросы и рассказы. Через сено все слышно хорошо, будто сидят рядышком и беседуют. Скажет их возница: «Тихо!» — умолкнут. Через минуту-две послышится глухой стук колес встречной подводы. «Слава Исусу!» — «Во веки слава!» — «Куда собралась, Татьяна?» — «К сыну, на внуков хочу поглядеть». — «Дед Иван здоров?» — «Здоров, что ему сделается…» Проехала подвода — и снова рассказы Татьяны Никифоровны: какое оно море Азовское ласковое, а в бурю страшное, как осенью ловят под Геническом нагулявшую жир в Сиваше кефаль, как пригнали к ним пленных австрийцев. — Я как увидела его в первый раз, Ваню своего, испугалась даже — худой, усы черные, как у таракана, а глаза… глаза добрые такие, печальные. У меня сразу сердце екнуло. Предчувствие все-таки у меня было. Поверите — с первого раза. Южное солнце, соленый ветер моря, молодость, тревожная, полная страхов любовь… Не забыть этой поры Татьяне Никифоровне. Рассказывает она, и слышно, как сморкается, слезы вытирает, а то смеется радостно. Как раз перед войной собиралась поехать на родину, нашла там брата, сестер, письма и карточки от них получила. Собралась, а тут проклятая война. Наверняка так уж суждено ей, и не мечтает побывать в родных краях, одного просит у бога — вернулись бы с войны сыновья. Так и ехали. Миновали два села. Татьяна Никифоровна перекидывалась словечком со знакомыми, довольно долю разговаривала с какой-то женщиной, угощала ее мальчика яблоками. Мимо — слышно было — проходили люди. Затем поехали дальше — и снова неторопливая беседа в пути. Сердце у Колесника нет-нет, да и начинало ныть от тревоги. Уж очень хорошо и до неправдоподобия счастливо складывалось у них все в этот день, а он не любил, когда удачи следуют одна за другой, знал, так не может продолжаться долго. Тридцать километров провезла их Татьяна Никифоровна. Выгрузила в лесу, рассказала, какого направления должны держаться, чтобы пересечь ближайшую железную дорогу, и всхлипнула прощаясь: — Родненькие мои, Через два дня беглецы снова встретились с людьми. Вышло так, что после большого ночного перехода рассвет застал их в поле. Впереди километрах в двух, как показалось Колеснику, темнел большой лес. Решили проскочить это расстояние, устроить дневку в лесу. Жали изо всех сил, прошли два обещанных Колесником километра, а лес отодвигался и отодвигался от них, ширился, захватывая половину горизонта. Заря красила верхушки деревьев розоватым светом, когда они вскочили в лес. Оказалось, их уже заметили и ждали. Два человека… Они были в зеленых суконных шапках с козырьками (распространенный среди местных жителей головной убор), добротных куртках, сапогах. У одного на груди висел немецкий автомат, другой снял с плеча винтовку. — Стой! Что за люди, куда идете? — по недоброму щуря глаза, спросил тот, что был вооружен автоматом. Он был молодой, белобрысый, похожий на немца. Полицаи, партизаны — не разберешь. Для партизан, пожалуй, слишком хорошо одеты. Выговор у молодого чистый, похоже — украинец. Может, пожалеет. — Брехать не буду, — ответил Колесник. — Пленные, пробираемся домой, к своим семьям. — Украинец? — Да. — Эти тоже? — Нет. Русский и татарин… — Большевик, коммунист? — Нет… — с запинкой ответил Колесник. — Брешешь! — Коммунистов немцы сразу расстреливают. А я еще живой… — Оружие имеете? — Нет. Молодой навел на них автомат, кивнул головой товарищу. Тот положил на землю винтовку и обыскал каждого из задержанных, легонько хлопая сильной рукой по карманам и прочим местам, где могло быть спрятано оружие. Это был суровый на вид, худощавый человек лет тридцати пяти, с большим синеватым шрамом на щеке. После безрезультатного обыска молодой приказал задержанным сесть на землю, а сам отозвал в сторонку товарища и начал с ним шептаться. Вдруг они заспорили, голоса стали громче, и Колесник различил польские слова. Эти двое — поляки… Полицаи? Нет, конечно. Почему бы полицаи оказались так рано в лесу и только вдвоем? Наверняка это польские партизаны. Колесник напряг слух. Ему, украинцу, знавшему два славянских языка, было не так уж трудно понять, что говорилось по-польски. Молодой поляк сердился, доказывал что-то старшему, а тот не соглашался, несколько раз сказал: «Не позволю, пан Казимир». Как и можно было предположить, речь шла о судьбе задержанных, молодой поляк настаивал на том, что их нужно пострелять. Полицаи. Только полицаи могли так поступить. Оставалось одно — попытаться бежать — Следовало вскочить и броситься врассыпную, может быть, кому-нибудь удастся спастись. Колесник был готов сделать знак товарищам, но тут услышал, что говорит поляк со шрамом на щеке: — Что мне пан толкует. Не могу. Если бы это были швабы, бандеровцы, полицаи, я бы ни минуты не раздумывал. — Они — русские, советы, пан Миколай, наши враги, — горячо заявил Казимир. — Это несчастные люди, пленные. Не позволю, пан Казимир. Пусть идут с богом. — Все равно они не дойдут… Их поймают бандеровцы, возьмут к себе в банду. Пан может быть уверен, что их пуля не отправит на тот свет его отца, матку или самого пана? — Что бы мне ни говорили, я не могу позволить убивать безоружных несчастных людей. — Я доложу поручику, он пану спасибо не скажет. — Не могу, пан Казимир. Поляки подошли к задержанным. — Вставайте! — недовольно сказал молодой. — И скажите спасибо пану Подляскому за то, что он такой добрый человек. Можете идти себе, куда хотите. — Пан Казимир, — спросил Колесник, — вы, польские партизаны? — Тебе это незачем знать. — Я спрашиваю потому, что… — Колесник проглотил слюну, он был взволнован неожиданно пришедшей ему в голову идеей. — Может быть, мы не сумеем пробиться к своим и погибнем так, без пользы… Возьмите нас к себе, мы будем помогать вам бить немцев. Мы хорошие солдаты, не сомневайтесь. — Вы хотите защищать Польшу от германа? — Казимир скривил рот в саркастической улыбке. — Мы хотим бить фашистов, отомстить за своих товарищей, за всех, кого они погубили. — Нам таких помощников не надо, — гордо вскинул голову Казимир. — Поляки сами сумеют освободить Польшу и отомстить немцам. Подляский понял, сказал раздраженно по-польски: — Это глупость, большая глупость! Освобождение Польши началось под Сталинградом. — Я попрошу пана не устраивать здесь политическую дискуссию, — так же по-польски сказал Казимир и повернулся к Колеснику: — Нам не о чем с вами говорить; русские — враги поляков. Молчавший все время Ахмет понял кое-что из этого разговора, последнюю фразу Казимира несомненно, так как она была сказана по-украински. Татарин не смог сдержать себя. — Слушай, пан, зачем так говоришь? — сердито блестя черными глазами, набросился он на поляка. — Какой тебе русский враг? — Ты плохо знаешь историю, ты — темный монгол… — враждебно и презрительно покосился на него Казимир. — Я не темный, мы знаем. Поляк Москва был, русский Варшава был. Хватит! Зачем копать старое барахло? Хан Батый русскими воевал, русские Казань брали. Хватит! Я татар, Павлуш — украинец, этот — русский. Мы хороший товарищи. Враг — немец, фашист! — Не надо, Ахмет… — Колесник испугался, что слова татарина могут обозлить Казимира и повернуть дело к худшему. — Скажи спасибо этим людям. — Спасибо скажу Только не надо такой лишний разговор. Шалтай-балтай не надо. Павлуш, нас немец держал? Да? Зачем нас трогать? Чтоб немец ему спасибо сказал? К удивлению Колесника, горячая речь его дружка произвела совсем иное впечатление на поляков, чем он мог предположить. Видимо, сыграла роль экзотика — монгол, потомок Чингисхана. Подляский, тот с явной симпатией и веселым одобрением смотрел на возмущенного татарина, а Казимир изо всех сил сжимал губы, стараясь не улыбнуться и сохранить на лице суровое выражение. Кажется, они оба поняли главное в словах Ахмета. Колесник не знал о существовании польской Армии Крайовой и Армии Людовой, но с Казимиром все было ясно — кичливый, глупый молодчик, видимо, еще ни разу не побывавший в серьезном переплете. Все же Колесник счел возможным попытаться получить какую-нибудь информацию от поляков: — Можно вас спросить, пан Казимир? — Что такое? — Где мы находимся? — На границе Львовского и Волынского воеводств. Здесь начало Братынского леса. — Фронт далеко? — Где-то возле Киева… — Павлуш, спроси, — встрепенулся Ахмет, — Киев забрали наши? Подляский, точно выбивая пробку из бутылки, ударил ладонью одной руки о кулак другой, сказал: — Киев — герман фьють! Даже Пантелеймон просиял лицом при таком известии: — Слава богу, слава богу! — Скажите, пан Казимир, — Колесник умышленно обращался к молодому, чтобы польстить его самолюбию, — вы не слышали, советских партизан тут близко нет? — Советская партизанка на полночь — Ковель — Луцк, — торопливо сказал Подляский. — Белоруссия. Дужо! — Тут бандеровцы, — мрачно пояснил Казимир. — В этом лесу их полно. Это большой лес. — Кто они такие? — Не знаешь? — удивился Казимир и засмеялся злорадно. — О, это же ваши родные братья — украинцы, которых вы освободили в тридцать девятом. Вы целовались с ними, а теперь они помогают немцам уничтожать советских партизан. — Украинский националист, фашист, — Подляский переплел пальцы рук и крепко стиснул их. — Бандеровец — герман так. Пану надо бояться бандеровцев. Пану на сход-полночь надо идти, за Луцк. Колесник задумался на секунду, оглянулся на товарищей, вздохнул. — Спасибо, пан Казимир, спасибо, пан Подляский. Желаю, чтобы ваша родина поскорее освободилась от фашистов. Можно идти нам? Насупившийся Казимир молча кивнул головой. «Этот может дать очередь в спину…» — подумал Колесник. Он шел среди деревьев, пропустив товарищей вперед, знал, что поляки смотрят им вслед, и все ждал выстрела. И только когда удалились метров на двести, вздохнул с облегчением. — Слава богу, — сказал Пантелеймон. — Они люди ничего, поляки-то. А сразу было… Слава богу, услышал мою молитву. — Павлуш, скажи ему… — возмущенный Ахмет оглянулся на Колесника — Не могу я слышать этот дурной башка. На нервы действует своим аллахом. — Так я и за тебя молился, хоть ты и татарин, — душевно сказал Пантелеймон. — Они ведь нас пострелять хотели. А господь отвел руку… Ахмет от негодования затряс головой, несколько раз выругался по-своему. Колесник и не пытался возражать Пантелеймону: уже убедился, что это бессмысленное занятие. Но его нервы были все еще напряжены и болтовня этого блаженного раздражала, мешала думать. А после встречи с поляками ему было о чем поразмыслить. — Пантелеймон, — строго сказал Колесник, — чтобы я больше не слышал о боге. — Ребята, милые, — заныл Пантелеймон, — чем моя молитва вам помешала? — Никто тебе молиться не запрещает, но только делай это про себя или отойди в сторонку. Последний раз предупреждаю. Будешь надоедать со своим богом — оставим тебя, пойдешь сам. — Тогда узнаешь, как тебя твой аллах будет спасать, — добавил Ахмет. — Пока что нам с лейтенантом спасибо говори. …Через полчаса они вышли к уже заросшим вырубкам и затаились до вечера в непролазных зарослях молоденьких берез, осин, переплетенных гибкими стеблями малины и ежевики.18. Последний разговор
— Господин штурмбаннфюрер, разрешите сообщить последнюю новость: наш Головастик обзавелся секретаршей… Такая серьезная девица и, должен сказать, вполне привлекательной внешности. Помощник начальника гестапо едва сдерживал улыбку, так как был уверен, что новость покажется шефу пикантной и позабавит его. Он не ошибся. Герц сложил губы трубочкой, тихо свистнул. — Вот этого я не ожидал… Хороша собой, говоришь? — Вполне. Но держится строго, на финтифлюшку не похожа. Военная выправка, чувствуется школа гитлерюгенда. — Весьма занятно, весьма… — глаза штурмбаннфюрера стали веселыми, маслянистыми. — Постарайтесь узнать о их взаимоотношениях. Все с подробностями… Когда помощник закрыл за собой дверь, Герц вынул из ящика стола овальное зеркальце и с удовольствием осмотрел свежевыбритую физиономию. Для своих сорока лет он выглядел прямо-таки отлично. Мужчина в соку. Но каков Головастик! Мужское самолюбие Герца было слегка раззадорено. Сам-то он не собирался стать соперником Хауссера, но решил, что было бы неплохо, если бы кто-либо из его подчиненных отбил девчонку у советника или хотя бы наставил ему рога. В кабинет снова зашел помощник. От прежнего игривого выражения на его лице не осталось и следа. — Только что получена депеша…, Герц прочел сообщение. Всего три часа назад невдалеке от Братына был подорван воинский эшелон. Из числа сопровождающих только трое остались в живых. Половина танков сожжена, остальные потребуют капитального ремонта. Предполагается, что в нападении участвовал отряд численностью более ста человек. Возле железной дороги обнаружено большое количество стреляных гильз, преимущественно немецкого производства. Нападавшие, видимо, потерь не понесли. Это сообщение ошеломило начальника гестапо. Его опасения подтвердились. — Сейчас же найдите советника Хауссера, — тихо, не отрывая глаз от депеши, приказал Герц. — Пусть он немедленно явится ко мне. Помощник щелкнул каблуками. — Один момент! — остановил его шеф. — Пусть Карл принесет мне картотеку оуновцев. Часа через полтора явился Хауссер. Он застал начальника гестапо за работой. Штурмбаннфюрер со скорбным видом перебирал карточки, стоявшие в узком лакированном ящике, и откладывал некоторые из них. Он молча кивнул головой советнику, подал ему депешу. Как только Хауссер прочел о большом количестве стреляных гильз немецкого производства, он сразу понял, что на этот раз на железной дороге действовала какая-то бандеровская сотня. Предстоял трудный разговор со штурмбаннфюрером. — Что вы скажете, господин советник? — могильным голосом спросил Герц, продолжая рассматривать карточки. — Мне кажется, необходимо получить более подробное донесение о случившемся. — Что вам неясно? — Все очень странно, загадочно… — Вы считаете, что и этот эшелон могли уничтожить советские партизаны? Возле Братына? Там, где никогда не случалось ничего подобного? — Насколько мне известно, в Братынском лесу советские партизаны появлялись. — Когда это было! Год назад. Партизаны были окружены и разбиты наголову. Больше они не совали свой нос в этот лес. — От них всего можно ожидать… — Только не этого. Партизаны действуют на железной дороге маленькими группами. В нападении на эшелон у Братына участвовало более сотни человек. Отряд! И затем вы обратили внимание, что, судя по гильзам, отряд был почти полностью вооружен немецкими винтовками? — Кто же уничтожил эшелон? — довольно невинно спросил Хауссер. — Те, кому по вашей рекомендации мы даем свое оружие и боеприпасы. Советника Хауссера не так-то легко было припереть к стене. — Я попрошу господина штурмбаннфюрера напомнить мне хотя бы один случай вооруженного нападения оуновцев на наши воинские эшелоны. — Достаточно этого случая. Вполне! Мы лишились одиннадцати танков вместе с их экипажами. И мне известно, что буквально несколько дней назад оуновцы отправили в район Братына большую партию немецких винтовок и боеприпасов. Хауссер еще раз прочел депешу, пожевал губами, сказал снисходительным тоном: — Что ж! Могу допустить, что произошло какое-то прискорбное недоразумение… — Недоразумение! — взорвался Герц. — Вы называете это недоразумением? Так вот, ставлю вас в известность: я арестую нескольких видных оуновцев и повешу их на площади, дабы такие прискорбные недоразумения не повторялись. Кроме того, я разгромлю ту банду, которая принимала участие в нападении на эшелон, истреблю их всех до одного! — И освободите Братынский лес для советских партизан… — невозмутимо добавил Хауссер. — Кстати, именно бандеровцы помогли вам выкурить большевиков оттуда год назад. Без их помощи вы бы ничего не сделали. — Из этого не следует, что мы должны прощать им любую неслыханную подлость. Судя по всему, начальник гестапо был тверд в своем намерении обрушить суровую кару на головы оуновцев. Советник пожал плечами и поднялся. — Вы несете полную ответственность за свои действия и можете поступать, как вам заблагорассудится. Единственное, на чем я настаиваю, — сообщите о предполагаемой акции вашему начальству. — Спасибо за совет. Это я уже сделал. — Тогда все в порядке, господин штурмбаннфюрер, — примирительно усмехнулся Хауссер. — Полагаю, что с этим делом особенно спешить не надо. Я убежден, что случившееся не является результатом изменившейся политики оуновских руководителей. Это произвол какого-то неосведомленного или недисциплинированного командира. В самом скором времени вы получите неоспоримые доказательства, что сами оуновцы сурово наказали всех, кто оказался повинен в этом трагическом происшествии. Так как Герц сердито молчал, советник счел нужным добавить шутливым тоном: — Надеюсь, такой вариант вас может устроить? Хотя бы потому, что вам не придется нести расходы на сооружение виселиц и вообще избавит вас от этих хлопот. — Финансовые соображения меня не остановят! — фыркнул шеф гестапо. — Мы не жалеем денег на виселицы. — И тем не менее такая национальная черта, как бережливость, никогда не мешала нам, немцам. Герц понял, что Головастик откровенно подтрунивает над ним, и почувствовал себя оскорбленным. Нет, на этот раз советник не отделается своими шуточками. Начальство не посмотрит сквозь пальцы на проделки оуновцев, ему, Герцу, разрешат поступить с этими бандитами твердо, по-немецки. Только так можно прибрать их к рукам, миндальничание, дипломатия ничего не дадут. Да и Головастика одернут как следует. Все-таки эшелон с танками… Нашел повод для шуток! Начальник гестапо холодно попрощался с советником. Он даже не догадывался, в какую ярость привело внешне спокойного Хауссера содержание депеши. Неожиданная акция оуновцев на железной дороге путала все карты эксперта по восточным вопросам, и в душе он полностью разделял гнев гестаповца. Однако Хауссер считал самообладание самым высшим качеством характера и даже в разговоре с перепуганным паном Тимощуком не дал воли своим чувствам. Разговор этот состоялся в комнате Хауссера через полчаса после того, как советник покинул кабинет начальника гестапо. — Пан Тимощук, — Хауссер говорил тихо и спокойно, точно читал заранее заготовленный текст заявления, — сегодня утром какая-то бандеровская сотня уничтожила наш воинский эшелон, шедший на Восточный фронт. Это неслыханное по своему коварству чудовищное злодеяние. То оружие, что мы даем вам для борьбы с большевиками, советскими партизанами, было обращено против нас. Моему возмущению нет предела… Немедленно свяжитесь с Вепрем. Я требую, чтобы он покарал смертной казнью виновников и принял решительные меры, дабы такие случаи не могли повториться. Если еще раз произойдет что-либо подобное, мы не будем считаться с прежними заслугами Вепря, хотя очень ценим его. Вепрь будет разоблачен и уничтожен вашими же товарищами как немецкий агент. Пусть не сомневается, что мы пойдем на такой шаг. Обойдемся без него. Агентов среди оуновцев у нас достаточно… Во время этой тирады Хауссер ни разу не повысил голоса, но у стоявшего навытяжку Тимощука ладони становились влажными, холодными. Он прекрасно понимал, что угроза в адрес Вепря в равной степени относится и к нему.* * *
Сотня вернулась в хутор. Выставили усиленные посты и завалились спать. На следующий день утром Тарас увидел Богдана. Сотенный был небрит, глаза и щеки запали. Несмотря на полный успех операции, Богдан казался невеселым, задумчивым, ни во что не вмешивался. Вряд ли его мучило раскаяние, но наверняка он догадывался, что его самовольство так просто не пройдет и серьезной взбучки от начальства не избежать. И, конечно, для него все еще оставалось неясным, кого следует считать главным врагом Украины, хотя референт пропаганды в своей «задушевной» беседе, казалось бы, дал недвусмысленный ответ на этот вопрос… Богдан ходил по хутору, заложив руки за спину, хмуро поглядывая по сторонам, гонял желваки на скулах. Сидоренко, наоборот, оживился, проявлял кипучую деятельность. Утром было осмотрено, вычищено и смазано все оружие, взяты на учет оставшиеся у вояк патроны. Сейчас же после завтрака начали оборудовать стрельбище. Мертвый час после обеда был отменен — занялись огневой подготовкой. Все шло быстро, организованно, без крика и обычной для «военспеца» ругани. Он поспевал всюду, отдавал толковые приказы, инструктировал четовых и роевых. Почему так спешил старшина, к чему он готовился? Может быть, он опасался нападения гитлеровского карательного отряда, может быть, надеялся, что Богдан не остановится на разгроме эшелона и нанесет хотя бы еще один удар по оккупантам. В любом случае Сидоренко нужны были обученные бойцы. Бить гитлеровцев старшина был охоч. Тарас уже убедился в этом. Видать, имелись у Сидоренко какие-то сложные расчеты со своей совестью и он хотел хоть немного оправдаться перед самим собой. Референта пропаганды не было видно. Следовало предположить, что огорченный Могила отбыл из хутора восвояси. Вояки приободрились, держались лихо, воинственно. Многие щеголяли в новеньких немецких мундирах, сапогах, ремнях с портупеями. Корень отважился напялить на себя кожаную куртку с погонами лейтенанта. Куртка была велика на него, рукава пришлось подвернуть, но вид у Корня, несмотря на рваную смушковую шапку, был прямо-таки генеральский. Вечером только и разговору: кто, как и сколько убил германов. Показывали друг другу трофеи. Чего только ни увидел Тарас — кинжалы, пистолеты, бритвенные приборы, часы, зажигалки, портсигары, деньги, открытки. Можно было только подивиться, когда они успели все это нахватать. Впрочем, хвастовство трофеями прекратилось после того, как Довбня, якобы по приказу сотенного, сделал ревизию, отобрал деньги, пистолеты, часы, прихватив при этом понравившуюся ему кожаную куртку Корня, и мелочь — флакон французского одеколона, пачку носовых платков и открытки с голыми красотками. Корень получил взамен новенький офицерский мундир, но не утешился этим, проклиная себя за то, что не сумел спрятать добычу и передать ее тайком своей жене. — Учат, учат глупого человека, — плакался он Тарасу, — а дураку наука не впрок. Лошадей упустил, и куртка пропала… Поздно вечером, когда уже готовились ко сну, Тараса вызвали к сотенному. Богдан был один, на столе коптил каганец, стояла начатая бутылка самогона. — Садись, друже, — печально сказал сотенный. — Выпей со мной. Помянем Олю, сестричку… Пришлось выпить. Богдан нарезал Тарасу хлеба и сала, сам закусывать не стал, только понюхал корочку. — Не берет меня водка — и все! Спать не могу, болит вот тут, в груди. — Я понимаю, Богдан… — Нет, ты не знаешь. Ты не знаешь… Ведь как все получилось, как все сошлось! В то утро я думал Олю сюда забрать. Была бы жива. А тут — оружие, шляк бы его трафил. Нужно было Довбню послать, так нет, Поехал сам, обрадовался… — Богдан, что казнить себя? Уже не вернешь… — То правда — не вернешь! — Богдан покачал головой, плеснул в свою чашку самогонки. — Троих уже нет… И все от немецкой пули. Будто проклятие какое над нашей фамилией, родом. Скажи, может быть такое? Проклятие? — Нет, конечно, — хмуро сказал Тарас. — Бабские сказки. Сотенный влил в рот самогона. — Э, друже, не говори. Бывает… — Ерунда! — Тарасу стало тоскливо. Он сочувствовал горю Богдана, хотел его как-то утешить и в то же время начал досадовать на то, что сотенный ищет причины несчастий, свалившихся на его семью, совсем не там, где следовало бы. — Двух братьев отца еще на той, царской, войне убило, — задумчиво глядя на пустую кружку, сказал Богдан. — Тоже немцы. Я знаю, меня тоже убьют. — Ну, Богдан, зачем такое говорить? Никто ничего не знает. — Убьют… Ты веришь в сны? — Нет. Ни в сны, ни в гадания, ни в предсказания. — А в то, что в библии написано? Тарас почувствовал в голосе Богдана улыбку и промолчал. — Ты — совет, в бога тоже не веришь. Не веришь ведь? Так? Скажи, не бойся. — Что ты душу из меня тянешь? — шутливо взмолился хлопец. — О-о! — обрадовался сотенный. — Я твою душу узнать хочу. В бога ты не веришь, во что ты веришь? — Он потянулся к бутылке рукой, но Тарас остановил его. — Хорошо, не буду пить. Но ты мне скажи, раскрой душу. — Я верю в людей. — Люди… — Богдан склонил голову набок, скептически поджал губы. — Хороша А кто воюет, убивает друг друга? Немцы ведь тоже люди и культурные, а шляк бы их трафил. Скажи? — Немцы не все одинаковы. — Байка! Ты видел хоть одного хорошего немца? — Видел! — Брешешь?.. — опешил Богдан. — Такого немца, чтобы был против своего Гитлера? — Да. Такого, который с оружием в руках сражался против Гитлера. Богдан долго смотрел на Тараса. Спросил тихо, настороженно: — Где ты видел такого немца? Тут в дверь постучали. Вошел Довбня. Четовой, увидев бутылку на столе, понимающе ухмыльнулся, но Богдан приглашать к чарке не стал, только строго, вопросительно взглянул на него. Довбня отрапортовал, что приказ выполнен, часовые выставлены и один рой в полной боевой готовности будет дежурить всю ночь. Сотенный кивком головы отпустил своего помощника. В эту минуту он казался совершенно трезвым. — Так, — произнес Богдан, когда дверь за Довбней закрылась, — где ты видел такого немца? — А не все равно? Видел… — Нет, друже, ты расскажи, — уперся сотенный. Тарас изложил безобидную версию своей встречи с Куртом Мюллером. Его рассказ был прост и правдоподобен: ходил он по селам, менял барахло на хлеб и вдруг в одном селе на гитлеровцев напали партизаны. Среди партизан оказались два немца. Они были в немецком обмундировании, с оружием, плохо говорили по-русски. Партизаны объяснили жителям села, что эти немецкие солдаты добровольно перешли на их сторону, чтобы сражаться с фашистами. — То были немецкие коммунисты? — Не скажу, Богдан. Чего не знаю, того не знаю… Только своими ушами слышал, как один сказал: «Гитлеру капут!» Богдан походил, походил по комнате и остановился, глядя на Тараса. — Не пойму я тебя, Карась… — Почему? — Холера, а не хлопец, — скривил лицо сотенный. — Много ты всего знаешь и чего-то не договариваешь, что-то прячешь от меня. — Спрашивай, я скажу. — Хорошо, спрошу. Ты помнишь, у меня ленту в пулемете заело, а ты раз-два и направил? — Было, Богдан. Что тут плохого? — Ничего. Только откуда ты так хорошо устройство немецкого пулемета знаешь? — А у меня с детства интерес ко всяким железякам, — сказал Тарас и почувствовал, что краснеет — поймал-таки его Богдан. — Ну, и голова на плечах, соображаю… — У меня тоже голова. — Вы горячились, спешили, а я… Как говорится, со стороны виднее. Богдан упрямо сжал губы, налил в кружку самогона. — Выпей, друже Тарас. Только все до дна. У меня к тебе еще один вопрос есть. Серьезный. — Может, перенесем? Не пьяным говорить о серьезном. — Я не пьян, меня водка не берет. Выпей, выпей. — Не буду, не могу. Я не старшина, у меня, что на уме, то и на языке. — Тогда скажи, — уставился на него сотенный. — Ты часом не того… Ты у советов-партизан не служил? Признавайся? — У советов? — изумился Тарас. — Н-не. Такого не помню… Я в эсэсовской дивизии служил, в личной охране Гитлера. Пулемет-то немецкий! — Начинаешь свои фокусы? — побледнел Богдан. — Говори правду! Тараса начала разбирать злость. Не хватало, чтобы этот пьяный дурак взялся за пистолет. Хлопец решил перейти в наступление. Он поднялся, вытянулся по стойке «смирно» и отрапортовал с вызовом: — Друже Богдан! Я — шеренговый Карась, сознательный украинец, волыняк, родом из Ровно. Так мне было приказано отвечать… Хотите верьте, хотите нет. Службу несу исправно, в бою труса не праздновал. Какие будут еще вопросы? Вот так следует разговаривать с Богданом. Какого ему черта надо? Сотенный не ожидал такого отпора. Карась предстал перед ним еще в одном качестве — бесстрашии и достоинстве. Богдан едва выдержал взгляд хлопца, с сожалением покачал головой. — Ну ты… Доиграешься! Я ведь по-хорошему спрашиваю. — Так что я должен отвечать? — продолжал наступать Тарас. — Сказать, что специально послан к вам советским командованием за шкурой четового Довбни? Пожалуйста! Между прочим, напутал Могила: не на портянки используют дикие чеченцы кожу, снятую с сознательных украинцев, а парашюты шьют из нее вместо шелка. Крепкие парашюты получаются… — Не кричи, — покосился на дверь Богдан. — Я в это не верю. Пропаганда… — Хорошо хоть это понял! Богдан вздохнул, поправил фитилек в каганце, взялся за свою чашку. — Не пей больше. Хватит! — попросил Тарас. — Не надо, Богдан, ты и так пьян. Богдан не послушался, выпил, тряхнул головой. — За что я полюбил тебя, Карась, скажи? Как будто ты брат мой. Слово чести! — Мы — братья, украинцы. — Развесели меня, друже. Сердце болит. Давай запоем? — Не надо, Богдан. Услышат… Лучше я стихи прочитаю. — Давай! Шевченко? — Можно. Но сперва… Тарас закрыл на секунду глаза, припоминая первые строки, и начал торжественно, печально, радуясь каждому слову:19. Среди бела дня
Ева Фильк, помощница советника Хауссера, была легализована. Она получила маленькую комнату в том же доме, где жил советник, продовольственные карточки, пропуск для хождения по городу в ночное время Воспользоваться этим пропуском Оксане еще не пришлось, но днем она появлялась на улицах города довольно часто. Офицеры и солдаты заглядывались на красивую, стройную девушку, деловито шагавшую рядом с низеньким цивильным чиновником в очках. Ровный, уверенный шаг умеющей маршировать молодой немки, голова гордо поднята, правая рука сунута в карман жакета… И никаких взглядов по сторонам. Зачем потребовался союзникам эксперт по восточным вопросам? Какие новые идеи зреют в голове загадочною и опасного мастера провокации? Ответ на первый вопрос должны были дать радиограммы, но только в том случае, если их удастся расшифровать… Чем занимается советник сейчас, какую очередную провокацию он готовит — это Оксана должна была узнать сама. Нужно было спешить, времени могло оказаться мало. Первый день ничего не дал. Все осторожные попытки Оксаны выведать что-либо ни к чему не привели. Хауссер даже близко не подпускал «помощницу» к своей тайне. Он согласился, что должна быть создана видимость, будто Ева Фильк занимается чем-то серьезным, усиленно помогает ему. Оксане было предложено читать оккупационные газеты, издающиеся на украинском и польском языках, и делать выписки. «Что именно выписывать?» — спросила Оксана. «Не имеет значения, — пожал плечами советник. — Выписывайте все, что вас заинтересует. Ведь это для проформы». То оружие, каким хотела воспользоваться Оксана, Хауссер старался обратить против нее же. Он, видимо, желал составить более точное представление об ее уме, осведомленности, интересах. По выпискам это было бы нетрудно сделать. Есть мудрая пословица — покажи мне твои книги, и я скажу, кто ты… Оксана охотно согласилась читать газеты и делать выписки, но тут же высказала сомнение, сможет ли служить такая работа достаточной маскировкой. Если она будет сидеть в комнате, может создаться впечатление, что Хауссер прячет ее, боится показать людям. Неизбежно возникнут кривотолки и подозрения. Гораздо выгоднее показать, что она активно помогает советнику, выполняет хотя бы какую-нибудь черновую работу. К тому же — она не может объяснить советнику причин — ей необходимо почаще появляться на улицах в самых различных местах города. Но это не должны быть бесцельные прогулки. «Ваша помощница, — убеждала Оксана советника, — должна выглядеть как серьезный, деловой человек, сознающий свою ответственность, торопящийся выполнить каждое поручение шефа». Доводы были убедительными, и Хауссер согласился, хотя и с явной неохотой. Советник решил, что Ева может посещать различные цивильные учреждения, брать там для него всевозможные справки, не носящие секретного характера. В первый же день они успели (Оксана настояла, чтобы Хауссер пошел вместе с ней) побывать на бирже труда. Советник представил начальнику биржи свою «помощницу» и сказал, что в ее функции входит изучение настроений будущих рабочих Германии и вопросы психологической обработки. Оксана поняла, что здесь, на бирже труда, она вряд ли узнает что-либо новое о Хауссере, но ничем не выдала своего разочарования. Ее внимание привлек красочный плакат, висевший на стене. На фоне прекрасно возделанных полей, ферм с племенным скотом и прячущимся в долине прелестным поселком с островерхими черепичными крышами стояли румянощекие веселые юноша и девушка в вышитых сорочках. Они прямо-таки едва сдерживали свой восторг. Надпись раскрывала причину их необыкновенной радости — «Мы увидим Германию!» Оксана похвалила плакат. Особенно ей понравилась надпись. — Тут что-то есть от туризма, а романтика путешествий всегда увлекает молодежь, — глубокомысленно заметила «помощница» советника. На этом можно было и закончить первый визит, но в разговор вмешался заместитель начальника биржи пап Герасимчук. Это был прилизанный юркий человек с лицом, похожим на мордочку побывавшей у парикмахера крысы… Пан Герасимчук — ему, видимо, не терпелось выслужиться, показать полезность своей персоны — попросил ознакомиться с текстом заготовленного им послания анонимного духовного пастыря к украинским хлопцам и девчатам, отправляющимся на работы в Германию. Обращение называлось «В трудную минуту уповай на бога». По мнению Герасимчука, послание следовало отпечатать на полосках розовой бумаги в большом количестве, чтобы каждый уезжающий в Германию мог хранить эту памятку о родине возле сердца. Хауссер, недовольно хмурясь, взял листки у Герасимчука. Он держал их перед собой так, чтобы могла читать и его «помощница». Уже первые строки убедили Оксану, что послание написано рукой опытного иезуита. Ничего похожего на висевший на стене дурацкий плакат, который вряд ли мог кого-либо соблазнить или обмануть. Духовный пастырь знал дорогу к сердцам — никакой радости, никакого ликования по поводу «Мы увидим Германию!» Нет, в каждом слове елейное сочувствие и даже скорбь. «Дети мои! Вы оторваны от своих близких и дорогих, покинули родные, милые Вашему сердцу места, едете в чужой, неизведанный край. Что ждет Вас там, на чужбине? Труд и труд, может быть, нелегкий. Он покажется Вам вдвое тяжелее, потому что Вы будете среди чужих людей, язык которых многие из Вас не знают. Верю, будут трудные минуты у Вас, не один раз Ваши сердца сожмутся от тоски по дому, и слезы потекут ручьями от незаслуженной обиды. Не теряйте веры, уповайте на господа, молитесь, молитва ободрит и успокоит Вас. Ничего легкого в жизни нет. Будьте терпеливы и послушны. Покажите тем людям, среди которых Вы будете жить, что украинцы не боятся труда, даже самого черного, и Вы заставите Ваших хозяев и начальников относиться к Вам, трудолюбивым украинцам, по-иному. Только честным трудом, образцовым поведением, преданностью к своей религии Вы можете вызвать уважение, любовь не только к себе лично, но и ко всей украинской нации». Духовный пастырь догадывался о возможных конфликтах и на религиозной почве. Он все предусмотрел, давал советы, как следует поступать в таких случаях. Возможно, например, какой-либо религиозный праздник будет объявлен немцами рабочим днем. Что делать хлопцам и девчатам в таком случае — возмущаться, бунтовать? Ни в коем случае! «Уважайте чужие обычаи. Пусть горько будет надевать грязную рабочую одежду в праздник, встретьте его достойно, послушанием и горячими молитвами к богу. В праве на молитву Вам никто не осмелится отказать». Оксана не стала читать дальше. У нее было такое ощущение, будто ее кормят прокисшим повидлом на сахарине. Каждое слово анонимного духовного пастыря было липко, лживо и источало яд: «Не ропщите на своих хозяев, сколь бы жестоки и несправедливы они ни были, работайте не покладая рук и утешайте себя молитвой — „в праве на молитву Вам никто не посмеет отказать“… — Возьмите, Ева, — сказал Хауссер, передавая листки Оксане. — Благодарю, пан Герасимчук. Ваша идея заслуживает внимания. Весь вопрос в бумаге. — Можно не нарозовой, — суетливо кланялся сияющий Герасимчук. — На обыкновенной. Важно, чтобы каждый смог получить. Очень важно! Наши люди привержены к религии. Слова духовного пастыря повлияют на них больше, чем приказ или, скажем… наказание. Пожалуйста, господин советник. Напрасно старался Герасимчук, по реакции Хауссера Оксана поняла, что его сочинение не будет вручаться невольникам — нет бумаги. Значит, инициативу этого холуя можно одобрить. И когда вышли из биржи, девушка сказала: — Кто бы мог подумать. У этого Герасимчука такая пошлая физиономия, а смотрите — литератор. — Никакой он не литератор, — буркнул Хауссер. — Пройдоха. — Но ведь написано, я бы сказала, не без таланта. — Еще бы! Этот жулик подсунул нам слегка сокращенное и обработанное сочинение униатского митрополита Андрея Шептицкого. — Вот как! — искренне удивилась девушка. — Но что нам мешает поставить подпись митрополита? Это было бы внушительно. — Нельзя. Митрополит Шептицкий — глава униатской, греко-католической церкви. Его влияние распространяется на население Галичины. На территории Волыни, принадлежавшей прежде России, живут в основном православные. — Можно без подписи. В конце концов для вас не имеет значения, кто автор — митрополит или этот Герасимчук. — У нас нет бумаги на всякие безделушки, — сумрачно ответил Хауссер. — Скоро все газеты придется печатать на серой оберточной. — Очень жаль. Я полагаю, Герасимчук прав, — такие горячие слова духовного пастыря многие религиозные молодые люди носили бы возле сердца. Неплохая психологическая обработка… — Не очень-то! — возразил советник. — Послание Шептицкого было отпечатано во Львове на отличной розовой бумаге. Вы знаете, как поступили с ним эти грязные свиньи? Они подтирали им в дороге задницы. Простите… Полотно дороги было усеяно розовыми бумажками. — Думаю, вы преувеличиваете, — улыбнулась Оксана. — Это могли делать только хулиганы. Я убеждена, что послание, написанное столь сердечно и искусно, сыграло бы роль, принесло бы пользу, склонило бы многих к покорности и послушанию. — Вы могли бы быть хорошей помощницей, Ева, — усмехнулся Хауссер. — Вы быстро схватываете и разбираетесь в психологии. — Именно поэтому я и предложила вам свои услуги… Оксана шла рядом с советником, вид у нее был серьезный, деловой, правую руку она держала в кармане жакета. Остаток дня девушка провела за чтением газет и когда наткнулась на очерк Марии Чайки, восхищенно рассказывавшей, с каким горячим желанием едет сознательная украинская молодежь в Германию, — решила навестить журналистку. В комнате Марии было накурено, на столе лежали исписанные листки с многими перечеркнутыми и исправленными местами. Несмотря на слащавую любезность, с какой журналистка встретила Оксану, было заметно, что она недовольна приходом девушки, прервавшей ее работу. — Извините, Мария, я на минутку. Я отлично знаю разговорный украинский язык, но не очень-то сильна в правописании. Если можно, прочтите это небольшое сочинение и исправьте ошибки. Журналистка взяла листки, закурила и начала читать, держа ручку наготове. Исправлять ей ничего не пришлось, но по мере чтения лицо ее становилось все более хмурым. Она тотчас же узнала автора. — В отношении грамматики все правильно, — со вздохом сказала Мария. — Это послание митрополита Шептицкого. Что вы собираетесь делать с ним? — Мы отпечатаем его на розовой или голубой бумаге и будем раздавать украинским рабочим, едущим в Германию. Журналистка пристально посмотрела на немкеню, сказала с вызовом: — Было бы лучше, Ева, если бы вместо розовых бумажек выдавали им по тарелке горячего супа и куску хлеба. — Это мысль! — Оксана сделала вид, что ее обрадовало замечание журналистки. — Не знаю, как насчет горячего супа, но вместе с посланием можно выдавать по бутерброду. Ну, хотя бы с повидлом. — И она закончила, очень довольная собой: — Такой маленький-маленький бутерброд с повидлом. Это вы хорошо нам подсказали — духовная пища будет как бы подкреплена материальной. Такие вещи остаются в памяти, правда ведь? У Марии округлились глаза, ноздри задрожали. Оксана невинно глядела на нее. И этот взгляд обезоруживал. Мария, кажется, решила, что имеет дело с наивной дурочкой, сказала грустно: — Бутерброды не помогут, послание тоже. Вы скверно обращаетесь с украинскими рабочими, плохо кормите их. У нас есть такая пословица — не жди молока от голодной коровы. Чтобы рабочие хорошо работали, их нужно хорошо кормить. — Как? — изумилась Оксана. — Это говорите вы? Странно… Я только что читала в газете вашу статью, Мария. Прекрасная статья! В Германии ваши молодые люди приобщаются к культуре, приобретают ценные специальности, отношение к ним лучше, чем к рабочим других национальностей, питание, учитывая военное время, вполне сносное. Я просто радовалась, когда читала. Не понимаю… Румянец стал ярче и шире проступать на скулах журналистки. Мария сунула в рот сигарету, торопливо зажгла ее и сделала глубокую затяжку. — Да, я это написала… — твердо, с каким-то внутренним усилием произнесла она. — Должна была написать. Так же, как митрополит Шептицкий, этот великий святой человек, должен был написать свое послание. — Не понимаю? — Оксана изобразила на лице полную растерянность. — Как же так? Скажите, это правда, вы это точно знаете, что с вашими рабочими в Германии плохо обращаются, плохо их кормят? Я просто не сталкивалась, я думала… Ваша статья, в ней все так хорошо написано, как будто вы сами побывали в Германии. Мария закашлялась. Кашель был сухой, резкий. Лицо покраснело сплошь, на висках обозначились синие вены. Кажется, она была серьезно больна. Наконец Марии стало легче, она сплюнула в платок, мельком глянула на него и зажала в кулаке. — Вам, очевидно, не следует много курить? — сочувственно сказала Оксана. Журналистка небрежно махнула рукой, криво усмехнулась. — Чепуха! Просто попала крошка табака. Не обращайте внимания… Вы многого не понимаете, Ева. Есть политические соображения. Меня никто, слышите, никто не может обвинить в том, что я написала этот проклятый очерк, хотя я сама краснею за него. Но больше я так писать не буду. Не буду! Я вообще не буду писать в эту газету. — Почему же? — Таковы политические соображения, — Мария вдруг лукаво подмигнула Оксане. — Положение изменилось. Их разговор прервался приходом жениха Марии. Он только поклонился немкене и, поджав губы, присел на стул. Оксана хотела сейчас же уйти, но журналистка задержала ее. Мария была возбуждена, глаза ее блестели, она как-то сразу похорошела. — Знаешь, Петрусь, — сказала она, схватив Оксану за руку. — Я решила бросить работу в газете. Хватит! Нужно заняться тем, что принесет больше пользы. — Да, пожалуй, ты права… — сказал Петр, внимательно посмотрев на свою подругу. — Пора. — Эта мысль зрела у меня давно, но принять окончательное решение помогла мне Ева. Петр удивленно приподнял брови, покосился на немкеню. — Да, Ева… Из разговора с ней я поняла, что одна полоса моей жизни кончилась и должна начаться другая — бесстрашная, героическая. Мы ускачем с тобой на сером волке. Не бойся, я не упаду… Мы будем вместе. Спасибо, Ева. Заходите, пожалуйста. Оксана попрощалась и ушла, думая о последних словах журналистки. Куда собиралась ускакать Мария со своим женихом на сером волке, девушка не поняла, так как не знала, что Петр находится на нелегальном положении. Все остальное было ясно. На гитлеровцев националистам уже надеяться нечего, следовательно, не надо убеждать молодых украинцев ехать в Германию, расписывать, какой рай их там ожидает. Теперь Мария, очевидно, начнет сочинять зажигательные листовки, восхваляя не Гитлера, а собственного „жестокого и прекрасного вождя“. Ложь останется ложью. Мария от своего не отступится, будет продолжать обманывать и предавать свой народ. Утром, как было договорено, Оксана отправилась с Хауссером в городскую управу. Советник шел молча, вид у него был нездоровый, кожа под глазами набрякла, отвисла мешочками. Кажется, он плохо спал эту ночь. Оксана, словно не замечая подавленного состояния своего „шефа“, шагала рядом, глядя только вперед, правая рука в кармане… Людей на улицах в этот утренний час было мало. Редкие прохожие старались поскорее прошмыгнуть мимо них. Хауссер повел глазами по сторонам и огорошил Оксану неожиданным вопросом: — Вы собираетесь шантажировать меня, если то, что предложит Пристли, окажется для меня неприемлемым? „Вот о чем он думал всю ночь — каков будет характер задания, сможет ли он его выполнить? Прекрасно! Пристли, очевидно, существует, но мне не следует подтверждать его существование. Гелена не знает имен тех, кто ее послал. Да и у каждого из них может быть несколько кличек… Нужно успокоить беднягу советника“. Оксана ответила спокойно, рассудительно: — Зачем предполагать худшее? Я думаю, от вас не будут требовать невозможного. В этом смысле я на вашей стороне. — И вы сможете подтвердить Пристли, что я не имею никакого отношения к военным делам? Оксане стало жарко. Она почувствовала, что Хауссер был близок к тому, чтобы приоткрыть краешек своей тайны. — Конечно! Но… Только в том случае, если я буду убеждена в этом. — Сведения об армии, военной промышленности, экономике — все это исключено, — сердито сказал советник. — Меня не посвящают, и я не интересуюсь… Только то, что сообщают радио, газеты. — Есть другие, не менее важные области… — подсказала девушка. Хауссер насупился, промолчал. Оксана снова уловила его настороженность, враждебность. Не вышло, расспрашивать нельзя. Придется отложить до более удобного случая. — Я считаю этот разговор преждевременным, господин советник. Я верю в успех. И помните — я не враг вам, а помощница… — Ева, вы могли бы ответить на один вопрос? — В зависимости… — Пристли англичанин или американец? — Кого бы вы предпочли? — Американца все-таки. — Какое это имеет значение? Кстати, вы уверены, что Пристли это Пристли? — Поэтому я и спрашиваю. Я знал его как англичанина. Оксана засмеялась и заметила, что на губах Хауссера появилось подобие улыбки. Очень хорошо — это первый признак доверия. Они свернули в узкий проулок, упиравшийся в более широкую улицу. Шагах в тридцати у тротуара стояла маленькая легковая машина. Сидевший за рулем молоденький солдат-шофер позевывал, но его лицо — обыкновенное, солдатское привлекло вдруг внимание Оксаны. Почему у нее возникло это странное впечатление, девушка не могла понять, но ей вдруг показалось, что у шофера не одно, а два лица и одно смещено, перекошено, как будто солдат слегка повернул голову и напряженно прислушивался к тому, что происходит позади него. Это продолжалось всего лишь мгновение и было похоже на галлюцинацию, обман зрения. В действительности солдат сидел, сонно глядя перед собой, у него было спокойное, свежее лицо. Из-за угла навстречу им неторопливым, ровным шагом вышел высокий офицер. Оксана сразу же узнала его — тот гауптман, которого она видела день назад в своем доме. Он подошел к машине, легонько постучал носком сапога о покрышку колеса, проверяя, не спустил ли баллон, сказал солдату: — Эрнст! Надо заправить машину, но сперва на улицу Симона Петлюры. Захватим обер-лейтенанта. И осторожнее на этих выбоинах, душу можно вытрясти. Садясь рядом с шофером, гауптман рассеянно взглянул на проходящих мимо, задержал взгляд на девушке, но, кажется, не узнал ее или узнал, но не мог вспомнить, где видел. Машина плавно тронулась с места. Хауссер и Оксана вышли на угол. Советник свернул было вправо, но невдалеке послышался женский плач, крики. Оксана оглянулась. Позади, у двухэтажного особняка, стоял грузовик с солдатами. Сидевшие в кузове солдаты удивленно глазели на раскрытое окно на втором этаже. В окне показалась голова офицера. Он крикнул вниз: — Всем — с машины! Бурфелы — в гестапо! Здесь убийство. Быстро! Голова офицера скрылась в окне. Солдаты начали прыгать на мостовую. Фельдфебель вскочил на подножку, и машина промчалась мимо советника и девушки. Хауссер, ничего не объясняя, быстро зашагал к особняку. — Куда вы? — догнала его Оксана. — Идем! — в сильном волнении произнес Хауссер. — Там… Неужели?.. Они прошли мимо столпившихся на тротуаре и мостовой солдат. Из окна доносился плач женщины. Хауссер, проявляя неожиданную при его комплекции резвость, побежал вверх по лестнице, Оксана едва успевала за ним. Следом, громыхая тяжелыми сапогами, бежали солдаты. В коридоре второго этажа Оксана увидела перепуганную заплаканную женщину в кокетливом белом фартуке. Она с ужасом глядела в какую-то комнату и, судорожно дыша, бормотала что-то несвязное. Хауссер подбежал к раскрытой двери, остановился у порога. Оксана заглянула через его плечо и увидела лежавшего на ковре у письменного стола мужчину в судейском мундире. Над ним склонился растерянный лейтенант. — Господин лейтенант, — послышалось за спиной Оксаны. — Посмотрите, что мы нашли на лестнице. Ефрейтор протолкался вперед и подал офицеру записную книжку в голубоватой обложке. Лейтенант торопливо полистал книжечку и закричал зло и радостно: — Вот здесь по-русски! Это он обронил. Убийца! Свою записную книжку. — Положите на место! — фальцетом вскрикнул советник, и нависшая на воротник холеная, без морщин шея его покраснела. — Сейчас же положите! Пусть гестапо! Они знают… — Это он… — запричитала женщина в фартуке. — Как я могла подумать… Такой галантный. Это он убил! — Положите все на место, — снова закричал Хауссер. — Ничего не трогайте, лейтенант. Оцепите своими людьми квартал. Сейчас же! Успокойтесь, фрау Марта. Боже! Среди бела дня. — Он притронулся к руке Оксаны. — Идемте, Ева. Я не хочу встречаться с этими господами. Я их не могу видеть… По лестнице Хауссер спускался, придерживаясь за руку своей помощницы, точно слепой или пьяный. Его лицо блестело испариной. На улице советник остановился, снял очки, начал протирать платком запотевшие стекла. Оксана впервые увидела его глаза, они были большие, на выкате и почему-то напоминали девушке двух слепых, беспомощных котят, хотя, казалось бы, это сравнение никак не шло к глазам. — Какой ужас… — Хауссер задыхался. — Пойдемте! Что-то невообразимое. Под самым носом штурмбаннфюрера… Среди бела дня! …Гауптман, записная книжка в голубой обложке… „Второе“, перекошенное от напряжения лицо молоденького шофера… Снова гауптман. Он шел спокойно, совершенно спокойно. Да, он не спешил. И в машину сел не спеша, сперва постучал ногой о покрышки. „Осторожнее на этих выбоинах…“ Неужели он стрелял в судью? Конечно, книжка в голубой обложке обронена или подброшена. Скорее всего подброшена. И это книжка Петра, жениха Марии, — лейтенант, очевидно, ошибся, записи в ней сделаны не на русском, а на украинском языке. — Господин советник, вам плохо? — в голосе Оксаны звучало искреннее участие. Хауссер слегка вздрогнул и, словно очнувшись, удивленно посмотрел на помощницу. — Скажите, Ева… Мы проходили мимо какой-то машины… Вы не обратили внимания на офицера? Как он выглядел, в каком чине? — Н-нет… — И номера машины не заметили? — Даже не посмотрела. Почему вы спрашиваете? Может быть, вы все-таки объясните мне, что произошло? Кто убит? — Советник юстиции… — Не понимаю… Кто его застрелил? — Тише… — Хауссер подозрительно поглядел по сторонам. — Сразу видно, что вы свалились с неба. Партизаны, конечно. Может быть, даже тот офицер, который на наших глазах укатил на машине. — Вы… вы это серьезно? — Оксана даже приостановилась от изумления, — Партизан в немецкой форме, на машине, днем, в центре столицы Украины? — Вас это не должно удивлять. — Невероятно! — Они выбрасывают фортели и почище. Совсем недавно вот так же среди бела дня был похищен и вывезен из города полковник. И все это происходит под носом у Герца. — Вы имеете в виду штурмбаннфюрера, начальника… Сердитый Хауссер не дал Оксане договорить: — Да, именно этого господина я имею в виду. Если так будет продолжаться… Давайте зайдем в какой-нибудь дворик. Я должен присесть. Что-то с сердцем. „Не хватало, чтобы с ним случился удар…“ — подумала Оксана, торопливо открывая первую же калитку. К счастью, у веранды дома стояла скамья. Оксана усадила советника, расстегнула крючок воротника мундира. Из глубины застекленной веранды на нее испуганно смотрела какая-то женщина, видимо, хозяйка. Оксана показала ей жестом: „Воды!“ По побледневшему лицу советника катились капли пота. Оксана сняла с него фуражку и, точно веером, начала обмахивать ею голову шефа. Подоспела хозяйка с большой кружкой воды. Девушка набрала в рот воды и несколько раз, как кропят белье перед глажением, прыснула водой на голову советника, затем вытерла мокрым платочком его лицо, лысину, шею. — Выпейте воды. Мокрый платочек положите на грудь возле сердца. Вот так! И ни о чем не думайте. Пройдет. Просто вы переволновались. Хауссер сидел, слегка откинув назад голову. Мундир был расстегнут на груди, и из-под него виднелась кремовая шелковая трикотажная рубашка. „Конечно, это от переутомления, — думал советник, проникнутый жалостью к себе. — Еще бы, не спать две ночи подряд. Эта история с эшелоном… Все время в напряжении. А тут нелепая гибель советника юстиции, неоправданная, бессмысленная потеря, которой можно было бы избежать. Не надо было ходить туда, смотреть на труп…“ Он почувствовал, как девушка взяла его руку, нащупала пальцем пульс. „Заботливая… Но все волнения начались с ее визита. Черт бы побрал Пристли, марки, Гитлера и все на свете… Так можно загнать себя в гроб раньше, чем рухнет Третий рейх и потребуется помощь Пристли. Нет, все обойдется, только нужно сходить к врачу. Завтра же!“ Бледность сходила с лица советника, и оно приобретало прежнюю окраску. Он поднял голову, глубоко и облегченно вздохнул. — Все в порядке. Спасибо, Ева. Извините меня. — Почему вы не носите с собой каких-либо таблеток, капель? Разве можно так рисковать? — Это первый раз со мной. Очевидно, на почве переутомления. — Хауссер вернул платок девушке, тщательно отряхнул мундир, застегнул на все пуговицы. Они вышли на улицу. Очевидно, за это время весть об убийстве какого-то видного гитлеровца успела распространиться по городу. Прохожих почти не было видно на улицах, а те, что появлялись, шли торопливо, молча, пугливо поглядывая по сторонам. На Гитлерштрассе стоял патруль с офицером во главе, проверял документы у всех, кто проходил по улице или проезжал на машинах. Как заметила Оксана, особенно тщательно проверялись документы офицеров и солдат. Советника и девушку лейтенант пропустил сразу же, как только мельком взглянул на их пропуска. В городской управе также чувствовалась подавленная, тревожная атмосфера. Сотрудники с особой поспешностью и угодливостью вскакивали со своих мест, кланялись советнику. Подобострастие, собачья готовность уловить желание хозяина, испуг. Начальник статистического отдела, к которому они зашли, устремляясь, навстречу Хауссеру, чуть было не столкнул со стола арифмометр. Хауссер вел себя так, точно ничего не знал о трагическом происшествии. Попросил дать сводки о сдаче хлеба крестьянами и, посадив Оксану рядом, углубился в изучение цифровых данных. Очевидно, эти сводки действительно в какой-то мере интересовали советника, потому что он довольно долго рассматривал их и, казалось, забыл о существовании своей помощницы. Заведующий отделом стоял у стола полусогнувшись, готовый в любую минуту дать пояснения. — Так… — сказал наконец Хауссер. — Давайте займемся. Они начали выписывать названия сел и фамилии старост, которые, по словам советника, „особенно злостно саботировали сдачу контингента“. Таких злостных сел оказалось превеликое множество. Под диктовку Хауссера Оксана старательно выписывала столбцом: порядковый номер, название села, фамилия старосты, процент выполнения. Их работу прервало появление бравого лейтенанта в общевойсковой форме. Лейтенант переступил порог и поднял два пальца к козырьку фуражки. — Господин советник… — словно напоминая о чем-то, тихо и вежливо сказал он и ласково поглядел на Оксану. — Да, да, — поспешно кивнул ему головой Хауссер, поднимаясь из-за стола. Он не удивился и не стал расспрашивать лейтенанта, точно давно уже ожидал его прихода. — Продолжайте, Ева. На сегодня этой работы для вас будет достаточно. Лейтенант открыл дверь, пропуская советника, и подарил Оксане обаятельную улыбку. — Извините, фрейлейн! Когда дверь за ним закрылась, Оксана, будто бы недовольная уходом своего шефа, спросила у статистика, еще не оправившегося от шока, охватившего его при появлении лейтенанта, и все еще стоящего навытяжку. — Кто этот офицер? — Вы не знаете лейтенанта? — удивленно спросил статистик и, вытянув шею, сообщил полушепотом: — Лейтенант Гайлер из гестапо… Итак, Хауссер — свой человек в гестапо. Его вызывают туда открыто, и он знает, зачем вызывают. Не столь уж важное открытие… Оксана была недовольна собой: кончались вторые сутки ее пребывания в городе, а она почти ничего нового не узнала об эксперте по восточным вопросам. Хауссер проболтался только о Пристли. Проработав еще около часа, Оксана решила отправиться на обед. В вестибюле она почти столкнулась с бойкой, славненькой черноглазой девушкой, державшей в руке потертый кожаный портфель. — Простите, как ваше имя? — спросила она по-немецки, весело заглядывая в глаза Оксане. — Ева Фильк. — Вы сотрудница советника Хауссера? — Да. — Это для вас. Ознакомьтесь… Расписываться в получении не надо… — Девушка вручила Оксане конверт и быстро вышла на улицу. Конверт не был заклеен. Оксана заглянула в него и увидела бумажку со столбиками цифр. Шифровка… Первая шифровка, принятая Геленой оттуда. Связь с Пошукайло работала четко.20. Богдан, Богдан…
Вепрь нетерпеливо прохаживался по пустой горнице, зажав подбородок в кулаке и поглаживая оттопыренным указательным пальцем выбритую щеку. Сидевшая на полу большая овчарка с поднятыми острыми ушами вертела головой, следя за хозяином разумными, слегка слезящимися глазами. Несмотря на свою грозную кличку, комендант окружной СБ был невелик ростом и его можно было принять за подростка, обладающего удивительно пропорциональным телосложением. Его маленькая фигура в полувоенном костюме из коричневого мадьярского сукна (от него-то и пошла мода на такие костюмы), в щегольских сапогах «англиках» казалась изящной. Вепрь следил за собой, делал завивку-перманент, маникюр, всегда носил в новенькой полевой сумке небольшой дорожный несессер, сапожный крем, бархатку. И сейчас, глядя на свежевыбритое смуглое монгольского типа лицо Вепря, на чистенький воротник его сорочки, отутюженный костюм и начищенные до блеска сапоги, нельзя было предположить, что он прошел ночью со своими охранниками около двадцати километров по лесным дорогам и тропам. В маленьком, затерявшемся в лесах хуторе окружной комендант появился под утро. Сюда, по его расчетам, уже должны были доставить командира сотни Богдана, но по какой-то причине посланные за сотенным хлопцы не появлялись, и Вепрь начинал злиться. Ему не терпелось поскорее покончить с этим неприятным делом. Когда Вепрь злился, на его плоском с узкими темными глазами лице появлялась слабая загадочная улыбка. Впрочем, и все иные свои чувства комендант окружной СБ скрывал за этой тихой, почти ласковой улыбкой. Его никогда не видели ни разгневанным, ни повергнутым в печаль. Он улыбался. Может быть, это осталось У него от прежней профессии — пять лет назад Вепрь служил официантом в одном из лучших краковских ресторанов. Кто-то из посетителей дал маленькому ловкому официанту с лицом монгола кличку Японец. Японец превратился в Вепря, но улыбка осталась. Этой заученной улыбкой Вепрь встретил своего охранника и хозяйку хаты, принесших ему завтрак: заправленный сметаной салат из огурцов и лука, жареного цыпленка и кувшин с молоком. — Не слышно? — спросил комендант охранника. — Нет. Вепрь дважды благожелательно кивнул головой, словно ответ охранника его полностью устраивал, приказал: — Пусть зайдет референт пропаганды. Могила не заставил себя долго ждать. Референт пропаганды выглядел усталым и, судя по тому, как беспокойно вел себя его подбородок, сильно нервничал. — Друже Могила, вы знаете, я вот все раздумываю и все больше прихожу к весьма неприятному выводу… — сладенько улыбнулся Вепрь. Лицо референта вытянулось, видно было, как за стеклами очков хлопают ресницы. Он уже изучил улыбочки коменданта окружной СБ и понял, что такое вступление не предвещает ничего хорошего. — Мне кажется, — продолжал Вепрь, прохаживаясь по горнице, — что некоторая, довольно серьезная доля ответственности за поступок сотенного Богдана падает все же и на вас. Вы находились там… — Я говорил, я пытался убедить, — Могила сразу же начал задыхаться. — Он не стал меня слушать. — Это не оправдание, это звучит довольно наивно. Вас послали читать лекцию на тему «Кто главный враг Украины?» по совершенно ясным, одобренным центральным проводом тезисам. Следовательно, вы могли… — Друже Вепрь, я говорил, я объяснял… — Другое дело, — не дал ему закончить окружной комендант, — другое дело, если я добьюсь от него признания, что он действовал не по своей глупости, а выполнял чье-то указание… В таком случае никто не может обвинить вас. Торопливо вошел охранник. — Привели! — Пусть подождет, я позову… — капризно сказал Вепрь и, когда охранник вышел, снова обратился к референту: — Выполнял чье-то указание… В таком случае, естественно, вы не можете нести ответственности. Вы меня поняли? Могила не понял, спросил растерянно: — Чье указание? Разве указание было? — А у вас не создалось впечатление, что Богдан — это пробравшийся в наши ряды вражеский агент? Изумленный референт уже не пытался утихомирить отвисший, дергающийся подбородок, стоял побледневший, молчал. — Почему это удивляет вас, друже Могила? — насмешливо спросил Вепрь. — Ведь вы же сами сказали мне: «Это мог сделать только большевистский агент». Помните? Могила наморщил лоб. Дело в том, что, сообщая о случившемся, он выразился несколько иначе. Он сказал Вепрю: «Такая глупая акция может принести пользу только нашим врагам, — и добавил в запальчивости: — Этот дурак Богдан действовал, как большевистский агент». Однако сейчас не имело смысла уточнять каждое слово. Могила торопливо согласился: — Так. Это я сказал… — Вам придется подтвердить письменно… Референт опустил глаза, помедлил, кивнул головой. — Прекрасно! Возможно, Богдан будет все отрицать, — сказал с иронией Вепрь. — Но это не должно смущать нас. Мне известны некоторые дополнительные факты. Вы будете вести протокол допроса и сможете убедиться… Я попрошу вас записывать только то, что он не будет отрицать. Ясно? И сделайте так, чтобы на последней странице осталось свободное место. Так полстранички, можно даже больше. Для подписей… Вепрь дал приказ ввести сотенного. В сопровождении дюжего, вооруженного автоматом и кинжалом молодца Богдан вошел в горницу — взъерошенный, гневный, со вздутыми буграми на скулах. Овчарка подняла голову, слегка оскалила зубы. — Слава Украине! — Героям слава… — ответил окружной, с нескрываемым интересом глядя на сотенного. — Друже Вепрь… — волнуясь, начал Богдан. — Погоди, погоди… — успокаивающе поднял руку Вепрь. — Чего ты наежачился? Все выясним… Садись к столу, будем завтракать и поговорим. Только надо сдать оружие. Гора… Богдан рывком положил руку на кобуру и побелевшими глазами уставился на окружного коменданта. — Ну, ну… — осуждающе и в то же время благодушно произнес Вепрь. — Такой порядок у нас. Ты же знаешь… Сотенный, не спуская глаз с окружного, медленно расстегнул ремень с висевшей на нем кобурой и, не оглянувшись, передал его стоявшему рядом вояке. — Принесите еще одну вилку и чашку, — тоном заботливого хозяина приказал Вепрь. — Садись, Богдан. Ты ведь проголодался, я думаю? Самогона, правда, нет… Обойдемся! Принесли вилку и чашку, чистое полотенце. Богдан одернул френч, сел за стол. Он по-прежнему был настороже, то и дело сжимал зубы и пытливо поглядывал то на Вепря, то на сидевшего со скорбным видом на скамье у окна референта пропаганды. Окружной, точно не замечая этих взглядов, подвигал к нему тарелки, подливал молока в чашку. Ели молча. Вепрь через плечо бросал кусочки собаке, и она, щелкая зубами, ловила их на лету. Когда принялись за цыпленка, Вепрь, аппетитно посасывая косточку, сказал, как бы тяготясь необходимостью соблюдать формальность: — Друже Могила, вы запишите наш разговор с сотенным. Референт торопливо достал бумагу, автоматическую ручку и пристроился на краю стола. Вепрь вытер полотенцем жирные губы. — Несколько вопросов, Богдан. Ну, конечно, ответы должны быть правдивыми, ничего утаивать нельзя. — Я говорю только правду, друже Вепрь, — твердо сказал сотенный. — Мне скрывать нечего. — Прекрасно. Начнем с отца. Твой отец воевал в русской царской армии, получил награду какую-то? — Так. Получил солдатский Георгиевский крест. Снарядом оторвало три пальца на левой руке, а он пушку не бросил, стрелял, — Сберег он тот крест? Хвалился им? — Так, — Богдан порозовел от смущения. — Пьяный иногда хвалился. Ну, то каждый так. Память все-таки. Вы же понимаете, друже Вепрь, старый человек… — Русские песни пел? — Было… Тоже, когда пьяный. — Какие песни? — Я уже не помню… Лучинушку какую-то и про Ермака. — А большевистские? — Какие большевистские? — напрягся Богдан и сразу же обмяк, криво усмехнулся. — Ну, эту… «Смело, товарищи, в ногу». Было иногда… Вепрь одобрительно кивнул головой, покосился на референта, старательно записывающего содержание «разговора». — Добре. Вижу, ты ничего не скрываешь. Молодец! Теперь скажи, ваша семья была в России во время революции? — Так. Мы были беженцами, сперва жили в Киевской губернии, потом в Саратовской. В 1920 году вернулись домой. — Ты революцию помнишь? — Нет. Я только родился тогда, в семнадцатом году. — В России родился? В этой Саратовской губернии? — Нет, мать в дороге родила. Где-то за Харьковом. — Родился в России… — медленно, с нажимом произнес Вепрь, поворачиваясь к референту пропаганды. — Детство провел там же. — Нет, друже Вепрь, — запротестовал Богдан, полагая, что его не поняли. — Мне всего три года было, когда мы из России в Польшу перебрались. — А я разве говорю, что тебе было тринадцать? — засмеялся Вепрь. — Год, два, три или десять лет — это все равно считаются детские годы. Не взрослым же ты тогда был? — Ну так, был еще совсем малым, — согласился Богдан и вздохнул обиженно. Не понимал он, к чему все эти тонкости, но чуял, что Вепрь спрашивает о них неспроста, а словно готовит ему какую-то западню. Ловушки Богдан не боялся, он был у своих, ему просто было обидно и немного смешно, что Вепрь как бы обнюхивает его со всех сторон. А что такого? Не один его отец, будучи хмельным, хвастался царской цацкой и пел русские песни. На Волыни бывших царских солдат тысячи. Не по своему желанию они пошли на войну… Богдан не то что успокоился, а стал более уверен в себе. Собственно, уверенность не покидала его все время с того момента, как хлопцы из эсбе разбудили его пьяного и сказали, что Вепрь срочно вызывает к себе. Испугался он только однажды, уже здесь, в хате, когда Вепрь приказал сдать оружие. Это была тягостная для Богдана минута. В голове его мелькнула мысль о близкой смерти, но он сумел взять себя в руки и не наделал глупостей. Вепрь штукарь, любит поиграть на нервах. Что они могут сделать с ним? Отстранят от командования сотней? Ну что ж, будет четовым, роевым или даже шеренговым. Не откажется. А может, пошлют в школу командиров? Это даже лучше для него, в школу командиров он давно просился. — Скажи, друже, поляки садили твоего отца в тюрьму? — В тюрьму? — удивился Богдан. — Нет, отец не сидел, это брата моего, старшего, Семена, посадили на два месяца. — Подожди с братом. Сперва закончим с твоим отцом. Вспомни, может быть, поляки арестовывали его? — Арестовать — арестовали, но в тюрьме он не сидел. Его держали двое суток при гмине, в холодной. А вышло так: наш полицай объявил, чтобы все заборы, тыны, какие выходят на улицы, были весной покрашены известью. Я не знаю, почему отец не покрасил, кажется, не достал извести. Ну, конечно, штраф… У поляков, знаете, как было. Отец штрафа не захотел платить, его сразу в холодную. Петом мать достала денег, заплатила штраф, и отца выпустили. — Твой отец состоял в большевистской партии или в КПЗУ? — Нет, — Богдан прижал руку к груди. — Слово чести, друже Вепрь Он неграмотным был, в политике не разбирался. — Почему в вашем селе его называли большевиком? — Люди его так не называли. Это полицай пан Кухарский так на него говорил. Так наш полицай всех украинцев считал большевиками. Он всегда кричал пьяный: «Тут на восточных кресах все большевики, пся крев!» Ну, а тем более наша семья вернулась из России… — Добре, — кивнул головой Вепрь. — Теперь о старшем брате. Его за что посадили? — Можно сказать — ни за что. Была какая-то забастовка, наши мужики в селе шумели, не хотели идти к пану на работу. А ночью хлопцы вывесили на дереве красный флаг. Кто-то на нашего Семена сказал — ему тогда лет шестнадцать было — и его забрали. — Красный флаг… — повернув голову к Могиле, подчеркнул Вепрь. — Тогда такая мода была — вешать красные флаги, — счел нужным объяснить Богдан. Он неприязненно поглядел на Могилу, безостановочно строчившего пером по бумаге. Богдан был крестьянином, а у крестьян веками вырабатывалось недоверие к писарям, протоколам и прочим «бумагам», от которых, как подсказывал опыт поколений, крестьянину не следовало ожидать добра. Окружной, загадочно улыбаясь, полистал крохотную записную книжку, прочел что-то, вздохнул. — Твоего отца и старшего брата убили немцы? — Так, — печально сказал Богдан и тоже вздохнул. — У меня есть сведения, что немцы убили их как коммунистов. Богдан широко раскрыл глаза от удивления. — Друже Вепрь… — сказал он с укором, — кто вам мог дать такие сведения? Это неправда, чьи-то выдумки! Я вам расскажу как было. Есть свидетели, полсела видело, как немцы убили моего отца и брата. — Сотенный перевел дыхание и горячо продолжал: — Началось все из-за теткиной коровы. Наш староста Василь Михайлюк негодяй, каких мало. Немцы приехали скот забирать. У старосты две коровы, он своей ни одной не отдал, а немцев к тетке Явдохе привел. Она вдова, четверо детей и одно спасение — корова. Отец пожалел сестру, начал спорить с Михайлюком. Немец толкнул отца карабином, отец сгоряча схватил руками карабин, и тут-то его начали бить другие солдаты. Подоспел Семен, хотел защитить отца. Кто-то из немцев крикнул: «Большевик!» Ну и… Положили их обоих тут же на улице, у хаты тетки. А корову у тетки все равно забрали… — Значит, немец крикнул: «Большевик»? — Так. Что немец понимает? Ему слово скажи напротив или не подчинись, сразу — большевик. — Пошли дальше… В вашем селе был колхоз. Отец вступил в него? — Нет. Тетка Явдоха вступила. Потому что ей было трудно: землю дали, а обрабатывать нечем. А отец сказал: «Я еще погляжу на тот колхоз»… — Ясно. Теперь скажи, на сколько дней ты оставил сотню? — Считайте, почти трое суток меня не было. — Где был? — Пришлось поехать в свое село. Мою сестру младшую, Олю, хотели в Германию на работы погнать, я ее решил забрать к себе в сотню, сделать медсестрой. — Тебе кто-нибудь разрешал отлучаться? — Вот тут я виноват, друже Вепрь, — сокрушенно вздохнул Богдан. — Я не брал разрешения, потому что боялся, что мне не разрешат. Так ведь ничего не случилось, хоть меня и не было. — Значит, ты покинул сотню тайно? — Ну как, тайно? Все знали… — Тайно от своего начальства, — настаивал Вепрь. — Так, куренной не знал, — вынужден был согласиться сотенный. — Тайно покинул сотню… — сказал Вепрь в сторону референта. — Добре. Кто тебе приказал идти к железной дороге и нападать на эшелон? — Друже Вепрь! — Богдан взъярился, вскочил на ноги. — Ну, сами посудите. Вашу бы сестру убили немцы, вы бы им подарили? Скажите? Я себе места не находил… — Ты отвечай на вопрос — был приказ? — Не было! — гневно закричал Богдан. — Если меня ударят по морде, — я приказа ждать буду? Сколько они наших людей убивают, а мы… Шляк бы их трафил! — Только без истерик! — окружной сдержанно улыбнулся и бросил в сторону Могилы: — Приказа выступать против немцев не было. Добре. Скажи, беседу референт у вас проводил? — Так это же пропаганда… Можно говорить, что угодно. — Ну, друже… — Покачал головой Вепрь. — Это наша пропаганда. Ты что — считаешь нашу пропаганду лживой? — Я так не говорил. Только пропаганда — одно, а… — Богдан понял, что может наговорить лишнего, запутаться, и замолчал, насупившись. Он не умел точно выражать свои мысли, а Вепрь цеплялся к каждому его слову. — Вы слышали, друже Могила, что он сказал? Референт впервые поднял голову от бумаги, сказал, пряча от Богдана глаза: — У него, как я узнал, есть свой пропагандист — старшина Красной Армии… — Старшину мне разрешили взять, — возмутился сотенный. — Друже Вепрь, скажите. Ведь вы же знаете, вы сами… — Знаю, знаю. Старшину не будем трогать. Это особый разговор. Запишите — не согласен с нашей пропагандой. Богдан молчал, стиснув зубы, он следил, как перо Могилы быстро бегает по бумаге, оставляя за собой ровные строчки. Он так быстро и красиво писать не умел. Вепрь зажал подбородок в кулак, задумался. Улыбка на его лице приняла оттенок снисходительности. Он раздумывал над тем, стоит ли задавать Богдану вопросы, из которых станет ясным, какое обвинение против него выдвигается. Если бы референт по пропаганде не присутствовал при допросе, Вепрь не стал бы этого делать. Он многому научился у гитлеровцев и предпочитал, чтобы его жертвы до последнего момента не знали, что их ждет, и вели себя прилично. Однако у Могилы не должно было создаваться впечатление, будто Вепрь боялся спросить Богдана о самом главном. Еще появятся у этого слюнтяя угрызения совести, и тогда хлопот не оберешься. И без этого возможны неприятности — все-таки сотенный… Нужно придать вопросу шутливую форму. — Слушай, Богдан, — прищурил один глаз окружной, — а может быть, ты приказ все-таки получил? А? — Какой приказ? — удивился сотенный. — Приказ или указание… Может быть, ты ездил специально, встречался там с кем-нибудь? Это не надо писать, друже Могила. Богдан недоумевающе смотрел на Вепря. Смысл вопроса окружного коменданта ускользал от него. Он просто не представлял себе, что против него могут выдвинуть такое чудовищное обвинение. — Видишь, Богдан, твоя акция может принести пользу только нашим врагам. — Вепрь умышленно повторял слова Могилы. — Ты действовал, как большевистский агент. Может быть, ты в самом деле агент большевиков? Если бы не сбивавшая с толку улыбочка Вепря, Богдан бросился бы на него с кулаками. Он стоял, подавшись вперед, бледный, глядя на Вепря с ненавистью. — Отрицаешь? Не агент? Значит — дурак… Богдан провел пальцами по лицу, отдышался, пришел в себя. — Как вы могли сказать такое, друже Вепрь? Я требую суда… — Шуток не понимаешь. — Я вам не мальчишка какой-нибудь, чтобы со мной такие шутки выбрасывали, — угрожающе произнес сотенный. — Требую суда. — Если требуешь, — будет суд. — Вепрь взял у Могилы листки протокола, пробежал по ним глазами, убедился, что последняя страница исписана только на треть, и передал листки Богдану. — Сядь, успокойся, прочти внимательно и подпиши. Угрюмый Богдан, шевеля губами, долго читал протокол, дошел до последней страницы, задумался и начал читать сначала. — Ну, все правильно? — спросил Вепрь, увидев, что сотенный положил на стол листки. — Нет, неправильно, — сердито ответил Богдан. — Почему тут не написано, что немцы убили мою сестру Олю? — А при чем тут твоя сестра? — пожал плечами Вепрь. — Как при чем? — возмутился сотенный. — Ведь с этого и началось. Друже Могила, вы видели. Скажите. — Ну, ладно, пусть будет по-твоему, — хлопнул ладонью по столу окружной. — Раз ты требуешь… Допишите, друже Могила: сотенный Богдан мотивирует свой поступок тем, что немцы убили его сестру. Так, Богдан? — Ну а как же! — сотенный облизал пересохшие губы. — Что, я не человек? Сердца у меня нет? Могила дописал на полях фразу, продиктованную ему окружным. — Теперь правильно? Ведь здесь все так, как ты говорил. Богдан с тоской посмотрел на листки, завертел головой. — Что такое? — насмешливо спросил Вепрь. — Снова не слава богу? — Зачем записали, что отец пел эти песни и крест показывал? Ну, ладно, пусть уж будет. Не страшно… Только я ведь говорил вам, что он это делал, когда напивался. — Допишите, Могила, — согласился Вепрь. — Допишите. — «В пьяном виде». Теперь все? — Как будто… Вепрь передал сотенному ручку. — Ну, раз все, то распишись. На каждой странице. Вот тут внизу. Пиши: читал, согласен и ставь подпись. Богдан подписал первую страницу, рука его дрожала, и подпись получилась корявой. Его охватила тоска. Он чувствовал, что в этих листках, исписанных красивым почерком Могилы, таится какая-то опасность для него. В то же время он не мог что-либо возразить — в протоколе были записаны его ответы… И он поставил свою подпись внизу на каждой странице, куда окружной тыкал пальцем. — Прекрасно! — сказал Вепрь. — Значит, ты требуешь суда? — Так! — упрямо кивнул головой Богдан. — Пусть хлопцы разберутся. Я за свое буду отвечать, вы ответите за то, как называть меня агентом. — Я тебя назвал дурнем. — Большевистским агентом сперва. Могила слышал. Вепрь открыл дверь, позвал охранника. — Выведите его на свежий воздух. Оружие пока не отдавать. Это «пока» обмануло простодушного Богдана, он настороженно посмотрел в глаза Вепря, тряхнул головой и послушно вышел из горницы вслед за охранниками. Это были свои, украинцы. Свои хлопцы из эсбе… — Видели, друже Могила, какой это мерзавец? — сказал Вепрь, поворачиваясь к референту. — Предатель, самыйнастоящий большевистский прихвостень. Отец его не скрывал своей любви к москалям, был активным членом КПЗУ, организовывал забастовки. Это же ясно как божий день! Сыновей воспитывал в том же духе. — Красный флаг… — задумчиво подтвердил Могила. — Если бы он был сознательным украинцем, то заставил бы сына вывесить наш, желто-блакитный флаг. — Вы поняли?.. — Вепрь обрадованно взглянул на него. — Не будем тратить время попусту. Напишите донесение на мое имя. Коротко изложите факты: так-то и так-то, этот мерзавец не захотел слушать ваши советы, категорически протестовал. А в заключение сообщите, что у вас возникло твердое убеждение — сотенный Богдан действует по заданию врагов ОУН и является большевистским агентом. Это сразу же снимет с вас всякую ответственность. Могила задумался, осторожно взял листок чистой бумаги, начал писать. Через несколько минут донесение было готово. — Дату, — напомнил Вепрь, заглядывая через плечо референта. — Поставьте вчерашнее число. Прекрасно! А теперь допишем протокол и заготовим приговор. Там у вас осталось свободное место… Напишите в таком духе — сотенный Богдан вынужден был признать, что он тайно покинул сотню, чтобы встретиться с командиром советского партизанского отряда, и получил от него задание провести акцию против немцев. Это было явным подлогом. Могила, судорожно двигая подбородком, пугливо и жалобно взглянул на Вепря, но тут же отвернулся, втянул голову в плечи. — Добавьте еще, — продолжал Вепрь с таким видом, будто он не замечает состояния референта, — что Богдан объяснил свое предательство желанием отомстить немцам за смерть его отца и брата, которые были убиты как коммунисты. Так ведь? Пишите, пишите, друже, — там как раз должно хватить места. Давайте поскорее покончим с этим… Ведь вам первому стало ясно, какой опасный предатель пробрался в наши ряды. Могила взял было ручку, но почувствовал, что его ладони становятся липкими от выступающего пота. Он вытер их о колени и принялся дописывать протокол. …Богдана отвели в лес. Сперва это обеспокоило его, однако по поведению хлопцев, которые его сопровождали, не было похоже, что они замышляют что-то плохое. Спрашивать их о чем-либо Богдан не хотел. Остановились у небольшого овражка, по дну которого белел песок. Хлопцы уселись, опустив ноги в овражек, закурили. Богдан постоял, постоял возле них, а затем снял френч и, постелив на землю, улегся на спину. Стволы высоких сосен убегали в небо, внизу темные, с потрескавшейся бугристой корой, а дальше красновато-желтые, точно облепленные сухой шелухой луковиц, увенчанные зеленой сквозной кроной. Хорошо было смотреть на эти верхушки, выискивая глазами на ветвях маленькие пупырчатые шишечки, отличавшиеся от зеленой хвои всего лишь более нежным оттенком. Кроны сосен слегка раскачивались, по лесу шел легкий шум, он как бы подчеркивал тишину и спокойствие, царившие здесь. Но постепенно шум леса, такой ласковый и, казалось бы, успокаивающий, начал раздражать Богдана. Он понял вдруг, что раздражает его не шум, а что-то иное, какое-то несоответствие между безмятежностью в природе и тем, что происходит в его душе. Богдан перевернулся со спины на живот, уткнулся лицом в подкладку френча. Какого черта Вепрь докапывался до всяких мелочей, не имеющих никакого отношения к гибели Оли и его, Богдана, решению ударить по немцам? Ну, виноват, выступил без приказа, а при чем тут красный флаг, который бог знает когда их Семен повесил на тополь, или песни, что когда-то пел отец? Другое дело те мысли и сомнения, которые появлялись у него, Богдана, в последнее время все чаще и чаще, хотя он гнал их от себя. Но он этими мыслями ни с кем не делился. Мало ли о чем он раздумывал! Человек на то и создан, чтобы думать. Хлопцы вели разговор о своих любках. Хвастались друг перед другом победами, употребляли такие скотские выражения, что Богдану хотелось выругать их. Жеребцы. Он вспомнил Карася и подумал, что за последнее время, пожалуй, никто не вызывал у него такого интереса к себе и скрытой зависти, как этот советский юноша. Да, он во многом завидовал Карасю, хотя тот был моложе его лет на восемь, выглядел смешно и жалко. Ну и голова у хлопца, ну и язык у него! А все потому, что много учился, грамотный. Нужно было сразу же отпустить Карася. Одеть, накормить и отпустить. Пусть бы пробирался к себе на Полтавщину. И старшину нужно было выгнать. — Хлопцы, долго вы меня держать тут будете? — поднял голову Богдан. — А что тебе? Отдыхай… — отозвался один, поворачивая к нему сытое, жестокое лицо. — Шляк бы его трафил, вашего Вепря, — Богдан посмотрел на часы. Было начало одиннадцатого. — Какая марка? — спросил бандеровец, заинтересовавшийся часами сотенного. — Омега. — Давай меняться? — бандеровец взглянул на товарища и засмеялся. — Меняло без штанов ходит, — недовольно пробормотал сотенный, опуская голову. Так лицом к земле пролежал он еще минут десять. Наконец послышались шаги, и, вскочив на ноги, Богдан увидел Вепря, Могилу и еще двух бандеровцев, тех, которые привели его в хутор. Один из них вел на поводке овчарку. Могила шел, глядя вниз, словно боялся зацепиться ногой за корни, а Вепрь держал голову ровно, горделиво, на его лице блуждала страдальческая улыбка, точно у него болели зубы, и он не хотел, чтобы кто-нибудь догадался о его мучениях. — Внимание, — сказал Вепрь. — Друже Могила, читайте… Два бандеровца приблизились к Богдану, стали по обе стороны его. Референт пропаганды выступил вперед, расправил листки. Богдан смотрел на Вепря, но тот упорно избегал его взгляда. — Приговор, — Могила откашлялся, поставил на место непослушную челюсть. — Приговор по делу Хлебчука Миколы, псевдо Богдан, родился в 1917 году, в России… В начале приговора все излагалось так, как говорил на допросе Богдан, и он, не замечая этого, подтверждающе кивал головой, но то, что последовало дальше, испугало его. Выходило так, что его отец пел русские революционные песни, потому что давно, еще в России, набрался большевисткого духу и заразил этим духом всю семью. Отец — член КПЗУ. Семен — комсомолец. — Это неправда! — закричал Богдан. — Этого я не говорил! Друже Вепрь!.. Овчарка зарычала, рванула поводок. — Только без истерик! — болезненно поморщился Вепрь. — Выслушай до конца. Продолжайте, Могила. — Микола Хлебчук пробрался в ряды ОУН, — заикаясь читал приговор референт пропаганды, — с единственной целью — вести разлагающую работу, помогать врагам Украины, агентом которых, как было установлено на допросе, он являлся. Богдан понял, что затевают Вепрь и Могила. Он не з^нал, что именно побудило их пойти на такой гнусный обман, но он знал главное — они хотят уничтожить его без настоящего следствия и суда. Земля качнулась под ногами Богдана, и он расставил ноги шире, чтобы не упасть. — Что вы делаете, падлюки! — Богдан сжал кулаки. — Я требую суда! Хлопцы, это обман, я ни в чем не виноват. Богом присягаю, святую землю есть буду… — Он хотел нагнуться, чтобы схватить горсть земли, но бандеровцы удержали его, заломили руки назад. — Именем организации украинских националистов, именем украинского народа предатель Микола Хлебчук… — Я не предатель, хлопцы! — заорал Богдан и вдруг заметил, что кобура, висевшая спереди на поясе Вепря, растегнута и улыбающийся окружной держит правую руку за спиной. — …приговаривается к смерти! Эти слова донеслись к Богдану точно грохот взрыва, и дрогнула земля под ногами, и встрепенулись вечнозеленые кроны сосен. Казалось, все потемнело вокруг. Богдан почувствовал, что задыхается. Он жадно хватал губами воздух, а грудь распирала пустота и нестерпимая боль. Перед глазами замелькали лица дорогих ему людей — матери, отца, брата и сестер. Вот тела отца и брата, окровавленные, втоптанные в грязь возле хаты тетки Явдохи… Вот его сестричка Оля лежит в гробу, усыпанная цветами… И поднимается столб дыма, и летят под откос платформы с немецкими танками… Что-то кричит ему Карась — отчаянно и беззвучно, как будто зовет куда-то, торопит… Поздно! Все, все… Его, Миколы Хлебчука, уже нет, его сейчас убьют. За что? Разве он не любит Украину, свой народ? Разве он изменил Украине? Он мстил за гибель отца, брата, сестры, за то горе, которое принесли немцы украинскому народу. Он должен был мстить фашистам! О боже! Он жестоко ошибся, не захотел послушать разумного хлопца. Нужно было еще раз ударить всей сотней по герману и уйти с Карасем к советским партизанам. Они-то знают, кто настоящий враг Украины! Дурак… Теперь поздно… Смерть — вот она, в глазах Вепря — бессмысленная, позорная и неумолимая. Богдан увидел, как в руке окружного коменданта блеснул немецкий парабеллум. Вот и его, Богдана, нашла немецкая пуля… — Будьте вы прокляты! — Богдан рванулся, хотел плюнуть в глаза шагнувшему к нему Вепрю, но не успел. Вепрь вскинул руку и дважды выстрелил в искаженное яростью и гневом лицо сотенного. — Одним врагом Украины меньше, — болезненно улыбнулся Вепрь, пряча пистолет в кобуру. — Друже Могила, запишите в протокол, что в последнюю минуту, услышав слова «организации украинских националистов», он крикнул: «Будьте вы прокляты!» Это еще одно доказательство… И, собираясь уходить с места расправы, Вепрь бросил через плечо своим молодцам: — Заройте собаку, чтоб не смердел на весь лес. Сапоги и что там у него… можете снять.21. Что вы скажете, господин советник?
Герц холодно и, казалось бы, равнодушно смотрел на входившего в кабинет Хауссера. Сухо обменялись нацистскими приветствиями. Начальник гестапо сдержанно вежливым жестом пригласил Хауссера присесть. — Ну, теперь что вы скажете, господин советник? — Герц поджал губы, напустил на себя скорбный, траурный вид, точно стоял в почетном карауле у гроба покойного. Хауссер тяжело, без притворства вздохнул. — Большое несчастье, господин штурмбаннфюрер. Мы потеряли товарища, очень ценного работника. — По чьей вине? Такого вопроса Хауссер не ожидал. Он даже смутился в первое мгновение и лишь затем сообразил, что Герц, очевидно, придумал какой-то новый ход. Не выйдет, господин штурмбаннфюрер… — Я полагаю, что по этому поводу двух мнений не может быть, — по вине тех, кто должен обеспечивать безопасность немцев в этом городе. — А может быть, все-таки по вине тех, кто своим потворством и заступничеством внушил этим негодяям мысль, что любое их преступление останется безнаказанным. Доигрались! Политики, философы… На языке нацистов слово «философ» было равнозначно, пожалуй, самому оскорбительному ругательству. Хауссер застыл, он был не из тех, кто прощает оскорбления. — Если можно, господин штурмбаннфюрер, я бы попросил вас выразить свою мысль менее туманно. Кого вы имеете в виду? Оуновцев? — Именно их! Советника юстиции застрелил бандеровец. «Все-таки штурмбаннфюрер непроходимо глуп, — решил Хауссер. — Неужели он надеется, что кто-либо поверит его нелепой выдумке и она сможет служить оправданием ему?» — Какие у вас есть основания делать такой… — советник хотел сказать «глупый вывод», но воздержался, — утверждать это? Герц вынул из лежавшего на столе большого конверта потертую записную книжку в голубоватой обложке. — Вот полюбуйтесь! Это нашли на лестнице. Мерзавец обронил ее. Здесь имеются адреса хорошо известных нам украинских националистов. Трое из них живут здесь, четвертый в Здолбунове. По почерку, которым сделаны записи, установлено, что книжечка принадлежит крупному оуновцу по кличке «Ясный». В действительности он Петр Карабаш. Вот здесь на первой странице он изобразил свои инициалы — «П.К.» Вам известна такая, с позволения сказать, личность? Хауссер с трудом расстегнул неподатливый, выскальзывающий из-под пальцев крючок воротника мундира, сильно оттопырил губы и начал листать книжечку, рассматривая записи. Ясного он знал по рассказам Вепря Это был один из тех фанатичных оуновских вожаков, которых даже их товарищи называли «бешеными» и какие в отличие от многих других никогда не были связаны с немецкой разведкой. Более того, Ясный был виновен в разоблачении одного ценного немецкого агента и добился, чтобы его расстреляли как предателя. Хауссеру не было жаль Ясного, и если бы речь шла только о нем, то он, пожалуй, не стал бы предпринимать каких-либо попыток доказать штурмбаннфюреру его ошибку. Он даже счел бы, что настал удобный случай разделаться с «бешеным», враждебно относившимся к немцам. Однако Ясный наверняка находится на нелегальном положении, его не найдут, разъяренный, скорый на руку штурмбаннфюрер начнет хватать оуновцев подряд, и положение сразу осложнится. Оуновцы могут ответить на казнь своих товарищей враждебными акциями, начнется неразбериха, кавардак. Но какой остолоп этот Герц! Неужели он не в состоянии разобраться, чья рука совершила преступление? Советник подал книжечку штурмбаннфюреру. — Это провокация и довольно грубая. Книжечку не обронили, а подбросили. Советника юстиции убили партизаны. — Советские? — Несомненно. Впрочем, возможно, кто-либо из поляков-террористов. Не исключено. — Это очень удобная для вас тактика, господин советник. Националисты будут похищать немцев, стрелять в них, отбивать продовольственные обозы, взрывать воинские эшелоны, а вы будете сваливать их преступления на головы большевиков и поляков. Весьма оригинально! Не хватало, чтобы вы заявили, будто бы советника юстиции застрелил еврей. Хауссер пропустил шпильку мимо ушей. Герцу не удастся разозлить его, вывести из равновесия. Нет, такого удовольствия он не собирается доставлять начальнику гестапо. — Скажите, господин штурмбаннфюрер, какая причина побудила Ясного или кого-либо из его товарищей совершить этот террористический акт? — Это психологические нюансы, — отмахнулся Герц. — Меня это не интересует. — Вот как? — притворно удивился Хауссер. — Среди ваших подчиненных, несомненно, есть люди с юридическим образованием. Спросите их, сколь важно определить возможные причины преступления для того, чтобы установить, кто его мог совершить? — Это было сказано неплохо. Герц в свое время с трудом окончил гимназию и очень болезненно переживал всякие упоминания о высшем образовании. — Причин сколько угодно, — набросился штурмбаннфюрер на советника. — Покойник вынес сотни смертных приговоров. Среди осужденных на смерть могли быть националисты или их родственники. Акт мести. Вас это устраивает в смысле психологии? — Какие есть еще улики против Ясного, кроме этой книжки? — спросил Хауссер. — Вы можете утверждать, что во время убийства он находился в городе? — Да! Он, правда, не был у меня на приеме, но оставил свою визитную карточку… — Герц потряс записной книжкой и спрятал ее в конверт. Хауссер разгадал, какой ход собирается сделать Герц. Шеф гестапо отстаивал свою версию убийства советника юстиции не потому, что считал ее наиболее вероятной, просто она была наиболее приемлемой для него. Если бы было сочтено, что террористический акт совершили советские партизаны, вся ответственность за столь неприятное происшествие легла бы на него, но стоило на место убийцы поставить националиста, и картина менялась — он говорил, сообщал, предупреждал, но послушали не его, а другого… В хитрости штурмбаннфюреру нельзя было отказать. «Ну, хорошо, Герц… С этим дураком я справлюсь, — думал Хауссер. — Но какова подоплека таинственной истории с подброшенной книжкой? Случайность это или часть какого-то хорошо продуманного плана, направленного на то, чтобы сорвать или хотя бы затруднить сотрудничество оуновцев с немцами? Если так, то каким образом те, кто руководит советским партизанским движением, узнали о моих планах? Впрочем, не обязательно им знать что-либо обо мне. Нельзя недооценивать противника. Это было бы не только глупо, но и опасно. У них мог найтись свой Хауссер… Он сделал анализ обстановки, пришел к правильному выводу, наметил ряд эффективных контрмер. Теперь это будет похоже на игру в шахматы по почте, когда игроки не знают друг друга, с той только разницей, что передвигать фигуры можно, не ожидая ответного хода. Один ход противник уже сделал, следует ожидать второго, третьего. Партизаны возьмут да и отобьют под видом оуновцев несколько продовольственных обозов. Может быть, они уже делали это не однажды. Во всяком случае, Вепрь несколько раз отрицал причастность оуновцев к таким нападениям. Начнутся недоразумения, вместо того чтобы помогать немцам, бандеровцы начнут вредить. Ведь нельзя всех их вожаков, больших и малых, посвящать в тайную политику — многие эту политику не поймут и даже могут отвергнуть. Массы следует не убеждать, а обманывать. Это легче. Впрочем, может быть, я преувеличиваю опасность и никакого „советского“ Хауссера нет». Молчание советника затянулось, и Герц не без злорадства поглядывал на него. Но оказалось, что Головастик и не думает сдаваться, отступать. — Господин штурмбаннфюрер, вы могли бы познакомить меня со сводкой о количестве потерь оуновцев, когда их отряды совместно с нашими солдатами участвовали в карательных акциях против советских партизан? — Мы не ведем такого учета, мы не успеваем подсчитывать свои потери… Зачем вам это понадобилось? — Чтобы узнать, сколько жизней наших солдат было спасено в таких операциях, — ответил Хауссер многозначительно. — Очевидно, дело идет не об одной сотне, а может быть, и тысяче… У Герца было такое ощущение, будто его мягким, но сильным толчком сбивают с ног. В словах советника была логика, и штурмбаннфюрер не мог не признать ее. Однако он уже запасся иным козырем. Логика становится бессильной, когда мыслят алогично. — Я думаю, гаулейтер не примет в расчет ваши тонкие соображения, — сказал Герц с сердитой усмешкой. — Как я понимаю, вы должны были в первую очередь сообщить о случившемся не Коху, а своему прямому начальству? — Хауссер был не на шутку обеспокоен. — Гаулейтеру сообщили без меня. Представляю, в какое бешенство приведет его это сообщение. О том, что убийство совершил украинский националист, знают все немцы в городе и все негодуют. Если я сейчас же не повешу нескольких бандеровцев, меня съедят живьем. Свои! Никто не простит мне мягкотелости. Хауссер хорошо знал свирепый нрав рейхсминистра, гаулейтера Восточной Пруссии и всея Украины Эриха Коха. Кох был вторым, ухудшенным изданием Геринга — та же прославленная немецкая тупость, та же чудовищная самонадеянность. Вмешательство гаулейтера было бы подобно появлению слона в посудной лавке. Нужно было действовать, пока не поздно. Советник попросил у Герца лист бумаги и, присев к маленькому столику, набросил текст телеграммы. — Господин штурмбаннфюрер, дайте мне слово, что моя телеграмма будет зашифрована и отправлена немедленно. — Если телеграмма адресована оберштурмбаннфюреру Грефрату, то нет нужды посылать ее: оберштурмбаннфюрер должен вылететь к нам сегодня на самолете. Хауссер заколебался — от Герца всего можно было ожидать, любой подлости, пакости. — Я все-таки настаиваю, — твердо сказал советник, — чтобы телеграмма была отправлена. Я указал время. Сейчас ровно четырнадцать. Герц пожал плечами, потянулся рукой к звонку, но, опережая его, в кабинет вошел дежурный офицер. Он вручил начальнику гестапо, видимо, только что полученную депешу. — Шифровальщика, — приказал Герц и начал читать депешу. Он читал ее долго, потирая пальцами переносицу, затем молча передал Хауссеру. Текст депеши занимал всего пять строчек. Из Здолбунова сообщали, что, по полученным агентурным данным, командир сотни, совершивший нападение на эшелон, арестован службой безопасности оуновцев, предан суду как большевистский агент и расстрелян. — Это все может быть липой, — сказал Герц с пренебрежительной усмешкой. — Кто может проверить, что у них там творится в лесу? Могли объявить, что расстреляли, а сами перебросили его в другое место. — Вы имеете такую агентуру, донесениям которой нельзя верить? — ядовито спросил Хауссер. Герц рассердился, пробормотал какие-то ругательства. Тут снова появился дежурный офицер в сопровождении низкорослого, болезненного ефрейтора в очках. Ефрейтор остановился у порога, офицер приблизился к шефу и что-то зашептал ему на ухо. — Отлично! — обрадовался Герц. — Сразу же арестовать. — Он повернулся к ефрейтору: — Мориц, возьмите у господина советника телеграмму, немедленно зашифруйте ее и передайте радистам. Пусть не забудут отметить время. Дежурный офицер и шифровальщик ушли. Начальник гестапо весело, победно взглянул на Хауссера. — Кстати, о моей агентуре, господин советник, если вы уж подняли этот вопрос… Пока что не могу жаловаться на свою агентуру. Вот, например, мне только что сообщили, что Ясного видели вчера в городе… — Я всегда радуюсь вашим успехам, — советник взялся за фуражку, — но на этот раз поздравить вас не могу. Вы собираетесь сделать глупость. Вы знаете это не хуже, чем я… Хайль Гитлер! Уходя от начальника гестапо, Хауссер испытал не возмущение, а лишь легкую горечь. «Ну что ж, — размышлял он, шагая по улице, — пусть делают все, что они хотят. Может быть, это даже к лучшему. Поражение Германии неизбежно, стоит ли оттягивать конец? Her, пожалуй, я не прав. Нельзя допускать русских в Западную Европу. Германия должна быть оккупирована американцами и англичанами. Иначе произойдет полная катастрофа и вся Европа может стать коммунистической. Не эта ли мысль заставила Пристли и тех, кто стоит за ним, вспомнить о существовании Хауссера, прислать к нему девчонку со „спасительной“ маркой? На что они надеются, чем я могу быть им полезен?» С этими мыслями эксперт по восточным вопросам вошел в небольшой ресторанчик на Гитлерштрассе с табличкой на дверях: «Только для немцев». Оксана стояла у окна и смотрела на улицу. Она, ждала появления Хауссера. Уже прошло пять часов, как его вызвали в гестапо, и, видимо, он все еще находился там. Вряд ли он потребовался им как свидетель. Скорее всего, им нужен консультант и не криминалист, конечно, а политический консультант. Если найденная на лестнице записная книжка принадлежала жениху Марии, то можно представить, какой переполох вызвало это обстоятельство среди гестаповцев. Петр, как следует предположить, какой-то видный оуновец и, конечно, никакого отношения к убийству советника юстиции не имеет. Стрелял в немца советский партизан, тот самый хладнокровный гауптман, которого она видела дважды. Когда она покидала отряд, Пошукайло предупредил: «Возможны всякие происшествия… Пусть это вас не удивляет — в городе есть наши люди». Командир отряда сдержанно улыбался, говоря это. И вот одно происшествие разыгралось почти на ее глазах. Вдруг Оксана увидела Марию. Журналистка шла к дому быстро, почти бежала. Голова ее была наклонена, она не обращала внимания на прохожих, и в ее фигуре, торопливых движениях угадывалась растерянность, даже отчаяние, как будто она спасалась от преследования или же спешила к кому-то на помощь. Оксана поняла, что произошло, закрыла глаза. Чужое горе тронуло ее, хотя она знала — Марию жалеть нельзя. Девушка ждала стука в дверь и не ошиблась — вскоре послышались торопливые шаги, стук, и измученная, задыхающаяся Мария вошла в комнату. — Евочка, где советник? Скажите, ради бога. — А разве его нет дома? — Нет. — Журналистка сжала руки и тут же бессильно опустила их. — Мария, присядьте, — торопливо сказала Оксана. — Что с вами? — Евочка, милая, Петра арестовали. Йой, что будет, что будет, я этого не перенесу. Мария села, уронила голову на спинку стула и разрыдалась. — Ну что вы, Мария, — стала успокаивать ее Оксана. — Ведь вы мужественный, волевой человек… Дать вам сигарету? — Воды… — едва слышно попросила журналистка и, отпив из чашки несколько глотков, пбдняла покрасневшие глаза на девушку. — Евочка, скажите советнику, попросите его, умоляю вас, пусть он освободит Петра. Петр ни в чем не виноват. Это все та книжка. Петр потерял ее. Вы ведь знаете… Только советник может спасти его. — Вы уверены? — с сомнением качнула головой Оксана. — Советник Хауссер маленький человек… — Неправда, Ева! — горячо возразила журналистка. — Вы добрая, чуткая… Неужели вы не хотите помочь мне в такой беде? Советник очень влиятельный человек, я это знаю. К его голосу прислушиваются. Он уже несколько раз спасал наших. Он все может, Евочка. — Боюсь, вы преувеличиваете возможности моего шефа. — Да нет же! Попросите его, и он спасет Петра. Ему достаточно сказать одно слово. Одно слово! — Хорошо, — согласилась Оксана, — я поговорю с господином советником. Но если вашего жениха обвиняют в чем-либо серьезном… — Он не виноват, Евочка, — клятвенно прижала руки к груди Мария. — Как только можно было подумать, что советника юстиции убили наши, украинские националисты! Это же нелепость. Мы столько помогали и даже сейчас помогаем немцам. Мы считаем вас нашими союзниками, друзьями. — Я охотно верю, Мария, что ваш жених не причастен к этому преступлению, но не понимаю, почему вы полностью исключаете возможность террористических актов со стороны ваших националистов. — Вы наивная девочка, Ева. — Мария сунула в рот сигарету и закурила. — Скажите, какой смысл украинцам уничтожать своих друзей, союзников? — Я знаю, некоторые партизанские отряды почти полностью состоят из украинцев и это не мешает им… — То коммунисты, большевики, я говорю об украинских националистах. — Но ведь националист должен любить свой народ? — Ева, — Мария закрыла глаза, и из-под ее ресниц потекли слезы. — Если бы вы только знали, как я люблю свой народ, Украину. Если бы вы знали, как любит Украину Петр… Этого Оксана не могла вынести: объявлять себя друзьями и союзниками тех, кто, завоевывая «жизненное пространство», хотел уничтожить, стереть с земли украинский народ, и тут же клясться в любви к этому народу — что может быть подлее такого лицемерия! — Я многое узнала за эти два дня, Мария, — тяжело вздохнув, сказала девушка. — Оказывается, наши солдаты вели себя на Украине совсем не так, как это я себе представляла. Грабежи, массовые расстрелы мирных жителей, целые села, иногда и несколько сел подряд были сожжены, а население уничтожено. Я уже не говорю о тех несчастных, кого мы увезли на работы в Германию. Ведь это все выглядит трагически, не правда ли? II вот я ставлю себя на ваше место, Мария… Я украинка, националистка, люблю свой народ, готова отдать за пего жизнь. Вы знаете, что бы я делала, на вашем месте? Я бы не расписывала в газете, какой рай ожидает моих соотечественников в Германии, не льстила немцам, и, честное слово, я могла бы застрелить этого советника. — Что вы говорите, Ева… — журналистка с ужасом смотрела на Оксану. — Но ведь такова логика. Так должен поступать, на вашем месте, смелый, честный человек, всей душой преданный своему народу. Все иное — предательство. Вот почему я допускаю мысль, что в советника юстиции мог стрелять украинец. Вы уловили ход моей мысли? Мария закурила новую сигарету. — Ева, милая, — сказала она жалобно, — вы не понимаете нашего положения. Есть политика, есть высшие цели. История простит нам все, если мы победим. — Даже предательство? — вспыхнула Оксана. — Мария, извините, я — немка, но я бы больше уважала вас, если бы вы были не другом мне, а моим врагом. Наконец-то журналистку проняло. Она вскочила на ноги, с ненавистью глянула на Оксану. — Вы, немцы, делаете все, чтобы мы стали вашими врагами. Вы без конца плюете нам в лицо, в душу. Так вот, Ева, знайте, если с Петром что-то случится, мы будем мстить вам. Я буду мстить! — Знаете, вам к лицу такое воинственное настроение, Мария, — улыбнулась Оксана. — Вы становитесь красивой. В глазах журналистки мелькнула тщеславная радость, но ее лицо тут же сморщилось, и она, припав к Оксане, заплакала: — Евочка, клянусь, Петр не виновен! Попросите советника. Только господин Хауссер может спасти его, Евочка… Ничего не поняла Мария. Ее слезы вызывали у Оксаны отвращение. Что ее горе по сравнению с тем горем, какое принесли ее друзья и «союзники» украинскому народу! Оксана обрадовалась, когда увидела в окне переходившего мостовую советника. Она оттолкнула от себя журналистку. — Успокойтесь, Мария. Идет советник. Я попрошу его. Может быть, мы зайдем к нему вместе? — Нет, Евочка, — заколебалась журналистка, — вдвоем неудобно. Сперва вы попросите… Ради бога! Хауссер встретил «помощницу» пытливым взглядом, спросил вполголоса: — У вас есть что-нибудь для меня? Получили? — Не волнуйтесь, господин советник. Помните, что я сказала — несколько дней. Чисто технические причины… Я думаю, будет завтра. Советник кивнул головой, задумался. — А теперь я должна признаться, — засмеялась Оксана, — что буквально сгораю от любопытства. Террориста удалось схватить? По городу ходят слухи, кого-то арестовали. Считают, что советника юстиции убил… как это? — Оуновец? — хмуро спросил Хауссер. — Да. Это одно и то же, что бандеровец? Но, скажите, действительно оуновец? — Так полагает начальник гестапо… — А вы, господин советник? — Остаюсь при своем мнении. — Вы считаете, что это был партизан? Какая наглость! И вообще, я не представляла, что тут может твориться что-либо подобное. Партизаны, бандеровцы, прямо в городе, днем. Ужас! Страшно будет по улицам ходить. Своей болтовней Оксана надеялась хоть немного расшевелить советника. Она играла в женское любопытство весьма натурально, но в конце переборщила. Советник недоверчиво покосился на нее. — С каких пор вы стали такой пугливой? — Вы меня не поняли, — с оттенком обиды возразила девушка. — Скажите, разве это будет приятно — случайно подвернуться под пулю во время перестрелки, затеянной вдруг на улице? Меня такая перспектива не прельщает. Хауссер молчал. Оксана догадалась — расстроен, очевидно, спорил с гестаповцами, доказывал, что убийца — партизан, но с ним не согласились. — Как вы себя чувствуете? — Спасибо, вполне здоров. — Я бы все-таки советовала обратиться к врачу. Вам нужно беречь сердце. Поменьше переживаний. Советник неприязненно поморщился. Как и большинство черствых, эгоистичных людей, он был очень чувствительным ко всему, что касалось его здоровья, п панически боялся всяких болезней. — Ева, вы, кажется, решили поиздеваться надо мной? — Ни капельки. Я совершенно серьезно беспокоюсь о вашем здоровье. Вы можете мне поверить, ведь ваша болезнь помешает мне выполнить задание. Утром вы меня прямо-таки напугали. И сейчас… У вас, знаете, нездоровый вид. — Что вы хотите! — подавленно сказал Хауссер. — Один этот болван… Он умолк, не договорив, посмотрел на помощницу, давая понять, что не желает продолжать разговор на эту тему и ждет объяснений, что именно побудило ее явиться к нему. Но Оксана понимала, что благодаря необыкновенному событию ее любопытство не может, показаться подозрительным, и решила продолжать атаку: — Господин советник, просветите меня в отношении ОУН. Что это такое? — Партия, если хотите. Организация украинских националистов. — Я это знаю. Их цели? — О, цели у них колоссальные! — вяло усмехнулся советник. — Создание украинского рейха со своим фюрером во главе. — Насколько я понимаю, в намерение Гитлера не входило и не входит что-либо подобное? — сказала девушка после небольшого раздумья. — Ведь Гитлер не скрывал своего отношения к славянским народам. Вам нужна Украина как жизненное пространство для немцев. Как же они могли надеяться? Хауссер пожевал губами, подумал и сказал: — По-моему, мы имеем дело с комплексом расовой славянской неполноценности. Это молодые, малообразованные люди, мальчишки, можно сказать, озлобленные, опьяненные идеей власти. Я говорю о руководстве ОУН. Среди них есть всякие: подвижники национальной идеи и карьеристы, горячие головы и отъявленные негодяи, просто дураки, тупицы и поэтические натуры. Но представьте себе — ни одного трезвого, реально мыслящего политика. Все отчаянные фантазеры. — Каково отношение немцев к ним? — спросила Оксана, как бы удивленная тем, что она услышала. — Все очень сложно, Ева, — устало вздохнул Хауссер. — Очень сложно… Оксана ждала дальнейших объяснений, и советник, подстрекаемый ее молчанием, хотел было что-то добавить, но удержался и перевел все на шутку. — Пусть это не волнует вас, — засмеялся он. — Вам оуновцы ничем не угрожают. Лекция окончена. Хауссер удовлетворил любопытство своей «помощницы», но не сказал ничего лишнего. «Все сложно…» — Господин советник, — Оксана сделала вид, что вдруг вспомнила о том неприятном поручении, которое заставило ее прийти сюда. — Я должна обратиться к вам с просьбой. Брат Марии Чайки, этой журналистки, арестован. Она пришла ко мне в слезах и чуть ли не на коленях умоляла, чтобы я попросила вас освободить его. — Как звать брата? — насторожился Хауссер. — Петр. — Петр Карабаш? — Фамилии я не знаю. — Он не брат ей, а… любовник. — Допустим. Разве это меняет положение? — Почему она решила, что я могу освободить кого-либо? — тревожно спросил Хауссер. Он был похож на свернувшегося в клубок ежа, растопырившего во все стороны иглы осторожности и недоверия. — Она считает вас влиятельным человеком. Она даже сказала: «Он все может». — Чепуха! — Хауссер, кажется, разозлился. — Эти люди каждого немца считают влиятельным. Я маленький чиновник, только и всего. — Вы скромничаете, — засмеялась Оксана. — Уже одно то… — Что она еще сказала вам? — голос Хауссера звучал резко. — Она не скрывала, что брат ее — украинский националист, и говорила, что вы… По ее словам выходило так, что вы уже несколько раз добивались освобождения некоторых националистов, арестованных гестапо. — Фантазия! — почти вскрикнул Хауссер. — Фантазии сексуальной истерички и ничего больше. Вам нужно было выставить ее за дверь. — Я женщина, господин советник, — мягко сказала Оксана. — Мне понятно ее горе. Она говорит, что ее брата арестовали в связи с этим убийством. Однако вы ведь убеждены, что убийца — партизан, а не националист. Поэтому я решила попросить вас сделать все возможное. — Ходатайствовать за националистов тоже входит в ваши обязанности? — зло усмехнулся Хауссер. — Нет, конечно, это моя личная просьба. Надеюсь… — Ее тревога преждевременна, — советник завертел головой, словно воротничок был тесен, душил его. — Преждевременна! И запомните, Ева, я — маленький чиновник. Мое влияние ничтожно. У украинцев есть пословица — пятое колесо у воза. Я — это пятое колесо. — Все возможно… — с хитрым видом сказала Оксана. — Но уже одно то, что меня послали к вам… Честолюбивая улыбка дрогнула на пухлых губах Хауссера. Он вдруг задумался, потирая рукой щеку. — Скажите, Ева, там, у вас… Может быть, вы что-нибудь слышали. Как союзники расценивают быстрое наступление советских войск? Их это радует? Вот что интересует эксперта по восточным вопросам. Но что он сам думает по этому поводу? Оксана уклонилась от прямого ответа. — Всем хотелось бы, чтобы война поскорее закончилась. — Кажется, вы скрытничаете, — Хауссер был разочарован. — Я не думаю, чтобы союзники были в восторге от военных успехов русских. Это не в их интересах. — Да, я слышала… — Ага! — обрадовался советник. — Я полагаю, что ваши были бы не против, если бы мы, немцы, подольше задержали русских здесь, на подходах к Западной Европе? — Но ведь есть обязательства, долг, — сказала Оксана так, как если бы пыталась отвести от союзников обвинение в вероломстве. — Обязательства, союзнический долг… Все это слова! — пренебрежительно махнул рукой советник. — Как сказать… — Тогда почему не выполняется обязательство открыть Второй фронт? — А вам не терпится? — лукаво прищурилась Оксана. — Нет, я просто восхищен. Ваши политики хотели бы содрать шкуру со зверя, убитого другими. — Думаете, нам это удастся? — В прошлом такие случаи… Стук в дверь — и Хауссер не закончил фразу. Явился уже знакомый Оксане лейтенант из гестапо. Жадно, — одним движением глаз он схватил и, видимо, запечатлел в своей зрительной памяти лица Хауссера и Оксаны, их фигуры, кровать у стены, как бы сфотографировав все это, и просиял в сторону девушки ослепительной, похожей на вспышку магния, улыбкой. Легонько щелкнул каблуками. — Господин советник… Хауссер даже не удостоил его взглядом. — Скажите вашему шефу, что я болен и не могу прийти. Скажите, что моя болезнь является следствием того потрясения, которое я перенес в связи с убийством, Совершенным днем, всего в нескольких сотнях метров от кабинета вашего шефа. Лейтенант заметно покраснел, в замешательстве взглянул на хорошенькую помощницу советника и сообщил почти шепотом: — У шефа находится оберштурмбаннфюрер… Он только что прибыл. Хауссер издал скрипучий горловой звук, молча снял с вешалки фуражку. В коридоре лейтенант пропустил вперед советника, оказался рядом с Оксаной: — Мы не знакомы… Генрих Гайлер. — Ева. — Очень приятно, — гестаповец придержал Оксану за локоть, замедлил шаги. — Вы не скучаете? Вас нигде не видно. — А что вы можете предложить? — без особой заинтересованности спросила Оксана. — Казино, дружескую вечеринку. — И вы, конечно, сейчас же напьетесь там, будете приставать с объяснениями в любви… — Что вы! Как можно? Готов дать слово, что буду пить столько, сколько вы разрешите. Могу даже совсем не пить, ни одной рюмки. — Ну, такие жертвы мне не нужны. Это было бы даже скучно. В котором часу вы зайдете за мной? Я имею в виду посещение казино. — Сегодня? Сегодня я не могу. Давайте завтра, в восемь часов вечера. — Не могу обещать… Я не уверена, что завтра у меня будет желание развлекаться. — Но сегодня невозможно, — виновато сказал лейтенант. — Вы же знаете, что случилось… У нас масса работы. Они задержались на лестничной площадке. — Это обычные отговорки мужчин. Вы лишаете меня даже общества советника. Не понимаю… Может быть, вы его тоже подозреваете в причастности к убийству? Лейтенант рассмеялся: — Мы очень ценим и любим господина советника, поверьте. Для моего шефа он всегда желанный гость. До завтра! Гестаповец щелкнул каблуками и побежал вниз по лестнице, догоняя ушедшего вперед советника. Журналистка ждала Оксану у лестницы на третьем этаже. — Я сделала все возможное, Мария. — Что он сказал, Евочка? — встрепенулась журналистка, не спускавшая глаз с Оксаны. — Он обещал вам? — Нет, он ничего не пообещал, он сказал: «Ее тревога преждевременна». Господин советник дважды употребил это слово — «преждевременна». — Он спасет Петра, — убежденно произнесла Мария. — Раз он так сказал… — Между прочим, господин советник рассердился, узнав, что вы считаете его влиятельным человеком, помогающим националистам. — Этого не надо было говорить, Евочка. Он очень осторожный, скрытный человек и все держит в тайне. Но уверяю вас — он все может, от него многое зависит. Если он так сказал… Я могу надеяться. Спасибо, Евочка. Войдя в кабинет начальника гестапо, Хауссер понял, что Герц и оберштурмбаннфюрер Грефрат давно ждут его. Судя по их лицам, между ними состоялся разговор, одинаково неприятный для обоих. Герц, как только увидел Хауссера, сейчас же встал из-за стола, собираясь выйти, но Грефрат остановил его. — Не надо, вы не помешаете, — оберштурмбаннфюрер протянул руку советнику, подождал, пока тот усядется, и приступил к делу. — Господин Хауссер, я в общих чертах уже знаю те обстоятельства, при которых произошел этот ужасный случай. Господин штурмбаннфюрер изложил мне свою точку зрения и ознакомил с вашей. Не буду скрывать — тут разговор откровенный и было бы ошибкой считаться с чьим-либо самолюбием, — я больше склоняюсь к вашему мнению. Конечно же, у нас есть основания считать, что убийство организовано партизанами. Но дело не в этом, и сейчас речь будет идти о другом. — Оберштурмбаннфюрер тяжело вздохнул. — Имеются два обстоятельства, с которыми мы не можем не считаться. Версия, по которой убийство приписывается украинским националистам, получила, к сожалению, широкое распространение среди немцев. В этом, — опять-таки не буду скрывать, — есть известная вина штурмбаннфюрера, проявившего излишнюю поспешность в своих выводах и действиях. Но это еще полбеды, все можно было бы исправить. К сожалению, гаулейтер Кох информирован о случившемся именно в таком духе. Он настаивает на казни заложников. Ка-те-го-ри-чески! — Грефрат кисло улыбнулся, развел руками. — Надеюсь, не требуются особые комментарии. Все мы знаем характер гаулейтера и его вли-я-тель-ность. — Это вам не Розенберг… — не без злорадства вставил Герц. Оберштурмбаннфюрер сморщил нос, как будто почувствовал дурной запах. — Я полагаю, любые сравнения неуместны, а это тем более. Мы говорим о Кохе. Вряд ли следует из-за каких-то четырех — пяти бандеровцев доводить дело до конфликта с гаулейтером. Нужно подчиниться. — В таком случае, господин оберштурмбаннфюрер, — решительно заявил Хауссер, — моя скромная деятельность теряет смысл, и я прошу заменить меня — кем-нибудь другим. Впрочем, даже не надо замены, господин штурмбаннфюрер легко справится сам. — Но, господин советник… — разочарованно и укоризненно протянул Грефрат. — Зачем вы так? Повторяю, я придерживаюсь вашего мнения, я на вашей стороне и готов в любом случае оказать вам поддержку. Но этот случай особый. И, в конце концов, стоит ли из-за такого пустяка?.. — Нет, это не пустяк, — сказал Хауссер. — И вообще, когда сознательно вставляют палки в колеса… Сжав губы, Грефрат бросил злой взгляд на своего друга, но ничего не сказал ему, а снова обратился к советнику: — Все предвидеть нельзя, всегда возможны осложнения. Согласитесь, господин Хауссер, ведь и история с эшелоном, она тоже не из приятных. Однако мы согласились с вами и не стали подымать шума по этому поводу. Тут, к удивлению Хауссера, начальник гестапо высказал вполне разумное суждение: — Я считаю, что наша акция против бандеровцев в какой-то мере будет им же на пользу. Ведь советские партизаны клеймят их как предателей, обвиняют в сотрудничестве с нами и переманивают к себе людей. После нашей акции у бандеровцев будет неплохой козырь против большевистской пропаганды. — Господин штурмбаннфюрер, я полагаю, что вы больше заботитесь о том, как выгородить себя в этой истории, а не обуспехах пропаганды оуновцев, — сказал советник. Грефрат поджал губы, но, взглянув на смутившегося Герца, не выдержал и расхохотался. — Ну вот мы и договорились, — сказал он весело. — Я вам гарантирую, господин советник, что у вас больше не возникнет каких-либо неприятностей, недоразумений во взаимоотношениях с штурмбаннфюрером. А сейчас я хотел бы, чтобы вы ознакомились со списком тех, кого наш уважаемый штурмбаннфюрер поспешил арестовать. Возможно, среди них есть кто-либо, представляющий особый интерес для вас. Оказалось, что арестованы шесть человек. Фамилии и клички двоих ничего не говорили Хауссеру. Карабаш, Тимощук, Климович, Шурубай… Этих Хауссер знал хорошо. Учитель Шурубай был мелкой сошкой у оуновцев, спасать его советник не собирался. Оставалось три. Жертвовать Тимощуком Хауссер не хотел. Климович дружил со многими видными оуновцами и тоже был нужным человеком. Правда, если освободить Тимощука и Климовича, то они вынуждены будут перейти на нелегальное положение и встречи с ними станут нелегким делом. Однако речь шла не только об их ценности. Все, кто связан с Хауссером, должны быть уверены, что они имеют надежного защитника. Из-за Карабаша оуновцы поднимут шум… Ну что ж, глупость штурмбаннфюрера сделала свое дело. — Вот эти два, — Хауссер поставил птички напротив фамилий Тимощука и Климовича. — Хорошо, я их выпущу, — согласился Герц. — Просто выпустить нельзя, — сказал Хауссер. — В таком случае их заподозрят, что они выдали товарищей. — Да, господин советник прав, — поддержал Хауссера оберштурмбаннфюрер. — Очевидно, придется организовать побег. — Побег должен быть настоящим. — Что вы имеете в виду? — Чтобы не могла возникнуть мысль, будто побег был организован. — Господин Хауссер, — снисходительно произнес Герц, — все будет сделано, как следует. Конвоир откроет стрельбу. — И не попадет с расстояния трех метров? — насмешливо спросил Хауссер. — Никто не поверит. Все догадаются, что побег был подстроен. — Что же вы предлагаете? — с оттенком нетерпения и раздражительности спросил Грефрат. — Мы можем применить любой способ. — Нужно дать им оружие. — Как? Тем, кто будет бежать? — удивился Герц. — Это единственный приемлемый вариант. Начальник гестапо понял, чего требует Головастик, и возмутился до такой степени, что забыл о субординации. — Ганс, ты слышишь? Он хочет, чтобы они убили конвоира. Это… это уже слишком. Грефрат не ответил, сидел, покусывая губы. — Я отказываюсь понимать, что происходит! — драматично потряс руками Герц. — Позволить негодяям убить немца?.. На чьей совести это будет? — Советую подумать… — язвительно сказал Хауссер. — Не я ведь виноват, что вы не посоветовались со мной, прежде чем начать аресты. Пусть каждый отвечает за свою глупость. — Ганс, я не могу совершить такую подлость. — Н-да! — сказал оберштурмбаннфюрер, поднимаясь. — Поспешные, необдуманные решения редко оказываются лучшими из всех возможных… И вот результат. — Он прошелся по комнате, взглянул на Хауссера — Господин советник, я полагаю, у вас сегодня тоже был трудный день, ведь вы лично знали покойного? — Нас связывали отношения, которые можно назвать приятельскими. — Ужасная смерть! — Грефрат покачал головой. — На меня тоже тяжело подействовало это известие. Но что поделаешь. Спасибо, господин советник. Мы еще встретимся с вами, обсудим некоторые вопросы. Я здесь намерен пробыть два — три дня. Он протянул Хауссеру руку. — Мне кажется, мы не обо всем договорились, — сказал советник. — Я люблю ясность. — Вы имеете в виду побег? — рассеянно спросил Грефрат. — Не беспокойтесь, штурмбаннфюрер сделает все точно так, как вы предложили. Им дадут пистолет, проинструктируют. — И добавил с улыбочкой — Ну, а если конвоир не будет убит, а, допустим, только ранен, то вы, надеюсь, не будете в претензии к штурмбаннфюреру? Униженный Герц опустил голову и не произнес ни слова, пока Хауссер не вышел из кабинета. Оберштурмбаннфюрер Грефрат не обманул Хауссера. Побег был организован по-настоящему, хотя прошел не совсем так, как предполагалось. Утром Хауссеру сообщили, что убежать удалось только одному — Тимощуку. Климович был убит наповал конвоиром. Раненый конвоир скончался раньше, чем его доставили в госпиталь. Это известие удовлетворило Хауссера. Он был согласен с Грефратом — всего предусмотреть нельзя, всегда могут возникнуть осложнения….. В то же утро Оксана вручила советнику конверт с шифровкой. Эксперт по восточным вопросам заперся в своей комнате и через три часа вручил Оксане тот же конверт с ответом. Его шифровка была еще короче той, которую он получил.22. В засаде
Дела у Тараса были скверные — он лишился покровителя. Надеяться, что сотенный даст ему какой-либо документ и отправит, как обещал, по добру и здорову, уже нельзя было. Богдан исчез, и можно было только строить догадки относительно его судьбы. В хутор прибыло начальство — куренной, какой-то похожий на игрушечного офицерика командир Вепрь, которого называли «окружным» и, видимо, все боялись, человек семь спесивых, откормленных вояк с автоматами и уже знакомый Тарасу референт пропаганды — Могила, выглядевший уныло, словно побитая собака. В штабной хате непрерывно шли совещания, допросы. Первым вызвали Сидоренко. «Военспец» пробыл в штабной хате часа два, затем его вывели под конвоем, посадили в погреб под замок. Перед обедом сотню выстроили и приказали всем сдать оружие, патроны. Взамен винтовок вояки получили учебные деревяшки, а кому не хватило, должны были сделать сами. Винтовки выдавались только тем, кто назначался в караул. О занятиях никто не заикался, но было приказано, чтобы каждый привел себя в порядок и выглядел, как подобает вояке УПА. Хотя поднялась суетня и каждый принялся что-то зашивать, штопать, чистить, а к тем, кто имел какой-либо парикмахерский инструмент и опыт, выстроились очереди, — в сотне царил дух растерянности и уныния. Вояки то и дело сбивались в кучки и пугливо перешептывались. Кто-то пустил слух, что будут отбирать все трофеи, добытые при нападении на эшелон. Это было ударом для Корня, он тотчас же спрятал полученный взамен кожаной куртки мундир и ходил с опущенным носом. Тарасу нечего было опасаться «реквизиции», он жалел только, что не разжился на железной дороге пистолетом. Промахнулся… «Подкожный» пистолет ему не помешал бы. Он готовился к походу, припрятал в своей постели несколько сухарей, кусочек сала, пустую консервную банку. Лимонка покоилась в его кармане. Нужно было уходить из этого бандеровского кодла и чем скорее, тем лучше. Уже вечером, когда Тарас стоял с другими вояками у дверей сарая, появился роевой Топорец с автоматом на плече и, скучно оглядев столпившихся шеренговых, приказал Корню и Карасю следовать за ним. Пошли в лес. Топорец шагал впереди, не оглядываясь, ничего не объясняя. Держались дороги, и поэтому Тарас предположил, что Топорец ведет их куда-то далеко. Все это было неприятно, вызывало тревогу, но хлопца успокаивало присутствие Корня. Если бы Топорец вел его одного, тогда другое дело… Тарас имел основания опасаться Топорца больше других в сотне. Это был немного странный, молчаливый хлопец, лет девятнадцати, широкогрудый, крепко сбитый, с копной прямых светлых волос на голове и открытым, чистым лицом. Тарасу казалось, что Топорец, как говорят, «себе на уме», и поэтому не бросает лишнего слова, всегда отмалчивается. Все же «ему нравился этот хлопец со спокойно-внимательными, разумными глазами. Несколько раз Тарас пытался вызвать Топорца на разговоры, но безуспешно, роевой бросал неторопливо: „Да“, „Нет“, а то и не отвечал совсем, недовольно отводил взгляд в сторону. Интерес к роевому усилился после того, как Тарас однажды увидел его на берегу реки в кустах читающим какую-то книгу. Собственно, это была не книга, а пачка листков, вырванных из книги. Тарас незаметно подошел сзади и успел схватить глазами одну строчку — „Аксинья глянула через плетень“, и то, что было напечатано в самом низу страницы мелким шрифтом, как примечание — „Тихий Дон. Шолохов“. Топорец., услышав шаги за спиной, вздрогнул, сейчас же свернул листки трубкой, но не испугался, а лишь недовольно оглянулся и спросил: „Чего тебе?“ — „Дай почитать…“ Топорец внимательно, недружелюбно посмотрел в глаза Тараса, сказал: „Валяй отсюда!“ — сунул листки в карман и зашагал прочь. Итак, роевой украдкой читал „Тихий Дон“… Это открытие чрезвычайно заинтересовало Тараса. Очевидно, у Топорца имелась вся книга, но книгу таскать с собой опасно, и он вырывал оттуда листы. Листы можно было спрятать в карман, за пазуху… Но вскоре Тарас узнал, что старший брат их роевого какой-то большой начальник у оуновцев, чуть ли не друг самому Бандере, и решил, что пытаться заводить близкое знакомство с Топорном не следует — от таких людей ему надо было держаться подальше. Как и следовало молодому послушному вояке, Тарас шагал молча, а Корня начала томить неизвестность, и вскоре он не выдержал, спросил недовольно! — Куда идем? — Узнаете… — бросил через плечо Топорец. Два часа шли по лесной дороге. По расчетам Тараса, они удалились от хутора километров на восемь — десять. Наконец вышли из леса. Топорец остановился и объяснил задачу: — Тут близко село Горяничи. Подойдем к крайней хате, окружим и будем наблюдать до утра. — А что в той хате? — фыркнул Корень. — Зачем за ней наблюдать? — Такой приказ. — Какой приказ? — не унимался Корень. Он, видимо, счел это дело пустячным и обозлился, что ему из-за чьей-то прихоти или дурости придется не спать всю ночь. — Приказы не обсуждаются, друже Корень, — строго сказал роевой. — Я знаю, что такое приказ, — уперся вояка. — Я не про то. Ты командир и должен нам все как следует объяснить: что за хата, кто в ней живет, почему за ней следить потребовалось? — Друже Корень, не болтайте глупостей. Что нужно, я вам сказал. Корня не так-то легко было утихомирить. Он знал „всякие военные дисциплины“ и, видимо, не очень-то считался с доморощенными командирами. — Какие глупости, друже роевой? А может, в этой хате сидят штук пятьдесят партизан-советов и в каждое окно по три пулемета выставили? Я должен знать, куда я без оружия, с голыми руками иду. Топорец, кажется, рассердился, но вынужден был дать объяснения. — Оружия не нужно, — сказал он с досадой. — В хате живет вдова, сын у нее комсомольцем был и неизвестно куда подевался, когда началась война. У бабы этой дети каких-то ее родственников появились… В общем, хата на подозрении. Наше дело проследить, не приходит ли туда кто ночью. По той брезгливо досадливой интонации, какая звучала в голосе Топорца, Тарас понял, что роевой тоже не в восторге от полученного им задания. — А что тогда делает эсбе? — ворчливо спросил Корень, не упускавший случая поиграть на нервах молодого командира. — Ведь это они должны следить. — Друже Корень, вы что, отказываетесь выполнить приказ? Последний раз предупреждаю! — Шляк бы его трафил, с таким приказом, — пробурчал вояка, зашагав вслед за роевым; — Тогда за каждой хатой надо следить. В этих Горяничах при Советах богатый колхоз был. Я знаю, слышал… У них в каждой хате, если не большевики, то ждут не дождутся, когда советское войско германа выгонит. Тарас получил важную информацию. У него появилась надежда — вот где следует искать дорогу к партизанам. Только как напасть на нужного человека, завоевать его доверие? Может быть, все выяснится в эту же ночь… Подошли к селу. Хата как хата, двор огорожен плетнем, примыкающим к клуне. Тишина. Топорец указал место Тарасу у плетня. Корень должен был залечь справа, а сам роевой скрылся где-то за клуней. Корень немедленно притащил неведомо где раздобытый сноп, развязал и улегся на нем под стеной клуни, как на матрасе. Тарас мог бы последовать его примеру, но побоялся, что угреется на соломенном ложе и уснет еще. А он не имел права спать в эту ночь. Он подполз к самому плетню и начал с того, что тихонько раздвинул толстые прутья. Дело это оказалось нелегким, так как у плетня росла крапива и он пожег ею не только руки, но и щеку. Все же получилась довольно широкая щель, сквозь которую можно было увидеть слабо белеющую стену хаты и темное пятно двери. Тарас положил кулаки под подбородок и стал ждать. В голову лезли всякие мысли. Он как бы смотрел на себя со стороны и поражался, какие фортели выбрасывает с ним судьба. Самой обидной шуткой судьбы было, пожалуй, то, что он лежал сейчас с трезубом на шапке и наблюдал за хатой, где жила мать комсомольца. Подумать только! Но, может быть, все-таки хорошо, что оказался здесь не кто-то другой, а именно он, и он сумеет спасти хороших людей. К тому времени, когда в селе запели первые петухи, Тарас успел изрядно продрогнуть. Петушиная перекличка была жиденькой — видать, немного домашней птицы осталось в Горяничах, — а в том дворе, у которого лежал Тарас, так никто и не отозвался. Тишина. Тараса потянуло на зевоту, но тут ему почудилось что-то, какой-то неясный шорох позади, и он услышал шаги — легкие, мягко пружинящие, опасливые, как будто в ночной темноте к селу подкрадывался сильный и смелый зверь. Шаги затихли где-то слева, совсем близко. Тарас, затаив дыхание, осторожно повернул голову и увидел вырисовывавшуюся на фоне звездного неба фигуру человека с какой-то ношей на плече. Кажется, это был молодой хлопец. Он стоял у самого плетня всего в четырех — пяти метрах от того места, где притаился в траве Тарас. Сердце Тараса отсчитывало тревожные удары — он еще не знал, заметил ли его ночной пришелец или нет, и был готов вскочить на ноги, дать тягу. Прошло минуты две, а хлопец стоял не шелохнувшись, и Тарасу начало казаться, что это маячит в темноте какой-то незамеченный им раньше столб или куст. Вдруг пришелец снял с плеча ношу, бесшумно опустил ее за плетень во двор, и тут Тарас заметал, что на голове хлопца нет ничего, а у груди косо торчит что-то похожее на конец толстой палки, зажатой, очевидно, под мышкой. Пришелец сделал неясное движение рукой, палка исчезла, и он, повернувшись спиной к Тарасу, двинулся вдоль тына к воротам. То, что хлопец направился к воротам и затем зашел во двор, Тарас понял минуту спустя, когда услышал тихий стук в оконное стекло. Хлопец постучал дважды с небольшим интервалом, второй раз — едва слышно. Вскоре звякнула щеколда, скрипнула дверь, и в заранее проделанную щель в плетне Тарас увидел, как от хаты отделилось какое-то белое пятно, услышал девичий вскрик, приближающиеся к плетню торопливые шаги, порывистое дыхание и звук поцелуя. Да, они целовались, эти двое за тыном. Черти… Тарас отчетливо слышал чмоканье губ. Они целовали друг друга торопливо и жадно и, видимо, куда попало — в щеку, нос, губы, в плечо, потому что каждый раз звук был иной. Тарасу даже тоскливо стало и обидно — ему было семнадцать лет, а он никогда вот так не стоял с девушкой и даже не мог помышлять о чем-либо подобном. Наконец нацеловались досыта. Девушка начала всхлипывать, хлопец утешал ее. Но, кажется, он тоже пустил слезу, уж очень расстроенный голос был у него. — Ну, Стефа, хватит. Перестань, милая. — Я не думала, не надеялась уже, что ты придешь, — глотая слезы, сказала девушка и заплакала горше прежнего. — Не надо, рыбонька. Видишь, ничего со мной… Жив и здоров… Хватит! Дай я тебе слезы вытру. И снова поцелуи. — Тебя нет и нет, сердце болит. Слышу, хутор Рутки поляки сожгли. Темно в глазах стало. — Не думай об этом… — Не могу, Юрцю. Там всех побили, я знаю. Тетю Катерину тоже и детей ее. Они как живые передо мной… Я виновата перед ними. — Что ты говоришь?! — почти вскрикнул хлопец, и голос его задрожал от возмущения. — Ты с ума сошла, Стефа! Ведь ты ни в чем не виновата. — Виновата. Я — полька. Она спасала меня с братиком, а ее поляки… — Брось! Я рассержусь. Ты — глупая. Мы ни в чем не виноваты. Ни в чем! Не в поляках и украинцах дело. Люди стали варьятами, а варьятами их сделала война, немцы. Как ты не понимаешь! Они находились близко, за тыном, Тарас слышал каждое их слово. Вначале он предположил, что ему выпало быть свидетелем обычного любовного свидания, и успокоился, так как это было совсем не то, ради чего они устроили засаду возле подозрительной хаты, но чем дальше, тем больше он убеждался в своей ошибке — перед ним открывалось чье-то большое горе, смысла которого он еще не мог постичь. — Совсем худой стал. Одни косточки… — То тебе кажется… Здоров, как бык! — Ты с ружьем ходишь? — Так. На всякий случай… — Это не то ружье. Маленькое… Это автомат? — Не трогай, Стефа. Заряжен. — А что у тебя с рукой? Боже, ты ранен, Юрко? — Беда мне с тобой. Поцарапал руку, опухла, вот и завязал. — Чем ты поцарапал? — Чем! Колючей проволокой… — Обманываешь? Ты ранен? Кто тебя? — Начинается! Говорю — поцарапал. Не трогай, голубонька, болит. — Юрко, ты пропадешь из-за меня. Я чувствую. — Ничего со мной не случится, глупая. Не надо плакать, ты лучше скажи, как вы здесь? Не голодаете? Хозяйка тебя не обижает? — Что ты! Она добрый человек. Куда ты, Юрко? — Подожди… Вот возьми это. Тут сало и две курки. Я им голову свернул, чтобы не кричали. — Боже… Я и не подыму. Где ты столько сала взял? — Какое тебе дело? Отнеси в хату, а мне вынеси воды и хлеба. Хоть немного… если есть. И торбу. Торба мне нужна. — Может, ты в хату зайдешь? — Нет. Скажи тете Федоре, что я ее благодарю. От всего сердца и не забуду никогда. А сала или еще чего-нибудь я вам принесу. Как-нибудь переживете, перетерпите… Придет советское войско, и все это кончится, все наши несчастья. Иди, Стефа. Поцелуй, шаги босых ног — и за плетнем стихло. Хлопец остался там. Тарасу легко было представить, как он стоит, чуть расставив ноги, положив руку на переброшенный со спины на грудь автомат (вот какая палка у него торчала!), и чутко прислушивается к каждому шороху. Если судить по голосу — совсем молодой, мальчишка. Партизан? Не разберешь: и похож, и нет. Во всяком случае, не бандеровец. Что делать? Все зависело от того, слышали или нет разговор во дворе Корень и Топорец. Корень, тот наверняка спал сном праведника. А Топорец? Роевой как ушел за клуню, так и не показывался оттуда. Может быть, нашел копенку сена и тоже уснул? А если не спит?.. Тарас хотел было поползти за клуню, проверить, где находится роевой, но он понимал, что любой шорох может встревожить хлопца. Еще сыпанет с перепугу из автомата… Тарасу оставалось только лежать и ждать, чем все это кончится. Пока что хлопцу, стоявшему за плетнем, ничто не угрожало. Если бы Тарас знал, что сейчас творится в душе Топорца, он бы отнес свои переживания к разряду того, что в его лексиконе значилось под пренебрежительным словом „семечки“! Топорец была кличка среднего брата Карабашей — Степана. Степан стоял за углом клуни ни жив, ни мертв. Он все слышал… Он сразу же узнал голос брата, догадался, что Юрко разговаривал ни с кем иным, как с соседской девчонкой Стефой. Степан не раздумывал над тем, каким образом проклятая Стефка оказалась здесь, в Горяничах, и чем это хилое, рыжее существо смогло очаровать красавца брата. Все это уже не имело для Степана существенного значения. Первое, о чем он подумал со страхом, был лежавший там у тына Карась. Слышит ли Карась этот разговор? Если слышит, — ему, Степану, вряд ли удастся отвести беду от головы своего несчастного брата. Роевому всегда был не по душе новый вояка, шустрый, смекалистый, похожий на мелкого воришку, во все сующий свой паскудный нос. Степан не забыл, как бойко отвечал Карась референту Могиле, как Карась подкрался к нему со спины и зашнырял глазами по листкам, когда он тайком читал „Тихий Дон“. Этот сукин сын сразу же донесет и только оближется. Беда… Но что же такое натворил Юрко? Видимо, произошло какое-то недоразумение, которое уже нельзя исправить. Юрко обречен… В той страшной, ошеломившей Степана записке, как^-ю он получил пять дней назад, старший брат Петро писал: „Дорогой Степан! Наш Юрко оказался предателем Украины. Я стрелял в него и, кажется, убил. Пишу тебе и плачу, брат мой, но не от горя, а от стыда и позора. При встрече расскажу все. Я должен был так поступить. Слава Украине! Ясный. Боже! Петро стрелял в Юрка! Это не укладывается в голове Степана. В чем же он обвинил младшего, самого любимого — Степан знал это — брата? Предатель Украины… И вот Юрко, их Юрко, бродит ночью с автоматом, раненый, бездомный, как одинокий, загнанный волк. Степан услышал, как Стефа вышла из хаты. Она принесла Юрку воду и хлеб. Юрко сразу же начал есть. По торопливому чавканью Степан понял, что брат голоден и, может быть, уже несколько дней подряд не видел хлеба. Значит, к тетке не заходил, боится. Сало он где-то достал. Наверное, залез к кому-нибудь в погреб. Что ж, его нельзя упрекнуть, теперь ему все можно — он на волчьих правах. Кругом враги… Один брат стрелял в этого мальчишку, другой — стоит е автоматом, выслеживает каждый его шаг. Вот как все обернулось. Видимо, какое-то проклятие висит над ними, над их семьей. Степан даже не понял, почему и как это произошло, но вдруг ему показалось, что проклятие, о котором он подумал, реально существует, имеет человеческий облик, что это их старший брат Петро. Он ужаснулся тому, что мог так подумать, уже после того, как его обожгла ненависть к Петру. Это было как вспышка молнии. Случалось и раньше Степану бунтовать в душе против старшего брата, узости его взглядов, нетерпимости, жестокости, но только сейчас он подумал о нем, как о каком-то тяготеющем над ними черном проклятии. Что дал им, младшим, старший брат? Воспитал их? Нет. Учил их? Нет, учили другие. Привил им любовь к людям? Нет, не мог этого сделать Петро, он сам никого не любил. Куда он ведет их, к чему привел? Юрко поел и начал прощаться. Стефка допытывалась, где он ночует. Юрко сказал, что ночует дома и ей беспокоиться о нем нечего, у него все в порядке. Кажется, Стефка поверила, потому что попросила передать большое-большое спасибо Наталье Николаевне и ее маме за все, что они сделали для нее и ее братика, Юрко обещал передать. Потом они долго целовались, Стефка всхлипывала, а Юрко успокаивал, убеждал ее, что через пять дней снова придет. Степан напрягал слух, стараясь уловить тот момент, когда Юрко направится к воротам. Как только услыхал слова прощания, шаги, тихонько попятился назад, обогнул клуню и, делая большой крюк, побежал наперерез брату. Он долго метался в темноте, удаляясь от села, останавливался, прислушивался, кричал негромко: «Юрко, Юрко!» И все напрасно. Юрко исчез, у него были свои, только ему известные тропы, и ходил он по ним бесшумно и быстро. Ушел Юрко… Степану оставалось только подивиться мужеству младшего брата и силе его любви. После того, как Стефка упомянула имя их учительницы, живущей в Подгайчиках, Степану стало многое ясно. Он не знал подробностей, но было несомненно, что Юрко спас Стефку, когда украинцы жгли Бяло-полье, прятал ее сперва у Натальи Николаевны, затем в хуторе Рутки и наконец приютил в Горяничах. Петро что-то узнал об этом. Стефка по матери полька… Одного этого было достаточно для Петра, он мог подумать черт знает что. Так Юрко превратился в его глазах во врага Украины. И в ушах Степана еще раз прозвучали горестные слова младшего брата: «Не в поляках и украинцах дело. Люди стали варьятами, а варьятами их сделали война, немцы». Может быть, Юрко сам додумался, он умный хлопец, может быть, повторил слова Натальи Николаевны. Это не имело значения. Важно было то, что он сказал правду. Как только хлопец ушел со двора и девушка, постояв немного у порога, скрылась в хате, Тарас осторожно пополз к клуне. Корень лежал, свернувшись калачиком. Тарас послушал его размеренное дыхание, поднялся на ноги. За клуней двор был огорожен жердями на кольях. Тарас пролез под жердью, походил по огороду и даже посвистал тихонько. Роевой не отзывался. Тогда Тарас вернулся к изгороди и, перелезая через нее, будто случайно зацепился ногой за нижнюю жердь. Он умышленно наделал столько шуму, что в одном из соседских дворов залаяла собака. — Что там? — оторопело поднял голову Корень, когда Тарас подошел к нему. — Собака пробежала… — А где роевой? — Не слышно. — К какой-нибудь бабе подался, холера, — судорожно позевывая, сказал вояка. — Видать, есть знакомая… Курить до смерти хочется. Ложись, чего стоишь? Он по девчатам будет бегать, а мы тут должны… Корень натянул воротник на голову. Тарас прилег рядышком, прижался грудью к спине Корня. — Вот так, хорошо, — промурлыкал вояка. — Только не спи, смотри! И меня разбуди, когда явится… Топорец появился минут через десять. Тарас виду не подал, что услышал шаги роевого, ожидал, что командир начнет будить их, ругаться, но Топорец постоял-постоял и тихо отошел. Пожалел, вроде, их командир. Тарас принял единственно правильное при сложившейся обстановке решение — он нежно обнял Корня, прильнул к нему поплотней и закрыл глаза. Проснулся Тарас, почувствовал, что его кто-то тормошит за плечо. Было по-прежнему темно, но звезды на небе стали крупнее, точно набухли светом. Кричали петухи. Утро. Тарас толкнул Корня и вскочил на ноги. — Тихо! — прошептал Топорец. — Пошли… Уже у леса роевой спохватился, начал хлопать по карманам. Что такое? Оказалось, запасной магазин от автомата он где-то у клуни забыл. Обронил… Топорец приказал Корню и Карасю ожидать его, с места не сходить, а сам бегом подался к селу. Дрожавший от утренней сырости Корень послал вдогонку командиру длинную серию ругательств и утешился тем, что в отсутствие роевого можно было выкурить цигарку. Потерянный магазин к автомату был только предлогом для Степана. Ему нужно было вернуться в село. Подбежав к клуне, он перевел дух, оглянулся — над лесом протянулась ровная, словно под линейку, отбитая сверху светло-оранжевая полоса. Небо над ней было зеленоватое, с большими тяжелыми звездами. «Чуточку запоздал, — тревожно подумал Степан, но тут же рассердился на себя: — Младший брат пропадает, а я шаг лишний сделать боюсь…» Быстро подошел к хате, но постучать в окно не успел — дверь открылась, и он увидел маленькую женщину, завязывающую тесемки ворота белой сорочки. Она испугалась, схватилась рукой за засов, но Степан отстранил ее, вскочил в сенцы, быстро закрыл за собой дверь. — Слава Ису! Не бойтесь, тетя… Где Стефка? Не ожидая ответа, он пошарил рукой по стене, нашел обитую тряпьем дверь, железную ручку, приказал хозяйке: — Стойте здесь. В хате было тепло, душно, пахло сухой глиной, яблоками, засушенными травами и еще чем-то кисловатым — такой запах исходит от пеленок и постелей маленьких детей. Степан присмотрелся, увидел у окна женскую фигуру. — Стефка? Девушка не ответила. Она стояла у широкой скамьи, на которой кто-то спал — видно было одеяло, маленькую головку на подушке. Степан подошел ближе, увидел бледное лицо с широко раскрытым ртом. Очевидно, в тот момент, когда Степан вошел в хату, Стефа надевала юбку, но не успела застегнуть крючок, юбка соскользнула с ее бедер и теперь лежала на глиняном полу вокруг ее ног. Девушка стояла в одной сорочке, умоляюще подняв перед собой голые руки. Она была так перепугана, что не могла вымолвить ни слова, — Стефка, ты? — снова спросил Степан. Он помнил ее маленькой, худенькой, а теперь перед ним стояла девушка всего лишь на полголовы ниже его. — Не бойся! Это я — брат Юрка, Степан. Не бойся меня. Я знаю, Юрко был здесь. — Нет! — с отчаянием вскрикнула Стефа. — Нет, нет! Он не приходил. Я сама. — Глупая. Говорю, не бойся меня. Я видел, я слышал весь ваш разговор. Он обещал прийти через пять дней. — Нет! — в голосе девушки слышались слезы отчаяния. — Да не кричи ты! — схватил ее за руку Степан. — Слушай меня, Стефа, я не враг тебе. Раз у вас так получилось, бог с вами… Ты скажи Юрку, что я должен встретиться с ним. Пусть он меня не боится. Скажи ему, что я все знаю. Все! Поняла? И я его не упрекаю ни в чем. Степан сорвал с себя автомат, девушка отшатнулась, ойкнула и чуть не упала, запутавшись ногами в юбке. — Ну, не бойся ты, — с досадой сказал Степан, опуская автомат на пол. — Надень юбку, чего стоишь раздетая. И вот что: пусть Юрко не заходит во двор, ты сама к нему выходи. Выберите какое-нибудь место за селом. — Степан торопливо снимал с себя куртку, джемпер, рубаху. — А когда будешь выходить к нему — обойди кругом хаты, клуни, посмотри хорошенько. Поняла? И надевай на себя что-нибудь темное. Чтоб тебя не видно было. — Он протянул девушке небольшой узел. — Вот это передай Юрку — рубаху и свитер. У меня два. Ты его жалей, а то он простынет, заболеет еще… — Он, кажется, раненый, — жалобно воскликнула Стефа. — У него рука перевязана. — Наконец-то она поверила, что Степан явился не со злыми, а добрыми намерениями. — Я тебе бинт дам. — Степан надел куртку и начал шарить по карманам. — На, это бинт, хороший, немецкий. А это деньги, марки, тут настоящие немецкие марки есть. Может, какого лекарства для него достанешь. Вот это спрячь хорошенько и тоже передашь ему. Держи. Он высыпал в ладони девушки горсть патронов, повесил на шею автомат. — Все. Я приду ночью. Не знаю только, когда смогу, может быть, тоже дней через пять. Хозяйке своей скажи — пусть молчит. В случае чего скажете — заходил какой-то с трезубом, просил воды… И — все! Поняла? Будь здорова! Он уже сделал шаг к дверям, но, не понимая, что толкнуло его сделать это, вернулся, зажал в ладонях голову девушки и поцеловал ее в переносье. Стефа всхлипнула, с боязливой благодарностью тронула пальцами его локоть. Степан ушел, унося в сердце смятение и тревогу, каких он раньше никогда не испытывал.23. Пантелеймон поет псалмы
Через два часа маленькая группа во главе с Топорцом была невдалеке от хутора. Чтобы сократить путь, роевой свернул о петлявшей по лесу дороги и повел их балочкой среди огромных буков с гладкой сизой корой на могучих, словно отлитых из металла, стволах. Балочка становилась все глубже и глубже, наконец перешла в овраг с крутыми обрывистыми стенками и белевшим на дне намытым водой мягким сухим песком, хорошо скрадывавшим звук шагов. Эти глубокие овраги в лесу, поросшие по краю обрыва редким кустарником, пугали Тараса, вызывали чувство какой-то тягости, стесненности. Там, наверху среди крон буков, уже буйствовало утреннее солнце, а в овраге еще клубился туман, было темно, и обнаженные корни деревьев казались змеями. Неожиданно Топорец остановился и предупреждающе поднял руку. Все трое замерли. Тарас услышал пение. Роевой растерянно оглянулся, дал знак следовать за ним. Цепляясь руками за корни, они начали карабкаться вверх по стенке оврага. Вылезли и снова замерли, прислушиваясь. Несомненно, это пел человек. В тихом, пронизанном дымными стрелами, копьями, мечами солнечных лучей лесу голос человека звучал явственно. Нельзя было распознать слов, улавливалась только незатейливая радостная мелодия. — Тихо… — сказал роевой и, крадучись, пошел вперед. Пение прекратилось. Они прошли сотню шагов, лес посветлел, впереди была залитая солнцем вырубка. И тут снова уже совсем близко послышалось пение, тягучее, гнусавое. Теперь Тарас различал каждое слово: …Лишь не хватает сил хвалить творца. Ведь обещал он нам, что не покинет нас, Что не покинет нас он никогда… — Баптист… — сказал Корень. — Псалмы поет. У Тараса было такое ощущение, что голос, который они услышали первый раз, принадлежал другому человеку — уж очень он отличался по настроению от унылого псалма. Топорец со своими вояками сделали еще несколько шагов, и они оказались у крайних стволов буков, ровной стеной возвышавшихся у вырубки, и увидели среди низкого кустарника оборванного человека, с обнаженной плешивой головой, державшего в руке какую-то плошку. Он то и дело нагибался и, видимо, срывал ягоды. Тарас поглядел на землю, увидел широкие, чуть выпуклые резные листья, белые цветы и висевш, не возле них крупные иссиня-красные ягоды. Здесь на вырубке все еще цвела и плодоносила земляника. Человек распрямился, с умилённо счастливой улыбкой поглядел по сторонам и, покачав головой, запел совсем по-другому, иную песню, слова которой, возможно, только что родились в его сердце:24. Заключительная шифровка
На этот раз чернявая рассыльная нашла Оксану дома. Она даже не зашла в комнату, а только приоткрыла дверь, перегнулась через порог и, роняя конверт, спросила, не знает ли фрейлейн, где находится господин советник. Оксана ответила, что не знает, и рассыльная сейчас же закрыла дверь. В конверте, кроме коротенькой шифровки, оказалась записка, написанная по-немецки мягким женским почерком.«Дорогая моя! Я не могла выполнить твою просьбу в отношении меха черно-бурой лисицы. Я видела пять шкурок, но все такая дрянь, что даже хороший меховщик не сможет сделать что-либо путное. Поищи в комиссионных магазинах. Возможно, тебя устроит что-либо другое — выдра, куница, каракуль, хорек. Подбери себе к лицу. Можешь порадоваться за меня, я выхожу замуж и собираюсь покинуть эту грязную дыру, уехать в Краков, куда переводят моего будущего мужа. Очень жалею, что ты остаешься здесь. Наши все рвутся на Запад, домой. Храни тебя бог! Твоя верная подруга Г.».Оксана медленно, запоминая каждое слово, дважды прочитала записку и закрыла глаза. Произошло худшее из всего того, к чему она готовилась. Пошукайло сообщал: радиоразговор закончен, больше шифровок не будет, ключ к шифру не найден. Оксане предлагали попытаться установить, какой книгой пользуется Хауссер для шифра, и в то же время ее предупреждали, что в городе долго задерживаться нельзя — Гелена получила приказ выехать в Польшу, возможно, в последней телеграмме Хауссера ставят об этом в известность. Все складывалось крайне неудачно. У Оксаны не было надежды, что она сумеет узнать, какой книгой пользуется советник для шифра. Она уже пробовала… Книг у советника было много. Они лежали стопками на полу возле письменного стола, занимая весь угол. Однажды Оксана попросила Хауссера разрешить взять ей какую-нибудь для чтения. Советник не возражал. «Какую можно?» — спросила девушка, предварительно осмотрев несколько книг, лежавших сверху каждой стопки. «Любую», — незадумываясь, равнодушно ответил Хауссер, мысли которого, очевидно, были заняты чем-то другим. Оксана стала рыться в книгах, беря в руки то одну, то другую, надеясь услышать торопливое восклицание: «Нет, не эту, эту я сам хочу почитать» или что-либо в таком роде, но советник даже не смотрел в ее сторону. Оксана поняла, что все ее ухищрения на этот раз напрасны; ту книгу, какая ей нужна, Хауссер хорошо прячет от чужих глаз. Нужно было найти иной ключ к тайне эксперта по восточным вопросам. Оксана с отвращением посмотрела на шифровку. Пятая, последняя… Столбик цифр, очевидно, всего восемь — десять слов. Какие это могут быть слова? Девушка закурила сигарету и стала размышлять, проверяя свои прежние предположения. Пять шифровок. Только одна из них, третья по счету, адресованная Хауссеру, оказалась обширной, остальные были такими же короткими, как и эта, заключительная. По мнению Оксаны, следовало предположить такую, пожалуй наиболее вероятную схему переговоров. В первой шифровке, которую она вручила советнику, — вежливый и интригующий запрос, приправленный едва скрытой угрозой: «Господин Хауссер, при сложившейся обстановке будет разумным, если вы согласитесь оказать нам услуги, не связанные с каким-либо ущербом для вашей страны. Отвечайте». Советник отозвался осторожно, набивая себе цену: «В принципе согласен. Все зависит от характера и сложности задания». После этого последовала длиннющая шифровка, на прием которой Гелена затратила три сеанса. Это было что-то вроде инструкции. Советнику предписывалось сделать то-то и то-то, так-то и так-то, таким-то путем и таким-то образом. Хауссер, сказавшись больным, целый день сидел у себя 6 комнате, очевидно, занятый расшифровкой послания. Оксана, найдя предлоги, дважды в этот день заходила к нему. Каждый раз ей приходилось ждать перед закрытой дверью минуту-две, и когда советник пускал ее к себе, то на письменном столе виднелась только вазочка с цветами. Вечером он принес краткий ответ. В том, что Хауссер принял все требования Пристли, Оксана не сомневалась. Впервые после того, как на городской площади были повешены четверо оуновцев, на лице советника можно было обнаружить признаки хорошего настроения. Почему осторожный Хауссер согласился так быстро, не раздумывая? Могли быть две причины: возможно, эксперту не представляло особого труда выполнить задание, возможно, это задание соответствовало его замыслам, какие он собирался осуществить или уже осуществлял. Последнее, очевидно, было ближе всего к истине. Итак, его ответ мог гласить: «Согласен. Все будет выполнено». Да, в тот вечер Хауссер был в отличном настроении. Видимо, возрадовался, что история с маркой, так напугавшая его вначале, закончилась самым благополучным образом. Перед уходом советник задержался у двери. «Помните, Ева, наш разговор о Втором фронте? — спросил он. — Я раздумывал над этим вопросом и, знаете, пришел к выводу, что союзники действительно заинтересованы в создании Второго фронта…» — «Но ведь я говорила вам именно это, — сказала Оксана, разыгрывая удивление. — Наши руководители не раз…» Она хотела сослаться на официальное заявление Черчилля, но Хауссер не дал ей закончить. «Один момент, дорогая Ева, выслушайте меня до конца, — в голосе советника звучала нотка иронического превосходства. — Вашему Черчиллю нужен Второй фронт, но не против немцев, а против русских. О, это было бы роскошно! Представляю, как бы он обрадовался…» На вопрос Оксаны, почему он пришел к такому выводу, Хауссер не ответил. Он только с хитрым, многозначительным видом легонько потрепал рукой свою помощницу по плечу, мол, не надо лишних слов, и вышел. Второй фронт против русских… Оксана была поражена. Само по себе это предположение было нелепостью. Девушка знала, что во всех странах, захваченных фашистской Германией, разгорается партизанская борьба. Победа советских войск вселяет народам надежду на скорое освобождение. Сателлиты Германии и те наверняка проклинают тот день и час, когда они связали свою судьбу с Гитлером. Что же имел в виду Хауссер? Неужели фантастическую идею создания какого-то «второго фронта» против русских? Может быть, эта идея лежит в основе полученной им инструкции? Нет, скорее всего выражение «второй фронт» является лишь художественным преувеличением, а имеется в виду какая-нибудь более мелкая пакость. Оксана вспомнила все, что говорил Хауссер об интересах союзников, и его высказывания по этому поводу обрели логическую связь и ясность. Вот каким был ход его рассуждений: «Я не думаю, чтобы союзники были в восторге от военных успехов русских… Я полагаю, что ваши были бы не против того, если бы мы, немцы, сумели побольше задержать русских где-нибудь здесь, на рубежах Западной Европы… Вашим политикам хотелось бы содрать шкуру со зверя, убитого другими». И, наконец, как вывод: «Вам нужен Второй фронт, но не против немцев, а против русских. Представляю, как бы обрадовался Черчилль». К этому выводу эксперт по восточным вопросам пришел после того, как узнал, чего хотят от него те, кто послал Гелену… Итак, Хауссер мог убедиться, что он не ошибся в своей оценке намерений союзников — их беспокоит быстрое продвижение советских войск, они хотели бы явиться в Западную Европу как победители и освободители, получить шкуру фашистского зверя, убитого другими. Вообще-то это не было тайной для советских людей. Само поведение союзников, оттягивание создания Второго фронта неизбежно раскрывало их планы. Оксана не раз слышала, как советские офицеры и даже солдаты, когда речь заходила о том, почему англичане и американцы не открывают Второй фронт, саркастически бросали в адрес союзников известную русскую поговорку: «Мастера чужими руками жар загребать». Тайной были те конкретные указания, которые получил мастер провокаций Хауссер. Оксана поняла, что медлить нельзя и ее действия должны быть быстрыми и решительными. Необходимо чем-либо ошеломить Хауссера. Она учитывала, что, возможно, советника предупредили о том, что его «помощница» не знает и не должна знать содержания шифровок. Это затрудняло ее задачу. Но Хауссер труслив, он ждет не дождется той минуты, когда Ева распрощается с ним. На этом-то Оксана и решила сыграть. Прежде всего советник не получит последней радиограммы. Девушка тщательно переписала на новом листке несколько начальных цифр шифровки и вложила его в конверт, а шифровку спрятала глубоко в карман. Готово, можно идти на приступ. Хауссер был у себя. Он, видимо, только что пришел. На столе лежал набитый чем-то портфель. Продукты, догадалась Оксана. — Вы чем-то озабочены? — спросил советник, заметив хмурый вид девушки. — Небольшая неприятность… — Что именно? — насторожился Хауссер. — Вас это не касается, — поспешила успокоить его Оксана. — Это мои неприятности. Я полагаю, ничего серьезного, все должно обойтись… Просто мне придется пробыть здесь дольше, чем я предполагала. — Но ведь разговор состоялся, мы обо всем договорились… Надеюсь, мой последний ответ передан? — Еще вчера, — девушка закусила губы. — В чем же дело? Что-то случилось? — Да нет, господин советник, — Оксана сделала вид, что рассердилась, — пусть вас это не волнует. Никакой опасности, я уверена… Она добилась своего — Хауссер был напуган ее туманными признаниями о какой-то грозящей ей, а следовательно и ему опасности. Теиерь нужно смело атаковать, девушка тряхнула головой, словно отгоняя неприятные мысли, и приступила к делу. — Господин советник, я получила приказ, — это, конечно, не значит, что вам не доверяют… — но мне поручено проверить, как выполняются указания. Так сказать, ваши первые шаги. Надеюсь, это не займет у нас много времени? Хауссер, сжав губы, долго смотрел на девушку. Линзы скрывали его глаза, но Оксане казалось, что она видит их — недоверчивые, насмешливо враждебные. — Вы считаете это сложным? — произнесла она с разочарованием. — У вас ничего не готово? Скверно. Мне придется торчать здесь… Понимаете, они требуют убедительных доказательств. — Ева, вам известно содержание шифровок? — тихо спросил советник, не спускавший глаз с девушки. «Предупрежден. Испугался, не верит. Стоять на своем твердо. Те, кто послал Гелену, могли напутать, передумать, наконец, в последнюю минуту», — решила девушка. — Нет, я не знаю содержания шифровок, — как бы удивляясь вопросу советника, призналась Оксана. — Речь идет о результате. Им нужны доказательства. — В таком случае я должен сделать запрос о ваших полномочиях. Пусть Пристли подтвердит. Вы можете срочно отправить мою шифровку? Оксана нахмурилась, огорченно чмокнула губами: — В этом вся сложность, господин советник. Связь на несколько дней будет прервана. Вы не должны придавать значения… Просто мера предосторожности. Я не хочу подвергать себя, а следовательно и вас какой-либо опасности. Было бы глупо, если бы в самом конце… Кажется, помогло. Как и в тот вечер, при вручении марки, побледневшее лицо эксперта по восточным вопросам начало покрываться красными пятнами. Оксана не сомневалась — в эту минуту советник ненавидел свою «помощницу». — Все-таки что случилось? — хрипло спросил он и начал расстегивать крючок воротника. — Говорю вам, ничего особенного, — подлила масла в огонь Оксана. — Возникло подозрение, что нашу рацию засекли. Запеленговали… Пришлось прекратить прием адресованной вам шифровки и немедленно перенести рацию в другое место. — Вы уверены, что рация была запеленгована, или это только предположение? — Зачем вам эти подробности, господин советник? Только излишние волнения. — Я хочу знать! — пискляво вскрикнул Хауссер и сжал кулачки. — Я должен знать, что у вас там происходит, какова степень опасности? — Успокойтесь, — сказала Оксана с необычной для нее резкостью. — Вам ничего не угрожает. На квартире был обыск, но там ничего и никого не нашли. Сейчас рация в другом, безопасном месте. Что с вами? Может быть, воды?.. Хауссер отрицательно замотал головой и, держа руку у сердца, заходил по комнате. — Боже, — всполошилась Оксана, — я ведь говорила вам — обратитесь к врачу. Какие-нибудь таблетки, пилюли… — Самыми лучшими пилюлями будет для меня, если вы поскорее уберетесь со своей идиотской рацией отсюда, — окрысился советник. — Кажется, все ясно, я все понял, со всем согласился, так нет, продолжают свои передачи… — Не кричите, пожалуйста. Думаете, мне весело? У меня тоже нервы… Я полагала, что после проверки мы немедленно выедем отсюда и мое сообщение о результатах будет передано из другого места. Ведь нашим это совершенно безразлично. — Вот и передавайте из другого места! — закричал Хауссер. — Я запрещаю, да, запрещаю вам делать это здесь. Хватит с меня! — Успокойтесь… У украинцев есть пословица — не так страшен черт, как его малюют. — С меня хватит! — гневно рубанул рукой советник. — Больше никаких передач отсюда. Пусть убираются! Вот когда его забрало по-настоящему, и все накопившиеся за это время страхи прорвались наружу. — Но, господин советник… — как бы немного растерявшись перед такой вспышкой гнева, сказала Оксана. — Ведь мы должны передать ваш запрос, принять ответ. Все остальное — я имею в виду мое сообщение о результатах — будет передано из другого места. Можете мне поверить. Хауссер опомнился. Вытер платком голову, обиженно надул губы. — Когда вы думаете возобновить связь? — спросил он, тяжело дыша. — Я не могу сказать точно. Все будет зависеть от соображений безопасности. Возможно, дней через десять — пятнадцать. Советник недовольно хмыкнул, задумался. Оксана дала ему время поразмыслить и вдруг спохватилась. — Подождите… Как я не сообразила! Есть начало шифровки. Может, там говорится о полномочиях? В таком случае я сейчас же отправлю своих радистов, а сама после проверки выеду вслед за ними. Ваши пеленгаторы работают отлично… Прямо-таки снайперская, точная наводка. Оксана торопливо достала конверт, и Хауссер почти вырвал его из рук девушки; сперва с радостью, затем с разочарованием посмотрел на короткий столбик цифр, буркнул. — Ждите меня у себя. Выпроводив из комнаты свою «помощницу», советник тотчас же закрылся на ключ. Услышав, как позади щелкнула пружина замка, Оксана подумала, что, возможно, ключ от тайны эксперта по восточным вопросам уже лежит в ее кармане. Нужно только все время держать советника в состоянии панического страха перед возможным провалом мифических радистов. Однако Хауссеру потребовалось дополнительно всего лишь маленькая доза испуга. Через двадцать минут он явился к Оксане по-прежнему встревоженный и огорченный. — Что-нибудь есть? — спросила девушка, имея в виду указания на ее полномочия проверить, как выполняются советником полученные им инструкции. — Нет, они благодарят меня. На этом шифровка обрывается. Я не знаю, как мне быть… — Придется ждать, когда можно будет наладить связь, — вздохнула девушка. — Ничего страшного, господин советник. Вы только не волнуйтесь. Пройдет дней десять — пятнадцать, ваши пеленгаторы успокоятся. — Я не понимаю… — развел руками Хауссер. — Меня предупредили, чтобы я не говорил вам ни слова о содержании шифровок. Разве вам не доверяют полностью? Этот вопрос вызвал у Оксаны веселую, снисходительную улыбку. — Дело не в доверии, а в разработанной системе безопасности. Обычно в мои функции не входит проверка. Для проверки к вам должен был явиться еще один человек. — Еще один?! Они с ума сошли! — Такая система, — пожала плечами Оксана. — Считается, что так безопаснее. Но, очевидно, возникли какие-то трудности с посылкой нового агента и проверку поручили мне. Это исключение из правила, я не должна этим заниматься, но вы сами понимаете… Приказ есть приказ. — Вы что-нибудь знаете о моем задании? Девушка рассмеялась: — Помните, господин советник, мы в самом начале условились, что на некоторые ваши вопросы я не буду отвечать. — На этот вопрос можете ответить. Как вы будете заниматься проверкой, если не знаете, что я должен сделать? — Мне известно задание в общих чертах, — уклончиво ответила Оксана. — Ну, а если я еще не успел что-либо сделать? — Вот как! — озадаченно воскликнула Оксана и огорчилась. — Это очень скверно, господин советник, это может испортить наши отношения. Я должна буду сообщить, что вы не приступили к выполнению задания. Дальнейшее будет зависеть от новых указаний. Боюсь, что мне придется торчать тут бог знает сколько и ждать результатов. Начнутся запросы, нагоняи, а каждый сеанс может навлечь опасность. Вы не обрадовали меня, господин советник, не обрадовали. Советник раздумывал несколько секунд и сказал решительно: — Отправляйте вашу рацию. Как можно скорее. — Как это понять? — Я вам предоставлю убедительные доказательства, что задание успешно выполняется. «Наконец-то… Никакой радости по тому поводу. И, конечно, не следует торопиться с „отправкой“ радистов, мифические радисты могут пригодиться…» Оксана сказала озабоченно: — Мне самой хотелось бы, чтобы радисты поскорее покинули город, но пока я не узнаю о результатах, об этом не может быть и речи. Я не могу нарушать инструкцию. — Хорошо, но вы можете дать мне слово, что они не будут пытаться крутить свою машину. — Вы имеете в виду выход в эфир, передачи? Конечно! Я сама боюсь возобновлять передачи. — И что ко мне для проверки не пришлют нового человека? — Это я смогу пообещать вам только, когда буду убеждена, что такой проверки не потребуется. — Вы убедитесь, — кивнул тяжелой головой советник. — Вы увидите все своими глазами.
Последние комментарии
12 часов 45 минут назад
21 часов 37 минут назад
21 часов 40 минут назад
3 дней 4 часов назад
3 дней 8 часов назад
3 дней 10 часов назад