Барханы [Олег Павлович Смирнов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Смирнов Олег Павлович

Барханы




Барханы



Рязанцев

В окно косо падал лунный луч, и слышно было, как невдалеке выли гиены — одна, другая, третья, а то и все вместе, и я подумал: «Так в нашей русской сторонке по задворьям на луну воют собаки». Сквозь стекло были видны за забором барханы, под лунным сиянием, на ветру, их гребни будто дымились, и я подумал: «Так дымятся сугробы в России».

Но сугробы — штука холодная, а барханы и сейчас, ночью, не отдали полностью июльского жара. И ветер не приносит прохлады. Да как он может принести прохладу, если это гармсили, горячий, иссушающий суховей, пожалуй, похлестче афганца. И все-таки снаружи терпимей, чем в спальном помещении, однако окно открыть нельзя: москиты. Впрочем, они пробиваются через марлю, занавесившую фортки. Что там марля — кажется, они пролезают сквозь стену, в воздухе их не увидишь, а вот на белой стене, когда зажжешь свет, заметишь серое пятно — туча москитов, мажься мазью, не мажься — все равно донимают.

Я готов думать о чем угодно: о гиенах, смутными полосатыми тенями рыщущих по барханам, об афганце и гармсили, задувающих попеременно, поднимающих песчаные бури, о москитах, чей укус чреват пендинской язвой — такая язва иногда не заживает по полгода и навсегда оставляет после себя шрам величиной от десятикопеечной монеты до блюдца, — о чем угодно, только не о письмах, которые я получил перед обедом.

Почта идет из штаба отряда на наш фланг по вторникам и пятницам. Сегодня пятница, и когда я вышел на крыльцо, то увидел в пустыне, в тылу заставы, серо-желтое облако пыли — значит, кто-то едет. Приглядевшись, опознал: «газик» из отряда. Словно вырастая из марева, машина катила вдоль проволочного забора, у ворот остановилась, накрывшись пыльным облаком. Часовой опустился с вышки, отпер замок на воротах, пропустил машину. Покачиваясь на промоинах, то исчезая за каменным заставским забором среди барханных гребней, то вновь выдвигаясь, она обогнула вторую вышку, у ворот заставы, и въехала во двор, зашуршав по асфальтовой дорожке.

— Почта! — закричали в курилке, в тенечке под карагачом, и я тоже сообразил, хотя и с опозданием: конечно же, почта.

На крыльце — начальник заставы и дежурный. Дежурный сдал почтальону письма, которые надо отправить, а начальник принял газеты и письма, которые надо раздать. Его окружили пограничники, и он стал выкликать:

— Шаповаленко! Сидоров! Владимиров! Темиров!

Он сказал «Рязанцев!», и я взял конверт, сразу же взглянув на обратный адрес: «Звенигород Московской области...» От нее, от Лили. Я отошел в сторону, поспешно надорвал конверт, но вытащить письмо не успел — капитан снова выкликнул:

— Рязанцев!

Мне? Еще?

— Везучий ты, Андрий, — сказал Шаповаленко, и я кивнул, соглашаясь: два письма зараз — не шутка.

Я подошел к капитану, он протянул конверт. «Московская область, г. Звенигород, ул. Ленина, 6...» От Федора! Спасибо, друг, не забываешь! Во вторник было письмо от мамы, нынче — от любимой и от лучшего друга, это что-нибудь значит, везучий я, точно.

Я не люблю читать письма на людях. На крыльце — толчея, в курилке табачили, пойти, что ли, в ленинскую комнату? В ней никого не было, но я забрался в дальний угол, на отшиб, сел за стол, нетерпеливо извлек из конверта вчетверо сложенный листик меловой бумаги, исписанный мелким почерком. Знакомый, милый, родной почерк!

С радостно бьющимся сердцем прочел я письмо, для чего-то понюхал, бумага, как обычно, пахла духами, так пахли волосы Лили и шея. Вот для чего я понюхал — чтобы ярче представить Лилю. И представил: локоны, рассыпанные по плечам (Лиля смеялась: «Я как Марина Влади, не находишь?»), зеленые глазищи, в которых будто все время вопрос: а что будет дальше? — сильные плечи и руки, узкие бедра гимнастки, пушок над верхней припухлой губой и пушок в ложбине над поясницей — в то лето мы втроем, Лиля, Федор и я, много купались и загорали на Москве-реке, и пушок был золотистый.

Я прочел письмо второй раз и вдруг ощутил легкую тревогу. Отчего? Сам не пойму. Те же слова, тесно лепящиеся друг к другу, те же мысли и чувства. А может, открывается нечто, скрытое прежде? Меж слов открывается? Еще и еще перечитывал, и тревога нарастала.

Странно. В письме вроде бы нет ничего такого, что должно встревожить. Просто непонятно.

Отложил его и начал читать письмо Федора, и показалось: уловил причину своей встревоженности. Конечно же, уловил. Письмо лучшего друга проясняло все. Все ли? По крайней мере, многое.

Я сидел не двигаясь, и было чувство: меня больше и больше оглушает, звон возник в ушах, в висках по-дурному стучит кровь. Возможно, это от зноя, очень уж жарко, в тени сорок три.

— Бывает в жизни, — сказал я и не узнал своего голоса — хриплый, осевший. Ну, это тоже от жары — в горле пересыхает, сглотнуть и то больно, туркменский июль будь здоров, не до шуточек.

На обед я опоздал. Ребята добивали третье — арбузы, Будимир Стернин веселил честную компанию:

— Мальчики, ну я разумею: грешников жарят в аду. Так им и надо, грешникам! А нас за что жарят в данном среднеазиатском пекле?

Шаповаленко выплюнул в тарелку черные семечки, ухмыльнулся:

— У нас шо, нэма грехов? Например, у тебя, Будька?

— Есть, аксакал, — с охотой согласился Стернин. — Есть. Аж несколько.

— Какие ж то грешки? Не секрет?

— Нескольких девчат обманул, — сказал Стернин и откусил от красного сочного ломтя.

— Продолжаете пошлячить, товарищ Стернин? — Старшина неожиданно появился в дверях.

Стернин поперхнулся, поморщился — откуда он, мол, свалился, старшина, нагрянул не вовремя — и сказал:

— А вы продолжаете меня оскорблять, товарищ старшина?

— Не понял, — непреклонно сказал старшина.

— Впрочем, это не смертельно. Оскорбляйте.

— Это не оскорбление, ежели правда. Мяогонько в вас пошлого, Стернин.

Старшина сказал и вышел, словно нарочно завернул в столовую, чтобы выдать Буде Стернину.

Шаповаленко выплюнул семечко, утерся: «Гарный кавун!» — и подмигнул Стернину. Тот пожал плечами:

— Зачем кричать, зачем нервничать? Некий профессор, действительный член и прочее, Мясников его фамилия, писал в газете: хочешь до ста лет прожить — не злись, не раздражайся, будь отходчив. А наш старшинка? Прицепился с самого начала моей служебной карьеры и не отцепляется, грызет. Он же подрывает свое здоровье, он же самоубийца!

— А правильно он тебя сбрил. Загибаешь частенько, — сказал повар Стернину, а мне сказал: — Задерживаешься, брюнет? — И поставил на стол дымящуюся миску.

Я что-то промямлил в ответ, отхлебнул супа — аппетита не было ни малейшего. Жара, жара. Хотя в иные времена я и по жаре быстренько управлялся и с первым и со вторым.

— Не раскусил, что рубаешь? — сказал повар из раздаточного окошка. — Глянь-ка, лапша в виде цифири, от кола до девятки, и нуль имеется.

— Нуль? — переспросил я.

— Так точно! Консервированный сул-лапша. Югославский.

— Предпочитаю щи, — сказал я с той же тупостью. — Из свежей капусты.

— Щи были вчерась. И завтра будут, не кручинься об щах.

На стрелковом тренаже, на боевом расчете у меня, наверное, был отсутствующий, отрешенный вид, потому что начальник заставы задержал меня после расчета, как бы вскользь сказал:

— Что-то ты рассеян, Рязанцев?

— Голова побаливает. Жарко, — сказал я, досадуя: «Заметил-таки, от него ничто не скроется».

— Всерьез нездоровится? Может быть, освободить от службы?

— Нет, что вы, товарищ капитан, — сказал я. — Это пустяки, пройдет, я здоров.

— Ну, ну, — и капитан снова посмотрел на меня.

На ужин я тоже опоздал — не знаю почему, вероятно, есть не хотел. Костя-повар наложил мне полную тарелку гречневой каши с мясом и сказал:

— Сызнова задерживаешься, брюнет? В расстроенных чувствах, что ли? На, рубай.

Я промолчал, вяло заковырял ложкой. В расстроенных чувствах? Вероятно. Скверно, однако, то, что это замечают. Возьми себя в руки, брюнет.

Будик Стернин развлекал честную компанию:

— Костя-Костик, дай добавку, душа просит! Ты ж слыхал афоризм: легче на желудке — тяжелее на душе!

— Нету добавки, — сказал повар. — Все роздал. Остался расход для тех, которые в наряде, да моя порция осталась.

— Во, во, я на нее и нацелился! Ты слыхал афоризм: завтрак съешь сам, обед раздели с другом, а ужин отдай врагу? Давай ужин мне, ты ж меня не любишь!

Кто-то захохотал, Шаповаленко ухмыльнулся: «Ловкач ты, Будька!» Костя скрутил фигу: «Выкуси!»

Владимиров, не поднимая угрюмых глаз от тарелки, сказал:

— Тебя многие не любят.

— Прискорбно, но факт, — с готовностью подтвердил Стернин и, отрыгнув, сказал: — Каша идет назад.

«Ну что они все говорят и говорят, — подумал я. — Неужели нельзя помолчать?»

Куда там — помолчать!

— Дыни привезли из отряда. Гуляби — первейший сорт, скороспелка, по всей Туркмении славится. Что Туркмения — по всей стране!

— Не, «колхозница» лучше! У нас на Северном Кавказе ее завались. Чистый мед!

— Нынче какое кино?

— «История одной любви».

— Третьего дня было «Во имя любви». Сплошняком любови...

— А что? Это нам подходит, мы же молодые, холостежь. Это ты женатик, с деткой, тебе подобные фильмы смотреть и не полагается!

— Ночью иду в дозор с Темировым. На левый фланг топать до стыка.

Стернин подхватил:

— На самый фланг? Радуйся! Я в журнале читал статью, автор — профессор Саркизов-Серазини, в данный момент он, к сожалению, покойник... так он писал: долго жить — много ходить. Стало быть, пограничникам обеспечено долголетие, особливо тем, кто на фланги топает ножками! Топ-топ, топ-топ!

— Слушай, Будька, — сказал Шаповаленко. — Откудова тебе про все про то известно?

— Прессу надобно читать, аксакал.

— Хо, прессу! Вот я читаю — да, от корки до корки перечитываю, допустим, «Советский спорт», потому мне известно все про физкультуру и спорт. А ты как? Пробежишь газету за минутку, тяп-ляп — и конец.

— Совершенно справедливо: газеты я читаю сверху вниз по диагонали, усвоил, аксакал? Но суть схватываю.

— По верхам хватаешь.

— У тебя что по политподготовке? Четверка, с натяжкой. Что у меня? Пятерка, твердая, усвоил? — сказал Стернин, и Шаповаленко смущенно гмыкнул. — А теперь, аксакал, востри уши на хохму. Отгадай, какая разница между роялем и унитазом?

— Между роялем и унитазом?

— Именно.

Шаповаленко собрал складки на лбу, пошевелил губами, вздохнул:

— Не знаю.

— А как же тебя в порядочный дом пускать, если не знаешь?

Шаповаленко покраснел от конфуза, Стернин засмеялся, на всякий случай оглянувшись: нет ли поблизости старшины?

— Вякаешь ты, — сказал Владимиров.

— Кто не желает, пусть не слушает, — сказал Стернин и оборвал смех. — Рот мне не заткнуть, у нас свобода слова.

— Гляди, довякаешься.

— Легче на поворотах, младший сержант. — И лицо у Стернина стало напряженным, узким и злым. А мне хотелось закричать: «Я не желаю слушать, помолчите вы все, ради бога!»

Потом был час политмассовой работы, и замполит, не заглядывая в раскрытую тетрадку и водя указкой по карте полушарий, делал доклад о нашей помощи арабам и неграм, и сколько мы там построили плотин, заводов, больниц, университетов, и сколько еще построим, и как молодежь из тех стран учится у нас и всякое такое. Я смотрел ему в рот и плохо понимал, потому что думал о письмах, которые лежали в кармане гимнастерки. Не хотел о них думать, а думал.

— Вопросы? — спросил замполит и взглянул на меня — наверное, я представлялся ему самым внимательным слушателем. Увы, старший лейтенант ошибался, и вопросов по докладу у меня не имелось.

После доклада было личное время, я сидел в курилке — беседка, скамеечки вокруг бочки с песком, — дымил сигаретой и заставлял себя думать о том, что закат багровый — к ветру, что это смешно — для окурков бочка с песком, а окрест пески на сотни верст, что листья карагача и тарунги серы от пыли, неподвижны, безжизненны, будто деревья задохнулись от зноя, маклюра же выставила навстречу зною свои колючки, будто ощетинилась.

Погодя десяток минут Севка, сын замполита, выбежал из казармы и, приложив ко рту ладоши, закричал:

— Эй, вы! Киношка начинается, а вы прохлаждаетесь?

Дежурный подхватил его на руки, Севка забарахтался, завизжал. Солдаты, обжигаясь, докуривали, уходили.

Владимиров сказал:

— Пойдем, Андрей?

— Я попозже, покурю.

— Гляди, опоздаешь.

Беседка опустела. Торопливо прошли офицерские семьи, и во дворе — никого, как гармсили сдуло. Все в кино, даже Севка смотрит фильм «История одной любви», хотя родители, конечно, его гонят. А мне хочется одиночества. Наверняка назавтра я буду искать плечи товарищей своим плечом, и их слова, и улыбки, и жесты будут привычны мне и близки. Но сейчас — побыть одному, хотя это, в сущности, тяжелей.

В казарме стрекотал аппарат, слышались громкие, ненатуральные голоса, какими разговаривают на экране. И тут разговоры, где же найти тишину? Тишина там, за побеленной стеной забора, в барханах, и я повернулся спиной к казарме и лицом к пустыне. Солнце уже село, небо над горизонтом багрово дымилось, сумеречь слоилась над необъятными песками, которые называются: Каракумы, Черные пески. Пески вообще-то серо-желтоватые, черные — в смысле недобрые, так я прикидываю. Прикидывай, прикидывай, о письмах только не вспоминай.

Пустыня была рядом, за забором, но ее молчание не успокаивало — тревожило, ибо это было молчание могилы, хотя из могил тянет влажным холодком, а пустыня суха, горячечна, остынет к утру, не раньше. Сколько людей нашло свою гибель в Каракумах, сосчитай!

За спиной трещал аппарат, спорили металлическими, экранными голосами, на вышке, у заставы, замаячила фигура часового. Значит, я все-таки не один. Кто это? Сидоров? Мурадов? Не разберу. Ладно, часовой далеко, мне не помеха. Пусть маячит, живая душа. С темнотой он оставит пост.

В кино я не пошел. Сидел, сосал сигаретный мундштук. Накурившись до одури, швырнул пустую коробку в бочку с песком — и спать. Отбой в десять вечера, кино к этому времени кончится, ну а я уже буду в постели, притворюсь спящим. Не хочется ни о чем и ни с кем говорить, случается же так, правда?

Завернувшись в мокрую простыню, я лежал с закрытыми глазами, изнывал от духоты и тревоги, не выдерживая, ворочался, слушал, как воют гиены и посвистывает ветер, крепчая и нанося песочку между рамами, как похрапывают соседи — кто похрапывает, а кто мается вроде меня, встает с койки, мочит в умывальнике простыню, снова ложится, кряхтя и вертясь с боку на бок.

Сна не было и не предвиделось. До сна ли, когда любимая девушка и лучший друг задали мне задачку будь здоров. Вот их письма, в кармане, протяни руку и достанешь до тумбочки, где сложена гимнастерка. Но к чему читать и перечитывать, я их выучил чуть ли не наизусть. Да и движок уже выключен, при лампе — не того. Разве что при луне?

Я поднялся, натянул брюки, гимнастерку, надел, не зашнуровывая, ботинки, вышел из помещения — и окунулся в темноту: пока я собирался, луна юркнула за тучу. На дворе мела песчаная поземка, в меня швырнуло горсть песка, он противно захрустел на зубах. От питомника несло запахи псины, от конюшни — конского пота.

Голубой прожекторный луч пошарил по барханам и лег вдоль границы как бы на весу — на него летели бабочки, мотыльки, мошки, и он будто шевелился, а в середине его, ослепленный и напуганный, замер джейран и стоял, пока луч не погас. На иранской стороне залаяли-заплакали шакалы, у офицерского домика мяукнула кошка и прокукарекал петух — хрипловато, с ленцой, не в урочный час, очень по-русски, как кукарекают петухи на окраинах Звенигорода и в окрестных селах.

За кордоном вспыхнул огонек и погас, и следом выплыла луна — хоть иголки подбирай, как поется в песне. Иголки не иголки, а прочесть письма можно. Подсветив фонариком, я достал письмо Лили, развернул, близко поднес к глазам.

«Дорогой Андрюшенька!

Не вели казнить, вели миловать за то, что не писала месяц, руки не доходили, по выражению нашего школьного завхоза. Я уверена, ты простишь, ты же великодушный. Приветствую тебя, великодушный Андрюшенька, из родного города, где ты не был целый год. Мне сегодня взгрустнулось, когда вспомнила: целый год! И еще два года в разлуке, помереть можно!

Я живу по-прежнему, пока без перемен, сейчас отдыхаю от своих третьеклашек, наслаждаюсь отпуском, недаром же завидуют учителям — каникулы на все лето! Однако ж оно в нынешнем году не радует: дожди и дожди, солнце — нечастый гость. Не покупаешься всласть, не позагораешь. Грибы есть. Белые, подберезовики, подосиновики, лисички, о сыроежках и прочей второсортице я не говорю.

Поздравь: сдала на первый разряд, отныне я восходящая гимнастическая звезда. Как провожу время? Отсыпаюсь, читаю, хожу по грибы, в кино, реже на танцы, ты же мне разрешаешь, горемычный солдатке-сиротинушке? А в общем скучновато, в Звенигороде новостей особых нет. Скука бы заела окончательно, если б среди приезжих не попадались интересные, яркие, необыкновенные. Например, здесь отдыхают физик из Дубны (он ученик Векслера), скрипач Валерий Климов (лауреат международных конкурсов), моряк с атомной подводной лодки, представляешь? Молодые, а уже знаменитые. Ах, как притягивают к себе личности глубокие, талантливые или же смелые, способные на подвиг! А ты, Андрюшенька, скоро подвиг совершишь? Я шучу, шучу, но ты же на границе, где прославиться немудрено. Когда же прогремишь, а?

Как протекает твоя служба, что нового? Есть ли что-нибудь, кроме солдатской лямки, которую ты тянешь изо дня в день? Не скучно тебе? Может, я ошибаюсь, но я — за яркое, взлетное, необыкновенное, героическое, наконец! Повседневность претит. Ну да ты знаком отчасти с моими взглядами.

Заболтала я тебя, видимо, уже пора на службу? Не буду отвлекать. Желаю успехов, здоровья. Пиши. Целую. Лиля (она же Марина Влади, не забыл?).

P. S. Мельком видела на улице твою маму, раскланялись, я к ней не подошла — ни к чему навязываться, она же меня недолюбливает, может, она и права?

Л.».

А вот и второе письмо:

«Андрей, дружище, здорово!

Отправляя прошлое письмо, загадывал: не скоро таперича напишу в Туркменистан — экзамены на носу, намереваюсь проскочить в этом году в институт, зубрю денно и нощно, а вот пришлось-таки взяться за перо. Причина тому одна, и, по моей оценке, веская.

Андрей, позволь объясниться без экивоков, как водится между друзьями. До меня дошло от наших общих знакомых, что Лилька ходит на танцы и в кино с каким-то лейтенантом — морячок, в отпуске, отдыхает у родни. Я и лично зрел его с Лилькой: ничего парень внешностью — рослый, бравый, усики и бачки и т. д. Сперва я не придавал этому значения. Но когда заметил, что Лилька сторонится меня, вроде бы стесняется, я призадумался. Порасспросил подробнее, узнал, что морячок усиленно травит разные истории — как они на атомной подлодке ходили к Северному полюсу и какие у них там были приключения подо льдами — и что Лилька тает от этих геройских повествований. Из сказанного напрашиваются выводы: 1) лейтенант — звонарь, для красного словца и военную тайну разгласит; 2) Лильку пломбиром не корми, но дай романтику, подвиг, геройство (пусть и словесные).

Прости мой шутейный тон (привык), но дело, по-моему, не шутейное. Надо принять неотложные меры. Можно, разумеется, набить морду морячку, однако это антиэстетично и антипедагогично. Объясниться мне с Лилькой? Объяснюсь. Лучше же всего, по-моему, написать тебе письмо Лильке, и, пожалуйста, не скромничай (ты скромняга хоть куда), распиши подробней про свое пограничное житье-бытье. Не может быть, чтоб ты не отличился, не исключены и задержания, так ведь? Каждый же слыхал: пограничная служба — сплошная романтика и подвиги. Короче: против повествований лейтенанта нужно противоядие в виде твоего письма, опиши ей впечатляющие фактики в пределах цензуры, и Лильке некуда будет деться. Упрощаю? Вообще — да, в конкретном, с Лилькой, случае — нет, ты же знаешь ее характер. Как мне кажется, она тебя любит, но эту любовь надобно «взбодрить», реальная действительность дает тому примеры.

Андрей, я ненавижу слухи и сплетни и не берусь судить, насколько далеко зашла вся эта история. Констатирую факт: Лилька встречается с чужим для тебя и меня, да и для себя человеком, и таперича я неспокоен. Потому и черкнул.

Лучший исход: если мои страхи — плод излишней, бесцеремонной бдительности и ты мне скажешь: «Дуралей», а твоя Лилия Петровна влепит твоему другу пощечину за дезинформацию.

Будь-будь! Обнимаю! Твой Федор».

Луна меркла, скрываясь, и совсем скрылась в утробе тучи, посчитав, что я прочел письма. Прочел, правильно. Не хотел, а прочел. Темень снова рассек прожекторный луч, повис над проволочным заграждением, вбирая в себя бабочек и мотыльков, еще ближе и горше шакалий плач, еще отвратней хруст песка на зубах.

По гравию, по гальке зацокали копыта, через ворота к казарме проехал парный наряд, лошади ржали, пограничники вполголоса переговаривались, сейчас они доложат дежурному по заставе, что на границе без происшествий. А твоей девушке в твоему другу, товарищ Рязанцев, подавай нарушения, задержания и подвиги, где я их возьму? И рад бы, да нету в настоящий момент. Что касаемо морячка — что ж, ему есть чем козырнуть: о походе подводной лодки писали в газетах, ордена раздали. Вот так — лейтенант с Северного флота, подводник, краб на фуражке, кортик и всякое прочее. А кто я? Пропыленный, пропотелый солдатик, заурядный, ничем не примечательный, разве что политинформациям и докладам внимаю прилежно, на политзанятиях активен, замполит одобряет.

Федор советует: взбодрить любовь, взбодрить — ну и словечко. Конечно же, в принципе это звучит упрощением — отправить ей письмо, и она одумается, укажет морячку от ворот поворот. Но на Лилю подобное письмо и в самом деле может повлиять, я знаю ее. Да и собеседование с Федором не пройдет бесследно. Ты еще остришь, юморист: собеседование. До юмора ли тебе?

А чем взбодрить, Федя, милый? Я могу написать, что люблю ее, прошу ждать меня, хочу назвать своей женой. Но я не могу написать то, что ты подсказываешь. Нету у меня этого. Что было? Были благодарности за образцовую уборку спальных помещений, за активное участие в озеленении территории заставы и за бдительное несение службы. Как же, проявил бдительность, своевременно обнаружил и задержал офицеров округа, проверявших ночью наряды. Ничего себе нарушители — подполковник и майор из окружного штаба плюс начальник заставы. Об этих задержаниях и заикаться неловко.

Ах, Лиля, Лиля, задала ты мне задачу, неужели все это всерьез? Пока у тебя без перемен. Пока? А могут быть перемены? Не думал, не гадал. Это называется обухом по затылку.

Тебе, Федя, спасибо: под шутливостью я отчетливо уловил твою озабоченность. Тебе неприятно было сообщать, как оно есть, но что поделаешь, мне же нужна правда, пускай она будет неприкрытая и горькая. Потому что горьким лечат, а сладким калечат. Во всяком случае, буду прикидывать, как поступить. И до чего ж вы оба далеки от меня — за тысячи километров!

Я вернулся в казарму, из раскрытой двери комнаты мне сказали: «Чего колобродишь, полуночник?», я махнул рукой: дескать, духота, и пытаешься уснуть, да не уснешь.

В умывальнике под краном облил голову — вода была теплая и мутноватая, — намочил простыню, протопал к спальне, плюхнулся на свою койку. Все то же: похрапывают, ворочаются товарищи, за окном — вой гиен и плач шакалов, шуршание песка о стекло, то луна, то прожекторный луч.

Во рту и горле сохло, в висках пульсировала кровь, в ушах звенело — зазвенит, если обухом по голове. Шарахнули тебя крепко, товарищ Рязанцев. Выстоишь? Должен выстоять.

Незаметно я задремал и увидел себя в березовой роще, что в междуречье Москвы-реки и Разводни, за домом отдыха связистов: на ногах — кеды, мокрые от росы, на руке — ивовая корзинка, прикрытая сверху листьями, сквозь ветви просеиваются голубые небеса, у тропок подрагивают лиловые колокольчики, аукаются по лесу грибники. Рядом со мной — Лиля, в тренировочном костюме и косынке, в резиновых сапогах и с лукошком. Она оборачивается ко мне, улыбается: «Как притягивает к необыкновенному! Как магнитом!», наклонившись, срезает в спавшей хвое под елью боровик чудовищных размеров, каких я никогда не встречал. И внезапно лицо ее искажается гримасой, и она кричит грубым, мужским голосом: «В ружье!»

От этого крика я очнулся, вскочил с кровати. В дверях — голова дежурного:

— Застава, в ружье! В ружье!

Он прокричал и убежал в соседнюю спальню, три-четыре голоса, дублируя команду, закричали: «В ружье! В ружье!» Я рывком натянул брюки и гимнастерку, сунул ноги в ботинки, и топот моих ботинок утонул в общем топоте. На ходу застегиваясь, я пробежал в оружейную, схватил из пирамиды свой автомат, затем — в комнату дежурного к сейфу, за сумками с магазинами патронов, оттуда уже другой дверью выскочил в коридор и на крыльцо, а в спину подталкивало:

— В ружье! В ружье!..

От автора. Разрешите мне взять — и дальше время от времени брать — слово, потому что Рязанцев и остальные мои герои вряд ли сумеют с обстоятельностью рассказать о себе — тем паче, что объявлена тревога. А мне желательно, чтобы читатели побольше, в подробностях, узнали о персонажах этой повести. Так, как я узнал этих людей и похожих на них — и в Туркмении, и на других участках нашей государственной границы, где доводилось служить офицером либо бывать в звании литератора.

Итак, можно?

Прежде всего о том, что случилось на границе, отчего застава поднята на ноги.

Короткая ночь истаивала, и на востоке проступала рассветная, желтоватая, будто песок пустыни, полоска. Темнота уползала под кусты верблюжьей колючки и саксаула, как в норы, но и туда, под кусты, пробирался струящийся от горизонта свет, словно стирал остатки ночи с лика земли.

— С добрым утречком, товарищ ефрейтор! — сказал младший наряда. — Проверим КСП — и до дому.

— С добрым утречком, товарищ рядовой! — ответил старший. — Застава от нас не уйдет. А вот проверить КСП надлежит аккуратненько, без огрехов. — Он выключил уже ненужный следовой фонарь. — Начнем? Я проверяю полосу, ты следишь за участком.

Дозор зашагал вдоль контрольно-следовой полосы медленно и бесшумно.

Старший наряда, нагнувшись, вглядывался в ровные бороздки недавно вспаханной полосы. За ним шел солдат, присматриваясь и прислушиваясь. Вокруг было пустынно («На то она и пустыня», — почему-то подумал солдат), сверху сыпанул трелями невидимый жаворонок, воздух стал еще суше и теплей.

Они прошли метров сто, и тут солдат едва не наткнулся на остановившегося старшего.

— Что?

— Следы, — ответил старший, опускаясь на корточки. — Взгляни сюда!

И тот присел на корточки: на ровных, гладких бороздах — вмятины, в которые будто наливается утренний свет. След. Свежий.

— Нарушитель?!

— Нарушитель.

— Но следы какие-то неясные, товарищ ефрейтор, песком заносит. Не совсем понятно, куда двигался нарушитель, в тыл или к границе...

— Ты прав. Одначе разберемся после. Сию секунду звоним на заставу и перекрываем границу!

Проваливаясь по щиколотку в песок, придерживая автомат, чтобы не колотился, ефрейтор подбежал к скрытой розетке; подключились, доложили дежурному об обнаруженных следах, о своем решении и тем же тяжелым бегом — назад, к границе.

А на заставе дежурный положил трубку и подал команду: «Застава, в ружье!», от которой звякнули стекла в окнах и повскакивали с коек пограничники. Среди них и Андрей Рязанцев, солдат второго года службы.

Второй год только пошел, двенадцать месяцев, триста шестьдесят пять дней отданы этим краям. Андрея призвали не осенью, а в июне, и он говорил тогда, держа Лилю за руки:

— В райвоенкомате объяснили: досрочно, в погранвойска.

А она прижималась к нему и смотрела в упор зелеными глазами, в которых вечный вопрос: что будет в дальнейшем? О, в те часы и он задавал себе этот же вопрос, расстаться на три года — не шутка. Лиля шептала отрывочно, глотая слова и слезы:

— Я понимаю... призыв неизбежен... Но тебя должны были забрать в сентябре или октябре, как всех... Ты бы побыл со мной еще четыре месяца... Подумать: целых четыре месяца я бы чувствовала, что ты мой!

Она провожала его на автобусе до станции, в электричке — до Москвы, и на Казанском вокзале, когда призывников рассаживали по вагонам с табличкой «Москва — Ашхабад», не таясь матери, прижималась всем телом, целовала, быстро-быстро говорила:

— Я буду писать, я буду ждать, я люблю тебя, Андрюшенька. И ты люби меня, не забывай!

Он молча обнимал ее широкие сильные плечи, целовал припухлые, податливые губы и думал, что три года не поцелует этих губ, не обнимет этих плеч.

Затем он попрощался с матерью, она, для чего-то привстав на цыпочки, перекрестила его: «Будь благополучен, сынок», заплакала: «С этого вокзала и в июне я провожала отца на войну», уткнулась в грудь. Он остро, болезненно ощущал ее костлявые лопатки, щеку щекотала седая прядка, и он гладил жиденькие растрепанные волосы.

Поезд тронулся, отодвинулась назад платформа, на ней засуетились, замахали, закричали прощальное. Андрей из тамбура, поверх берета проводницы, видел: Лиля и мать идут за вагоном, Лиля машет сумочкой, мать носовым платком, вот остановились — поодаль друг от друга, будто чужие. А как хотелось бы, чтобы они стояли рядышком, плечом к плечу. Наверно, и домой, в Звенигород, поедут врозь. Ну, прощайте, дорогие мне женщины. От обеих я спустя трое суток окажусь за тридевять земель. Что там трое суток, три года — это срок. К черту такую арифметику, я мужчина, и у мужчины есть свои обязанности, и в том числе и солдатские, вы понимаете это, дорогие мои женщины, правда же?

Утром перед Ашхабадом призывники проснулись и ахнули: за окнами — бесплодная, выжженная пустыня, ни травинки, пески да пески. Из Ашхабада повезли на машинах в отряд, на учебный пункт, и тут-то, в открытом кузове, ребята уяснили: служить предстоит в веселеньком местечке — ни речонки, ни озера, раскаленные барханы, солнце, солнце, сгоришь заживо, и кто-то сумрачно пошутил: «От меня уже дым валит. Хочу домой!» Андрей подумал: «Черта с два, все равно будем служить».

Когда его обмундировали, он пришел в комнату бытового обслуживания, к зеркалу: армейские ботинки, схваченные у щиколоток брюки, гимнастерка с рукавами по локоть, с отложным воротником, пограничники ее называют «кубинкой», на голове — панама. А что — ничего вид. Эта форма для лета, будет и другая: зеленая фуражка, гимнастерка с длинными, нормальными, как выразился каптенармус, рукавами, шаровары, сапоги.

Андрей снял панаму, приблизился к зеркалу: стриженная под машинку голова в шишках, продолговатые глаза, выпирающие скулы, сомкнутый рот. Как отец на фотокарточке, что стоит в рамке на комоде, в маминой комнате, — единственный фронтовой снимок: сорок первый, под Ростовом. Тогда, в сорок первом, отец был ненамного старше, чем сейчас Андрей. Почти ровесники. А потом он станет старше отца. Мертвые остаются молодыми — где-то прочел об этом.

Однажды мать достала из шкатулки фронтовые письма отца — пожелтевшие треугольники с выцветшими чернилами, — и Андрей узнал: в сорок четвертом, в октябре, воинскую часть отца перебрасывали с фронта на фронт, мимо Москвы, и он отпросился у командования, завернул в Звенигород на сутки. Этим суткам и обязан Андрей, что появился на свет божий. Он родился уже сиротой: восьмого мая сорок пятого года, накануне Дня Победы, в местечке Ружице, под городом Прагой, смертью храбрых погиб гвардии младший лейтенант Рязанцев Степан Родионович — похоронное извещение тоже хранится в шкатулке, на дне, вместе с орденами и медалями отца, которые переслали однополчане.

Андрей перебирал письма, потрясенный: как же отец любил жизнь, как любил маму, как ждал, что понянчит сына — был уверен, родится сын. И это все, что от отца осталось: пожелтевшие треугольнички со штампом «Просмотрено военной цензурой», отпечатанная на машинке похоронная, потускневший блеск боевых наград. Нет, неправда, не все — остался еще он, Андрей Рязанцев, сын! Отцова плоть, отцова кровь, отцова суть. В чем проявится эта суть? Смотря по обстоятельствам. Если вести речь о сегодняшнем его бытии — исполнять солдатский долг так, как исполнял отец. Что бы ни случилось. До конца.

Ну а покуда не было суровых, исключительных обстоятельств и была нормальная солдатская служба, Андрей окончил учебный пункт, в сентябре, по меркнувшей жаре, по виноградно-дынному изобилию, попал на заставу, начал ежедневно, кроме выходных дней, ходить в наряды.

Дозоры, секреты, засады и всякое прочее — утром и вечером, днем или ночью. Дозоры, секреты, засады и всякое прочее и под осенним звездным небом, когда змеи ищут тепла и заползают на заставу; и под зимним дождем: первые капли впитываются в песок мгновенно и без остатка, но через пять часов пенные, ливневые потоки подмывают барханы; и в весенний буран, выворачивающий опоры высоковольтных передач, дымящий песком до горизонта, в благостную пору буйного цветения маков я тюльпанов — алых, желтых, фиолетовых, в лепестках квартируют каракурты, скорпионы и другие паучки; и в воскресший с июня зной, с этого раскаленного добела месяца твой лучший друг — фляга в войлочном чехле, а худший враг — москиты, что прячутся днем в норах грызунов — песчанок, набираясь от них трупного яда, ночью же роятся над твоей головушкой. Но в общем ничего исключительного. Просто год службы. Триста шестьдесят пять дней. Даже с хвостиком — плюс двенадцать дней, если быть точным. Двенадцать дней второго года службы. Замечаний не имел. Совсем наоборот — благодарность имел. За бдительность в дозоре. Покамест в этом проявилась отцова суть.

И еще в одном проявилась — в том, как любил Лилю. В каждой строке писем к матери с фронта — мужская, настоящая верность и нежность. А прожили вместе после свадьбы всего-то полмесяца: двадцать второе июня, повестка о мобилизации — и вещевой мешок за спину. Потом, три года спустя, случайный приезд на сутки. Шестнадцать суток вместе, если быть точным. А мать любит и ждет его до сих пор, иногда, слушая ее рассказы об отце, сдается: не верит «похоронке». Как будто можно встать из тесной братской могилы, что в местечке Ружице, под городом Прагой.

Андрей помнил: провожая его на перроне Казанского вокзала, мать искоса взглянула на Лилю и на него, и ему показалось в глазах матери: «Будет ли твоя зазноба ждать тебя так, как я ждала отца?» Он хочет на это надеяться. Он любит Лилю надежно, преданно и не забудет ее. Не забывай и ты его, Лиля!

Он запомнил на всю жизнь: начало октября, пригревающее напоследок солнце дробится в речной ряби, молочно-желтые листья черемухи кружат, ложатся на плечи и на траву, шуршат под ногами.

— Отныне ты мой, — сказала Лиля.

— А ты моя, — сказал Андрей.

В тот день они бродили по желтым и багряным лесам. Все открывалось словно заново: березовые и сосновые рощи с неожиданно возникающими левитановскими полянами (художник работал в этих местах), глухие овраги, заросшие орешником и бузиной, еловые посадки, избы окрестных деревень в перелесках, во дворах коровье мычание — как трубный глас электрички, отдаленной расстоянием, монастырь, превращенный в санаторий, мостик Левитана через Разводню, домик Танеева в деревне Дюдьково, подле Звенигорода, в самом городе — домик, где принимал больных молодой доктор Антон Чехов, и развесистая, дуплистая липа, под которой он некогда сиживал, и златоглавая церковь на горке, возвышающейся над Звенигородом, ее колокольный звон плыл над улочками и напоминал: Звени-город, Звени-город.

— Ты должна стать моей женой, — сказал Андрей.

— С этим не следует торопиться, — сказала Лиля.

Они вернулись в лес. Андрею хотелось безлюдья, первозданной тишины, птичьего щебета, но то и дело попадались люди, и едва ли не у каждого транзисторный приемник, мерещилось: люди начинены музыкой, и кусты начинены. «Плоды цивилизации», — подумал Андрей и усмехнулся: на плече у Лили транзистор, и Муслим Магомаев воркует: «Королева красоты... Королева красоты...»

Они до вечера не выходили из лесу. Верхушки деревьев опрокидывались на них и вертелись каруселью, пахло увядающим разнотравьем, и Андрей видел себя в раскрытых глазах Лили.

Рука об руку, усталые, притихшие, в сумерках выбрались на тропу, ведущую из военного санатория в дом отдыха связистов и дальше, в город. Темнота густела, ползла от ствола к стволу, сизые туманы сочились из оврагов, неяркая звезда холодно засветилась над лесом.

На полпути, прямо у тропы, за железной оградой — выкрашенная в серебристую краску фигура солдата, замершая над могилой: в плащ-палатке и с автоматом, обнаженная голова опущена. Андрей и Лиля проходили мимо могилы, когда их обогнала шумливая группа парней и девчат. Долговязый парень дурашливо заорал: «Внимание, братва! Прекратить разговорчики, отставить шуточки! А то товарищ воин будет недоволен!» — и захохотал.

Андрей высвободил руку: «Извини, Лиля», догнав парня, сжал ему локоть:

— Обожди. Ты куда идешь?

— А тебе какое дело? Ну, на танцы. — В темноте белело лицо с черными усиками, на белой рубашке черный галстук-бабочка.

— Слушай ты, остряк. Если бы не они, не ходить бы тебе на танцы, вообще не ходить по земле.

— Ты что, чумной? — Долговязый сплюнул. — Лекции вздумал читать? Так мне недосуг, как-нибудь в другой раз.

— Здесь зарыто сто пятьдесят человек. Неподалеку была передовая, немцы стояли в Дюдькове, наши сражались насмерть. Над чем глумишься?

— Лежали и еще полежат, а мне законный твистик кинуть пора!

Пощечина была оглушительной. Парень покачнулся, сунул руку в карман:

— Ну, гад, это тебе так не сойдет! — и оглянулся на спутников, ища поддержки. Но те отошли.

Кто-то проговорил:

— Да ладно вам, замнем для ясности. Пошли, Витек!

Витек брызгал слюной, грозил кулаком:

— Еще повстречаемся, гад! Я тебя запомню!

— Иди, иди, — сказал Андрей. — Ты запомни, что я тебе говорил. И оплеуху запомни.

Бледная, перепуганная Лиля вцепилась в рукав, потащила:

— Пойдем отсюда. Он же с ножом!

— Я самбист, — сказал Андрей. — Но жалею, что замарал руки. А как их, таких, пронять, скажи? Откуда они берутся, такие?

— Я не знаю, — сказала Лиля. — Горячиться все-таки не следует. Достаточно слов...

— Не всегда достаточно, вот в чем беда.

Лиля отдышалась, улыбнулась:

— Ты, оказывается, способен на весьма решительные шаги. Ну и Андрюшенька!

На шоссе, пересекающем Звенигород, с шелестом обдувая вихрями, мельтешили «Волги», по деревянному мосту над Москвой-рекой ковылял грузовик с зажженными фарами, в их лучах вода курилась. В окраинных домишках горели огни. Месяц сопровождал от леса, стремительно поднимаясь и так же стремительно опускаясь к горизонту — сперва белый, затем желтый, затем багровый, над лесной кромкой он пылал костром в темноте, — и провалялся в эту темень, в дебри. Андрей посмотрел на светящиеся стрелки часов: было десять.

— Доброй ночи, — сказала Лиля.

— Доброй ночи, — сказал он, не отпуская ее.

Они стояли, обнявшись, под тополем, у палисадника, где дремали осенние цветы: золотые шары, астры, георгины. На задворье тявкали дворняги, в приречном вербнике пиликала гармошка, протарахтел милицейский мотоцикл с коляской:

Андрей сказал:

— Мы должны пожениться.

— Я же тебе ответила: не стоит спешить.

— А зачем тянуть резину? Мы любим друг друга, и сегодня...

— Нужно проверить себя, милый!

— Мне не нужно, — сказал Андрей. — Если полюбил, то уж полюбил.

— Не подталкивай меня с этим, Андрюшенька! К тому же, думается, твоя мама недолюбливает меня, так это?

— Так, — сказал Андрей. — Но узнает поближе, полюбит, как и я.

— Не будем пороть горячку, — сказала Лиля, подставляя влажные мягкие губы. — До завтра, милый!

Стукнула калитка, босоножки процокали по ступенькам, стукнула дверь. Вспыхнуло окошко в Лилиной комнате и погасло — из него будто хлынула тьма. Андрей постоял-постоял и пошел по сонной улице, шурша обертками от мороженого.

Долгов

— В ружье... Застава поднята в ружье, товарищ капитан...

— Что?

— След!

— Тише, тише, ребят побудишь. Я одеваюсь...

Дежурный прикрыл створку, я повернул шпингалет. Между тем, когда он побарабанил в ставню, и тем, когда я соскочил с постели и подошел к окну, — секунда, а я уже словно и не спал вовсе, нервы напряглись: и была бы сейчас возможность сызнова лечь, не уснешь ни за какие коврижки. Я давно привык к этому — засыпать сразу же и без сновидений, пробуждаться, чуть забарабанят в ставню, и через секунду быть с ясной головой.

Я присел на стул, начал одеваться. Майка — здесь, брюки и рубашка-«кубинка» — здесь, вот ботинки, все на своих местах, под рукой. В щелях ставен серели узкие полоски, уже светает? На этажерке тикал будильник, заведенный на семь часов, пришлось подняться раньше по не зависящим от нас причинам. В полночь проверял наряды на правом фланге, все было спокойно, теперь — тревога. Не до сна, коли на границе обнаружен след.

Ему не до сна, а Кира и ребятки не проснулись, очень хорошо. У него работенка колготная, поэтому он и ложится с краю, чтобы не потревожить Киру, вставая, он поэтому и телефон на квартире отключает на ночь, чтоб не зуммерил — от заставы до офицерского дома полсотни метров, дежурный добежит вмиг, подымет.

На письменном столе я нашарил портупею, кобуру с пистолетом — они покоились на Аленкином альбоме с марками, рядом — Генкин заводной автомобиль. Чертенята, валят свое, хотя над столом я приколол кнопками бумажку: «Стол мой, и никаких гвоздей!» Стараясь не скрипнуть половицей, я повернулся к двери и услышал за спиной шепот Киры:

— Ваня, уходишь? Тревога?

— Тревога. Ты спи, спи.

— Провожу.

Она села на кровати, накинула на себя халатик. Вместе мы прошли в соседнюю комнату, где спали дети. Генка, разметавшись, пускал на подушке пузыри, на тонкой шее — косичка выгоревших волос. Аленка одну руку подложила под щеку, другою обнимала куклу-матрешку.

В прихожей я взял с холодильника панаму, надел. Кира сказала:

— Возвращайся скорей.

Я поцеловал ее в подбородок, в шрамы «пендинки», быстрым шагом спустился с террасы.

Было совсем светло, у заставы строились пограничники, повизгивали розыскные собаки, ржали лошади кавалерийского отделения, постукивали моторами подкатившие к крыльцу автомашины, и среди этих привычных моим ушам тревожных и деловитых звуков прорезался разбитной тенорок:

— Сильва, ты меня не любишь, Сильва, ты меня погубишь... Ну, чего ты рычишь, скалишься?

Сильва — это розыскная собака Владимирова, тенорок — Стернина. Словоохотливый юноша, и на построении не помолчит.

Проходя вблизи, я сказал:

— Стернин, не суесловь, на заставе тревога.

— Есть, товарищ капитан! — отчеканил он, а в глазах —смешок. Такой смешливый юноша.

В канцелярии навстречу поднялся замполит:

— Товарищ капитан, новые данные. Только что звонил сержант Волков. Его наряд также обнаружил след. За проволочным заграждением и у развилки дорог.

— След тот же?

— Так точно, со скошенным каблуком, носок вдавлен сильнее, чем каблук.

«Это если идти задом наперед, довольно примитивная уловка», — подумал я, закуривая.

— Но через сорок метров Волков уточнил...

— Ну?

— След раздвоился. Первый — со скошенным левым каблуком, второй — без характерных примет. Движутся параллельно, на расстоянии трех-пяти метров.

Выходит, КСП преодолевали след в след, тоже не ахти как тонко задумано. Вероятно, им не до тонкостей при нарушении границы, главное для них — поскорее уйти в тыл.

Я вдавил недокуренную папиросу в пепельницу, надел на плечо автомат, расправил ремень:

— Ашхабад Джумадардыевич, остаешься за меня.

Замполит наклонил лобастую голову, шевельнул бровями:

— Ясно. Ни пуха ни пера, Иван Александрович!

Бочком, поправляя красную повязку, на рукаве, протиснулся дежурный:

— Товарищ капитан, застава построена.

Уже? Очень хорошо. На все про все три минуты. Это называется — собраться по тревоге, молодцы.

— Иду, — сказал я, и в этот момент связист крикнул из дежурки:

— Товарищ капитан, вас вызывает «Уран»!

— Кто именно?

— Дежурный по отряду!

Я взял трубку и услышал далекий, разрываемый километрами и ветрищем бас:

— Оперативный дежурный майор Клобуков... Чтой-то там у тебя стряслось, Долгов?

— Вам уже докладывал мой заместитель, товарищ майор.

— Ну и что? Я желаю из первоисточника... Мне лично поднимать начальника отряда, начальника штаба... беспокоить... я обязан из первоисточника...

Это ему больше всего на свете не по нутру — беспокоить начальство. А мне он не по нутру, майор интендантской службы Клобуков, толстенький, стриженный под бокс, неповоротливый, какой-то сытый, излюбленное изречение которого: «Чтобы приобрести земную невесомость, надлежит выйти в отставку!»

Я докладывал оперативному и слышал, как в трубке судорожно, с хряском зевают. Что ж, извиняйте, майор Клобуков, по не зависящим от нас причинам обеспокоили, помешали додремать, не снимая сапог и расстегнув воротник, на дерматиновом диване, истертом боками и задами ОД.

— Товарищ майор, у меня все, некогда, люди выстроены.

Клобуков зевнул в последний раз и пробасил:

— Ну, действуй, Долгов... Докладывай, Долгов... чтой-то у тебя там получится...

Ощущая силу и легкость в теле, я сбежал с крыльца.

— Смирно! Товарищ капитан, застава построена по боевой тревоге!

Я прошелся вдоль строя: автоматы, ракетницы, телефонные трубки, следовые фонари, фляги — все в порядке, радист с рацией, кавалеристы держали лошадей под уздцы, на земле возле вожатых, натягивая поводки, ерзали собаки. Я вглядывался в лица пограничников, и мне хотелось, чтоб моя собранность, воля, жажда действовать передались каждому из них.

— Обстановка на участке заставы следующая, — сказал я, остановившись и откашлявшись: несносный песок в глотке першит.

Я говорил об обстановке на границе, о составе тревожных групп и кто старший в группах, говорил негромко и внятно, по-прежнему всматриваясь в застывшие, ждущие лица, и мне виделась на них моя отраженная воля — задержать нарушителей во что бы то ни стало!

— Первая, вторая, третья и четвертая группы закрывают участок границы согласно плану. Тревожная группа преследует нарушителей по следу, я выезжаю с ней. Задачи первой, второй, третьей и четвертой групп — не допустить ухода нарушителей обратно за государственную границу. Задача тревожной группы — настигнуть и задержать нарушителей. Вопросы? Нет? Выполняйте!

Строй сломался, все перемешалось, и вдруг сквозь эту хаотичность проступили осмысленность и порядок: кавалеристы вскакивали на заплясавших коней, в кузов строевой машины вспрыгивали стрелки, вожатый подсаживал собаку, сучившую передними лапами. Фыркая, встряхивая куцыми хвостами, кони вымахивали со двора, за ними к воротам рванулась автомашина — только пыль заклубилась, на все про все четверть часа — поисковые группы будут находиться в указанных им местах и выполнять задачи.

Я поставил ботинок на подножку, плюхнулся на сиденье, в отражательном зеркале увидел: сзади — Стернин с рацией, Шаповаленко, Рязанцев, Владимиров с Сильвой, собачья морда, внюхиваясь, тыкалась в спинку шоферского сиденья.

— Вперед! — сказал я, и «газик» рванул с места.

Справа промелькнул склад, слева баня и офицерский дом — ставни на кухонном окне были открыты, Кира поднялась-таки, затевает стряпню, не рановато ли? «Газик» обогнул вышку у заставы, другую — у ворот в проволочном заборе, покатил по грунтовке.

— Разрешите засмолить, товарищ капитан? — сказал Шаповаленко.

— Курите, — сказал я и вытащил сигарету, чиркнул спичкой, в сложенных горстью ладонях пыхнул первой затяжкой. Очень хорошо натощак, не так полезно, как поубавит аппетиту, не до завтраков, а под ложечкой посасывает.

Я поднес сигаретку ко рту, задержал руку — на рукаве длинная каштановая волосинка, из дочкиной косы, лезет косичка, дочкины волосы везде в квартире. Я снял волос, подумал: «Кира поднялась, Аленка с Генкой посапывают в подушки, спите покрепче, ребятки».

Водитель снял дверцы, и в машине было попрохладнее, но, когда она сбавляла скорость, хвост пыли нагонял нас, окутывал, так и подмывало чихнуть. Ветер немного поутих, дул в лоб. Солнце лезло по небосклону, ослепительное и злое. Я надел солнечные очки, и пограничники надели, у Стернина защитные очки с овальными изогнутыми стеклами в массивной оправе, фасонистые, итальянские. Я молчал, и пограничники молчали.

Свернули с грунтовки, поехали по шору{1} — соль посверкивала, а потом по такыру{2} — его поверхность в трещинах, потом по пескам, проваливаясь колесами в норы тушканов, сусликов, песчанок. Там и сям белели заячьи, бараньи и лошадиные кости. По соседству с солнцем парил орел-ягнятник. Мышковала лиса, услыхав мотор, отбежала за колючки барбариса, проводила нас поворотом узкой хитрой мордочки. Барханный кот выскочил из-под колеса, дал деру.

— От это рвет подошвы! — сказал шофер, и ему никто не отозвался.

Я выбросил окурок, снова вытащил из кармана пачку «Шипки». Меж теми двумя и машиной — серо-желтая пустыня, и меж машиной и заставой — серо-желтая пустыня. Кира умылась, зажигает газовую плиту, ставит на конфорки кастрюли, ребятки пускают пузыри на подушках. А скоро все мы очутимся во славном городочке Гагре, где под горами плещет синее море, море до самой Болгарии, до самой Турции, и мы сутками не будем вылезать из него. Вот задержу тех двоих — и в отпуск. Прочь от жары, от москитов, от недосыпа — и слава Гагре! Тамошние певички с большим чувством мурлычут: «О море в Гагре! О пальмы в Гагре!» Певичек к дьяволу, морю — ура!

Ребятки потому и не поехали в Фирюзу, в пионерлагерь, жарятся на заставе, ждут моря. Дождутся, если не будет обстановки, граница есть граница, и тогда отпуску прости-прощай. Не осложнится — понежимся в Гагре, как нежатся сейчас в Кисловодске Игорь Платонович с супружницей. Третьего дня прислал весточку: принимаем нарзанные ванны, ездим по экскурсиям, вчера были у знаменитой горы Кольцо, тропинка продевается сквозь это Кольцо, как нитка сквозь ушко иголки. Зам по боевой, завзятый огневик, а тут в лирику ударился, курортные прелести довели.

Во рту была табачная горечь, и она будто разносилась кровью к голове и сердцу. Это удивительная горечь, приглушавшая мысли про Киру и ребяток, про отпуск на море и про Игоря Платоновича с супружницей, про нараставший зной и вычурные очки Стернина — мысли нужные и не очень, и обострявшая одну, наинужнейшую, — о нарушителях. О тех двоих, кого надо схватить. Во что бы то ни стало.

Они торопятся уйти в тыл. Границу нарушили дерзко, без особых ухищрений, и пролаз под проволочным забором выкопали дерзко, в открытую. Они не могут не догадываться, что их следы будут обнаружены. На чем расчет? Затеряться в пустыне и поскорей выйти к населенным пунктам, где есть возможность укрыться: явка какая-нибудь? Или пойдут дальше, до железной дороги, там в поезд — и ищи-свищи? Все это предположительно. Вооружены? Не исключено. Молоды, сильны? Наверняка. Как поведут себя, когда их настигнем? Абсолютно неизвестно. Нагоним — и поглядим, нагнать — программа-минимум.

Идти по следу придется в солнцепек, в безводье, а сколько — абсолютно неизвестно. Давность следов — часа два, иными словами: нарушители от нас километрах в десяти. И нам надо топать резвее их, тогда и нагоним. Доедем до развилки дорог, станем на след — и вперед. Выложимся, ляжем костьми, но нагоним. Ну а там уж финал. Мы готовы к любому обороту, ребята не дрогнут, верю. Очень меня заботит сохранность следа. Ветер не столь уж порывистый, однако может перемести след — песок же, и это будет худо.

— Подбавь газку, — сказал я шоферу.

Он гмыкнул, поглядел на спидометр, переключил скорость, и «газик» замотало и затрясло еще шибче, и нас замотало и затрясло, как в качку. Я ухватился за скобу обеими руками, автомат зажал коленями.

— С ветерком катим, — сказал Шаповаленко.

— Две шишки наставил на затылке, — сказал Стернин.

— Ничего, — сказал я. — Могу обнадежить: вот-вот пойдем на своих двоих.

Вернулись на грунтовку, разъезженную, ухабистую, — нас замотало как в самолете на воздушных ямах. Я смотрел на мчавшуюся навстречу дорогу, по обочинам верблюжья колючка, бело-желтые шары туркестанской смирновии, высохшие стебли бозагана и яндака, и у меня было чувство: предстоящие поиск и преследование находятся где-то в середке моей пограничной жизни; были задержания и раньше, будут и позже, а это, нынешнее, — в середке, и оттого оно приобретает некоторую символичность. Мудришь, Иван Александрович, сказал я себе, умствуешь.

Приедем на место, сразу же свяжусь по радио с начальником отряда, он уже в курсе. Что подскажет полковник, чем поможет? Одобрит мои действия или буркнет: «Лапоточки плетем?» В его устах эти лапоточки — знак высшего неудовольствия. Я очень дорожу мнением полковника, ибо очень уважаю его, он знает службу и болеет за нее — это, собственно, и требуется от настоящего пограничника, будь то рядовой или начальник отряда.

Многое зависит от владимировской Сильвы: как возьмет след, сколько протащит нас, не утеряв его. Следов — два, собака будет идти по одному. Пока следы недалеко друг от друга, это не проблема, но если они разойдутся? Этот вариант не исключен, и полковник, видимо, подбросит отрядного инструктора с собакой, кстати, отрядные собаки классом повыше Сильвы. А ту собаку, которая отправлена на перекрытие границы, просто рискованно пускать по следу: слишком уж молодая, неопытная. Хорош был покойный Метеор, не уступал отрядным: смел, недоверчив, возбудим, злобен, острые чутье и слух, да будет пухом ему землица — застрелен при задержании уголовника, уходившего за кордон.

— Как Сильва? Не подкачает? — спросил я.

Владимиров вскинул угрюмые сросшиеся брови:

— Не должна, товарищ капитан.

— Она здорова?

— Здорова.

— Ей достанется. Да и нам, — сказал я. — Не подкачаем?

Шаповаленко и Рязанцев в один голос сказали: «Что вы, товарищ капитан!» Стернин сказал: «Человек не может быть слабей пса», а Владимиров промолчал, насупившись. У него тяжелый характер, у Владимирова, но и волевой, и я на него надеюсь, пожалуй, больше, чем на кого другого. И на Шаповаленко с Рязанцевым можно положиться. Стернин? Юноша он пижонистый, с закидонами, но самолюбив, тянется за остальными. А что было вечером, на боевом расчете, с Рязанцевым, рассеянный какой-то, расстроенный. Потолковать бы с ним, да вряд ли раскроется, уж слишком сдержан, скрытен даже.

Выложиться всем придется, побольше — Стернину: на горбе рация, четырнадцать килограммчиков. Хватит ли воды? Будем придерживаться схемы при двадцатипятикилометровом преследовании: первый прием, полфляги, — после трех часов движения, вторые полфляги — после четырех часов. Продолжится преследование — пополнимся из колодцев или вертолет сбросит.

Граница на участке заставы плотно закрыта, и соседние заставы перекрыли свои участки. Назад нарушителям не уйти, если они того пожелают почему-либо. Вероятней, будут уходить в тыл, в тыл, ну а задача моей группы — нагнать их и задержать, для нас в эти часы нет более важной задачи. Когда же мы доплетемся до места?

— Тута поблизости, товарищ капитан? — спросил водитель.

— Да, — сказал я.

Шаповаленко завозился, закряхтел:

— Шо, добрались?

— Пора бы, — сказал Стернин. — Третью шишку наставил.

Рязанцев молчал. Молчал и Владимиров, трепля Сильве загривок.

— А я что, виноватый? — с запозданием обиделся шофер. — Дорожка — гроб с музыкой, не кумекаешь, что ль?

— Кумекаю. Но проедешь еще малость, и четвертая шишка гарантирована.

— Ништо. У тебя башка сильная.

— Зато у тебя слабая.

— Прекратите, — сказал я, и спорщики умолкли.

Машина вынырнула из-за гряды, и я увидел наряд сержанта Волкова, бежавший нам наперерез. Шофер притормозил, пыль поглотила нас.

— Прибыли. Вылезайте. — Я спрыгнул с подножки, размял затекшие ноги.

Из пыли шагнул Волков, приложил руку к виску, начал рапортовать, задыхаясь от бега:

— Товарищ... капитан...

— Отдышись, — сказал я.

Волков смущенно улыбнулся, передохнул, доложил и показал пальцем на песок:

— Вот они. В натуре.

На песке — полузанесепные отпечатки сапожных подошв, крупные, мужские, они то параллельны, то расходятся накоротке, то сближаются вплотную, один — косолапит, второй — походка прямая, легкая. Чужие, враждебные следы.

От автора. Об офицерах-пограничниках подчас пишут в этаком штиле: еще в детстве он начитался книг, насмотрелся фильмов про славных часовых границы я решил посвятить себя благородному делу охраны священных советских рубежей, так вот — прямо в детстве... Ничего схожего, никакой пограничной романтики у Ивана Александровича Долгова не было. Пограничником он сделался случайно, не бредил он с детских лет границей, не бредил. А детские годы у него были военные.

Есть в Воронежской области село Пески. Овраги, квелые перелески, супесчаные почвы, песку, естественно, поменьше, чем в Туркмении. Колхоз до войны был бедненький, с войной, с уходом мужчин, окончательно захирел. Ушел и отец Долгова, в сорок первом погиб в ночной атаке под блокадным Ленинградом. А фронт подобрался и к Пескам, остановился верстах в сорока. И днем и ночью, прерывисто подвывая моторами, прилетали «юнкерсы», из облаков падали бомбы, взрывались, выворачивая наизнанку скудную супесь. Хлопали зенитки, охваченный пламенем и дымом самолет с крестами на крыльях и свастикой на хвосте врезался все в ту же супесь. Сперва Долговы по ночам не спали, после пообвыкли.

Мать с рассвета до темна в колхозе, на попечении Ванюшки — три брата-меньшача. Он умывал их, одевал, выдумывал игры, мирил, отвешивал затрещины, укладывал спать, за семь верст возил на салазках дровишки из лесу, воду с речки, стряпал обед. Ох, обед: суп из мерзлой картошки, оладьи из картофельной шелухи, по оладье на нос. Хлеб наполовину с лебедой, по кусочку на нос. Поешь и думаешь: «Поесть бы!» Голодали люто и, ежели бы не бойцы фронтовых тылов, околели бы: отрывая от себя, бойцы отдавали бабам с пацанвой хлеб, консервы, сахар, соль.

Зимним вечером под завешенными дерюгой оконцами вьюжило, на выскобленном столе мигал каганец, малышня дрыхла на полатях, Ванюшка сказал:

— Маманя, я бросаю школу.

— Господь о тобой, сынок! Можа, война вскорости кончится?

— Полгода уже, и конца не видать. А вы без папани надорветесь.

Мать заплакала, сморкаясь в фартук, простоволосая, поседелая, изможденная, и Ваня со страхом подумал, не надорвалась ли она уже, не припозднилась ли его подмога.

— Я мужик, ваше подспорье, маманя, — сказал он. — А полегчает житуха, возвернусь в школу.

— Я согласная, Ванечка. Ты самостоятельный, — сказала мать. — Толечко не вырастай неграмотный.

В сорок четвертом Ваня сказал:

— Фрица гонют, житуха полегчала. Возвертаюсь в третий класс.

На уроках он восседал на последней парте, возвышаясь над мелюзгой и страдая от своей великовозрастности. Школу окончил двадцатилетним парнем, который курил, брился и хороводился с девками. Девки — это приятно, но куда торкнуться выпускнику десятилетки? Влекло к математике, к книгам, мечтал об учительстве. Подал заявление в Борисоглебский институт, на физмат. Вместо ответа из института почтальонша вручила повестку из военкомата. Явился. Районный военком ошарашил:

— Долгов, поступай в военное училище.

— Почему, товарищ подполковник?

— Потому что ты комсомолец, а нам нужны комсомольцы, грамотные, физически развитые, желающие служить в армии.

— У меня желание учиться в институте, стать учителем.

— А будешь учиться в военном училище, станешь офицером.

— Ну нет, товарищ подполковник...

— Ты слушай сюда!

О районный военный комиссар! Он был лихой вояка — на кителе три ряда орденских планок и никудышный оратор, но ему надо было выполнять разнарядку, и он охрип от пафоса. Прихрамывая, он задевал углы стола, размахивал руками, как будто собирался драться:

— Учитывай: происки поджигателей войны! Военные базы империалистических держав, и в первую очередь Соединенных Штатов Америки! Советская Армия на страже мира! Учитывай: стране требуются молодые офицерские кадры! Это почетная и ответственная обязанность комсомола! Ты комсомолец, Долгов!

Общие слова отскакивали от Ивана, однако ему нравились убежденность, напористость военкома и даже то. что военком охрип от пафоса.

— Я подумаю, товарищ подполковник, — сказал он.

— До завтра, Долгов. — Военком налил из графина в граненый стакан воды и залпом выпил.

В дверях Иван спросил:

— А в какое училище?

— Разве я не сказал? В пограничное, алма-атинское.

— Пограничное?

— А ты хочешь в летчики? Так туда нету разнарядки.

Иван помотал головой, ибо не хотел ни в пограничники, ни в летчики.

Ночь он проворочался без сна. Прописные истины, которых поднавалил военком, не взволновали, но мысль подтолкнули. Иван курил до утра и думал о павшем на фронте отце, о матери, умершей год назад, — ее предсмертные слова были: «Не бросай братишек, Ванечка, учись на образованного», о младших братьях, встававших на ноги с помощью тетки и не без его помощи. Курил и вспоминал полутонные фугаски с «юнкерсов», суп из мерзлой картохи, и как пухли с голода, и как волок на себе салазки с дровами, чтобы обогреть заиндевевшую по углам комнату, и как сосед Фомка, обезноженный под Курском, пел на завалинке «Перебиты, поломаны крылья» и размазывал по щекам пьяные слезы, и как на угорье, на сельском кладбище, множились кресты и фанерные обелиски — кто веровал в бога, кто нет, и над маминой могилой — березовый крест... Будь проклята война, и прав военком: должен же кто-то охранять страну, еще не настала эра всеобщего мира и благоденствия. Кто-то? А что же он, комсомолец? В сторонке останется, за чужие спины схоронится? Учительствовать собирается? Мало ли что собирается, жизнь перечеркнет. Горько, когда мечту рубят под корень, но есть слово «долг». Голодал в детстве, а вымахал — во, косая сажень в плечах, крепыш. Армии такие нужны, и тут военком прав. А образованность — это не диплом об окончании института, и офицер может быть образованным, и рабочий, и колхозник. Наивничает? Ан нет, он будет образованным, вы спите спокойно, мама. И братишек не обойдет заботой. Назавтра он сказал военкому:

— Я решил ехать в Алма-Ату, товарищ подполковник.

Тот ни капли не удивился, придвинул ручку и чернила:

— Это я предвидел. Строчи рапорт.

Несколько уязвленный его хладнокровием, Иван макнул перо в чернильницу-непроливайку, эти чернильницы во всех школах, а с какой стати они на военкоматских столах? В воинских учреждениях должны быть какие-то другие чернильницы, непроливайки — в школах. Прощай, мечта, преподаватель математики Иван Александрович Долгов никогда не войдет с классным журналом под мышкой в притихший класс.

Алма-Ата в переводе с казахского — отец яблок. Яблоневые сады и впрямь заполонили город, и по осени, когда начались занятия, курсант Долгов хмелел от сладкого и грустного духа спелых яблок, сочившегося с веток в приоткрытое окно. Он хмелел и от предчувствия, что именно здесь, в Алма-Ате, определится его судьба — может, и не только служебная. Три года учебы, три года жизни!

Много времени спустя, припоминая курсантство, Долгов скажет о себе:

— Учился прилежно. Постепенно, день за днем, постигал военную пограничную науку, и чем дальше, тем интереснее было. Во мне обнаружилась военная косточка.

А на втором году обучения, в марте, его едва не изгнали из училища.

В тот день курсант Долгов устроил вечеринку, впоследствии фигурировавшую в материалах дознания как коллективная пьянка. Это было нечто вроде обручения — на современный лад. На квартиру к Кире пришли ее подруги и товарищи Долгова, расселись. Долгов поднял стаканчик:

— Дорогие друзья! Мы с Кирой счастливы сообщить вам, что женимся!

Молодежь захлопала в ладоши, Кира с Иваном подошли к Тамаре Борисовне, она обняла их, расцеловала, выпила с ними. За столом возопили: «Горько!» Долгов коснулся губами испуганных, настороженных губ Киры.

Потом танцевали под радиолу, пели хором, играли в почту, повторили по стаканчику того, что в материалах дознания квалифицировалось как алкоголь, изготовленный незаконным, преступным способом, — самогона и бражки, запивая их вполне легальным лимонадом, в протоколах не упоминаемым.

Долгов смотрел на Киру и Тамару Борисовну, и для него не было женщин дороже и ближе из живущих на земле. Он любил Киру и, следовательно, не мог не любить Тамару Борисовну, родившую ее. Тамара Борисовна, бессарабская цыганка, была ярка, шумлива, энергична и добра, работала закройщицей в ателье, и модницы валили к ней: «Шиться — только у Кармен!» Кире подружки говорили: «Полукармен», цыганского в ее обличье поменьше, отец — русский, майор, комендант погранучастка на Пруте. Отец погиб двадцать второго июня, и Кира с матерью эвакуировались в Алма-Ату...

За предсвадебную пьянку хотели отчислить из училища. Вмешался начальник училища, генерал, Батя: «К чему раздувать, к чему гробить хлопца?» И Долгов остался курсантом, схлопотав все же выговор по партийной линии. Сияли выговор перед распределением. Его спросили: «Куда послать?» Он ответил, что не имеет значения, куда угодно, можно и в Туркменский округ, где стажировался. И Долгов с Кирой попали в Туркмению, в этот отряд. Служил замполитом на одной заставе, на другой, затем получил заставу, ту, где сегодня произошло нарушение границы.

Десять лет безвыездно в отряде. Не считая, разумеется, отпусков. Ездили к Тамаре Борисовне в Алма-Ату. Город встречал их яблоками, Тамара Борисовна — розами. Долгов навещал Батю, рассказывал про службу, Батя посмеивался, вспоминая, как спасал Долгова для погранвойск. Ездили к Черному морю, в гагринский рай: в пальмовом и эквалиптовом городке две большие улицы, на тротуарах гвалт и смех курортной толпы, но все эти шумы глушил прибой, волна за волною накатывая на берег, ворочая и шлифуя гальку, а небо — бездонно, а в воздухе — аромат цветущих маслин, а море — до горизонта. Ездили в Москву, к дальней Кириной родне по отцу, ходили и бегали по столице-матушке, не минуя Большого театра и Малого, Третьяковки и Оружейной палаты, Останкинского музея и Выставки достижений, Олега Лундстрема и «Березки», фотографировались на Красной площади, у памятника Пушкину, у обелиска в честь покорителей космоса; родня изумлялась неутомимости Долговых, вечера коротала у телевизора и зачитывалась, включая девяностолетнего деда, советами журнала «Здоровье». Ездили в воронежские края, к братьям. Братья обзавелись семьями, работали в колхозе, робели перед Кирой, Ивановы рассказы о границе выслушивали уважительно, но в их глазах читалось: братуха, не надоело околачиваться у черта на куличках, в песках и жарыни, не пора ли осесть на родине? Иван смеялся, прихватывая удочки, брел к речке, с которой в войну возил воду на салазках.

В отпуск Долговы всегда уезжали весело, предвкушая отдых, и всегда возвращались на семь-десять дней раньше срока: на заставу тянуло, как в родной дом. Да она и была им родным домом.

Он никогда не раскаивался, что стал офицером, а не учителем. Привык к своей профессии, гордится ею. Профессия не из легких: и недоспишь, и не поешь вовремя, и нервы напряжены, и пулю можешь приголубить, здесь — пустыня, жара, а где-то несут службу в диких горах и у студеных морей, и далеко все это от стольных городов.

Пулю приголубить? Было у него, было. Ну, например, на левофланговой заставе, в предгорье, еще в замполитах подвизался.

Январь. Полночь. Подмораживает. Низкие рыхлые тучи. Лейтенант Долгов думает: «Э, сатана, месяц бы выглянул!» И, как бы угадав его желание, облака разрываются, в просвете — взошедшая луна, ее холодные голубые лучи льются в глубокую черную щель. Щель — Нефедовская, в память о пограничнике Нефедове, который в тридцать девятом году вступил на этом месте в бой с контрабандистами и держался до подмоги с заставы.

Долгов вслушивается — ничего, кроме шакальего причета, вглядывается — никого, кроме ломких теней наряда. Умолкают шакалы, пропадают тени. Тишина, спокойствие, ночь.

Долгов останавливается, предостерегающе поднимает руку. Ему кажется: доносит невнятный шум. Шум ближе и уже смахивает на стук конских копыт по затвердевшему грунту. Теперь этот стук улавливают и солдаты. Долгов глядит в бинокль. В окулярах — стебли сухой травы, складки местности. Ничего, никого. Но что это? Проступают неясные пятна. Они делаются четче. Совсем четкие: три лошади, три всадника! Кони трудно, устало рысят, на них — тугие мешки, всадники держат на изготовку карабины.

Наряд пропускает неизвестных, и Долгов, убедившись, что за этими тремя никто не следует, подает команду:

— Стой! Руки вверх! Бросай оружие!

Рысивший последним всадник мгновенно поворачивается в седле, вскидывает карабин, стреляет на звук. Пуля вжикает возле уха Долгова. Прицелившись, он нажимает на спусковой крючок автомата. Короткая очередь — и нарушитель, взмахнув руками, перелетает через лошадиную голову.

Двое других также открывают стрельбу по наряду — возле уха снова вжикает. Нахлестывай коней, пытаются уйти. Очереди из солдатских автоматов настигают коней: сбрасывая мешки с терьяком, подминая под себя контрабандистов, они валятся наземь.

Годом позже, опять в январскую ночь, старший лейтенант Долгов столкнулся с лазутчиком. Наряд располагался в лощине, поросшей кустарником. Ветер задувал порывами вдоль речной долины — в предгорье речка пенится, клокочет, ниже по течению уходит в пески, умирает, — гнул голые ветки, пронизывал сквозь бушлаты. Тягучий свист ветра, шуршание и хруст шуги, шедшей по реке, плеск волн о берег — все мешало прослушивать местность. Пограничники напрягали слух, до слезы всматривались в ночной морок.

Сперва Долгов не поверил себе: глаза слезятся, мерещится? Но нет, метрах в семидесяти вновь мелькнула фигура. Нарушителя засекли и сержант с солдатом, лежавшие почти у береговой кромки. Долгов подал условный сигнал — дернул за шнур. Рассеивая мрак, взмыла осветительная ракета. Точно! Человек — он метнулся в щель!

— Стой! Ни с места! — крикнул Долгов, и его голос перекрыл и свист ветра, и шуршание шуги, и плеск волн.

Пригнувшись, юркий, худощавый, белея чалмой, нарушитель убегал к реке, и Долгов понял: хочет броситься в реку, на иранском берегу его не достанешь. Стало быть, надо отрезать от воды. И Долгов на пару с молодым, выносливым солдатом побежал наперехват нарушителю.

Долгов поднял автомат, на бегу выстрелил вверх предупредительной очередью. Нарушитель упал, секунду погодя вскочил и, пригибаясь, побежал. Предупредительная очередь — на этот раз над головой лазутчика. Он бежит. Светящаяся трасса пуль ложится перед ним, у ног. Тогда он, пятясь, стреляет из автоматического пистолета, пуля рассекает Долгову кожу на виске.

Лазутчик с ходу бросается в реку. Но рядом — Долгов и остальные пограничники. Они за шиворот выволакивают белуджа на берег. Он ранен в плечо, не пригнись — пуля угодила бы в сердце. Пограничники бинтуют ему плечо, переодевают в сухое, в мокрой одежде — карта, финка, портативная рация, ампула с ядом, валюта, драгоценности. А старший лейтенант Долгов носовым платком вытирал кровь с виска. Сантиметром левее — и заказывай панихиду.

Ну и тому подобное. Так что пулю приласкать на границе — проще пареной репы. И советы журнала «Здоровье» на границе не всегда выполнимы.

Иван Александрович говорит:

— Я случайно сделался пограничником. Спасибо этому счастливому случаю! Я замечал, с какой теплотою смотрят люди на нас, носящих зеленые фуражки, извиняюсь за сентиментальность.

Шаповаленко

Чужие чеботы наследили, як нагадили, на песке. Я глянул, и у меня холодок промеж лопаток, ей-бо! Чужаки на нашей земле, шоб им лыхо було! Батько мне рассказывал, чего они вытворяют, одно слово — чужаки. И эти навытворяют, колы их не сцапать. Жара кругом, а меня зазнобило. Не посчитайте, что со страха. С волнения. Волновался я: как бы их зацапать без промашки!

С чего-то улыбнулся Волков, чудак, покашливал Рязанцев, повизгивала Сильва, натягивала поводок. Шофер говорил капитану: «Машина не пойдет по барханам, забуксует», капитан говорил шоферу: «В барханы за нами не суйся, выбирайся на солончаки — и на заставу». В микрофон талдычил Стернин: «Вилы», «Вилы», я «Вилы-один», я «Вилы-один»! Как слышите меня? Прием... Я вас тоже хорошо слышу. Прибыл на место. Уточняю задачу. Прием...» Это он с заставой связался.

Потом связался с отрядом. Капитан докладывал полковнику, выслушивал указания, и лоб у него морщинился, и на переносье — морщины.

— Ясно, товарищ полковник. Задачу выполним. Спасибо, — сказал капитан, и морщины его разгладились.

Кончив передачу, Стернин снял наушники, подмигнул: «Сильва, ты меня не любишь!» Чудак, хохмач этот Будька.

Капитан сказал нам:

— Начальник отряда вышлет тревожную группу на вертолете. С Рексом.

— О! — сказал сержант Волков с крайним восторгом: Рекс знаменит в отряде не меньше, чем покойный Метеор.

— Ну и что — Рекс? Собака как собака, — сказал Владимиров.

— Отставить разговорчики! — Капитан подтянул ремешок панамы, забросил автомат за спину. — Волков, продолжай с нарядом нести службу. А мы вперед. Давай, Владимиров! Ставь на след!

Владимиров похлопал Сильву по серовато-бурой в подпалинах спине, по вздыбленному загривку, шепнул ей что-то, подвел к следу, дал понюхать. Сильва оскалила клыки, черный влажный нос ее сморщился, она потыкалась мордой в песок, заскулила и рванула поводок. Владимиров побежал за ней, за Владимировым побежали остальные.

Я держался Рязанцева, он сильно сутулился, но чесал ходко, и мне надо было не отставать. Ноги чего-то враз ослабли, дыхания не хватало, озноба и в помине не было, жарко стало, душно. На душе перемешалось: и опасался, и радовался, и сомневался. Как со словами мешанина: говорю в общем по-русски, в Днепропетровске больше русский в употреблении, а то заверну по-хохляцки. Опасался: сколько чесать, выдюжу ли? Радовался: это будет первое задержание, дождался, похвалюсь перед батькой. Сомневался: а ну как и эти нарушители не настоящие, было уже: в кустах шорох, напарник освещает ракетой, я иду на задержание... нарушитель — чабан, заблудился у границы, благодарил нас после с крайним восторгом, чудак, растяпа, шоб ему очи повылазыло.

Но должно повезти: вчера я нашел в коридоре пятак, гербом вверх, и Будька Стернин сказал, что это к удаче. Шутковал либо всурьез? Не разберешь Будьку, начал подсмеиваться: мой пятак, я обронил, делись удачей. Поделюсь, колы задержим лазутчиков, — вот и удача! Со всеми поделится Петро Шаповаленко, он не скупой!

Сильва тянула за собой Владимирова, рвалась с длинного поводка — шерсть на холке вздыблена, хвост опущен. Владимиров еле поспевал за собакой, мы еле успевали за ним: капитан, Стернин, Рязанцев, я. На спине у Рязанцева расплывалось потное пятно. У всех пятна, и у меня тоже. Под мышками мокро, пот стекал по щекам, на губах солоно, я отфыркивался, як морж либо тюлень. Дышал хрипло, со свистом. И остальные так дышали. Задышишь на припеке. Солнце било в глаза, жгло, душило. Сердце колотилось, язык будто распухал, не умещался в пересохшем рту, еще вывалится набок. А чего не вывалиться при таком беге и такой температурке!

Сильва — овчарка мелковатая, невзрачная, а, видать, выносливая, чешет без удержу. Как кто, я бы лично не возражал, если б она поубавила прыти. Ей-бо, так долго не пробежишь, распишешься. Следы уводили в глубь пустыни, огибали барханы с разных сторон, пересекались, опять расходились. Наши ботинки утопали в песке, он горячий, голый, ни стебелька, сплошняком в норах, угодишь в нору — нога хрясть, не зевай. Коню здесь не пройти, машине не проехать. Пешедралом — пожалте, кроссом — пожалте.


* * *


Ветер совсем стих. В общем-то это добре, плохо то, что еще жарчей стало без ветерка. Воздух застыл, плотный, режь на куски. Небо слиняло, над пустыней — марево. А день-то лишь начинается, разумеете?

А вы разумеете, що цэ такэ — кросс в обмундировании, с автоматом, магазинами и тому сподобной тяжестью? Спортсменам одно удовольствие — трусики, майка, тапочки, дуй до горы, а нам? А мне? Я вообще не уважаю кроссы. Недавно капитан проводил на заставе кросс, перед забегом спрашивал: «Дистанция? Километр? Или добавим?» Будька Стернин: «Добавим! Километр сто метров!» Я: «Поддерживаю предложение товарища Стернина!» Мы с Будькой лыбимся. Капитан оглядывает нас: «Дистанция — два километра. На старт!» Называется, выпросили. С дистанции я не сошел, но в победителях не значился.

Будька Стернин: «Ефрейтор Шаповаленко — натура сложная, противоречивая». Это надо понимать, что про физкультуру и спорт я читаю, и мне все известно в спортивном мире, но бегать, прыгать, кувыркаться на брусьях и перекладине и тому сподобное — не уважаю. Будька приклеил мне прозвание: Главный Теоретик Спорта. С заглавных букв. Як Главный Теоретик Космонавтики. Я не в обиде. Потому в теории мастак, читаю всю насквозь газету «Советский спорт». И еженедельное приложение «Футбол». И журнал «Спортивные игры». Газету выписываю лично, журнал выписывает сержант Волков, а еженедельное приложение приходит на заставу.

Ну, меня в сторону повело. Кроссы не уважаю, покалякать — пожалте. Так про поиск и преследование, Ну, бежал я, бежал, как все. Пот заливал очи, ремень врезался в плечо, автомат лупил по бедру, в правом ботинке носок сбился, натирал палец, переобуться бы. Где там переобуться — вперед. Сильва тащила Владимирова, капитан следом за Владимировым, часто оборачивался: «Шире шаг, ребята!» Стернин с рацией чесал, Рязанцев чесал, я за ними. Вперед!

Песок зыбучий, податливый, нога уходила в него выше щиколотки. Спортсменов бы рекордников сюда, которые по стадиончику, по гаревой дорожке проминаются, полюбовался я б на них. В песке — норы, норы, попал в одну, оступился, чуток не шлепнулся. В другой норе — черепаха, споткнулся об нее, спит хоть бы хны, летняя спячка. Черепашка что, наступи на змеюку... Бр!

Пошла растительность: колючка, за барханищем — як египетская пирамида — белый саксаул и черный, степная мимоза — шникдернак. Вот тебе и пшик: в саксауловых рощах тени нету и прохлады нету, пакость есть: на ветках стрелы-змеи, но мы саксаульник пробежали в темпе, слава господу. У куста пшикдернака проволок себя удавчик, оставляя на песке извилину. На вершине бархана — кобра: приподняла голову, раздувает капюшон, шипит, тварюка ядовитая, так и полоснул бы очередью. Не посчитайте, что трус. В Днепропетровске, в клубе водников, скрутил бандюгу, нажрался он горилки, размахивает бритвой, порезал уже кого-то, я сцепился, повалил. Случалось сподобное, дружинник в гражданке был. Лазутчиков не боюсь, нагнать бы их поскорей, чертей не боюсь, колы они водятся. Но эти гады ползучие, змеи... пауки... отвращение, аж тошнота.

Надо же: как будто специально со всего свету сползлась в Туркмению пакость — гюрзы, кобры, эфы, каракурты, скорпионы, фаланги, тарантулы, тьфу! Небось в холодных краях не водятся. Эх, очутиться бы где-нибудь на Чукотке, подальше от этих гадов и от этой жарыни. Везет же людям, кто-то служит и на Чукотке. Понятно, зимой там пурга и морозы, но летом жить можно. Куда бы деться от жары, от солнца, от жажды, спасения нету. Слюну не сглотнуть, глотка как заклеилась. Хлебнуть бы водицы, побулькивает во фляге. Хлебнуть бы. Водички. Во фляжке ноль семьдесят пять литра, четыре стакана, пустяки. Имеются фляги на два с половиной литра, их возят на машинах, на конях. А пёхом — ноль семьдесят пять, ерунда. Потому надо экономить.

Сколь оттопали? Километр, два? Кросс на заставе позавчера был на два километра. А сколь сегодня оттопаем? Десять? Двадцать? Тридцать? Все может быть, вот это кроссик будет — на целый день. Короче говоря, покудова не задержим.

Эх, как хочется задержать этих нарушителей! Год вкалываю, а ни одного задержания не было. Не считая чабана, который заплутал, растяпа, шоб ему очи повылазыло. То чабан, а то лазутчики. Я уверенный: та парочка, что попередь нас пробирается по пескам, — лазутчики. Шпионы. Диверсанты. Связники какие-то. Нагоним их, и мечта сполнится: у меня будет настоящее задержание. Тридцать километров оттопаю, а не отстану, со всеми вместе задержу нарушителей. И мне могут подкинуть медаль «За отличие в охране государственной границы». А что ж, отличился — поощряйте.

Снова голые пески. Солнце накалило их, над песками дрожало густое марево, вдалеке голубели озера — это миражи, я не впервой в пустыне, раскусил. Вглядись — и озеро пропадет, мираж он и есть мираж. Обман. Жульничество. Были б озера, не стал бы я трястись над фляжкой.

Я бежал за Рязанцевым, и вдруг он отдалился, как будто прибавил прыти. И остальные отдалились. Прытче побежали? Либо я сбавил? Видать, я сбавил. Ну, Петро Шаповаленко, не сдыхай, выкладывайся.

Выкладывался, но чуял: сердце выпрыгнет, стук-стук возле глотки. На сколь хватит силенок? Буду бежать, покудова не упаду. А упаду, встану и снова побегу. Но я везучий: за двугорбым барханом Рязанцев замедлил бег, Стернин пошел шагом, а Владимиров с капитаном остановились: чего-то рассматривают на земле. Сильва крутится возле них. С чего задержка? Я подошел — грудь ходуном, в глазах круги, хотел спросить и не спросил: задышка.

Владимиров сказал:

— След обработан порошком, товарищ капитан.

— С запозданием, да посыпали, — сказал капитан. — Не исключают, что их преследуют. Ладно, пусти Сильву по кругу, она выйдет на след.

Владимиров и Сильва начали описывать дугу. Капитан, Стернин и Рязанцев стояли, смотрели, у всех — задышка. А я сел на песок, расшнуровал ботинок, расправил носок.

Стернин оглянулся, сказал:

— Расселся, парубок. Жаждаешь, чтоб пресмыкающееся в гузно ужалило?

Я вскочил, откудова силенки взялись. Сказал:

— Не жаждаю.

И подумал: «С чего я расселся на песке? Знаю же, что нельзя. Устал шибко?»

— Ты осведомлен, что такое гузно? — спросил Стернин.

— Не, — сказал я.

— Гузно — это задница. Запомни, аксакал: задница.

Вострый он на язык, этот Будька, я его малость остерегаюсь. Столичный хлопец, пообтерся в Москве-то, а так — слесаришко навроде меня. А про гузно будем знать, спасибо, бисова дытына, за науку.

Негоже радоваться заминке, но я, грешный, обрадовался: передохну, очухаюсь, наберусь прыти. Вытер пот с лица и шеи, выжал платок, вдох — выдох, вдох — выдох, дыхание ровнеет. Воздух горячий, кажется, обжигает легкие. В небе ни облака, ни птицы, в песках ни твари: попрятались от зноя в норы. Лично я не возражаю, что попрятались. Возражаю, что зной крепчает. Спасения нету.

Капитан не выдержал, подбежал к Владимирову с Сильвой, мы остались стоять. Рязанцев сутулился, отхаркивался, попробовал закурить и отбросил сигарету: видать, не принимает курева пересохшее нутро. Стернин шмыгал облупленным носом, и мне сделалось смешно: стильные очки, косые баки, на пальце перстень — от стекляшки блеск, — а нос обгорел, лупится, шмыгает. Но я не засмеялся, спросил:

— В жару насморк, аксакал?

— У меня хронический, — прогугнил Стернин и ухмыльнулся.

Капитан взмахнул панамой, крикнул:

— Сильва стала на след! Давайте ко мне!

Кончился роздых. Побежали за Сильвой. Песок. Зной. Жажда. Стерпим. Нагоним чужаков, не дадим уйти, скрыться, пакостить. Вот что любопытно. В наш век атома, электроники и тому сподобной кибернетики главная надежда на собачий нюх. Чего-чего нету на границе — локаторы, инфракрасные лучи, системы сигнализации, самолеты, вертолеты, а без собачки не обойтись. И еще любопытно: в наш двадцатый век агентура работает под дипломатов, корреспондентов, туристов, орудует официально, культурненько. А У-2? Пауэрса аж под Свердловском сшибли ракетой. Но, видать, и заброска через кордон кое-чего дает, иначе не забрасывали б. Забрасывайте, а мы схватим, для того и поставлены на границе.

Я передвигал ноги, старался дышать ровней, ремень резал плечо, автомат лупцевал по бедру, пот тек в три ручья, изойдешь пóтом, один скелет останется. Теперь носок сбился в левом ботинке, натирал, шоб ему! Бежала Сильва, бежали капитан с Владимировым, бежали Стернин с Рязанцевым. И я бежал. Надо!

И чуете, об чем я пожалел в данный момент? Об том, что напрасно не увлекался физкультурой и спортом, практикой не увлекался, на газетки налегал, на теорию. Полегче было бы в данный момент.

Но я везучий. Начал сдыхать — остановка: песок раскалился, жжет собачьи лапы, Сильва поджимает их, скулит. Солнце шпарит. И в черных очках на него не глянешь прямо.

Я приходил в норму, переобувался, покудова Владимиров надевал Сильве кожаные чулки.

От автора. Ефрейтор Шаповаленко — коренастый, с с развальцей хлопец, стрижен под полубокс, лицо округлое и шилом бритое, то есть помеченное оспой, зубы растут вкривь и вкось, поэтому Шаповаленко остерегается улыбаться или смеяться, однако поскольку он общителен, жизнерадостен, охоч до шутки, то в забывчивости кажет зубы, спохватившись, обрывает улыбку или смешок. К своим изъянам Петро относится философски: «Для чоловика не портрет главное».

Поперву крепко тосковал по дому. На учебном пункте ходил как в воду опущенный, вздыхал украдкой, по ночам ему являлись пляжные отмели и вербные островки на Днепре, являлся весенний сад под окном — жгут хворост, прошлогодние листья, синий дым меж стволов, и осенний сад — яблоки сняты, на ветках оборыш, ветер срывает его наземь, являлись мать и отец, мать в сарафане, с монистами, отец в брыле, на лацканепиджака — три ордена Славы, которые надеваются по праздникам, и Петро думал во сне: «Ордена... А брыль? На праздники батько обряжается в шляпу велюровую».

Затосковал бодрый, неунывающий ефрейтор Шаповаленко и нынешним маем, когда отмечали двадцатилетие Победы в Великой Отечественной войне. Знал Петро, что для отца Девятое мая, и так уж хотелось быть с ним рядом в этот замечательный день. С заставы телеграммы не отстучишь, Петро загодя отправил отцу поздравительное письмо, на конверте — черно-оранжевые полоски, это ленточки отцовых орденов.

Шаповаленко-старший был кавалером ордена Славы всех трех степеней. Заслужить их было потруднее, чем звание Героя: Героя присваивали и за единичный подвиг, а полному кавалеру Славы требовалось совершить подвиг трижды. На фронте были солдаты, награжденные Славой третьей степени, значительно реже — третьей и второй и совсем в редкость — чтоб полный кавалер. Как Шаповаленко Назар Евдокимович, гвардии сержант запаса.

Третью степень он получил за форсирование Березины: под снарядами и минами переплыл на бочке, увлекая за собой роту, ворвался на окраину Борисова, связкой гранат подорвал танк. На Немане повторилось: под обстрелом переплыл реку, ворвался в Алитус, в уличном бою автоматным огнем уничтожил обер-лейтенанта и пятерых солдат, за Неман и Алитус — вторая степень. И персональный подарок командарма — краткосрочный отпуск на родину, в Днепропетровск. Первая степень — за маньчжурский поход: в горах Хингана разогнал самурайскую разведку, пленил скрывавшихся в гаоляне полковника и поручика из укрепрайона под Цицикаром, прикрыл комбата собой от пули смертника и, раненный, не покинул поля боя.

Провожая сына в армию, Назар Евдокимович надел ордена, принял стойку «смирно», строгий и торжественный:

— Служи, Петро, як твой батько, а сможешь — и лучшей! Не спускай вражине. В войну повытворяли на советской земле... Расстреливали, вешали, угоняли в Германию, каты... села спалены, города повзорваны, хлеб помолочен траками... Мабудь, с того и сивый я волосом, шо навзырался на их лютованье... Служи, сынку, и не марай боевую честь Шаповаленков!

Фамильной чести Петро не замарал, но и не умножил. А как умножишь? Не те времена, не отличишься. И не утешали изречения, выученные ефрейтором Шаповаленко наизусть. К примеру: «В жизни всегда есть место подвигу». Красиво? А? Или: «Граница не знает покоя». Тоже красиво. И кратко, выразительно. Или: «Граница — передний край, и пограничник постоянно на войне». Недурно, недурно, хотя по части лапидарности уступает. А в общем звучно!

Но загвоздка в том, что на этом участке — на памяти ефрейтора Шаповаленко — было спокойно, подвигов никто не совершал, и если с кем пограничники воевали, так это с жарой, жаждой, москитами, змеями, ветрами, песчаными заносами да со старшиной заставы, который гонял солдатиков с повседневным рвением служаки-сверхсрочника. Ну, со старшиной много не навоюешь: и власть у него — накажет за пререкание, и возраст — ровесник с твоим отцом, на заставе самый старший, к тому же фронтовик, на границе с сорок шестого года, зубы проел на таких птенцах, как Шаповаленко.

На ефрейтора Шаповаленко старшина косится из-за Стернина. Не то что Петро дружит — тянется к Стернину, кой в чем подражает, и старшина иногда говорит как бы невзначай: «С кем поведешься, того и наберешься». Шаповаленко делает вид, будто не расслышал: «А?» — «Бэ», — говорит старшина и уходит.

А в принципе старшина симпатичен ефрейтору Шаповаленко. Чем-то напоминает отца. Возможно, возрастом, седина на висках. Возможно, тем, что на груди орденские планки. Или тем, что, по существу, он незлой, заботливый, хозяйственный. Требовательный — этого не отнять. Но требовательность за дело положена, армия есть армия. Короче: претензий у Шаповаленко к старшине нет, и если подчас хорохорится, то это по примеру Стернина. Больше того: похорохорится этак, а назавтра самому же совестно перед старшиной, в душе раскаивается, жалеет: немолодой, ни жены, ни детей, а мы ему нервы мотаем, лбы.

У старшины были жена и дети. Три года назад в Узбекистане шофер не вывернул руль, и автобус свалился с моста в реку, никто не спасся. В автобусе были дочь и сын, ехавшие в поселковую школу, и жена, провожавшая их. Каждый день старшина ходил на кладбище, простаивал у дорогих могил. Ему предложили перевестись из этих ставших для него трагическими мест. Он наотрез отказался, но через полгода подал рапорт, прося перевода: в этом отряде было невмоготу.

Солдаты заставы не знали этого. И Шаповаленко не зпал. И не мог он заметить влагу на глазах старшины, когда тот треплет по головам офицерских детишек, сует им в карманы конфеты и печенье. И не мог он уловить скрытый смысл фразы, что произнес однажды старшина: «Я дал рекомендации для вступления в партию ста двум пограничникам, считайте: у меня сто два сына». Петро тогда улыбнулся: надо же, сто два сына, — и, вспомнив о зубах, спохватился, сжал губы.

Не оставила зарубки и другая фраза старшины: «Сегодня на границе спокойно, и завтра спокойно, а послезавтра заваруха заварится». Не училась она наизусть, ибо не была отпечатана типографским способом, не красовалась в стенде «Граница», а была обронена в разговоре. Не пришла она на память и сейчас, когда Петро бежал по следу. Ему было не до цитат старшины, ему надо было продержаться, настигнуть и задержать лазутчиков. И мечта исполнилась бы, и можно было б похвалиться перед батькой! Медаль «За отличие» не три ордена Славы, но тоже правительственная награда.

Шаповаленко бодрствовал в пограничных нарядах и думал: «Произойдет ли чего в этих песках, чтоб я проявил себя, отличился?» И отвечал: навряд ли, не те времена, это раньше в Каракумах творилось, вычитал из боевой истории части. В двадцатые годы — банды Ораз-хана, Шейх-хана, хана Казы, Алла Нур Амман Дурдыева, Баба Тентека, Бек Мамеда, Шир Мамеда, в шайке до трехсот басмачей. Они неожиданно появлялись из Ирана и Афганистана, на ахалтекинцах, в халатах и тельпеках{3}, орущие «алла бисмилла!», стреляющие на скаку из английских винтовок и маузеров. Они нападали на кишлаки, жгли, грабили, насиловали, убивали партийных и советских активистов, трупами замученных забивали колодцы в пустыне и уходили за кордон. Или не уходили, если их удавалось перехватить красным аскерам — бойцам Туркестанского фронта, превращенным приказами Фрунзе и Куйбышева в пограничников.

В тридцатые годы главари басмаческих шаек — Сапер Шайтан, Эссем хан Аннали, Керим-хан, Аббас-хан, Реджеп Кули и сын знаменитого курбаши Джунаид-хана Анна Джунаид-хан. Шайки занимались контрабандой опиума, угоняли скот и людей за кордон, совместно с баями и муллами провоцировали недовольство колхозами, нападали на кишлаки и погранзаставы — низкие, в потеках, здания из кирпича-сырца, крытые камышом, обнесенные дувалом; за дувалом, в углу дворика, клетка с почтовыми голубями; о, почтари выручали, при нападении требовалась подмога, так как соотношение было: один пограничник — десяток басмачей. Но пограничники при любом соотношении били басмачей в хвост и в гриву, и постепенно басмачество было ликвидировано.

В сороковые годы, когда шах ориентировался на Германию, перли немецкие шпионы и диверсанты, когда ориентировался на Соединенные Штаты — перли американские. Это были фарсы и белуджи, завербованные в среде контрабандистов, туркмены и русские — изменники, прошедшие разведшколу и доставлявшие заставам уйму хлопот.

Да, если б на том месте, где пролилась кровь пограничников, вырастал оазис, в Каракумах было бы вдосталь оазисов. Но кровь за минуту впитывалась в песок, за час ржавое пятно заносилось песком же — и пустыня оставалась пустыней: ей нужна была вода, а не кровь.

Лихое было времечко в Каракумах! Ныне поспокойней. Относительно поспокойней. Всякий люд встречается в пограничье. Но Петро Шаповаленко не боится нарушителей. Он никого не боится. Кроме ядовитых змей и пауков. В чем он выше признавался с завидной самокритичностью.

А как их не бояться?

Аттестация эфы: ее укус убивает вола. Несколько часов — и вол откидывает копыта. А ты, царь природы, и подавно сандалии откинешь! Эфу не различишь в двух шагах: буровато-желтой окраской сливается с пустыней. Отсюда местное поверье: эфа ползет под песком.

Но эфа в некотором роде благородная змея. Она не нападает на человека первая, если ж на нее наступить, то тут тебе хана, царь природы. Увидав человека, змея не уползает, сворачивается кренделем, водит треугольной головой, на которой крестообразный рисунок, и, пугая врага, потрескивает чешуйками, рассерженно шипит.

И кобра предупреждает о своих воинственных намерениях. Поднимет голову, раздует капюшон, из разинутой пасти — тонкий свист. А вот гюрза — окончательная сволочь: таится в засаде, толстая, будто с обрубленным хвостом, пропускает человека и, не говоря худого слова, кидается вдогонку, кусает. Статистика красноречит: среди местного населения пострадавших от кобры меньше, больше от эфы и очень много от гюрзы. Гюрза опасна и тем, что зубы ее заражены трупным ядом, это, так сказать, сверх программы, добавление к змеиному яду. И еще красноречит статистика: гибнет до тридцати процентов укушенных гюрзой — смотря куда впились зубы, какие меры приняты; если укус в голову или в область сердца, пиши пропало, если в ногу или руку, если произведены уколы антигюрзина и если вовремя доставлен в больницу, еще поживешь под солнцем и луной, хотя с конечностью можешь и распрощаться.

Ефрейтор Шаповаленко не слыхивал об этих впечатляющих статистических выкладках, и мы не станем докучать ему. Но он усвоил: и гюрза, и эфа, и кобра одинаково разъярены, когда человек (сам того не ведая) окажется на пути к норе. Стремясь укрыться, змея идет напролом, на человека. Не каждый успевает сообразить и отбежать... Петро Шаповаленко успевает!

Первое знакомство со змеей у Шаповаленко произошло на учебном пункте. В поле, на тактических занятиях, Петро по своей надобности отошел за куст гребенчука, присел. Из куста вылез дикобраз, растопырил колючки, словно хвост распушил. Петро засмотрелся на диковинного зверя и не сразу уловил свист за спиной. Обернулся: отбрасывая на песок тень, на хвосте стояла двухметровая змея — шея расширяется, голова покачивается горизонтально, из пасти высовывается раздвоенный язычок, круглые глаза гипнотизируют. Но Шаповаленко они не загипнотизировали, он завопил: «Кобра!» и, поддерживая штаны, опрометью побежал, а змея уползла в противоположном направлении...

На заставе Шаповаленко имел честь познакомиться и с гюрзой. Он был в дневном дозоре у заброшенного, полузасыпанного арыка, товарищ сказал ему: «Глянь-кось туда». Шаповаленко глянул: по руслу, наперерез им, омерзительно извиваясь, ползла длиннющая и толстенная змея. Шаповаленко прыгнул вбок и уронил панаму, гюрза впилась в нее. Побледневший Петро сорвал с плеча автомат, шарахнул по змее очередью.

Капитан Долгов выговаривал за это: «В наряде стреляют в исключительных случаях. Если жизни угрожает опасность». Шаповаленко отвечал: «Виноват, товарищ капитан» — и думал, что то и был исключительный случай, жизнь наряда подвергалась опасности. Солдаты его вышучивали; Будимир Стернин, усмехаясь, подкидывал советы: пальнул со страху, а змею можно прикончить тесаком или прикладом. Петро отмахивался: болтать все герои, а сам Будька побелел, когда на тумбочке под панамой нашел фалангу. Всей казармой ловили, да черта лысого — ушла.

И кобра ушла из канцелярии. Было так. Заходит капитан Долгов к себе в кабинет, вешает фуражку, вскидывает глаза на письменный стол, на стекле — коброчка, свилась кольцами, увидав капитана, поднимает голову, будто вопрошает: «Чего изволите?» Долгов на миг опешил, потом стал нашаривать палку, вбежал дежурный. Кобра соскользнула со стола на стул, по полу в угол — и уползла из канцелярии. А куда? Где затаилась? Искали целый день по комнатам, не нашли. И было неуютно сознавать: где-то в помещении змея, пролезающая в любую щель.

В феврале, когда змеи в спячке, гадюка нанесла визит на квартиру замполита. Солнышком, что ли, пригрело, проснулась раньше срока? Змея вползла на кухню, жена завизжала, дети попрыгали на табуретки, замполит не растерялся, убил гадюку скалкой.

Старший мастер по электроприборам Корольков ремонтировал сигнальную систему на границе. Бушлат мешал. Корольков снял его, положил наземь. Октябрьские ночи прохладны, и в поисках тепла в рукав бушлата забралась змея. Поработав, Корольков хотел надеть бушлат, сунул руку в рукав и вскрикнул, укушенный. Змея уползла, Корольков наложил выше укушенного места жгут из проволоки, ранку от укуса расковырял ножом, чтоб усилить кровотечение, отсосал кровь и пошел на заставу. По пути открылся жар, начали отказывать руки и ноги. Кое-как добрался, доложил начальнику заставы и свалился. Долгов позвонил в отряд, вызвал вертолет, чтобы отправить Королькова в Кушку, в армейский госпиталь. Уколов Королькову сделать было нельзя — в темноте он не разобрал, что за змея его укусила, и все зависела от того, как скоро прибудет вертолет. Парня в Кушке спасли, но змей он теперь остерегается похлестче, чем Петро Шаповаленко.

А Рюмина ужалил скорпион. Солдат читал на лавочке прессу, расширял свой культурный кругозор, а скорпион укусил его в ногу. Говорят: вскочил как ужаленный. Рюмин вскочил, уронив газеты, — и в канцелярию, где аптечка. Капитан Долгов сказал: нашатырный компресс. В спешке нашатырь не разбавили, сожгли ногу — волдырь, остался шрам. Рюмин демобилизовался, из Одессы прислал капитану письмецо о том о сем и между прочим пишет: девочки на пляже любопытствуют, откуда шрам на икре, я многозначительно отвечаю, что заработал на боевой границе, у девочек мурашки по коже, а я вспоминаю заставу, три года службы, вас, дорогой Иван Александрович, и как вы спасали меня от смерти.

Рюмин преувеличивает: яд скорпиона, как тарантула и фаланги, не смертелен, поболеть поболеешь. А вот от яда каракурта человек гибнет. Такой маленький черный паучок, но сандалии откинешь. Вообще нравы у каракурта поистине паучьи, например, самки пожирают своих супругов. А овцы пожирают каракуртов. Пройдет отара по тюльпанному такыру — и ни одного паука в живых. Посему Петро Шаповаленко с уважением относится к овцам. Жаль, со змеями так не расправляются.

Ефрейтор возмущался, ознакомившись в «Туркменской искре» со статьей ашхабадского змеелова-ученого. Ученый писал, что у отловленных змей берут столь ценный в медицине яд, что в последние годы число крупных змей сократилось и что местным жителям не следует без надобности уничтожать пресмыкающихся.

Шаповаленко сказал:

— Республиканская газета, а что проповедует? Шоб змеюк оберегать? Мабудь, курорт им устроить? Писаке мало гадов ползучих? Препожалуй из Ашхабада в пески: полно этого добра, хай ему грець!

Стернин

Сильве надевали кожаные чулки, и я полупропел:

— В данных чулочках вы модница, мадам.

Как в нейлоне. Как в поролоне.

На мою остроту не среагировали. Даже Шаповаленко — загнан, не до сатиры и юмора. Да мне и самому было не до шуточек. Но привык острить — и острю. Иногда по привычке. Автоматически. Начальник заставы сказал:

— Стернин, свяжись с заставой и отрядом.

Связался, не жалко. Рация уже не доставала отряда, волны затухали, застава продублировала. Долгов сообщил наши координаты и что мы продолжаем двигаться по следам в северном направлении. Связываться мне нужно каждые полчаса, свяжемся, не жалко. Но придется антенну Куликова со всеми шестью штырями менять на лучевую. Возни будет: размотай и смотай сорок метров провода, и на бегу уже не переговоришь.

Долгов вернул микротелефонную гарнитуру, сказал:

— Вертолет вылетел из отряда. Резервы нашего отряда прикрывают выходы из барханов. Надо прибавить ходу. Владимиров, ставь собаку на след.

И все завертелось сначала: Сильва потащила за собой Владимирова, за Владимировым побежал Долгов, за Долговым я, Рязанцев и Шаповаленко.

Отбеленное зноем небо, отбеленное солнце. То пески, то глина. Бросовый, сухой арык. Мы перепрыгиваем как коалы. Ямы, норы, опять арык с обрушенными берегами, опять перескакиваем. Лямки от рации врезаются в плечи, рация больно бьет по хребту. Ничего, стерпим. Русский человек вынослив, терпелив, любые трудности преодолеет, тем более советский человек. Ему все по плечу, он титан, возвышающийся над миром. Разве я не прав? Ну, если не прав, старшие товарищи поправят. Это они умеют. Скажут: иронизируете, товарищ Стернин, а над чем? Иронизирую. Над трескотней, не перевариваю звонких, трескучих фраз, старшие товарищи.

Я бежал, ни на шаг не отставая от начальника заставы. На гимнастерке у него во всю спину мокрое пятно, когда он оборачивался, я видел на щеках грязные потеки пота и пыли. Долгов покрикивал: «Не отставай!» — и поддавал, включал третью скорость. Лет на десять с гаком старше нас, а поддает, показывает пример. К таким старшим товарищам у меня нет претензий. Не докучает моралью, словесами — на практике учит, делом. Если идет на проверку нарядов, то в глухой час и на дальний, трудный участок. На границу ходит и в пыльную бурю, и в обложные дожди, и в снежный буран, и в дневной зной, и ночью, при москитах, — не дает себе поблажки. Обучая пограничников, не поленится дважды и трижды лечь и отстрелять упражнение, на виду у строя преодолеть полосу препятствий, залезть на брусья, прыгнуть через «коня». На воскресниках заодно с солдатами разбивал сквер, сажал тополиные саженцы, переоборудовал спортгородок, белил забор.

Мне нравятся не белоручки, не фразеры — люди дела. Было у нас комсомольское собрание. Открытое. С повесткой дня: «Задачи комсомольской организации по уходу за конем». Комсорг открывает собрание, президиум садится за столик, оглашается повестка дня, чин чином. Утвердить? Утверждаем единогласно. И тут просит слово начальник заставы:

— Я по ведению собрания... Сколько раз комсомольцы обсуждают этот вопрос?

— Третий, товарищ капитан, — отвечает комсорг.

— А лошади грязные?

— Грязноваты, товарищ капитан.

— Есть предложение: отложить собрание на два часа и пойти на конюшню. Товарищ комсорг, это не будет нарушением внутрисоюзной демократии?

Комсорг мнется, мычит:

— Никак нет... Ежели собрание... поддержит ваше предложение...

Собрание поддержало. Два часа мы орудовали скребницами, в том числе и начальник заставы. Лошади заблестели, как стеклышко. Собрание возобновилось.

Долгов сказал:

— Будем в третий раз принимать решение? Или же посчитаем его выполненным?

Наглядный урок болтунам.

Старшина как-то меня обозвал болтуном, хотел забросить шайбу в мои ворота. Шайбу я отбил, разъяснив ему свою точку зрения: болтун тот, кто словами заменяет дело, ко мне сие неприложимо, я служу не хуже некоторых военных, награжден знаком «Отличный пограничник», поострить же, побалагурить, анекдотец подбросить — из другой оперы. Не уверен, что до старшины дошло, в чем разница.

На бегу я вытер лицо рукавом, поправил рацию за спиной. Поясница ныла, в груди покалывало — как будто прострел. Воздух с трудом проталкивался в легкие, его недоставало, и я разевал рот, словно рыба на берегу. Потрескавшиеся губы саднило от пота.

Пустыня — раскаленная сковорода. Когда останавливаемся, Сильва поднимает то одну лапу, то другую, повизгивает: и предохранительные чулки не помогают. Владимиров сердобольно берет ее на руки. Что Сильва — мы в грубых армейских ботинках ощущаем, как жжет песок.

На обеде я острил про ад и про грешников, остряк-самоучка. В данный момент лишний раз убеждаюсь: туркменское пекло вполне подходит для поджаривания грешников. Сдается: тлеет одежда, смолит волосы, попахивает жареным. Это я о себе, грешнике. Об остальных молчок: добродушный увалень Шаповаленко явно безгрешен, Владимиров — аскет, землячок Рязанцев — скромняга парень, капитан Долгов любит свою жену. Одначе жарятся наравне со мной, нет правды в преисподней!

Владимиров поспевает за собакой, перекосившись: левая рука, в которой поводок, выброшена далеко вперед, правая оттянута. Долгов прижимает локти к бедрам, вскидывает пятки. Как бегут Рязанцев и Шаповаленко, не вижу, слышу — как с хрипом дышат, фыркают, Шаповалевко периодически пускает попутного матюгана, а ведь сквернословить — грех, вывод: Петр по заслугам мучается в аду.

Что за стиль бега у моей персоны? Умалчиваю, со стороны видней. Не отстаю — это установлено. Хотя мне погорше, нежели прочим: рацию с хребта не скинешь. И сумка с радиопринадлежностями. Странно, но я не злюсь на это, скорее доволен: проверяю себя, и на поверку — не хуже некоторых военных. А то затюкали: пошляк, стиляга, современная молодежь...

И до армии находились аналогичные товарищи, которым отвечал: не следует вешать на меня собак и наклеивать ярлыки. Слесарь я передовой, ниже ста тридцати процентов не даю, комсомолец, ученик вечерней школы, профсоюзное поручение по распространению лотерейных билетов выполняю, что же касается моей личной жизни, то она никого не касается... извиняюсь за неудачный каламбур, не хотел, а сострил. Как по обязанности. Позор на мою седую голову за остроты низкого качества. Опять сострил?

Я не говорю: я лучше других. Говорю: не хуже других. И райвоенкому заявил: посылайте куда всех. Посылали в погранвойска. И меня послали: производственная характеристика — дай боже, комсомольская — дай боже, физические данные — дай боже, вот так-то.

Как хочется пить! Вода булькает во фляге, чего проще — отвинти крышку, припади к горлышку. Нельзя. На остановке Рязанцев потянулся к фляге, Долгов проследил за его жестом, сказал:

— Нельзя. Я скомандую, когда пить.

Рязанцев отдернул руку, будто его поймали на чем-то недозволенном. Не желаю, чтоб со мной было так. Буду ждать команды Долгова.

А где-то ж есть томатно-красные ряды пузатых автоматов — конкурентов дебелых продавщиц газированной воды, есть ларьки минеральных вод, пивные павильоны, водопроводные краны — пей сколько влезет. Где-то нет накаленных песков и есть асфальт, в московскую жару он мягок, податлив, истыкан дамскими каблучками-шпильками, эти следы не прорабатывают с розыскной собакой. Двадцать пять градусов для москвичей невыносимы, у автоматов и тележек с газированной водой, у мороженщиц очереди, женщины томно обмахиваются веерами, мужчины — газетами, в квартирах шумят прохладные души и вентиляторы.

Да, о вентиляторах. Директору нашего завода в жару поставили на стол три вентилятора. Переборщили подхалимы: получилось форменное завихрение, директор простудился, полмесяца бюллетенил. Сюда бы его, любителя вентиляции, в Каракумы. Нет, стоп: за пятьдесят, перенес инфаркт, оставайтесь, товарищ директор, в своем кабинете — от греха подальше. И пользуйтесь одним вентилятором, этого достаточно.

Я бежал, бежал, и у меня заёкала селезенка, не было печали. Селезенка ёкает, если обопьешься, а тут с какой стати? В медицине уйма неразгаданных тайн, но мне от этого не легче: ёкает, колет, мешает бежать. А Сильве мешают бежать кожаные чулки, без них было бы удобнее. Но без них — не ступила б на горячий песок. Собачке туго: устала, осунулась, обозначились ребра. Да и мы, человеки, сбросили по паре килограммчиков. Облегчились. И еще облегчимся.

Остановились, и Владимиров сказал:

— Отдохни, Сильвочка!

Сильвочка! Собачьи нежности, если хотите. С людьми не нежничает. Со мной, в частности. Конечно, ей трудней, чем нам. Все же человек даст форы псу, под черепком у нас побольше серого вещества. И побольше извилин.

Язык у Сильвы вывалился, бока запали, она прерывисто дышала, жалобно посматривала на Владимирова. Тот, ни на кого не глядя, отцепил флягу, и я невольно сжался: будет пить без разрешения? Но Владимиров не стал пить. Он смочил свой носовой платок, протер овчарке ноздри, отлил из фляги в пригоршню, Сильва вылакала. Вторую и третью пригоршни — вылакала. Владимиров сказал: «Норма, Сильва», завинтил крышку, поболтал флягой. Выдержанный товарищ, железо, кремень. А мне от этого бултыханья не по себе.

При следующей остановке Долгов взглянул на часы, приказал:

— Выпить по полфляги.

Приказание не требовалось повторять. Дрожащими руками я поднес флягу к губам. Стараясь не проронить ни капельки, влил воду в рот, прополоскал горло, выпил. И так, по глотку, полфляги. А хотелось выпить всю, до дна, и не отрываясь. Мало ли что хочется, мозговые извилины — для чего?

Долгов, Владимиров, Шаповаленко, Рязанцев попили, взболтнули фляжками, определяя, сколько воды осталось. Не уверен, что у них не было моего желания — опустошить флягу. Жажда пострашней голода, туркмены о воде говорят: дороже алмаза.

Пот сразу же выступил на коже, обильный, — выходила выпитая вода. Выпей ведро — ведро и выйдет из тебя. Я бы осушил ведро, я нисколько не утолил жажду... А на заставе — благодать, пей сколько влезет: колонки во дворе, краны в умывальнике, в столовой графин с остуженным, нескупо заваренным чаем. Мы и горячий чай пьем, положив сахару, чай сладко-соленый (сладкий от сахара, соленый — иной воды в пустыне нет) — я дую его с утра до вечера.

Плавился, переливался зной, в небо ввинчивались фантастические столбы и рушились прахом, зеленели пышные кроны и растворялись вдали, голубой полоской мелькала река и всасывалась в песок — причуды прогретого струящегося воздуха. Тягостно от этих причуд. Оголенная, как раздетая, пустыня, жара, жажда. Солнце висело в зените. Не верилось, что оно когда-нибудь перевалит зенит. Руки тряслись, коленки подгибались, и я уже пропустил вперед Рязанцева. Споткнулся о большую кость, подумал: «Не человечья ли?»

И без видимой связи с этой мыслью всплыла мысль: «А кто они? Двое, за которыми гонимся по сожженной июлем пустыне? Они хотят уйти, мы хотим их поймать. Они — враги моей страны и, естественно, мои враги. Подтянись, Будимир!»

Но я не подтянулся. Наоборот, меня настиг Шаповаленко, он теперь топал рядом, с шумом дыша и отфыркиваясь. Рация! Она пудом давит, пригибает к земле, заплетает ноги, как бы не загреметь костями, этого не хватало.

Спустя полчаса начальник заставы сказал:

— Три километра — и выйдем к питьевому колодцу. Разрешаю выпить, но не всю воду, а половину: не исключено, что колодец высох. Или засорен. Или отравлен нарушителями, они его не минуют.

Выпили. Слезы — не питье. Жажда еще крепче заскреблась в глотке. Владимиров, конечно, Сильвочке платочком носик протер. За счет своего водного пайка угостил из пригоршни. Благородный товарищ. И Рязанцев — из благородных — сказал:

— Будик, давай помогу. Рацию потащу.

Я разозлился, прошипел:

— Не суйся. Как-нибудь без посторонних...

Долгов прервал меня:

— Внимание! Стернин, Шаповаленко, Рязанцев и я понесем рацию поочередно.

— Не согласен, — сказал я.

— Вам-то зачем, товарищ капитан? — сказал Рязанцев.

Долгов покатал кадык, утомленно буркнул:

— Отставить разговорчики. Приказы не обсуждаются... Владимиров, на след!

Колодец, на который мы рассчитывали, не был отравлен нарушителями — его отравила разложившаяся саранча. Понурые, сгрудились мы у колодца, из которого шибало отвратной вонью. Понятно: летом саранча гибнет тучами, одна из туч и забила колодец.

Шаповаленко произнес с чувством:

— Шоб ей очи повылазыло!

Ей — это саранче. Точно адресовано, хотя и несильно. Я слыхивал, как Шаповаленко не без успеха оперировал добрым русским матом. При капитане скромничает.

— Ничего, ребята, — сказал Долгов. — Нарушители ушли от колодца, не похлебавши, вон их следы. Им тоже несладко.

— И наше бытие — не сахар, — сказал я. — Если не прав, старшие товарищи поправят.

Долгов осмотрел меня и промолчал. А молчание — знак согласия. Да и как не согласиться: топать по знойной пустыне — не сахар.

Со мной и начальник отряда согласился. Когда я связался с заставой, радист сказал:

— У аппарата начальник отряда, он пять минут как прибыл с начальником политотдела.

Полковник, прежде чем говорить с Долговым, спросил меня:

— Как там, сынок?

— Тяжело, — ответил я.

— Тяжело. Но держитесь.

Держимся, товарищ полковник. И будем держаться. Чего бы то ни стоило. Этого я не сказал, но подумал об этом.

Около часа дня Долгов сказал нам:

— Показалось, что на вершине бархана две точки. Вглядитесь во-он туда.

Сколько ни вглядывались, ничего не обнаружили.

Но Долгов сказал:

— Я не мог ошибиться. Это нарушители. Расстояние между нами сокращается. Поднажмем!

Не знаю, поднажали мы или нет, движущихся точек впереди не видно. А может, нарушители спустились с бархана? Осмотрелись, сориентировались и пошли дальше? А может, начальнику заставы примерещилось?

Не было сил бежать, я шел, временами пробовал трусить рысцой и тут же переходил на шаг. И у остальных так. Кажется, один Долгов в состоянии бежать, но Сильва плетется, обгонять собаку не резон.

Идем шагом — грузным, неверным, заплетающимся.

Дышим надсадно, с хрипом и свистом.

Глаза воспалены, слезятся.

В ушах звенит тишина, кроме наших шагов и дыхания — в пустыне ничего, мертвая тишина.

И вдруг я слышу далекий-далекий гул. Не успеваю определить, что это, как на губы, в рот льется соленое, густое. Пот? Но отчего — густой, вязкий? Провожу рукой по губам, на пальцах — кровь. Кровь пошла носом. Надо остановить. Поднимаю голову — и вижу вдалеке, в небе над песками, точку.

— Вертолет! Вертолет! — кричу я.

Думаю, что кричу первый. На самом деле вокруг еще раньше закричали, замахали панамами:

— Братцы, вертолет!

— Ура, вертолет!

— Сюда, соколы! Приземляйтесь!

Черная точка приближалась, росла, трещала стрекозой, и на глаза наплывали слезы. Которыми плачут. Этого не хватало, спасибо, за очками незаметно.

От автора. Ребенка нарекала мать, отец был далеко, на фронте, майор-артиллерист с гвардейским значком и с гвардейскими усиками, чернявый, вкрадчиво-ласковый, гроза слабого пола. Бравый майор никогда не узнал имени сына, вообще не узнал, что миловидная, уступчивая санинструкторша Людочка, с которой он провел случайную ночь, родила ему сына. Судьба свела их на марше, на привале в спаленной деревушке, и наутро развела, и двумя месяцами позже санинструктор Людочка сказала себе: попалась. До этого сходило, теперь попалась.

С легкой руки соседки матери по мойкам в роддоме, тоже приехавшей с фронта рожать, мальчик получил имя Будимир. Фамилия — матери, отчество — покойного деда: в метрике в графе «Отец» — прочерк. И мальчик не знал имени отца и фамилии. Мать знала имя — Вася, Васильком называла она его ночью на стогу пахучего сена, под белесыми смоленскими звездами. И оба они, сын и мать, не знали, жив ли, убит ли этот не отец и не муж, — канул в водовороте войны...

Людмила Николаевна так и не вышла замуж. В квартире периодически появлялись женихи — военные и невоенные, нестарые, непьющие, положительные, но, узнав о существовании Будимира, испарялись. На смену им — мужской пол без серьезных намерений, с водкой и консервированной сельдью.

Людмила Николаевна старилась, дурнела, пошаливало здоровье. По субботам она напивалась, называла себя фронтовой подругой, ругала непристойно майора Василька, Будимира колотила, ставила в угол на колени и, воззрясь на него, истерически смеялась-рыдала.

С годами она сделалась скупой и жадной, деньги пересчитывала в старых ценах — так казалось, что их больше, воровала трешницы у сына, кляла начальство: «Чем дольше живу, тем больше ненавижу тех, кто о себе беспокоится», — докучала разговорами о действительных и мнимых болезнях и хвальбой такого порядка: «Моча у меня, слава богу, хорошеет».

Будимир не печалился о несчастных трешках — на заводе зарабатывал прилично, но были противны жадность, изворотливость, он презирал ее истерические выкрики, дурной дух изо рта, нечесаные волосы, пепел на халате. Он не любил и не уважал мать и страдал от этого. И стыдился этого.

Людмила Николаевна все понимала и говорила соседкам:

— Жду не дождусь, чтобы Будика в армию забрали. Человека воспитают. А то стиляга стилягой.

Соседи передавали ему, он говорил:

— Маман, когда шарите по карманам, не выворачивайте их, пожалуйста. Это излишество.

У него была своя компания, человек двенадцать. Ребята до единого подстрижены коротко, с пробором на левой половине, под Джона Кеннеди, у девушек в прическах, напротив, полнейшее разнообразие стилей: «конский хвост», «воронье гнездо», «Я у мамы дурочка» (волосы — как после сыпного тифа), «Уведи меня в пещеру» (волосы распущены, будто у колдуньи), «Полюби меня, Магомаев» (две школьные косички с бантиками). Собирались у Ийки Самойловой — квартира четырехкомнатная, родителей спроваживали на дачу, пили коньяк, танцевали твист, ребята говорили: «Мяу-мяу, девочки»; девушки говорили: «Цап-царап, мальчики»; и те и другие говорили: «Потрясная пластинка», «Армянский коньяк — люкс», «Пырьев — муть». Когда бывала получка или стипендия, говорили: «Ударим по шашлыку!», «Ударим по табака!» — и ехали в «Арагви», в «Прагу».

Порой Будимиру становилось скучно, и он исчезал из компании. С девчонкой попроще ходили в кино на Палихе — в фойе ели мороженое, элементарный стаканчик фруктового; с парапета Котельнической набережной глядели на Москву-реку, на огни речных трамваев, ломко мерцавшие в воде; брели по проспекту Мира от Выставки к Рижскому вокзалу, постигая светящуюся неоновую премудрость на фасадах: «Успехи страны и жизнь всего света узнаешь, читая журнал и газету», «При пожаре звонить по телефону 01», «Пейте фруктовые соки».

Идиллия оканчивалась — скука еще нестерпимей, и он возвращался на квартиру Ийки Самойловой.

Порой бывало не только скучно, но и тоскливо. Это если он думал об отце. О безвестном человеке, что дал жизнь и не научил, как жить. Представлялось: будь отец рядом, и он бы, Будимир Стернин, вырос иным. Отец сумел бы вылепить из него что-то получше — это же отец! И Будимир Стернин любил бы и уважал своего отца.

А нынешняя жизнь приелась. Одно и то же: коньяк три звездочки, мяу-мяу, твист, девочки попроще, стаканчики мороженого и треп, треп, треп. Осточертело, сменить бы кожу, уехать бы.

Он уехал в армию. Проводила его не Людмила Николаевна, а стильная Ийка Самойлова — на платформе плакала в голос, размазывала пудру и губную помаду, и ему было досадно, что на них обращают внимание. Она потянулась с поцелуем, он подал руку, запамятовав, что в пальцах зажата горящая папироса. Ийка обожглась, воскликнула: «Ой!», он небрежно, через губу, обронил: «Пардон». Он был весь зауженный: брюки, носки туфель, галстук, плечи, голова и глаза — лишь нос широкий, приплюснутый.

В Туркмении брюки и гимнастерка были просторны, ботинки и сапоги — тупорылы, панама — широкопола, и нос не так уж выделялся. Но сменить кожу — это еще не все.

Он прибыл на заставу и, едва сойдя с машины, рассказал анекдот:

— Любовник — это муж на общественных началах.

Старшина поманил его узловатым, желтым от табака пальцем:

— Фамилия?

— Стернин.

— Рядовой Стернин... Рядовой Стернин, пограничнику не к лицу пошлячить!

— Что? Вы оскорбляете!

— Не понял, — старшина перекатывался с носков на пятки, руки заложены за спину. — Это не оскорбление, если правда.

Назавтра командир отделения подвел Будимира к койке:

— Полюбуйтесь на свою неряшливость.

— А что?

— А то. Делаю предупреждение: плохо заправлена. Перестелить и доложить.

Перестелил и доложил. Снова:

— Разве это заправка? Перестелить! Делаю второе предупреждение.

— Серьезное? — спросил Будимир.

— Серьезное, — ответил сержант, не понимая, куда тот клонит.

— Второе — терпимо. А то бывает — триста семьдесят второе серьезное предупреждение.

— Молчать! Умник. — Сержант гневно раздувал тонкие розовые ноздри. — Подразболтались на гражданке. Вот доложу начальнику заставы...

Он доложил, и капитан вызвал Будимира в канцелярию:

— Послушай, Стернин. Ты москвич, комсомолец, грамотен, неглуп. Давай служи как требуется. И заруби на носу: не можешь — научим, не хочешь — заставим... Для начала за пререкание с сержантом — шагом март на кухню, помоги чистить картошку.

Ничего, картофель крупный, но пальцы были черные. И поясница поныла.

Активней всех цеплялся старшина. По поводу и без повода. Ну, разве ж это не пустяк? Посудите сами. Вспомнил Будимир Стернин доармейский форс и прошелся по двору заставы гоголем: без головного убора, воротник бушлата поднят, руки в карманах.

Старшина тут как тут:

— Это еще что? В мои молодые годы стиляги были поскромней: разрез шинели на спине зашивали — и будя. Назывались они тогда, правда, не стиляги, а пижоны... Принять уставной облик!

Опять — стиляга, опять вешают собак. Вешают, может, и поделом, но до чего отвратное словцо — стиляга! Дремучий, злобный дурак пустил в оборот это словечко, и Будимир Стернин равно ненавидит и безымянного автора, и его знаменитое творение. Никакой он не стиляга, он — Будимир Стернин, современный молодой человек без предрассудков. Какой есть — принимайте. Или не принимайте. Или перевоспитывайте, он и на сие согласен. А почему он, собственно, такой? Пожалуйста, ответит: война, безотцовщина, буржуазная идеология, пережитки капитализма, культ и так далее. Кто виноват, что в девятнадцать лет пресытился жизнью и многие явления оценивает несколько иначе, нежели герои литературных произведений, печатающихся в журналах. Все повинны, кроме него.

Объективности ради подчеркнем: у Будимира выпадали минуты самокритического просветления, в которые он признавал, что доля вины лежит и на нем. Как на личности. Ведь из многих сверстников, живших в одинаковых с ним условиях, получилось полярное Будимиру Стернину. Чем-то он не воспользовался, что-то упустил, жалко. Посему и метишь утереть нос пай-юношам из жизни и литературы. У них, пай-юношей, нет скепсиса, развязности, трепа. Что есть? Цельность натуры, в здоровом теле — здоровый дух. И, начав иронизировать, Будимир не удерживался, добавлял: а у тебя нездоровый дух, тебя сволочат стилягой, но — граждане, внемлите! — как жаждешь чего-то большого, чистого и светлого.

Напоминанием о прошлом мире приходили письма от матери — регулярно, раз в месяц, и от Ийки Самойловой — беспорядочно, то еженедельно, то с паузой в два месяца. На тетрадном листе в клеточку мать складно и обстоятельно информировала о ценах на мясо, картофель, капусту и лук в магазинах и на рынке, о своих болезнях и анализах, о погоде, подписывалась: «Твоя мама Людмила Николаевна Стернина». Будимир вертел листок, словно надеялся еще кое-что прочесть, усмехался: что Николаевна — прекрасно знаем, я сам — Николаевич.

Ийка писала про то, как собирается у нее компания, кто влился в стройные ряды, кто их покинул, и как с учебой в институте, и как грустится без него («Отслужишь срок — приезжай, Будичка, с тобой оживу»). Будичка. С третьего курса старуха вконец разминдальничалась.

Под Новый год она прислала свою фотокарточку: прическа «Эйфелева башня» (новинка!), пушистые ресницы, музыкальные наманикюренные пальцы подпирают подбородок с ямочкой. Шаповаленко, увидев фотографию, спросил:

— Киноартистка? Собираешь открытки?

— Моя знакомая, студентка финансового института. Потрясная девочка?

(Он не сказал — потрясная чувиха и остался доволен собой.)

— Потрясная. — Шаповаленко поцокал. — Везет тебе на красивых девах.

— Везет, — сказал Стернин и спрятал карточку. — Пошли в ленкомнату.

На заставе был новогодний вечер. По коридорам витали домашние запахи пирогов, испеченных на кухне офицерскими женами, радиола содрогала стены ленинской комнаты песнями, маршами и танцами, обряженный Дедом Морозом замполит сыпал конфетти, раздавал из лукошка подарки, на развесистой тарунге, вершиной достававшей до флажков под потолком, — хлопья ваты, игрушки, разноцветные лампочки, а за окнами нудил дождь, и наряды уходили на границу в брезентовых плащах.

Стернин танцевал с Шаповаленко допотопное танго и думал об Ийке, и почему-то из прошлого зримей всего возникал вечер, когда они были на концерте Владимира Трошина. На эстраду, покачивая бедрами, вышел мужчина — упитанный, пожилой, белобрысый, с просвечивающим черепом, на лацкане знак лауреата Государственной премии — и сказал, придвинув к себе микрофон:

— Я не певец, я рассказчик песен... Я расскажу вам лирические песни из советских кинофильмов...

Картинно выпрямившись, закатывая глаза, он запел, заговорил, зашептал в микрофон. В зале было скученно, душно, молодые люди, ничем не отличавшиеся от Ийки и Будимира, хлопали в ладоши, вопили: «Бис!», а те переговаривались:

— Ийка, по-моему, это муть.

— Согласна. Бернес — вещь.

— Безусловно. До антракта досидим?

Они досидели до антракта и ушли из театра. Вокруг памятника Маяковскому гуляли парочки и настоянные на сирени сквозняки — букеты продавались у метро, мужчины покупали, и Будимир купил, отдал Ийке. Она спрятала лицо в гроздьях, вдохнула аромат.

— Раньше ты не дарил мне цветов.

— Я никому не дарил, — сказал он и положил ей на плечо руку.

По Садовой мчалась безмолвная лавина машин, заглатываемая путепроводом, на другом конце вымахивала наверх. Зеленым кошачьим глазом подмигивали такси. Столичные старушки, которым бы баю-бай, вопреки светофорам безбоязненно перебегали улицу перед самыми колесами. Сломавшийся троллейбус стоял со сложенными на крыше троллями, как птица со сложенными крыльями.

Ийка обнажила запястье — в тот год московские девочки перешли с дамских часиков на большие, мужские — и сказала:

— Детское время. Махнем в Сокольники?

В Сокольниках он бывал с девочками попроще, не тянуло. Но сказал:

— Махнем.

Рожок месяца в перекрестии веток, соловей в чаще, доверчивое Ийкино плечо — идиллия, недоставало стаканчика с фруктовым мороженым.

Ийка спросила:

— Ты меня не любишь?

— Нет, — сказал он.

— Я так и предполагала.

Она поникла, сжалась. Он сказал:

— Я никого не люблю.

Он припоминал это, ведя неповоротливого Шаповаленко по кругу, и усмехался: а чем Ийка не жена? Красивая, культурная, институт закончит, тебя любит. Курит сигареты и пьет коньяк три звездочки? Сие несущественно, ты современный молодой человек без предрассудков. Перебывало у тебя девочек, пора остепениться, обзавестись законной супругой. Отслужишь, тебе будет двадцать третий. Узы брака, бог Гименей. О Гименей!

Шаповаленко наступил ему на сапог, остановился, спросил подозрительно:

— Не пляшу — шкандыбаю? Надо мной надсмехаешься?

— Над собой, аксакал, — сказал Стернин. — Маэстро, вальс! Публика жаждет танцевать до утра!

Владимиров

Вертолет приближался, не отпуская от себя тень. Я задрал голову, помахал зажатой в кулаке панамой. С низким тарахтящим гулом вертолет прошел над нами — в кабине люди, натемно-зеленом брюхе красная звезда — и полетел дальше. Я и махать перестал: высота метров сто, с воздуха обзор же, неужто не обнаружили нас?

Но машина заложила вираж, развернулась. В порядке, видят! Она ходила кругами, и кругами ходил гул над головой.

Иван Александрович выбежал на сравнительно ровную площадку между барханами, сделал отмашку руками, и вертолет завис, снижаясь. Мы отошли, подгоняемые завихрением от винта, — выметая площадку, ветер вздымал и гнал песок и колючку.

Вертолет как бы застыл на месте. Не опустится, сбросит лестницу? В порядке — продолжает снижаться!

Он коснулся песка четырьмя колесами, как четырьмя лапами, остановился, винтом взвихривало пыльный воздух. Ребята кричали «ура!» — холостежь, молодежь, что за спрос с нее? Нет выдержки. Больше всех разорялся Стернин. Иван Александрович молчал, молчал и я.

Лопасти винта замедляли свое вращение над машиной, хвостовой винт тоже останавливался, вертолет твердо стоял на земле — по борту желтая цифра 15, ближе к хвосту красная звезда, подчеркнутая белой линией.

Дверь кабины отворилась, на песок сошел белокурый борттехник в синем комбинезоне:

— Привет пехоте.

Стернин вякнул:

— Привет сыну неба.

Из вертолета прокричали:

— Лейтенант! Выгрузку — в два счета!

— Есть в два счета, товарищ капитан! — отозвался борттехник.

Лейтенант — офицер, а Стернин запанибрата: сын неба. Не зная броду, суется в воду. Да ему хоть бы что, как с гуся вода. Повседневное явление.

Из двери, согнувшись, дулом автомата вперед вышел высокий, плечистый майор — из отряда, из службы, за ним инструктор с собакой, радист с рацией, два солдата и командир корабля со штурманом, черные от загара капитаны в зеленых фуражках с авиационной кокардой. Иван Александрович поздоровался, спросил:

— Почему задержались?

— Из авиачасти в отряд вертолет прилетел как штык, — сказал командир корабля.

— Вели поиск с воздуха. — Майор кивнул в сторону командира. — Плели галсы, плели, времечко-то и набежало.

— Нарушителей не обнаружили?

— Нет.

— Но старались, изрядно старались.

— Мы вас очень ждали. Лучше поздно, чем никогда, — сказал Иван Александрович. — Сейчас все уточним, решим... Однако сперва напоить моих ребят...

Я слушал их разговор и смотрел на Рекса. Не овчарка — волк. Большая, мощная, злобная, рвется с поводка. Старший сержант Самусевич наматывал на руку поводок, глядел поверх меня и Сильвы. Гордость грызет? Как бы не загрызла вусмерть, товарищ старший сержант Самусевич. Мы с Сильвой поскромнее, в медалисты не лезем, но и не бездари. Дрессируемся и со временем будем работать по следу без поводка, мы за прогрессивное. А вы с Рексом — консерваторы, зазнались, блеск медалей ослепил вас обоих. Нынче Сильва показала себя неплохо и еще покажет. Да, показать еще придется.

Перед тем как появиться вертолету, мы с Иваном Александровичем обнаружили: следы обогнули бархан справа и слева и не встретились, они расходились дальше и дальше. Иван Александрович с досадой сказал:

— Нарушители разбились, уходят в одиночку. Понимаешь, чем это пахнет?

— Понимаю, товарищ капитан, — сказал я.

Так что вертолет подоспел вовремя. По идее, группа из отряда подменила бы нас, обессилевших, измочаленных. Теперь же ситуация менялась: мы с Сильвой будем продолжать идти по следу со скошенным каблуком, отрядные со знаменитостью Рексом станут на левый след, им-то что, свеженькие.

Из вертолета спустили термос с водой. Полный термос воды! В тени от вертолета я вылил из фляжки в согнутую ладонь — Сильва вылакала, вылизала шершавым языком. Я зачерпнул кружкой из термоса, Сильва вылакала с ладони и эту воду, и еще кружку.

— Больше не хочешь? — спросил я. И Сильва, будто поняла мой вопрос, повела мордой вправо и влево.

— Пей, Грицко! — сказал Шаповаленко и залпом выпил кружку. — Ах, красота! Пей!

— Успеется, — сказал я.

Наполнил флягу, завинтил, перевернул, проверяя, не протекает ли. Подзаправимся и мы, не грех подзаправиться. Стараясь не жадничать, выпил глотками: жажда лишь сильней. Выпил другую кружку, третью. Скорей бы дошла очередь до четвертой!

Две эмалированные кружки ходили по кругу, Иван Александрович пил строго, сосредоточенно; Рязанцев вымученно улыбался, зачем-то вытирая губы носовым платком; Шаповаленко осушал единым махом, передавая кружку, восторгался: «Ой, сладкая, даром что соленая!»; Стернин расплескивал воду по подбородку, крякал, приговаривал: «Не коньяк, не водка, но упьемся до положения риз». У нас на Псковщине говорят о пьянице: упился вусмерть. А пьяниц я ненавижу лютой ненавистью. Воду же надобно пить бережливо, не расплескивать.

В детстве читал про барона Мюнхгаузена: пил его конь, пил, барону уже надоело, на поверку — пила лишь половина лошади, половина отсутствовала, вода и выливалась. Наверное, так вот и из меня выливалась вода потом, я не напивался.

Отрядные вертолетчики смотрели на нас, смотрели, и командир машины сказал, сбив на затылок фуражку:

— Вкусно, черти, дуете, самому захотелось! У экипажа канистра, наш НЗ, отдаем, пируйте!

Борттехник достал из кабины канистру, открыл. Иван Александрович сказал нам:

— Пейте досыта. Но полканистры оставите товарищам из отряда и экипажу.

Попили из канистры, угостил я и Сильву. Жажда заглохла. Поесть бы, поспать бы! Сбрасывая сонливость, оглядел наших: рослый сутуловатый Рязанцев, почти квадратный Шаповаленко, узкоплечий жилистый Стернин, а какая фигура у Ивана Александровича? Без примет, нормальная. Я бы хотел, чтоб у меня была такая фигура. Несолидная, нелепая мысль? Но она промелькнула, никуда не денешься.

Майор из службы обменялся с Иваном Александровичем рукопожатием: «Успехов, капитан». — «Взаимно».

Командир-вертолетчик сказал: «Счастливо, черти» — и отрядная группа, ведомая знаменитостью Рексом, рванула по следу, свеженькие, отчего же не рвануть. Старший сержант Самусевич так-таки и не удостоил меня взором. Будет знаменитость снисходить до серой личности!

Вертолетчик и нам сказал: «Счастливо»; Иван Александрович кивнул; мы вышли из тени, двинулись за Сильвой. Было часа два, солнце палило неимоверно. Сильва прорабатывала след, слабо натягивая поводок. Я ее не понуждал. К чему? Силенок у нее в обрез, израсходуется преждевременно, если неволить. Темп удовлетворительный, подольше бы выдержала. Я шел за Сильвой и осязал, как проступает, щекоча, пот на коже, и уже капли, уже струйки; в животе хекало, переливалась вода.

Миновали бархан, другой, и если бы обернулись, то вертолета за барханами не увидали бы. Но оглядываться было некогда и не к чему: наша дорога — вперед. Мы идем на север, отрядная группа — на северо-запад. Я убежден: они вскоре настигнут своего подопечного. С нашим подшефным позаковыристей: мы измочалены, вымотаны. И Сильва тоже. Даже больше нас. Было ощущение: преследуем как бы сначала, с отправной точки. Понятие о времени сместилось, в голове ералаш, точно не определить, вероятно, преследование ведем часов семь. Как выражается Иван Александрович, на все про все семь часов. А сколько предстоит? По идее, меньше, нарушитель близок, но поживем — увидим.

Пески, изреженно поросшие гребенчуком, похожим на тую. Весной он цветет белыми, розовыми, лиловыми, красными гроздьями, как у сирени. Запах сладкий, дурманный, пчелы роятся — откуда берутся в пустыне? Летом гребенчук пропылен, поник. От куста к кусту прошмыгнул варан — вылитый крокодил, — выполз на вершину бархана, вздернул морду.

На смену гребенчуку — верблюжья колючка, перекати-поле. Барханы до горизонта, куда ни глянь — бесплодные, дикие пески. Ни души. Из людей здесь, наверное, лишь нарушители и мы — пограничники. Не убежден, однако, что тех, кого мы ловим, следует называть людьми. Более подходяще: двуногие.

Пески, пески, пески. Великая пустыня Каракумы, где ее край? Где-то есть другая Туркмения: хлопковые поля, виноградники, тутовники, нефтяные вышки, и городские кварталы, и заводы, и сейнеры на каспийской волне, и в пустыне же газопроводы, опоры электропередачи, восьмисоткилометровый канал, но здесь, у нас, ни колодца, пески, пески, пески.

Два года привыкаю к здешней природе, к барханам, к безлюдью. Тщетно! Иной раз шагаешь в дозоре, и серебристо мелькнет Ил или прочертит трассу звезда — не спутник ли? — и радуешься, словно соприкоснулся с громадным, живым миром. А когда Алексей Леонов выходил из корабля в космос, я был уверен: он это проделывал надо мной, я находился в наряде, и нам вдвоем было веселей.

В Каракумах ни на день не забываю Псковщину. Под подошвами песок, а будто пойменный луг, вдохнешь полыни, а чудится — черемухи, саксаульник видишь ельником или березником. На Псковщине полно незамутненных голубых озер (оттого псковитяне голубоглазы). И мой родной город, древний русский глубынь-городок, — на берегу лесного озера, глядится в воду храмами да монастырями, резными избами да стандартными домами-коробками. Наша изба — на береговой кромке, пятистенная, в зарослях рябины, ее гроздья весной белые, летом оранжевые, осенью красные. В минувшую осень я сорвал красную кисло-горькую ягодину, разжевал — не в Каракумах, наяву.

Я получил краткосрочный отпуск, и как же он был нужен! В октябре на инспекторской проверке отряд шерстила комиссия из Москвы во главе с генералом, начальником политуправления. Шерсть летела клочьями. Но наша застава сдала на твердую четверку, а я — на пятерки. Отличников хватало и помимо меня, и все они с величайшей бы радостью поехали домой погостить. Я не обладал никакими преимуществами перед ними, кроме одного: они молодежь, холостежь, я женатик, и семья не в порядке. И поэтому когда по окончании проверки правами Москвы можно было кого-то к Седьмому ноября поощрить краткосрочным отпуском, Иван Александрович сказал:

— Владимиров, собирайся.

Мы прошли усохлым саксаульником, и сейчас он не напоминал березник или ельник, его сучья напоминали скрюченные ревматизмом руки, то ль в мольбе, то ль в угрозе протянутые к небу. Солнце накалило не только песок, но и металл. Проходя саксаульникам, я неосторожно поправил автомат и едва не вскрикнул: ствол обжег ладонь, чего доброго, вскочит волдырь, этакое бывало.

След кружил, петлял, по временам нарушитель заметал его, таща за собой ветку. Я давал Сильве обнюхивать эти брошенные ветки, она снова становилась на след. Умница. Как ей приходилось туго, понимал до конца, видимо, я один. Она оседала на задние лапы, чиркала брюхом по земле. Инструктору не положено сердоболие, но я жалел собаку. Жалей не жалей, двигаться надо. Люди двигаются, и собаке надо.

Благодарение вертолетчикам, они нас напоили всласть. Шаповаленко сказал: «От пуза». Там, у вертолета, думалось: напились с запасом на три дня. Но спустя час жажда возобновилась еще острей. Набаловались у вертолета? Обливаясь потом, я ловил пересохшим ртом знойный воздух. Бака у Сильвы вздымались и опадали так, что смотреть было больно. Я налил ей воды в ладонь.

Иван Александрович сказал:

— Ребята, пейте без команды. По мере надобности. По нескольку глотков. Воду подольше держите во рту, прополаскивайте горло.

— По мере надобности? — переспросил Рязанцев.

— Именно, — подтвердил Иван Александрович.

— По потребности — звучит приятственней.

Это Стернин вякнул. В чем душа держится, шатает его, как былинку, языком мелет. Без костей язык. Не спорю: и остальных шатает. Но остальные помалкивают в тряпочку. Или же говорят — не вякают.

Сильва утеряла след, не сразу отыскала его, металась в растерянности, тычась носом в песок и колючки, повизгивая.

Снова радостно-тревожное восклицание Ивана Александровича:

— Нарушитель! На бархане!

Сколь ни напрягали зрение, ничего не обнаружили. Не почудилось ли Ивану Александровичу? Он рассердился:

— Вы котята-слепыши! А я в здравом уме и памяти. Может, глаза позорче, чем у молодежи? Нарушитель — пятнышко, сливается с покровом. Да и позировать не в его планах, скрылся.

Я продвигался за Сильвой, отупелый, со звоном в ушах, и чем неаккуратней, жестче ступал, тем раскатистей отдавался звон. Сердце сдавало, трепыхалось. Чудилась: оно расширяется, расширяется, лопнуло бы, если б его не ограничивала грудная клетка.

Сколько прошли? А на кой он, подсчет. Что, полегчает, если высчитаешь?

Голос Ивана Александровича:

— Всем слить воду во фляжку Владимирова!

Он перелил свою воду, за ним — Рязанцев и Шаповаленко. И Стернин.

— Владимиров, поить только собаку.

— Слушаюсь, товарищ капитан.

Сильва вылакала, я налил опять. У солдат напряженные шеи, скулы обтянуты бурой, истрескавшейся кожей, белки красные. Сильва лакала громко, жадно, солдаты облизали черные, в запеках губы, отвернулись. И Стернин тоже.

Два километра позади. Сильва легла. Я дал ей воды, она поднялась. Через километр снова легла и снова встала.

И в третий раз лапы у нее словно подломились. Выпила последний глоток, во влажных глазах — просьба о добавке.

Я сказал:

— Выпили водицу.

Подержал флягу над ладонью, сжимая, будто можно было выжать лишнюю капельку. Вытекло четыре капли. Я смочил носовой платок, протер Сильве ноздри.

— След, Сильва, след!

Она поднялась, встряхнулась, вильнула хвостом и пошла покачиваясь.

— След, Сильва, след!

Полкилометра — и она упала мордой в песок, заскулив. Я погладил ее, попробовал приподнять — тело мелко дрожало, морда бессильно клонилась. Сильва лизнула мои пальцы, заскулила.

— Товарищ капитан, Сильва не в состоянии работать.

— Вижу, Владимиров, — сказал Иван Александрович.

— Расписалась собаченция?

Это Стернин. Я собрался его отбрить, но не отбрил. Сказал:

— Сильва сделала все, что могла.

— Верно, — согласился Стернин неожиданно.

А Шаповалепко сказал:

— Намордовали пса.

Я бы прикоснулся лицом к собачьей морде, назвал: бы ласково, но инструктор не должен баловать животное. И так уж я допускаю поблажки, с языка срывалось: «Сильвочка», знать, неважный я инструктор. А замахиваюсь на Самусевича, серость.

От автора (берущего слово в последний раз). Едва окончил окружную школу служебного собаководства и обосновался на заставе, как от жены и матери посыпались взаимные жалобы, туманные, намеками, ничего не поймешь. В своих письмах спрашивал, что происходит, почему они не живут мирно, в ответ — прежние намеки, туман, полная неопределенность. Кто из них виноват? В чем? Григорий переживал, попереживаешь, коль в доме непорядок. Капитан Долгов заметил его состояние, расспросил.

— Нужно выяснить на месте, — сказал он. — Походатайствую об отпуске.

В отпуск, домой!

Машина, поезд, самолет, сызнова поезд и машина, и воочию — пятистенка у озера, рябиновые ветки поверх изгороди. Он не сразу отворил калитку. Надо было войти, разобраться и решить.

Он вошел.

Оголенная мокрая ветка стеганула по щеке, остатний рделый лист слетел на плечо. Растер листок пальцами, вдохнул: прель и горечь. На дорожке к избе рябились лужи, в углу двора березы «в кружок» вокруг стародавней бомбовой воронки, наполненной водою, и березы раздетые, стынущие на ветру, ровесницы воронки.

Скрипнуло крыльцо, скрипнула дверь, скрипнули половицы, и на нем повисла мать:

— Гришенька!

Из смежной комнаты выбежала жена, тоже повисла:

— Гришок!

— Погодите, — сказал он. — Дайте отдышаться.

Он поцеловал их, спросил:

— Где дочь?

Его провели к кроватке — крохотное розовое лицо, пухлые ручки поверх кружевного одеяла, посапывает, пускает пузыри. Он сказал:

— Вылитый я.

Дочь родилась без него, и вот теперь он видел ее, Машутку. Поцеловал, пристроил в ногах коробку с куклой, на коробке надпись: «Анюта в длинном». В переводе с канцелярского: Анюта в брючках; забавная куколка, Кира Васильевна с Иваном Александровичем подарили Машутке.

— А это вам. В Москве купил. Тебе, мама, платок. Тебе, Лида, штапель на платье.

— Спасибо, Гришенька, — сказала мать. — Но пошто не известил о приезде? Снегом на голову...

— Телеграфировал бы, Гришок, встретили бы, — сказала жена.

— Сюрприз, — сказал он. — Ну, рассказывайте: как живете без меня?

Он посмотрел на них — они друг на дружку. А он вспомнил отца.

Отец Григория, израненный в боях, болел. Под утро ему приснилось, что в затылок укусила змея. Он пробудился от резкой головной боли — ослепшим.

— Ну, мать, — сказал он, — подыскивай мне участочек на кладбище.

— Бог с тобой, отец, — сказала она, плача.

Отец и мать — так называли они друг друга и молодыми, в партизанском отряде. Там, в отряде, у подрывника Владимирова и связной Кругликовой и родился сын.

— Подведи Гришку, — попросил отец. Поглаживал мальчика по вихрам, ощупывал лоб, глаза, нос. — Готовься в школу. Учись старательно. Слушайся маму.

— Ты выздоравливай, папа, — сказал Гриша.

— Есть, товарищ командир.

Комнаты пропахли лекарствами. Отец нехотя глотал порошки и таблетки, отворачивался к стенке, остря лопатки. Сирена «Скорой помощи», останавливавшейся у их дома, пронзительно вещала беду: отец умирал. И отец умер.

Еще до отъезда в армию к матери зачастил мужик — моложе ее, кудрявый, белозубый, в плаще болонье и кирзовых сапогах, прораб со стройки молокозавода.

Мать говорила:

— Гришенька, не осуждай. В иночасье я шестидесятилетняя, в иночасье двадцатилетняя. А мне сорок, я живой человек!

Он не осуждал. Давным-давно высохла вода, которою отливали мать на отцовских похоронах. Сорок лет. Живой человек. Пусть.

Но Григорий был на границе, и кудрявый прораб, захаживая к матери, пристальное внимание уделял невестке, любезничая напропалую. Лиде это было противно, мать ревновала, винила Лиду — не прораба.

— Присохла я к нему, окаянному, — сказала мать Григорию.

Он решил.

Вечерком на огонек завернул прораб. Григорий сказал ему:

— Потолкуем с глазу на глаз.

— Мужской разговор?

— Мужской.

— Уважу, валяй.

— Пройдем в угловую комнату.

Григорий выложил на стол ломти вяленой дыни, откупорил бутылку ашхабадского «Тер-Баша». Прораб спросил:

— Крепленое вино?

— Крепленое.

— Замечу в скобках: предпочтенье шпирту. Но сойдет.

Он пил вино, заедал вяленой дыней, нахваливая: «Продукт!» Выслушав Григория, сказал:

— Силен, бродяга! Ультиматумы предъявляешь: отстать от Лиды, не забижать Надюху... мамочку то есть. А я, замечу в скобках, начхал на ультиматумы!

С кем собутыльничаешь, к кому взываешь, Григорий? Сытая, самодовольная рожа, золотая «фикса» на переднем зубе желтеет в усмешке.

— Ты, хахаль! Не желаешь по-доброму? — Григорий тряхнул его за грудь. — Я из тебя...

Прораб обмяк, согнал золотую усмешку, промямлил:

— Кипятишься, пограничник... Что мы, не договоримся? За Лиду будь спок, гарантирую, и я служил срочную, в танкистах... И мамашу брошу посещать, как прикажешь...

— К матери можешь ходить, коль она не против. Но уважай!

— Что я, без понятия? Я же техник по образованию, не пацан, кумекаю... А нам с тобой не резон пикироваться. Ну-тка я папашей твоим заделаюсь? А ты меня тыкаешь...

Он допил стаканчик, зажевал дыню: «Силен продукт! И ты силен, бродяга! За грудки!»

Григорий снял комнатенку на том берегу озера, перевез Лиду с дочкой, мать не возражала, втихомолку радовалась. Свет не без добрых людей: бабуся, хозяйка комнатушки, пособляла Лиде стряпать обед, нянчилась с Машуткой, стирала за ней.

Десять отпускных дней показались Григорию слаще медового месяца после свадьбы. Он целовал жену, обнимал тело, от которого отвык, и не верил: неужели это она, его Лида? С ним? Вместе?

Он исколесил с Лидой родной городок, узнавая и не узнавая его. Подробности запечатлевались, выглядели необычайно значимыми: озерные берега в новых белых зданиях — школа-интернат, гостиница, туристская база, — здания отражались в воде, фантазировалось: студеные барашки на озере порождены этим отражением; на шоссе, огибавшем озеро, сигналили грузовики с трафаретом: на бортах: «Не уверен — не обгоняй», водители, видать, были уверены в себе, ибо обгоняли друг дружку, не чрезмерно считаясь с правилами движения; в детском парке на лавочке резались в дурачка благообразные старушечки, окруженные болельщицами-сверстницами и гипсовым подобием пионеров с горнами; у мостков суетилась, кудахтала курица, а в пруду плавали утята, поплавали — вылезли на берег, отряхиваясь, курица к ним, но отпрянула, боится брызг, мальчишка с хворостиной поясняет: «Кура вывела утят, думает — цыплята, глупая»; забор на выгоне, сработанный из тополевых стволов, летом забор в зелени, в ноябре обезлиствел.

Григорий сказал:

— У этих жердин мы познакомились, не забыла?

— Помню. Счастливые жердиночки! — сказала Лида.

Он не поддержал шутки, изломал мохнатые сросшиеся брови:

— Счастливые.

Ночью в постели она сказала:

— Гришек, уедешь, я вторично рожу.

И опять сказал без веселья, с угрюмой весомостью:

— Роди. Сына роди.

Он сызмальства был мрачноватым, Гриша Владимиров. Или казался мрачноватым.

Перед отъездом Григорий постоял у развалюхи соседа, покойного деда Кондыри: осела, того и гляди завалится, оконца крест-накрест заколочены полусгнившими досками, взахлест побуревший, жухлый бурьян. Слыхивал Григорий: на месте Кондыревой усадьбы будет общежитие машиностроительного техникума. Возведут четырехэтажный дом, его займут парни и девчата, и никто и ничто не напомнит про жестокого, полусвихнувшегося деда, учившего детей мучить и убивать животных. «Уроки деда не пошли мне впрок, — подумал Григорий. — Получилось обратное тому, чего домогался Кондыря».

И Григорий подумал о розыскной собаке Сильве — как-то она там без него? И о товарищах по заставе — как-то они там без него? И как там пустыня Каракумы без него поживает?

Снова Рязанцев

Овчарка не брала след, отказалась от работы. Владимиров поднял ее на руки, она виновато скулила.

— Сильва, ты меня погубишь, — сказал Стернин. — Расписалась, Сильва?

— Причепился. Отстань от пса, — сказал Шаповаленко.

— Обойдемся без Сильвы, — сказал начальник заставы; голос уверенный, жесты — энергичные, глаза — твердые, неунывающие. — Стернин, не точи лясы, входи в связь...

Стернин прикрепил проводную антенну к антенне со штырями, привязал к ветке саксаула, вышла довольно высокая антенна. Надел наушники:

— «Черемуха», «Черемуха», я — «Вилы-один», я — «Вилы-один»...

— Ну что? — спросил начальник заставы.

Стернин предостерегающе поднял палец, прикусил губу.

— Ну?

И вдруг Стернин заорал в микрофон:

— Вас понял!

Сорвав наушники, заорал уже нам:

— Отрядные настигли нарушителя!

— На полтона ниже, мы не глухие, — сказал начальник заставы. — Давай членораздельно...

— Есть членораздельно! — Стернин сглатывал комок, облизывался, вертел головой. — Майор Афанасьев ставит в известность: нарушитель был настигнут, отстреливался, видя, что окружен, разгрыз ампулу с ядом, вшита в воротник.

— Так, — сказал начальник заставы. — А мы постараемся взять живьем!

Легко сказать: захватить живьем. Сперва догнать бы.

— Обойдемся без Сильвы. Действовать будем так: рассредоточимся, растянемся по фронту метров на двести и двинем, отыскивая след...

Я подтянул ремень на две дырочки туже, не то штаны потеряешь. В пустыне малолюдье, однако без штанов неприлично. Сколько дырочек в запасе, может не хватить? А нарушитель — субъект серьезный, птичка отпетая, с ним повозимся, судя по тому, как вел себя напарник. Не сдался, отравился. Цианистый калий? Безотказное и мгновенное действие. Этого, нашего, — живьем!

Я оступался — в коленках хряскало, в саксаульнике царапнул щеку сучком — ссадина засаднила, разъедаемая солью. Справа, метрах в сорока, Шаповаленко, слева Владимиров. У Владимирова собака на руках, у меня рация за спиной, мой черед тащить, подкладка спасает мало, железный ящик наддает.

Следа не видел, песок нетронутый. Кто-нибудь увидит, даст знать — не голосом, взмахом, так условились. Кричать нет голоса, разве что начальник заставы не потерял его. Поэтому надо глядеть и перед собой, в своем секторе, и на соседей.

Взмахнул панамой Владимиров — стянулись к нему, долго шли по петлявшему, будто заблудившемуся следу. Потеряли за барханом — рассыпались веером. Махнул начальник заставы — сошлись к начальнику заставы. Я тоже нашел след, заплетающийся, косолапый, он засасывался песком, но было очевидно: размер не меньше сорок четвертого.

Солнце опускалось, однако палило по-прежнему. Нагибаясь над следом, я снял очки — в глаза будто плеснуло жидким, расплавленным металлом. От солнца не уйти, не укрыться. Я ненавидел его сейчас и не вспоминал, как радовался заменившим затяжное дождливое ненастье погожим денькам, когда тепло проникало до косточек, солнечные зайцы прыгали по дворам и в прогревшемся июльском воздухе поднимался тополиный пух, кружил над Звенигородом, залетал в распахнутые окна. Но почему-то и родниковую свежинку подмосковного леса, и Москву-реку, в которой при желании отыщется место поглубже, по шею, — не вспомнил. Вспомнил душ в заставской бане — заскочил потный, разгоряченный, — и обливайся прохладной струей, до насморка, до простуды — и тень на заставе: взрослые деревья дарят ее, пользуйся. А вновь посаженным надо подрасти. Территория в посадках, на заставе традиция: прибыл служить — посади деревцо. И я посадил свой тополь в отводе от арыка — принялся, выпустил лист. И еще десяток саженцев воткнул я в туркменскую землю. В годовщину Советской Армии. Из отряда привезли саженцы, двести пятьдесят штук, капитан Долгов улыбнулся: «День торжественный, праздничный, но... саженцы надо определить. Не отметить ли нам праздник разбивкой сквера?» — и за лопату.

И чай на заставе великолепный: ароматный, горячий, жажду снимает. И не замечаешь, что вода солоноватая. В гражданке я пренебрегал чаем: по утрам — кофе, вечером — кефир. В Туркмении пристрастился, приеду — мама удивится: водохлеб! Дядя, любитель почаевничать с самоваром, с колотым щипцами сахарком, говорил: «Молодой, потому и презираешь чаек. К старости, Андрюха, оценишь!» До старости далеко, но Туркмения научила: оценил.

Снимает жажду? Прибить бы ее, заглушить. Засела в глотке, скребется, сосет, высосет соки, иссушит в мумию, если ее не вырвать из глотки. Ногтями впиться в горло, рвануть и вытащить жажду, мохнатую, в шипах и щупальцах, ненасытную.

Негнущимися, распухшими пальцами нащупывал флягу, отцеплял с пояса, встряхивал, словно могло перелиться, плеснуться, булькнуть. Я вставал в своем воображении как бы посторонним: ополоумевший от жажды, хлебнуть бы, где хлебнуть? И, стыдясь этого, я встряхивал и встряхивал фляжку. Ни глотка. Ни капли. Начисто сухие стенки. Таясь товарищей, прицеплял флягу. Как ни в чем не бывало. Мол, я не я и фляга не моя. Мол, я не дохожу, я держусь. Привет.

Но я костылял, и уже это было неплохо. Двигался. Не отстал. Я читал где-то что-то о втором дыхании, которое появляется у вымотанного человека: перемогся — и обретаются силенки. У меня было второе дыхание, и третье, и еще какое. Мнилось: упаду, закачавшись, и не поднимусь. Я шел, не падал, и вроде бы сноснее становилось. Второе и еще какое дыхание. Не падал.

Мягкий, напевный звон щекотал барабанные перепонки, рос, крепчал, превращался в блаженную, неземную музыку. Чертовщина, но приятно. Музыка — и прочь жажда. Пей музыку. Не каплями, не глотками, не кружками — взахлеб, рекой.

Сошлись в кучу, и Шаповаленко сказал:

— Гад ползучий, не достанешь до него, шоб ему...

Стернин сказал:

— Может, на колодец попадем?

Владимиров сказал:

— Сильву б попоить.

Стернин:

— Сильва? И человекам не повредило бы.

Шаповаленко:

— Круги в очах, радужеет...

Владимиров:

— Похлопай ресницами — пройдет.

Стернин:

— Ресницами можно, ушами нельзя.

— И у меня в глазах темнеет, — сказал я.

Сказал? Я оговорился: не сказал — прохрипел, просидел. И Шаповаленко, и Стернин, и Владимиров не говорили — натужно хрипели. Говорил начальник заставы, который возрастом покруче нас, здоровьем пожиже.

Он сказал:

— Ребята, мало не терять след. Надо догнать нарушителя. Поднажмем!

Насчет поднажать не ручаюсь, не упасть — вот задачка.

Размытые, преломленные, как из знойной дымки видения, короткие и отрывочные... Июньский закат, в приречном ивняке щелканье соловьев и кваканье лягушек, Лиля смеется: «Состязаются, кто кого». Арка над въездом в дом отдыха, аршинные буквы: «Добро пожаловать!», с тыла: «Счастливого пути!»; Лиля смеется: «Оборотная сторона гостеприимства». За стенами — буря, лес на горе ревет как штормовое море, на скатерти — ужин, из-за фикуса — деликатные взоры родителей, близоруко щурившихся и за стеклами очков; Лиля крутит на кухне краны: «Чудеса в решете, в доме горячая вода, холодной нету!» В булочной волнительная дискуссия — детище очередей, — как правильней: кто последний или кто крайний? Грузины в огромных, блинами кепках пропускают Лилю: «Барышня, бэз очереди». Лиля покупает три сайки в ряд, окрещенные звенигородцами «три сестры». За пожарным депо в ожидании вызова и от избытка свободного времени сражаются в волейбол моложавые пожарники. Лиля смеется: «Лес темный, что они за пожарные, но волейболисты классные, первенство города завоевали». Пляж напротив Звенигорода, Лиля лепит из песка крепость, рушит: «Впервые попав в Крым, я говорила не «Пошли на море», а «Пошли на речку», — и смеется. Смешинка во рту.

Все о Лиле. И вокруг Лили.

Видения изломаны, будто преломлены маревом. Ну да, между нами и горы, и реки, и леса, и города, — и, конечно же, марево, что дрожит и струится над пустыней.

Я думал об этих видениях, и о том, что Лиля старше меня, что ей и Федору надо ответить, и о том, что солнце прожигает одежду, жажда скребется в глотке, нарушитель косолапит, неутомимый. Двужильный он, что ли?

А иногда ни о чем не думал. Брел и брел с пустой гудящей головой, не сознавая, куда и зачем. Внезапно бездумность проходила, и я пугался: не просмотрел ли в эти минуты след?

В межбарханной лощине след утерялся и не находился — не по моей ли вине? Во всяком случае, показалось: я резвей остальных кружил по лощине, согнувшись в три погибели, оглядывая песок метр за метром.

Нашел Шаповаленко, помахал, прохрипел нам, сошедшимся:

— Ось тут.

Стернин прохрипел:

— Не загнулся, землячок Рязанцев?

Не было воли раскрыть рот, я вяло шевельнул рукой: дескать, жив.

— А что, землячок, сыграть в ящик в данных условиях возможно.

Начальник заставы сказал:

— Стернин, не точи лясы, побереги силы. Пригодятся.

Потеряли след — нашли. Рядовой Рязанцев нашел.

Голова раскалывалась, боль из нее будто токами крови разносилась по всему телу: болели грудь, спина, поясница, ноги. Что с головой? Не солнечный ли удар на подходе? Или тепловой? Или другая хворь? А впрочем, не печалься об этом. Иди, пока идется, там будет видно. Никто еще не упал. И ты не падай. Иди.

Под мышкой ныла пендинка. Язва подзажила, но пот намочил бинтовой пластырь, разъел — засаднила. Пендинки не в зачет: у кого их нет? У самого уйма, сухих и мокрых, заживших и гноящихся, присыпанных стрептоцидом. С пендинками несут службу. Любую. Поиск и преследование в том числе. Вот голова — это худо. Жажда — худо. А пендинка? Принять к сведению, не боле.

Начальник заставы сказал:

— Поднажмем! Ручаюсь: нарушитель выдохся, он недалеко.

Нарушитель выдохся? И я тоже. Но поднажать нужно, поднажми, а там умирай. Ну, помирать нам рановато, как поется в песне. Не умирай — выложись.

Пристроиться бы под душ, на темя — прохладные струи. До озноба, до одури, до простуды. А друг Федор выкамаривал, порешив закалиться, применял шотландский душ: то горячая вода, то ледяная, в результате радикулит. Лиля хохотала. Зачем горячие струи, только ледяные. Льду бы на темя!

— Ребята, — сказал начальник заставы, — след утерян.

Мы остановились. Молчали.

— Утерян след, — сказал начальник заставы.

Я не узнавал ни его голоса, ни товарищей: расслабленные фигуры, лица осунулись, носы и скулы выпирают, на потрескавшихся щеках и губах — кровь, снимали очки — глаза ввалившиеся, лихорадочные, синева в подглазьях. И капитан Долгов такой. Наверное, и я такой. Если не похлестче.

Мы растянулись на двести метров, пошли. В глазах рябит, кусты растворяются в песке, песок мельтешит, плывет. Этак ни. черта не увидишь. Поморгай, прикрой глаза, чтоб передохнули. Смотри!

Идем, идем — не разгибаемся. Идем — никто не машет панамой. Идем — нету сигнала. Где же след?

— Отставить, — сказал начальник заставы. — Прозевали. Вернемся на исходный.

Не успели. Стернин выдохнул толчками:

— Нарушитель... на... бархане...

— Что? Где?

— Где он?

Я не спрашивал, я увидел: серый силуэт покачивается на гребне, сходит по обратному склону: скрываются ноги, потом туловище, потом голова. Силуэт пропал, словно ушел в землю, осталось обоняние тревожной близости врага. Будто он пах тревогой.

— Отставить на исходный, — сказал начальник заставы. — Вперед!

Он пошагал с видимой поспешностью, оборачиваясь и подстегивая нас нетерпеливыми кивками. Ну, рядовой Рязанцев, подтянись, распечатай неприкосновенный запас силенок, ежели ты их не растранжирил. Кое-какие силенки были, потому что я затопал за начальником заставы. Объявилось пятое или какое там дыхание.

Я убеждал себя: «Рывок — и мы достанем нарушителя. Андрей Рязанцев, ты не размазня, не слабак, ты положительный, сознательный, ты сын своего отца, не распишись перед завершающими событиями, не опозорься. Ибо позор — преодолеть с товарищами пустыню и отстать накануне решающего шага. Не распишись, Андрей Рязанцев!»

Уговаривал себя, уговаривал — и услышал:

— Рязанцев, куда сворачиваешь? Тебе нехорошо?

Я как из забытья вынырнул. Минутное затмение. Очухался. Занесло от группы. Мне хорошо, товарищ капитан. Вот я уже с группой. В висках только боль и шум, темя раскалывается, и вижу плохо. К черту очки.

В зрачки плеснуло расплавленным металлом, и я неожиданно установил: солнце оседает к горизонту, часов шестнадцать? Жара схлынет? Задержим нарушителя — и схлынет.

Из лощины, как из недр земли, возникала фигура — сперва голова, затем туловище, затем ноги. Остановилась покачиваясь. Теперь нарушитель ближе, разглядел его одежду: каракулевая шапка-ушанка, пиджак, брюки заправлены в сапоги. Одет, как большинство колхозников. Работает под местного жителя. Видит ли нарушитель нас? Мы его видим, вот он. Рывок — и бери.

Нарушитель спустился с бархана. Где стоял секунду назад, переливалось марево. Словно и не было пиджака и брюк. Врешь, были. Серый пиджак и серые брюки. А каракуль на шапке черный. А сапоги кирзовые. Лица не помню. Оно расплывалось. В глазах моих расплывалось.

И барханы расплылись, и солнце, и начальник заставы заволоклись мутной пленкой. Переставлял ноги как в темноте. Как безлунной и беззвездной ночью. Мысль: что это, не потерял ли зрение?

Постоял, отдышался, и пленка спала, цветной мир обрел свои краски, но очертания его нечеткие, сдвоенные, будто не найден фокус. У скверных фотографов это случается, я прескверный фотограф, признаю. Лиле не нравились мои снимки. Лиле нравилось кусать свои губы, накусывать, как она говорила. Чтоб пухлые были и красные. Модно. Но вскоре сказала: «Нет нужды накусывать, ты нацелуешь». Не нацелую. Мои губы в трещинах, кровоточат. Не до поцелуев, прости, Лиля. При чем здесь поцелуи?

Нарушитель выходил из-за гребня и пропадал. Он оглядывался, но лица не разобрать: расплывалось — это раз, а два — начальник заставы сказал:

— Мы на том же расстоянии. Не сближаемся.

Ясней ясного. А как же рывок? Надрываемся, тужимся — жилы лопнут, а проку? Проклятье.

— Поехали, ребята, — сказал начальник заставы и пошатнулся.

Он шел шатаясь, и мы шатались идя.

— И нарушитель шатался и шел.

И мы и нарушитель не ближе, не дальше — на прежнем расстоянии.

Упал Шаповаленко — неловко, подвернув под себя руку. Мы окружили его, бледного, разевающего рот, но он очнулся, без посторонней помощи встал на колено, на другое, выпрямился, что-то промычал. Начальник заставы спросил:

— Можешь двигаться?

— М-м... попытаю...

— Поехали!

За Петром свалился я. Дурнота подступила, окутала, под коленки кто ударил — они подломились, и я рухнул на песок. Прямо физиономией. Тошнило, сердце замирало, рябились круги. Но я увидел склонившегося надо мною капитана и услышал его вопрос:

— В сознании?

Я кивнул. Что за кивок — физиономия в песке. Меня перевернули на спину, приподняли голову; Стернин замахал панамой перед моим ртом, по-рыбьи хватавшим воздух. Атмосферу создает. Как девице. Позор.

Наливаясь злостью на самого себя, я сказал:

— В сознании.

Не прохрипел, а сказал. Так мне показалось.

Подхватили под мышки, боль от пендинки будто отрезвила. Когда подняли, я оттолкнул чью-то руку. И устоял. И шагнул. Не буду хвастать: не очень чтоб уж твердо.

Врешь! Добреду, доползу!

На зубах скрипел песок, мнилось же; я в ярости скриплю зубами, остро и мощно. Враг затрепещет от этого зубовного скрежета. Не поздоровится врагу. Или мне не поздоровится, ибо дурнота вновь оплетала. Как ударят под коленки — свалюсь. Когда ударят?

И тут я увидел нарушителя. Мы вскарабкались на бархан, до следующего метров сорок, и на том, следующем бархане лежал нарушитель. Я остолбенел: в сорока метрах? Значит, мы выдохлись, но он еще больше выдохся. Расписался. Помотал нас, а теперь возлежишь?

И все опешили, стояли смотрели: маскируясь кустиком зеленой верблюжьей колючки, раскинув ноги, как на стрельбище, мужчина-глыба уставился на нас, под каракулем смуглеет лицо.

Было тихо. И в этой тишине неправдоподобно громко вжикнула пуля. Мы пригнулись. Птичка запела? Нервишки? Добро. Но отчего не было слышно выстрела? Пистолет бесшумного боя?

— Приготовить оружие! — сказал начальник заставы. — Шаповаленко и Стернин, заходите слева, я с Рязанцевым — справа, Владимиров с собакой — прямо. Владимиров, спустишь ее по моей команде. Берем живым. При необходимости стрелять по ногам. Выполняйте!

Вслед за капитаном Долговым, пригнувшись, я сошел с бархана, пополз по-пластунски, опираясь на автомат. Прикосновение к безотказному калашниковскому автомату взбадривало, сознание, что мы у цели, радовало. Нельзя радоваться, если сулят пулю? Можно.

Мир представал в четких контурах, в фокусе, виделось зримо и дышалось полегче. Я пахал песок локтями и коленями, в ноздрях щекотала пыль, взбиваемая ботинками капитана, — они елозили перед глазами, сверкали стертыми подковками. Желто-серый песок, зеленая верблюжка, солнечный блеск подковок. Цвета жизни.

Мы окружали бархан, и положение нарушителя было безвыходное. На что он надеялся? Подороже продать жизнь, ухлопать, прихватить с собой кого из нас? Мы подползали с трех сторон, хоронясь за колючку. Выше и выше. Ближе и ближе. У него сверху был сносный обзор, и он порой стрелял, пули вжикали.

Начальник заставы и я выдвинулись к гребню. Капитан высунулся, всмотрелся, и я выглянул. Нарушитель на гребне вертел головой в ушанке то туда, то сюда, заметив кого-нибудь, вскидывал пистолет, стрелял в нас, или во Владимирова, или в Шаповаленко и Стернина.

«Крутишься белкой в колесе, — подумал я. — Докрутишься. Коли не сдаешься».

Нарушитель вскинул пистолет в нашу сторону, и начальник заставы охнул, и я с запозданием, заторможенно отметил: пуля не жикнула, не прошла мимо, угодила? В капитана угодила?

Обламывая колючку, к нему:

— Товарищ капитан, вы ранены?

— Кажись. — Он морщился, прижимал обвисшую руку. — В плечо клюнул.

— Я перевяжу вас...

— Отставить!

Из-под рукава «кубинки» вытекала кровь, капала, на песок. Я неотрывно смотрел на это алое, живое, стекаю! щее с пальцев.

Начальник заставы крикнул:

— Бросай оружие! Руки вверх!

Вжик, вжик.

— Владимиров, собаку!

Где-то рядом голос Владимирова:

— Сильва, фас!

Начальник заставы встал в полный рост:

— Вперед!

Сняв затвор с предохранителя и сжимая автомат, я подумал: не отстать бы от капитана. На гребень вымахала овчарка — лает, скалит пасть, загривок вздыблен, видать, был свой собачий НЗ — скачками побежала к нарушителю. Он обернулся, перезарядил пистолет, успел выстрелить в овчарку, и она, будто оступилась, упала с пронзительным визгом.

Нарушитель выстрелил во Владимирова, развернувшись, — в Шаповаленко и Стернина. Еще развернется — и в нас, в капитана? Мне надо стрелять. Не попасть в своих. Не уложить его наповал. По ногам!

Я нажал на спусковой крючок, очередь гулко протарахтела над барханом. Нарушитель выронил пистолет и тут же потянулся к нему, схватил. Но сзади навалились Шаповаленко и Стернин. И мы с начальником заставы подбежали, и Владимиров.

У нарушителя выкрутили пистолет. Щелкнули наручники. Мы сгрудились, тяжело дышали.

Нарушитель напряг мышцы, словно испытывая наручники на прочность, затем расслабился, опустил веки, и меня поразило: ресницы изогнутые и длинные, как у московских модниц. Московские модницы? Что ты мелешь? У капитана кровь течет, а ты о модницах, идиот.

Я достал индивидуальный пакет.

— Товарищ капитан, разрешите, перебинтую?

— Давай. А ты, Шаповаленко, окажи помощь задержанному. По-моему, ранен ниже колен.

Шаповаленко пробормотал:

— Я б ему, гаду ползучему, оказал помощь, век бы не захотел...

И Владимиров пробормотал:

— Товарищ капитан, я осмотрю Сильву... перевяжу...

— Давай.

Овчарка ползла к нам, волоча задние лапы. Владимиров вскрыл индивидуальный пакет:

— Наверно, пуля в позвоночнике... Зад парализован... В Ашхабаде я видел кошку с поврежденными позвонками, горе-горькое...

Я бинтовал, у начальника заставы на повязке проступало красное пятно. Шаповаленко штыком распорол нарушителю брюки, перевязывал мясистые волосатые икры — на бинтах красное пятно. Пришел Владимиров с овчаркой на руках — бинты в крови.

Я помог капитану надеть гимнастерку, застегнуться. Он сказал:

— Спасибо, лекарь. Что с Сильвой, Владимиров?

— Пуля застряла в позвоночнике. Входное отверстие есть, выходного не сыскать. Не жилица она, Сильва...

— Это ты оставь, — сказал начальник заставы. — В ветлазарете чародеи, спасут.

Нарушитель недвижим — по брови ему надвинули слетевшую в схватке шапку, коверкотовый пиджак измят, штаны окровавлены, смуглые черты побледнели, вокруг рта глубокие, как от стамески, складки. Резкие складки — и женские ресницы. На левом сапоге — каблук скошенный, не ошибешься. Кто он — русский, туркмен, скорей полукровка. Сколько лет? Какой судьбы? С чем пожаловал? Интересно. Но с этим разберемся не мы, есть люди, которые разберутся. Наше дело было задержать. Задержали. Не осрамились.

Начальник заставы сказал:

— Отдышимся маленько и передадим о задержании.

Я скинул лямки рации, спустил со спины окаянныйжелезный ящик: «Володей своим имуществом, Будимир» — и снопом повалился на песок. Он не казался столь уж горячим, скорее теплый. И не жесткий он, скорее мягкий. Ничто не подымет с этого песка. Ничто? А необходимость? И подымешься как миленький. Но необходимости нет, валяйся, блаженствуй. Блаженство относительное: все во мне мелко дрожит, в груди колет, царапина и пендинка саднят, поташнивает, жажда сосет. А вообще жить можно.

Шаповаленко сказал, ни к кому не адресуясь:

— А шо, награды нам подкинут?

Отозвался Стернин:

— Обязательно и непременно. Медаль «За отличие в охране границы» гарантирую.

— Медаль?

— Аксакал жаждет ордена? По ордену Красной Звезды отвалят.

— Да ну? Не шуткуешь?

— Не до шуток, и я получу.

Стернини иронизирует над Шаповаленко, тот запинается от волнения. Но и впрямь: орден не орден, медаль не медаль, доброго слова достойны. Теперь есть о чем и Лиле написать. И пограничники не лыком шиты. Опишу? В пределах, дозволенных цензурой? Почитает?

Владимиров оглаживал овчарку, по ее телу перекатывались судороги. Нарушитель постанывал.

Начальник заставы сказал:

— Отдышались? Стернин, включайся в связь.

Бедняга радист. Мы валялись, он поднимался, ковылял к своему железному детищу.

Снова Стернин

— Включайся в связь.

— Есть, товарищ капитан, — ответил я бодро, а в душе — тихий ужас: встать?! Встать, когда изломан, изжеван, выжат, работает один язык — и то еле ворочаешь? Язык разбух, говоришь и прикусываешь. Раньше при еде прикусывал — торопился, Петя Шаповаленко зубоскалил в столовой: «Цэ потому, шо он як верста долгий». Петя Шаповаленко — животиком в небо, ботинки расшнуровал, змей не боится, он изволит отдыхать, Петя Шаповаленко, а ты? Встать, если отмерил километров шестьдесят. Долгов сказал: на все про все полсуток. Шестьдесят километров, полсуток?

Я подумал об этом — и поднялся. Поматывало, как упившегося сапожника. Сапожник, бывалыча, из забегаловки — и с катушек долой, я же устою. И сделаю, что требуется.

Подошел к рации, поставил поустойчивей. Из сумки вытащил колышки. Вогнал колышек в землю, гляжу: Рязанцев жмет — пособлять.

Я ему:

— Не суйся.

Он — свое. Настаиваешь — уступлю. Вогнали колышки.

Я принялся натягивать на них все сорок метров провода. Покуда натягивал антенну, Долгов и Шаповаленко обыскали задержанного: пачка десятирублевок, перехваченных резинкой, бумажник, обоймы к пистолету, складной нож, фляги — пустые, из воротника выпотрошили ампулу, для страховки. Когда брали, самоубийством не покончил. А ну надумает? И руки связаны — этак надежней.

Долгов присел на корточки, спросил у задержанного:

— Ваша фамилия? Имя? Цель перехода границы?

Нарушитель не отвечал, прикрыв глаза.

— В отряде разговорится, — сказал Долгов. — Да, Стернин: будешь сообщать о задержании, о моем ранении не распространяйся.

— Умолчать? Почему, товарищ капитан?

— Военная тайна. Шучу. А серьезно: взволнуются, начнут строить догадки. А рана пустяковая. Прилетим — увидят... Готов, Стернин?

— Так точно, товарищ капитан.

— Передавай. В 16.15 нарушитель задержан в квадрате 2541.

Рация вертолета работала на прием. Я сообщил об окончании преследования, о наших координатах. С воздуха ответили: молодцы, дожидайтесь, напоим, за водой слетали. Слышимость была плохая, аккумуляторы садились. Да больше и не надо. Рация вертолета продублирует мое сообщение на заставу, для начальника отряда, десяток минут — и вертолет будет здесь. Порядок в пограничных войсках!

Мы валялись, как боги. Для полноты блаженства недоставало Н2О, солоноватой каракумской водички, которая в данной ситуации слаще меда и желаннее армянского коньяка. Наваливалась сонливость. Забытье. Нереальность. Словно происходило не со мной, с кем-то. Со мной! С Будимиром Стерниным. Это я, Будимир Стернин, оказался не слабее, чем прочие. Узкоплечий, а выносливый. И не трусливей прочих: нужно было обезоруживать нарушителя — обезоруживал. То-то удивится наша гоп-компания, узнав про эту переделку, я расскажу, к чему скромничать. Ийя тоже удивится. Кидал твист, а тут ловил в пустыне нарушителя с бесшумным пистолетом.

Я назвал ее не Ийкой — Ийей, отметил это, и мне стало отчего-то приятно. В сущности, она неплохая девушка. Добрая. И неглупая, наблюдательная. В парке она сказала: «Ножницы садовника приложились, но ветки боярышника растут не по ранжиру, торчат по-разному, выше, ниже. Напоминают людей, их характеры». Я сказал: «Ты филозопка. Почеломкаем филозопку». Острил, острил. По любому поводу, в любых обстоятельствах. И не надоест же. Точно: Ийя — славная девушка. Жениться на ней? Вот будет трюк, Будимир Стернин опутается семейными узами. Разминдальничался. Увидел вертолет — слезки на глазках. Стыд и позор на мои седины. Не хватало, чтоб и сейчас, при появлении вертолета, рассиропился. Нет уж, не будет этого.

А что соскучился по Москве, по нашей компании, по Ийе — точно. Отслужить бы — и до дому, до хаты, в народное хозяйство. Отслужу! И объявят ежегодный сентябрьский приказ министра обороны, наименование приказа вызубрено назубок: «Об увольнении из Вооруженных Сил СССР военнослужащих, выслуживших установленные сроки службы, и об очередном призыве на действительную военную службу». Не коротко, но ясно. Нынче призывают салаг образца сорок шестого года, уже завезли на учебный. Я буду увольняться — придет сорок седьмой. Приходи, приходи, миленький!

А мы на поезд и в Москву. Туркмения — хорошо, а Москва — лучше. Пограничник — неплохо, но и слесарь — ничего. Сменим хлопчатобумажную гимнастерку на нейлоновую рубашку, панаму на беретик. И в часы «пик» я буду смешиваться в метро с толпой «зубил» и «карандашей»: работяги и чиновный люд. Приятна московская давка! При посадке стиснут, ребра трещат, отлично!

Я сказал Рязанцеву:

— Не сыграл в ящик, земляк? Живем?

— Живем, — сказал он. — Повторяешься, Будик.

— Повторенье — мать ученья, москвич. Москвич — звучит! Ты не находишь?

— Нахожу. Но я устал.

— Отдыхай, москвич. И хай жывэ ридна Москва!

Вертолет застрекотал, стремительно близился. На сей раз мы не орали «ура!», приподнялись на локтях, проследили, как машина покружила, развернулась, зависла опускаясь.

По-пьяному покачиваясь, мы подошли к вертолету. Дверца отворилась, спрыгнули капитаны, за ними лейтенант. Сапожки блестят, фуражечки с лакированным козырьком, щечки выбриты, не потные, чистенькие. Сыны неба. Аристократы. Пижоны. Стиляги.

— Зам по чепе, — сказал командир борттехнику. — Вытаскивай термос, будем поить хлопчиков.

Мерси, стиляги. Водички мы попьем. Всласть. От души. От пуза.

Отвинтили крышку термоса. Вода!

— Угощайтесь, — сказал командир корабля и сделал широчайший жест.

Я зачерпнул кружку, проглотил, зачерпнул вторую. Долгов набрал кружку и поднес к толстым, будто надрезанным губам нарушителя. Тот жадно потянулся, зубы застучали об эмаль.

Мы пили, Долгов поил нарушителя. Лишь когда нарушитель напился, Долгов сполоснул кружку и стал пить сам, с чувством, с толком, с расстановкой.

Прикончили термос, открыли канистру. Жажда гасла, и пробуждался голод. Вертолетчики сунули хлеб, консервы. Долгов положил на ломоть хлеба кусок мяса, подал нарушителю. Тот сказал на чистейшем русском: «Не хочу» — и отвернулся. Долгов невозмутимо откусил от бутерброда.

Перед посадкой в вертолет — не московская, без толчеи — Долгов угостил нас сигаретами «Шипка», болгарские, вполне приличные. Мерси. Солдатский «Памир» поднадоел: куришь эти сигареты, и пахнет горелой портянкой, не преувеличиваю.

Сначала посадили нарушителя: бережно, как стеклянного, уложили на пол, застланный ковровыми дорожками, под голову — свернутую телогрейку.

Командир корабля сказал:

— Кровью не перепачкайте дорожки.

— Не перепачкаем, — сказал Долгов и, поддерживая раненую руку, опустился на сиденье.

Я устроился рядом, напротив круглого окошка. Борттехник задраил дверь, переступая через ноги, полез по лесенке наверх, к пилотской кабине.

Машину затрясло, грохот двигателя оглушил, в нем потонули все звуки. Шаповаленко что-то спрашивал, и смахивало на телевизор, когда нет звука, — шлепает губами, но ничего не слыхать.

Сиденье жесткое, неуютное. У правого борта — желтый металлический бак с бензином. Приборов со стрелками и делениями, проводов, проводков, проводочков — как в космическом корабле. За рейку засунут бортовой журнал: МИ-4. Вези, МИ-4. Я пользовался услугами метро, автобуса, троллейбуса, трамвая, поезда, самолета, теплохода, на вертолете впервые. Жалко, билеты на вертолете не полагаются. Я собирал трамвайные, автобусные и троллейбусные — счастливые — билеты: сумма цифр слева равна сумме цифр справа. Довольно часто с катушки доставались такие билеты. Видать, счастливчик.

Вертолет оторвался от земли, набрал высоту. Грохот и треск мотора, временами машину встряхивало, словно она оступалась на выбоинах. Было душно, донимали липучие мухи.

Я уперся лбом в оконце. Внизу — пустыня: серые барханы, зеленые пятна колючки, саксаульник, гребенчук. Пустыня, которую мы преодолевали полсуток в муках и которую вертолет шутя преодолеет за каких-нибудь двадцать минут. Даже обидно стало.

Пески не были безлюдными: отара, сопровождаемая волкодавами, на ишаке — чабан, верблюжий караван, меж горбами — мешки, на переднем верблюде — туркмен: видимо, везет продукты на кош{4}. А нам тогда никто не попадался, ни единой души не было.

Разговаривать в вертолете бесполезно, и я отдыхал от собственного остроумия. Товарищи дремали, начальник заставы кривился, придерживал пораненную руку. Нарушитель постанывал, Сильва повизгивала.

Застава увиделась издали: пограничная вышка, смонтированная с водонапорной башней, забор, в зелени деревьев — розовое и белое: казарма, офицерский дом, баня, конюшня, питомник, склады, гараж. Из казармы выскакивал народ, спешил к посадочной площадке на такыре.

Вертолет наклонно разворачивался: проплыли проволочный забор, контрольно-следовая полоса, посадочная площадка — сто метров на сто, по углам мелом знаки «Г», в центре площадки двадцатиметровый меловой круг, в центре круга точка. На эту точку и нацелился вертолет. Его еще основательнее затрясло, замотало.

Когда машина приземлилась и грохот утих, мы не сразу очухались: как оглушены, уши заложило, окружающие предметы неустойчивы. Борттехник дал несколько запоздалый совет: «Уши полезно затыкать ватой» — и раскрыл дверь.

Командир корабля сказал:

— Хлопчики, выметайтесь.

Мы вышли, в вертолете остался один нарушитель. Земля покачивалась, точнее — мы покачивались. На краю площадки — группа офицеров из отряда, замполит Курбанов, солдаты заставы, жена Долгова, детишки. От группы отделился начальник отряда, рослый, тучноватый, размашистый в шагу.

Долгов пошел ему навстречу, козырнул:

— Товарищ полковник...

— Ты ранен? — перебил его начальник отряда. — В плечо? Серьезное ранение?

— Пустяки, — сказал Долгов. — До свадьбы заживет. А так как я женат, заживет и раньше.

— Полетишь в отряд, в санчасть. А теперь докладывай...

Покуда начальник заставы докладывал, я разглядывал полковника. Энергичный подбородок, усы каштановые, виски седые — ему за сорок, еще в войну служил на границе. Полковник — строевая косточка, больше времени проводит на заставах, чем в штабе. Он азартный охотник, завзятый лошадник. На лошади скачет лихо и на «газике» предпочитает ездить с ветерком. Мне рассказывали, у полковника привычка: увидит впереди машину, указательным пальцем тычет в нее, большим показывает назад, сие обозначает; шофер, эту машину мы должны обогнать. В осеннюю распутицу, обгоняя, перевернулся, но привычке своей не изменил.

И еще рассказывали про полковника. Женщине в поселке не давали комнату: сперва семейным, потом одиноким, — и она написала полковнику письмо: «Меня бьют по больному месту, разве я виновата, что одинока? Мои женихи спят в братских могилах. С фронта у меня сохнут ноги, язва желудка...» Письмо обожгло полковника. Он депутат райсовета и добился комнаты для этой женщины. Фронтовичка, как и моя мать. И так же одинока. Я вспомнил о матери, подумал: «Почему мы с ней чужие? И нет ли в этом моей доли — и немалой?»

Полковник выслушал Долгова, пожал ему руку и нам, сказал:

— Поздравляю с успехом, товарищи пограничники!

Мы гаркнули:

— Служу Советскому Союзу!

К Долгову подошли жена, дети.

Он обнял ее здоровой рукой, взъерошил волосы сыну и дочке:

— Выше нос, Долговы! Подлечусь — и в Гагру. Путевки не сгорят!

Жена была бледна, детишки с любопытством разглядывали отца.

— Лечись, лечись, — сказал полковник. — Полезай в машину. Собачку тоже увезем лечиться. Курбанов, остаешься за начальника.

— Есть, товарищ полковник! — Замполит туркмен и по-русски говорит нечисто.

— Прощай, Ашхабад Джумадурдыевич.

— Поправляйся, Иван Александрович.

— Панибратствуете? — полковник шутливо погрозил мизинцем и полез в вертолет, за ним офицеры отряда. Долгов вошел последним, помешкав на прощанье.

До заставы метров полтораста, но нас водворили в «газик», с шиком подвезли. Кряхтя, я вылез из машины и нос к носу столкнулся со старшиной. Он держал руки за спиною, покачивался на носках, и мне подумалось: готовится пропесочить. Но старшина сказал:

— Рад за вас, товарищ Стернин. Вы показали себя в наилучшем качестве. Стало быть, меняетесь, ломаете свой характер. Желаю стопроцентной перековки!

— Спасибо, — сказал я несколько озадаченно.

— Не за что, товарищ Стернин.

Он ушел, а я чуть не рассмеялся. Не было сил — не то б рассмеялся. Милый, старый, прямолинейный старшина! Это только в некоторых книгах скоропалительно перековываются. Не успеешь перевернуть страницу, как герой из сугубо отрицательного превратился в сугубо положительного — не человек, небесная лазурь. Перестроился на сто процентов. Или на сто двадцать. Я б, может, не возражал перемениться, да быстро сие не произойдет. Если вообще произойдет. Воспитывайте. Вы воспитатель, я воспитуемый. Действуйте. Для меня важно было убедиться, что я не хуже других. Убедился. Наглядно. За свои принципы надо стоять.

Вы повторяете: «Рядовой Стернин, ерепенитесь? Ерепенитесь, потому пограничная служба — штука трудная плюс гражданские замашки. Но уволитесь и не сразу, погодя годков пяток, осознаете, чего дала армия, какую школу прошли. На заставу шлют письма со всей страны. Бывшие пограничники шлют. И кого из них ни сформировалось: учитель, председатель колхоза, зубной врач, инженер, начальник уголовного розыска, бригадир на стройке, знатный комбайнер... Благодарят за пограничную закалку!»

Товарищ старшина Бочкарев, Кузьма Нефедович! И я буду благодарить спустя пять лет после демобилизации. Вот он я, формируйте из меня светлую личность. Закаляйте. Учите уму-разуму. Начальником угрозыска или зубным врачом я, возможно, и не стану, но знатный слесарь — это равнозначно знатному комбайнеру. Ей-богу.

Нас раздели, разули, не знали, куда усадить, чем попотчевать, липли с расспросами: как преследовали, как задерживали, как, как, как. Владимиров не раскрыл рта, Рязанцев сказал: «После, после», зато Шаповаленко разговорился. И я бы стряхнул пыль с памяти, к чему скромничать, но слабость одолела. Прав Рязанцев: после расскажем, С подробностями. С красочными деталями.

Сегодня субботка — хозяйственный и, следовательно, банный день. Имеем шанс смыть с себя пот и грязь. Подтягивая трусы, у которых лопнула резинка, я прохныкал: «В баню!», — и это прозвучало как «К мамке!».

Нас повели в баню. Предбанник подрагивал — в смежном помещении дизельная, работал движок. Истопник шуровал у печки, швырял саксаул, гребенчук — горят жарко и бездымно, — подсыпал угольку. Шуруй, истопник, пускай водичка в котле будет погорячей. На сей раз горячее нам по нраву.

В баню с нами ввалились добровольные помощники: наливали шайки, взбивали пену мылом «Солдатское», этим же «Солдатским» намыливали мочалки и терли наши спины, едва не сдирая шкуру. Я кряхтел, стонал, охал, ахал и всячески поддерживал идейно здоровый лозунг: да здравствует радость бытия!

Владимиров, конфузясь наготы и прикрываясь тазом, скрылся за дверью парилки. У него закон: забраться на верхнюю полку и охлестываться веничком из веток молодой тарунги, а засим уснуть в клубах пара. Ему хоть бы хны, для меня парная страшна, как война.

Страшна, как война? И я подумал: что б сказал старшина Бочкарев, услыхав это? Сказал бы: не смыслишь в войне, не нюхал, почем фунт лиха, а пустословишь. И был бы прав: что я в ней смыслю, желторотый? Как бы то ни было, Кузьма Нефедович старше всех на заставе по возрасту. Сие много значит.

Растолкали Владимирова, и нас повели в столовую. Кое-как поужинали, добрались до кроватей и упали. Я лежал плашмя, вдыхая влажный запах отстиранного белья, и словно погружался в пучину, а надо мной смыкались звуки: воркование одичавших голубей на водонапорной башне, зуммер в комнате дежурного, топот ботинок по коридору, басок: «Половики вытряхали?»

«Бытие входит в обычную колею», — подумал я и заснул.

И опять Рязанцев

Пробудился, долго соображал, кто я и где я. Ужасно хотелось пить, показалось: кто-то, мне незнакомый, — в пустыне, на прокаленном песке, с пересохшим ртом. Горло и впрямь ссохлось, я встал, сунул ноги в кеды. Заспанно пошатываясь, проковылял в столовую, напился холодного чаю. В коридоре остановил командир отделения:

— Рязанцев, своих не признаешь?

Я пригляделся:

— Товарищ сержант?

— Он самый. А что за день нынче?

— Воскресенье?

— Оно самое. Отдыхай, отсыпайся. С понедельника — на службу.

На службу? Жизнь входит в прежние берега? Будто и не было страдного пути, что остался за нашими спинами. Тело ломило, голова была тяжелой, мутной. Нет, тот путь никто у меня не отнимет. Я сделал так, что отец не покраснел бы за сына. Я вынес все и стрелял по живому человеку, и рука не дрогнула. Потому что живой человек был врагом. И никогда рука не дрогнет, коли противостоять будет враг. Мы не хлюпики, не слабаки, мы дети своих отцов.

Я думал об этом, и разум яснел, и чувство тревожно растущей требовательности к себе и к людям наполняло меня больше и больше.

На соседних койках похрапывали товарищи. В окне — колючие шарики и глянцевые лопоухие листья касторового дерева, голубой цвет, солнце, наверно, полдень. Духота. Простыни влажны от пота.

Зашел дежурный, кого-то поднял, мне прошептал:

— Дрыхни, дрыхни.

Вторично я проснулся к ужину, под ложечкой сосало. Шаповаленко и Стернин прибирали постели, сонно позевывали.

Шаповаленко спросил:

— Подрубаем, Андрий?

— Подрубаем.

— И я готов, — сказал Стернин. — По-пионерски: «Будь готов!» — «Всегда готов!»

В столовой немощно поскрипывали столы и стулья из алюминия и пластика, и Стернин сказал:

— Мебель как в шашлычной на Сретенке. Захаживал, ударял по шашлыку.

Шаповаленко ел в завидном темпе, в спешке цапнул себя за палец.

— Не жадничай, жадность — порок, — сказал Стернин. — Рафа-Рафик, добавка е?

Рафаил, второй повар, благоволивший к Стернину, дал нам добавки и сверх того — длинный, на полметра, изогнутый арбуз. Стернин откусил от спелого, сочного ломтя:

— Пища богов! Если я не прав, старшие товарищи поправят.

— Я пидправлю, — сказал Шаповаленко. — Дыня скусней.

— Ты? Тю!

— Ось тоби и тю! Я ефрейтор, ты рядовой, кто старшей?

— Безусловно, ты, — сказал Стернин. — С тебя на пол-литра.

Я лениво, вполуха прислушивался к трепу, и неожиданно во мне поднялось смутное, тревожное, неумолимое, и я пристукнул костяшками пальцев по столу:

— Братцы, а если не молоть попусту?

Шаповаленко хмыкнул. Стернин сказал:

— Посуровел ты, Андрей, как тебе не ай-я-яй?

И умолк. Пришел Владимиров, уткнулся в миску.

В молчании мы доужинали и разошлись. В бытовой комнате я побрился электробритвой, благо движок включили. Есть на заставе и механические и безопасные, но я предпочитаю электробритву. Поодеколонился, предпочитаю «Шипр». Суровой зеленой ниткой заштопал дыру на колене. Что еще надо? Закурить.

Из радиодинамика над курилкой пел Муслим Магомаев: «Вьюга смешала землю с небом, серое небо с белым снегом...» В подмосковных широтах Москвы ворковал про королеву красоты. Помню. В лесу, за Звенигородом. Муслим отзвучал, из динамика засурдинил твист без слов, и странновато было слышать эти нездешние, вихляющие ритмы над барханами. Пескам и верблюжьей колючке больше подошли бы монотонное бренчание дутара и заунывное пение бахши. За твистиком — Эдита Пьеха. Наши радисты Корольков и Стернин разных вкусов: первый предпочитает народные песни, второй — легкую музыку, сегодня у магнитофона Стернин, это очевидно.

Зной не спадал. Никли деревья и мальва, алая и розовая. В луже у водопроводного крана, в арыке плескались утки, крякали. Петух с рубчатым гребнем, как дежурный по станции в красной фуражке, важно прошагал, печатая строевым. Саксауловые сойки кружились над проволочным забором, над контрольно-следовой полосой, возле плуга, бороны и «Беларуси»: отрядные трактористы вчера вспахивали и боронили КСП. Шофер гремел ключами у гаража, в трусиках и сапогах. За баней суховей трепыхал на веревке выстиранные гимнастерки, надувал их — едва повесили, уже сухие.

Ветру здесь раздолье, преград нет, как задует с предгорий Копет-Дага, расплывчато синеющих на сопредельной стороне, так и пройдет пустыню насквозь. А в городе ветру нужно ломиться, прокладывать себе дорогу. Мы с Лилей любили гулять по Звенигороду, взявшись за руки и преодолевая лобовой сивер.

Любили мы и ездить в Москву. «Соскучилась по столичному шуму и бешеному ритму», — говорила Лиля, и мы уезжали на воскресенье: слушали многоязыкий гомон толпы, с толпой спешили по тротуарам и переходам, смотрели на неоновую пляску, на световые столбы, поднимающиеся в морозном вечере как продолжение железных столбов. Утомленная, Лиля говорила: «Сыта Москвой» — и мы возвращались в тихий, малолюдный, дремотный Звенигород.

А познакомился я с Лилей в поликлинике. Я видел ее в городе и раньше, знал, кто она, а тут очутился рядышком на стуле в очереди к одному врачу и с одной болезнью — гриппом. Я сел, высморкался, Лиля чихнула. Я сказал: «Будьте здоровы». Она поблагодарила кивком. Снова чихнула. «Будьте здоровы». Она сказала: «Между прочим, воспитанные люди стараются не замечать, когда кто-нибудь чихает, или прольет на скатерть, или еще что-либо...» Я сконфузился, но из поликлиники мы вышли вместе. Вирусный грипп, подаривший мне Лилю, перевернувший мою судьбу!

Из динамика заголосили частушечницы: «Милай мой — тракторист, чтой-то он не речист». А, очевидно, магнитофоном завладел Корольков.

В беседку заглянул Стернин:

— Салам алейкум, рахат лукум.

И осекся, приложил палец к губам — дескать, молчу, молчу, — попыхтел сигаретой, ушел. Я тоже встал. Попытаюсь уснуть, хотя уже опух от сна. Ночью поднимут на службу. Да, жизнь входила в прежние берега. И следовательно, нужно было думать о письмах Лили и Федора и об ответе им. Ну что ж, Лиле можно написать: «Здравствуй, дорогая Лиля! Получил твою весточку, благодарю. Рад, что ты жива-здорова, рад твоим спортивным успехам. И у меня наметились успехи. Спешу поведать о чрезвычайном событии в моей жизни...» И далее, не разглашая военной тайны, рассказать о поимке нарушителя. Такое письмо подействует? Можно его написать?

В полночь дежурный по заставе потормошил меня. Я сполоснулся под краном, оделся, дежурный выдал мне и младшему наряда автоматы, снаряженные магазины, следовой фонарь, ракетницу, телефонную трубку. Я доложил ему о готовности наряда, он доложил об этом Курбанову.

В канцелярии замполит отодвинул конспект, недопитую пиалу зеленого чая, подошел к нам, проверил автоматы, боеприпасы, экипировку.

— Больных нет? Можете нести службу?

— Можем, товарищ старший лейтенант.

Замполит сказал:

— Приказываю выступить на охрану государственной границы Союза Советских Социалистических Республик. Вид наряда...

Знакомые слова произносились с акцентом, как бы усекавшим их, на смуглой щеке подергивался шрам — мета волка, заскочившего в юрту чабана Курбанова, где на кошме ползал девятый по счету ребенок, волк укусил и, преследуемый аулом, побежал меж юрт и плоских глинобитных домишек.

— Вопросы есть?

— Никак нет, товарищ старший лейтенант.

Дежурный вывел на двор, к месту, где заряжают оружие. Мы положили автоматы, сняли с предохранителя, передернули затвор, спустили курок, поставили на предохранитель, присоединили магазин.

Младший наряда потягивался, зевал, закидывая автоматный ремень на плечо:

— За тридцать минут подымают... Эх, жизня наша пограничная...

— Засоня, — сказал дежурный.

У ворот уже стоял «газик». Мы с напарником залезли, машина покатила. Молчали, смолили сигаретами, водитель насвистывал, он высадит нас у стыка и повернет на заставу. Лучи фар прыгали перед «газиком», рассекая ночь. Мы вылезли из машины, подключились в розетку, дали знать дежурному, что прибыли, и зашагали вдоль контрольно-следовой полосы, рассекая ночь лучом следового фонаря, сильным, как у автомобиля. Ночь рассекал и гигантский луч прожектора, в его голубом трепетном свете мельтешили насекомые, иногда под луч попадало зверье, глаза лис и волков горели красным огнем, джейранов, архаров и зайцев — зеленым.

Я шел позади напарника, вглядывался в бороздки КСП, аккуратные, гладкие, ни следочка. Волнистые гребни барханов, похожие на КСП, дымились под ветром. Он дул сбоку, сбивая с размеренного шага. Ох уж эти ветры! Дуют, не ведают передыху, то гармсили, то афганец, высвистывают, воют, гудят, ревут, но никогда не дуют ровно. Сухостью и пламенем веет от них, они безжалостно жгут людей, зверье, растительность. Весной на заставе разбили яблоневый сад, поливали, ухаживали — налетел афганец, намертво опалил листочки, пришлось яблони заменять тополями.

В барханах — шакальи стенания. Из куста выползла змея, поодаль — другая: ночь, охотятся. Мохнатые звезды, каких нет в России, струились, переливались, временами по небу чиркала падучая.

На зубах похрустывал песок, под подошвами — песок. Ну, идти по нему — это не бежать. Как бежали в субботу. Суббота — тяжелый день, а не понедельник. Дело прошлое, но действительно было нелегко. Мышцы и посейчас болят, ноет поясница. Вспомнил о субботе и захотел пить, рефлекс какой-то. Снял с пояса флягу, хлебнул из горлышка.

Мы обследовали полосу, залегли в расселине, под саксаулом. Зашипел барханный кот, отпрыгнул мордастый разбойник. Юркали ящерицы, шмыгали мыши. Над нами — тучи москитов, но на три часа, пока не выдохлась мазь, они не страшны. Потом, конечно, дадут прикурить.

— Клонит ко сну, спасу нет, — прошептал младший. — Служба наша пограничная, ох-хо-хо...

— В наряде разговариваешь? Умолкни.

Он умолк, но зевал с таким смаком, что казалось: демаскирует нас, нарушитель засечет этот смак. Я всматривался в темь, вслушивался в звуки, и во мне поднималось раздражение против этого рыхлого, сонливого, равнодушного к службе солдата. Разве в наряде до сна? Востри ухо и глаз, не прозевай! Ну, придем на заставу, я ему выдам. По завязку.

На границе было спокойно, на сердце — нет. Когда я в наряде, то напряжен, взвинчен, ожидаю самое нежданное. Так меня приучили командиры, я верю им. В субботу убедился на практике: граница полна неожиданностей. Зевать не приходится. И в прямом и в переносном смысле.

Мы вставали, осматривали сигнальную систему и полосу, вновь залегали и вновь шли по участку. На рассвете доложили дежурному по телефону, что службу заканчиваем и возвращаемся на заставу. Ветер с юга усиливался, бил порывами, гнул кусты, взвихривал песок, поднимал в небо. Воздух стал мутным, солнце над горизонтом — расплывшееся, тусклое. Нас ослепляло песком, сбивало с ног шквалом. На заставу добрались пропыленные до косточек.


* * *


После завтрака из санчасти позвонил капитан Долгов. В дежурку, где коммутатор, набилось народу: замполит Курбанов, Кира Васильевна с детьми, старшина, солдаты. С капитаном разговаривали жена и замполит. Жена, раскрасневшаяся, подрагивающим голосом говорила в трубку:

— Как ты, Ваня? На поправку? Не обманываешь? Я приеду в отряд, проведаю. Не надо, сам скоро заявишься? Нет, приеду! Целую тебя. И Гена с Аленкой целуют. Трубку вырывают. А? Слушаются, слушаются. Поправляйся, дорогой. Целую, целую...

Замполит говорил:

— Салам, Иван Александрович! Как ты? В норме? Когда вернешься домой? Вся застава ждет. Дела как у нас? В норме. А-а, конечно, конечно... Что? Ну да... И Рязанцев, и Стернин, и Шаповаленко, и Владимиров... Пришли в норму, службу несут. Правильно, согласен. Хоп, хоп!{5} Выздоравливай, Иван Александрович!

Старший лейтенант прав: мы все желаем начальнику заставы скорейшего выздоровления, скучаем без него. Прав старший лейтенант и в том, что Стернин, Шаповаленко и я в норме. Владимиров не совсем: переживает из-за Сильвы, еще угрюмей сделался, подойдет к вольеру с дощечкой «Сильва», где никого нет, и стоит, стоит, опустив голову.

К обеду суховей сник, и, как водится, жара загустела. Плотная устойчивая жара. Но на заставе со сквознячком, с тенью, с душем она терпима. Не то что в пустыне — прямые, палящие лучи солнца. Как было позавчера. Позавчера, а сдается: давно-давно.

Во вторник была почта, и мне вручили посылку. От мамы. Учебники, конверты, коробка зефира в шоколаде и открытка — еловая веточка с шишками, перевитая лентой: «С днем рождения!» Благодарю, мама. И за учебники — буду готовиться в вуз, и за конверты — буду регулярно писать, за любимое лакомство, и за открытку — твоему сыну грохнет двадцать. Не мальчик, но муж. Двадцать лет. Спасибо, мама.

Учебники спрятал в тумбочку, конверты роздал наполовину, зефир — целиком, кроме одной штуки: съел, смакуя. Вкусно. И товарищам понравилось.


* * *


День рождения — в четверг.

Проснулся я оттого, что Стернин и Шаповаленко драли меня за уши.

Я взмолился:

— Братцы, пощадите!

— Двадцать раз дернем — пощадим!

Эти двое отпустили, подошли другие, третьи — мои бедные уши вспухли.

В середине коридора, перед выходом во двор, на стене, где висят доска боевой подготовки, распорядок дня, стенная газета «Чекист», спортивные грамоты, я увидел раскрашенный пестрыми красками лист бумаги: «Командование, партийная и комсомольская организации, весь личный состав заставы поздравляют рядового Рязанцева Андрея Степановича с днем рождения!», внизу карандашная приписка: «Будь здоров, Андрейка!» — чья рука, не поймешь.

На завтраке меня поздравил комсорг, сунул флакон «Шипра» — комсомольцы собрали деньги, купили в автолавке военторга. Замполит подарил зеленую авторучку и полдюжины носовых платков.

— От имени командования второй заставы. Пиши на здоровье и сморкайся на здоровье.

— Щедрые подарки еще в счет волков? — спросил Стернин.

— Так точно, — сказал Курбанов.

Месяц назад он застрелил двух волков: за волчью душу тридцать рублей и пять рублей за шкуру, итого — семьдесят. Деньги эти замполит тратит на подарки солдатам.

Стернин сказал:

— Товарищ старший лейтенант, я прошу вас пополнить охотничьи трофеи: день рождения будет и у рядового Стернина.

— О чем голова болит, — сказал Курбанов. — Волков в Каракумах достаточно, стреляю я прилично, буду мстить им за шрам на щеке и добывать валюту для рядового Стернина.

— Хоп, — сказал Стернин.

На моей тумбочке в спальном помещении и на столе в столовой — стаканы с букетами: друзья новорожденного нарвали в наряде. Костя-повар подвалил добавки, печенья, принес на тарелке вареные яйца — от жен офицеров. От них же в обед преподнесли пирог, изюмом было выложено: «20». Пирог умяли всем честным народом.

В день рождения положен выходной.

После завтрака я смотрел кинокартину, которую крутили для тех, кто вчера вечером был в наряде.

Будик Стернин острил:

— Фильмы бывают хорошие, плохие и студии имени Довженко.

Шаповаленко обиделся:

— А шо студия Довженко? В Киеве знаменитая.

— Твоя национальная гордость бунтует? — сказал Стернин. — Студия знаменитая: картины срабатывает — хоть стой, хоть падай.

После кино я посидел на воле в тенечке, почитал окружную газету «Дзержинец», «Комсомолку», толстенный роман, в коем наши разведчики видели сквозь землю, а немецкая контрразведка была тупа до чрезвычайности — типичный картонный противник. Помылся в душе. Потолковал с Владимировым о Сильве: он нервничал, я успокаивал. Но где-то и сам опасаюсь: подлечат Сильву подлечат, а вот останется ли она розыскной собакой — вопрос.

Отобедав, повалялся на койке, в ленинской комнате сам с собой поиграл в шахматы.

Проходивший мимо Шаповаленко сказал:

— Королевский гамбит разучиваешь? Сицилианскую защиту? А с Тиграном Петросяном сыграет победитель матча Таль — Спасский. Кто бы ни победил, чемпионом мира будет представитель советской шахматной школы, ось так!

Не сказал — процитировал спортивную газету. Королевский гамбит, сицилианская защита. Но в шахматы не играет. Главный Теоретик Спорта.

Я ел, поглядывал на маленький экран, почитывал, фыркал под душем, переставлял шахматные фигуры, валялся на кровати, пощипывал гитарные струны — и меня не покидала мысль: это не то, я должен сделать что-то другое, важное и неотложное.

Выходной тянулся нудновато. Я болтался по заставе, как бы отрешенный от нее. Уходили и приходили наряды, в ленинской комнате старший лейтенант Курбанов проводил политинформацию, в комнате службы старшина Бочкарев изучал с солдатами пограничную инструкцию. Неприкаянный, не знающий, куда себя деть, я брел в дежурку, к связистам, заговаривал с пограничниками. Мне нужны были эти люди, мне нужно было чувствовать, что я сродни им. Я любил этих людей.


* * *


К вечеру жара немножко спала, и ожили спортсмены: выжимали и кидали на деревянный помост штангу, подтягивались на перекладине, толкали ядро, цокал мячик настольного тенниса, на волейбольной площадке вешали сетку. Волейбол — не худо.

В трусах и кедах я вышел на площадку. Разобрались. На судейскую вышку вскарабкался Шаповаленко.

— Команды готовы? Разыгрываем подачу!

Он бросил мяч на нашу сторону. Пас, второй, я выпрыгнул над сеткой и погасил мяч на первой линии. Но, приземляясь, переступил черту, и Шаповаленко свистнул:

— Мяч направо!

— Направо — это нам! — закричал Стернин, высунул язык. — Ошибочка именинника!

Я принял крученую подачу, отпасовал с поправкой на ветер, ответный пас — и мой крюк пробивает двойной блок. Стернин дурашливо чертыхается. Наша подача. Стернин бьет, я блокирую, еще удар Стернина — мимо блока, теряем подачу. Стернина блокировать трудно: он левша.

А вообще он и я — лучшие забойщики в сборной заставы. Сейчас играем в разных командах; в воскресенье, когда приедут в гости волейболисты первой заставы, будем тащить вместе: он первый номер, я четвертый.

Стернин играет изящно, без напряжения, кричит: «Ложись!», «Переход!», «Мяч на игру, команду на мусор!», «Физкульт-ура!» и «Инсульт-ура!», ругательски ругает своего игрока, упустившего мяч в арык с водой. Отчитывает Петра Шаповаленко:

— Необъективно судишь. Подсуживаешь! Делаю пятьсот первое серьезное предупреждение!

Шаповаленко надувается от обиды, резко свищет и отвечает:

— Гулять треба лучшей!

Гулять — в смысле играть.

Но от Стернина так не отделаешься. Он швыряет мяч в Шаповаленко, кричит:

— Подсуживаешь! Сгинь!

Шаповаленко не выдерживает, плюет и слезает на грешную землю. Он пополняет ряды болельщиков, подает реплики:

— Ха, Стернин, игрочишка, мазила... Вот Юра Чесноков или Дима Воскобойников из сборной Союза — это игроки, класс...

От волейбольной площадки Шаповаленко перекочевывает к столу настольного тенниса: «Амелин и Аверин — лучшие ракетки страны», оттуда — к спортивному городку: «Валера Кардемилиди на перекладине работает уверенно, соскок отработан... Юра Власов и Леня Жаботинский... для них шестьсот килограммов не потолок... Тамара Пресс в форме... Валера Брумель...» Главный Теоретик Спорта. Заниматься же зарядкой его заставляют из-под палки.

Мы отыграли, помылись, и когда я надевал майку, вдруг подумал: «Что надо сделать? Написать письма Лиле и Феде. Не тянуть резину! А что ответить?»

Я оделся, зарядил новую авторучку чернилами. Ею и напишем письма. Обновим.

В ленинской комнате сел в уголок. За соседним столом, выставив острые лопатки и насупив сросшиеся брови, склонился над «Химией» Владимиров — готовится в институт. Пора бы и мне браться за ум, учебники есть, учи, отслужишь — и сдавай экзамены. Механик по ремонту газовых плиток — это, конечно же, здорово, но хочу быть инженером-химиком. Тоже ничего. У двери аккордеонист наигрывал, подбирал мотив, притопывая в такт.

У окна — шахматисты в мучительных раздумьях, мне бы их заботы. Что написать в Звенигород?

В Звенигороде тем летом было много болгарского винограда, лотки завалены. Мы с Лилей купили килограмм, уселись на траве, у реки: мякоть высасывали, кожуру и косточки выплевывали. Назойливо и свирепо жужжали осы, лезли в кулек. Лиля откусила виноградинку, пососала, выплюнула кожуру в ладонь и вскрикнула, ужаленная: оса сидела внутри виноградины. Лиля поеживалась: «Как не цапнула за язык», а я целовал укушенную ладошку.

Мы с Лилей сидели на скамеечке в сквере. В аллее — дачницы с собаками на поводке, собаки рвались друг к другу, дачницы вопили: «У вас девочка?» — «Девочка!» — «И у меня, держите!» — «Не удержу!» Собаки лаяли, грызлись, их еле-еле разняли. Лиля усмехнулась: «Женщины не выносят друг друга».

Мы с Лилей играли в бадминтон, ракетки секли воздух, волан взлетал. Я отбил его слишком высоко, Лиля не достала, и он угодил в муравьиную кучу. Мы подошли, чтобы поднять волан, и остановились: в муравьином царстве была паника, но прежде всего муравьи бросились спасать личинки. Лиля сказала: «Самоотверженные муравьишки».

Мы с Лилей. Мы с Лилей.

Я разгладил бумагу, написал: «Здравствуй, дорогая Лиля! Получил твою весточку, благодарю. Рад, что ты жива-здорова, рад твоим спортивным успехам: первый разряд не шутка...»

Вздохнул, накрутил прядь на палец, размотал. Позолоченным пером вывел: «А у меня новостей нет. По-прежнему тяну солдатскую лямку, как ты пишешь. Да, еще два года моей пограничной службы и нашей разлуки. Я от тебя далеко, но этого расстояния не ощущаю: ты рядом. Люблю тебя по-прежнему. Очень люблю. Ты знаешь. Хотел и хочу, чтоб дождалась, стала моей женой. Извини, что письмо краткое — пространных сочинять не умею. Целую и обнимаю крепко. Твой Андрей».

Федору написал: «Благодарю за дружбу, за советы, но расписывать Лиле про пограничное житье-бытье не буду, это не по-мужски — взбадривать любовь таким способом, противоядием против моряка или кого иного может быть только одно: Лиля любит меня по-настоящему. А не любит по-настоящему — никакие романтические описания не нужны. Привет и наилучшие пожелания. Все».

Сложил письма, сунул в конверты. Душно. Все-таки очень душно летом в Каракумах. Не привыкнешь.

Надписал адреса, заклеил конверты, поднялся из-за стола и, чувствуя, что сутулюсь, вышел в коридор. Гулкий и длинный, он показался более гулким и более длинным, чем обычно. В середине его, перед выходом во двор, я задержался у стены, где с утра вывешен пестрый лист: «Командование, партийная и комсомольская организации, весь личный состав заставы поздравляют рядового Рязанцева Андрея Степановича с днем рождения!», внизу карандашная приписка: «Будь здоров, Андрейка!» — чей почерк, не разберешь, то ли Стернина, то ли сержанта Волкова, а может, Шаповаленко, или Темирова, или кого иного.

Я постоял у этого листка секунду и, стараясь держаться прямее, прошел в комнату дежурного — на подоконнике деревянный ящичек для писем. Перечитал адреса и опустил в узкую прорезь один за другим конверты, и они упали на дно с мягким, приглушенным стуком.

Они пролежат в ящике до тех пор, покуда дежурный по заставе не поставит на них треугольный штампик: «Солдатское письмо. Бесплатно» — и отрядный почтальон, рыжий, вертлявый ефрейтор, не заберет их вместе с остальными письмами. Сегодня четверг. А почта на заставу, как известно, приезжает дважды в неделю — во вторник и в пятницу.

Примечания

{1}Шор — солончак (туркм.).

{2}Такыр — глинистая равнина (туркм.).

{3}Тельтек — баранья шапка (туркм.).

{4}Кош — стоянка чабана (туркм.).

{5}Хоп — добро, договорились (туркм.).


Оглавление

  • Рязанцев
  • Долгов
  • Шаповаленко
  • Стернин
  • Владимиров
  • Снова Рязанцев
  • Снова Стернин
  • И опять Рязанцев
  • Примечания