Корень квадратный из прекрасного [Карсон Маккалерс] (fb2) читать онлайн

Карсон МАККАЛЛЕРС

Корень квадратный из прекрасного

Carson McCullers. The Square Root of Wonderful, 1958

Пьеса в трех действиях

Перевод с английского Людмилы Позняковой

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

ПАРИС ЛАВДЖОЙ - сын Молли и Филиппа Лавджоя

МОЛЛИ ЛАВДЖОЙ - красивая молодая женщина

ДЖОН ТАКЕР - архитектор

ЛОРИНА ЛАВДЖОЙ - сестра Филиппа Лавджоя

МАМА ЛАВДЖОЙ - мать Филиппа Лавджоя

ФИЛИПП ЛАВДЖОЙ - муж Молли

ХЕТТИ БРАУН - подружка Париса

Время действия: современность

Действие первое: майская полночь.

Действие второе: следующий день.

Действие третье: Сцена первая: перед рассветом следующего дня.

Сцена вторая: неделей позже

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ.

Майская ночь.

Сцена: жилая комната комфортабельного дома в 12 милях от Нью-Йорка. Яблоневый садик. Удобная, скромная, уютная комната. В глубине сцены по центру - входная дверь с окнами по обе стороны. Когда дверь открыта, из-за старинных часов, что у подножия лестницы, видна цветущая яблоневая ветка. В левой части сцены - лестница, ведущая к небольшой площадке и двум спальным комнатам. Слева - небольшая кладовка, соединенная с кухней, Справа на авансцене дверь в швейную мастерскую. Здесь стоит диван и другая мебель, уютно. С оттенком элегантности, но уютно.

При поднятии занавеса: сцена затемнена, из-под кухонной двери вбивается полоска света. Слышны всхлипывания. МОЛЛИ выходит из кухни, чуть позже - ДЖОН. Когда МОЛЛИ зажигает свет, мы видим спящего на диване ПАРИСА.

МОЛЛИ: Тебе приснился страшный сон. Проснись, дорогой!

ПАРИС: Где я?

МОЛЛИ: Иди, мама тебя обнимет.

ПАРИС: Ох! Это ужасно.

ДЖОН: Что тебе приснилось, Парис?

ПАРИС: Что в дом забрался грабитель. Темный силуэт в какой-то бандитской кепке - я сперва не разглядел лица.

МОЛЛИ: Это всего лишь кошмар. Нет здесь никакого грабителя.

ПАРИС: И лунный свет. Когда я увидел его лицо. Это было так странно, так ужасно.

МОЛЛИ: Я так и знала: баранина была слишком жирной.

ПАРИС: Дверь заскрипела, как оконные петли. Знаешь, как странно открываются во сне окна. Я хотел закричать, чтобы предупредить вас. И вдруг увидел его лицо. Это был...

МОЛЛИ: Это все жирная пища.

ПАРИС: Это был мой отец - в бандитской кепке.

МОЛЛИ: Дурачок! Видишь, как все глупо. Никакого грабителя нет, и вообще уже третий час ночи.

ПАРИС: Почему вы до сих пор не легли?

МОЛЛИ: Пили на кухне чай, разговаривали.

ПАРИС: О чем? Впрочем, я не любопытен.

МОЛЛИ: О Сан-Франциско, о мышеловках. Джон поставил мышеловку.

ПАРИС: А при чем здесь Сан-Франциско?

МОЛЛИ: Джон скоро уедет туда работать. Мне будет одиноко без него.

ДЖОН: Правда, Молли?

МОЛЛИ: Очень одиноко, правда.

Джон нежно обнимает Молли.

ПАРИС: Джон!

ДЖОН: Что?

ПАРИС: Почему ты обнимаешь мою мама? Почему ты так на нее смотришь?

ДЖОН: Как?

ПАРИС: Когда ты смотришь на нее, у тебя глаза ненормальные.

МОЛЛИ: Не капризничай, малыш. Не расстраивай меня.

ДЖОН: Ложись спать, Парис. Мама устала и расстроена.

МОЛЛИ: Да, когда я смотрела сегодня в зеркало, я нашла девять седых волос.

Парис: Почему ты обнимаешь мою маму? Почему ты так странно на нее смотришь?

ДЖОН: Потому что я люблю ее.

ПАРИС: Ты не можешь ее любить. Это моя мама. Она была замужем за папой, и даже не один раз, а два.

ДЖОН: Но теперь они в разводе.

ПАРИС: Какая разница. Ты знаешь ее всего 10 дней.

ДЖОН: Русская революция произошла за 10 дней, а любовь может вспыхнуть за час, или даже с первого взгляда.

ПАРИС: Я нормально к тебе относился, возможно, даже любил. Но теперь не знаю. Сначала я был рад, что в доме опять появился мужчина. А теперь мне интересно, что сказал бы папа.

МОЛЛИ: Твоего отца не было больше года, малыш, теперь мы разведены.

ПАРИС: Но он звонил тебе.

ДЖОН: Это так, Молли?

МОЛЛИ: Только когда на него находило. Понимаешь, о чем я?

ДЖОН: Да.

ПАРИС: Ты всегда говорила, что папа вернется.

МОЛЛИ: Да, я так думала, но теперь этого боюсь.

ПАРИС: Я расскажу отцу, что говорил Джон.

ДЖОН: Если я его когда-либо увижу, я сам расскажу.

ПАРИС: Мой отец - величайший писатель в мире. Филипп Лавджой, автор "Японской вишни". Прочти о нем в "Кто есть кто".

МОЛЛИ: Это правда, твой отец - гений.

ПАРИС: Мой отец не из тех, кого можно водить за нос.

МОЛЛИ: Не кричи так, малыш, ты разбудишь маму Лавджой и Сестрицу, они устали с дороги.

ПАРИС: Пусть просыпаются. Я и бабуле расскажу, что говорил Джон.

ДЖОН: Расскажи.

ПАРИС: По мне любовь - сплошное надувательство. Ее нельзя съесть.

МОЛЛИ: Не будь циничным, Парис.

ПАРИС: Я не циничный, я умираю от голода.

МОЛЛИ: Ночные кошмары. Объедаешься днем, и все голоден.

ПАРИС: Ничего подобного. Я не могу спать на этом мерзком диване.

МОЛЛИ: Пока мама Лавджой и Сестрица здесь, придется потерпеть.

ПАРИС: Зачем приехали бабуля и тетя Сестрица?

МОЛЛИ: Навестить нас и посмотреть пьесу твоего отца.

ПАРИС: Его пьеса провалилась месяц назад.

МОЛЛИ: Не надо об этом малыш. Это больной вопрос.

ПАРИС: Я пойду досыпать в библиотеку, тот диван, кажется, больше.

МОЛЛИ: Спокойной ночи, малыш.

ДЖОН: Спи крепко.

ПАРИС: По мне, любовь - глупость. Всем спокойной ночи.

Парис уходит, унося с собой одеяло.

ДЖОН: Что скажешь, Молли?

МОЛЛИ: Прямо и не знаю. Ты раньше никогда не говорил, что любишь меня.

ДЖОН: А нужно было:

МОЛЛИ: Нет. В твоих глазах и в голосе есть отсвет любви. Но впервые сказать об этом при Парисе! Когда это началось?

ДЖОН: В апреле, десять дней назад, когда мы встретились. В тот день жизнь моя изменилась. Зачем ты подобрала меня?

МОЛЛИ: День был так хорош. Ты был в кожаном пиджаке... - и ты кривлялся как обезьяна. Кто бы еще сумел так обязательно гримасничать на безлюдной дороге?

ДЖОН: У меня сломалась машина.

МОЛЛИ: Ты выглядел очень одиноким, и дорога была такая унылая... Мне сразу захотелось поболтать, я остановила машину и спросила, не взять ли тебя на буксир.

ДЖОН: День был прелестный.

МОЛЛИ: Я привезла тебя домой, ни о чем не думая и не спрашивая.

ДЖОН: Почему?

МОЛЛИ: В тот день Парис был в походе, я чувствовала себя беззащитной и одинокой.

ДЖОН: Ты сказала мне, что впервые проводишь ночь без ребенка.

МОЛЛИ: И, правда. Я хотела пойти вместе с детьми, но Парис взбесился от одной мысли об этом.

ДЖОН: Эти скауты в своих походах хотят вдосталь насладиться свободой. Даже спичек не берут, сами огонь высекают.

МОЛЛИ: Я чувствовала себя такой одинокой и беззащитной - первая ночь, когда ребенка нет рядом.

ДЖОН: И потому притащила к себе первого встречного? Молли, ты представляешь, что могло случиться?

МОЛЛИ: Ты не похож на бродягу.

ДЖОН: Я мог стащить лавджоевское серебро. Мог оказаться сумасшедшим, и всю ночь душераздирающе играть на цитре. Или сексуальным маньяком - и изнасиловать тебя, надругаться над тобой, придушить - что угодно. Ты говоришь, что была испугана и беззащитна, и все же привезла к себе первого встречного.

МОЛЛИ: Я скучала по мужу и ребенку, мне надо было о ком-нибудь позаботиться.

ДЖОН: С твоей стороны было очень мило предложить мне помощь, но почему ты привезла меня к себе домой?

МОЛЛИ: Может быть, интуиция?

ДЖОН: Интуиция?

МОЛЛИ: Мне понадобились деньги, и я вдруг решила взять постояльца.

ДЖОН: И ты решила это именно в тот момент на дороге?

МОЛЛИ: Как только разглядела тебя.

ДЖОН: Так почему ты все-таки меня подобрала?

МОЛЛИ: Ты мне понравился. Просто интуиция.

ДЖОН: Ты накормила меня.

МОЛЛИ: Щами и кукурузными хлопьями. Ты съел три порции.

ДЖОН: По вечерам у меня отличный аппетит. Ты показала мне комнату, дала зубную щетку и пижаму. Чья это была щетка?

МОЛЛИ: Моя. Я вымыла ее с содой.

ДЖОН: А пижама?

МОЛЛИ: Филиппа.

ДЖОН: Начался дождь. Ты сказала, что он до ночи не кончится, - и в твоих словах, в твоем голосе было что-то необыкновенное.

МОЛЛИ: Все было совершенно обыкновенно. Я показала тебе комнату и назначила цену за жилье. Ты сказал, что тебе она подходит.

ДЖОН: Я смотрел на тебя - не на комнату. Зачем мне комната в Рокланде? У меня вполне приличная квартира в Нью-Йорке, в двух кварталах от конторы.

МОЛЛИ: Квартира в городе? Почему ты не сказал мне?

ДЖОН: Ты и не спрашивала. Просто показала комнату, и в этом была какая-то недоговоренность. Я предвидел еще что-то.

МОЛЛИ: Что именно?

ДЖОН: Молли, когда женщина пускает к себе первого встречного - мужчина, естественно, что-то предвидит.

МОЛЛИ: Ты думал, что дело дойдет до постели?

ДЖОН: Я ждал, что ты придешь, и несколько раз звал.

МОЛЛИ: Я сидела на кухне, просматривала бакалейные ценники. Я не собиралась тебя обсчитывать.

ДЖОН: Вскоре до меня дошло, что все это - не улова, не повод. Но я ждал и ждал... Ты когда-нибудь так ждала?

МОЛЛИ: Да, но при чем здесь любовь? Неужели ты подумал, что я могла бы заниматься любовью с человеком, которого только что встретила? Как ты мог подумать такое обо мне? Молли Хендерсон? Молли Хендерсон Лавджой?

ДЖОН: Ты всегда пользуешься этим способом при отборе постояльцев?

МОЛЛИ: У меня никогда не было постояльцев. Но когда я увидела, как ты идешь по унылой дороге, это стало неизбежным.

ДЖОН: Я вышел из дому в ярости, починил свою машину и сказал себе: "Джон Такер, ты просто олух". Я, конечно, не собирался возвращаться.

МОЛЛИ: Ты уверен, что не собирался?

ДЖОН: Нет.

МОЛЛИ: О, Джон! Мы бы никогда не узнали друг друга. Кроме того, ты заплатил за комнату.

ДЖОН: Все утро я был в бешенстве. Потом, днем, Бог вразумил меня, я стал вспоминать тебя, Молли. Вспомнил твое лицо, твой голос, и как все было необыкновенно. Я забыл, что меня провели и, к собственному удивлению, повернул назад в Рокланд. И началось сумасшедшее время.

МОЛЛИ: Почему же сумасшедшее? Самое обыкновенное.

ДЖОН: Нет, не обыкновенное. Произошло какое-то чудо.

МОЛЛИ: Чудо?

ДЖОН: Я вдруг увидел цвет земли и неба.

МОЛЛИ: Когда я встретила тебя, ты был растерян и обескуражен.

ДЖОН: Моя жизнь зашла в тупик.

МОЛЛИ: Но ты ведь архитектор!

ДЖОН: В полнейший тупик. Ни полета, ни смысла.

МОЛЛИ: Джон!

ДЖОН: Ни цвета, ни ритма, ни формы. Но я встретил тебя и полюбил. Ты знала, что я люблю тебя.

МОЛЛИ: Хотя ты ничего не говорил до сегодняшнего вечера. Видела, как ты на меня смотришь. Знала, что хочешь взять меня за руку. Знала, что хочешь поцеловать меня.

ДЖОН: Но ты была неуловима - всякий раз заводила какой-нибудь умный разговор, да и Парис постоянно входил в комнату.

МОЛЛИ: После Филиппа мне хотелось совершенно другого.

ДЖОН: Чего же?

МОЛЛИ: Я хотела, чтобы кто-нибудь полюбил меня не за то, что я женщина, не за тело.

ДЖОН: Да?

МОЛЛИ: Хотела, чтобы кто0нибудь полюбил мою душу, мой ус.

ДЖОН: Но мне нравится твое тело.

МОЛЛИ: И ты туда же!

ДЖОН: И твое мудрое сердце, и твоя душа. Я люблю тебя, девочка, и все тут.

Пытается поцеловать ее.

МОЛЛИ: Нет, Джон, я не могу! Впервые в жизни я должна быть практичной.

ДЖОН: А разве не практично - чуточку поцеловаться?

МОЛЛИ: Для всех поцелуй светел и сладок. И для меня он сладок, как сироп. Но в нем нет света. Он ведет прямо во тьму. Во грех.

ДЖОН: Это как это?

МОЛЛИ: Когда я впервые увидела Филиппа - мне было пятнадцать лет - в тот вечер на выпускном балу, он меня поцеловал. То был мой первый поцелуй. И - я не хочу шокировать тебя, Джон...

ДЖОН: У тебя это все равно не получится.

МОЛЛИ: Мы все целовались и целовались

ДЖОН: Ну и что же?

МОЛЛИ: И потом - может, это прозвучит грубо и вульгарно... - в общем, мы переспали.

ДЖОН: Что же тут удивительного.

МОЛЛИ: В тот же вечер. В лесу. Неподалеку от Сесайти-Сити. Точнее, в кустах шиповника.

ДЖОН: Вам было там ничего?

МОЛЛИ: Мы едва вылезли оттуда. Тебя это не шокирует?

ДЖОН: Нет, но постарайся на нем не останавливаться подробно.

МОЛЛИ: Я ревела и ревела. Ведь если бы мой отец узнал, это бы его прикончило. Я плакала, рыдала, выла. Сначала Филипп не собирался на мне жениться.

ДЖОН: Не хотел жениться на пятнадцатилетней принцессе выпускного бала?

МОЛЛИ: Нет. На следующее утро он сидел на кухне и злобно пил виски.

ДЖОН: Но потом вы поженились.

МОЛЛИ: В два часа дня на следующий день. Вот видишь, как сладкий и жаркий поцелуй может опрокинуть тебя во грех и горе.

ДЖОН: Скажи, Молли, ты все еще любишь Филиппа?

МОЛЛИ: Я сама этого не хочу.

ДЖОН: Но любишь.

МОЛЛИ: Однажды, что-то подобное случилось со мной в детстве. У нас в Сесайти-Сити жила одна старуха, она работала в аптеке и околдовала меня.

ДЖОН: Околдовала?

МОЛЛИ: Да. Я знала, что если она взглянет мне в глаза, я сделаю все, что она пожелает. Ужасно, правда?

ДЖОН: Что же она заставила тебя сделать?

МОЛЛИ: Однажды отец запретил мне есть мороженое. Я все же рискнула пойти к этой старухе, и она посмотрела мне в глаза. И вот против собственной воли я объелась мороженым. Наперекор отцу и себе самой.

ДЖОН: Возможно, тебе его хотелось.

МОЛЛИ: Нет, не хотелось. И с Филиппом в первый раз это было против моей воли.

ДЖОН: А во второй?

МОЛЛИ: Он меня околдовал. Любовь похожа на колдовство, на привидение, на детство. Когда она говорит с тобой, ты должен ответить ей и идти, куда она велит.

ДЖОН: Ты веришь в колдовство?

МОЛЛИ: Я уже выросла, но иногда...

ДЖОН: Мальчишкой я ходил в цирк, там был человек, который гипнотизировал людей. Пожилые дамы катались по арене на велосипедах. Солидный господин в гетрах стоял на голове. Публика смеялась, все тряслось от хохота, но помнится, я безумно испугался.

МОЛЛИ: Обожаю представления и цирк, но не люблю смотреть, как люди делают из себя дураков. По-твоему, я сваляла дурака с Филиппом?

ДЖОН: Ты все еще любишь его?

МОЛЛИ: Я полюбила Филиппа с первого взгляда. Тогда он был помолвлен с дочерью губернатора. Мамаша Лавджой говорила, что Филипп высоко метил, да низко пал.

ДЖОН: Мамаша Лавджой должно быть редкая стерва, раз такое сказала.

МОЛЛИ: Я всегда так думала в глубине души. Но, в конце концов, она - мать Филиппа. Аристократы. К тому же она переживала из-за Сестрицы.

ДЖОН: Что же такого наделала Сестрица, чтобы из-за нее переживать?

МОЛЛИ: 15 лет назад она достигла совершеннолетия, но ничего не произошло. Замуж она не вышла. Работает в библиотеке и все что-то шепчет. Она покорила мое сердце. Я люблю ее. Обычно невестка с золовкой на ножах, но я люблю Сестрицу.

ДЖОН: Шепчет?

МОЛЛИ: Это из-за такой работы. Даже дома она разговаривает шепотом. Читает, шепчет, иногда что-то пишет в блокноте. Однажды она влюбилась в мужчину на "Ц".

ДЖОН: Что ты имеешь в виду?

МОЛЛИ: Он стоял перед полкой "Ц".

ДЖОН: Что он там делал?

МОЛЛИ: Брал "Крысы, вши и история" некоего Циммермана. Не знаю, что там у них произошло, но это была любовь с первого взгляда.

ДЖОН: Непохоже, что шепчущая Сестрица из секции "Ц" одной крови с Филиппом Лавджоем.

МОЛЛИ: Сестрица кроткая, а Филипп... он бил меня, лупил и не раз! Однажды изорвал на мне ночную рубашку и выставил на улицу (показывает на дверь) в чем мать родила. И я вынесла это!

ДЖОН: Почему, Молли?

МОЛЛИ: Я...я... несмотря на свои жуткие недостатки, Филипп был очень обаятельным. Обаяние, за которое можно все простить, как кто-то однажды сказал.

ДЖОН (иронично): Ясненько.

МОЛЛИ: Я вынесла все. Вынесла побои. И то, что он вышвырнул меня из дома абсолютно голой. Все вынесла. Пока он не сделал то, чего я ему не могла простить.

ДЖОН: Что же он эдакое выкинул?

МОЛЛИ: Он стал меня унижать. Сказал, что я говорю штампами.

ДЖОН: Штампами?

МОЛЛИ: Так французы дают понять человеку, что он дурак.

ДЖОН: И это унижает больше, чем побои?

МОЛЛИ: Много, много больше! Я принесла ему тарелку спагетти, когда он работал. Увидела, что он очень возбужден и взволнован, и сказала, просто чтобы как-то его успокоить: "Жизнь коротка, а искусство вечно". И тогда он сказал это самое и вывалил спагетти на пишущую машинку. Висящие спагетти в томате и тяжелая черная машинка.

ДЖОН: Выходит, вы развелись на почве штампов?

МОЛЛИ: Не только поэтому, Джон.

ДЖОН: А что же еще, Молли?

МОЛЛИ: Я поняла, что Филипп изменяет мне, что он бегает за юбками.

ДЖОН: Боже!

МОЛЛИ: Я не хотела верить. Это было как гром в ясный день.

ДЖОН: Что ты сделала?

МОЛЛИ: Попыталась ничего не замечать.

ДЖОН: Не видеть, не слышать, не говорить про зло.

МОЛЛИ: Точно. Но после штампов и спагетти, еще и неверность... это уже слишком. Пришлось развестись, чтобы сохранить честь, свою и Париса. Парис, естественно, остался со мной, но за Филиппом оставалось право посещать его.

ДЖОН: Скажи, Молли, почему же ты снова вышла за него замуж?

МОЛЛИ: Я ...я ... была околдована... странное колдовство. Если ты была замужем за человеком, и решением суда ему позволено посещать сына...

ДЖОН: И часто он приходил?

МОЛЛИ: Да. Часто. Сначала на уик-энды. Потом наоборот.

ДЖОН: Наоборот?

МОЛЛИ: Уик-энды становились все длиннее. Вскоре он стал жить здесь, а на уик-энды уезжал в Нью-Йорк. Обстоятельства сложились так...

ДЖОН: Стыдно, наверное, жить в грехе с человеком, за которым уже была замужем?

МОЛЛИ: Я тоже так думаю. Но разве все рассчитаешь?

ДЖОН: Верно.

МОЛЛИ: Мне кажется, Филипп был счастлив, но не знал об этом. А когда он это осознавал, становился, печален, потому что тогда счастье кончалось. Даже после "Японской вишни", он был несчастлив.

ДЖОН: Эта книга пользовалась успехом.

МОЛЛИ: Единственная из всех. Иногда мне хотелось, чтобы ее не было. Она принесла ему славу и удачу, но успех был так грандиозен, что он его возненавидел. Несколько лет после этого он вообще не мог работать.

ДЖОН: Разве он не написал другой книги?

МОЛЛИ: Написал. Но она не получилась, и он проклял меня, Париса, город. Мамаша Лавджой купила для нас эту ферму с яблоневым садом. Мы собирались заняться физическим трудом.

ДЖОН: Кто мы?

МОЛЛИ: Все. Кроме того, Филипп начал писать пьесу. Он говорил, что это проще. Мы были полны надежд. Потом он устал и уехал в Мексику.

ДЖОН: Чтобы изучить местный колорит?

МОЛЛИ: Возможно, но не для своей пьесы. Он нашел кого-то и получил мексиканский развод. Целый год у меня было ощущение, будто кто-то сутки напролет колет меня ножом в сердце.

ДЖОН: Что с пьесой?

МОЛЛИ: Действие пьесы происходило через столетие после взрыва какой-то лунной бомбы. На земле уцелели только трое: мужчина, женщина и змей. Как видишь, она была жутко символичной.

ДЖОН: Вижу.

МОЛЛИ: Возможно, поэтому и провалилась. На премьере публика начала уходить после первого акта. Мамаша Лавджой стояла в вестибюле как овчарка и пыталась загнать зрителей обратно.

ДЖОН: Где это было?

МОЛЛИ: В Бостоне, месяц назад. Эти северяне совершенно фригидны. После того, как дали занавес. Филипп вернулся в отель и перерезал себе вены. Писать пьесы - это, наверное. Ужасная нагрузка на нервную систему.

ДЖОН: Особенно, если проваливаются.

МОЛЛИ: Не думаю, что Филипп хотел умереть. Но Мамаша Лавджой послала его в этот санаторий. Он теперь там. Бедняжка!

ДЖОН: Неужели ты не целовала никого, кроме Филиппа?

МОЛЛИ: Конечно, нет.

ДЖОН: Никого?

МОЛЛИ: Никого, кроме родных. Я же говорила тебе, что когда я целуюсь, со мной происходит что-то такое...

ДЖОН: В этом нет ничего такого.

МОЛЛИ: У меня кружится голова, и я теряю рассудок. А ноги превращаются в макароны. (Джон целует ее.) Вареные макароны.

Появляется Сестрица, в ночной рубашке, с папильотками.

ДЖОН: К нам пришли.

МОЛЛИ: Сестрица. Все в порядке?

СЕСТРА : Мне показалось, что я слышала голоса. Я вам не помешала?

МОЛЛИ: Конечно, нет. Ты выглядишь взволнованной и растерянной. Что случилось?

СЕСТРА: Ветер и стук.

МОЛЛИ: Это дверь гаража. Она всегда хлопает от ветра.

СЕСТРА: Я испугалась.

ДЖОН: Пойду запру. (Выходит.)

МОЛЛИ (вслед): Ящик с инструментом в гараже. (Сестрице). Ты была взволнована и расстроена еще утром, когда приехала. Что-нибудь случилось?

СЕСТРА: Мне надо поговорить с тобой наедине. Без мамы и Париса.

МОЛЛИ: Просто разговор по душам, дорогая? Или неприятность?

СЕСТРА: И то, и другое.

МОЛЛИ: Мамаша Лавджой сказала, что Парис коричневый как орех.

СЕСТРА: Коричневый, как орех - это все очень хорошо, но я хотела поговорить о Филиппе. Он завтра приезжает.

МОЛЛИ: Завтра? Филипп приезжает?

СЕСТРА: Ты нужна ему, Молли. Он хочет, чтобы ты снова за него вышла.

МОЛЛИ: Он такой эрратичный. Или эрротичный? Я всегда путаю эти слова.

СЕСТРА: Эрратичный - это неустойчивый. Эрос - бог любви.

МОЛЛИ: Любое из двух подходит.

СЕСТРА: Ты все любишь его?

МОЛЛИ: Филипп бросил нас. Но когда он входит в дверь, когда смотрит мне в глаза, и когда он... я... я всегда знаю точно, чего он хочет.

СЕСТРА: Вероятно, всегда одного и того же.

МОЛЛИ: Но не со мной! Не со мной, Молли Хендерсон!

СЕСТРА: Филипп - человек, которым с колыбели правит секс.

МОЛЛИ: Я это прекрасно знаю.

СЕСТРА: Веселую жизнь он тебе устроил!

МОЛЛИ: Не очень. Моя жизнь с ним была печальной.

СЕСТРА: Ты собираешься выйти за Филиппа в третий раз?

МОЛЛИ: Не думаю.

СЕСТРА: Нет такого закона, который бы вынудил тебя выйти за него замуж.

МОЛЛИ: Закона?

СЕСТРА: Никакого официального закона. И никаких поощрений за длительное замужество.

МОЛЛИ: Но когда я смотрю в его глаза... в его голубые глаза с золотыми искорками... Это невозможно описать.

СЕСТРА: Я знаю, о чем ты.

МОЛЛИ: Ты такая целомудренная. Мне трудно...

СЕСТРА: Ты бы удивилась, узнав, какие мысли порой мне приходят в голову.

МОЛЛИ: Почему же? Ты когда-нибудь была влюблена, Сестрица?

СЕСТРА: Да.

МОЛЛИ: О, моя милая. Я так рада. Он из Сесайти-Сити?

СЕСТРА: Нет.

МОЛЛИ: Из Атланты?

СЕСТРА: Нет, не из Атланты.

МОЛЛИ: А откуда?

СЕСТРА: Моя любовь живет в дальних краях...

МОЛЛИ: Он иностранец? Что же говорит по этому поводу Мамаша Лавджой?

СЕСТРА: Она ничего не знает. Это не один человек, их много.

МОЛЛИ: Много иностранцев? Ах, Сестрица, поездка утомила тебя. У нас ты отдохнешь.

СЕСТРА: Предметы моей любви не существуют для остальных. Но для меня они реальны.

МОЛЛИ: Вымышленные друзья?

СЕСТРА: Вот, например, один из них, который долго был со мной. Его зовут Анжело. Он живет за границей, и мы любим друг друга как муж и жена. Это шокирует тебя, Молли?

МОЛЛИ: Нет, дорогая.

СЕСТРА: Потом у меня был любовник по имени Рокко, он умер от чего-то ужасного, и я тоже. Мы умирали очень долго. Ночи сменялись как главы в романе. Это было ужасно, но как всегда в таких грезах, в этом было свое очарование, ведь мы смертельно любили друг друга. А если оба любят очень сильно, даже смерть романтична, если умирают вместе.

МОЛЛИ: Твои любовники существуют лишь в грезах, но они служат тебе утешением. Как мне Джон.

СЕСТРА: Джон? Тот, что чинит дверь? Постоялец из флигеля?

МОЛЛИ: Джон Такер. Прекрасное имя! Он влюблен в меня.

СЕСТРА: Не причиняй ему боль, Молли.

МОЛЛИ: Да я скоре отрежу себе уши, выколю глаза, вырву язык, чем сделаю это.

СЕСТРА: Благодарю тебя, Молли. Ты клянешься как ребенок.

МОЛЛИ: Он влюблен в меня, и я не могу сделать ему больно.

Спускается Мамаша Лавджой, одетая как Сестрица, и в папильотках.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Молли, есть тут английская соль или касторка?

МОЛЛИ: В кухне на полке. Я принесу.

Выходит.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Ужасный переезд. А еда в этих северных поездах! Когда я проснулась, я услышала разговор. Ничто не раздражает меня больше, чем голоса в доме, из которых ничего не разобрать. Я счастлива только в центре событий.

СЕСТРА: Ну вот, ты здесь

МОЛЛИ (возвращаясь): Сестрица сказала мне, что завтра возвращается Филипп.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Лорина Лавджой, разве тебе не известно, что я сама привыкла сообщать важные новости?

МОЛЛИ: Филипп действительно в состоянии уехать из санатория?

МАМА ЛАВДЖОЙ: Он мечтает вырваться оттуда.

МОЛЛИ: Он здоров?

МАМА ЛАВДЖОЙ: Ты нужна Филиппу, Молли, он хочет снова на тебе жениться.

МОЛЛИ: Не думаю, чтобы это вас радовало.

МАМА ЛАВДЖОЙ: В первый раз меня чуть не хватил удар. Во второй - было горько, но я покорилась. А теперь я - за. Экономия и здравый смысл.

МОЛЛИ: Экономия?

МАМА ЛАВДЖОЙ: Санаторий, милая девочка, обходится в тысячу шестьсот долларов в месяц.

СЕСТРА: Но у тебя есть деньги, которые оставил дядя Вилли.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Да, удивительное завещание. Замечательное завещание. Я ему - седьмая вода на киселе, и вдруг - главная наследница. Замечательное завещание и такая неожиданность для всех. Тот случай, когда в тихом омуте черти водятся.

СЕСТРА: Ну, не такой уж дядя Вилли был тихий.

МАМА ЛАВДЖОЙ: У него была локомоторная атаксия. Это старинная болезнь, которая бывает у аристократов, и никогда у тех, кто имеет дело с акциями, нефтяными скважинами и биржевыми спекуляциями. Его считали немного безответственным, благослови его Боже. Кстати, он оказался у меня нетривиальным путем.

МОЛЛИ: Нетривиальным?

МАМА ЛАВДЖОЙ: Вечером, как раз перед ужином, когда повсюду стоял запах репы, Дядя Вилли зашел с парадного крыльца и уселся в качалку. ""Офелия, - сказал он, - я пришел в этот дом и намерен здесь остаться". Раскачиваясь, принюхиваясь, слушая. "Я пришел в этот дом и намерен здесь остаться". Невероятно! А потом вроде бы как пошутил: "А кроме овощей найдется что-нибудь на ужин?"

МОЛЛИ: Вы были удивлены?

МАМА ЛАВДЖОЙ: Откровенно говоря, вначале пришла в ужас. Он прожил с нами одиннадцать лет, каждый день, повязавшись салфеткой, ел сливочное мороженое, смазывал мою швейную машинку и подметал двор.

МОЛЛИ: Сколько денег оставил вам Дядя Вилли?

МАМА ЛАВДЖОЙ: Разве ты не знаешь, Молли, что можно спрашивать о деньгах бедных, но нетактично задавать подобные вопросы преуспевающим. Ло, детка, не знаешь, который час?

МОЛЛИ: Уже поздно.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Вы, северяне - полуночники, как персонажи русских пьес. Пойдем, Сестрица. (Выходя шепотом): У тебя желудок в порядке?

Входит Джон.

ДЖОН: Мать Филиппа не задержится надолго?

МОЛЛИ: Нет. Зато Филипп задержится надолго, и это меня тревожит.

ДЖОН: Почему?

МОЛЛИ: Когда любишь человека, с которым разведена, это, конечно, тревожит.

ДЖОН: Филипп приезжает?

МОЛЛИ: Да.

ДЖОН: Когда?

МОЛЛИ: Завтра.

ДЖОН: Что ты собираешься делать?

МОЛЛИ: С его помощью я уже нарушила десять заповедей.

ДЖОН: Все десять?

МОЛЛИ: Некоторые.

ДЖОН: Ты сотворила себе кумира?

МОЛЛИ: Конечно, нет.

ДЖОН: Пожелала осла или вола ближнего своего?

МОЛЛИ: Осла или вола?

ДЖОН: Это мы вычеркнем.

МОЛЛИ: Каждый день по одной.

ДЖОН: Нет, только эту.

МОЛЛИ: Но мне не следовало этого делать. Мне, Молли Хендерсон! Воспитанной в лоне первой баптистской церкви Сесайти-Сити. Я получила пять золотых наград за религиозное рвение.

ДЖОН: Ты спала с ним, Молли, после развода?

МОЛЛИ: Я знаю, это грех. Но не измена. Дважды я говорила: "Я, Молли, беру тебя, Филипп, в законные мужья. В богатстве и в бедности. В радости и в горе. В красоте и в убожестве."

ДЖОН: Замолчи, Молли!

МОЛЛИ: "И смерть разлучит нас". Дважды произносила эти слова перед священником. Какая может быть измена?

(Стучит по столу).

ДЖОН: Что ты делаешь?

МОЛЛИ: Стучу по дереву.

ДЖОН: Зачем?

МОЛЛИ: Я не хочу, чтобы это случилось снова. Впрочем, Бог троицу любит.

ДЖОН: Это как это?

МОЛЛИ: Ну, "Три слепых мышонка", три ведьмы.

ДЖОН: Которые приходят три раза, когда ты и так идешь ко дну.

МОЛЛИ: Иногда мне кажется, что нас с Филиппом притягивает друг к другу как два магнита.

ДЖОН: Молли, ты когда-нибудь думала выйти за меня замуж?

МОЛЛИ: Но ты ведь не делал мне предложения.

ДЖОН: Делаю его сейчас.

МОЛЛИ: Ты кого-нибудь любил?

ДЖОН: Конечно, много раз.

МОЛЛИ: Но так и не женился.

ДЖОН: Я был женат.

МОЛЛИ: И на ком?

ДЖОН: Она была очень красивая... трудно описать. Мне тяжело вспоминать. Я любил ее.

МОЛЛИ: И как вы расстались?

ДЖОН: Я демобилизовался с флота. Работал строительным рабочим. Мы были счастливы, во всяком случае, мне так казалось. Потом моя жена полюбила другого, хотя говорила, что любит и меня.

МОЛЛИ: Ну и дела!

ДЖОН: Потом еще одного. Дошло до того, что, входя в парадную дверь, я был почти уверен, что кто-то выходит через черный ход.

МОЛЛИ: Жуткая история.

ДЖОН: Пришлось оставить ее, хотя очень ее любил.

МОЛЛИ: И после тоже?

ДЖОН: Да, но я должен был уйти. До того, как я ее встретил, я был в полном порядке, а тут вдруг почувствовал, что вот-вот тронусь. Чтобы окончательно не рехнуться, я развелся с ней. Потом воспользовался армейскими льготами, пошел учиться. Мне всегда хотелось стать архитектором.

МОЛЛИ: Не представляю, чтобы кто-нибудь мог так с тобой обойтись. Она просто ненормальная.

ДЖОН: Скорее слабая. Я так любил ее. У нас был домик у самого океана, я готовил обеды на берегу.

МОЛЛИ: На берегу?

ДЖОН: Роешь в песке яму, разжигаешь костер и даешь ему погореть. Берешь омара, мидии, перекладываешь слоем водорослей, потом еще омар, еще мидии. Можно добавлять все, что угодно: кукурузу, картошку. Обед готовится в горячем песке весь день. А вечером, когда небо темнеет, и волны тоже становятся темными, и шуршит галька, пора его выкапывать. С тех пор я не готовил обедов на берегу, не любовался больше мерцающими океанскими сумерками.

МОЛЛИ: Так, значит, она тебе изменяла. Женщины любят поговорить о своем горе, мужчина в несчастье немеет. Когда мой отец потерял галантерейную лавку, он заперся в доме и не произнес ни слова... банкротство... у него отобрали лавку. Он страдал до самой смерти, но никогда не говорил об этом. Никто не мог ему помочь.

ДЖОН: Я думал о любви и после, но любовь невозможно предугадать, она приходит неожиданно.

МОЛЛИ: Как в тот день, когда мы встретились на дороге.

ДЖОН: И жизнь снова обрела смысл.

МОЛЛИ: Ты веришь в Бога?

ДЖОН: Сегодня я окончательно уверовал в Него.

МОЛЛИ: Но ведь Бога нельзя увидеть.

ДЖОН: Любовь тоже. Но она, как Бог, везде. Ее нельзя увидеть подобно стулу, часам, столу. Ее не видишь, но на все в мире смотришь через призму любви.

МОЛЛИ: Сквозь призму любви?

ДЖОН: Любовь прозрачна. Когда любишь, в глазах появляется пламя и заставляет светиться стул, часы, стол.

МОЛЛИ: Как светится циферблат твоих часов?

ДЖОН: Как светится любовь. Выходи за меня замуж, Молли, скорее выходи за меня замуж.

МОЛЛИ: Джон, прости за банальность, но все так неожиданно. По правде говоря я хотела бы отложить этот разговор до утра.

ДЖОН: Я буду во флигеле. Спокойной ночи, любимая.

МОЛЛИ: Спокойной ночи.

Джон выходит. Молли ошеломлена. Она трогает стол, стул, заводит часы. Мы замечаем вдруг Филиппа, который стоит у подножья лестницы. Он держит небольшой букет цветов.

МОЛЛИ: Филипп, откуда ты?

ФИЛИПП: Откуда я? Куда я? Откуда я? Моя голубоглазая банальность.

МОЛЛИ: Как ты меня напугал!

ФИЛИПП: Я шел от станции пешком.

МОЛЛИ: Всю дорогу.

ФИЛИПП: Увидел свет в окне и тебя с мужчиной.

МОЛЛИ: Джон Такер, архитектор.

ФИЛИПП: Я вошел с черного хода.

МОЛЛИ: Зачем?

ФИЛИПП: Хотелось застать тебя одну. Смотри, Молли, ничего не изменилось. Стол, стул, коврик. Как давно все это было... А вот и часы.

МОЛЛИ: Старинные часы. Они дарят мне ощущение мира и семьи.

ФИЛИПП: А мне напоминают о времени. Ты заводила часы, когда я вошел. Вечно, вечно бегущее время. Ненавижу часы.

МОЛЛИ: У них чудесный бой.

ФИЛИПП: Что случилось, Молли? Как странно ты смотришь!

МОЛЛИ: Ничего.

ФИЛИПП: Ты боишься меня?

МОЛЛИ: Я горжусь тобой, Филипп. Горжусь твоим мужеством в санатории.

ФИЛИПП: Какое там мужество!

МОЛЛИ: Как тебе там жилось?

ФИЛИПП: Это было ничто, ничто - ужасно, потому что ничто - это смерть.

МОЛЛИ: Я разбужу Париса, Маму Лавджой, Сестрицу?..

ФИЛИПП: Нет, я хочу побыть с тобой. У меня есть к тебе разговор.

МОЛЛИ: О чем?

ФИЛИПП: Кем я был т кем я стал.

МОЛЛИ: Уже поздно, Филипп. Почти рассвело.

ФИЛИПП: Я вижу рассвет, чистые зыбкие и холодные краски горизонта. Полоски лимонной и апельсиновой кожуры. Я вижу рассвет, могу его описать, но не могу почувствовать. Я многое могу описать. Например, еду - черничный морс, ватрушки, рассыпчатые золотистые вафли. Но не могу почувствовать их вкус.

МОЛЛИ: Завтра я тебе что-нибудь такое приготовлю.

ФИЛИПП: И цветов, Молли. Тюльпаны, ирисы, лилии. Я могу их описать, несмотря на предрассветные сумерки. Но они меня не радуют. Любовь я тоже могу описать, но любить - не могу.

МОЛЛИ: Зачем ты вернулся, Филипп?

ФИЛИПП: Хочу снова чувствовать. Вкус, запах. Хочу жить.

МОЛЛИ: Ты всегда поражаешь меня после долгого отсутствия.

ФИЛИПП: Что тебя поражает?

МОЛЛИ: Ты сам, твой вид. Но мне пора быть практичной и взрослой.

ФИЛИПП: Бога ради, зачем, девочка?

МОЛЛИ: Десять дней назад я сдала комнату во флигеле.

ФИЛИПП: Тому парню, что здесь был?

МОЛЛИ: Он - моя опора, моя моральная поддержка.

ФИЛИПП: Что ему нужно? Какое ему дело до нас?

МОЛЛИ: Мы не одни на земле, Филипп.

ФИЛИПП: От остального мира нас с тобой разделяют шторы - как в пульмановском вагоне. Разве ты забыла? Не помнишь нас с тобой ночью? Да и днем тоже.

МОЛЛИ: Конечно. Так было.

ФИЛИПП: Молли, я хочу открыть тебе секрет.

МОЛЛИ: Какой?

ФИЛИПП: Я еще не сдался.

МОЛЛИ: Это и есть твой секрет?

ФИЛИПП: Я хочу написать чертовски хороший роман о нашем поколении. И писать его буду наверху. Здесь, на ферме. Я снова обрету работу, мир, способность удивляться.

МОЛЛИ: Но...

ФИЛИПП: Я ощущаю приближение чуда, это как дуновение ветра в ночи. После всех черных лет я ощущаю приближение чуда. Ты должна любить меня.

МОЛЛИ: Ты все еще любишь меня, Филипп?

ФИЛИПП: Люблю ли я тебя? (Отрицательно качает головой). Я чувствую, что попал в замкнутый круг одиночества. Пытаюсь дотянуться, дотронуться, но под моими руками одна пустота. Потому, что только вещи долговечны. ( Трогает стол, стул). Стол, стул. Они переживут меня.

МОЛЛИ: Почему ты вернулся, раз не любишь меня?

ФИЛИПП: Потому, что слабый смотрит на сильного. Потому, что умирающий смотрит на живого. Нет, Молли, это не любовь.

МОЛЛИ: Тогда что же?

ФИЛИПП: Без тебя я чувствую себя так, будто с меня содрали кожу. Ты всегда знала, что я способен жить только в коконе. Ты знала, что мне нужно жить с тобой и чувствовать себя защищенным. Это не каприз, это требование природы.

МОЛЛИ: Но коконы как шелуха, сами они безжизненны.

ФИЛИПП: Да, это так.

МОЛЛИ: Я не хочу умирать, Филипп.

ФИЛИПП: Слушай, Молли, слушай же.

МОЛЛИ: Как прекрасно, Филипп!

ФИЛИПП: Да, но не я их написал. Идем спать.

МОЛЛИ: Я поставлю цветы в воду.

ФИЛИПП: Давай скорее. ( Поднимается по лестнице).

МОЛЛИ (про себя): Нужно положить в воду аспирин.

Филипп уходит. Молли открывает дверь в комнату Париса, выключает свет, минуту стоит. Появляется Парис.

МОЛЛИ: Парис?

ПАРИС: Что случилось, мама? Почему ты не спишь?

МОЛЛИ: Милый, о чем ты подумаешь, если твоя мать скажет, что любит сразу двоих?

ПАРИС: Любовь. По-моему, любовь смешна. Очень смешна.

МОЛЛИ: Ты помолился?

ПАРИС: Да, мама.

МОЛЛИ: О чем?

ПАРИС: Я должен сказать?

МОЛЛИ: Нет, малыш. Я не любопытна, но как мать...

ПАРИС: Ну ладно, ты не любопытна.

МОЛЛИ: Если бы ты любил сразу двоих - чтобы ты сделал, малыш?

ПАРИС: Не знаю. Мне грустно, когда ты говоришь так серьезно и по-взрослому.

МОЛЛИ: Джон сказал, что любовь светится. Давай проверим.

ПАРИС: Как?

МОЛЛИ: Смотри на стол и думай о ком-нибудь, кого любишь. Закрой глаза.

(Она закрывает глаза. В это время утренний свет заливает комнату). Филипп Рэлстон Лавджой. (Медленно открывает глаза). О Боже, стол светится.

ПАРИС: Обыкновенный деревянный стол.

МОЛЛИ (пристально смотрит на стол и закрывает глаза): Джон Такер. (Открывает глаза). Стул светится. Оба. Как это у тебя вышло, стол? А у тебя, стул?

ПАРИС: Обыкновенный деревянный стул. (Выходит).

ФИЛИПП: Молли!

(Молли идет к центральной двери, смотрит вверх).

Молли!

(Она касается рукой стола, затем стула).

ЗАНАВЕС.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ.

На следующий день.

Сцена: никого нет. Слышен стук пишущей машинки. Хетти Браун и Парис входят через кухонную дверь. Хетти - миловидная девочка годом старше Париса.

ХЕТТИ: Ну и головоломный же был экзамен! Расскажите о целях Томаса Джефферсона. Кто был автором доктрины Монро?

ПАРИС: Доктрина Монро напоминает мне о Мерилин Монро, а когда думаешь о ней, невозможно сосредоточиться на экзамене. Это самое трудное - сосредоточиться.

ХЕТТИ: Да еще эта муха! Я только и думала о мухе, которая жужжала у окна. Как будто не о чем было больше думать. Обычно не обращаю на них никакого внимания. Кто печатает на машинке?

ПАРИС: Папа.

ХЕТТИ (робко): ОН здесь?

ПАРИС: Приехал вчера вечером.

ХЕТТИ: Я пойду.

ПАРИС? Не уходи.

ХЕТТИ: Я пойду. Моя двоюродная бабушка Джейн лечилась в таком же заведении, но она нам дальняя родственница.

ПАРИС: Ну и что?

ХЕТТИ: Сони Дженкинс говорит, что твой отец сумасшедший.

ПАРИС: Паршивый коротышка. Я его побил.

ХЕТТИ: А я слышала, что он тебя побил.

ПАРИС: После того, как папа написал пьесу, он отдыхал в санатории. Что тут такого?

ХЕТТИ: Мы все читали в "Дейли Ньюс", что он сделал.

ПАРИС: Папино имя много раз появлялось в газетах - с тех пор, как я себя помню.

ХЕТТИ: Я знаю, он знаменит, но...

ПАРИС: Папа отдыхал в санатории несколько месяцев и сейчас в полном порядке. Шикарный санаторий, там все время играют в теннис, а после обеда подают чай.

ХЕТТИ: Мне казалось, что в таких местах кошмарно.

ПАРИС: Теннис и чай после обеда?

ХЕТТИ: Я и не знала, что сумасшедшие пьют чай.

ПАРИС: Не говори сумасшедший. Мама сказала, что надо говорить "больной". А папа даже не был болен.

ХЕТТИ: Все-таки я пойду.

ПАРИС: Почему? Ты же только пришла.

ХЕТТИ: Боюсь твоего отца. К тому же мама запретила мне приходить сюда.

ПАРИС: Почему?

ХЕТТИ: Потому что мы раздевались и рассматривали друг друга.

ПАРИС: Зачем ты ей сказала?

ХЕТТИ: Я все ей рассказываю. А ты разве нет?

ПАРИС: Нет. К тому же, она бы меня не поняла.

ХЕТТИ: Не поняла? Моя мама была просто потрясена.(смакует эти слова) - Потрясена. (Обнимает Париса) - Парис, я с тобой какая-то сумасшедшая... Прости. Я не должна была произносить это слово. - Я хочу сказать, что без ума от тебя. (Входит Филипп).

ФИЛИПП: О!

ХЕТТИ (в смущении): Мне пора... (Убегает)

ФИЛИПП: Прекрасная Елена.

ПАРИС: Ее зовут Хетти.

ФИЛИПП:Я вошел в конце или в начале?

ПАРИС: Не понимаю, о чем ты?

ФИЛИПП: Четырнадцатилетний юноша должен бы понять.

ПАРИС: Мне не четырнадцать.

ФИЛИПП: А сколько?

ПАРИС: Пошел тринадцатый. В прошлом году ты прислал мне на день рождения игрушечный скафандр. Ты не помнишь, сколько мне лет?

ФИЛИПП: Пытаюсь.

ПАРИС: Детский скафандр. По правде говоря, я не ожидал от тебя подарка.

ФИЛИПП: Сын, у меня для тебя кое-что другое есть. (Идет к буфету, достает шахматы).

ПАРИС: Что это?

ФИЛИПП: Шахматы.

ПАРИС: Но это же твои. Их сделал твой отец.

ФИЛИПП: Он сам их выточил.

ПАРИС: Здорово!

ФИЛИПП: Шахматы напоминают мне о доме.

ПАРИС: О каком доме?

ФИЛИПП: Когда мы купили ферму, то было для меня, как если бы мы купили Уоллен.

ПАРИС: Уоллен?

ФИЛИПП: Дом Торо. Я мечтал о доме. Мечтал о себе.

ПАРИС: Здесь?

ФИЛИПП: Я решил купить коров и бросить пить.

ПАРИС: Ты же терпеть не можешь молока, па.

ФИЛИПП: Все лучшие годы своей жизни я мечтал любить молоко больше, чем виски, но у меня ничего не вышло.

ПАРИС: Очень жаль.

ФИЛИПП: Я мечтал, как встав на рассвете... дою корову...

ПАРИС: Ты так и не купил ее.

ФИЛИПП: Но мечтал о ней. Мечтал работать в саду...

ПАРИС: А сам платил мне, чтобы я следил за садом! Ты что, забыл, па?

ФИЛИПП: Ухаживать за кудрявым салатом, баклажанами, и красной капустой...

ПАРИС: Ты платил мне два доллара в неделю.

ФИЛИПП: Потом завтрак. Оладьи, домашние сосиски.

ПАРИС: А сам пьешь по утрам только кофе.

ФИЛИПП: Да ведь я мечтал! Мечтал, что каждый день работаю над романом. После полудня - починка изгороди, колка дров.

ПАРИС: Все это можно сделать и сейчас.

ФИЛИПП: Я мечтал о ферме в любую погоду... Мягкие майские дни... Зеленый летний пруд. Голубой октябрь, яблоки...

ПАРИС: Ты ведь работал, па, ты гнал яблочный сидр.

ФИЛИПП: Увы, гнал. Я мечтал о снежных зимних месяцах, мечтал, что на одном дыхании заканчиваю роман. Ты читал "Поворот винта"?

ПАРИС: Это ты написал?

ФИЛИПП: К сожалению, не я.

ПАРИС: Не грусти, па.

ФИЛИПП: Странное дело, Парис.

ПАРИС: Что?

ФИЛИПП: Мне казалось, что если я вернусь на яблочную ферму, то буду строчить как одержимый. Но за все утро, что я просидел, не вставая, сумел выжать из себя только отрывки и обрывки. Отрывки и обрывки. Думаю, надо подняться на чердак и вдохнуть аромат яблок.

МОЛЛИ (за сценой): Малыш, Малыш!

(Филипп уходит наверх. Входит Молли с двумя продуктовыми сумками).

ПАРИС: Почему ты плачешь, мама?

МОЛЛИ: Разве?

ПАРИС: У тебя на глазах слезы.

МОЛЛИ: Малыш, помоги мне. Цены на сельдерей просто сумасшедшие.

ПАРИС: Я не люблю сельдерей.

МОЛЛИ: Твоя пища должна быть разнообразной. Сельдерей полезен для крови, морковь улучшает зрение, шпинат дает силу. Что ты ешь, Парис?

ПАРИС: Соленые огурцы и пироги.

МОЛЛИ: Соленые огурцы и пироги! У тебя же будут ужасные газы!

ПАРИС: Не говори так. Мне неловко.

МОЛЛИ: Но это правда, малыш...

Парис уходит, хлопнув дверью. Входит мама Лавджой, за ней Сестрица, которая берет с полки книгу и начинает читать.

МОЛЛИ: Ужасно, когда сын хлопает дверью у матери перед носом. Даже просто закрыть дверь - и то нехорошо, "Насколько больней, чем быть укушенным змеей, иметь неблагодарного ребенка". Обязательное школьное чтение.

СЕСТРА: Молли, сколько тебе было, когда ты бросила школу?

МОЛЛИ: Четырнадцать. Я читала большой отрывок из "Короля Лира" и была первой по испанскому... Cierra la puerta. Вы говорите по-испански, Мама Лавджой?

МАМА ЛАВДЖОЙ: Нет. У нас в Женской Академии был французский. Parlez-vous francais?

МОЛЛИ: Нет. Смешно, что из всей школы у меня в голове остались отрывок об укушенном змеей и cierra la puerta. Это значит закрой дверь.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Смешно, что ты запомнила именно это.

СЕСТРА: Ты ведь знала больше, Молли!

МАМА ЛАВДЖОЙ: Всю ночь думала. Думала, вспоминала, переживала. Помнишь, Молли, как ты выглядела, когда мы были здесь в последний раз?

МОЛЛИ: Перед тем, как Филипп меня бросил?

МАМА ЛАВДЖОЙ: Ты так осунулась, что я испугалась, не старость ли твоя пришла. И тут я сказала себе: вот и Молли утратила свой блеск!

МОЛЛИ: Вы не только себе, вы и мне это сказали.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Но теперь ты опять прежняя. Та же фигура, и цвет лица, и жизнь в глазах.

СЕСТРА: Молли отлично выглядит - она так и светится!

МАМА ЛАВДЖОЙ: Я спросила себя: что это? Витамины? Или от природы? Сестрицу я с детства пичкала витаминами. Рыбий жир, печенье, шпинат. Худая была, как и сейчас, деревенское питание, а что толку?

СЕСТРА: Я здорова. Вот и весь толк.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Нет, не витамины. И не от природы. По-моему, причина может быть только одна.

СЕСТРА: О чем ты?

МАМА ЛАВДЖОЙ: Я никогда раньше не употребляла это слово... ни одна леди не позволила бы себе этого. Но я рада, что теперь оно вошло в обиход.

СЕСТРА: Что?

МАМА ЛАВДЖОЙ: С-Е-К-С, вот что.

СЕСТРА: И об этом ты всю ночь думала?

МАМА ЛАВДЖОЙ: Вот смотрю я на тебя... Когда ты выпрямишься, ты грациознее Молли. И фигура у тебя , на мой вкус, стройнее. Я люблю хрупкие, аристократичные фигуры. У тебя интеллигентный музыкальный голос.

МОЛЛИ: К тому же Сестрица умна...

МАМА ЛАВДЖОЙ: А что толку? Утонченность, обаяние, хорошие манеры ровно ничего не дают. Потому что землю заставляет вертеться это самое слово из четырех букв.

СЕСТРА: Я должна перестать быть собой?

МАМА ЛАВДЖОЙ: Нет! Но ты или слишком возвышенна, или просто глупа, чтобы это понять. С-Е-К-С. Ты просто издеваешься надо мной!

СЕСТРА: Это как же?

МАМА ЛАВДЖОЙ: В восемнадцать лет ты появилась на балу в Пичтри. Ответственнейший дебют для любой девушки из Джорджии. Белое бальное платье с тысячью мельчайших складочек. Я сама его шила. Когда мы ехали на бал, я мечтала о принцах и будущих президентах - я надеялась. А чем все кончилось?

СЕСТРА: Меня стошнило

МАМА ЛАВДЖОЙ: После всех моих надежд и мечтаний она стояла в бальном зале, и там... прямо там...

СЕСТРА: Я ничего не могла поделать, мама, я так волновалась!

МАМА ЛАВДЖОЙ: Вот так вы издеваетесь надо мной, мисс. В мое время девушка не зависела от этого слова из четырех букв. Тогда предпочитали обаяние и живость. Достаточно было одной привлекательности. Джентльмены приезжали ухаживать за мной даже с Чаттахучи и из Джоплина. Меня рассматривали, мною любовались, делали предложения, чествовали. Я была самой красивой в Сесайти-Сити.

СЕСТРА: А потом ты встретила папу.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Жарким полднем я шла через площадь у здания суда, и что же я там увидела?

МОЛЛИ: Мистера Лавджоя?

МАМА ЛАВДЖОЙ: Греческого бога и к тому же совершенно мне незнакомого. День был жаркий, а меня трясло от макушки до кончиков пальцев.

МОЛЛИ: Вы хотите сказать, что это была любовь с первого взгляда?

СЕСТРА: По-моему, это был секс.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Не говори это слово.

СЕСТРА: А потом все пошло к чертям.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Не будем об этом.

СЕСТРА: Он оставил тебя, мама. Бросил без средств и с двумя детьми.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Довольно, Лорина.

СЕСТРА: Ты испробовала все, чтобы его найти. Даже дала объявление в газету.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Моя семья предприняла осторожные поиски.

СЕСТРА: Которые ни к чему не привели. Он исчез и унизил тебя, как ты пытаешься унизить меня.

МАМА ЛАВДЖОЙ: О-о, вон он идет из флигеля, наш мистер Такер. Я всегда мечтала, чтобы Сестрица вышла замуж за врача. Сама-то она здорова, а вот я иногда неважно себя чувствую.

СЕСТРА: О чем ты?

МАМА ЛАВДЖОЙ: В этом розовом платье ты кажешься бледной.

СЕСТРА: Я пожалуй пойду наверх.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Ты останешься здесь, и будешь вести себя прилично.

(Входит Джон)

Легок на помине! Мы как раз о вас говорили, мистер Такер.

ДЖОН: Вот как?

МАМА ЛАВДЖОЙ: Вы не женаты?

ДЖОН: Да, разведен.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Работаете?

ДЖОН: Я архитектор.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Ну что ж, тогда присядьте вон на кушетку рядом с Сестрицей. Выпрями-ка спину, Сестрица. Не тяни шею, как гусыня. Сними очки.

СЕСТРА: Я ничего не вижу без очков.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Когда в 12 лет ты оказалась у окулиста, я подсказывала тебе буквы. Красавица в очках - загубленная жизнь.

СЕСТРА: Она действительно это делала. Как вам это нравится?

МАМА ЛАВДЖОЙ: Но ты бы увидела буквы? Если бы не услышала мои подсказки?

СЕСТРА: Он услышал тебя первым и выставил из кабинета.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Я уйду, и тактично предоставлю вас самим себе. Займусь наверху вышиванием. А ты, Молли, ступай на кухню.

Мама Лавджой выходит, Молли тоже.

СЕСТРА: Когда ситуация подготовлена так откровенно, чувствуешь себя глупо. Чтобы я не сделала, все будет глупо. Не знаю, что делать с руками и ногами, головы не могу повернуть. Я, в самом деле, ничего не вижу без очков. Очень рада, что Молли вас встретила.

ДЖОН: А я рад, что у меня есть Молли.

СЕСТРА: Как это люди встречаются?

ДЖОН: Просто встречаются.

СЕСТРА: Я имею в виду мужчину и женщину, которые полюбили друг друга.

ДЖОН: Я это понял.

СЕСТРА: И все-таки?

ДЖОН: Я встретил Молли на пустынной дороге. У меня сломалась машина.

СЕСТРА:А если бы она не сломалась?

ДЖОН: Я бы встретил Молли в другом месте.

СЕСТРА: Моя подруга Алиса встретила своего жениха на автобусной остановке.

ДЖОН: Могло случиться и так.

СЕСТРА: Значит, я должна всю жизнь бродить по пустынным дорогам и ждать автобуса? Мне 36 лет. Я не умею поддержать даже светского разговора.

ДЖОН: Светского разговора?

СЕСТРА: Ну, например, о погоде или об увлечениях. Если девушка не умеет поддержать светского разговора, ей нечего рассчитывать на существенные перемены в жизни.

ДЖОН: Кто это сказал?

СЕСТРА: Мама. Ничего существенного и не произошло. Годами я молилась, чтобы встретить подходящего мужчину, в подходящем месте, в подходящий час, в подходящем платье. Даже к гадалке ходила.

ДЖОН: В молодости я тоже ходил к гадалке, она сказала мне довольно жуткую вещь.

СЕСТРА: Что же именно?

ДЖОН: Что я долго, очень долго буду влюбляться с первого взгляда. Все так и было. Я десятки раз влюблялся с первого взгляда и так же часто остывал.

СЕСТРА: Как жаль!

ДЖОН: Когда я служил в армии, я влюблялся сотни раз. Это была любовь с первого взгляда.

СЕСТРА: Любовь с первого взгляда ужасна.

ДЖОН: Я это знаю.

СЕСТРА: Как Ромео и Джульетта. Убийства, могилы, отрава, смерть.

ДЖОН: И почти всегда без всякого секса.

СЕСТРА: А возможна ли иная любовь?

ДЖОН: Цыганка сказала, что я много лет буду влюбляться с первого взгляда. Так оно и было. Еще она сказала, что я буду влюбляться со второго, сотого, тысячного взгляда. Так говорили линии моей руки, так оно и было.

СЕСТРА: Что же вы сделали, Джон:

ДЖОН: Я женился. (Пауза). Еще цыганка сказала, что я потеряю мою любовь, и все придется начать сначала.

СЕСТРА: Меня бросает в дрожь от гаданий и спиритизма. Но я стараюсь не поддаваться им. Первое, что я говорю, это: "Не говорите мне ничего плохого. Если вы предвидите несчастье, не говорите о нем. Говорите только хорошее". Обычно они тут же замолкают. Честно говоря, мне уже сорок лет.

(Входит Молли).

ДЖОН: Я был бы рад подружиться с вами, Лорина.

СЕСТРА: Странно, мы уже подружились. Со мной это редко случается. (Ударяется рукой о перила). Ох!

ДЖОН: Что случилось?

СЕСТРА: Локоть ударила. Интересно, почему это место называют "смешной косточкой"+ {Локоть - funny bone - буквально "смешная кость"}, если так больно?

Сестрица уходит наверх.

МОЛЛИ: О чем вы говорили?

ДЖОН: О логике любви.

МОЛЛИ: Но любовь нелогична. А если бы меня не оказалось на той пустынной дороге, в тот день, в тот час?

ДЖОН: Мы встретились бы в другом месте.

МОЛЛИ: Где?

ДЖОН: У Статуи Свободы.

МОЛЛИ: Прямо там?

ДЖОН: Это вполне логично.

МОЛЛИ: Но...

ДЖОН: Или на Панамском канале.

МОЛЛИ: Почему?

ДЖОН: Тоже логично.

МОЛЛИ: Нет, правда, в чем тут логика?

ДЖОН: Я серьезно. Чем дольше я тебя знаю, тем сильнее верю в ненормальную, сумасшедшую логику любви.

МОЛЛИ: Мне надо тебе что-то сказать, Джон.

ДЖОН: Что?

МОЛЛИ: Я хочу сказать тебе, но не могу. (Отворачивается). Ведь Филипп дома.

ДЖОН: Ты выглядишь не очень-то счастливой.

МОЛЛИ: А я и не счастлива.

Входит Парис с кипой синек.

ПАРИС: Что это, Джон?

ДЖОН: Архитектурные чертежи.

ПАРИС: Для чего они?

ДЖОН: Это здание, которое я собираюсь построить. Дом.

МОЛЛИ (растерянно): Где оно будет построено?

ДЖОН: Ты сама решишь. Я хочу, чтобы ты мне помогла.

ПАРИС: Мама ничего не понимает в строительстве.

ДЖОН: Мне хотелось бы, чтобы дом стоял на холме, возле реки. Крепкий из местного камня, и пусть северный ветер, восточный ветер воют и бьются о холм, дом выдержит.

МОЛЛИ: Заманчиво звучит.

ДЖОН: Стены почти сплошь стеклянные, чтобы солнечный свет заполнял комнаты, и все искрилось, сверкало. Пол выложен каменными плитками, а под ними - трубы парового отопления.

МОЛЛИ: А ногам не будет горячо?

ДЖОН: Нет, Молли, плиты будут очень большие. А раз стены стеклянные, вокруг должно быть много деревьев и кустов, - чтобы было уединенней.

МОЛЛИ: Представляю, как ты бегаешь вокруг дома нагишом.

ДЖОН: А кухня...

МОЛЛИ: Ой, ты мне напомнил. Пойду присмотрю за обедом. (Выходит).

ДЖОН: Детская - что-то потрясающее. Специальный стенной шкаф для удочек и спортивного инвентаря, и даже бар...

ПАРИС: Бар?

ДЖОН: Там ты всегда сможешь подкрепиться.

ПАРИС: О!

ДЖОН: Подожди, я еще не рассказал про детскую ванную комнату. Красива, удобная и прямо напротив ванны - телевизор.

ПАРИС: Отлично! Каждый захочет такую ванную. А где этот дом будет? В Рокланде?

ДЖОН: Не знаю. Ты не любишь Рокланд?

ПАРИС: Раньше любил.

ДЖОН: А что произошло?

ПАРИС: Все дело в моем имени. Ведь меня зовут Парис.

ДЖОН: Я помню.

ПАРИС: Здесь есть один паршивый коротышка, Сонни Дженкинс. Он стал петь: "Парис - для психа имечко, и папа у Париса - псих". Ну, я и вправил ему мозги.

ДЖОН: Молодчина!

ПАРИС: Расквасил ему нос, а пока он соображал, в чем дело, подбил глаз. И только когда у него глаза на лоб полезли, отпустил. Тебе приходилось такое видеть, Джон?

ДЖОН: Да. Но редко.

ПАРИС: А потом вся его шайка стала распевать: Парис - для психа имечко, и папа у Париса - псих". Когда все повторяют одно и то же, это становится похоже на правду, как телереклама. Когда мальчишки запели это, у меня все поплыло перед глазами, и я заплакал,... понимаешь, Джон, заплакал на виду у всех - открыто. Вот что произошло, Джон. Я даже драться не мог. Стоял и плакал.

МОЛЛИ (выходя из кухни): Никогда бы не поверила, что Сонни Дженкинс на такое способен. Окажись я там, я бы его трясла до тех пор, пока у него все зубы не высыпались.

ПАРИС: Мама, ты подслушивала?

ДЖОН: Оставь нас, Молли.

МОЛЛИ: Я много пережила и выстрадала за свою жизнь.

ПАРИС: Это ни для кого не секрет.

МОЛЛИ: Твою мать ничем не удивишь. Я тоже плакала у всех на виду.

ПАРИС: Мама, ты подслушиваешь и читаешь чужие дневники. Я не уважаю соглядатаев. Гадкие люди.

МОЛЛИ: Я не гадкая. Просто хотела узнать, о чем ты думаешь.

(Уходит на кухню).

ПАРИС: Джон, тебя когда-нибудь унижали?

ДЖОН: Да, у меня в твоем возрасте были жуткие прыщи. Я был влюблен в девушку - очень красивую. Но я ее так идеализировал, что не смел поцеловать. Знаешь, когда идеализируешь девушку, очень много думаешь о ее добром имени.

ПАРИС (с умудренным видом): Знаю.

ДЖОН: Однажды вечером мы сидели на заднем сиденье в машине моего приятеля. Они со своей девушкой тискали друг друга, целовались на переднем сиденье, обнимались и все такое. Мой приятель не слишком беспокоился о добром имени с в о е й девушки. А МЫ просто разговаривали о лунном свете, потом я вдруг дотронулся до ее лица. Просто погладил указательным пальцем. Кожа была мягкой, как цветочный лепесток. И Я захотел так сильно, что не смог удержаться.

ПАРИС: Что ты сделал, Джон?

ДЖОН: Обнял ее и поцеловал. Я хотел, чтобы это длилось вечно, - но все кончилось в один миг. Она оттолкнула меня и сказала: "Говорят, это не заразно, - но я боюсь подцепить прыщи".

ПАРИС: Она не смела так говорить!

ДЖОН: И я вынужден был сидеть там, на заднем сиденье - пока мой приятель тискал свою девушку, а лунный свет был такой яркий.

ПАРИС: Ты заплакал?

ДЖОН: Я сдержался, пока не добрался до дому.

Пауза.

ПАРИС (желая утешить Джона): У тебя сейчас почти нет прыщей. Вполне приличная кожа. Хотел бы я, чтобы у меня была такая большая борода, как у тебя.

Пауза.

ДЖОН: Я разработал собственную теорию насчет таких случаев.

ПАРИС: О чем?

ДЖОН: О квадратном корне из греха.

ПАРИС: Что?

ДЖОН: Греха оскорбления человеческих чувств. Унижения личности. Квадратный корень из греха. То же самое, что убийство.

ПАРИС: То же, что убийство?

ДЖОН: В этом и есть квадратный корень. Но существует еще большая сила. Война - это квадратный корень из унижения, возведенный в миллионную степень...

ПАРИС: В миллионную степень?

ДЖОН: Когда унижаешь человека - это и есть один из видов убийства. Ты убиваешь его достоинство.

ПАРИС: Я люблю мужские разговоры.

ДЖОН: Я тоже.

ПАРИС: Они лучше, чем разговоры по душам. Разговоры по душам меня смущают.

Молли выходит из кухни.

МОЛЛИ: Обед почти готов. Парис, взгляни на свои гадкие руки.

ПАРИС: Они были еще гаже.

МОЛЛИ: Неважно. Пойди, вымой их перед обедом.

ПАРИС: "Гадкий" - это гадкое слово. Я не хочу, чтобы ты так говорила, мама. (Выходит)

МОЛЛИ: Самое обычное английское слово.

Входит Филипп.

ФИЛИПП: Быть гадким то же самое, что делать гадости. Вы, вероятно, жилец из флигеля?

МОЛЛИ: Джон Такер - Филипп Лавджой. Джон - Филипп.

ФИЛИПП: Вы пробыли здесь вчера вечером довольно долго.

ДЖОН: И многие вечера до этого.

ФИЛИПП: Я работал в этом флигеле.

ДЖОН: Над чем?

ФИЛИПП: Это место, где я сижу на горшке. Мой флигель, мой горшок. Моя собственность.

ДЖОН: Что?

ФИЛИПП: Когда я был маленьким, мама сажала Сестрицу в мою коляску. Считалось, что я с ней гуляю. Вместо этого я всю дорогу орал: "Это моя коляска, это моя коляска!" Дошло?

ДЖОН: Дошло.

ФИЛИПП: Мой нужник, мой флигель, моя коляска, моя жена.

МОЛЛИ: Не будь гадким, Филипп.

ФИЛИПП: Я чувствую себя гадко. Слышу гадости и вижу гадости.

МОЛЛИ: не вини нас, Филипп.

ФИЛИПП: Кого это "нас"?

МОЛЛИ: Меня и Джона.

ДЖОН: Я хочу жениться на Молли.

ФИЛИПП: Ну, так поцелуй меня в зад. Вы уже переспали?

МОЛЛИ: Нет.

ФИЛИПП: Разве ты не собираешься переспать с ним? Ведь надо выяснить!

МОЛЛИ: Что?

ФИЛИПП: Так ли он хорош в постели, как я?

МОЛЛИ: Прошу тебя, Филипп.

ФИЛИПП: "Прошу тебя, Филипп". Как ты ломаешься.

МОЛЛИ: Я ломаюсь?

ФИЛИПП: Ты ведь можешь заниматься этим и в машине, и в канаве, и в поле.

МОЛЛИ: В канаве мне это никогда не нравилось.

ДЖОН: не обращайте на меня внимания.

ФИЛИПП: Я не обращаю на вас внимания. Вы вьетесь передо мной, как комар.

МОЛЛИ: Джон был в школе чемпионом по боксу.

ФИЛИПП: О, крепкий малый - в школе.

МОЛЛИ: Джон четыре года служил во флоте.

ФИЛИПП: И, конечно же, был героем.

ДЖОН: Не совсем. Нас обучали высаживаться на берег и проникать в потайные, опасные и уязвимые места.

МОЛЛИ: Звучит прямо-таки сексуально.

ФИЛИПП: И что вы делали, проникнув в потайные, опасные и уязвимые места?

ДЖОН: Дрались.

МОЛЛИ: Филипп тоже был в армии - но недолго.

ДЖОН: А что случилось? Вас ранили?

МОЛЛИ: Нет, нет! Он подцепил свинку.

ФИЛИПП: Я подцепил свинку, то есть женился на Молли.

МОЛЛИ: Как ловко ты играешь словами.

ФИЛИПП: Я отступил в самое потайное, опасное и уязвимое место в мире.

ДЖОН: Наверняка в какой-нибудь бар или ресторан.

МОЛЛИ: Бар "Клевер" и ресторан в Бруклине.

ФИЛИПП: Вот именно, детка. Молли, где яблочная водка?

МОЛЛИ: Неужели ты...?

ФИЛИПП: Будь я проклят, если нет. Я сам ее гнал. Все 300 галлонов. На этом яблоневом саду можно разбогатеть. Где она?

МОЛЛИ: Я ее выпила.

ФИЛИПП: Триста галлонов? (Уходит на кухню).

МОЛЛИ: Я ее спрятала, но уверена, что он ее найдет.

Входит Парис.

ПАРИС: Что на обед?

МОЛЛИ: Клюквенный мусс, свинина в вине с овощами и пудинг.

ПАРИС: Свинина в вине с овощами - этим можно проверять, жив я или умер. Если тарелку со свининой поднесут к моему носу и я не подскочу, значит, можно заколачивать гроб, я и в самом деле умер.

МОЛЛИ: Когда родился Парис, мне ужасно хотелось свинины. Очень трудные роды.

ПАРИС: Джон, ты играешь в шахматы?

МОЛЛИ: Орала часов восемь. А когда устала орать, как все действовало мне на нервы.

ПАРИС: Их выточил мой дедушка. Очень трудно,

МОЛЛИ: Золотые и серые тени струились по стенам как волны. Мама Лавджой прикрыла лампу абажуром. Мне было так больно, что вся комната наполнилась болью. А потом...

ПАРИС: Перестань, мама, это ужасно.

МОЛЛИ: Рассказ про страдание окончен, малыш. Разве можно быть таким неженкой?

ПАРИС: Я не неженка, Просто мне стыдно.

МОЛЛИ: Стыдно?

ПАРИС: Стыдно! Не понимаешь? Когда я слышу слово "страдание" или "родовые муки", у меня начинаются судороги.

МОЛЛИ: Но ведь это было, Парис. Это действительно со мной было.

ПАРИС: Какая разница? Все равно стыдно.

МОЛЛИ: Это касалось и тебя, Парис Лавджой, не забывай.

Филипп, как всегда был неподражаем. Он восседал посреди комнаты и накачивался виски.

ПАРИС: Король может передвигаться только на одну клетку, а ферзь как угодно. Почему?

ДЖОН: Потому что ферзь защищает короля. Король - главный в игре.

ПАРИС: Я знаю, что главный. Когда королю объявляют мат, игра кончается.

МОЛЛИ: Когда все кончилось, Мама Лавджой приготовила роскошный обед из свинины с овощами. Я не могла есть, но Парис знал, чего хочет, стоило только поднести его к моей груди.

ПАРИС: Замолчи, мама!

ДЖОН: Хватит, Молли.

МОЛИ: Инстинкт. А мне это показалось чудом.

ПАРИС: Ты вывела меня из себя. (Уходит).

ДЖОН: Молли, почему его назвали Парисом?

МОЛИ: Это было неизбежно. Мы с Филиппом ехали в Ричмонд, ночевали в мотеле "Стратфорд Армс", чтобы встретиться с Мамой Лавджой до родов. Мама Лавджой уже назвала его Филлипом Ролстоном Лавджоем IV.

ДЖОН: Четвертый - очень аристократично. Я улавливаю.

МОЛЛИ: Филипп стоял голый у окна - луч утреннего солнца на его тело - и мы говорили о Париже, о том, как мы собирались туда поехать. Я думала, что здорово было бы поехать за границу и избавиться от Мамы Лавджой.

ДЖОН: Это можно понять.

МОЛЛИ: Когда я смотрела на Филиппа, стоящего в лучах солнца у окна, - меня вдруг захватило невероятное ощущение, - блаженство - неуловимое, призрачное - и, почувствовав его, я воскликнула: "Филипп!" Филипп обернулся, и я сказала: "Филипп, кто бы не родился, мальчик или девочка, назовем его Парис, Филипп пристально посмотрел на меня и спросил: "Что?"

ДЖОН: Законный вопрос.

МОЛЛИ: Но поскольку речь зашла об имени моего ребенка, сердце матери оскорбилось.

Слышны звуки гитары. Входит Мама Лавджой.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Парис учится играть на гитаре.

МОЛЛИ: Без всякой системы.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Я слышу. Слуха у него нет. Насколько я понимаю. Во всяком случае, если сравнивать с Падеревским. Как сейчас помню Падеревского. Мы вместе с мисс Бёди Граймс ездили в Атланту слушать его игру. Бёди Граймс и еще восемнадцать девушек. Мы остановились в Генри Клей-отеле на один день, все в одной комнате.

ДЖОН: Любопытное, должно быть, было зрелище.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Я очень люблю поляков, особенно аристократов, а Падеревский из их числа. Очень эффектный мужчина, и такой изящный. Он пожал руку всем восемнадцати ученицам, как, впрочем, и трем тысячам на концерте. Он носил крохотный меховой воротничок. Когда Падеревский бывал в Атланте, я каждый раз ездила его слушать. Именно на концерте Падеревского, после того, как я вышла замуж, начался Филипп.

ДЖОН: То есть как?

МАМА ЛАВДЖОЙ: Я слушала концерт, знаете, ту часть, что начинается с дум-да-дум. Я была на пятом месяце. И вдруг я поняла.

ДЖОН: Что?

МАМА ЛАВДЖОЙ: Поняла, что мой ребенок будет величайшим гением. Такое предчувствие - тяжкое бремя для матери. Когда я ждала Лорину, меня просто тошнило. Вот какое значение имеет дородовый период.

МОЛЛИ: Где Сестрица?

МАМА ЛАВДЖОЙ: Вот именно, где Сестрица? Сидит унылая, уткнувшись в книгу. Если бы она меньше утомляла глаза, ей не пришлось бы носить эти безобразные очки. Приросла к книге. Лорина Лавджой - залежалый товар.

МОЛЛИ: Что вы имеете в виду?

МАМА ЛАВДЖОЙ: Твой отец был лавочником - должна знать. Вещи, которые трудно продать. Галантерейная лавка была ими забита. От жевательного табака до ночных горшков. Сама лавка была залежалым товаром. Неудивительно, что твой отец обанкротился. Армейский гарнизон в Ли раскупил по дешевке залежалый товар, кроме Лорины.

Входит Филипп, неся яблочную водку.

ФИЛИПП: Нашел. Кто-нибудь хочет выпить.

МОЛЛИ: Обед почти готов.

Выходит. Мама Лавджой продолжает говорить.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Я остановила свой выбор на генерале Слейде, который открыл бал котильоном и, по слухам, мог съесть одиннадцать порций жареного цыпленка. Что стало с моими мечтами? Армия открывает перед женщиной огромные перспективы. Но Лорина позволила ей пройти мимо.

ФИЛИПП (поглощая выпивку): Оставь Сестрицу в покое.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Ты прекрасно знаешь, что я никогда не была деспотом.

ФИЛИПП: Прекрасно знаю!

МАМА ЛАВДЖОЙ: Я позволяла детям жить собственной жизнью. Сначала, правда, я хотела, чтобы ты стал президентом, но потом удовлетворилась тем, что ты -гений.

ФИЛИПП: Думаю, из меня вышел бы непрактичный президент.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Что касается Сестрицы, то я хотела, чтобы она стала петь в опере. Я сказала: "Сестра, я буду счастлива, если ты споешь в Метрополитен-опера". Но разве она захотела петь в Метрополитен-опера?

ФИЛИПП: Оставь ее в покое, мама.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Разочаровавшись с оперой, я сказала: "Ну, хорошо, мисс, резвитесь, порхайте". Но она и этого не захотела.

ФИЛИПП: Она не может, мама.

МАМА ЛАВДЖОЙ (Обращаясь к Джону): Почему она не захотела?

ДЖОН: Не знаю, миссис Лавджой.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Вот так-то, сударь. Горе одно. (Уходит наверх).

ФИЛИПП: Такер, пока мы одни, хочу вам сказать, что рад, что вы поняли Молли. Она особенная, ей нужен особенный человек в особенное время.

ДЖОН: Зачем вы мне это говорите, Лавджой?

ФИЛИПП: Затем, что хочу, чтобы вы поняли Молли. Она поэт.

ДЖОН: Поэт?

ФИЛИПП: Вы, верно, заметили, что все вокруг нее полно поэзии? Чистота, гармония. Огонь - это и есть поэзия. Это и есть Молли.

Она чиста, как стакан воды, и гармонична, как церковный орган. Вечерняя звезда не так светла, как Молли. Вам нравится писать стихи, Такер?

ДЖОН: Я не писал стихов.

ФИЛИПП: Вы заметили, что в глупостях Молли есть своя логика? Та non

sequitur, через которую выражается сущность. Поэтическая амбивалентность.

ДЖОН: Что значит амбивалентность?

ФИЛИПП: Ну, когда жара и холод соединяются вместе. Сладкое и горькое.

ДЖОН: Вы и стихи пишете?

ФИЛИПП: Все пишут стихи, когда влюблены.

ДЖОН: Возможно, но я не писал. В детстве, правда, пробовал, но когда строчка заканчивалась словом "любовь", следующей рифмой всегда была "кровь". Банальность.

ФИЛИПП: А вот в Молли нет ничего банального, и это в ней самое главное. Только поэзия и понимание. Этой ночью, когда мы лежали с ней в постели...

ДЖОН: Молли спала с вами этой ночью?

ФИЛИПП: Да, Молли никогда меня не бросит.

ДЖОН: Почему вы так уверены?

ФИЛИПП: Потому, что я слаб; поэтому и уверен.

ДЖОН: Не встречал еще человека, если он только не ублюдок, который гордился бы своей слабостью.

ФИЛИПП: Я не горжусь ею. Просто пользуюсь.

ДЖОН (зовет): Молли.

Входит Молли.

ДЖОН: Это правда, Молли?

МОЛЛИ: Что правда?

ДЖОН: Филипп сказал, что этой ночью ты приходила к нему.

ФИЛИПП: Отвечай, Молли. Тебя спрашивают.

МОЛЛИ: Если бы я сделала что-то, чего стыдилась, ты бы простил меня? Например, напилась перед этим?

ФИЛИПП: Ты не пьешь.

МОЛЛИ: Или наглоталась наркотиков или еще чего-нибудь в этом роде? Ты бы смог простить?

ДЖОН: Нет

МОЛЛИ: А если бы я сказала тебе, что пока мы вместе, это больше никогда не повторится, - ты бы мне поверил?

ДЖОН: Нет. Зачем ты это сделала? Ты по-прежнему его любишь?

МОЛЛИ: Нет.

ДЖОН: Значит, просто жалость.

МОЛЛИ: "Просто" - неподходящее слово для жалости. То же самое, что сказать "просто еда", "просто Бог". И какими бы ни были мои чувства к Филиппу, ничтожными они не были. Но теперь все кончилось. Не веришь? Не можешь простить?

ДЖОН: С тобой, Молли, если уж выбирать, лучше быть нечестным и оставаться самим собой, чем безумно счастливым. Когда, наконец, у тебя будет достаточно сил, чтобы полюбить сильного?

МОЛЛИ: Когда я смотрю на тебя, я сильная.

ДЖОН: Когда я смотрю на тебя, я в этом не уверен.

(Выходит).

МОЛЛИ: Я хочу уйти с ним.

ФИЛИПП: Не советую.

Молли выходит вслед за Джоном. МАМА ЛАВДЖОЙ спускается по лестнице в панаме и перчатках. Она поет.

МАМА ЛАВДЖОЙ: "Я сегодня бродил по горам, моя Мегги". (Смотрит на Филиппа). Что это ты так уставился? Все лицо перекосило. Сынок, что случилось?

ФИЛИПП: Мама, приходилось ли тебе когда-нибудь, мучаясь и чувствуя пронзительный стыд или страшное смущение, подсознательно произносить чье-либо имя? Приходилось бы тебе в глубине души, без слов, взывать к кому-нибудь о помощи?

МАМА ЛАВДЖОЙ: К кому это мне прикажете взывать?

ФИЛИПП: Не знаю. Ну, хотя бы к моему отцу.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Твой отец давно для меня умер. Но со мной такое случалось. Однажды мы с Патрицией Фленей обсуждали платье, и я глядела на занавеску в швейной мастерской, как вдруг занавеску вздуло ветром, и у меня мурашки побежали по телу. Мне показалось, что я уже видела эту вздувшуюся от ветра занавеску, и слышала голос Патриции Фленей: "Крои по косой, Офелия". Те же слова, та же занавеска, тот же ветер.

ФИЛИПП: Это deja vu, аберрация памяти.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Меня передернуло.

ФИЛИПП: Аберрация памяти.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Ты был трудным ребенком, Филипп. Одиннадцатимесячный малыш лежал во мне и брыкался, а я сходила с ума от нетерпения.

ФИЛИПП: Я не хотел рождаться. Я уже тогда боялся.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Ничего подобного! Ты начал ползать раньше других, ходить раньше других, говорить раньше других. Когда тебе было полтора года, ты взял американский флаг, и промаршировал вокруг дома, распевая "Марсельезу": "Вставай, поднимайся, рабочий народ!..."

ФИЛИПП: Довольно, мама.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Удивительное зрелище! Малютка в ползунках распевает "Марсельезу" и марширует вокруг дома. Я никогда не могла понять, что на тебя находило, да и теперь не знаю, что с тобой происходит.

ФИЛИПП: Ничего, мама. Ничего.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Ты не единственный, кто страдает. Когда твой отец от нас сбежал, для меня настали тяжелые времена. Оправившись от удара, я снова взялась за иглу. Шила крестильные рубашки, бальные платья, праздничные костюмы, саваны. Иногда приходилось шить целый день. За шитьем я пела:

Вот так и шила.

ФИЛИПП: А потом дядя Вилли оставил тебе все деньги.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Прекрасное завещание! Я хотела отдать тебя в музыкальную школу. Помнишь, как ты играл пьесу Рахманинова, посвященную сожжению Москвы. (Поет). Дам-дам-дам-дам... Так нет же, ты захотел стать писателем. Писатель! Кто-нибудь когда-нибудь слышал, как становятся писателями? Мне приходилось отвечать на письма. Но сидеть и писать о том, чего никогда не было... Ты писал рассказы и стихи, которые тебе всегда возвращали.

ФИЛИПП: Кроме двух стихотворений - 10 долларов, и одного рассказа -20 долларов.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Я сказала тебе: "Почему ты не займешься более доходным делом?"

ФИЛИПП: И даже сделала, мама.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Да, я нашла тебе место в продуктовой лавке. А стал ты работать в этой лавке? Нет.

ФИЛИПП: Я писал.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Я таскала тебе в беседку шоколадные кексики и лимонад до тех пор, пока ты не перешел на пиво и не заглушил в себе страсть к сладкому. Падеревский ты или нет, а я всегда в тебя верила. Всегда. Даже когда Бёди Граймс и Патриция Фленей сказали, что ты или лентяй, или псих, или просто уродился в отца. Когда ты стал знаменитым, им стало не до смеха. Вот что я сделала.

ФИЛИПП: А что случилось потом?

МАМА ЛАВДЖОЙ: Потом ты женился на Молли. И она устроила так, что ты смог работать и в то же время оставаться праздным.

ФИЛИПП: Мама, неужели можно работать и в то же время оставаться праздным?

МАМА ЛАВДЖОЙ: После твоего грандиозного успеха все ждали. Бёди Граймс, Патриция Фленей. Беби Гозарт. Вся наша компания. Весь мир.

ФИЛИПП: Я пытался, мама. Пытался.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Это как с горою и мышью. У горы начались схватки, и тьма народу пришла посмотреть, что она родит. И, после всех содроганий и потуг, гора произвела на свет мышь.

Входит Сестрица.

ФИЛИПП: Заткнись, старая болтливая тварь!

СЕСТРА: Филипп, как ты смеешь!

МАМА ЛАВДЖОЙ: Боже, что я слышу?

СЕСТРА: Извинись немедленно.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Что я слышу? Меня никогда так не оскорбляли!

СЕСТРА: Зато ты оскорбляешь всех, мама.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Как ты назвал меня, Филипп?

ФИЛИПП: Не помню

МАМА ЛАВДЖОЙ: А я помню. Такое не забывается. Ты назвал меня старой болтливой тварью. Болтают ручьи, болтают красотки, южные красотки. Почему бы и нет, у них это профессиональное. Кстати, и у тебя тоже, мистер Лавджой. Чем ты еще занимаешься, кроме болтовни? Записываешь то, что я рассказываю о дяде Вилли и Бёди Граймс. Если бы ты писал занимательно, вроде "Унесенных ветром", тогда другое дело.

ФИЛИПП: Я никогда не писал о Бёди Граймс.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Ты написал про маленького мальчика на заборе, про японскую вишню, и про дядю Вилли на шестистах страницах, и совершенно никакого действия. Абсолютно никакого.

ФИЛИПП: Он умер в конце,

МАМА ЛАВДЖОЙ: М-о-й дядя Вилли.

ФИЛИПП: Да, мама.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Эти бесконечные воспоминания и нудные бессодержательные романы. Почему ты ни разу не писал ничего мало-мальски прибыльного? Бери пример с этой маленькой ^{француженки}[1]

ФИЛИПП: Хорошо, мама.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Старая болтливая тварь... старая... кто сделал меня старой? Я скажу вам, мистер Лавджой - ты и Лорина! Как ты мог, Филипп? Старая болтливая тварь! Эти слова будут звучать в моих ушах до Второго Пришествия. Немедленно возьми их обратно!

СЕСТРА: Когда ссорятся родственники, они знают, как больнее ранить друг друга. Знают, какое выбрать слово, как оно подействует.

ФИЛИПП: Беру свои слова обратно.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Сын мой, почему ты так меня ненавидишь?

ФИЛИПП: Потому что я ненавижу себя.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Я гордилась тобой... и перед всеми, кто готов был слушать, хвасталась... людям на улице, в транспорте, - везде. Но когда меня обижают, я тоже могу проявить характер.

ФИЛИПП: Что-то не замечал у тебя характера, одну только стервозность.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Смотрите! Слушайте! Никогда в жизни я не буду больше оплачивать тебя и твои безобразия. Знаешь, во сколько мне обошелся санаторий?

ФИЛИПП: Да.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Санаторий и прочие глупости. Никаких домов отдыха - домов отдыха для сумасшедших.

ФТЛЛТП: Я здоров.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Немедленно уезжаю.

ФИЛИПП: Тоже неплохо.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Я иду наверх, Лорина. После того, что я выслушала в этом доме, я не останусь здесь ни на минуту. Идем, Лорина.

Мама Лавджой выходит. Сестрица задерживается.

ФИЛИПП: Не знаю почему, но мне хочется попросить прощения. Ты знаешь, что я вынес за эти годы?

СЕСТРА: Знаю, Филипп.

ФИЛИПП: Четырнадцать лет назад "Японскую вишню" признали гениальной. Она завоевала все премии и сделала мне карьеру.

СЕСТРА: Филипп, как ты умудрился спустить все деньги?

ФИЛИПП: Я не верил, что слава и деньги были настоящими.

СЕСТРА: Они были настоящими.

ФИЛИПП: Лишь тогда. Я был прав, что не доверял им. Что со мной случилось?

СЕСТРА: Не знаю, не знаю.

ФИЛИПП: Я знаю одно: все произошло так неуловимо, что я и не заметил. Другие поняли это задолго до меня. Сестрица, почему ты мне не сказала?

СЕСТРА: Как я могла сказать?

ФИЛИПП: Когда ты увидела, что я выпиваю по три мартини перед обедом, почему ты не выбила у меня из рук стакан?

СЕСТРА: Как я могла?

ФИЛИПП: Когда я годами бесцельно скитался, почему не спрашивала, куда я иду?

СЕСТРА: Потому что не знала, куда бы ты хотел поехать.

ФИЛИПП: Когда я развлекался с женщинами, а Молли была здесь, почему не послала меня к чертям?

СЕСТРА: Я это делала, просто ты не помнишь.

ФИЛИПП: Лучше бы я никогда не писал этой проклятой книги! Никогда не забуду дня, когда она вышла.

СЕСТРА: Что же произошло?

ФИЛИПП: Ничего. Полная опустошенность. Я думал, что никогда больше не смогу писать, и чувствовал себя опустошенным и напуганным.

СЕСТРА: Любой писатель, закончив книгу, думает, что никогда не напишет другой.

ФИЛИПП: Год, два, три я боялся что-нибудь написать, а потом, когда я кончил вторую книгу, ее так беспардонно раскритиковали!

СЕСТРА: Критики имели на тебя зуб. Я помню, как рвала и топтала рецензии.

ФИЛИПП: Не было такой гадости, которой не удостоилась моя вторая книга, как не было такой похвалы, которую бы пропустили, говоря о первой. Что же со мной произошло? Я не переставал удивляться. Что я такого сделал?

СЕСТРА: Я говорила, чтобы ты не принимал этого так близко к сердцу.

ФИЛИПП: Когда-то я восхищался писателями. Теперь, чем больше я их узнаю, тем меньше уважаю... Две тети - гомосексуалисты, да и остальные омерзительны. Они готовы опустит тебя в унитаз ради премии или возможности появиться на обложке журнала "Тайм" - завистливые, бездарные, старающиеся так состряпать свои книги, чтобы они прошли на "ура" и не противоречили великому Закону.

СЕСТРА: Какому закону?

ФИЛИПП: Закону умолчания. Закону чистогана.

СЕСТРА: Как ты можешь так говорить о писателях?

ФИЛИПП: Потому, что их знаю, я сам писатель. Но раньше я был доброжелательным. В молодости мне нравилось, когда мои друзья добивались успеха. Я вырезал хорошие рецензии, а плохих просто не замечал. Но сейчас, после стольких лет неудач, единственное, что еще может меня ободрить, это известие о чьем-либо сокрушительном провале. Я кормлюсь чужими бедами, потому что сам на успех уже не способен. Первое, что я читаю в газетах по утрам, это некрологи. Мой талант умер.

СЕСТРА: И где же он умер?

ФИЛИПП: Вопрос откуда он взялся? Не из головы...

СЕСТРА: Тогда откуда, Филипп?

ФИЛИПП: Из крохотного моторчика в душе. Теперь этот моторчик остановился.

СЕСТРА: Он может включиться снова.

ФИЛИПП: Я пытался работать. Лежа, стоя. Даже возле холодильника.

СЕСТРА: Зачем?

ФИЛИПП: Так работал Томас Вулф.

СЕСТРА: И тебе работалось?

ФИЛИПП: Нет. Я просто начинал есть. Лучше бы я умер, когда вышла "Японская вишня".

СЕСТРА: Наверное, это был самый великий день в твоей жизни.

ФИЛИПП: Лучше бы меня поразил гром или молния или что-нибудь другое, от меня не зависящее...

СЕСТРА: Как ты можешь так говорить, Филипп?

ФИЛИПП: Или искалечило бы вдруг так, чтобы я не нес бремя ответственности за все последующие годы. Но я ответственен за все эти годы, за медленное разрушение, за провалы. Я сам все сделал, хотя все произошло так незаметно, что и не заметил. Я один ответственен за свой провал. Я и только я.

Входит Молли.

МОЛЛИ: Я хочу поговорить с тобой, Филипп.

ФИЛИПП: Поговорим позже.

МОЛЛИ: Мне надо кое-что тебе сказать.

ФИЛИПП: Ну, тогда скажи.

СЕСТРА: Я пойду наверх и успокою маму.

Уходит.

МОЛЛИ: Я собираюсь тебя оставить, Филипп.

ФИЛИПП: Почему?

МОЛЛИ: Из-за Джона.

ФИЛИПП: Из-за этого строителя! Он надоест тебе в течение суток.

МОЛЛИ: Он никогда мне не надоест. Мы с Джоном любим друг друга. Джон собирается построить нам прекрасный дом с водопроводными трубами, пересекающими пол.

ФИЛИПП: Ты свернешь себе шею.

МОЛЛИ: Я имела в виду не пересекающие пол, а проходящие под ним. Прекрасный дом, новый, солнечный.

ФИЛИПП: Ты нужна мне. Я нужен тебе. Это так просто.

МОЛЛИ: Совсем не просто.

ФИЛИПП: Ты хочешь, чтобы я умер?

МОЛЛИ: Нет, Филипп, нет.

ФИЛИПП: А я без тебя умру. Ты этого не понимаешь?

МОЛЛИ: Нет.

ФИЛИПП: Вспомни мотель "Стратфорд Армс", там мы занимались любовью с утра до вечера.

МОЛЛИ: Не надо!

ФИЛИПП: И ты лежала на кровати, упиваясь своей наготой.

МОЛЛИ: Пожалуйста, ради Бога, Филипп.

ФИЛИПП: А я стоял голый на пороге. И вдруг ты сказала: "Парис. Имя".

МОЛЛИ (вспыльчиво): Из уважения к приличиям, оставь Париса в покое.

ФИЛИПП: Господи, при чем здесь приличия?

МОЛЛИ: Позволь мне уйти.

ФИЛИПП: Я слаб, а ты стала сильной. Почему?

МОЛЛИ: Потому что снова полюбила.

ФИЛИПП: Ты не можешь меня бросить. Ты должна меня любить.

МОЛЛИ: Пока я была ребенком, я еще могла жить с тобой. Ты мог побить меня, а на следующий день я снова тебя любила. Мы были, как дети, Филипп. Сексуальны, но примитивны, как дети.

ФИЛИПП: Вспомни выпускной бал.

МОЛЛИ: Не хочу.

ФИЛИПП: Тебе придется.

МОЛЛИ: Нет.

ФИЛИПП: Ритм танца. Барабаны и трубы. Желание.

МОЛЛИ: Не хочу. Не хочу вспоминать.

ФИЛИПП: Вспомни куст шиповника.

МОЛЛИ: Нет, Филипп, нет.

ФИЛИПП: И постель изо мха, которую я соорудил потом.

МОЛЛИ: Я все помню. Затоптанные конфеты, разбросанные консервные банки. Рассвет после бала. Моя диадема была сломана. Платье порвано.

ФИЛИПП: Это был день нашей свадьбы.

МОЛЛИ: Очень давно... я была еще ребенком.

ФИЛИПП: Как ты орала и скандалила, пока я на тебе не женился!

МОЛЛИ (тяжело глядя на Филиппа): Я помню бал и все остальное. Я помню наперечет, как ты бил меня и как я плакала.

ФИЛИПП: Это была любовь, Молли, - щекотание, возня...

МОЛЛИ: Я все помню. Но теперь с этим покончено.

ФИЛИПП: Ты не уйдешь от меня. Ты любишь меня, Молли, я хочу тебя.

Филипп пытается схватить Молли, рвет на ней блузку.

МОЛЛИ: Дай мне уйти, Филипп, дай мне уйти.

ФИЛИПП: Карты открыты.

Он удерживает ее. Молли хватает нож со стола. Сестрица входит незамеченная.

Продолжим, Молли. Ты вся дрожишь.

МОЛЛИ: Ты сумасшедший, Филипп.

ФИЛИПП: Это ведь ты хватаешься за нож.

Молли отдает нож.

СЕСТРА: Брат, идем со мной.

ФИЛИПП: Одерни платье, Молли.

СЕСТРА: Давай вернемся, брат.

ФИЛИПП: Куда?

СЕСТРА: Домой. Ты сможешь писать в беседке.

ФИЛИПП: Там, где я начинал?

СЕСТРА: Помнишь июльские цветы, из которых мы плели венки? Тени в беседке?

ФИЛИПП: Однажды нам показалось, что в беседке появилось привидение. Наше привидение.

СЕСТРА: Да. Привидение, которое устраивало для нас чаепитие. Паштет из грязи, жаркое из жимолости.

ФИЛИПП: Бутерброды из одуванчиков.

СЕСТРА: Мы надевали мамины туфли и шляпы, и я накладывала тебе и себе румяна. Помнишь испанскую шаль, из-за которой мы постоянно ссорились?

ФИЛИПП: И дуэты, которые мы пели: "Турецкий марш" и "Марш смерти" из "Саула".

ССТР.: И лето на побережье, когда мы давали концерт.

ФИЛИПП: Мы довели музыкантов до слез, а публику до тошноты.

СЕСТРА: Скрежещущие жуткие звуки.

ФИЛИПП: Большинство роялей бывают расстроены.

СЕСТРА: В те времена ты был спокойным ребенком.

ФИЛИПП: Но когда я вырос и уехал, что-то случилось, что-то рухнуло.

СЕСТРА: Да.

ФИЛИПП: Что меня разрушило? Алкоголь? Секс?

СЕСТРА: Вернемся домой. Вернемся в беседку и тенистые полдни. Ты слаб.

ФИЛИПП: Я не поеду домой, сестра. Возвращайся с мамой. И если ты не можешь этого вынести, пей, дорогая. Пей в беседке, вот тебе мой совет.

Сестрица уходит.

Позволь мне остаться, Молли. Можешь заниматься с ним любовью. Пожалуйста, но люби меня! Позволь мне остаться, и я снова стану писать.

МОЛЛИ: Я никогда не понимала твоих книг, Филипп.

ФИЛИПП: Какая разница?

МОЛЛИ: Но, не понимая, любила их еще больше.

ФИЛИПП: Не надо понимать мои книги. Пойми меня.

МОЛЛИ: Это одно и то же.

ФИЛИПП: Неужели ты не понимаешь, что я нуждаюсь в тебе, что я снова могу писать? Позволь мне остаться.

МОЛЛИ: Нет, Филипп.

ФИЛИПП: Мы прожили вместе полжизни.

МОЛЛИ: С тех пор, как мне исполнилось пятнадцать лет.

ФИЛИПП: Что я делал все это время?

МОЛЛИ: Ты написал две книги и пьесу.

ФИЛИПП: А что делала ты, Молли?

МОЛЛИ: Заботилась о тебе, о Парисе...

ФИЛИПП: Заботься обо мне теперь. Ты всегда меня любила. Скажи, что это не так!

МОЛЛИ: Я не отрицаю. Я любила тебя, но теперь с этим кончено.

ФИЛИПП: А вот и старый друг!

МОЛЛИ: О чем ты?

ФИЛИПП: Старинные, старинные, старинные часы. Послушай, какой у них ход. Тик-так, тик-так. Если ты меня бросишь, куда денутся все эти годы?

МОЛЛИ: Что ты имеешь в виду?

ФИЛИПП: Разве ты не знаешь, Молли, что каждое последующее мгновение - отражение предыдущего? Без тебя нет ничего.

МОЛЛИ: Пожалуйста, Филипп...

ФИЛИПП: А ничто похоже на ничто. Но это пустота. Вот где настоящий ад!

МОЛЛИ: Дай мне пройти.

ФИЛИПП: Ад с действующими лицами. Разве ты не понимаешь?

МОЛЛИ: Мне нужно уходить.

ФИЛИПП: И теперь, в сумерках, эти часы ...

МОЛЛИ: Ты пьян, Филипп.

ФИЛИПП: Я потерял себя. И это ужасно.

МОЛЛИ: Мне страшно, когда ты так говоришь.

ФИЛИПП: Спаси меня.

МОЛЛИ: Как, Филипп?

ФИЛИПП: Не знаю, но ты уже столько раз меня спасала.

МОЛЛИ: Я больше не знаю, как.

ФИЛИПП: Может быть мне страшно оттого, что я тебя теряю?

МОЛЛИ: Не надо говорить о наших отношениях, Филипп.

ФИЛИПП: Или, может, от этого места? От времени? Или от дурацкой комедии, которую мы разыгрываем?

МОЛЛИ: Перестань.

ФИЛИПП: Между нами осталась одна лишь боль. Застывшая боль.

МОЛЛИ (зовет): Сестрица!

ФИЛИПП: Тем временем этот дремучий идиот бродит, стеная, по земле. (Молли молчит). После всего, что мы пережили. Ты не бросишь меня. ( Бьют часы. Он смотрит на Молли. Она молчит. Он кричит в бешенстве). После всего, что мы пережили!... ( Он колотит по часам обеими руками. Потом смотрит на Молли. Оба вздрагивают, когда часы начинают бить снова).

ЗАНАВЕС.

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Сцена 1

На следующий день, перед рассветом.

На сцене: тишина. Филипп медленно спускается по лестнице, останавливается, глядя на спящего на диване Париса. Предстоящая сцена - острая. Ни Филипп, ни Парис не знают точно, что происходит, намерения отца и сына неясны, завуалированы, до тех пор, пока Парис не осознает реальность своей жизни и угрозы ей.

ФИЛИПП: Разбойник...

ПАРИС: Что?

ФИЛИПП: Вставай, разбойник.

ПАРИС: Который час?

ФИЛИПП: Почти рассвело. Твоя мать собиралась всю ночь. Она думает, что может нас бросить.

ПАРИС: Бросить?

ФИЛИПП: Да. Тебя и меня.

ПАРИС: Я не верю в это. Зачем ты меня поднял?

ФИЛИПП: Ты мне нужен.

ПАРИС: Зачем?

ФИЛИПП: Когда я был большим, а ты маленьким, я был нужен тебе. Разве ты не помнишь?

ПАРИС: Догадываюсь. Когда я был маленький, я мог войти и лечь спать между тобой и мамой. Когда я бывал испуган или когда просто этого хотелось. Там неподалеку были качели.

ФИЛИПП: Где?

ПАРИС: На улице Кренбери. Это самое первое, что я могу вспомнить. А ты?

ФИЛИПП: Я тоже помню, как спал между мамой и папой.

ПАРИС: Самое первое, что ты помнишь?

ФИЛИПП: Перед этим была сплошная темнота.

ПАРИС: Темнота?

ФИЛИПП: Потом, несколько лет спустя, раскаленные полдни Джорджии. Как расплавленное стекло.

ПАРИС: Жара в Джорджии.

ФИЛИПП: Жара. Раскаленная, безжалостная. Июль был жарким, август и того хуже.

ПАРИС: У бабули в спальне был кондиционер.

ФИЛИПП: Тогда еще не было кондиционеров.

ПАРИС: Ачто вы делали?

ФИЛИПП: Изнемогали от жары.

ПАРИС: Изнемогали?

ФИЛИПП: Мы отправлялись на задний двор и забирались в воронки от ядер. Я прятался в этих воронках несколько лет, но никогда не нашел ни одного ядра.

ПАРИС: А почему вы прятались именно там?

ФИЛИПП: В этом весь секрет. Можно было сидеть там, накрывшись снопом соломы, и никто тебя не видел.

ПАРИС: Не удивительно.

ФИЛИПП: Помню, как в детстве рвал татарник. Помнишь, эти кусты на юге, у них очень острые шипы, как кончик шпаги.

ПАРИС: Я частенько гонялся за девчонками с этими колючками. Девчонки с визгом убегали. А мальчишки гонялись за ними. Но мы ими не кололись. Ведь они очень острые.

ФИЛИПП: А я уколол одну девчонку. Не сильно - легкий укол в спину. Чтобы она поняла, что я не шучу.

ПАРИС: А потом?

ФИЛИПП: На этом игра кончилась.

ПАРИС: Сколько сейчас времени?

ФИЛИПП: Нам пора уезжать.

ПАРИС: А мама?

ФИЛИПП: Я же говорил, что она собиралась всю ночь. Шелковые чулки, резинки и прочее барахло.

ПАРИС: Я ненавижу, когда ты так говоришь о маме.

ФИЛИПП: А что такого я сказал? Я люблю ее. Не могу без нее жить. Я сделал все, чтобы ее удержать. Ползал по полу, как Достоевский.

ПАРИС: Подумаешь? Тебе было все равно, когда мама плакала, когда ты бросил ее.

ФИЛИПП: Я ее не бросал. Я сделал все, что мог, и если со мной что-нибудь случится, виновата будет она, и ей это известно. Но сейчас мы хотим кончить дело миром. Ты с матерью поедешь со мной.

ПАРИС: А куда ты собираешься?

ФИЛИПП: Ни за что не угадаешь.

ПАРИС: В Арктике солнце встает в полночь. Ну, скажи, папа, куда ты собираешься?

ФИЛИПП: В место, которое дальше, чем Килиманджаро, и пустыннее, чем Сахара при лунном свете.

ПАРИС: В Африку?

ФИЛИПП: Необязательно.

ПАРИС: Мне всегда хотелось в Африку. Обожаю путешествия и приключения.

ФИЛИПП: Неужели, разбойник?

ПАРИС: Когда мы ездили на экскурсию в Йеллоустонский Парк, я думал там будет куча приключений, а вместо этого гризли ели из наших рук и пускали слюни. Скучища! Без дураков, па, куда ты собираешься?

ФИЛИПП: Хочешь, расскажу тебе притчу?

ПАРИС: Я наполовину сплю и вижу сон.

ФИЛИПП: В небесном царстве...

ПАРИС: Что это за история?

ФИЛИПП: Библейская. В небесном царстве один человек собрался в далекое путешествие и позвал двух своих слуг.

ПАРИС: Как забавно! В Библии все время говорится о слугах. Мама предупреждала: "Нельзя говорить слуга, надо экономка, уборщица или еще как-нибудь, - но не слуга. А то слуги уйдут".

ФИЛИПП: Хозяин разделил между слугами свое добро.

ПАРИС: Зачем?

ФИЛИПП: Потому что он собирался надолго уехать.

ПАРИС: Что он им оставил?

ФИЛИПП: Все свои деньги - свои таланты.

ПАРИС: Я не знал, что таланты - это деньги. Думал, это пение и танцы.

ФИЛИПП: Библейские таланты - деньги. Ну, так вот, хозяин дал одному слуге пять талантов, а другому - всего один. И немедля отправился в путешествие. Немедля - люблю это слово. Первый, что получил, пять талантов, пустил их в рост и сделал из них десять.

ПАРИС: На бирже?

ФИЛИПП: Вроде этого. Хозяина долго не было, а когда он вернулся и пошел к слуге, которому дал пять талантов, тот вернул ему на пять больше. "Прекрасно, - сказал хозяин. - Ты с толком использовал свои таланты. Да благословит тебя Господь".

ПАРИС: Ты обычно тратишь свои деньги. Бабуля говорила, что если бы ты купил акции, они бы принесли доход. Акции поднимаются.

ФИЛИПП: Неужели, разбойник?

ПАРИС: У тебя так много талантов, па.

ФИЛИПП: Потом хозяин пошел к слуге, которому дал один талант, а тот сказал: "Хозяин, я зарыл свой талант в землю - он все еще там".

ПАРИС: Зарыл в землю? А зачем?

ФИЛИПП: Потому что хозяин был строгим человеком, и слуга его боялся.

ПАРИС: А что сказал хозяин?

ФИЛИПП: Он сказал: "Я возьму твой талант и отдам слуге, у которого их десять, потому что тому, кто имеет, да прибавится. А у того, кто не имеет, да отнимется и то, что у него есть".

ПАРИС: Это несправедливо! По-моему, Библия на девять десятых несправедлива. И ужасно жестокая.

ФИЛИПП: Ты прав, разбойник. Она несправедлива.

ПАРИС: Хетти Браун считает, что у меня есть талант. Она говорит, что когда я играю на гитаре, я раскован, как Элвис Пресли. После ее слов, я стал и вихляться, как он. Здорово иметь талант.

ФИЛИПП: Еще лучше развивать его.

ПАРИС: Когда я так пою, Хетти воет.

ФИЛИПП: Неужели, разбойник?

ПАРИС: Зачем ты разбудил меня так рано?

ФИЛИПП: Для компании.

ПАРИС: У тебя похмелье, па?

ФИЛИПП: Нет.

ПАРИС: Ты бледен, как смерть.

ФИЛИПП: Со мной все в порядке, разбойник. Я уже собрался в путь.

ПАРИС: Ты никуда не поедешь один. (Начинает одеваться).

ФИЛИПП: Что ты делаешь?

ПАРИС: Одеваюсь. Я поеду с тобой.

ФИЛИПП: Прекрасная компания.

ПАРИС: Куда и зачем ты собираешься? Сначала сказал - в Африку. Потом, нет. В Мексику?

ФИЛИПП: Нет.

ПАРИС: В Европу?

ФИЛИПП: Нет, разбойник.

ПАРИС: Мама не любит Европу. У них нет штор на окнах, и там обязательно заработаешь понос.

ФИЛИПП: Ни в Африку, ни в Мексику, ни в Европу. Ни в одно из тех мест, где были твоя мать, я или ты. Она думает, что может нас бросить. Она ошибается.

ПАРИС: Кроме шуток, па, что все это значит? Куда ты собрался?

ФИЛИПП: Узнаешь, когда приедем.

ПАРИС: А мама?

ФИЛИПП: Я сто раз тебе говорил, - она уже собралась.

ПАРИС: Собралась. А я как раз собирался испробовать спиннинг. В пруду. Завтра - значит сегодня. Что это ты делаешь?

ФИЛИПП: Собираю книги.

ПАРИС: Зачем?

ФИЛИПП: Древние цари брали в плавание своих рабов, свои кубки.

ПАРИС: В какое плавание?

ФИЛИПП: В последнее.

ПАРИС: Ты говоришь так, что мурашки по коже бегают. Я боюсь.

ФИЛИПП: Почему?

ПАРИС: Если б я знал, я так не боялся.

ФИЛИПП: Почти рассвело.

ПАРИС: Я уже совсем проснулся.

ФИЛИПП: Время отправляться.

ПАРИС: Я не могу никуда идти в таком виде. (Показывает носки). Носки разные. Я надел один белый, а другой красный.

ФИЛИПП: Это единственная причина, по которой ты не хочешь ехать?

ПАРИС: Не только.

ФИЛИПП: Я помню октябрьскую луну моего детства. Кажется, лаяла охотничья собака. Радужное кольцо вокруг луны означало, что будет мороз. Ты когда-нибудь видел морозные узоры, разбойник? С их ледяными нежными узорами, проступившими на оконном стекле - розовые, золотые.

ПАРИС: Нет.

ФИЛИПП: Я не виню тебя, сын.

ПАРИС: Не винишь меня?

ФИЛИПП: Нет. Это бывает так. В нашем холодном доме, где не было центрального отопления, дядя Вилли разжигал по утрам плиту и ставил варить овсянку - старики поднимаются очень рано. И в то время как комната наполнялась теплом от пылающей кухонной плиты, снаружи по-прежнему был холод и зима. И на оконном стекле появлялись морозные узоры. Мы обычно говорили, что их нарисовал Дед Мороз.

ПАРИС: Самое время копать червей. Лучше всего искать их на рассвете.

ФИЛИПП: Или в поздние сумерки. Я тоже когда-то копал червей.

ПАРИС: Мы с Хетти решили выйти пораньше. Пойдем на пруд. А если не будет клевать - на Рокладское озеро.

ФИЛИПП: Ты не поедешь со мной?

ПАРИС: У меня важный день, па, все уже спланировано. Давай в другой раз.

ФИЛИПП: Я тоже помню, как спал между мамой и отцом и гонялся за девчонками с испанской колючкой. Я знал, что такое морозные узоры и черви. Было время, когда голос на улице и песня из детства были мне впору, я был писателем и писал каждый день. Я не был одинок. Я не был один. Я все помню. Интересно, будет ли и впредь каждое мгновение отражением предыдущего? (Почти шепотом). Я не могу этого вынести.

ПАРИС (кричит): Мама!

ФИЛИПП (шепчет): Теперь мне нужна только темнота. (Выходит).

Входит Молли.

МОЛЛИ: Господи, малыш, что случилось?

ПАРИС: Папа!

Слышен звук отъезжающей машины.

МОЛЛИ: Что с папой: Куда он поехал в такую рань?

ПАРИС: Не знаю, мама. Ничего не знаю.

МОЛЛИ (идет к окну, смотрит вслед машине): Малыш, будь добр, положи на место гитару.

ЗАНАВЕС.

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Сцена 2

Время: неделей позже.

При поднятии занавеса: Хетти и Парис выходят из кухни.

ХЕТТИ: Какие занятные штуки на мебели. В знак траура?

ПАРИС: Обычные чехлы, завтра мы уезжаем.

ХЕТТИ: Что это за Бруклин?

ПАРИС: По соседству с тем местом, где мы жили. Мерзкое место, насколько я помню.

ХЕТТИ: Они похожи на траурные - такие белые, странные. Зачем твой папа это сделал?

ПАРИС: Он ничего не делал. Это был несчастный случай.

ХЕТТИ: Он съехал с дороги к пруду, который от нее довольно далеко. Все говорили, что специально.

ПАРИС: Мало ли что все говорили. Совсем не специально. Руль был неисправен. Мне Джон все объяснил.

ХЕТТИ: В деревне говорят: самоубийство.

ПАРИС: Самоубийство? Только слабые кончают с собой. А папа был сильным. Однажды он поднял сто фунтов, как пушинку.

ХЕТТИ: Где?

ПАРИС: На ярмарке, куда он меня взял. Папа любил ярмарки, праздники, суматоху.

ХЕТТИ: Я всегда боялась твоего папу.

ПАРИС: Вот задача. Если в чаще леса упадет дерево, и никого не будет рядом, ни единой души на многие миль вокруг, - будет ли слышен треск?

ХЕТТИ: Ну, может, кто-нибудь и услышит.

ПАРИС: А если там никого нет, я хочу сказать, вообще никого - будет ли слышен треск?

ХЕТТИ: Может, его услышит какой-нибудь зверек. Или крот.

ПАРИС: Зверек? Ну, конечно. Как я об этом не подумал!

ХЕТТИ: Почему ты такой странный?

ПАРИС: Я не странный, я видел папу в гробу на похоронах.

ХЕТТИ: А мне хоть сто долларов дай, все равно не буду смотреть на мертвеца. Мама говорит, что вредно смотреть на мертвецов. А как твоя мама?

ПАРИС: Сидит, съежившись, в папиной комнате, будто ей ужасно холодно. Бабуля хотела, чтобы она легла. Бабуля лежит и плачет, - а мама просто сидит, съежившись, будто ей холодно. Тетя Сестрица, похоже, что-то ждет.

ХЕТТИ: Я не знала, что при отпевании открывают гроб. Парис, не будь таким странным в последний день! Поцелуемся на прощанье?

ПАРИС: Говорят, нельзя тискать девчонок, если заботишься об их достоинстве.

ХЕТТИ: Ты говорил, что хочешь сделать мне подарок. Какой?

ПАРИС: Старые костюмы и тому подобное. Санки. В Бруклине они не понадобятся. Они внизу, в подвале. Давай спустимся.

ХЕТТИ: Неужели ты не поцелуешь меня перед отъездом?

ПАРИС: Не знаю. А если дерево падает в совсем глухом лесу, где нет ни одного человека и ни одного зверя...

Парис и Хетти уходят в подвал.

Мама Лавджой и Сестрица спускаются вниз с уложенными чемоданами.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Бедная Молли! Она ничего не ест целую неделю, а я объедаюсь. Это горе со мной такое сделало.

СЕСТРА: Я заметила, мама.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Так же было, когда сбежал мистер Лавджой. Я растолстела с горя. Готовила самые невообразимые сласти.

СЕСТРА: А я ем как обычно.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Ты никогда не любила своего брата так, как мы!

СЕСТРА: Что ты говоришь, мама?

МАМА ЛАВДЖОЙ: И всегда ему завидовала.

СЕСТРА: Но ведь это естественно!

МАМА ЛАВДЖОЙ: Наша жизнь кончена. Молли сидит в комнате Филиппа. Она никогда не сможет снова полюбить. Мы с Молли очень похожи.

СЕСТРА: Я этого не замечала.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Уж если полюбим, то навсегда. Одного на всю жизнь.

СЕСТРА: Молли справится через некоторое время. Она хочет получить работу и жить в Нью-Йорке.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Какую работу?

СЕСТРА: В косметическом салоне.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Помнишь, когда Филипп ее бросил, она тоже работала в салоне. И у той ее клиентки все волосы повыпадали. Бедняжка лысая, как яйцо.

СЕСТРА: Молли с ней дружит. Они часто пишут друг другу.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Неважно. Одно дело получить работу и жить в Нью-Йорке, и совсем другое - любить гения.

СЕСТРА: Что такое гений?

МАМА ЛАВДЖОЙ: По-моему, гений - это что-то светлое и темное, со взлетами и падениями, все вместе.

СЕСТРА: Понятно ты объясняешь.

МАМА ЛАВДЖОЙ: О гениях пишут в газетах.

СЕСТРА: Значит и Аль-Капоне - гений?

МАМА ЛАВДЖОЙ: Твой брат мертв, а ты все завидуешь!

СЕСТРА: Как ты не понимаешь? Я никогда ему не завидовала. Просто думала о произведениях Филиппа и о том, что ему не надо беспокоиться о библиотечных каталогах и просроченных книгах. Не надо наводить порядок на полках с детской литературой. Но никогда не завидовала. Мне просто хотелось быть похожей на Филиппа.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Скоро уже должны прислать лимузин, который мы взяли напрокат.

СЕСТРА: Почему ты не вызвала такси?

МАМА ЛАВДЖОЙ: В лимузине можно проплакать всю дорогу до станции. Таксист из любопытства спросит.

СЕСТРА: Я люблю таксистов.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Давай скорее.

СЕСТРА: Еще много времени.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Я хочу приехать на станцию заранее.

СЕСТРА: Скажи, мам, ты когда-нибудь опаздывала на поезд?

МАМА ЛАВДЖОЙ: О нет! Всегда успевала вовремя. Когда я была молоденькой, мне приснился сон, что я собираюсь сесть в поезд, но когда я взглянула на себя, на мне не оказалось никакой одежды. Я была смущена. Стояла на станции голая. Во сне, конечно.

СЕСТРА: Успокойся, ты уже одета.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Ты завернула завтрак?

СЕСТРА: Бутерброды с индейкой.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Надеюсь, ты положила побольше майонеза на мой бутерброд, как я люблю?

СЕСТРА: Положила.

Слышно, как подъезжает машина. Сверху спускается Молли.

МОЛЛИ: Машина приехала.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Не плачь, Молли. Всему свое время - и слезам, и нищете, и ярости, и ... и так далее.

МОЛЛИ: Я не плачу.

МАМА ЛАВДЖОЙ: А чем занимался тот мужчина?

МОЛЛИ: Какой мужчина?

МАМА ЛАВДЖОЙ: Постоялец из флигеля.

МОЛЛИ: Джон? Джон Такер? Не знаю. (Отворачивается).

МАМА ЛАВДЖОЙ (Обращаясь к Молли): Действительно, бродяга. И совсем не плакал! Ну, и манеры. (Пауза). Мой сын был великий гений. Я всегда буду говорить о нем - в лавках, в поездах, в общественном транспорте, и ты тоже, Молли.

МОЛЛИ: До свидания, Сестрица. Я люблю тебя.

СЕСТРА: Я приеду погостить у тебя в августе, в отпуск.

МОЛЛИ: Мой дом - твой дои. Только не знаю, где он теперь.

(Возвращается Парис). Парис, попрощайся с бабулей и Сестрицей.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Парис, я собираюсь сделать тебя своим наследником.

ПАРИС: А что это?

МАМА ЛАВДЖОЙ: Оставлю тебе все свои деньги, за исключением пожизненной ренты. У твоей тети Сестры должно быть что-то, на что можно рассчитывать.

ПАРИС: Значит, я буду богатым?

МАМА ЛАВДЖОЙ: Никогда не говори "богатый", это вульгарно. Говори "хорошо обеспеченный" или "благоприятные обстоятельства".

ПАРИС: Я и так хорошо обеспечен. А сколько там денег?

МАМА ЛАВДЖОЙ: Парис, все хотят это знать. Весь город. Твои мать и тетя задают осторожные вежливые вопросы, но я пропускаю их мимо ушей. Не будем сентиментальничать.

ПАРИС: Хорошо, бабуля.

МАМА ЛАВДЖОЙ: А ты, Молли, хотя я не могу оказать тебе должной поддержки, можешь вернуться в Сесайти-Сити.

МОЛЛИ: Я никогда не вернусь в Сесайти-Сити.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Если ты станешь немощной, или слабой, или что-нибудь в этом роде, приятно сознавать, что можно вернуться.

МОЛЛИ: Надеюсь, я никогда не стану немощной или слабой.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Мы остановимся в каком-нибудь нью-йоркском отеле. Как называется отель напротив Центрального Вокзала?

СЕСТРА: "Коммодор".

МАМА ЛАВДЖОЙ: "Коммодор". Обожаю моряков. Прощайте! Прощайте все.

(Мама Лавджой с Сестрицей выходят).

ПАРИС: Мама, не плачь. Не грусти, пожалуйста. Как мне помочь? Мне горько видеть, что ты плачешь.

МОЛЛИ: Расскажи что-нибудь или спой, малыш. Это всегда меня успокаивает.

ПАРИС: Я не могу петь, ты же знаешь. У меня ломается голос.

МОЛЛИ: Расскажи что-нибудь, успокаивающее нервы и соответствующее случаю.

ПАРИС: Что, мама?

МОЛЛИ: Прочти "Седой и старой женщиной была".

ПАРИС: Только не это, мама. Это так тоскливо и грустно.

МОЛЛИ: Я тоже грустная. И несчастная. Старая, увядшая, седая.

ПАРИС: У тебя всего девять седых волос, мама. Девять - это совсем немного.

МОЛЛИ: Съежившаяся от холода. Я продрогла. Я неряшливая, седая и продрогшая.

ПАРИС: Ты, мама, не неряшливая и не такая уж седая.

МОЛЛИ: Парис, нам нужна веревка для коробок.

ПАРИС: Сейчас принесу.

МОЛЛИ (одна): Нет, я никогда не смогу говорить о Филиппе ни в лавках, ни в общественном транспорте.

В проеме двери появляется Джон.

МОЛЛИ: Зачем ты вернулся?

ДЖОН: Забрать тебя и Париса.

МОЛЛИ: Мы не поедем с тобой.

ДЖОН: Почему, Молли?

МОЛЛИ: Потому что я виновата.

ДЖОН: В чем?

МОЛЛИ: В смерти Филиппа.

ДЖОН: Каким образом?

МОЛЛИ: Филипп умер, потому что я полюбила тебя.

ДЖОН: Не говори так.

МОЛЛИ: Я полюбила тебя, и он умер.

ДЖОН: Даже и не думай так.

МОЛЛИ: Я его видела, Джон.

ДЖОН: Как?

МОЛЛИ: Я укладывала вещи ночью, а он увидел. Когда один оставляет другого после пятнадцати лет, и на его глазах укладывает вещи... Разве не понятно, что я во всем виновата?

ДЖОН: Нет.

МОЛЛИ: Я видела его. Меня позвал Парис, и я спустилась. Рассветало. Небо было бледно-голубым, как непросохшая акварель... Вдруг я услышала шум мотора и увидела через кухонное окно, как Филипп выехал на дорогу. Он развернул машину вполоборота к полю - и там остановился. Я удивилась. Он, должно быть, сидел там и тоже удивлялся.

ДЖОН: Что тебя удивило?

МОЛЛИ: Я была опечалена.

ДЖОН: Чем?

МОЛЛИ: Не заставляй меня об этом говорить.

ДЖОН: Скажи.

МОЛЛИ: Цветущие яблони замерли на фоне бледно-голубого неба.

ДЖОН: Чем ты была опечалена, Молли?

МОЛЛИ: Я скучала по тебе. За мгновение до его смерти я скучала по тебе. Филипп тронул машину и на моих глазах въехал в зеленый летний пруд. Он словно знал, о чем я думала. Потом я кричала на дороге, но меня никто не слышал. Было так тихо. Почему я не могла ему помочь?

ДЖОН: Ты и так ему помогала. Полжизни ему помогала.

МОЛЛИ: Если бы я ему действительно помогала, он был бы теперь жив. Я виновата, и ты тоже. Я пятнадцать лет нянчилась с ним, жила с ним, любила его. Оставь меня одну, оставь меня с моим горем.

ДЖОН: Что я могу сказать?

МОЛЛИ: Ничего.

ДЖОН: Ну, хорошо. Ты виновата. Виновата в том, что поддерживала жизнь в человеке, который не хотел больше жить.

Входит Парис, волоча за собой скафандр.

МОЛЛИ: Филипп был поэтом, любил играть словами, порой я даже не слушала его. Тебе нечего сказать, поэтому уходи.

ПАРИС: Да, па умел поговорить. Таким я навсегда его запомню. Слова! Он поднял меня рано утром, и говорил о морозных узорах, об Африке, о небесах, об аде.

МОЛЛИ: О морозных узорах? Как странно! (Джону). Почему, как думаешь?

ПАРИС: Он хотел взять меня с собой.

МОЛЛИ (в ужасе): Взять с собой! ( Джону) Нет, Филипп не мог. Разве мог?

ДЖОН: Не знаю.

МОЛЛИ (обнимая Париса): Нет! Ни один отец не смог бы. Зачем он хотел взять Париса с собой? Что собирался сделать?

ДЖОН: Вероятно, ничего.

МОЛЛИ: Я уверена, что ничего. Если бы он захотел взять с собой кого-то, он взял бы меня. (Парису) Малыш, я не хочу, чтобы ты взрослел раньше времени. Взгляни на эти удивительные яблоневые ветки в лучах солнца. Неужели Армия Спасения принимает скафандры? У меня много одежды, которая им как раз подойдет.

ДЖОН: Молли, когда я служил во флоте, один парень упал за борт. Я прыгнул следом, чтобы спасти его. Но не смог. Барахтаясь, он уцепился за меня и потянул вниз. Пришлось его отпустить.

МОЛЛИ: Джон, посмотри на эти удивительные яблоневые ветки и солнечные лучи.

(Мгновение смотрят на цветущие яблони, потом друг на друга).

ДЖОН: Молли, сколько раз могут любить мужчина и женщина? Я имею в виду- так, как сейчас? Сколько раз они видят цветущие яблони и зеленое небо? Как часто?...

МОЛЛИ: Мне кажется, о некоторых вещах лучше не думать.

ДЖОН: Будь я проклят, если ты не права! Парис, на днях я женюсь на твоей маме.

ПАРИС: Надеюсь, это будет скоро.

ДЖОН: И построю дом, о котором говорил.

ПАРИС: Когда ты описывал его, это звучало прекрасно, как квадратный корень из прекрасного. А теперь я исчезаю, пойду читать комиксы.

МОЛЛИ: Джон. Ты должен знать, я любила Филиппа.

ДЖОН: Я знаю

МОЛЛИ: Даже если ты будешь таскать меня за волосы и выкручивать руки, я все равно скажу, что любила его.

ДЖОН: Я знаю.

МОЛЛИ: Я любила его в неомраченные годы нашей юности. Неомраченный - есть такое слово?

ДЖОН: Книжное.

МОЛЛИ: Я не буду описывать в книгах свою любовь к Филиппу, но если ты, Джон Такер, разбудишь меня ночью, чтобы это выяснить, я все равно скажу, что любила его.

ДЖОН: Думаю, что по ночам у нас будут занятия поважнее, чем выяснять это.

МОЛЛИ: Все равно...

ДОН: Все равно я люблю океан и прибрежный ландшафт. Я все равно могу готовить морские обеды из омаров, мидий и водорослей.

МОЛЛИ: Что Парис имел в виду? Квадратный корень из прекрасного?

ДЖОН: Я говорил об этом в другом контексте.

МОЛЛИ: Что значит квадратный корень из прекрасного?

ДЖОН: Ты.

МОЛЛИ: Я? Разве это не арифметика?

ДЖОН: Правильно.

МОЛЛИ: Умножение?

ДЖОН: Скорее деление.

МОЛЛИ: Делить меня? А по-моему любовь - это умножение. Когда я влюбилась в Филиппа, я любила всех вокруг.

ДЖОН: Всех?

МОЛЛИ: Устроителя выпускного бала, Тутси Джонсона, малыша Билли.

ДЖОН: Кто такой малыш Билли?

МОЛЛИ: Просто один из тех, кого я знала в те далекие дни любви. Светящиеся, ну, как этот стол... этот стул.

ДЖОН: Этот стол, этот стул?

МОЛЛИ: ...и когда я полюбила тебя, Джон, я полюбила всех вокруг.

ДЖОН: Снова всех?

МОЛЛИ: Филиппа, садовника, Сестрицу, Маму Лавджой.

ДЖОН: С садовником и Сестрицей все ясно, но Маму Лавджой я бы вычеркнул.

МОЛЛИ: Ну, как ты не понимаешь... Если бы я не любила так сильно, Джон, разве я могла бы любить тебя так, как люблю?

ЗАНАВЕС.

Все права принадлежат издательству Kolonna publications

© 2005

Карсон МАККАЛЛЕРС

Корень квадратный из прекрасного

Carson McCullers. The Square Root of Wonderful, 1958

Пьеса в трех действиях

Перевод с английского Людмилы Позняковой

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

ПАРИС ЛАВДЖОЙ - сын Молли и Филиппа Лавджоя

МОЛЛИ ЛАВДЖОЙ - красивая молодая женщина

ДЖОН ТАКЕР - архитектор

ЛОРИНА ЛАВДЖОЙ - сестра Филиппа Лавджоя

МАМА ЛАВДЖОЙ - мать Филиппа Лавджоя

ФИЛИПП ЛАВДЖОЙ - муж Молли

ХЕТТИ БРАУН - подружка Париса

Время действия: современность

Действие первое: майская полночь.

Действие второе: следующий день.

Действие третье: Сцена первая: перед рассветом следующего дня.

Сцена вторая: неделей позже

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ.

Майская ночь.

Сцена: жилая комната комфортабельного дома в 12 милях от Нью-Йорка. Яблоневый садик. Удобная, скромная, уютная комната. В глубине сцены по центру - входная дверь с окнами по обе стороны. Когда дверь открыта, из-за старинных часов, что у подножия лестницы, видна цветущая яблоневая ветка. В левой части сцены - лестница, ведущая к небольшой площадке и двум спальным комнатам. Слева - небольшая кладовка, соединенная с кухней, Справа на авансцене дверь в швейную мастерскую. Здесь стоит диван и другая мебель, уютно. С оттенком элегантности, но уютно.

При поднятии занавеса: сцена затемнена, из-под кухонной двери вбивается полоска света. Слышны всхлипывания. МОЛЛИ выходит из кухни, чуть позже - ДЖОН. Когда МОЛЛИ зажигает свет, мы видим спящего на диване ПАРИСА.

МОЛЛИ: Тебе приснился страшный сон. Проснись, дорогой!

ПАРИС: Где я?

МОЛЛИ: Иди, мама тебя обнимет.

ПАРИС: Ох! Это ужасно.

ДЖОН: Что тебе приснилось, Парис?

ПАРИС: Что в дом забрался грабитель. Темный силуэт в какой-то бандитской кепке - я сперва не разглядел лица.

МОЛЛИ: Это всего лишь кошмар. Нет здесь никакого грабителя.

ПАРИС: И лунный свет. Когда я увидел его лицо. Это было так странно, так ужасно.

МОЛЛИ: Я так и знала: баранина была слишком жирной.

ПАРИС: Дверь заскрипела, как оконные петли. Знаешь, как странно открываются во сне окна. Я хотел закричать, чтобы предупредить вас. И вдруг увидел его лицо. Это был...

МОЛЛИ: Это все жирная пища.

ПАРИС: Это был мой отец - в бандитской кепке.

МОЛЛИ: Дурачок! Видишь, как все глупо. Никакого грабителя нет, и вообще уже третий час ночи.

ПАРИС: Почему вы до сих пор не легли?

МОЛЛИ: Пили на кухне чай, разговаривали.

ПАРИС: О чем? Впрочем, я не любопытен.

МОЛЛИ: О Сан-Франциско, о мышеловках. Джон поставил мышеловку.

ПАРИС: А при чем здесь Сан-Франциско?

МОЛЛИ: Джон скоро уедет туда работать. Мне будет одиноко без него.

ДЖОН: Правда, Молли?

МОЛЛИ: Очень одиноко, правда.

Джон нежно обнимает Молли.

ПАРИС: Джон!

ДЖОН: Что?

ПАРИС: Почему ты обнимаешь мою мама? Почему ты так на нее смотришь?

ДЖОН: Как?

ПАРИС: Когда ты смотришь на нее, у тебя глаза ненормальные.

МОЛЛИ: Не капризничай, малыш. Не расстраивай меня.

ДЖОН: Ложись спать, Парис. Мама устала и расстроена.

МОЛЛИ: Да, когда я смотрела сегодня в зеркало, я нашла девять седых волос.

Парис: Почему ты обнимаешь мою маму? Почему ты так странно на нее смотришь?

ДЖОН: Потому что я люблю ее.

ПАРИС: Ты не можешь ее любить. Это моя мама. Она была замужем за папой, и даже не один раз, а два.

ДЖОН: Но теперь они в разводе.

ПАРИС: Какая разница. Ты знаешь ее всего 10 дней.

ДЖОН: Русская революция произошла за 10 дней, а любовь может вспыхнуть за час, или даже с первого взгляда.

ПАРИС: Я нормально к тебе относился, возможно, даже любил. Но теперь не знаю. Сначала я был рад, что в доме опять появился мужчина. А теперь мне интересно, что сказал бы папа.

МОЛЛИ: Твоего отца не было больше года, малыш, теперь мы разведены.

ПАРИС: Но он звонил тебе.

ДЖОН: Это так, Молли?

МОЛЛИ: Только когда на него находило. Понимаешь, о чем я?

ДЖОН: Да.

ПАРИС: Ты всегда говорила, что папа вернется.

МОЛЛИ: Да, я так думала, но теперь этого боюсь.

ПАРИС: Я расскажу отцу, что говорил Джон.

ДЖОН: Если я его когда-либо увижу, я сам расскажу.

ПАРИС: Мой отец - величайший писатель в мире. Филипп Лавджой, автор "Японской вишни". Прочти о нем в "Кто есть кто".

МОЛЛИ: Это правда, твой отец - гений.

ПАРИС: Мой отец не из тех, кого можно водить за нос.

МОЛЛИ: Не кричи так, малыш, ты разбудишь маму Лавджой и Сестрицу, они устали с дороги.

ПАРИС: Пусть просыпаются. Я и бабуле расскажу, что говорил Джон.

ДЖОН: Расскажи.

ПАРИС: По мне любовь - сплошное надувательство. Ее нельзя съесть.

МОЛЛИ: Не будь циничным, Парис.

ПАРИС: Я не циничный, я умираю от голода.

МОЛЛИ: Ночные кошмары. Объедаешься днем, и все голоден.

ПАРИС: Ничего подобного. Я не могу спать на этом мерзком диване.

МОЛЛИ: Пока мама Лавджой и Сестрица здесь, придется потерпеть.

ПАРИС: Зачем приехали бабуля и тетя Сестрица?

МОЛЛИ: Навестить нас и посмотреть пьесу твоего отца.

ПАРИС: Его пьеса провалилась месяц назад.

МОЛЛИ: Не надо об этом малыш. Это больной вопрос.

ПАРИС: Я пойду досыпать в библиотеку, тот диван, кажется, больше.

МОЛЛИ: Спокойной ночи, малыш.

ДЖОН: Спи крепко.

ПАРИС: По мне, любовь - глупость. Всем спокойной ночи.

Парис уходит, унося с собой одеяло.

ДЖОН: Что скажешь, Молли?

МОЛЛИ: Прямо и не знаю. Ты раньше никогда не говорил, что любишь меня.

ДЖОН: А нужно было:

МОЛЛИ: Нет. В твоих глазах и в голосе есть отсвет любви. Но впервые сказать об этом при Парисе! Когда это началось?

ДЖОН: В апреле, десять дней назад, когда мы встретились. В тот день жизнь моя изменилась. Зачем ты подобрала меня?

МОЛЛИ: День был так хорош. Ты был в кожаном пиджаке... - и ты кривлялся как обезьяна. Кто бы еще сумел так обязательно гримасничать на безлюдной дороге?

ДЖОН: У меня сломалась машина.

МОЛЛИ: Ты выглядел очень одиноким, и дорога была такая унылая... Мне сразу захотелось поболтать, я остановила машину и спросила, не взять ли тебя на буксир.

ДЖОН: День был прелестный.

МОЛЛИ: Я привезла тебя домой, ни о чем не думая и не спрашивая.

ДЖОН: Почему?

МОЛЛИ: В тот день Парис был в походе, я чувствовала себя беззащитной и одинокой.

ДЖОН: Ты сказала мне, что впервые проводишь ночь без ребенка.

МОЛЛИ: И, правда. Я хотела пойти вместе с детьми, но Парис взбесился от одной мысли об этом.

ДЖОН: Эти скауты в своих походах хотят вдосталь насладиться свободой. Даже спичек не берут, сами огонь высекают.

МОЛЛИ: Я чувствовала себя такой одинокой и беззащитной - первая ночь, когда ребенка нет рядом.

ДЖОН: И потому притащила к себе первого встречного? Молли, ты представляешь, что могло случиться?

МОЛЛИ: Ты не похож на бродягу.

ДЖОН: Я мог стащить лавджоевское серебро. Мог оказаться сумасшедшим, и всю ночь душераздирающе играть на цитре. Или сексуальным маньяком - и изнасиловать тебя, надругаться над тобой, придушить - что угодно. Ты говоришь, что была испугана и беззащитна, и все же привезла к себе первого встречного.

МОЛЛИ: Я скучала по мужу и ребенку, мне надо было о ком-нибудь позаботиться.

ДЖОН: С твоей стороны было очень мило предложить мне помощь, но почему ты привезла меня к себе домой?

МОЛЛИ: Может быть, интуиция?

ДЖОН: Интуиция?

МОЛЛИ: Мне понадобились деньги, и я вдруг решила взять постояльца.

ДЖОН: И ты решила это именно в тот момент на дороге?

МОЛЛИ: Как только разглядела тебя.

ДЖОН: Так почему ты все-таки меня подобрала?

МОЛЛИ: Ты мне понравился. Просто интуиция.

ДЖОН: Ты накормила меня.

МОЛЛИ: Щами и кукурузными хлопьями. Ты съел три порции.

ДЖОН: По вечерам у меня отличный аппетит. Ты показала мне комнату, дала зубную щетку и пижаму. Чья это была щетка?

МОЛЛИ: Моя. Я вымыла ее с содой.

ДЖОН: А пижама?

МОЛЛИ: Филиппа.

ДЖОН: Начался дождь. Ты сказала, что он до ночи не кончится, - и в твоих словах, в твоем голосе было что-то необыкновенное.

МОЛЛИ: Все было совершенно обыкновенно. Я показала тебе комнату и назначила цену за жилье. Ты сказал, что тебе она подходит.

ДЖОН: Я смотрел на тебя - не на комнату. Зачем мне комната в Рокланде? У меня вполне приличная квартира в Нью-Йорке, в двух кварталах от конторы.

МОЛЛИ: Квартира в городе? Почему ты не сказал мне?

ДЖОН: Ты и не спрашивала. Просто показала комнату, и в этом была какая-то недоговоренность. Я предвидел еще что-то.

МОЛЛИ: Что именно?

ДЖОН: Молли, когда женщина пускает к себе первого встречного - мужчина, естественно, что-то предвидит.

МОЛЛИ: Ты думал, что дело дойдет до постели?

ДЖОН: Я ждал, что ты придешь, и несколько раз звал.

МОЛЛИ: Я сидела на кухне, просматривала бакалейные ценники. Я не собиралась тебя обсчитывать.

ДЖОН: Вскоре до меня дошло, что все это - не улова, не повод. Но я ждал и ждал... Ты когда-нибудь так ждала?

МОЛЛИ: Да, но при чем здесь любовь? Неужели ты подумал, что я могла бы заниматься любовью с человеком, которого только что встретила? Как ты мог подумать такое обо мне? Молли Хендерсон? Молли Хендерсон Лавджой?

ДЖОН: Ты всегда пользуешься этим способом при отборе постояльцев?

МОЛЛИ: У меня никогда не было постояльцев. Но когда я увидела, как ты идешь по унылой дороге, это стало неизбежным.

ДЖОН: Я вышел из дому в ярости, починил свою машину и сказал себе: "Джон Такер, ты просто олух". Я, конечно, не собирался возвращаться.

МОЛЛИ: Ты уверен, что не собирался?

ДЖОН: Нет.

МОЛЛИ: О, Джон! Мы бы никогда не узнали друг друга. Кроме того, ты заплатил за комнату.

ДЖОН: Все утро я был в бешенстве. Потом, днем, Бог вразумил меня, я стал вспоминать тебя, Молли. Вспомнил твое лицо, твой голос, и как все было необыкновенно. Я забыл, что меня провели и, к собственному удивлению, повернул назад в Рокланд. И началось сумасшедшее время.

МОЛЛИ: Почему же сумасшедшее? Самое обыкновенное.

ДЖОН: Нет, не обыкновенное. Произошло какое-то чудо.

МОЛЛИ: Чудо?

ДЖОН: Я вдруг увидел цвет земли и неба.

МОЛЛИ: Когда я встретила тебя, ты был растерян и обескуражен.

ДЖОН: Моя жизнь зашла в тупик.

МОЛЛИ: Но ты ведь архитектор!

ДЖОН: В полнейший тупик. Ни полета, ни смысла.

МОЛЛИ: Джон!

ДЖОН: Ни цвета, ни ритма, ни формы. Но я встретил тебя и полюбил. Ты знала, что я люблю тебя.

МОЛЛИ: Хотя ты ничего не говорил до сегодняшнего вечера. Видела, как ты на меня смотришь. Знала, что хочешь взять меня за руку. Знала, что хочешь поцеловать меня.

ДЖОН: Но ты была неуловима - всякий раз заводила какой-нибудь умный разговор, да и Парис постоянно входил в комнату.

МОЛЛИ: После Филиппа мне хотелось совершенно другого.

ДЖОН: Чего же?

МОЛЛИ: Я хотела, чтобы кто-нибудь полюбил меня не за то, что я женщина, не за тело.

ДЖОН: Да?

МОЛЛИ: Хотела, чтобы кто0нибудь полюбил мою душу, мой ус.

ДЖОН: Но мне нравится твое тело.

МОЛЛИ: И ты туда же!

ДЖОН: И твое мудрое сердце, и твоя душа. Я люблю тебя, девочка, и все тут.

Пытается поцеловать ее.

МОЛЛИ: Нет, Джон, я не могу! Впервые в жизни я должна быть практичной.

ДЖОН: А разве не практично - чуточку поцеловаться?

МОЛЛИ: Для всех поцелуй светел и сладок. И для меня он сладок, как сироп. Но в нем нет света. Он ведет прямо во тьму. Во грех.

ДЖОН: Это как это?

МОЛЛИ: Когда я впервые увидела Филиппа - мне было пятнадцать лет - в тот вечер на выпускном балу, он меня поцеловал. То был мой первый поцелуй. И - я не хочу шокировать тебя, Джон...

ДЖОН: У тебя это все равно не получится.

МОЛЛИ: Мы все целовались и целовались

ДЖОН: Ну и что же?

МОЛЛИ: И потом - может, это прозвучит грубо и вульгарно... - в общем, мы переспали.

ДЖОН: Что же тут удивительного.

МОЛЛИ: В тот же вечер. В лесу. Неподалеку от Сесайти-Сити. Точнее, в кустах шиповника.

ДЖОН: Вам было там ничего?

МОЛЛИ: Мы едва вылезли оттуда. Тебя это не шокирует?

ДЖОН: Нет, но постарайся на нем не останавливаться подробно.

МОЛЛИ: Я ревела и ревела. Ведь если бы мой отец узнал, это бы его прикончило. Я плакала, рыдала, выла. Сначала Филипп не собирался на мне жениться.

ДЖОН: Не хотел жениться на пятнадцатилетней принцессе выпускного бала?

МОЛЛИ: Нет. На следующее утро он сидел на кухне и злобно пил виски.

ДЖОН: Но потом вы поженились.

МОЛЛИ: В два часа дня на следующий день. Вот видишь, как сладкий и жаркий поцелуй может опрокинуть тебя во грех и горе.

ДЖОН: Скажи, Молли, ты все еще любишь Филиппа?

МОЛЛИ: Я сама этого не хочу.

ДЖОН: Но любишь.

МОЛЛИ: Однажды, что-то подобное случилось со мной в детстве. У нас в Сесайти-Сити жила одна старуха, она работала в аптеке и околдовала меня.

ДЖОН: Околдовала?

МОЛЛИ: Да. Я знала, что если она взглянет мне в глаза, я сделаю все, что она пожелает. Ужасно, правда?

ДЖОН: Что же она заставила тебя сделать?

МОЛЛИ: Однажды отец запретил мне есть мороженое. Я все же рискнула пойти к этой старухе, и она посмотрела мне в глаза. И вот против собственной воли я объелась мороженым. Наперекор отцу и себе самой.

ДЖОН: Возможно, тебе его хотелось.

МОЛЛИ: Нет, не хотелось. И с Филиппом в первый раз это было против моей воли.

ДЖОН: А во второй?

МОЛЛИ: Он меня околдовал. Любовь похожа на колдовство, на привидение, на детство. Когда она говорит с тобой, ты должен ответить ей и идти, куда она велит.

ДЖОН: Ты веришь в колдовство?

МОЛЛИ: Я уже выросла, но иногда...

ДЖОН: Мальчишкой я ходил в цирк, там был человек, который гипнотизировал людей. Пожилые дамы катались по арене на велосипедах. Солидный господин в гетрах стоял на голове. Публика смеялась, все тряслось от хохота, но помнится, я безумно испугался.

МОЛЛИ: Обожаю представления и цирк, но не люблю смотреть, как люди делают из себя дураков. По-твоему, я сваляла дурака с Филиппом?

ДЖОН: Ты все еще любишь его?

МОЛЛИ: Я полюбила Филиппа с первого взгляда. Тогда он был помолвлен с дочерью губернатора. Мамаша Лавджой говорила, что Филипп высоко метил, да низко пал.

ДЖОН: Мамаша Лавджой должно быть редкая стерва, раз такое сказала.

МОЛЛИ: Я всегда так думала в глубине души. Но, в конце концов, она - мать Филиппа. Аристократы. К тому же она переживала из-за Сестрицы.

ДЖОН: Что же такого наделала Сестрица, чтобы из-за нее переживать?

МОЛЛИ: 15 лет назад она достигла совершеннолетия, но ничего не произошло. Замуж она не вышла. Работает в библиотеке и все что-то шепчет. Она покорила мое сердце. Я люблю ее. Обычно невестка с золовкой на ножах, но я люблю Сестрицу.

ДЖОН: Шепчет?

МОЛЛИ: Это из-за такой работы. Даже дома она разговаривает шепотом. Читает, шепчет, иногда что-то пишет в блокноте. Однажды она влюбилась в мужчину на "Ц".

ДЖОН: Что ты имеешь в виду?

МОЛЛИ: Он стоял перед полкой "Ц".

ДЖОН: Что он там делал?

МОЛЛИ: Брал "Крысы, вши и история" некоего Циммермана. Не знаю, что там у них произошло, но это была любовь с первого взгляда.

ДЖОН: Непохоже, что шепчущая Сестрица из секции "Ц" одной крови с Филиппом Лавджоем.

МОЛЛИ: Сестрица кроткая, а Филипп... он бил меня, лупил и не раз! Однажды изорвал на мне ночную рубашку и выставил на улицу (показывает на дверь) в чем мать родила. И я вынесла это!

ДЖОН: Почему, Молли?

МОЛЛИ: Я...я... несмотря на свои жуткие недостатки, Филипп был очень обаятельным. Обаяние, за которое можно все простить, как кто-то однажды сказал.

ДЖОН (иронично): Ясненько.

МОЛЛИ: Я вынесла все. Вынесла побои. И то, что он вышвырнул меня из дома абсолютно голой. Все вынесла. Пока он не сделал то, чего я ему не могла простить.

ДЖОН: Что же он эдакое выкинул?

МОЛЛИ: Он стал меня унижать. Сказал, что я говорю штампами.

ДЖОН: Штампами?

МОЛЛИ: Так французы дают понять человеку, что он дурак.

ДЖОН: И это унижает больше, чем побои?

МОЛЛИ: Много, много больше! Я принесла ему тарелку спагетти, когда он работал. Увидела, что он очень возбужден и взволнован, и сказала, просто чтобы как-то его успокоить: "Жизнь коротка, а искусство вечно". И тогда он сказал это самое и вывалил спагетти на пишущую машинку. Висящие спагетти в томате и тяжелая черная машинка.

ДЖОН: Выходит, вы развелись на почве штампов?

МОЛЛИ: Не только поэтому, Джон.

ДЖОН: А что же еще, Молли?

МОЛЛИ: Я поняла, что Филипп изменяет мне, что он бегает за юбками.

ДЖОН: Боже!

МОЛЛИ: Я не хотела верить. Это было как гром в ясный день.

ДЖОН: Что ты сделала?

МОЛЛИ: Попыталась ничего не замечать.

ДЖОН: Не видеть, не слышать, не говорить про зло.

МОЛЛИ: Точно. Но после штампов и спагетти, еще и неверность... это уже слишком. Пришлось развестись, чтобы сохранить честь, свою и Париса. Парис, естественно, остался со мной, но за Филиппом оставалось право посещать его.

ДЖОН: Скажи, Молли, почему же ты снова вышла за него замуж?

МОЛЛИ: Я ...я ... была околдована... странное колдовство. Если ты была замужем за человеком, и решением суда ему позволено посещать сына...

ДЖОН: И часто он приходил?

МОЛЛИ: Да. Часто. Сначала на уик-энды. Потом наоборот.

ДЖОН: Наоборот?

МОЛЛИ: Уик-энды становились все длиннее. Вскоре он стал жить здесь, а на уик-энды уезжал в Нью-Йорк. Обстоятельства сложились так...

ДЖОН: Стыдно, наверное, жить в грехе с человеком, за которым уже была замужем?

МОЛЛИ: Я тоже так думаю. Но разве все рассчитаешь?

ДЖОН: Верно.

МОЛЛИ: Мне кажется, Филипп был счастлив, но не знал об этом. А когда он это осознавал, становился, печален, потому что тогда счастье кончалось. Даже после "Японской вишни", он был несчастлив.

ДЖОН: Эта книга пользовалась успехом.

МОЛЛИ: Единственная из всех. Иногда мне хотелось, чтобы ее не было. Она принесла ему славу и удачу, но успех был так грандиозен, что он его возненавидел. Несколько лет после этого он вообще не мог работать.

ДЖОН: Разве он не написал другой книги?

МОЛЛИ: Написал. Но она не получилась, и он проклял меня, Париса, город. Мамаша Лавджой купила для нас эту ферму с яблоневым садом. Мы собирались заняться физическим трудом.

ДЖОН: Кто мы?

МОЛЛИ: Все. Кроме того, Филипп начал писать пьесу. Он говорил, что это проще. Мы были полны надежд. Потом он устал и уехал в Мексику.

ДЖОН: Чтобы изучить местный колорит?

МОЛЛИ: Возможно, но не для своей пьесы. Он нашел кого-то и получил мексиканский развод. Целый год у меня было ощущение, будто кто-то сутки напролет колет меня ножом в сердце.

ДЖОН: Что с пьесой?

МОЛЛИ: Действие пьесы происходило через столетие после взрыва какой-то лунной бомбы. На земле уцелели только трое: мужчина, женщина и змей. Как видишь, она была жутко символичной.

ДЖОН: Вижу.

МОЛЛИ: Возможно, поэтому и провалилась. На премьере публика начала уходить после первого акта. Мамаша Лавджой стояла в вестибюле как овчарка и пыталась загнать зрителей обратно.

ДЖОН: Где это было?

МОЛЛИ: В Бостоне, месяц назад. Эти северяне совершенно фригидны. После того, как дали занавес. Филипп вернулся в отель и перерезал себе вены. Писать пьесы - это, наверное. Ужасная нагрузка на нервную систему.

ДЖОН: Особенно, если проваливаются.

МОЛЛИ: Не думаю, что Филипп хотел умереть. Но Мамаша Лавджой послала его в этот санаторий. Он теперь там. Бедняжка!

ДЖОН: Неужели ты не целовала никого, кроме Филиппа?

МОЛЛИ: Конечно, нет.

ДЖОН: Никого?

МОЛЛИ: Никого, кроме родных. Я же говорила тебе, что когда я целуюсь, со мной происходит что-то такое...

ДЖОН: В этом нет ничего такого.

МОЛЛИ: У меня кружится голова, и я теряю рассудок. А ноги превращаются в макароны. (Джон целует ее.) Вареные макароны.

Появляется Сестрица, в ночной рубашке, с папильотками.

ДЖОН: К нам пришли.

МОЛЛИ: Сестрица. Все в порядке?

СЕСТРА : Мне показалось, что я слышала голоса. Я вам не помешала?

МОЛЛИ: Конечно, нет. Ты выглядишь взволнованной и растерянной. Что случилось?

СЕСТРА: Ветер и стук.

МОЛЛИ: Это дверь гаража. Она всегда хлопает от ветра.

СЕСТРА: Я испугалась.

ДЖОН: Пойду запру. (Выходит.)

МОЛЛИ (вслед): Ящик с инструментом в гараже. (Сестрице). Ты была взволнована и расстроена еще утром, когда приехала. Что-нибудь случилось?

СЕСТРА: Мне надо поговорить с тобой наедине. Без мамы и Париса.

МОЛЛИ: Просто разговор по душам, дорогая? Или неприятность?

СЕСТРА: И то, и другое.

МОЛЛИ: Мамаша Лавджой сказала, что Парис коричневый как орех.

СЕСТРА: Коричневый, как орех - это все очень хорошо, но я хотела поговорить о Филиппе. Он завтра приезжает.

МОЛЛИ: Завтра? Филипп приезжает?

СЕСТРА: Ты нужна ему, Молли. Он хочет, чтобы ты снова за него вышла.

МОЛЛИ: Он такой эрратичный. Или эрротичный? Я всегда путаю эти слова.

СЕСТРА: Эрратичный - это неустойчивый. Эрос - бог любви.

МОЛЛИ: Любое из двух подходит.

СЕСТРА: Ты все любишь его?

МОЛЛИ: Филипп бросил нас. Но когда он входит в дверь, когда смотрит мне в глаза, и когда он... я... я всегда знаю точно, чего он хочет.

СЕСТРА: Вероятно, всегда одного и того же.

МОЛЛИ: Но не со мной! Не со мной, Молли Хендерсон!

СЕСТРА: Филипп - человек, которым с колыбели правит секс.

МОЛЛИ: Я это прекрасно знаю.

СЕСТРА: Веселую жизнь он тебе устроил!

МОЛЛИ: Не очень. Моя жизнь с ним была печальной.

СЕСТРА: Ты собираешься выйти за Филиппа в третий раз?

МОЛЛИ: Не думаю.

СЕСТРА: Нет такого закона, который бы вынудил тебя выйти за него замуж.

МОЛЛИ: Закона?

СЕСТРА: Никакого официального закона. И никаких поощрений за длительное замужество.

МОЛЛИ: Но когда я смотрю в его глаза... в его голубые глаза с золотыми искорками... Это невозможно описать.

СЕСТРА: Я знаю, о чем ты.

МОЛЛИ: Ты такая целомудренная. Мне трудно...

СЕСТРА: Ты бы удивилась, узнав, какие мысли порой мне приходят в голову.

МОЛЛИ: Почему же? Ты когда-нибудь была влюблена, Сестрица?

СЕСТРА: Да.

МОЛЛИ: О, моя милая. Я так рада. Он из Сесайти-Сити?

СЕСТРА: Нет.

МОЛЛИ: Из Атланты?

СЕСТРА: Нет, не из Атланты.

МОЛЛИ: А откуда?

СЕСТРА: Моялюбовь живет в дальних краях...

МОЛЛИ: Он иностранец? Что же говорит по этому поводу Мамаша Лавджой?

СЕСТРА: Она ничего не знает. Это не один человек, их много.

МОЛЛИ: Много иностранцев? Ах, Сестрица, поездка утомила тебя. У нас ты отдохнешь.

СЕСТРА: Предметы моей любви не существуют для остальных. Но для меня они реальны.

МОЛЛИ: Вымышленные друзья?

СЕСТРА: Вот, например, один из них, который долго был со мной. Его зовут Анжело. Он живет за границей, и мы любим друг друга как муж и жена. Это шокирует тебя, Молли?

МОЛЛИ: Нет, дорогая.

СЕСТРА: Потом у меня был любовник по имени Рокко, он умер от чего-то ужасного, и я тоже. Мы умирали очень долго. Ночи сменялись как главы в романе. Это было ужасно, но как всегда в таких грезах, в этом было свое очарование, ведь мы смертельно любили друг друга. А если оба любят очень сильно, даже смерть романтична, если умирают вместе.

МОЛЛИ: Твои любовники существуют лишь в грезах, но они служат тебе утешением. Как мне Джон.

СЕСТРА: Джон? Тот, что чинит дверь? Постоялец из флигеля?

МОЛЛИ: Джон Такер. Прекрасное имя! Он влюблен в меня.

СЕСТРА: Не причиняй ему боль, Молли.

МОЛЛИ: Да я скоре отрежу себе уши, выколю глаза, вырву язык, чем сделаю это.

СЕСТРА: Благодарю тебя, Молли. Ты клянешься как ребенок.

МОЛЛИ: Он влюблен в меня, и я не могу сделать ему больно.

Спускается Мамаша Лавджой, одетая как Сестрица, и в папильотках.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Молли, есть тут английская соль или касторка?

МОЛЛИ: В кухне на полке. Я принесу.

Выходит.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Ужасный переезд. А еда в этих северных поездах! Когда я проснулась, я услышала разговор. Ничто не раздражает меня больше, чем голоса в доме, из которых ничего не разобрать. Я счастлива только в центре событий.

СЕСТРА: Ну вот, ты здесь

МОЛЛИ (возвращаясь): Сестрица сказала мне, что завтра возвращается Филипп.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Лорина Лавджой, разве тебе не известно, что я сама привыкла сообщать важные новости?

МОЛЛИ: Филипп действительно в состоянии уехать из санатория?

МАМА ЛАВДЖОЙ: Он мечтает вырваться оттуда.

МОЛЛИ: Он здоров?

МАМА ЛАВДЖОЙ: Ты нужна Филиппу, Молли, он хочет снова на тебе жениться.

МОЛЛИ: Не думаю, чтобы это вас радовало.

МАМА ЛАВДЖОЙ: В первый раз меня чуть не хватил удар. Во второй - было горько, но я покорилась. А теперь я - за. Экономия и здравый смысл.

МОЛЛИ: Экономия?

МАМА ЛАВДЖОЙ: Санаторий, милая девочка, обходится в тысячу шестьсот долларов в месяц.

СЕСТРА: Но у тебя есть деньги, которые оставил дядя Вилли.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Да, удивительное завещание. Замечательное завещание. Я ему - седьмая вода на киселе, и вдруг - главная наследница. Замечательное завещание и такая неожиданность для всех. Тот случай, когда в тихом омуте черти водятся.

СЕСТРА: Ну, не такой уж дядя Вилли был тихий.

МАМА ЛАВДЖОЙ: У него была локомоторная атаксия. Это старинная болезнь, которая бывает у аристократов, и никогда у тех, кто имеет дело с акциями, нефтяными скважинами и биржевыми спекуляциями. Его считали немного безответственным, благослови его Боже. Кстати, он оказался у меня нетривиальным путем.

МОЛЛИ: Нетривиальным?

МАМА ЛАВДЖОЙ: Вечером, как раз перед ужином, когда повсюду стоял запах репы, Дядя Вилли зашел с парадного крыльца и уселся в качалку. ""Офелия, - сказал он, - я пришел в этот дом и намерен здесь остаться". Раскачиваясь, принюхиваясь, слушая. "Я пришел в этот дом и намерен здесь остаться". Невероятно! А потом вроде бы как пошутил: "А кроме овощей найдется что-нибудь на ужин?"

МОЛЛИ: Вы были удивлены?

МАМА ЛАВДЖОЙ: Откровенно говоря, вначале пришла в ужас. Он прожил с нами одиннадцать лет, каждый день, повязавшись салфеткой, ел сливочное мороженое, смазывал мою швейную машинку и подметал двор.

МОЛЛИ: Сколько денег оставил вам Дядя Вилли?

МАМА ЛАВДЖОЙ: Разве ты не знаешь, Молли, что можно спрашивать о деньгах бедных, но нетактично задавать подобные вопросы преуспевающим. Ло, детка, не знаешь, который час?

МОЛЛИ: Уже поздно.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Вы, северяне - полуночники, как персонажи русских пьес. Пойдем, Сестрица. (Выходя шепотом): У тебя желудок в порядке?

Входит Джон.

ДЖОН: Мать Филиппа не задержится надолго?

МОЛЛИ: Нет. Зато Филипп задержится надолго, и это меня тревожит.

ДЖОН: Почему?

МОЛЛИ: Когда любишь человека, с которым разведена, это, конечно, тревожит.

ДЖОН: Филипп приезжает?

МОЛЛИ: Да.

ДЖОН: Когда?

МОЛЛИ: Завтра.

ДЖОН: Что ты собираешься делать?

МОЛЛИ: С его помощью я уже нарушила десять заповедей.

ДЖОН: Все десять?

МОЛЛИ: Некоторые.

ДЖОН: Ты сотворила себе кумира?

МОЛЛИ: Конечно, нет.

ДЖОН: Пожелала осла или вола ближнего своего?

МОЛЛИ: Осла или вола?

ДЖОН: Это мы вычеркнем.

МОЛЛИ: Каждый день по одной.

ДЖОН: Нет, только эту.

МОЛЛИ: Но мне не следовало этого делать. Мне, Молли Хендерсон! Воспитанной в лоне первой баптистской церкви Сесайти-Сити. Я получила пять золотых наград за религиозное рвение.

ДЖОН: Ты спала с ним, Молли, после развода?

МОЛЛИ: Я знаю, это грех. Но не измена. Дважды я говорила: "Я, Молли, беру тебя, Филипп, в законные мужья. В богатстве и в бедности. В радости и в горе. В красоте и в убожестве."

ДЖОН: Замолчи, Молли!

МОЛЛИ: "И смерть разлучит нас". Дважды произносила эти слова перед священником. Какая может быть измена?

(Стучит по столу).

ДЖОН: Что ты делаешь?

МОЛЛИ: Стучу по дереву.

ДЖОН: Зачем?

МОЛЛИ: Я не хочу, чтобы это случилось снова. Впрочем, Бог троицу любит.

ДЖОН: Это как это?

МОЛЛИ: Ну, "Три слепых мышонка", три ведьмы.

ДЖОН: Которые приходят три раза, когда ты и так идешь ко дну.

МОЛЛИ: Иногда мне кажется, что нас с Филиппом притягивает друг к другу как два магнита.

ДЖОН: Молли, ты когда-нибудь думала выйти за меня замуж?

МОЛЛИ: Но ты ведь не делал мне предложения.

ДЖОН: Делаю его сейчас.

МОЛЛИ: Ты кого-нибудь любил?

ДЖОН: Конечно, много раз.

МОЛЛИ: Но так и не женился.

ДЖОН: Я был женат.

МОЛЛИ: И на ком?

ДЖОН: Она была очень красивая... трудно описать. Мне тяжело вспоминать. Я любил ее.

МОЛЛИ: И как вы расстались?

ДЖОН: Я демобилизовался с флота. Работал строительным рабочим. Мы были счастливы, во всяком случае, мне так казалось. Потом моя жена полюбила другого, хотя говорила, что любит и меня.

МОЛЛИ: Ну и дела!

ДЖОН: Потом еще одного. Дошло до того, что, входя в парадную дверь, я был почти уверен, что кто-то выходит через черный ход.

МОЛЛИ: Жуткая история.

ДЖОН: Пришлось оставить ее, хотя очень ее любил.

МОЛЛИ: И после тоже?

ДЖОН: Да, но я должен был уйти. До того, как я ее встретил, я был в полном порядке, а тут вдруг почувствовал, что вот-вот тронусь. Чтобы окончательно не рехнуться, я развелся с ней. Потом воспользовался армейскими льготами, пошел учиться. Мне всегда хотелось стать архитектором.

МОЛЛИ: Не представляю, чтобы кто-нибудь мог так с тобой обойтись. Она просто ненормальная.

ДЖОН: Скорее слабая. Я так любил ее. У нас был домик у самого океана, я готовил обеды на берегу.

МОЛЛИ: На берегу?

ДЖОН: Роешь в песке яму, разжигаешь костер и даешь ему погореть. Берешь омара, мидии, перекладываешь слоем водорослей, потом еще омар, еще мидии. Можно добавлять все, что угодно: кукурузу, картошку. Обед готовится в горячем песке весь день. А вечером, когда небо темнеет, и волны тоже становятся темными, и шуршит галька, пора его выкапывать. С тех пор я не готовил обедов на берегу, не любовался больше мерцающими океанскими сумерками.

МОЛЛИ: Так, значит, она тебе изменяла. Женщины любят поговорить о своем горе, мужчина в несчастье немеет. Когда мой отец потерял галантерейную лавку, он заперся в доме и не произнес ни слова... банкротство... у него отобрали лавку. Он страдал до самой смерти, но никогда не говорил об этом. Никто не мог ему помочь.

ДЖОН: Я думал о любви и после, но любовь невозможно предугадать, она приходит неожиданно.

МОЛЛИ: Как в тот день, когда мы встретились на дороге.

ДЖОН: И жизнь снова обрела смысл.

МОЛЛИ: Ты веришь в Бога?

ДЖОН: Сегодня я окончательно уверовал в Него.

МОЛЛИ: Но ведь Бога нельзя увидеть.

ДЖОН: Любовь тоже. Но она, как Бог, везде. Ее нельзя увидеть подобно стулу, часам, столу. Ее не видишь, но на все в мире смотришь через призму любви.

МОЛЛИ: Сквозь призму любви?

ДЖОН: Любовь прозрачна. Когда любишь, в глазах появляется пламя и заставляет светиться стул, часы, стол.

МОЛЛИ: Как светится циферблат твоих часов?

ДЖОН: Как светится любовь. Выходи за меня замуж, Молли, скорее выходи за меня замуж.

МОЛЛИ: Джон, прости за банальность, но все так неожиданно. По правде говоря я хотела бы отложить этот разговор до утра.

ДЖОН: Я буду во флигеле. Спокойной ночи, любимая.

МОЛЛИ: Спокойной ночи.

Джон выходит. Молли ошеломлена. Она трогает стол, стул, заводит часы. Мы замечаем вдруг Филиппа, который стоит у подножья лестницы. Он держит небольшой букет цветов.

МОЛЛИ: Филипп, откуда ты?

ФИЛИПП: Откуда я? Куда я? Откуда я? Моя голубоглазая банальность.

МОЛЛИ: Как ты меня напугал!

ФИЛИПП: Я шел от станции пешком.

МОЛЛИ: Всю дорогу.

ФИЛИПП: Увидел свет в окне и тебя с мужчиной.

МОЛЛИ: Джон Такер, архитектор.

ФИЛИПП: Я вошел с черного хода.

МОЛЛИ: Зачем?

ФИЛИПП: Хотелось застать тебя одну. Смотри, Молли, ничего не изменилось. Стол, стул, коврик. Как давно все это было... А вот и часы.

МОЛЛИ: Старинные часы. Они дарят мне ощущение мира и семьи.

ФИЛИПП: А мне напоминают о времени. Ты заводила часы, когда я вошел. Вечно, вечно бегущее время. Ненавижу часы.

МОЛЛИ: У них чудесный бой.

ФИЛИПП: Что случилось, Молли? Как странно ты смотришь!

МОЛЛИ: Ничего.

ФИЛИПП: Ты боишься меня?

МОЛЛИ: Я горжусь тобой, Филипп. Горжусь твоим мужеством в санатории.

ФИЛИПП: Какое там мужество!

МОЛЛИ: Как тебе там жилось?

ФИЛИПП: Это было ничто, ничто - ужасно, потому что ничто - это смерть.

МОЛЛИ: Я разбужу Париса, Маму Лавджой, Сестрицу?..

ФИЛИПП: Нет, я хочу побыть с тобой. У меня есть к тебе разговор.

МОЛЛИ: О чем?

ФИЛИПП: Кем я был т кем я стал.

МОЛЛИ: Уже поздно, Филипп. Почти рассвело.

ФИЛИПП: Я вижу рассвет, чистые зыбкие и холодные краски горизонта. Полоски лимонной и апельсиновой кожуры. Я вижу рассвет, могу его описать, но не могу почувствовать. Я многое могу описать. Например, еду - черничный морс, ватрушки, рассыпчатые золотистые вафли. Но не могу почувствовать их вкус.

МОЛЛИ: Завтра я тебе что-нибудь такое приготовлю.

ФИЛИПП: И цветов, Молли. Тюльпаны, ирисы, лилии. Я могу их описать, несмотря на предрассветные сумерки. Но они меня не радуют. Любовь я тоже могу описать, но любить - не могу.

МОЛЛИ: Зачем ты вернулся, Филипп?

ФИЛИПП: Хочу снова чувствовать. Вкус, запах. Хочу жить.

МОЛЛИ: Ты всегда поражаешь меня после долгого отсутствия.

ФИЛИПП: Что тебя поражает?

МОЛЛИ: Ты сам, твой вид. Но мне пора быть практичной и взрослой.

ФИЛИПП: Бога ради, зачем, девочка?

МОЛЛИ: Десять дней назад я сдала комнату во флигеле.

ФИЛИПП: Тому парню, что здесь был?

МОЛЛИ: Он - моя опора, моя моральная поддержка.

ФИЛИПП: Что ему нужно? Какое ему дело до нас?

МОЛЛИ: Мы не одни на земле, Филипп.

ФИЛИПП: От остального мира нас с тобой разделяют шторы - как в пульмановском вагоне. Разве ты забыла? Не помнишь нас с тобой ночью? Да и днем тоже.

МОЛЛИ: Конечно. Так было.

ФИЛИПП: Молли, я хочу открыть тебе секрет.

МОЛЛИ: Какой?

ФИЛИПП: Я еще не сдался.

МОЛЛИ: Это и есть твой секрет?

ФИЛИПП: Я хочу написать чертовски хороший роман о нашем поколении. И писать его буду наверху. Здесь, на ферме. Я снова обрету работу, мир, способность удивляться.

МОЛЛИ: Но...

ФИЛИПП: Я ощущаю приближение чуда, это как дуновение ветра в ночи. После всех черных лет я ощущаю приближение чуда. Ты должна любить меня.

МОЛЛИ: Ты все еще любишь меня, Филипп?

ФИЛИПП: Люблю ли я тебя? (Отрицательно качает головой). Я чувствую, что попал в замкнутый круг одиночества. Пытаюсь дотянуться, дотронуться, но под моими руками одна пустота. Потому, что только вещи долговечны. ( Трогает стол, стул). Стол, стул. Они переживут меня.

МОЛЛИ: Почему ты вернулся, раз не любишь меня?

ФИЛИПП: Потому, что слабый смотрит на сильного. Потому, что умирающий смотрит на живого. Нет, Молли, это не любовь.

МОЛЛИ: Тогда что же?

ФИЛИПП: Без тебя я чувствую себя так, будто с меня содрали кожу. Ты всегда знала, что я способен жить только в коконе. Ты знала, что мне нужно жить с тобой и чувствовать себя защищенным. Это не каприз, это требование природы.

МОЛЛИ: Но коконы как шелуха, сами они безжизненны.

ФИЛИПП: Да, это так.

МОЛЛИ: Я не хочу умирать, Филипп.

ФИЛИПП: Слушай, Молли, слушай же.

МОЛЛИ: Как прекрасно, Филипп!

ФИЛИПП: Да, но не я их написал. Идем спать.

МОЛЛИ: Я поставлю цветы в воду.

ФИЛИПП: Давай скорее. ( Поднимается по лестнице).

МОЛЛИ (про себя): Нужно положить в воду аспирин.

Филипп уходит. Молли открывает дверь в комнату Париса, выключает свет, минуту стоит. Появляется Парис.

МОЛЛИ: Парис?

ПАРИС: Что случилось, мама? Почему ты не спишь?

МОЛЛИ: Милый, о чем ты подумаешь, если твоя мать скажет, что любит сразу двоих?

ПАРИС: Любовь. По-моему, любовь смешна. Очень смешна.

МОЛЛИ: Ты помолился?

ПАРИС: Да, мама.

МОЛЛИ: О чем?

ПАРИС: Я должен сказать?

МОЛЛИ: Нет, малыш. Я не любопытна, но как мать...

ПАРИС: Ну ладно, ты не любопытна.

МОЛЛИ: Если бы ты любил сразу двоих - чтобы ты сделал, малыш?

ПАРИС: Не знаю. Мне грустно, когда ты говоришь так серьезно и по-взрослому.

МОЛЛИ: Джон сказал, что любовь светится. Давай проверим.

ПАРИС: Как?

МОЛЛИ: Смотри на стол и думай о ком-нибудь, кого любишь. Закрой глаза.

(Она закрывает глаза. В это время утренний свет заливает комнату). Филипп Рэлстон Лавджой. (Медленно открывает глаза). О Боже, стол светится.

ПАРИС: Обыкновенный деревянный стол.

МОЛЛИ (пристально смотрит на стол и закрывает глаза): Джон Такер. (Открывает глаза). Стул светится. Оба. Как это у тебя вышло, стол? А у тебя, стул?

ПАРИС: Обыкновенный деревянный стул. (Выходит).

ФИЛИПП: Молли!

(Молли идет к центральной двери, смотрит вверх).

Молли!

(Она касается рукой стола, затем стула).

ЗАНАВЕС.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ.

На следующий день.

Сцена: никого нет. Слышен стук пишущей машинки. Хетти Браун и Парис входят через кухонную дверь. Хетти - миловидная девочка годом старше Париса.

ХЕТТИ: Ну и головоломный же был экзамен! Расскажите о целях Томаса Джефферсона. Кто был автором доктрины Монро?

ПАРИС: Доктрина Монро напоминает мне о Мерилин Монро, а когда думаешь о ней, невозможно сосредоточиться на экзамене. Это самое трудное - сосредоточиться.

ХЕТТИ: Да еще эта муха! Я только и думала о мухе, которая жужжала у окна. Как будто не о чем было больше думать. Обычно не обращаю на них никакого внимания. Кто печатает на машинке?

ПАРИС: Папа.

ХЕТТИ (робко): ОН здесь?

ПАРИС: Приехал вчера вечером.

ХЕТТИ: Я пойду.

ПАРИС? Не уходи.

ХЕТТИ: Я пойду. Моя двоюродная бабушка Джейн лечилась в таком же заведении, но она нам дальняя родственница.

ПАРИС: Ну и что?

ХЕТТИ: Сони Дженкинс говорит, что твой отец сумасшедший.

ПАРИС: Паршивый коротышка. Я его побил.

ХЕТТИ: А я слышала, что он тебя побил.

ПАРИС: После того, как папа написал пьесу, он отдыхал в санатории. Что тут такого?

ХЕТТИ: Мы все читали в "Дейли Ньюс", что он сделал.

ПАРИС: Папино имя много раз появлялось в газетах - с тех пор, как я себя помню.

ХЕТТИ: Я знаю, он знаменит, но...

ПАРИС: Папа отдыхал в санатории несколько месяцев и сейчас в полном порядке. Шикарный санаторий, там все время играют в теннис, а после обеда подают чай.

ХЕТТИ: Мне казалось, что в таких местах кошмарно.

ПАРИС: Теннис и чай после обеда?

ХЕТТИ: Я и не знала, что сумасшедшие пьют чай.

ПАРИС: Не говори сумасшедший. Мама сказала, что надо говорить "больной". А папа даже не был болен.

ХЕТТИ: Все-таки я пойду.

ПАРИС: Почему? Ты же только пришла.

ХЕТТИ: Боюсь твоего отца. К тому же мама запретила мне приходить сюда.

ПАРИС: Почему?

ХЕТТИ: Потому что мы раздевались и рассматривали друг друга.

ПАРИС: Зачем ты ей сказала?

ХЕТТИ: Я все ей рассказываю. А ты разве нет?

ПАРИС: Нет. К тому же, она бы меня не поняла.

ХЕТТИ: Не поняла? Моя мама была просто потрясена.(смакует эти слова) - Потрясена. (Обнимает Париса) - Парис, я с тобой какая-то сумасшедшая... Прости. Я не должна была произносить это слово. - Я хочу сказать, что без ума от тебя. (Входит Филипп).

ФИЛИПП: О!

ХЕТТИ (в смущении): Мне пора... (Убегает)

ФИЛИПП: Прекрасная Елена.

ПАРИС: Ее зовут Хетти.

ФИЛИПП:Я вошел в конце или в начале?

ПАРИС: Не понимаю, о чем ты?

ФИЛИПП: Четырнадцатилетний юноша должен бы понять.

ПАРИС: Мне не четырнадцать.

ФИЛИПП: А сколько?

ПАРИС: Пошел тринадцатый. В прошлом году ты прислал мне на день рождения игрушечный скафандр. Ты не помнишь, сколько мне лет?

ФИЛИПП: Пытаюсь.

ПАРИС: Детский скафандр. По правде говоря, я не ожидал от тебя подарка.

ФИЛИПП: Сын, у меня для тебя кое-что другое есть. (Идет к буфету, достает шахматы).

ПАРИС: Что это?

ФИЛИПП: Шахматы.

ПАРИС: Но это же твои. Их сделал твой отец.

ФИЛИПП: Он сам их выточил.

ПАРИС: Здорово!

ФИЛИПП: Шахматы напоминают мне о доме.

ПАРИС: О каком доме?

ФИЛИПП: Когда мы купили ферму, то было для меня, как если бы мы купили Уоллен.

ПАРИС: Уоллен?

ФИЛИПП: Дом Торо. Я мечтал о доме. Мечтал о себе.

ПАРИС: Здесь?

ФИЛИПП: Я решил купить коров и бросить пить.

ПАРИС: Ты же терпеть не можешь молока, па.

ФИЛИПП: Все лучшие годы своей жизни я мечтал любить молоко больше, чем виски, но у меня ничего не вышло.

ПАРИС: Очень жаль.

ФИЛИПП: Я мечтал, как встав на рассвете... дою корову...

ПАРИС: Ты так и не купил ее.

ФИЛИПП: Но мечтал о ней. Мечтал работать в саду...

ПАРИС: А сам платил мне, чтобы я следил за садом! Ты что, забыл, па?

ФИЛИПП: Ухаживать за кудрявым салатом, баклажанами, и красной капустой...

ПАРИС: Ты платил мне два доллара в неделю.

ФИЛИПП: Потом завтрак. Оладьи, домашние сосиски.

ПАРИС: А сам пьешь по утрам только кофе.

ФИЛИПП: Да ведь я мечтал! Мечтал, что каждый день работаю над романом. После полудня - починка изгороди, колка дров.

ПАРИС: Все это можно сделать и сейчас.

ФИЛИПП: Я мечтал о ферме в любую погоду... Мягкие майские дни... Зеленый летний пруд. Голубой октябрь, яблоки...

ПАРИС: Ты ведь работал, па, ты гнал яблочный сидр.

ФИЛИПП: Увы, гнал. Я мечтал о снежных зимних месяцах, мечтал, что на одном дыхании заканчиваю роман. Ты читал "Поворот винта"?

ПАРИС: Это ты написал?

ФИЛИПП: К сожалению, не я.

ПАРИС: Не грусти, па.

ФИЛИПП: Странное дело, Парис.

ПАРИС: Что?

ФИЛИПП: Мне казалось, что если я вернусь на яблочную ферму, то буду строчить как одержимый. Но за все утро, что я просидел, не вставая, сумел выжать из себя только отрывки и обрывки. Отрывки и обрывки. Думаю, надо подняться на чердак и вдохнуть аромат яблок.

МОЛЛИ (за сценой): Малыш, Малыш!

(Филипп уходит наверх. Входит Молли с двумя продуктовыми сумками).

ПАРИС: Почему ты плачешь, мама?

МОЛЛИ: Разве?

ПАРИС: У тебя на глазах слезы.

МОЛЛИ: Малыш, помоги мне. Цены на сельдерей просто сумасшедшие.

ПАРИС: Я не люблю сельдерей.

МОЛЛИ: Твоя пища должна быть разнообразной. Сельдерей полезен для крови, морковь улучшает зрение, шпинат дает силу. Что ты ешь, Парис?

ПАРИС: Соленые огурцы и пироги.

МОЛЛИ: Соленые огурцы и пироги! У тебя же будут ужасные газы!

ПАРИС: Не говори так. Мне неловко.

МОЛЛИ: Но это правда, малыш...

Парис уходит, хлопнув дверью. Входит мама Лавджой, за ней Сестрица, которая берет с полки книгу и начинает читать.

МОЛЛИ: Ужасно, когда сын хлопает дверью у матери перед носом. Даже просто закрыть дверь - и то нехорошо, "Насколько больней, чем быть укушенным змеей, иметь неблагодарного ребенка". Обязательное школьное чтение.

СЕСТРА: Молли, сколько тебе было, когда ты бросила школу?

МОЛЛИ: Четырнадцать. Я читала большой отрывок из "Короля Лира" и была первой по испанскому... Cierra la puerta. Вы говорите по-испански, Мама Лавджой?

МАМА ЛАВДЖОЙ: Нет. У нас в Женской Академии был французский. Parlez-vous francais?

МОЛЛИ: Нет. Смешно, что из всей школы у меня в голове остались отрывок об укушенном змеей и cierra la puerta. Это значит закрой дверь.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Смешно, что ты запомнила именно это.

СЕСТРА: Ты ведь знала больше, Молли!

МАМА ЛАВДЖОЙ: Всю ночь думала. Думала, вспоминала, переживала. Помнишь, Молли, как ты выглядела, когда мы были здесь в последний раз?

МОЛЛИ: Перед тем, как Филипп меня бросил?

МАМА ЛАВДЖОЙ: Ты так осунулась, что я испугалась, не старость ли твоя пришла. И тут я сказала себе: вот и Молли утратила свой блеск!

МОЛЛИ: Вы не только себе, вы и мне это сказали.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Но теперь ты опять прежняя. Та же фигура, и цвет лица, и жизнь в глазах.

СЕСТРА: Молли отлично выглядит - она так и светится!

МАМА ЛАВДЖОЙ: Я спросила себя: что это? Витамины? Или от природы? Сестрицу я с детства пичкала витаминами. Рыбий жир, печенье, шпинат. Худая была, как и сейчас, деревенское питание, а что толку?

СЕСТРА: Я здорова. Вот и весь толк.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Нет, не витамины. И не от природы. По-моему, причина может быть только одна.

СЕСТРА: О чем ты?

МАМА ЛАВДЖОЙ: Я никогда раньше не употребляла это слово... ни одна леди не позволила бы себе этого. Но я рада, что теперь оно вошло в обиход.

СЕСТРА: Что?

МАМА ЛАВДЖОЙ: С-Е-К-С, вот что.

СЕСТРА: И об этом ты всю ночь думала?

МАМА ЛАВДЖОЙ: Вот смотрю я на тебя... Когда ты выпрямишься, ты грациознее Молли. И фигура у тебя , на мой вкус, стройнее. Я люблю хрупкие, аристократичные фигуры. У тебя интеллигентный музыкальный голос.

МОЛЛИ: К тому же Сестрица умна...

МАМА ЛАВДЖОЙ: А что толку? Утонченность, обаяние, хорошие манеры ровно ничего не дают. Потому что землю заставляет вертеться это самое слово из четырех букв.

СЕСТРА: Я должна перестать быть собой?

МАМА ЛАВДЖОЙ: Нет! Но ты или слишком возвышенна, или просто глупа, чтобы это понять. С-Е-К-С. Ты просто издеваешься надо мной!

СЕСТРА: Это как же?

МАМА ЛАВДЖОЙ: В восемнадцать лет ты появилась на балу в Пичтри. Ответственнейший дебют для любой девушки из Джорджии. Белое бальное платье с тысячью мельчайших складочек. Я сама его шила. Когда мы ехали на бал, я мечтала о принцах и будущих президентах - я надеялась. А чем все кончилось?

СЕСТРА: Меня стошнило

МАМА ЛАВДЖОЙ: После всех моих надежд и мечтаний она стояла в бальном зале, и там... прямо там...

СЕСТРА: Я ничего не могла поделать, мама, я так волновалась!

МАМА ЛАВДЖОЙ: Вот так вы издеваетесь надо мной, мисс. В мое время девушка не зависела от этого слова из четырех букв. Тогда предпочитали обаяние и живость. Достаточно было одной привлекательности. Джентльмены приезжали ухаживать за мной даже с Чаттахучи и из Джоплина. Меня рассматривали, мною любовались, делали предложения, чествовали. Я была самой красивой в Сесайти-Сити.

СЕСТРА: А потом ты встретила папу.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Жарким полднем я шла через площадь у здания суда, и что же я там увидела?

МОЛЛИ: Мистера Лавджоя?

МАМА ЛАВДЖОЙ: Греческого бога и к тому же совершенно мне незнакомого. День был жаркий, а меня трясло от макушки до кончиков пальцев.

МОЛЛИ: Вы хотите сказать, что это была любовь с первого взгляда?

СЕСТРА: По-моему, это был секс.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Не говори это слово.

СЕСТРА: А потом все пошло к чертям.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Не будем об этом.

СЕСТРА: Он оставил тебя, мама. Бросил без средств и с двумя детьми.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Довольно, Лорина.

СЕСТРА: Ты испробовала все, чтобы его найти. Даже дала объявление в газету.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Моя семья предприняла осторожные поиски.

СЕСТРА: Которые ни к чему не привели. Он исчез и унизил тебя, как ты пытаешься унизить меня.

МАМА ЛАВДЖОЙ: О-о, вон он идет из флигеля, наш мистер Такер. Я всегда мечтала, чтобы Сестрица вышла замуж за врача. Сама-то она здорова, а вот я иногда неважно себя чувствую.

СЕСТРА: О чем ты?

МАМА ЛАВДЖОЙ: В этом розовом платье ты кажешься бледной.

СЕСТРА: Я пожалуй пойду наверх.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Ты останешься здесь, и будешь вести себя прилично.

(Входит Джон)

Легок на помине! Мы как раз о вас говорили, мистер Такер.

ДЖОН: Вот как?

МАМА ЛАВДЖОЙ: Вы не женаты?

ДЖОН: Да, разведен.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Работаете?

ДЖОН: Я архитектор.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Ну что ж, тогда присядьте вон на кушетку рядом с Сестрицей. Выпрями-ка спину, Сестрица. Не тяни шею, как гусыня. Сними очки.

СЕСТРА: Я ничего не вижу без очков.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Когда в 12 лет ты оказалась у окулиста, я подсказывала тебе буквы. Красавица в очках - загубленная жизнь.

СЕСТРА: Она действительно это делала. Как вам это нравится?

МАМА ЛАВДЖОЙ: Но ты бы увидела буквы? Если бы не услышала мои подсказки?

СЕСТРА: Он услышал тебя первым и выставил из кабинета.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Я уйду, и тактично предоставлю вас самим себе. Займусь наверху вышиванием. А ты, Молли, ступай на кухню.

Мама Лавджой выходит, Молли тоже.

СЕСТРА: Когда ситуация подготовлена так откровенно, чувствуешь себя глупо. Чтобы я не сделала, все будет глупо. Не знаю, что делать с руками и ногами, головы не могу повернуть. Я, в самом деле, ничего не вижу без очков. Очень рада, что Молли вас встретила.

ДЖОН: А я рад, что у меня есть Молли.

СЕСТРА: Как это люди встречаются?

ДЖОН: Просто встречаются.

СЕСТРА: Я имею в виду мужчину и женщину, которые полюбили друг друга.

ДЖОН: Я это понял.

СЕСТРА: И все-таки?

ДЖОН: Я встретил Молли на пустынной дороге. У меня сломалась машина.

СЕСТРА:А если бы она не сломалась?

ДЖОН: Я бы встретил Молли в другом месте.

СЕСТРА: Моя подруга Алиса встретила своего жениха на автобусной остановке.

ДЖОН: Могло случиться и так.

СЕСТРА: Значит, я должна всю жизнь бродить по пустынным дорогам и ждать автобуса? Мне 36 лет. Я не умею поддержать даже светского разговора.

ДЖОН: Светского разговора?

СЕСТРА: Ну, например, о погоде или об увлечениях. Если девушка не умеет поддержать светского разговора, ей нечего рассчитывать на существенные перемены в жизни.

ДЖОН: Кто это сказал?

СЕСТРА: Мама. Ничего существенного и не произошло. Годами я молилась, чтобы встретить подходящего мужчину, в подходящем месте, в подходящий час, в подходящем платье. Даже к гадалке ходила.

ДЖОН: В молодости я тоже ходил к гадалке, она сказала мне довольно жуткую вещь.

СЕСТРА: Что же именно?

ДЖОН: Что я долго, очень долго буду влюбляться с первого взгляда. Все так и было. Я десятки раз влюблялся с первого взгляда и так же часто остывал.

СЕСТРА: Как жаль!

ДЖОН: Когда я служил в армии, я влюблялся сотни раз. Это была любовь с первого взгляда.

СЕСТРА: Любовь с первого взгляда ужасна.

ДЖОН: Я это знаю.

СЕСТРА: Как Ромео и Джульетта. Убийства, могилы, отрава, смерть.

ДЖОН: И почти всегда без всякого секса.

СЕСТРА: А возможна ли иная любовь?

ДЖОН: Цыганка сказала, что я много лет буду влюбляться с первого взгляда. Так оно и было. Еще она сказала, что я буду влюбляться со второго, сотого, тысячного взгляда. Так говорили линии моей руки, так оно и было.

СЕСТРА: Что же вы сделали, Джон:

ДЖОН: Я женился. (Пауза). Еще цыганка сказала, что я потеряю мою любовь, и все придется начать сначала.

СЕСТРА: Меня бросает в дрожь от гаданий и спиритизма. Но я стараюсь не поддаваться им. Первое, что я говорю, это: "Не говорите мне ничего плохого. Если вы предвидите несчастье, не говорите о нем. Говорите только хорошее". Обычно они тут же замолкают. Честно говоря, мне уже сорок лет.

(Входит Молли).

ДЖОН: Я был бы рад подружиться с вами, Лорина.

СЕСТРА: Странно, мы уже подружились. Со мной это редко случается. (Ударяется рукой о перила). Ох!

ДЖОН: Что случилось?

СЕСТРА: Локоть ударила. Интересно, почему это место называют "смешной косточкой"+ {Локоть - funny bone - буквально "смешная кость"}, если так больно?

Сестрица уходит наверх.

МОЛЛИ: О чем вы говорили?

ДЖОН: О логике любви.

МОЛЛИ: Но любовь нелогична. А если бы меня не оказалось на той пустынной дороге, в тот день, в тот час?

ДЖОН: Мы встретились бы в другом месте.

МОЛЛИ: Где?

ДЖОН: У Статуи Свободы.

МОЛЛИ: Прямо там?

ДЖОН: Это вполне логично.

МОЛЛИ: Но...

ДЖОН: Или на Панамском канале.

МОЛЛИ: Почему?

ДЖОН: Тоже логично.

МОЛЛИ: Нет, правда, в чем тут логика?

ДЖОН: Я серьезно. Чем дольше я тебя знаю, тем сильнее верю в ненормальную, сумасшедшую логику любви.

МОЛЛИ: Мне надо тебе что-то сказать, Джон.

ДЖОН: Что?

МОЛЛИ: Я хочу сказать тебе, но не могу. (Отворачивается). Ведь Филипп дома.

ДЖОН: Ты выглядишь не очень-то счастливой.

МОЛЛИ: А я и не счастлива.

Входит Парис с кипой синек.

ПАРИС: Что это, Джон?

ДЖОН: Архитектурные чертежи.

ПАРИС: Для чего они?

ДЖОН: Это здание, которое я собираюсь построить. Дом.

МОЛЛИ (растерянно): Где оно будет построено?

ДЖОН: Ты сама решишь. Я хочу, чтобы ты мне помогла.

ПАРИС: Мама ничего не понимает в строительстве.

ДЖОН: Мне хотелось бы, чтобы дом стоял на холме, возле реки. Крепкий из местного камня, и пусть северный ветер, восточный ветер воют и бьются о холм, дом выдержит.

МОЛЛИ: Заманчиво звучит.

ДЖОН: Стены почти сплошь стеклянные, чтобы солнечный свет заполнял комнаты, и все искрилось, сверкало. Пол выложен каменными плитками, а под ними - трубы парового отопления.

МОЛЛИ: А ногам не будет горячо?

ДЖОН: Нет, Молли, плиты будут очень большие. А раз стены стеклянные, вокруг должно быть много деревьев и кустов, - чтобы было уединенней.

МОЛЛИ: Представляю, как ты бегаешь вокруг дома нагишом.

ДЖОН: А кухня...

МОЛЛИ: Ой, ты мне напомнил. Пойду присмотрю за обедом. (Выходит).

ДЖОН: Детская - что-то потрясающее. Специальный стенной шкаф для удочек и спортивного инвентаря, и даже бар...

ПАРИС: Бар?

ДЖОН: Там ты всегда сможешь подкрепиться.

ПАРИС: О!

ДЖОН: Подожди, я еще не рассказал про детскую ванную комнату. Красива, удобная и прямо напротив ванны - телевизор.

ПАРИС: Отлично! Каждый захочет такую ванную. А где этот дом будет? В Рокланде?

ДЖОН: Не знаю. Ты не любишь Рокланд?

ПАРИС: Раньше любил.

ДЖОН: А что произошло?

ПАРИС: Все дело в моем имени. Ведь меня зовут Парис.

ДЖОН: Я помню.

ПАРИС: Здесь есть один паршивый коротышка, Сонни Дженкинс. Он стал петь: "Парис - для психа имечко, и папа у Париса - псих". Ну, я и вправил ему мозги.

ДЖОН: Молодчина!

ПАРИС: Расквасил ему нос, а пока он соображал, в чем дело, подбил глаз. И только когда у него глаза на лоб полезли, отпустил. Тебе приходилось такое видеть, Джон?

ДЖОН: Да. Но редко.

ПАРИС: А потом вся его шайка стала распевать: Парис - для психа имечко, и папа у Париса - псих". Когда все повторяют одно и то же, это становится похоже на правду, как телереклама. Когда мальчишки запели это, у меня все поплыло перед глазами, и я заплакал,... понимаешь, Джон, заплакал на виду у всех - открыто. Вот что произошло, Джон. Я даже драться не мог. Стоял и плакал.

МОЛЛИ (выходя из кухни): Никогда бы не поверила, что Сонни Дженкинс на такое способен. Окажись я там, я бы его трясла до тех пор, пока у него все зубы не высыпались.

ПАРИС: Мама, ты подслушивала?

ДЖОН: Оставь нас, Молли.

МОЛЛИ: Я много пережила и выстрадала за свою жизнь.

ПАРИС: Это ни для кого не секрет.

МОЛЛИ: Твою мать ничем не удивишь. Я тоже плакала у всех на виду.

ПАРИС: Мама, ты подслушиваешь и читаешь чужие дневники. Я не уважаю соглядатаев. Гадкие люди.

МОЛЛИ: Я не гадкая. Просто хотела узнать, о чем ты думаешь.

(Уходит на кухню).

ПАРИС: Джон, тебя когда-нибудь унижали?

ДЖОН: Да, у меня в твоем возрасте были жуткие прыщи. Я был влюблен в девушку - очень красивую. Но я ее так идеализировал, что не смел поцеловать. Знаешь, когда идеализируешь девушку, очень много думаешь о ее добром имени.

ПАРИС (с умудренным видом): Знаю.

ДЖОН: Однажды вечером мы сидели на заднем сиденье в машине моего приятеля. Они со своей девушкой тискали друг друга, целовались на переднем сиденье, обнимались и все такое. Мой приятель не слишком беспокоился о добром имени с в о е й девушки. А МЫ просто разговаривали о лунном свете, потом я вдруг дотронулся до ее лица. Просто погладил указательным пальцем. Кожа была мягкой, как цветочный лепесток. И Я захотел так сильно, что не смог удержаться.

ПАРИС: Что ты сделал, Джон?

ДЖОН: Обнял ее и поцеловал. Я хотел, чтобы это длилось вечно, - но все кончилось в один миг. Она оттолкнула меня и сказала: "Говорят, это не заразно, - но я боюсь подцепить прыщи".

ПАРИС: Она не смела так говорить!

ДЖОН: И я вынужден был сидеть там, на заднем сиденье - пока мой приятель тискал свою девушку, а лунный свет был такой яркий.

ПАРИС: Ты заплакал?

ДЖОН: Я сдержался, пока не добрался до дому.

Пауза.

ПАРИС (желая утешить Джона): У тебя сейчас почти нет прыщей. Вполне приличная кожа. Хотел бы я, чтобы у меня была такая большая борода, как у тебя.

Пауза.

ДЖОН: Я разработал собственную теорию насчет таких случаев.

ПАРИС: О чем?

ДЖОН: О квадратном корне из греха.

ПАРИС: Что?

ДЖОН: Греха оскорбления человеческих чувств. Унижения личности. Квадратный корень из греха. То же самое, что убийство.

ПАРИС: То же, что убийство?

ДЖОН: В этом и есть квадратный корень. Но существует еще большая сила. Война - это квадратный корень из унижения, возведенный в миллионную степень...

ПАРИС: В миллионную степень?

ДЖОН: Когда унижаешь человека - это и есть один из видов убийства. Ты убиваешь его достоинство.

ПАРИС: Я люблю мужские разговоры.

ДЖОН: Я тоже.

ПАРИС: Они лучше, чем разговоры по душам. Разговоры по душам меня смущают.

Молли выходит из кухни.

МОЛЛИ: Обед почти готов. Парис, взгляни на свои гадкие руки.

ПАРИС: Они были еще гаже.

МОЛЛИ: Неважно. Пойди, вымой их перед обедом.

ПАРИС: "Гадкий" - это гадкое слово. Я не хочу, чтобы ты так говорила, мама. (Выходит)

МОЛЛИ: Самое обычное английское слово.

Входит Филипп.

ФИЛИПП: Быть гадким то же самое, что делать гадости. Вы, вероятно, жилец из флигеля?

МОЛЛИ: Джон Такер - Филипп Лавджой. Джон - Филипп.

ФИЛИПП: Вы пробыли здесь вчера вечером довольно долго.

ДЖОН: И многие вечера до этого.

ФИЛИПП: Я работал в этом флигеле.

ДЖОН: Над чем?

ФИЛИПП: Это место, где я сижу на горшке. Мой флигель, мой горшок. Моя собственность.

ДЖОН: Что?

ФИЛИПП: Когда я был маленьким, мама сажала Сестрицу в мою коляску. Считалось, что я с ней гуляю. Вместо этого я всю дорогу орал: "Это моя коляска, это моя коляска!" Дошло?

ДЖОН: Дошло.

ФИЛИПП: Мой нужник, мой флигель, моя коляска, моя жена.

МОЛЛИ: Не будь гадким, Филипп.

ФИЛИПП: Я чувствую себя гадко. Слышу гадости и вижу гадости.

МОЛЛИ: не вини нас, Филипп.

ФИЛИПП: Кого это "нас"?

МОЛЛИ: Меня и Джона.

ДЖОН: Я хочу жениться на Молли.

ФИЛИПП: Ну, так поцелуй меня в зад. Вы уже переспали?

МОЛЛИ: Нет.

ФИЛИПП: Разве ты не собираешься переспать с ним? Ведь надо выяснить!

МОЛЛИ: Что?

ФИЛИПП: Так ли он хорош в постели, как я?

МОЛЛИ: Прошу тебя, Филипп.

ФИЛИПП: "Прошу тебя, Филипп". Как ты ломаешься.

МОЛЛИ: Я ломаюсь?

ФИЛИПП: Ты ведь можешь заниматься этим и в машине, и в канаве, и в поле.

МОЛЛИ: В канаве мне это никогда не нравилось.

ДЖОН: не обращайте на меня внимания.

ФИЛИПП: Я не обращаю на вас внимания. Вы вьетесь передо мной, как комар.

МОЛЛИ: Джон был в школе чемпионом по боксу.

ФИЛИПП: О, крепкий малый - в школе.

МОЛЛИ: Джон четыре года служил во флоте.

ФИЛИПП: И, конечно же, был героем.

ДЖОН: Не совсем. Нас обучали высаживаться на берег и проникать в потайные, опасные и уязвимые места.

МОЛЛИ: Звучит прямо-таки сексуально.

ФИЛИПП: И что вы делали, проникнув в потайные, опасные и уязвимые места?

ДЖОН: Дрались.

МОЛЛИ: Филипп тоже был в армии - но недолго.

ДЖОН: А что случилось? Вас ранили?

МОЛЛИ: Нет, нет! Он подцепил свинку.

ФИЛИПП: Я подцепил свинку, то есть женился на Молли.

МОЛЛИ: Как ловко ты играешь словами.

ФИЛИПП: Я отступил в самое потайное, опасное и уязвимое место в мире.

ДЖОН: Наверняка в какой-нибудь бар или ресторан.

МОЛЛИ: Бар "Клевер" и ресторан в Бруклине.

ФИЛИПП: Вот именно, детка. Молли, где яблочная водка?

МОЛЛИ: Неужели ты...?

ФИЛИПП: Будь я проклят, если нет. Я сам ее гнал. Все 300 галлонов. На этом яблоневом саду можно разбогатеть. Где она?

МОЛЛИ: Я ее выпила.

ФИЛИПП: Триста галлонов? (Уходит на кухню).

МОЛЛИ: Я ее спрятала, но уверена, что он ее найдет.

Входит Парис.

ПАРИС: Что на обед?

МОЛЛИ: Клюквенный мусс, свинина в вине с овощами и пудинг.

ПАРИС: Свинина в вине с овощами - этим можно проверять, жив я или умер. Если тарелку со свининой поднесут к моему носу и я не подскочу, значит, можно заколачивать гроб, я и в самом деле умер.

МОЛЛИ: Когда родился Парис, мне ужасно хотелось свинины. Очень трудные роды.

ПАРИС: Джон, ты играешь в шахматы?

МОЛЛИ: Орала часов восемь. А когда устала орать, как все действовало мне на нервы.

ПАРИС: Их выточил мой дедушка. Очень трудно,

МОЛЛИ: Золотые и серые тени струились по стенам как волны. Мама Лавджой прикрыла лампу абажуром. Мне было так больно, что вся комната наполнилась болью. А потом...

ПАРИС: Перестань, мама, это ужасно.

МОЛЛИ: Рассказ про страдание окончен, малыш. Разве можно быть таким неженкой?

ПАРИС: Я не неженка, Просто мне стыдно.

МОЛЛИ: Стыдно?

ПАРИС: Стыдно! Не понимаешь? Когда я слышу слово "страдание" или "родовые муки", у меня начинаются судороги.

МОЛЛИ: Но ведь это было, Парис. Это действительно со мной было.

ПАРИС: Какая разница? Все равно стыдно.

МОЛЛИ: Это касалось и тебя, Парис Лавджой, не забывай.

Филипп, как всегда был неподражаем. Он восседал посреди комнаты и накачивался виски.

ПАРИС: Король может передвигаться только на одну клетку, а ферзь как угодно. Почему?

ДЖОН: Потому что ферзь защищает короля. Король - главный в игре.

ПАРИС: Я знаю, что главный. Когда королю объявляют мат, игра кончается.

МОЛЛИ: Когда все кончилось, Мама Лавджой приготовила роскошный обед из свинины с овощами. Я не могла есть, но Парис знал, чего хочет, стоило только поднести его к моей груди.

ПАРИС: Замолчи, мама!

ДЖОН: Хватит, Молли.

МОЛИ: Инстинкт. А мне это показалось чудом.

ПАРИС: Ты вывела меня из себя. (Уходит).

ДЖОН: Молли, почему его назвали Парисом?

МОЛИ: Это было неизбежно. Мы с Филиппом ехали в Ричмонд, ночевали в мотеле "Стратфорд Армс", чтобы встретиться с Мамой Лавджой до родов. Мама Лавджой уже назвала его Филлипом Ролстоном Лавджоем IV.

ДЖОН: Четвертый - очень аристократично. Я улавливаю.

МОЛЛИ: Филипп стоял голый у окна - луч утреннего солнца на его тело - и мы говорили о Париже, о том, как мы собирались туда поехать. Я думала, что здорово было бы поехать за границу и избавиться от Мамы Лавджой.

ДЖОН: Это можно понять.

МОЛЛИ: Когда я смотрела на Филиппа, стоящего в лучах солнца у окна, - меня вдруг захватило невероятное ощущение, - блаженство - неуловимое, призрачное - и, почувствовав его, я воскликнула: "Филипп!" Филипп обернулся, и я сказала: "Филипп, кто бы не родился, мальчик или девочка, назовем его Парис, Филипп пристально посмотрел на меня и спросил: "Что?"

ДЖОН: Законный вопрос.

МОЛЛИ: Но поскольку речь зашла об имени моего ребенка, сердце матери оскорбилось.

Слышны звуки гитары. Входит Мама Лавджой.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Парис учится играть на гитаре.

МОЛЛИ: Без всякой системы.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Я слышу. Слуха у него нет. Насколько я понимаю. Во всяком случае, если сравнивать с Падеревским. Как сейчас помню Падеревского. Мы вместе с мисс Бёди Граймс ездили в Атланту слушать его игру. Бёди Граймс и еще восемнадцать девушек. Мы остановились в Генри Клей-отеле на один день, все в одной комнате.

ДЖОН: Любопытное, должно быть, было зрелище.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Я очень люблю поляков, особенно аристократов, а Падеревский из их числа. Очень эффектный мужчина, и такой изящный. Он пожал руку всем восемнадцати ученицам, как, впрочем, и трем тысячам на концерте. Он носил крохотный меховой воротничок. Когда Падеревский бывал в Атланте, я каждый раз ездила его слушать. Именно на концерте Падеревского, после того, как я вышла замуж, начался Филипп.

ДЖОН: То есть как?

МАМА ЛАВДЖОЙ: Я слушала концерт, знаете, ту часть, что начинается с дум-да-дум. Я была на пятом месяце. И вдруг я поняла.

ДЖОН: Что?

МАМА ЛАВДЖОЙ: Поняла, что мой ребенок будет величайшим гением. Такое предчувствие - тяжкое бремя для матери. Когда я ждала Лорину, меня просто тошнило. Вот какое значение имеет дородовый период.

МОЛЛИ: Где Сестрица?

МАМА ЛАВДЖОЙ: Вот именно, где Сестрица? Сидит унылая, уткнувшись в книгу. Если бы она меньше утомляла глаза, ей не пришлось бы носить эти безобразные очки. Приросла к книге. Лорина Лавджой - залежалый товар.

МОЛЛИ: Что вы имеете в виду?

МАМА ЛАВДЖОЙ: Твой отец был лавочником - должна знать. Вещи, которые трудно продать. Галантерейная лавка была ими забита. От жевательного табака до ночных горшков. Сама лавка была залежалым товаром. Неудивительно, что твой отец обанкротился. Армейский гарнизон в Ли раскупил по дешевке залежалый товар, кроме Лорины.

Входит Филипп, неся яблочную водку.

ФИЛИПП: Нашел. Кто-нибудь хочет выпить.

МОЛЛИ: Обед почти готов.

Выходит. Мама Лавджой продолжает говорить.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Я остановила свой выбор на генерале Слейде, который открыл бал котильоном и, по слухам, мог съесть одиннадцать порций жареного цыпленка. Что стало с моими мечтами? Армия открывает перед женщиной огромные перспективы. Но Лорина позволила ей пройти мимо.

ФИЛИПП (поглощая выпивку): Оставь Сестрицу в покое.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Ты прекрасно знаешь, что я никогда не была деспотом.

ФИЛИПП: Прекрасно знаю!

МАМА ЛАВДЖОЙ: Я позволяла детям жить собственной жизнью. Сначала, правда, я хотела, чтобы ты стал президентом, но потом удовлетворилась тем, что ты -гений.

ФИЛИПП: Думаю, из меня вышел бы непрактичный президент.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Что касается Сестрицы, то я хотела, чтобы она стала петь в опере. Я сказала: "Сестра, я буду счастлива, если ты споешь в Метрополитен-опера". Но разве она захотела петь в Метрополитен-опера?

ФИЛИПП: Оставь ее в покое, мама.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Разочаровавшись с оперой, я сказала: "Ну, хорошо, мисс, резвитесь, порхайте". Но она и этого не захотела.

ФИЛИПП: Она не может, мама.

МАМА ЛАВДЖОЙ (Обращаясь к Джону): Почему она не захотела?

ДЖОН: Не знаю, миссис Лавджой.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Вот так-то, сударь. Горе одно. (Уходит наверх).

ФИЛИПП: Такер, пока мы одни, хочу вам сказать, что рад, что выпоняли Молли. Она особенная, ей нужен особенный человек в особенное время.

ДЖОН: Зачем вы мне это говорите, Лавджой?

ФИЛИПП: Затем, что хочу, чтобы вы поняли Молли. Она поэт.

ДЖОН: Поэт?

ФИЛИПП: Вы, верно, заметили, что все вокруг нее полно поэзии? Чистота, гармония. Огонь - это и есть поэзия. Это и есть Молли.

Она чиста, как стакан воды, и гармонична, как церковный орган. Вечерняя звезда не так светла, как Молли. Вам нравится писать стихи, Такер?

ДЖОН: Я не писал стихов.

ФИЛИПП: Вы заметили, что в глупостях Молли есть своя логика? Та non

sequitur, через которую выражается сущность. Поэтическая амбивалентность.

ДЖОН: Что значит амбивалентность?

ФИЛИПП: Ну, когда жара и холод соединяются вместе. Сладкое и горькое.

ДЖОН: Вы и стихи пишете?

ФИЛИПП: Все пишут стихи, когда влюблены.

ДЖОН: Возможно, но я не писал. В детстве, правда, пробовал, но когда строчка заканчивалась словом "любовь", следующей рифмой всегда была "кровь". Банальность.

ФИЛИПП: А вот в Молли нет ничего банального, и это в ней самое главное. Только поэзия и понимание. Этой ночью, когда мы лежали с ней в постели...

ДЖОН: Молли спала с вами этой ночью?

ФИЛИПП: Да, Молли никогда меня не бросит.

ДЖОН: Почему вы так уверены?

ФИЛИПП: Потому, что я слаб; поэтому и уверен.

ДЖОН: Не встречал еще человека, если он только не ублюдок, который гордился бы своей слабостью.

ФИЛИПП: Я не горжусь ею. Просто пользуюсь.

ДЖОН (зовет): Молли.

Входит Молли.

ДЖОН: Это правда, Молли?

МОЛЛИ: Что правда?

ДЖОН: Филипп сказал, что этой ночью ты приходила к нему.

ФИЛИПП: Отвечай, Молли. Тебя спрашивают.

МОЛЛИ: Если бы я сделала что-то, чего стыдилась, ты бы простил меня? Например, напилась перед этим?

ФИЛИПП: Ты не пьешь.

МОЛЛИ: Или наглоталась наркотиков или еще чего-нибудь в этом роде? Ты бы смог простить?

ДЖОН: Нет

МОЛЛИ: А если бы я сказала тебе, что пока мы вместе, это больше никогда не повторится, - ты бы мне поверил?

ДЖОН: Нет. Зачем ты это сделала? Ты по-прежнему его любишь?

МОЛЛИ: Нет.

ДЖОН: Значит, просто жалость.

МОЛЛИ: "Просто" - неподходящее слово для жалости. То же самое, что сказать "просто еда", "просто Бог". И какими бы ни были мои чувства к Филиппу, ничтожными они не были. Но теперь все кончилось. Не веришь? Не можешь простить?

ДЖОН: С тобой, Молли, если уж выбирать, лучше быть нечестным и оставаться самим собой, чем безумно счастливым. Когда, наконец, у тебя будет достаточно сил, чтобы полюбить сильного?

МОЛЛИ: Когда я смотрю на тебя, я сильная.

ДЖОН: Когда я смотрю на тебя, я в этом не уверен.

(Выходит).

МОЛЛИ: Я хочу уйти с ним.

ФИЛИПП: Не советую.

Молли выходит вслед за Джоном. МАМА ЛАВДЖОЙ спускается по лестнице в панаме и перчатках. Она поет.

МАМА ЛАВДЖОЙ: "Я сегодня бродил по горам, моя Мегги". (Смотрит на Филиппа). Что это ты так уставился? Все лицо перекосило. Сынок, что случилось?

ФИЛИПП: Мама, приходилось ли тебе когда-нибудь, мучаясь и чувствуя пронзительный стыд или страшное смущение, подсознательно произносить чье-либо имя? Приходилось бы тебе в глубине души, без слов, взывать к кому-нибудь о помощи?

МАМА ЛАВДЖОЙ: К кому это мне прикажете взывать?

ФИЛИПП: Не знаю. Ну, хотя бы к моему отцу.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Твой отец давно для меня умер. Но со мной такое случалось. Однажды мы с Патрицией Фленей обсуждали платье, и я глядела на занавеску в швейной мастерской, как вдруг занавеску вздуло ветром, и у меня мурашки побежали по телу. Мне показалось, что я уже видела эту вздувшуюся от ветра занавеску, и слышала голос Патриции Фленей: "Крои по косой, Офелия". Те же слова, та же занавеска, тот же ветер.

ФИЛИПП: Это deja vu, аберрация памяти.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Меня передернуло.

ФИЛИПП: Аберрация памяти.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Ты был трудным ребенком, Филипп. Одиннадцатимесячный малыш лежал во мне и брыкался, а я сходила с ума от нетерпения.

ФИЛИПП: Я не хотел рождаться. Я уже тогда боялся.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Ничего подобного! Ты начал ползать раньше других, ходить раньше других, говорить раньше других. Когда тебе было полтора года, ты взял американский флаг, и промаршировал вокруг дома, распевая "Марсельезу": "Вставай, поднимайся, рабочий народ!..."

ФИЛИПП: Довольно, мама.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Удивительное зрелище! Малютка в ползунках распевает "Марсельезу" и марширует вокруг дома. Я никогда не могла понять, что на тебя находило, да и теперь не знаю, что с тобой происходит.

ФИЛИПП: Ничего, мама. Ничего.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Ты не единственный, кто страдает. Когда твой отец от нас сбежал, для меня настали тяжелые времена. Оправившись от удара, я снова взялась за иглу. Шила крестильные рубашки, бальные платья, праздничные костюмы, саваны. Иногда приходилось шить целый день. За шитьем я пела:

Вот так и шила.

ФИЛИПП: А потом дядя Вилли оставил тебе все деньги.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Прекрасное завещание! Я хотела отдать тебя в музыкальную школу. Помнишь, как ты играл пьесу Рахманинова, посвященную сожжению Москвы. (Поет). Дам-дам-дам-дам... Так нет же, ты захотел стать писателем. Писатель! Кто-нибудь когда-нибудь слышал, как становятся писателями? Мне приходилось отвечать на письма. Но сидеть и писать о том, чего никогда не было... Ты писал рассказы и стихи, которые тебе всегда возвращали.

ФИЛИПП: Кроме двух стихотворений - 10 долларов, и одного рассказа -20 долларов.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Я сказала тебе: "Почему ты не займешься более доходным делом?"

ФИЛИПП: И даже сделала, мама.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Да, я нашла тебе место в продуктовой лавке. А стал ты работать в этой лавке? Нет.

ФИЛИПП: Я писал.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Я таскала тебе в беседку шоколадные кексики и лимонад до тех пор, пока ты не перешел на пиво и не заглушил в себе страсть к сладкому. Падеревский ты или нет, а я всегда в тебя верила. Всегда. Даже когда Бёди Граймс и Патриция Фленей сказали, что ты или лентяй, или псих, или просто уродился в отца. Когда ты стал знаменитым, им стало не до смеха. Вот что я сделала.

ФИЛИПП: А что случилось потом?

МАМА ЛАВДЖОЙ: Потом ты женился на Молли. И она устроила так, что ты смог работать и в то же время оставаться праздным.

ФИЛИПП: Мама, неужели можно работать и в то же время оставаться праздным?

МАМА ЛАВДЖОЙ: После твоего грандиозного успеха все ждали. Бёди Граймс, Патриция Фленей. Беби Гозарт. Вся наша компания. Весь мир.

ФИЛИПП: Я пытался, мама. Пытался.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Это как с горою и мышью. У горы начались схватки, и тьма народу пришла посмотреть, что она родит. И, после всех содроганий и потуг, гора произвела на свет мышь.

Входит Сестрица.

ФИЛИПП: Заткнись, старая болтливая тварь!

СЕСТРА: Филипп, как ты смеешь!

МАМА ЛАВДЖОЙ: Боже, что я слышу?

СЕСТРА: Извинись немедленно.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Что я слышу? Меня никогда так не оскорбляли!

СЕСТРА: Зато ты оскорбляешь всех, мама.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Как ты назвал меня, Филипп?

ФИЛИПП: Не помню

МАМА ЛАВДЖОЙ: А я помню. Такое не забывается. Ты назвал меня старой болтливой тварью. Болтают ручьи, болтают красотки, южные красотки. Почему бы и нет, у них это профессиональное. Кстати, и у тебя тоже, мистер Лавджой. Чем ты еще занимаешься, кроме болтовни? Записываешь то, что я рассказываю о дяде Вилли и Бёди Граймс. Если бы ты писал занимательно, вроде "Унесенных ветром", тогда другое дело.

ФИЛИПП: Я никогда не писал о Бёди Граймс.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Ты написал про маленького мальчика на заборе, про японскую вишню, и про дядю Вилли на шестистах страницах, и совершенно никакого действия. Абсолютно никакого.

ФИЛИПП: Он умер в конце,

МАМА ЛАВДЖОЙ: М-о-й дядя Вилли.

ФИЛИПП: Да, мама.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Эти бесконечные воспоминания и нудные бессодержательные романы. Почему ты ни разу не писал ничего мало-мальски прибыльного? Бери пример с этой маленькой ^{француженки[1]}

ФИЛИПП: Хорошо, мама.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Старая болтливая тварь... старая... кто сделал меня старой? Я скажу вам, мистер Лавджой - ты и Лорина! Как ты мог, Филипп? Старая болтливая тварь! Эти слова будут звучать в моих ушах до Второго Пришествия. Немедленно возьми их обратно!

СЕСТРА: Когда ссорятся родственники, они знают, как больнее ранить друг друга. Знают, какое выбрать слово, как оно подействует.

ФИЛИПП: Беру свои слова обратно.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Сын мой, почему ты так меня ненавидишь?

ФИЛИПП: Потому что я ненавижу себя.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Я гордилась тобой... и перед всеми, кто готов был слушать, хвасталась... людям на улице, в транспорте, - везде. Но когда меня обижают, я тоже могу проявить характер.

ФИЛИПП: Что-то не замечал у тебя характера, одну только стервозность.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Смотрите! Слушайте! Никогда в жизни я не буду больше оплачивать тебя и твои безобразия. Знаешь, во сколько мне обошелся санаторий?

ФИЛИПП: Да.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Санаторий и прочие глупости. Никаких домов отдыха - домов отдыха для сумасшедших.

ФТЛЛТП: Я здоров.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Немедленно уезжаю.

ФИЛИПП: Тоже неплохо.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Я иду наверх, Лорина. После того, что я выслушала в этом доме, я не останусь здесь ни на минуту. Идем, Лорина.

Мама Лавджой выходит. Сестрица задерживается.

ФИЛИПП: Не знаю почему, но мне хочется попросить прощения. Ты знаешь, что я вынес за эти годы?

СЕСТРА: Знаю, Филипп.

ФИЛИПП: Четырнадцать лет назад "Японскую вишню" признали гениальной. Она завоевала все премии и сделала мне карьеру.

СЕСТРА: Филипп, как ты умудрился спустить все деньги?

ФИЛИПП: Я не верил, что слава и деньги были настоящими.

СЕСТРА: Они были настоящими.

ФИЛИПП: Лишь тогда. Я был прав, что не доверял им. Что со мной случилось?

СЕСТРА: Не знаю, не знаю.

ФИЛИПП: Я знаю одно: все произошло так неуловимо, что я и не заметил. Другие поняли это задолго до меня. Сестрица, почему ты мне не сказала?

СЕСТРА: Как я могла сказать?

ФИЛИПП: Когда ты увидела, что я выпиваю по три мартини перед обедом, почему ты не выбила у меня из рук стакан?

СЕСТРА: Как я могла?

ФИЛИПП: Когда я годами бесцельно скитался, почему не спрашивала, куда я иду?

СЕСТРА: Потому что не знала, куда бы ты хотел поехать.

ФИЛИПП: Когда я развлекался с женщинами, а Молли была здесь, почему не послала меня к чертям?

СЕСТРА: Я это делала, просто ты не помнишь.

ФИЛИПП: Лучше бы я никогда не писал этой проклятой книги! Никогда не забуду дня, когда она вышла.

СЕСТРА: Что же произошло?

ФИЛИПП: Ничего. Полная опустошенность. Я думал, что никогда больше не смогу писать, и чувствовал себя опустошенным и напуганным.

СЕСТРА: Любой писатель, закончив книгу, думает, что никогда не напишет другой.

ФИЛИПП: Год, два, три я боялся что-нибудь написать, а потом, когда я кончил вторую книгу, ее так беспардонно раскритиковали!

СЕСТРА: Критики имели на тебя зуб. Я помню, как рвала и топтала рецензии.

ФИЛИПП: Не было такой гадости, которой не удостоилась моя вторая книга, как не было такой похвалы, которую бы пропустили, говоря о первой. Что же со мной произошло? Я не переставал удивляться. Что я такого сделал?

СЕСТРА: Я говорила, чтобы ты не принимал этого так близко к сердцу.

ФИЛИПП: Когда-то я восхищался писателями. Теперь, чем больше я их узнаю, тем меньше уважаю... Две тети - гомосексуалисты, да и остальные омерзительны. Они готовы опустит тебя в унитаз ради премии или возможности появиться на обложке журнала "Тайм" - завистливые, бездарные, старающиеся так состряпать свои книги, чтобы они прошли на "ура" и не противоречили великому Закону.

СЕСТРА: Какому закону?

ФИЛИПП: Закону умолчания. Закону чистогана.

СЕСТРА: Как ты можешь так говорить о писателях?

ФИЛИПП: Потому, что их знаю, я сам писатель. Но раньше я был доброжелательным. В молодости мне нравилось, когда мои друзья добивались успеха. Я вырезал хорошие рецензии, а плохих просто не замечал. Но сейчас, после стольких лет неудач, единственное, что еще может меня ободрить, это известие о чьем-либо сокрушительном провале. Я кормлюсь чужими бедами, потому что сам на успех уже не способен. Первое, что я читаю в газетах по утрам, это некрологи. Мой талант умер.

СЕСТРА: И где же он умер?

ФИЛИПП: Вопрос откуда он взялся? Не из головы...

СЕСТРА: Тогда откуда, Филипп?

ФИЛИПП: Из крохотного моторчика в душе. Теперь этот моторчик остановился.

СЕСТРА: Он может включиться снова.

ФИЛИПП: Я пытался работать. Лежа, стоя. Даже возле холодильника.

СЕСТРА: Зачем?

ФИЛИПП: Так работал Томас Вулф.

СЕСТРА: И тебе работалось?

ФИЛИПП: Нет. Я просто начинал есть. Лучше бы я умер, когда вышла "Японская вишня".

СЕСТРА: Наверное, это был самый великий день в твоей жизни.

ФИЛИПП: Лучше бы меня поразил гром или молния или что-нибудь другое, от меня не зависящее...

СЕСТРА: Как ты можешь так говорить, Филипп?

ФИЛИПП: Или искалечило бы вдруг так, чтобы я не нес бремя ответственности за все последующие годы. Но я ответственен за все эти годы, за медленное разрушение, за провалы. Я сам все сделал, хотя все произошло так незаметно, что и не заметил. Я один ответственен за свой провал. Я и только я.

Входит Молли.

МОЛЛИ: Я хочу поговорить с тобой, Филипп.

ФИЛИПП: Поговорим позже.

МОЛЛИ: Мне надо кое-что тебе сказать.

ФИЛИПП: Ну, тогда скажи.

СЕСТРА: Я пойду наверх и успокою маму.

Уходит.

МОЛЛИ: Я собираюсь тебя оставить, Филипп.

ФИЛИПП: Почему?

МОЛЛИ: Из-за Джона.

ФИЛИПП: Из-за этого строителя! Он надоест тебе в течение суток.

МОЛЛИ: Он никогда мне не надоест. Мы с Джоном любим друг друга. Джон собирается построить нам прекрасный дом с водопроводными трубами, пересекающими пол.

ФИЛИПП: Ты свернешь себе шею.

МОЛЛИ: Я имела в виду не пересекающие пол, а проходящие под ним. Прекрасный дом, новый, солнечный.

ФИЛИПП: Ты нужна мне. Я нужен тебе. Это так просто.

МОЛЛИ: Совсем не просто.

ФИЛИПП: Ты хочешь, чтобы я умер?

МОЛЛИ: Нет, Филипп, нет.

ФИЛИПП: А я без тебя умру. Ты этого не понимаешь?

МОЛЛИ: Нет.

ФИЛИПП: Вспомни мотель "Стратфорд Армс", там мы занимались любовью с утра до вечера.

МОЛЛИ: Не надо!

ФИЛИПП: И ты лежала на кровати, упиваясь своей наготой.

МОЛЛИ: Пожалуйста, ради Бога, Филипп.

ФИЛИПП: А я стоял голый на пороге. И вдруг ты сказала: "Парис. Имя".

МОЛЛИ (вспыльчиво): Из уважения к приличиям, оставь Париса в покое.

ФИЛИПП: Господи, при чем здесь приличия?

МОЛЛИ: Позволь мне уйти.

ФИЛИПП: Я слаб, а ты стала сильной. Почему?

МОЛЛИ: Потому что снова полюбила.

ФИЛИПП: Ты не можешь меня бросить. Ты должна меня любить.

МОЛЛИ: Пока я была ребенком, я еще могла жить с тобой. Ты мог побить меня, а на следующий день я снова тебя любила. Мы были, как дети, Филипп. Сексуальны, но примитивны, как дети.

ФИЛИПП: Вспомни выпускной бал.

МОЛЛИ: Не хочу.

ФИЛИПП: Тебе придется.

МОЛЛИ: Нет.

ФИЛИПП: Ритм танца. Барабаны и трубы. Желание.

МОЛЛИ: Не хочу. Не хочу вспоминать.

ФИЛИПП: Вспомни куст шиповника.

МОЛЛИ: Нет, Филипп, нет.

ФИЛИПП: И постель изо мха, которую я соорудил потом.

МОЛЛИ: Я все помню. Затоптанные конфеты, разбросанные консервные банки. Рассвет после бала. Моя диадема была сломана. Платье порвано.

ФИЛИПП: Это был день нашей свадьбы.

МОЛЛИ: Очень давно... я была еще ребенком.

ФИЛИПП: Как ты орала и скандалила, пока я на тебе не женился!

МОЛЛИ (тяжело глядя на Филиппа): Я помню бал и все остальное. Я помню наперечет, как ты бил меня и как я плакала.

ФИЛИПП: Это была любовь, Молли, - щекотание, возня...

МОЛЛИ: Я все помню. Но теперь с этим покончено.

ФИЛИПП: Ты не уйдешь от меня. Ты любишь меня, Молли, я хочу тебя.

Филипп пытается схватить Молли, рвет на ней блузку.

МОЛЛИ: Дай мне уйти, Филипп, дай мне уйти.

ФИЛИПП: Карты открыты.

Он удерживает ее. Молли хватает нож со стола. Сестрица входит незамеченная.

Продолжим, Молли. Ты вся дрожишь.

МОЛЛИ: Ты сумасшедший, Филипп.

ФИЛИПП: Это ведь ты хватаешься за нож.

Молли отдает нож.

СЕСТРА: Брат, идем со мной.

ФИЛИПП: Одерни платье, Молли.

СЕСТРА: Давай вернемся, брат.

ФИЛИПП: Куда?

СЕСТРА: Домой. Ты сможешь писать в беседке.

ФИЛИПП: Там, где я начинал?

СЕСТРА: Помнишь июльские цветы, из которых мы плели венки? Тени в беседке?

ФИЛИПП: Однажды нам показалось, что в беседке появилось привидение. Наше привидение.

СЕСТРА: Да. Привидение, которое устраивало для нас чаепитие. Паштет из грязи, жаркое из жимолости.

ФИЛИПП: Бутерброды из одуванчиков.

СЕСТРА: Мы надевали мамины туфли и шляпы, и я накладывала тебе и себе румяна. Помнишь испанскую шаль, из-за которой мы постоянно ссорились?

ФИЛИПП: И дуэты, которые мы пели: "Турецкий марш" и "Марш смерти" из "Саула".

ССТР.: И лето на побережье, когда мы давали концерт.

ФИЛИПП: Мы довели музыкантов до слез, а публику до тошноты.

СЕСТРА: Скрежещущие жуткие звуки.

ФИЛИПП: Большинство роялей бывают расстроены.

СЕСТРА: В те времена ты был спокойным ребенком.

ФИЛИПП: Но когда я вырос и уехал, что-то случилось, что-то рухнуло.

СЕСТРА: Да.

ФИЛИПП: Что меня разрушило? Алкоголь? Секс?

СЕСТРА: Вернемся домой. Вернемся в беседку и тенистые полдни. Ты слаб.

ФИЛИПП: Я не поеду домой, сестра. Возвращайся с мамой. И если ты не можешь этого вынести, пей, дорогая. Пей в беседке, вот тебе мой совет.

Сестрица уходит.

Позволь мне остаться, Молли. Можешь заниматься с ним любовью. Пожалуйста, но люби меня! Позволь мне остаться, и я снова стану писать.

МОЛЛИ: Я никогда не понимала твоих книг, Филипп.

ФИЛИПП: Какая разница?

МОЛЛИ: Но, не понимая, любила их еще больше.

ФИЛИПП: Не надо понимать мои книги. Пойми меня.

МОЛЛИ: Это одно и то же.

ФИЛИПП: Неужели ты не понимаешь, что я нуждаюсь в тебе, что я снова могу писать? Позволь мне остаться.

МОЛЛИ: Нет, Филипп.

ФИЛИПП: Мы прожили вместе полжизни.

МОЛЛИ: С тех пор, как мне исполнилось пятнадцать лет.

ФИЛИПП: Что я делал все это время?

МОЛЛИ: Ты написал две книги и пьесу.

ФИЛИПП: А что делала ты, Молли?

МОЛЛИ: Заботилась о тебе, о Парисе...

ФИЛИПП: Заботься обо мне теперь. Ты всегда меня любила. Скажи, что это не так!

МОЛЛИ: Я не отрицаю. Я любила тебя, но теперь с этим кончено.

ФИЛИПП: А вот и старый друг!

МОЛЛИ: О чем ты?

ФИЛИПП: Старинные, старинные, старинные часы. Послушай, какой у них ход. Тик-так, тик-так. Если ты меня бросишь, куда денутся все эти годы?

МОЛЛИ: Что ты имеешь в виду?

ФИЛИПП: Разве ты не знаешь, Молли, что каждое последующее мгновение - отражение предыдущего? Без тебя нет ничего.

МОЛЛИ: Пожалуйста, Филипп...

ФИЛИПП: А ничто похоже на ничто. Но это пустота. Вот где настоящий ад!

МОЛЛИ: Дай мне пройти.

ФИЛИПП: Ад с действующими лицами. Разве ты не понимаешь?

МОЛЛИ: Мне нужно уходить.

ФИЛИПП: И теперь, в сумерках, эти часы ...

МОЛЛИ: Ты пьян, Филипп.

ФИЛИПП: Я потерял себя. И это ужасно.

МОЛЛИ: Мне страшно, когда ты так говоришь.

ФИЛИПП: Спаси меня.

МОЛЛИ: Как, Филипп?

ФИЛИПП: Не знаю, но ты уже столько раз меня спасала.

МОЛЛИ: Я больше не знаю, как.

ФИЛИПП: Может быть мне страшно оттого, что я тебя теряю?

МОЛЛИ: Не надо говорить о наших отношениях, Филипп.

ФИЛИПП: Или, может, от этого места? От времени? Или от дурацкой комедии, которую мы разыгрываем?

МОЛЛИ: Перестань.

ФИЛИПП: Между нами осталась одна лишь боль. Застывшая боль.

МОЛЛИ (зовет): Сестрица!

ФИЛИПП: Тем временем этот дремучий идиот бродит, стеная, по земле. (Молли молчит). После всего, что мы пережили. Ты не бросишь меня. ( Бьют часы. Он смотрит на Молли. Она молчит. Он кричит в бешенстве). После всего, что мы пережили!... ( Он колотит по часам обеими руками. Потом смотрит на Молли. Оба вздрагивают, когда часы начинают бить снова).

ЗАНАВЕС.

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Сцена 1

На следующий день, перед рассветом.

На сцене: тишина. Филипп медленно спускается по лестнице, останавливается, глядя на спящего на диване Париса. Предстоящая сцена - острая. Ни Филипп, ни Парис не знают точно, что происходит, намерения отца и сына неясны, завуалированы, до тех пор, пока Парис не осознает реальность своей жизни и угрозы ей.

ФИЛИПП: Разбойник...

ПАРИС: Что?

ФИЛИПП: Вставай, разбойник.

ПАРИС: Который час?

ФИЛИПП: Почти рассвело. Твоя мать собиралась всю ночь. Она думает, что может нас бросить.

ПАРИС: Бросить?

ФИЛИПП: Да. Тебя и меня.

ПАРИС: Я не верю в это. Зачем ты меня поднял?

ФИЛИПП: Ты мне нужен.

ПАРИС: Зачем?

ФИЛИПП: Когда я был большим, а ты маленьким, я был нужен тебе. Разве ты не помнишь?

ПАРИС: Догадываюсь. Когда я был маленький, я мог войти и лечь спать между тобой и мамой. Когда я бывал испуган или когда просто этого хотелось. Там неподалеку были качели.

ФИЛИПП: Где?

ПАРИС: На улице Кренбери. Это самое первое, что я могу вспомнить. А ты?

ФИЛИПП: Я тоже помню, как спал между мамой и папой.

ПАРИС: Самое первое, что ты помнишь?

ФИЛИПП: Перед этим была сплошная темнота.

ПАРИС: Темнота?

ФИЛИПП: Потом, несколько лет спустя, раскаленные полдни Джорджии. Как расплавленное стекло.

ПАРИС: Жара в Джорджии.

ФИЛИПП: Жара. Раскаленная, безжалостная. Июль был жарким, август и того хуже.

ПАРИС: У бабули в спальне был кондиционер.

ФИЛИПП: Тогда еще не было кондиционеров.

ПАРИС: А что вы делали?

ФИЛИПП: Изнемогали от жары.

ПАРИС: Изнемогали?

ФИЛИПП: Мы отправлялись на задний двор и забирались в воронки от ядер. Я прятался в этих воронках несколько лет, но никогда не нашел ни одного ядра.

ПАРИС: А почему вы прятались именно там?

ФИЛИПП: В этом весь секрет. Можно было сидеть там, накрывшись снопом соломы, и никто тебя не видел.

ПАРИС: Не удивительно.

ФИЛИПП: Помню, как в детстве рвал татарник. Помнишь, эти кусты на юге, у них очень острые шипы, как кончик шпаги.

ПАРИС: Я частенько гонялся за девчонками с этими колючками. Девчонки с визгом убегали. А мальчишки гонялись за ними. Но мы ими не кололись. Ведь они очень острые.

ФИЛИПП: А я уколол одну девчонку. Не сильно - легкий укол в спину. Чтобы она поняла, что я не шучу.

ПАРИС: А потом?

ФИЛИПП: На этом игра кончилась.

ПАРИС: Сколько сейчас времени?

ФИЛИПП: Нам пора уезжать.

ПАРИС: А мама?

ФИЛИПП: Я же говорил, что она собиралась всю ночь. Шелковые чулки, резинки и прочее барахло.

ПАРИС: Я ненавижу, когда ты так говоришь о маме.

ФИЛИПП: А что такого я сказал? Я люблю ее. Не могу без нее жить. Я сделал все, чтобы ее удержать. Ползал по полу, как Достоевский.

ПАРИС: Подумаешь? Тебе было все равно, когда мама плакала, когда ты бросил ее.

ФИЛИПП: Я ее не бросал. Я сделал все, что мог, и если со мной что-нибудь случится, виновата будет она, и ей это известно. Но сейчас мы хотим кончить дело миром. Ты с матерью поедешь со мной.

ПАРИС: А куда ты собираешься?

ФИЛИПП: Ни за что не угадаешь.

ПАРИС: В Арктике солнце встает в полночь. Ну, скажи, папа, куда ты собираешься?

ФИЛИПП: В место, которое дальше, чем Килиманджаро, и пустыннее, чем Сахара при лунном свете.

ПАРИС: В Африку?

ФИЛИПП: Необязательно.

ПАРИС: Мне всегда хотелось в Африку. Обожаю путешествия и приключения.

ФИЛИПП: Неужели, разбойник?

ПАРИС: Когда мы ездили на экскурсию в Йеллоустонский Парк, я думал там будет куча приключений, а вместо этого гризли ели из наших рук и пускали слюни. Скучища! Без дураков, па, куда ты собираешься?

ФИЛИПП: Хочешь, расскажу тебе притчу?

ПАРИС: Я наполовину сплю и вижу сон.

ФИЛИПП: В небесном царстве...

ПАРИС: Что это за история?

ФИЛИПП: Библейская. В небесном царстве один человек собрался в далекое путешествие и позвал двух своих слуг.

ПАРИС: Как забавно! В Библии все время говорится о слугах. Мама предупреждала: "Нельзя говорить слуга, надо экономка, уборщица или еще как-нибудь, - но не слуга. А то слуги уйдут".

ФИЛИПП: Хозяин разделил между слугами свое добро.

ПАРИС: Зачем?

ФИЛИПП: Потому что он собирался надолго уехать.

ПАРИС: Что он им оставил?

ФИЛИПП: Все свои деньги - свои таланты.

ПАРИС: Я не знал, что таланты - это деньги. Думал, это пение и танцы.

ФИЛИПП: Библейские таланты - деньги. Ну, так вот, хозяин дал одному слуге пять талантов, а другому - всего один. И немедля отправился в путешествие. Немедля - люблю это слово. Первый, что получил, пять талантов, пустил их в рост и сделал из них десять.

ПАРИС: На бирже?

ФИЛИПП: Вроде этого. Хозяина долго не было, а когда он вернулся и пошел к слуге, которому дал пять талантов, тот вернул ему на пять больше. "Прекрасно, - сказал хозяин. - Ты с толком использовал свои таланты. Да благословит тебя Господь".

ПАРИС: Ты обычно тратишь свои деньги. Бабуля говорила, что если бы ты купил акции, они бы принесли доход. Акции поднимаются.

ФИЛИПП: Неужели, разбойник?

ПАРИС: У тебя так много талантов, па.

ФИЛИПП: Потом хозяин пошел к слуге, которому дал один талант, а тот сказал: "Хозяин, я зарыл свой талант в землю - он все еще там".

ПАРИС: Зарыл в землю? А зачем?

ФИЛИПП: Потому что хозяин был строгим человеком, и слуга его боялся.

ПАРИС: А что сказал хозяин?

ФИЛИПП: Он сказал: "Я возьму твой талант и отдам слуге, у которого их десять, потому что тому, кто имеет, да прибавится. А у того, кто не имеет, да отнимется и то, что у него есть".

ПАРИС: Это несправедливо! По-моему, Библия на девять десятых несправедлива. И ужасно жестокая.

ФИЛИПП: Ты прав, разбойник. Она несправедлива.

ПАРИС: Хетти Браун считает, что у меня есть талант. Она говорит, что когда я играю на гитаре, я раскован, как Элвис Пресли. После ее слов, я стал и вихляться, как он. Здорово иметь талант.

ФИЛИПП: Еще лучше развивать его.

ПАРИС: Когда я так пою, Хетти воет.

ФИЛИПП: Неужели, разбойник?

ПАРИС: Зачем ты разбудил меня так рано?

ФИЛИПП: Для компании.

ПАРИС: У тебя похмелье, па?

ФИЛИПП: Нет.

ПАРИС: Ты бледен, как смерть.

ФИЛИПП: Со мной все в порядке, разбойник. Я уже собрался в путь.

ПАРИС: Ты никуда не поедешь один. (Начинает одеваться).

ФИЛИПП: Что ты делаешь?

ПАРИС: Одеваюсь. Я поеду с тобой.

ФИЛИПП: Прекрасная компания.

ПАРИС: Куда и зачем ты собираешься? Сначала сказал - в Африку. Потом, нет. В Мексику?

ФИЛИПП: Нет.

ПАРИС: В Европу?

ФИЛИПП: Нет, разбойник.

ПАРИС: Мама не любит Европу. У них нет штор на окнах, и там обязательно заработаешь понос.

ФИЛИПП: Ни в Африку, ни в Мексику, ни в Европу. Ни в одно из тех мест, где были твоя мать, я или ты. Она думает, что может нас бросить. Она ошибается.

ПАРИС: Кроме шуток, па, что все это значит? Куда ты собрался?

ФИЛИПП: Узнаешь, когда приедем.

ПАРИС: А мама?

ФИЛИПП: Я сто раз тебе говорил, - она уже собралась.

ПАРИС: Собралась. А я как раз собирался испробовать спиннинг. В пруду. Завтра - значит сегодня. Что это ты делаешь?

ФИЛИПП: Собираю книги.

ПАРИС: Зачем?

ФИЛИПП: Древние цари брали в плавание своих рабов, свои кубки.

ПАРИС: В какое плавание?

ФИЛИПП: В последнее.

ПАРИС: Ты говоришь так, что мурашки по коже бегают. Я боюсь.

ФИЛИПП: Почему?

ПАРИС: Если б я знал, я так не боялся.

ФИЛИПП: Почти рассвело.

ПАРИС: Я уже совсем проснулся.

ФИЛИПП: Время отправляться.

ПАРИС: Я не могу никуда идти в таком виде. (Показывает носки). Носки разные. Я надел один белый, а другой красный.

ФИЛИПП: Это единственная причина, по которой ты не хочешь ехать?

ПАРИС: Не только.

ФИЛИПП: Я помню октябрьскую луну моего детства. Кажется, лаяла охотничья собака. Радужное кольцо вокруг луны означало, что будет мороз. Ты когда-нибудь видел морозные узоры, разбойник? С их ледяными нежными узорами, проступившими на оконном стекле - розовые, золотые.

ПАРИС: Нет.

ФИЛИПП: Я не виню тебя, сын.

ПАРИС: Не винишь меня?

ФИЛИПП: Нет. Это бывает так. В нашем холодном доме, где не было центрального отопления, дядя Вилли разжигал по утрам плиту и ставил варить овсянку - старики поднимаются очень рано. И в то время как комната наполнялась теплом от пылающей кухонной плиты, снаружи по-прежнему был холод и зима. И на оконном стекле появлялись морозные узоры. Мы обычно говорили, что их нарисовал Дед Мороз.

ПАРИС: Самое время копать червей. Лучше всего искать их на рассвете.

ФИЛИПП: Или в поздние сумерки. Я тоже когда-то копал червей.

ПАРИС: Мы с Хетти решили выйти пораньше. Пойдем на пруд. А если не будет клевать - на Рокладское озеро.

ФИЛИПП: Ты не поедешь со мной?

ПАРИС: У меня важный день, па, все уже спланировано. Давай в другой раз.

ФИЛИПП: Я тоже помню, как спал между мамой и отцом и гонялся за девчонками с испанской колючкой. Я знал, что такое морозные узоры и черви. Было время, когда голос на улице и песня из детства были мне впору, я был писателем и писал каждый день. Я не был одинок. Я не был один. Я все помню. Интересно, будет ли и впредь каждое мгновение отражением предыдущего? (Почти шепотом). Я не могу этого вынести.

ПАРИС (кричит): Мама!

ФИЛИПП (шепчет): Теперь мне нужна только темнота. (Выходит).

Входит Молли.

МОЛЛИ: Господи, малыш, что случилось?

ПАРИС: Папа!

Слышен звук отъезжающей машины.

МОЛЛИ: Что с папой: Куда он поехал в такую рань?

ПАРИС: Не знаю, мама. Ничего не знаю.

МОЛЛИ (идет к окну, смотрит вслед машине): Малыш, будь добр, положи на место гитару.

ЗАНАВЕС.

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Сцена 2

Время: неделей позже.

При поднятии занавеса: Хетти и Парис выходят из кухни.

ХЕТТИ: Какие занятные штуки на мебели. В знак траура?

ПАРИС: Обычные чехлы, завтра мы уезжаем.

ХЕТТИ: Что это за Бруклин?

ПАРИС: По соседству с тем местом, где мы жили. Мерзкое место, насколько я помню.

ХЕТТИ: Они похожи на траурные - такие белые, странные. Зачем твой папа это сделал?

ПАРИС: Он ничего не делал. Это был несчастный случай.

ХЕТТИ: Он съехал с дороги к пруду, который от нее довольно далеко. Все говорили, что специально.

ПАРИС: Мало ли что все говорили. Совсем не специально. Руль был неисправен. Мне Джон все объяснил.

ХЕТТИ: В деревне говорят: самоубийство.

ПАРИС: Самоубийство? Только слабые кончают с собой. А папа был сильным. Однажды он поднял сто фунтов, как пушинку.

ХЕТТИ: Где?

ПАРИС: На ярмарке, куда он меня взял. Папа любил ярмарки, праздники, суматоху.

ХЕТТИ: Я всегда боялась твоего папу.

ПАРИС: Вот задача. Если в чаще леса упадет дерево, и никого не будет рядом, ни единой души на многие миль вокруг, - будет ли слышен треск?

ХЕТТИ: Ну, может, кто-нибудь и услышит.

ПАРИС: А если там никого нет, я хочу сказать, вообще никого - будет ли слышен треск?

ХЕТТИ: Может, его услышит какой-нибудь зверек. Или крот.

ПАРИС: Зверек? Ну, конечно. Как я об этом не подумал!

ХЕТТИ: Почему ты такой странный?

ПАРИС: Я не странный, я видел папу в гробу на похоронах.

ХЕТТИ: А мне хоть сто долларов дай, все равно не буду смотреть на мертвеца. Мама говорит, что вредно смотреть на мертвецов. А как твоя мама?

ПАРИС: Сидит, съежившись, в папиной комнате, будто ей ужасно холодно. Бабуля хотела, чтобы она легла. Бабуля лежит и плачет, - а мама просто сидит, съежившись, будто ей холодно. Тетя Сестрица, похоже, что-то ждет.

ХЕТТИ: Я не знала, что при отпевании открывают гроб. Парис, не будь таким странным в последний день! Поцелуемся на прощанье?

ПАРИС: Говорят, нельзя тискать девчонок, если заботишься об их достоинстве.

ХЕТТИ: Ты говорил, что хочешь сделать мне подарок. Какой?

ПАРИС: Старые костюмы и тому подобное. Санки. В Бруклине они не понадобятся. Они внизу, в подвале. Давай спустимся.

ХЕТТИ: Неужели ты не поцелуешь меня перед отъездом?

ПАРИС: Не знаю. А если дерево падает в совсем глухом лесу, где нет ни одного человека и ни одного зверя...

Парис и Хетти уходят в подвал.

Мама Лавджой и Сестрица спускаются вниз с уложенными чемоданами.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Бедная Молли! Она ничего не ест целую неделю, а я объедаюсь. Это горе со мной такое сделало.

СЕСТРА: Я заметила, мама.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Так же было, когда сбежал мистер Лавджой. Я растолстела с горя. Готовила самые невообразимые сласти.

СЕСТРА: А я ем как обычно.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Ты никогда не любила своего брата так, как мы!

СЕСТРА: Что ты говоришь, мама?

МАМА ЛАВДЖОЙ: И всегда ему завидовала.

СЕСТРА: Но ведь это естественно!

МАМА ЛАВДЖОЙ: Наша жизнь кончена. Молли сидит в комнате Филиппа. Она никогда не сможет снова полюбить. Мы с Молли очень похожи.

СЕСТРА: Я этого не замечала.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Уж если полюбим, то навсегда. Одного на всю жизнь.

СЕСТРА: Молли справится через некоторое время. Она хочет получить работу и жить в Нью-Йорке.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Какую работу?

СЕСТРА: В косметическом салоне.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Помнишь, когда Филипп ее бросил, она тоже работала в салоне. И у той ее клиентки все волосы повыпадали. Бедняжка лысая, как яйцо.

СЕСТРА: Молли с ней дружит. Они часто пишут друг другу.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Неважно. Одно дело получить работу и жить в Нью-Йорке, и совсем другое - любить гения.

СЕСТРА: Что такое гений?

МАМА ЛАВДЖОЙ: По-моему, гений - это что-то светлое и темное, со взлетами и падениями, все вместе.

СЕСТРА: Понятно ты объясняешь.

МАМА ЛАВДЖОЙ: О гениях пишут в газетах.

СЕСТРА: Значит и Аль-Капоне - гений?

МАМА ЛАВДЖОЙ: Твой брат мертв, а ты все завидуешь!

СЕСТРА: Как ты не понимаешь? Я никогда ему не завидовала. Просто думала о произведениях Филиппа и о том, что ему не надо беспокоиться о библиотечных каталогах и просроченных книгах. Не надо наводить порядок на полках с детской литературой. Но никогда не завидовала. Мне просто хотелось быть похожей на Филиппа.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Скоро уже должны прислать лимузин, который мы взяли напрокат.

СЕСТРА: Почему ты не вызвала такси?

МАМА ЛАВДЖОЙ: В лимузине можно проплакать всю дорогу до станции. Таксист из любопытства спросит.

СЕСТРА: Я люблю таксистов.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Давай скорее.

СЕСТРА: Еще много времени.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Я хочу приехать на станцию заранее.

СЕСТРА: Скажи, мам, ты когда-нибудь опаздывала на поезд?

МАМА ЛАВДЖОЙ: О нет! Всегда успевала вовремя. Когда я была молоденькой, мне приснился сон, что я собираюсь сесть в поезд, но когда я взглянула на себя, на мне не оказалось никакой одежды. Я была смущена. Стояла на станции голая. Во сне, конечно.

СЕСТРА: Успокойся, ты уже одета.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Ты завернула завтрак?

СЕСТРА: Бутерброды с индейкой.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Надеюсь, ты положила побольше майонеза на мой бутерброд, как я люблю?

СЕСТРА: Положила.

Слышно, как подъезжает машина. Сверху спускается Молли.

МОЛЛИ: Машина приехала.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Не плачь, Молли. Всему свое время - и слезам, и нищете, и ярости, и ... и так далее.

МОЛЛИ: Я не плачу.

МАМА ЛАВДЖОЙ: А чем занимался тот мужчина?

МОЛЛИ: Какой мужчина?

МАМА ЛАВДЖОЙ: Постоялец из флигеля.

МОЛЛИ: Джон? Джон Такер? Не знаю. (Отворачивается).

МАМА ЛАВДЖОЙ (Обращаясь к Молли): Действительно, бродяга. И совсем не плакал! Ну, и манеры. (Пауза). Мой сын был великий гений. Я всегда буду говорить о нем - в лавках, в поездах, в общественном транспорте, и ты тоже, Молли.

МОЛЛИ: До свидания, Сестрица. Я люблю тебя.

СЕСТРА: Я приеду погостить у тебя в августе, в отпуск.

МОЛЛИ: Мой дом - твой дои. Только не знаю, где он теперь.

(Возвращается Парис). Парис, попрощайся с бабулей и Сестрицей.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Парис, я собираюсь сделать тебя своим наследником.

ПАРИС: А что это?

МАМА ЛАВДЖОЙ: Оставлю тебе все свои деньги, за исключением пожизненной ренты. У твоей тети Сестры должно быть что-то, на что можно рассчитывать.

ПАРИС: Значит, я буду богатым?

МАМА ЛАВДЖОЙ: Никогда не говори "богатый", это вульгарно. Говори "хорошо обеспеченный" или "благоприятные обстоятельства".

ПАРИС: Я и так хорошо обеспечен. А сколько там денег?

МАМА ЛАВДЖОЙ: Парис, все хотят это знать. Весь город. Твои мать и тетя задают осторожные вежливые вопросы, но я пропускаю их мимо ушей. Не будем сентиментальничать.

ПАРИС: Хорошо, бабуля.

МАМА ЛАВДЖОЙ: А ты, Молли, хотя я не могу оказать тебе должной поддержки, можешь вернуться в Сесайти-Сити.

МОЛЛИ: Я никогда не вернусь в Сесайти-Сити.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Если ты станешь немощной, или слабой, или что-нибудь в этом роде, приятно сознавать, что можно вернуться.

МОЛЛИ: Надеюсь, я никогда не стану немощной или слабой.

МАМА ЛАВДЖОЙ: Мы остановимся в каком-нибудь нью-йоркском отеле. Как называется отель напротив Центрального Вокзала?

СЕСТРА: "Коммодор".

МАМА ЛАВДЖОЙ: "Коммодор". Обожаю моряков. Прощайте! Прощайте все.

(Мама Лавджой с Сестрицей выходят).

ПАРИС: Мама, не плачь. Не грусти, пожалуйста. Как мне помочь? Мне горько видеть, что ты плачешь.

МОЛЛИ: Расскажи что-нибудь или спой, малыш. Это всегда меня успокаивает.

ПАРИС: Я не могу петь, ты же знаешь. У меня ломается голос.

МОЛЛИ: Расскажи что-нибудь, успокаивающее нервы и соответствующее случаю.

ПАРИС: Что, мама?

МОЛЛИ: Прочти "Седой и старой женщиной была".

ПАРИС: Только не это, мама. Это так тоскливо и грустно.

МОЛЛИ: Я тоже грустная. И несчастная. Старая, увядшая, седая.

ПАРИС: У тебя всего девять седых волос, мама. Девять - это совсем немного.

МОЛЛИ: Съежившаяся от холода. Я продрогла. Я неряшливая, седая и продрогшая.

ПАРИС: Ты, мама, не неряшливая и не такая уж седая.

МОЛЛИ: Парис, нам нужна веревка для коробок.

ПАРИС: Сейчас принесу.

МОЛЛИ (одна): Нет, я никогда не смогу говорить о Филиппе ни в лавках, ни в общественном транспорте.

В проеме двери появляется Джон.

МОЛЛИ: Зачем ты вернулся?

ДЖОН: Забрать тебя и Париса.

МОЛЛИ: Мы не поедем с тобой.

ДЖОН: Почему, Молли?

МОЛЛИ: Потому что я виновата.

ДЖОН: В чем?

МОЛЛИ: В смерти Филиппа.

ДЖОН: Каким образом?

МОЛЛИ: Филипп умер, потому что я полюбила тебя.

ДЖОН: Не говори так.

МОЛЛИ: Я полюбила тебя, и он умер.

ДЖОН: Даже и не думай так.

МОЛЛИ: Я его видела, Джон.

ДЖОН: Как?

МОЛЛИ: Я укладывала вещи ночью, а он увидел. Когда один оставляет другого после пятнадцати лет, и на его глазах укладывает вещи... Разве не понятно, что я во всем виновата?

ДЖОН: Нет.

МОЛЛИ: Я видела его. Меня позвал Парис, и я спустилась. Рассветало. Небо было бледно-голубым, как непросохшая акварель... Вдруг я услышала шум мотора и увидела через кухонное окно, как Филипп выехал на дорогу. Он развернул машину вполоборота к полю - и там остановился. Я удивилась. Он, должно быть, сидел там и тоже удивлялся.

ДЖОН: Что тебя удивило?

МОЛЛИ: Я была опечалена.

ДЖОН: Чем?

МОЛЛИ: Не заставляй меня об этом говорить.

ДЖОН: Скажи.

МОЛЛИ: Цветущие яблони замерли на фоне бледно-голубого неба.

ДЖОН: Чем ты была опечалена, Молли?

МОЛЛИ: Я скучала по тебе. За мгновение до его смерти я скучала по тебе. Филипп тронул машину и на моих глазах въехал в зеленый летний пруд. Он словно знал, о чем я думала. Потом я кричала на дороге, но меня никто не слышал. Было так тихо. Почему я не могла ему помочь?

ДЖОН: Ты и так ему помогала. Полжизни ему помогала.

МОЛЛИ: Если бы я ему действительно помогала, он был бы теперь жив. Я виновата, и ты тоже. Я пятнадцать лет нянчилась с ним, жила с ним, любила его. Оставь меня одну, оставь меня с моим горем.

ДЖОН: Что я могу сказать?

МОЛЛИ: Ничего.

ДЖОН: Ну, хорошо. Ты виновата. Виновата в том, что поддерживала жизнь в человеке, который не хотел больше жить.

Входит Парис, волоча за собой скафандр.

МОЛЛИ: Филипп был поэтом, любил играть словами, порой я даже не слушала его. Тебе нечего сказать, поэтому уходи.

ПАРИС: Да, па умел поговорить. Таким я навсегда его запомню. Слова! Он поднял меня рано утром, и говорил о морозных узорах, об Африке, о небесах, об аде.

МОЛЛИ: О морозных узорах? Как странно! (Джону). Почему, как думаешь?

ПАРИС: Он хотел взять меня с собой.

МОЛЛИ (в ужасе): Взять с собой! ( Джону) Нет, Филипп не мог. Разве мог?

ДЖОН: Не знаю.

МОЛЛИ (обнимая Париса): Нет! Ни один отец не смог бы. Зачем он хотел взять Париса с собой? Что собирался сделать?

ДЖОН: Вероятно, ничего.

МОЛЛИ: Я уверена, что ничего. Если бы он захотел взять с собой кого-то, он взял бы меня. (Парису) Малыш, я не хочу, чтобы ты взрослел раньше времени. Взгляни на эти удивительные яблоневые ветки в лучах солнца. Неужели Армия Спасения принимает скафандры? У меня много одежды, которая им как раз подойдет.

ДЖОН: Молли, когда я служил во флоте, один парень упал за борт. Я прыгнул следом, чтобы спасти его. Но не смог. Барахтаясь, он уцепился за меня и потянул вниз. Пришлось его отпустить.

МОЛЛИ: Джон, посмотри на эти удивительные яблоневые ветки и солнечные лучи.

(Мгновение смотрят на цветущие яблони, потом друг на друга).

ДЖОН: Молли, сколько раз могут любить мужчина и женщина? Я имею в виду- так, как сейчас? Сколько раз они видят цветущие яблони и зеленое небо? Как часто?...

МОЛЛИ: Мне кажется, о некоторых вещах лучше не думать.

ДЖОН: Будь я проклят, если ты не права! Парис, на днях я женюсь на твоей маме.

ПАРИС: Надеюсь, это будет скоро.

ДЖОН: И построю дом, о котором говорил.

ПАРИС: Когда ты описывал его, это звучало прекрасно, как квадратный корень из прекрасного. А теперь я исчезаю, пойду читать комиксы.

МОЛЛИ: Джон. Ты должен знать, я любила Филиппа.

ДЖОН: Я знаю

МОЛЛИ: Даже если ты будешь таскать меня за волосы и выкручивать руки, я все равно скажу, что любила его.

ДЖОН: Я знаю.

МОЛЛИ: Я любила его в неомраченные годы нашей юности. Неомраченный - есть такое слово?

ДЖОН: Книжное.

МОЛЛИ: Я не буду описывать в книгах свою любовь к Филиппу, но если ты, Джон Такер, разбудишь меня ночью, чтобы это выяснить, я все равно скажу, что любила его.

ДЖОН: Думаю, что по ночам у нас будут занятия поважнее, чем выяснять это.

МОЛЛИ: Все равно...

ДОН: Все равно я люблю океан и прибрежный ландшафт. Я все равно могу готовить морские обеды из омаров, мидий и водорослей.

МОЛЛИ: Что Парис имел в виду? Квадратный корень из прекрасного?

ДЖОН: Я говорил об этом в другом контексте.

МОЛЛИ: Что значит квадратный корень из прекрасного?

ДЖОН: Ты.

МОЛЛИ: Я? Разве это не арифметика?

ДЖОН: Правильно.

МОЛЛИ: Умножение?

ДЖОН: Скорее деление.

МОЛЛИ: Делить меня? А по-моему любовь - это умножение. Когда я влюбилась в Филиппа, я любила всех вокруг.

ДЖОН: Всех?

МОЛЛИ: Устроителя выпускного бала, Тутси Джонсона, малыша Билли.

ДЖОН: Кто такой малыш Билли?

МОЛЛИ: Просто один из тех, кого я знала в те далекие дни любви. Светящиеся, ну, как этот стол... этот стул.

ДЖОН: Этот стол, этот стул?

МОЛЛИ: ...и когда я полюбила тебя, Джон, я полюбила всех вокруг.

ДЖОН: Снова всех?

МОЛЛИ: Филиппа, садовника, Сестрицу, Маму Лавджой.

ДЖОН: С садовником и Сестрицей все ясно, но Маму Лавджой я бы вычеркнул.

МОЛЛИ: Ну, как ты не понимаешь... Если бы я не любила так сильно, Джон, разве я могла бы любить тебя так, как люблю?

ЗАНАВЕС.

Все права принадлежат издательству Kolonna publications

© 2005

Примечания

1

Вероятно, имеется в виду популярная в те годы в США Франсуаза Саган (прим. перев.).

(обратно)

Оглавление

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ.

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

  Сцена 1

  href=#t5> Сцена 2

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ.

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

  Сцена 1

  Сцена 2

*** Примечания ***