Между жизнью и смертью [Владимир Шатов] (fb2) читать онлайн

Глава 1

...Григорий взял на руки сына. Сухими, исступлённо горящими глазами жадно всматриваясь в его лицо, спросил:

         - Как же вы тут?...Тётка, Полюшка - живые-здоровые?

 По-прежнему не глядя на отца, Мишатка тихо ответил:

         - Тётка Дуня здоровая, а Полюшка померла осенью...От глотошной. А дядя Михаил на службе...

         Что ж, вот и сбылось то немногое, о чём бессонными ночами мечтал Григорий. Он стоял у ворот родного дома, держал на руках сына...

 Это было всё, что осталось у него в жизни, что пока роднило его с землёй и со всем огромным, сияющим под холодным солнцем миром.

 ***

         Год на год не приходится... Мудрая мысль, как всякая веками проверенная вещь, недаром вызрела в душе русского народа. Бывают года, которых не замечаешь в череде подобных, но случаются яркие и незабываемые.  Противоречивый 1921 год оказался именно таким. Решающим и переломным в судьбе юной страны Советов, определившим её будущее.

 Только отгремела, разодравшая бывшую империю на части, Гражданская война. В ноябре двадцатого года Красная Армия лихо взяла Перекоп и полностью заняла солнечный Крым, последний приют белогвардейцев. Вничью замяли польский вопрос, и большевики нехотя отложили на время мечту о мировой революции.

          Едва мужики, отвыкшие за семь лет беспрерывных войн от родящей тяжести плуга, вернулись домой, как грянула новая беда для теоретиков из Кремля. После окончания гражданской войны в Советской России начался острейший социально-политический кризис, вызванный недовольством крестьян политикой «военного коммунизма». Ленинский «Декрет о Земле» обеспечивший, по сути, коммунистам победу в борьбе за власть, землеробы поняли буквально.

 Они силой брали землю–кормилицу и кровью защищали нажитое. Как селяне не хотели возврата землевладельцев-помещиков, так они не принимали грабительские конфискации хлеба. Крестьянские выступления против продразверстки в этом году приобрели характер вооруженных восстаний против большевиков в Тамбовской и Воронежской губерниях, Западной Сибири, на Украине. Для подавления стихийных выступлений власти использовали регулярные войска и боевую технику.

         Только наделённые чрезвычайными полномочиями Антонов – Овсеенко и будущий маршал Тухачевский, широко применяя расстрелы заложников и химическое оружие, подавили «бандитский мятеж» в тамбовских лесах.

         С 28 февраля по 18 марта 1921 г. против политики большевиков выступили моряки Балтийского флота и гарнизон Кронштадта. Они требовали переизбрания Советов, свободы слова и печати, освобождения политзаключенных. Эти настроения широких кругов населения не могли не сказываться на самой правящей партии, внутри которой наметился раскол.

 Злой гений России Владимир Ленин в последний раз, на излёте угасающих сил, смог правильно оценить сложившуюся обстановку. Можно воевать с зазнавшейся элитой страны, но воевать с собственным народом – политическое безумие.

         Выход из кризиса был найден на Х съезде РКП(б), который проходил в марте этого года. Ленин предложил начать в стране новую экономическую политику. Решения съезда о свободном найме рабочей силы, о разрешении в огромных масштабах частной собственности, о замене продразверстки продналогом и свободной торговле было направлено на удовлетворение наиболее насущных требований крестьянства. Они положили начало проведению в жизнь НЭПа, имевшей главными целями восстановление разрушенной в период мировой и гражданской войн экономики России и установление нормальных экономических отношений между рабочим классом и крестьянством.

 Съезд принял также резолюцию «О единстве партии», направленную на то, чтобы снять напряженность в отношениях между ее различными лидерами. Одновременно было принято решение о ликвидации в России других политических партий.

 В связи с принятыми решениями, Советская власть, допускавшая частную собственность, провела реорганизацию карательных органов государственной власти и законодательной основы их деятельности. Взяв небольшую паузу, гидра «мирового коммунизма» копила силы для решающего броска.

 ***

        Сошедшее с ума время, словно решив немного передохнуть, остановило свой бешеный аллюр. День, ночь, утро, вечер, всё смешалось в одну неразделимую вялотекущую кучу.

         - Как жить дальше? - Тяжёлые мысли, подобные мельничным жерновам, нехотя ворочались в готовой треснуть голове.

 Григорий, как загнанный в нору лис, которые сутки безвылазно сидел в усердно натопленном курене. Безразлично играл с приставучим Мишуткой, ел, спал вволю, помаленьку отмокая душой и телом.

         - Как же хорошо дома!

         Когда он за руку с сынишкой, после долгой отлучки, порывисто протиснулся в узкую, будто ссохшуюся, дверь родного куреня, сестра испуганно вскрикнула:

         - Возвернулся, живой…

         - Как видишь, живой.

 Сестра возилась у пышущей жаром печки, ловко орудуя закопчённым ухватом, с отполированным до зеркального блеска черенком. Увидав внезапно вернувшегося брата Дуняшка, тут же оставила в дугообразном чреве печи подцепленный чугунок с постными щами и резко выпрямилась:

         - Братушка, родненький!

         - Никому я видно не нужен, ни на земле, ни на небе! – Григорий горько поднял тёмную изломанную бровь и спросил: - Может, и ты прогонишь?

 Она растерянно всплеснула оголёнными до плеч руками и, сложив их на большом, выпирающем животе, с обидой сказала:

         - Зачем гутарить об пустом? Проходь, твоя хата.

         - Спаси Христос! – обрадовался старший Мелехов. - Только вы у меня и остались на белом свете…

         Он нерешительно топтался посередине куреня, с жалостливой растерянностью оглядывая родную обстановку.

         - Прости ты меня, не уберегла я Полюшку! – Дуняшка по-бабьи скоро заплакала, утирая крупные слёзы подолом цветастой юбки. - Прости…

         - Будя…Будя тебе! – приговаривал Григорий, одной рукой обнимая за плечи прижавшуюся к нему повзрослевшую сестру, другой гладя по лохматой голове застывшего в тягостном непонимании сынишку.- Ничё тут не поделаешь…Бог дал, Бог взял!

         Брат осторожно отодвинулся от неё. Охватил быстрым росчерком цыганских глаз погрузневшую фигуру Дуняшки.

         - Да и тебе, судя по всему скоро рожать…

         - На Пасху срок… - молодая хозяйка по-девичьи засмущалась и призналась. - Боязно трошки!

         - Не ты первая, не ты последняя… - Григорий скинул с натруженных плеч, тяжёлую от навек впитавшейся воды, штопаную шинель. 

 Он по привычке поискал глазами дедовские иконы. В красном углу, где испокон веков стоял образ Николы Чудотворца, висел плохо напечатанный портрет бородатого Карла Маркса.

         - Матерь Божья поможет!

 Мелехов осуждающе покачал головой, но благоразумно промолчал. Дуняшка заметила скрытое неодобрение брата, и как бы оправдываясь, суетливо двинулась к печке.

         - Проходи к столу братушка, я счас накрою… Это Михаил заставил прибрать образа. Я их в сундук сховала, пусть там полежат пока… - Она обернулась и пытливо посмотрела в сторону Григория.

         - Ясно.

 Он посадил на вытертые колени притихшего шестилетнего сына и с улыбкой рассматривал его.

         - Ты же знаешь, он идейный, так им положено.

         Сидящий у большого некрашеного стола брат встрепенулся и сказал:

         - Да я ничего супротив не имею! - он устало вздохнул. - Новое время, новые песни…

         - Вот-вот...

         На пару минут в хате повисла тревожная тишина. Молодая хозяйка усердно готовила вечерять. Мишатка требовательно теребил сильно отросшую и неопрятную бороду отца.

         - Зарос ты батяня. – Он по-взрослому оценивающе посмотрел на Григория.

         - Бриться нечем было.

         - Даже не признал зараз… А мне гостинца привёз, аль забыл?

         - Забыл...

         Тот удручённо похлопал себя по карманам поношенных красноармейских штанов. Ничего там не зазвенело и не завалялось. Он виновато улыбнулся и признался:

         - Не сердись на меня Михаил Григорич! – Отец виновато развёл руки.

         - За што?

         - Не забыл, но и не привёз… Не до того мне было. В следующий раз непременно доставлю, не сомневайся.

         - Ладно, батя...

         Мишка шмыгнул пару раз носом, но сдержал готовые пролиться слёзы.

         - Не надо мне гостинцев, – он по-мелеховски выгнул серпом сердитую бровь.  - Только не уезжай больше, никогда… чуешь?

         - Не уеду! – запальчиво пообещал растроганный родитель

         - Для того и вернулся…

         - Навоевался, значит? – то ли спросила, то ли подытожила Дуняшка.

         - Навоевался…

         - Вот и хорошо, – она налила в грубые глиняные чашки свеженадоенного молока. - А у нас корова недавно отелилась.

         - Кем?

         - Послал Бог тёлочку, глядишь через год, две кормилицы будет.

         Разговор перекинулся на хозяйственные темы, какие новости на хуторе и всё прочее. Григорий медленно ел пахнущие домом щи и изредка вставлял тихое слово в плавную речь сестры.

         - Ей беременность явно пришлась к лицу. – Размышлял он.

 Резкие от природы её черты стали мягче, и вся она светилась изнутри той скрытой красотой девушки, готовящейся стать матерью.

         - А Михаил твой где? – Брат перебил нескончаемый поток слов возбуждённой нежданной радостью женщины. - Хорониться мне надо…

         - В Вёшки на службу уехал, – сестра встревоженной птицей вспорхнула с ветки беспечности. - Днями будет…

         - Как думаешь, он ко мне отнесётся? – Григорий перешёл к мучившему его вопросу. - Сдаст куда следует?

         - Не знаю братушечка! – честно призналась молочно побледневшая Дуняшка. - Может и сдаст…

         Старший в семье Мелеховых задумался, молча и обстоятельно закурил. Пуская густые дымовые завесы ядрёного самосада, рассеяно следил, как сестра задумчиво прибирала со стола.

         - Всё едино! 

 Она яростно тёрла куском суконной тряпки закапанный стол, словно от этого зависела судьба их поредевшей донельзя семьи. Григорий остервенело докурил самокрутку и с надрывом сказал:

         - Некуда мне больше податься.

         - Зачем так говоришь?

         - Надоело бегать по свету, набрыдло воевать. – Он втоптал окурок в утрамбованный до чугунного гула земляной пол. - Веришь, по ночам часто сниться, будто я пашу на быках под озимые. В степи с утра слегка подморозило. Отвальные пласты чёрной, хмельного духа, земли паруют, как будто она тяжко дышит. Важные грачи негнущимся шагом бродят по пахоте и выискивают вывороченных лемехом жирных червей…Я устало бреду по изгибающейся борозде, держусь за блестящие ручки плуга. Пахать мне ещё две десятины и я не хочу просыпаться... Не хочу!

         Он обречённо рубанул по прокуренному воздуху сильной рукой, привыкшей за столько лет войны к убийственной лёгкости шашки.

         - Останусь, а там побачим, куда кривая вывезет…

         - Ну и ладно! – обрадовалась младшая сестричка. - Поживёшь пока тут, обстираю тебе, откормлю…

         - Будь что будет!

         - Только не выходи днём на баз, хотя и соседей наших нету… Степан Астахов сказывали подался на чужбину, но мало ли… А Михаил вернётся тогда и порешим.

         Успокоившийся немного старший Мелехов, кивнул давно не стриженой головой и согласился:

         - Как скажешь хозяйка. – Он грустно улыбнулся. - Пойду спать, вон и Мишутку уж сморило…

         - Зараз постелю вам!

         Григорий грузно поднялся и, взяв сонного сына на руки, ушёл в горницу. Вскоре там стало тихо. Задумчивая Дуняшка долго стояла посредине хозяйской половины:

         - Как изменился Гриша, постарел! 

 Прижимая руки к округлившейся груди, она смотрела влажными глазами на закрывшуюся за ними дверь.

         - Чем же помочь-то тебе? – думала она, по-бабьи жалея непутёво сложившуюся жизнь старшего брата. 

         Перебирая в голове различные возможности она твёрдо решила первой поговорить с мужем и убедить того помочь брату.

Глава 2

Из станицы Вёшенской Михаил Кошевой выехал затемно, когда сразу не поймёшь, ночь ещё или проклюнулось утро. Случайно подвернулась оказия, знакомый казак Семён Завалин ехал домой и проезжал мимо родного хутора.

         - Надоело, хочу до дома. - Михаил накануне сговорился с ним, отпросился у начальства, и сейчас зарывшись для согрева в дурманящее сено, дремал в поскрипывающих розвальнях.

         - Слышь, Михаил! – обратился к нему разговорчивый возница. - Спишь али как?

         - Дремлю…

         - Я вот об чём думаю себе… - Семён, немолодой казак мигулинской станицы, был готов разговаривать и ночью. - Послабления от Советской власти идёт. Вишь ты разрешили частную торговлю. Откель только в лавках всё сразу появилось. Чудно! Спичек и соли нигде не было, а тут враз всего навалом…

         - Прятали... – сказал Кошевой, от возмущения вырвавшись из сонного плена. - Шкурники!

         Семён продолжал что-то бормотать, ему собеседники очевидно не особо нужны. Михаил, чертыхаясь про себя на неспокойного попутчика, принялся расслабленно думать:

         - Как-то получается неправильно. – Он подоткнул под ноющий бок охапку сопревшего сена.  - За что боролись? Зачем прогоняли лабазников и лавочников? Чтобы вернуть обратно? Непонятно…

         В начале весны 1922 года до них, наконец-то докатился из Москвы загадочный НЭП.

         - Разрешили нанимать работников! – возмущался в душе Кошевой. - Это что ж получается, опять бедные будут гнуть спину на богатеев? 

 Он из-за холода перевернулся телом на другую сторону и зло сплюнул:

         - Зачем тогда революцию делали? Зачем столько лет воевали?

 Весна не торопилась забирать законную власть. Не зная, какой сегодня день на календаре, ни за что не поверишь в её приход. Угрюмые сугробы по обеим сторонам наезженной дороги не думали таять. Никаких звуков свойственных весне и пробуждению жизни не наблюдалось.

         - Холодно, как зимой. - Природа спокойно спала до известного ей срока.

 Тишину звёздной ночи нарушали редкие всхрапы замордованной кобылки, да скрипучие стоны рассохшихся саней.

         - А я ишо кумекал, голову ломал, на чём ехать! – Семён легко перепрыгивал на новые темы. - По времени на телеге надо бы, а вишь, в степи снега…

         - Погоди, придёт время…

         - А ежели южнее развезло?

         - Вряд ли…

         Возница полулежал на краю низкорослых саней. Его ноги почти касались деревянных полозьев, обитых снизу полосками железа.

         - Всё ж таки легче стало… - он весело, словно давно ожидаемую новость сообщил безучастному собеседнику. - Ноне мне в Совете довели годовую норму налога.

         - Сколько?

         - Сдам осенью десять мер зерна и гуляй. Красота! Так это ж иное дело! Излишек можно продать, детишков одеть, обуть…

         Лошадёнка, засыпая на ходу, почти остановилась, и казак нехотя прикрикнул на неё:

         - Ходи быстрее!

         - Тьфу ты! – возмутился вслух Михаил. - Только о себе, о своих детях и думаете…

         - А кто о них кроме меня подумает? Жинка моя два года назад от тифа померла. Зараз думаю, может поджениться? На нашем хуторе такая солдатка одиноко живёт…

        Завалин начал подробно рассказывать намеченный план устройства будущей жизни, но Михаил его больше не слушал.

        - А ведь, правда, – его осенила простая, как любая истина догадка. -Скоро жене рожать, как тогда жить?

        Кошевой горько сморщился и поглубже натянул сползающую папаху. В последнее время он сильно болел. Лихорадка трепала его всё чаще, он высох и пожелтел. Михаил знал, что его собираются уволить со службы по состоянию здоровья.

         - Ну и хрен с вами! – решился он окончательно. - Я своё отвоевал, отслужил, хай, другие послужат…

         Всё чаще ему казалось, что всё для чего он жил раньше неправильно. Он смотрел, как нагуливали жирок новоявленные «нэпмены» и глухая злоба копилась в растерзанной душе.

         - Неужто и товарищ Ленин предал нас? – задумывался мнительный Кошевой. - Куда они там, в Москве смотрят? Неужто не видят, чем дело закончится? Начнут люди думать только о собственном кармане, появятся крепкие собственники земли, артелей и гаплык… Прощай революция!

         Беременность жены многое переменила в его сложившихся ценностях. Он часто ловил себя на мысли о будущем ребёнке. Михаил искренне хотел, чтобы тот жил легче, счастливее, чем отец. За это он боролся, для этого проливал свою и чужую кровь. Он мечтал увидеть взросление сына и поэтому боялся умереть.

         - Странно! – удивлялся про себя Кошевой. - Столько раз бывал на краю гибели и никогда не боялся, а теперь страшно…

         Ранения и нажитые болячки тревожили его, и он с раздражением думал как Евдокия Пантелеевна, так он уважительно называл жену, будет маяться с малышом без него.

         - Да ишо племяш Мишка на руках, лишняя нагрузка на неё… -  Михаил некстати вспомнил дружка детства. - Где ноне Григорий? Убили верно!

         Кошевому от чего-то стало жалко вдруг ставшего врагом однополчанина.

         - А всё едино. – Подвёл он невесёлый итог. - Займусь хозяйством, поживу на земле. Сколько протяну, всё моё, а там видно будет…

         - Приехали! – Семён обернулся к затихшему седоку. - Вон виднеется твой хутор Татарский.

         - Благодарствуй! – очнулся Михаил, за тягучими размышлениями он не заметил, как доехали. - Авось когда свидимся!

         - Как Бог даст...

         Кошевой неуклюже спрыгнул с медленно катившихся саней и мелко затрусил в сторону смутно видневшегося хутора. Он осторожно перешёл по льду притихший Дон и, попав на родную улицу, облегчённо вздохнул6

         - Ждёт меня Дуняшка. - В мелеховском курене, примостившемся на самом краю обрыва, в оконце горела керосинка. Михаил поневоле ускорил не совсем твёрдый шаг, он сильно соскучился по молодой жене.

 ***

         Словно получив сверху давно ожидаемый приказ, весна властно и уверенно вступила в законные права. Разбуженные внезапным теплом, бойкие ручейки талой воды, рванули с наклонных берегов, в сторону чутко спящего Дона. 

         - Ишь ты, как встрепенулась природа! – Григорий затемно вышел по малой нужде на запущенный баз, и долго стоял посреди двора, впитывая звуки и запахи мирной жизни.

 Ручьи играючи прорезали в метровом слое слежавшегося снега глубокие вымоины, издалека похожие на старческие морщины.

         - Всё ей нипочём… Наши войны, беды, страдания, всё смоет животворящая водица. Оживут и зацветут травы, цветы, деревья. Каждый год снова и снова возвращается жизнь, казалось умершая за долгую зиму.

         Мысли внезапно перескочили в сторону настойчивого перезвона попавших в быстрину отколовшихся льдинок. Они создали временный затор на пересекавшем двор по диагонали, до полуметра в ширину, новорождённом ручье.

         - Бегите к морю. - Мелехов поддел непрочную плотину обутым на босу ногу сапогом, и освобождённая вода с благодарным шумом рванула к реке. Григорий невольно вернулся к волновавшей его теме:

         - Вот бы и людям научится всегда оживать!  

         Он ещё какое-то время постоял, зябко поправляя накинутую на плечи надоевшую шинель. Зима не хотела сдаваться без боя и к утру поверхность двора покрылась тонким слоем робкого ледка.

         - Только где найти на энто силы? - Григорий, тщательно очистив от налипшего снега, стоптанные до дыр сапоги, зашёл в выстуженное за ночь нутро куреня.

 Раскрасневшаяся Дуняшка обернулась к нему от печи:

         - Скоро снедать будем, – сообщила она, растапливая печь. - Хочу блинцов испечь.

         - Добро! – одобрил Мелехов и, смущаясь, признался. - Давненько я горяченьких блинцов не пробовал.

         - Жениться бы тебе брат. – Горестно посетовала сноровисто снующая сестра. - Грех, такой казак пропадает.

         Григорий мрачно усмехнулся и сказал:

         - Я не против, только все мои жёны померли, а новых чевой-то не примечаю.

         - Найдутся… Вон, сколько на хуторе молодух. – У вчерашней невесты на примете была парочка подходящих. - Сосватаем легко!

         - Много красавиц, но нету среди них Аксиньи…

         Дуняшка украдкой смахнула жалостливую слезу. Она никогда не относилась к недавно погибшей соседке с особой сердечностью, но зная, как к ней прикипел брат, сожалела об её смерти.

         - Встретишь ищо кого-нибудь, Бог пошлёт!

         - Делать ему, что ли нечего... – усмехнулся брат. 

 Григорий замолчал, начав, неохотно есть снятые с пылу блинчики. Лоснящийся растопленным салом, румяный блин обжигал ему пальцы, и он спешно перекидывал его из одной руки в другую. Проглотив последний кусок, он сильно втянул в себя воздух через широко открытый рот.

         - Вон сколько дел наворотили, сколько кровицы пролили… Не дойдут у него до меня руки. – Не к месту сказал старший Мелехов.

 Потом он натужно и часто подышал. Немного охладив обожженное нёбо, Григорий схватился за мочку правого уха, чтобы успокоить боль в раскалённых пальцах и признался:

         - Ох! Ядрёны у тебя, сестра, блинцы…

         - Дай охолонуть!

         - Да как тут удержишься…

         - Михаил вернулся! – Дуняшка услышала как кто-то стукнул калиткой, и выглянула в окно, выходящее во двор. 

 Она проворно накинула на плечи душегрейку и выскочила в мрачные сени, навстречу входящему в дом мужу:

         - Побегу поговорю с ним, Господи помоги!

 Мелехов остался сидеть, ссутулившись на поскрипывающей под его грузным телом, табуретке. Мало чего он боялся в своей бурной и суматошной жизни, но предстоящий разговор со своим давнишним другом его невольно страшил.

 - Как всё будет?

 Минуты, пока сестра уговаривала Кошевого отнестись к брату как можно снисходительнее, показались ему самыми длинными и горькими.

 ***

         Берёзовый чурбачок, сантиметров двадцати в поперечнике, развалился пополам с глухим промороженным шепотом недовольства.

         - Чёрт его принёс! – Михаил Кошевой вымещал накопившуюся злость на не виноватых, заготовленных с осени дровах.

 Древний, дедовский колун входил в пролежавшие неласковую зиму дрова с характерным звуком. Он легко разрывал мёртвую плоть распиленных деревьев и затормаживал, только доходя до большой, в давнишних шрамах колоды, отрезанной из комлевой части могучего дуба.

         - Ничего его не берёт… Заговорённый он что ли?

         Он поднял половинки только что разваленного чурбака и лихо, двумя ударами, их снова разполовинил. Жена давно просила его пополнить запасы топлива, но за делами ревкома всё было недосуг. Сегодня, после того, как Михаил вернулся из окружной станицы, он почти сразу ушёл заготавливать корм для прожорливой печки. Ему необходимо было побыть одному, подумать…

         - Здорово бывали! – приветствовал родственника смущённый Григорий, когда тот зашёл на кухню, после короткого разговора с возбуждённой женой. - Исхудал ты совсем, Михаил…

         - Здорово! – ошарашенный неожиданной встречей негромко ответил свояк. - Не чаял тебя встретить.

         - Я и сам не думал, что доживу. – Как на духу признался Мелехов. - Не смог боле без куреня, без детишков…

         Больше они не сказали друг другу ни слова, не сговариваясь отложив разговор на вечер. Наскоро перекусив, Кошевой в одной гимнастёрке ушёл на баз и сейчас с громким уханьем на коротком выдохе, выполнял месячную норму порубки.

         - Как поступить с Григорием? - Он выпрямился и проводил подобревшими глазами, вышедшую к корове жену.

 Та шла, покачиваясь, и тщательно выбирала удобное место для прохода к дальнему сараю.

         - Точно казак будет, - подумал Кошевой, с нежностью глядя на остро выпирающий живот беременной жены. - Да хотя бы и девка!

         - Иди уж в курень, хватит рубить.

         - Зараз…

         Михаил сам удивлялся переменам, происходящим в его, казалось навек зачерствевшем сердце. Он всё чаще ловил себя на мысли о Дуняшке, о её будущем и об их ребёнке. В последнее время Кошевой чувствовал себя плохо и всерьёз опасался умереть, оставив их без кормильца.

         - Эх, Гришка, Гришка! – по старой памяти он уменьшительно называл про себя друга лихой юности. - Чего ж ты наделал.

         Он по-хозяйски спрятал от дождя колун под навес и сноровисто сложил наколотые дрова в аккуратную стопку. Набрав полную охапку остро пахнущих свежесрезанным деревом поленьев, Михаил вошёл в сильно натопленную кухню. Григорий сидел в той же позе и курил, как последний раз в жизни. Кошевой пристроил ношу у печки, отряхнул руки и с издёвкой спросил:

         - Всё сидишь?

         - Сижу.

         - И что прикажешь с тобой делать?

         - Делай что хочешь! – Мелехов обречённо вздохнул. - Хошь сдай в Дончека, хошь сразу расстреляй…

         Михаил решительным шагом, как человек, принявший трудное решение, двинулся в горницу. Григорий смотрел ему вслед, на его выпирающие, синхронно двигающиеся под вылинявшей гимнастёркой лопатки и отвлечённо думал:

         - Через несколько минут эти руки, возможно, нажмут курок револьвера.  Приглушенно треснет, как сломанная ветка, сухой выстрел и моя жизнь, толком не начавшись, навсегда прервётся.

          Недавний враг появился в дверях, держа в руках лист пожелтевшей бумаги, с николаевским орлом и чернильницу-непроливайку.

         - Пиши. – Коротко приказал тот.

         - Что писать-то? – удивился Григорий.

         - Диктовать буду…

         - Да какой писарь из меня? - заупрямился смущённый Мелехов. - Как из дерьма пуля…

         - Пиши, кому говорят!

         Григорий взял в руки писарский инструмент, и преувеличенно внимательно рассматривая перо с засохшими остатками синих чернил, приготовился к уроку правописания. Михаил начал диктовать:

         - Податель сего красногвардейский командир, направляется от имени революционных хлеборобов Донской волости для оказания помощи в строительстве новой жизни пролетарского Донбасса. –  Григорий, немного вспотев от непривычки, выводил корявые буквы. - Прошу оказать всестороннюю помощь Шелехову Григорию Пантелеевичу в обустройстве на новом месте… Чего остановился?

         - Ты с глузду съехал...

         Михаил строго посмотрел на застывшего свояка. Тот сидел, незряче глядя перед собой расширившимися от удивления глазами.

         - Ты меня отправляешь на Донбасс…Чего мне там делать? Я же на земле хотел пожить… Я пахать и сеять хочу, понимаешь?

         - Пахать он хочет! – взвился разбуженным кочетом Кошевой. - Тебя никто не спрашивает, хочешь ты или не хочешь.

         Он энергично обошёл вокруг стола, резко нагнулся к находящемуся в прострации Мелехову и сказал:

         - Харлампия Ермакова вчера арестовали.

         - Ты шо?

         - А он у тебя полком командовал. – Негромко, словно по секрету сообщил он. - Как ты думаешь командира повстанческой дивизии пропустят? То тоже…

         - С каких делов, ты Михаил таким добрым стал? – спросил недоверчиво Григорий.

         - К тебе у меня жалости нет! – Михаил пятернёй сграбастал ворот его рубахи. - Наших бойцов, загубленных тобой, никогда не забуду…

         Он выпрямился и тяжело дыша, отошёл в угол комнаты. Через минуту он, слегка успокоившись, продолжил:

         - Болею я...Шибко хвораю.

         - Заметно…

         - Вот думаю иногда, помру, а на кого оставлю Дуняшу с сыном. А так ты поможешь, заберёшь к себе...

         Григорий некоторое время сидел не находя, что ответить:

         - Брось Михаил! – найдя подходящие слова, произнёс он. - Тебе же, как и мне двадцать восемь лет… Ищо жить и жить!

         - Крепко пожили, будя...

         В это мгновение в курень, с ведром молока, пахнущим весной и травами, вошла Дуняшка. Она испытующе посмотрела на своих родных мужчин, и женским чутьём уловил напряжение, витавшее в комнате, попыталась его разрядить:

        - Совсем я замучилась с Пеструшкой. – Она, болтая на ходу, прошла к    побелённому мелом припечку и принялась перецеживать парное молоко в тёмные глиняные кувшины. - Не хочет стоять на месте… Ногами перебирает стерва, чуть ведро не обернула!

         - Лето почуяла...

         Михаил непонимающе посмотрел на жену, потом на Григория. Постепенно к нему вернулось ощущение реальности, и он устало присел к столу.

         - Давай, давай пиши. – Почти весело посоветовал Мелехову. - И подай свои документы, я посмотрю, что можно сделать…

         - Лады...

         Григорий достал из внутреннего кармана шинели свои бумаги и молча, отдал. Кошевой повертел их в заскорузлых, неловких пальцах, примерился. Попросил жену принести большую иголку-цыганку. Та удивилась, но без слов выполнила просьбу мужа. Пересев поближе к окну тот принялся за непривычную работу.

         - Видел однажды, как писарь штаба приказ переделывал, чтобы не переписывать. – Михаил острым концом иглы подчищал написанное ранее.- Теперь порядок...

         - Мишенька, родной!

         Он вернулся к столу и взяв из рук спешно дописавшего письмо Григория перо, с надломленной деревянной ручкой. На удивление быстро пририсовав недостающую палочку, он удовлетворённо подул на бумагу и протянул её Мелехову. Тот удивлённо посмотрел на переделанные документы и восхитился:

         - Ловко! – Григорий для чего-то перевернул бумажку. - Чуть подчистил закорючку, пририсовал спереди чёрточку и готово…

         - Знай наших!

         Он до конца не мог поверить, что Михаил решился помочь ему, да ещё таким необычным способом.

         - Григорий Шелехов! – недоверчиво прочитал по слогам, стараясь привыкнуть к новому имени.

         - Кто это? – не поняла Дуняшка.

         - Твой братец! – довольный окончанием операции засмеялся Михаил.- Я когда председательствовал в хуторном Совете, поставил на паре чистых листов печать. Думаю, мало ли чего… А оно вишь, сгодилось! Раз и появился новый человек.

         Сестра новорождённого понимающе вскрикнула, прижала ко рту сложенные руки. Потом с благодарностью обняла улыбающегося мужа и призналась:

         - Какой ты у меня… Как ловко ты это придумал!

         - Только никому ни слова! – Кошевой мигом посуровел. - Понимать должны, чем мне это грозит…Завтра на ночь собери ему харчей на дорогу.

         - Всё сделаю Мишенька…

         - Пойдёшь пеши до Миллерово, оттуда по железной дороге доберёшься до Юзовки. Там у меня корешок проживает, он служил в нашей части комиссаром на Царицынском фронте. Найдёшь его, адрес напишу... перекажешь привет от меня. Он тебе поможет…

         Мелехов или вернее отныне Григорий Шелехов, механически кивал головой и понемногу привыкал к перспективе новой жизни. Помолчав, он тихо выдавил из себя:

         - Спасибо Михаил, – он не знал, как отблагодарить родственника. - Как же только быть с Мишаткой?

         - Устроишься, потом заберёшь…- казалось, у Кошевого продуманы ответы на все вопросы. - Только помни, о чём я тебе сказал. Если что помоги…

         - Конечно, о чём речь! – поспешно успокоил Григорий. - Век буду помнить…

         - Связь будем держать через моего знакомца. – Продолжил невозмутимый Михаил. - И хватит об этом… Давайте вечерять.

         Обрадованная удачным завершением дела Дуняшка быстро собрала на стол. Мужчины неторопливо выпили припасённую бутылочку самогонки, закусили яешней из десяти яиц на сале и напоследок закурили. Говорить больше было не о чём и Григорий, посадив рядом с собой сынишку, задумчиво слушал его бесхитростную трескотню.

         - За всё треба платить. - Он внимательно смотрел на него, словно хотел впитать в себя узнаваемые, родные черты. - Сызнова предстоит дальняя дорога и один Бог знает, когда мы снова увидимся...

Глава 3

 В апреле 1920 года постановлением ВЦИК Советской республики впервые создавалась обширная Донецкая губерния. В её состав вошли Бахмутский, Мариупольский и Славяногорский уезды Катеринославской губернии. Старобельский, часть Изюмского и Купянского уездов Харьковской губернии. Таганрогский, часть Донецкого и Донского округов области Войска Донского. Появившееся в разгар гражданской войны территориальное образование изначально казалось крайне недолговечным и искусственным. Действительно, что могло объединить столь разнородные местности и различные людские интересы?

         Соль богатейших Бахмутских солеварен и купеческую хитрость юга Слабожанщины. Мариупольских прирождённых рыбаков, приросших к берегам Азовского моря и свободолюбивых сынов Донских степей. Ответ на непростой вопрос, оказался лежащим на поверхности, вернее под нею.

 Уголь и металл! Именно они сумели соединить, сплести, спаять интересы тысяч людей. Причём настолько крепко, что в некогда Диком поле за короткое время вырос, возмужал и расцвёл индустриальный Донбасс.

         Донецк, будущая столица шахтёрского края, через три года после создания одноимённой губернии, представлял собой несколько разрозненных и зачуханных рабочих посёлков. Они сладострастно прижимались к нескольким мелким, примитивным шахтам и одному крупному металлургическому заводу, основанному валлийцем Джоном Хьюзом…

         ***

          До ближайшей железнодорожной станции Миллерово Григорий добирался пешком и на попутных подводах. Бог миловал и рыскавшие по степи патрули красноармейцев не заинтересовались одетым в старый зипун странником. Дорога оказалась долгой и трудной.

         - Вот раньше бывало, мог за день до сотни вёрст отмахать на коне, - с горечью думал он. – А нынче тащусь как старый вол.

         Когда вечерело, Григорий унижено просил осторожных, приученных за войну ко всякому, жителей верхнедонских станиц, пустить переночевать. Соглашались они, естественно, неохотно. Путник не обижался на отказы. Слишком часто проходили здесь войска, и сам он в прошлом неоднократно беззастенчиво пользовался имуществом жителей.

         - Пустите Христа ради! – заучено пробормотал он на третий день пути, когда медленно открылась перекошенная дверь, крайней хаты придорожного хутора. - Я спокойный, не больной, рано утром уйду…

         - Входи, раз пришёл. – Молодой женский голос выдал разочарование хозяйки. - Не того ждала…

         Григорий быстро, пока казачка посторонилась и не передумала, прошёл в темноту сеней. Низкая горница освещалась коптящей, самодельной керосиновой лампой. Он быстро снял мокрую верхнюю одежду и бросил её на жаркую лежанку печи. Только после этого посмотрел на стоящую посреди комнаты ладную молодицу.

         - О, Зовутка! – удивился он, узнав мимолётную знакомую. - Да уж, встреча…

         - А, дяденька! – отозвалась весёлая солдатка. - Довелось же сызнова встретиться.

 За прошедший со дня прошлой встречи год, она заметно пополнела, обабилась, но не утратила природной живости и привлекательности. Не прекращавшийся поиск женского счастья отразился на её лице дополнительными морщинками.

         - Спаси Христос! – Григорий поздоровался со зло зыркнувшей пожилой женщиной, вероятно свекровью хозяйки. Та ничего не ответив ушла на другую половину.

         - Ты не обижайся, - усмехнувшись, сообщила знакомая. – У неё сына зарубили красные.

         - А я тута при чём?

         - Так ты жив и в красноармейской форме…

 Она оценивающим взглядом рассматривала фигуру покорно стоящего мужчины и сказала:

         - А ты всё такой же бирюк!

         - Какой есть…

         - Ладно, проходи.

         - Благодарствуйте.

         - Голодный небось? – хозяйка двинулась к кособокой печи.

         - Дюже голодный… - согласился Григорий, хозяйским взглядом оглядев бедную обстановку комнаты. - Мужика по-прежнему нет?

         - Нет.

         - Как живёшь?

         - Так и живу… Где зараз доброго казака найдёшь? Моего возраста половину поубивали, половина давно женаты.

         Гость коротко кивнул головой и понимающе замолчал. Григорий в охотку съел сноровисто поданную холодную кашу и блаженно прикрыл уставшие глаза.

         - Хорошо у тебя, - с благодарностью сказал он. – Тепло и сытно.

 Хозяйка погодя вышла в другую комнату и зашуршала бельём. Судя по доносившимся оттуда звукам, она стелила постель.

         - Неудобно как-то, - Шелехов закурил самосада. – Даже не знаю, как её зовут.

 Он вспомнил, как впервые встретил сегодняшнюю хозяйку. Она тогда так и не призналась, как её зовут, откликаясь на смешное прозвище. Тогда он спешил со службы в Первой конной армии к Аксинье и с трудом не поддался неприкрытому зову молодой плоти новой знакомой.

         - Как тебя звать – то? – незнакомка успела переменить повседневную кофточку на выходную и, подойдя к нему вплотную, гордо стала, подбоченясь полными руками.

         - Григорий.

         - А меня Лизавета…Будем знакомы!

         - Будем, коли не шутишь. – Гость пытливо посмотрел на неё тёмными и влажными глазами.

         Хозяйка слегка стушевалась, но не подала вида. Григорий, молча курил, отдав инициативу в руки бойкой бабёнки. Та быстро выполнив нехитрые хозяйские заботы, вновь подошла к нему, вытирая о фартук мокрые руки предложила:

         - Пойдём спать!

         - А как же свекровь?

         - Она мне не указ, – просто и спокойно сказала Лиза. - Поздно уже…

         - Пойдём.

         Спать им, однако, не пришлось довольно долго. Истосковавшись по отдельности в отсутствии физической близости, они неистово ласкали друг друга, утоляя накопившийся голод.

         - Ох и хорош окаянный! – каждый раз охала Лизавета, на минуту отлипая от казака. – Всё душу вынимает за раз.

 Привыкнув к сильному телу Григория, Лизавета раз за разом начинала целовать его, как только он слегка восстанавливал распылённые силы. В коротких паузах заслуженного отдыха она донимала его вопросами:

         - Куда направляешься?

         - Иду на Донбасс искать лучшей доли.

         - Почему один?

         - Жена умерла, а детишки пока с сестрой остались.

         - Где же твоя зазноба, к которой так поспешал тогда?

         - Погибла… - не вдаваясь в подробности, сказал Шелехов.

         - Погибла? Вона как… Так ты свободен теперь?

         - Как ветер! – хмыкнул невесёлый любовник. – Который никому не нужен

         - Хочешь, оставайся со мной…Наладишь хозяйство, детишек тебе нарожаю!

         В первородных словах молодой женщины выражалось столько потаённого желания простого человеческого счастья, что Григорий молча отвернулся к стене. Он не смог глядя ей в глаза сказать, что не останется с ней. Она, подперев голову правой рукой, долго смотрела на его повёрнутое в профиль лицо, потом сказала:

         - Молчишь… Пожалеешь опосля! – обиделась Лиза, по его молчанию поняв ответ.

         - Не пугай, я не из пужливых…

         - Да это я сдуру ляпнула! – испугалась молодая женщина. – Не обижайся Гришенька!

         - Ладно, давай спать…

         - Как скажешь.

         Вскоре она, шумно засопев, удовлетворённо и крепко заснула. Григорий сам немного подремал. Когда едва - едва расцвело, тихонько собрался и, не попрощавшись, ушёл.

         - Зачем нам лишние слова? – рассуждал он, шагая через оттаивающие буераки. – Встретились на ночь и разошлись навсегда.

 Через два дня он добрался до долгожданной станции и, подождав десяток часов, уехал на переполненном поезде в юго-западном направлении, на Украину. Григорию несказанно повезло, в переполненном вагоне его пригласил к себе на полку незнакомый статный мужчина.

         - Извините, - спросил он, когда они вышли покурить в пустой тамбур. – Вы случайно не офицер.

         - В нынешнее время такие вопросы опасны! – Внешне небрежно ответил Григорий.

         - Вы не обижайтесь, я спрашиваю без всякого злого умысла.

 Мужчина смотрел в глаза собеседнику честным и открытым взглядом.

         - Я сам вышел в офицеры из унтеров в германскую, потом служил в Белой гвардии. Закончил гражданскую в Красной Армии.

         - У меня примерно такая же история.

 Попутчики сразу потянулись друг другу, как бывает с совершенно незнакомыми людьми, случайно оказавшимся в одно время и в одном месте.

         - Вы бывали в Донбассе? – Григорий интересовался любыми сведениями о новом месте жительства.

         - Приходилось воевать, - отвечал словоохотливый собеседник. – Если хотите, расскажу интересный случай, произошедший как раз в тех местах.

         - Сделайте милость.

 Люди в вагоне уже давно спали, поэтому они могли курить и разговаривать почти спокойно.

         - Случай произошёл в 1919 году. Перед нашей частью располагался богатый город Славянск. Бои за него приняли затяжной характер, но Славянск был все же взят, и это благодаря нюху нашего пулемётчика, поручика Антохина. Он неожиданно исчез с позиций и вдруг появился на шикарной тройке белых лошадей. В пулемётном тарантасе было несколько ящиков с бутылками водки.

         - Мой нюх меня не обманул. – радостно сообщил он нам. - Там громадные склады спирта, но красные рядом!

 Мы вытаращили глаза. Новость распространилась молниеносно. Казаки атаковали город как львы и захватили его и в первую очередь винные склады. Мы выбросили все вещи, кроме патронов и снарядов, и погрузили ящики водки везде, где только возможно. Вечером я был вызван к полковнику Шапиловскому.

         - Генералу Топоркову нужен офицер, который не пьян и прилично выглядит.

         - Я готов отправиться к генералу.

         - С Богом!

 По моем прибытии в штаб дивизии Топорков встретил меня и велел:

         - Штаб армии находится в Горловке. Красные как будто отошли и путь свободен. Я просил дать патронов и снарядов. Возьмите паровоз, несколько вагонов и отправляйтесь за ними.

 Я сдал лошадь и карабин, взял с собой непьющего казака-старовера, два ящика водки и двинулся на вокзал.

         - Хочу уехать через 20 минут!

         - Все хотят.

 Машинист, явный большевик, не удостоил меня даже взглядом.

         - А это? - я показал ему бутылки водки.

 Он побежал бегомготовить состав. От враждебности ничего не осталось. Мы отправились, по дороге я всё больше братался с машинистом и кочегаром. Выпить пришлось много. В Горловку мы прибыли в 2 часа ночи. Я отправился в штаб и доложил генералу, начальнику тыла:

         - Мы взяли Славянск. Нужны патроны и снаряды.

         - Я слышал, что…

         - Так точно, Ваше превосходительство!

 Я побежал в свой вагон и принес четыре бутылки, всё же генерал.

         - Вы получите 100 тысяч патронов и 100 снарядов. Скажите генералу Топоркову, что мы будем высылать всё необходимое.

 Под вечер следующего дня мы еле нашли свою дивизию. Я явился к генералу Топоркову, отрапортовал и сдал пакет.

         - Вы быстро выполнили поручение!

         - С водкой в России возможно даже невозможное, Ваше превосходительство!

 Он налил мне стакан из трофейной бутылки.

         - Что я могу сделать для вас?

         - Дайте, Ваше превосходительство, мне огурец на закуску…

 По возвращении я доложил полковнику Шапиловскому:

         - Простите, господин полковник, что не рапортую, но меня напоил генерал Топорков и я встать не могу. Но зато я привёз патроны и снаряды.

         - Вот молодец!

         - Пошлите кого-нибудь потрезвее принять их и отпустить подводчикам…

 До самой станции Юзово весёлый офицер рассказывал подобные истории, и Григорий буквально не заметил, как закончилась его дорога. Он сошёл на маленькой грузовой станции, а добродушный попутчик поехал дальше. Только стоя на загаженном перроне Шелехов вспомнил, что так и не спросил его имя.

         ***

         - В коногоны пойдёшь? – солидный, седой мужик, бригадир ватаги горняков, испытующе посмотрев на Григория. - Лошадей любишь?

         - А как их не любить?

         - Точно! – засмеялся матёрый бригадир. - Они по любому получше людей…

         - Верно.

          Разговаривали они во дворе небольшой шахты, куда беглый казак пришёл наугад после того, как не встретился со знакомым Михаила Кошевого. Вокруг лежал ноздреватый, умирающий снег. В отличие от белого   снега родных мест Григория, здешний был грязно – серого цвета.

         - Неужто здесь всегда так серо и уныло, - размышлял он. – Как люди тутошние живут?

 Не знал казак, что потемнел он от въедливой, неистребимой угольной пыли. Всё вокруг представлялось казаку чужим и нерадостным. Не представляя, что же ему делать дальше, Григорий обратился к первому попавшему навстречу шахтёру. Тот оказался бригадиром смены горняков, назвался Ефимом Точилиным. Был он мужик хозяйственный и сметливый. Коротко спросил новоприбывшего:

         - Фамилия?

         - Шелехов.

         - Откуда?

         - С Дона! – Григорию не хотелось распространяться на неприятную тему. - В войну все родные погибли… Подался сюда, терять всё одно нечего…

         - Понятно… - Ефим был из догадливых. - Меня твоё прошлое не касается.

         - Вестимо...

         - Главное, чтобы пил в меру и за конём смотрел!

         - Даже не сумневайся! – обрадовался Григорий и посмотрел прямо в глаза благодетеля. - Мне бы только устроиться…

         - Дело это не простое, - продолжил нравоучение Точилин. - Я сам свидетель, что лошадь, прожившая безвылазно в шахте лет пять, отлично умела считать до пятнадцати и никогда не ошибалась.

         - Быть такого не может!

         - На заре моей горняцкой юности я сам работал коногоном, возил по рельсам вагонетки с углём и прочими грузами. Норма у нас была 15 вагонеток, иначе кони быстро надрывались, даже если жили на овсе. А ты знаешь, что сдвинуть с места железнодорожный состав, если все вагоны находятся врастяжку, не под силу даже тепловозу?

         - Не знал…

         - Ведь гигантский груз надо целиком стронуть с места. Поэтому машинист сперва сдаёт состав немного назад, чтобы большинство вагонов стояли впритык друг к другу, тогда у каждого вагона в сцепках есть зазор, позволяющий не весь состав сразу тянуть, а выдёргивать по одному вагону: стук-стук-стук буферами. И пошло – поехало.

         - Ишь ты! – неподдельно удивился Григорий.

         - Лошадь в шахте делает то же самое, поначалу естественно по воле коногона, но уже на пятый день своего шахтёрского труда лошадь так поступает даже в случае, если коногон пьян или заснул. Она быстро соображает, что так состав стронуть с места в 15 раз легче. Поэтому любая подземная лошадь, внимательно считает стук буферов, и больше 15 стуков   не повезёт, хоть ты её запори кнутом. Встречаются, конечно, и глупые лошади или малообразованные, но в большинстве случаев происходит именно так.

         - Я завсегда знал, что лошади поумней, иного человека будут!

         Точилин ещё раз окинул взглядом ладную фигуру новичка. Ему нравился его твёрдый и открытый взгляд тёмных, как украинская ночь, цыганских глаз. Ранняя седина выдавала нелёгкий и бурный жизненный путь, пройденный им.

         - Не подведёшь?

         - Гутарить тут не об чём и так ясно! – Григорий разучился просить. - Так берёшь или как?

 Бригадир махнул рукой в сторону двухэтажного здания и сказал:

         - Отправляйся в контору. Скажи, Точилин прислал.

         - Лады.

         - Пусть пока оформят «провожатым» к Степаненко, а научишься управляться, примешь Орлика. – И уже в след уходящему работнику. - Могу сдать тебе угол для жилья. Если захочешь, то тогда найди первый дом на этой улице. Крытый железом, со стороны балки…

         - Спаси Бог!

         Шелехов на ходу обернулся и кивнул в знак согласия головой.

 Так по случаю начиналась его новая, подземная служба. А заодно и непривычная, цивильная жизнь, в гостеприимном для беглецов Донбассе.

Глава 4

Существуют профессии, название которых говорит о них лучше, чем любые книги и красочные фильмы. Сами попробуйте на вкус горькое слово коногон, поверните его на языке так и эдак. Слышите голос степного ветра и свист жгучей казачьей нагайки? А как Вам запах чёрного шахтёрского пота и блеск крупных лошадиных слёз?

         - Причём здесь коногоны? - спросите Вы и будете правы.

 Жизнь иногда делает необъяснимые повороты. Григорий даже не знал раньше кто такие коногоны, а пришлось самому ломать их нелёгкий хлеб. Единственное что радовало его, так это то, что работать пришлось на лошадях.

         - Видать такая моя судьба, - удивлялся он, - всю жизнь с конями провести!

 Только Григорий услышал слово коногон, так сразу понял, что дело здесь в конях, которых куда-то гонят. Всё верно, коногоны шахтёры, работающие под землёй на специально обученных лошадях. За каждым коногоном числится свой конь, часто один на много лет. За вверенную лошадку он отвечает особо, без неё ему грош цена. В коногоны обычно идут те, кто лошадей любят больше чем людей.

         - А чё их любить? - часто говорили в их кругу. - Одни пропойцы, воры и тунеядцы...

         Среди смирных горняков они выделяются норовом, поэтому держатся гуртом. По виду их за версту видать, заявляются на работу в картузах - "восьмиклинках» с лаковым козырьком и сафьяновых сапогах. Правда, когда спускаются вниз, тут же меняют наряды на несусветную рвань.

         - Нам под землёй форсить не к чему! – Бахвалятся углекопы при лошадях.

 Вместо сапог они одевают стоптанные чуни, цветастые рубахи заменяют  вытертыми кацавейки. Когда напьются после смены водки или самогона, жалостливо поют песню про самих себя.

         - А молодогоооо коногонаааа, – тянет иной седой горняк. - Несут с разбитой головой!

         К бывалому коногону всегда приставлен молодой «провожатый», набраться опыта и пообтереться. Подсобник, от слова подсоблять, помогать, поэтому всегда на "побегушках". Должен он водить лошадь между парами – деревянными столбами, крепящими «потолок» над узкоколейкой, держа в руке масляную лампу под проволочной сеткой – «благодетельницу». 

         - «Благодетельницей» лампу прозвали не зря. – Рассказывали молодёжи седовласые шахтёры. – Лет тридцать назад лазили по угольным шахтам с самодельными светильниками: плошка с мазутом, над которой фитиль чадит.

         - Так ведь газ вокруг! – удивлялся молодой.

         - Вот именно! Не раз и не два случилась беда: от открытого огня газ воспламенялся, и вспыхивало всё вокруг. И тогда только Бог в помощь.

         - Господи спаси!

         - Так, кстати, ту, давнюю лампу и звали «Бог в помощь».

 Чем глубже зарывались под землю шахты Донбасса, тем чаще шахтёры сталкивались с метаном. В конце девятнадцатого века его попробовали выжигать. «Выжигальщик» в специальном защитном кожухе поджигал факелом скопившийся в тупиковых забоях газ, но это был опасный и малоэффективный способ.

         - Тогда и появилась «Благодетельница».

 Лампа, накрытая густой медной сеткой, поглощавшей тепло и препятствующей распространению огня за свой проволочный кожух. Лампоносов, что развешивали прежние открытые плошки вдоль подземной дороги, сменили женщины, что наполняли новые лампы маслом в специальных помещениях – ламповых.

 … Основная работа «провожатого» - вовремя впихивать и убирать тормозные шкворни, обструганные деревянные бруски.

         - Только не засни. - На крутых уклонах штольни колёса вагонетки крутятся с бешеной скоростью, иного способа затормозить, попросту нет.

 А если зазевается уставший подсобник, то норовистая вагонетка с грузом, враз слетит с горбатых рельсов. Тогда такая беда, не передать словами! Заорёт раздосадованный коногон:

         - Твою мать!

         - Я не виноват.

         - Я тебе счас дам! – может сгоряча и двинуть малого в чумазую скулу. - Тащи подложки… Да вон отсель, экий олух.

         - Счас дяденька!

 Станут они вдвоём совать под колёса разные деревянные подкладки и остатки распила. На языке коногонов это называется «лимонадить», часто безуспешные попытки вернуть забурившуюся вагонетку на рельсы. Разгружать, загружать несколько тонн угля кому охота? Тогда-то всё умение коногоново и должно показаться наружу:

         - Трогай!

         - Ой, опять свалится...

         - Двигай родная! - горланит он нетерпеливую команду своей лошадке. - Ну, подай чуток! Только чуток, милая!

         Дрожит чувствительная кожа кормилицы, будто понимает она слова хозяина и тоже волнуется за успех безнадёжного дела. Чтобы получилось, должна она точно делать, что коногон прикажет.

         - Стой, стой на месте! - закричит он помощнице. – Слава Богу! Подняли...

 Когда смена идёт хорошо, в короткий перерыв радуется даже хмурый коногон. В запасе он всегда имеет кусочек тёмного, от вездесущей угольной пыли, сахара.

         - На милая, съешь! – побалует коногон любимицу. - Заслужила, родная...

         Вообще–то лошадь животное пугливое и ужасно своенравное. Опытные коногоны знают, как её нрав бывает необъяснимым, и часто не предугадаешь следующий шаг. То внезапно сорвётся она с места галопом или вихляющей иноходью. А то без видимой причины станет, как каменная и ни уговорами, ни кнутом её не сдвинешь с места. Стоит, дрожит вся и зло косит на человека влажными глазами.

         - Замаялась бедная. – Говорят в таком случае опытные лошадники, жалеючи бедолагу. - Это у неё с «устатку».

         - Пашут и пашут, как проклятые!

         Подойдёт к ней сердобольный человек, приложит ухо к гулкому нутру и прислушается, как беспокойно стучит лошадиное сердце. Если дробно, будто пулемёт, тогда сбегает в подземную конюшню и принесёт тайного снадобья.

         - Дай, в таком разе понюхать лошадке сухой мяты со зверобоем, - учили Григория бывалые коногоны. - Глядишь, и оживёт кормилица.

 Вновь заработает как каторжная, до следующего раза. Только два раза в год поднимают коней на поверхность, к ласковому солнышку. Весной на светлую Пасху и осенью на Покрова. Только тогда могут шахтные невольники вдоволь попастись на зелёных лугах, только тогда они счастливы…

 ***

 Со дня Ильи Пророка установилась жаркая, без единой капли дождя, неподвижная погода. На прозрачном до стеклянной голубизны небе не наблюдалось ни одного, даже самого завалящего облачка. Голое солнце, разъярившись по неведомой причине, разбрасывала вокруг жгучие лучи. Всё живое пряталось в тень, в надежде переждать запоздалую ярость светила…

 Ефим Тимофеевич вышел на крытое железом крылечко собственного дома и вопросительно посмотрел на безмятежные небеса.

         - Опять дождя не будет! – с горечью и упрёком неизвестно кому, подумал он. - Жить от жары не хочется…

         Ефим Точилин не любил лето. Его большое, набравшее мужскую тяжесть тело плохо переносило лихой украинский зной. Он рукавом рубашки вытер моментально вспотевший лоб и направился к небольшому огороду, разбитому сразу за приземистым саманным домом. В небольшом шахтёрском посёлке жили сплошь вчерашние крестьяне, поэтому они никак не могли обойтись без земли.

         - Как черви земляные копаются. - Точилин являлся горняком во втором поколении и притворно снисходительно относился к стараниям жены совмещать пролетарский труд с крестьянским образом жизни. Подошло время ужина, и Ефим после привычного полуденного сна перед ночной сменой, вышел поторопить жену накрывать на стол. Он громко и властно крикнул:

         - Зинаида! – он был строг и требователен в семье. - Хватит вам в земле копаться… Давай скорее, на работу пора собираться.

         - Как скажешь Ефим Тимофеевич...

         Раздражённый от духоты муж немедленно закурил табак собственного производства, стал в тенёк и хмуро смотрел, как жена и рыжеволосая красавица-дочь собирали нехитрый копательный инвентарь.

         Неразговорчивый жилец, пятый месяц, снимающий у них угол с койкой, высыпал в мешки только что выкопанную разнокалиберную картошку. Он присмотрелся и разборчиво выбросил из плетёной ивовой корзины пару кусков засохшего, случайно попавшего туда чернозёма. Пересыпав последнюю корзину в большой холстинный мешок, завязал его бечёвкой и поднял глаза на ждущего чего-то арендодателя:

         - Нужно чего?

         - И охота тебе, Григорий Пантелеевич возиться с бабами, – Ефим Точилин презрительно ухмыльнулся, показывая своё истинное отношение к женскому полу. - Заняться что ли нечем?

         - А чем тут заниматься можно?

         Григорий подошёл к нему, подкурил покупную папиросу от конца протянутой самокрутки и глубоко затянулся. Постоял немного, расправляя круговыми движениями, затёкшие плечи и признался:

         - Мне в охотку.

         - Чего так?

         - Соскучился я по таким занятиям, пока воевал. - Разминаясь, постоялец повертел из стороны в сторону могучим обнажённым торсом. - Да мне не трудно, а Зинаиде помощь… Почва вишь, потрескалась вся, высохла донельзя. Даже вилы с трудом входят, где уж им самим справиться.

         - Ну-ну…

         Ефим снисходительно покивал головой, с улыбкой проводив глазами   прошмыгнувшую мимо дочь и сказал:

         - Я так и понял!

         - О чём ты? – Григорий принял крайне непонимающий вид.

         - Хороша девка! – в голосе Ефима прорезалась законная родительская гордость. – Ох и хороша!

         Шелехов по-настоящему смутился. Где-то глубоко, в самом отдалённом уголке души у него копилось, нарастало новое, незнакомое чувство к дочери хозяев временного жилья. Ещё пару месяцев назад такого он и представить себе не мог. Теперь же он интуитивно стремился находиться рядом с ней, но не мог признаться в этом.

         - Мне-то, что с того? – нарочито небрежно произнёс он. - Хороша, да не про нас…

         - Не скажи!

         - Об чём тут гутарить...- Григорий зло выбросил догоревший окурок. - Она вон, какая молодая, женихов вокруг вертится прорва.

         - Да и ты не старый…

         - Скажешь тоже!

         Ефим Тимофеевич решительно, но крайне уважительно вплотную придвинул к себе непонятливого жильца. Раз зашёл такой разговор, он хотел сразу выяснить отношения, поэтому сказал:

         - Слухай сюда.

         - Чего?

         - Я к тебе Григорий Пантелеевич давно присматриваюсь. – Бригадир шахтёрской ватаги редко кого называл по батюшке. - До сих пор, убей, не понимаю, что у тебя на душе… Смурной ты какой-то, стылый. Вроде работаешь хорошо, но без азарта, без хысту…

         - Не по душе мне работа под землицей, без солнца.

         - Подожди, я доскажу!

         Точилин отвернулся, подыскивая нужные интонации. В открытое окно летней кухни высунулась распаренная стряпнёй жена и позвала их:

         - Идите ужинать, всё готово!

         - Идём. – Муж повернулся к нетерпеливо переминающемуся собеседнику. - Что там у тебя в прошлом было мне неинтересно. Мужик ты справный, сколько тебе?

         - Двадцать девять недавно исполнилось.

         - И молодой, а то, что седина в волосах, так то не грех.

         - Тимофеич, не пойму, куда ты клонишь… - Григорию этот разговор доставлял мало удовольствия, и он хотел поскорее его кончить. - Говори, не юли!

         Точилин неожиданно широко и открыто улыбнулся. Улыбка осветила его изъеденное угольной пылью лицо и удивительным образом чрезвычайно смягчила грубо вырубленные черты. Не пряча улыбающиеся глаза, он сказал:

         - Торопишься?

         - Темнишь ты что-то…

         - Ишь какой горячий! – ему явно нравился немногословный и ответственный постоялец. - Короче… Женись на моей дочке!

         - Жениться? Мне? – Шелехов стоял, как бык получивший обухом по лбу. - Ты шутишь что ль?

         - Не шучу…

         - С ума сошёл!

         - Нет, ты послушай. - Горячился потенциальный тесть. - Я вижу, как ты на неё смотришь, да и она неровно в твою сторону дышит. Выделим вам половину дома, и живите с Богом!

         - А Тоня… Антонина Ефимовна как же? – Григорий начал понимать, что этот разговор далеко не шутейный. - Согласится?

         Ефим Тимофеевич облегчённо вздохнул, как после благополучного окончания десятичасовой работы в угольном забое и ответил:

         - А то!

         - Точно?

         - Куда она денется! – он панибратски похлопал по загорелому плечу будущего родственника. - Чтобы красному командиру, да такому красавцу отказала? Да ни в жисть! Пойдём зятёк вечерять, пора топать на шахту. Завтра я с матерью поговорю, а осенью справим свадьбу.

         - Лады...

         Мужчины взвалили на плечи по мешку остро пахнущей картошки и неторопливо пошли по направлению к белой мазанке. Вечерело, послеобеденный жар сходил на нет. Оживали попрятавшие от безжалостного солнца птицы и звери. Степь южного Донбасса, начинающаяся сразу за огородами посёлка, наполнялась запахами и звуками непрерывно продолжавшейся жизни.

Глава 5

 Отгородившись от огромной страны Кремлёвской стеной, группа вчерашних юристов, служащих, разночинцев и профессиональных аферистов делила власть. Она досталась им благодаря невероятному стечению обстоятельств, и они начали грызться за вожделенное ещё при живом вожаке.

         Бюрократизация партии и централизация власти проходили на фоне резкого ухудшения здоровья Ленина, вождя мирового пролетариата.

 Год введения НЭПа стал для него последним годом полноценной жизни, в мае 1922 года его поразил первый удар. Катастрофически пострадал головной мозг, поэтому почти беспомощному Ильичу установили весьма щадящий график работы. В марте 1923 года произошёл второй приступ, после которого Ленин вообще на полгода выпал из жизни, заново учась говорить и ходить. Так что при всём желании, в работе очередного съезда партии, он не мог принимать активного участия.

         Между первым и вторым приступами Ленин делал последние попытки участвовать в политической жизни страны. Понимая, что дни его сочтены, он пытался обратить внимание делегатов XII съезда ВКП (б), состоявшегося в апреле этого года, на тенденцию перерождения пролетарской партии.

 В своей записке «Письмо к съезду», известной как «Ленинское завещание», написанной в начале 1923 года, Ленин предлагал расширить ЦК за счёт рабочих, как основы партии. Фактически он хотел сменить зажравшиеся кадры старых революционеров на новых управленцев великой страны.

         - У нас кухарка может руководить страной! – Ленинское выражение, ставшее крылатой фразой, лучше всего иллюстрирует политическую наивность первого лица государства.

 Стремясь в дальнейшем отодвинуть от борьбы за власть ряд товарищей, Ленин дал личные, нелицеприятные характеристики крупнейшим партийным деятелям. Он сравнил Троцкого, Сталина, Зиновьева, Каменева, Бухарина, Пятакова и пришёл к выводу, что никто из них не отвечает высоким требованиям, предъявляемых к лидеру.

 Вскоре среди названных политиков развернулась жёсткая подковёрная борьба за обладание бесхозной властью. Им было плевать на любые характеристики выжившего из ума больного человека, слишком высокая награда лежала на кону!

         Никто из них даже подумать не мог, что за тысячу километров от Москвы, в невзрачной саманной мазанке, бедного шахтёрского посёлка на Донбассе, в первых числах марта 1923 года сидел молодой человек, перехвативший позднее верховную власть. Пройдёт ровно тридцать лет и Никита Сергеевич Хрущёв, после смерти генералиссимуса Сталина, постепенно заберёт её в свои сильные, рабоче-крестьянские руки.

 ***

         - Грязюки-то скоко! – Григорий с трудом пробирался по склонам довольно глубокой балки, прозванной в народе Дурной. - Чистое наказание Господне…

         Талая вода, стекая с крутых склонов, подставивших голые бока разбуженному солнцу, превращала процесс форсирования балки в сплошное мучение.

         - Липнет и липнет! – он осторожно, чтобы не потерять в жирной жиже щегольскую, «нэпмановскую» калошу, обутую на новый, хромовый сапог приподнял левую ногу. - Зачем только я зараз попёрся в такую даль?

         Подобранной тут же сухой палкой, Григорий очистил обувь, утяжелённую многослойными налипанием сизой грязи.

         - Всё одно, что масло, - он даже залюбовался блеском влажной земли. – Хоть на хлеб намазывай.

 Через несколько минут путник всё-таки выбрался на противоположный бок неласковой балки. Там дело пошло веселее, утрамбованная до состояния льда снежная дорожка, даже не думала таять.

         - Ага! Кажись прибыл. – Григорий незаметно для себя вошёл в грязный рабочий посёлок, притулившийся на самом верху прыщеватого холма. - Только бы он был дома.

 Он взглядом выискивал знакомые ориентиры крытого соломой небогатого домика Хрущёвых, куда он впервые попал почти год назад. Тогда знакомца Кошевого дома не оказалось.

         - Никита ищо служит в Красной Армии. – Сообщил его отец, назвавшийся Сергеем Никаноровичем.

         - Жаль.

         - Осенью обещали демобилизовать.

         - Видать не судьба.

         - А тебе, зачем мой сын?

         - Его сослуживец по Царицынскому фронту привет передал.

         - Тогда лады, - хмуро сказал он. – А то шляются кто не попадя.

 Спросив напоследок, где работает гость, пообещал сообщить, когда Никита демобилизуется. Недавно получив с оказией, случайную весть о возвращении того домой, Григорий в первое же свободное воскресение отправился в соседнюю слободу Александровка.

         - Хотя толку никакого. - Шелехов подошёл к цели своего похода. - Чем он мне поможет теперь? Я устроился, работаю… Ну да ладно. Раз пришел, узнаю. Может зять, Михаил прислал письмо с новостями?

          Григорий кулаком пару раз стукнул в высокие деревянные ворота. Во дворе зло залаяла собака. Тут же, словно давно ожидая некоего сигнала, всё собачье племя посёлка отозвалось разноголосым хором. В низкое, хмурое небо взлетали отрывистые звуки скуки и звериного нетерпения.

         - Кого там принесла нелёгкая? – поинтересовался скрипучий голос из приоткрытой двери дома.

         - Я в прошлом годе к вам заходил.

 Григорий, нервно переминаясь с ноги на ногу, дождался, когда со скрипом открылась входная калитка тёмных от времени ворот. Старший Хрущёв коротко поздоровался и провёл гостя в низенькую комнату, где за небогато накрытым столом сидело несколько человек.   

         - Здорово! Проходи, садись. – Сидящий за скромным праздничным столом сын хозяина дома поднялся навстречу вошедшему Григорию, который несколько поспешно поздоровался:

         - Здорово бывали!

         - Проходи не стесняйся, у нас застолье.

         Он крепко, по-пролетарски, пожал протянутую руку гостя и назвал себя:

         - Никита Хрущёв.

         - Григорий… - тот невольно замешкался в ответ. - Шелехов. Знакомый Вашего сослуживца Михаила Кошевого…Инородец из Вёшенской станицы.

         - Это ты брат брось. – Засмеялся Никита.

 Улыбка очень шла к его широкой крестьянской физиономии. Небольшие глаза, близко посаженные на курносом лице, хитро заблестели.

         - Нет больше инородцев, казаков, дворян. Теперича все товарищи... Не для того мы с тобой кровь на фронтах проливали, чтобы церемонии разводить… - Аль не так?

 Никита, уже не улыбаясь, строго посмотрел на Григория, ожидая ответа. Тот смутился и сказал:

         - Проливали…

         - Где служил?

         - Служил командиром эскадрона в Первой конной армии товарища Будённого. - Он не знал, что известно Хрущёву о его прошлом. - Бился с белополяками, неоднократно ранен…

         - Вот видишь! – Никита опять заулыбался. - Служили одному делу… Да ты садись, чего стоишь?

         Мать Никиты, которую он представил, как Ксению Ивановну подала гостю чистую тарелку и вилку. Во главе стола торжественно восседал отец семейства, с которым Григорий познакомился в прошлый раз. Он немедленно налил в тёмные гранёные стаканы мутного самогона.

         - Давай выпьем по случаю праздника! – Никита кивнул головой в сторону тихо сидящего, светловолосого мальчика. - Сынишке, Лёньке, шесть лет исполнилось.

         - Моему семь...

 Выпили дружно и также рьяно закусили. Разговор, потревоженный нежданным приходом гостя, вновь вернулся в первоначальную колею. Мать и порядком захмелевший отец Никиты громко обсуждали что-то с его сестрой Ириной. Григорий, пересев поближе к младшему Хрущёву, вёл с ним сытую беседу:

         - Недавно со службы?

         - Вернулся прошлой осенью в Юзовку, со службы в политотделе Девятой армии и поступил комиссаром на Рутченковский рудник. Работал заместителем управляющего, да… - Никита разгорячённый спиртным, расстегнул ворот поношенной украинской вышиванки. - Но, понимаешь, не моё… Знаний не хватает. Я ведь что кончал? Два класса и три коридора… А тут производство, шутишь!

         - А когда нам с тобой было учиться? –  горячо поддержал его Шелехов. - С детства работали, как проклятые, потом война.

         - Вот-вот! – обрадовался поддержке Никита. - Я, правда, на империалистическую не попал, как шахтёр имел бронь, но с восемнадцатого как вступил в партию, всё время на фронтах гражданской. Поэтому и говорю, учиться надо!

 На кончиках его оттопыренных ушей заблестел пот. Он наполнил стоящие перед ними стаканы и махнул из своего, не закусывая.

         - Трошки поздно учиться, староват я. - Не согласился гость.

         - Учиться никогда не поздно! – Набычился неуступчивый Никита. - Сколько тебе?

         - Двадцать восемь.

         - А мне двадцать девять, ровесники почти. – Он задумчиво помолчал, а потом убеждённо закончил. - Я вот поступил на рабфак Донтехникума и тебе советую. Знания нам нужны, чтобы строить новую страну. Такая жизнь настанет, только держись... Мы ещё таких дел наворотим, вот увидишь!

         - Ох, куда хватил! – Григорий понемногу пьянел и, теряя природную осторожность, зло выкрикнул. - На чёрта мне сдалась твоя новая страна…    Я спокойно жить хочу, понимаешь! Чтоб меня никто не чапал и я никого не буду... Понимаешь?

         Шелехов тряхнул коротко остриженной, по городской моде, упрямой головой и отрезал:

         - Не согласен.

         - От чего же?

         - Я таких делов наворотил, вовек не расхлебаешь! – на его припорошенных ранней сединой висках заблестел пот горячего спора. - Работать буду, к тому же теперича семья у меня…

         - Ладно, ладно, разошёлся! – пошёл на попятную Никита. - Тише ты… Горячий какой! Как знаешь, не пожалей потом…

         - Не пожалею. – Примирительно произнёс Григорий. - Жизнь она всё по своим местам расставляет…

 Молча выпили и закусили остатками немудрёной еды. Дети Никиты, именинник Леонид и бойкая Юлька, на год старше брата, отправились спать. Ксения Ивановна услышав краем уха о недавней женитьбе гостя, начала привычно пилить сына:

         - Непутёвый ты!

         - С каких делов?

         - Когда ты уже приведёшь в дом хозяйку? – она горестно всплеснула артритными руками. - Три года как померла Фрося…

         - Моя первая жена Евфросиния Писарева. – Пояснил Никита гостю. - Умерла от тифа в двадцатом.

         - Дети сиротами растут! – причитала пожилая мать. - Всё воюешь глупые, никак не навоюетесь…

 Она бы ещё долго причитала, но находчивая сестра в шутку предложила познакомить брата со своей новой знакомой Ниной Кухарчук. Никита с радостью и готовностью согласился. Сергей Никанорович вытащил из комода потёртую гармошку и в скудно обставленной комнате Хрущёвых зазвучали звуки заразительного гопака.

         - Жги! – выкрикивал он, и хмельной Никита шёл вприсядку, дробно стуча сапогами по неровным половицам пола. - Гори оно синим пламенем…

         - Ох, ох, ох!

 Расходившаяся гулянка закончилась далеко за полночь. Григория сердобольные хозяева оставили ночевать. Он долго не мог заснуть, мешал синхронный храп спавших рядом старших мужчин рода Хрущёвых. Из кособокого окна горницы, с плохо подогнанной рамой сильно дуло. Григорий поплотнее запахнулся в своё новое, подаренное тестем драповое пальто.

         - Чёрт его знает. – Думал о разговоре с Никитой, постепенно засыпая.- Может он и прав, только куда мне учиться… Смешно, ей Богу!

Глава 6

Вторым коногоном в пару к Шелехову иногда ставили Николая Симагина. Тот работал на красном, пожилом мерине по кличке Орлик. На нём начинал Григорий учиться непростому мастерству коногона.

 - Умный и справный конь!

 Теперь же у него в подчинении состояла пегая, умная кобылка Гулька. В конюшне Гулькино место располагалось рядом со стойлом задумчивого мерина. Овес и воду употребляли из одного корыта. Не однажды подмечал удивлённый казак, что пока Орлик не насытится, подруга есть не станет.

 - Жалеет она его, что ли? – дивился Григорий глядя на них. - Не иначе лошадиная дружба!

 Неоднократно замечал он, как слезились глаза Гульки, когда та смотрела на мучения мерина. Потому что не похож был её хозяин с Николаем, по-разному относились к лошадям.

 - Как можно так обращаться с конём? - вздыхал казак, глядя на мучения Орлика.

 Войдёт обычно Шелехов в подземную конюшню и сразу даст кобылке корочку хлеба, а то и сахару. Работали они согласно, душа в душу. Умница редкая была Гулька, будто человек. Все команды разумела, все места помнила, где тише, а где быстрее поддать надо. С места трогалась плавно, без дерготни. Когда на обед перерыв приспеет, станет и стоит, не работает. Хоть время по ней проверяй…

 - Ах, ты моя, умница! - скажет тогда коногон. - И правда, отдохнуть надо бы...

 Николай, хоть молодой, здоровенный, но рыжий и злой, как все рудничные собаки вместе взятые. Другое дело у него с Орликом, маята одна. Работают они трудно и нервно. Сплошные крики и ругань. Кипятится всегда Симагин, злобствует попусту. Уж мерина того колотит, что лучше не видать такого.

 - У, зараза! - бедная животина, никак не примерится к нраву бестолкового человека, и что ни ходка, то вновь крик, побои...

 Потомственный всадник любил свою работницу, привязался к ней. Каждое утро она нетерпеливо его ждала, ногами переступает от нетерпения. Чует, что есть у него для любимицы припрятанный гостинец. Григорий в тот день как обычно утром опустился в шахту на очередную смену и в первую очередь к ней.

 - Бедная твоя душа. – Он жалел лишённых солнца лошадей. - Работаешь, как каторжная… Света божьего не видишь!

 Подземный табун содержался на небольшом удалении от шахтного ствола. Для этого там пристроилась небольшая конюшня со стойлом для каждой лошадки. Численность табуна была разная и зависела от наличия рабочих точек на угольном горизонте. Рядом с конюшней соседствовало хранилище для сена и фуража.

 - Во всём порядок должон быть! - Ефим Точилин, как опытный бригадир неусыпно следил за всем.

 Даже навоз, для избежание самовозгорания, из конюшен выдавался на поверхность по установленным правилам. Обслуживал, кормил, поил и чистил лошадей конюшенный. По заведенному порядку на такую должность нанимались цыгане или татарва. Один из конюшенных как раз возился с Гулькой. Григорий подошёл к ним и поздоровался:

 - Привет Ахметка! - он уважал людей любящих лошадей. - Как жизнь и дела?

 - Как сажа бела, товарищ...

 Григорий засмеялся и прошёл налегке в «гурьбу», место сбора коногонов. Навстречу ему выскочил Ванька, работавший у него «провожатым».

 - Здравствуйте дяденька!

 Ваньку Григорий заприметил в церкви. Тот пел на клиросе – специальном возвышении для певчих, что перед церковным иконостасом. Трое певцов да регент, руководящий этим малым хором отточенными за многолетнюю практику движениями рук. Спиной к прихожанам, лицом к певчим, скупой короткий взмах кисти, и два девичьих и один мальчишеский голос взлетали под купол с молитвой к Богу.

 - Как же красиво поют! – радовался тогда Григорий.

 Ростом Ванька невысок, выглядит младше своих лет. Когда голос стал ломаться, взяли его на шахту помощником коногона.

 - Из храма – под землю, в самый ад. – Шутили над ним горняки.

 От церковной вязи песнопений, вплетаемой вместе с юными девушками в общий хор молитвы – к отборной ругани шахтёров, мужиков крепких как на слово, так и на руку.

 - Не ругайтесь дяденьки! – просил их богобоязненный паренёк.

 Бывало, загнут так, что мальчонка с красными от стыда ушами готов под землю провалиться. Только некуда. И так уже под землей.

 - Здравствуй Ваня! – сказал улыбающийся от таких мыслей Григорий и шагнул в низкое и захламлённое помещение. 

 Тут хранилась всяческая упряжь и шорный «струмент». На загаженном полу в беспорядке валялись бичи, кнуты, колокольцы и мордобойцы. В углу неразборной кучей лежали подпруги, лямки, дуги, ремни, оглобли, тормозные шкворни и прочее барахло. Привычными словами он приветствовал присутствующих коногонов:

 - Здорово бывали!

 - Поздоровее видали! – как бы в шутку, но недобро ответил Симагин.

 - Кто со мной сегодни работает? – Григорий предпочёл не заметить наглости. - Пора выезжать…

 - Я! – лениво и неохотно отозвался Николай. - Успеется ишо…

 Он неторопливо позубоскалил с мужиками, покурил. Григорий с помощью Ваньки за это время запряг свою Гульку и ждал напарника снаружи. Тот вышел, недовольно зыркнул в сторону передовика и начал выводить Орлика. Конь переступал ногами и встревожено фыркал.

 - Но! Не балуй холера… - Симагин с потягом хлестанул мерина. - Убью скотина.

 - Ах ты, гад!

 На впавшем боку мерина вздулся красный рубец от обжигающего кнута.

 - Что ты творишь! – Григорий вскипел от обиды за слабое животное.

 - Зачем бьёшь?

 - Не лезь Шелехов… - шепотом угрожающе предостерёг Симагин. - Ты давно нарываешься!

 У входа в конюшню возвышался образ святого Власия Кесарийского, хранителя и покровителя скота. Рядом с ним гомонили несколько привлечённых шумом коногонов. Федька Кулаков, мужичок невзрачный и вредный, подначивал кореша:

 - Николай, а ну двинь ему!

 - А ты почём лезешь?

 - Задаётся пришлый… Куды там!

 - Не трожь коня, кому говорю…

 - Не твоё дело! – Симагину хотелось покрасоваться перед зрителями. - Лучше за женой следи, смотри, как бы на сторону не вильнула.

 - Ты на что намекаешь?

 - Она до тебя со всем посёлком гуляла. - Злобствовал Николай, не забывший обиды за отказ Тоньки на предложение выйти за него замуж. - Ходили, знаем...

 - То-то она тебе отказала, когда сватался!

 - Пошёл ты…

 Гнев ударил в голову Григория. Не помня себя, он подскочил к обидчику и выкрикнул:

 - Да я тебя… - он схватил Николая за грудки и бешено ворохнул страшными глазами.

 - Пусти! – задохнувшись, прохрипел Симагин. - Вдарю ведь…

 Тут же, словно решившись, он коротко взмахнул правой рукой, и крепкий кулак по широкой дуге въехал Григорию в левую скулу.

 - Сука. - Выдохнул тот и резко ответил с левой. - Получай!

 - Убью...

 Бойцы закружились по небольшой площадке, между вечных луж от всепроникающих подземных вод. Николай был больше и на вид сильнее. Остальные коногоны смены, обрадованные даровым развлечением, заулюлюкали, заспорили. Большинство склонялось в сторону Николая. Тот вначале действительно буром попёр на соперника и пару раз достал его за счёт длинных рук.

 - Ищо хочешь? - радовался он лёгкой победе.

 Однако вскоре Шелехов приноровился и выманив того ложным выпадом, врезал под дых. Николай стал задыхаться и Григорий парой ударов свалил его на землю. Потом сел на него и спросил поверженного соперника:

 - Хватит с тебя?

 - Слазь!

 - Не будешь больше над конём издеваться…

 - Ну, подожди Шелехов, - пообещал злопамятный Симагин. - Я тебя ещё достану!

 - Руки коротки… - Григорий снова завёлся.

 - Посмотрим, чья возьмёт! – Николай лёжа сплюнул кровью. - Пожалеешь ещё…

 - Курва! – Григорий вскочил и несколько раз ударил того ногой в живот и в голову. - Это тебе за Орлика.

 Симагин коротко вскрикнул от резкой боли и потерял сознание. Победителю в стычке пришлось в тот день работать с другим напарником...

 ***

 Красота… Люди постоянно, часто подсознательно, тянутся к ней, стремясь окружить себя красивыми вещами и привлекательными лицами. Законы её природы непонятны и субъективны. Одно и то же иному человеку кажется красивым, другому уродливым. Лишь в одном сходятся все мужчины мира. Молодые и стройные девушки, с пухлыми, чётко очерченными губами, нравятся всем. А если у неё большие глаза, маленький, чуть вздёрнутый носик и аккуратные ушные раковины успех у сильно пола обеспечен стопроцентный…

 - Какая красавица! - иной парень при встрече даже остановится, словно получив обухом по голове.

 Наверное, несознательно человек просчитывает, как будет выглядеть его партнёр с годами. Губы со временем непременно станут тоньше. Нос и уши растут всё жизнь, и неизбежно будут выглядеть массивнее. Глаза заплывут, и если девушка не обладает вышеперечисленными достоинствами, лет через двадцать вам обеспечена некрасивая, сварливая супруга.

 - Выбирать лучше надо!

 Антонине Шелеховой такое будущее не грозило точно. В придачу к названным признакам красоты она обладала ровным характером и завидным трудолюбием.

 - Всем дочка взяла! - хвастался на горняцких посиделках отец.

 Одного взгляда на то, как она обстоятельно и неторопливо собиралась в вечерние гости, было бы достаточно для осознания очевидного факта. Знакомый её мужа Никита Хрущёв сегодня женился, и их позвали на скромную свадьбу. Никита занимал неплохой партийный пост, но он не чурался собственных корней.

 - Никита далеко пойдёт! - мимолётно подумала молодая женщина. - Учится и работает день и ночь.

 Руководитель парткома «Донтехникума» пару раз заскакивал в дом к Шелеховым, перекусить между вечными заседаниями. Покормив грудью тихого ребёнка, она отнесла его на родительскую половину под присмотр матери и начала прихорашиваться. Помывшись в летнем душе, приткнувшемся с края огорода, она не спеша расчёсывала длинные курчавые волосы в своей комнате.

 - Гриша долго не возвращается с ночной смены. - Встревожилась Тоня. - Всё ли хорошо на работе?

 Мысли о муже, даже самые нейтральные, вызывали в её теле сладостную дрожь. Тёплая волна желания мгновенно поднималась из глубин естества и приливала к голове. Молодая женщина мельком взглянула на себя в зеркальное трюмо и невольно залюбовалась глядевшей оттуда девушкой. Лёгкий румянец от прилива горячей крови очень шёл к огненным волосам и молочной коже покатых плеч.

 - А мы стоим друг друга. – С гордостью прикинула она. - Это ничего, что Гриша тёмный, а я светленькая… Люди говорят, от таких пар рождаются красивые и счастливые дети!

 Антонина скинула домашнюю рубашку и вольно прошлась по невысокой вытянутой комнате. Природная стеснительность заставила её торопливо натянуть нижнее бельё, но затем она остановилась и начала изучать в зеркале своё слегка изменившееся тело. Недавние роды отразились только на конусообразной груди. От природы стоячие грудки, после родов и прихода обильного молока непомерно увеличились. Они мощно торчали немного в растопырку и большие коричневые соски смотрелись, как маленькие, крепкие боровички.

 - Недаром Гриша так смотрит на меня! – горделиво сказала вслух Тоня. - Есть на что посмотреть…

 Она с детства привыкла к мысли, что самая красивая девчонка в округе. Войдя в возраст невесты, быстро поняла, как воздействовать на парней. Тоня крутила женихами, как хотела, и не один парубок проклял тот день, когда впервые проводил её с вечерней гулянки. Особенно настойчиво её домогался  Николай Симагин. Он подкатывал к ней несколько лет, она резко отказала, ждала лучшего.

 - Мужчины будут делать, что я захочу! - Тоня думала, что так будет всегда.

 Только однажды в калитку их дома вошёл грязный, заросший человек, отец прислал нового квартиросъёмщика. Он стрельнул на неё молниями чёрных глаз, и Тоня поняла, что пропала. Даже по прошествии года она часто думала:

 - Ох, и хорош, окаянный! – выдохнула признание Шелехова. 

 Антонина от такой мысли совсем потеряла голову. Заметалась по горнице, быстро доставая из сундуков праздничную одежду. По дому поплыл резкий запах нафталина и постепенно она остыла. Муж с отцом всегда шли на работу и возвращались с шахты вместе. Умом она понимала, что Григорий не мог, да и не хотел искать приключений на стороне, но сердце тоскливо сжималось даже от одной мысли:

 - А вдруг, какая-то молодица сейчас ласкает его?

 Будь Тоня чуть старше и опытнее, она бы знала, что женщины спокойно относятся к собственным увлечениям, но сравнения себя с другими женщинами не терпели категорически. Укаждой девушки есть недостатки, которые часто видит она одна.

 - Слишком бёдра узкие. – Решила Тоня, оглядывая себя со всех сторон. - Даже после родов не раздались…

 Подобные мысли легко лишали её душевного спокойствия, и она торопливо надела пышную длинную юбку. Синяя, в мелкий белый горох юбка, скрашивала мнимый недостаток, и Тоня сразу успокоилась. Вся вытянутая, стройная фигура приобрела более женственные очертания, и она весело запела модную песенку.

 - Крутится, вертится шарф голубой, - низкий, чуть хрипловатый голос тонул в саманных стенах. - Крутится, вертится над головой.

 Счастливое настроение не покидало её с того самого дня, когда мать сказала о сватовстве квартиранта. Тоня в первый миг задохнулась, не зная, что сказать. Потом она схватила материнскую ладонь и, прижав к высокой груди, сказала:

 - Отдай меня за него маманя!

 - Так он же старый?

 - Ничего не старый, всего на десять лет старше меня. – Возмутилась Тоня. - А что седой, так жизня видать такая выпала.

 - Смотри девка!

 - Я его отогрею, успокою… Расцветёт, как цветок маков! – размечталась рано выросшая дочка. - Мой ненаглядный…

 - Тебе жить... - согласилась Зинаида Степановна. – Благословляю вас, с Богом!

 Приятные воспоминания прервал хлопок уличной калитки. Тоня выглянула в маленькое окно, составленное из нескольких небольших фрамуг. По вымощенной природным камнем дорожке, ведущей к их половине дома, шёл Григорий.

 - Мой дорогой!

 Он устало ставил натруженные ноги и сонно жмурил глаза от яркого солнца. Тоня одним взглядом охватила его коренастую родную фигуру и заулыбалась.

 - Он мой, он здесь! – жена смотрела, как он входил на открытое крылечко, и её душа наполнилась безбрежной радостью. - Спасибо Господи!

 Григорий заполнил собой узкий прорез входной двери. Она нетерпеливо кинулась к нему и резко остановилась на половине дороги.

 - Что с тобой? – тревожно спросила Тоня. - Откуда синяк, подрался?

 - Ерунда. – Засмеялся Григорий. - Повздорили с одним чудаком…

 - Просто повздорили?

 - Не бери в голову, – отмахнулся весело муж. - Давай лучше новую одёжу, пора собираться в гости.

 Жена бросилась собирать требуемое, а в это время с младенцем на руках вошла мать и сообщила:

 - Собрались?

 - Скоро пойдём.

 - Проснулся Петенька. – Зинаида любила своего первого внука. - Пора кормить…

 - Лапушка моя!

 Антонина взяла к себе месячного рыженького сына и присела кормить его. Григорий склонился над ними, с нежностью глядя на красавицу-жену и сына. Растроганная тёща тайком, боясь сглазить, подумала:

 - Как они рядом хорошо смотрятся! Такая красивая пара!

Глава 7

За годы первой пятилетки шахты Донбасса подверглись значительной технической реконструкции. На смену обушку, не везде, но пришёл отбойный молоток, а коня на откатке угля сменил электромотор. Однако добыча угля все равно отставала от нужд поднимающейся промышленности. В 1932 году  два среднестатистических забойщика добывали менее 1 тонны угля за день.

 - Уголёк - он уважительного отношения требует! - оправдывались они.

 Имелось несколько причин низкой производительности труда. Плохое, часто преднамеренно халатное, использование механизмов. Непривычные отбойные молотки специально портили, в пневматическую систему молотка не подавали воздух, хрупкие наконечники безжалостно ломали.

 - Придумали всякою ерунду! – судачили седые забойщики, чадившие самосадом после привычной смены. - Обушком и совковой лопатой оно привычнее…

 Центральной фигурой шахты оставался забойщик, работавший дедушкиным обушком. Стоя на коленях, высота забоя не позволяла работать в полный рост, добросовестный горняк подкалывал слоистый пласт и по несколько часов откидывал добытое «чёрное золото» широкой лопатой. Большинство на смене частенько спали, заинтересованности в увеличении добычи не было. Зарплату получали не за нарубленные тонны, а за часы.

 - Шахтёр спит, зарплата идёт! - шутили опытные горняки.

 Техника безопасности пребывала в зачаточном состоянии. Крепёж кровли производился спустя рукава, травматизм держался на невероятно высоком уровне.

 Кроме того, большие простои между сменами, запущенность внутришахтного транспорта, отставание подготовительных работ также снижали объемы угледобычи. Еще одной причиной являлась большая текучесть кадров, с наступлением весны многие шахтеры уезжали в свои деревни к весеннему севу, и возвращались лишь поздней осенью:

 - Уезжаем.

 - Зачем вам земля?

 - Извиняйте, люди добрые, – оправдывались такие горняки в конторе шахты. - Нас земелька кормит...

 - А шахта?

 - Шахта – оно вестимо хорошо, но без землицы мы никуда!

 В начале тридцатых, признанным передовиком Донбасса считался горняк  из крепкого рабочего города Горловка Никита Алексеевич Изотов. Виртуозно орудуя обушком, он за смену добывал по 4-5 норм. В январе 1932 года Никита выполнил план угледобычи на 562 процентов, а в июне на 2000. К Изотову, на  шахту «Кочегарка» стали приходить молодые шахтеры, чтобы он поделился своим опытом. Другие передовики угледобычи также активно включились в процесс передачи своего опыта молодежи. Так возникло изотовское движение. За трудовой подвиг Изотов был награжден орденом Ленина.

 Изотовское движение получило широкое распространение по всей стране. Оно способствовало росту технического уровня рабочих ведущих профессий в горнорудной и металлургической отраслях промышленности. А также сыграло огромную роль в воспитании молодых рабочих и повышении их квалификации.

 - Никакого тут «секрета» нет. – Выступал Изотов перед слушателями. - Каждый забойщик может достигнуть успехов. Я стараюсь заполнить, уплотнить свой рабочий день, не растрачивать время, дорогое и для меня, и для государства. Если на нашей шахте и на всех шахтах каждый забойщик полностью использует свое рабочее время, он сделает намного больше, чем делает теперь, и наша страна получит дополнительные тысячи тонн угля.

 В это самое время шахта «Центральная-Ирмино» города Кадиевка относилась к разряду отстающих. Плановая суточная норма в 860 тонн катастрофически не выполнялась. Руководство шахты сделало отчаянную попытку изменить сложившуюся ситуацию. Парторг Петров и начальник участка Машуров обратились с предложением к горняку Александру Стаханову пойти на рекорд по добычи угля. Стаханов согласился на это, выставив свои условия:

 - Во-первых, я хочу рубить уголь в лаве в одиночку.

 - Лады!

 - Во-вторых, крепь за мной должны ставить двое рабочих.

 - Без вопросов!

 Петров и Машуров согласились дать возможность Стаханову работать при таких условиях. В жаркую ночь на 31 августа 1935 года, за шестичасовую смену пройдя 10 уступов 85-метровой лавы, он выдал на-гора 102 тонну угля. Разделение труда между забойщиком и крепильщиками, в совокупности с отсутствием в лаве других забойщиков, которые,  периодически мешали друг другу вести работу, и стало условием успеха.

 Стаханов перекрыл норму добычи на своей шахте в 14 раз, средняя сменная производительность одного горняка на отбойном молотке составляла тогда  около шести тонн. Рекорд Стаханова составил примерно 10 процентов от суточной добычи всей шахты. Главная газета Советского союза московская «Правда» напечатала статью о герое. По ошибке корреспондента забойщик был назван Алексеем. Сталину доложили о случившемся казусе, и он сказал:

 - Советские газеты не ошибаются. – Изрёк вождь народов. - Если в «Правде» написали, значит так и есть! Будет Алексеем…

 С этого дня Стаханов  стал именоваться Алексеем Григорьевичем.

 За невиданный подвиг его наградили орденом Ленина. Рекорд Стаханова опрокинул существовавшие тогда технические нормы. Он заставил по-новому посмотреть на организацию труда на шахте. Благодаря разделению труда между забойщиком и крепильщиками, другие шахтеры также начали ставить рекорды добычи. Дюканов нарубил 115 тонн. Вскоре рекорд ненамного перекрыл Концедалов, следом Савченко вырубил за смену 151 тонну. Донбассовец Артюхов добыл в два раза больше. Раззадоренный Никита Изотов выдал на-гора невероятные 640 тонн и доказал, что он лучший...

 - Ну что съели? - радовался он, поднявшись на поверхность.

 Двигало ими не только моральные стимулы и громкие лозунги. По решению руководства страны, уравниловка в горняцком труде отменялась. Отныне каждый шахтёр получал зарплату за персонально нарубанный уголёк. По всей стране всё больше забойщиков включались в гонку за рекордами и за длинным рублём. Вскоре шахтёры СССР полностью обеспечили потребности страны в «чёрном золоте».

 ***

 Дорога от дома до места работы занимала у Григория примерно полтора часа неторопливым «пешедралом».

 - А куда спешить?

 Всего-то нужно перейти огромное, поросшее жёсткой травой-пыреем, давно не паханое поле и покажется посёлок Заперевальный. Остаётся перейти его по диагонали, и всё, упрёшься в новенькую шахту.

 - Ерунда делов!

 Чаще всего он заступал в ночную смену, так спокойнее, да и днём можно повозиться по-хозяйству. Семейство Шелеховых недавно переехало из дома родителей Антонины в село Пастуховку, в отремонтированную Григорием древнюю хату. Как не противились те разлуке с любимой дочерью, но он был категоричен:

 - Надоело.

 - Что такое Гришенька?

 - Негоже мне долго прятаться за тестя. – Григорий недовольно ворохнул тёмными, как ночь глазами. - Сам построю курень, отдельно будем жить.

 - Как-то боязно Гриша, – засомневалась молодая жена. - Всё ж таки мама с малыми шибко помогает…

 - Глупости! Петьке скоро восемь лет исполнится. Он тебе сам с Санькой помогать будет. – Григорий при упоминании трёхлетней любимицы-дочки, всегда улыбался. - Да она такая умница, что присмотр особливый не требуется.

 - Так-то оно так…

 - Так что решено! – решительно подвёл итог разговора отец семейства. - Будем строиться.

 Не чаявшая души в муже Антонина согласилась, ведь мужчина лучше знает, как жить. Тесть и тёща посопротивлялись для виду, но в итоге согласились. Ефим Тимофеевич посоветовал подходящий участок, с полуразвалившимся домом:

 - Восстановим, будет как конфетка!

 Помог деньгами и строительными материалами. В один из осенних дней вся его бригада собралась для помощи Григорию. Скопом навалились и за один день перебрали крышу, укрепили стены. Остальное доделал хозяин, и вскоре семья перебралась на новое место жительства. Примерно на полпути к одиноко шагавшему Григорию присоединился Семён Глухов, работавший с ним в одной бригаде. Он приветствовал бригадира:

 - Пантелевичу, наше почтение!

 - Здорово! 

 - Мужики после смены собираются на бутылёк. Ты с нами?

 - Не хочу! Ты же знаешь, я своё давно выпил.

 - Отрываешься от бригады, нехорошо…

 Григорий несколько минут шёл молча, рядом недовольно сопя, семенил Глухов. Разговаривать не хотелось, поэтому Шелехов ничего не ответил на откровенную провокацию Семёна.

 - Чёрт его ведает, может и правда сходить на бутылёк? – раздражённо подумал Григорий. 

 По прежней работе на Рыковском руднике, он знал, что среди шахтёров распространён обычай, каждое маломальское событие отмечать бригадой. Собирались на нейтральной территории, реже у кого-то дома.

 - Всё ж таки старая традиция…

 Основной напиток «бутылька» - разлитый в трёхлитровую стеклянную банку самогон. В редких случаях это водка или другие крепкие напитки.  Если мероприятие запланированное, поставщиком напитка является виновник торжества, он же обеспечивает закуску. При стихийных «бутыльках» средства собираются вскладчину, либо берётся натуральный кредит в ближайшей точке продажи самогонки.

 - В «получку» отдадим.

 В качестве закуски используются остатки тормозков, редко когда горячая домашняя еда. Бывает, что закуска отсутствует напрочь. Григорий прервал затянувшееся молчание:

 - А где собираетесь?

 - Да в посадке и сядем.

 - Лады! – он мотнул обильно поседевшей головой. - Ежли дюже надо, значит надо… Погутарь с хлопцами, следом сообщи мне, где и когда встречаемся.

 - Это я мигом!

 - Я вроде бы должон выставиться, так что гуляем за мой счёт.

 - Вот и ладненько. – Засуетился деловито Семён. - Я всё организую в лучшем виде.

 - Скажешь сколько денег надо…

 - Завсегда рады, а то мужики гутарят, зазнался Шелехов. Как стал ударником, работяг ни в грош не ставит. Тебе даже орден Сутулова собирались в мехцехе заказать…

 - Сызнова не починай! – остановил словоохотливого товарища Григорий. - Будя об этом, скажи лучше, какие новости.

 Ему стало неприятно от того как к нему оказывается, относились в бригаде и он поспешил перевести разговор на другие темы. Григорий сравнительно недавно перевёлся на только что построенную, по самым современным нормам, шахту «Будёновская №6» и не хотел ссориться с сотоварищами.

 - Вчера кум рассказал новую хохму. – Смешливый Семён заранее похохатывал, не в силах сдержать смех. - Он работает на шахте № 3 Бис. Шахтёнка у них зачуханная, не чета нашей. У них всё по старинке, хорошо ещё лошадей недавно убрали, а так бы коногоны до сих пор шуровали…

 - Скажешь тоже.

 - Так вон, ведёт их бригада проходку бремсберга, пласты у них мелкого залегания, проходят прямо под Щегловкой. Кум стоит на пересыпке, машет совковой лопатой без остановки. Вдруг сверху вниз, из глубины наклонного забоя, быстро бегут испуганные работяги. Кричат истошно, как резанные и глаза очумелые:

 - Чёрт, чёрт рогатый!

 Кум ничего не поймёт, смотрит, а за ними следом действительно чешет козёл. Кум сам в  ступоре, сдвинуться не может, думает, точно злой Шубин на бригаду обиделся.

 - Да ты что?

 - Старый бородатый козёл пробегает мимо и тут кум замечает у него на рогах куст картошки! Большие картофелины висят на белых корнях и раскачиваясь лупят того по глазам. Ясно, что козёл от испуга поддаёт ещё быстрее, а напуганные шахтёры тоже не сбавляют обороты. Засмеялся тогда кум и всё понял…

 - Не томи!

 - Шахтная выработка вышла почти на поверхность в чьём-то огороде, там кругом низины, маркшейдер ошибся. Козел спокойно щипал травку на лужке, рылся в почве, вдруг возьми и провались вглубь. Сам натурально испужался, а когда услыхал голоса людей, заблеял и бросился им на встречу. Шахтёры увидали его и натурально приняли за чёрта! То-то смеха было, когда всё выяснилось, а козла потом зажарили и съели.

 - Нечего людей пугать!

 Собеседники посмеялись в волю. Сёмен принялся рассказывать новую историю, их у него было навалом:

 - Один мужик уронил в лаве сумку с "тормозком", там была банка с икрой баклажанной, которая не выдержала такого обращения.

 - Понятное дело!

 - Ну, мужик стёкла поубирал с земли, забрал хлеб и сало, отошёл метров на 50, сел в удобном месте и стал с едой расправляться. Мимо проходил горный мастер который не любил когда подчинённые не работают.

 - Кончай пузо набивать, пошли покажешь, что ты по наряду сделал.

 Мужик безропотно сворачивает остатки «тормозка».

 - Пошли! – говорит, а про себя думает: - Как же отомстить гаду?

 Не такой он человек, чтобы его можно было так просто оторвать от еды. Пошёл он впереди мастера. Подошёл к месту недавней трагедии, и, указывая на кучку икры, говорит:

 - Ну ты глянь, что за люди! – осуждающе покачал головой. - Это ж надо - насрать прямо посреди заезда!

 Нагнулся, мазнул пальцем по икре, отправил в рот и добавил:

 - Гавно ещё свежее...

 Мастер облевал всё вокруг в радиусе 20 метров, спешно выехал «нагора» и в эту смену никому уже не мешал ни работать, ни отдыхать.

 - Вот клоун!

 Семён хохотал так, что едва не свалился на землю.

 - Подожди Пантелеевич! – остановил он изнемогающего от смеха Григория. - На следующий день заходит этот мужик в нарядную. Мастер, увидев его, судорожно дёрнулся, позеленел, и, зажимая рукой рот, выдавил:

 - Уйди, уйди отсюда, чтоб я тебя не видел!

 - Ещё и от работы откосил!

 - Молоток, что тут скажешь…

 За весёлой беседой Григорий и Семён не заметили, как дошли до захламлённого шахтного двора. Густую тишину украинской ночи нарушали негромкие разговоры подходящих горняков, да поскрипывание бесконечных канатов копра. Перед спуском под землю, словно перед боем, где-то в глубине души у каждого человека зреет смутное сомнение.

 - Выйду ли я обратно на поверхность? Увижу ли опять красно солнышко?

 Нет ответов на извечные шахтёрские вопросы, поэтому смиренны разговоры спускавшихся в забой горняков. Никому не дано видеть будущее, которое уверенно и властно пишет собственную историю, с неизвестным никому финалом…

Глава 8

В тот день Ефиму Точилину подозрительно не хотелось идти на работу, впервые за пару десятков лет. Сызмальства шахта для него являлась не только средством добывания пропитания, но и вторым домом.

 - Считай полжизни здесь проходит. - Он любил спускаться в лаву, рубить неподатливый уголёк.

 После смены с удовольствием общался с товарищами и с радостью возвращался домой, к жене и красавице дочке. Вся его жизнь подчинялась жёсткому распорядку, через двое суток в забой, потом мужские заботы по-хозяйству.

 - Пора мать, завязывать с шахтой. - Признался он своей жене Зинаиде Степановне, перед выходом из дома. - Как думаешь, проживём?

 - Конечно, Ефимушка! - обрадовалась она. - Давно пора.

 - Вот и договорились. - Сказал он и вышел.

 Ефим шёл знакомой до боли дорогой и думал почему-то о бане.

 - Любая баня место особенное, а шахтная тем более. Тут проходит своеобразная граница, степной водораздел, между обычной жизнью под привычным ласковым солнышком и пугающей глубиной Земли. Общественная баня в любые времена самое демократическое место на свете, ведь в ней нет привычных знаков социального статуса и символов материального положения. Все посетители будто равны перед будущим, одинаково обнажены…

 Точилин остановился перед входом на шахтный двор и обвёл затуманенным взглядом родной пейзаж. Сердце внезапно сжалось, будто от предчувствия беды.

 - Что уж тогда говорить про шахтную баню? - тяжело вздохнув он и продолжил размышления. - Нет здесь расшитых мундиров и широкополых шляп, отсутствуют лиловые мантии и штаны с лампасами. Публика тут попроще, бывшие интеллигенты и неграмотные мужики. Попадаются там конченые алкаши и солидные отцы семейств, зелёные пацаны и разбитые старики. Заходят туда поселковые куркули и опустившиеся нищие, без копейки за душой. Выходят одинаково одетые шахтёры, и не различишь их корней, званий, социального положения и достатка.

 Своего бригадира приветствовали входящие в обшарпанную комнату запыхавшиеся горняки:

 - Ефиму Тимофеевичу наше почтение!

 - Здорово, мужики!

 - Дадим сегодня стране угля, мелкого, но много!

 - Дадим! – отшутился Ефим Точилин и прошёл на чистую половину. - Но очень мелкого…

 Баня на их заслуженной шахте состояла из трех отделений, чистой, грязной и собственно душевой. В первой стояли плотные ряды вешалок и лавки. Шахтёры не торопясь разделись, за каждым для переодевания закреплено персональное место.

 - Главное мужики - не наклоняться! - гоготали возбуждённые парни.

 Затем голозадые, с тормозками и сигаретами в руках, все быстро совершили переход в грязную баню. Перед душевой, за замызганным столом сидели банщицы, женщины неопределённого возраста и пили нескончаемый чай.

 - По шахтной иерархии они занимают последнюю ступеньку, - почему-то подумал Ефим, - но им на это наплевать. Есть ещё обитающие на шахтном дворе, чёрные от угольной пыли собаки, хотя те не в счёт...

 На вошедших мужчин банщицы по привычке не посмотрели, очень надо. За время работы они перевидали столько голых мужиков, что их трудно чем-либо удивить.

 - Гляньте, Пашка появился! - Единственный, кто вызывает их неподдельный интерес, молодой Лисинчук.

 Он за свои выдающиеся размеры получил прозвище Пашка-тренога. На него, как на невиданное чудо, опять пришли посмотреть банщицы из соседней женской бани.

 - Что бабёнки, никак не успокоитесь? – поддел Точилин хихикающих работниц. - О душе пора подумать, а вы всё о том же!

 - А тебе какое дело, дядя? – ответила самая молодая и бойкая. - На тебя-то мы не смотрим…

 - Очень надо!

 - Смотреть-то не на что, – рассмеялась дородная банщица. - Сразу не разглядишь, есть ли что спереди…

 - Теперь я точно спать не смогу, буду переживать… - Притворно равнодушно парировал Точилин и проворно прошёл через отделанную метлахской плиткой душевую.

 Перед ним туда проскользнул смущённый Пашка, он пока не привык к женскому вниманию.

 В грязной бане как всегда висел удушливый смрад, который исходит от потных и грязных роб. К тяжёлой вони человеческий нос быстро привыкает, а вот несколько сотен чёрных шахтёрок, подвешенных на вделанных в потолок крюках, впечатляют...

 - Сколько же народа работает в шахте?

 Однажды к ним одновременно устроилась большая группа мужиков из Полтавской губернии. Пришли они первый раз в грязную баню, переоделись и, увидев оставшиеся робы спросили:

 - А чья это одежда?

 - Тех, кого в шахте убило. - Ответил им остроумный Точилин. - Никак родственникам назад в деревни не отправим.

 Больше наивных полтавчан на шахте никто не видел...

 После бани бригада оперативно спустилась под землю на подъёмнике главного ствола, по дороге все дружно обругали стволового. Для рабочих очистного забоя он всегда нехороший человек, ведь спускает почти в преисподнюю.

 - Не задерживай движение! - как попугай повторял стволовой.

 На нижнем горизонте выход из спусковой клети заблокировала гружёная породой вагонетка, случайно подкатившаяся к раздвижной решётке лифта. Пяток самых молодых ребят, бестолково суетясь, попытались сдвинуть с места ненужную помеху. Многотонная железяка даже не шелохнулась с места.

 - Эх вы, слабосильная команда. – Высмеял их Точилин и дал команду самым бывалым в бригаде отодвинуть вагонетку. - Отойдите не позорьтесь! Лучше смотрите и учитесь!

 Однако усилия трёх кряжистых горняков не привели к заметным изменениям. Работяги пыхтели, толкали, забегали с разных сторон, но наглое корыто твёрдо стояло на ржавых рельсах.

 - А ну разойдись! – раздался густой бас легенды шахты, откатчицы тётки Матрёны. - Перевёлся мужик… Куда только вы силы деваете?

 Упрекнула она, упруго упёрлась необъятной спиной в передний край вагонетки и вытолкала её в сторону. Выбравшись, наконец, из спускаемой клети, пристыженные рабочие наперегонки побежали занимать места в «козе». Хотя лавки в ней давно и навсегда закреплены между парами игроков, какой-нибудь залётный работяга, не знающий порядка, мог занять их.

 - Вас здесь не сидело!

 Выдворение наглеца сопровождалось бы взрывным скандалом, а результат зависел от авторитета и горластости участников. Поэтому приходилось торопиться, кроме того была причины похуже. Мест иногда на всех не хватало и неудачникам приходилось несколько километров топать пешком, по колено в жидкой мачмале. Бригадир остановил рвущегося вперёд Лисинчука:

 - Постой.

 - Места разберут!

 - Паша, не спеши! – Ефим тяжело дышал. - Нам Кириловы займут места. Не могу быстро идти, нездоровится мне…

 - А что такое?

 - Сердце колет, может, чувствует что…

 - Типун тебе на язык Тимофеевич. - Испугался суеверный Павел. - Ерунду говоришь! В нашу смену ничего не случается.

 - Дай то Бог!

 - Беду накликаешь!

 - Да я не о том… - начал отнекиваться Точилин. - Понимаешь, устал я, ведь года уже не те. Думаю, пора завязывать с шахтой, буду внуков растить. Огород есть, авось с голода не помрём…

 - Рано ещё! Куда мы без тебя Тимофеич?

 - Справитесь! - буркнул Точилин и, кряхтя, стал залезать в подземное транспортное средство, по шахтной терминологии «козу». - Чай не один такой в забое…

 Шумная «коза», приспособленная для перевозки людей вагонетка, представляла собой ржавый металлический короб на колесах. С узкими прорезями в бортах для прохода горняков и электровозом во главе. Забравшись внутрь, рабочие плотно, как килька в банке, уселись на железных скамьях.

 - Поехали! - Пошевелиться в такой тесноте сложно, к примеру, вынуть из кармана сигареты или карты, практически нереально.

 Однако всё равно курили, травили анекдоты, играли в картишки. Любимая игра рабочих в часовой поездке «козёл». По простоте она уступала только детской игре "пьяница". В подкидного «дурака» не играли, слишком сложная игра.

 - Там думать надо.

 «Козлятники» создавали устойчивые пары и рубились между собой всё время. Проигравшим тут же рисовали мелом кресты на робах. Многие приезжали к лаве полными Георгиевскими кавалерами, причём неоднократными.

 - Наконец–то пожаловали! – шутливыми восклицаниями встретили их горняки предыдущей смены. - Явились, не запылились…

 Счастливчики, выезжающие из надоевшего забоя, поспешили занять места в грохочущем подземном трамвае. Бригада Точилина в плотной темноте молча потопала на свой горизонт. Коногонки горевшие на касках выхватывали узконаправленными лучами набранные затяжками стены, провисающие почти до земли силовые кабели и вездесущих крыс.

 - Не к добру их столько развелось!

 Вечные спутники человека деловито сновали под ногами, возбуждённые запахом шахтёрских тормозков.

 - Слава Богу, прибыли на место! – Точилин, кряхтя, присел на кучу досок и скомандовал. - Полчаса на перекус и перекур, потом за работу.

 Горняки присели, кто, где смог и начали есть. Впереди маячила шестичасовая рабочая смена, силы понадобятся, а оставлять еду не имело смысла. Крысы добирались до неё в любых местах.

 - Прятать бесполезно. - Хитрые твари так ловко воровали пропитание, что даже газеты, в которые были обычно завёрнуты сытные тормозки, оставались целыми…

 После неторопливого приёма пищи Точилин расставил членов бригады по рабочим местам, а сам с Пашкой и тремя неопытными ребятами, отправился на дальний участок, укреплять просевшую кровлю. Тревожное предчувствие постепенно отпустило его.

 - На этот раз пронесло! - подумал он, направляясь в конце смены на встречу к желанной «козе".

 Однако сделав всего несколько шагов в таком расслабленном состоянии, Точилин внезапно резко остановился и с ужасом прошептал:

 - Дым! – он побледнел так, что даже под толстым слоем угольной пыли стала видна белая – белая кожа. - В шахте пожар…

 Его негромкие слова, сказанные треснувшим голосом, прозвучали словно приговор. Любой горняк, даже самый неопытный знает, огонь в глубине земли в любом случае смертелен…

 ***

  Как и ожидал Григорий, на бригадных посиделках за «бутыльком» ему не понравилось. Уставшие после смены мужики быстро накидались самогоном, закуски почти не было, и начали вести пьяный трёп на три вечные темы.

 - О работе, войне и женщинах…

 Выпив положенное, он для вида участвовал в незатухающей беседе и при первом удобном случае тихо слинял. Домой шёл быстро, всё же задержался на пару часов. Уже на подходе к Пастуховке Григорий сильно удивился.

 - Странно, куда все подевались? – подумал он. - На улицах никого нет, будто зараз не день, а ночь.

 Впервые никто не вышел встретить его. Обычно Тоня издали, дом стоял на краю села, замечала мужнину коренастую фигуру и радостно выбегала на встречу. Григорий раздосадовано пнул ногой входную дверь и ввалился в горницу. За пустым столом, прижав к себе ребятишек, сидела заплаканная жена. Антонина подняла на него голубые, ставшие вдруг серыми глаза и с укором спросила:

 - Гриша, где ты был?

 - Пахал, как проклятый.

 - Почему так задержался? – обычно она не требовала у мужа подобных отчётов. - Я вся извелась!

 - Пришлось выставиться мужикам. – Как бы извиняясь, произнёс Григорий. - Новая работа, бригада другая, сама понимаешь?

 - Так ты пил? – почему-то шёпотом спросила Тоня. - Вы что-то отмечали?

 - Пил! – начал заводиться Григорий. - Да что случилось, в конце концов? На улице никого, ты сидишь как пришибленная?

 Антонина уронила руки на домотканую скатерть, застилавшую самодельный стол и обречённо опустила на них голову. Трёхлетняя Сашенька испуганно жалась к матери и в её тёмных, отцовских глазёнках стыли невинные слёзы.

 - Тонечка! – мягко, как никогда раньше, супруг обратился к замершей жене. - Скажи, что случилось?

 - Отец… - сквозь слёзы вымолвила та. - Пожар на шахте…Отец не выехал на поверхность после смены…

 - Храни Господи!

 Восемь дней несколько шахтёрских посёлков жили в тягостном ожидании. Бушевавший глубоко под землёй пожар не давал спасателям спуститься вниз. Несколько десятков семей день и ночь молились за спасение своих кормильцев.

 - Как же мы будем жить без него? - Однако день ото дня надежда таяла, словно мартовский снег под проснувшимся солнцем.

 Только на девятый день удалось погасить огонь в выработках, и первые партии спасателей вошли на выгоревшие горизонты. Пятьдесят три обугленных труппа подняли они на гора.

 - На кого ты нас покинул? - Плач и стон стоял над шахтой.

 Даже те, кто не опознал своих родственников по несгораемым шахтёрским жетонам, оплакивали без вести пропавших. Надежды на спасение почти не осталось. Антонина вместе с матерью целыми днями стояли на многолюдном шахтном дворе, ловили любые новости. Внезапно над не редеющей толпой разнёсся крик:

 - Идут!

 - Нашли! – голос молодого спасателя, только что показавшегося из подъёмника срывался от волнения и гордости. - Двенадцать человек живых!

 - Слава Богу! – зазвучало со всех сторон.

 - Фамилии, фамилии скажи!

 - Двенадцать человек. – Спасатель сам не мог поверить подобному чуду. - Тринадцатый умер при подъёме, сердце не выдержало.

 Мать Антонины при этих словах пошатнулась, и схватилась за горло, давя рвущийся наружу крик. Умершим оказался её муж Точилин Ефим Тимофеевич.

Глава 9

На многолюдных поминках тестя Григорий сидел за длинным столом рядом с Павлом Лисинчуком. Погибших похоронили всех вместе, на кладбище по соседству с шахтой. Григорию подумалось, что не только жизнь этих людей, но и смерть была неразрывно связана с шахтой:

 - Даже после смерти она покойных далеко от себя не отпустила.

 Их положили ровными рядами, с восточного края погоста. Пустую до этого дня площадку в одночасье засеяли неопрятные чёрные холмики, с деревянными, наскоро сбитыми крестами.

 - Как в бою погибли. – Рассуждал он вслух, разливая спиртное на правах хозяина дома. - Целая полусотня полегла.

 - Никуда от войны этой проклятущей и вечной не деться, кругом гибнут люди… - сосед по улице поддержал его.

 Пашка выпил стакан магазинной водки за упокой, не закусывая, душа не принимала еду и сказал:

 - Знаешь, Григорий Пантелеевич, каким мужиком был твой тесть? – Он почти плакал. - Если бы не он, не сидеть мне зараз с вами…

 - Знаю, знаю.

 Похороны прошли быстро, буднично и тихо. Ожидание трагедии порою оказывается сильнее самого горя. Казалось у людей за многодневные бдения истлели последние душевные силы, и они прощались со своими близкими сухо, словно обидевшись за преждевременный уход. Тоня разносила тарелки с наваристым борщом и поставила перед ним полную до краёв, потом предложила:

 - Ты бы Паша поел!

 - Не хочу. 

 - Исхудал весь, в чём только душа теплится…

 - Не могу я есть Антонина Ефимовна! – пожаловался Лисинчук. - Слёзы душат, давайте я вам лучше расскажу, как всё обстояло.

 - Расскажи Пашенька, расскажи, может, полегчает.

 За столом сразу замолчали, даже есть перестали. Всех интересовало, как смогли люди вырваться из настоящего ада шахтного пожара. Павел обвёл взглядом затихших гостей, нервно прочистил горло и начал:

 - Мы с Ефимом Тимофеевичем в энту смену работали на первом горизонте, приблизительно в трёх километрах от главного ствола. Даже не догадывались о том, што происходит, пока не закончили работу и не двинулись обратно. По дороге к нам присоединились старший Кириллов и его двадцатилетний сын. Где-то через полкилометра почувствовали едкий дым, который становился дюже густым по мере приближения к подъёмнику. Тогда Ефим сказал:

 - "В шахте пожар..."

 Все бегом рванули к стволу, на "козе" добираешься до него за час, мы уложились в сорок минут. Там всё горело, вагонетки с углем, бывшие конюшни для лошадей коногонов, деревянная крепь. Дым разъедал глаза, от него ничего не было видно даже на пару шагов. Задыхаясь, мы наощупь стали искать клеть, но не могли найти. Это подтвердило наши подозрения, што все выехали, а нас бросили подыхать. Я нащупал рукоятку вызова и стал подавать сигналы в машинное отделение. Железная ручка оказалась раскалена и я сильно обжог руку, но успел рвануть её два раза.

 Григорий сидел рядом с рассказчиком и ясно видел о чём говорил Паша.

 - Мужики говорили мне, будто клеть с последними горняками как раз поднималась, когда вы подали сигнал. - Спросил он. - Так ли?

 - Возможно, так и было, тогда мы ответственны за то, што десять человек в ней сгорели заживо. - Пожал плечами поникший Лисинчук. - Хучь откуда нам было знать? Мы поняли, што клети не будет, и попытались добраться до вентиляционного ствола. Расстояние до него было около ста метров, но мы не смогли пройти и половины из-за высокой температуры и плотного дыма, пожар начался оттуда. По пути мы наткнулись на человека, он валялся без сознания. Ефим попытался привести его в чувство, но безрезультатно. Мы не могли взять его с собой, ить сами едва шли. Совсем обессиленные, мы вернулись к главному стволу и только тут заприметили, что потеряли Кириллова и его сына. Стали кричать, подавали сигналы, но они так и не появились. Опосля их нашли мертвыми на энтом отрезке, рядышком друг с другом. Мабуть, пожилой отец задохся и упал, а сын не схотел бросать его...

 Там неможливо было оставаться, и мы двинулись в выработку, окольным путем ведущую к вентиляционному стволу.

 Рассказчик на пару минут прервал повествование. Григорий молча разлил по стаканам поминальной водки и все тихо выпили. Паша выдохнул парами горячительного напитка и продолжил:

 - Дым валил достаточно густо, но опосля ада у главного ствола он казался нам свежим воздухом. По мере продвижения вперёд дышать становилось всё легче, силы прибавлялись. Именно здесь мы впервые встретили живых людей. Нас окликнули из боковой выработки, когда туда зашли, то узрили большую группу рабочих. Одни из них сидели или лежали, как на отдыхе, другие обсуждали происходящее.

 Место, куда мы попали, называлось главным западным штреком. Дым пока не достигал его, и мы могли бы чувствовать себя нормально, если бы не жажда. Провели там всю ночь, пока угарный газ не погнал нас дальше. Некоторым удалось уснуть, но большинство шахтёров говорили между собой, оценивая шансы на спасение. Дважды я ходил посмотреть, не утих ли пожар, но каждый раз наталкивался на плотные клубы дыма.

 На второй день плена один из рабочих, имени которого я не запомнил, помер от ран, полученных при попытке пробиться к стволу. Мы оставили его в энтом штреке, а сами отступили глубже в шахту, спасаясь от смертоносного газа. Точилин вёл нас и сказал на ходу, што хучь наши шансы невелики, мы должны бороться до конца. Все понимали, што спасти нас могёт только чудо, но его слова заставили нас собраться с силами.

 Раз за разом угарный газ настигал нас, будто гнался специально. Мы добрались до второго наклонного штрека, и тут Ефим приказал соорудить перемычку. Мужики с радостью принялись за дело, никто сильно не надеялся на успех, но работа спасала от отчаянья. Мы выламывали куски породы со стен и кровли, складывали друг на друга и замазывали швы глиной. Работали лихорадочно, подгоняемые мыслью, што боремся за свою жизнь. Некоторые падали в обморок от слабости и казалось, што нам не хватит сил закончить работу, но Точилин торопил нас. Через несколько часов последняя щель была заделана. Между нами и загазованными выработками стояла глухая каменная стена...

 - Ты смотри, ловко придумано! - не выдержали бывалые горняки.

 - Это придумал Ефим Тимоыеевич. - С видимой гордрстью признался Паша. - Площадка, которую мы огородили, оказалась около ста метров в длину и трёх в ширину. Воздух здесь был сравнительно чистый, даже крысы куда – то подевались. У нас не было еды, и очень мучила жажда, зато у нас были несколько электрических ламп. Мы потушили все коногонки кроме одной, дабы попусту не тратить энергию.

 Мои воспоминания с воскресенья по следующую субботу слились в единый протяжный день. Я сидел, ходил, чтобы разогнать кровь, мучился от жажды и недостатка воздуха. Он был холодным и вонючим, негде было прилечь, тело замерзало снизу. Мабуть я иногда спал, хучь не помятаю, чтобы закрывал глаза. Скорей всего, просто проваливался в краткие периоды забытья, а потом сызнова приходил в себя.

 Мужчины за столом сидели, склонив головы, и упрямо смотрели в полные тарелки. Каждый из них представлял себя на месте пленников. Павел почти без остановки признался:

 - Через некоторое время после строительства стены Точилин послал несколько человек найти влажное место и вырыть лунку, в которой бы собиралась вода. Таких мест много в шахте, и нам повезло найти одно из них. За час там собирался приличный глоток воды, мы пили по очереди, так каждый получал небольшую порцию влаги в день.

 Наступил вторник, воздух стал более спертым. Время от времени мы проделывали отверстие в стене и совали туда нос в надежде, што с той стороны окажется свежий воздух. Это означало бы, што пожар закончился, и вентилятор заработал сызнова. Но каждый раз, вдохнув вонючий газ, мы отшатывались и торопливо заделывали дыру.

 - Так без света и сидели? - спросил Григорий.

 - Почти в полной темноте. - Подтвердил Лисинчук. - Коногонки садились одна за другой. Кислород заканчивался, зажженная спичка гасла прежде, чем её успевали поднести к часам или к папиросе. Теперь, когда ко всем нашим бедам прибавилась темнота, смерть от удушья казалась нам совсем близкой. Кто-то предложил отдать спички человеку, следившему за временем. Мы так и сделали, хучь время теперь мало интересовало нас.

 В такой кромешной тьме мне прежде никогда не доводилось бывать. Мы не могли видеть друг друга, от энтого каждый испытывал чувство одиночества и отчаянья. Глоток воды, вспышка спички, гаснущей прежде, чем человек успевал взглянуть на часы и проверка положения за стеной, скрашивали монотонность нашего пребывания там. Один из деревенских парней тронулся умом и болтал без умолку.

 Мы потеряли счет дням, время престало быть важным. В пятницу, а могёт в четверг люди, следившие за водой, сообщили, што лунка перестала наполняться. До сих пор теплившаяся в нас надежда выжить угасла, многие в ужасе закричали. Тогда Точилин поставил у источника охрану, и через некоторое время вода снова появилась. Крал ли кто-то воду у своих товарищей или она действительно перестала скапливаться, а могёт нам померещилось, я не могу сказать уверенно. Все находились в таком отвлеченном состоянии, што не могли и не пытались объяснить происшедшее.

 - Как же вы выдержали? - спросил пожилой шахтёр с другого края стола.

 - В субботу из отверстия в перемычке дыхнуло свежим воздухом. Мы понимали, что не переживем ищо один день. Многие лежали в забытьи, неспособные двигаться. Тогда мы постановили умереть с той стороны стены, где наши тела найдут быстрее, чем в запечатанной выработке. Трое самых крепких ребят пробили лаз в стене и отправились на разведку. Остальные способные ходить, ожидали их сигнала. Казалось, прошла вечность, прежде чем мы услышали их свист. Следующая тройка отправилась с целью добыть и принести воду.

 Я лежал среди своих товарищей и временами терял сознание. Мой язык раздулся и затвердел, будто деревянный. Я с полным безразличием ждал смерти или спасения. В очередной раз я вернулся в сознание и увидел свет и множество людей. Мне дали небольшой глоток воды и подняли на ноги. Энто ободрило меня так, што я смог самостоятельно дойти до ствола. Самый старый из нас, Ефим Тимофеевич умер на руках у спасателей прежде, чем его подняли на поверхность.

 Пока Павел рассказывал, ни один звук не нарушил журчание его осипшего голоса. Лисинчук напряжённо замолчал и только через несколько минут закончил:

 - У ствола даже самые крепкие из нас падали в обморок, такова была реакция на свежий воздух. Я кумекаю, што угарный газ проникал через сложенную наспех стену, и мы постепенно принюхались к нему. Нас одного за другим, завёрнутых в одеяла, как младенцев подняли на поверхность и доставили в поселковую больницу. Я слышал крики огромной толпы, собравшейся у шахты, когда по поселку пронеслась весть, што найдены живые люди. Только тогда мы узнали, што произошло и сколько народу погибло при аварии.

 - Ваше спасение после стольких дней заточения в горящей шахте казалось чудом. - Григорий мотнул головой с обильной сединой. - Никто уже не надеялся, што в шахте могут быть выжившие, раньше такого не случалось. Раз за разом горноспасатели распечатывали ствол и спускались вниз, но от притока воздуха огонь разгорался сильней. Лишь когда в шахту вылили неисчислимые тонны воды, спасатели смогли продвинуться на некоторое расстояние. Тут они и обнаружили первую группу выживших...

 Женщины часто утирали фартуками обильные слёзы, они понимали, что на месте Пашки мог оказаться любой из их мужей или сыновей. После окончания рассказа многие вышли на свежий воздух покурить. Григорий стоял один, дымно смоля самокруткой, разговаривать не хотелось. Внезапно он услышал голос жены:

 - Гриша!

 - Вот вышел покурить.

 - Мать сильно переживает! – она неслышно подошла сзади. - Почернела вся, осунулась.

 - Сдала Зинаида Степановна, это точно. – Согласился он с Тоней. - Недавно ходила молодухой, а ушёл Ефим и сразу старуха.

 - Ох, Гришенька! – запричитала жена и беззащитно прижалась к его груди. - Что же нам теперь делать, как жить дальше?

 - Как жили, так и надо жить. – Ответил Григорий обречённо глядя в сторону. - Они умерли, а нам детей надо растить…

 - Как ты можешь так легко говорить о смерти?

 - Я Тоня столько смертей повидал, стольких людей похоронил, что не боюсь её костлявую.

 - А я боюсь!

 - Придёт моё время, спокойно в землю лягу.

 - Зачем такое говоришь, зачем беду кличешь?

 - Кличь её не клич, она сама в любом случае нагрянет. Пожили мы с тобой спокойно пару годков, а она уже рядом, своё с лихвой берёт. – Григорий зло отшвырнул догоревший окурок. - И кто знает, какие беды впереди…

 - Да разве что может сравниться со смертью родителей? – вскинулась Тоня. - Для меня это самое страшное… Как жить опосля?

 -Привыкнешь!

 - Привыкну? – возмутилась она. - Ты так говоришь, потому что он тебе не родной отец…Я всё забыть не могу, как ты в тот день пьяным явился. Не прощу никогда!

 - Как знаешь, только я Ефима уважал и жалею о нём. Вины моей в его смерти нет и потому не совести меня, не надо…

 Григорий резко отслонил жену и решительно направился в сторону засыпающей степи. Он шёл, уверенно ставя на пыльную почву могучие ноги, а Тоня осталась стоять одна, с прижатыми к высокой груди, трясущимися руками.

 - Как он может так обижать меня? - Растерянными глазами она смотрела в след уходящему мужу и не узнавала его. С этого дня пролегла между ними невидимая трещина, с каждым последующим годом всё более широкая.

Глава 10

Любая керамическая посуда обладает одним определяющим свойством, непредвиденной и внезапной хрупкостью. Нипочём ей вода и огонь, холод и жар, но от самого слабого удара может она вдруг рассыпаться на мелкие черепки. А если внутри, под слоем блестящего лака, уже есть извилистая трещина, тогда и подавно. Так и иная семья, на вид крепкая да весёлая, но в серёдке, в умах супругов  уже растёт, ширится обида, способная разорвать хрупкий материал человеческих взаимоотношений.

 - Обидел меня крепко Григорий! – природная гордость супруги не позволяла простить мужа.

 Со дня похорон тестя между Григорием и Антониной исчезла та самая  душевная близость скрепляющая семью, словно клей. На первый, сторонний взгляд всё оставалось по-прежнему. Росли и хорошели дети, муж также уходил на работу, исправно приносил домой получку. Жена рьяно вела хозяйство, украшала и холила дом. Шелехов зарабатывал хорошо, денег хватало, но по молчаливому согласию о других детях речь не заводили:

 - Хватит уже, нарожалась! – отвечала Антонина на редкие упрёки матери. - Грудь опала, бёдра раздались шире некуда…

 - А как ты хотела?

 - Где ты моя девичья красота, куда подевалась?

 - Эка вспомнила! – удивлялась Зинаида Степановна. - Муж тебя любит, а что другие не засматриваются, не велика беда.

 - Ничего Вы маменька не понимаете. – Отмахивалась Тоня. - Я с мальства привыкла к мужскому вниманию, может мне без него нельзя…

 - Ох, смотри, как бы Григорий не охолонул.

 Мать Антонины после смерти мужа начала часто болеть и через несколько лет тихо умерла. Григорий к тому времени сильно изменился. Всё чаще он чувствовал внутри нарастающую непонятную тоску, толкающую его из дома. Работа под землёй угнетала его, делала пустым и дёрганным. Не то чтобы он боялся смерти, но каждый раз спускаясь в забой, он вздрагивал и панически гадал.

 - Выеду ли я после смены на гора? – перед глазами стоял печальный пример тестя. - Зачем я живьём закапываю себя, зачем копаюсь словно крот? 

 Григорий обречённо вздыхал, понимая, что нельзя ему вернуться в родные места и опять спускался в ненавистную шахту: 

 - Сейчас бы выехать в поле, вспахать пару десятин, кинуть в борозду ячменное  семя…

  О его прошлых подвигах помнили на родине, до него доходили оттуда редкие сведения. Михаил Кошевой с оказией иногда писал ему о хуторских новостях. Из писем зятя Григорий узнал, что Дашутка родила девочку, но та умерла в младенчестве. Больше у них детей не было. Поэтому когда пришло время выправлять документы, его сына Мишку сестра записала, как своего.

 - Совсем меня небось не помнит! – маялся неудачливый отец.

 По документам сын стал Кошевым и со временем вырос в высокого чернявого парня. Ему пошёл двадцать первый год, и он недавно женился. Михаил успешно председательствовал в колхозе, организованном в Татарском. Он числился на хорошем счету в районе и поэтому особо не переживал за прогнозируемое будущее. Здоровье Кошевого поправилось, сам он стал спокойнее и медлительнее.

 - Вот и ладненько! – радовался Григорий, перечитывая редкие письма. - Спасибо Михаилу, меня спас и сына воспитал.

 Однако на дне души Шелехова редко, но ядовито шевелилась зависть, ведь не он жил все эти годы со старшим сыном. Не он будет сидеть рядом с молодыми за свадебным столом, не он скажет напутствующее слово. Как же хотелось Григорию увидеть родные места, поплавать в воде тихого Дона и зайти в отцовский курень.

 - Увижу ли когда снова? - От того он скрипел зубами во сне, от того иногда напивался с мужиками до полной отключки. Предсказуемо зачастились скандалы с женой и всё чаще Григорий проводил время вне дома. Вот и сегодня его остановили перед сменой шумные горняки:

 - Здорово Пантелеевич!

 - Здорово. 

 - Григорий Пантелеевич, ты сегодня на футбол пойдёшь? – спросил его Пашка Лисинчук, он после памятной аварии работал на их шахте. - Сегодня играет «Стахановец», последняя игра сезона.

 - А с кем играем?

 - С московским «Динамо».

 - Тогда конечно, надо помочь нашим хлопцам порвать зазнавшихся москвичей.

 - И выпьем заодно!

 Выехав после ночной смены, они договорились встретиться на стадионе «Стахановец» прямо перед матчем и разошлись по домам.

 ***

 Газета «Социалистический Донбасс» писала в апреле 1936 года, о том, что решением Высшего Совета физкультуры в городе Сталино организовалась показательная команда футболистов. В команду вошли лучшие игроки обширного промышленного региона. Игроки клуба освобождались от работы на производстве и занимались только футболом.

 В мае того же года команда получила название «Стахановец», в честь своего знаменитого земляка Алексея Стаханова. Играющим тренером команды стал Николай Наумов, забивной нападающий новорождённого клуба. Первый официальный матч «Стахановец» провёл в Казани против местного» Динамо» и уступил 1:4, хотя играл неплохо. Автором единственного гола в составе «горняков» и соответственно первого в чемпионатах стал Федор Манов.

 В следующем сезоне горняков повысили в классе, отныне команда играла в первой группе чемпионата СССР, с лучшими клубами страны.        12 ноября 1937 года «Стахановец» играл дома с московскими динамовцами. Почти двенадцать тысяч зрителей, не смотря на холодную погоду, дружно приветствовали каждое удачное действие своих любимцев. В воротах хозяев поля непробиваемо стоял прыгучий, как кошка голкипер Скрипченко. Защитник Бикезин красиво пресекал все попытки форвардов гостей ворваться в чужую штрафную площадку. Капитан команды и её лучший бомбардир Балаба, совместно с товарищами по нападению, забил в тот день четыре безответных мяча. Пашка в перерыве матча восхищался игрой команды:

 - Как играют черти!

 - Носятся, как угорелые.  

 - Ты видел как Пономарёв засандалил москвичам?

 - Я думал, он сетку порвёт… - одобрительно заметил Григорий. - Как саданул в верхний угол, жах!

 - Молодцы!

 - Горняки, одним словом…

 Мимо них плотной массой двигались болельщики « Стахановца». Разгорячённые алкоголем и красивой игрой люди обменивались мнениями, курили на ходу, щёлкали семечки. Вдруг рядом с беседовавшими коллегами раздался возбуждённый крик:

 - Товарищ Мелехов! – Григорий недоумённо оглянулся, он почти забыл свою настоящую фамилию. - Григорий Пантелеевич, дорогой мой!

 Рядом с ними остановились двое мужчин, один возбуждённо улыбался и тянул к Григорию заскорузлые натруженные руки.

 - Вот так встреча, а я недавно прибыл с Дона! – Почти кричал он. - Сколько лет не виделись? Ты здесь, какими судьбами?

 Григорий не сразу узнал остановившихся. Только присмотревшись, он опознал в одном из них Николая Симагина. Бывший помощник коногона изменился, раздобрел, его рябое лицо заметно раздалось в ширину.

 - Да неожиданная встреча, - сказал недовольно Николай, он не простил давнишней обиды. - Не скажу, что приятная!

 - Здорово Николай. – Поприветствовал старого знакомца Григорий, после памятной стычки они не общались. - Жив пока?

 - Не жалуюсь…

 - Никак не узнаёшь ты меня? – обиделся спутник Симагина. - Это я Антип!

 Григорий давно узнал своего односельчанина Антипа Бреховича, сына расстрелянного Бреха, но не подал вида. В первую минуту он не поверил собственным глазам, слишком невероятным оказалось совпадение. Как бывший земляк попал на Донбасс? Как вести себя, ведь он знал его по прошлой жизни?

 - Извиняй товарищ, моя фамилия Шелехов. - Улыбаясь, ответил он. - Ты кажись малость обознался...

 - Ужель забыл хутор Татарский?

 - Я никак тебя не признаю, пойдём Паша… Второй тайм начался, пора болеть.

 Григорий буквально потащил растерянного Лисинчука к их местам на трибунах.  Антип удивлённо смотрел в его широкую спину, не мог поверить, что хуторянин не узнал его:

 - Быть того не может.

 - О чём ты?

 - Как так? – дивился он. - Даже не спросил, как там сынок живёт, сестра! Не понимаю…

 - Так ты его точно знаешь? – спросил Николай. - Может, обознался?

 - Скажешь тоже! – возмутился Антип. - Что ж я, по-твоему, не узнаю своего земляка?  Я уважаемого Григория Пантелеевича Мелехова из тысяч узнаю…

 - Постой, постой! – остановил его Николай. – Мелехов говоришь?

 - Мелехов.

 - Ты брат ничего  не путаешь? – изумился Симагин.

 Антип звонко рассмеялся. Он хлопнул руками по своим полным бёдрам и укорил собеседника.

 - Я под его командованием столько повоевал… - он вдруг осёкся. - Неважно где, но штоб не узнать боевого командира, не могёт такого быть… Он это, только почему-то не захотел со мной говорить!

 - Так, так! – задумчиво покачал головой Николай. - Вон оно как выходит…

 Смотреть дальше футбол он не остался, быстро попрощался со случайным знакомым и куда–то поспешно ушёл.

Глава 11

Оперативный приказ НКВД СССР № 00447

 «ОБ ОПЕРАЦИИ ПО РЕПРЕССИРОВАНИЮ БЫВШИХ КУЛАКОВ, УГОЛОВНИКОВ И ДРУГИХ АНТИСОВЕТСКИХ ЭЛЕМЕНТОВ».

 30 июля 1937 года                                Совершенно секретно

 Перед органами государственной безопасности стоит задача – самым беспощадным образом разгромить всю эту банду антисоветских элементов, защитить трудящийся советский народ от их контрреволюционных происков, и, наконец, раз и навсегда покончить с их подлой подрывной работой против основ советского государства.

 В соответствии с этим приказываю – с 5 августа 1937 года во всех республиках, краях и областях начать операцию по репрессированию бывших кулаков, активных антисоветских элементов и уголовников.

 При организации и проведении операций руководствоваться следующим:

 1. Контингенты, подлежащие репрессии.

 1.5. Изобличенные следственными и проверенными агентурными материалами наиболее враждебные и активные участники ликвидируемых сейчас казачье-белогвардейских повстанческих организаций, фашистских, террористических и шпионско-диверсионных контрреволюционных формирований. Репрессированию подлежат также элементы этой категории, содержащиеся в данное время под стражей, следствие по делам которых закончено, но дела еще судебными органами не рассмотрены.

 1.6. Наиболее активные антисоветские элементы из бывших кулаков, карателей, бандитов, белых, сектантских активистов, церковников и прочих, которые содержатся сейчас в тюрьмах, лагерях, трудовых поселках и колониях и продолжают вести там активную антисоветскую подрывную работу.

 2. О мерах наказания репрессируемых и количестве подлежащих репрессии

 2.1. Все репрессируемые кулаки, уголовники и др. антисоветские элементы разбиваются на две категории:

 а) к первой категории относятся все наиболее враждебные из перечисленных выше элементов. Они подлежат немедленному аресту и, по рассмотрении их дел на тройках, -  расстрелу.

 б) ко второй категории относятся все остальные менее активные, но все же враждебные элементы. Они подлежат аресту и заключению в лагеря на срок от 8 до 10 лет, а наиболее злостные и социально опасные из них, заключению на те же сроки в тюрьмы по определению тройки.

 2.2.Согласно представленным учетным данным Наркомами республиканских НКВД и начальниками краевых и областных управлений НКВД утверждается следующее количество подлежащих репрессии:

 В Донецкой области по первой категории 1000 человек, по второй 3000.

 2.3. Утвержденные цифры являются ориентировочными. Однако наркомы республиканских НКВД и начальники краевых и областных управлений НКВД не имеют права самостоятельно их превышать. Какие бы то ни было самочинные увеличения цифр не допускаются. В случаях, когда обстановка будет требовать увеличения утвержденных цифр, наркомы республиканских НКВД и начальники краевых и областных управлений НКВД обязаны представить мне соответствующие мотивированные ходатайства. Уменьшение цифр, а равно и перевод лиц, намеченных к репрессированию по первой категории, - во вторую категорию и наоборот – разрешается.

 г) Все семьи лиц, репрессированных по первой и второй категориям взять на учет и установить за ними систематическое наблюдение...

 3. Организация работы троек.

 4. Тройки рассматривают представленные им материалы на каждого арестованного или группу арестованных, а также на каждую подлежащую выселению семью в отдельности. Тройки в зависимости от характера материалов и степени социальной опасности арестованного, могут относить лиц, намеченных к репрессированию по второй категории - к первой категории и лиц, намеченных к репрессированию по первой категории, – ко второй.

 4. Порядок приведения приговоров в исполнение

 1. Приговора приводятся в исполнение лицами по указаниям председателей троек, т.е. наркомов республиканских НКВД, начальников управлений или областных отделов НКВД. Основанием для приведения приговоров в исполнение являются – заверенная выписка из протокола заседания тройки с изложением приговора в отношении каждого осужденного и специальное предписание за подписью председателя тройки, вручаемые лицу, приводящему приговор в исполнение.

 2. Приговора по первой категории приводятся в исполнение в местах и порядком по указанию наркомов внутренних дел, начальников управления и областных отделов НКВД с обязательным полным сохранением в тайне времени и места приведения приговора в исполнение. Документы об исполнении приговора приобщаются в отдельном конверте к следственному делу каждого осужденного.

 3. Направление в лагеря лиц, осужденных по 2 категории, производится на основании нарядов, сообщаемых ГУЛАГом НКВД СССР.

 Народный Комиссар Внутренних Дел Союза ССР

 Генеральный Комиссар Государственной Безопасности Н.ЕЖОВ

 ***

 Старший оперуполномоченный третьего отдела НКВД по Донецкой области Яков Лейфман рывком откинулся на неудобную спинку стула и закрыл выразительные, карие глаза. Минут через десять должны доставить очередного подозреваемого и ему предстояло немало неблагодарной работы. Чтобы выжать из невиновного человека признательные показание, одной силы было мало, требовалась хитрость, воля и полнейшая концентрация. Он плавно провел правой рукой по редким волосам на голове, потом большим и указательными пальцами плотно сжал горбатую переносицу. Желанный настрой не появлялся. Яков резко встал и суетливо прошёлся по комнате. Следственная камера была небольшой, квадратной в плане, с серыми давно не крашеными стенами. Сверху налегал побеленный известью потолок, который будь следователь чуть повыше ростом, он задевал бы головой.

 - Требуют чёрте чего, – вполголоса, чтобы не услышали, выругался Яков. - Где я им возьму сто обвиняемых по первой категории?

 Гнев и негодование оперуполномоченного были вполне оправданы. Непросто найти за месяц сто человек обвиняемых по расстрельной статье, ведь только вчера начальство довело до лучшего следователя отдела годовую норму. Он подошёл к узкому, не зарешёченному окну, выходящему во внутренний дворик следственной тюрьмы. Два голых, уснувших дерева, робко примеряли на себя платье из первого несерьёзного снега. Во дворе снежок вытоптали, но на тёмных ветках он выделялся вызывающе белым. Накануне внезапно похолодало, всё - таки середина ноября.  

 - Не могли раньше сказать! – Возмущался про себя огорчённый Лейфман. - Теперь придётся день и ночь сидеть в проклятом изоляторе, выбивать нужные показания.

 Следователь нервно, словно попавший в западню зверь, обошёл пару раз тесную камеру. По дороге ему некстати вспомнился вчерашний вечерний концерт, который ему закатила жена Розочка, узнав от него ближайшие служебные планы:

 - Фу! Ты нам и так внимания не уделяешь.

 - На службе запарка!

 - Соломончик от рук отбился, я вся измоталась - Упрекала его супруга. - Неужели даже в субботу тебя не будет с нами?

 - Понимаешь, мне надо работать, чтобы обеспечить семью…

 - Возмутительно! – Роза не слышала мужа. - Я буду жаловаться вышестоящему начальству.

 - Только не это дорогая! – начал умолять Яков. - Сейчас такие времена, что лучше не высовываться…

 - Работаешь, работаешь как вол и никакой благодарности! – Молодая жена заплакала от жалости к себе и мужу. - Когда кончатся наши мучения?

 - Скоро, вот увидишь.

 Яков как мог, успокоил супружницу. После воскрешения в памяти вчерашней ссоры, нужная концентрация появилась сама собой, захотелось только одного. Давить, давить проклятых врагов народа, чтобы побыстрее выполнить план и вернуться в семью. 

 - Товарищ лейтенант госбезопасности, подследственный для проведения допроса доставлен. - Доложил пожилой конвойный, подтолкнув через приоткрытую дверь коренастого, хмурого человека. - Разрешите идти?

 - Свободен… - Лейфман кивнул конвоиру и обратился к вошедшему, указав рукой на стул перед массивным столом. - Присаживайтесь.

 Подследственный молча сел на привинченный к полу массивный стул и склонив крупную голову на бок, уставился в бетонный пол. Яков внимательно посмотрел на него, требовалось избрать линию поведения. Он считал, что первое впечатление о человеке бывает самое верное. Сидящий перед ним ему не понравился, с такими обычно случалось много возни. Немолодой мужчина, с обильной проседью в когда – то смоляных волосах держался спокойно и уверенно. На его лице не пробегали нервные тики, свойственные молодым, растерянным людям, попавшим в непривычные условия. Он сам иногда быстро вскидывал свои чёрные, не выгоревшие с возрастом глаза, тоже оценивал следователя.

 - Итак, приступим. - Оперуполномоченный взял со стола перьевую ручку и окунув в чернильницу - непроливайку, приготовился записывать.         

 - Фамилия, имя, отчество?

 - Шелехов Григорий Пантелеевич.

 - Год и место рождения?

 - 1894… Хутор Татарский, Вёшенской станицы, области Войска Донского.

 Следователь спокойно задавал дежурные вопросы и медленно записывал ответы, тщательно выводя буквы. Ему нравилось, когда каждый завиток плавно переходил в следующий. Спешить на первом этапе допроса некуда, основное наступит потом…

 Лейфман сознательно взял чистый бланк протокола допроса, хотя в закрытом ящике дубового стола лежали несколько листов с показаниями, на которых оставалось только вписать данные и поставить подпись. Ему хватило одного взгляда на плотно сжатые губы обвиняемого, на его развитую физической работой фигуру, чтобы понять, сегодня придётся попотеть. Яков встал со своего рассохшегося стула, жалобно пискнувшего от внезапной свободы. Подошёл к сидящему, протянул кожаный портсигар и сказал:

 - Возьмите.

 - Не хочется.

 - С формальностями покончено, - почти ласково предложил он. - Закуривайте, не стесняйтесь...

 Допрашиваемый протянул широкую, покрытую грязью руку с черными ободками под ногтями и взял одну штуку. Лейфман продолжая играть роль доброго следователя, услужливо щелкнул зажигалкой. Григорий удивлённо взглянул на него, поднёс папиросу к огню и жадно затянулся после того, как оранжевый огонёк принялся грызть табачную крошку:

 - Спасибо!

 - Не за что.

 - Несколько дней не курил.

 - В следующий раз первое, что берите в тюрьму, это курево. - Пошутил остроумный следователь. - Наверное, впервые?

 - Надеюсь, больше сюда не попаду…

 - Как говориться от тюрьмы, да от сумы не зарекайся.

 - Вот именно!

 Лейфман отошёл в дальний, самый тёмный угол комнаты, позади стола. Оттуда он, улыбаясь, наблюдал, как обвиняемый в последний раз затягивается папиросой. Потом тот загасил окурок в ладони, в которою стряхивал пепел, предварительно плюнув туда.

 - Мелехов! – Вдруг громко крикнул следователь. Обвиняемый от неожиданности вздрогнул, но не оглянулся. - Не привыкнешь никак?

 - Не понимаю о чём Вы!

 - Не понимает он…  

 Как Якову надоели все эти «не понимаю»! Он сделал несколько шагов, резко повернулся, сел и направил яркий конус стоящей на столе лампы на допрашиваемого. Григорий попытался отвернуться, но лампочка светила настолько мощно, что её свет был виден сквозь закрытые веки:

 - Смотреть мне в глаза!

 - Я ничего не вижу.

 - Встать тварь, – заорал неожиданно следователь. - Я тебе сейчас всё объясню…

 - Это ошибка.

 - Ты белый недобиток и враг, я заставлю тебя признаться в этом.

 - Я воевал в Красной Армии…

 - Молчать! - Следователь вновь подскочил к стоящему Григорию. - Мы всё знаем о тебе, как ты воевал в бело - казачьих частях, как убивал красноармейцев. Твоя фамилия Мелехов и у нас есть неопровержимые доказательства твоих преступлений.

 Григорий стоял, не шевелясь и не показывая своим видом нахлынувшего отчаянья. Только враз побелевший лоб и желваки на скулах, выдавали внутреннее волнение.

 - Откуда они могли узнать? – Одна мысль билась в его пустой голове. - Кто меня сдал?

 Он не мог знать, что настырный следователь просто блефовал. У него в потёртой зелёной папке лежало рукописное заявление бдительного гражданина Симагина. В нём говорилось о том, что некий рядовой шахтёр одной из шахт города Сталино родом с Дона и почему – то скрывает свою настоящую фамилию. Всё остальное домыслила неограниченная фантазия  лейтенанта госбезопасности. Он бы сильно удивился, если бы узнал, насколько точно попал своими предположениями. Лейфман с нажимом предложил:

 - Так что сейчас пиши показания, оформляем всё протоколом и гуляй!

 - Я не буду ничего подписывать. – Григорий немного пришёл в себя. - Это недоразумение

 - Знаю, знаю эту песню… - Отмахнулся рукой Яков. - Произошла ошибка, скоро всё выяснится.

 - Непременно!

 - Хрен тебе! – Озверел вдруг оперуполномоченный. - Я тебя отсюда не выпущу. У тебя теперь один путь, в лагеря. Слышишь? Чем быстрее ты подпишешь показания, что хотел взорвать свою шахту, тем меньше будешь мучиться.

 - Не подпишу.

 - Как миленький подпишешь, будешь умолять дать тебе эту блядскую бумажку.

 Лейфман с подскока ударил Григория в нос. Тот не упал, только пошатнулся и сжал пальцами разбитый нос, чтобы остановилась кровь. Следователь, потирая разбитые костяшки правой руки, тихо сказал:

 - Вот тебе протокол, будешь стоять с ним, пока не подпишешь.

 - Не подпишу! 

 - За тобой будут следить, если сядешь, будут бить. Понятно?

 - Угу.

 - Ну, стой, а я пойду, вздремну.

 Часа через два он вернулся, Григорий стоял, покачиваясь, лицом к кирпичной стене. Лейфман словно не замечая его, занялся бумажной работой.

 Через час в кабинет зашёл Аникеев начальник отдела.

 - Что он у тебя тут стоит ещё? – опытный начальник удивился. - Упёртый…

 - Стоит.

 - Пусть постоит… - Аникеев взял из рук Григория протокол, прочитал и сказал. - Яков, слушай, ту шахту взрывают другие.

 - Чёрт, опять переписывать…

 - Нужно переписать.

 - Что там у нас есть?

 - Пусть будет металлургический завод.

 - Слышишь Мелехов? - весело окликнул обвиняемого Яков. - Ты планировал взорвать завод.

 - Я Шелехов и ничего не планировал.

 - Ну – ну.

 Следующие сутки Григорий простоял в углу следственной камеры. Время для него будто остановилось, жизнь закончилась. Сначала он часто думал:

 - Сейчас выпрыгну с 3-го этажа в открытое окно и разобьюсь. - Вторая мысль вытеснила первую. - Нет, не могу. Ведь тогда в посёлке скажут, что он точно враг народа,  спасовал и разбился. Что тогда будет с Тоней, с детьми. Надо терпеть…

 Постепенно всякие мысли сменились тупым равнодушием. Он урывками спал стоя, украдкой прислонившись боком к щербатой стене. Тогда в комнату заходили бдительные охранники и били его по почкам. Иногда он падал на пол и минуты сна в горизонтальном положении казались ему вечностью. Его несколько раз обливали ледяной водой, пинали со злобы ногами. Есть, и пить, естественно, не давали, да ему и не хотелось. Ни о каком туалете речь не шла, во время побоев Григорий несколько раз обмочился в штаны. На вторые сутки к нему зашёл деятельный Лейфман.

 - Ну и воняет от тебя папаша! – он брезгливо скривился.

 - Постой рядом и ты завоняешь.

 - А ты упорный фрукт. - Яков любил работать с такими твёрдыми клиентами. - Ладно, тебе же хуже, пойдёшь на этап как несознавшийся. Охрана!

 Двое дюжих охранников буквально отволокли Григория в подвал, ноги не слушались. Они так опухли, что когда его бросили в изолятор, сокамерники едва сняли с него неприлично раздутые сапоги…   

Глава 12

Недовольный голос надзирателя прорвался сквозь железную дверь раньше, чем она открылась:

 - Шелехов выходи! – он торопился и поэтому подгонял заключённого. - Слыхал?

 - Слышу. – Ответил сонный Григорий и шагнул из плотной темноты камеры в показавшийся необыкновенно светлым, гулкий коридор. - Чего орать...

 - Быстрее давай.

 - Да иду, иду.

 - Стой здесь! – приказал тот же голос. - Лицом к стене, руки за спину…

 Григорий послушно вышел в коридор и занял предписываемую позу, два месяца в изоляторе предварительного следствия сделали своё дело. Он привык подчиняться приказам работников тюрьмы без разговоров, почти без внутреннего сопротивления.

 - Отставить Сидорчук. – Распорядился другой голос. - Пускай повернётся лицом.

 - Повернись!

 Григорий медленно развернулся и в упор уставился на невзрачного человека, подошедшего тихо из–за угла бесконечного коридора. В белых, хилых руках он держал кипу бумаг и, перебирая их, искал нужную.

 - Да где же она? – бормотал он про себя. - Только что видел… А вот нашёл!

 Он радостно вскинул на арестанта серые, невыразительные глаза и сказал:

 - Гражданин Шелехов! – казалось, он наслаждается торжественным моментом. - Решением тройки Вы проговариваетесь к десяти годам лагерей по статье 58, пункт 9, 11. Пункты статьи обозначают групповую диверсию, вот выписка из протокола заседания тройки. Хотите ознакомиться?

 - Нет.

 - Вам всё ясно?

 - Предельно.

 - Заводи. – Человечек потерял к Григорию всякий интерес. - В какой камере у нас Жиров? Давай двигайся быстрее, до утра будем возиться…

 Надзиратель грубо впихнул Григория в камеру, сзади хищно лязгнул замок. Всё произошло быстро и буднично, он даже не успел испугаться. Только вернувшись обратно на голые нары, Григорий вдруг почувствовал мелкий озноб.

 - Буду жить! – отвлечённо, словно о ком – то другом подумал он. - Значит, не пришло моё время, лагеря не расстрел…

 Из их камеры каждую ночь вызывали арестантов, почти никто не возвращался. Старожилы изолятора рассказывали, что в подвале этого же здания расположена комната исполнения приговоров по первой категории. Оттуда никто не вернулся, но знающие люди утверждали, что комната представляет собой узкий пенал, с дверью в торце и маленьким окошком. Человека запускают в комнату, из окошка раздаётся выстрел, и нет больше человека.

 - Аль они не посылали запрос в Вёшенскую, аль не дошёл ответ! – решил Григорий. - Тогда бы мне точно настал гаплык...

 Прикидывал он, постепенно отходя от внезапного разрешения многомесячного ожидания. Сжатая неизвестностью душа наконец распрямилась и освободилась, как прибывающая вешняя вода прорывает речную дамбу и вырвавшись, затопляет низинные луга.

 - Неужели пронесло?  - радость, надежда на будущее снова заполнили его вымороженное нутро.

 Ему казалось, что самое страшное позади, привычная работа в лагерях не пугала совершенно.

 - Главное вырваться из проклятой тюрьмы! – рассуждал Григорий. - Сил моих больше нет терпеть энтот спёртый воздух, воняющий человеческими испражнениями и страхом. Хуже не будет, кругом люди живут…

 Все его нынешние рассуждения основывались на опыте предыдущей жизни и в итоге оказались неверными. Больше всего он ошибался в своей оценке оперативности и логики следственной системы. Запрос в районный отдел НКВД в станицу Вёшенскую следователь Лейфман естественно послал. Оттуда немедленно переслали полное досье на подозреваемого. Григория спасло от расстрела только одно, пока ответ неспешно двигался по служебным каналам, старшего оперуполномоченного Лейфмана сняли с должности и взяли под стражу.

 - Враг народа! – приговор был однозначным.

 Его расстреляли в тот же день, когда Григорию объявили приговор. Новый следователь, толком не войдя в курс дела, передал его на рассмотрение тройки, без ответа из Вёшенской. Когда тот попал в третий отдел, осуждённый находился на этапе, поэтому папку с биографией Мелехова Г. П. засунули в архив и забыли.

 ***

 Едва на Востоке стало светать, надзиратели начали громко выкрикивать фамилии осуждённых. Выкрикнули и фамилию Михаила:

 - Кошевой выходи!

 Со всех концов огромной тюрьмы медленно потекли людские ручейки, сливавшиеся в тюремном дворе в плотную арестантскую массу. Старый зэк, по повадкам вор в законе, по выходу из решетчатых дверей блока упал на снег, как срезанный косой. Он не хотел отправляться в северные лагеря и талантливо симулировал полнейшее бессилие.

 - В больничку мне надо! – хрипел вор, сухой как щепка. - Не имеешь права начальник…

 Старший конвоя за десять лет службы насмотрелся всякого. Ни слова не говоря, капитан кивнул дебелому сержанту и скучающе отвернулся. Тот подскочил сзади к упавшему и рывком поднял его на ноги, цыкнув при этом:

 - Вставай тварь!

 Только вор стал мешком валиться на правый бок, к нему шагнул конвойный, держащий наперевес винтовку с примкнутым штыком. Острие, тускло блеснувшей стали, упёрлось в правое плечо зэка, заставив валиться налево. С той стороны уже стоял другой солдат, приставивший штык к левому боку симулянта. Спереди и сзади тоже встали конвойные с острой сталью в руках. Вор, подталкиваемый уколами, неуверенно двинулся к шевелящейся массе осуждённых. С каждым шагом темп передвижения нарастал. Зажатый в стальной плен опытный зэк понял, что проиграл.

 - Твоя взяла начальник! – выдохнул он. - Отзови своих псов, сам дойду.

 - А ты говорил в больничку нужно…

 Капитан махнул рукой, и солдаты отступили, а вор бодро влился в колышущий строй. Перекличка отправляемых на этап заняла час, затем обыск, посадка в грузовые автомашины.

 - Слаженно работают черти! – с немалой долей одобрения сказал незнакомый сосед Михаила.

 Всё происходило строго по инструкции, у охраны чувствовался немалый опыт. Вначале в кузов «полуторки» забрались двое конвоиров, встали по углам. Они повернулись спиной к кабине, на боку у каждого, в кожаной кобуре, по нагану.

 - Залазь!

 Этапируемых построили рядами по шесть человек и приказали подниматься в машину. В кузове они подошли вплотную к кабине и встали спиной к конвоирам. Следующую шестерку, поставили сразу за ними. Кузов набили до отказа, крайние в рядах крепко прижались к бортам.

 - Садись. – Грозная команда заставляет вздрогнуть. - Разом, мать вашу!

 - Тесно…

 - Без разговоров.

 Люди с трудом опустились на дощатый пол, одновременно и с матами. Теперь встать точно никто не сможет, стиснуты все накрепко. Чья-то умная голова додумалась до технологии создания живого монолита, о прыжке из машины на ходу, нечего и думать...

 - Везут как скотину на бойню. – Вяло размышлял Михаил Кошевой, покачиваясь вместе со всеми на ухабистой дороге.- Чёрт меня дёрнул зайти тогда в районный отдел НКВД, делать больше нечего было…

 Михаил выругался матом, невольные соседи подумали, что он ругает тряскую езду. На самом деле Кошевой вспомнил, как всё начиналось.

 В тот день он приехал на отчёт в райком партии. Колхоз, который он возглавлял, назывался «Красный ключ» и считался на хорошем счету в районе. Коллективизация прошла относительно спокойно, казаки поворчали для вида, но помня последствия восстания 1918 года в колхоз записались.

 - Колхоз сам развалится и всё вернётся к прежней жизни. – Думали осторожные станичники.

 Погодя согнали в наспех построенные конюшни и коровники домашнюю скотину, снесли упряжь и инструмент. Дело со скрипом, но завертелось. Сколько Михаилу пришлось пережить за эти годы, не счесть. Бессонные ночи, угрозы, постоянные крики и ругань на нерадивых работников.

 - Ты как вспахал поле у оврага? – спрашивал он тщедушного казачка, который лишь для вида прошёлся плугом по чужой земле.

 Казаки, враз потерявшие интерес к хозяйствованию работали спустя рукава, из-под палки. Михаил метался по полям, фермам, но как только он уезжал к другим, работа затухала. Коровы и лошади стояли грязные, голодные. Колхозные поля подвергались набегам бесхозной живности, урожаи падали.

 - Не своё, не жалко! – рассуждали хуторяне Татарского. - Пущай Кошевой жилы рвёт, а нам не к чему, всё едино, больше трудодня не заробишь.

 Постепенно, неусыпными стараниями Кошевому удалось переломить ситуацию. В колхоз пришла тракторная техника, удобрения, подросла молодежь, по-другому относившаяся к Советской власти. Люди приспособились жить при новых условиях, хитрили, изворачивались, но жили. Михаил мог теперь спокойно оставить хозяйство, при частых отлучках в район душа не болела. В случае чего Мишка всегда поможет…

 - Как ты перенёс весть, что твой батя «враг народа»? – подумал стиснутый в кузове конвойной машины старший Кошевой, вспомнив приёмного сына. - Не отрёкся ли как другие?

 Когда жена Дуняшка родила дочку, Михаил был счастлив, но девочка родилась слабенькой и вскоре умерла. Тяжёлые роды подорвали женское здоровье жены, и детей у них больше не было. Михаил усыновил сына детского дружка Гришки Мелехова и со временем стал считать его своим.

 - Я же его с малолетства воспитывал. - Мишка вырос в высокого, красивого парня. Кошевой часто ловил себя на мысли, что он до невозможного похож на молодого Григория, те же ухватки и тот же взгляд из-под изломанных бровей.

 - Вылитый Пантелеевич! – дивился Михаил. - Только характером в мать.

 Мишка и впрямь рос добрым, в нём присутствовало обострённое чувство справедливости. Не раз он приходил домой весь в крови, дрался с ребятами, надсмехающимися над колхозом. Когда пришло время, вступил в комсомол. Накануне ареста отчима привёл в курень Дарью, дочку Прохора Зыкова.

 -  Расписались в сельсовете и будем жить вместе. – Сказал приёмный сын.

 Поседевшая Дуняшка ударилась в глупые слёзы. На скромной свадьбе в ближайший выходной пьяный Прохор кричал в полный голос:

 - Видел бы ты, Григорий Пантелеевич, каков сынок уродился. – Отец невесты наловчился пить одной рукой не хуже чем двумя. - Вишь, как жизня распорядилась, ить мы с тобой породнились.

 - Угомонись Прохор! – стыдил его Кошевой. - Свадьба всё же…

 - А мне скрывать нечего! – кричал Зыков.

 - Я свого боевого командира, нипочём не забуду. Орёл! Как в атаку шёл конным даже у меня от страха поджилки тряслись.

 - Хватит, говорю!

 - Где ты любушка мой? – плакал разошедшийся Прохор. - Хотя б взглянуть глазком…

 - Иди спать… Нализался!

 Молодые стали жить в отремонтированном курени Мелеховых, так издревле повелось, жена приходила в семью мужа. Однажды старший Кошевой поехал в Вёшенскую, на совещание партийного актива района.

 После окончания заседания к нему подошёл второй секретарь Поляков и попросил:

 - Михаил, подожди минутку.

 - Давай говори скорее, спешу…

 - Зайди к Патрикееву.

 - А что случилось? – удивился Михаил.

 - Да я не знаю. – Сознался секретарь. - Ориентировка на кого–то пришла, может, ты знаешь…

 - Добро! – легко согласился Кошевой. - Зараз зайду.

 Отдел НКВД располагался в том же здании, что и райком, только с другой стороны. Михаил неторопливо обошёл дом бывшего станичного атамана и толкнул тяжёлую дубовую дверь. Он ничуть не волновался, как всякий праведный большевик Кошевой считал, что за просто так у нас не сажают. За собой он никакой вины не чувствовал, одни заслуги. Как-никак в партии с восемнадцатого года.

 - А Михаил! – обрадовался начальник районного отдела НКВД Патрикеев. - Спасибо, что зашёл.

 - В чём дело Сергей Иванович? – вежливо спросил Кошевой, на людях он всегда называл старого знакомого по имени отчеству. - Спешу домой, попутка скоро будет отъезжать.

 - Да я задержу всего на пару минут. – засуетился Патрикеев. - Понимаешь из города Сталино, пришла ориентировка на какого – то Шелехова. Мол, это наш земляк Мелехов Григорий Пантелеевич. Ошибка, наверное… Не знаешь такого?

 Михаил сразу поник, он подумал, что компетентные органы знают всё. Кроме того Кошевой не мог и не хотел врать, поэтому рассказал следователю почти забытую историю. Кошевой надеялся, что за давностью лет и, учитывая его былые заслуги, к нему отнесутся по-человечески.

 Мигом посуровевший лицом Патрикеев подвёл итог исповеди:

 - Подделка документов, пособничество «врагу народа»…

 - Да ты что Серёга? – изумился Михаил. - Какое пособничество, я же это для сестры Григория, Евдокии Пантелеевны, моей жены сделал. Ты же её давно знаешь, не раз у нас обедал…

 - Для кого Серёга, а для кого гражданин начальник.

 - Вон оно как Иваныч! – возмутился Кошевой. - Мы же с тобой вместе воевали, совместно боролись с врагами Советской власти?

 - Хорошо же ты Михаил скрывался, ты сам враг. – Упрекнул его Сергей. - Сдать документы!

 - Да ты что, рехнулся?

 - Я тебя арестовываю…

 - Ах ты, гад!

 Михаил сгоряча бросился на следователя, но вызванные охранники ловко скрутили его. Домой Кошевой больше не вернулся, через месяц ему присудили десять лет лагерей.

Глава 13

 Первая остановка этапа, с долгожданной ночёвкой не на колёсах, случилась в городе Вологда, в большой пересыльной тюрьме. Зэков загнали в громадную полуподвальную камеру, набитую осуждёнными под самую завязку.

 - Это ж сколько людей у нас по тюрьмам натыкано! – прозревал заключённый Шелехов.

 Посредине торчал чёрный куб трёхэтажных нар, где располагались постоянные постояльцы, а пришельцы на одну ночь, замотанные транзитники, валились на заплёванный пол. В Вологду этап доставили в неоднократно списанном «столыпинском» вагоне, на германском фронте в таких возили лошадей.

 - Везут, как скот на убой. – Возмущались интеллигентные этапники. - Рабочее мясо…

 После следственной тюрьмы и оглашения приговора Григорию всё вокруг казалось вновь интересным, волнующим, словно выздоровевшему после болезни. Он пытливо вглядывался через зарешеченное окошко грохочущего вагона в мелькавший пейзаж, ловил внешние изменения. Разительными были отличия от ровного, как стол горизонта приазовских степей, где он родился и жил. Чем дальше поезд забирался на Север, чем мрачнее становились его мысли:

 - Как там люди живут? – гадал Григорий, никогда в жизни не забиравшийся так глубоко в холодные земли. - Боюсь ли я смерти в лагерях? Нет, ведь не раз был к ней близок, какая разница где умирать... То же любопытство, как в тюрьме, было у меня к войне, теперь к каторге. Будет ли страх от заключения, непривычных условий или нет? Сумею ли вести себя достойно, если он будет? Неужели я убил собственный страх? После войны моё отсутствие страха перед смертью, стало примерно, как у животных, у собак или кошек…  

 Такие мысли метались в голове Григория, подчиняясь однообразному ритму суетящихся колёс. Следующая транзитная пересылка была в Няндоме,  железнодорожной станции на полпути между Вологдой и Архангельском. Этап под конвоем загнали в огромные деревянные бараки.

 - Гонют и гонют людишек, - возмущались старожилы, вынужденные потеснится под напором вновь прибывших. – Конца и края видно не будет…

 Григорий забрался на самый верх голых нар и лёг с края. Ему казалось, будто нары шатаются, куда-то монотонно едут. Тело настолько привыкло к многодневной поездке, что никак не могло остановиться. Видимо задремав, он не сразу понял, что его трясёт за плечо невзрачный парнишка. Шелехов непонимающим взглядом обвёл приземистое помещение. Начинало светать и он, наконец, поняв, где находится, спросил: 

 - Чего надо?

 - Сенечка предлагает меняться. – Вертлявый паренёк протянул рваную, с клочьями торчащей ваты телогрейку. - Давай сюда своё полупальто и будешь жить сытым при Сенечке. Останешься на пересылке, зуб даю!

 - Ищо чего? – зевая, ответил Григорий. - Шёл бы ты к своему Сенечке!

 - Слушай ты, олень безрогий! – зашёлся дёрганный порученец. - Да мы тебя на ремни порежем…

 Больше не говоря ни слова, Григорий, упёрся ему в грудь двумя ногами и изо всей силы выпрямил их. Паренёк вылетел чуть ли не на середину барака, неловко упал там мешком. Молодой уркаган вскочил и кособоко пошёл в угол барака, где на самом верху нар, среди грязных подушек и многочисленной свиты возлежал вор Сенечка.

 - Вот сука! – выругался он на ходу.

 Криминальный авторитет нехотя приподнялся на локте слабой руки, внимательно посмотрел в сторону Григория и что-то сказал подскочившему амбалу. Тот кивнул и тоже посмотрел на ослушника. Начался подъём, соседи по нарам сумрачно зашевелились. Сосед справа, седой испуганный очкарик, не из их этапа, участливо зашептал:

 - Вас теперь точно зарежут!

 - Ищо поглядим… 

 - Третьего дня один блатарь присмотрел добротные ботинки пожилого этапного, тот тоже отказался…Сняли с трупа…

 - Хай попробуют!

 - Как знаете…

 Конвойные стали выкрикивать фамилии отправляемых по этапу. Григорий упруго спрыгнул на утрамбованную землю барака и вышел на улицу. Он прошёл мимо замолкших «хозяев» пересылки и даже спиной почувствовал, как в неё упёрлось несколько злобных взглядов. Через час, после переклички их вывели на этап, на этот раз пеший.

 - Хрен вам, а не пальто! – радовался удачному исходу ссоры Шелехов.

 Лагпункт «Волошка», расположенный на одноимённой речке,  стоял от Няндомы километрах в сорока. Арестанты шли по широкой,  укатанной дороге, по четыре человека в ряд, не особо стараясь сохранять строй. По бокам, спереди и сзади шли конвоиры, некоторые с гавкающими собаками на поводках.  Неуклюжий толстяк, преодолевая одышку, сказал громко, неизвестно ккому обращаясь: 

 - Скорее бы прибыть на место.

 - Верно, говоришь товарищ…

 - Дорога надоела ужасно, хочется стабильности, простой работы на свежем воздухе.

 - Подожди, - усмехнулся Григорий. - Будет тебе стабильность, дадут норму, взвоешь.

 - Ну что Вы городите? Как Ваша фамилия и профессия, извиняюсь, конечно?

 - Шелехов, донбасский шахтёр.

 - Куликов, врач, очень приятно.

 - Лучше бы мы с Вами в другом месте встретились…

 - Согласен полностью! – Куликов засеменил рядом с Григорием.

 - Я думаю, что самое страшное осталось в тюрьме, посмотрите какая природа вокруг!

 - Разговорчики в строю! – выкрикнул ближайший охранник.

 - Тихо, а то шмальну… 

 На середине пути стоял одинокий бревенчатый дом, квадратный, довольно большой. Осуждённые дошли туда к позднему вечеру и остались ночевать. Места хватало только сесть на корточки, прислонившись спинами, друг к другу.

 - Главное не ложится на землю. – Предостерёг доктора опытный вояка.

 Снизу, от земляного пола сильно тянуло холодом, температура опустилась до тридцати градусов. Утром этап подняли рано, и измученные люди поплелись дальше. Уже первый день пеший этап, после долгих месяцев в тюрьме, был испытанием, а что же после этой ночи, проведенной в полусне?

 - У меня болит всё тело! – жаловался избалованный Куликов. 

 Через пару часов монотонной ходьбы несколько человек отстали.         

 - Подтянуться! - Конвойные кричали и подгоняли их прикладами, ослабевшие реагировали вяло. - Не отставать!

 Пара стрелков охраны осталась с отставшими. Когда колонна повернула вместе с дорогой за лесок, раздались прицельные сухие выстрелы… 

 - Они им помогут? – донельзя уставший Куликов ещё оставался в душе врачом. - Им в больницу нужно.

 - Помогли уже. – Буркнул недовольно Шелехов. - Им теперь никуда не нужно…

 Куликов испуганно оглянулся назад и невольно прибавил шагу. Больше он не жаловался на усталость и старался держаться в середине колонны.

 - Быстро учатся интеллигенты! – усмехнулся про себя Григорий.

 К вечеру они миновали центральный лагпункт отделения «Волошка», где осталось около половины этапа. Через километров десять, ближе к ночи  подошли к третьему лагпункту этого отделения.

 - Стой! – прозвучала зычная команда.

 Днём значительно потеплело, погода стояла не очень холодная, всего градусов пять мороза. В отсыревшем помещении, куда их завели, печки не топилась, поэтому наученные первыми днями на Севере, даже самые неприспособленные легли спать полностью одетыми, не сняв мокрых валенок.

 - Украдут. – Остановил Григорий Куликова, захотевшего снять одежду. – Не нужно раздеваться.

 - Как можно воровать у товарищей по несчастью?

 - Поверьте, смогут, - усмехнулся Шелехов. - Здесь товарищей нет.

 Вдруг открылась дверь, и в клубах пара в барак вошли две закутанные фигуры. Когда пар рассеялся, то оказалось, что это две плотные женщины, нёсшие на палке полное ведро, от которого валил густой пар. Женщины натужно подняли его, тяжко поставили на грубо сколоченный стол, и одна из них сказала:

 - Это от женского барака. – Она жалостливо посмотрела на утомлённых путников. - Поешьте, силы вам понадобятся…

 Они быстро вышли, на крепко сбитых нарах произошло какое-то хаотичное движение. Григорий сел на край своей лежанки и посмотрел вниз, как раз напротив середины соснового стола. Прошло, вероятно, несколько секунд, хотя ему они запомнились, как ощутимая пауза. Затем с верхних, и с нижних нар хлынул поток по-зимнему одетых, вооруженных кружками или мисками, оголодавших людей.

 В происшедшей свалке было сложно разобрать детали, в тусклом свете единственной лампочки различалась серая куча шевелящихся бушлатов, мелькающие в ней руки с мисками и слышалась хриплые выкрики:

 - Мне, мне оставьте! – Люди зло отталкивали друг друга, стремясь первыми зачерпнуть пищи.

 - Отодвинься, загородил всё.

 - Пошёл ты!

 - Держи ведро…

 - Эх, раззява! 

 В одну минуту всё закончилось, ведро с баландой опрокинули, стычки, не перешедшие в настоящую драку, прекратились. В ту же минуту Григорий решил не терять достоинства и если доведётся честно принять смерть:

 - Нехай со мною случится, что угодно, любой голод, боль, даже погибель лучше, чем уподобиться хоть на миг моим товарищам по несчастью. – Он отвернулся к стене. - Братьями я не могу их назвать, а по существу они больше заслуживают жалости, чем отвращения...

 ***

 На другой день этапники быстро прошли стылую лагерную баню, а их нательные тряпки положенную по инструкции вошебойку. После урезанной процедуры, на каждого каторжанина приходилось по одной шайке холодной воды, Григорий стал полноправным зэком.

 - Сейчас бы в родную шахтную баню! – подумал он и заиграл желваками.

 Вспоминая дом, Тоню и детей Григорий вновь и вновь клялся себе в желании вернуться к ним:

 - Только дождитесь меня…

 После санитарной обработки заключённых распределили по бригадам и расселили в бараки.  Рублёные из вековых сосен строения, оказались достаточно тёплыми. Шириною метров шесть, длиною больше двадцати, сплошные двойные нары, но не тесно, каждому досталось место постелить свой матрасик.

 - Можно жить! – воскликнул довольный сосед справа.

 - А пугали, что будем жить на морозе… - поддержал кто-то из глубины барака.

 Бригада, в которой оказался Григорий, насчитывала тридцать человек, с вкрапление из трёх рецидивистов, один из которых был бригадир. Средний возраст составлял лет сорок пять, людей физического труда в бригаде почти не было, разные там бухгалтеры и снабженцы.

 - С такими напарниками разве план выполнишь? – предположил Григорий и как, выяснилось позже, оказался прав. - Сплошные хлюпики и нытики, белая кость!

 На следующий день их вывели на работу, километра за четыре от зоны. Выдали двуручные пилы, в просторечии «тебе-себе-начальнику» и топоры, чуть тяжелее плотницких. Большие ели, предназначенные под рубку, с разлапистыми ветками до промёрзлой земли, торчали метрах в десяти друг от друга, снег в промежутках лежал выше пояса.

 - Какие красавицы! – невольно восхитился Куликов.

 В конце дня Григорию пришлось побывать под деревом в первый, но не последний раз. Подрубленные и подпиленные деревья валились в разные стороны и, переходя от дерева к дереву, он услышал крик:

 - Берегись!

 - Дерево пошло! – Шелехов оглянулся и увидел, что прямо на него падала огромная, мохнатая ель.

 - Неужели конец? – мелькнула холодная мысль. - Глупо!

 Снег доходил до пояса, от двадцатиметровой красавицы-ели он был метрах в десяти, и сразу понял, что бежать бесполезно. Григорий молниеносно примерился и интуитивно бросился в плотный снег, головой к падающему дереву. Объёмная ель, в отличие от сосны, падает достаточно медленно, и спустя бесконечную секунду он почувствовал, как его вдавливает в наст пугающая тяжесть.

 - Пронесло! – обрадовался он.

 Иногда человеку необъяснимо везёт. Любой сук мощной ели, сломавшись, мог бы пришпилить его к земле, как жука булавкой, но сучья разошлись, а тяжелый ствол, сантиметров сорок в поперечнике мягко вдавил спину Григория в снег, не причинив особого вреда.

 - Человек под деревом! – закричали окружающие, силы у заключённых пока имелись. - Скорее! Скорее!

 Добровольцы принялись вовсю распиливать ель, примерно над  лопатками пленника. Григорий больше испугался, что его перепилят вместе со стволом, и он горячо попросил их не торопиться.

 - Тише черти. – Радуясь, что смерть опять упала мимо, приговаривал он. - Не перепилите меня, как потом склеите?

 Бригадир накануне довёл норму выработки, восемь кубометров в смену на человека. 

 - Дерево нужно свалить с корня, обрубить сучья, собрать их в кучу, раскряжевать хлыст на шестиметровые отрезки и собрать нарезанные бревна в кучи для конной трелёвки. - Инструктировал он поникших подчинённых.

 В случае повала в труднодоступных местах, где лошади трудно или невозможно вытащить бревна, трелевка проводилась вручную. Десяток человек поднимали его на плечи и вытаскивали на дорогу. Кубометры были не простые, а умноженные в полтора раза и назывались фестметры, то есть кубометры плотной древесины.  Выходило, что для выполнения нормы требовалось выдать четырнадцать кубов складочного объёма  готовой древесины.

 - Хрен ты столько нарубишь. – Матерился Григорий. - Даже Стаханов, верно, не справился бы…

 Всем объявили также, что тем, кто выполнит норму менее чем на двадцать пять процентов, не полагается обеда и ужина, а только триста грамм хлеба и кипяток.

 - Разве на таком пайке можно выжить? – растерянно спрашивал окружающих Куликов.

 В первые дни все старались изо всех сил, но выполнение вряд ли превышало пятнадцать-двадцать процентов, да и то записывалось бригадиром на счет его помощников уркаганов. Бригада со второго же дня была посажена на штрафной паёк. Триста грамм хлеба и десятичасовой рабочий день, не считая пешей дороги. Получились результаты, которых и следовало ожидать. Через месяц Григорий отощал, есть хотелось постоянно.

 - Надо научиться валить лес. - Думал он, житель приазовских степей, где с ним негусто, а что уж говорить о других зэках, тяжелее канцелярской ручки ничего не державшим. - Тогда выполним норму, хотя бы кормить станут!

 ***

 Списочный состав третьего лагпункта насчитывал триста человек. Из этого числа более пятидесяти составляли «придурки», всякая обслуга, типа поваров, писарей, дневальных и администрации из заключённых.

 - Стало быть, на общих работах, то есть на повале, трелёвке и прочем, трудится около двухсот рабочих. – Прикидывал педантичный Куликов.

 - А норму дают на триста. – Хмуро заметил Григорий. – Поэтому пайка такая скудная.

 - К тому же явно воруют.

 Смертность превышала девятьсот человек в год, причём это не лагерь смерти, как на Колыме. Ведь всё шло под красивые лозунги тех времен, типа искупления вины работой.

 - От такой кормёжки, протянешь быстро ножки! – Шутили имеющие силы. - Какое там перевоспитание, сплошное вымирание…

 Ельник, в который впервые привели бригаду, оказался специальной делянкой для начинающих. Через недельку направили в настоящий сосновый бор, впрочем, на выполнении плана это не сказалось.

 - Больше я не смогу так жить! – начал канючить врач. – Нужно устраиваться по специальности.

 Через неделю работы на новой делянке отношения между блатным бригадиром и бригадой начали осложняться, и он решил укрепить дисциплину.

 - «Политические» совсем разленились. – Блатарь сделал единственный вывод.

 Бригадир, в сопровождении двух подручных, однажды подошёл к  соседям, работавшим справа от Григория.  Разговор ему слышен не был, но после краткого обмена несколькими фразами «блатной» наотмашь отхлестал обоих бывших интеллигентов по щекам, в то время как здоровые и сытые телохранители стояли по сторонам наготове.

 - Если не выполните план, убью! – пригрозил потомственный урка и неторопливо направился в сторону Шелехова.

 Мысли того работали лихорадочно и чётко. Как только бригадир подошел достаточно близко, он негромко сказал ему:

 - Проходи! – Григорий слегка приподнял топор. - Проходи сразу дальше. Я ищо не совсем дошёл, силы хватит…

 - Тю, сдурел!

 - Ежли тронешь хучь пальцем,  зарублю сзади. Не сегодня, так завтра.

 - Завтра ты не так запоёшь!

 - Иди! Иди!

 Бригадир посмотрел на него и понял, что точно зарубит. Наверное, потому, что Григорий был сам в этом вполне уверен. Ведь, всем известно, что за убийство лагерника, заключённым  положена добавка к сроку всего два года. А что такое два года, если впереди девять? Поэтому пожилой рецидивист поверил  подчинённому и предпочёл не рисковать, но сделал вид, что его тут нет. Просто прошёл дальше, бросив на ходу презрительное слово:

 - Не дошёл, так доведём…

 - Пошёл ты сам! – Григория била крупная дрожь. - Знаешь куда…

 Так Григорий заработал свой первый карцер, опять же не последний.

 Когда уставшая бригада на обратном пути подошла к проходной, ленивый охранник спросил у бригадира:

 - Кого? – За нарушение трудовой дисциплины он мог наказать любого зэка.

 - Шелехова. – Ответил злопамятный блатарь.

 - Шелехов останься! – Скомандовал упитанный сержант. - Отправляешься в карцер.

 Григория тут же доставили в «кондей». Это был небольшой бревенчатый домик, расположенный за зоной. Вместо потолка, хаотично набросанные круглые жерди, с просветами, крыши не было, только одни стропила. Печь не топилась, дубарь стоял неимоверный. В зависимости от тяжести проступка в карцер сажали с выводом на работу и без вывода. В качестве особого наказания раздевали до белья, в этом смысле Григорию повезло. Крики тех, кто сидел без вывода, да ещё раздетыми, когда зэки возвращались с работы, были слышны издалека:

 - Что же вы делаете сукины дети? – Криком оказывается тоже можно согреться.  - Будьте вы прокляты живодёры!

Глава 14

Пасмурным утром первого февраля 1938 года на «Ближней даче» в Кунцево, за скромно сервированным столиком, в глубоких креслах, сидели два человека средних лет. Один из них, невысокого роста плотный живчик, с маленькими, глубоко посаженными глазками громко рассмеялся шутке собеседника:

 - Ой, не могу!

 - Так и сказала: « Да у вас склероз!»

 - Силён ты Николай Сидорович анекдоты рассказывать! – Искренне прохрипел он, смахивая невольную слезу. - Весёлый ты человек…

 - Тут повеселишься, Никита Сергеевич… - посуровел сидящий напротив представительный мужчина. - Как только наркомом стал товарищ Берия, в нашем ведомстве такое началось!

 Начальник первого отдела Главного управления государственной безопасности, отвечающий собственной головой за жизнь и здоровье первого руководителя страны, понизил голос и придвинулся ближе к столу:

 - Ты слышал, Ягода недавно признался, что убил Максима Горького по приказу Троцкого? А сына писателя Максима Пешкова он решил ликвидировать по личной инициативе…

 - Да ты что!

 - Признался, сволочь, на допросах. - Констатировал суровый генерал. - Выходит убийства Кирова, Куйбышева и покушения на Сталина и Молотова организованы правотроцкистским блоком, были звеньями одной цепи.

 - Я не слышал, что на товарища Сталина покушались. - Признался смутившийся Хрущёв. - Когда такое случалось?

 Власик неободрительно посмотрел на пожилую горничную зашедшую проверить порядок на столе и, подождав, пока та выйдет, доверительно продолжил:

  - Летом 1935 года. Это произошло на юге, где Сталин отдыхал на даче неподалёку от Гагр. Катер, присланный из Ленинграда бывшим шефом НКВД Генрихом Ягодой, на котором находился он, обстреляли с берега. Я быстро посадил Сталина на скамейку и прикрыл его собой, после чего приказал мотористу выйти в открытое море. В ответ на выстрелы бойцы охраны дали по берегу очередь из пулемёта. Понимаешь, маленький, и маломаневренный катер был прислан совершенно не случайно. Очевидно, Ягода предполагал, что на большой волне судно неминуемо должно было опрокинуться. К счастью, этого не произошло. Дело о покушении было передано для расследования Лаврентию Берия, занимавшему тогда должность секретаря ЦК Грузии. – Даже при собственном упоминании имени нынешнего главы НКВД Власик выходил из себя. - Хорошо, что этот клубок нам удалось распутать и таким образом обезвредить врагов Советской власти!

 - Собаке – собачья смерть! – горячо поддержал товарища собеседник. - Как он мог так умело маскироваться?

 - Изворотливый гад!

 Начальник охраны Сталина генерал Власик нервно налил обе стоящие на столе стопки и, не приглашая гостя, выпил. Несмотря на раннее время, дружеский завтрак, органично дополняла полупустая бутылка водки, запечатанная сургучом. Главный охранник страны резко изменил направление разговора:

 - Не вовремя заболел Иосиф Виссарионович!

 - Как ты не досмотрел? 

 - Вчера гулял по парку в одном френче, и видать простыл.

 - Болеть всегда плохо!

 - Это точно! – снисходительно согласился Власик. - Вот с утра по графику он с тобой встретится, должен был, а тут температура. Врачи дали жаропонижающего и он теперь спит.

 - Да я подожду! – засуетился Хрущёв. - Неужто я не понимаю… Хоть с тобой поговорим, а то всё на бегу!

 Несмотря на то, что его недавно избрали Секретарем ЦК КП(б)Украины Никита Сергеевич чувствовал себя в компании Власика неуютно. Ему казалось, что доверенное лицо товарища Сталина всё время проверяет его.

 - Так-то оно так, - согласился Николай Сидорович. - Только тебе в Киев лететь нужно.

 - Ну их. – Отмахнулся Хрущёв. - Подождут, ведь мне Иосиф Виссарионович приказал непременно накануне отлёта обязательно прибыть к нему.

 - Украина – ключевая республика! – Глубокомысленно произнёс генерал и откусил порядочный шмат копчёного сала. - Жинки там гарные!

 Узкий круг входящих в руководство страны людей знали о главной слабости Николая Сидоровича. При виде красивой женщины генерал терял голову и не успокаивался, пока не добивался желаемого.

 - Это точно! – пПодтвердил руководитель украинских коммунистов. - Я по своей прежней работе это могу подтвердить…

 - Ты же до Москвы там работал? – походя спросил Власик. - Расскажи, нам всё одно спешить некуда!

 - Как скажешь…

 Хрущёв поёрзал объёмным задом по кожаной обивке кресла, усаживаясь поудобнее и начал обстоятельный рассказ: 

 - В 1922 году я вернулся домой из Красной Армии и пошёл  учиться  на  рабфак. После окончания Юзовского рабфака в 1925 году мне не дали возможности поступить в высшее учебное заведение. Я хотел учиться, получить  специальность.  Имел склонность  к  инженерным  вопросам и мечтал поступить на факультет машиностроения. Я слесарь и любил  свою  техническую  профессию, любил машины, но мне сказали, что надо идти на партийную работу. Так я стал секретарем партийного комитета в  Петрово-Марьинском  уезде, смешанном по профилю. Это выражалось в том, что собственно  Марьинский  уезд  был сельскохозяйственным, а угольные копи назывались  Петровскими  рудниками.

 В апреле 1925 года открылась XIV партийная конференция. Меня  избрали  на неё от Юзовской парторганизации, всего было избрано несколько делегатов. Я возглавлял районную партийную организацию,  по количеству членов партии она занимала шестое  или  седьмое место в регионе.  Поэтому меня избрали с совещательным голосом.

 Украинской  организации  на  конференции было отведено центральное место в зале. Слева от нас сидела Московская делегация, а справа располагалась Ленинградская. Мы занимали центр зала, а у Юзовской делегации были первые  места.  Вообще  пролетарскому  Донбассу  принадлежало боевое положение в партийной организации Украины. Секретарем ЦК КП(б)Украины  являлся  тогда  Каганович,   председателем   Совнаркома Чубарь, Григорий Иванович Петровский был председателем ВУЦИК, Скрыпник - членом Политбюро; Шлихтер тоже занимал  видное  положение  в  партийной жизни Украины. Все выходцы из Донбасса. На меня работа конференции произвела исключительно сильное впечатление…

 Хрущёв совершенно по-мальчишески покраснел, вспоминая приятные моменты и продолжил:

 - Я увидел руководителей государства и партии. Они были тут же, близко. Обитали мы тогда в Каретном ряду.  Жили довольно просто, нары там были, и мы, как говорится, в покат на них спали.  Я помню, что тогда  Постышев, кажется, секретарь  Харьковской парторганизации, приехал с женой и спал вместе с нами. Рядом  отдыхала  его  жена…

 Это  вызывало   шутки  в  отношении Постышева, мы тогда были  все  молоды.  Постышев  пользовался  уважением  в партийной организации, и моим в том числе.

 Я рано вставал и пешком  шёл в Кремль, чтобы  прийти  раньше  других делегатов и занять выгодное место.  Каждая  делегация  имела  отведенные  ей места, а уж внутри делегации каждый делегат занимал то место,  которое  было свободно. Вот я и хотел сохранить за собой место перед трибуной… Поэтому надо было вставать пораньше и бежать туда без завтрака.  Однажды  я вышел и сел на трамвай, не зная маршрутных номеров, а он  оказывается, не туда шёл, куда мне нужно, и завёз неизвестно куда.  Тогда  я отказался от  услуг транспорта и стал ходить  пешком, но зато  приметил короткий путь, как добраться  безошибочно  в Кремль.

 - Потом это умение тебе сильно пригодилось. – Вставил Власик. - Так ведь?

 - Во всех смыслах…

 Никита Сергеевич довольно потёр друг о друга крепкие рабочие ладони. Даже несколько десятилетий руководящей работы не смогли облагородить их.

 - В конце начали делегации  фотографироваться. На конференции выделялся Сталин. Он был признан первой персоной партии рядовыми и руководителями партийных организаций. Руководитель нашей областной партийной организации Моисеенко обратился к нему с просьбой  вместе сфотографироваться. Нам сообщили  о его согласии , когда выпадет такая возможность. Наконец, в одном из перерывов нам сказали, чтобы мы собрались в Екатерининском зале,  там  будем фотографироваться  всей  делегацией.  Мы  все,  конечно,  собрались, пришел Иосиф Виссарионович. Принялись шумно рассаживаться, Сталин сел, как мы  его и просили, посередине.

 - А куда же ещё?

 - Почему я об этом фотографировании вспоминаю? Фотограф долго возился у  своего аппарата. Это был Петров,  крупный  специалист  своего  дела,  много лет, работавший в Кремле. Его знали все партийные работники,  которые  бывали  на съездах и на конференциях. Петров как фотограф  начал  указывать, как кому нужно голову  повернуть,  куда  кому  смотреть.  Вдруг  последовала  реплика  Сталина:

 - «Товарищ Петров командовать любит, а у нас командовать нельзя, нельзя командовать!»

 - Ох, не любит он, когда им управляют, – подтвердил знающий Сталина лучше всех охранник. - Сразу из себя выходит…

 Хрущёв согласился с наблюдениями товарища и продолжил рассказывать:

 - Этот инцидент на меня и моих друзей произвёл хорошее  впечатление. Потом, во время работы конференции, выступление Сталина, его реплики тоже говорили  в его пользу. Я всё больше и больше  проникался глубоким уважением к легендарной личности вождя партии. 

 Помню, как  делегат Римский потом обратился к Иосифу Виссарионовичу:

 - « Товарищ Сталин, мы вот из бывшей Юзовки, которая переименована  и носит Ваше имя. Поэтому мы просим, чтобы Вы письмо написали юзовским, вернее Сталинским  рабочим. Это произвело бы  хорошее  впечатление  на население нашего округа.

 - Я не помещик, а рабочие заводов и шахт не мои крепостные. - Сталин резко ответил ему. -Ничего писать не буду и не люблю, когда так делают другие…»

 Генерал Власик впервые за время рассказа пошевелился. Он отщипнул от красивой грозди виноградинку и с гордостью произнёс:

 - Да! Товарищ Сталин такой.

 - Товарищ Каганович ко  мне  тоже очень  хорошо  относился.  – Хрущёв начал говорить быстрее. - Мы  с  ним  познакомились буквально в первые дни Февральской революции. Он тоже  работал  в Юзовке и выступал на первом же митинге, который проводили там, а я на нём присутствовал. Я участвовал в митинге как  представитель  рабочих  депутатов Рутченковских копей на первом совещании  в  Бахмуте , богатом уездном  городе. Потом вторично, через неделю-две, мы собрались в Юзовке, там же  был Каганович. Он прибыл от Юзовской организации и довольно активно вёл себя  на этих совещаниях. Тогда он носил фамилию Кошерович и вскоре предложил мне переехать в Киев. Проработал я в Киеве весь 1928 год, а мне уже стукнуло 35  лет. Это был последний год, когда я мог ещё думать о поступлении в высшее учебное заведение, а я окончил только рабфак,  и  меня  всё  время тянуло получить высшее образование. Поэтому я стал добиваться посылки меня на учёбу, писал в ЦК. Это, собственно говоря,  и  предрешило мою дальнейшую судьбу как партийного работника. Как позже я узнал, она  была предрешена в основном тем, что в Промышленной академии со мной  вместе училась Надя Аллилуева, жена Сталина.

 Как только Хрущёв назвал имя второй жены руководителя страны, Власик вышел из состояния задумчивой расслабленности.

 - Прекрасная была женщина! – оживился он. - Красивая и добрая…

 Никита Сергеевич выразил на широком, народном лице полную поддержку предыдущего высказывания и сказал:

 - Так началась моя деятельность партийного работника. Вскоре я был избран в Бауманский районный партийный комитет. Это произошло в январе 1931 года. Посещение домашних обедов у Сталина казалось мне особенно приятным, ведь нас встречала Надежда. Она была принципиальным, партийным человеком и в то же время чуткой и хлебосольной хозяйкой. Я очень сожалел, когда она умерла. Накануне ее кончины проходили октябрьские торжества...

 - Точно! – вспомнил воспрянувший духом Власик. - Шла демонстрация, и мы стояли возле Мавзолея Ленина в группе актива. Аллилуева была рядом с тобой, мы разговаривали втроём. Было прохладно, и Сталин стоял на Мавзолее в короткой шинели. Крючки у него были расстёгнуты и полы распахнулись. Дул ветер, Аллилуева глянула наверх и говорит:

 - «Вот мой снова не взял шарф, простудится, и опять будет болеть».

 Хозяин комнаты налил полные стопки водки и мужчины выпили, не чокаясь, за память умершей женщины. Хрущёв тихо вымолвил:

 - Всё это было очень по-домашнему и никак не вязалось с вросшими в наше сознание представлениями о Сталине, как о великом вожде. Потом кончилась  демонстрация,  все разошлись праздновать.  А  на  следующий  день Каганович собирает секретарей московских  райкомов партии и говорит, что скоропостижно скончалась Надежда Сергеевна. Я тогда недоумённо подумал:

 - Как же так? Я же с ней только вчера разговаривал. Цветущая, красивая женщина была. - Искренне пожалел, но быстро смирился. - Ну, что же, всякое бывает, умирают люди... Через день или два Каганович опять собирает тот же состав и передал слова Сталин, что Аллилуева не умерла, а застрелилась…

 Николай Сидорович изменился в лице, но потом махнул рукой.

 - Ладно уж! – Он отличался повышенной бдительностью, но под чарочку мог и любил поговорить по душам. - Думаю тебе можно рассказать, как всё было…

 - Интересно бы узнать, так сказать из первых рук! – Заинтересовался Хрущёв. - Какие же причины побудили Надежду к самоубийству?

 Дородный генерал махнул ещё одну рюмочку и неторопливо заговорил:

 - После парада, мы как всегда, пошли обедать к Ворошилову. В Кремле у него большая квартира  была, ты  тоже там обедал несколько  раз… Приходил туда узкий круг лиц,  в тот раз командующий  парадом, по-моему, Корк, принимавший парад нарком Ворошилов, некоторые военные и члены Политбюро, самые  близкие  к Сталину. Шли туда  прямо с Красной площади, тогда демонстрации  надолго затягивались.  Там гости плотно пообедали, выпили, как полагается и что полагается в таких случаях. Надежды Сергеевны там не  было.

 Вскоре все разъехались, уехал и Сталин. Уехал,  но домой не  приехал…  Было уже поздно, Аллилуева стала проявлять законное беспокойство. 

 - Где же муж?

 Начала его искать по телефону, прежде всего она позвонила Ворошилову, потом на дачу. Они жили  тогда  в Зубалово,  но не там,  где Микоян, а через овраг, ты там не был. Так вот, на  звонок  ответил недавно принятый дежурный.  Надежда  Сергеевна с тревогой спросила его:

 - «Где товарищ Сталин?"

 - "Товарищ Сталин здесь".

 - "Кто с ним?"

 Тот по-военному чётко отвечает.

 - "С ним жена товарища Гусева».

 - Утром, когда Сталин приехал домой, его жена уже была мертва. Гусев был видным военным, он тоже присутствовал на обеде у Ворошилова. Когда Сталин уезжал, он взял жену Гусева с собой. Я саму Гусеву никогда не видел, но Микоян говорил, что она очень красивая женщина. 

 - С некрасивой бы он не поехал! – прокомментировал смущённый Хрущёв. - А дежурный офицер форменный идиот…

 - Черт его знает? – задумчиво ответил Власик. - Дурак неопытный,  что ли этот дежурный? Женщина спросила, а он так прямо и сказал ей.

 Никита Сергеевич после рассказа телохранителя вдруг вспомнил, как тогда  ходили глухие сплетни, что Сталин сам убил  её. Вслух он ничего не произнёс, но подумал, что Сталин пришёл в спальню, где он и обнаружил мёртвую  Надежду Сергеевну, не один, а с Ворошиловым.

 - Почему  это в супружескую спальню нужно входить с  посторонним мужчиной? – недоумевал Хрущёв. - А  если человек  хочет  взять свидетеля, то, значит, он знал, что её уже нет? 

 Вспомнил, как Сталин, когда он был под хмельком, говорил иной раз:

 - Вот  я, бывало, запрусь в своей спальне, а она стучит в дверь и в отчаянье кричит.

 - Невозможный ты человек, – Надежда Сергеевна была страстной женщиной. - Жить с тобой нельзя…

 Власик неожиданно засмеялся и после его первых слов Никита Сергеевич понял, что они думали об одном:

 - Помню, как маленькая Светланка сердилась на отца, то повторяла слова матери, что он невозможный человек. И добавила, топнув ножкой.

 - «Я  на тебя жаловаться буду.

 - Кому же ты жаловаться будешь? - спросил дочь улыбающийся Сталин. - Ну, скажи. 

 - Повару!» 

 - Повар был у неё самым большим авторитетом… После похорон Надежды Сергеевны он переживал сильно. Заметно изменился, стал подозрительнее, более нетерпимым и злым.  Кто знает, как бы всё повернулось, если бы не случился тот роковой выстрел?

 Власик напряжённо замолчал, молчал и Хрущёв. Внезапно дверь в комнату распахнулась и в проёме возникла стройная фигура молодой красивой женщины, яркого кавказского типа. Она быстро взглянула на сидевших мужчин, её глаза сверкнули, и она пропала из вида. Никита Сергеевич удивлённо спросил:

 - Кто это?

 - Хороша?! 

 - Я её раньше не видел…

 - Эта женщина, новая воспитательница Светланки. – Сообщил улыбнувшийся Власик. - Протеже Берии, а тот умеет подбирать нужных "воспитательниц".

 Собеседники дружно и непринуждённо рассмеялись. Они не могли даже подумать, что содержание их приватного разговора, двух влиятельных людей, входящих в элиту советского руководства, через короткое время будет доложено Лаврентию Павловичу. А он не умел забывать обид…

Глава 15

Месяца через четыре после прибытия в лагпункт «Волошки» Григорий получил из дома нежданную посылку. Он написал Антонине сразу же, как выпала первая оказия, но до Сталино дошло только его пятое письмо.

 - Гриша жив. - Жена, понявшая из вымаранного цензурой послания только то, что он находится на Севере, заплакала.

 Потом она, сложив в небольшой фанерный ящик домашнего сала, сигарет и добротные валенки, торопливо побежала на почту. В маленьком отделении связи работала её родственница, троюродная сестра Мария. Некрасивая и незамужняя сестра замерла, увидав, как в перекошенные двери вошла растрёпанная Тоня.

 - Что случилось? – живо спросила она. - От Григория весточка?

 - Помоги, – попросила Антонина и протянула письмо и посылку. - Нужно послать посылку мужу.

 Мария сначала испугалась, начальство предупреждало, что не положено работникам почты раскрывать профессиональные тайны, но потом решилась. Настоящее горе равняет всех. Что из того, если не было у неё мужа, и иногда она завидовала красивой и счастливой сестре? Глядя на плачущую Тоню она застыдилась недавних мыслей и уверенно сказала:

 - Сделаю.

 - Век буду помнить.

 - Тут главное правильно написать адрес! – засуетилась Мария, вытаскивая из-под деревянного барьера огромную, взлохмаченную книгу почтовых отделений великой страны. - Сейчас по цифрам и буквам, обозначающим номер поселения, найдём почтовый адрес и отправим…

 - Нашла?

 - Подожди…Вот! Нашла.

 - Говори где он?

 - Архангельская область…

 - О Господи! 

 В итоге посылка, хотя и располовиненная охраной, дошла до адресата. Особенно Григорию пригодилось сало, сигареты исчезли, как плата за доставку и валенки пришлось продать. Всё равно бы их спёрли, а так появились деньги на курево.

 - Значит помнят. - Важнее сала оказалась мысль, что его не забыли, не предали, не отреклись.

 Возможно, именно это позволило  каторжанину выжить в самые тяжёлые месяцы каторги, ведь до радостной весточки из дома его часто мучил вопрос:

  - А стоит ли драться за жизнь? Зачем? – он почти забыл свой зарок не унижаться ради пищи, несколько месяцев впроголодь кого угодно заставят думать только о еде. - Может быть лучше сложить руки, начать пить кипяток из снега, дабы заглушить чувство голода и в полубессознательном состоянии, какое я достаточно наблюдал вокруг, навек заснуть?

 Для многих в бараке именно такой исход казался лучшим. Многие так и делали, постепенно становясь доходягами и незаметно для соседей оказываясь в открытой промёрзлой яме за ограждением лагеря. Неважно кем они были раньше и неважно, сколько им лет. Ведь умирали скорее те, кто позволял себе опускаться, и решающими факторами оказались не здоровье и не молодость, а решимость и состояние духа.

 - Нет, буду держаться. – Решил  после весточки Шелехов. - Лишь бы помнили обо мне домашние…

 В самое тяжёлое для Григория время пришла спасительная посылка, но тогда внезапно возникла ещё одна проблема.

 - Как быть с полученной передачей, чтобы её не украли, или не отняли блатные?

 Вот здесь его выручило этапное знакомство. Врач Кошкин, с которым он познакомился на этапе, стал к этому времени главным и единственным врачом маленького стационара, и Григорий смог спрятать у него свои продукты. Так он стал понемногу крепнуть и учиться валить лес.

 ***

 Женщины не могут спокойно жить без чёткого плана на будущее, без наивной уверенности, что мифическое завтра зависит только от неё самой. Самые захудалые из них каждую минуту в деталях рисуют себе завтрашний день, что оденут, куда пойдут, с кем познакомятся. Мечты эти, как правило, имеют к реальной жизни такое же отношение, как серая быль к красивой сказке. Да это и не важно, ведь завтра будет новый день, а значит, возможность наметить новую жизнь.

 - Где он? Как он? - самой страшной для Антонины Шелеховой в первые месяцы исчезновения мужа оказалась неизвестность.

 Когда Григорий не вернулся со смены, она, подождав до вечера, бросилась к соседке, якобы за солью. Её муж Константин только проснулся после ночной и, не смущаясь, сидел в жарко натопленной комнате в линялой майке и трусах.

 - А соседушка! – обрадовался он, почёсывая вывалившийся живот. - Проходи… За чем пожаловала?

 - Соли бы мне. – Прикинулась простушкой Тоня. - Сварила Григорию борща, кинулась, а соли ни крупинки.

 - Наталья вынеси соли! – крикнул он жене, возившейся в другой комнате. – Что-то ты поздно мужу борщ варишь, или не до того было?

 Сосед посмотрел на Тоню с масляной улыбочкой, большого любителя женского пола. Когда-то давно он сам засматривался на неё и даже в жёны взял девушку из другого посёлка, отдалённо напоминающую Антонину. Та обиженно ответила:

 - Так нет его ещё с работы!

 - Как нет? – удивился Костя. - Из лавы мы выехали вместе, всё вроде нормально было.

 - Так, где же он?

 - Не знаю, – протянул сосед. - Он потом пошёл в контору, Семён переказал, что его зачем-то вызывают, а я домой.

 Антонина задумчиво попрощалась с соседями, не глядя, схватила спичечный коробок с солью и побежала на шахту. Сердце её стучало так сильно, что ей казалось, встречные люди слышали его и удивлённо оборачивались в след. На самом деле они провожали взглядом красивую молодую женщину с обезумевшими глазами, многие догадывались, в чём дело.

 - Пропал муженёк и видно не у зазнобы сидит.

 В шахтную контору её не пустили. Знавший её с рождения дядька Матвей, упорно глядя в сторону сказал:

 - Не положено гражданочка!

 - Мне бы только узнать, куда делся муж мой! – Антонина умоляюще смотрела на пожилого бойца ВОХРа. - Спросить бы у кого, не видели ли его?

 - Не положено! – громче, чем следовало, приказал охранник, а потом, понизив голос сказал. - Иди домой дочка, вечером зайду, расскажу.

 Антонина еле дождалась, пока он постучит в дверь их хаты. Домашняя работа валилась из рук. Борщ выкипел, каша подгорела. Дети, пятнадцатилетний Петя и десятилетняя Сашенька удивлённо смотрели на мать, не понимая, что с ней. Об отце они не спрашивали, после школы она сказала, будто он уехал по делам.

 - Маманя случилось чего? – наметившимся баском поинтересовался сын. - Ты сама не своя…

 - Ничего Петенька, – ответила Антонина. - Это я запарилась совсем, посижу, отдохну…

 Так она и сидела молча, пока не пришёл дядька Матвей. Антонина бросилась к нему и внезапно остановилась, поняв по выражению его лица, что случилось страшное.

 - Прости дочка. – Дядька, работавший с её отцом, сгорбился на табурете. - Когда ты пришла у нас из органов шуровали, не мог говорить.

 - Откуда?

 - Из НКВД, откуда ещё…

 Старый шахтёр, по состоянию здоровья перешедший на работу в охрану медленно свернул и закурил самокрутку. Неторопливые движения раздавленных непосильным трудом пальцев не давали говорить языку, очень уж ему не хотелось огорчать Антонину. Он выпустил из вислого носа объёмную тучу табачного дыма и сказал:

 - Беда!

 - Говори скорее…

 - Забрали твоего Григория.

 - Как забрали? За что?

 - То мне не ведомо…

 - Здесь, какая то ошибка!

 - Ясное дело! – Дядька Матвей пожал костлявыми плечами. - Только оттуда пока что никто не вернулся.

 - О, Господи!

 ***

 На следующий день Антонина затеяла генеральную уборку. Сидеть без дела она не могла, тоска сжирала её нутро. Механически выполняя знакомую работу, она успокаивалась, но мысли резво перескакивали с Григория на детей, потом на себя и обратно.

 - Как же жить дальше? – думала она. - За что же мне такое наказание? Только жить начали…

 Как всякая женщина она идеализировала прошлое, когда ей было выгодно. Григорий теперь представлялся идеальным мужем, без видимых недостатков.

 - Где ты сокол мой? – Антонина выронила тряпку, которой она протирала стол. - Кому я нужна с двумя детьми…

 Она бросилась к зеркалу и преувеличенно внимательно стала рассматривать отёкшее от слёз лицо, каждую проявившуюся морщинку. Обследование только ухудшило её настроение. Бабий век короткий, вместо свежей девушки в зеркале отражалась уставшая взрослая женщина.

 - Как за мной раньше парни бегали, – вслух сказала она. - Прохода не давали.

 - Да ты и сейчас хороша…

 Антонина резко обернулась, посреди неприбранной хаты стоял Николай Симагин.

 - Как ты вошёл? – смутилась она. - Я не слышала… Ой! Я не одета.

 Женщина метнулась за занавеску, отгораживающую супружескую кровать и  смущённо пробормотала:

 - Подожди, я только кофту накину…

 - Не спеши Тоня, – Николай впервые за много лет назвал её девичьим именем. - Я пока закурю… Поговорить нам надо.

 Хозяйка дома быстро привела себя в порядок, вышла к гостю, севшему на стул у стола, и сказала:

 - Я видишь, затеяла уборку.

 - Это мне не мешает. – Вальяжно успокоил её Николай. - Сядь, сядь.

 Антонина нервно села. Внезапно ослабели ноги, она поняла, что разговор предстоит не простой.

 - Я к тебе с предложением, - начал Симагин. - Выходи за меня замуж!

 - Да как это? – не поняла его слов Тоня. - Я вроде бы замужем…

 - Нет у тебя больше мужа.

 - Что ты такое говоришь. – Возмутилась она. - Григорий жив и здоров.

 - Не факт! – злорадно проговорил Николай. - Там где он нынче здоровья не прибавляют.

 - А ты откуда знаешь?

 - Знаю…

 Антонина со смесью ужаса и злости смотрела на него. Он почти открыто любовался её, и радостно признался:

 - Ты ведь всегда нравилась мне. – Он затоптал потухший окурок. - Дети не помеха… Будем жить у меня, их обижать не буду.

 - Хоть на это спасибо!

 - Зря ты копырзишься, – упрекнул он. - Желающих больше не будет.

 - А ты откуда знаешь?

 - Догадываюсь, ты чай не молодая.

 - Какая есть!       

 То о чём она сама думала час назад, высказанное чужим человеком, взволновало и вывело её из себя. В ней всколыхнулась природная гордость, и она спросила:

 - Ты зачем пришёл? – Антонина стрельнула полыхающим глазом. - Больно мне сделать…

 - Что ты! – испугался Николай. - Я всегда хотел жить с тобой.

 - Тогда зачем плюёшь в душу?

 - Это я сдуру! – он вскочил на ноги, подошёл к ней. - Давай вместе жить.

 - Ты опять за своё…

 Шелехова всплакнув, наклонила голову к нему, но при последних словах отпрянула и выкрикнула:

 - Нет! Я мужа буду ждать.

 - Не дождёшься! – нервно крикнул Николай. - Не вернётся он… За такое не выпускают.

 - А ты откудова знаешь? – бледнея, спросила Тоня.

 - Да уж знаю!

 - Так это ты его заложил? – догадалась она. - Иуда!

 - Да я! – выкрикнул Николай. - Всё из–за тебя… Он тебя увёл от меня, хай получает по заслугам!

 - Уходи! – шёпотом попросила Тоня. - Никогда тебя не прощу…

 Лучше бы она закричала. Николай хотевший доказать что-то внезапно остановился, он понял что потерял её. Круто развернувшись, Симагин вылетел из комнаты, напоследок грохнув дверью. Эхо глухого звука потом долго билось в голове Антонины, не находя выхода из спёкшейся от горя души, так детским крик в морскую раковину обязательно отзовётся шумом прибоя даже через несколько лет.

Глава 16

 Обстановка в бригаде, где трудился  ссыльный Шелехов продолжала накаляться, у людей ещё находились силы на недовольство. Большинство работяг поняло, что хотя норму полностью не осилить, но можно выполнять её на тридцать-сорок процентов.

 - Тогда получим какой-то приварок. – Уговаривал товарищей Григорий. - Это ж плюс четыреста или пятьсот граммов хлеба…

 Как лагерное начальство узнало, что бригада на грани взрыва и почему не прибегло к подавлению силой, никто не знает, но вскоре всех собрали и, вопреки всем господствовавшим тогда правилам и порядкам, молоденький лейтенант, представитель администрации сказал:

 - Вы недовольны бригадиром? -  Он яростно тёр отмороженные щёки, Север не щадит никого. - Выбирайте себе руководство сами!

 Бригадиром единогласно выбрали заключённого Шелехова, а уголовников перевели в другую бригаду. На другой день его остановил молодой парень, колхозник с Белгородщины, сидевший за воровство оставшихся на полях после уборки колосков и предложил за весьма умеренную приписку к  выработке, ежедневно докладывать всё, что о нём говорят в бригаде. Григорий брезгливо отказался, но понял, что мало понимает в существующих правилах лагерной жизни.

 - За кусок хлеба всех продадут! – возмущался он в душе. - Время придёт и меня заложат.

 В один из первых дней его бригадирства Григорий докладывал результатыдневной работы заведующему производством. Сухой, невысокий заключенный, осуждённый по бытовой статье за растрату кассы, слушал невнимательно. Внезапно он опёрся пальцами о край своего стола, грозно приподнялся и крикнул:

 - Как стоишь? - заорал бывший кассир, случайно выбившийся в лагерное начальство. - Стань, как следует! Прямо! Теперь докладай.

 - Чего орёшь? – совсем опешил Григорий. - Чай не следователь, чтобы орать…

 - Ты как разговариваешь?

 - Как надо, так и разговариваю…

 - Да я тебя Шелехов сгною!

 - Попробуй…

 - И бригада твоя будет теперь горбатиться на самых дрянных делянках!

 Тут Григорий опомнился и став прямо, как в юности перед офицерами, доложил по форме. На душе  у него всё переворачивалось, хотелось врезать возомнившему себя пупом земли зэку. Только мысль о голодных членах бригады удержала его, и до хруста сжимая ноющие кулаки, Григорий выслушал получасовую лекцию об уважении к начальству.

 - Чай не барин, потерплю.

 Через полгода более высокое руководство сняло того с халявной должности, и растратчик вскоре погиб от удара ножа блатного, не слишком расторопно выполнив приказание главного из воров.

 ***

 Примерно через две недели Григорий сидел на свежем пеньке  вырубленной делянки и горячо спорил с хитрованом-десятником. Тот как всегда занижал объёмы заготовленной древесины, приходилось торговаться за каждый квадратный дециметр.

 - Вредный ты человек Шелехов! – удивлялся десятник, такой же зэк, как и Григорий. - Меня постоянно подставляешь, ты хоть понимаешь как… Да ты знаешь, как твой объём принимают от меня на складе? Ужас, а не приёмка. Я брат то одного пожалею, тому скощу, а сам потом голой жопой недостачу закрывать должон…

 - Какая же недостача? – настаивал Григорий. - У нас всё честно, сколько заготовили столько примай!

 - Нет тут двадцати кубов…

 - А я говорю есть!    

 Вдруг Григорий краем глаза, пока не вникая в смысл происходящего, увидел, как стоявший метрах в двадцати работяга резко нагнулся над широким пнём. Он положил на него левую руку и коротко взмахнул топором.

 - Аааааа! Больно! – завопил мужик и бросился в сторону Григория. - В Бога душу мать!

 Он бежал зигзагами, не разбирая дороги, прижимая к груди искалеченную руку, которая исходила тёмной, дымящейся кровью. Четырёх пальцев как не бывало, они остались лежать на пеньке. Бледнея десятник спросил:

 - Шелехов, ты знаешь, что бывает за саморуб?

 - Нет. 

 - Ему десятку накинут, да и тебе достанется!

 - Давай пожалеем мужика и не дадим рапорт о том, что он саморуб…

 - Чтобы меня привлекли?

 - Никто не узнает!

 - А мне какой интерес?

 - Бери моё пальто. – Предложил Григорий, немного подумав. - Хрен с тобой!

 - Вот это другое дело! – обрадовался десятник. - Доброе пальто…

 Травму лесоруба провели как производственную. Раненый мужик остался в лагере на подсобных работах, правда его левая рука со временем усохла, но он выжил, бойко таская в лазаретном стационаре ведро с помоями…

 - Поменял пальто на четыре пальца. - Подшучивали над Шелеховым бригадные остряки.

 За этот случай, или за какие другие, но вскоре кто-то написал на Григория заявление, будто он собирается в побег. Впоследствии выяснилось, что донос настрочил комендант лагпункта. Несмотря на громкое название занимаемой должности, он был обычным заключенным из бытовиков, и главной его обязанностью был присмотр за поведением зэков.

 - Тоже мне вошь на палочке. - Кривились бывалые зэки.

 Естественно, по сравнению с вольнонаёмными он не имел никаких прав, но зазнавался страшно. Он ходил в сияющих хромовых сапожках и, будучи в хорошем настроении, спрашивал у каждого встречного:

 - Слышишь, как рипят? - Комендант весело жмурил и без того узкие глаза. - Знаешь, как я в Москве жил? На заказ шились сапожки, береста в подошве! Вот те рипели!

 Казённое начальство долго не разбиралось. Григория сразу сняли с бригадирства, заодно и коменданта турнули. Зато приказали конвойным уделять особое внимание заключённому Шелехову, мало ли что...

 - А нужно ли это моим стрелкам? - подумал начальник караула. - Зачем пребывать в постоянном напряжении?

 И отдал приказ убить того, якобы при попытке к бегству. Кроме обычной рапортички это для конвоира ничего за собой не влекло. А бежать действительно пытались, и это каралось расстрелом. Как-то было развешано объявление, что за попытки к бегству сорок семь человек приговорены к смертной казни, которая состоится в лагере Каргополя. С каждого лагпункта было взято по два человека для присутствия при казни, чтобы все лагеря знали, что это не слухи, и за попытку к бегству расстреливают без суда.

 - Они реально стреляют за побег! – делились впечатлениями очевидцы. - Никаких новых сроков, сразу к стенке… 

 В 1938 году, тройка, выносившая эти приговоры о расстрелах,  начальник лагеря, первый секретарь райкома и начальник районного управления внутренних дел, в свою очередь, была расстреляна. По лагерю, конечно не настолько громогласно, но всё же информация об этом была распространена.

 - Поделом им! - единогласно решили каторжане.

 Григорий сильно удивился, когда новый бригадир вдруг поставил его в середину строя. А обычно, как уже опытный лесоруб, он шёл и работал с краю просеки.

 - Тебя, по-моему, собираются застрелить, - шёпотом предупредил бригадир. - Так что лучше будь на людях.

 - Шага в сторону не сделаю. 

 Вообще лагерные конвоиры были не обычными солдатами срочной службы, хотя бы по степени своей бесчеловечности. Григорию не раз приходилось слышать рассказы о том, как зимой стрелки ставили провинившихся зэков «на пенёк». В овчинном полушубке легко смотреть как кто–то на морозе неподвижно стоит пару часов, больше не выдерживали. Возможно, охрана так развлекалась и согревалась, хотя постоянно грелась у костров. Следующим летом Григорий видел сам, как солдат приказал пожилому профессору из Питера: 

 - Скидывай рубашку, становись вот на этот пенёк. – Рябой паренёк из костромской деревни, почувствовавший свою власть над людьми, широко улыбался. - Шаг вправо, шаг влево считается побегом. Стреляю без предупреждения!

 Профессор взобрался и встал как на трибуне. Его воля к сопротивлению оказалась сломана, он механически делал то, что прикажут. Через минуту образовавшийся монумент накрыла плотная туча жадной до человеческой крови мошкары. Ещё через десять старик дико закричал и шагнул с постамента, глухо щёлкнул выстрел...

 ***

 Через несколько недель после снятия с должности Григорий смог выполнить норму, казавшуюся ранее недостижимой. Теперь он работал один, предупреждение о попытке побега сняли.

 - Благодарствую за предупреждение. - Сказал он бригадиру, передавая часть продуктов из  домашней посылки.

 Впрочем, валить лес по науке Григорий  выучился не сам. Как, оказалось, существовал специальный, расконвоированный инструктор, который был обязан обучать этому умению. Фамилия его звучала соответствующе, Ручка. Что он делал раньше в своё рабочее время, никто не знал, но теперь, когда Григорий был в состоянии заплатить ему самой твердой лагерной валютой, куском сала, специалист приходил на лесную делянку, как в класс и занимался с ним, причем основательно. В начале занятий учитель сильно удивлялся:

 - Как ты рубишь? 

 - Всегда так рубил.

 - Это тебе брат не уголёк добывать!

 - Там малость полегши будет. – Соглашался потный, не смотря на приличный мороз ученик. - Хотя тоже скажу тебе не сахар.

 - Про сахар лучше не вспоминай! – занервничал инструктор, в прошлой жизни московский кондитер. - Да не так!

 Он выхватывал свой топор и двумя точными ударами подрубал вековую сосну так, что после подреза пилой с другой стороны и чуть ниже линии заруба, она ложилась ровненько, будто срезанная косой былинка.

 - Ловко, – одобрительно смеялся казак. - Я так никогда не сумею…

 - Сумеешь!  

 В результате от двуручной, поперечной пилы Григорий перешёл на большой, лесоповальный лучок, которым можно работать одному. Он научился валить деревья так, чтобы при раскряжевке не зажимало пилу, валить их туда, куда нужно, располагать подруби и срезы в зависимости от неравномерно растущей кроны, наклона дерева, силы ветра.

 - Всякому делу можно научиться. - У Шелехова теперь были силы думать.

 Поработав так полгода, Григорий мог наживить заостренный кол в метрах двадцати от намеченного дерева и, в двух-трёх случаях из десяти, вогнать его в землю гладким, скользким стволом тридцатипятиметровой сосны. А если и промахивался, то всего на полметра.

 - Вишь, как пришлось мне в жизни! – часто размышлял он. - Сначала я пахал землю, потом воевал. После пришлось выучить горняцкий труд, теперь вот научился лес валить. Всякую деятельность приходилось осваивать основательно, иначе не выжить. Интересно, ежели останусь живым, чем судьба распорядится ищо заниматься. Так, пожалуй, я и до большого начальника дорасту, чем чёрт не шутит…

 Каторжники, опоздавшие на утренний развод, попадали на работы уже не в свою бригаду, а в первую попавшуюся. Их обычно ставили собирать сучья, жечь костры. Работа эта была не очень тяжёлая, но невыгодная, пайка урезанная. Как-то на такую работу и попал бывший комендант в бригаду Григория.

 - Вот и поквитаемся. - Обрадовался Шелехов.

 Он, как раз собрался валить хорошую, строевую сосну и увидел, что метрах в тридцати, по направлению, куда должна была упасть его сосна, доносчик собирал сучья. Тут Григорий и решил рассчитаться с ним за донос по лагерному.

 - Мне то это бригадирство даром не нужно, когда сам за себя отвечаешь даже лучше, - рассуждал он. - Но за подлянку надо отвечать! 

 Спас коменданта от смерти, а Григория от позднейших угрызений совести, небольшой шквал, налетевший уже тогда, когда сосна «пошла». Падение строевой сосны всегда одинаково, завораживающе и величаво. До наклона градусов в тридцать она падает медленно, остается прямой и даже маленький порыв ветра может изменить направление её падения.

 - Какая сила! - часто восхищался он наблюдая смерть дерева.

 Затем падение ускоряется, сосна прогибается, подобно гигантскому луку, ее удар о землю можно сравнить с ударом многометрового хлыста. Может быть, поэтому и называют хлыстами стволы поваленных деревьев, уже без сучьев, но ещё не раскряжёванные. Миновав эти тридцать градусов, сосна падает быстро и её уже ничто не отклонит. Вот, когда она их перешла, Григорий дико завопил:

 - Эй! Сосна идёт!

 - Всем смотреть вверх.

 - Эй, ты там! – он кричал громко, чтобы все увидели, как он предупреждал окружающих. - Берегись!

 B своих расчетах Григорий исходил из теоретического положения, если доносчик, то значит трус. А трус от неожиданности растеряется и замрёт на месте. В данном случае эта теория подтвердилась полностью.

 Стройная сосна, пройдя с глухим свистом последние метры, легла с тяжёлым ударом и заключительным сиплым вздохом кроны. Григорий запрыгал на месте и закричал:

 - Эй! Эй! – он первым бросился к месту падения. - Сюда все! Человек под деревом!

 Потому что, даже имея впереди срок более восьми лет, зачем к ним добавлять ещё два?

 Все прибежали к кроне, а бывший комендант стоит как мраморный столб, белый, словно бумага. В ладони от него неохватный ствол, а с двух сторон торчат суки, каждый толщиной в предплечье взрослого мужчины.

 - Ты что ж, падла?

 - Я не слышал.

 - Тебе кричат, а ты! – Григорий подскочил к нему первым и смачно врезал по застывшей физиономии. - Ах ты, сука! Ах ты...!

 Доносчик посмотрел на него, узнал и, видимо, кое-что понял. С тех пор, увидев Шелехова, он уже издали спешил перейти на другую сторону или просто куда-нибудь свернуть.

Глава 17

Советские суды за совершённые уголовные преступления обычно приговаривали рецидивистов к приличным срокам заключения, с отбыванием наказания в исправительно-трудовых лагерях. Профессиональные преступники, в простонародье урки, блатные, воры, встречались там с политическими заключенными, выходцами из совершенно других культурных и социальных слоев.

 Два мира, две системы человеческих ценностей схлестнулись на огромных пространствах русского Севера. От Архангельска и Коми, до Воркуты и Магадана шла невидимая, страшная война на уничтожение. «Политические» оправдано боялись уркаганов, так как те находили в обвинённых по 58-й статье, лишь объект для своих игр, разборок и эксцессов. Препятствий со стороны администрации, как правило, не возникало.

 Начальство лагерей и основная масса заключённых воспринимали  иерархически организованное сообщество уголовников, так называемых «воров в законе», как реальную силу, способную самоорганизовываться и подчинять себе других.

 Под прикрытием богатого тюремного фольклора и специфического кодекса чести «честного вора», их банды и уголовные группы сумели насильственно утвердить своё положение в исправительных учреждениях ГУЛАГа. Кое–где они подмяли под себя официальные структуры лагерной жизни, добиваясь для себя лучших условий содержания.  Конечно, такое отношение власти и преступного мира возникли не на пустом месте.

 В начале пути в светлое будущее, большевикам казалось необходимым разрушить и преодолеть все дореволюционные государственные структуры. Самому существованию тюрем и мест ссылки не должно было оставаться места в провозглашенном ими идеале современного общественного строя. По логике основателей Советского государства царская юстиция, прибегающая к таким мерам исполнения наказаний, как лишение свободы, считалась отсталой и буржуазной. 

 После революции 1917 года в этом вопросе должны были воплощаться новые концепции соответствующие «диктатуре пролетариата». Всё больший вес приобретали лозунги воспитания и «перековки», ведь кадры питавшие уголовный мир выходили из низших слоёв общества. Уголовных преступников теперь не нужно прятать в тюрьмы, в современных учреждениях исполнения наказаний, так называемых «исправительно-трудовых лагерях», они должны были получить возможность приобрести способности, которые бы позволили им интегрироваться в советское общество.

 Создав обширную систему ГУЛАГа в начале тридцатых годов, большевики хотели создать пространство для ресоциализации преступников. В опыте коллективного труда и в использовании культурных и образовательных возможностей системы заключенные должны были в них «перековываться» в полноправных советских граждан. Отсюда такое снисходительное отношение руководства исправительных учреждений к махровым рецидивистам, отсюда истоки конфликта между ними и «политическими».

 В отличие от противников режима, осуждённых как «контрреволюционеры», профессиональные уголовники представлялись большевикам «социально-близкими». Они видели в них человеческий потенциал, который после успешной «перековки» может быть использован для строительства бесклассового общества. Их уголовное прошлое имело при этом лишь рудиментарное значение, поскольку в утопии государства без частной собственности для профессиональных воров всё равно не должно было остаться поля деятельности.

 - «Преступному миру приходит крах!»

 Утверждала официальная пропаганда на строительстве Беломорско-Балтийского канала, при  строительстве которого впервые был использован значительный контингент профессиональных преступников.  Однако, на самом деле образ трудового лагеря как пространства, на котором господствует государственная власть, был окончательно подорван. Преступный мир не только сохранил свои  особенности, традиции и нравы, но и стремительно расширялся за счёт осуждённых по «бытовым» статьям.

 ***

 В первые месяцы своего вынужденного пребывания на лесоповале, Михаил Кошевой совсем не ощущал красоту окружавшего его леса, не до того было. Бронзовые колонны строевых сосен, солнечные поляны, зелёный моховой ковёр не вызывали у него никаких чувств, не волновали.

 - Как можно здесь выжить? - такие темы занимали его.

 После месячного этапа он попал в совершенно иной мир и впервые в жизни столкнулся с уголовниками. В удалённом отделении Каргопольлага правил вор по кличке Сёма, который  властвовал почти самодержавно. Лагерное начальство в лице майора Степанова полностью устранилось от регулирования внутри барачной жизни.

 - Делать мне, что ли больше нечего! – пыхтел склонный к полноте майор. - Разбирайтесь сами… По мне хоть перережьте друг дружку, лишь бы план давали.

 "Блатные" разбирались, как водится по «понятиям». Норму вырубки для всего лагпункта разбросали на «врагов народа» и «бытовиков». "Блатари" на работу не выходили вообще, сидели в отгороженном углу барака и яростно резались в самодельные карты. Михаил однажды попробовал было возмутиться, но тогда Валет, "шестёрка" авторитета Сёмы, скользящей походкой подошёл к нему и спросил:

 - Ты Кошевой?

 - Тебя "урка", не касается…

 - Слышишь "баклан", – вор поигрывал блестящей заточкой, оружие "блатные" носили почти открыто. - Тебе что, жить надоело?

 - Пока ещё хочется, но работать должны все.

 - Не тебе судить, кто кому должен, – прохрипел наглый уркаган. - Тебя менты видать не зря сюда замели, поэтому сиди на жопе тихо, не чирикай…

 Никто из осуждённых по политической статье Кошевого не поддержал и он стиснув зубы был вынужден работать за себя и за того парня. Получалось откровенно плохо. Без того высокая норма, теперь оказалась совершенно невыполнимой. Бригады получали всё более скудный паёк, работяги слабели, процент выполнения плана резко падал. Казалось, из смертельного круга не было выхода.

 - Месяц-два, я ищо протяну. – Думал он холодными ночами, лёжа одетым на голых нарах. - Потом каюк, не выкарабкаюсь…   

 Придя к таким неутешительным выводам, он решился осуществить небольшую авантюру. С общих работ надо было как-то выбираться. Понимая полную для себя невозможность придуряться, то есть откосить от работы обычным путем, он написал заявление на имя местного начальства с просьбой дать ему возможность доработать изобретение, имеющее большое оборонное значение.

 - Спасибо Мишке, – мысленно поблагодарил он приёмного сына, страстного радиолюбителя. - А я дурак невнимательно слушал, когда ты рассказывал о своём малолетнем изобретении…

 Кошевой был немедленно вызван к лагерному «куму», где, стоя по стойке «смирно», изложил чужую идею. Деталей он естественно не помнил, но сущность заключалась в том, что вдоль границ Советского Союза устанавливаются излучатели направленных звуковых волн и соответствующее количество звукоулавливателей, которые принимают эти волны в тех случаях, когда они отражаются от самолётов. Или на худой конец от дирижаблей. Опешивший «опер», задумчиво почёсывая стриженый затылок и недоверчиво спросил:

 - Сколько времени тебе надо, чтобы оформить соответствующую документацию?

 - Хрен его знает. 

 - Двух месяцев хватит?

 - Три как раз… – ответил Михаил, хмелея от собственной наглости. - И литература нужна, специальная… Комнатка, где можно работать, тогда точно управлюсь.

 «Кум» разбирался в вопросе пеленга воздушных объектов ещё меньше самозваного специалиста, и ему не пришла в голову мысль, точившая исподтишка Кошевого.

 - Почему бы не ограничиться звукоулавливателями и ловить непосредственно звуки моторов?

 В конце концов, что для оперуполномоченного освобождение от работы одного "зэка" на пару месяцев? А если что-нибудь получится, то какие-нибудь плюсы будут и ему. Решился «кум», больше всего он боялся, что кто-то стуканёт о зажиме оборонного изобретения. Тогда самому легко можно попасть во вредители. Поэтому он сказал:

 - Чёрт с тобой! 

 - Спасибочки!

 - Будут тебе курортные условия по первому разряду, но смотри, не выдашь мне оформленную идею, сгною!

 - О чём речь, начальник! – горячо заверил его Кошевой, так далеко он не заглядывал. Главное было вырваться с общих работ. - Оформим в лучшем виде.

 - Ну-ну…

 Спешно создали должность помощника смотрителя зданий, которому самому-то делать было нечего, и Михаила поселили с ним вдвоём в маленькой кабинке у входа в один из бараков.

 - Теперь жить буду! – обрадовался Михаил.

 Смотрителю по фамилии Пичугин, бывшему казацкому уряднику из донских казаков, исполнилось уже около семидесяти лет. В его обязанности входил регулярный осмотр всех строений лагпункта, определение сроков ремонта и тому подобное. Помимо описания своей научно-фантастической идеи Кошевой помогал ему в осмотрах и главным образом в составлении различных отчётов.

 - Вишь, как выходит Михаил. – Часто говорил Пичугин, рожак крошечного хутора с верховий Чира. - Мы с тобой земляки. Я из раскулаченных, а ты, таких как я, на Север отправлял… Встретиться ж довелось туточки.

 - Не больно хотелось…

 - Хотелось, не хотелось, а мы с тобой равны, ты зэк и я зэк. – Дразнил бывшего председателя колхоза, главный куркуль родного хутора. - Выходит перед Советской властью мы одинаковые, голые.

 - Я за неё воевал, кровь проливал!

 - То-то она тебя отблагодарила…

 На такие обидные и справедливые слова Михаил не знал, что ответить. Он замыкался в себе, пробовал что-то чертить для успокоения оперуполномоченного. Понимал собственное бессилие, бросал и поэтому ещё больше злился.

 - Гори оно синим пламенем!  

 Однажды смотритель послал Кошевого осмотреть барак, только что прошедший санобработку. Для этого в нём были плотно закупорены окна и двери, потом зажжена переносная жаровня с вонючей серой. Михаил зашёл туда сразу после проветривания, ещё не закончили свою неблагодарную работу уборщики.  Посреди барака высилась коричневая, коническая куча, высотою немногим менее метра. Подойдя поближе, Кошевой увидел, что она состояла из сметённых откормленных клопов. 

 - Мать вашу! – накинулся помощник смотрителя на старшего по бараку. - Ты их что, специально разводишь?

 - Значит, у нас пока живые люди ночуют, - с достоинством ответил крепко сбитый мужик и сморщил изрезанное шрамами лицо. - Мёртвых клопы не кусают…

 Как-то отправились они с лихим станичником на осмотр психиатрической лечебницы. Это была психбольница для всего «Каргопольлага», довольно большой рублёный дом метрах в трехстах за территорией зоны. Пройдя через небольшой вестибюль, они оказались в длинном полутёмном коридоре.

 - Прижмись к стене. – Велел бывший урядник.

 Навстречу неторопливо шагал хмурый человек в сером халате, упорно смотрящий прямо перед собой. Он прошёл совсем рядом, коснувшись локтями, но на них даже не посмотрел, просто не заметил. Тихо прошептал всезнающий казак:

 - Это доктор Мишин!

 - А кто он? 

 - Он стольких симулянтов расколол! Знаешь, сколько людей хотело получить через него путёвку на большую Землю? Всех зарубил гад…

 - Тебе-то чего? – удивился Михаил. - Что занервничал?

 - Мне же «пятёрка» осталась.

 - Ну?

 - Не дотяну я, понимаешь… Не увижу больше батюшки Дона, не вдохну вольного воздуха. – Признался поникший Пичугин. - Хотел через доктора вырваться, да видать не судьба… Мы для него не люди, просто больные тени.

 Один из прорабов, здоровенный мужик, осуждённый по бытовой статье, жил в общем бараке, хотя и на привилегированном месте, в углу за занавеской. Однажды он узнал, что пара простых зэков, отхватили себе отдельную кабинку и недолго думая, решил, что сам Бог посылает ему шанс на комфортабельное жильё.

 - Устроились, как бляди на отдыхе, – возмущался бывший слесарь, придушивший гулящую жену. - Балдеют на халяву…

 Проводив бригады на развод, он остался в зоне и, взяв под одну руку складную железную койку, а в другую сверток с каторжанскими пожитками, отправился поселяться в желанную кабинку.

 - Счас вытурю утырков! - Кошевой находился там один, целиком погружённый в охрану границ необъятного Советского Союза.

 Открыв дверь ударом ноги, оккупант устремил на него грозный взор, под которым должен был затрепетать любой доходяга и крикнул:

 - Твою мать! Выметайся отсюда, живо, а то я тебя... - Прораб по-хозяйски свалил принесённые вещи на кровать смотрителя. - Теперь я здесь живу.

 - Хрен тебе!

 Тут на Михаила нашло помрачение рассудка, совсем как в молодости, когда он бросался в отчаянные конные атаки с саблей над головой.  Очевидно, прораб всё понял, едва успев взглянуть в его глаза, потому что тут же, только закончив свой монолог, с воплем кинулся из кабинки.

 - Убивают! - Кошевой не запомнил ту секунду, когда выхватил из-под себя самодельную табуретку и бросился вслед.

 Он начал опять воспринимать окружающий мир, когда в руке у него осталась одна ножка от сосновой табуретки, которую разбил об низкую притолоку. Злость его не прошла, но, выскочив на улицу, он увидел лишь спину улепётывающего прораба, резиновые сапоги которого торчали посредине большой луже. Бывший слесарь с испугу застрял в полуметровой грязи и, выскочив из сапог, побежал дальше босой. Кошевой запустил ему вдогонку ножку от табуретки и, засмеявшись, предложил:

 - Вернись дурачок! – глумился он над поверженным врагом. - Ежели сильно хочешь, так и быть, будешь жить с нами… Стирать, хлопотать по хозяйству.

 Прораб побежал жаловаться на Кошевого своему непосредственному начальству. В масштабах лагпункта это была уже величина, начальник производства, вольнонаёмный.

 - Иван Петрович. – Прораба трясло от страха и гнева. - Объявился у нас фашист, понимаешь, вот только что совершил на меня покушение, к счастью, неудачно.

 - Да у тебя каждый второй террорист…

 Потом запыхавшийся прораб подробно рассказал, как своими ушами слышал, что террорист кричал, будто он расправится со всем лагерным начальством:

 - "Всех поубиваю!"

 Всё это уже далеко выходило за пределы юрисдикции начальника производства, и он немедленно направился к бдительному «оперу».  Вся история закончилась тем, что впечатлительному прорабу, в доступных для него выражениях, объяснили, что пути начальства неисповедимы.

 - Ты влез, куда не положено. – Осадил его надменный «кум».

 - Чтобы в дальнейшем ты держался от них подальше, они выполняют задание государственной важности.

 Он глубокомысленно поднял к небу уставшие глаза, словно призывая в свидетели, московских небожителей. Правда, после этого случая, он не слезал с Кошевого, пока, наконец, тот не представил ему своё любительское произведение.

 - Видать мне «хана» пришла. - «Опер» отправил его в главное управление и Михаил решил, что достиг предела своих лагерных мечтаний.

 Теперь предстояло длительное и спокойное ожидание ответа, а когда придёт отказ, то карать неразумного зэка будет особенно не за что. Самое страшное, что могло ожидать его, это возврат в обычную бригаду, на общие работы.

 - Зато, какая получена передышка, – успокаивал он себя. - Зиму пережил, а там легче будет…

 Через две недели пришёл ответ на его псевдонаучную чушь. В центре быстро разобрались в хитростях заключённого Кошевого, и ранним утром в каморку заявился нарядчик. Он объявил:

 - Через два часа с вещами. – Парень средних лет хмурил чёрные, будто нарисованные брови. - На этап.

 - Куда? – Спросил ошеломлённый Михаил. - Не знаешь?

 - Куда? Куда надо.

 - Да ладно, скажи!

 - Не, правда, не знаю...

 Очевидно «кум» обиделся на подставу всерьёз, а может и ему досталось от умников из управления. Михаил торопливо собирал арестантский скарб, прикидывая, куда же его вновь забросит своевольная судьба. Он даже не догадывался, какой сюрприз приготовила для него эта капризная дама…

Глава 18

В первых числах января 1938 года пятнадцатилетний Пётр Шелехов быстро шёл по родному городу, боясь опоздать на занятия.

 - Полгорода пройти надо. - Старшие классы школы, куда он недавно поступил, располагались в центральной части Сталино.

 Снег в этом сезоне лёг рано и упорно не таял от самих ноябрьских праздников. Белым и пушистым он оставался всего несколько дней, потом мигом почернел от прилипчивой угольной пыли. Даже когда выпадал новый снежок, он сразу казался серым, словно боялся выделяться на фоне запуганной природы.

 - Куда делись краски? - недоумевал широко шагавший Петька, враз повзрослевший от свалившегося на семью горя. - Дома, улицы и лица людей стали безрадостными, как будто кто-то невидимый стёр властной рукой все цвета жизни.

 А ведь летом всё было иначе, и долго усидеть на одном месте Петька не мог, характер не позволял. В самодельных сандалиях и в шортах, сшитых из отцовской брезентовой спецовки, окантованных понизу красной полоской, поначалу без рубашки, а потом в майке с короткими рукавами, он неутомимо гонял тем летом по окрестностям.

 - Тише ты неугомонный, – шутя ругал его батя, любуясь сыном, названным в память погибшего брата. - Смотри, шею не сломай…

 Лето 1937 года оказалось неимоверно жарким и пыльным. Дождя не случилось целый месяц, словно природа копила на будущее пресные слёзы...

 - Вот так удача! – в июле Петька натолкнулся на нечто необычное.

 В саду подле Успенского собора, в старом заброшенном доме он обнаружил огромное количество книг, да каких! Полные собрания сочинений русских классиков, а также зарубежных. Майн Рид, Вальтер Скотт, Фенимор Купер, Конан Дойл, Джек Лондон, Жюль Берн, Мопассан, А. Дюма, книги самых знаменитых детских писателей валялись там огромной кучей. С этого дня Петька начал читать запоем. Особенно нравились ему фолианты русских сказок в сафьяновом красном переплете с заглавием сусального золота и красочной окантовкой по страницам. Былинные герои книг «Бова Королевич», «Еруслан Лазаревич», «Илья Муромец», «Василиса Прекрасная» покорили его.

 - Жили же люди! – вздыхал он бессонными ночами, читая их при тусклой свечке, а иногда и при луне. - Были времена… Не то что наше, скучное и спокойное.

 Петька мог читать, не отрываясь, с вечера до рассвета. Матушка Антонина Ефимовна была очень экономна и, жалея его здоровье, как она говаривала, вечером отбирала настольную керосиновую лампу:

 - Хватит читать.

 - Ну, ещё немного…

 - Глаза испортишь, – сетовала она, не понимая в кого, пошёл слишком грамотный сын. - Лучше бы поехал к родне в Ялту, накупался бы в море вдоволь.

 - Что я там не видел? – возмущался учёный отпрыск. - Надоело! И так каждое лето в деревне.

 Непослушный сын садился на подоконник и при полнолунии читал Дюма «Три мушкетера». Мягкий свет тучной луны, силуэт раскидистой вишни под окном, доносившееся близкое журчание речки Кальмиус и воображаемые герои. Полная идиллия!

 - Вот бы стать писателем! – мечтал впечатлительный подросток. - Только что мне описывать? Ничего примечательного в нашей жизни нет.

 Петька часто исчезал из дома на целый день. Неподалёку располагались посёлки, греческий и еврейский. Он любил играть с еврейскими ребятами, ему нравилось, что они интеллигентны и музыкальны. Некоторые из них играли на скрипке, виолончели и фортепьяно. Заходил он иногда, чтобы посмотреть и в синагогу. Особенно нравилось ему, что нельзя работать в субботу.

 - Шесть дней в неделю предназначены для человека, - часто учил непоседливых мальчишек рабе Ицхак. - Шабат для Бога!

 Греческие ребята не пускали русских сверстников в свой сад Тэтэн-Годе. Попадётся кто, того побьют слегка и выдворят из сада.

 - Не тронь наших красавиц чернооких!

 Петьку они пускали, принимая за своего. Он был загорелый до черноты, носил вышитую тюбетейку. Ходил когда-то давно даже с месяц к ним в школу, изучал греческую письменность и язык.

 Тогда Петька поинтересовался у матери, почему его пускают даже за парту, а других нет. Матушка неохотно объяснила, что её бабушка и дедушка по материнской линии была чистокровные греки, из так называемых приазовских эллинцев.

 - Вот и ты смахиваешь, видать, на них, - говорила она. - Такой же шустрый.

 Переходя трамвайные пути, Петька подробно вспомнил, как в начале тридцатых годов их семью потрясло сообщение о выселении в Нарымский край деда матери Трифона Алексеевича Пахлеаниди.

 - Главное, за что? – недоумевал подросток.

 Прадед всю жизнь прожил в азовской Ялте и сроду не нанимал батраков. Наследовал крепкое хозяйство от своего отца, никогда не знавшего отдыха от работы в поле. А чтобы семейные не разленились, зимой гонял ямщину с солью из Бахмута по чумацкому шляху в Россию. Это была старинная греческая семья, патриархальная и православная. Увезли Трифона Алексеевича почти со всей семьёй в Красный Яр, за Томск. Обчистили донага, забрали всё нажитое за то, что жил «крепко», хотя мясо на обед дозволялось только в праздники…  Отец Петьки жалел неудачливого родственника:

 - Крепко досталось деду! – он качал седеющей головой.

 - Только одного его сына и пожалели, он благоразумно вступил в соседний колхоз.

 - Оно и понятно! – поддержал разговор, погибший через пару лет дед Ефим Тимофеевич.

 - Трифон засевал 50–60 гектаров земли, сдавал хлеб и царю, и Советской, власти. С братом на пару имел молотильный агрегат. 10 лошадей, 10 коров, 50 овец.

 - По-ноняшним временам, форменный богач.

 - По-старому бы считался середняком. – Не соглашался Ефим Точилин. - Богач раньше имел огромные косяки лошадей. Считать тогда умели только до 100, на меньшее не разменивались. В ложбину между камней загоняли лошадей и отмечали черту. Через два-три года снова загоняют табун и смотрят, сколько прибавилось, одна или две сотни. Лошадей поставляли в Москву, в царские конюшни.

 Отец и дед тяжело вздыхали, синхронно соглашаясь, что раньше жилось вольготнее. В тот год из центральной Украины по предательскому чумацкому тракту каждый день переселяли раскулаченных, везли их по две-три подводы в ряд. Восьмилетний Петька с соседскими ребятами, бегали смотреть на переселенцев…

 - Глянь, даже младенцы есть! - везли целыми семьями, от мала до велика.

 Передавать еду переселенцам надо было осторожно, пацанву нагайками отгоняли конвойные. Требовалось подкрасться к повозке, чтобы не заметил конный огэпэушник. Петька сколотил умелую ватажку и передавал выделенные матерью буханки, всем было жалко несчастных.

 - Отнеси Петенька им хлебушка! – говорила сердобольная матушка. - Неизвестно как нам завтра придётся… Авось и нам кто поможет!

 Повсеместно начались крестьянские мятежи против чудовищной коллективизации и высылки в северные края лучших хлеборобов-тружеников, самых уважаемых на селе людей. Этими изуверствами ведали райотделы НКВД, зачастую принуждая к пособничеству трусливых или алчных до чужого добра мужиков.

 Как-то поехали они с отцом на рыбалку на тихую речушку Калку. Вдруг отец толкнул Петьку в кусты и сам притаился вслед за ним. Поперёк лога, со склона на склон, спускалась группа мятежников на лошадях и с… красным знаменем. Знамя колыхнулось по ветру, и Петька с трудом прочитал корявую надпись.

 - «За власть Советов, без большевиков!»

 Рыболовов всё же заметили и поскакали к ним. Отец спокойно вылез из-за кустов, прятаться не имело смысла. Первый из подъехавших, по виду вожак, нарочито придержал играющего коня прямо перед ними. Он сурово спросил:

 - Кто такой?

 - А тебе то что?

 - Коммунист?

 - Шахтёр. – С достоинством ответил Григорий.

 - Не видишь что ли?

 - Покажь руки!

 - Смотри, коль хочешь. – Сказал отец и протянул натруженные, в точках въевшейся угольной пыли ладони. - У партийных таких рук не бывает.

 - Точно! – Повеселел командир отряда, но почти сразу помрачнел.

 - Ты почему не поддерживаешь своих братов–тружеников?

 - Считаю бесполезным.

 - Как так?

 - Я под такими лозунгами уже воевал. – Отец кивнул на поникшее знамя.

 - Окромя горя это ничего мне не принесло!

 Вожак внимательно посмотрел на гордого незнакомца, хотел что-то сказать, затем передумал и, сплюнув на выжженную землю, важно отъехал…

 Настоящая война шла в донецкой степи. В сотне километрах от Сталино находилось легендарное село Гуляй Поле, ставка непобедимого Нестора Махно. Хитрые селяне по надобности откапывали припрятанное оружие и отбивали своё драгоценное зерно. Кое-где в ход шли пулемёты системы «максим» и гранаты. Красная армия долго не могла погасить стихийные мятежи.

 - С повстанцами справиться трудно, они сами народ. – Хмуро говорил отец.

 Однажды мальчишки бегали за город, смотреть сбитый восставшими дюралевый самолет-биплан. Петьке он был знаком, на нём в 1929 году его отец, выиграв по лотерейному билету Осоавиахима, летал над городом. Полетав полчаса, Григорий Пантелеевич был страшно доволен видом города и окрестностей с такой высоты!

 - Вот где Петька красота! - восхищался отец. - Подрастёшь, иди учиться на лётчика, за небом будущее...

 «Донревком» прочитал Петька название на искореженном фюзеляже и пожалел сбитую машину-птицу...

 После того как тысячи середняков были высланы в дальние края, в 1932 году в Донецкой губернии начались хронические перебои с продовольствием. Вся хлеборобная Украина корчилась в голодных судорогах. Страшный неурожай плюс принудительное изъятие всего зерна из колхозов, весной следующего года привели к катастрофическим последствиям. Люди ели трупы, обезумевшие матери, убивали младших детей, чтобы смогли выжить старшие.

  - Видать сильно прижали селян. - Сталино, как и в остальные крупные города Украины хлынули измождённые сельские люди.

 Система продснабжения мгновенно рассыпалась. Власти вынужденно ввели продкарточки, чтобы хватало еды для трудящихся на производстве. Чтобы получить краюху чёрного хлеба, твёрдого как кирпич, непонятного цвета и запаха, Петьке надо было, как старшему из детей, занимать очередь с вечера. С номером, написанным мелом на спине, с числом за двести или триста! Отец и дед потеряно курили у печки и разговаривали:

 - Ишь как повернулось! - отец закурил и предположил. - Видать, не больно нужен Советской власти вольный хлебороб.

 - Ерунду городишь, Григорий! – укорял отца дед Ефим.- Как же государству существовать без хлеба, без земли?

 - Хлеб конешно нужён, только добудет его Москва через колхозы.

 - Так кто согласится задарма работать на далёкого дядю?

 - Вот для этого голод и сотворили! Селянам опосля останется две дороги, в города на производство или в колхозы.

 - А мне кажется голод простая случайность или вредительство…

 - Ну-ну!

 Отец зло затаптывал окурок в благодарную землю, в любом человеческом споре нет правых, все виноваты…

 Хлебный и богатый продовольствием край стал полунищим! А ведь пару лет назад только птичьего молока не было на рынках и магазинах. Подвоз из сел продовольственных товаров прекратился. Началась бешеная спекуляция.

 - Будем растить прикорм сами. - Шелеховы, по примеру родителей Антонины, завели несколько десятков кроликов, гусей, кур, корову и поросят.

 Петька занимался кроликами, но есть забитых на мясо ушастых не мог. Жаль, было веселых зверьков!

 - Это ты зря! – упрекал его отец. - Люди вон готовы ради еды убивать, а ты копырзишься…

 - Не могу батя, – бледнея, признавался Петька. - Они такие красивые и смешные…

 Мимо их дома, по пыльным улицам, шли измождённые голодом люди. Они, не надеясь на подаяние, просили у всех встречных хлеба и понемногу растекались по безразмерным шахтам и заводам. Отец радовался своей догадке:

 - Вот и заставил Сталин крестьян бросить хозяйство!

 - Скажешь тоже…

 - Как иначе оторвать селянина от земли?

 - Опять ты Григорий за своё! – возмущался дед. – На хрена эти дохляки на производстве?

 - Не скажи Ефим! – Григорий Пантелеевич щурил свои невыгорающие с возрастом глаза. - Подкормятся они и станут добывать уголёк, варить сталь, строить дома. Советская власть замахнулась превратить крестьянскую страну в промышленную. А для этого, сколько рабочих рук надобно?

 - Много!

 - Вот именно. – Отец удовлетворённо улыбался.

 - Зараз власть их из деревни выдёргивает, пройдёт время и их дети будут благодарны, что попали в города.

 - Ну, ты такое скажешь, честное слово! – Охал тесть.

 - Благодарить за голод?

 - Да иначе бы они сидели по сёлам как пеньки трухлявые и жизни бы не видели! – Григорий вспоминал себя, силой злой судьбы вырванного из привычного круга. - Сам был таким…

 - Ты другое дело!

 Уже подходя к зданию школы, Петька почему-то подумал о том, как в 1935 году горели склады Торгсина в старом центре города. Стояла страшная жара и сушь, привычная для их мест. Выгорел большой квартал складских помещений.

 - Сколько добра пропадает! - на глазах у ошалевших жителей исчезали в пламени отрезы тканей, шёлка, газа и бархата.

 Люди бросались в огонь, чтобы спасти хотя бы отрез вельвета, но их милиция отгоняла, а пожарников не хватало! Гасили пожар в течение недели, потом началась распродажа обгоревших, потерявших товарный вид остатков.

 - Айда торговать. - Подростки, бросились в палатку, где продавали на вес вроссыпь, без пачек, папиросы.

 Они были помятые, но годных и их отдавали пацанам по бросовым копейкам. В Сталино работала табачная фабрика имени Розы Люксембург, но табака не хватало, той же махорки и особенно папирос.

 - На таком товаре не прогоришь! - Петька купил по мешку таких папирос, отсортировал и, положив на лоток, вечерами шёл торговать к кинотеатру, дому крестьянина, к вокзалу.

 Папиросы улетали, ведь такие марки как «Аллегро», «Красное Знамя», «Эсмеральда», «Пушки», «Северная Пальмира», простые горожане в глаза не видывали. Товар шёл нарасхват. Тогда Петька заработал на сласти, кино и тому подобное неплохо. Даже отложил денег до 100 рублей в стол в комнате.

 - Хай, полежат пока, – решил предусмотрительный Петька. - Запас карман не тянет…

 Следующим летом он, помимо чтения, успевал зарабатывать другим способом. Извозчиков тогда не хватало. Ребятня бегали, с двухколёсными тележками, собранными невесть из чего, к пассажирским поездам и развозили по городу чемоданы, мешки за определенную плату.

 - Кто такие? - однажды к Петькиной компании, собиравшейся за забором-штакетником, из-за которого виднелась железнодорожная станция, примостились красиво одетые молодые люди и с ними один его сверстник. Одет был с шиком!

 - Эта шайка ворует чемоданы у пассажиров. – Пояснил Петьке школьный товарищ. - В вечерней сутолоке при выходе из вагонов они предлагали свои услуги помочь донести груз до извозчика. Потом ловко подменяют чемоданы с вещами на пустые с кирпичом внутри! Чемоданы почти у всех одинаковые.

 Отец начал о чём-то догадываться. Однажды двоих из них арестовали и водворили в вагон-застенок на вокзале. Отец сделал у Петьки обыск, обнаружил 100 рублей. По ценам техлет была приличная сумма.  Взбешённый отец тихо спросил:

 - Откуда деньги?

 - Заработал.

 - Или воруешь?

 Он чуть не изорвал их, но матушка вырвала купюры у отца и заявила:

 - Не тронь.

 - Он ворует.

 - Мой сын не вор. – Она гневно посмотрела на Григория. - Ты ничего о семье не знаешь! Петенька своим трудом заработал это!

 - Смотрите у меня.

 Вердикт матушки был законом в семье, отец в эти дела не вмешивался… Не смотря на жизнерадостные фильмы, жизнь в глубинке оставалась трудноватой. Чтобы купить себе красивую рубашку, шелковую майку, четырнадцатилетние школяры, подрядились пилить дрова на почте, в областной сберкассе и других мелких учреждениях, располагавшихся в деревянных старых домах. Потом нас подучили и поручили тянуть по городу радиолинии. Лазили по столбам с «когтями» на ногах. Получив денежки, бежали в промтоварный универмаг, оставшийся от купца Мищенко. Там давали шелковые майки с коротким рукавом!

 - Петька айда! – кричал Витька Симаков и первым спрыгивал со столба. – Народу - тьма, но пробьёмся!

 Они снимаем с себя рубашки и по пояс голыми, ныряли в толпу. С заветного прилавка хватали, что надо купить, и двигали к кассе под крики:

 - Воры, держите их! – Возмущались обиженные граждане. - Куда без очереди?

 В начале осени начались репрессии, арестовали директора педучилища Дубасова. За ним друга семьи агронома Петра Александровича Матусевича, святой простоты человека. О таких людях говорят, мухи не обидит. К Шелеховым прибежала и заливалась слезами на кухне его жена Мария Казимировна. С того времени в городе началось что-то невообразимое. Люди начали по ночам исчезать, словно не жили…

 - Куда они деваются? - подвалы НКВД, где правил майор Жигунов, были полны арестованных, которые вскоре «испарялись». Жёнам, добивавшимся свидания с мужьями, объявляли:

 - Органы разберутся! – сурово отвечали невозмутимые следователи. - Если позволено, разрешат…

 Город опустел и одичал, как омерзительные змеи ползли слухи. Люди панически боялись друг друга, даже просто разговаривать и общаться. Репрессировали всех подряд, не щадили интеллигенцию, рабочих, колхозников и мещан. Действовала настоящая машина смерти! Пускали «в распыл» целыми семьями, мужа, жену и сыновей. В ноябре, когда не вернулся со смены отец, Петька всё понял.

 - Не плач мамка! – успокаивал он родительницу. - Отец не сломается, не признается в том, чего не совершал. Он обязательно вернётся!

 В середине улицы Артёма, где поворот налево на Смолянку, у моста через городские ставки, в новеньких бараках, квартировал кавалерийский дивизион милиции. Все офицеры были необычно нелюдимые, носили форму с тёмно-синими петлицами.

 - Убийцы! - это место Петька прошёл побыстрей, до школы остался всего десяток метров.

 Расстреливать людей могли только эти нелюди, и он очень надеялся, что отец не попал к ним в руки…

Глава 19

Какими удивительными бывают подчас трансформации людских имён! В детстве тебя зовут, к примеру, Митенька, в юности уже Митька, а к зрелости Дмитро.

 - Дед Гришака подзывал меня, визгливо крича, как глухонемому - Митяй, а отец звал всегда строго Митрий. - Иногда думал рожак хутора Татарский Дмитрий Миронович Коршунов. - На войне командиры вызывали из строя больше по фамилии, Коршунов, добавляя для ясности соответствующее воинское звание, мало ли солдат с такой фамилией… Постепенно некоторые начали обращаться по имени отчеству, но большинство знакомых кличут по прозвищу - Коршун.

 Он задумывался об этом удивительном превращении, как из Мити он с годами умудрился стать Коршуном и удивлялся скоротечности жизни собственного имени.

 - Некому больше звать меня Митькой! - огорчался заматеревший  мужчина. 

 Часто вспоминал привольное детство, полнокровное интересными и пугающими вещами. Дом, мать и сеструху Наталью. Закрывал глаза и ясно видел усатого сома, заросшего от старости мхом и сопливой плесенью, жившего в холодной глубине хуторного ставка. Когда-то давним летним утром, чудовищная рыба на его глазах, проглотила драчливого гусака, величаво проплывавшего во главе своей крикливой семьи. Даже повзрослев, Митька пересекал это место с опаской, дрожа от неприятных воспоминаний...

 - Схватит такая уродина за ногу, - размышлял он по глупому малолетству. - Утянет на самое дно и не станет больше казака!

 Бессонными ночами ясно виделись ему родной Дон и ровные, бескрайние поля, усеянные надменными скифскими курганами. Вспоминал он, как ходил в ночное, пасти хуторных лошадей, как боролись на поясах с соседскими ребятами, подражая знаменитым цирковым атлетам.

 - Михайло – подлец! - в этом месте на Коршуна всегда накатывала злость.

 Было их трое, закадычных и весёлых друзей. Он, Гришка Мелехов и Мишка Кошевой. При всплытии имени последнего Коршун всегда сжимал кулаки.

 - Подожди у меня! – мысленно грозил он товарищу детских забав. - Я тя непременно встречу, друг мой ситцевый, отыграюсь, будь спокоен...

 За прошедшие десятилетия он не смог простить Михаилу спалённый родной курень и убитого деда Гришаку. Он не понимал и не признавался себе, что злость его основывалась даже не на этом факте, мало ли сменил после того домов? Нет! Злился Коршунов на всю Советскую власть, отнявшую у него такой знакомый, уютный мир.

 - Коммуняки проклятые! – ерепенился он. - Продали поганцы православный Дон и Мишка в числе первых.

 Потому понятная с детства перспектива жизни вдруг превратилась в нагромождение нелепых случайностей, кровавых расправ и постоянного страха.

 - Отца, Мирона Григорьевича расстреляли ироды. – Накручивал он себя. - Царство небесное покойнику, какой работящий казак был!

 Старший Коршунов действительно в слепой жажде богатства не жалел ни себя, ни жену, ни детей. Наёмные работники умывались у него кровавыми слезами, а ведь ничего из нажитого ему в старости не пригодилось…

 - Не хочу горбатиться. - С юности не лежала душа Митьки к такой жизни, с пелёнок нахлебался досыта.

 Ему всегда хотелось жить вольно, беззаботно, не обременяя себя хозяйством и ни в чём себе не отказывая. Поэтому нравилось Коршунову воевать, поэтому подался он после войны в разбойники.

 - Негоже мне после семи лет войны землю пахать. – Рассуждал Митька, молодой годами, но старый душой. - Возвращаться домой нельзя, слишком наследил там…Да и не к кому!

 После отступления в составе Добровольческой армии на Кубань, он на корабле союзников переправился в Севастополь. Оставаться на милость победивших «красных» не захотел, всё-таки карательный отряд не строевая часть.

 - Энто Гришке Мелехову возможно к ним переметнуться! – подумал он, увидав старинного друга на брошенном пирсе Новороссийского порта. - Он завсегда с «краснотою» был… 

 У барона Врангеля Коршунов продолжил служить по призванию, плёткой, шомполами и петлёй приводя в подчинение неразумное местное население. Вседозволенность нравилась ему, он казался себе всемогущим. У казнённых людей легко забирать имущество, мёртвые не сопротивляются, а совесть его не мучила. В ноябре двадцатого года с лёгкой жизнью пришлось расстаться.

 - Даже Перекоп их не удержал, – возмущался Коршунов, пакуя награбленное золото. - Куда зараз податься?

 Выбор оказался небольшим. Большинство разбитой армии «белых» на кораблях пугливых союзников переправилось в Константинополь, Митька остался.

 - Не хватало нам ищо у басурман жить! – уговаривал он закадычного дружка Ваську Дружилина. - Давай рванём в Москву, там затеряемся…

 Он заранее выправил документы уволенного со службы красноармейца и окольными путями добрался до первопрестольной. Встретившись в условленном месте с Василием, он предложил сделать налёт на не успевших смотаться за границу купцов. Потом в ход пошли «нэпманы», работы современным разбойникам хватало…

 - Минутные богачи в милицию заявлять не будут, сами боятся. - Милиция им села на хвост только когда они грабанули кассира завода «Серп и молот».

 Государство свои денежки оберегало тщательно и через неделю Ваську застрелили на «хате» по наводке местных стукачей. Митька спасся чудом и впредь решил с органами правопорядка  в «орлянку» не играть.

 - Пора прислоняться к блатному берегу! – благоразумно решил Коршунов. - В одиночку не выжить.    

 Так бывший потомственный казак стал отпетым уголовником. Криминальная карьера Митьки, однако, тоже не задалась. Для воров в законе он был «мокрушником», убийцей, ведь работал не чисто, с кровью. Использовали его в основном на «делах» связанных с насилием, но на красивую жизнь хватало…

 - Где жить мне всё равно. - Пару раз Коршун попадал на «нары», а в середине тридцатых «причалился» основательно.

 Даже грабя навороченных советских граждан, он неожиданно для себя оказался в исправительно-трудовой колонии с приличным сроком. Блатные товарищи приняли его как родного и для Коршуна потекли не очень голодные, но серые и холодные годы лагерной жизни. Теперь его постоянно сопровождал   тупой, беспрерывный мат. Раздражало окружение озлобленных, погибающих людей, готовых не то что за ломоть хлеба, а за одобрительную ухмылку любого начальника продать, предать, унизить любого и каждого. Естественно и себя в придачу.

 ***

 Человек, в отличие от неразумных животных, всегда может приспособиться к любым обстоятельствам, ко всему, что случится с ним. Люди без видимых последствий могут, если захотят, переносить холод, голод и постоянные унижения. Так устроена человеческая психика, что даже в самых немыслимых условиях мы находим что-то хорошее, позволяющее корнями зацепиться за ускользающую жизнь.

 - Завтра станет лучше! – верят люди.

 Так растут кривые сосны на скалах Соловков, оплетая и разрушая голыми корнями неподкупный гранит. Так мать, экономя каждую копейку, способна без погибшего кормильца вырастить, поднять на ноги  троих детей.

 - Всё перетерплю. - Приспособившись к новым условиям существования, Григорий постепенно успокоился и укоренился на неласковом Севере.

 Время для него вновь потекло размашисто и неумолимо, словно горная река. Подъём, развод на работы, размеренная валка леса и долгожданный отбой. Так для среднестатистического лагерника, без выходных и особых болезней, прошло несколько лет.

 - Ежели так пойдёт и дальше, авось возвернусь домой… - загадывал наперёд Шелехов. - Как говориться, на свободу с чистой совестью!

 Ему уже виделись картины возвращения в Сталино. Привычная жизнь и работа в удовольствие, только без страха быть разоблачённым.

 - А может всё к лучшему? – раздумывал он. - Отбарабаню здесь срок, верну себе фамилию и буду чистым перед законом. Даже смогу приехать в Татарский…

 С каждым проведённым в неволе годом росла его тоска по родным местам. Как-то после скудного обеда вышел он к дальней законченной делянке. Квадрат сплошной вырубки выделялся пустотой, на нём остались только низкорослые пеньки. В конце виднелась стена леса, за которой была опять вырубка, потому хилая полоска сосняка просвечивала насквозь. У бывшего казака сверкнуло в мозгу яркое ощущение:

 - Там Азовское море. – Ему до боли в сердце, захотелось увидеть место, куда впадает родной Дон. - Кажись зараз перебегу через пустую делянку, затем перемахну узкую полоску леса и откроется морской берег. Там белая полоса прибоя, где на самой кромке воды шуршит галька и свобода... Но не убежишь от конвоя, да и море далеко!

 Приходилось терпеть. Единственной ниточкой связывающей его с домом оказались письма. Григорий никогда не любивший писать, теперь тщательно выписывал их и с натугой ждал ответов. Стараниями Антонины он также регулярно получал посылки, два-три раза в год.

 - Вот так не повезло. - Однажды это радостное событие сыграло с Григорием злую шутку.

 Видимо он с непривычки объелся сала и подхватил кровавый понос. Болезнь, от которой в лагере мало кто поправлялся, человеческий организм часто не выдерживал страшных перегрузок. Больничного стационара, хоть там и служил знакомый врач, он боялся, как и все лагерники, панически. Мало кто возвращался оттуда назад, правда, и попадали туда, как правило, в последней, необратимой стадии пеллагры. Посоветовал матёрый зэк Никифоров:

 - Тебе Шелехов, надо срочно достать сильно жирную селёдку! 

 - Зачем?

 - Съешь её сразу и целиком, но не пей ничего…

 - Так ведь захочется зверски!

 - Весь фокус заключался в том, чтобы сутки не пить ни капли. – Поучал бывший и нынешний политкаторжанин, прошедший не одну царскую ссылку. - Тогда как рукой сымет.

 - Ой, ли…

 Всё же Григорий достал требуемую селёдку, обменяв её на дефицитное сало. С утра, сказавшись больным, он не вышел на работу. В охотку съел сочащуюся жиром рыбу и лежал на нарах, ожидая обещанного результата. Пить, конечно, хотелось жестоко, но он держался. 

 - Придёт со смены, убью гада! - на исходе мучительных суток он был готов задушить советчика Никифорова, но сдержался.

 Вряд ли  рецепт пригоден всем, но ему просто больше ничего не оставалось.

 На удивление рыбное средство сработало, и через день Григорий благополучно продолжил валить лес.

 - Век не забуду! – поблагодарил он случайного спасителя. - Откудова знаешь такой способ?

 - Знающие люди посоветовали. – Скромничал сухой, как обломанный сук каторжанин. - И до нас люди сидели и опосля будут… 

 После перенесённой болезни Шелехов работал вдвоём с молодым пареньком по фамилии Ермолаев. Как-то оказались они на краю делянки бригады. В полдень перекусили, спокойно сидели, перекуривали и разговаривали.  Ермолаев оказался бывшим студентом четвертого курса филфака МГУ. Он рассказывал напарнику о Москве, о красавице-невесте:

 - Отличница и умница.

 Вдруг из-за кустов выехал, на ухоженной гнедой лошади, добрый молодец в чёрной кожаной куртке, прораб по лесоповалу Чуркин.

 - Балдеете?

 Выдался на редкость солнечный летний денёк, и как-то по-домашнему отблёскивал мягкий шёлк конского волоса и кожаной куртки прораба. Он тоже был молод, лет двадцати пяти, проворовавшийся петрозаводский официант, тянувший два года лагерного срока. Он пребывал в хорошем настроении, собеседник Григория ему чем-то понравился и, слегка наклоняясь в седле, он сказал:

 - Вот, хорошо, что ты научился лес валить. – Чуркин с высоты положения посмотрел на простых работяг. - Работай, как следует, выбьешься в люди. Может быть, когда-нибудь даже прорабом станешь, как я…

 Для самого себя в этот момент он казался венцом бытия. Чуркин не сомневался в том, что высшее счастье для всех было бы стать таким, как он. Глядя на улыбающегося прораба Григорий подумал:

 - Странно, как сами же заключённые регулируют лагерную жизнь! – дивился он. - Сами слепо подчиняются установленным кем-то правилам. Сами строят для себя жильё, кормят себя, производят различную продукцию, сами принимают её. Сами контролируют качество работ и ругают отстающих.

 Григорию иногда казалось, что убери охрану лагерей, сознательные зэки выбрали бы собственное начальство и также бы ходили на работу и в баню. Также бы обижались на плохое снабжение и также бы умирали…

 - Откуда в нашем народе столько стадного? – недоумевал опытный лагерник. - Откуда неуёмное стремление выбиться в начальники, покомандовать подобными себе?

 Раздав рабочим, необходимые ценные указания, прораб величественно уехал. Видеть его Григорию случалось редко, все-таки высокое начальство. Так, наверное, даже лучше, уж больно чесались у него руки придушить зазнавшегося хама. Начальника же лагпункта ему довелось увидеть всего один раз, при довольно пикантных обстоятельствах.

 - Лучше бы не видеть.

 Случилось это знаменательное событие яркой весной следующего года. Григорий как всегда спокойно выполнил дневную норму и отошёл вглубь дремучего леса на поиски спелых ягод. Конвой спокойно относился к подобным прогулкам, бежать заключённому Шелехову было не куда, да и незачем.

 - Ах ты, гадина! – вдруг он услышал начальственный голос. - Стой кому говоря…

 Григорий по многолетней зэковской привычке подумал, что сказанное относится к нему, и поневоле втянул голову в плечи. Через минуту он выглянул из-за куста ежевики. На небольшой поляне неуклюжий толстяк пытался усмирить белую своевольную кобылу, рядом валялось охотничье ружьё.

 - Тпру, – орал он, неумело натягивая поводья. - Будешь знать, как сбрасывать начальника лагеря.

 Бедное животное не понимало оказанной чести и рвалось скакать прочь. Толстяк вытащил из-за голенища щегольских офицерских сапог плётку и пару раз наотмашь ударил лошадь. Та затравлено дёрнулась и обиженно заржала. Григорий забылся на короткое время и зло крикнул:

 - Ты что делаешь? 

 - Что?

 - Она же не виновата, что ты ездить не умеешь.

 - Кто ты? – испугался немолодой подполковник Егоров. - Чего надо?

 Он внимательно посмотрел на подошедшего Григория и по характерным чертам одежды и поведения узнал своего подопечного.

 - Как ты смеешь так обращаться к офицеру? – возмутился главный «вертухай». - Рвань лагерная!

 - Молчи гад! – рванулся к нему Григорий. - Мало вам людей, так ищо над конями издеваетесь… Звери!

 Григорий знал, что никто их не видит и накопившаяся годами злость кипятком выплеснулась на опешившего начальника. Бесправный зэк стоял лицом к лицу с всемогущим «хозяином» и говорил всё, что он думает о безжалостной системе.

 - Кровососы! – кричал он. - Загнали полстраны в лагеря и рады… Подождите, ищо дождётесь, поднимется народ, умоетесь кровищей. По самые уши зальётесь!

 - Чего разошёлся?

 Начальник попятился от  зэка, наощупь нашёл в траве ружьё,  поднял его и пригрозил:

 - Иди отсюда умник, – сразу почувствовал он силу оружия. - Кобылу ему жалко…

 - Да жалко!

 - Себя лучше пожалей.

 - Мне себя жалеть негоже! – успокоился Григорий. - Сегодня жив, а завтра в общей могиле.

 Шелехов круто развернулся и пошёл на стук топоров и визга пил. Удивлённый Егоров ещё долго смотрел на сомкнувшиеся за его спиной  пышные еловые лапы и жалел, что в ружье не было патронов:

 - Пристрелил бы как собаку бешенную!        

 Через неделю Григорий узнал от знакомого писаря конторы, что лошадь, которая сбросила начальника, тот велел запороть до смерти. Как бы, между прочим, писарь сообщил, что заключённого Шелехова отправляют на этап, для работы на золотых приисках. С лесоповалом было покончено навсегда, все знали, что с рудников не возвращаются…

 - Пускай всё будет, как будет. - У Григория от лесного лагеря остались навыки выживания, да несколько небольших шрамов на руках от трех или четырех раз, когда он попадал под падающее дерево.

 До конца жизни, если сзади слышался треск ломающегося дерева, пусть даже спички, его автоматически бросало в разворот на сто восемьдесят градусов, и пронзала спасительная мысль:

 - Где падает дерево? В какую сторону кидаться?

Глава 20

«Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Рабоче-Крестьянской Красной Армии, принимаю присягу и торжественно клянусь быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным бойцом, строго хранить военную и государственную тайну, беспрекословно выполнять все воинские уставы и приказы командиров, комиссаров и начальников.

 Я клянусь добросовестно изучать военное дело, всемерно беречь военное и народное имущество и до последнего дыхания быть преданным своему Народу, своей Советской Родине и Рабоче-Крестьянскому Правительству.

 Я всегда готов по приказу Рабоче-Крестьянского Правительства выступить на защиту моей Родины — Союза Советских Социалистических Республик и, как воин Рабоче-Крестьянской Красной Армии, я клянусь защищать ее мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагами.

 Если же по злому умыслу я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся».

 ***

 После внезапного ареста отца, жизнь для младшего Михаила Кошевого практически закончилась. Так ему, во всяком случае, казалось. Его дружно и скоро выперли из комсомола, бывшие дружки демонстративно сторонились изгоя. Вновь присланный председатель колхоза «Красный ключ» намекнул, что для него осталась работа только пастухом колхозного стада.

 - Извиняй Михаил! – отводил глаза таганрогский пролетарий Митин, знавший его отца по службе в Красной Армии. - Сам понимаешь, трактора я тебе доверить не могу…

 Мишка понимал, но в душе сильно обижался. Ведь он был абсолютно уверен в невиновности приёмного отца и верил, что всё скоро наладится. Однако время шло, отношение к нему не менялось, и Кошевой продолжал зарабатывать скудные трудодни на надоевшем пастбище.

 - Как жить дальше?

 Когда он снова обратился к председателю за помощью, тот, заговорчески понизив голос, посоветовал:

 - Шёл бы ты Михаил в армию.

 - Меня не возьмут.

 - Возьмут, – Митин воровато оглянулся по сторонам, хотя они сидели вдвоём в пустом помещении правления колхоза. - У меня в Вёшенской военком старый знакомый, я могу договориться.

 - Точно?

 - Тебе уже двадцать?

 - Да.

 - Вот и ладненько. – Обрадовался бывший красноармеец. - Иначе тебя неизвестно забрали ли бы в армию, а без службы мужчиной не стать…

 - А как же мать, жена?

 - Чудак, что им сделается? – удивился матёрый председатель. - Будут спокойно жить в Татарском, мы их не бросим.

 - А кто же их будет кормить?

 - Вот странный человек! – сказал изумлённо Митин. - Ты же своё денежное довольствие им пересылать будешь, в нашей армии служат на всём готовом. Там тебя накормят, оденут, обуют, не жизнь, а сказка!

 Случайный разговор оказался решающим. После того как Михаил дал согласие, примерно через две недели, его вызвали в контору прямо с пастбища.

 - Иди домой и быстро собирайся! – велел требовательный Митин. - Через полчаса транспорт идёт в станицу.

 - Зачем?

 - Там формируется команда для отправки в кавалерийское училище, тебя тишком включили в списки.

 - Век буду помнить! – искренне обрадовался Мишка. - А как же попрощаться с родными, они ведь сегодня на прополке буряка?

 - Напишешь с дороги, – отмахнулся задёрганный председатель. - Беги скорее, смотри, уедут без тебя…

 Михаил бросился к родному куреню, где предсказуемо никого из близких не оказалось. Он быстро открыл висячий замок, сбросил одежду и надел на себя ненужное старьё.

 - Сойдёт и так…

 В последний раз оглядел знакомую до боли обстановку, объёмную печь с лежанкой, самодельный стол и железную кровать. Решительно захлопнул тревожно скрипнувшую дверь и побежал к конторе…

 - В училище снова стану человеком! – подумал он на бегу. - Я докажу всем, что Кошевые добросовестно служат Советской власти!

 По приезду к районному военкомату их тотчас посадили на грузовик, крытый брезентом, и повезли на железнодорожную станцию. Михаил сидел у заднего борта и пристально смотрел на кривые улочки Вёшенской, увидел изломанный берег Дона и помахал ему, словно прощаясь, занемевшей рукой.

 - Когда снова увижу? – гадал он, сдерживая слёзы.

 На врачебной комиссии, когда призывники разделись до трусов, доктор Спицын подозвал к нему девчат-медичек и воскликнул:

 - Девушки, где ваши глаза были? - Доктор постучал кулаком, с глухим утробным звуком, в грудь Михаила. - Это же настоящий богатырь!

 - Поздно доктор. – Засмеялся довольный Кошевой. - Я женат…

 - Жалко как, – пискнула симпатичная практикантка. - Одним завидным женихом меньше.

 Михаил был весь обвит мускулами, будто резиновыми жгутами… Их команду быстро погрузили в вагоны-теплушки воинского маршрута и отправили в долгий путь.

 - Куда нас интересно везут? – гадали недавние колхозники.

 Все призывники, были будто на подбор. Рослые, сильные, крепкие и грамотные, меньше семи классов образования ни у кого не было. Среди них ехали двое учителей-добровольцев. Они, чтобы попасть в кавалерию, пришли к военкому-капитану с верёвками в руках и объявили:

 - Если не возьмёте в эту команду, то мы повесимся тут же!

 Ультиматум был принят, ведь все парни мечтали щеголять в длиннополых шинелях, с шашками, при шпорах, в будёновках с синими звездами.

 - Главное не в пехоту. – Рассуждали наивные призывники.

 В Сталинграде к ним добавилось пять товарных вагонов-теплушек призывников. Под Барнаулом, на станции Алтайская, прицепили ещё шесть вагонов. В Новосибирске полностью сформировали огромный воинский маршрут.

 - Куда нас везут? – недоумевали уставшие от бесконечной дороги пацаны. - Завезли, чёрт знает куда!

 Спустя неделю пути, дождливым утром, по вывеске они обнаружили, что находятся на станции Шилка. Рядом располагался город Сретенск, место ссылки дворянских семей… Перед вагонами стояли командиры в коротких шинелях с алыми петлицами. Пехота!

 - Мы в кавалерию! - поднялся недовольный ропот. - Не выйдем из вагонов!

 Но плетью обуха не перешибить и Кошевой принялся уговаривать своих земляков:

 - Идём, ребята, в стрелковую часть, в полковую школу. - Михаилу хотелось поскорее поступить на службу. - А там глядишь, появится зелёная улица в высший командный состав.

 Кто-то засмеялся, кто-то принял это за истину. И все в разнобой зашагали по льду реки Шилка, на ту сторону, в гарнизонный городок 833-го запасного стрелкового полка Забайкальского военного округа. Перед казармами команду выстроили и объявили:

 - Кто в пулемётную роту, делай два шага вперёд!

 - Выходим! – Мишка крикнул своим землякам. - Ребята, давай всем гамузом.

 Вышли все, кто ехал с Дона, человек тридцать, целый взвод. Так Михаил сделали свой роковой шаг, теперь ему надо было служить не два, а три года. Случайно Кошевой оказался в полковой школе младших командиров. В процессе учёбы происходил естественный и жёсткий отбор кандидатов в военные училища.

 - Если выдержишь эту бешеную гонку, понравится, войдешь в строку военной жизни, - поучал Михаила ротный старшина Пащенко. - Будешь отличным командиром.

 Но не все выдерживали такую жизнь и оставались в армии только до истечения срока срочной службы.

 - Три года и домой! – рассуждал поначалу Кошевой.

 … Особенно тяжело Михаилу пришлось в первые месяцы службы. Ha плацу эхом отдавались резкие звуки команд. Ноги чеканили широкий шаг, сжатые в кулаки руки были прижаты к бёдрам, сержанты выкрикивали команды. На курсантах рабочая солдатская униформа, стальные каски и сапоги.

 - Направо, шире шаг!

 Этот вид упражнений в учебном плане значился как строевая подготовка. Командир взвода был болен, и его заменил рябой сержант.

 - Кругом!.. Быстрый шаг... Стой!.. Строем, быстрый шаг!.. Подравнялись!.. Равнение на средину! – сержант явно хотел отыграться на новобранцах. - Пошевеливайтесь... Направо!.. Эй, там, в чем дело?

 Кошевой от усталости ошибся, он таки повернул налево.

 - Всем шаг назад, марш!.. Упали на живот! Отжались! Раз, два, раз, два... Направо равняйсь!

 Михаил, виновато моргая, посмотрел на ребят, а рябой крикнул:

 - Эй, там! - не получив ответа, он снова гаркнул. - Как фамилия?

 - Моя?

 - Да, я к тебе обращаюсь! Ты, долговязый брюнет, с крючковатым носом.

 - Кошевой. - Ответил он.

 - Кошевой? - гаркнул злой сержант. - Что это, чёрт побери, означает?

 - А что не так?

 - Рядовой Кошевой, так нужно было ответить. Понятно? – буквально прорычал он. - Как фамилия?

 - Рядовой Кошевой, товарищ сержант!

 - Вот так и обращайся к вышестоящему начальству. - Сказал рябой. - Шаг вперёд... бегом марш!

 ***

 Первые восемь месяцев служба шла в таком усиленном темпе. Ежедневно подъём в семь часов утра. Зарядка на плацу, даже если мороз за сорок градусов, в одних гимнастёрках и бегом. Впереди колонны комвзвода Ушаков, далее батальонный командир Королёв…

 - Веселей ребята! – подбадривал он подчинённых. - Тяжело в учении, легко в бою.

 Потом умывание и походным строем в столовую. Из неё тоже передвигались только строевым шагом, ведь за взводом наблюдает полковое начальство. Днём напряжённая учёба, знание назубок всевозможных уставов обязательно. БУП- боевой устав пехоты, СУП -строевой, УВС - Устав внутренней службы заучивались наизусть.

 - Каждая буква в Уставе написана кровью! – любил повторять Королёв.

 Стрелковые тренажи, баллистика и строевая. Составная часть строевой подготовки заключается в подходе к «комполка», строго по уставу, чётко, с подчеркнутой уверенностью. Через неделю занятий все потеряли голоса, натужно хрипели!

 - Зато потом голос станет настоящим командирским, громким и внушительным. – Успокаивал подчинённых взводный.

 Кто не приобрёл таковой, переводились в хозяйственные или интендантские подразделения.

 - Вы будущие младшие командиры Красной Армии. – Зычно обращался к курсантам капитан Королёв. - Должны выглядеть, как медная копейка…

 Боевая подготовка подразумевала преодоление штурмовой полосы, ползком по-пластунски, преодоление траншей или эскарпов, бросок на врага и прокол чучела штыком. Броски гранат на дальность и в цель.

 - Советский воин должен уметь всё!

 Прошло два месяца, взвод Михаила принял присягу, и курсанты стояли на постах по объектам с боевыми винтовками. Теперь они были настоящими бойцами, когда шли строевым шагом, земля дрожала.

 - Строевым! - командовал командир взвода. - Руби ногой!

 Часто проводились ночные подъёмы по тревоге. Время было напряжённое, за рекой Аргунью, в тайге бродили хунхузы. Уходили в темноту только с заряженными боевыми винтовками, РПД и «Максимами», которыми был вооружён взвод.

 - Повышенное внимание! – предостерегали командиры.

 Практиковались форсированные марши на 40–50 километров в таёжную глушь в полной боевой выкладке. Вещмешок за спиной, на плечах части «Максима», катки, щит и десяток коробок с патронами.

 - Килограмм сорок на нас одето…

  Бежали всей полковая школа, а это целый батальон, три стрелковых и одна пулемётная рота. Колонна по четыре растянулась на десятки метров. Вдруг последовала команда:

 - Кавалерия слева! – колонна синхронно поворачивает в сторону атаки. - Танки справа!

 Первые в строю легли, клацая затворами, загоняя учебный патрон в патронник. Вторая шеренга опустилась на одно колено и упираясь прикладами винтовок оземь, ощерилась штыками. Третья и четвёртая стоят, переводя прицел на постоянный.

 - Воздух! - все курсанты бросаются врассыпную! - Артобстрел!

 Солнце пекло немилосердно, летом в Сибири очень жарко, а зимой холодно. Михаилу приходится стальную каску крутить на голове, чтобы охлаждать солнечную сторону.

 - Когда уже обед? – звучал самый популярный вопрос.

 После отработки действий колонны при опасности, продолжают движение к стрельбищу. Боевые охранения строго по Уставу, впереди, с полкилометра дистанция, справа и слева, позади пылил арьергард с санитарными повозками, батальонной кухней и разными сопровождающими.

 - Не пыли пехота - пошутил комбат. - И так дышать нечем…

 Наконец объявили долгожданный привал на обед. Рядом с Михаилом приземлился капитан Королёв, травит анекдоты про «медные котелки», про бывалых вояк. Воспользовавшись случаем Кошевой пожаловался, что ботинки жмут.

 - Покажи… - сказал капитан. - С такими ногами тебя и пнём не собьёшь. Молодец!

 Ноги у Михаила действительно крепкие, ступни широкие, икры мускулистые.

 - Подобрать обувь курсанту Кошевому! – обращается он к старшине роты. - Такие кадры нужно ценить.

 - Есть!

 После походного обеда начались плановые стрельбы. Все отстрелялись, а две-три мишени ещё торчат, а тут наблюдатели, ведь идут соревнования по стрельбе в полку. Кто последний, того вызовут на разнос к комполка полковнику Новикову, поэтому офицеры нервничают:

 - Попасть, что ли не можете?

 В тот день из «Максима» взвод отстрелялся неплохо. А вот из винтовок и РПД туговато, ещё нет навыка. Михаил лёг последним за ручной пулемёт Дегтярева. Ребята тайком сунули ему оставшиеся боевые патроны. Заряжает, выстрел, мишень поникла. Второй патрон, покорно легла другая. Третий выстрел тоже в цель! Положил подряд все мишени взвода.

 - Какие у тебя секреты? – Удивлялся потом лейтенант Ушаков. - Так стрелять можно только в сказке!

 - Всё просто, – обстоятельно рассуждал Михаил. - Целишься в мишень и воображаешь прямую линию. Точно наводишь по ней, будто кто-то тебе специально протянул нитку и плавно нажимаешь спуск...

 За все восемь месяцев учёбы Кошевой из РПД ни разу не промахнулся, став лучшим во всём округе.

 - За отличные результаты на полковых стрельбах, - осенью того же года, перед монолитом строя полка, зачитал приказ начштаба капитан Калмыков. - Курсанту Кошевому выносится благодарность командования!

 - Служу трудовому народу!

 … Капитан стал образцом военного для Михаила. Стройный брюнет, элегантно-военный вид. Перепоясан кожаными ремнями, в петлицах с золотыми позументами горит капитанская «шпала». На рукавах широкий красный шеврон окаймлен золотом. Гимнастёрка сидит как влитая. Не военный, а выставочный экспонат!

 - Вот бы стать капитаном! – часто мечтал Михаил. - Во всём мире не сыщешь лучшей формы, чем в РККА!

 Незаметно подобралась зима. Морозище трещал грозно, таких на Дону не бывает! Взвод на стрелковом тренаже на берегу Шилки с учебными винтовками клацает затворами, не видя мишеней за туманом из незамерзающей полыньи.

 - Ужас, как холодно! - все тёрли красные уши в своих будёновках, шапок-ушанок тогда не выдавали.

 Михаил сунул руки в карманы шинели, и доброжелательный комиссар школы старший политрук Волошенко, тут же прервал беседу:

 - Курсант Кошевой.

 - Я.

 - Встать смирно! – приказал он строго. - Выньте руки! Ещё раз увижу, получите наряд вне очереди!

 От неожиданности Михаил резко вскочил и в душе был обижен на замечание, но дисциплина в РККА была железной.

 - Наверное, так и надо! – понял он позднее. - Забывать, что ты пример для рядовых нельзя ни на минуту.

 Старший политрук Волошенко по своему вёл среди слушателей курсов воспитательную работу, не слишком много говоря о высоких идеалах.

 - А ну, хлопцы, давайте спивать!

 Говорил он, и бойцы пели:

 - «Из-за лесу солнце всходить, Ворошилов едет к нам»

 Потом про Галю, которая была молодая, и которую привязали «до сосны косами» и там еще был «по-пид горою гай». Пели также идейные частушки про старого неспособного мужа.  

 - Гарно!

 Он применялся к конкретным обстоятельствам, и его усилия были действенны. Когда курсанты совершенно выдохлись после шестидесяти километрового марша и падали от усталости, он сказал:

 - А ну, хлопци, слухай сюда!

 - Мы слушаем. – Ответил за всех Михаил.

 - Що це воно таке, что если бы воно було, то ничего бы на свете не було?

 - Не знаем, товарищ капитан! - сказали курсанты хором, сильно заинтригованные.

 - Видите высоту? - он указал на холм, примерно с километр впереди. - Вот туда дойдём, там и скажу.

 Дошли, свалились на землю почти замертво, сбросили с плеч тяжёлое снаряжение и, отдышавшись, спросили:

 - Так что же это, товарищ капитан?

 - А это если бы в том месте, откуда рождаются дети, были бы зубы!

 … Наконец подошло последнее воскресенье перед выпуском и поступлением лучших выпускников в военное училище. Закончена уборка помещений, форма наглажена и вычищена. Нынче взвод идёт смотреть кино в город.

 - На девушек посмотрим…

 Ротный строй дубасил по гулким мостовым старинной крепости, расположенной, кажется, на краю света. Сосед справа Витька Цурканов, слесарь сталинградского завода «Баррикады», шёпотом спросил Михаила:

 - Фильм, то какой?

 - Вроде бы покажут «Шорса», - предположил Кошевой. - Мне Сенька - киномеханик говорил.

 - Лады…

 Сегодня и впрямь демонстрировали фильм Александра Довженко «Щорс», о легендарном герое гражданской войны.

 - Садись! – в зале прозвучала команда командира взвода.

 - Красота! – зашептали курсанты. - Настоящий кинотеатр! Ты видел, какие девушки стояли у кассы?

 …По женскому обществу все курсанты соскучились очень, особенно женатые. В город их поодиночке не пускали, увольнительных не было. Направляли только в наряды военного патруля. Ходили по улицам втроём, подходили к поселковому клубу, в затянутых морозом окнах, видели танцующих девушек и парней.

 - Вот бы попасть внутрь! – торопливо передавали винтовки одному, а двое шли в клуб.

 Там танцевали, отводили душу и обратно на мороз, не дай бог, на старшину наскочишь! Несмотря на то, что фильм интересный, Михаил, как только погас свет, по привычке засыпает. Сказывалось слишком большое напряжение учёбы…

 - Выходи строиться! - зычный голос лейтенанта разбудил Михаила, когда киносеанс закончился.

 Обратная дорога в гарнизон оказалась веселее. На гуляющих тёплым вечером девчат, ребята глядели с нескрываемым вожделением. Как и они на нарядных военных, но не все, особо породистые лицом и статью, из дворянок, выказывают одно презрение:

 - Мясо. – Свысока бросает одна светлокожая блондинка. - Говядинка.

 - Мослы, - поддерживает подругу голубоглазая красавица. - На убой ведут!

 Это дети высланных сюда «врагов народа» понял Михаил.

 - Злобствуют! – подумал он, забывая, что формально сам сын осужденного по этой статье. - С такими орлами никому не получится свернуть нас с правильного пути.

 Кошевой с удовольствием оглядывал своих молодцеватых товарищей. Фуражки одеты лихо, чуть набекрень. На ногах не сапоги, а ботинки, но начищенные до зеркального блеска. Все подтянутые и опрятные. Как будто почувствовав необходимость продемонстрировать силу и красоту бойцов Красной Армии, лейтенант Ушаков скомандовал.

 - Кошевой, запевай! – Михаил тут же сильным голосом взял такой тон, что строй подхватил дружно и в ногу. - Пала тёмная ночь у приморских границ, лишь дозор боевой не смыкает ресниц!

Глава 21

Борису Рохлину, бывшему актёру ленинградского театра, снилось, что у него оторвана голова. Вокруг вольготно развалилось зрелое лето, всяческое щебетание и цветочки, а голове холодно. Бедная головушка голая и кто-то катит её ногами по траве в глубокую яму, как мяч в ворота. А оттуда отчаянно дует и Борису от этого страшно. Поэтому бесхозная голова по пути ловко ухватилась зубами за подвернувшуюся ветку, сучок скрипнул и обломился... Сон прервался.

 - Чёрт, приснится же такое! – подумал Борис и перевернулся на другой бок. - Будто саблей начисто срубили, даже шея болит…

 Он хотел натянуть на всамделишную голову бушлат, поэтому на секунду приоткрыл глаза, обмер от страха и быстро зажмурился. Кто-то стоял рядом, занеся над его беззащитной лысиной острую железную скобу, какими крепят брёвна. 

 - Пока сплю, не ударит... – молниеносно сообразил Борис и скомандовал себе. - Спи, дурак, защурься, дыши ровней, не вздумай глянуть.

 Оказалось, что это очень жутко, вот так с закрытыми глазами ждать удара, словно ты курица под безжалостным топором. Рохлин талантливо сделал вид, что спит...

 - Заберут всё подлецы! 

 Одновременно он слышал, как под низким топчаном шарит кто-то второй. Кажется, тот вытащил неуклюжий чемодан, поднял его на шаткий скрипучий стол и выкинул в окно, следом спрыгнул сам. Тот, кто стоял над головой Бориса, сказал громко и весело.

 - Ну, твоё счастье, Артист. – Закончил он и тоже сиганул в окно. - Спи, нам «мокруха» ни к чему...

 По свежевыпавшему снегу проскрипели осторожные шаги и стихли, а Борис всё ещё трусил проснуться. Он боялся пошевелиться, чудилось, как гнутая железяка втыкается в кипящий мозг. Только когда Рохлин совсем замёрз, он осторожно разлепил глаза. Рядом никого не было, на краю стола, у изголовья топчана, лежала зазубренная стальная заноза в палец толщиной...

 - Да, – выдохнул он. - Твое счастье, Артист...

 Очухавшись, он вылез из-под промасленного бушлата, дыру в окне умело заколотил фанерным лозунгом «Труд - дело чести». Окно налётчики «взяли» аккуратно и тихо, стекло выдавили через бумагу, намазанную солидолом.

 - Профессора.

 На улице  угрюмо светало. Артист потерянно потоптался по клубной каптёрке, где жил постоянно, автоматически затопил печку - буржуйку.

 - Что-то надо делать? – билась неотвязная мысль. - Всё богатство разом ахнули, подлецы…

 Два дня назад Рохлин получил мамину посылку, масло, сахар, то, что  называется в лагере «бацилльное дело». Пристроил чудесные продукты в свой чемодан, сделанный в зэковской столярке. В нём лежал «концертный»  пиджачок, перешитый из офицерского кителя. Новогодний подарок девчат из швейного цеха, как и диагоналевые штаны, казались теперь сказочно нарядными. Жёлтая рубашка, сшитая из домашней простыни, которую он сам красил акрихином и галстук, сочинённый из чёрной шёлковой подкладки,  пропали безвозвратно...

 - Выглядел прямо как на свадьбу. – Маялся Борис, вспоминая потери. - Так неужели же я этакую немыслимую красотищу спокойно уступлю каким-то уркам, жуки-куки?!

 Конечно, у вохры защиты искать, просто детские хлопоты. А вот добрый знакомый Бориса Мишаня, по прозвищу Маленький, при желании смог бы помочь...

 - Мы с ним, хотя и с разных планет, но питаем взаимную симпатию. - Прикидывал практичный Артист.  - Я к нему за богатый тюремный опыт, он ко мне за образованность и умение читать по памяти знаменитые романы.

 Был Мишаня мелкого роста, жилистый, весь в шрамах от множества драк. Старый вор в законе, с головой, крепко просоленной сединой, он тянул нынче свой пятый срок. Ну, правда, воровские сроки недолгие, 2—3 года, амнистия или комиссовка, и гуляй по-новому...

 - Но все-таки, считай, полжизни по лагерям. – Решился Борис, вспоминая справедливого блатного. - Мишаня молчалив, улыбается редко, но как-то уютно, очень по-доброму.

 Руки у Мишани оказались талантливыми, в лагерях он получил профессию столяра-краснодеревщика и, схватив последний срок, решил с блатным счастьем завязать. Устал, да и не молод уже. Ушёл он из воровского кодла «с концами», но по-доброму, объявив своё решение на лагерной сходке.

 - Я завязал. – Просто сказал он.

 Поэтому сохранил яркую блатную биографию и авторитет. Урки его любили, осуждённые по другим статьям уважали. Больше того, если в кодле по какому-то спорному вопросу не могли прийти к согласию, говорили.

 - Позовём Мишаню! - он шёл, мнение высказывал деловито, но как бы смущаясь, и был явно рад, когда поступали по его совету.

 Был он поставлен мастером столярного цеха, дело отладил нарадость начальству и работягам. Словом, душевный был человек. Вот к нему-то Борис пошёл после подъёма и, сбиваясь, рассказал своё ночное приключение:

 - Это ж, неправильно, Миша, и обидно. – Рохлин был готов расплакаться. - Когда я на сцене людям сценки играю и песенки пою, эти ухари мне хлопают, орут.

 - Ты Боря хорошо выступаешь, – согласился Мишаня. - Мне особенно стихи нравятся, как там его?

 - Есенина.

 - Точняк! – Заулыбался старый вор. - Боря, ты молодчик! 

 - Вот видишь! – воодушевился Артист. - А ночью урки меня разблочивают. Так какой же я, к чёрту, артист с голым задом, без парадной одежки, неужели мне в бушлате и чунях про любовь и свободу петь и хохмы отмачивать? Пускай, в конце концов, схавают на здоровье мои продукты, но костюм по совести надо бы вернуть!..

 - Попробую... - сказал Мишаня, подумав, и, не торопясь, ушёл.

 Это было уже обещание. Назавтра костюм Борису блатари вернули и даже обломки чемодана под окно ночью подкинули. Ну, а лакомства из дому, конечно, улыбнулись не попрощавшись. Такая жизнь, кто успел тому приятного аппетита!

 ***

 Следующим утром Борис выбрался наружу пораньше, решил найти Мишаню и отблагодарить за помощь. Он сунул за пазуху кусок чудом сохранившейся колбасы и закрыл на ключ каптёрку, где постоянно жил. Комнатка маленькая, фактически чулан, но всё лучше, чем в общем бараке.

 - Наверное, он в столярке. – Решил сообразительный Рохлин. - Зайду туда первым делом.

 Однако бригадира там, к сожалению, не оказалось. Два мужика лениво настраивали допотопную пилораму и на вопрос о местоположении начальства одновременно пожали плечами:

 - Хрен его знает! – угрюмо сказал один.

 - Может, пошёл к Акиму? – высказал предположение второй. - Нам бы лучше чтобы Мишаня дольше не являлся. Так работы меньше…

 Борис рысцой побежал в барак, где обитал негласный хозяин прииска московский вор Аким. С хозяином официальным майором Лавровым авторитетный зэк давно договорился о разделе сфер влияния. Прииск исправно давал план, выражавшийся в энном количестве перелопаченного золотоносного грунта.

 - Только жмуриков у вас слишком много.

 За это отвечал безжалостный уркаган, а майор не вмешивался в производственные процессы и наслаждался миром и покоем во вверенной колонии. Аким в ответ на упрёки майора по поводу ежемесячного активирования безвременно умерших, лениво цедил сквозь зубы:

 - Надо же их как-то работать заставлять!

 - Надо. 

 - Особенно «политические» вовсе не хотят давать план, вот мои ребятки и помогают, кто отстаёт.

 - Ну, ты всё ж таки меру знай! – шипел Лавров, с опаской косясь на мордоворотов вора, скромно стоящих в сторонке. - Десяток ещё ладно, но за последний месяц вы сорок три зэка отправили в канаву за ограждение. Многовато…

 Аким обещал исправиться, и всё оставалось, как заведено. Рохлин вспомнил эту информацию на бегу. Он предпочитал передвигаться по территории лагеря быстро, чувствуя себя в относительной безопасности только в офицерском клубе.

 - Скорее всего, он там. - Внезапно он увидел небольшую группу заключённых стоящих у лагерных ворот, плотной кучкой.

 Среди них выделялся маленьким ростом разыскиваемый Мишаня.

 - Вот он, – обрадовался Борис и круто завернул туда. - Отдам мясную благодарность и сразу назад…

 Однако быстро вернуться у него не получилось. Когда до ворот оставалось метров десять, подслеповатый Рохлин, наконец, разглядел сухую фигуру Акима.

 - Чёрт! – ругнулся он и резко затормозил. - Лишний раз встречаться с этим отморозком не хочу…

 Хотя улизнуть незамеченным Борису всё же не удалось. Две «шестёрки» вора в законе, крепкие молодые уркаганы с погонялами Митя и Калуга, угрюмо уставились на него. В это время ворота приветливо распахнулись и вовнутрь начала заходить новая партия зэков. Аким с подручными дружно повернули головы в сторону редкой колонны, они хотели рассмотреть новичков.

 - Слава Богу! – взмолился Рохлин и начал посылать отчаянные сигналы задумчивому Мишане. - Отойди ты в сторону, не понимаешь что ли?

 Мишаня намёка не понимал, рассеянно скользя взглядом по нестройным рядам прибывшего конвоя. Обречённые люди безразлично входили в заиндевелые ворота, над которыми красовалась издевательская надпись.

 - «На свободу с чистой совестью».

 Не смотря на октябрь месяц, выпал первый снег, и уже с неделю держалась минусовая температура. Почти все из этапируемых были одеты по-летнему, многие еле передвигали ноги от усталости.

 - Мелехов! Григорий! – раздался внезапный крик слева от Бориса. - Ты ли это земляк?

 Борис присел и начал испуганно озираться. Оказалось, что кричал стоящий рядом с Акимом блатной по кличке Коршун. Его Рохлин панически боялся, тот отвечал в лагерной кодле за «мокруху».

 - Да стой ты чертяка, – неизвестно чему радовался приближённый авторитета. - Не узнаёшь меня?

 Среднего роста плотный человек, к которому обращался Коршун, наконец, остановился, и устало поднял темноволосую, с обильной сединой голову.

 - Извиняйте гражданин, не признаю, – ответил он. - Моя фамилия Шелехов…

 - Разговорчики в строю. – Строго прикрикнул начальник конвоя, худой и злой сержант Демченко. - Двигай дальше, а то получишь…

 Затормозившая было колонна, дёрнулась вперёд. Шедший рядом со знакомым Коршуна пожилой зэк со светлыми волосами, внимательно и с тревогой вглядывался в мужчину позвавшего его соседа. Он удивлённо остановился и выдохнул:

 - Никак Митька Коршунов! 

 - Не может быть…

 - Что ты мелешь! – одёрнул его хмурый темноволосый. - Откель ему тут взяться, он давно за кордоном?

 - Михаил? – тихо выдавил из себя Коршун, также вглядывавшийся в колышущую толпу.

 - Знакомых встретил? – Ехидно спросил Аким.

 - Наши хуторные, – не веря своим глазам, прошептал упитанный зэк. - Привёл же Бог встретиться…

 Аким посмотрел на своего помощника и по его побледневшему лицу, на котором резче выделилась рыжая борода, понял всё о важности этой встречи для Коршуна. Нетерпеливый сержант завёлся:

 - Шевелись! 

 - Да подожди ты.

 - Счас точно стрельну…

 - Не шуми, начальник! – веско сказал Аким. - Не видишь, земляки встретились.

 - А мне насрать! – закричал Демченко и грязно выругался по матушке. - Задолбали… Мне этих доходяг ещё по бригадам рассовывать! До ночи не справишься.

 - Считай этих двоих, ты в слесарный цех пристроил, – вальяжно произнёс Аким и махнул рукой в сторону знакомых Коршуна. - Так ведь?

 - Мишаня подтверждает заинтересованность?

 Демченко вопросительно взглянул на начальника слесарного цеха и когда тот молча кивнул, спешно погнал конвой дальше. Двое отобранных зэков нерешительно переминаясь, подошли к авторитетным ворам:

 - Подходите смелее! – подбодрил замёрзших путников Аким.- Поручкайтесь что ли…

 - Нельзя нам здороваться, – зло ответил Коршун. - У нас кое с кем старые счёты.

 - Вон оно как, - удивился лагерный авторитет. - Тогда пускай они с Мишаней сразу чешут на работу.

 Мастер столярного цеха тут же молча забрал новых работников и повёл их селиться в закреплённый барак. Рохлин понял, что сегодня Мишане не до него, развернулся и бочком заскользил к себе в клуб. Напоследок он краем уха услышал окончание разговора блатных. Недоумевающий Аким сипло спросил:

 - Зачем тогда ты их остановил? 

 - Хотел убедиться, что это мои земляки.

 - Особой радости от встречи я у тебя не заметил.

 - Я отомстить хочу… Если бы ты знал, сколько я мечтал об этом.

 - А в чём дело?

 - Михаил, это который светлый, моего деда убил, а дом спалил.

 - Тогда конечно, понимаю!

 - Я сразу хотел его кончить. – Признался Коршун. - Руки чесались свернуть ему голову…

 - Не горячись! – остановил подручного Аким. - Зачем делать на глазах всего лагеря? Завтра с утра возьми Митю и Калугу и поговори с ним по-тихому в столярке.

 - Я с ним так разберусь, – угрожающе сказал Коршун. - Пожалеет, что на белый свет народился…

 Аким одобряюще кивнул головой и что-то сказал, очевидно, весёлое. Окружающие цинично засмеялись, однако Рохлин уже этого не слышал, он ловко скользнул за угол жилого барака.   

Глава 22

Неразговорчивый мастер столярного цеха завёл своих новых подчинённых в пустой барак и махнул рукой в сторону голых нар. Бывший вор, по прозвищу Мишаня Маленький, мягко приказал:  

 - Располагайтесь… Сегодня можете отдохнуть! 

 - Благодарствуйте.

 - Завтра после развода обоим быть в столярке.

 - Не переживай бригадир, мы не подведём…- успокоил его Григорий. - Работать умеем.

 - Как с деревом обращаться знаете?

 - Оба три года отпахали на лесозаготовке, – усмехнувшись, ответил Кошевой. - Столько леса навалили, в век не переработать!

 - Вот-вот…

 - Тогда сработаемся. – Подытожил Маленький и вышел.  

 В прошествии нескольких минут давно не видевшиеся земляки лежали в полудрёме и лениво переговаривались, им было, что рассказать друг другу. Хотя после последнего пешего перехода в сорок километров, не хватало сил, как следует устроиться на новом месте. Шокированный Михаил признался свояку:

 - Кого угодно ожидал увидеть здесь, только не Митьку Коршунова! 

 - Да уж!

 - Принесла нелёгкая…

 - Не говори! – согласился Григорий. - Воистину говорят, степь широкая, да стёжка узкая.

 - Тоньше некуда…

 После ухода бригад на работу в тёмном, приземистом помещении никого не осталось, только работал одинокий уборщик, на вид обычный лагерный доходяга. Бывшие кровные враги, мирно разговаривали:

 - После того как тебя на пересылке увидал, думал все сюрпризы кончились! – удивлялся постаревший Кошевой. - Энто надо ж такому случиться, три казака из одного хутора, а пересеклись в лагере на далёком Севере.

 - В нонешнее время как раз не удивительно, – не согласился собеседник.

 - Где ищо казакам встретиться?

 Друзья далёкого детства помолчали, вспоминая боевых товарищей раскиданных судьбой по всему миру. 

 - Сын то как? – спросил Григорий. - Пишет?

 - В следующем году выпускается из военного училища! - С гордостью за приёмного сына ответил Михаил. - Наконец–то у нас в роду будет кадровый офицер.

 - Парень получился что надо, весь в тебя!

 - Хотел бы я его увидеть, – признался Григорий. - Мальцом только и помню…

 - Увидишь ищо… 

 - Навряд ли!

 - Невестка беременная! - Кошевой завозился, доставая из кармана телогрейки махорку и бумагу. - Дуня пишет, будто на Троицу срок.

  Будущий дед отвернулся к бревенчатой стене, проклиная про себя свою горькую судьбину, потом спросил:

 - Ты я вижу на прежнюю фамилию, совсем не отзываешься?

 - Привык к фамилии Шелехов. – Признался Григорий. - Почти двадцать лет с ней живу… Благодаря тебе, кстати!

 - Я за ту помощь видишь, как расплачиваюсь. – Зло признался Кошевой.

 - Правду люди говорят, не делай другим добра, не будешь плакать…

 - Что уж зараз об том гутарить? – недовольно отрезал Шелехов. - Мы с тобою в одинаковом положении, бесправные зэки…

 Вдруг доходяга, по-видимому, что-то задев, выругался на хорошем французском языке. 

 - Откуда он знает французский? – удивился Григорий, он во время войны пару раз пересекался с французскими офицерами. - По виду обычный крестьянин…

 - Слышь, друг, – позвал доходягу Михаил. - Как закончишь уборку вали к нам, угостим табачком.

 Уборщик молча кивнул и энергичнее задвигал веником. На первый взгляд он был их ровесник, но еле передвигал ноги от истощения. После  того как он докурил оставленный окурок, начал охотно отвечать на дотошный вопрос незнакомца, откуда знает иностранный язык.

 - Меня зовут Микола, я родом из украинской глубинки. В девятнадцатом году пошёл искать счастья в Одессу с пустой котомкой на плечах, незадолго до эвакуации белых. При эвакуации попал на пароход и спустя малое время очутился в Стамбуле. Там несколько месяцев  перебивался с хлеба на квас, пока не попал в компанию двух оборотливых хлопцев, занимавшихся грабежами на ночных улицах.

 - И что полиция вам позволяла грабить? – удивился Григорий.

 - Куда там, – возразил больной хохол. - Через полгода пришлось нам срочно бежать в бюро вербовки Иностранного легиона. Оно пользовалось экстерриториальностью, переступив его порог, назвав себя любым именем и подписав обязательство, вы не существовали более для полиции, хотя бы она гналась за вами по пятам.

 Микола натужно закашлялся. Каждый зэк на прииске знал, раз оставили уборщиком, значит у него медицинское заключение о непригодности к общим работам, а его так просто не давали.

 - Отправили нас на маленький остров в Эгейском море, где проходило обучение. Пробыв там пару месяцев, мы бежали, попали в Грецию, где нанялись к какому-то помещику сторожить имение. – Продолжил уборщик. - Винтовки даже выдали! Сторожили так, что за короткое время даже косяки из дверных проёмов выломали и продали.  Поэтому обменяли винтовки на наганы и подались обратно в Стамбул. Пришлось обратно возвращаться во французский Легион.

 - Мёдом что ли там намазано?

 - А куда деваться? – возмутился рассказчик. - За пять лет в легионе я побывал по всей французской Африке, в Алжире, в Тунисе, в Марокко, в горах Атласа, всюду... По истечении этих пяти лет отвезли меня в Марсель, высадили на берег, выдали французский паспорт и пять тысяч франков. Вроде много, но шёл 1926 год и эти пять тысяч стоили мало. Что делать?

 Микола неловко замялся и жалостливо попросил:

 - Корочки не найдётся?

 - Возьми. – Сказал Шелехов и протянул потемневший сухарик. - Как же ты дошёл до такой жизни?

 - Обыкновенно! – ответил доходяга, блаженно посасывая высушенный хлеб. - Из Марселя поехал в Париж. Скитаясь по оживлённому городу, встретил однополчанина, процветающего товарища по легиону. Через несколько дней устроился к нему переводчиком на небольшую мануфактуру под Парижем. Там работало человек пятьсот эмигрантов, русских и поляков. Мне полагалась казённая квартира и очень приличный оклад. Конечно, принялся откладывать большую часть своего жалованья и, скопив нужную сумму, явился в 1929 году в Советское посольство с просьбой о разрешении вернуться на родину. Милостиво разрешили вернуться... 

 Микола тяжело вздохнул, обречённо махнув правой рукой и закончил:

 - Вот, собственно, и вся моя история. – Горько усмехнулся украинский селянин, ставший французом. - С начала тридцатых годов я уже не выходил из исправительно- трудовых лагерей, да, видимо, и не выйду…

 Добавил он, поглядывая на свои распухшие ноги. Да, дневалить просто так не оставляли. Он с трудом встал и, шаркая непослушными ногами, двинулся на улицу.

 - Ты с Митрием всё же поосторожнее, – через пару минут предостерёг задремавшего свояка Григорий. - Злопамятный он…

 - Да ладно! – отмахнулся Кошевой. - Столько лет прошло…Неужто будем здесь старые счёты сводить?

 - Ну-ну!

 ***

 Хитроумный план заключённого Рохлина полетел, к чертям собачим. Намеченные на раннее утро следующего дня действия по встрече с Мишаней Маленьким нарушил лейтенант Козырев. Секретарь комсомольской организации прииска вечером вызвал Бориса к себе и строго глядя на испуганного зэка спросил:

 - Тунеядствуешь?

 - Никак нет, гражданин начальник. – Подпрыгнул от усердия артист. – Занимаюсь наглядной агитацией.

 Комсорг задумчиво поднял глаза к серому потолку и с усмешкой сказал:

 - Почему тогда у нас ничего нет по «финской» войне?

 - Материалов маловато, - попробовал отвертеться изворотливый Рохлин. - На чём рисовать?

 - Ты не юли! – Предупредил лагерного художника требовательный Козырев. - Лучше подумай, как выполнить решения партии.

 - Думаю…

 - Просто необходимо отразить борьбу Советского народа с подлыми «белофиннами».- Ставил непосильные задачи энергичный вожак комсомольцев. - Не захотели они, понимаешь, отдать кусок столь необходимой для Ленинградской области земли. Гады!

 Борис поднял мохнатые брови домиком, что означало для него усиленную работу мысли:

 - А что если на плакатах клеймящих немецких фашистов переписать названия? – Предложил он неуверенно. - В связи с заключением пакта о ненападении с Германией все старые картинки оказались ненужными. Будут финскими фашистами… Кто там знает отличия в форме одежды?

 - Молодец! – оценил идею лейтенант. - Вот за ночь и перепиши все плакаты.

 - За ночь не успею…

 - Я сказал оформить. – Отрезал комсорг. - К обеду завтрашнего дня обновлённая наглядная агитация должна висеть по всему лагерю! Ясно?

 - Яснее не бывает. – Смирился Рохлин и побрёл выполнять приказание.

 - Опять ночь не спать и Мишаню завтра снова не отблагодарю.

 На счёт убитой на мазню ночи Борис погорячился, он справился с заданием за пару часов. Быстро закрасил старые надписи и по мере высыхания красиво написал проклятия агрессивным финнам. Борис даже успел немного заснуть и утром, поручив приставленным к клубу двум доходягам развесить плакаты, побежал в столярку.  

 ***

 В длинном, рублёном из лиственницы здании, с одного конца которого располагалась старенькая пилорама, уже вовсю суетились работники. Двое вчерашних зэков натужно грузили на тележки, поставленные на рельсы, объёмные брёвна.

 - Мишаня где? – спросил запыхавшийся Борис.

 - В своей загородке. – Ответил ближайший работяга и махнул в сторону отгороженного угла. - Инструктирует новичков.

 Рохлин двинулся в бригадирскую коморку, сколоченную из разного хлама с единственной целью, защититься от неотапливаемого помещения столярки. Маленький как раз закончил свои наставления:

 - Всё идите, работайте! – велел бывший вор. - Сегодня нужно срочно распилить целый вагон леса.

 Борис в дверях вежливо посторонился, и мимо его протиснулись хмурые заключенные,  с которыми вчера разговаривал Коршун. Они присоединились к зэкам, включившим визжащую пилораму, и начали подавать брёвна к мелькавшим вертикальным пилам, кроившие стволы деревьев на дюймовые доски.

 - Спасибо за помощь. – С порога поблагодарил Борис Мишаню и протянул сморщенное кольцо краковской колбасы. - Всё украденное вернули, только продуктовую посылку естественно съели… Вот всё что заначил!

 - Пустое! – смутился благодетель, но колбасу взял.

 Они поболтали о лагерных сплетнях, и Рохлин засобирался обратно в свою тихою каморку в лагерном клубе. Борис всегда чувствовал себя неуютно, когда находился на виду. Друзья по несчастью вышли в холодную столярку и в этот момент с другого конца здания вошли несколько человек.

 - А это кто припёрся? – удивился бригадир, вглядываясь в приближающуюся группу.

 - Коршун, а с ним Митя и Калуга, - обомлел Борис. - Принесла нелёгкая

 Пришельцы не обращали внимания на оставшихся у каморки наблюдателей, а уверенно подошли к потным пильщикам.

 - Здорово земляки. – Поздоровался Коршун. - Бог в помощь.

 - Здорово Митяй! – ответил Григорий. - Бог передал, чтобы ты помог…

 Коршунов невесело усмехнулся и сказал:

 - Не положено мне работать…- он обошёл рычащую пилораму по кругу, внимательно всматриваясь в молчащего Кошевого. - Я вишь зараз блатной, а нам работать в западло.

 - Ты же казак!

 - Был казак, да весь вышел! – отрезал Коршун. - На нас воров мужики пашут, вроде вас.

 На последних словах друга детства Михаил поднял на того светлые глаза.

 - Скурвился ты Митяй совсем. – Сказал он. - А впрочем, ты всегда таким был…

 - А ты на меня не лайся, – огрызнулся Коршун. - С тебя должок причитается за спаленный курень и деда.

 - Я свои долги с лихвой отдал! Не ты мою мать зарубил?

 - Отдал, да видать не все…

 Коршун кивнул головой спокойно стоящим Мите и Калуге. Дебелые подручные вдруг резко схватили под руки опешившего Кошевого и бросили на распиливаемое бревно. Они крепко прижали его тело, и седая голова Михаила оказалась в десятке сантиметрах от вгрызающихся в древесину зубьев. Григорий  крикнул и рванулся выручать свояка:

 - Что вы творите?  

 - Уйди Гришка, – предостерёг его Коршунов и встал на пути. - Не мешай… Хай Михаил расплатится за свои грехи!

 - Не тебе судить его. – Зло сказал Григорий и, оттолкнув Дмитрия, шагнул к корчившемуся в тщетных попытках вырваться Михаилу.

 - Как раз мне…

 Коршун схватил торчащий в массивной колоде плотницкий топор, служивший для обрубания сучьев, и прицельно ударил обухом старого знакомого в спину.  Григорий споткнулся, мешком упал сначала на колени, а потом на заплёванный пол. Налётчик ловко перепрыгнул через него и, оказавшись прямо перед распятым Михаилом, высоко поднял двумя руками острый топор.

 - Сдохни предатель! – выкрикнул он и резко опустил его на шею Кошевого. - Это тебе за всех убитых казаков.

 Блеснувшее лезвие перерубило позвоночник Кошевого, и его голова беспомощно повисла на остатках целых жил, мускулов и вен. Затуманенные глаза Михаила от боли вылезли из глазниц и укоризненно уставились на убийцу. Тугая струя крови из разорванной яремной вены ударила в стоящего справа Калугу и тот брезгливо отступил. Выгнутое дугой тело Кошевого, в последнем смертном движении свалилось со скользкого бревна.

 - Чего ты бросил его? – недовольно пробурчал Митя. - Предупреждать надо!

 - Да он дохлик, – поставил точный диагноз Калуга. - Пошли к Акиму.  

 Не обращая внимания на всё ещё держащего перед собой окровавленный топор Коршуна, уркаганы двинулись к выходу.

 - Что же ты натворил? – услышал Борис крик раздавшийся совсем рядом. - Зачем у меня мокруху разводишь?

 Застывший Рохлин удивлённо смотрел, как Мишаня Маленький побежал к мёртвому подчинённому. Он подскочил к Коршуну и, смотря ему прямо в глаза запальчиво выкрикнул:

 - Ты нелюдь… – Мишаня от гнева сжал небольшие кулаки. - Просто зверь, гад!

 - И ты туда же! – выдохнул перекошенным ртом Коршун и наотмашь ударил обвинителя послушным топором, как будто рубил дрова. - Получай!

 Лезвие метко вошло между левой ключицей и шеей Мишани.  Он вскрикнул, дёрнулся сухим туловищем. Этим движением зэк вырвал топорища из рук убийцы, затем сделал несколько шагов с торчащим топором и рухнул замертво. Ошалевший Коршун сплюнул на тело Кошевого и быстро вышел из столярки впереди удивлённых подручных Акима.

 - Ничего себе разворот! – растерянно протянул Калуга. - Мишаню то за что?

 Ему никто не ответил. Григорий стонал, валяясь на полу. Двое испуганных работяг жались к стенам. Рохлин талантливо делал вид, что его вообще нет на свете.

 - Вот попал, – хаотично думал он. - Нужно выбираться. Пока начальство не прибыло. Загребут в карцер всех подряд!

 Он благополучно выскользнул вслед за ушедшими урками. Разбирательства руководства лагеря были недолгими. Григорию повезло, и его не наказали, а даже сгоряча назначили начальником столярного цеха. Благодаря этому скоропалительному решению он, шутя, пережил суровую колымскую зиму. Коршуна через неделю нашли мёртвым, он не  проснулся после долгой ночи. Ему кто-то во сне тихо, одним ударом, вогнал в ухо десятисантиметровый гвоздь. Мишаню в лагере любили и уважали…

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22