Война перед войной [Михаил Слинкин] (fb2) читать онлайн

Михаил Слинкин Война перед войной

КАНДАГАР

«Эти Кандагарские горы населены свирепым народом но имени агваны, или потаны. Они очень крепки телом и несколько белее цветом кожи, чем индийцы, великие грабители, привычные к тому, чтобы вырезать целые караваны».

Ричард Стил — английский путешественник, побывавший в Кандагаре в 1615 году.

I

Силы американского спецназа 28 января приступили к штурму здания военного госпиталя в афганском городе Кандага.^[1] По меньшей мере шесть раненых боевиков террористической организации «Аль-Каида», находившихся здесь на лечении, забаррикадировались в госпитале после ухода талибов^[2] из города в декабре 2001 года.

ИТАР-ТАСС — 2002 — 28 января

II

Занесло Дмитрия в Кандагар в конце семидесятых ветром апрельского переворота, который тогда было принято называть Апрельской революцией. А раз революция — значит, афганцы братья навек. И потекла в Афганистан братская помощь от великого северного соседа. Уже в мае 1978 года в Кабул для защиты революционных завоеваний прибыла внеочередная партия спешно собранных по всему Союзу военных советников, которых не смогли, однако, так же быстро обеспечить переводчиками со знанием языка дари.^[3] Для Дмитрия и переводческой братии военного контракта в Кабуле это не сулило ничего хорошего — новые люди, дополнительная работа и, весьма вероятно, длительная командировка куда-нибудь в провинциальную глушь. Как в воду глядели: всего через два дня Дмитрий сидел на боковой скамеечке военно-транспортного самолета, совершавшего перелет по маршруту Кабул — Кандагар, и отвечал на бесконечную череду вопросов впервые попавших на Восток шестнадцати «интернационалистов» в званиях от капитана до подполковника.

Кандагарский аэропорт встретил прибывших сухим зноем, который ничуть не смягчался плотным и горячим, как из печки, ветром со стороны пустыни Регистан. Вокруг расстилалась обрамленная далекими горными хребтами безжизненная степь цвета грязной охры, накрытая голубым, без единого белого облачка куполом неба. Невдалеке виднелась одноэтажная гостиница, а за ней — городок персонала аэропорта и военных летчиков.

Возникшие было у Дмитрия иллюзии, что поселят группу на все готовое в гостиницу, быстро развеял ожидавший ее полковник — старший военный советник Кандагарского армейского корпуса. Особой радости от встречи он не выказывал, полагая не без оснований, что новые подчиненные рьяно возьмутся за работу, пытаясь оправдать оказанное им доверие партии и правительства, и этим внесут ненужную суету в его тихую и размеренную жизнь с необременительными обязанностями время от времени делиться передовым советским опытом с афганскими военными. Кроме того, прибывшую ораву нужно было разместить, обеспечить хоть какой-то мебелью и решить другие бытовые вопросы, которые раньше попросту не возникали, так как состав группы советников в Кандагаре уже многие годы оставался неизменным — десять-двенадцать человек, включая чад и домочадцев, мирно проживавших в трех виллах. Ворошить налаженный быт и уплотнять аборигенов — чревато скандалами, а их полковник не любил. Поэтому он принял самое простое решение, предложенное афганским комендантом: разместить прибывших в двух виллах, стоявших на отшибе и использовавшихся как загоны для отары овец какого-то не очень важного местного начальника.

Овечек выселили, мусор убрали афганские солдаты, а все остальные заботы оставили новичкам, выделив на устройство быта два дня. Обиженные такой встречей офицеры, поругивая полковника, закатали рукава и принялись устранять следы пребывания прежних четвероногих жильцов. Дмитрию же, как единственному общавшемуся с афганцами на их языке, была поручена роль снабженца. Два дня, взяв за горло жуликоватого коменданта и не отпуская его от себя ни на минуту, он метался на стареньком микроавтобусе по гарнизону, собирая где только можно мебель, матрасы и подушки, постельные принадлежности, запчасти для неисправных кондиционеров, бойлеров, а также всякую другую необходимую в быту мелочь.

Виллы, как и все сооружения кандагарского аэропорта и располагавшейся тут же авиабазы, были построены американцами. Отмыв полы из полированного бетона, крашеные панели и встроенную деревянную мебель, офицеры с удовольствием убедились в отменном качестве предоставленного им временного пристанища. Еще большее удовлетворение доставила всем простая и очень надежная бытовая техника — почти все кондиционеры, бойлеры и электроплиты подлежали восстановлению с помощью отвертки и молотка. Такой подарок от главных идеологических противников отнюдь не примирил с ними, но весьма порадовал не избалованных комфортом военных, получивших возможность пожить в просторном и удобном доме, холл которого был еще и украшен прекрасным камином. Использовать камин по назначению, правда, никому и в голову не пришло — днем градусник неизменно преодолевал отметку 40 градусов в тени, да и ночь не приносила желанной прохлады.

Кое-как разобравшись с бытом, советники впервые выехали в Кандагар знакомиться со своими новыми служебными обязанностями. Официальное представление командованию корпуса прошло в резиденции генерал-губернатора провинции. Старинное, в колониальном стиле, каменное здание в окружении огромных кедров, сосен и чинар, ухоженных газонов и цветников было частью обширной охраняемой территории в центре города, где также располагались штабы армейского корпуса, пехотной дивизии, танковой бригады и большинство подчиненных им частей. Командир корпуса и одновременно генерал-губернатор провинции Кандагар — сухой, очень подвижный и не по-восточному простой в общении человек — приветствовал прибывших на хорошем русском языке, быстро отдал необходимые распоряжения собравшимся афганским начальникам, и советники с подсоветными направились в свои штабы и части начинать долгожданную работу. Трем офицерам и Дмитрию пришлось задержаться — им предстояло исполнять «интернациональный долг» в пехотном полку, дислоцированном отдельно, за чертой города.

Прогуливаясь по опоясывающей дом генерал-губернатора веранде в ожидании представителя полка, Дмитрий исподволь приглядывался к тем, с кем ему выпало непосредственно работать какое-то, пока неопределенное, время. Старший в чине подполковника, Владимир Иванович, понравился ему еще в самолете: он не задавал лишних вопросов, но, когда спрашивал и другие, внимательно слушал ответы и пояснения, впитывая полезную информацию о стране, обычаях и нравах ее жителей, И выглядел он в афганской форме без знаков различия весьма достойно — подтянутый, широкоплечий, с коротко стриженными пшеничными усами и спокойным взглядом серых глаз. Полной ему противоположностью был суетливый майор лет тридцати пяти — Иван Игнатьевич — невысокого роста, с уже обозначившимися лысиной и брюшком, поведением и внешностью напоминавший Винни Пуха с его незамысловатой житейской хитростью и тягой к соблюдению распорядка дня, особенно тех его положений, которые связаны с приемом пиши. Вот и сейчас Иван Игнатьевич, обнаружив на краю арыка заросли щавеля, набивал им свернутый из газеты кулек, ничуть не стесняясь наблюдавших за ним и ухмылявшихся в усы афганцев. Третьим был молодой капитан, еще не осознавший до конца, какими судьбами он оказался в компании избранных, труд которых оплачивается в валюте. Валера — так звали капитана, не обладая сдержанностью и достоинством Владимира Ивановича, беспрестанно задавал вопросы о том, что попадалось ему на глаза, доводя Дмитрия временами до тихого бешенства, так как интересовало его все и одновременно — от основ мусульманского вероучения до особенностей крепления поклажи на одногорбых верблюдах афганских кочевников.

Наконец прибыл старенький «газик», и через двадцать минут все были в расположении полка. Надо сказать, что не только советников, но даже Дмитрия, видавшего в Афганистане всякое, первое знакомство с полком если не шокировало, то по меньшей мере привело в некоторое замешательство. Часть дислоцировалась в открытом поле, к которому примыкал заброшенный парк, точнее, заросли чахлых деревьев и кустарника. Ни казарм, ни столовой, ни штаба — никаких строений, кроме будки на контрольно-пропускном пункте, у которой, сидя рядком на лавочке, потел караул с советскими автоматами «ППШ» и в рогатых немецких касках времен Второй мировой войны. Строения, или дома, если их так можно назвать, все же были — это землянки, перекрытые куполообразными крышами из необожженного кирпича. Только зарывшись глубоко в землю подальше от прямых солнечных лучей, здесь можно было сохранять хоть какую-то прохладу. Но это стало понятно уже потом, а пока советники в компании командира полка следовали по бровке арыка к штабу.

Штабом оказался высокий шалаш из колючки, внутри которого умещалось два стола — для командира и начальника штаба — и несколько стульев. Это сооружение на языке дари даже имело название — «хар-хана», что в дословном переводе означает «дом из колючки», а литературно — попросту «шалаш», который в пустыне если и строить, то, конечно же, только из колючки. Когда все расселись внутри шалаша-штаба, солдаты начали поливать неплотные, хорошо пропускавшие свет стены водой из арыка — тогда-то и стало понятно, почему командир предпочел столь экзотическое сооружение любому другому. По существу, шалаш представлял собой естественный кондиционер: сухой ветер, продувая влажные стены, охлаждал воздух и создавал внутри вполне приемлемый для работы микроклимат.

Подали чай и сладости. Началась официальная часть знакомства. Дмитрий, переводя витиеватую приветственную речь командира полка, отметил для себя, что его внешность полностью повторяет образ злого восточного хана или бая, созданный к тому времени советским игровым и особенно мультипликационным кинематографом: грузный старик с покатыми плечами и нависающим над ремнем животом, суетливо вытирающий мятым платком пот с мясистой шеи и лица, украшенного необычайно толстыми губами и темными глазами навыкате. Но вот только взгляд у афганского начальника был добрый и улыбка, почему-то временами виноватая, совсем уж не соответствовала расхожему представлению о восточном деспоте. С трудом выбравшись из нагромождения образных сравнений и лестных эпитетов в адрес Советской страны и ее славных представителей, командир подчеркнуто внимательно выслушал идеологически выдержанные ответные приветствия и, переходя к делу, предложил соорудить для советников рядом со «штабом» еще одну хар-хану. Владимир Иванович деликатно отказался и попросил подыскать что-нибудь другое, полагая, что продуктивной работе более будет способствовать привычное прямоугольное пространство под плоским потолком. Опрометчивое решение, но слово не воробей…

Командир, очевидно, ожидал именно такого ответа, так как тут же пригласил всех осмотреть приготовленное помещение и направился по узким неухоженным дорожкам между деревьев в глубь парка. Добравшись до полянки, окруженной запыленными зелеными зарослями, он указал на сложенный из камня двухэтажный домик. Все его комнаты, кроме одной на втором этаже, которую предлагалось занять советникам, были заперты и использовались как складские помещения. Осмотревшись, Владимир Иванович дал согласие — его, видимо, впечатлила примыкавшая к комнате крытая веранда. Солнце уже стояло в зените, и казалось, что именно она, тенистая и продуваемая легким ветерком, станет надежным укрытием от полуденного зноя. Не тут-то было! Работать пришлось именно до полудня, и косые лучи такого же жаркого, как и днем, солнца заставляли советников беспрестанно двигать столы, следуя за ускользающей тенью, либо, плюнув на все, париться в комнате, раскаленные каменные стены и плоская крыша которой превращали ее в так любимую северными народами сауну, совершенно, однако, неуместную в столь далеком от привычных снежных равнин районе. Позднее за домиком закрепилось название «мушаверня» — от «мушавер», что на дари означает «советник».

Первый рабочий день подходил к концу. Интернациональный долг полагалось исполнять до часу дня. В ожидании машины советники остались одни. Афганские офицеры разбрелись по своим шалашам и землянкам обедать, а солдаты с мисками, по размеру составлявшими нечто среднее между тазиками для бритья и мытья ног, выстроились в очереди перед полевыми кухнями за постной шурпой и лепешками. Получив в одну миску три-четыре порции, они рассаживались группами прямо на земле, предпочитая тенистые уголки под деревцами у арыка, старательно крошили в шурпу лепешки и, когда суп пропитывал их, начинали есть руками, умело поддевая по очереди еду всеми пятью пальцами, сложенными в щепоть. На сразу же последовавший вопрос Валеры, почему они не пользуются ложками, Дмитрий ответил, что так вкуснее.

После приема пищи по распорядку дня следовал перерыв до пяти вечера. Невыносимый зной исключал всякую возможность заниматься в это время боевой подготовкой или хозяйственными работами. Солдаты, ополоснув в арыке миски, тут же укладывались в тени для послеобеденного отдыха. Ну и советникам в полку нечего было делать, тем более что машина прибыла и следовало подумать о собственном обеде. Как Дмитрий понял по пути домой, весьма определенные планы на этот счет уже имел предусмотрительный Иван Игнатьевич. Оказывается, на обед всех ожидали зеленые щи на тушенке, для которых нужно было прикупить по дороге картошки, лука и моркови.

Пополнив припасы, быстро добрались по пустынному шоссе, ведущему на юго-восток к пакистанской границе, до аэропорта. На вилле все сразу же без стеснения разделись до трусов и побежали ополаскиваться в ванную комнату, благо водопроводная вода поступала без ограничений, лишь питьевую приходилось если не экономить, то контролировать ее расход, так как завозили ее один раз в несколько дней, заполняя по края специальный оцинкованный бак в гараже. Освежившись, советники разбрелись по комнатам делиться впечатлениями об увиденном и выяснять, кому же повезло больше — тем, кто остался работать в городе, или тем, кто оказался в условиях, приближенных к полевым, но вдали от начальствующего ока.

Иван Игнатьевич вместе с Дмитрием, свято следовавшим старому солдатскому принципу держаться подальше от начальства и ближе к кухне, направились готовить обещанные зеленые щи. В семилитровую кастрюлю были заряжены две большие банки говяжьей тушенки и старательно начищенная Дмитрием картошка. Нашлось и немного сала, на котором Иван Игнатьевич обжарил лук и морковь, отправившиеся своим чередом вместе с мелко нарезанным трофейным щавелем в кипящую кастрюлю. Аромат первого горячего обеда — до этого все питались всухомятку — потянул восьмерых жильцов виллы на кухню, где стихийное собрание единодушно одобрило тут же выработанное решение обмыть первый рабочий день, добавив к щам пару бутылок водки и кое-каких закусок из личных запасов, собранных в дальнюю дорогу заботливыми офицерскими женами.

Кастрюля была водружена на сдвинутые в холле столы. Шеф-повар собственноручно разлил по тарелкам дымящиеся щи. Гвоздем программы были именно они, а не собранные из загашников рыбные консервы, порядком надоевшие за последние несколько дней, и даже не дефицитная водка, запасы которой приобретали особую значимость в стране, где никто еще не отменял сухого закона. Выпив по утвержденному собранием поводу, все принялись хлебать любовно приготовленные щи — горячие и жирные. Склонившись над тарелкой и испытывая чувства почти домашние от разливавшегося по желудку тепла и быстро приходящей сытости, Дмитрий вдруг ощутил легкое прикосновение к босой ноге и, скосив глаза, увидел большую, в пол-ладони, фалангу. Членистоногое мохнатое существо добежало до камина, уткнулось в него и, не обнаружив там ничего интересного, побежало обратно. Как оказалось, не один Дмитрий наблюдал за фалангой — не упускавший ни одной новой детали Валера тут же полюбопытствовал:

— Дима! Кто это там бегает, под столом?

— Фаланга, — сказал Дмитрий, ничуть не задумываясь о последствиях правдивого ответа, так как все, что произошло потом, предугадать было просто немыслимо.

Мохнатая фаланга успела потоптаться не только по ногам Дмитрия. Увлеченные едой офицеры не обращали на это внимания, но только до тех пор, пока не прозвучало грозное название прежде мало беспокоившего их существа. Через какую-то секунду тревожного молчания, осознав, кто копошится на полу, бравые военные в синих сатиновых трусах, опрокидывая посуду, с визгом полезли на стулья и столы. Вынужденный выбирать между своей тарелкой и кастрюлей, в которой оставалась примерно половина горячих шей, Дмитрий все же подхватил двумя руками общественное достояние и отбежал к камину. Там уже стоял Владимир Иванович, держа в одной руке непочатую бутылку водки, а в другой — свою тарелку со щами, и спокойно наблюдал за происходившей свалкой. Куча-мала на столе изрыгала призывы: «Лови ее!» Однако смельчака, готового справиться с опасным чудовищем голыми руками или придавить его босыми пятками, так и не нашлось. Гораздо благоразумнее повела себя фаланга, уяснившая наконец-то, что ничего вкусного ей не перепадет, и отправившаяся восвояси через дверь на улицу.

После восстановления порядка и розлива спасенных остатков водки и щей Дмитрию пришлось провести незапланированный инструктаж, объяснив, что фаланга сама по себе не ядовита, как полагают многие, появляется в основном ночью и может быть опасна только для спящего, если ей удастся прокусить кожу и в ранку попадет трупный яд с ее челюстей. Гораздо опаснее скорпионы и змеи, которые будут лезть в дом после того, как выветрятся последние остатки овечьего запаха, единственно способного защитить от их нежеланного присутствия. А визит фаланги подтверждает, что уборка сделана на совесть и ждать других представителей местной фауны осталось недолго.

— Как же избежать общения с гадами? — последовал тревожный вопрос.

— Быть внимательнее, перетряхивать постель, прежде чем ложиться спать, одежду — перед тем как ее надеть, — вот и все, что смог посоветовать Дмитрий.

После еды оказалось, что многим перестало нравиться шлепать босыми ногами по прохладному полу, и в дополнение к трусам они вдруг надели ботинки. Далее всех пошел сообразительный Валера, неожиданно вызвавшийся помыть посуду. Быстро исполнив общественно полезную работу, он уединился в гараже, обстукивая что-то молотком, после чего пригласил всех в комнату и гордо продемонстрировал свое изобретение. Железные ножки его кровати стояли в консервных банках из-под тушенки, старательно им отмытых и наполненных водой.^[4] Водную преграду, по разумению Валеры, местные сухопутные членистоногие преодолеть вряд ли смогут. С этого момента большие консервные банки стали предметом повышенного спроса, а мытье посуды — необременительной обязанностью, исполняемой на добровольной основе, естественно, до полного удовлетворения потребности в четырех дефицитных изделиях.

III

За первым рабочим днем последовал второй, потом третий, и потекли длинной чередой будни от субботы до четверга с выходным, согласно исламской традиции, в пятницу. Советники, одухотворенные романтикой происходивших в Афганистане революционных перемен, торопились внести в них свою посильную лепту и как можно быстрее преобразовать чуждую буржуазную армию в знакомую им не понаслышке рабоче-крестьянскую. Работы тут непочатый край, и надо бы использовать каждую минуту, но вот незадача — общаться с подсоветными можно только через посредника, то есть переводчика. И Дмитрия начали рвать на куски. Уже по дороге на работу, в машине, день расписывали по минутам — когда, где и с кем проводить переговоры, читать лекцию, инструктировать, проверять исполнение, контролировать ход и прочее, и прочее… Но планы срывались, мероприятия наползали друг на друга. Советники схлестывались в полемике, решение каких вопросов имеет для полка первоочередную важность, выстраивались в очередь, хватали переводчика, едва освободившегося от пары переговорщиков, и тащили к своим заждавшимся полезных советов афганцам. Неделя подобного хаоса утомила и перессорила всех. Дмитрию пришлось вносить предложение планировать работу, исходя из его скромных возможностей, а не желания великих свершений сразу и во всех сферах. Владимир Иванович вынес вердикт:

— Каждый советник имеет право использовать переводчика лишь треть рабочего времени;

— Переводчик — тоже человек и имеет право на десять минут перерыва через каждый час работы;

— Право старшего — в любое время привлекать переводчика для решения неотложных проблем — не обсуждается.

Советники были вынуждены согласиться с таким решением и несколько умерить свой революционный пыл.

Дмитрий получил законное право на короткие передышки и во время перекуров занялся воспитанием вестового — афганского солдата, которого приставили к группе полковых советников готовить чай и выполнять мелкие поручения. Этот парень, по национальности пуштун, предпочитая свой родной язык пушту, весьма прилично говорил и на дари. Зная способности афганцев разных национальностей к языкам, так как большинство из них с детства, как правило, билингвы и наряду с родным языком владеют дари как языком межнационального общения, Дмитрий решил научить вестового немного изъясняться и на русском. Через несколько дней, подавая чай с печеньем, солдат гордо произнес вежливую, как ему объяснил уважаемый учитель, фразу: «Кушать подано, садитесь жрать, пожалуйста», — чем немало повеселил советников. Далее последовало изучение произносимого громким командным голосом развернутого приветствия: «Стой! Кто идет? Стрелять буду!» Отработав его на своих, вестовой встретил подобным же образом и полковника, впервые прибывшего в полк с проверкой и плутавшего по дорожкам парка в поисках подчиненных. Хорошо хоть, что это произошло у всех на глазах и советники смогли успокоить сделавшее попытку к бегству начальство, крича с веранды, что солдат пошутил. Шутка дорого обошлась Владимиру Ивановичу, а отношения Дмитрия с полковником были испорчены, похоже, раз и навсегда.

Когда первый благородный порыв советников не даром есть свой хлеб, приобретаемый на валюту, был удовлетворен, они стали проявлять живой интерес к кандагарскому базару, где можно было отыскать все или почти все перечисленное в длинных списках, которыми их снабдили перед командировкой дальновидные жены. Редкие выезды за товарами проводились организованно, всем крепким коллективом, предварительно проинструктированным старшим о правилах поведения в городе, где представителям Советской страны полагалось вести себя достойно и ходить только группами по три-четыре человека. Перед первой поездкой в Кандагар не на работу, а в качестве богатых клиентов афганских торговцев, Дмитрий отвел в сторону Валеру и вежливо попросил его не тыкать в каждый предмет пальцем и не требовать моментального ответа на все возникающие вопросы, пообещав подробно рассказать обо всем увиденном по возвращении. Валера заверил, что будет вести себя сдержанно.

В Кандагаре Дмитрий бывал и раньше, но проездом, не успевая толком познакомиться ни с достопримечательностями, ни с базаром, который является опознавательной карточкой и неповторимым лицом каждого восточного города. Поэтому сейчас, сопровождая советников в качестве гида и переводчика, он подмечал то общее, что роднило Кандагар с другими афганскими городами, и то особенное, что выделяло его и делано совершенно непохожим на Кабул, Джелалабад или центры северных провинций страны. Первое, что бросилось в глаза, — это преобладание пуштунов среди городских жителей. На улицах не было видно ни хазарейцев, выполнявших самые тяжелые и грязные работы, ни туркмен, предлагавших перекинутые через плечо молельные коврики ручной работы, ни даже таджиков, составлявших едва ли не большинство купеческого сословия в других городах Афганистана. Лишь изредка встречались группами черноусые белуджи, опоясанные широкими кожаными ремнями с множеством заклепок, да выходцы из Индии — сикхи и индусы в туго повязанных чалмах, державшие, как и везде в Афганистане, одни из самых богатых лавок.

В большинстве дуканов,^[5] как оказалось, цены были фиксированными. Не поторгуешься — не принято. Ответом первого же торговца-пуштуна на попытку Дмитрия сбить цену на заинтересовавший Владимира Ивановича отрез иранского текстиля стал взгляд исподлобья и нежелание продолжать разговор. Пришлось учесть этот урок и на время отказаться от славной кабульской привычки весело торговаться за каждый афгани.^[6] Но кандагарский рынок сразу потерял для Дмитрия главное очарование восточного базара, которое заключается отнюдь не только в обилии и разнообразии товаров, а в общении, в возможности затрагивать любые темы как со знакомыми, так и чаще всего с незнакомыми людьми: интересоваться, как идут дела у хозяина лавки и прибыльна ли нынче торговля, обсуждать последние события в стране и за ее пределами, попивая предложенный гостеприимным торговцем ароматный чай, наблюдать, как изготавливается товар, и даже принимать в этом участие, взяв из рук хлебопека шмат раскатанного теста и собственноручно прилепив лаваш в горячем жерле танура.^[7] Ключом к общению, его завязкой и бывает, как правило, вопрос о цене. А уж если ты сразу согласился с ней, то, по меньшей мере в Кабуле, моментально теряешь интерес и уважение торговца, который, конечно же, накинул к истинной цене товара процентов тридцать-сорок, но готов уступить его почти по себестоимости, лишь бы получить минимальный прибыток, но при этом время, проведенное им в дукане, прошло бы приятно за содержательной и душевной беседой с интересными людьми.

Побродив по базару, Дмитрий убедился, что не только твердая цена и нежелание кандагарцев общаться с первым встречным являются здешними отличительными чертами. Кандагар задержался в Средневековье дольше других афганских городов. Кроме территории генерал-губернаторства, центральной площади Чар-сук^[8] и пересекавшей Кандагар с востока на запад главной городской магистрали, где большую часть составляли строения европейского типа, все остальное пространство было занято глинобитными постройками, выходившими на улицу глухими стенами без окон. Узкие кривые улочки с канавами посередине для стока грязной воды не имели табличек ни с названиями, ни с номерами домов, а дома — ни электричества, ни водопровода, ни канализации. Ширина улиц не позволяла использовать никакой другой транспорт, кроме гади^[9] и осликов, на которых перевозили и грузы, и седоков. Лишь там, где в эти кварталы вклинивались торговые ряды базара, лавки купцов и ремесленников несколько оживляли пестротой выставленных на продажу товаров серо-желтое однообразие глинобитных стен.

Еще одна деталь весьма красноречиво характеризовала остановившееся в Кандагаре время — это отсутствие женщин с открытыми лицами. Если в Кабуле примерно половина представительниц слабого пола давно, еще с королевских времен, перешла на европейскую одежду, то здесь все они смотрели на мир сквозь затянутое кисеей окошечко чадры, скрывающей женщину с головы до пят. Да и не много было женщин на улицах. Казалось, что абсолютное большинство населения города — это мужчины и дети.

Общее впечатление от города было каким-то невеселым, и даже Дмитрию, как востоковеду, профессионально заинтересованному в том, чтобы знать как можно больше обо всех, даже неприглядных, сторонах жизни в Афганистане, встреча со Средневековьем в таком его обличии не доставила особого удовольствия.

Подпортил настроение и Валера, так и не совладавший со своим любопытством, несмотря на данное Дмитрию обещание. На перекрестке, где пришлось проталкиваться сквозь толпу афганцев в национальной одежде, он обратил внимание на двух мужчин, один из которых, оживленно жестикулируя, предлагал другому купить мальчика лет десяти. Валера схватил Дмитрия за рукав и, кивая в сторону торговавшихся мужчин, спросил:

— Здесь что, детей продают? Для чего?

Для чего здесь продают мальчиков, Дмитрий не хотел объяснять и попытался вырвать рукав из цепких рук Валеры. Но маленькой заминки хватило для того, чтобы продавец живого товара, клиент которого, обнаружив внимание иностранцев, сразу же скрылся в толпе, подскочил к Валере и начал предлагать мальчика на час или большее время, как того пожелают уважаемые господа. Дмитрий ответил за Валеру, застывшего в оцепенении, что ни его, ни его спутников мальчики не интересуют, на что вертлявый сутенер тут же предложил пройти в ближайший переулок и выбрать девушку. Дмитрий решительно развернулся и, уже сам схватив за рукав упиравшегося Валеру, продолжавшего испуганно повторять: «Чего ему надо, чего ему надо?» — потащил его, увлекая за собой советников прочь от начавшей проявлять нездоровый интерес к иностранцам толпы.

Выбравшись из лабиринта улочек старого города, обошли лавки на центральной площади. В одной из них обнаружили вполне приличный белый хлеб кирпичиком, что очень порадовало советников, еще не оценивших вкус и аромат традиционного афганского лаваша. И хотя стоил этот привычный хлеб дорого — пятнадцать афгани против пяти за лепешку, — взяли сразу несколько буханок, договорившись с продавцом заезжать ежедневно за свежим хлебом, выпекавшимся по заказам иностранцев и редких местных любителей. Кроме хлеба и кондитерских изделий, которые можно было съесть тут же, запивая чаем, за двумя маленькими столиками, в лавке подавалась простокваша. Это заинтересовало Дмитрия, считавшего, что в Афганистане, кроме напитка из кислого молока под названием «дуг», ничего другого не готовят. Дуг он любил, особенно когда его приправляли солью, мелко нарезанными огурцами и зеленью. Стакан такого напитка со льдом утолял жажду гораздо лучше, чем спрайт, кока-кола или другие сладкие шипучки, и в этой роли вполне мог соперничать даже с зеленым чаем. Дмитрий заказал простоквашу для себя и советников, и ее подали в больших креманках. Хорошо охлажденная, сквашенная прямо в этих посудинах, она напоминала желе, и есть ее полагалось ложками.

«Действительно интересно, — подумал Дмитрий, — встретить в Кандагаре настоящий „мает“ — так на персидском языке называется простокваша, продукт, более распространенный в Иране, нежели в Афганистане».

Однако ничего удивительного в этом не было. Вышедший к новым посетителям пожилой хозяин был родом из Герата — города, расположенного на западе страны, как раз у иранской границы, а по национальности — хазарейцем.^[10] Но вот то, что хазареец жил в Кандагаре, стал состоятельным человеком, имел лавку и пекарню, в которых работали сплошь его соплеменники, — было действительно необычно.

Хозяин оказался весьма разговорчивым и веселым человеком, и Дмитрий, заскучавший было без привычной оживленной беседы с торговцами, с удовольствием компенсировал с ним недостаток общения на кандагарском базаре. Хазареец, после обмена традиционными приветствиями, сразу перешел к политике. Тут же выяснилось, что он всей душой принял революцию.

«Немудрено, — решил Дмитрий, — ведь левые власти сразу объявили о равноправии всех наций и народностей Афганистана. А для хазарейцев, всегда считавшихся в стране людьми второго сорта, — это многообещающий шаг».

— Если раньше, — рассуждал хозяин, — мы даже и мечтать не могли о том, чтобы участвовать в управлении страной, то сейчас в новом правительстве министр планирования — хазареец. — И, желая подчеркнуть, что у его народа наконец-то появился свой заступник, продекламировал рубаи Абдуррахмана Джами:^[11]

Недалек тот час, — продолжил свои рассуждения образованный хазареец, — когда у нас, как и у вас в стране, возможности каждого не будут ограничиваться принадлежностью к той или иной нации. Хазарейцы перестанут быть самыми обездоленными людьми и влачить жалкое существование, работая водоносами, грузчиками, старьевщиками или мойщиками трупов.

— Но вы-то и раньше не бедствовали, — сказал Дмитрий. — Лавка в центре, клиенты — иностранцы.

— Мне повезло больше, чем другим. Удалось закончить медресе в Герате. Потом перебрался в Иран. Выпекал хлеб и пирожки в кондитерской. Вот и скопил немного денег на собственное дело.

— А почему у вас работают только хазарейцы? — спросил Дмитрий.

— Надо помогать своим. Да и не пойдут пуштуны к хазарейцу, какой бы он богатый ни был. Гордые они. Вот советские — другие люди, — начал развивать новую мысль склонный к обобщениям хозяин. — Кем мы с вами были раньше? Друзьями. А сейчас, после революции, стали братьями. Поэтому вы, старшие братья, здесь, в Афганистане, помогаете нам, младшим.

Простокваша была съедена. Хозяин, радуясь обретению новых постоянных клиентов, вышел проводить старших братьев до машины и попрощался с каждым из них за руку, особо выделяя Дмитрия, который по возрасту годился ему в сыновья. Уже на площади хазареец шепнул Дмитрию, что еще он держит книжную лавку с маленькой библиотекой, и предложил пользоваться ею за умеренную плату.

IV

Снова аэропорт. Вилла. Те же лица, та же скука. Молодое афганское телевидение вещало только в Кабуле. Здесь же на всех был один маленький транзистор: советники еще не решились обзавестись престижными японскими магнитофонами, которые почему-то отсутствовали в составленных женами длинных списках товаров первой необходимости, а свой Дмитрий опрометчиво оставил в Кабуле. Советские газеты месячной давности доставлялись редко, с оказией, и зачитывались до дыр. Несколько ходивших по кругу случайных книжек, среди которых наибольшей популярностью пользовался школьный учебник русской литературы, были давно изучены. Ни шахмат, ни шашек, ни домино. Нашлась лишь колода замусоленных карт. Поэтому все вдруг стали заядлыми любителями игры «в дурака».

Ближе к вечеру, когда белое солнце приобретало красноватый оттенок и скатывалось на запад, выделяя длинной тенью каждый камешек в степи, в гараж без ворот, как принято у американцев, выносился низкий журнальный столик на бронзовых ножках. Каменные стены и пол из полированного бетона в течение получаса поливались водой из шланга, чтобы смыть нанесенную за день мелкую желтую пыль и охладить помещение. После заката вся компания рассаживалась на прохладном полу вокруг столика — четверо игроков и четверо болельщиков, ожидавших своей очереди принять участие в игре на вылет.

Игра продолжалась весь вечер, прерываясь лишь иногда, когда на свет в гараже забегал любопытный скорпион. Уже попривыкшие к местной экзотике военные тут же бросали карты и устраивали облаву. Пойманного скорпиона сажали в заранее приготовленную трехлитровую стеклянную банку и бежали в свои комнаты перетряхивать занавески и личные вещи в поисках фаланги. Как только охота заканчивалась обретением второго трофея, его помещали в ту же банку, ставили ее на журнальный столик и, расположившись кружком, делали ставки на одного из членистоногих гладиаторов — фалангу или скорпиона. Смертельная схватка в банке продолжалась недолго. Побеждал обычно скорпион, которому либо даровали жизнь, либо, придравшись к неспортивному поведению, если такой факт отмечало строгое судейство, путем открытого голосования выносили смертный приговор. Дмитрий, не имевший ничего против погибавших десятками на арене фаланг и скорпионов, предложил было устраивать более гуманные тараканьи бега. Скучавшие по спортивным зрелищам советники с интересом отнеслись к этому предложению. Но тараканов на вилле не оказалось, а для быстроногих фаланг пришлось бы строить слишком длинную беговую дорожку, для которой не нашлось дефицитного в Афганистане дерева.

Помимо игры в карты и жестоких зрелищ, два-три раза в неделю всей компанией отправлялись в бассейн, расположенный в десяти минутах ходьбы от виллы. Ходили бы и чаще, но вода, которую хотя и меняли регулярно, по воскресеньям, уже на третий день прогревалась и начинала цвести. Да и местные босоногие ребятишки, не приученные принимать душ, прыгали в бассейн сразу, прибегая с пыльной улицы, каждый раз добавляя новой грязи и мути, а с ней и всяческой заразы в нехлорированную благодать. Поэтому приходилось ограничиваться только первыми днями после смены воды, когда для афганцев она была еще холодна, а для изнывавших от жары северных жителей — то, что надо.

Томившиеся после обеда от безделья советники использовали, казалось, все возможности занять себя. Были отремонтированы электроприборы и сантехника, приведена в порядок ветхая мебель, вставлены в рамки и развешаны у кроватей фотопортреты любимых жен и чад, а перед виллой, к немалому удивлению афганцев, разбиты грядки и в землю, старательно просеянную от камней через железную кроватную сетку, посажены лук, чеснок и зелень к столу.

Скучавший, как и все, Валера, недовольный краткими ответами Дмитрия на свои вопросы, начал все чаще вступать в самостоятельные контакты с местным населением. Многие афганские военные летчики, жившие по соседству, учились в Союзе и говорили по-русски. Остановив кого-нибудь из них во внеслужебное время, Валера брал собеседника за рукав или свисающий край чалмы и начинал свои бесконечные расспросы. После часа-двух такой беседы несчастный афганец уходил домой, стараясь больше никогда не попадаться на глаза любопытному советнику, сторожившему у виллы очередную жертву, прислонившись со сложенными на груди руками к дверному косяку.

Как-то, после содержательной беседы на солнцепеке, Валера ошарашил всех новостью — оказывается, в здании аэропорта есть бар, в котором, несмотря на сухой закон, иностранцам подают спиртное. Сборы были недолги. Бар действительно работал, но застеснявшиеся советники долго стояли у дверей, решая, стоит ли без санкции начальства посещать злачное место со стойкой и уютно расставленными по углам столиками. Но в баре было пусто, а новых впечатлений мало, и любопытство взяло верх над выпестованным партией и компетентными органами пролетарским сознанием, строго запрещавшим поддаваться где бы то ни было тлетворному влиянию западного образа жизни. Дмитрия вытолкнули вперед делать заказ. Из спиртного в наличии оказалось только американское пиво в банках. Воблы и любимых сосисок с тушеной капустой к пиву, естественно, не нашлось. Поэтому ограничились только пивом, которое долго с видом знатоков и ценителей смаковали, отпивая маленькими глоточками из стаканов. Цена его, однако, оказалась такой, что повторить заказ никто не осмелился.

По дороге домой решили, что американское пиво в банках — дрянь. «Жигулевское» гораздо лучше и стоит у нас копейки, так что наверстаем по возвращении. Да и вообще, ходить в бар, где нет ни музыки, ни женщин, — неинтересно. Поэтому первое посещение стало последним.

От скуки и тоскливых мыслей об оставленных в Союзе семьях советников отвлекала только работа. Иван Игнатьевич, когда-то выдвигавшийся по партийной линии, решил не замыкаться на своей военной специальности и провести с афганцами дополнительно полезное массовое мероприятие. Идею о полковом собрании или митинге в поддержку Апрельской революции не одобрил Владимир Иванович, а вот в отношении содержательной лекции о пролетарских писателях было дано «добро». Иван Игнатьевич, забрав к себе в комнату уже всеми изученный учебник родной литературы, засел за работу, и это весьма обеспокоило Дмитрия. Дело в том, что, хотя между ними на почве общей любви к стряпне сложились приятельские отношения, в вопросах перевода они редко находили общий язык. Все началось с того, что как-то Иван Игнатьевич спросил:

— А в языке дари есть мягкий знак?

— Нет, — ответил Дмитрий.

— А как же ты тогда слово «лошадь» переводишь? — озадачил Иван Игнатьевич.

Дмитрий сосредоточился и попытался как можно более внятно объяснить проявившему неожиданный интерес к филологии собеседнику, что мягкость или твердость при произнесении того или иного звука в языке дари определяется его местом в слове и окружением, а в слове «асп» — лошадь на дари — все согласные произносятся твердо. Иван Игнатьевич недоуменно покачал головой, хотя вроде бы и принял такие объяснения.

Дмитрий не придал этому случаю особого значения, но спустя всего несколько дней Иван Игнатьевич обнаружил непорядок в автопарке полка и, почему-то перейдя на украинский язык, строго спросил афганского унтер-офицера:

— Що це таке?

Дмитрий перевел.

— Нет, ты переведи не «что это такое», а «що це таке», — стал вдруг настаивать Иван Игнатьевич, будто бы уловивший в переводе на дари отсутствие украинского акцента.

Дмитрий сначала даже не понял, чего же от него требует советник, но повторно перевел вопрос начавшему беспокоиться унтеру.

— Нет, спроси его — що це таке? — продолжал громко настаивать недовольный переводом Иван Игнатьевич.

Бедный унтер, относя гнев советника на свой счет, начал лопотать оправдания, жалуясь на суровые условия службы, тяжелую жизнь, бедность и отсутствие жены, стараясь хоть как-то смягчить закипавшего Ивана Игнатьевича, продолжавшего с каждым разом все более громко повторять:

— Що це таке? Ты переведи ему, — що-о це-е та-а-ке?

В конце концов доведенный почти до слез унтер бросился сам устранять непорядок на виду у оторопевших подчиненных, а Дмитрий попытался объяснить Ивану Игнатьевичу, что, как ни старайся, невозможно передать на дари колорит украинской речи в русском обрамлении. И «Вечера на хуторе близ Диканьки» Гоголя поэтому читать нужно только в оригинале, так как в переводе они теряют главное — нежное очарование вкраплений малороссийских слов в русскую речь. Бесполезно.

Тревожные ожидания Дмитрия полностью подтвердились, когда за три дня до лекции он получил ее текст для перевода. Задуманный Иваном Игнатьевичем пламенный панегирикписателям и поэтам революции изобиловал знакомыми по школьной программе стихотворными строками. Начал любитель отечественной словесности с Горького и, принимая во внимание ситуацию в Афганистане, решил сразу же вдохновить слушателей на продолжение борьбы за светлое будущее «Песней о Буревестнике»:

«Ну, это еще куда ни шло, — подумал Дмитрий, — но вот дальше, там где стонут чайки, и гагары тоже стонут, а „глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесах“… Как все это объяснить сплошь неграмотным афганским солдатам, которые не только настоящего, но и в кино моря-то не видели, а таких птиц не то что не знают, даже названий никогда не слышали».

Дмитрий побежал к Ивану Игнатьевичу доказывать невозможность использования этого произведения для революционной агитации, так как все отведенное на лекцию время уйдет на ликбез — рассказ о холодных антарктических морях и их пернатых обитателях. Кроме того, нужно было раз и навсегда, во избежание будущих эксцессов, объяснить Ивану Игнатьевичу, что перевод литературных произведений — удел немногих первоклассных и весьма одаренных переводчиков, к которым Дмитрий, занятый рутинной работой, не относится.

Разговор состоялся. Долгий и тяжелый. Иван Игнатьевич, пойдя на некоторые уступки, наотрез отказался убирать из текста «Песню о Буревестнике».

— Чего здесь сложного, — настаивал он, — даже рифмы нет. Просто замени слова. Наши рабочие до революции тоже были не шибко грамотные, а все понимали. И эти поймут.

Что касается Маяковского, то «Стихи о советском паспорте» Иван Игнатьевич все же вычеркнул, вняв уверениям Дмитрия, что такие словосочетания, как «в тугой полицейской слоновости» и неологизмы «молоткастый» и «серпастый», не поддаются адекватному переводу. Но после долгих препирательств решительно оставил начальные строки «Левого марша», кратко и емко характеризующие, по его мнению, задачи военных в послереволюционный период:

Дмитрий понял, что других уступок от патриота Ивана Игнатьевича ждать нечего, и попытался перевести на дари оставшиеся в лекции литературные примеры. Но ту белиберду, которая получалась, никак нельзя было читать публично без подробных предварительных комментариев. И Дмитрий решился. Когда на следующий день заезжали к хазарейцу за свежим хлебом, он заглянул к нему в библиотеку и взял несколько томиков персидских поэтов, здраво рассудив, что чтимые и персами, и таджиками, и афганцами классики помогут ему выбраться с честью из сложной ситуации, не уронив достоинства Ивана Игнатьевича.

Весь вечер ушел на поиск необходимых произведений, похожих по объему или поэтическому строю на литературные примеры из лекции.

Утром, наглаженный, в начищенных по случаю мероприятия до стального блеска ботинках, Иван Игнатьевич с некоторой тревогой спросил Дмитрия: «Готов?»

Дмитрий утвердительно кивнул. Не было причины для беспокойства. Иван Игнатьевич не понимает дари, а аудитория — соответственно, русский.

Для лекции солдат усадили на землю в теньке, у арыка. Офицерам поставили стулья, лектору и переводчику — стол, на котором справа и слева от непременного графина с водой были придавлены камушками, чтобы не унесло ветром, оригинал и перевод творческого порыва Ивана Игнатьевича. С кратким вступительным словом, растянувшимся на пятнадцать минут славословий в адрес великого северного соседа — преданного друга и соратника борющегося афганского народа, выступил командир полка. Подошла очередь Ивана Игнатьевича. Застегнув верхнюю пуговицу армейской рубашки, он поднялся со стула и начал с пафосом, проявляя недюжинное ораторское мастерство, читать заранее приготовленный текст. Дмитрий сразу же попытался подстроиться под характер речи лектора, повторяя временами не только его интонации, но и жесты.

«Главное — поймать тон и ритм, — думал Дмитрий, — особенно тогда, когда начнутся примеры».

Добравшись до Горького, Иван Игнатьевич обрисовал его вклад в дело революционного воспитания обездоленных масс, а Дмитрий в отведенную ему для перевода паузу вставил маленькую отсебятину о том, что и у восточных народов есть свои классики-бунтари и классики-гуманисты. И когда лектор перешел к чтению с особым выражением любимого произведения о буревестнике, который с криком реет, черной молнии подобный, Дмитрий с тем же выражением начал читать написанный в форме «садж» — прозой с включением рифмованных кусков — небольшой рассказ из «Гулистана» Саади.

В финале «Песни…» Иван Игнатьевич, перейдя на крик и подчеркивая восклицательную интонацию приседанием и отмашкой свободной от листов лекции руки, заключил:

На что Дмитрий эхом отозвался на персидском строками великого Саади:

Дождавшись, когда стихнут аплодисменты, вдохновленный Иван Игнатьевич с еще большим жаром продолжил выступление. И дальше аудитория принимала лекцию и ее автора столь же восторженно и эмоционально. Длительные, переходящие в овацию аплодисменты сорвал отрывок из «Левого марша», который Дмитрий «перевел» строками поэта-бунтаря Омара Хайяма, нашедшими живой отклик у афганских солдат — выходцев из самых низов общества:

Когда же мероприятие закончилось, растроганный командир полка за традиционным чаем в своем шалаше долго благодарил немного смущавшегося, но чувствовавшего себя именинником Ивана Игнатьевича, тряс ему руку и удивлялся, обращаясь к Дмитрию, как это простой советский военный знает блестяще не только родную литературу, но и чтимых на персоязычном Востоке поэтов.

Недавно назначенный в полк по советскому примеру замполит тут же попросил переводчика провентилировать с неожиданно ставшим популярным советником вопрос еще об одной лекции, но бдительный Дмитрий сразу же осек молодого, но прыткого партийца, сказав, что такие вопросы с кондачка не решаются. Нужно, чтобы сам автор созрел для новой творческой работы, а раньше месяца-двух и заикаться об этом не стоит.

По дороге домой, в машине, счастливый Иван Игнатьевич спросил Дмитрия:

— Ведь смог же?

— Смог, — согласился Дмитрий, бросив осторожный взгляд на прячущего улыбку в пшеничные усы Владимира Ивановича.

Тот, внимательно слушавший лекцию, конечно же, догадался, на какую уловку был вынужден пойти Дмитрий. Но насколько близка и какой страшной будет буря, к которой призывал любимый крылатый персонаж Ивана Игнатьевича, не догадывался пока еще никто.

V

Между тем гражданская война в Афганистане как бы исподволь незаметно начинала расползаться по стране, скатываясь сверху вниз от узкого круга интеллектуально-политической элиты к средним образованным слоям, вовлекая их, а потом и все остальное население в беспощадную кровавую бойню. Еще вялая, разрозненная открытая вооруженная борьба между сторонниками и противниками левого режима от приграничных сельских районов, постепенно разгораясь, перемещалась к городам, охватывала их дальние подступы, пока еще оставляя возможность использовать основные автомагистрали между центрами провинций, но угрожая вскоре перерезать и их и превратить оплоты новой власти в осажденные крепости…

В полку начали пропадать офицеры. Кто-то дезертировал и уходил к мятежникам, следуя своим убеждениям, кто-то, опасаясь репрессий из-за родственных связей с известными противниками режима или принадлежности к богатым кланам и семьям, бежал за границу. Командир полка, происходивший из семьи небогатых, но феодалов, мрачнел с каждым днем.

Неожиданно пропал прыткий замполит. Назначенный на его место такой же молодой лейтенант на вопрос Дмитрия о судьбе его предшественника ответил, что тот направлен послом в Пакистан. Когда же еще один партиец «уехал послом в Пакистан», Дмитрий прямо спросил нового замполита, что все это значит. Двадцатилетний революционер объяснил, что так они говорят о тех, кто был накануне арестован, заключен в тюрьму или расстрелян. И прежний замполит, и второй «посол в Пакистане» принадлежали, оказывается, к неправильной партийной фракции.

Владимир Иванович, внимательно следивший за ситуацией в стране, получая информацию в основном от Дмитрия, переводившего ему сообщения местных газет и радио, решил проверить, сообразуясь с обстановкой, боеготовность полка и вывести на учение хотя бы один батальон. Для рекогносцировки на местности выехали в сопровождении взвода солдат на юг, в направлении пустыни Регистан. Командир полка, с удовольствием бравшийся за любую работу, отвлекавшую его от мрачных предчувствий, тщательно спланировал поездку, подготовил и людей, и технику, и карты, и даже добыл где-то арбузы для того, чтобы легче было утолять жажду во время поездки по жаркой пустыне. По дороге командир спросил Владимира Ивановича, как тот оценивает афганских солдат.

— Хорошие солдаты, — сказал Владимир Иванович. — Стойкие, неприхотливые, исполнительные. Вот недавно наблюдал, как проводили учение по охране и обороне аэродрома, так солдаты, оборудовав позиции и сложив из камней огневые точки, пролежали в них несколько часов на страшной жаре, дожидаясь команды «Отбой!». Наши бы давно разбрелись в поисках воды или, хуже того, водки.

— Хорошие солдаты, — почему-то грустно подтвердил командир. — Плохо только, что неграмотные все. Да кормить бы их получше и обмундирование новое получить.

Переводивший разговор Дмитрий был полностью согласен и с Владимиром Ивановичем, и с командиром. Действительно, афганские солдаты неприхотливы и исполнительны. Но таких голодных, оборванных и грязных, как в Кандагаре, он нигде не встречал. Выгоревшая за долгие годы носки латаная-перелатаная форменная одежда буквально светилась на них. В ней даже в город не пускали. Берегли. А в увольнение отправляли только тех, кто имел «гражданку». Единственным достоинством такой формы было то, что залегший на позициях солдат в грязно-серой одежде полностью сливался с такого же цвета землей и становился совершенно незаметным, если только сквозь дыры и ветхие нити заплат не проглядывало светлое нижнее белье.

Поднимая клубы пыли, добрались по грунтовой дороге до планируемого места развертывания батальона в боевые порядки. Выбрались из машины, солдатам дали команду оправиться и укрыться в тени грузовиков. Этот район пустыни, несмотря на название Регистан, что означает страна песка, представлял собой чуть всхолмленную каменную равнину. Преобладал серый цвет. Ни одного зеленого пятнышка, ни деревца, ни травинки, даже верблюжьей колючки Дмитрию не удалось обнаружить.

Неожиданно прямо из-под земли появился оборванный бородатый мужичонка в чалме. Увалы, около которых остановились машины, оказались не естественного происхождения, а занесенными пылью глинобитными крышами вырубленных в грунте домов неизвестно какими судьбами заброшенной в пустыню деревни. Афганец, осмотревшись, верно определил начальника и подошел здороваться к командиру полка. После приветствий, сопровождавшихся поклонами, прикладыванием руки к сердцу, и короткого разговора на пушту он вновь нырнул в почти незаметную со стороны нору — вход в дом — и появился уже с кувшином воды, из которого командир вежливо сделал несколько глотков, прежде чем передать его другим офицерам.

Владимир Иванович вместе с командиром сверились с картой, уточнили рубеж развертывания и рубеж атаки расположенного в полутора километрах холмика с укреплениями условного противника, который по плану учения нужно было окружить и взять. Разобравшись с деталями учения, решили перед обратной дорогой перекусить арбузами и лепешками. Пригласили местного жителя. Тот долго отказывался, но, когда согласился и начал жадно есть, отламывая правой рукой большие куски лаваша и вгрызаясь по уши, до корки в красную плоть арбуза, стало ясно, что пуштун действительно голоден и в лучшем случае позавтракал сегодня только чаем.

На обратном пути Дмитрий, не владевший пушту, спросил командира, о чем тот беседовал с сельским жителем. Командир, в свою очередь, уточнил, знает ли Дмитрий о том, что афганцы считают себя самым гостеприимным народом в мире. Переводчик утвердительно кивнул.

— Так вот, — продолжил командир, — согласно нашим обычаям все мы были гостями деревни, в которой единственным мужчиной во время нашего короткого пребывания оказался этот бедный афганец. Он сказал после приветствий, что заколет козу и приготовит мясо и рис, чтобы угостить нас. Мне пришлось отказать ему в удовольствии достойно принять гостей, как принято у пуштунов. Кроме этой козы, у него больше ничего нет. Но, чтобы он сохранил репутацию гостеприимного человека, настоящего пуштуна, для которого честь и национальное достоинство превыше всего, я попросил его принести воды, хотя и воды, и арбузов у нас, сам видел, в избытке.

«Первое впечатление не обмануло, — подумал Дмитрий. — Командир не добренький напоказ, а по-настоящему добрый человек. Это не с трибуны кликушествовать, плача о тяжелой судьбе своего бедного народа, как уже привыкли не без нашей подсказки делать самозваные защитники обездоленных, а вот так просто и деликатно не дать бедняку, не уронив при этом его достоинства, остаться без козы, риса, молока для детей и дров, которые в Афганистане продаются на вес, и стоят они порой не меньше того же риса. Да и не всякий афганец сумеет отказаться от предложенного ему мяса. Ведь даже поговорка у них есть: „Лучше пережаренное мясо, чем самые хорошие бобы“».

Дмитрию было жалко старого командира. Он понимал, что вскоре его заменят на доказавшего преданность партии «молодого борца», а доброго полковника в лучшем случае просто снимут, в худшем — отправят «послом в Пакистан». Но об этом и думать не хотелось.

Командир нравился Дмитрию, и, похоже, их симпатии были взаимными. Так получилось, что отец Дмитрия, тоже переводчик, двадцать лет назад начинал военное сотрудничество с Афганистаном. Тогда гнали первые советские танки через Кушку на Герат, Кандагар и Кабул, потом формировали новые танковые бригады и переформировывали старые пехотные полки по советскому образцу. Так вот, командир знал и помнил и отца, и Дмитрия, в те годы еще маленького мальчика, приехавшего с матерью к отцу в Кабул и оставшегося там на целых пять лет. Это они выяснили, беседуя как-то за чаем в командирской хар-хане, что еще более укрепило их добрые отношения, которые не смог испортить даже глупый случай, произошедший через несколько дней после той беседы.

В домике, в котором советники проводили большую часть своего рабочего времени, не было канализации. От жары спасались чаем — черным или зеленым, по вкусу, подававшимся благодаря стараниям вестового каждый час. Поэтому приходилось довольно часто посещать окрестные кусты, в которых советников временами пугало шуршание змей. Чашу терпения переполнил случай, когда Иван Игнатьевич, подавшийся назад от неожиданно появившейся из травы кобры, запутался в приспущенных штанах, упал и поцарапал лицо и лысину. Владимир Иванович был вынужден поставить перед командиром полка вопрос об оборудовании туалета.

Туалет в полевых условиях афганские военные устраивали просто. Натягивали на длинный шест похожую на индейский вигвам островерхую палатку, в центре у которой и рыли ямку в земле. Владимир Иванович, уже познакомившийся с подобными заведениями, предложил натянуть палатку для советников невдалеке от мушаверни. Дмитрий, переводя просьбу командиру, перепутал два похоже звучащих на дари слова: «хайма» — палатка, и «хайа» — парный элемент мужского достоинства. Что он предложил натянуть командиру — нетрудно догадаться. Командир и присутствовавший при разговоре начальник штаба полка остолбенели от такой пошлой наглости то ли советника, то ли его переводчика. Тяжелая челюсть полковника отвисла, толстые губы задрожали от обиды. Владимир Иванович, сразу почувствовавший возникшую неловкость, нервно ткнул Дмитрия локтем и тихо спросил:

— Что ты ему сказал?

Дмитрий, как пленку в магнитофоне, провернул назад разговор и мысленно ахнул. Уж чего-чего, а так обидеть командира, да еще публично, он не хотел. Пришлось срочно оправдываться, ссылаться на жару, усталость и все еще плохое знание языка. Командир понял, что злого умысла в прозвучавшем предложении не было, и сам попросил Дмитрия перевести Владимиру Ивановичу злополучную фразу на русский, чтобы вместе посмеяться над курьезом.

VI

Время катилось к концу лета. Нарастала тревога. Все чаще летчики кандагарского авиаполка на своих стареньких «МиГах» поднимались в воздух не для отработки учебных задач, а для умиротворения пуштунских племен, отказавших в лояльности новой власти. Прибыла еще одна партия военных советников с двумя переводчиками. Тем же самолетом в Кандагар для ориентирования и постановки новых задач прилетел представитель главного военного советника.

Аппаратчик в звании полковника был одним из тех редких людей, которые, занимая собачьи должности, умеют не перегибать без нужды палку и по-доброму работать с людьми, не ущемляя их достоинства. Поэтому в Кабуле Дмитрий Харитонович, так звали полковника, пользовался всеобщим уважением, но особо почитался холостыми переводчиками, которым он часто спускал юные шалости, в том числе походы налево к девчонкам из других контрактов или, хуже того, к демократкам из представительств государств соцлагеря. А за моральным обликом советского человека за границей тогда следили строго. И за меньшие провинности можно было в 24 часа вылететь из страны с билетом в один конец.

Здесь же, в Кандагаре, Харитонович, выступая перед советскими военными, напустил жути, расписывая в красках сложную ситуацию в стране пребывания, которая характеризовалась, по его словам, «крайним обострением противоречий между новой властью и отжившей феодально-клерикальной верхушкой, мобилизацией внутренней реакции и международного империализма на борьбу с прогрессивным левым режимом, настоятельной необходимостью грудью встать на защиту революционных завоеваний братского народа». Общее впечатление приближающейся грозы усиливало и то, что правая рука столичного гостя безжизненно висела на перекинутом через шею черном платке. По рядам пополз слушок — бандитская пуля. Вдохновленные и речью, и героическим обликом высокого начальства, советники заверили его в своей готовности до конца выполнить интернациональный долг, пожаловались на некоторые объективные трудности, в том числе на отсутствие оперативной информации по обстановке из центра, и разошлись по рабочим местам.

После совещания Харитонович подошел к Дмитрию:

— Ну, как ты здесь, в провинции, не заскучал?

— Некогда. Работы много, — слукавил Дмитрий и, чтобы не врать дальше, спросил: — Что у вас с рукой?

— Да я оказался первым и, дай-то бог, останусь единственным советским, пострадавшим от Апрельской революции. Последнее время много мотались с главным по инстанциям, налаживали контакты с новыми чиновниками. Так меня в Министерстве обороны шандарахнуло тяжелой дверью на пружине. Окликнули не вовремя. Я и зазевался, руку сломал.

— Почему же тогда вас в командировку послали? — удивился Дмитрий. — Есть же у главного и другие замы.

— Ты знаешь, — посерьезнел Дмитрий Харитонович, — все как-то очень быстро изменилось. Помнишь, раньше говорили: «Курица — не птица, Афганистан — не заграница». Жили спокойно, работали спокойно, как дома, без героики. А сейчас все в суете — революция, классовая борьба, братская помощь! Москва давит: не оплошайте, не упустите момент, не дайте скатиться новым властям вправо! Вот и мечемся все, демонстрируем свою самоотверженность и высокую сознательность.

Харитонович замолчал. Потом вдруг, что-то вспомнив, спросил:

— Ты чем после обеда занят?

— Учение у нас, батальонное. Давно готовили. Выезжаем на местность, чтобы вечером, когда жара спадет, горку взять, — ответил Дмитрий.

— Слушай! Я тут, с этой рукой, совершенно беспомощным стал. Рубашку стянуть не могу.

У меня по плану сегодня еще переговоры с командиром корпуса и ужин с ним. Переводчик, сам понимаешь, не нужен, он русский знает. Но потом, ночевать-то в резиденции буду, хотелось, чтобы кто-нибудь из своих рядом был. Ты не смог бы со мной остаться? — как-то совсем не по-начальственному попросил Харитонович.

— Конечно, — сказал Дмитрий, обрадовавшись, что может чем-то помочь тезке, которого уважал не меньше своих собратьев-переводчиков. — Вот только с моим старшим договориться нужно.

— Ну, это не проблема, — улыбнулся Дмитрий Харитонович. — Я ведь здесь влиятельная столичная штучка, уговорю. А на учение смотается кто-нибудь из тех новых переводчиков, что со мной прилетели. Заодно и оботрется.

Такой удачи Дмитрий просто не ожидал. Ему не очень-то хотелось трястись по жаре в машине, следуя в составе армейской колонны в район учения. Провести это время в прохладной резиденции было бы гораздо приятнее. Тем более что предстояли переговоры с генерал-губернатором. Дмитрий прежде почти не общался с ним, может быть, потому, что генерал Фарук хорошо знал русский и предпочитал не прибегать к помощи переводчиков. Но сам Фарук был интересен Дмитрию по многим причинам. Во-первых, он был одним из тех редких генералов прежнего режима, сохранивших высокое положение при новой власти. Почему? Во-вторых, поговаривали, что он весьма образован, умен и хорош как собеседник. И, в-третьих, Фарук производил впечатление человека как бы без национальности, совмещая в себе и решительность русского военного, и деловитость американца, и пунктуальность немца, и аристократизм и светский шарм француза. Казалось, что от уроженца Востока в нем оставалась только внешность да, как поговаривали, пристрастие к национальной афганской кухне.

Всю вторую половину дня Дмитрий работал как секретарь: доставал из пухлого портфеля и раскладывал карты, схемы и планы, записывал за Фаруком пожелания к советской стороне по вопросам военного и военно-технического сотрудничества, делал по просьбе Дмитрия Харитоновича другие пометки по ходу переговоров.

Несколько раз прерывались на чай, который подавали прямо в кабинет, обставленный великолепной английской мебелью, привезенной, вероятно, еще из колониальной Индии. Чай у Фарука был замечательный, соединявший в себе крепость и терпкость цейлонского с тонким ароматом китайского. Пили его с традиционными афганскими сладостями — фисташками в сахаре. За чаем Дмитрий Харитонович спросил Фарука, как тому удается занимать одновременно две такие разные должности — военного и гражданского чиновника.

— Просто, — ответил Фарук. — До обеда работаю командиром корпуса, после — губернатором провинции. Сегодня исключение. А вот ночью — еще и главным полицейским. Ловим бандитов. Нынче их в городе в избытке. Поэтому каждый вечер, после наступления темноты, блокируем один из районов и чистим его. Выезжаю с войсками сам.

Каких бандитов ловят, Фарук не уточнил. То ли уголовников, то ли противников режима. Или тех и других. Кандагар и до апрельского переворота имел в Афганистане репутацию бандитского города.

За чаем Фарук рассказал немного о себе. Он действительно был весьма образован. Окончил престижный лицей «Хабибия» в Кабуле, учился в военном училище в Индии, на курсах в Египте и Турции, потом — в советской военной академии. Каждый выезд за границу добавлял ему знание нового языка. Кроме пушту и дари, Фарук говорил на английском, французском, арабском, турецком, русском и, как выяснилось позже, еще и на урду. Державшийся просто генерал рассказал, что знанием многих языков он обязан не только обязательным курсам, которые предваряют учебу за границей, но и добрым девушкам, большим поклонником которых он был, а они непременно отвечали ему взаимностью. Где бы он ни учился, он всегда находил время для общения с местными красавицами, которые и оттачивали его разговорные навыки. Советские девушки, в память о которых Фарук сохранял целый альбом фотографий, постарались на славу, по-русски генерал говорил почти без акцента.

Дмитрий был поражен. Вот ведь как, оказывается, можно просто, не просиживая штаны за нудными занятиями и зубрежкой, совершенствовать знание языка, совмещая приятное с полезным.

«Но в Афганистане, тем более в Кандагаре, этот номер не пройдет, — думал Дмитрий. — Слишком суровы афганцы к тем, кто проявляет интерес к их женщинам. Даже упомянуть в разговоре о жене афганца можно только косвенно, спросив: „Как поживает мать ваших детей?“ А о дочерях вообще не принято спрашивать».

Фарук, по всей видимости, угадал мысли молодого переводчика и вдруг весело предложил:

— Давай, Дмитрий, раз уж у нас с девушками туго, женим тебя! Примешь ислам. Найдем тебе пуштунку. Будешь с ней вечерами язык совершенствовать, а днем она будет тебе узелок за узелком ковры вязать. Озолотит ведь! Ковры ручной работы только у нас, пожалуй, и остались.

Посмеялись втроем. Ответил на предложение, однако, хитро улыбавшийся Дмитрий Харитонович:

— Нет уж, пусть потерпит до возвращения в Кабул. Там и будет совершенствовать знание языка, правда, не дари, а болгарского.

«Хорошо информирован Харитонович, — удивился Дмитрий. — Знает даже об учившихся в Кабульском университете девчонках из Софии, вокруг которых, соблюдая все возможные меры конспирации, увивалась переводческая молодежь».

В кабинет зашел адъютант Фарука и доложил что-то на пушту. Фарук, легко поднявшись с кресла у чайного столика, пересел за массивный, инкрустированный дорогими породами дерева письменный стол, снял телефонную трубку и отдал несколько распоряжений. Потом, повернувшись к гостям, сказал:

— Поймали шпиона, вроде бы араба. Следил за следовавшим в район учения батальоном, кстати, твоего полка, Дмитрий. Зачем следил — непонятно. При нем обнаружили паспорт гражданина Саудовской Аравии и второй паспорт подданного Пакистана. Кроме меня, в штабе арабский язык никто не знает. Поэтому буду допрашивать сам. Вы можете остаться либо подождать в приготовленной вам комнате.

Дмитрий Харитонович решил остаться. О шпионах-арабах, интересующихся передвижением войск в Афганистане, и он, и Дмитрий слышали впервые.

В кабинет зашел контрразведчик, вслед за ним двое солдат привели высокого человека лет двадцати семи, одетого в галабию — длинную белую рубаху — и просторный бурнус из тонкой шерсти. Его голова была покрыта платком, закрепленным куфией — свернутым двумя кольцами жгутом из конского волоса. Одеяние, конечно же, весьма неожиданное для Афганистана. Но не это было странным: что-то во внешности и поведении араба диссонировало с устоявшимся образом выходца из Аравийской пустыни.

Фарук предложил задержанному сесть и отпустил конвой. Опустившись на стул у письменного стола, закинув ногу за ногу, улыбавшийся молодой человек без тени беспокойства осмотрелся, задержал взгляд на Дмитрии Харитоновиче, удивившем его, вероятно, славянской внешностью и гражданской одеждой. Темноволосого Дмитрия в афганской форме без знаков различия незваный гость не удостоил особым вниманием. Повернувшись к Фаруку и продолжая улыбаться, он стал на арабском языке отвечать на вопросы.

Дмитрий получил возможность внимательнее рассмотреть задержанного. Смуглая кожа, довольно редкая темная бородка, правильные черты лица, прямой нос и тонкие губы. Все это дополняли очень живые, внимательные глаза, в которых светилось некоторое превосходство над присутствующими. Не сходившая с лица допрашиваемого улыбка временами превращалась в откровенно высокомерную усмешку. Опустив взгляд, Дмитрий обратил внимание на модные туфли с высокими каблуками и строгие, однотонные носки, выше которых проглядывала полоска белой кожи.

«Вот оно что, — осенило Дмитрия, — на лице кожа смуглая не от природы, а от загара. Тоже мне — Лоуренс Регистанский. Не догадался две недельки поваляться на пляже где-нибудь на Канарах, прежде чем переться в Афганистан».

Задержанный, видимо, попросил у Фарука сигарету, так как генерал пододвинул ему лежащую на столе пачку «Винстона». Тот, взяв сигарету, начал осматриваться в поисках зажигалки.

— Дай ему прикурить, — попросил Фарук Дмитрия.

Когда тот, поднявшись с кресла, подошел к «арабу» и зажег спичку, Фарук тихо сказал, перейдя на английский:

— Прижги ему бороду!

Потянувшийся с сигаретой у губ к огню молодой человек резко отпрянул, Фарук засмеялся:

— А ведь убеждал меня, что английский не понимает.

Прибыл конвой, задержанного увели. Фарук коротко рассказал о том, что ему удалось узнать. «Араб» все отрицал и никакой вины за собой не признавал. Объяснить внятно, откуда у него два паспорта, не смог. На вопрос, зачем свернул с шоссе на проселочную дорогу вслед за армейской колонной, ответил: «Из любопытства». Еще объяснил, что сопровождавшая его женщина — это новая жена, которую он взял неделю назад за приличный калым в Пакистане.

— Никакой он не араб, — сказал наконец Фарук, подтверждая догадку Дмитрия. — Американец или англичанин. Скорее англичанин, у них хорошая школа востоковедения. Этот неплохо говорит на арабском, знает пушту, по-моему, и дари тоже. Хороший, умный набор языков, так как покрывает почти весь Ближний и Средний Восток. Что касается того, шпион он или не шпион, — пока не ясно. Может быть, просто богатый плейбой, начитавшийся Киплинга или насмотревшийся голливудских фильмов о приключениях на Востоке.

— Тогда почему у него такие документы? — спросил Дмитрий Харитонович.

— Не знаю, — ответил Фарук. — Но, раз уж он говорит на английском и пушту, пусть с ним дальше контрразведка разбирается. А мы сейчас посмотрим, что за жену он купил в Пакистане, и пойдем ужинать. Время позднее, скоро комендантский час, и мне пора переходить к полицейским обязанностям.

Женщина, вероятно, из членов партии, которую контрразведчики вызвали заниматься задержанной спутницей «араба», привела в кабинет девушку в национальной афганской одежде, но без чадры. Увешанная тяжелыми ожерельями из серебряных монет и многочисленными браслетами, девушка испуганно отворачивалась от незнакомых мужчин и пыталась прикрыть лицо небольшим головным платком, оставляя между ним и налобными украшениями лишь узкую щелочку для глаз. Фарук заговорил с ней на урду. Она не ответила. Фарук перешел на английский. Та же история. Дмитрий понял, что генерал решил сразу выяснить, действительно ли девушка привезена из Пакистана.

На вопросы, заданные на пушту, плачущая девушка, повернувшись к Фаруку, начала сначала робко, потом все более оживленно отвечать, забывая от волнения придерживать у глаз платок. А девушке было не больше пятнадцати лет: под платком скрывалось совсем еще детское лицо с размазанной по пухлым щекам косметикой.

Фаруку хватило десяти минут, чтобы выяснить почти все, что его интересовало. Когда девушку увели, он сказал, обращаясь к Дмитрию Харитоновичу:

— Пуштунка она. Более того — из Кандагара, судя по одежде и украшениям. Этот плейбой купил ее здесь. Вчера. Теперь надо думать, как вернуть ее родителям. Сама она пока боится говорить, где они.

В голосе Фарука появилась новая, жесткая нота. И Дмитрий понял, что пуштунку, да еще и из Кандагара, самозваному арабу не простят. Могли бы простить недоказанное ведение шпионажа, но женщину, купленную для утех иноверцем, — никогда. Крепко влип востоковед.

Стемнело. Фарук распорядился накрывать ужин и предложил ненадолго выйти на свежий воздух. На веранде помолчали, наслаждаясь тишиной и тонким ароматом цветов. Сквозь величественные кроны окружавших резиденцию деревьев проглядывало бесконечно глубокое небо с россыпями серебряных звезд на черном бархатном фоне. Фарук взглянул вверх, тяжело вздохнул и тихо, почти шепотом, продекламировал известное четверостишие Омара Хайяма. Дмитрий, помнивший перевод этого рубаи на русский язык, спросил:

— Перевести?

— Переведи, — согласился Фарук.

Дмитрий негромко произнес:

— Да, прав был поэт и астроном, — сказал задумчиво Фарук. — Все мы чьи-то рабы и чьи-то владыки одновременно. — Помолчал и добавил: — Была у меня возможность сделать выбор и стать свободным и счастливым. Духу не хватило. Сейчас же этот выбор за меня сделают другие. Но вот смогу ли я тогда благословить за счастье небо — это вопрос.

Тихо появился адъютант и доложил, что ужин накрыт. Направились в гостиную, где был сервирован на три персоны край длинного стола. Фарук сел во главе его, усадив по правую руку Дмитрия Харитоновича. Дмитрий уселся слева от генерала.

«Сервировка европейская, кухня афганская», — отметил про себя Дмитрий, бросив взгляд на стол.

Дмитрий Харитонович спросил все еще сохранявшего задумчивость генерала, пьет ли он водку. Фарук улыбнулся:

— Научился в Москве. Хорошо помогает в иных случаях. И сейчас не отказался бы от стаканчика.

— Дима! Принеси! — засуетился Харитонович. — У меня в портфеле бутылка «Столичной».

Дмитрий принес водку. Выпили за советско-афганскую дружбу. Фарук предложил закусить острым афганским салатом из мелко рубленных помидоров, огурцов, горького стручкового перца и зелени. Оказалось, под водку в самый раз, не хуже соленых огурчиков.

Подали плов. На большом блюде горкой был уложен белоснежный рис, вокруг которого располагались куски истекавшей жиром баранины. Дмитрий давно заметил, что афганцы чаще используют не классический рецепт плова, описанный еще Авиценной, а отдельно готовят рис и мясо, соединяя их только перед подачей на стол. К такому плову полагается дополнительно много закусок. Одна из самых распространенных — тушенная на растительном масле кинза. Приправляют рис и приготовленными на жиру горячими подливками с отваренным горохом или фасолью, обильно сдобренными для остроты томатом, барбарисом и красным перцем.

После плова повар принес на подносе большие пиалы с очередным блюдом, которое называлось хурма, как и известный оранжевый плод. Каждая порция состояла из двух среднего размера пиал, в одной из которых в острой подливке были поданы тефтели из баранины, действительно похожие по форме и цвету на хурму, во второй — обжаренные в масле до золотистой корочки ломтики картофеля.

Третьим по счету блюдом был кебабе шами — то, что у нас называется люля-кебаб. Попробовали его, однако, уже только из вежливости, чтобы не обидеть хозяина и его повара.

Дмитрий, редко имевший возможность спокойно поесть на приемах, так как переводчик за столом не гость, а работник, пользуясь тем, что беседа велась на русском языке, расслабился и на какое-то время даже упустил нить разговора между Фаруком и Дмитрием Харитоновичем. Кроме того, в это время внимание Дмитрия отвлекла непонятная суета в глубине парка, звуки которой нарушали прежде почти полную тишину южной ночи.

Перешли к десерту — дыне, поданной на льду, и фруктам. За окном раздался отдаленный крик. Когда через несколько минут крик повторился, Дмитрий Харитонович, что-то оживленно объяснявший собеседнику, остановился и недоуменно посмотрел на окно.

— Наш новый знакомый, — спокойно произнес Фарук, — рассказывает контрразведчикам то, о чем умолчал в разговоре со мной, если, конечно, есть что рассказать.

— Отчего же так громко? — спросил Дмитрий Харитонович.

— Допрашивают с пристрастием, проще говоря, пытают, — ответил генерал, глядя прямо в глаза Дмитрию Харитоновичу…

После ужина Фарук, лишь ненадолго зайдя в кабинет за оружием, направился «ловить бандитов». У крыльца его уже поджидали адъютант и совсем еще юный лейтенант с мягким овалом лица — командир пехотного батальона, выделенного для оцепления намеченного для чистки района города. Генерал пожал руки гостям, держа автомат со снятым ремнем на локтевом сгибе левой руки, и сел в машину. Дмитрий Харитонович с Дмитрием пошли в свою комнату. Укладываться спать было еще рано. Сели разбирать и дополнять сделанные во время переговоров записи. Работа не клеилась.

Через затянутое противомоскитной сеткой окно доносились приглушенные крики, точнее, уже не крики, а стоны, повторявшиеся с определенной периодичностью, но с каждым разом все тише и отдаленнее, все менее напоминая звуки, которые может издавать человек. Дмитрий Харитонович захлопнул здоровой рукой папку с бумагами:

— Ничему мы их не научим! Ничему хорошему, — встал и нервно заходил по комнате. — Вот Фарук знает свой народ и, наверное, потому, что старше и опытнее нас с тобой, уже сейчас видит, я это понял, когда он смотрел мне в глаза, что эти, с позволения сказать, революционеры повторяют наши ошибки, набивают те же шишки, пуская кровь по поводу и без повода. Недавно разговаривал с одним таким убежденным борцом лет двадцати. Так он мне доказывал, что между политработой и контрразведкой нет никакой разницы. Это, мол, одно и то же. Можно не убеждать в своей правоте, а просто уничтожить человека. Результат-то один: нет противника — нет проблемы. Они всю эту романтику перемен понимают точно так, как мы когда-то: сначала разрушить, сломать до основания старый мир, а потом на ровном месте новый строить. Но, чтобы у НИХ все сломать, нужно действительно сломать ВСЕ, нужно деть куда-то всех этих аристократов, феодалов, торговцев, мулл и просто неграмотных и ничего иного, кроме устоявшегося веками порядка вещей, не принимающих крестьян и кочевников. Куда деть, спрашивается: «послами в Пакистан»?

Дмитрий Харитонович, ходивший по комнате беспорядочно, нашел наконец удобную диагональ и зашагал из угла в угол:

— Они хотят сразу, чтобы было, как у нас в Союзе, где все давно за «единогласно», потому что живут хорошо, пользуются благами, заработанными кровью и потом отцов и дедов, все последние 60 лет не выпускавших из рук то винтовку, то лопату. А эти, и нескольких месяцев не прошло, уже уверились, что все проблемы можно быстро решить, если в руках автомат, а в голове пролетарское сознание. Откуда у них оно? Неоткуда ему взяться-то. Среди партийцев рабочих и в помине нет. Да и настоящих рабочих в стране днем с огнем не сыщешь. Те, кто в мастерских и лавках сидят по сапожному или мебельному делу, — ремесленники. А на предприятиях, которые по пальцам пересчитать можно, бывшие крестьяне, еще вчера волам хвосты крутившие. Какой тут социализм можно строить? Хоть как-то с феодализмом и дикостью средневековой разобраться, ведь она отовсюду прет, куда ни глянь. Чуть что — зиндан,^[16] пытки или сразу — «послом в Пакистан». А эта свара внутри партии… Своих не жалеют! Тот же то ли партиец, то ли контрразведчик, не разберешь, хвастался, как они приспособили полевые телефоны для того, чтобы добиваться искренности от прежних соратников: контакты на мокрое тело, и крутят динамо-машину, сначала полегоньку, потом быстрее. Вот, говорит, арестованные враги — а это те, с кем они бок о бок прежний режим свергали, — все, что нужно, и рассказывают.

Дмитрий слушал, кивая иногда в знак согласия, хотя говорил Дмитрий Харитонович явную крамолу, осознаваемую здесь, в Афганистане, многими, но весьма далекую от оценок центральных советских газет. Дмитрий обычно настороженно встречал любые проявления сомнений в абсолютной правильности политики партии и правительства. Такие случаи были редки, но надолго выбивали из колеи, заставляя мучиться сомнениями, ворошить в памяти идеологические стереотипы, мысленно еще раз доказывать самому себе, что пути, по которому идет его страна и вслед за ней многие другие страны, нет альтернативы. Иногда поддерживать такую убежденность было довольно трудно. Как-то во время учебы профессор, покоривший всю группу блестящим знанием политэкономии и, главное, доходчивостью, с которой он без бумажки излагал ее положения, завершив лекцию, замолчал, а потом неожиданно произнес, задумчиво вглядываясь в аудиторию:

— Мы вот прошли войну и тогда, в сороковых, думали, что ничего страшнее уже быть не может. Но вам предстоят еще более тяжкие испытания. И самое ужасное в том, что, пройдя их, вы не испытаете чувства победы.

Что профессор видел впереди, какие именно катаклизмы, превосходящие ужасы Второй мировой войны, Дмитрий так и не узнал. Экзамен он сдавал уже другому преподавателю. Старый профессор умер. Да и не стал бы он разъяснять, наверное, что за мысли, навеянные долголетним изучением политэкономии, заставили его вынести на публику свои сомнения.

Дмитрий отвлекся, но Харитонович, видно, даже не заметил этого и продолжал горячиться:

— …Влезли мы сюда себе на беду, словно Че Гевара в Боливию. Но тот-то хоть своим был, тем же латиноамериканцем. Мы же сначала напели сладко про наш социализм и всеобщее благоденствие, а как его сеять на их непаханой почве — и сами не знаем, и им объяснить толком не можем.

Дмитрий Харитонович, энергично шагавший по комнате, в запале дернул сломанной рукой, скривил рот от боли и замолчал. Потом сел, сделал несколько глубоких вдохов и выдохов, успокаиваясь, и сказал:

— Ну, хватит. Выговорился, как на партсобрании. Не в ту дугу, правда. Давай чаю выпьем да будем укладываться.

Дмитрий заказал чай и вышел на веранду покурить в ожидании, пока его приготовят. Облокотился на перила. В парке было тихо итемно.

«Нет, все у нас правильно с идеологией, — думал Дмитрий. — Просто Афганистан — крепкий орешек. Ведь если есть загадочная русская душа, то почему не может быть такой же загадочной и непонятной для нас афганская. Ну, привязаны они к своим традициям больше даже, чем к вере, трижды воевали с англичанами, но отстояли свою независимость и самобытность. Но у нас наверху не дураки ведь сидят. Если мы тут своим умишком всего понять не можем, то там целые институты этим занимаются, разберутся, придумают что-нибудь и подскажут нам, как их дикость и средневековые традиции с социализмом увязать. В Монголии ведь получилось, и здесь получится».

Издалека, с окраины города, донеслись звуки нескольких одиночных выстрелов, потом — коротких автоматных очередей. Через минуту ненадолго встревожившая ночной покой перестрелка прекратилась. Тишину нарушало лишь недовольное ворчание арыка, втиснутого в трубу под дорожкой парка, да шепот ветра в густой листве чинар. Дмитрий бросил сигарету, вдохнул всей грудью заметно посвежевший после полуночи воздух, напоенный ароматами цветов. Подумалось: «В таком бы парке с девушкой до утра соловьев слушать, вот тогда и не полезли бы в голову дурные сомнения».

VII

После того памятного дня Дмитрий недели две не был в резиденции и не встречался с генерал-губернатором. Но как-то утром сам Фарук неожиданно нагрянул в полк и начал разнос прямо с караула, недостаточно лихо и слаженно поднявшегося с лавочки для отдания чести. Пока командир полка, оступаясь и рискуя свалиться в арык, семенил с докладом к начальнику, караул стоял навытяжку и слушал громкую брань генерала. Дмитрий, подъехавший в это время с советниками к контрольно-пропускному пункту, не сразу понял, что происходит, и, пытаясь разобраться, начал прислушиваться к произносимой на пушту гневной речи Фарука, тем более что в потоке слов постоянно проскальзывало что-то очень знакомое, но почему-то абсолютно неуловимое. Дмитрий, как и большинство переводчиков в Афганистане, владел только дари, но близость пушту и дари, принадлежащих к одной группе языков — иранских, всегда давала возможность уяснить хотя бы общую тему речи. Здесь же слова казались знакомыми, но их смысл оставался непонятным.

Прозрение пришло неожиданно. Как только Дмитрий перестал напрягаться и мучительно искать в памяти значения знакомых сочетаний звуков, он сразу же понял, что генерал попросту костерит нерадивых подчиненных, перемежая нелестные эпитеты на пушту русским матом, надо полагать, правильно понимаемым не только на российских просторах. «Надо же, — подумал Дмитрий, — и тут Фарук преуспел. Но кто научил его этому? Не наши же скромницы?»

Командир полка наконец-то донес свое грузное тело до КПП, перешел на строевой шаг, выбивая из пересохшей земли серые облачка пыли подошвами тяжелых армейских ботинок, остановился перед генералом со вскинутой к козырьку фуражки рукой и докладом прервал вконец разошедшееся начальство. Фарук принял доклад, поздоровался с командиром и с некоторым сожалением на лице, видимо, от того, что не закончил разнос, как положено, наказанием виновных, подошел здороваться к советникам. После приветствия коротко бросил:

— Пройдемте в штаб! Обсудим кое-какие детали.

Фарук первым энергично и все еще раздраженно направился к шалашу. Остальные последовали за ним по узкой дорожке вдоль арыка. Шли гуськом, молча. Дмитрий, опустив глаза, наблюдал, как струится вода. При такой жаре она всегда притягивала к себе: хотелось если не окунуться в нее полностью, скинув одежду, то хотя бы присесть на корточки и омыть руки и лицо. Но сейчас Дмитрий поймал себя на мысли, что вода вовсе не манила его, а вызывала неприятное чувство холода и душевного дискомфорта, как свинцовая поверхность глубокого омута в пасмурный день. Занятый этой мыслью Дмитрий решил даже проверить, насколько верно его ощущение, присел и через силу опустил руку в арык. Вода действительно показалась прохладнее, чем обычно, вызвав уже реальное, а не ожидаемое чувство холода и озноб, моментально распространившийся по всему телу.

Добрались до шалаша-штаба. Сдвинули столы и расселись за ними. Командир отдал приказание солдатам приготовить чай и еще раз полить стенки шалаша водой. Фарук молчал. Когда наконец чай и сладости оказались на столе, генерал попросил командира отправить солдат и начал разговор с информации о текущей ситуации в провинции. Обстановка, по его словам, обострялась, мятежники изгоняли представителей новой власти из мелких административных центров, перекрывали дороги, совершали нападения на отдельные гарнизоны и посты, в том числе уже и в непосредственной близости от Кандагара.

— Ваш полк, — заключил Фарук, — дислоцируется за городской чертой и может стать одной из первых целей мятежников, если они соберут достаточные силы и подойдут к городу. Вам необходимо: первое — организовать охрану и оборону самого полка, и второе — в целом Кандагара с восточного направления. По второму пункту предложения доложите письменно. На исполнение двое суток.

Генерал говорил на дари, обращаясь к командиру полка, которому, собственно, он и ставил задачу. Дмитрий синхронно переводил сказанное советникам. Перевод давался очень тяжело. Мало того, что нужно было тщательно избегать не только ошибок, но и малейших неточностей — Фарук слишком хорошо знал русский язык, — откуда-то навалилась непонятная усталость. Не помогал даже крепкий чай, который Дмитрий пил, нарушая одну из главных заповедей переводчика — не отвлекаться за работой на еду и питье.

Совещание закончилось. Фарук встал, за ним поднялись все присутствующие. Поднялся и Дмитрий, но, чтобы не упасть, был вынужден тут же сесть. Неожиданно закружилась голова. Владимир Иванович, обернувшись, махнул было призывно рукой, приглашая переводчика следовать за собой, но, увидев обмякшего Дмитрия, сидевшего с низко опущенной головой, вернулся в шалаш и с тревогой спросил:

— Что с тобой?

— Сейчас, — прошептал Дмитрий. — Сейчас, минуту посижу и догоню вас.

— Тебе плохо? — Владимир Иванович приложил холодную ладонь ко лбу переводчика. — Да у тебя жар, братец!

Подошел Фарук, наклонившись, посмотрел в глаза Дмитрию и спросил:

— Заболел?

— Нет, — ответил Дмитрий, вновь пытаясь подняться. — Но тяжело как-то, и голова кружится.

— Температура у него, высокая. Лоб сухой и горячий, — сказал Владимир Иванович.

Фарук обернулся, подозвал адъютанта и приказал ему отвести переводчика к машине. Обращаясь к Владимиру Ивановичу, сказал:

— Вроде не желтуха, судя по глазам. Какая-то лихорадка — здесь этих радостей хватает. Нужно отвезти его в госпиталь. Пусть врачи возьмут анализы и разберутся, какую заразу он подхватил.

Адъютант взял Дмитрия под левую руку. Командир полка, желая хоть чем-то помочь внезапно занемогшему приятелю, подхватил его под правую руку, но дорожка вдоль арыка была слишком узкой для троих, и командир был вынужден предоставить переводчика заботам молодого и более сильного адъютанта.

Дмитрия посадили в генеральскую машину. Владимир Иванович вместе с командиром полка уселись в старенький «газик». Двинулись, нещадно пыля по грунтовке, сначала к автотрассе Кандагар — Кабул, а потом по ней к городу, где на восточной окраине располагался гарнизонный военный госпиталь.

Сидя на заднем сиденье, Дмитрий, не привыкший к излишнему вниманию к своей особе, да и стеснявшийся внезапно накатившей на него немощи, думал не о болезни, которой по молодости не боялся, а о беспокойстве, невольно доставленном окружающим.

Прибытие хорошо знакомой всем машины генерал-губернатора вызвало в госпитале понятный переполох. С докладом выскочил испуганный неожиданным визитом начальник госпиталя, вслед за ним — главный врач. Фарук отмахнулся от обоих, подозвал фельдшера и приказал ему отвести больного в приемный покой. Там Дмитрия усадили на кушетку. В маленьком помещении стало тесно и шумно. Генерал что-то втолковывал на пушту стоявшим перед ним навытяжку госпитальным начальникам. Командир полка, присев рядом с Дмитрием, успокаивал его, говоря, что врачи здесь хорошие и разбираются в местных болезнях. Только Владимир Иванович стоял в стороне и, по обыкновению, спокойно и внимательно наблюдал за происходящим.

Фарук, закончив инструктаж медиков, повернулся к Дмитрию:

— Побудешь здесь, пока врачи не определят, что за хворь с тобой приключилась. Я дал команду выделить тебе отдельную палату и вестового. Есть какие-нибудь просьбы?

— Нет, — сказал Дмитрий. — Спасибо!

Генерал вышел. Командир полка и Владимир Иванович остались. Фельдшер, в накинутом поверх солдатской формы белом халате, взял у Дмитрия кровь из пальца и сунул ему под мышку градусник. Через несколько минут главврач забрал градусник, посмотрел на него и сказал, обращаясь к начальнику госпиталя:

— Сорок без одного.

Дмитрий про себя улыбнулся. Афганцы, особенно пожилые, никогда не произносят вслух число тридцать девять. Плохая примета. Объясняется все очень просто: каждая цифра имеет буквенное значение, а составляющие это число цифры «три» и «девять» в таком выражении образуют слово, обозначающее молодого человека, которого немощные старцы тайно нанимают для своих юных жен, чтобы никто со стороны не наставил им рога. С некоторыми оговорками такого жеребца можно назвать восточным коллегой европейского жиголо.

«Однако главврачу еще рано беспокоиться, — подумал Дмитрий. — На вид ему лет сорок. Здоровый, крепкий мужик. Вот только немного мрачноват, совсем не улыбается при разговоре, как большинство афганцев, всегда открытых к общению».

Медики приступили к осмотру. Начальник госпиталя уселся за стол, достал из кармана кителя китайскую перьевую ручку и начал заполнять медицинскую карту. Главврач долго слушал легкие, простукивал грудную клетку, потом, уложив Дмитрия на кушетку, мял живот, тыкал пальцами под ребра и спрашивал, не болит ли где. Дмитрий отвечал, что ничего и нигде не болит. Но общее состояние такое же, как при гриппе или сильной простуде, — знобит и ломает.

После осмотра начальник госпиталя спросил Дмитрия, давали ли ему какие-нибудь препараты для профилактики малярии. Дмитрий ответил, что давали делагил, но пил он его нерегулярно, иногда целыми неделями забывая принимать лекарство.

— Все понятно, — заключил медик. — Скорее всего это малярия. Какая-нибудь смазанная форма болезни. Такое бывает из-за приема делагила для ее профилактики. Но все станет окончательно ясно, когда будут готовы результаты анализа крови.

— Долго лечиться-то? — спросил Дмитрий.

— Недели две, если диагноз подтвердится, — ответил начальник госпиталя. — Но ты не волнуйся. Я учился в Союзе, в Ленинграде, мой коллега — в Англии. И в Союзе, и в Европе малярии давно уже нет. У тебя там с этим заболеванием могли бы быть проблемы главным образом из-за того, что медики его не знают. А здесь мы встречаемся с малярией каждый день. Вылечим.

«Успокоил, — подумал Дмитрий. — Две недели валяться на больничной койке! Да еще в провинциальном афганском госпитале без телевизора, радио и свежих газет. Ну, заедут свои раз в день справиться о здоровье, а дальше что — пялиться в потолок или ходить по палатам выслушивать жалобы раненых и больных афганских солдат. Угораздило же!»

С этим горьким чувством Дмитрий в сопровождении фельдшера, командира полка и Владимира Ивановича потащился в выделенную ему палату. Поднялись на второй этаж. У дверей стояли двое часовых, держа винтовки с примкнутыми штыками в положении «к ноге». Рядом, на табурете, сидел еще один солдат, но без оружия, видимо, вестовой.

— Это еще зачем? — удивился Дмитрий. — От кого меня собираются охранять?

Вошли в палату — просторное помещение, в углу которого терялись заправленная койка и тумбочка. Другой мебели не было. Вдоль двух стен за большими окнами тянулся длинный балкон, по которому вышагивал еще один часовой с винтовкой наперевес. Дмитрий уселся на кровать. Знобило. Очень хотелось лечь и укрыться хотя бы простыней. Командир полка и Владимир Иванович, видимо, без слов поняли его желание. Прощаясь, Дмитрий попросил командира распорядиться, чтобы ему принесли воды, а Владимира Ивановича заехать завтра и привезти газет и несколько книжек на персидском от хазарейца.

На какое-то время Дмитрий остался один, если не считать часового на балконе, время от времени косившегося на непонятного пациента, проверяя, на месте ли он. Прибежал вестовой с наполненным колотым льдом и водой стеклянным кувшином, от одного вида которого Дмитрия зазнобило еще больше. Солдат взял с тумбочки стакан, налил в него воды и протянул Дмитрию. Дмитрий отодвинул руку со стаканом и попросил вестового принести воды безо льда. Тот согласно кивнул, но через пять минут вернулся с кувшином, полным льда. Дмитрий еще раз отправил его за водой и, чтобы не заснуть до его прихода, решил посмотреть, что происходит за окном.

Во дворе госпиталя прогуливались, что-то обсуждая, больные. Присесть им было негде. В роли единственной лавочки использовался бетонный парапет маленького бассейна, куда вода поступала из железной трубы с краном. У бассейна появился вестовой, держа в одной руке злополучный кувшин со льдом, а во второй большую жестяную коробку, тоже со льдом. Солдат вытряхнул содержимое кувшина в бассейн и, что-то недовольно объясняя больным, старательно набил его новым льдом из коробки, долил воды из-под крана и побежал к дверям госпиталя.

Когда вестовой появился в палате, Дмитрий спросил его, понимает ли он дари. Солдат согласно кивнул, но в глазах у него было написано, что ничего он не понимает, но готов исполнять любые капризы пациента, раз уж судьба у него такая.

«Как же объясняться с этим пуштуном? — задался вопросом Дмитрий. — Ну, хорошо. Через час лед растает и вода согреется. А сейчас? Пить-то хочется. Пусть тогда несет чай. Чай — он везде чай, от Китая до Ближнего Востока».

— Чай! — дал короткую команду Дмитрий.

Солдат на этот раз правильно уяснил желание пациента и радостно побежал исполнять приказание, не утруждая себя за ненадобностью размышлениями о таком полезном совпадении, что название этого напитка одинаково звучит и на русском, и на китайском, и на пушту, и на дари, и на многих других языках.

Утолив жажду, Дмитрий закрыл глаза. Сквозь большие окна без занавесок в палату проникало слишком много света, несмотря на то что в полдень прямые лучи солнца падали лишь на подоконник.

«Не заснуть», — подумал Дмитрий. Но, прикрыв глаза ладонью, тут же провалился в полудрему.

Замелькали, причудливо смешиваясь и накладываясь друг на друга, почти забытые картинки из прежней жизни. В цветущем яблоневом саду под прозрачным весенним небом гуляют девушки в легких платьях. В аудитории, залитой светом ярких ламп, преподаватель по прозвищу «птица Феникс» монотонным голосом читает лекцию, а Дмитрий самоотверженно борется со сном, потому что всю ночь он бродил с одной из девушек в яблоневом саду и лишь утром, на первом автобусе, вернулся в город, едва успев к началу занятий. Белые искорки на море, белая галька пляжа, белое солнце, стоящее в зените, и жара, от которой нет спасения. Встать и окунуться в море невозможно, нет сил. Надо дотянуться до бутылки с водой и хотя бы немного смочить пересохшие губы. Но вода далеко, и достать ее самому никак не получается.

— Пить, — просит Дмитрий.

Добрая девушка в белом одеянии берет бутылку и подносит ее к губам Дмитрия. Но бутылка то ли пуста, то ли сквозь слишком узкое горлышко не проходит ни одной капли влаги. Девушка что-то ласково говорит, но почему-то не по-русски, а на дари. И в руке у нее не бутылка, а градусник, который она пытается вставить Дмитрию в рот. Он сопротивляется, его колотит озноб, сменивший жар, и раскусить клацающими зубами стеклянный градусник с ртутью ему совсем не хочется. Девушка не унимается и начинает переворачивать Дмитрия со спины на бок, одновременно стаскивая вниз больничные штаны на резинке. Дмитрий понимает, что девушка совсем не добрая и хочет поставить ему градусник туда, куда его обычно ставят маленьким детям. Это уже слишком. Да и не сон это!

Дмитрий резко поднялся в постели. Девушка застыла с градусником в руке. Он забрал у нее градусник и засунул себе под мышку.

— Так тоже можно, — сказала девушка. — Меня и этому учили.

— Ты кто? — спросил Дмитрий.

— Медсестра, — ответила девушка.

«Да, действительно медсестра, — окончательно приходя в себя после беспокойного сна, подумал Дмитрий. — Ослепительно-белый халат, чуть прикрывающий колени, белая шапочка с вышитым красными нитками полумесяцем. Но уж больно молода и красива. Что-то здесь не так».

— Тебя как зовут?

— Наргис.

«По-русски будет Нарцисс, — про себя перевел Дмитрий. — Ей это имя очень подходит. Хотя в восточной традиции нарцисс, кажется, является символом смерти. Дмитрий, однако, не был в этом уверен. — Может быть, дальше на Востоке, в Индии или Китае, ему придают такое значение. А здесь, в Афганистане, раз уж называют дочерей этим именем, значит, ничего плохого под ним не подразумевают».

— Меня зовут Дмитрий.

— Де-е-митрий, — повторила Наргис, привычно вставляя гласный звук между двумя согласными в начале слова и делая ударение на последнем слоге, как принято в дари.

— Хорошо, зови меня Дима, — сказал Дмитрий. — Так проще.

Стульев в палате не было, Наргис присела на краешек кровати и, не дожидаясь расспросов Дмитрия, как бы догадываясь о его недоумении, сама начала рассказывать о себе.

Ей восемнадцать лет, но уже два года она замужем за главврачом. Он получил образование в Европе, поэтому считает себя человеком просвещенным, не стал держать ее взаперти, а дал доучиться в школе и отправил на курсы медсестер. Окончила она их прямо перед Апрельской революцией, а месяц спустя мужа перевели с повышением из Кабула в Кандагар. С собой он взял только ее, а двух старших жен оставил в Кабуле заниматься домом и детьми. Здесь же, в Кандагаре, она вступила в Демократическую организацию женщин Афганистана. Но Кандагар — это глухая провинция. Все новое и интересное сейчас происходит в Кабуле. А здесь кругом отсталость, дикость и скука. Не только женщины не воспринимают ничего нового и прогрессивного, но и большинство мужчин держится только за старое, отжившее.

Слушая Наргис, Дмитрий все более поражался тому, как естественно ведет себя эта красивая девушка, сохранившая детскую непосредственность, которую не смогло убить даже столь раннее замужество. Не возникало никаких сомнений, что ее действительно вдохновляют перемены в Афганистане и что она искренне верит в обещанное вождями партии «светлое будущее». Описывая его, она постоянно ссылалась на свою подругу, проучившуюся год в Москве, в медицинском институте. Поэтому «светлое будущее» Наргис уж больно смахивало на хорошо знакомое Дмитрию советское настоящее.

Медсестра, видимо, увлеклась и забыла о градуснике. Дмитрий достал его, посмотрел, до какой отметки добрался ртутный столбик, и сказал: «Тридцать девять». Наргис засмеялась, взяла градусник, проверила его показания, потом встала и записала их фломастером на пластмассовой табличке, закрепленной на спинке койки.

— Надо измерить температуру у других больных, — сказала она. — Я скоро вернусь.

После ухода Наргис Дмитрий поднялся, решив выяснить, где же в госпитале туалет. Захотелось умыться и привести себя в порядок. Желание понятное, учитывая неожиданный подарок судьбы — возможность не только видеть молодую и красивую женщину без чадры, но и разговаривать с ней.

Прежний опыт общения с вестовым показал, что спрашивать у него о чем-либо бесполезно. Не поймет. И Дмитрий направился к выходу из палаты, вызвав явное замешательство часового на балконе. Остальная компания — двое часовых и вестовой — оказалась на месте, за дверью. Дмитрий, обращаясь ко всем сразу, спросил про туалет. Один из часовых — таджик, судя по внешности, на хорошем дари ответил, что туалет во дворе. Дмитрий обрадовался — будет кого использовать как переводчика — и двинулся по коридору к лестнице на первый этаж. Сзади застучали подкованные каблуки солдатских ботинок. Он обернулся и который уже раз за последний день поразился происходящему. Солдаты, взяв винтовки наперевес, пристроились сзади с двух сторон и следовали за ним, сопровождая как арестованного. Дмитрий остановился и спросил таджика, зачем они идут за ним.

— Приказ, — ответил таджик.

— Чей? — поинтересовался Дмитрий.

— Главврача, он сегодня дежурит по госпиталю. Приказал охранять и сопровождать вас, куда бы вы ни пошли.

«Этого еще не хватало, — закипел Дмитрий, с трудом сдерживая себя, чтобы не сорвать зло на ни в чем не виноватых солдатах, — мало того, что придется торчать в этом госпитале две недели, да еще на положении арестанта».

Туалет оказался вонючим сортиром, засыпанным хлоркой, испарения которой тут же вызвали жжение в глазах и начали пропитывать больничную робу. Дмитрий постарался как можно быстрее покинуть заведение и в сопровождении часовых с винтовками наперевес поплелся к бассейну умываться. Больные расступались перед ним, замолкали и с нескрываемым любопытством рассматривали его, словно диковинного зверя, завезенного из далеких краев для потехи публики. Дмитрий молча умылся, стараясь не обращать внимания на окружающих, утерся полой рубашки и, закурив, уселся на край бассейна.

Спокойно покурить не удалось. Прибежала взволнованная Наргис и стала корить Дмитрия за самовольный уход из палаты:

— Тебе нельзя вставать с такой температурой. Если нужен туалет, то утка стоит под кроватью. Все остальное, что ты попросишь, принесет вестовой. У него есть и тазик, и кувшин для умывания.

«Это мы уже проходили», — подумал Дмитрий, вспомнив историю со льдом, но вслух сказал:

— Хорошо. Пусть принесет мне пепельницу в палату. А сама попроси главврача зайти ко мне. Если не будет соглашаться, соври что-нибудь. Ну, скажем, температура поднялась еще выше.

Наргис, продолжая с укором втолковывать Дмитрию, что во время болезни нужно слушаться врачей и строго следовать указаниям медперсонала, взяла его под руку и повела в палату. Дмитрий не сопротивлялся. Почувствовав ее маленькие ручки у себя на запястье и чуть выше локтевого сгиба, он испытал давно забытое теплое чувство от неожиданной близости красивой женщины, когда все существо наполняется предчувствием чего-то нового, еще не испытанного, вроде бы такого близкого, но все же почти недостижимого. Несмотря на то что Наргис сердилась, Дмитрий, желая продлить удовольствие, еле волочил ноги. Больные смотрели на него уже не с любопытством, а с завистью, а некоторые и с откровенной злобой.

В палате Наргис уложила Дмитрия на койку и попыталась укрыть его простыней. Дмитрий сопротивлялся: озноб ушел, вновь стало жарко. Несколько раз их руки встретились. Наргис, прежде всегда смотревшая прямо, вдруг опустила глаза, прикрыв их необыкновенно длинными ресницами. Дмитрий понял, что и она испытывает похожие чувства, как будто между ними возникает или уже возникло взаимное притяжение, появилось ниоткуда ощущение дружбы, предвестник неодолимого влечения и, возможно, любви.

Наргис ушла за главврачом. Тот не заставил себя долго ждать и вскоре появился в палате с прежним, мрачным выражением на лице: оттянул Дмитрию веки вниз, посмотрел ему в глаза, бросил взгляд на температурный лист и спросил, есть ли озноб. Дмитрий ответил, что нет, но некоторое время назад был, и довольно сильный.

Желая начать разговор по существу, Дмитрий пытался поймать взгляд главврача. Но тот, лишь один раз взглянув ему в глаза, проверяя, нет ли желтизны на белках, смотрел куда угодно, только не на больного. Дмитрий не стал ждать удобного момента и спросил прямо, зачем его так усиленно охраняют.

— Так распорядился начальник госпиталя, а он, в свою очередь, получил указание от генерала обеспечить вам полное спокойствие и безопасность, — ответил главврач, блуждая взглядом по длинному окну палаты.

— Ну, хорошо, пусть охраняют. Но зачем таскаться за мной с винтовками наперевес? Да, и этот соглядатай на балконе… Неужто вы думаете, что меня будут красть через окно, как истомившуюся взаперти луноликую красавицу в индийском фильме, — начал было горячиться Дмитрий, но тут же понял, что зря упомянул об индийском кино с его бесконечными любовными драмами.

Главврач напрягся, его смуглые скулы выпятились, на лысеющем черепе выступила испарина, а остановившийся на тумбочке взгляд стал еще мрачнее.

«Так вот оно что, — догадался Дмитрий. — Дал просвещенный человек волю молодой жене, не запер вовремя дома, разрешил ходить без чадры, а теперь жалеет о содеянном, страдает и мучается ревностью, боится, как бы не упорхнула птичка из семейной тюрьмы на волне революционной романтики». Вслух, однако, Дмитрий сказал:

— Снимите часового с балкона. Дайте команду остальным не ходить за мной по всякому поводу. Я ведь, кажется, не арестован, а только болен.

— Не могу, — ответил главврач. — Завтра будет начальник госпиталя. Вот к нему и обращайтесь. А я лишь выполняю приказ.

Все это было сказано не без злорадства. Не мог, да и не хотел, видимо, ревнивец сдерживать неприязнь к возможному сопернику.

«Похоже, — подумал Дмитрий, — проблема ревности, как следствие неравного брака, не знает ни границ, ни национальных и религиозных различий. Главное в ней не любовь, а чувство собственника. Сомневаться в том, что главврач по-своему, по-хозяйски, любит Наргис, — по меньшей мере глупо. Как ее можно не любить? Но любит ли его Наргис?»

Главврач вышел, что-то буркнув часовым. Дмитрий уже не сомневался, что именно просвещенный медик стал главным инициатором этого фарса с вооруженной охраной и соглядатаем на балконе, именно он подсказал начальнику госпиталя, как нужно трактовать указание Фарука обеспечить пациенту спокойствие и безопасность.

VIII

Прибежала запыхавшаяся Наргис. Глаза ее буквально светились радостью.

— Сейчас! Сейчас ты увидишь наших девушек из женской организации. Я пригласила их специально петь и танцевать.

Дмитрий был в недоумении: «Что это она выдумала? Какие девушки? Здесь, в госпитале? В Кандагаре?»

Но действительно в палату робко, бочком, зашли три девушки. Та, что повзрослее, лет двадцати, была даже в джинсах. Две другие, совсем еще девочки не старше пятнадцати-шестнадцати лет, были одеты в национальные костюмы, почти полностью повторявшие тот, который Дмитрий видел на девчушке, купленной самозваным арабом. Одна из девушек держала в руке бубен, а старшая прижимала к груди какой-то струнный инструмент. Все трое не сводили глаз с Дмитрия, хотя и явно стеснялись при этом. Даже очень смуглая кожа не могла скрыть стыдливый румянец, покрывавший их щеки. Похоже, что выступать перед незнакомым мужчиной было для них вторым решительным шагом после того, как они отказались от ношения чадры.

Наргис, поочередно указывая на девушек рукой, представила их. Старшую звали Йасамин, младших — Сосан и Бинавша.

«Вот так цветник, — подумал Дмитрий. — И в прямом, и в переносном смысле. Ведь Йасамин — это „жасмин“, а Сосан и Бинавша означают соответственно „лилия“ и „фиалка“».

Наргис шепнула им что-то ободряющее, и девушка в джинсах запела популярную в Афганистане песню:

И так далее, почти до бесконечности, до последнего ноготка и реснички любимого или любимой, ведь в языке дари нет грамматической категории рода.

Двух других девушек, застывших было в неподвижной созерцательности, Наргис легонько подтолкнула к центру палаты, и они начали танцевать, постепенно преодолевая смущение и все более отдаваясь танцу. Одна из них кружилась, притопывая ножкой, била в бубен, поднимая его над головой и откидываясь назад всем станом. Другая выстраивала более сложный рисунок танца движениями рук и поворотами головы. При этом каждое движение, каждый жест, очевидно, имели собственное значение, а все вместе, конечно же, посвящались любви и любимому, о несомненных достоинствах которого была сложена песня.

Дмитрий чувствовал себя неловко. Ему снова было жарко, и приходилось постоянно вытирать пот с лица застиранным госпитальным полотенцем. Сесть на край продавленной кровати он был не в состоянии, удалось лишь немного приподняться, подложив под спину вторую подушку. Кроме того, он невольно оказался в центре внимания — доброго и по большей части завистливого. Часовой на балконе, стоя у открытого окна, буквально окаменел от невиданного зрелища. Двое других, у дверей, сначала сдерживавшие напор больных, желавших послушать и, главное, посмотреть импровизированный концерт, все же сдались и первыми переступили порог палаты. За ними человек десять солдат в больничных робах сгрудились в углу, не сводя глаз с танцующих девушек. Те же, кому не удалось протиснуться внутрь, быстро сообразили, что на длинном балконе достаточно места, ринулись туда и выстроились вдоль открытых окон.

Песня закончилась, солдаты дружно захлопали в ладоши, выражая свой восторг. Йасамин запела еще одну песню, сопровождавшуюся танцами, наполнявшими палату мелодичным звоном серебряных украшений, потом еще одну… А завершили выступление девушки, спев хором только что появившийся революционный марш:

Когда девушки ушли, Наргис спросила Дмитрия:

— Тебе понравилось?

— Песни и танцы — очень, но то, что девушки выступали только для меня, — нет.

— Почему? — искренне удивилась Наргис.

Дмитрий решил не рассказывать о неловком чувстве, которое он испытал от излишнего внимания к себе, и сказал:

— Понимаешь, в госпитале много лежачих больных, раненых…

— Девушки будут и им петь, — перебила Наргис.

— Да! Но они, наверное, ожидали, что начнут с них, — сказал Дмитрий, понимая, что и этот аргумент не очень-то убедителен.

Наргис поджала губы и, казалось, была готова заплакать:

— Я хотела, чтобы тебе было хорошо.

— Но мне хорошо с тобой, только с тобой, а не с ними, — сказал Дмитрий и сам поразился тому, что сказал.

Наргис все же заплакала.

— Забери меня с собой, забери в Союз, — вдруг сквозь слезы попросила она. — Мне здесь так плохо, так плохо.

Такого поворота Дмитрий не ожидал. Он всегда терялся, когда плакали женщины, может быть, потому что не умел их успокоить. Тут же еще этот соглядатай на балконе, который как окаменел с начала выступления девушек, так и стоял до сих пор, не меняя позы. Только от удивления и восторга в его глазах осталось одно удивление.

— Наргис, не плачь. Все устроится, и все у вас вскоре изменится, будет так же хорошо, как у нас в Союзе, — только и смог выдавить из себя Дмитрий и, чтобы немного встряхнуть Наргис, сказал: — Вот, солдата совсем напугала, в себя прийти никак не может.

Наргис встала, подошла к окну и захлопнула его перед носом часового, выведя солдата из столбняка и заставив его вернуться к обычному занятию — скучному вышагиванию по балкону с винтовкой наперевес. Потом, присев на край кровати, уже без слез вновь попросила:

— Забери меня отсюда.

— Каким образом? — тихо сказал Дмитрий. — Как я смогу это сделать? Ты замужем. Даже если мы сбежим в Кабул, из страны меня с тобой не выпустят.

Наргис снова заплакала. Теперь уже совсем безнадежно. Дмитрий, взяв ее руку, попросил:

— Не плачь. Тебе восемнадцать лет — все еще впереди, — и, не найдя, что же сказать еще, замолчал, чувствуя неловкость теперь уже от собственной беспомощности.

Молчание подействовало на Наргис лучше, чем слова утешения. Утерев слезы, она посидела еще немного, опустив глаза и сложив руки на коленях. Потом взяла градусник, поставила его Дмитрию под мышку и, не поднимая глаз, вышла из палаты.

Наргис не вернулась, как прежде, смотреть показания градусника. Подождав немного, Дмитрий сам вынул его и с досадой отметил, что уже несколько часов температура не опускается ниже отметки 39 градусов. Положил градусник на тумбочку и закурил. Сигарета не доставила обычного удовольствия. Табак потерял вкус — явный признак болезни. Дмитрий потушил окурок в стоящей на полу пепельнице и, заложив руки за голову, уставился в потолок.

Чувство досады не проходило. Угнетало все: и свалившаяся ниоткуда болезнь, и необходимость торчать одному в огромной палате под присмотром часовых, и долгое отсутствие Наргис. Да, точно, и долгое отсутствие Наргис. Хотя и с ней все пошло как-то не так. Вместо ожидаемой в таких случаях веселой болтовни и легкого, ни к чему не обязывающего флирта сразу же абсолютное доверие, полная откровенность и просьба забрать ее с собой. Не куда-нибудь, а в Союз.

Дмитрий поймал себя на мысли, что он, оказывается, впервые общался с афганкой вот так — один на один. Раньше просто не возникало подобных ситуаций ни в Кабуле, ни тем более в провинции. В столице, где нравы гораздо свободнее, многие женщины работают в учреждениях, школах, больницах, даже в магазинах. Правда, в больших магазинах европейского типа, а не в традиционных дуканах, торговля в которых — занятие исключительно мужское.

«Да, пожалуй, только в магазинах и приходилось прежде общаться с афганками, — вспоминал Дмитрий. — Но и там разговор ограничивался либо обсуждением цены и качества товара, либо не выходил далее разбора особенностей национальной музыки или достоинств индийского кино, рейтинг которого у афганцев всегда был выше западного и советского».

Одиночество нарушил вестовой. Он молча внес поднос с ужином и остановился посреди комнаты в недоумении, не зная, куда его поставить. На тумбочке места уже не было. Недоумение сменилось какой-то мыслью. Вестовой опустил поднос на пол, вышел за дверь и вернулся с табуреткой, придвинул ее к кровати и поставил сверху поднос.

— Офарин, ворура! — произнес Дмитрий едва ли не единственную известную ему фразу на пушту, означавшую: «Браво, брат!»

Лицо вестового озарила неподдельная радость. Довольный похвалой, он вытащил из кармана ложку, тщательно обтер ее об штаны и положил на поднос рядом с тарелкой. Дмитрий дождался, когда вестовой выйдет из палаты, взял ложку и помыл ее горячим чаем. На ужин была подана «шоуле» — рисовая каша, которая, в отличие от «полоу» — плова, — готовится из другого сорта риса, как правило, круглого, и разваривается почти в однородную тягучую массу. Дмитрий с трудом проглотил ложку каши. В ней угадывалось наличие небольшого количества сухого молока и сахара. Масла не было. Дмитрий пожевал кусочек лаваша, потом высыпал в кашу сахар из стакана и налил себе «горького чаю», так афганцы называют чай без сахара. Выпил стакан, затем второй, потом третий. Если аппетита не было, то пить хотелось. Позвал вестового: «Эй, ворура!» — и жестом приказал убрать ужин.

Наргис не появлялась. Дмитрий взял градусник, стряхнул его и засунул под мышку. Улыбнулся, вспомнив, что «так тоже можно». Закурил. Вкуса табака не почувствовал, но докурил сигарету до конца. Это привычное занятие немного отвлекло. Вынул градусник. Температура сама собой пошла вниз — тридцать восемь с небольшим.

В палату явился уже знакомый по приемному покою фельдшер: принес лекарства в картонной коробочке, как потом выяснилось, не на один прием, а на несколько дней. Уселся на забытую вестовым табуретку и стал объяснять, что и как принимать, выкладывая таблетки на тумбочку. Когда почти все лекарства очутились на тумбочке, Дмитрий, указывая на оставшуюся в коробке упаковку аспирина, спросил:

— А это кому?

— Другим больным, — ответил фельдшер.

— Не мало ли? — поинтересовался Дмитрий.

— Мало, конечно, — ответил фельдшер. — В госпитале сотня больных, но денег отпускают совсем немного.

— Тогда забери лекарства! Я дам денег, купишь в аптеке то, что мне полагается.

Фельдшер испугался, видно, решив, что сболтнул нечто лишнее:

— Как можно, господин! Приказано лечить вас в первую очередь и самыми лучшими лекарствами. Я специально ездил за ними в город. Вот, смотрите!

Он схватил с тумбочки круглый футлярчик, быстро отвинтил крышку, вытряс на ладонь большую, с пятак, таблетку и бросил ее в стакан с водой. Таблетка зашипела, растворяясь, вверх потянулись пузырьки газа, и через несколько секунд в стакане была уже не просто вода, а желтоватый газированный напиток. Фельдшер взял стакан и протянул его Дмитрию:

— Витамины. Полезно!

«Ну, что с ними делать, — подумал Дмитрий. — Не ведают, что творят. Ухнули все деньги на лекарства одному человеку, только чтобы не ударить лицом в грязь перед иностранцем. Будто я не знаю их нищеты, не вижу голодных, больных и раненых в грязных повязках».

Фельдшер просительно заглядывал в глаза, как будто от того, выпьет больной шипучку с витамином или нет, зависит по меньшей мере честь его и всех госпитальных начальников. Дмитрий взял стакан, решив, однако, что другие лекарства принимать ни за что не будет. Фельдшер почти успокоился, а когда пациент допил под его внимательным взглядом стакан и поставил его на тумбочку, даже улыбнулся. Улыбка получилась очень естественной и доброй. Дмитрия заинтересовал этот красивый смуглый парень: разрез глаз выдавал в нем тюркское происхождение:

— Ты сам откуда?

— С севера, из Мазари-Шарифа, — ответил фельдшер.

— Узбек?

— Узбек.

— Не тяжело здесь, на юге? Земляков мало, да и край для тебя чужой.

— Нет, господин, — бодро ответил фельдшер, но по тому, как он отвел взгляд в сторону, стало ясно, что временами ему приходится нелегко. — Мне скоро домой. Я ведь срочную служу. Просто из-за того, что в Мазаре я работал в медпункте при химкомбинате, который советские помогали строить, меня направили в госпиталь, а не в строевые части.

— Такты, наверно, и по-русски говоришь.

— Да, господин, немного, — улыбнулся фельдшер. — Но вот пушту не знаю. Это плохо. Здесь в основном пуштуны, а они часто дари совсем не понимают, — сказал и бросил тревожный взгляд на дверь. Потом наклонился к Дмитрию и зашептал: — Господин! Почему-то к вам плохо относятся в госпитале. Не потому, что все лекарства вам. Нет. Из-за чего-то другого. Я не знаю, из-за чего. Но будьте осторожнее.

— Тебя как зовут? — спросил Дмитрий.

— Самат.

— Спасибо, Самат! И за лекарства, и за предупреждение. Но ты и сам будь осторожнее. Не доверяйся никому вот так, сразу.

— Вам можно, — сказал Самат. — Я работал с русскими. Знаю.

— Ну, давай, Самат, иди, больные ждут, — сказал Дмитрий по-русски.

— Давай, давай! — засмеялся, уходя, Самат.

«Вот те раз, чем же это я им не угодил? — Дмитрий закинул руки за голову, размышляя о предупреждении фельдшера. — Может, меня не за того принимают. Но не объяснять же каждому встречному, шагая в сортир под вооруженным конвоем, что ты — советский человек, не по своей воле попавший в госпиталь и лишь по недоразумению усиленно охраняемый».

Мысли текли вяло. Пытаясь разобраться в ситуации, Дмитрий постоянно отвлекался то на мелкие детали, то на ненужные обобщения. Он не без оснований полагал, что достаточно хорошо знает и, главное, понимает афганцев. Не пуштунов только, но и представителей других народов, населявших Афганистан. Ведь и пуштуны, и таджики, и узбеки, и персы, и чараймаки, и туркмены зачастую, особенно в Кабуле, имели больше общих черт, чем отличий: исповедовали одну религию — ислам; говорили на одном языке — дари; ели одну и ту же еду, предпочитая блюда из баранины и риса, которые обильно запивали черным или зеленым чаем. И в одежде у них все перемешалось довольно причудливо: почти все мужчины носили пирохан-о-патлун — национальные пуштунские широкие штаны, зауженные снизу, с длинной рубашкой; пуштуны с удовольствием накидывали поверх них цветастые туркменские халаты; таджики в городах предпочитали тюбетейке и чалме пуштунские шапки из каракуля, скроенные пирожком; а среди сельских жителей и кочевников были очень популярны практичные нуристанские головные уборы из светло-бежевого войлока с плоским верхом.

Еще в детстве Дмитрий, играя на улице с местными ребятишками, никогда не задумывался, к какой национальности они принадлежат. Все они были для него просто афганцами — не пуштунами, таджиками или узбеками, а афганцами. Внешне, одеждой, выделялись, пожалуй, лишь сикхи и индусы, как взрослые, так и дети. Только взрослые выходцы из Индии нестриженые волосы прятали под замысловатой чалмой, так требует их религия, а дети стягивали их пучком на голове под специальной шапочкой. Но на улице и они вели себя, как все остальные: дружили, обижались, спорили, играли, дрались по-детски, без особого ожесточения и злобы, не сбиваясь в группы по национальному признаку. Откровенно не любили, даже ненавидели, только англичан.

Дмитрий тогда жил с родителями на окраине Кабула — в районе под названием Карте-йе маа-мурин. Чистенькие, из другого мира, дети английских дипломатов в костюмах для верховой езды часто совершали конные прогулки, проезжая к окрестным холмам через этот район. И если такое случалось во время игры, то вся разноплеменная компания тут же хваталась за комья земли и засохшие коровьи лепешки, которые градом летели в пытавшихся сохранить невозмутимость надменных выходцев из туманного Альбиона. Не помогал им даже дежуривший на перекрестке пузатый полицейский в белых крагах, лишь для виду дувший в свой свисток и не очень-то убедительно пытавшийся догонять разбегавшихся ребятишек. Тогда, в шестидесятых, английским сахибам все еще не могли простить колониального позора даже маленькие жители Афганистана всех национальностей.

Весной, когда обрамлявшие Кабульскую долину горы все еще сияли белоснежными вершинами, подчеркивая роскошь зелени, покрывавшей ровным изумрудным ковром квадратики крестьянских наделов, в ближайшие поля и на окружавшие их холмы, где буквально на камнях расцветали дикие тюльпаны, отправлялись гулять не только чопорные англичане, но и русские, и афганцы. Тяга к паломничеству на природу особенно усиливалась во время «ноуруза» — Нового года по местному календарю, отмечавшегося целую неделю в последнюю декаду марта. Как-то, освободившись из-под опеки родителей, увлекшихся сбором тюльпанов, Дмитрий наткнулся на стайку афганских ребятишек его возраста, расположившихся у арыка. Перед ними, на расстеленном платке, лежала горкой только что собранная зелень — молодой клевер, — который они, судя по всему, собирались есть. Увидев Дмитрия,дети тут же весело предложили и ему принять участие в трапезе. Усевшись рядом с ними на траву, он вмиг научился так же ловко, как и афганцы, собирать в щепоть молодые побеги клевера, макать их сначала в соль, потом в красный, затем в черный перец, припасенные в алюминиевой солонке с тремя углублениями, и отправлять в рот невиданное ранее кушанье, вкуснее которого, как казалось, он никогда прежде не пробовал.

Всеобщее веселье тогда прервали тревожные крики родителей, обнаруживших пропажу своего чада. Пришлось бежать успокаивать их. На вопрос матери, принявшейся оттирать ладонью зеленые губы:

— Ты что, бычок? Траву щипал?

Дмитрий честно ответил:

— Клевер ел. Ребята угостили.

— Ну, и как?

— Вкусно, — ничуть не сомневаясь, что это действительно и вкусно, и вполне естественно есть клевер, ответил Дмитрий.

Потом, работая в Афганистане военным переводчиком и строя общение с афганцами, опираясь на детские впечатления, а не только на знания, полученные во время учебы в Военном институте иностранных языков, Дмитрий продолжал сохранять уверенность, что достаточно хорошо знает и страну, и народ, точнее, народы Афганистана. Это позволяло ему, как казалось, почти безошибочно угадывать линию поведения, отвечавшую особенностям его профессии, когда, находясь между русским и афганцем, он был как бы и тем и другим одновременно, сглаживая порою шероховатости в общении, возникавшие из-за банального незнания азиатского или европейского менталитета или попросту отсутствия желания понять друг друга.

Приходилось и лукавить немного, чуть-чуть не так расставляя акценты в переводе, а порой и вовсе «переводить» не то, что говорилось сгоряча и могло вызвать ненужные споры или взаимные обиды. Работая на курсах по изучению советской техники с преподавателем, считавшим правильным одинаково ровно относиться ко всем слушателям, Дмитрий был вынужден постоянно щадить самолюбие афганского майора, попавшего в учебную группу вместе со своими подчиненными. Когда преподаватель, не стесняясь в выражениях, начинал распекать его за неудачный ответ на вопрос, Дмитрий говорил на дари что-нибудь вроде:

— Господин майор! Дайте команду дежурному закрывать плотнее форточки. Сильно сквозит, а у преподавателя насморк. Это его беспокоит.

А иногда, вникнув в разбираемую тему, Дмитрий немного причесывал на русском сбивчивый ответ бедолаги майора, не давая преподавателю шансов распалиться до крика. Бесполезно было объяснять ему — советскому человеку, воспитанному на идее всеобщего равенства и братства, — что в афганской армии почитание начальников и стремление подчиненных не дать им «потерять лицо» — это отнюдь не осуждаемое у нас чинопочитание и беспринципный подхалимаж, а проявление впитанного с молоком матери глубочайшего уважения к старшим. К старшим вообще: и к родителям, и к седобородым старикам, и даже к более образованным и больше повидавшим людям.

Сейчас, лежа один в палате, Дмитрий испытывал чувство недоумения: вся его уверенность в том, что он знает афганцев, рушилась, столкнувшись с событиями, которым он не мог найти разумного объяснения. Как-то не получалось разложить по полочкам и объяснить ни это отчуждение, возникшее между ним и другими пациентами госпиталя, ни порыв Наргис и ее удивительное, казалось, ниоткуда возникшее доверие к едва знакомому иностранцу. Вполне понятен был только ревнивый главврач. Но это классический персонаж, на основные черты характера которого не оказывают существенного влияния ни время, ни национальные особенности.

Дмитрий опустил ноги с кровати, встал и подошел к окну. Стемнело. Часовой на балконе, увидев подопечного, отвалился от перил и двинулся вдоль окна, обозначая свое присутствие.

— Не бойся, не убегу, — буркнул Дмитрий, вернулся к тумбочке и закурил. Табак вновь стал вкусным. Дмитрий засунул под мышку градусник. Через несколько минут включил свет, чтобы рассмотреть его показания. Удивился: «Всего тридцать шесть и два. Приступ-то ушел, а я и не заметил». Дмитрий выключил свет. Торчать у всех на виду в комнате без занавесок не хотелось.

Дверь приоткрылась, осветив ненадолго часть палаты, потом закрылась, вновь погрузив отведенное Дмитрию пространство во тьму. Наргис осталась стоять у двери, помолчала, о чем-то раздумывая, потом сказала: «Я включу свет», — и щелкнула выключателем. Подошла к тумбочке, взяла градусник, деловито стряхнула его и подала Дмитрию.

Он не стал объяснять ей, что только что измерял температуру, и молча засунул градусник под мышку. Пусть соглядатай на балконе видит, что Наргис пришла по делу. А часовой вновь напомнил о себе, застучав тяжелыми солдатскими ботинками по бетону.

— Ты почему не пьешь лекарства? — спросила Наргис, взяв с тумбочки непочатую упаковку аспирина и теребя ее в руках.

— Уже не нужно. Температура упала, приступ закончился. А если завтра диагноз, малярия, подтвердится, то назначат другие препараты. Наверное, хинин или…

— Дима! — перебила Наргис. — Тебя хотят убить!

— Кто же? — удивился Дмитрий.

— Солдаты-пуштуны. Пустили слух, что ты пакистанский шпион. Таджики и узбеки говорят, что ты — советский переводчик, но они не верят. Зачем, мол, тогда его так охраняют. Что делать, Дима? — помолчала и ответила сама: — Нужно сказать мужу. Больше некому. Он сегодня старший в госпитале.

— Нет, сама не говори ему, — попросил Дмитрий и подумал: «Ну, вот и хорошо. Все, оказывается, объясняется просто. Главврач! Он, конечно, не подстрекал никого на убийство, но вот чтобы больные приглядывали за мной повнимательнее, и сболтнул ненароком про пакистанского шпиона. А остальное — это уже солдатская инициатива».

Дмитрий вынул градусник и подал его Наргис. Она автоматически посмотрела на его показания и повторила вопрос:

— Что делать, Дима?

— Ничего. Главное, не бойся, — ответил Дмитрий. — Сегодня они этого не сделают.

— Почему?

— Твой муж не позволит. Он уже все знает, но ему не нужны неприятности на дежурстве. А завтра меня здесь не будет.

— Но что-то же нужно делать, ведь вся ночь еще впереди, — продолжала настаивать Наргис.

— Нет, тебе ничего делать не нужно. Я спать пока не буду, а в следующую смену, с нулей до четырех, заступает часовой-таджик. У меня с ним хорошие отношения. Попрошу его, если что, выстрелит в воздух, враги и разбегутся, — улыбнулся Дмитрий, сам не веря в то, что сказал. Помолчал и добавил: — Уже почти полночь, Наргис! Тебе отдыхать пора. А завтра все уладится. Вот увидишь! Зайдешь ко мне утром ставить градусник и убедишься, что я жив и, главное, здоров.

Наргис, видимо, чувствовала, что и ее внимание к Дмитрию не осталось незамеченным и сыграло какую-то роль в том, что среди солдат началось непонятное брожение, готовое перерасти если не в агрессию, то по меньшей мере в открытое выражение недовольства по отношению к непонятному пациенту. Это чувство, осознаваемое интуитивно, по-женски, и продолжало удерживать ее в палате Дмитрия для того, чтобы сразу, как того обычно хочется детям, а она и являлась еще почти ребенком, найти выход из сложной ситуации, в которой была, возможно, и ее вина. Но, признавая за мужчиной право принимать решения, ведь иного на Востоке не дано, Наргис после слов Дмитрия покорно встала, записала показания градусника и направилась к выходу. У дверей обернулась и сказала принятую в Афганистане в качестве прощания фразу: «Храни бог!» — сказала раздельно, вкладывая в нее изначальный смысл этого словосочетания.

После ухода Наргис Дмитрий закурил и пересчитал оставшиеся сигареты и спички — хватит ли, чтобы на всякий случай протянуть ночь без сна. Сигарет было семь штук, спичек — с десяток.

«Мало, конечно, для полного спокойствия. Нужно было, — подумал, — еще днем выяснить, есть ли в госпитале контин.^[17] Да, сигарет мало, но как говорят: „Нет худа без добра“. Будет с чего начать разговор с таджиком, когда тот заступит на пост у дверей палаты».

Дмитрий заглянул в тумбочку. Пусто. Лишь на тумбочке тяжелый графин с водой. Стакан и пепельница не в счет.

«Не густо. Если вдруг солдаты обзаведутся вожаком и решатся выместить на нем свою злобу, отбиваться нечем. Может, просто сбежать? — задал сам себе вопрос. Приступ ушел, осталась лишь небольшая слабость. — Ну, за ворота госпиталя я, положим, выйду. А дальше? С десяти комендантский час. Документов нет, машин нет. Одни патрули. До аэропорта тридцать километров. Или можно в полк, туда всего километров пять. В больничной робе? Нет, на подходе к КПП просто пристрелят, а уж потом будут разбираться, что почем. Жизнь человеческая здесь обесценилась очень быстро, а может, и раньше стоила недорого». Вспомнилась почему-то ночь, проведенная в резиденции генерал-губернатора.

Той ночью не давали спать комары и москиты, пробравшиеся в комнату, несмотря на сетку на окне. Да и в резиденции спали не все: то и дело подъезжали машины, шелестя шинами по мелкому гравию дорожек, на крыльцо группами и поодиночке поднимались люди, иногда до слуха долетали резкие команды на пушту. Поэтому еще до рассвета пришлось распрощаться с надеждой выспаться и идти умываться. Накинув на шею полотенце, Дмитрий вышел из комнаты и остановился: напротив двери спокойно, даже расслабленно, стоял бородатый пуштун в богато расшитой жилетке, дополнявшей традиционные пирохан-о-патлун и чалму. Когда Дмитрий вежливо сказал: «Салам!» — здороваясь, на лице пуштуна отразилось такое удивление, что Дмитрию подумалось, не раздетый ли он выскочил из комнаты.

Удивленный, в свою очередь, неожиданной реакцией афганца, Дмитрий осмотрелся. Сумрачный коридор был заполнен людьми, задержанными в течение ночи: одни сидели на корточках, другие стояли с безучастным видом, прислонившись к стенам. Между ними расхаживал один-единственный часовой. Открылась дверь кабинета контрразведчика: оттуда вышел афганец. Часовой пнул ногой очередного, произвольно выбранного задержанного и кивком указал ему на дверь. Тот поднялся и без видимого волнения, не торопясь, направился между соотечественниками в кабинет.

Дмитрий, стараясь, по возможности, не обращать на себя излишнего внимания, двинулся к уборной. Афганцы равнодушно скользили по нему взглядами: ни страха, ни безнадежности, ни даже малейшего волнения, которое, казалось, можно было бы испытывать в такой ситуации, в них не сквозило.

Люди, задержанные ночью, принадлежали к самым разным слоям кандагарского общества. Вот состоятельный врач или инженер: бритое лицо, очки в золотой оправе, кроме пирохан-о-патлун, на нем пиджак из дорогой английской шерсти с торчащей из нагрудного кармана китайской ручкой. Вот мулла в белоснежной чалме, сидя на корточках, шевелит губами и теребит четки, отсчитывая молитвы. Вот кандагарские гуляки и уличные хулиганы, которых называют «какб» — дядя: бесшабашные лица, шали из дорогой материи, только за поясами пусто — непременные кинжалы у них, очевидно, отобрали при задержании. Вот землевладелец-феодал с жестким, властным выражением лица в накинутом на плечи туркменском халате с длинными, до колен, рукавами; он даже в таком положении не может позволить себе опустить взгляд, стоит со сложенными на груди руками и гордо смотрит поверх голов. Вот торговцы с желтыми, одутловатыми лицами, явно указывающими на их род занятий, связанный с долгим, по двенадцать-четырнадцать часов в день, сидением в лавках. Та группа, сбившаяся в кучу в конце коридора — крестьяне, судя по натруженным рукам и лицам, прикопченным солнцем во время ежедневных, с утра до ночи, работ на дающих несколько урожаев в год пригородных огородах. А эти трое, оборванные и грязные, с пожелтевшими белками глаз и редкими черными зубами, — опустившиеся курильщики терьяка,^[18] не способные думать уже ни о чем, кроме очередной порции наркотика.

Дмитрий добрался наконец до уборной в конце коридора. Умылся и вышел на веранду с противоположной комнате стороны. Вновь пробираться через толпу задержанных не хотелось. На веранде скучал молодой комбат с пистолетом за поясом, видно, из тех быстро пошедших в гору партийцев с небольшим дореволюционным стажем, которых, несмотря на отсутствие какого-либо командного опыта, энергично двигали по служебной лестнице, заменяя старых «неблагонадежных» командиров на «преданных борцов». Пистолет за поясом, а не в кобуре — тоже примета времени. Оружие, дающее власть, должно быть на виду. Дмитрий достал сигареты и протянул открытую пачку лейтенанту. Тот поблагодарил, но полез в карман за своими, как оказалось, американскими «L&M».

— Нравятся? — спросил Дмитрий, кивая на бело-красную пачку.

— Почему нет? — улыбнулся лейтенант. — Табак хороший, и название наше — «Ленинизм-марксизм». Партийные сигареты.

«Шутит или в самом деле считает эти сигареты „партийными“?» — засомневался Дмитрий, но уточнять не стал. Хотя он и раньше с недоумением замечал, что многие офицеры сразу после апрельского переворота неожиданно сменили пристрастия и перешли с «Винстона» и «Кэмела» на «L&M».

— Задержанных сегодня много, — закурив, сказал Дмитрий, чтобы поддержать разговор.

— Нет, как обычно, — ответил лейтенант, затягиваясь «партийной» сигаретой. — Хотя бывает и больше, так, что места в коридоре не хватает.

— Куда их потом? Отпускаете?

— Всяко бывает. Отпускаем некоторых, тех, кто случайно попались, скажем, нарушили комендантский час, как те трудяги, которые сегодня поперлись на поля затемно. — Лейтенант говорил, указывая на сгрудившихся в коридоре у выхода на веранду крестьян. — Но таких мало. Остальные — враги нашей власти, «братья шайтана», бандиты и просто уголовники.

«Братьями шайтана» огульно называли всех сторонников оппозиции, выступившей против кабульских властей под исламскими лозунгами, а не только последователей Ассоциации «Братьев-мусульман».^[19]

— Так куда же их? — повторил вопрос Дмитрий.

— Что с ними возиться? — как на собрании, подогревая сам себя революционной риторикой, зачастил лейтенант. — Борьба у нас классовая, эксплуататорам и идеологическим противникам не должно быть пощады. Вы ведь у себя тоже не особо церемонились: чуть что — в Сибирь. А у нас страна маленькая, Сибири нет, поэтому всех в зиндан или сразу в Пакистан, — и улыбнулся еще детской улыбкой непроизвольно сложившемуся двустишию на рифму «ан».

Дмитрий хотел было напомнить лейтенанту наверняка ему известное по школьной программе стихотворение на другую рифму: «Тебе, не сострадающий другим, мы человека имя не дадим», — но вовремя остановился. Подумалось, что у опьяненной революцией афганской молодежи нынче в кумирах другие классики с европейскими фамилиями, полностью вытеснившие из их сознания гуманиста Саади, да и начисто выбившие из памяти собственную народную мудрость, которая гласит: «Сто друзей — мало, один враг — много».

Продолжать начатый лейтенантом разговор Дмитрий не стал. Но, если в начале его он думал вернуться в комнату, обойдя здание резиденции по веранде, то, поговорив с лейтенантом, он все же решил вновь войти в коридор. Задержанные афганцы не могли не понимать, какая участь им уготована, и Дмитрий хотел еще раз убедиться, что, зная безысходность своего положения, они все же держатся спокойно, с достоинством и ничуть не выказывают страха перед заключением или, более того, смертью. Да, пуштуны горды и бесстрашны, как все мусульмане они фаталисты и верят в загробную жизнь, для многих из них жалкое существование здесь оправдывается только надеждой на предстоящее обретение райских кущ и общества небесных гурий. Но неужели это дает им такую силу, чтобы совершенно не страшиться ни близких мучений, ни даже смерти?

Дмитрий бросил сигарету и шагнул в немного посветлевший коридор. Солдат-часовой, стоя рядом с землевладельцем, шарил глазами, выбирая, кого еще отправить пинком на допрос. Феодал повернул голову в сторону часового, их взгляды встретились. Солдат с бронзовым от солнца крестьянским лицом, еще недавно молившийся на «своего» феодала, спасавшего его от голодной смерти в неурожайные годы, подбрасывая муки и риса семье соплеменника, явно был в замешательстве, не зная, как ему поступить. Постояв немного, раздумывая, он наконец пробормотал: «Пожалуйста», — и кивнул на дверь, так и не решившись использовать по назначению высокий армейский ботинок на толстой подошве. Феодал приподнял ладонь руки и слегка махнул ею вроде бы в знак согласия, но скорее в качестве поощрения бывшему землепашцу, поступившему правильно в затруднительной ситуации.

Стараясь, по возможности, не очень назойливо рассматривать привезенных сюда в столь ранний час афганцев, Дмитрий прошел в комнату. Нет, не было ни дрожащих рук, ни бегающих взглядов, ни тем более истерик, хотя многие задержанные были еще в юношеском возрасте. Но смерть все же незримо присутствовала, отражаясь в глазах, в которых, однако, ожидаемого страха перед ней Дмитрий так и не сумел обнаружить.

Воспоминания отвлекли Дмитрия, а между тем время перевалило за полночь и часовые у дверей палаты, наверное, уже сменились. Дмитрий вышел в коридор. Он не ошибся, с нулей была смена таджика. Часовые, пользуясь тем, что вестовой ушел, поделили по-братски его табурет и сидели спина к спине, опираясь руками на винтовки. При виде Дмитрия оба вскочили, вытянулись, как перед начальником, вскинув подбородки, и даже попытались щелкнуть каблуками — весьма популярный среди афганских нижних чинов «строевой» прием, для исполнения которого со звонким щелчком они набивают на внутренние обрезы каблуков стальные пластины.

Дмитрий, обращаясь к таджику, спросил про контин.

— Контина нет, — ответил солдат. — Но утром, прямо за воротами госпиталя, в дукане, можно купить все, что пожелаете.

— Что ж, с этим подождем до утра, — согласился Дмитрий. — А сейчас пошли во двор умываться.

Солдаты не стали, как прежде, брать винтовки наперевес, а закинули их за плечи — вольность, которую они вряд ли позволили бы себе днем на виду у начальников и больных. Дмитрий сразу отметил это и предложил таджику:

— Скажи напарнику, пусть отдохнет. Хватит и одного конвоира.

Таджик перевел. Второй часовой снял с плеча винтовку и присел на табурет. Дмитрий двинулся к лестнице, таджик догнал его и пошел рядом, а не сзади.

«Вот и хорошо, — подумал Дмитрий. — Вроде как уже не конвой, а охрана».

В госпитале было тихо, лампочки потушены, только на первом этаже пробивалась полоска света из-под двери приемного покоя: он одновременно использовался и как комната дежурного медперсонала. Похоже, спали все, кроме главврача. Вышли во двор. Освещенный только полной луной, он был безлюден, а расплывчатые, серые, с легкой синевой тени придавали ему сумрачный, даже немного пугающий вид декорации к фильму, явно не комедийного содержания. Где-то невдалеке выли шакалы, дополняя подходящим звуковым оформлением мрачную картину захолустного дворика городского предместья. Дмитрий поежился. Захотелось обратно в палату. Но он все же добрел до бассейна, уселся на парапет и закурил. Таджик отказался от предложенной сигареты и полез в карман за насваром.^[20] Вытащил плоскую жестяную коробочку, открыл ее, взял двумя пальцами щепоть жгучего зеленого порошка и заложил его за губу. Помолчали.

— Ты откуда сам? — прервал молчание Дмитрий.

— Из Кабула, — ответил таджик, предварительно сплюнув на землю насвар.

— А пушту где выучил, в школе?

— Нет, я из торговых: у отца ювелирная лавка. Как подрос, ему помогал. На людях и выучил.

— Скучаешь по Кабулу? — спросил Дмитрий, и сам считавший дни до возвращения в столицу, откуда должен был лететь в Москву. Срок командировки в Афганистан истекал через месяц.

— Конечно, год уже дома не был.

— А где у отца лавка-то?

— Прямо в начале переулка Морг-форуши, если двигаться от района Шахре-Нау к площади Спинзар.

Переулок был хорошо знаком Дмитрию. Англоязычные иностранцы называли его Chicken street, а наши — Цыплячьим переулком. Там было расположено представительство Аэрофлота. Рядом с ним, еще в одном арендованном советскими двухэтажном особнячке, Дмитрий в шестидесятые жил какое-то время вместе с родителями. Помнил Дмитрий и лавку, и ее хозяина — грузного таджика с побитым оспой лицом. В лавке торговали золотыми и серебряными украшениями с лазуритом, бирюзой, топазами, рубинами и панджшерскими изумрудами. Он частенько захаживал туда и даже пользовался репутацией постоянного клиента, покупая, однако, чаще не для себя, а для тех, кого водил по городу как переводчик, — начальников, знакомых и их жен. Женщины порой застревали в лавке надолго, разглядывая украшения, и Дмитрий развлекал себя беседой с хозяином, толковым ювелиром, интересно рассказывавшим о драгоценных и поделочных камнях, добываемых не только в Афганистане, но и на всем Среднем Востоке.

— Знаю и лавку, и твоего отца, — сказал Дмитрий. — Как-то у него купил перстенек с бирюзой, точно такой же, как у тебя на руке. Скоро буду в Кабуле. Привет отцу передать?

— Да, господин! — обрадовался солдат. — Передайте, Фархад жив и здоров. Пусть не волнуется и успокоит мать и сестренок.

— Обязательно передам, — заверил Дмитрий, добавив: — Если до утра доживу.

— Спасибо! Очень вам признателен. Да не уменьшится ваша тень! — сыпал принятыми на Востоке формулами вежливости Фархад, прикладывая руку к сердцу и никак не реагируя на последнее замечание Дмитрия.

«Да, похоже, он ничего не слышал о настроениях пуштунов. Потому, наверное, что караул размещен отдельно от больных, в пристройке, — думал Дмитрий. — Но поговорить с солдатом все же нужно было, даже больше для собственного спокойствия».

Дмитрий бросил сигарету, умылся и пошел к госпиталю в сопровождении солдата, продолжавшего болтать о том, какая у него замечательная семья. По дороге убедился, что забраться на балкон, на котором скучал третий часовой, без подручных средств нельзя, а вот спрыгнуть вниз, если припрет, можно — невысоко.

В палате прилег. Пожалел было, что нет ни книг, ни газет, но потом как-то сама собой пришла мысль: «Стоит ли вообще бороться со сном, таращить глаза в потолок и ждать того, что в принципе может произойти, но, совершенно очевидно, не сегодня? Да, солдат оскорбило внимание пуштунки к иностранцу. Главврач, в свою очередь, тоже не остался в стороне и подбросил утку о пакистанском шпионе. Наргис, а я, получается, ей не безразличен, испугалась настроений болтавших где-то солдат и поспешила сообщить о них мне. Все это так. Но ведь и принимать на веру все ее страхи тоже не нужно. Солдаты покипели и успокоились. Тоже понимают, что сговориться с караулом они не смогут. Ведь каждый часовой в отдельности отвечает за безопасность пациента собственной головой. Поэтому, спать надо, а там… „Бог не выдаст, свинья не съест“».

Дмитрий закрыл глаза и сразу же провалился в глубокий сон без сновидений.

IX

Дмитрий проснулся от первого звука, как только легонько скрипнула дверь. Оказывается, уже рассвело. В палату вошла Наргис. Увидев, что пациент открыл глаза, сказала: «Салам!» Потом взяла с тумбочки градусник, подала его Дмитрию и присела на край кровати, сложив по обыкновению руки на коленях. Дмитрий проделал ставшую уже привычной процедуру, засунул градусник под мышку, потом спросил, как прошла ночь.

— В общем, спокойно, — немного устало ответила Наргис. — Но под утро умер один раненый.

Вспоминать и говорить о вчерашних страхах не хотелось: ночь прошла — и все забыто. Дмитрий, проснувшись окончательно, понимал, что скорее всего он видит Наргис в последний раз и нужно, даже совершенно необходимо, сказать ей что-нибудь доброе, красивое и обнадеживающее. Хороших слов не находилось. Дмитрий молчал, молчала и Наргис. Но неловкости не возникало. Так молчать могут позволить себе только близкие или давно знакомые люди. Минут через пять Дмитрий был вынужден вынуть градусник и, подавая его, сказал:

— Наргис, я сегодня выпишусь. Спасибо тебе за все! Будь счастлива и не отчаивайся. Когда поедешь в Москву учиться, мы с тобой обязательно увидимся, — сказал и подумал: «Проклятое косноязычие, когда нужно — ничего толком сложить не получается, хоть на чужие стихи переходи».

Наргис улыбнулась только губами, глаза при этом остались грустными, мельком взглянула на окно, за которым торчала спина часового, беседовавшего, навалившись на перила, с кем-то во дворе, наклонилась и поцеловала Дмитрия по-детски в краешек губ. Потом встала и вышла из палаты с градусником в руке, так и не взглянув на его показания.

Дмитрий нащупал на тумбочке полупустую пачку сигарет. Чиркнул спичкой о коробок, прикуривая, сломал одну, вторую… Руки дрожали:

«Вот ведь как нас всех здорово воспитали, как в песне — „Раньше думай о Родине, а потом о себе“. Какая опасность для Родины в том, что я вел бы себя с Наргис не как советский человек, а просто как человек? Что Родине плохого в том, что я врезал бы по морде ее ревнивому мужу, попробовал забрать ее, дать хоть какую-то надежду на будущее. Ну, скандал, ну, посольство и органы в истерике, ну, будут вынуждены оторвать нежные задницы от насиженных кресел. Так ведь это и должно быть их работой — отстаивать интересы соотечественников. Но они-то ее понимают по-другому, почти как встарь: нет человека — нет проблемы: проштрафился, вот тебе 24 часа на сборы — и в самолет, а дома обвешают ярлыками и запрут подальше, чтобы больше не возникало искушений. Пошли они все… Да и я туда же. Заслужил».

В дверь постучали. Вестовой, с улыбкой, сменившей на его лице настороженность еще после той, единственной знакомой Дмитрию фразы на пушту, торжественно на вытянутых руках внес табурет с установленным на нем подносом. Опустил табурет на пол, полез в карман за ложкой, отполировал ее до блеска об штанину и положил на поднос рядом с тарелкой. Дмитрий сказал: «Спасибо!» — и, разглядывая завтрак — яичницу с луком и помидорами, — дождался, пока вестовой выйдет из палаты. Помыл ложку чаем и подцепил желток. Подумал: «Надо есть — это отвлекает, да и аппетит вернулся, ведь, получается, со вчерашнего завтрака я так ничего толком и не ел».

Поесть не дали. В палату после короткой перепалки за дверью ввалились полковые советники, осилившие охрану благодаря решительности и отработанному командному голосу Ивана Игнатьевича, заоравшему при попытке часовых преградить им путь: «Смирно! Шашки в ножны!» При этом он чуть не уронил обоих, пойдя на таран с прижатой к животу длинной и тяжелой, килограммов на семь, дыней. Успех развил Валера с газетами под мышкой и стопкой книг от хазарейца, которые он выставил перед собой, пропихиваясь между часовыми, ошалевшими от кавалерийского напора незнакомых военных без знаков различия. Вслед за ними по очищенной от «противника» полосе наступления спокойно вошел Владимир Иванович и спросил с порога:

— Как себя чувствуешь?

— Отлично. Все прошло, — ответил Дмитрий и, желая доказать это как можно более наглядно, легко поднялся и поздоровался со всеми за руку. Валера чуть не просыпал мешавшие ему книги, освобождая руку для рукопожатия.

— Положи их на койку, — посоветовал Дмитрий и кликнул вестового: — Эй, ворура!

Вестовой тут же явился и при виде возбужденных начальников, особенно кружившего по комнате Ивана Игнатьевича, не знавшего, куда пристроить тяжелую дыню, на всякий случай вытянулся по стойке «смирно», звонко щелкнув каблуками. Дмитрий подал ему поднос с завтраком, показал на табурет и растопырил четыре пальца. Потом сделал жест рукой от себя, отправив выполнять приказание.

— Вы сейчас куда? В полк? — уточнил Дмитрий.

— Да, — ответил Владимир Иванович, взглянув внимательно на Дмитрия.

— Я с вами.

— А как же болезнь?

— Ничего страшного. Приступ прошел. Вылечусь амбулаторно.

— Результаты анализов уже готовы?

— Нет, но обещают к обеду сделать.

— Зачем же тогда ехать. Отдохни до обеда, дождись, пока назначат лечение, а на обратном пути мы тебя заберем, — предложил Владимир Иванович.

— Владимир Иванович! Я пешком уйду, если сейчас не заберете, — сказал Дмитрий и, кивая на принесенные вестовым табуреты, добавил: — Располагайтесь, режьте дыню, а я пошел переодеваться, — и вышел из палаты.

Часовые сделали попытку двинуться за ним, но он повернулся и, беря на вооружение добрый пример Ивана Игнатьевича, резко скомандовал: «Смирно!» Те застыли в недоумении. Дмитрий двинулся дальше, с удовольствием отметив, что часовые так и не решились пойти вслед за ним. Дверь приемного покоя была открыта. Сидя на топчане, скучал фельдшер, а за столом изучал истории болезней незнакомый врач, готовившийся заступить на дежурство.

— Салам, табиб!^[21] Салам, Самат! — поздоровался Дмитрий и, обращаясь к обоим, сказал: — За мной приехали, срочно забирают в полк. Нужны мои вещи.

Самат, не дожидаясь ответа растерявшегося врача, спросил:

— Принести?

— Да, — подтвердил Дмитрий и, чтобы предупредить ненужные вопросы, повернулся к врачу и распорядился: — Подготовьте результаты анализов и выпишите рецепт. Я заеду за ними после часа дня.

Вернулся Самат с ворохом одежды. Дмитрий зашел за ширму и переоделся. Почесал колючий подбородок: «С этим придется смириться — бриться нечем». Выходя, одобрительно похлопал фельдшера по плечу: «Будь здоров, Самат, и не скучай! Все будет хорошо».

— Все будет хорошо, — засмеялся тот, с видимым удовольствием повторяя вслух знакомые русские слова.

В палате советники сидели вокруг подноса с дыней. Дмитрий присел на свободный табурет, взял нож и разрезал дыню на две половины, вычистил одну и распластал ее на длинные ломти. Взял один и, подавая пример, откусил сочной мякоти, измазав щеки ароматным соком. Остальные не заставили себя уговаривать и принялись за дыню, только Владимир Иванович прежде достал из кармана перочинный нож и надрезал свой ломоть несколько раз поперек. Занимаясь этим, он как бы невзначай спросил:

— Ничего не случилось? А то ты как с цепи сорвался. Будто не на работу, а на гулянку опаздываешь.

Дмитрий, чтобы не отвечать сразу, откусил дыню:

«Сказать? Не сказать? Нет, не нужно. К чему эти детали про солдат и ревнивого главврача. Потянется ниточка к Наргис», — а о ней Дмитрий ни с кем говорить не хотел. Это было только его, личное.

— Все нормально, просто терпеть не могу ни больниц, ни врачей, — уверенно произнес Дмитрий.

X

Вечером было собрание. Обсуждали обстановку в стране и задачи советских советников. Дмитрий скучал, спрятавшись за спины полковых коллег. Тон задавал недавно прибывший политработник, назначенный советником к заместителю командира корпуса по политической части. Его выступление почти полностью состояло из уже набивших оскомину лозунгов. Из них следовало, что пора брать винтовку и идти защищать афганских трудящихся от гидры империализма, которую оратор предлагал сбросить в море, как когда-то белых в России. Вот только плохо политработник знал географию: ближайшее к афганской границе море — Аравийское — лежало в 500 километрах к югу, и, чтобы утопить в нем гидру империализма, ее пришлось бы долго гнать по территории суверенного Пакистана. Ну, а «паровоз афганской революции», в топку которого он предлагал подбросить уголька, чтобы тот победно пронес красное знамя пролетариата по афганской сторонке, вряд ли справился бы с этой задачей, так как железных дорог в стране еще не построили.

Выступил Владимир Иванович. Сказал, что обстановка действительно тревожная. Продолжается размежевание по политическим убеждениям, в том числе и среди военнослужащих. В полку все офицеры давно уже имеют табельное оружие при себе. Необходимо иметь его и советникам, тем более что афганское командование настоятельно рекомендует получить его.

Дмитрий насторожился. Вопрос об обеспечении собственной безопасности уже неоднократно докладывался старшему. Но тот всегда встречал любое упоминание о личном оружии в штыки, кивая на то, что на это нужна команда из Кабула, хотя летчики авиаполка уже не раз бомбили мятежные деревни в непосредственной близости от аэродрома, а ночами вокруг городка бродили поодиночке и группами вооруженные афганцы. Как-то, в выходной день, Дмитрий, проснувшись раньше других, выскочил в трусах на улицу размяться и прямо за дверью нос к носу столкнулся с закутанным в шали пуштуном. Оба от неожиданности застыли на месте. Пуштун первый пришел в себя, пронзительно посмотрел Дмитрию в глаза, оскалил желтые зубы, ухмыляясь, подчеркнуто спокойно развернулся и пошел в степь. Сзади, из-под шали, торчал приклад английской винтовки.

Старший побагровел и взорвался, обрушившись на Владимира Ивановича за то, что тот посмел еще раз, тем более публично, поднять этот вопрос. Не мог он заставить себя самостоятельно принять решение по нему, каждый раз кивая на больших начальников в Кабуле, которые только и могут взять на себя такую ответственность.

— Вы, подполковник, паникер, — кричал он. — Вы поддались на гнусную провокацию, слушая россказни вашего переводчика. Мы здесь не дома, а за границей. Какое вам еще оружие нужно? Совет афганским товарищам — вот ваше оружие, — поучал полковник, противореча только что выступившему политработнику, призывавшему не выпускать из мозолистых рук винтовку.

Дмитрий поднялся. Он не мог дальше выносить начальственного хамства, тем более что прозвучал намек и на его рассказ Владимиру Ивановичу о встрече с вооруженным пуштуном у дверей виллы, о чем тот, видимо, доложил старшему.

— Вам чего? — гаркнул полковник, посмотрев на Дмитрия.

— Разрешите вопрос?

— Задавайте.

— Зачем тогда пистолет и автомат вам, если наше единственное оружие слово?

Дмитрий, да и все присутствующие знали, что полковник давно уже получил в корпусном арсенале пистолет «ТТ», который таскал с собой в портфеле, и автомат «ППШ», хранившийся у него на вилле.

— Вы, вы… — задохнулся полковник, оттянул ворот затянутой галстуком по случаю собрания рубашки с короткими рукавами и, наконец, выдохнул, — вы в каком звании?

— Сержант, — спокойно ответил Дмитрий.

Хладнокровие переводчика еще более подогрело полковника:

— Вы не в свое дело лезете, сержант. Ваше дело — выполнять приказания старших. Да и вообще, вы трус и симулянт. Выдумали себе болезнь, так лечились бы, — и далее в приказном тоне. — Поедете со мной в Кабул, там с вами будем разбираться.

— Есть, — сказал Дмитрий, которому даже захотелось по примеру афганцев браво щелкнуть каблуками. Но он сдержал себя, стараясь не выказать радости от нечаянного подарка полковника. Только подумал: «Неужели он и вправду полагает, что может испугать меня поездкой в Кабул?»

Когда собрание закончилось, Владимир Иванович подошел к Дмитрию:

— Пожалуй, зря ты полез в драку. Весовые категории у тебя с полковником и в самом деле разные. Но все равно спасибо!

— Не за что, — ответил Дмитрий. — Но зачем он в Кабул едет, не меня же песочить?

— Нет, конечно. Докладываться главному, еще в посольский магазин за дешевой мукой и продуктами. Поэтому не самолетом летит, а берет машину, чтобы больше вошло.

— А когда поездка-то?

— По-моему, выезжает уже в эту субботу, через два дня.

— Тогда завтра нужно заехать к хазарейцу, отдать книги.

— Хорошо. Заедем после работы, — согласился Владимир Иванович.

«Завтра четверг, — вспомнил Дмитрий. — Можно будет заглянуть и на базар, прикупить заодно продуктов для переводческих посиделок».

Собираться всей переводческой братией по четвергам, в предвыходной день, стали с конца мая. Тогда на виллу, где раньше размешался представитель Иранской национальной нефтяной компании, то ли просто сбежавший, то ли отозванный компанией после смены режима в стране, переселился советник командира авиаполка со своим переводчиком. Главным достоинством огороженной высоким каменным забором виллы был ухоженный садик с небольшим бассейном. Братия, не без подсказки проживавшего на вилле переводчика, быстро сообразила, что лучшего места для посиделок не придумать. Тем более что советник командира авиаполка — добродушный полковник, напоминавший повадками медведя, — не имел ничего против порой шумных развлечений молодежи. Общими усилиями вычерпали из бассейна застоявшуюся воду, прочистили забитую грязью сливную трубу и стали наполнять бассейн каждую неделю.

К четвергам тщательно готовились, заранее расписывали меню и доставали напитки. Главной заботой была выпивка, точнее — ее отсутствие. Поэтому тех, кто направлялся в Кабул транспортным самолетом или машиной, всегда нагружали большим коллективным заказом на водку, коньяк и пиво из магазина «Востокинторга». Такие оказии, однако, были редкостью. Гораздо чаще по делам в Кабул летал на боевом «МиГе» советник командира авиаполка. А он никому, если всех заказов набиралось не больше одного ящика, не отказывал привезти бутылочку-другую. Как он умудрялся при своих габаритах умещать в тесной кабине старенького «МиГа» ящик спиртного — оставалось для всех загадкой.

XI

В четверг, после работы, как и обещал Владимир Иванович, поехали к хазарейцу. Хозяина в кондитерской не было: за стойкой скучал один из его помощников. По обыкновению заказали простоквашу. Дмитрию она показалась слишком холодной, и, оставив ее согреваться на столике, он пошел с книгами в библиотеку.

Старик-хазареец был там. От его прежней веселости не осталось и следа. Дмитрий знал причину: кумир старика — министр планирования в новом правительстве,^[22] хазареец по национальности, был обвинен в заговоре, снят со всех партийных и государственных постов и приговорен к смертной казни, которую, правда, заменили длительным сроком заключения. Хазареец, нацепив очки, сидел в углу лавки за маленьким столиком и листал книжку в потрепанном переплете, как показалось Дмитрию — сборник стихов Абдуррахмана Джами.

— Салам! — сказал Дмитрий.

— Салам, салам! — заставил себя улыбнуться хазареец, поднимаясь навстречу приятелю.

— Как поживаешь? Как дела? Все ли хорошо? — обменялись приветствиями, пожимая друг другу руки.

— Слышал, ты в госпиталь угодил с какой-то хворью? — спросил с тревогой в голосе хазареец.

— Все прошло, — ответил Дмитрий и, не желая говорить о своей болезни, поинтересовался, как идет торговля.

— Какая нынче торговля? — махнул рукой хазареец. — Иностранцев распугали. Туристы предпочитают не рисковать, на дорогах неспокойно. Вот только вашими заказами и кормлюсь.

— Уладится все со временем, — предположил Дмитрий. — В моде нынче Восток. Одни хиппи каждый год толпами за афганской экзотикой приезжают…

— Уже не едут. Их бунтарство дальше причесок, одежды и наркотиков не распространяется. Чуть только порохом запахло — всех как ветром сдуло. А искания их духовные и тяга к загадочному Востоку — это, ты правильно заметил, только мода, которая быстро проходит.

— Спасибо за книги, — сказал Дмитрий, достал из сумки подобранные ему в госпиталь томики и положил их на столик. — С удовольствием прочитал бы все, но уже нет времени. Послезавтра уезжаю в Кабул.

— Да, книги, — задумчиво протянул хазареец. Взял томик Джами, поднес его к свету, с трудом пробивавшемуся сквозь запыленное окно, и прочитал

Хазареец помолчал, потом спросил:

— В Кандагар еще вернешься?

— Кто знает? Я человек военный. Прикажут, вернусь, но ненадолго: срок командировки в Афганистан истекает через месяц.

— Я, хотя человек и не подневольный, тоже связан по рукам и ногам, — пожаловался хазареец. — Суета и житейские мелочи совсем одолели. Хочу вот в Герат перебраться, поближе к мазару Джами.^[24] Но торговля крепко держит здесь. Ее ведь так просто не свернешь: оставить не на кого, а людей, которые только из моих рук хлеб насущный получают, бросить не получается. Жалко, пропадут без работы.

Дмитрию хотелось обнадежить старика, но как это сделать, он не знал и начал издалека:

— Восток нетороплив, но мудр. В этом его притягательность…

— Растеряли мы свою мудрость, — перебил старик. — Нет у меня веры в нынешний Восток. И хорошего ничего уже не жду. Видно, здесь, в Кандагаре, придется доживать свой век, здесь уготованы мне «три локтя савана да пядь земли сырой».^[25]

— А я верю в Восток и люблю его, — вырвалось у Дмитрия.

Старик внимательно посмотрел на него поверх очков и вдруг, как бы отодвинув в сторону свои горести, сказал:

— И Восток любит тебя.

Дмитрий не ожидал таких лестных слов и даже несколько опешил — не ослышался ли он. Он не считал себя совсем уж чужим на Востоке, но и своим его пока еще никто не признавал. Но старик повторил:

— Восток любит тебя, сынок.

Старик не пытался льстить ему и не лукавил. Он и сейчас, как и всегда, был искренен. Дмитрий неожиданно для самого себя подался вперед и обнял старого хазарейца.

— Прощай, — сказал тот с грустью.

— Да не уменьшится ваша тень! — ответил Дмитрий, вышел, не оборачиваясь, на улицу и лишь там вытер глаза, будто бы начавшие слезиться от яркого солнца…

Вечером Дмитрий лениво сидел у бассейна на вилле советника авиаполка, потягивая привезенное из Кабула с оказией пиво. Жара еще не спала, и умных мыслей не было. Беседа поэтому текла вяло. Время от времени все лезли в бассейн и подолгу оставались в воде. Теплая она и не освежала. Но это уже была тема для обсуждения за неимением других.

— Надо менять, — предложил Тофик, переводчик советника авиаполка.

— Надо, — согласился переводчик главного Фарид.

— Ну, тогда завтра и зальем, — продолжил тему Евгений, один из недавно прибывших коллег по переводческому цеху.

— Чего тянуть? — поддакнул прилетевший с ним Сергей.

— Уже без меня, — откликнулся на общий разговор Дмитрий, вспомив, что отъезд в Кабул завтра утром, а посиделки вроде как не сами по себе, а тематические — его проводы в столицу.

Роли, независимо от того, был ли особый повод собраться или нет, расписаны, как и всегда: первым оденется Фарид — ему готовить плов, а это дело долгое; потом Тофик, уперев руки в борт бассейна, разом вырвет из воды смуглое, жилистое тело и, накинув на плечо полотенце,направится в свою комнату одеваться.

— Дрова прогорели. Пора закладывать первую партию мяса, — буркнет, шлепая босыми ногами по выложенной камнем садовой дорожке.

Тофик родом из Еревана и, как всякий армянин, знает толк в шашлыке, полагая при этом, и не без оснований, что только он может приготовить мясо на углях правильно. Оно уже нарезано и замариновано особым, только ему известным способом. Даже нанизывать кусочки на шампуры он не доверяет никому, да и вообще уверен, что процесс приготовления шашлыка требует участия только одного человека, естественно, его национальности. Остальным он отводит какие угодно роли: созерцателей, отдыхающих, тостующих и пьющих, просто ценителей его кулинарных изысков, не стесняющихся говорить об этом вслух, только не участников процесса.

Первая партия доходит до готовности на углях. Тофик сдвигает ее чуть в сторону и укладывает рядом нанизанные на шампурах, специально подобранные, одинаковые по размеру томаты. Когда они прогреваются и начинают лопаться, снимает с них шкурку и толчет в миске вилкой, добавляет мясной сок с луком — маринад, в котором выдерживалось мясо, а потом специи и рубленую зелень. Соус к шашлыку готов. Тофик трубит большой сбор. Купальщики подтягиваются от бассейна к беседке, рядом с которой установлен мангал. Прибегает с кухни Фарид, снимая на ходу повязанное вместо фартука полотенце.

Первый тост. Любимый Тофиком «Арарат» играет в лучах заходящего солнца, отсвечивая то искорками яхонта, то янтаря.

— Ну, будем здоровы!

— Будем!

Все забывают о нарезанном лимоне и, нарушая нормы светского этикета, признаваемые неуместными в своей компании, тянутся руками к мясу, макают выбранный кусок в соус, и в рот его — сочный, ароматный, несказанно вкусный.

— Ну, Тофик, ты сегодня превзошел самого себя. Такого мы еще не едали!

— Да полно вам, — смущается Тофик. — В прошлый раз барашек был нежнее.

Пока Тофик готовит следующую порцию шашлыка, Дмитрий идет на кухню. Здесь священнодействует Фарид. Он узбек, и плов — это его конек. В отличие от Тофика, он допускает участие в процессе посторонних, но только на второстепенных ролях. Дмитрий пользуется этим и четверг за четвергом постигает тайны восточной кулинарии. Фарид доверяет ему резать лук, время от времени заглядывает через плечо и проверяет, насколько тонким он выходит из-под ножа Дмитрия, учит нарезать соломкой морковь. По ходу дела повторяет, который уже раз, азбуку приготовления классического плова:

— Берем всего по одной части: мяса, риса, жира, лука и моркови. Жир прокаливаем с долькой лука, чтобы убрать запах. Опускаем мясо, обжариваем до румяной корочки — это чтобы получить дополнительную ароматизацию. Потом кидаем лук, морковь, тушим все вместе. Получается зервак. Специи: перец, кориандр, барбарис, зера, куркума, шафран… Пряности — самое главное: важен не только их набор, количество, пропорции, но и время закладки.

Дмитрий вспоминает, как серьезно Фарид относится к покупке пряностей. Подолгу перебирает, нюхает, пытает торговца относительно их происхождения, предпочитая брать те, что привезены из Индии.

— Как только мясо дошло до полуготовности, лук уже неразличим, разошелся почти полностью, а морковь стала мягкой, ароматной и сладкой, — продолжает Фарид, — закладываем рис поверх зервака, разравниваем, не перемешивая, и заливаем водой. Воды ровно столько, сколько возьмет рис. Не больше и не меньше. Закипело. Накрываем крышкой и — на малый огонь. Ждем полчаса.

Пока плов стоит под крышкой, Фарид и Дмитрий присоединяются к компании. Готова вторая партия шашлыка. С ней расправляются медленнее: первый порыв насытиться уже прошел, можно почувствовать себя гурманом, заворачивая мясо в лаваш вместе с зеленью, горкой выложенной на блюде: кинзой, зеленым луком, петрушкой, укропом, базиликом, кресс-салатом и просто салатом.

С наступлением темноты приходит относительная прохлада. Весьма относительная, так как столбик градусника опускается лишь чуть ниже сорока градусов. Но и этого хватает, чтобы немного оживить разговор.

— Фарид, ты почему не женат? — спрашивает Евгений. — У вас ведь принято рано жениться.

— Семья еще не подготовилась к этому, — отвечает Фарид, стыдливо опускает глаза и, пытаясь скрыть смущение, тянется к зелени.

— При чем здесь семья, ты же женишься, а не она, — удивляется Евгений.

— У нас должна быть свадьба, подарки. Это у вас — в ЗАГС сходили — и дело сделано, — парирует Фарид.

— Ну, а невеста-то есть?

— Есть невеста, и помолвка уже была. Но дом строят еще. Ну, и подарки…

Фарид перечисляет, какие подарки подготовила его родня семье невесты на помолвку, какие получила. Становится понятным, почему он, в отличие от нас всех, интересуется на базаре не модными шмотками и магнитофонами, а коврами, текстилем, золотыми и серебряными украшениями с ценимыми на Востоке камнями — бирюзой, лазуритом, сапфирами, яхонтами и изумрудами.

— Ты же комсомолец, — не отстает Евгений. — Наплюй на обычаи и женись. Чего ждать-то?

— У меня один дядя мулла, другой — партийный работник. Так вот, ни тот, ни другой не простят, если я нарушу обычаи.

— Ну, дела, — тянет Евгений. — А сама свадьба-то: гостей много будет?

— Гостей? — задумывается Фарид, загибая пальцы. — Родственников — человек триста, улица вся — тоже где-то триста. Еще… Ну, человек на восемьсот-девятьсот, может, на тысячу, нужно готовить. На неделю.

Впечатленный размахом и продолжительностью свадебных торжеств, Евгений покачивает головой и ненадолго замолкает. Но женская тема в мужской компании, истомившейся в вынужденном затворничестве, так просто иссякнуть не может. Евгений прихлебывает коньяк и поворачивается к Дмитрию:

— Ты чего так быстро из госпиталя сбежал? Отдохнул бы! Там, говорят, медсестра — просто персик!

«От кого узнали?» — мучается вопросом Дмитрий.

— Полежал бы с недельку. Может, чего и сладилось бы. А может, уже сладилось? — игриво подмигивает Евгений.

Все вопросительно смотрят на Дмитрия в ожидании объяснений либо истории.

— Фарид, полчаса прошло! Плов не пригорит? — ставит стакан на стол Дмитрий.

— Да, да, пора закладывать чернослив, изюм и чеснок, — спохватывается Фарид и повязывает брошенное на спинку стула полотенце.

— Я посмотрю, какой изюм ты сегодня приготовил, — говорит, поднимаясь, Дмитрий…

XII

Утром в день отъезда старший объявил всему коллективу сбор. Построение в одну шеренгу перед машинами. Полковник, прохаживаясь перед строем, сообщил, что убывает на четверо суток, а его обязанности будет исполнять советник начальника политотдела корпуса.

Дмитрий слушал вполуха. Мысленно он был уже в Кабуле, представляя, как заявится вечером в квартиру, где проживал вместе с компанией таких же, как и он, молодых переводчиков, какой сабантуй устроит по случаю встречи, как прошвырнется по микрорайону…

— Сержант! Выйти из строя на три шага!

Дмитрий не сразу сообразил, что происходит. Но команда была подана именно ему. Других сержантов в офицерском строю не было. Дмитрий отсчитал три шага и повернулся лицом к строю.

Полковник выдержал многозначительную паузу и, указывая пальцем на топорщившуюся на животе у Дмитрия рубашку навыпуск, спросил:

— Что у вас здесь?

Там была рогатка. Дмитрий смастерил ее по-еле того, как однажды вечером обнаружил у виллы шакала. Как только рогатка была готова, шакал, почуяв неладное, больше не появлялся. Рогатку Дмитрий обещал отдать Евгению, но не успел, тот всегда опаздывал и встал в строй в последний момент. Полковник, видимо, подумал, что Дмитрий все же разжился где-то пистолетом, и решил устроить ему публичную порку.

— Так что у вас здесь? — повторил вопрос полковник.

Дмитрий двумя руками задрал подол рубахи вверх. Разочарованный полковник вяло, но с явно прозвучавшим презрением в голосе спросил:

— Зачем вам рогатка?

— Отбиваться от мятежников! — отчеканил Дмитрий. — Не убью, так хоть глаз выбью.

Строй рухнул. Все, кроме торжественно вытянувшегося политработника, который принял было на веру героический порыв переводчика, схватились за животы. Дмитрию пришлось еще раз выслушать все, что о нем думал полковник. Строгая первоначальная характеристика — трус и симулянт — была дополнена рядом образных сравнений, из которых к нормативной лексике относились лишь шут гороховый, зарвавшийся фигляр и маменькин сынок…

Солнце, светившее в начале пути в лобовое стекло зеленого армейского микроавтобуса, часам к одиннадцати поднялось почти к зениту. Мягкие очертания гор, по мере продвижения на северо-восток, становились все более резкими, как бы подготавливая путника к встрече с уже видневшимися на горизонте скалистыми отрогами Гиндукуша.

Полковник, растративший поутру весь свой запас бранных слов, молчал, сидя справа от водителя с автоматом «ППШ» на коленях. Дмитрий, устроившись в салоне на заднем сиденье, поглядывал в окошко, временами впадая в полудрему от однообразия дороги. Ехали медленно, особенно на подъемах, где старенький двигатель, перегреваясь, с трудом вытягивал вверх по склону полупустую машину. Одолев затяжной подъем, солдат-водитель останавливался и подливал из канистры воды в злобно шипевший радиатор. Каждый раз все происходило по одному и тому же сценарию: как только машина замирала на ровном месте, солдат дергал ручник, пулей выскакивал на дорогу с деревянным упором на длинной ручке и запихивал его под заднее колесо.

«Видно, в своей прежней, гражданской жизни водитель немало помотался келинаром на автобусе или грузовике, — решил Дмитрий, — раз уж он отработал эту процедуру до автоматизма».

Келинар, от английского «cleaner» — помощник водителя, должность весьма почетная в Афганистане, так как помощник в конце концов может сам стать водителем, а тот на социальной лестнице стоит лишь на одну ступень ниже инженера. Пока же келинар остается келинаром, он, как подмастерье у ремесленника, делает все: моет, чистит и заправляет машину, распоряжается погрузкой и разгрузкой, рассаживает пассажиров и улаживает возникающие при этом споры, бегает за едой и питьем для водителя, которому при расторопном помощнике остается только рулить да изредка руководить ремонтными работами, если келинар еще не готов проводить их самостоятельно.

Как и везде на Среднем Востоке, в Афганистане американские и европейские грузовики перед началом эксплуатации переделывают до неузнаваемости. Надставляют борта кузовов, чтобы вмещалось больше груза, над кабиной и кузовом устанавливают настил для пассажиров, расписывают каждую пядь поверхности затейливыми орнаментами, изречениями из Корана, пейзажами и изображениями животных, развешивают пестрые украшения, так, что грузовик, по меньшей мере внешне, превращается из неприхотливого трудяги в беспечную карнавальную повозку. Набивают машину грузами и людьми под завязку: на мешках в кузове размещают коз и баранов, на настиле — пассажиров с чемоданами, узлами поклажи, велосипедами, курами в клетках, а то и просто гроздьями со связанными ногами. Глядя на таких дорожных скитальцев, приходит мысль, что это не автомобили, а младшие братья Ноева ковчега, в чреве которых без труда можно отыскать всякой твари по паре.

Место келинара, не расстающегося с деревянным упором, — либо на подножке, либо на лесенке, по которой забираются на настил, либо на одном из крыльев или на капоте, где он лежит развалившись в позе кайфующего шейха, готовый, однако, вприпрыжку исполнить любую команду водителя или без приказа, как только машина замедлит ход, соскочить с нее, чтобы подставить под колесо деревянный упор.

Между тем грузовиков на дороге было мало, а автобусов, на которых осуществлялось междугородное пассажирское сообщение, вообще не встретили ни одного.

Полковник, запасшийся в дорогу бутербродами, часов через семь пути, когда уже проехали Газни, понял, что и остальным неплохо было бы поесть и отдохнуть, особенно водителю, которого от усталости начало клонить ко сну.

— Спроси, где здесь можно перекусить? — бросил он, полуобернувшись к Дмитрию.

Дмитрий перевел.

— Километров через пять будет селение. Там готовят хороший кебаб и место довольно чистое, не пыльное, потому что не у дороги, — ответил водитель, знавший требования иностранцев к подобным заведениям.

— Пусть покажет, — согласился полковник.

Деревушка и в самом деле располагалась не у дороги, а метрах в трехстах от нее. Прежде старая дорога Кандагар — Кабул проходила через деревню. Но с постройкой шоссе путь спрямили, и деревня осталась в стороне. Свернули на проселок и, проехав немного по кривой улочке, остановились на деревенской площади, с одной стороны которой стояла глинобитная мечеть с невысоким минаретом, с другой — несколько дуканов и чайхана с выцветшей вывеской на персидском и английском «Restaurant».

Дмитрий вышел первым и, поздоровавшись, спросил у хозяина, есть ли кебаб. Тот утвердительно кивнул, поднял тряпку, прикрывавшую поднос с уже нанизанным на шампуры мясом, ловко, даже с некоторым изяществом, разложил три порции на мангале и начал веером раздувать угли. Полковник, ненадолго замешкавшийся, решая, как ему поступить с оружием, все же благоразумно взял его с собой, завернув от лишних глаз в валявшуюся в машине куртку водителя. Уселись втроем за столик под навесом из циновок.

В чайхане было еще три посетителя — старик с гордым профилем, в белой чалме и с такой же белой бородой, прихлебывавший чай из пиалы в глубокой задумчивости, и двое молодых мужчин в каракулевых шапках пирожком, о чем-то беседовавших, но замолкших, как только иностранцы уселись за соседний столик. Вскоре двое афганцев поднялись, так и не допив свой чай, сели в стоявшую на площади белую «Тойоту» и направились к выезду из деревни.

«Куда-то очень торопятся, — решил Дмитрий. — Афганцы редко отказывают себе в удовольствии спокойно насладиться чаем и беседой после еды. А эти явно не местные: шапки из каракуля носят горожане, в деревнях предпочитают чалму».

Хозяин подал кебаб. Каждая порция — десять маленьких шампуров — была уложена на лепешку, пропитывая ее горячим жиром. Дмитрий взял половину померанца и выдавил сок на мясо, оторвал краешек лаваша, снял им с шампура мясо с кусочком курдючного сала, посыпал черным, потом красным перцем и с аппетитом съел. Он любил афганский кебаб, предпочитая его любому другому. Мясо, нарезанное небольшими кусками, афганцы нанизывают на шампур, чередуя с кусочками курдючного сала. Такой кебаб готовят всего несколько минут, но на сильном жаре, который дает древесный уголь, привозимый с лесистых отрогов Гиндукуша. Поэтому мясо всегда хорошо прожарено, но остается при этом сочным.

Водитель, изголодавшийся на скудном солдатском пайке, первым разделался с кебабом, и Дмитрий отдал ему остаток своей порции. Хозяин заметил это и, когда принес чай и получил деньги, осторожно поинтересовался:

— Хороший кебаб?

— Чудесный, — ответил Дмитрий.

— Молодой барашек, еще утром бегал, — расплылся в улыбке афганец.

Сели в машину. Полковник, которому надоело держать на коленях тяжелый автомат с неудобным круглым магазином, передал его Дмитрию:

— Положи на сиденье.

Двигатель немного остыл, водитель отдохнул и повеселел, поэтому стартовали довольно резво и затряслись по ухабам улицы. На выезде из деревни глухие стены домов из сырцового кирпича сменились тянувшимися справа и слева от дороги высокими глиняными дувалами, кое-где полуразвалившимися, за которыми прежде были то ли сады, то ли виноградники, теперь уже заброшенные. Сильно тряхнуло на неровной дороге, и как будто что-то тяжелое и звенящее, вроде ящика с инструментами, упало и застучало на железном полу. Дмитрий непроизвольно подался влево и выставил руку, чтобы на всякий случай придержать лежавший на сиденье автомат. В левом боковом стекле зияло пулевое отверстие с расходившимися паутинкой трещинами. Несколько ударов — и еще две дыры. Дмитрий, наклонившись всем телом, схватил обеими руками автомат.

— Газу! — закричал полковник.

Дмитрий развернулся, передергивая затвор.

Стекло сзади осыпалось. Выставив в разбитое окно автомат, Дмитрий полоснул очередью в сторону дувала, приподнял ствол, стараясь второй раз пройтись чуть выше стены.

Мотор взвыл. Водитель, видимо, полностью утопил педаль газа. Машину немного занесло, а из-под бешено закрутившихся колес, потерявших на секунду сцепление с грунтом, выбросило облако дорожной пыли. Уже не видя, куда стрелять, Дмитрий продолжал очередь за очередью лупить в разбитое окно, пока магазин не опустел полностью. Промчались по ухабам с километр и выбрались на шоссе.

— Стой! — скомандовал полковник. — Все целы?

Осмотрелись. Ни на ком не было ни царапины, хотя битое стекло валялось повсюду. Вылезли из машины. Водитель закружил вокруг нее, разводя руками при виде повреждений и причитая: «Вах! Вах!»

— Смотри, — сказал полковник, указывая рукой на деревню. По неприметному проселку, удаляясь в сторону гор, пылила белая «Тойота». — Те двое и устроили нам эту импровизацию. Да вот только сильно пропустили нас вперед, поэтому и стреляли так плохо по движущейся цели. А если бы били по наезжающей машине, по водителю и колесам, нам бы хана.

Полковник помолчал. Потом сказал:

— Ну, ты, в общем, правильно сориентировался. Водитель тоже молодец. Скажи ему, — открыл дверь в салон, порылся в сумке, вытащил новый магазин для «ППШ» и выщелкал из него на сиденье шесть патронов. Снарядил опустевшую после столкновения обойму «ТТ»^[26] и протянул пистолет Дмитрию. — Умеешь обращаться? — присоединил круглый магазин к автомату и уселся с ним на переднее сиденье. — Поехали!

Дмитрий поймал за рукав водителя, считавшего дыры в металле, и, передав ему похвалу полковника, сказал:

— Заводи!

— Заедем в Майданшахр, там афганский гарнизон, — бросил полковник. — Надо как можно быстрее доложить о засаде.

Приходя в себя после столкновения, Дмитрий все более поражался быстрой перемене в его отношении к полковнику. Скупая похвала тоже, видимо, впервые понюхавшего пороху полковника быстро растопила ледок прежнего отчуждения, и Дмитрий легко простил ему все прежние обиды, и большие, и малые.

«Получается, — думал Дмитрий, — прежде мы ошибались, полагая, что сидим в окопах по разные стороны фронта, но жизнь расставила все по-иному. Окопчик-то у нас, оказывается, один и тот же».

Вспомнилось, как когда-то, очень давно, вместе с отцом ездили в этот район ловить рыбу в верховьях реки Кабул. Здесь она была неширока, но, как все горные реки, строптива. Вода бешено неслась по камням, бурлила, и, казалось, никакая рыба не способна не только двигаться в ней против течения, но и просто удерживаться на месте. Но маринка — небольшая, но очень сильная рыбка — была идеально приспособлена к таким условиям. Ловили ее на самой стремнине, удочкой. Для того чтобы наживку не сносило вниз по течению, леска заканчивалась тяжелым грузилом, а поплавок был вовсе не нужен — клевала маринка так же энергично, как и плавала. Она сразу захватывала наживку, рывком, о чем сигнализировал кончик удилища.

Как-то, возвращаясь с рыбалки, подвезли старика-афганца, который брел по грунтовой дороге, держа на плече старинное кремневое ружье, весившее никак не меньше восьми килограммов. Отец спросил старика, хороший ли бой у ружья. Старик ответил, что не помнит, давно не стрелял, нет пороха.

— Так и сейчас нет зарядов? — удивился отец.

— Нет, — ответил старик.

— Так зачем же носишь с собой такое тяжелое ружье?

— Мужчине нельзя без оружия. У нас ведь так говорят: «Для женщины украшение, а для мужчины оружие — не в тягость».

Действительно, в горах часто встречали вооруженных людей, и, в отличие от бедного старика-пуштуна, не с бутафорским, а отлично зарекомендовавшим себя оружием — с английскими, американскими, бельгийскими винтовками и нашими трехлинейками. Как-то даже видели на пастушке, оставившем ненадолго своих овец, чтобы выклянчить у отца рыболовный крючок, «маузер» в деревянной кобуре. Но никогда прежде от вооруженных пуштунов не исходило никакой угрозы. Никому и в голову не приходило, что эти десятки, сотни тысяч стволов вдруг могут повернуться против русских, советских, отношение к которым всегда было более чем дружественным, добрым…

В Майданшахре застали только начальника штаба дислоцировавшегося там полка. Попросили его связаться с Кабулом и доложить обстоятельства происшествия, приметы нападавших, марку и цвет машины, на которой они передвигались. Последнее — для авиации. Хотя надежды на то, что до темноты успеют выслать вертолет на ее поиски, уже не было. До заката оставалось часа два.

Остаток пути до Кабула проехали без новых приключений, если не считать повышенного внимания, с которым встречали побитую оспинами пулевых отметин машину зеваки в пригородных деревнях и прохожие на улицах Кабула. Сразу же направились в штаб главного военного советника, который располагался в одном из жилых домов микрорайона. У подъезда столкнулись со старшим референтом-переводчиком контракта, на лице которого при виде Дмитрия отразилось неподдельное удивление:

— Дмитрий, ты? А я только что направил на тебя вызов в Кандагар. Вашей группе сократили командировку на месяц. Отзывают, чтобы с первого сентября вы могли продолжить учебу. В четверг летите в Москву. Сдавай дела и собирайся!

Референт побежал дальше, оставив Дмитрия с известием, которое он никак не мог до конца оценить: хорошо это или плохо — уже через четыре дня лететь в Союз. Полковник стоял рядом.

— Поздравляю! — сказал он тихо, помолчал и добавил: — Не в службу, а в дружбу, не поможешь завтра загрузиться продуктами в посольстве? Мне здесь больше обратиться не к кому.

— Конечно, — не раздумывая, ответил Дмитрий.

— Тогда завтра, в девять, встречаемся здесь, у подъезда.

Полковник повернулся и пошел в штаб. Дмитрий нащупал в кармане ключ от своей комнаты в кабульской квартире, в которой он проживал с такими же, как и он, стажерами — курсантами Военного института иностранных языков. До дома всего метров сто. Дмитрий поднял свои нехитрые пожитки, умещавшиеся вместе со словарями в одной сумке, и сделал первый шаг. Прощай, Кандагар. Здравствуй, Кабул!..

Подъехали к советскому посольству, занимавшему целый квартал в районе Даруль-аман. Водитель попытался было свернуть к главному въезду в официальную часть, но Дмитрий показал ему на другие ворота, ведущие в жилой комплекс посольства.

Ворота раньше распахивались автоматически при подъезде машины, но на этот раз не открылись. Посигналили. Никакой реакции. Дмитрию пришлось выйти из машины и нажать кнопку переговорного устройства.

— Слушаю, — донеслось из динамика.

— Ворота откройте, — попросил Дмитрий.

— Зачем?

— Как зачем? Проехать.

— Куда?

— В магазин.

— Пропуск есть?

— Какой пропуск? — удивился Дмитрий. — Русский язык — это что, для посольства не пропуск?

— Ты что, с луны свалился? — затрещал голос из динамика. — Въезд в посольство ограничен. И машина у вас с афганским водителем — это вообще запрещено.

— Хорошо, я сам сяду за руль, — предложил Дмитрий. — Позвоните в магазин. Они в курсе, что сегодня должны отпускать продукты для кандагарских советников.

— Из Кандагара, значит. А машину когда побили?

— Вчера, пока сюда добирались, чтоб под дверью родного посольства нотации выслушивать.

Заурчал электродвигатель, сдвигая железные ворота.

Дмитрий подошел к водителю и объяснил ему ситуацию. Тот испуганно заморгал глазами:

— Господин переводчик! Господин переводчик! Только я могу управляться с этой машиной.

— Да справлюсь я, — попытался успокоить водителя Дмитрий.

— Господин переводчик! Тормоза совсем не работают. Только ручник.

— Что? — опешил Дмитрий. — Так как же мы без тормозов 500 километров по горам проехали?

— Только господину полковнику не говорите, — взмолился водитель. — Ругаться будет.

— Ну, вылезай, бедолага. Хуже того, что с твоей машиной уже произошло, не случится, — сказал Дмитрий и сел на водительское место.

Прежде чем он успел захлопнуть дверь, солдат двумя руками вручил ему деревянный упор на ручке, выдернув его из-под заднего колеса:

— Господин переводчик! Рулите осторожно, не забывайте подпирать машину на остановках.

Их действительно ждали. Поэтому загрузились быстро. Но, выезжая, Дмитрий чуть было не помял на узких дорожках посольскую «Волгу», пытаясь не задеть бампером мамашу с ребенком, совершенно не обращавшую внимания на движущуюся прямо на нее зеленую машину с битыми стеклами. Говорить полковнику о тормозах Дмитрий не стал. Полковник уже пожаловался ему, что генерал запретил возвращаться в Кандагар на машине и приказал дожидаться ближайшего рейса военно-транспортного самолета.

XIII

Звонок застал Дмитрия в ванной комнате. Пришлось суетливо пристраивать на полку помазок и бежать к телефону с мыльной пеной на щеках:

— Слушаю!.. Владимир Иванович?

— Мы можем сегодня встретиться?

— Да! В какое время?

— До трех я в Генштабе…

— Тогда в половине четвертого, у кинотеатра «Центральный». Вас устроит?

— Добро!

«Странно, — подумал Дмитрий, — конец сентября, а Владимир Иванович в Москве. Может, в командировке? Для отпуска рановато».

Побрившись, Дмитрий засунул в портфель джинсы и свитер. После занятий нужно быстро переодеться в институтской общаге, известной многим поколениям курсантов ВИИЯ как «Хилтон», и сигануть через забор. На КПП лютовал комендант: в «гражданке» не пройти.

В начале четвертого Дмитрий был на месте. Пришлось, правда, немного побегать: отряхиваясь после неудачного прыжка с высокого институтского забора, он заметил выходивший с Волочаевской на Танковый проезд комендантский патруль. Закоулки Лефортова Дмитрий знал лучше пришлых патрульных, да и постоянные занятия самым полезным курсантским видом спорта — бегом на длинные дистанции с отрывом от преследования — не прошли бесследно.

Когда появился Владимир Иванович, Дмитрий жевал горячие пончики.

— Поспешил, аппетит испортил, — сказал Владимир Иванович, протягивая руку. — Где здесь можно спокойно пообедать?

— В «Праге», там сейчас свободно.

— Веди!

Пока шли к ресторану, Владимир Иванович молчал. Сдав плащ в гардероб, спросил:

— Слышал, что у нас в Кандагаре произошло?

— Сообщали, но очень коротко и мутно: якобы кто-то спровоцировал толпу на выступление.

Поднялись в зал. Сели за столик. Тут же появился официант, сразу признав в мужчине с пшеничными усами, на котором гражданский костюм сидел как влитой, словно военный мундир, настоящего клиента, не пожалеющего «чирика» на чаевые. Владимир Иванович отложил поданное меню, даже не раскрыв его, и повернулся к официанту:

— Икры черной, хлеба тоже черного, хорошей водки бутылку и «Боржоми» — две. Это сразу. Потом солянку на первое, на второе что-нибудь вроде говядины с грибным соусом и отварным картофелем.

— Икры сколько желаете? — перегнулся пополам официант.

— Много!

Официант оторопело постоял с полминуты, потом, сообразив, что уточнений не будет, так как клиент отвернулся и, похоже, уже забыл о нем, побежал выполнять заказ.

— Вспомни, как мечтали в Кандагаре, что будем заказывать только свое, родное, а икру есть ложками. Не тот случай, сейчас поймешь почему, но другого может и не быть. Закурим!

Владимир Иванович курил, глубоко затягиваясь. Потушив в пепельнице сигарету, спросил:

— Гадаешь, почему я в Москве? — и, не дожидаясь ответа: — Ивана Игнатьевича отвозил на родину, под Харьков. В цинке. Убили Ивана Игнатьевича. Девять дней сегодня.

— Как? — только и смог произнести Дмитрий.

— Расскажу, но по порядку.

Вернулся с подносом официант, ловко выставил на стол запотевшую бутылку «Посольской», икру в специальной вазе на льду, хлеб и «Боржоми». Владимир Иванович повертел в руках рюмку, поставил ее на стол и разлил водку в бокалы.

— Помянем! — выпил, не чокаясь, отломил кусочек черного хлеба, посолил и съел. — Вот ведь с завтрашнего дня опять на белый переходить, — посмотрел на сидевшего с пустым бокалом в руке Дмитрия. — Ты закусывай! Одно другому не мешает, — и, видя, что собеседник никак не реагирует на его слова, забрал бокал, взял кусок хлеба, густо намазал икрой и вложил в руку Дмитрия: — Помнишь, как-то мы встретили в центре Кандагара маланга, ну, странствующего дервиша. Так вот, с начала сентября малангов стало появляться в городе все больше и больше: грязные, всклокоченные, в какие-то тряпки одетые, с длинными посохами и висящими на поясе плошками для воды. Собирали вокруг себя толпы, что-то проповедовали. Местный люд и раньше на нас смотрел косо, а тут и вовсе отношения испортились. На базаре частенько слышали злобный шепот в спину: «Шоурави! Кяфир!» Старший запретил мотаться по закоулкам. Дальше центральной площади — ни-ни.

В тот день, перед отъездом с работы, командир предупредил, что в городе неспокойно, и предложил охрану. Отказались. Поехали вчетвером к хазарейцу за хлебом. Евгений — его к нам в полк переводчиком назначили — попросил, как обычно, еще и простокваши. Хазареец отвечает: «Нет простокваши. Хлеб забирайте и уезжайте скорее из города!» Видим, чем-то взволнован старик. Только вышли из кондитерской — со стороны Шикарпурского базара выкатилась толпа. А на площади две девчонки с открытыми лицами, видно, активистки женской организации. Маланг из толпы как их увидел, так и заверещал, закрутился, посохом указывает, плюется. Камни полетели, потом девчонок толпа накрыла. Иван Игнатьевич и не выдержал. Рванулся, кричит что-то. Мы — за ним. У нас один «ППШ» был на всех, у Валерки в руках. Тот дал очередь в воздух. А толпа продолжает кипеть, камни летят. Сами не сдержали бы. Благо, рядом на площади афганские военные были: уже несколько дней, как в городе усилили патрули. Те тоже стрелять начали, уже по людям. Толпа откатилась, схлынула в переулки. На площади несколько человек остались лежать, среди них девчонки растерзанные да Иван Игнатьевич весь в крови с разбитой головой.

Девчонок патруль забрал, Ивана Игнатьевича — мы. В машине нам казалось, что он еще жив был. Но в госпитале, как понесли в приемный покой, видим — на спине, под сердцем, рубашка обожжена. В толпе кто-то в упор выстрелил.

— Дочки у него остались, две, — отозвался Дмитрий, — он часто о них рассказывал, любил очень.

— Да, и они его тоже, — сказал Владимир Иванович, — все плакали на похоронах, просили цинк запаянный открыть. Не верили, что он там… Но давай по порядку. Из госпиталя позвонили старшему. Он в штабе корпуса был: волнения уже по всему городу начались. Тот доложил в Кабул. Сверху дали команду придержать стоявший в аэропорту борт. Из полка выслали бэтээр. На нем Ивана Игнатьевича и повезли, перегрузили в самолет, меня сопровождающим — сначала до Кабула, потом в Союз. Так и оказался здесь. И в Харьков меня же отправили: охотников смотреть в глаза вдове и детям не нашлось. Да и кто захочет родственникам объяснять, за что он погиб: вещать про грядущую победу социализма во всемирном масштабе или про долг интернациональный. Ну, кому, спрашивается, родные его задолжали, расплатившись такой ценой?

Владимир Иванович разлил водку: «Помянем!» Выпили. Закусили. Поговорили ни о чем. Съели солянку. Официант принес второе: «Как заказывали, говядина с грибным соусом», — дождался одобрительного кивка и, обнаружив, что бутылка «Посольской» почти пуста, доверительно зашептал: «Еще водочки не желаете?»

— Неси! — полуобернувшись, скомандовал Владимир Иванович.

— Есть! — непроизвольно, по еще не совсем забытой армейской привычке вырвалось у вытянувшегося в струнку официанта, что немало удивило его самого, но только не Владимира Ивановича, не увидевшего ничего необычного в подобной реакции на его команду.

— Владимир Иванович, когда Ивана Игнатьевича в госпиталь привезли, медсестра там была, тоненькая такая? — спросил Дмитрий, дождавшись, когда осмысливший нелепость ситуации официант подчеркнуто гражданской походкой удалился выполнять заказ.

— По-моему, нет.

— А главврач, помните — мрачный, с залысинами?

— Не видел. В тот день Ивана Игнатьевича начальник госпиталя осматривал.

Помолчали. Владимир Иванович, потянувшись к сигаретам, спросил:

— Так ты из-за нее из госпиталя так быстро ретировался?

— Нет, — поспешил ответить Дмитрий, но, подумав, добавил: — Хотя, может быть, и из-за нее.

— Забудь! — чиркнув спичкой, отрезал Владимир Иванович. — Многих тогда в городе побили: партийцев, представителей власти, женщин-активисток. В дома адресно шли. Говорят, волнения всю ночь продолжались. Кто-то хорошо подготовил выступление: были, кроме малангов, и серьезные руководители. Со всех минаретов через динамики пустили заранее записанный вой толпы и крики истошные «Аллах акбар!»

…Ближе к вечеру ресторан заполнился. Музыканты копались в ворохе проводов, пристраивая к ним свои инструменты. Владимир Иванович подозвал официанта:

— К нам пока не подсаживай никого. Договорить нужно. И неси десерт — мороженое, кофе.

Отпустив официанта, повернулся к Дмитрию:

— Пойду, разок станцую, вон там, за столиком у колонны, женщина роскошная скучает с надутым кавалером министерского вида, который лет на тридцать ее старше. Я ведь так и не попал к жене. В Хабаровске она. А завтра опять в Кабул лететь, а оттуда сразу в Кандагар.

Действительно, женщина была хороша. Дмитрий засомневался даже, согласится ли она на танец с неизвестным мужчиной. Но она с радостью встала, вызвав плохо скрытое неудовольствие на номенклатурном лице пожилого спутника.

Когда Владимир Иванович вернулся за столик, официант уже расставлял кофе и мороженое:

— Желаете еще что-нибудь?

— Нет! Довольно.

— Счет?

— Не надо! Так рассчитаемся.

Дмитрий потянулся было к карману.

— Прекрати, сержант! — впервые по званию назвал Дмитрия Владимир Иванович, выкладывая на край стола перетянутую бумажкой пачку красных купюр с профилем вождя рабочего класса, и, не поворачиваясь, скомандовал официанту: — Округли по памяти в свою пользу, червонец сверху. Считай!

Официант, шевеля губами, вытянул бумажку за бумажкой нужную сумму из лежавшей на столе банковской пачки, разогнулся и, профессионально теряя интерес к уже расплатившемуся клиенту, все же заставил себя улыбнуться и вежливо произнести дежурную фразу:

— Заходите, будем рады!

Доели мороженое. Официант со скучающим видом перетирал посуду у сервировочного стола, косясь время от времени на початую, но не выпитую и на треть бутылку водки — свой законный приварок к чаевым. Под кофе закурили.

— Не дадут тебе спокойно доучиться! — размышлял вслух Владимир Иванович. — Кандагарский мятеж, судя по всему, — это только начало. Как, спрашивается, наши отреагируют? Будут помогать «братскому народу» укреплять силовые структуры, армию в первую очередь. А это новые поставки оружия, техники. За ними потянутся советники, специалисты. Набрать советников — не проблема, офицеров много, а переводчиков дипломированных с дари и пушту, по-моему, уже всех собрали, и не только в центре. Сейчас призвали и оформляют выпускников из университетов Баку, Душанбе, Ташкента. А до следующего выпуска почти год…

— Да я с радостью поеду, — вставил Дмитрий, — Афганистан мне на роду написан. Но в Кандагар, если не пошлют, сам проситься не буду.

— Почему же? Климат не подходит? — улыбнулся Владимир Иванович.

— Климат ни при чем. Боюсь глупостей наделать.

— Это ты про девчонку из госпиталя? — догадался Владимир Иванович, качнул головой в сторону столика, за которым сидел спутник его недавней партнерши по танцу. — Ты прав, пожалуй, шалости у нас только номенклатуре дозволены. Остальным положено быть высокоморальными строителями коммунизма.

— Как думаете, жива она? — спросил Дмитрий.

— Кто знает? Но если тогда не убили, то сейчас в Кандагаре ей ходу из дома нет: муж небось запер от греха подальше. А тебе совет — не мучай себя. Извини, ты пока чином не вышел, чтоб тебе аморалку, да еще из-за иностранки, простили.

— Да понимаю я, но совесть все равно не на месте. Как будто заврался сам перед собой.

— Перемелется! — уверенно произнес Владимир Иванович, поднимаясь из-за стола. — А вляпался бы — прощай институт, дослуживал бы сейчас где-нибудь в глубинке.

Спустились в фойе. Пока Владимир Иванович получал свой плащ, Дмитрий лениво скользил взглядом по сторонам. Пожилая пара — седой мужчина в костюме из английской шерсти и женщина, пополнявшая свой гардероб явно не в рублевых магазинах, поднимались по лестнице. Судя по тому, что швейцар бдительно стоял на страже запертого входа в ресторан, за которым сгрудились жаждущие отужинать, пара представляла собой важных завсегдатаев, пропущенных им явно без очереди. В фойе с рассеянным видом топтались двое чем-то похожих друг на друга молодых людей лет двадцати семи с аккуратными стрижками и в одинаково безликих костюмах. Когда заходили в ресторан, они были здесь же. Дмитрий тогда еще подумал: «Фарцовщики, что ли? Нет, не похоже, прикид не тот».

Владимир Иванович, затягивая на ходу пояс плаща, двинулся к выходу. Швейцар одной рукой придержал отпертую дверь, другой вежливо, опустив бороду чуть ли не ниже пояса, принял поданный ему полтинник.

— Что, рваного не нашлось? Расценки запамятовали? — не громко, но отчетливо произнес один из молодых людей, неожиданно оказавшийся рядом.

— Выйдем! — обернувшись, кивнул ему Дмитрий, протискиваясь сквозь подавшихся к двери людей.

— Как же, непременно, — почти с радостью отозвался парень.

Отошли метров на десять. Дмитрий остановился, с некоторым удивлением обнаружив, что и второй парень тоже стоит рядом, спросил у первого:

— Тебе что, больше делать нечего, как чужие копейки считать?

— На твои копейки мне наплевать, — ухмыльнулся тот фальшиво, — но старик рублями, а не полтинниками кормится.

— Тебе-то какое дело? Ты что — у него на иждивении?

— Я сам кого хочешь на содержание возьму, в отличие от тебя, лишенца, полтинника пожалевшего.

— Пойдем, договорим где-нибудь, — сказал Дмитрий и двинулся было к Арбату для продолжения содержательного разговора в одном из переулков. Но парень потащил его за рукав к освещенной площадке перед рестораном, где стояло несколько машин. К одной из них привалился еще один стриженый в сером костюме.

— Стоять! — скомандовал Владимир Иванович, выпустив дым от затяжки только что прикуренной сигареты. — Нам сюда, ребята, а вам дальше делом заниматься, там, в ресторане.

Владимир Иванович взял Дмитрия за локоть и, не обращая внимания на реплики парней, решительно потянул его в сторону Калининского проспекта.

— Медленно соображаешь. Им же скандал как раз и нужен.

— Зачем? — удивился Дмитрий.

— Работа у них такая. Гэбэшники. В ресторане иностранцев пасут. Ну и мы тоже хороши — лишнее болтали. Ты бы сам не заметил, как в машине оказался и угодил на разбор полетов в заинтересованной инстанции.

— Официант настучал?

— И без него возможностей хватает узнать, о чем говорят за столиками, — сказал Владимир Иванович, потом добавил категорично: — Всё, проехали, тему закрыли. Давай-ка выбираться отсюда. Ловим такси. Мне на Университетский, в гостиницу. Тебе куда?

— В Текстильщики, я на метро доберусь.

Такси, на удивление, удалось поймать быстро.

— Увидимся, — уверенно бросил Владимир Иванович, садясь в машину…

Дмитрий больше никогда не встречался с Владимиром Ивановичем, хотя, как тот и предсказывал, всего через полгода, уже в марте 1979-го, снова был в Афганистане. После Гератского мятежа, при подавлении которого почти полностью погиб афганский батальон командос, удивительно быстро, в несколько дней, оформили документы, не дав закончить семестр, и спецрейсом Аэрофлота с сотней новых советников отправили на очередную «стажировку».

XIV

Конечная. Дмитрий Алексеевич выбрался из троллейбуса. Руку оттягивал тяжелый портфель с бумагами. Вечером решил поработать дома, на кухне, где всегда хорошо писалось напротив окошка. За стеклом топтались избалованные женой голуби, негромко воркуя в ожидании очередной порции крупы или хлебных крошек. Чайник всегда был под рукой. Не нужно отвлекаться, то и дело бегать кипятить воду, чтобы хлебнуть крепкого чаю. Существенно дополняла кухонный комфорт и пепельница: курить дома было принято только на кухне. Идеальные условия.

Протискиваясь сквозь толпу к метро, Дмитрий Алексеевич в очередной раз отметил, что площадь Европы, работы по реконструкции которой все еще не были закончены, гораздо лучше смотрелась из троллейбуса, чем с мостовой, из толпы спешащих по своим делам людей, молча огибавших назойливых цыганок, просивших для завязки разговора сигаретку и предлагавших подешевле купить что-то смуглых парней без национальности, относимых молвой к, кавказцам. Грязь, мусор, пустые бутылки и алюминиевые банки из-под пива. Незатейливая уличная торговля всякой всячиной: от горячих пирожков с картошкой и свежих газет до странно смотревшихся на уличных лотках предметов интимного дамского туалета.

От входа в подземный переход, куда стекала толпа, доносились призывные крики торговок, расположившихся прямо на ступеньках:

— Дешевые ананасы, дешевые ананасы! Киви! Лимоны три на десять рублей! Три на десять!

«Да, лимоны, — вспомнил Дмитрий Алексеевич, — жена звонила, просила купить по дороге».

Дмитрий Алексеевич перекинул тяжелый портфель в левую руку и полез в карман за десяткой. Вот и торговка — смуглая, усталая женщина лет сорока пяти, а может, и меньше: восточные женщины стареют уж очень быстро, теряя привлекательность. Дмитрий Алексеевич протянул десять рублей, женщина на секунду подняла глаза, взяла десятку и нагнулась к сумке-тележке за лимонами. Подавая лимоны, еще раз взглянула на Дмитрия Алексеевича знакомыми глазами с выражением глубокой грусти. Потом повернулась к соседке, сразу же забыв об очередном покупателе, и сказала на дари:

— Раньше сегодня нужно сворачивать торговлю. Холодно. Замерзнем.

С трудом запихнув лимоны в набитый бумагами и книгами портфель, Дмитрий Алексеевич не пошел вниз, в метро, а поднялся по ступеням наверх и остановился у парапета. Вытряхнул из пачки сигарету и закурил. Потом обернулся: «Да, сомненийнет — это Наргис. Черные волосы, чуть тронутые сединой, все еще пушистые ресницы и голос… голос, который и правда с годами не меняется. Все-таки ее мечта осуществилась. Осуществилась ли? Подойти, не подойти?»

Дмитрий Алексеевич давно уже избегал случайного общения с афганцами, которых безошибочно узнавал в вечно спешащей московской толпе и, гораздо чаще, среди торговцев на рынках и дворников городских окраин. Почти всегда было ясно, что прежде, до того как скатиться в самый низ социальной лестницы, эти люди носили либо мундир военного, либо белый халат врача, либо строгий костюм чиновника или партийного функционера. Все они представляли собой третью волну афганской эмиграции, хлынувшую за пределы страны после падения последнего левого главы государства Наджибуллы. Дмитрию Алексеевичу было стыдно перед ними: и за то, что долгие годы поддерживали в них веру в идеалы, в которых уже и сами сомневались; и за то, что бросили в 89-м, а потом отвернулись в 91-м; и за то, что подло предали в 92-м в угоду нарождавшемуся партнерству с бывшими заокеанскими противниками; и даже за то, что в середине 90-х, почуяв исходящую с юга угрозу, стали вновь помогать, но уже не прежним друзьям, а тем, кого раньше считали лютыми врагами. С годами это чувство стыда не уходило, а, наоборот, обострялось.

Наргис прикрыла сумку с лимонами, взялась за ручку и с трудом поволокла ее наверх, громыхая колесами тележки по ступеням. Дмитрий Алексеевич бросил сигарету и пошел в метро, решив, что сегодня не сядет за работу, а дома просто выпьет стакан водки. Молча. Сам с собой.

ОТ АВТОРА

Дмитрий Алексеевич, прочитав написанный с его слов первоначальный вариант повести «Кандагар», настоятельно просил меня убрать из рукописи несколько «героических» эпизодов и любовных сцен, которыми я приукрасил ее, пользуясь, как мне казалось, своим неотъемлемым правом на авторский вымысел. После этого повесть несколько утратила динамизм в развитии событий и, пожалуй, определенную привлекательность для любителей остросюжетных военных приключений. Я поделился своими сомнениями с Дмитрием Алексеевичем. Но он убедил меня не сожалеть о выдуманных мною сценах и оставить в рукописи только те события, которые реально произошли с ним в не столь уж далекие по историческим меркам годы. Главный его аргумент, с которым я был вынужден согласиться, состоял в том, что в последнее время в отечественной словесности появилось уже достаточно положительно героических прочтений истории Афганской войны, главным образом черно-белых, без каких-либо полутонов, в которых, учитывая законы жанра, советские люди предстают исключительно смелыми и добрыми, местные союзники — трусливыми и двуличными, моджахеды — подлыми и злыми.

Понимая, что я, как автор, понес некоторые издержки, вынужденный до минимума сократить свой вклад в изложение этой истории, Дмитрий Алексеевич в качестве компенсации предложил продолжить ее собственными зарисовками о его пребывании в Афганистане, не претендуя при этом на авторство. Эти записи он делал для себя, чтобы отвлечься от серьезных дел, связанных с его родом занятий. Надо сказать, что ведомство, в котором он продолжал служить, не поощряет «несерьезных» выступлений своих сотрудников в открытой печати. Поэтому Дмитрий Алексеевич попросту передал мне для редактирования пачку рукописных листов, настояв на их публикации, если таковая станет возможной, без указания его настоящей фамилии или выдуманного псевдонима.

Перепечатав рукопись, я понял, что никакой редакции или иного вмешательства в изложение не требуется. И хотя искренний порыв Дмитрия Алексеевича отнюдь не компенсировал издержек, а наоборот, еще более сужал мое участие в попытке художественного осмысления афганских событий конца 70-х годов XX века в рамках повести «Кандагар», я все же решил передать ее на суд заинтересованных читателей с приложением написанных собственноручно Дмитрием Алексеевичем записок, дав им общее название «Хроники военного переводчика».

ХРОНИКИ ВОЕННОГО ПЕРЕВОДЧИКА

Прерванное путешествие из Кабула в Герат

«Коренные переломы» нашей истории конца XX века в сознании соотечественников навсегда останутся связанными с негативными последствиями Афганской войны. А среди бородатых моджахедов, воевавших в 80-е годы против советских войск, даже утвердилось мнение, что именно они «развалили» Советский Союз, а значит, и стали причиной трансформации биполярного мира в многополярный. Не более и не менее. Однако, как гласит афганская, она же и русская, пословица: «Нет дыма без огня». А огонек, превратившийся в пламя большой войны и надолго связавший судьбы народов наших стран, впервые вспыхнул 27 апреля 1978 года во время военного переворота в Кабуле, получившего известность как Апрельская революция в Афганистане.

Проехаться почти по всей стране за казенный счет — такая удача выпадает не часто. Поэтому, услышав о предстоящей командировке, испытал исключительно положительные эмоции.

В то время, сменив уже несколько мест работы в Кабуле, я числился военным переводчиком в штабе ВВС и ПВО, располагавшемся в районе Ходжа Раваш, рядом со столичным аэропортом. Многие афганские летчики и зенитчики учились в Союзе и предпочитали изъясняться на русском, не прибегая к посредничеству переводчиков. Поэтому работы было мало, на всех не хватало и на службе мы проводили время с девяти утра до часу дня. Меня к тому же приписали к командному пункту, где делать было совсем уж нечего. Я напросился со скуки даже рисовать на ватмане самолеты для художественного оформления помещения, но и возможности для этого занятия вскоре иссякли: не хватало свободных площадей на стенах. Безделье угнетало, и это стало еще одной причиной отправиться в длительную поездку в прекрасном настроении.

Раннее утро 25 апреля 1978 года. Собираемся на одной из автостанций на окраине города. Нас, командированных, шесть человек: два советских военных советника с переводчиками и два афганских полковника. Один из них — начальник КП ВВС и ПВО полковник Саидджан — мне знаком по работе. Его внешность можно описать в трех словах — худощав, лысоват, носат. Он вежлив, интеллигентен и, как поговаривают, весьма консервативен и религиозен. Второй — летчик-истребитель, которого вижу впервые, полная ему противоположность: невысок, широк в кости, по-крестьянски прост и непритязателен, к тому же мало походит на афганца. Глаза серые, русые волосы обрамляют совершенно красное лицо, каким оно со временем становится у больших поклонников горячительных напитков. Возможно, он и употреблял их в перерывах между пилотированием боевых самолетов, приобретя эту несвойственную мусульманам привычку в придачу к диплому об окончании советского летного училища, но, врать не буду, я вместе с ним в рюмку не заглядывал, поэтому появление столь замечательного цвета лица могло иметь и иные причины. По-русски он говорил свободно и временами, нелицеприятно прохаживаясь по отдельным негативным сторонам жизни в своей стране, не ограничивал себя в выборе крепких выражений. Имени его при знакомстве я не запомнил, поэтому обращался к нему по званию — «господин полковник», а про себя называл просто — «летуном».

Подают автобус. Пока стоим в очереди на посадку, рассматриваю расписанное пейзажами, орнаментами и изречениями из Корана транспортное средство, пытаясь уяснить его производителя. На передней решетке красуется мерседесовский знак, значит, едем на надежной немецкой технике. Вдоль всей крыши автобуса установлена решетчатая платформа с невысокими бортиками — дополнительный багажник. На него пассажиры поднимают мешки, ящики, велосипеды, овец, коз и кур со связанными ногами. Несколько человек, располагавших деньгами лишь на билеты «эконом-класса», устраиваются на ветерке вместе с поклажей.

Все афганцы в национальной одежде. Только мы в пиджачках-галстуках да полковники в военной форме выделяемся своим европейским видом.

Тронулись. Саидджан завершает молитву: продолжая шевелить губами, поднимает глаза кверху, проводит по лицу ладонями. Летун ухмыляется, поглядывая на коллегу, но, заметив, что и я обратил на него внимание, поясняет:

— У нас на дорогах шалят. Останавливают, грабят, иногда убивают. Но против этого есть и более надежное средство.

Полковник осматривается, достает из кармана и показывает мне пистолет. Систему установить не успеваю, потому что он быстро засовывает его обратно. О том, что грабят на дорогах, слышу впервые. У нас как-то устоялось мнение, что шоурави (советским) можно появляться в любом районе Афганистана без каких-либо опасений лишиться кошелька. А в Кабуле мы даже двери квартиры частенько не запираем на замок.

Едем на юго-запад в историческую область Арахосия, входившую под этим названием еще в древнеперсидскую державу Ахеменидов. Ныне это провинция Кандагар с одноименным центром — первой столицей афганского государства. Глазеем по сторонам. С каждым часом горы вокруг все более сглаживаются. Их резкие, ломаные очертания сменяются плавными, волнистыми линиями.

Мощный автобус 470 километров подъемов и спусков преодолевает вполне уверенно. Прибытие, встреча, размещение и короткая экскурсия по городу. Смотрим местную достопримечательность — Филь-кух, или «гору Слон» в переводе на русский, подтверждая уверения гидов, что она действительно напоминает это животное, знакомимся с давшей жизнь кандагарскому оазису рекой Аргандаб, воочию убеждаемся, что город сохранил средневековый облик и лишь на центральной улице есть несколько двухэтажных построек современной европейской архитектуры, в которых, судя по веселеньким вывескам на английском, размещаются отели. Проезжая мимо них, афганцы хитро улыбаются и многозначительно перемигиваются.

Вечером полковники, торопливо переодевшись в национальную одежду, неучтиво покидают нас, оставив скучать одних в предоставленной в одной из воинских частей комнате. Оба возбуждены, предвкушая какие-то доступные только в Кандагаре развлечения. Могу составить об их характере лишь общее представление: летун, пряча в складках одежды пистолет, говорил, что бывшая столица известна не только как самый бандитский город Афганистана, но славится еще и своими женщинами. Все больше склоняюсь к тому, что ночь они проведут в одном из виденных нами двухэтажных особнячков.

Немного уставшие, но сохранившие томно-праздничное настроение полковники появляются лишь утром, когда мы буднично расправляемся с поданной хозяевами яичницей с луком. Собираемся и едем в истребительный авиационный полк. Он базируется на расположенном к югу от города аэродроме, деля его с кандагарским международным аэропортом. Между военными и гражданскими поделен также одноэтажный городок, состоящий из гостиницы и отдельных коттеджей. В них живут и советские военные, некоторые — с семьями. Вечером, после официальных докладов и бесед, командированных советников приглашают на ужин местные советники, а нас — переводчики. Общаемся. Трем холостым кандагарским коллегам не позавидуешь. Изо дня в день одно и то же: выезд на работу, возвращение к обеду в захолустный городок на окраине пустыни Регистан, и до вечера грустные размышления о превратностях судьбы, так некстати, всего-то в двадцать с небольшим лет от роду, забросившей в афганскую глушь.

Утро 27 апреля. Без сожаления покидаем скучный гарнизон, добираемся до Кандагара и садимся в автобус, направляющийся в Герат. До осуществления моей давнишней мечты — посетить этот город, о котором восторженно рассказывал отец, — всего один шаг. Нет, два, потому что сегодня мы в Герат не попадем: не дотянув до него всего какую-то сотню километров, нам придется задержаться в Шинданте, где дислоцируется полк бомбардировочной авиации. Но завтра, предвкушаю, наконец-то увижу основанный Александром Македонским город с его древней цитаделью, средневековыми архитектурными ансамблями и мазаром великого Абдуррахмана Джами.

Автобус между тем выбирается из городской толчеи и на гладком бетонном покрытии шоссе Кандагар — Герат набирает весьма приличную крейсерскую скорость. Вот впереди появляется силуэт другого автобуса, стартовавшего раньше, наш водитель жмет на газ. Задремавшие было пассажиры просыпаются. Одни подбадривают водителя, другие, наоборот, замирают в ожидании, но когда мы настигаем соперника и вырываемся вперед, вся компания вскакивает и кричит от возбуждения, а некоторые наполовину высовываются из окон, машут руками, корчат обидные рожи и показывают кулаки обойденным. Судя по тому, что сверху доносятся ритмичные удары, пассажиры «эконом-класса» еще и приплясывают на крыше. Соперник не признает поражения и вскоре догоняет нас, пытается обойти, и какое-то время мы несемся с ним ноздря в ноздрю, не снижая скорости, одновременно повторяя изгибы дороги. Но впереди появляется встречная машина, и ее приходится пропустить — шоссе недостаточно широкое. В конце концов соперник все же обходит нас. Пассажиры разочарованно рассаживаются по местам, возбуждение угасает, но вновь переходит в ликование, когда в одной из деревушек мы обгоняем знакомый автобус, вынужденный остановиться для высадки пассажиров. С переменным успехом ралли Кандагар — Герат продолжается на протяжении почти 400 километров. Кто же становится победителем, остается неизвестным. Там, где с запада к шоссе выходит дорога на Шиндант, мы пересаживаемся в присланный за нами микроавтобус.

Затерянный в степи авиационный гарнизон. На аэродроме понуро стоят серебристые бомбардировщики «Ил-28». Скудная растительность вокруг одноэтажных построек. Небольшое штабное помещение, где нас встречает вальяжный полковник — начальник шиндантского гарнизона. С его лица не сходит самодовольное выражение, проистекающее из осознания абсолютной полноты власти в подчиненном гарнизоне и своей исключительной значимости в ближайшем захолустье, которое он, похоже, искренне считает жалованным ему властями феодальным владением. Когда, немного отдав дань служебным вопросам, собираемся за ужином, я исподволь наблюдаю за ним, сидящим во главе стола. Мой интерес подогревается рассказом летуна во время предварявшего ужин перекура о том, что начальник этого гарнизона известен тем, что широко использует средневековые наказания: провинившихся военнослужащих бьют палками по голым пяткам, а одного солдата якобы по его приказу даже бросили в топку. Но на лице деспота никаких внешних проявлений дурных наклонностей, лишь явное удовольствие от плова, жиром которого он перемазал толстые губы и двойной подбородок.

После ужина культурная программа. В стоящем на отшибе сарайчике для нас, двоих командированных переводчиков, крутят фильм Эльдара Рязанова о невероятных приключениях итальянцев в России. Чем они закончились, узнать в тот раз так и не удалось. Но, как выяснилось вскоре, появились предпосылки стать непосредственными участниками приключений русских в Афганистане. Неожиданно включается свет и просмотр прерывается, а присланный за нами местный переводчик, заметно волнуясь, говорит, что всем приказано срочно собраться в штабе. Выбираемся в черноту южной ночи и под вой шакалов бредем в полной темноте, ориентируясь только на голос провожатого, поясняющего:

— Недавно сообщили — в Кабуле переворот.

— Какой переворот?

— Ну, государственный.

— Режут-то кого? — спрашиваю, чтобы поддержать разговор и не утерять голосовой ориентир, позволяющий двигаться в правильном направлении.

— В каком смысле? — искренне удивляется наш проводник, отзываясь на провокационный вопрос.

— В прямом — красных или белых?

— Ну, ты загнул, — отвечает и, похоже, останавливается, давая возможность приблизиться к нему.

— Ты не беги, — прошу, — мы за тобой не поспеваем. Так кто совершил переворот, левые или правые?

— Деталей не сообщали.

В штабе находим начальника гарнизона и двух «наших» полковников с советниками. Обстановка напряженная, причина — отсутствие какой-либо ясности. Кто-то услышал переданное в 19.00 сообщение «Радио Афганистана» о том, что «вся власть в стране перешла в руки афганского народа», а государственные функции осуществляет какой-то Военно-революционный совет.

Какой? Никто толком не знает. Но афганцы, более осведомленные о раскладе политических сил в стране, видимо, догадываются, но избегают делать вслух любые предположения из-за соображений собственной безопасности. Ведь неверное, политически ошибочное высказывание в стране, где за последние годы президентом Мухаммадом Даудом^[27] создан режим авторитарной власти, может стоить не только карьеры, но свободы и даже жизни. Это если Дауд в итоге отстоит свои позиции. Если же к власти пришли другие силы, то хорошо бы знать какие. Известно, что в Афганистане нелегально действуют правые, близкие к «Братьям-мусульманам» группировки и левые, промарксистские организации. Поглядываю на «наших» полковников, стараясь угадать что-нибудь по их лицам. Оба напряжены и молчаливы: Саидджан при этом выглядит немного сникшим, смотрит в пол, плечи опущены, будто бы не в состоянии выдержать тяжелый груз неизвестности, летун же, наоборот, энергично шагает, выпятив грудь и подняв подбородок, и в глазах у него решимость человека, сделавшего для себя какой-то выбор. И вот что странно: между полковниками пролегла невидимая, но совершенно очевидная стена отчуждения, хотя не далее как двое суток назад они вместе искали сомнительных развлечений в Кандагаре, а сейчас избегают даже смотреть друг другу в глаза, не обмениваются ни словом и расположиться пытаются в разных концах комнаты.

«Так, — размышляю, — с Саидджаном все ясно — убежденный консерватор. Тогда пляшем от противного — значит, летун симпатизирует левым, а может быть, и является членом их партии. Интересно, где он был неделю назад, 19 апреля, когда после убийства одного из популярных деятелей Народно-демократической партии Афганистана Мир Акбар Хайбара^[28] состоялись невиданные прежде в Кабуле антиправительственные митинги и демонстрации». В тот день, вспоминаю, я вышел в дукан за хлебом и сразу же обратил внимание на множество сосредоточенно шагавших в одном направлении людей. Это было настолько неожиданным и непривычным, совершенно не вписывалось в обычный размеренно-ленивый поведенческий стереотип афганцев, а отсутствие даже намеков на улыбки не соответствовало их по большей части веселому нраву, что я не удержался и спросил одного из них: «Случилось что-то?» Афганец, не поворачивая головы, ответил будто заранее заготовленной фразой: «Убили лучшего человека в Афганистане». От дальнейших расспросов я тогда отказался, но неожиданное проявление митинговых страстей в прежде сонном Кабуле оставило ощущение некоторой тревоги.

Между тем советники уяснили, наконец, что в данной ситуации наше присутствие в штабе неуместно. Вопрос афганский, внутренний и участие иностранцев, даже косвенное, при его разрешении может быть истолковано превратно. Откланиваемся и идем в одну из отведенных советским специалистам квартир. Похоже, никто не намерен отдыхать, да и как заснуть, если все еще не известно, в каком направлении будут развиваться события. Организуем дежурство по прослушиванию «Радио Афганистана» и «голосов из-за бугра». Важно понять, кто стоит за переворотом. Если ориентированные на Запад силы, то впору собирать вещи, если клерикалы — то могут еще и отыграться на «безбожных коммунистах», на нас то есть. Кто-то высказывает предположение, что здесь, в Шинданте, мы в более выгодном положении, чем наши соотечественники в Кабуле. Ведь до Герата рукой подать, а там и Кушка рядом. Так и развлекаем себя прожектами авантюрного исхода из страны, пока один из голосов не сообщает, что в Кабуле к власти пришли левые, а «переворот, как все марксистские выступления, был кровавым», разрушены президентский дворец и международный аэропорт. Повторяют, наконец, и сообщение о победе революции, которое зачитывают на языке пушту майор Ватанджар,^[29] а на дари — полковник Абдул Кадыр.^[30] Вот как, да это же начальник штаба ВВС и ПВО! Неужели и он среди восставших? Припоминаю между тем, что Кадыр никогда к нам особой симпатии не выказывал, всегда держал себя сдержанно, даже холодно. В целях конспирации, что ли?

Напряжение спадает. Уточняем график дежурства на ночь и идем отдыхать. Спрашиваю у местного специалиста, где туалет. Показывает дверь и советует:

— Фонарик не забудь. Там света нет.

— Да я так, на ощупь.

— Не стоит.

— Почему же? — настораживаюсь.

— Да сел у нас тут один в темноте, а в унитазе гюрза отдыхала. Потом все доктора жалели.

— Цапнула за задницу?

— Нет, — смеется, — не его. Доктор цел, но тоже серьезно пострадал — яд кому-то отсасывать надо?

Следую совету и тщательно осматриваю с фонариком все уголки злополучного заведения…

Когда утром появляемся в штабе, видим — власть сменилась. Прежний начальник гарнизона уже без погон, в национальной одежде, с перекинутой через плечо шали и узелком с вещами, как будто ему предстоит дальняя дорога, униженно переминается с ноги на ногу у дверей, не рискуя даже присесть на лавочку. Заправляют всем молодые офицеры, которых еще вчера мы и знать не знали — чинами они не вышли для официального общения со столичными визитерами. Летун с пистолетом не в кармане, а за поясом, в стане победителей. Увидев нас, радостно сообщает:

— Революция! Дауда свергли сторонники НДПА. Они уже направили самолет, чтобы доставить в столицу всех высокопоставленных военных из провинций. Скоро он будет здесь, после того как облетит север Афганистана. Мы с вами летим на нем, садимся в Кандагаре, потом — прямо в Кабул.

— Товарищ полковник, — спрашиваю, намеренно подчеркивая обращение, — так сообщали же «голоса», что кабульский аэродром разбит.

— Врут, врут империалисты, самолет-то сумел подняться, — весело отвечает летун, заметно подаваясь вперед.

Он с трудом сдерживает себя, чтобы благодарно не потискать меня в объятиях за признание в нем товарища в борьбе за светлое будущее человечества. Но состояние общей эйфории все еще перемежается с некоторой тревогой из-за отсутствия окончательной, из первых рук информации о победе восставших, которой владеют только направляющиеся к нам на самолете непосредственные участники событий.

Ждем сначала у штаба, потом выдвигаемся поближе к взлетно-посадочной полосе. Издалека доносится слабое жужжание, звук постепенно усиливается, и вот уже по аэродрому бежит, замедляя ход, военно-транспортный «Ан-26». Как только подают трап, из самолета высыпают возбужденные молодые офицеры с автоматами Калашникова в руках. Революционный конвой, значит. Форма и знаки различия самые разные, замечаю среди них и танкистов — некоторые знакомы мне. Прибывшие успевают лишь немного размять ноги, как следует команда на посадку. Поднимаемся в самолет и рассаживаемся по скамейкам вдоль бортов. Пока летим, поглядываю в иллюминатор. Внизу дорога, по которой еще вчера мы катили на северо-запад.

В кандагарском аэропорту в самолет с работающими двигателями поднимается сухощавый генерал Мир Тахмас Рауф^[31] с несколькими военными. Тут же взлетаем.

Вновь внизу дорога. По ней мы проезжали три дня назад. Странно, дорога-то идет по большой дуге, кое-где петляет, экономичнее было бы лететь прямо на Кабул. Нахожу в салоне летуна, высказываю ему свои сомнения. Смотрит на меня лукаво и предлагает пройти в пилотскую кабину. Соглашаюсь сразу же, никогда еще из самолета вперед не смотрел. Стою рядом со штурманом и созерцаю через лобовое стекло великолепие Гиндукуша, ему, видимо, изрядно поднадоевшее, так как он время от времени заинтересованно поглядывает на что-то внизу в левый иллюминатор, начинаю догадываться — на дорогу. Когда покидаем кабину, летун поясняет:

— Так проще. На то она и дорога, чтобы привести нас в Кабульскую долину.

Пока самолет делает широкие круги над Кабулом, снижаясь для посадки, тревожно вглядываюсь в раскинувшуюся внизу столицу: нет ли разрушений, о которых так уверенно вещали западные «голоса». Ни дымных пожарищ, ни свежих руин не видно. Прохаживаюсь взглядом по горизонту. В небе какая-то серебристая стрелочка, вот она поворачивается вдоль продольной оси, показывая треугольные крылья. Да это истребитель «МиГ-21», и, похоже, направляется в нашу сторону, стремясь пристроиться в хвост! Зачем? «Может, — гадаю, — разом избавиться от большинства провинциальных военных руководителей свергнутого режима, собранных с восточным коварством в одном самолете?» Но проходит всего несколько минут, и я с облегчением вижу, как истребитель проносится невдалеке, приветственно помахивая крыльями.

Садимся на неповрежденную взлетно-посадочную полосу, прав был летун — все врут империалисты. Самолет с революционной вольностью подкатывает не к зданию аэропорта, а прямо к штабу ВВС и ПВО. Выбираемся на бетонку. Встречает самолет сам Абдул Кадыр, ставший в одночасье известным на всю страну. Идем ему навстречу. Он издалека поднимает руку и кричит: «Здорово, ребята! Как долетели?» — поражая нас не столько неформальным приветствием, сколько тем, что он произносит его только для нас, на русском языке, знание которого прежде тщательно скрывал.

Абдул Кадыр поочередно трясет нам руки, повторяя: «Теперь мы ничего не боимся». Прибывшие афганские начальники сгрудились молчаливой кучкой невдалеке. Кадыр направляется к ним, здоровается, начинает беседу. До меня долетает лишь одна фраза: «Новая власть нуждается в вашем опыте и знаниях». Не нуждается она, очевидно, только в начальнике шиндантского гарнизона. Он даже не решается подойти к общей группе, стоит одиноко, опустив голову. Кадыр искоса поглядывает на него, но так и не приглашает присоединиться к остальным. Это приговор.

Идем к штабу. По мере приближения к нему замечаю две побитые кирпичами зеленые «Волги». Поднимаю глаза — стена на втором этаже, там, где находится кабинет командующего ВВС и ПВО, разворочена взрывом. Пока ждем направленный за нами автобус, успеваю переговорить с одним из знакомых офицеров. Тот рассказывает, что вчера, когда в расположение штаба ворвались восставшие танкисты, не обошлось без столкновений. А по кабинету командующего стреляли из танка. Но он остался жив. Уже потом его задержали, вывели на летное поле и расстреляли. «Зачем, — гадаю, — кому мешал старый генерал?» Есть и другой вопрос — где был в это время начальник штаба?

Едем. На улицах — ликующие афганцы самых разных сословий, на перекрестках — бронетехника, украшенная цветами и разноцветными бумажными гирляндами. Водитель нервничает, медленно пробираясь сквозь толпы людей. Временами к нам бросаются вооруженные автоматами военные, кричат что-то с революционным энтузиазмом, но, как только узнают, что мы советские, тут же расплываются в дружеских улыбках и бегут освобождать проезжую часть.

В нашем микрорайоне все выглядит по-прежнему, но только внешне. Сразу же налетает с расспросами офицер для особых поручений главного военного советника. Рассказываю о мирной смене власти в Шинданте. Слушает внимательно, но особый интерес у него вызывают подробности встречи в кабульском аэропорту военных руководителей Абдул Кадыром. Начинаю и сам по его примеру встраивать отдельные факты в мозаику событий последних дней, чтобы сложить из них как можно более полную картину происшедшего.

Получается, что демонстрации под антиправительственными лозунгами вслед за убийством Мир Акбар Хайбара напугали власти, решившие физически расправиться с левой оппозицией. 26 апреля были арестованы руководители НДПА. Дауд, однако, не учел, что партия ожидала репрессий и в случае их начала планировала вооруженное выступление своих сторонников. Партийные активисты в войсках утром 27 апреля предприняли попытку нейтрализовать продаудовски настроенных офицеров. Вскоре в руках восставших оказались две танковые бригады. В 11.20 первый танк под командованием майора М. А. Ватанджара двинулся в направлении столицы, за ним последовали другие машины. Вскоре они вошли в город и окружили президентский дворец, часть танков была направлена к международному аэропорту.

Примерно в 12.00 Ватанджар произвел первый выстрел из танка по зданию Министерства обороны, целя в кабинет его главы генерал-полковника Хайдара Расули.^[32] Сам генерал в это время уже направлялся в войска для организации отпора восставшим, а от разрыва снаряда чуть не пострадали любопытные советские советники и переводчики, с интересом наблюдавшие из окна этажом выше за неожиданно выскочившей на площадь Пуштунистана боевой машиной, гадая, что это надумали афганцы, не поставив их в известность. Выстрел стал сигналом к штурму дворца Арк, расположенного рядом. Президентская гвардия оказала ожесточенное сопротивление, бои разгорелись также в гарнизонах двух пехотных дивизий и ряде районов города. Восставшие активно использовали авиацию с аэродрома Баграм, куда отправился Абдул Кадыр — на него по плану вооруженного выступления было возложено руководство частями ВВС и ПВО.

К вечеру увенчались успехом поиски арестованных руководителей НДПА, содержавшихся, как оказалось, всего в 200 метрах от Арка. Проломив танком стену тюрьмы, восставшие освободили их и доставили на бронетранспортере в здание «Радио Афганистана». Здесь и было подготовлено сообщение о победе революции, переданное в 19.00. Но бой за президентский дворец продолжался еще почти всю ночь. Лишь ближе к рассвету 28 апреля Дауд согласился принять парламентеров. Однако по прибывшим для переговоров командос во главе с лейтенантом Имамуддином,^[33] предложившим ему сдаться, президент открыл огонь из пистолета. В завязавшейся перестрелке Дауд, его брат Наим и несколько министров и членов семьи президента были убиты. Взятие дворца означало полную победу вооруженного восстания.

За время нашего недолгого отсутствия в столице произошли кардинальные изменения, затронувшие и нашу, прежде неспешную жизнь в этой стране. Отдохнуть с дороги не дают: то сижу за радиоприемником, записываю новости, то грозно вышагиваю с палкой вдоль домов, где живут соотечественники, охраняя их покой от возможных посягательств контрреволюционеров, особой активности пока не проявляющих. Лишь на третьи сутки, когда новое руководство Афганистана официально признает Советский Союз, революционная романтика начинает плавно перетекать в ежедневную рутину по оказанию помощи, прежде называвшейся «добрососедской», а теперь ставшей «братской» в строительстве Вооруженных сил Демократической Республики Афганистан.

Кто теперь ваши друзья?

Кабул. Первое мая 1978 года. Стою с сигаретой на балконе. По дорожке перед домом гордо вышагивают трое афганцев, знакомых по дворовому волейболу. У одного из них на груди красный бант. Окликаю и интересуюсь, чем это они занимаются. Поворачиваются в мою сторону и хором декламируют: «Мир! Труд! Май!»

— Так вы — первомайская демонстрация? — удивляюсь вслух, досадуя, что не понял это сразу.

— Да, товарищ! — кричат наперебой. — Теперь и нам можно… никто не посмеет запретить… и у трудящихся в Афганистане есть права.

— Что же вас так мало?

— Не волнуйся, — уверенно отвечает афганец с бантом, — мы идем на базар, будем агитировать темный люд присоединяться к нам.

Когда через час вновь выхожу на балкон, вижу демонстрантов в том же составе, уныло бредущих восвояси. Все ясно — мелкобуржуазный базар не внял призывам к единению с пролетариями. Хорошо хоть, что торговцы бока не намяли борцам за права трудящихся, а то не с кем было бы сражаться на волейбольной площадке.

В отличие от афганцев, у нас, уже порядком уставших от идеологически выдержанных мероприятий, Первомай проходит тихо, по-домашнему. В непьющем Афганистане немногочисленным гражданам Советского Союза водочное довольствие к празднику, несмотря на революционную неразбериху в стране, торговые работники посольства выдали, как всегда, в срок и в полном объеме. Вечером собираемся за общим столом на кухне под нехитрую закуску — селедочку иваси и тушенку из лавки Востокинторга с гарниром из местной картошки. Разговор сам собой скатывается на афганские дела. Единодушно признаем, что нежданно-негаданно стали свидетелями исторических событий в одной из самых отсталых стран мира, последовавшей наконец доброму примеру своего северного соседа. Всех после нескольких дней, проведенных безвылазно в микрорайоне, тянет на службу лично убедиться, что афганские военнослужащие разделяют теперь наши общие идеалы.

На работу выхожу, но не надолго. Успеваю отметить только, что куда-то пропали некоторые офицеры штаба ВВС и ПВО, нет и его начальника полковника Абдул Кадыра — одного из признанных героев революции, назначенного сразу министром обороны Афганистана с присвоением звания генерал-майора.

Как всегда не вовремя, именно тогда, когда еще не поздним вечером собираюсь угостить коллег коньяком по случаю дня своего рождения, вызывает старший референт-переводчик военного контракта:

— Есть работа.

— Какая? — интересуюсь.

— Ответственная.

— А конкретнее?

— Конкретнее? — переспрашивает. — Хорошо, только с приятелями не делись. Из Союза узел связи с личным составом перебрасывают. Наши представители уже поехали встречать его на авиабазу Баграм, они же будут сопровождать колонну. А тебе нужно помочь обеспечить прием и контакты с афганцами здесь, в Кабуле. Размещать будут на территории Военного клуба. Бывал там?

— Не довелось.

— Вот, заодно и побываешь.

— Когда приступать-то?

— Да прямо сейчас. Предупреди своих советников, что завтра с ними в штаб не едешь, но лишнего не болтай, домой забеги, сигаретами, там, запасись и подходи сюда, афганцы, с которыми будешь работать, должны на машине за тобой заехать.

Дома на всякий случай беру джемпер, ночами еще прохладно, набиваю карманы сигаретами, подумав, прихватываю с праздничного стола еще и бутерброд с сыром. Возвращаюсь. Вижу знакомую зеленую «Волгу» без заднего стекла, пострадавшую от кирпичей штаба ВВС и ПВО. Облокотившись на нее, стоят два афганских капитана: оба невысокого роста и в разной форме, один — в летной, другой — в сухопутной. Мне указывают на почетное, по местным представлениям, место рядом с водителем, сами усаживаются сзади.

Военный клуб, как выясняется всего через десять минут неспешной поездки, расположен недалеко. Сворачиваем с асфальта на грунтовую дорожку, с обеих сторон прикрытую деревьями. На КПП проезд перегораживает шлагбаум, который торопливо поднимает, завидев нас, солдат в каске и при оружии. За его спиной довольно большая территория с рощицами и зелеными лужайками, стадионом и маленьким двухэтажным зданием с террасой и примыкающим к ней бассейном. Место хорошее, ухоженное, но напротив, через улицу, по которой снуют машины, американское посольство. «Соседи неважные, — отмечаю про себя, — из их окон территория клуба как на ладони».

Пожилой афганец — то ли заведующий, то ли завхоз — показывает здание. Смотрю с важным видом, но так, только для порядка, потому что вопросов у меня пока нет, как, впрочем, и руководящих указаний, главным образом из-за отсутствия полномочий их давать. Вызываем начальника караула, обходим вместе с ним по периметру территорию: надо убедиться, что между часовыми существует визуальная и голосовая связь, позволяющая контролировать всю охраняемую зону. Спрашиваю начальника караула про боеприпасы. Отвечает: «Патроны выдали». К нему у меня есть и другие вопросы:

— Почему солдат у шлагбаума пропустил нашу «Волгу» сразу, без осмотра и доклада старшему?

— Так не в первый же раз она приезжает, и офицеры, — кивает на капитанов, — уже всем знакомы.

— Хорошо, а на КПП связь с начальником караула и зданием Военного клуба имеется?

— Установили полевые телефоны. В здании клуба аппарат находится в комнате на втором этаже.

— Тогда, — говорю, — с этого момента въезд и вход на охраняемую территорию только с моего или, — указываю на капитанов, — их разрешения.

— Да, господин, — щелкает каблуками унтер.

Поглядываю на капитанов, никак не отреагировавших на «господина». Но они и сами, несмотря на то что оба партийные, все еще путаются в обращениях, а один из них даже упомянул как-то лидера НДПА совсем уж несуразно — «товарищ господин Нур Мухаммад Тараки».^[34]

Темнеет. В какое время ожидать прибытия колонны из Баграма — неизвестно. Устраиваемся в комнате с телефоном. Очень кстати приходится бутерброд, припасенный в кармане. Делю на троих…

Полудрему прерывает звонок с КПП — колонна прибыла. Даем разрешение на въезд и выходим из здания. В свете фар зеленые армейские машины и изъясняющиеся на русском люди в гражданке, причем сплошь в темных костюмах, белых рубашках и при галстуках. Вот бежит куда-то коротко стриженный солдат-срочник с автоматом в руке, а под стильным пиджаком на брючном ремне у него болтается зеленый подсумок с магазинами, саперная лопатка и фляжка. Офицеры, более привычные к ношению протокольных двоек, хотя и выглядят не так комично, но тоже обременены табельным оружием, кобуры которых оттопыривают полы пиджаков. Все заняты делом, и, несмотря на внешнюю суетность происходящего, чувствуется внутренняя организованность, присущая военному организму. На нас — «принимающую сторону» — обращают внимание только тогда, когда приходит время выставлять свои посты вокруг расположения узла связи.

Вновь, теперь уже в темноте, шагаем по периметру, организуя внутреннее кольцо охраны. Афганские солдаты при нашем приближении истошно кричат «Дриш!» («Стой!»), как требуют их уставы, выбрасывают вперед одну ногу и заученно имитируют колющий удар оружием с примкнутым штыком. Зрелище не для слабонервных, особенно если начальник караула успевает осветить солдата фонариком, в свете которого его смуглое лицо с вытаращенными белками глаз приобретает устрашающе-зловещий вид. Успокаиваю соотечественников, объясняя, что чаще всего афганские часовые несут службу без патронов и потому им так важно нагнать страху на потенциальных нарушителей.

Под утро удается прикорнуть немного, балансируя на стуле рядом с телефоном — теперь моим главным орудием труда. С рассветом исследую его на предмет длины провода, которого хватает, чтобы вынести аппарат на террасу перед бассейном. Нахожу подходящий столик, а появившийся на работе завхоз предлагает еще и легкомысленный пляжный зонтик на подставке. Не возражаю, днем солнце припекает по-летнему. Расположившись с комфортом, предаюсь ленивым размышлениям: «Хорошо бы еще уговорить завхоза почистить и залить бассейн, тем более что остатки грязной воды на дне неприятно попахивают, когда ветер дует в мою сторону». Шелест листвы успокаивает, клонит в сон, сквозь дрему чувствую, как рядом пролетает что-то большое, наверное, шмель, жужжание которого заглушает громкий хлопок.

Сонливость испаряется одновременно с осознанием того, что рядом пронеслось не мохнатое насекомое, а несколько граммов свинца. Вскакиваю и внимательно всматриваюсь в здание под звездно-полосатым флагом. Окна закрыты, полное спокойствие, лишь морской пехотинец за воротами напряженно смотрит в мою сторону, внешне не проявляя никаких враждебных намерений. Стало быть, стрелял не он. Но между ним и мной на полянке, словно по команде «Замри!», застыло в реденьком строю отделение афганцев из состава караула. Спускаюсь с террасы и иду к братьям по оружию. По мере моего приближения унтер, которому внутренний голос наконец-то подал очередную команду — «Отомри!», начинает проявлять показную активность. Слышу его ругань, обращенную к кому-то из подчиненных. Ясно, пальнул один из афганских солдат. Спрашиваю:

— Что произошло?

— Этот, — унтер указывает пальцем на начинающего лязгать от страха зубами солдата, — когда отрабатывали приемы с оружием, взял и нажал на спуск. Пуля чуть-чуть в меня не попала. Прямо над ухом просвистела.

— У меня тоже, — делюсь неприятным ощущением и интересуюсь: — Почему патрон был в патроннике?

— Не знаю, — пожимает плечами, — может, он ночью, на посту дослал его, а потом и забыл вынуть.

— Непорядок…

— Не беспокойтесь, господин, — прерывает унтер, — больше не повторится, а этого накажем, надолго запомнит…

— Наказывать, — говорю, — не нужно. Он уже наказан, вон как трясется. Но у меня к вам есть очень важный вопрос. Кто сейчас ваши друзья, товарищ?

— Друзья, — унтер ненадолго задумывается, с его лица потихоньку сходит выражение подобострастия, и, когда в глазах появляется хитринка, выпаливает уверенно: — Конечно, советские.

— Если так, то почему вы направляете оружие в их сторону?

— Понял, все понял, товарищ, мигом исправим, — радуется сообразительный унтер, уяснив, что разноса не будет, и тут же командует: — Отделение, кругом!

Вот теперь все становилось на свои места. Пусть американские морские пехотинцы вместе со своими дипломатами волнуются, созерцая напротив посольства отделение афганцев, небрежно отрабатывающих приемы с боевым оружием.

Возвращаюсь на террасу как раз вовремя — трезвонит телефон. С КПП докладывают о прибытии какого-то майора. Долго пытаюсь выяснить — кто таков? Начальник караула, понижая голос, пытается объяснить, что на «Волге» прибыла большая шишка. Приказываю пропустить, но пешим. Вскоре появляется молодой офицер. Спрашиваю:

— По какому делу?

— Да я новый начальник управления Генерального штаба, — отвечает, — надо согласовать некоторые вопросы по пошиву обмундирования для ваших военнослужащих.

«Вот как, — думаю, — майор, а уже на генеральской должности. Хотя некоторые в считаные дни и гораздо выше прыгнули. Тоже майор, Ватанджар, прямо из танка в кресло заместителя премьер-министра уселся. Встречать теперь надо, — делаю вывод, — не по одежке, а по мандатам, как в октябре семнадцатого». Встаю, приношу извинения за невежливый прием, веду решать вопросы с командиром узла связи…

Афганской повседневной формой без знаков различия военнослужащих узла связи обеспечивают всего в течение нескольких дней. Меня — тоже. Получаю к ней высокие армейские ботинки и становлюсь похожим, как и все остальные, го ли на загадочного военного неизвестной армии, то ли на партийного функционера эпохиреволюционных перемен. Невнятность облика порождает некоторые, свойственные только смутному времени, коллизии. Когда по хозяйственным или иным делам вместе с двумя капитанами разъезжаем по Кабулу на «Волге» с боевыми отметинами, встречающиеся по пути пешие военнослужащие от солдат до полковников включительно (генералы пешком не ходят) с приставленной к головному убору рукой буквально ломаются пополам, пытаясь совместить строгий ритуал отдания воинской чести с сердечным поклоном. Так, на всякий случай, видимо, проявляя лояльность по внешним признакам явно близкому к новым властям молодому выскочке. Стараюсь не обижать пожилых полковников, благосклонно киваю в ответ и ласково помахиваю рукой.

Узел связи быстро втягивается в обычный, повседневный ритм жизни. В комнату на втором этаже здания встроена звуконепроницаемая камера для ведения переговоров, спецмашины расставлены в нужном порядке, гражданские костюмы переодетого в форму личного состава спрятаны до возвращения в Союз, обеспечена совместная с афганцами система охраны и пропуска на территорию Военного клуба. Даже грязную воду из бассейна спустили прямо на зеленые лужайки. Налажено и снабжение отечественными продуктами через посольский магазин.

Но не обойтись и без свежих овощей и фруктов. А их можно приобрести только за афгани. Когда валюту на эти цели выделяют, едем с прапорщиком-снабженцем на базар. Объясняю ему по дороге азы рыночного поведения и местную специфику: никогда сразу же не соглашаться на предложенную цену; торговаться, как принято в Кабуле, до последнего афгани; оптовикам положена скидка, увеличивающаяся в процессе превращения разового посетителя в постоянного клиента; поощряются взаимные подношения (бакшиш) и совместные чайные церемонии, способствующие созданию доверительных отношений, необходимых для того, чтобы избежать случаев обмана и лукавства, случающихся среди местных купчишек в отношении иностранцев.

Как и ожидалось, наш вместительный «ГАЗ-66» сразу же привлекает пристальное внимание афганцев, знающих толк в торговле. От предложений нет отбоя, некоторые продавцы тут же начинают снижать цену. Возникает даже мысль, что все они уже наслышаны о прибытии в Кабул советского узла связи, для личного состава которого потребуются значительные партии овощей и фруктов. Может, это и правда, ведь именно базар на Востоке всегда в курсе всех событий. С достоинством обходим ряды, демонстрируя свою основательность, не спеша изучаем товар, справляемся о ценах, и, выбрав подходящего партнера, приступаем к занимательной игре, цель которой — максимально соблюсти коммерческие интересы обеих сторон. Через несколько минут признаем, что расхваливаемый торговцем товар действительно хорош, но цена все же завышена, еще через некоторое время соглашаемся с опущенной до нижнего предела стоимостью за пау,^[35] но оговариваем, что, если возьмем не один сир,^[36] хорошо бы и еще уступить. Торговец клянется, что в этом случае не получит никакой выгоды. Делаем несколько демонстративных шагов к его соседу, но тут же получаем согласие на наши условия. Провожая нас, довольный афганец прикладывает руку к сердцу и говорит, что ждет нас с нетерпением в следующий раз. Советую прапорщику, напряженно прикидывающему в уме, сколько же денег сэкономлено от начальной цены за счет правильного поведения на базаре, при очередной закупке у этого же торговца закрепить отношения и предложить бакшиш, скажем, немного высокоценимого советского сливочного масла или сухого молока.

Вновь сижу у порядком надоевшего телефона. Время от времени приезжают на переговоры с Москвой то посольские чины, то главный военный советник. Меня же дергают все меньше и меньше, узел связи уже прекрасно научился обходиться без переводчика. С интересом наблюдаю процесс заполнения чистой водой бассейна, представляя, как буду резвиться в нем по три раза на день. Мечты обрывает поступившая команда явиться в штаб военного контракта. Еду. Встречает старший референт-переводчик:

— Собирай вещички. Завтра летишь в Кандагар.

— Да я две недели как оттуда.

— Вот и хорошо, с условиями знаком. Побудешь там немного, надо помочь устроить новых советников, ну и поработать с ними первое время.

— А когда обратно?

— Не волнуйся, при первой же возможности заберем, — говорит не очень уверенно и добавляет, припомнив что-то: — Отзовем, конечно, тебе ж в Союз скоро, командировка всего через несколько месяцев заканчивается.

Уж лучше бы я не ездил в апреле в Кандагар. Хоть какой-то интерес сохранился бы к новым впечатлениям. Но делать нечего, видно, пришла пора открыть очередную страничку хроники военного переводчика, не очень занимательную, наверное, судя по свежим воспоминаниям об этом афганском захолустье.

Это есть рейс Кабул?

Английский у меня идет плохо, сказывается слабая школьная подготовка. И молодая англичанка не нравится, но не потому, что губастая и рыхлая. Ее назойливая забота об отстающих, которая выражается в регулярных жалобах начальнику курса (будто он может приказать, и я в одночасье наверстаю упущенное в школе), порождает неприязнь и к самому предмету, такого отношения явно не заслуживающему. А еще я не могу простить ей пренебрежительных высказываний о других языках, персидском, например, не говоря уже о мало кому известном дари. Из этого вытекает, что, в отличие от нее, я с моими восточными языками и скромными успехами в английском отнюдь не подпадаю под выведенную ею категорию «европейски образованного человека». К тому же я, как, впрочем, и мои сокурсники, появляюсь на занятиях не в дефицитных джинсах и модных кроссовках, а в застиранном хэбэ и яловых сапогах, попахивающих дешевой ваксой, столь ненавистной, как и все связанное с армией, московской «золотой» молодежи. Поэтому стараюсь гордо избегать любого общения с зараженной столичным апломбом англичанкой и сижу на занятии, привычно опустив голову, в надежде, что не заметит и не поднимет лишний раз отвечать на свои дурацкие вопросы о погоде или каких-то там родственниках Джона. Нет, называет мою фамилию. В это время приоткрывается дверь, и дежурный кричит в образовавшийся просвет: «Командир группы, к начальнику факультета!»

Командир группы — это я. Встаю и молча удаляюсь из класса, не реагируя на брошенное вслед раздраженное: «Куда же вы, а отвечать?» Вызов к генералу, да еще в учебное время, — случай экстраординарный. «Возможно, — гадаю, — англичанка успела и ему на меня наябедничать?» Захожу в кабинет, докладываю. Генерал тут же приводит меня в замешательство вопросом:

— Так вы можете или не можете?

— Что «могу»?

На лице генерала недоумение, вызванное моей неспособностью дать вразумительный ответ даже на столь простой вопрос.

— Как что? Лететь в Афганистан! — нервно выпрыгивает из кресла.

— Так точно, могу, — подтверждаю, не раздумывая, все еще не до конца понимая, в чем же дело.

Новый вопрос, заданный уже спокойнее, но с подвохом:

— А как же малярия?

— Какая малярия?

— Вы же жаловались в санчасти, — сверлит меня взглядом, — что больны.

— Все прошло, — вру как можно более убедительно, хотя тяжелые приступы у меня и случаются регулярно.

Генерал выходит из-за стола и наконец-то говорит то, с чего и надо было начинать:

— Вашу группу еще раз направляют в Афганистан. На год. Заканчивайте занятия и приступайте к оформлению документов. Три дня на это. Идите!

— Есть, — направляюсь к двери, но дойти до нее не успеваю. На полпути настигает еще один вопрос, мною, правда, ожидаемый, как и следующее за ним приказание.

— А почему у вас усы? Сбрить немедленно!

Поворачиваюсь к начальнику факультета запрещенными усами не торопясь, чтобы успеть найти очередное основание для отказа выполнять уже много раз дававшееся мне строгое указание «о приведении внешности лица в курсантский вид». Убедительный ответ находится сам собой:

— Товарищ генерал, не имею я права их брить — на заграничном паспорте фотография с усами. Без них, стало быть, из страны не выпустят.

— Как же так? Опять все плохо, и люди плохие, и фотографии с усами, — обиженно бурчит себе под нос генерал, возвращаясь в кресло за столом, усаживается, подпирает голову рукой и сам себя спрашивает: — Может, начальника курса наказать?

— Не надо, — смею вмешаться в его опасные рассуждения, — начальник курса ни при чем.

— Вот, вот, все вы заодно, прямо круговая порука какая-то, распустили тут усы, бакенбарды всякие, скоро волосы до плеч отращивать будете, как эти, ну, хиппи на Западе.

— Никак нет, такого безобразия не допустим, — демонстрирую твердую приверженность светлому образу коротко стриженного строителя коммунизма и пытаюсь завершить начинающую развиваться непредсказуемо беседу: — Разрешите идти?

— Ну, идите, — раздраженно машет рукой.

Позлорадствовать, что ли, над англичанкой, размышляю, поднимаясь на свой этаж, но в итоге решаю, что повод не тот, да и вообще не стоит, ведь ябедничает она все же из добрых побуждений. С порога объявляю:

— Все, парни, учебе конец, снова едем в Афганистан. Собирайте книжки, надо идти оформляться.

— А как же занятие? Мы же не закончили, да и вы не ответили, — подает голос англичанка.

— Отвечу через год, когда вернемся, — не могу удержаться от реплики, хотя и понимаю, что все мною сказанное будет принято с обидой и обращено против меня.

Так и есть — в глазах слезы негодования. Одним махом сгребает в сумку бумаги с преподавательского стола и выскакивает из класса, судя по нервной дроби каблуков по паркету, удаляющейся по направлению к кабинету начальника курса, опять жаловаться, теперь, наверное, еще и на хамство командира группы, сорвавшего занятие, только чтобы не схватить очередную пару.

Оформление документов — дело нудное, но знакомое. Этим мы уже занимались полтора года назад — перед первой командировкой. Тогда походы по инстанциям растянулись на месяц, а сейчас все нужно успеть в три дня. Но не успеем, и все из-за паспортов. Нам объявляют, что будут выдавать новые, прежние, видно, уничтожили, не подумав.

Настроение бесшабашно веселое, быть может, как реакция на то, что понимаем — неспроста нас вновь посылают в Афганистан всего через семь месяцев после возвращения. Центральные газеты скупо упоминали, что неделю назад, 15 марта, в Герате вспыхнул антиправительственный мятеж, который подавили афганские военные, еще раз доказав свою чрезвычайную полезность левому режиму. Отсюда вывод — будут укреплять армию. За счет чего? Советской помощи, конечно. В страну полетят новые военные советники и специалисты, которым без переводчиков не обойтись. Подтверждение этому несложному умозаключению находится сразу же, как только впервые появляемся в управлении международного военного сотрудничества Министерства обороны. Там не протолкнуться, оформление документов заканчивают десятки офицеров.

Некоторые из них, обнаружив на нас курсантские погоны, пытаются воспользоваться своим формальным старшинством: «Эй, служивый, — в конец очереди. Не видишь — офицеры стоят?» Отношение меняется, как только узнают, что мы недавно оттуда, куда они направляются впервые. Осторожно начинают расспрашивать — как там, за границей? И уже никто не обращает внимания на разницу в званиях.

Неделю мечемся по инстанциям: сдаем на хранение в ЦК ВЛКСМ комсомольские билеты; идем на беседу в другой ЦК — партии, где выслушиваем доброе напутствие, но с жестким подтекстом, касающимся, конечно же, непримиримой классовой борьбы, на передовой фронт которой мы выдвигаемся; делаем прививки против всяких нехороших болезней, свирепствующих в бедных южных странах; подбираем на специальном складе «гражданку», облачившись в которую начинаем смахивать на нерадивых агентов при выполнении группового задания — все одного возраста, при галстуках и в строгих плащах с поясами. Когда заходим в таком виде в автобус, не можем удержаться от шалостей — начинаем как бы исподволь, но внимательно осматривать пассажиров, особенно тех, кто постарше. Неизменно часть из них, сохранивших в памяти коллективный портрет сотрудников репрессивных органов недавнего прошлого, покидает облюбованные места и осторожно перемещается в другой конец салона, некоторые, облегченно вздыхая при этом, выходят от греха подальше на следующей же остановке.

Пока болтаемся по Москве в форме, а потом и в «гражданке», нас постоянно прихватывает то милиция, то военные патрули по поводу, а зачастую и просто так, чем-то мы привлекаем их внимание. Приходится использовать одно волшебное слово, причем вполне законно, а не из пустого пижонства. Милиционеру, задержавшему на Солянке за неправильный переход улицы, предъявляем заграничные паспорта и в ответ на недоуменный взгляд бросаем: «Спецзадание». Козыряет и тут же отпускает, начисто забыв о причитающемся с нас штрафе. То же происходит и с патрулями, неизменно и радостно вычисляющими в нас военнослужащих срочной службы по коротко стриженным затылкам. Ведем себя при встрече с ними достойно, не предпринимая привычных попыток к бегству, просто показываем документы и следуем по своим делам, оставляя обездвиженных от изумления военных мучительно размышлять о немыслимой, из ряда вон выходящей ситуации — какие-то курсанты в «гражданке», явное нарушение, тянущее на губу, но загранпаспорта, спецзадание…

Международный аэропорт Шереметьево. Сотня мужчин в плащах одинакового покроя, не отличающихся разнообразием цветов. Многие в одинаковых туфлях и шляпах с узкими полями. И рубашки под галстуками тоже у всех одинаковые, полоски только разные — синие или бежевые. Вся одежка казенная, с одного и того же военного склада. Стоим неплотной группой, ожидая регистрации. Соотечественники, сначала опасливо сторонившиеся нас, успокаиваются, заслышав родную речь. Иностранцы же так и не решаются подолгу оставаться рядом, тревожно осматриваются и как можно быстрее отходят на приличное расстояние.

Объявляют регистрацию на Кабул. Идем, не торопясь, сдавать багаж, понимая, что на наш спецрейс чужих не посадят. Разом опровергая подобное убеждение, к группе подлетает чернокожий пассажир с двумя шикарными чемоданами, одетый в приобретенное не иначе как за валюту длинное нежно-бежевое пальто, мягкую широкополую шляпу и, судя по ниспадающим на лаковые туфли серым с аристократическим отливом штанинам, костюм из чистой английской шерсти. Широкая афроамериканская улыбка и приветливое: «Хай! Это есть рейс Кабул?» Кто-то удивленно пожимает плечами, но подтверждает, что да, самолет летит в Кабул. Иностранец продолжает широко улыбаться, ставит на пол чемоданы и, перейдя на английский, доверительно сообщает ближайшему соседу по очереди, что он торопится в Карачи и очень сожалеет о необходимости совершить промежуточную посадку в афганской столице. Знакомый с английским в объеме программы военного училища соотечественник, уловив что-то про Карачи, заботливо поясняет представителю угнетаемой американскими расистами черной расы: «Ноу Карачи, оунли Кабул энд оунли рашн». Афроамериканец удивленно смотрит на табло, потом обводит взглядом окружающих его сумрачных мужчин, подпадающих под неширокий спектр военнообязанных возрастов — от двадцати до сорока лет, теряя при этом ослепительную улыбку и утрачивая блеск черной кожи, заметно сереющей по мере осознания того, в какую нехорошую компанию он попал. Недолгое замешательство заканчивается бегством. Не можем сдержать улыбок, хотя никто откровенно и не смеется, щадя самолюбие улепетывающего, опасливо оглядывающегося посланца черной Америки.

Пограничный контроль пройден, таможня не предъявляет претензий к классическому подбору содержимого чемоданов: две разрешенные бутылки водки, буханка черного хлеба, блок сигарет, палка сыро-вяленой колбасы, банка сельди пряного посола, ну там одежонка и бельишко, а у нас, переводчиков, еще и объемные двуязычные словари.

Поднимаемся в зал ожидания, где обнаруживаем небольшое кафе, позволяющее с пользой потратить завалявшиеся в карманах рубли. Беглый обзор предлагаемого ассортимента отечественных напитков и закусок вызывает полное удовлетворение и желание немедленно приступить к их дегустации — водка, коньяк, пиво и бутерброды, в том числе с икрой. Конфеты, печенье и яблоки, а также чай и кофе не в счет — этого добра и в Афганистане хватает. Образуем маленькую очередь, сначала сплошь состоящую из уже испытавших на себе тяготы от запрещения свободной торговли спиртными напитками.

— Ребята, а в самолете разве кормить не будут? — интересуется один из наблюдательных советников.

— Будут, конечно, но не скоро и без водки.

— Вот как? — Задумывается.

— Но не это главное, — объясняем, — главное, что в Афганистане сухой закон, а здесь все еще можно выпить за рубли и с собой кое-что рассовать по карманам.

— Как же так, совсем водки нет? — поражается подобному безобразию советник.

— Есть, конечно, но посольство советским гражданам выдает только к праздникам, по норме и за валюту. У афганцев, конечно, тоже можно купить, из-под полы, но очень дорого.

Советник тут же пристраивается в хвост очереди, за ним другой, третий. Организованно подтягиваются и остальные пассажиры спецрейса, все до единого, бросив по такому случаю ручную кладь на кресла. Буфетчица порхает за стойкой, артистично выполняя не отличающиеся разнообразием заказы — «водка-бутерброд» (вариант — «водка-бутерброд и бутылку с собой»), и очередь вскоре начинает двигаться по кругу, так как быстро удовлетворившие первую жажду, разохотившись, тут же пристраиваются в нее снова, некоторые даже не успев прожевать до конца полагающийся к каждым 100 граммам бутерброд. Но водка скоро заканчивается, и не меньшим спросом начинает пользоваться коньяк. Меняется только на «коньяк-конфетка» (вариант — «коньяк-конфетка и фляжку с собой») формула заказа. Когда же, к удивлению буфетчицы, запасы и этого крепкого напитка иссякают, в ход идет пиво. Быстро справиться с двумя-тремя бутылками удается не каждому, и после объявления посадки большинство попросту забывает их на столиках. Но упертое и, надо признать, жадноватенькое меньшинство, не желая признавать поражения в борьбе за последний глоток алкоголя на кровные рубли, вливает в себя остатки пива стакан за стаканом, торопливо и уже безо всякого удовольствия — не пропадать же добру.

Билеты без мест. Мы и не спешим их занимать, хватит всем, да и спецрейс без нас не улетит, поэтому без суеты рассаживаемся последними в хвостовой части салона. Как только самолет набирает высоту, отягощенные незапланированной трапезой, сопровождавшейся обильными возлияниями, пассажиры погружаются в глубокий, здоровый сон, чем несказанно радуют бортпроводниц, пытавшихся было, но безрезультатно, ублажать отходивших ко сну конфетками и водичкой. Даже на обед удается добудиться не всех.

До Ташкента около пяти часов полета, там нам предстоит предъявить таможне вещички, перевозимые ручной кладью. Время пробегает незаметно, и самолет начинает снижаться, пробивает густую облачность и вот уже катится по взлетно-посадочной полосе. Выглядываю в иллюминатор, а на здании аэровокзала красуется надпись «Душанбе». «По пьянке, что ли, не туда залетели?» Оглядываюсь по сторонам и вижу, что не у меня одного возникает такое немыслимое предположение. Нет, конечно, экипажу крепкие напитки не то что противопоказаны, запрещены. Вот один из пилотов, трезвый, проходит в хвост самолета, слышу, как открывается входной люк, хотя трап и не подавали. Утыкаюсь в стекло носом, чтобы видеть происходящее внизу. Там стоят несколько человек, задрав вверх головы в зеленых и синих фуражках.

— Трап подавайте, нужна таможня и паспортный контроль, — кричит им летчик.

— Нет для вас ни того, ни другого, летите в Ташкент, как и положено, — отвечают.

— Ташкент закрыт, низкая облачность.

— Нам-то что?

Далее разговор скатывается на взаимные выпады и нелицеприятные оценки личных качеств и воспитанности друг друга. Люк захлопывается, летчик нервно шагает в носовую часть салона, запускаются двигатели, и самолет выруливает на взлет.

Еще полтора часа лету — и вновь начинаем снижаться. Вновь пробиваем облачность, но вместо ожидаемого Ташкента видим знакомые очертания Кабула, окруженного со всех сторон заснеженными горами. Никаких подсказок, которые могли бы помочь уяснить, как это мы без таможни и паспортного контроля в родном аэропорту добрались до столицы другой страны, нет. Но то, что это не по правилам, догадываемся. Подтверждение находится быстро. Хотя трап и подали, но из самолета никого не выпускают. Так и сидим на своих местах некоторое время, пока в салоне не появляется возбужденный финансист военного контракта:

— Давай, давай, ребята, на выход и сразу же по автобусам, — командует уверенно, — я их прямо на летное поле подогнал.

Подаем пример впервые прибывшим в Афганистан и потому с понятным недоверием отнесшимся к командам незнакомого им человека. Выходим. У трапа и в самом деле несколько автобусов. Рассаживаемся и, минуя аэровокзал, выезжаем в город через территорию авиационного гарнизона. Финансист успокаивает начинающих проявлять беспокойство о багаже:

— С таможней договоримся, на днях все получите. Вот только паспорта соберем, свозим в посольство, чтоб визу проставили. Вы ж, получается, нарушители государственной границы, нелегалы поневоле.

— Так и афганцы в курсе?

— А как же! Поэтому и отказывались принимать вас. Грозили завернуть рейс в Ташкент.

Катим прямо в родной микрорайон. Интересуемся у финансиста обстановкой. Тот лезет в карман и достает пистолет:

— Вот, с этим теперь везде и ходим.

— Неужто все так худо?

— Не все, конечно. Но ситуация смахивает на гражданскую войну, а мы в ней свои симпатии уже обозначили и не можем остаться сторонними наблюдателями.

В знакомом микрорайоне встречают знакомые по прежней командировке начальники. Размещение по квартирам, сбор на общую беседу, распределение. Кому-то выпадает Министерство обороны, кому-то штабы корпусов, дивизий и бригад, а мне завтра — в учебный полк готовить младших командиров для афганских Вооруженных сил.

Учебный полк

Учебный полк расположен к югу от Кабула у деревеньки Чарасьяб, название которой в переводе с дари означает «четыре мельницы». Рядышком еще одна деревня — Чехельдохтаран, также не вызывающая затруднений при переводе — «сорок девушек». Но если с возникновением названия первой все ясно — ну, было в селении когда-то, в лучшие времена, аж четыре мельницы, то сорок девушек — это уже интригующая история, какой-нибудь занимательный восточный сюжет, уходящий своими корнями в глубь столетий, ведь Кабульский оазис был известен по письменным источникам задолго до того, как здесь в четвертом веке до нашей эры месили дорожную пыль на пути в Индию фаланги легендарного Двурогого, или Великого, Александра, именуемого так в сочинениях персоязычных авторов, нам же более знакомого под именем Александра Македонского.

Мои потуги выяснить у местных обитателей, представленных большей частью малообразованными, но симпатичными и дружелюбными дехканами, этимологию этого названия не увенчались успехом, а единственный в округе интеллигентный феодал в очках, правда, весьма мрачноватый в общении (было от чего, видимо, при новой-то власти), также оставил заданный мною при случае вопрос без ответа.

Случай был, по местным меркам, обычный. Феодала призвал пред ясные очи командир учебного полка, герой апрельского переворота лейтенант Имамуддин, то ли познакомиться, то ли представиться старшему по возрасту, но уже не по положению, то ли заранее предупредить возможные притеснения в отношении продолжавших находиться в зависимости от его милости крестьян, первейших союзников одной из движущих сил афганской революции — немногочисленных представителей рабочего класса, то ли по иным, неведомым нам, европейцам, мотивам, связанным с загадочным восточным этикетом.

Под расположение учебного полка отдан комплекс зданий и угодья прекратившего деятельность в послереволюционный период сельскохозяйственного училища. Штаб разместился в отдельно стоящем особнячке, а учебный корпус — в двухэтажном здании с входами в каждое помещение первого этажа прямо со двора, а второго — с длинного балкона вдоль всего фасада. Кстати пришелся и расположенный рядом училищный автопарк, где раньше небось держали образцы сельхозтехники, а теперь более суровые наглядные пособия — армейские машины, несколько бронетранспортеров, орудий и минометов различного калибра.

В сторону долины тянутся бесконечные крестьянские поля, поделенные дувалами, арыками, а кое-где высаженными по межам чинарами на прямоугольники и квадраты. Среди них разбросаны усадьбы-крепости из сырцового кирпича, а то и просто из глины: те, что побольше, — феодалов, поменьше — зажиточных крестьян. Этот живенький пейзаж в изумрудно-зеленых весенних и желто-бурых внесезонных тонах, который приятно наблюдать, покуривая сигаретку на балконе учебного корпуса, обрамляет гряда серых гор, за которыми совсем уж далеко возвышаются белые, четко очерченные вершины Гиндукуша. Небо над ними, конечно же, бирюзовое. Каким ему еще быть на Среднем Востоке? С другой стороны горы не на горизонте, а рядышком: каменный, без намека на растительность плавный подъем-тягун метров через восемьсот начинает сначала мягко выгибаться, потом переходит в скалистое подножие и резко убегает вверх к одной из вершин гряды, обрамляющей долину с востока. Справа от нее — перевал, за который мне почему-то очень хочется заглянуть. До перевала всего-то километра два. Чуть ближе на небольшом возвышении — холмике с плавными очертаниями, диссонирующими с резкими, ломаными линиями окрестных гор, стоит белая вилла европейского типа, но, как дань местной традиции, с глухим забором по периметру.

Так что между расположением учебного полка и ближайшими горами есть ничейная территория, где легко могут разместиться и стрельбища, и автодром, и даже боевые порядки целой роты, если кому-то из полковых начальников взбредет в голову в учебных целях закопать ее в обороне или поднять в атаку против условного противника.

Предназначение учебного полка — подготовка из грамотных солдат-срочников унтеров, то есть младших командиров всех мастей для сухопутных войск теперь уже Народных вооруженных сил страны. Наладить учебный процесс и призваны советские военные советники. Когда был «дележ» переводчиков, меня приставили к капитану-мотострелку. Я тихо порадовался, не только потому, что капитан производил хорошее впечатление — молодой и веселый, но и потому, что перевод обещал быть полегче — простенькие команды вроде «лечь — встать», «вперед — назад», а не какие-нибудь «казенники, лафеты, дульные тормоза и панорамы», как у артиллеристов, или «коленвалы, поршни, лыски (слово-то какое?) и форсунки», как у автомобилистов, с чем я изрядно намаялся в прошлую командировку, работая какое-то время сначала на курсах по изучению новой техники, а затем на военной фабрике, где группа офицеров осваивала устройство и особенности ремонта дизельных двигателей. Для того чтобы обеспечить качественный перевод, необходимо было не только знать всю эту специфическую лексику, главным образом терминологию, но и самому стать немного специалистом, чтобы не называть «лыску» «лысиной», отличать форсунку от форсажа, искру от впрыска и разбираться в прочей путаной технической галиматье. Тогда мои усилия в этом направлении не остались незамеченными. Как-то после очередного всенародного праздника преподаватель, к которому я был прикреплен, мучаясь утром похмельем, неожиданно оказал мне величайшее доверие, революционно изменив устоявшийся характер проведения занятий:

— Слушай, — говорит, — ты все и без меня уже знаешь, бери лекцию, читай ее сам, чего воздух дважды сотрясать, — и, жадно выпив очередной стакан воды, бухнулся на койку избавляться в одиночестве от головной боли и других нехороших последствий праздничных возлияний.

С тех пор я частенько приезжал на работу один с его заветной папочкой, в которой лежали исписанные крупным почерком листочки лекции, и пояснял группе, что у уважаемого устаза^[37] недомогание, не раскрывая его причину, на что группа, покачивая из стороны в сторону головами, неизменно отзывалась сочувственно: «Вах! Вах!» А затем, елозя указкой по принципиальной схеме изучаемого узла, рассказывал о его устройстве и важнейшем значении для безотказного функционирования дизельного двигателя в условиях сухого и жаркого климата Афганистана. После чего некоторые офицеры группы начинали путаться, используя при обращении ко мне форму «господин инженер», что более почетно в местных представлениях, чем по праву положенное мне «господин переводчик».

Помимо моего советника-капитана, в учебном полку науку побеждать пехоте преподают два афганских подполковника. Оба черноволосы, усаты, смешливы, невысоки ростом, но один из них тонкий, другой толстый. В разговоре постоянно обыгрывают тему о том, что они уже старики, особенно тогда, когда со смехом удаляются справить малую нужду за бугорок, ведь кустиков в округе нет. А делают это они весьма часто. Понимаю причину их стремления в старики — людям преклонного возраста, седобородым на Востоке всегда почет, но сомневаясь, что они к данной категории относятся, спрашиваю как-то у толстого:

— Сколько вам лет?

— Тридцать пять, — отвечает.

Худой оказывается постарше, ему почти сорок. Но оба, на мой взгляд, внешне вполне могут сойти за пятидесятилетних. Тоже, в общем-то, не старики, но на Востоке свой счет времени. Приходит неожиданно мысль: «А может быть, и местные патриархи в самом деле всего лишь люди в расцвете сил, просто жизнь их, для большинства не очень-то сладкая в этой нищей стране, преждевременно состарила».

Советник мой, быстро сообразив, что при таких бравых помощниках из местных преподавателей самому можно проводить занятия лишь изредка, решает больше сил и времени уделять их организации, в том числе и на местности, которую в этих целях мы и начинаем планомерно изучать. Уже определено место для стрельбищ: здесь будем палить из автоматов и винтовок, тут — из пистолетов, а там, подальше, — из противотанковых гранатометов. В качестве цели для последних из камней сложено подобие танка: дерева для такой большой мишени не нашлось, слишком дорого, не удалось даже отыскать хворостины для обозначения ствола.

В сопровождении веселых подполковников подыскиваем местечко попросторнее для отработки засад, рейдовых действий и прочих тактических приемов, характерных для борьбы против иррегулярных формирований. Заглядываем за перевал. Подходяще — горные увалы под горизонт. Но оперативная информация не позволяет использовать эту местность в учебных целях. Там, оказывается, уже укрепились злые противники революции, как бы не наваляли ее не до конца подготовленным защитникам по первое число. Забираем правее, под соседнюю горку. Место хорошее, раздольное, но чуть ниже виднеются черные шатры кочевников-пуштунов. От них, не предвещая ничего хорошего, отделяются два серых комочка и легким галопом начинают приближаться к нам. Волкодавы голоса не подают, но мерно скачут вверх по склону. Понимаю — по нашу душу: то ли увидели, то ли почуяли посторонних. Расстегиваю кобуру, достаю пистолет. За руку придерживает толстый подполковник:

— Проще отойти в распадок, — шепчет с тревогой в голосе, — с нашими кочевниками лучше не ссориться.

Спускаемся ниже, скрываясь с глаз долой, и идем окольными путями к понравившемуся нам месту. Подбираемся к нему с другой стороны, там, где арык отделяет уже возделанные крестьянские делянки от каменистой пустоши, на которой расположились кочевники. Пользуемся случаем и, сидя на корточках, омываем лица и руки в арыке с чистой кяризной водой.^[38] Поднявшись первым, обнаруживаю рядышком малолетних парламентеров — славную, но грязненькую девочку лет четырех-пяти в охранении двух мальчишек чуть постарше, таких же черноглазых, чумазых и пропахших дымом. Девчушка молча протягивает мне плошку, сделанную из кокосового ореха, с болтающейся в ней беловатой жидкостью, дугом, наверное. Прикладываю руку к сердцу, стараясь как можно мягче и деликатнее уйти от необходимости принять угощение, тем более что в нем, помимо какого-то мусора, барахтаются и мелкие мошки. Толстый подполковник — знаток местных традиций — торопливо подсказывает:

— Нельзя отказываться.

— Почему это? — вопрошаю с недоумением.

— Обидишь, — и легонько кивает в сторону кочевников. — Посмотри!

Осторожно перевожу взгляд на шатры. Рядом с ними мрачно стоят бородатые пуштуны с английскими винтовками в руках и внимательно наблюдают за нами. У их ног, тоже не сводя с нас глаз, сидят два огромных волкодава, уже пытавшихся познакомиться с нами поближе. Можно разглядеть на их ошейниках торчащие в разные стороны стальные шипы — это против волков, чтобы в горло не вцепились. Но и без них эти звери, раза в два превышающие в размерах серых разбойников, легко с ними расправляются. Что уж тут говорить о нас, лишенных природой острых когтей и клыков.

— Нельзя отказываться — смертельная обида, неуважение к законам гостеприимства, — напоминает подполковник.

Беру плошку, гадая, как же на это почетное угощение прореагирует мой нежный европейский желудок, и делаю маленький глоток. Злорадно протягиваю оставшееся толстому подполковнику — радетелю местных традиций. Тот отпивает немного и передает плошку тонкому, обращаясь при этом ко мне:

— А теперь денежку дай девочке и кивни кочевникам в знак глубочайшей признательности за гостеприимство.

Роюсь в кармане, достаю монетку и отдаю девочке: «Спасибо, тебе, малышка!» Прикладываю руку к сердцу и киваю кочевникам, получаю сдержанное ответное приветствие и с несказанным удовольствием наблюдаю, как бородачи закидывают за спины винтовки, отправляясь заниматься своими делами.

Возвращаемся в расположение полка. По пути толстый поясняет, что согласно подробно разработанному кодексу этических норм и принципов афганцев «Пуштунвалай» они рассматривают гостеприимство как дело своей чести. В соответствии с этим же кодексом за преднамеренное убийство собаки пуштуна, как и за убийство человека, взыскивается полный «хун», то есть «цена крови», или же к виновному применяется кровная месть.

— Велика ли «цена крови»? — интересуюсь, полагая, что с гостеприимством и кровной местью и так все ясно.

— Порядочная, — отвечает, — машину японскую можно купить, правда, подержанную.

«Да, — думаю, — хорошо все же, что мы на этот раз с пуштунами мирно разошлись. Куда нашим четырем коротким стволам против их мощных винтовок и матерых волкодавов, столь высоко, оказывается, ценимых местным кочевым и оседлым людом. Все больше не нравится мне этот пирог слоеный: настороженные кочевники у подножия гор, хмурые феодалы в долине, коварные оппозиционеры за перевалом, да еще и „внутренние“ враги в правящей партии и в войсках, которых то и дело вычисляет и арестовывает служба безопасности».

…Учебный процесс — дело размеренное и потому скучное. Значимых событий немного, и это вынуждает обращать внимание на всяческие мелочи. Поначалу казалось, что с отношениями в коллективе все вроде бы ладно: в афганскую форму всех переодели, знаков различия нам не положено, да никто и не проявляет намерений кичиться звездами, отношения ровные, уважительные, обращаемся друг к другу по имени-отчеству. Но постепенно начали проявляться какие-то взаимные обиды, и, что самое неприятное, — гаденькая зависть.

Впервые приехав в полк, побежал искать контин. Как же без контина? Где сигарет прикупить, водички со льда на жаре выпить, чаю заказать со сладостями, а то и с выпечкой, если вдруг проголодался или дома позавтракать не успел. Есть контин! И весьма приличный по местным меркам, с самоваром. Возвращаюсь с этой новостью в комнату советников, поделиться радостью. Большинство ее разделяют. Но двое приятелей, вечно хмурых, кстати, попивая с опаской заказанный и оплаченный мною чай, начинают выпытывать про цены:

— А кока-кола сколько стоит?

— Семь афгани.

— А чай?

— Три афгани чайник.

— А просто кипяточку из самовара набрать?

— По-моему, афгани, но это как-то не приветствуется.

— Однако! Один афгани за воду платить?!

Потом они ездили на работу каждый с персональной бутылочкой кипяченой воды, таская всякий раз с собой портфели, в которых, помимо заткнутой пластмассовой винной пробкой стеклянной емкости, помещался экономный бутерброд с прозрачным ломтиком сыра и тоненькая стопочка листиков с очередной лекцией. Жадность сыграла с ними и другую злую шутку, получившую известность и за пределами нашего коллектива. Жили они вместе и питались в складчину. Но как-то поссорились и начали делить хозяйство и запасы. Распустили веник и перевязали его заново, чтобы получилось два персональных, хотя и потоньше. Смастерили весы и перевесили сыпучие продукты, а когда дело дошло до дефицитной гречки, то поделили ее исключительно по справедливости, пересчитав за вечер до зернышка. Вот и ловили мы на себе их косые и завистливые взгляды всякий раз, попивая чай с самым распространенным и весьма доступным по цене местным лакомством — засахаренными фисташками.

Этим все не кончилось. Собрал как-то старший коллектива отдельно нас, переводчиков, и говорит:

— Ребята, просьба одна есть. Постарайтесь скромнее себя вести, не шиковать с кока-колой там, сигаретами американскими за тридцать афгани. А то у нас кое-кто ныть и жаловаться начинает: «Мол, переводчики — молодые беззаботники, зачем им столько платят, лучше бы нам, семейным, добавили». Ну, не рисуйтесь без нужды, а то мне уже всю жилетку проплакали, выжимать можно, и все пытаются заставить их соображения по поводу «справедливости» доложить по команде.

Такого, как ни рылся в памяти, не случалось ни в одном коллективе, хотя прижимистые попадались везде, но чтобы жаловаться старшим — не было. В остальном же — все как обычно. Даже непременный спор о религии тоже состоялся вовремя, не раньше и не позже положенного срока, а сразу же после первой притирки советников к подсоветным. Один наш весьма поднаторевший в своей специальности майор с инженерным образованием, как и положено — атеист-партиец, схлестнулся в горячей полемике со своим коллегой-афганцем, с которым уже успел сойтись близко, выстроив приятельские отношения. Тот тоже не дурак, учился в исламском университете в Египте, потом получил диплом инженера в Союзе, поэтому по-русски говорил почти без акцента. Началось все со случайной реплики советника:

— Бога нет.

— Как же нет, — мягко возражает афганец, — если все мироздание является его творением, — и делает широкий жест рукой, указывая на него.

— Бога нет, — убежденно повторяет советник и приводит в подтверждение своего высказывания неотразимый с его точки зрения факт: — Наши в космос летали и там никого не встретили.

— При чем здесь космос? — удивляется афганец. — Да и сам бог — разве восседающий на белом облаке пузатый старик с бородой и лысиной, каким вы его изображаете в антирелигиозных изданиях?

— Бога нет, — повышает голос советник, исчерпавший аргументы.

— А как же доказательства его существования, приводимые учеными-богословами и последователями многих религий, в том числе и христианской…

— Вранье, бога нет, — нервно отрезает советник, поражаясь удивительной косности и отсталости своего афганского коллеги, несмотря на наличие у него инженерного образования.

Тот же, в свою очередь, деликатно пытается продолжить начатый спор:

— Твое упорство можно объяснить только наущением шайтана, который помешал тебе разобраться, ну, хотя бы, в элементарных основах христианского богословия, я уж не говорю об исламском учении, между которыми, кстати, много общего, ведь истоки-то наших религий одни и те же, все мы «люди Писания», у вас Библия, у нас Коран, а у…

— Не нужно мне никакого Писания, нет бога, и все тут, — кричит советник, заподозренный оппонентом в тайной принадлежности к христианству, и выскакивает за дверь, желая хотя бы этим оставить последнее слово за собой.

В автобусе, по дороге домой, старший, переживающий, как и все остальные, очевидное поражение нашего официального атеизма в извечном споре о вере и неверии с глубоко религиозным человеком, советует неудачнику-майору:

— Ты бы подготовился лучше, почитал литературу атеистическую, аргументов бы набрал. А то заладил «бога нет, бога нет», словно попугай в клетке у партийного лектора из общества «Знание».

Близится первая годовщина Апрельской революции. В канун ее командир полка приглашает советников с переводчиками к себе домой, но не в кабульскую квартирку, а на холмик у перевала, где расположена заинтересовавшая меня с первых дней белая вилла. Прежде она принадлежала маршалу Шах Вали, дяде короля и одновременно главе самой консервативной группировки в монаршей семье. Использовалась она представителями семьи этого высшего сановника как охотничий домик, а может, и как прибежище для иных дозволяемых исламом мужских утех. После революции Имамуддин — активный участник вооруженного переворота — получил ее в дар от новых властей. Туда-то мы и направились после работы на своем автобусе. Обычное для афганцев угощение — плов, ставшее уже привычным отсутствие достаточного количества водки — ну, никак не могут умеренно пьющие афганцы рассчитать правильно наши потребности — и непременный чай, за которым засиживаемся до темноты. Уже в конце по-восточному неторопливой беседы обращаемся к событиям той памятной ночи с 27-го на 28 апреля, когда Имамуддин был направлен парламентером к окруженному в своем дворце президенту Дауду. Как ни пытаемся вытянуть из него подробности перестрелки, поставившей точку в вооруженном противостоянии, ее оставшийся в живых герой отвечает односложно: «Ну, стреляли», — застенчиво улыбаясь при слабом свете керосиновой лампы, но потом все же приносит из другой комнаты и показывает нам свою форменную рубашку с дырками на плече и следами запекшейся крови вокруг. Уже в полной темноте прощаемся с хозяином, садимся в автобус и с большим трудом по узенькой грунтовке покидаем холмик…

Учебный процесс между тем идет своим чередом, время от времени прерываясь какими-нибудь неочень-то выдающимися событиями. То под командованием Имамуддина полк снимается и убывает за десятки километров бороться с вооруженной оппозицией, а советники и переводчики остаются при этом на несколько дней невостребованными, то проводятся нудные массовые митинги с чтением длинных речей и скандированием революционных лозунгов, то присылают откуда-то 200 снайперских винтовок и ищут охотников пристрелять их. На этот призыв я добровольно откликнулся, но через три дня, несмотря на всю мою любовь к стрельбе, охота прошла — не отпускала головная боль, а правое плечо превратилось в один сплошной синяк.

Неторопливо тянется лето. Нового в полку, по большому счету, ничего, скука, хотя кругом сплошные мятежи, измены, в том числе и в кабульских частях. Все более ожесточенная вооруженная борьба в дальних провинциях, судя не по газетам, а по гораздо более достоверным свидетельствам очевидцев, заканчивающаяся чаще всего поражениями новых властей.

К августу замечаю, что с каждым разом собираюсь на работу все с большим неудовольствием. Надо ее менять, значит. Иду к старшему референту-переводчику и прошусь куда угодно, лучше в провинцию, чтобы заниматься реальным делом, быть прямо вовлеченным в события, пусть и не совсем безопасные. Отказывает, догадываюсь почему: знает моего отца и не желает брать на себя ответственность перед ним, мало ли что может случиться. Все более свирепею от безысходности своего положения, но тут Его Величество Случай подбрасывает освобождающееся «местечко» в штабе Центрального армейского корпуса.

Картинки странной войны

Когда участникам боевых действий в Афганистане стали выдавать свидетельства о праве на льготы, мой собрат — военный переводчик Иван Белик, порядком помотавшийся по охваченным войной афганским провинциям, получив свидетельство, удивился:

— Нам-тo за что? Мы вроде как и не воевали.

— Пожалуй, — согласился я. — Да и война была ненастоящая. Странная была война.

В начале 80-х годов XX столетия, судя по публикациям тех лет, наши войска в Афганистане занимались боевой учебой и с большим энтузиазмом участвовали в субботниках совместно с трудящимися братской страны. А в конце предшествовавшего десятилетия, когда советские войска еще не ступали на землю Афганистана, о наших военных советниках и специалистах, работавших практически во всех звеньях военного ведомства этой страны, в советской печати вообще не появлялось ни строчки. Между тем Народные вооруженные силы ДРА к тому времени уже втянулись в ожесточенную борьбу с отрядами исламской оппозиции и несли тяжелые потери, а наших военных интернациональный долг и чувство солидарности с подсоветными афганцами зачастую толкали в боевые порядки сражавшихся подразделений и частей.

Особенно жаркой выдалась осень 1979 года. Из-под влияния центральных властей выпадали провинция за провинцией, на сторону противника переходили целые полки с вооружением и техникой, а следовавшие одна за другой операции по уничтожению бандформирований и умиротворению восставших племен, несмотря на множество победных реляций, так и не смогли переломить ситуацию в пользу левого кабульского режима.

Война от дальних окраин страны и зоны расселения пуштунских племен, никогда, кстати, не проявлявших особой лояльности к центральным властям, подступила к самой столице. Кабул и несколько провинций, протянувшихся через полстраны от Бамиана в центре до Нангархара у пакистанской границы, входили в зону ответственности Центрального армейского корпуса (ЦАК). Немногочисленный аппарат советских военных советников штаба ЦАК все чаще был вынужден не ограничиваться только помощью афганцам в планировании и подготовке боевых действий, но и принимать непосредственное участие в их проведении. Это добавило работы и нам — трем переводчикам штаба ЦАК. Ни одна командировка в войска, естественно, не обходилась без нашего участия. Чтобы соблюсти справедливость, так как перед поездкой никто не мог знать определенно, на сколько она затянется, мы установили жесткую очередность — каждая третья командировка твоя, несмотря на то, был ли ты в прошлый раз в войсках месяц или всего один день.

Провинция Вардак. Наступление

В начале октября подошла моя очередь. Оказалось, что уже вечером нужно выезжать в центр провинции Вардак город Майданшахр: располагавшийся там 72-й пехотный полк следующим утром будет проводить операцию.

В полк от корпуса ехал начальник штаба полковник Шах-Заде со своим советником — подполковником, которого все уважительно величали просто Петровичем. Оба они составляли хорошую компанию, с которой я был готов отправиться куда угодно. Шах-Заде я знал еще с дореволюционных времен. Он вполне прилично говорил по-русски и, как многие афганцы, учившиеся в Союзе, любил порой щегольнуть знанием непарламентской лексики. Полтора года назад, когда в канун апрельского переворота военные, придерживавшиеся левых взглядов, брали власть в свои руки, он забежал в комнату растерявшихся было советников и, как мог, «успокоил» их: «Ребята! Ничего не бойтесь, так вашу растак! Делаем революцию, как вы в семнадцатом!» Был он не дурак выпить и вообще производил впечатление человека, в котором в полной гармонии сосуществовали черты характера простодушного русского и не лишенного восточного лукавства афганца. С Петровичем же я был знаком всего месяц, но был наслышан о его высокой компетентности военного человека и абсолютном хладнокровии в любой ситуации.

Ближе к вечеру выехали на юго-запад по шоссе Кабул — Кандагар. Шах-Заде, которому живость характера не позволяла и минуты сидеть спокойно, болтал и веселился, обещая Петровичу первый же захваченный трофей о четырех колесах сразу же передать корпусным советникам. Наш старший давно уже просил поменять на что-нибудь достойное старые раздолбанные «газики» и «уазики», на которых мы раскатывали по соединениям и частям.

Прибыли в полк затемно. Ни огонька — электричества нет. Ведомые встречавшими нас командиром полка и его советником, направились вдоль каких то дувалов в штаб. Глаза потихоньку привыкли к темноте и стали различать глинобитные постройки, военную технику, стоявшую, казалось, в полном беспорядке, кое-где серые, подающие признаки жизни бесформенные массы — занятых чем-то солдат.

Добрались до штаба — приземистого здания из необожженного кирпича. В тесном помещении с глиняными полами, освещенном керосиновой лампой, вокруг стола за разложенными на нем картами сидели офицеры полка. Те, кому места не хватило, расположились на двух железных солдатских койках у стен.

Уточняем задачу. До рассвета полк начинает движение походной колонной в район населенного пункта Харвар. Перед ним разворачивается в боевые порядки, охватывает селение и атакует его, стремясь захватить или уничтожить находящуюся там банду. Если полностью окружить Харвар не удастся, то противнику следует оставить только один путь отхода — в ущелье, которое ведет к деревне Чарх в соседней провинции Логар. Там тоже сидит банда, и завтра другой пехотный полк нашего корпуса, 45-й, должен атаковать Чарх с аналогичной задачей — уничтожить или выдавить противника в это же ущелье. А вот в нем обе банды планировалось уничтожить авиацией, а также артиллерийским огнем, для чего обоим полкам было придано по дивизиону 122-мм гаубиц «Д-30».

Приглядываюсь к офицерам. Видно, что они чем-то взволнованы. Похоже, не предстоящей операцией: для пуштуна «война, что мать родна», по меньшей мере не причина для видимого беспокойства. Время от времени молодой замполит, явно из числа «птенцов гнезда Аминова», выскакивает за дверь, в темноту, и, вернувшись, что-то шепчет командиру.

Под предлогом перекура вывожу Шах-Заде на улицу и прямо спрашиваю, что случилось. Отвечает, что, пока мы были в дороге, сообщили о смерти «в результате тяжелой болезни» смещенного со всех партийных и государственных постов основателя партии Нур Мухаммада Тараки.

— Мятежа в полку не будет? — спрашиваю Шах-Заде.

— Нет, не думаю, — отвечает. — На всех основных должностях настоящие партийцы, верные аминовцы. Уже провели работу. Солдат успокоили. Завтра будем выполнять задачу, как запланировали.

Мое любопытство не было праздным. Когда три с небольшим недели назад в Кабуле финальная стадия борьбы за власть между Тараки и Амином завершилась победой последнего, в корпусных частях произошло несколько вооруженных выступлений сторонников прежнего лидера партии. Но их удалось быстро подавить. Хафизулла Амин до апрельского переворота ведал работой в армии, и его позиции среди офицеров, особенно молодых, были очень сильны.

Вернулись в комнату. Шепотом поведал Петровичу о последних событиях в верхах. Он согласился, что обстановка не очень подходящая, но, бог даст, пронесет.

Еще до рассвета, буквально на ощупь, полезли по машинам. С удовольствием убедился, что выдвигаться будем на БТР-60ПБ — бронетранспортере с мягким ходом, в котором не трясет ни на асфальте, ни на бездорожье. Он к тому же и не лязгает каждой железкой, как БМП,^[39] в которой и тесно, и на броню на ходу покурить и поглазеть по сторонам не вылезешь.

Перед Харваром вышла маленькая заминка — колонна встала, чуть-чуть не дотянув до рубежа развертывания. Выбрались на броню. Командир полка с бэтээра, следовавшего в колонне впереди нашего, показывал рукой на афганца, стоявшего на взгорке вместе с нагруженным поклажей ослом. К сельскому жителю, застывшему при виде вытянувшейся вдоль дороги армейской колонны, легкой трусцой направились несколько солдат во главе с унтером. Сообразив что-то, афганец не стал дожидаться бежавших к нему с неизвестными намерениями вооруженных людей и юркнул за пригорок, бросив и осла, и поклажу.

Шах-Заде выругался и закричал командиру полка:

— Давай команду «Вперед»! Предупредит ведь. Банда уйдет!

Рванулись вперед. За пригорком открылся Харвар. Техника, насколько возможно, быстро расходилась веером по небольшому участку ровной территории перед населенным пунктом. Пехота спешивалась и нестройными цепями шла вперед. Шах-Заде как старший начальник пытался распоряжаться, больше, однако, мешая спокойно отдававшему приказания командиру полка. Поняв наконец-то, что все уже идет своим чередом, Шах-Заде обратил весь свой задор на Петровича:

— Смотри, Петрович! Вон там, на окраине, белый микроавтобус «Мерседес». Дарю!

Петрович ответить не успел. Остановившийся в пяти шагах от нас танк неожиданно долбанул из пушки. Результаты выстрела, чуть было не нарушившего целостность наших барабанных перепонок, потрясли нас. Микроавтобуса, только что «подаренного» нам, уже не было, лишь клочья искореженного взрывом белого железа все еще летели в разные стороны, кувыркаясь в воздухе, как смятые тетрадные листы.

Шах-Заде, выйдя из минутного оцепенения, заскакал перед танком, грозя ему кулаком и беззвучно открывая рот. Нет, не беззвучно, просто я на какое-то время потерял слух от оглушительного выстрела. Танкисты, однако, даже не удосужились показаться из люков пред ясные очи кабульского начальника и сочли правильным просто двинуться вперед, вынудив Шах-Заде с криком «Расстреляю!» отскочить в сторону.

Петрович придержал кипятившегося Шах-Заде за рукав и сказал:

— Давай, ищи бэтээр, пойдем вперед. Пехота уже у Харвара. Нужно подвернуть правый фланг, чтобы блокировать село.

— А где наш бэтээр? — удивился тот.

— Сперли, — ответил Петрович.

— Кто? — выпучил глаза Шах-Заде.

— Не знаю. Вперед ушел, нас не дождался.

Шах-Заде бросился к пробиравшемуся по обочине запруженной артиллерией дороги бэтээру, на котором гроздью висели солдаты. Остановил его и попытался согнать солдат вниз. Те уперлись. Шах-Заде махнул с досадой рукой:

— Полезли так!

Покатили вперед вдоль глубокого оврага, по которому проходила правая граница полосы наступления полка. Действительно, здесь пехота отставала, явно не успевая замкнуть кольцо окружения вокруг Харвара. Догнали цепи, но, решив не останавливаться, продолжили движение, пока не уперлись в другой овраг. Противника не было. Где-то левее, у села, раздавались выстрелы, а здесь тишина — ни людей, ни зверей, да и растительности никакой. Спешились и остались втроем. Бэтээр ушел вдоль оврага искать переезд на другую сторону.

Сзади подтягивалась наступавшая пехота. Обернулись и увидели бежавшего в нашу сторону пулеметчика, а прямо перед ним… торчащую, казалось, из земли бородатую голову в чалме, внимательно за нами наблюдавшую. Интуитивно понял, что не успею вытащить пистолет. Рванулся в сторону бороды, одновременно дергая пистолет из кобуры. Первым до канавы, в которой прятался афганец, добежал пулеметчик. Там, кроме тщедушного бородатого мужичонки, на котором с одной стороны висел здоровенный кинжал, а с другой — маленький пистолетик в кобуре, прижавшись друг к другу, сидели две испуганные женщины и ребенок. Солдат спрыгнул в канаву, толкнул афганца к женщинам и передернул затвор ручного пулемета. Подбежавший Петрович, схватившись за ствол, резко поднял его вверх. Я попытался удержать вырывавшегося солдата за плечи. Тот кричал:

— Я служу уже год! Я имею право!

— Какое право? — в ответ кричал я. — Убивать своих соотечественников?

Подбежали другие солдаты. Шах-Заде приказал им увести не в меру ретивого служаку-пулеметчика. Уходя, тот долго еще оборачивался, бросая злобные взгляды на нас с Петровичем. О мужичонке с семьей на время забыли. Между тем он стоял рядом. Сняли с него оружие: и кинжал, традиционный афганский полустилет в обитых медью деревянных ножнах, и маленькую «беретту» под малокалиберный патрон.

— Твоя семья? — спросил Шах-Заде, указывая на женщин.

— Моя.

— Отправь всех в деревню.

Женщины водрузили на головы небольшие узелочки с пожитками, косвенно подтверждая, что вариант экстренного оставления деревни ими предусматривался заранее, и засеменили по краю оврага. Шах-Заде начал допрос:

— Где банда?

— Ушла, как только вы появились.

— Ты из банды?

— Нет.

— Зачем тебе тогда оружие?

— Я крестьянин, — начал объяснять мужичонка. — Без оружия никак нельзя. Вокруг деревни звери. Да и люди часто хуже зверей. Нужно защищать семью.

Допрос прервали автоматные очереди и крики, раздавшиеся из оврага. Бросились к его краю. Внизу полковой контрразведчик палил короткими очередями из автомата то между ног, то рядом с головой лежавшего перед ним и извивавшегося всем телом афганца. А в перерывах между очередями орал ему что-то на пушту. Петрович попросил Шах-Заде:

— Распорядись, пусть тащит пленного сюда.

Контрразведчик кивнул отдавшему приказание Шах-Заде, пальнул еще раз с явным сожалением между ног подопечного и повел его наверх. Второй пленный, в отличие от первого, смотрел на нас, почти не скрывая ненависти.

— Вот, — сказал контрразведчик, показывая нам патронташ с винтовочными патронами и мешочек с патронами для пистолета «ТТ», — у него нашел. Винтовку и пистолет где-то спрятал, а это не успел или не захотел выбросить.

Вернулся бэтээр, так и не перебравшийся на другую сторону. Залезли вместе с пленными под броню, наверху места всем не хватило, и двинулись вдоль оврага к Харвару. Там уже была развернута артиллерия, готовая сходящимися волнами обработать ущелье. Пехота возвращалась. Потерь не было. Противник, как и предполагалось, ушел в ущелье, а напуганные жители разбежались.

Пока попеременно работали авиация и артиллерия, лениво сидели под уже высоко поднявшимся солнцем, дожидаясь обеда. Когда его принесли, Шах-Заде вдруг вспомнил о пленных, остановил пробегавшего мимо штабного офицера и приказал привести и накормить их.

— Этот первый, — рассуждал Шах-Заде, — и в самом деле простой крестьянин. А вот второй — тот явно из банды. Его в Кабуле передадим госбезопасности, пусть с ним поработают.

Прибежал посланный офицер и зашептал Шах-Заде на ухо. Разомлевший на солнышке начальник штаба корпуса резко поднялся и начал было выговаривать что-то офицеру, но потом остановился, махнул рукой и сел снова.

— Эти дураки, — обращаясь к нам, сказал Шах-Заде, — уже расстреляли пленных. Чтоб не возиться. Вон там, за горкой, оба лежат.

Закончила работать артиллерия. Улетели «горбатые» — вертолеты огневой поддержки «Ми-24». Наступила тишина. Вдруг раздался одиночный винтовочный выстрел: упал один из солдат расчета орудия. Остальные начали торопливо разворачивать гаубицу в сторону видневшегося невдалеке черного шатра афганского кочевника. Выстрел. Нет шатра. Зачем кочевому пуштуну потребовалось влезать не в свое дело, так и осталось загадкой.

Вечером выехали в Кабул докладывать об успешном выполнении задачи и уничтожении банды. Шах-Заде, к нашему удивлению, молчал, растеряв за день всю свою живость и веселость. Молчали и мы. Ощущения победы не было.

Провинция Логар. Оборона

В октябре одному из наших корпусных переводчиков крупно «повезло»: полк, в который он был направлен, блокировал другой полк той же афганской горно-пехотной дивизии, перешедший на сторону противника, и мой коллега по переводческому цеху вместе с советниками почти месяц просидел в окружении, а я — безвылазно на дежурствах в штабе корпуса. Истомившись в четырех стенах, я с интересом встретил известие о том, что южнее Кабула, в провинциях Логар и Пактия, будет проводиться операция, в которой планируется участие и 45-го пехотного полка нашего корпуса.

В полк от корпуса вновь ехали Шах-Заде с Петровичем, ну и я при них. Времени на сборы нам, как всегда, не дали. К вечеру, до наступления темноты, нужно было добраться до Пулиалама в провинции Логар, где дислоцировался 45-й полк. Шах-Заде предложил ехать втроем на его «Тойоте». Эта машина ранее принадлежала Наиму — брату свергнутого в апреле 1978 года президента Дауда, а Шах-Заде получил ее в подарок за активное участие в тех событиях. После «газиков» и «уазиков», на которых мы мотались по стране, сама поездка на белой, с затемненными окнами комфортабельной машине обещала быть просто замечательной.

Шах-Заде сел за руль, и мы на большой скорости по запруженным машинами, двуколками, тележками, вьючными животными и просто пешеходами улицам двинулись на юг, к выезду из города. Начальник штаба был не в меру возбужден, разговорчив и весел. Когда он предложил остановиться в придорожной шашлычной перекусить и выпить местной самогонки под звучным названием «ватани» («отечественная»), я сообразил, что Шах-Заде уже где-то хватанул стаканчик-два хмельного. Петрович благоразумно отказался, высказав обоснованное предположение, что в полку нас обязательно накормят ужином. Уяснив, что Шах-Заде за рулем опасен для окружающих, он нашел хороший повод обезопасить прохожих, попросив начальника штаба дать немного «порулить» шикарной машиной.

Поехали медленнее, наслаждаясь прекрасными видами скалистых гор под высоким сводом бирюзового неба «азиатской Швейцарии», так еще недавно называли Афганистан в туристических буклетах. Шах-Заде понемногу пришел в себя и стал вводить нас в обстановку. Сообщил, что вся дорога до центра провинции безопасна, только в одном месте противник время от времени устраивает засады — в ущелье, где делающее зигзаг шоссе зажато с левой стороны речкой, а с правой вплотную примыкает к крутому горному склону. Я слышал об этом месте. Здесь несколько месяцев назад попала в засаду группа наших советников с переводчиком. Их спасло только то, что бронетранспортер, на котором они передвигались, наехав на устроенный на дороге завал, высоко задрал нос и граната из РПГ-7^[40] ударила в днище под острым углом, не причинив вреда.

Подъехали к ущелью. Шах-Заде распределил роли. Мне было поручено отслеживать обстановку с левой стороны и сзади машины, на себя он брал ситуацию впереди и справа, то есть наиболее опасную зону. Приоткрыли на треть затемненные окна и взяли на изготовку автоматы. Петрович рулил. За поворотом ему пришлось резко затормозить: на том месте, где обычно устраивался завал, асфальт был вскрыт, и поперек дороги протянулась неширокая канава глубиной сантиметров пятнадцать, движению, однако, не мешавшая, если преодолевать ее не на скорости.

Покатили дальше. Слева ничего интересного не было — обрыв и речка, которые хорошо просматривались. Я обернулся: на фоне уже розовевшего неба виднелась цепочка силуэтов закутанных в шали афганцев, поднимавшихся по обратному склону на нависавшую над дорогой гору. На вершине они как-то странно пропадали, как будто бы сливаясь с камнями. Только что был десяток, вот осталось семь, вот уже пять, три, один, и через полминуты — ни одного.

«Ну и хорошо, — подумал я, — ведут себя тихо, а чем они там заняты — это их дело. Может, собрались пострелять уток, как здесь принято, на перелете через горные хребты. Самое время — осень».

Еще до наступления темноты добрались до Пулиалама и обнаружили в гарнизоне непонятную суету. Командир полка даже не доложился по форме высокому начальству в лице начштаба корпуса, а продолжал нервно покрикивать на солдат, бежавших с оружием к трем бронетранспортерам. Потом, вдруг что-то сообразив, спросил:

— Вы откуда приехали?

Вопрос был, конечно, глупый и неуместный. Шах-Заде даже несколько опешил:

— Как откуда? Из Кабула.

— Так на шоссе, в ущелье, банда села! Мне только что агентура доложила.

— Человек десять, не больше, — сказал я. — При нас занимали позиции.

Шах-Заде выругался, недобрым словом помянув моих ближайших родственников:

— …Что ж ты молчал, б… такая, если видел!

— За тебя боялся, чтоб ты голову не отвернул, пересчитывая их после того, как мы мимо проскочили.

На том инцидент был исчерпан. Бронетранспортеры, обдав нас сизыми выхлопными газами, перемешанными с мелкой серой пылью, двинулись туда, откуда мы только что явились. Успокоившийся командир полка призывно махнул рукой, приглашая всех следовать в штаб. Под него использовалась небольшая — в несколько комнат — вилла на окраине города. Ужин, как справедливо предполагал Петрович, нам полагался. За ним и начали обсуждать детали предстоящей операции.

На хостинском выступе^[41] гардезская^[42] дивизия, усиленная 37-м парашютно-десантным полком, должна была вести наступление в восточном и северо-восточном направлениях, уничтожая или выдавливая противника на пакистанскую территорию. 45-му полку ставилась задача прикрыть единственный горный проход, который западнее полосы наступления вел в глубь провинции Логар, и тем самым не дать противнику уйти из-под удара основных сил. Задача оборонительная. Но, чтобы ввести противника в заблуждение, было приказано, окопавшись, постоянно предпринимать вылазки в направлении горного прохода, давая понять, что главная задача полка заключается в его захвате.

Недолгие сумерки быстро сменились полной чернотой южной ночи. Сразу стало прохладно. Напившись чаю, я оставил Петровича беседовать с советниками полка, сославшись на то, что переводчик при этом не нужен, обошел виллу, нашел себе местечко поспокойнее и, завернувшись в балапуш — афганскую шинель свободного покроя с накладными карманами и капюшоном, завалился спать.

Утром, наскоро позавтракав лепешками и чаем, сформировали колонну и двинулись в район проведения операции, сначала на юг по шоссе, затем на восток по грунтовке в направлении деревни Хуши. Не доезжая Хуши, свернули налево и после небольшого подъема оказались на плато, с двух сторон окаймленном состоявшими, казалось, из одних камней горами, а с третьей — довольно крутым склоном, вдоль которого внизу и тянулась деревня. Четвертая сторона плато полого опускалась на запад. Скалистый проход на восток, который нам нужно было прикрыть, располагался там, где полукружье гор примыкало к нависавшему над Хуши склону.

Подъехали метров на 400–500 к нему, спешились и стали самонадеянно рассматривать в бинокли безжизненные горы и лежащую в километре левее от прохода деревеньку под названием Чинари. Совершенно неожиданно, ниоткуда лупанул пулемет. Вокруг, вызывая непроизвольные спазмы желудка, зажужжали свинцовые мухи. Потеряв спесь, все разом подались назад и рухнули на землю, пытаясь вжаться всем телом в чуть заметные складки слишком ровного для такого случая плато. Слева от меня по обыкновению по-русски ругался Шах-Заде, справа пытался углядеть, откуда ведется огонь, советник начальника артиллерии полка. Я с трудом приподнял голову и пошарил над землей глазами, стараясь отыскать Петровича. И что же? Петрович как стоял, приложив бинокль к глазам, так и остался стоять, лишь немного повернув голову в сторону края плато, откуда, как потом оказалось, велся огонь.

«Силен мужик! — подумал я. — Надо и мне подниматься».

Огонь так же неожиданно, как начался, прекратился. Шах-Заде, устыдившись своей, в общем-то, вполне естественной реакции на опасность, отряхиваясь, начал шумно отдавать распоряжения взводу охраны пробежаться до края плато и достать напугавших нас душманов.^[43]

Петрович передал Шах-Заде бинокль и показал на расположенную левее горного прохода горку метров восемьдесят высотой и триста метров по фронту. Даже невооруженным глазом было видно, что на ее плоской вершине стояла группа людей.

— Вот противник, — сказал Петрович. — Надо будет ближе к вечеру, в сумерках, провести разведку боем и посмотреть, как у них построена оборона и где расположены огневые точки. А сейчас дай команду, пусть развернут артиллерию и собьют с них спесь, как они с нас сбили.

Колонна уже втащила свой хвост на плато. Полк стал занимать, как и планировалось, круговую оборону. В центре посадили приданный для усиления дивизион 122-мм гаубиц «Д-30». Натянули штабные палатки, тут же поставили машину с радиостанцией, а вокруг — четыре танка. Позиции полка растянулись примерно на три километра по фронту и четыре в глубину.

Весь оставшийся день Шах-Заде с Петровичем мотались по позициям, контролируя, все ли исполняется в соответствии с замыслом. Для меня же нашли дополнительное занятие — периодически доставлять связистам и отправлять депеши с докладами по обстановке. Причем доклады начальника штаба шифровали сами связисты, а вот то, что писал Петрович нашему старшему в корпусе, учитывая, что выходить в эфир на русском было строго запрещено, приходилось закрывать и переводить на язык дари мне, используя нами же придуманную примитивную код-таблицу, сплошь состоявшую из «самоваров» — танков, «труб» — артустановок, «огурцов» — боевиков противника (зеленые — значит исламисты), «помидоров» — солдат полка (красные — значит, свои) и т. п. С этой белибердой я намаялся и морально, и физически. Легкой трусцой, которой я передвигался от начальника штаба с его советником до связистов, я намотал километров 15–20, пока не сообразил попросить у Шах-Заде стоявший без дела штабной «уазик».

К вечеру организовали разведку боем в направлении деревни Пайрам, расположенной, как и Чинари, левее горного прохода, но чуть дальше — километрах в трех от него. После короткого огневого налета батальон при поддержке танков занял деревеньку без серьезного сопротивления со стороны противника, просто отошедшего вместе с жителями в горы. Батальон благополучно откатился на исходные позиции. Потом вдруг оказалось, что недосчитались одного танка и пехотинца. В сгущавшихся сумерках с КП полка начали суетливо шарить биноклями по местности.

— Вот они! Вот они, голубчики! — первый радостно закричал Шах-Заде, указывая рукой в направлении Пайрама. — Трофеи ведут.

Все развернулись туда. При недостаточной освещенности с большим трудом удалось разглядеть медленно пятившийся от деревни танк с развернутой в сторону противника башней, перед которым с хворостиной в одной руке и курицей в другой метался «пропавший» солдат, погоняя небольшую отару овец. Горы, нависавшие над Пайрамом, уже накрыла тень, и на ее фоне то там, то здесь прорывались всполохи выстрелов. Противник, раздосадованный потерей провианта, больше для острастки постреливал в сторону отошедших далее ружейного выстрела удачливых продовольственников.

— Это успех, — сказал, обращаясь к Петровичу, враз повеселевший Шах-Заде.

— Трофеи еще не успех, — не переставая разглядывать в бинокль горы, ответил Петрович. — А вот то, что противник дурак и стреляет без толку, — это хорошо. Ты лучше посмотри. У них там позиции над Пайрамом растянуты примерно на километр да над Чинари и горкой — еще два километра. Сколько же их там сидит? Не меньше полка, пожалуй.

Но Шах-Заде, достойный сын своего народа, на протяжении многих веков занимавшегося «промыслом войны», уже не мог думать ни о чем другом, кроме добычи. Он отмахнулся от советника, бросив: «С ними тоже разберемся», — и немедленно стал распоряжаться по более животрепещущему вопросу дележа мяса. Выходило ни много ни мало, а по два барана на роту пехоты. Нужно было не забыть также штабистов, танкистов, артиллеристов, связистов и прочих.

Вскоре темнота поглотила позиции. Стало откровенно холодно. В ожидании трофейного мяса собрались в палатке, развалившись на расстеленных на земле матрасах. Шах-Заде поминутно выскакивал проверять правильность приготовления баранины. Когда же ее принесли и вывалили прямо на одеяло в центре палатки, он хитро улыбнулся и попросил советников и командование полка не торопиться начинать пиршество. По его команде в палатку зашел солдат с тазиком для мытья ног, в котором плавала в бульоне, задрав вверх жилистые лапы, вареная курица. Солдат торжественно поставил тазик перед удивленным Петровичем. Так Шах-Заде решил отметить его «особые заслуги в жестоких боях с противниками режима».

Мясо из-за скудности запасов дров оказалось непрожаренным. Курица, судя по усилиям, с которыми Петровичу приходилось вгрызаться в нее зубами, видимо, по причине старости не сумела подняться в горы вслед за своими хозяевами. Но все это было несущественно. Как говорят: горячо сыро не бывает. Пир, к радости Шах-Заде, удался.

Легли спать, предварительно расписав на ночь дежурство среди своих. На всякий случай. Кто-то из доброхотов шепнул, что один из танкистов был из «взятого» нами Пайрама. Мне достались самые неприятные часы — утренние. Ноги после топотни по плато гудели, правая рука, в которой приходилось таскать автомат, так как ремень при передвижении трусцой натирал плечо, болела. Устал. Поэтому, лишь немного поворочавшись, подтыкая под себя полы бала-пуша, я тут же провалился в глубокий сон, настроившись тут же, как только легонько потреплют по плечу, подняться на дежурство.

Проснулся, однако, сам. В палатке было уже светло и пусто. Где это все?

Вылез на свет божий. Вокруг никого, тишина. Огляделся.

— Вот оно что! Завтракают.

Действительно, вестовой семенил с горячим чайником к небольшому пригорку метрах в пятидесяти от палаток. Там, вокруг одеяла, на котором были разложены лепешки и консервы, расположились советники, командир полка и начальник штаба корпуса. Направился к ним. Встретили меня дружным хохотом и вопросом:

— Ты где был?

— Спал.

— И ничего не слышал?

— Чего не слышал?

— Ну, ночью вся артиллерия работала. И дивизион «Д-30» у тебя под боком.

— Под каким боком?

Вновь взрыв веселья.

— Так в чем же дело? — недоумевал я.

Рассказали. После полуночи противник решил пощупать нашу оборону. Ответила сначала автоматами и пулеметами бдительная пехота. Потом решили обработать ближние подступы к нашим позициям минометами, а дальние — гаубицами. Никто не спал. Меня потеряли, искали и наконец «нашли» крепко спящим на своем матрасе в обнимку с автоматом. Будить не стали — было уже не до дежурства…

Следующие три дня «ходили» на Чинари, Каризи-Азизи — еще одну близлежащую деревеньку, снова на Пайрам. Показывали себя, не давая противнику забыть, что мы решительно настроены прорвать его оборону и деблокировать горный проход. Потом поступил приказ вывести полк на отдых к месту постоянной дислокации. Шах-Заде отправился в Кабул с докладом, пообещав вскоре вернуться и привезти коньяку.

Переночевали в Пулиаламе. Утром полк вновь двинулся на прежние позиции. Петрович и я выехали позже и догнали колонну уже у подъема на плато. Тут чуть было не столкнулись с санитарной машиной, летевшей вниз на большой скорости. Начали выяснять обстановку. Оказалось, в наше отсутствие противник заминировал дороги и первая же машина с солдатами напоролась на мину. Двое убитых и пятеро раненых. Вторая мина рванула под трейлером, на котором тащили один из танков. Легкие контузии. Дали команду передвигаться только по бездорожью, избегая использовать наезженные колеи. А перед тем, как занять позиции, послали саперов осмотреть их.

Вновь потянулись прежние будни с тем лишь отличием, что ежедневно «работали» по горке, прикрывавшей горный проход. Здесь, однако, противник не отходил, а оказывал жесткое сопротивление. Наши цепи под огнем ложились у подножия, и поднять их в атаку не было никакой возможности. Петрович тихо зверел, жалуясь на низкий боевой дух солдат и офицеров вернувшемуся из Кабула без обещанного коньяка Шах-Заде.

Как-то, уже ближе к вечеру, когда пора было давать команду на отход нежно обнимавшему родную афганскую землю батальону, Петрович не выдержал и бросил мне:

— Поехали!

Сели в штабной «уазик» и покатили вперед. Проскочили позиции приданного артдивизиона, полковых батарей, передовые позиции пехоты. Оставили машину и побежали к подножию горки, у которой тяжко ворочался танк, время от времени постреливая по вершине. Противник изредка лениво отвечал одиночными выстрелами из стрелкового оружия. Залегли в небольшой складочке рядом с двумя солдатами. Один из них тихонько стонал, дожидаясь санитаров, — нога была прострелена навылет. Второй, видно, приятель, как мог его успокаивал. Справились, где командиры. Внятного ответа не получили. Попытались сами отыскать их. Безрезультатно.

Петрович, обращаясь вроде бы ко мне, но больше просто высказывая свои сомнения вслух, спросил:

— Если сейчас поднимемся, пойдут они вперед за нами?

— Без своих командиров — вряд ли, — ответил я.

— Ну, а если пробежаться по фронту, отыщем их?

— Если только с командой на отход, то да. А так время ушло, они сейчас больше озабочены ужином, чем боевой задачей.

Делать нечего. Решили возвращаться и, поднявшись разом, побежали назад. Засвистело и зажужжало, казалось, со всех сторон, будто противник только и дожидался того момента, когда мы покажем ему свои спины. Длинными перебежками, петляя, как зайцы, под затухающим по мере удаления от горки огнем, добрались до машины. Плюхнулись на сиденья. Сзади по брезенту что-то негромко шлепнуло. Водитель, истомившись не столько в ожидании нас, сколько уже просроченного ужина, рванул по бездорожью в сторону штабных палаток.

Петрович, повернувшись ко мне, спросил:

— Чего это они так взъерепенились?

— Поняли, кто мы, — ответил я. — Вы ж в зеленой рубашке бегали, а за голову советника им положен хороший гонорар.

Петрович засмеялся:

— Да, действительно, не сообразил.

Мы были одеты в афганскую зимнюю полевую форму грязно-бежевого цвета. Но распалившийся Петрович еще на КП полка скинул куртку, под которой и была эта злополучная советская форменная рубашка.

У палаток умылись из чайника. Я потащился, несмотря на усталость, передавать очередное сообщение в штаб корпуса. После того как плато заминировали, мне перестало нравиться раскатывать по нему на машине. Как-то спокойнее было передвигаться пешком, внимательно поглядывая под ноги.

Проходя мимо штабного «уазика», обнаружил, что водитель — лихой парнишка-пуштун, который мне всегда был симпатичен, — перетряхивает свой скарб. На земле валялись одеяла, матрас, старый балапуш и еще какие-то тряпки.

— Что случилось? — поинтересовался я. — Пятак потерял?

Солдат бросил подушку, которую он внимательно осматривал, и опустил брезент, прикрывавший задний отсек машины:

— Смотри, господин переводчик, — дырка от пули. Она в тебя летела.

Я заглянул в дырку. Действительно, пуля должна была ударить прямо между лопаток, а у афганцев ранение в спину считается позором. Спасибо хозяйственному водителю, всегда возившему все свое имущество, несмотря на наши протесты, за задним сиденьем. В этих тряпках за моей спиной и заблудилась пуля.

— Найдешь пулю, — попросил я, — мне отдай.

— Да, господин.

В радийной машине было тесно и жарко. Пока я закрывал кодтаблицей донесение о том, сколько у нас за день раненых «помидоров» и сколько «огурцов» расстались с жизнью, связисты хитро улыбались. Потом, уже откровенно смеясь, протянули мне наушники. УКВ-диапазон бил по ушам родной речью, обильно сдобренной ненормативной идиоматикой:

— Сталкивай… В пропасть его! Что? Горит. Пусть себе горит, но не на дороге, так твою рас-так. Не видишь, колонна стоит!

«Вот те раз, — подумалось. — Видно, наступающие части уже близко». Рассказал Петровичу. Тот тут же загорелся:

— Надо брать горку. Завтра, если залягут, берем командира полка и поднимаем батальон в атаку. Возьмешь фотоаппарат. Будешь снимать, как фронтовой корреспондент.

Промолчал, но про себя решил: «Ну, уж нет. Для беготни по горам хватит мне автомата с подсумком и пистолета. Мое дело переводить да следовать за советником, куда бы ни поперся, а не заниматься фотолетописью».

Утром горку взяли без нашего героического участия. Противник, зажатый с двух сторон, предпочел тихо раствориться в родных горах. Вслед за наступавшими цепями подошли к подножию отбитой горки. Петрович отправил советника начальника артиллерии полка подтянуть поближе минометы, дав ему наш «уазик». Сами же вместе с командиром полка и Шах-Заде полезли оценивать обстановку наверх по чуть заметной тропке. Почти поднялись к вершине, когда сзади раздался мощный взрыв. Все разом обернулись: у подножия все еще продолжал расти огромный куст из камней и пыли. Из него вылетело колесо, описало пологую дугу и покатилось, замедляя движение, вверх по склону.

— «Уазик», — сказал Шах-Заде.

— Советник, — сказал Петрович.

К оседавшему вниз серому кусту уже бежали люди. Было жалко и советника, и парнишку-водителя. Но на войне как на войне. Продолжили движение. На плоской вершине обнаружили позиции противника — выложенные из плотно пригнанных друг к другу больших камней укрепления. Вопреки ожиданиям, видимых разрушений не было. Лишь в одном месте, около полуразваленного прямым попаданием каменного укрытия, валялись окровавленные тряпки. А ведь мы почти десять дней долбали горку всей наличной артиллерией, танками и минометами, вызывая авиацию, которая обрабатывала вершину НУРСами.^[44] Но там, где падал снаряд, оставалось лишь небольшое углубление да свежие сколы камня были чуть светлее нетронутого взрывом скального грунта.

Отправили пехоту дальше «гнать» противника и пошли по той же тропе вниз. А у подножия, целый и невредимый, сидел на корточках советник начальника артиллерии полка, осторожно обметая пальцами пыль с какого-то предмета на тропе. Он не поехал сам давать команду подтягивать минометы, а отправил с этим поручением водителя. Но и тот чудом остался жив. Летевший вниз по склону «уазик» наехал на мину задним колесом, и взрывом его бросило вперед, лишь добавив инерции. Водитель вылетел со своего места вместе с сорванным брезентом и отделался царапинами и ушибами. Вот он, кстати, бежит, прихрамывая, и кричит:

— Господин переводчик! Господин переводчик! Джип сломался.

— Не идите по тропе, второй раз не повезет, — сказал заново родившийся на наших глазах советник. — Мины. Я уже семь штук выкопал. Там, где склон пологий, противотанковые, выше — противопехотные.

Стало как-то не по себе. Это что ж получается, мы протопали по минам дважды — сначала вверх, а потом вниз?

Прилетел вертолет с начальником оперативного управления Генштаба НВС ДРА генералом Бабаджаном и командующим царандоем (народной милицией) Али-Шахом. Шах-Заде побежал докладывать. Вернувшись, радостно сообщил, что Бабаджан разрешил нам вместе с ним лететь в Кабул. Пошли садиться в вертолет, поручив водителю собрать наши немногочисленные вещи и доставить их в Кабул на «Тойоте», которую ему доверил гнать Шах-Заде.

Почти не верилось, что через полчаса будем в кабульском аэропорту. По дороге домой можно будет забежать в дукан купить свежее белье, рубашку и хороших американских сигарет, потом заглянуть в магазин «Востокинторга» и взять бутылочку «Арарата». Дома встать под душ, смыть с себя десятидневную грязь и одеться во все чистое, спокойно выпить с Иваном, с которым я два года делил комнату в Кабуле, стакан чудесного золотистого напитка и хотя бы на вечер забыть об «ожесточенной борьбе с вооруженными противниками прогрессивного афганского правительства».

Вертолетчики запустили двигатель. Когда он набрал достаточные обороты, из-под колес убрали камни, и винтокрылая машина, ворочаясь на ухабах, покатила вниз по склону. Разреженный воздух высокогорья долго не позволял перегруженному «Ми-8» оторваться от земли. Лишь в нескольких десятках метров от окончания склона он перестал содрогаться и полетел низко над землей прямо на задранные в небо артиллерийские стволы.

Я выглянул в левый иллюминатор. У подножия горки, там, где ее огибает дорога, ведущая в глубь горного массива, показался первый танк наступавшей дивизии. Под его правой гусеницей беззвучно, как в немом кино, рванула мина. Дым и пыль снесло ветром в сторону, из люков остановившегося танка показались люди. Слава богу, живые.

До после победы

Кабул. Штаб Центрального армейского корпуса Народных вооруженных сил ДРА. Предвыходной день — четверг, 13 декабря 1979 года. Вялую беседу в ожидании конца рабочего дня прерывает некстати поступившее указание выделить от советников и переводчиков ЦАК одного человека и направить в штаб военного контракта. Самый младший по возрасту и по званию я — сержант, переводчик, холостой к тому же. Выбор предопределен. Еду.

В одной из комнат штаба контракта собралось полтора десятка советников и переводчиков из разных соединений, частей и военных учреждений кабульского гарнизона. Входит новый главный военный советник в ДРА генерал-полковник С. Магометов, сменивший в середине ноября генерал-майора Л. Горелова. После краткого вступления, посвященного«дальнейшему обострению обстановки в стране пребывания», звучит фраза: «Пришло время выполнить интернациональный долг, возможно, ценой жизни». Все насторожились. Может, главный ошибся? Далее пошла сплошная околесица, немного, однако, всех успокоившая:

— Едете в Баграм, на учение. Вернетесь через несколько часов. Автобус ждет внизу.

Ясно, главный что-то путает или недоговаривает. До Баграма шестьдесят с лишним километров и дорога отнюдь не равнинная. На стареньком «пазике» два часа туда и столько же обратно. Какое тут учение, если уже вечереет, а завтра нерабочий день.

Кто-то из собравшихся спрашивает:

— Оружие брать?

Имелись в виду автоматы. Табельные пистолеты были у всех при себе. Ответ: «Нет, всем сразу в автобус, домой не заходить».

Проверил пистолет за поясом, порылся в карманах: запасная обойма на месте, немного денег, начатая пачка сигарет, спички, носовой платок. Подумалось: «Нужно прикупить еще пачку сигарет в ближайшем дукане, да хорошо бы сбегать домой за курткой. Баграм ближе к Гиндукушу, и климат там суровее, чем в Кабуле. В пиджаке при галстуке будет невесело». Забежать домой не удалось. Едва успел расплатиться за пачку «Кента» и запрыгнуть в автобус.

Устроившийся рядом на сиденье советник начальника разведки одной из пехотных дивизий зашептал на ухо, почему-то переходя на дари:

— Говорят, товарищ Амин кам кам хуб нист.^[45]

— В каком смысле?

— Ну, понимаешь, не туда гнет. На американцев ставит.

Уже в сумерках добрались до Баграма. Проехали прямо на летное поле, потом к укрытиям для самолетов, около которых стояли глинобитные постройки и армейские палатки. В них расквартирован советский десантный батальон, сплошь укомплектованный выходцами из среднеазиатских республик и предназначенный для «охраны» Амина. Сразу же идем на инструктаж:

— Все, о чем вы здесь услышите, что узнаете и увидите, чем будете заниматься, — государственная тайна. Никогда, никому, ни при каких обстоятельствах… Распишитесь!

Расписались несколько раз в том, что пожизненно будем сохранять молчание. Парни в комбинезонах песочного цвета с множеством карманов, некоторые с пистолетами Стечкина в деревянных кобурах — группа спецназа госбезопасности «Зенит» — разбирают прибывших.

Палатка. Несколько зенитовцев и я устроились поближе к печке-«буржуйке» на двух солдатских койках, между которыми поставили табурет. На табурете листок бумаги. Карандаш дают мне:

— Черти план штаба корпуса!

Рисую от руки, без линейки:

— Первый этаж: вот вход, парадная лестница, вот черный ход, под ним в полуподвальном помещении узел связи…

— Окна узла связи выходят во двор?

— Да.

Уже не мне:

— Чтобы не успели сообщить, кинем в окно слезоточивку, а в коридоре всех повяжем, как начнут выскакивать.

— Второй этаж. Кабинет командира корпуса майора Мохаммад Дуста…

— Рассказывай, кто таков?

— Из мелких феодалов. Халькист^[46] «гнезда Аминова». По-моему, всем ему обязан и лично предан.

— Сопротивляться будет?

— Надо полагать, раз вопрос стоит о свержении Амина.

— Тогда будем уничтожать. Ставим крест.

— У комкора телохранитель — солдат-пуштун огромного роста и неимоверной силы. Днем и ночью при хозяине.

— Справимся, — кидают уверенно. — Еще на ком ставить крест? Кабинет рядом — начальника штаба корпуса?

Начальник штаба корпуса — полковник Шах-Заде. С ним у меня отношения приятельские, почти дружеские. Подставлять его ой как не хочется. Он нам, советским, всегда безоговорочно верил.

— Нет, — говорю, — начштаба — наш человек. Его трогать никак нельзя. Кто потом организует всю эту перепуганную ораву штабистов? — О том, что Шах-Заде тоже «птенец гнезда Аминова», умалчиваю.

— Хорошо, — соглашаются. — Дальше давай.

— Остальные — ни рыба ни мясо. Флюгера, держат нос по ветру. Вот только неясная, мутная фигура — контрразведчик корпуса.

— Ставим крест. Разбираться времени не будет.

Тяжелое чувство: вот так, мимоходом, трех человек и приговорили. Долго уточняем детали: подъезды к зданию штаба, наличие оружия у офицеров, решеток на окнах, расположение караула, комнаты советников — это чтоб не зацепить своих сгоряча и т. п.

В палатку входит солдат-истопник подбросить дров в печку. Все замолкают. Солдат неловко пытается открыть дверцу печи. Обжигается и дует на пальцы. Кто-то тянет:

— Эх, водки бы выпить, для сугрева.

Старший обрывает:

— Решили же, до после победы — сухой закон!

Солдат наконец справляется со своей задачей, захлопывает дверцу печки и выходит.

Осмеливаюсь задать вопрос:

— Когда начинаем-то?

— Да сейчас! Как дадут команду, так и начнем.

Ждем команды «по машинам», время от времени возвращаясь к разговору по существу. Нет команды, но есть указание отдыхать.

Укладываюсь на койку ногами к печке, головой к брезенту. Холодно. После очередного визита солдата-истопника становится теплее. Даже сквозь солдатское одеяло чувствую, как жар обжигает пятки, но усы, на которых намерзает лед от дыхания, так и не оттаивают.

Утром иду разбираться с главным солдатским вопросом — где харчеваться. Говорят, столовая в палатке. Рядовые, однако, принимают пищу прямо под открытым небом, стоя в куртках и шапках вдоль длинных столов. Нахожу палатку-столовую, не отапливаемую. Получаю пайку, сажусь за стол, а она уже остыла. Чай тоже холодный.

День, не считая еще одного согласования, проходит в полной бестолковости. Слоняюсь по лагерю. Все прямо по персидской поговорке: «Одинаковый с одинаковым: голубь с голубем, сокол с соколом». Зенитовцы кучкуются с зенитовцами, офицеры-десантники с офицерами-десантниками, солдаты с солдатами. Спрашиваю у зачуханного солдатушки, попросившего сигарету:

— Стреляли часто?

— Да, раза три, прежде чем сюда отправили.

— Гранаты кидали?

— Было однажды.

— Боевые?

— Не, учебные.

«Ну, — думаю, — если и вправду так готовили, тяжко придется парням, да и нам с ними. Офицеры-десантники, как и солдаты — туркмены, узбеки и таджики, — производят гораздо лучшее впечатление. Есть в них даже некоторая лихость и видимая жажда показать себя. Но проблема та же, что и у солдат. Не обстреляны. Большинство из нас, — продолжаю размышлять, — уже побывали в переделках, ходили на операции против вооруженной оппозиции с частями афганской армии. А вот, интересно, парни из „Зенита“ только в подмосковной Балашихе „воевали“ или уже успели наследить где-нибудь за пределами Союза?»

Спросить, однако, прямо не решаюсь, боясь обидеть. Но ведут они себя очень спокойно и уверенно, а это внушает уважение.

…Третий день, потом четвертый — никаких значимых перемен. Снег, мороз, в палатке холодно, и пиджачок не греет. Начинаю кашлять. Поэтому много времени провожу под одеялом. Отсыпаюсь впрок. Кончились сигареты. Попытки добыть их внутри нашего оцепления не увенчались успехом. Нужно идти к братьям по оружию — афганцам. Братьям ли при наших-то задачах? Объясняю часовому, что иду к соседям за сигаретами.

— Иди, — говорит.

Шагаю по припорошенному снегом полю к афганским зенитчикам, прикрывающим авиабазу. Впереди маячит их часовой. Сейчас должен вскинуть винтовку с примкнутым штыком и, выбросив вперед ногу, заорать благим матом «Дриш!» («Стой!»), как у них положено по уставу. Но не орет.

— Салам! Контин есть? — спрашиваю.

— Да, господин. — Солдат скептически оглядывает мою легкую одежонку и показывает рукой на глинобитную полухатку-полуземлянку с плоской крышей, из которой торчит, понемногу дымя, железная труба.

Спускаюсь по глиняным ступенькам, набиваю карманы сигаретами, беру немного печенья отблагодарить за доброту обоих часовых, из чувства милосердия грубо нарушивших правила несения караульной службы.

Жить становится немного веселей. На следующий день баня. Моечная оборудована в палатке, куда подведены трубы от дегазационной машины. Прикомандированные идут на помывку в последнюю очередь. На мне горячая вода кончается, домываюсь холодной, но и та вскоре перестает даже капать. Вытираю остатки мыльной пены носовым платком, одеваюсь как солдат-первогодок с личным рекордом секунд за 30 и бегу, лязгая зубами, в палатку сушиться у печки. Размышляю, постепенно отогреваясь:

«Похоже, команды брать Кабул одним мусульманским батальоном и группой „Зенит“, усиленной „Сусаниными“ из военного контракта, т. е. нами, мы не дождемся. То ли что-то изменилось, то ли с самого начала это не планировалось, а было лишь иллюзией, возникшей в наших головах».

В конце концов всем, кто прибыл из Кабула, разрешено слетать домой, на день. Лету до Кабула на вертолете «Ми-8» всего 15 минут. Через 40 минут в теплой квартире стою под душем. Потом, приготовив крепкий и, главное, горячий кофе, тщательно экипируюсь: меняю брюки на джинсы, туфли — на высокие армейские ботинки, пиджак — на зеленую куртку с капюшоном и отстегивающейся подкладкой на «рыбьем меху». Избавляюсь от бесполезного галстука и поверх рубашки натягиваю легкий джемпер. Долго мучаюсь сомнениями, брать ли автомат. Но решаю все же ограничиться лишь дополнительным запасом патронов для «ПМ»^[47] и гранатой. Возвращаются с работы коллеги-переводчики — мои соседи по квартире. Пьем коньяк.

— Будут, — говорю, — события. Сидите лучше дома, если командование не призовет.

Предупреждаю их более чем туманно, но все равно чувствую при этом, что совершаю тяжкое преступление перед народом, партией и правительством.

Летим обратно. Большинство тоже постеснялось взять автоматы, но у многих карманы оттопырены. Боезапас пополнили.

Долгожданная перемена: «Строиться в колонну команда поступила, в мрачной тьме скрывается Кабул», как поется в одной из сочиненных уже потом песен. Марш проходит без происшествий. В Кабуле поворачиваем в район Даруль-аман, потом — к холму, вершину которого венчает резиденция главы государства Хафизуллы Амина — дворец Тадж-бек. Останавливаемся у расположенных возле подножия холма недостроенных казарм республиканской гвардии. Команда: «Размещаться».

В неоштукатуренной комнате на втором этаже мусор на полах, двухъярусные солдатские койки, печка-«буржуйка» с выведенной в окно трубой. На нижний ярус не претендую: есть и посолиднее меня. К вечеру холодает. Топим печку. Ночью чувствую, что с потолка начинает капать, потом лить.

«Как же, — догадываюсь, — тепло поднимается вверх, стыки между плитами перекрытия не изолированы, а на них ведь снег. Тает, значит». Прыгаю вниз и двигаю двухъярусную койку вместе с крепко спящим спецназовцем. Утром просыпаюсь от его вопля.

— Какая с… это устроила?

Свешиваюсь с койки. Сосед мой весь в грязи — с усов капает, подушка и одеяло заляпаны — стоит босой в луже и жаждет мщения, думая, что кто-то все это специально подстроил. На меня-то капала чистая талая вода, а его забрызгало грязью, образовавшейся за ночь из потоков воды и строительной пыли на полу. Сочувствую соседу, но из-за опасения мести в «злом умысле» не признаюсь.

После завтрака, 25 декабря, экипируем на рекогносцировку организации охраны и обороны дворца лейтенанта-десантника Мишу Нуреддинова — веселого, прямо-таки брызжущего энергией узбека. Говорит он почти на всех среднеазиатских языках, в том числе и на таджикском, а это тот же дари. В общем, все при нем, но нет «гражданки». Все выразительно смотрят на меня. Снимать штаны отказываюсь, да и не по размеру ему мои джинсы. Куртку отдаю. Миша долго мучается с пистолетом, который никак не может пристроить за хлипкой резинкой застиранных спортивных штанов.

Дело все ближе, судя по тому, что прибыли на посольских «Волгах» какие-то важные чины в гражданских костюмах, но с военной выправкой. Меня теребят вопросами спецназовцы, правда, уже не те, с кем планировали брать штаб ЦАК, а другие. Их интересует Тадж-бек. Отремонтированный дворец, ожидавший переезда нового хозяина,^[48] мне довелось посетить всего недели две назад. Пожилой поляк, который руководил отделкой дворца, жил рядом и всегда чопорно раскланивался с нами, приподнимая за поля тирольскую шляпу с пером. Во время взаимного расшаркивания Анатолий Андреевич — советник начальника связи корпуса — и попросил его показать дворец. Тот, к нашему удивлению, сразу же согласился. Рабоче-крестьянское сознание чуть не помутилось от роскоши, которую мы увидели: вытесанная из цельного куска мрамора ванна, мебель ручной работы, ковры, люстры из богемского хрусталя, оборудованная по последнему слову техники кухня, использование которой, пожалуй, подразумевало наличие дополнительного инженерного образования у повара, специальный лифт для подачи блюд в столовую и т. п. Потряс воображение письменный стол в кабинете Амина. Инкрустированный дорогими породами дерева, он стоил, как пояснил наш любезный гид, столько же, сколько роскошный «Мерседес» последней модели. Умеют красиво жить вожди! Но спецназ, конечно же, интересовало не это, а сплошная проза — расположение комнат, лестниц, коридоров, лифтов, помещений охраны, подходов к дворцу со стороны «Ямы», так сразу прозвали казармы гвардии, которые и вправду были расположены как бы в яме между холмами.

Нежданно-негаданно, легок на помине, в «Яме» появляется Анатолий Андреевич:

— Собирайся, поехали!

— Да я собран, — говорю. — Все при мне. Куда едем-то?

— К командиру корпусного батальона связи Абдул-Сабуру.

«Что-то здесь не так, — думаю. — Андреич всегда мотался к нему без переводчика. Там все инженеры по-русски говорят».

Сидим втроем, пьем великолепно заваренный чай «Пять звезд» — любимый чай Абдул-Сабура.

— Сабур, — говорит Андреич, — мы тебя когда-нибудь обманывали, подводили?

— Нет, — настороженно, как бы догадываясь о чем-то, отвечает комбат.

— Тогда доверься нам еще раз. Грядут перемены, поступай так, как мы будем подсказывать.

«Вот оно что! — начинаю понимать. — Дана команда готовить подсоветных афганцев к предстоящим событиям».

Отказываемся от предложенного ужина и едем в штаб корпуса. Тут же получаю новое задание и с группой советников и переводчиков, человек семь, отправляюсь в военный клуб, расположенный прямо напротив американского посольства. Почему-то именно здесь оборудован то ли узел связи, то ли командный пункт, то ли и то и другое одновременно. Долго без дела торчим в помещении, становясь невольными слушателями телефонных переговоров.

— Три борта вернулись. Где четвертый? С Душанбе, Ташкентом, Фрунзе связывались? А вот из Баграма докладывают, видели вспышку в горах.

В гору врезался один из тех четырех «Ил-76» с десантниками, которые первым эшелоном летели на кабульский аэродром для обеспечения высадки 103-й воздушно-десантной дивизии, но по каким-то причинам легли на обратный курс. Первые потери — 41 человек.

Дают команду выдвигаться в аэропорт. Наша группа, вооруженная только пистолетами и припасенной у меня в кармане гранатой, — пожалуй, неважная замена бравым десантникам. Приезжаем, выходим на летное поле. Холод, темень, что делать — неясно. Интересуюсь у старшего. Отвечает, пожимая плечами: «Да ничего. Прилетят наши — успокаивать, удерживать от необдуманных поступков». Неожиданно гаснут огни на взлетно-посадочной полосе. Советник главного штурмана ВВС и ПВО^[49] с переводчиком бегут разбираться. Как только огни загораются вновь, видим, что на посадку заходит первый самолет, пробегает мимо нас, поворачивает на рулежку, а второй уже катится по полосе, третий почти касается ее своими шасси, а за ним видны огни четвертого, пятого… десятого. Восхищаемся: «Во дают!» Десятка выстраивается на рулежке, моторы ревут, заглушая лязг выгружаемой техники, русскую мать и грохот сваливаемых в кучи десантниками ящиков. Самолеты так же споро, как садились, взлетают друг за дружкой.

— Ну, кому тут башку отвернуть? — спрашивает один из офицеров-десантников. — Это мы разом, — добавляет, подхохатывая.

Теперь понимаю, в чем тайный смысл нашего присутствия здесь. Ласково говорю:

— Пока никому. Располагайтесь. С прибытием вас на гостеприимную афганскую землю!

Летит вторая партия самолетов, третья, четвертая… сбиваюсь со счета. Хожу, знакомлюсь, придерживаю особо ретивых: настрой у всех решительный, так воспитали — с неба и в бой. К утру сказывается бессонная ночь, проведенная при минусовой температуре на голодный желудок. Кажется, что замерзли даже суставы — перестают гнуться. Спрашиваю водки. «Нет, — говорят, — сухой закон. Но вот тебе банка тушенки, буханка хлеба и нож. Грейся!» Заваливаюсь на какие-то мешки между ящиками и энергично греюсь, двигая челюстями. Помогает.

Выкатилось солнце. Сразу стало и теплее, и веселее. С интересом наблюдаю, как на веранде аэропорта выстраиваются западные военные атташе и иные дипломатические работники с биноклями, опередившие вездесущих репортеров. Сам не разглядел, но потом рассказывали, что американский посол якобы даже слезу пустил. С расстройства, наверное.

За день оглох от рева авиационных моторов. Самолеты продолжают прибывать. Но техника уже организованно отгоняется и строится ровными рядами. Натянуты палатки. В штабной над картой склонился комдив 103-й дивизии. В углу какие-то парни стягивают с себя джинсы и влезают в десантные комбинезоны. Вот так встреча — это же наши переводяги из Военного института иностранных языков. Спрашиваю:

— Вас что, ускоренно выпустили?

— Да, — отвечают, — ловили по коридорам, чтобы дипломы и лейтенантские погоны вручить. И сразу сюда, даже форму офицерскую пошить не успели.

— А остальные где?

— С мотострелками через границу идут, дня через два здесь будут.

Вечером полк, в который меня определили, колонной выдвигается в город, в дворцовый комплекс Делькуша. Залезаю в БМД.^[50] Ну и машина. Тесно. Как в ней помещаются здоровенные десантники — непонятно. У здания «Радио Кабула» инцидент. Охраняющие его афганские военные выводят танки и перекрывают дорогу. Я не востребован. Значит, в проводниках кто-то еще из переводчиков. Разобрались без пальбы. Прибыли. Устраиваемся на ночь.

Большое помещение, цементные полы. Раньше, похоже, здесь была кухня. На полу растягивают брезент, на нем укладываются десантники. Завидую им. Все в толстых куртках с цигейковыми воротниками, хоть на снегу ночуй. Отстегиваю тонкий капюшон своей куртки и сворачиваю его в комочек. Будет подушка. Складываю прямоугольником, чтоб потолще, подкладку. Можно уместиться бочком. Накрываюсь курткой. Справа и слева впритык, не особенно церемонясь, заваливаются десантники. «Вот молодцы! — думаю. — Хоть о них погреюсь».

На следующий день, 27 декабря, становится ясно, дело будет сегодня. Два парня из «Зенита» — Олег и Вадим, — я и Анатолий Андреевич, взвод десантников из 37 человек на четырех БМД, командира зовут Саша, — вот наши наличные силы. «Противник» — дислоцированные в казармах гвардии дворца Арк, примыкающего к Делькуша, батальон связи, транспортная рота и зенитный дивизион, вооруженный «ЗУ-23–2». Всего более 800 человек. Нужно их блокировать, заставить разоружиться и спокойно принять уход Амина. Думаем и так, и эдак, но ничего более путного, чем до смерти напугать, придумать не можем. Ведь если они предпочтут бой, то шансов у нас нет. За Сабура и батальон связи Андреич вроде бы ручается. Но вот командир и замполит зенитного дивизиона — ярые аминовцы, молодые выдвиженцы, всем обязанные своему кумиру. Они, правда, приглашены сегодня командиром нашего полка на банкет с водкой, но звонок уже прозвенел, а их нет. Видно, почуяли неладное. Оптимизм наш тает с каждой минутой.

Раздается мощный взрыв в районе телефонной станции — общий сигнал к выступлению. Все. Разговоры окончены. Выдвигаемся на трех БМД, как и было задумано, на территорию соседнего дворца. Четвертая машина выходит на площадь перед ним. Во дворе тихо, но за каждым кустом расставлены часовые. Да вот и «ЗУ-23–2» с расчетом, спрятанная на позиции под аркой, вот еще одна. Готовились к встрече, однако. Высовываемся с Олегом из заднего люка и подзываем ближайшего часового. Говорю ему, чтобы вызвал сюда командира дивизиона. Бежит исполнять указание.

Приходит не командир, а замполит. Разговариваем, не вылезая из машины. Блефую, объясняя, что мы не желаем кровопролития, хотя полностью блокировали дворец и можем разнести его в один момент. Как бы подтверждая это, начинает лупить из пулемета БМД, которая елозит туда-сюда по площади. Продолжаю:

— Режим Амина свергнут…

Наш визави меняется в лице и срывает с плеча автомат. С трудом успеваем с Олегом схватить его за плечи, не сговариваясь, дергаем на себя и буквально втыкаем головой в люк. Отбираем автомат и пистолет и ставим обратно на землю. Повторяю:

— Режим Амина свергнут. Вам необходимо снять посты, разоружить солдат, все оружие, в том числе и табельное офицеров, сдать в арсенал и выставить у него невооруженного постового. Дворец под охрану берем мы. Предупреждаю, сопротивление бессмысленно.

— Отдайте автомат, я без него не могу вернуться.

Олег выщелкивает из магазина патроны и отдает автомат. Замполит просит пистолет. Та же процедура. Уходит и не возвращается. Прибегает Андреич, говорит, что с Сабуром все решил. Оружие сдают, нам верят. «Зачем, — спрашивает, — эти, на улице, палят. Ведь никто из казарм не бежит и сюда не прорывается». Вызываем командира БМД. Является разгоряченный лейтенант.

— Зачем палишь?

— Так там же автобус и потом такси…

— Тебе ж ставили задачу отсекать, если побегут. На кой ляд тебе автобус и такси? Пусть себе едут.

— Понял. Больше не буду.

Вновь посылаем часового за командиром дивизиона. Опять приходит замполит. Под звуки разгорающихся в городе перестрелок, ближайшая из которых рядом, за площадью — в районе родного штаба ЦАК, спрашиваю:

— Вы поняли, что сопротивление бессмысленно?

— Да, — отвечает.

— Если через десять минут не снимете часовых, все оружие не сдадите в арсенал, мы будем вынуждены открыть огонь.

— Можно оставить оружие командному составу?

— Нельзя. Исполняйте.

Солдаты исчезают со двора. Идем к арсеналу, выставляем своих часовых. Убираем с площади БМД, организуем на всякий случай оборону. Не можем добиться от афганцев, где выключается освещение на фонарных столбах вдоль аллейки, ведущей от ворот к башне с часами, поэтому расстреливаем фонари, чтобы быть в тени и видеть, что происходит на площади. Один фонарь, висевший на столбе над тумбой регулировщика за воротами, расстреляли, пожалуй, зря. Через несколько минут на темный участок площади вылетает БМД и сносит столб с тумбой. С разбитых катков слетает гусеница. Андреич подскакивает к раненой машине и стучит по броне. Доносится обрамленный непарламентской идиоматикой вопрос:

— Ты кто такой?

Андреич обижается:

— Нет — это ты кто такой? А я — советский подполковник. А ну, вылезай!

Затаскиваем БМД и закрываем ею одну из прорех в нашей обороне. Только закончили, на площадь вылетает САУ^[51] и, пытаясь избежать столкновения с разбитой тумбой, начинает крутиться волчком. Останавливается. Стучим по броне. Из люка показывается лейтенант, говорит, заблудился, спрашивает, как проехать в район Пули-Чархи, там какую-то тюрьму нужно взять.

— Ну, братец, Пули-Чархи за городом, сам без проводника не доберешься. Да и подстрелить могут ненароком либо свои, либо чужие. Оставайся с нами!

— А вы словечко за меня замолвите перед командирами, а то ведь голову снесут за то, что потерялся.

— Замолвим, — обещает Андреич.

Вот, разжились и артиллерией. Довольные, идем расставлять посты. Попутно определяем комнату для себя и помещение, в котором разместим десантников, как только позволит обстановка. Прибегает посыльный от Абдул-Сабура, просит Андреича и меня заглянуть на узел связи. Приходим. Солдат-связист снимает наушники, говорит, что корпусные соединения и части наперебой выходят на связь на УКВ,^[52] докладывают, что окружают советские, спрашивают, что делать. Говорим: «Передавай всем: обстановка штатная, ничего не предпринимать, выполнять указания советских, они — друзья, действуют от имени новой власти». Сажусь на всякий случай рядом со связистом и минут пятнадцать слушаю его переговоры. Молодец парень! Все правильно излагает.

Выхожу с узла связи. Из темноты появляется молодой офицер и тянет за рукав в один из закутков коридора. Представляется членом подпольного комитета фракции «Парчам».^[53] Говорит, что командование зенитного дивизиона оружие не сдало. Спрашивает, что делать? Отвечаю, наладьте связь с районным комитетом «Парчам», слушайте радио — должно быть заявление новых властей, а этих не трогайте, сами поймут, что рыпаться бессмысленно. Офицер смеется: «Они поначалу решили, что вас не меньше полка, думали, раз во дворе три машины, то снаружи еще штук тридцать».

Нахожу Андреича у выбранной нами комнаты на первом этаже. Старлей Саша инструктирует приставленного для нашей охраны увальня-солдата, в котором угадывается огромная сила:

— Если что, сначала умрешь ты, — для вящей убедительности тыкает солдата пальцем, попадая где-то в район пупка, так как ростом Саша метр с кепкой, — и только потом они, — указывает на нас.

Солдат Юра так и ходил за нами все последующие часы, и под его присмотром нам было довольно комфортно и спокойно.

После полуночи все слушают радио, передают обращение нового главы государства Бабрака Кармаля. Перевожу спецназовцам и Андреичу. Несмотря на отголоски боев в городе, возникает чувство, что делу конец. Победа за нами. О бдительности, однако, не забываем. Время от времени хожу «на разведку», беседую с афганскими офицерами и солдатами, оцениваю их настрой. Инициативники так и прут: то один, то другой предлагают информировать о скрытых аминовцах и прочих «врагах».

Затемно, но уже ближе к утру, на прошитой автоматной очередью «Волге» приезжают двое ребят-зенитовцев из тех, с кем поначалу строили планы штурма штаба ЦАК. Они, как оказалось, его и брали. Хотят вместе со мной съездить в «Яму» за водкой, которую припасали до после победы. Андреич против, но в конце концов соглашается.

Садимся в машину. Кроме водителя-афганца, там еще майор из штаба нашего полка. Едем по ночному Кабулу. Афганских военных патрулей нет, но то там, то здесь из подворотен выскакивают вооруженные люди в «гражданке» с замотанными шарфами лицами и тычут в нас автоматами. Узнав, что мы советские, едем в Даруль-аман, стягивают шарфы, улыбаются, но предупреждают, что там еще идет бой. Видим, что не только мы работаем этой ночью, но и подпольные комитеты «Парчам» вывели на улицы весь свой наличный состав. По мере приближения к дворцу убеждаемся, что парчамисты были правы: впереди пожары, летают трассеры. Вот пожары уже и справа, и слева. Очередью поперек дороги останавливают нашу машину. Подскакивают разгоряченные десантники:

— Куда, мать вашу, претесь?

— Как куда? — пытаемся перекричать грохот боя. — В «Яму» за водкой.

— Какая водка? Там сейчас такое! Поворачивайте!

— Может, и правда не стоит дальше ехать, — ноет майор-штабист.

Спецназ упирается, но десантники стоят на своем. Поворачиваем. Зенитовцы советуются о чем-то между собой: «Есть запасной вариант. Едем!» Кружимся по кварталу напротив советского посольства. Останавливаемся у одной из вилл, скрытой от глаз высоким забором. Стучимся. После коротких переговоров через закрытую дверь впускают. Несколько парней в «гражданке», но с «калашами» в руках восторженно кричат:

— Ребята! Мы слушали эфир. Вы молодцы! Здорово сработали.

Обнимают, тискают, целуют.^[54] Мы просим водки. Бегут искать, притаскивают, похоже, все, что у них было, в том числе и невиданные в Афганистане чекушки. Возвращаемся в штаб корпуса. Уже от ворот обращаю внимание на то, что окно кабинета начштаба разворочено взрывом. Спрашиваю у самого молодого зенитовца про Шах-Заде. Отвечает: «Убит».

— Говорил же, что он наш человек!

— Да мы и сами в этом убедились. Он сразу выскочил нас встречать, видно, чтобы избежать кровопролития. Так сзади в спину и застрелил кто-то из своих. Наверное, Мохаммад Дуст. Он-то потом сбежал.

— Так вы поэтому по окну и шандарахнули?

— Конечно, хотели достать стрелка с БМД пушкой «Гром».

Сидим в хорошо знакомом кабинете Шах-Заде. Разваленный оконный проем завешен ковром, пахнет гарью. Режет глаза, видно, не выветрились еще остатки слезоточивого газа. Водка на столе. Пить не из чего. Посланный за чашками солдат-вестовой где-то пропал. Иду разбираться. Солдат, оказывается, не может понять, зачем нужны пустые чашки, и спешно готовит чай. «Чай потом, — говорю. — Тащи чашки!» Разливаем водку. Первую пьем молча, не чокаясь. Уже знаем, что погибли при штурме десятки наших, в том числе есть убитые и среди спецназа госбезопасности. Я же про себя плюсую к нашим и своим личным потерям и Шах-Заде. Вторую, как и договаривались, опрокидываем за победу.

Вот и дождались, провели грань. Все, что случилось раньше, было до, а теперь время после победы в Афганистане. Надолго ли? Тогда казалось, что навсегда.

После победы…

Утро 28 декабря 1979 года. Вчерашний банкетный стол, над которым немало потрудились полковые повара, остался нетронутым, но должен быть востребован непременно, если не афганцами, для которых он, собственно, и готовился с коварным намерением сломить их волю к сопротивлению секретным русским оружием — водкой, то хотя бы усталой и голодной победившей стороной. Прогноз точен: прибегает посыльный от командира полка и приглашает от его имени отобедать часов в двенадцать. Не пропадать же харчам! Принимаем приглашение с благодарностью и, разбившись на две очереди, ждем назначенного часа.

Ночь прошла без сна. Организм поэтому требует время от времени встряски, чтобы не впасть где-нибудь в забытье. Чаще, чем обычно, выхожу во двор покурить на легком морозце, прогнать сон и заодно оценить обстановку. Все вроде бы спокойно: подопечные афганцы ведут себя смирно, стрельбы в городе нет, погода отличная. Командир и замполит зенитного дивизиона, правда, носа не кажут из своих кабинетов. Но это уже несущественно. Дело сделано, и, сколько бы они ни дулись, их время ушло безвозвратно.

Идиллическую картину нарушает группа взволнованных чем-то афганских солдат. Обступают и наперебой начинают жаловаться, как родному:

— Украли… они… дерево! Только что было, а сейчас нет!

— Какое дерево? — спрашиваю.

— Наше! Дрова. Много!

— Разберемся, — говорю и иду вслед за ними.

Показывают на место, где еще вчера лежало толстое, в полтора обхвата корявое бревно метров пяти длиной. Нет бревна, но за угол ведет глубокая борозда не иначе как от него. Идем по следу и упираемся в распаренного десантника в тельняшке, орудующего топором — летят щепки от искомого бревна, распилить которое, видимо, нечем.

— Где Саша? Командир то есть, — спрашиваю его строгим голосом в расчете на афганцев, жаждущих заступничества и справедливости.

Кивает на дверь. Вхожу, оставив солдат снаружи, и долго объясняю удивленному старлею, что дрова здесь просто так валяться не могут, потому что стоят очень дорого. Привожу для примера цену за кило, сопоставив ее со стоимостью килограмма риса — одного из основных продуктов питания в стране.

— Ну-у, — Саша, недоуменно чешет затылок, прикидывая, сколько же может стоить это неподъемное бревно, — сейчас заведем БМД и оттащим обратно.

Инцидент исчерпан. Довольные афганцы вприпрыжку бегут искать поваров и оповещать сослуживцев, что обед будет на чем приготовить.

Полдень. В составе первой очереди иду на обед в соседний дворцовый комплекс Делькуша, теперь уже расположение десантного полка. Стол ломится от закусок и водки. Положим, хлеб, масло, консервы рыбные, мясные — это понятно, а вот откуда та же водочка, колбаска, огурчики… «Однако не важно, — думаю, — главное, что десантники молодцы: не только бойцы хорошие, но еще и хозяева знатные».

Подают горячий борщ в алюминиевой миске, водку разливают в большие кружки из того же материала. И хотя она болтается вроде бы на донышке, но одним глотком ее выпить не получается, приходится делать минимум три. К концу обеда замечаю, что выпил почти бутылку: норма тогда немыслимая для меня. Но хмеля нет. Видно, нервы еще не отпустили.

К нам во дворец сажают роту десантников, потом еще одну. Радуемся пополнению. Но забот у меня прибавляется. Притирка афганцев к советским и наоборот идет не всегда гладко. «Бесхозное» бревно снова и снова пытаются прибрать, зацепив за БМД. Откуда-то появляется дворцовый «завхоз» и начинает жаловаться, что из гаража исчез представительский «Мерседес» с кондиционером.

В полной уверенности отсылаю его искать пропажу к афганцам. Ну, бревно наши по недомыслию, а точнее — по незнанию местных реалий, еще могут взять, а вот «Мерседес» ни на растопку не годен, ни в БМД его не спрячешь.

Отзывают зенитовцев. Тепло провожаем их. Олег советует на прощание:

— Верти дырку на куртке!

— Зачем? — удивляюсь.

— Как зачем? За такие дела ордена дают.

Млею, но благоразумно воздерживаюсь от порчи одежды. И правильно делаю: вставлять в дырку в итоге оказалось нечего.

Видимо, по инерции, так планировалось еще до событий, вслед за батальоном связи и зенитным дивизионом во дворец Арк перемещается штаб Центрального армейского корпуса. Конечно же, не в парадные апартаменты, но и не в самое плохое здание за казармами гвардии, над которым высится башенка с часами. «Переезжаем» с Андреичем в определенное советникам помещение. Весь коллектив в сборе, подтягиваются и афганские штабисты. Представляют нового командира корпуса майора Халилуллу^[55] — высокого, с побитым оспой лицом и дергающимися щеками офицера. Это последствия заключения: как «участник парчамистского заговора» он был арестован в прошлом году и лишь сейчас освобожден из тюрьмы.

Обхожу помещения штаба и в одном из них натыкаюсь на другого недавнего политзаключенного — высокого, атлетически сложенного человека, заканчивающего переодевание в военную форму. Здороваюсь и вежливо интересуюсь, кто он.

— Начальник штаба корпуса Нурулхак Олуми,^[56] — отвечает.

— Много хорошего слышал о вас, — говорю, — в том числе и от отца. Он с вами работал на курсах «А» в 60-е годы.

Нурулхак спрашивает мою фамилию. Когда называю ее, сразу вспоминает отца. Так и познакомились, точнее, возобновили знакомство: Нурулхак, как оказалось, помнил меня еще совсем маленьким. С ним, в отличие от Халилуллы, никогда не перешагивавшего планку официальных отношений, впредь всегда общались просто и относились друг к другу доверительно.

Телефонный звонок. Поднимаю трубку. Женский голос спрашивает начальника штаба корпуса. Прошу подождать и иду звать Нурулхака. Тот говорит минуту и в недоумении кладет трубку: «Ошиблись. Не меня». Звонок, тот же тревожный голос: «Начальника штаба, пожалуйста!» Иду, зову. Та же история. Третий звонок… Нурулхак кладет трубку. Я уже все понял, прошу его: «Это жена прежнего начальника штаба. Будет звонить, скажи ей сам, что муж убит. Я не смогу…»

Вспомнилось, как в начале декабря Шах-Заде пригласил нас к себе в гости. Новая квартира в микрорайоне, немного мебели, скромное угощение — чай, печенье, сладости. Кругом дети от мала до велика. Носятся по квартире и внимания на гостей не обращают. Говорю Шах-Заде:

— Ты, оказывается, счастливый отец! Сколько у тебя всего детишек-то?

— Да сын у меня один, — отвечает и окликает жену, очень красивую, по-восточному так ни разу и не присевшую с гостями женщину. Та приводит, отловив где-то в коридоре, парнишку лет десяти и, положив ему руки на плечи, придерживая, чтобы не сбежал, показывает нам. Видим, вылитый Шах-Заде, только маленький, — такой же черноглазый, носатый и веселый.

— А остальные детишки, — спрашиваю, — соседские?

— Нет, — отвечает Шах-Заде. — Это дети товарищей, погибших. На улице их ведь не оставишь, поэтому к себе забираем…

Воспоминания прерывает завхоз-дворецкий, явившийся с новой жалобой: из апартаментов пропало дорогое ружье.

— Надо, — соглашаюсь, — пойти разобраться.

Прошу у начштаба одного из офицеров, по слухам, хорошо знающего дворец, и иду на бесплатную экскурсию. Прежде в этой части дворцового комплекса был всего один раз: сразу после Апрельской революции 1978 года ворота распахнули для посетителей посмотреть, как жили прежние правители. На газоне на всеобщее обозрение расстелили залитые кровью ковры, на которых разыгралась финальная сцена революционной драмы: пришедший к президенту Мохаммаду Дауду с ультиматумом офицер батальона «командос» Имамуддин был ранен им, и сопровождавшие его солдаты открыли ответный огонь. Дауд, его брат Наим, несколько других членов семьи и министров были убиты. Но во внутренние помещения, где произошла перестрелка, тогда зевак не допускали.

Обходим стоящую внутри дворцового комплекса массивную круглую башню. Гиды поясняют: «Здесь был зиндан». Действительно, у основания по окружности расположены узкие вертикальные щели — окошки подземелья, где содержались заключенные.

Проходим через незапертую дверь во внутренний дворик, потом в заброшенную дворцовую мечеть. Она, похоже, использовалась как-то странно. В закутках обнаруживаем детские кроватки, тряпки, игрушки, россыпи каких-то бумаг и фотографий. Поднимаю одну: король Захир-шах^[57] в свитере с роскошной блондинкой скандинавского типа. Надо полагать, на отдыхе от дел государственных. Другая неофициальная фотография экс-монарха уже с брюнеткой: та тоже недурна.

Идем дальше. «Эти помещения в начале века строились как гарем, но в последнее время не использовались по назначению, — объясняют сопровождающие. — Вот библиотека, дальше на втором этаже личные апартаменты главы государства, внизу деловые помещения и зал приемов». От первого этажа — официальной части — наш провожатый ключей не захватил, к тому же двери опечатаны, поэтому поднимаемся с черного хода на второй этаж.

— Вот здесь и висело ружье, — суетится завхоз-дворецкий, указывая на стену в гостиной. Что-то все меньше и меньше я ему верю.

Обходим личные апартаменты Амина. Особой роскоши не видно, но ковры, китайские напольные вазы, усыпанные бирюзой и лазуритом их индийские аналоги, телефонные аппараты, исполненные в стиле ретро, похоже, из слоновой кости и другие «безделушки» стоят немалых денег. Замечаю, что в покоях кто-то — не сам ли Амин? — широко погулял недельку-две назад: в ванной комнате, богато отделанной мрамором, разбросано множество элементов интимного женского туалета; в коридоре ящики с пустыми бутылками из-под кока-колы и фанты; в спальне неприбранная постель, на которой поверх скомканного одеяла валяется пустая бутылка «Русского бальзама» с тремя богатырями Васнецова на наклейке. Начинаю понимать, что завхоз — пройдоха и лентяй в придачу: «Вместо того чтобы кричать: „Держи вора!“ — навел бы лучше порядок в своем заведовании».

Вслух, однако, советую завхозу закрыть и опечатать так же, как дверь с парадного фасада, и ту, через которую мы пришли, и попросить комкора об охране. Последнее замечание он пропускает мимо ушей, подтверждая мою догадку, что не очень-то заинтересован в порядке и сохранности порученного ему имущества. Главное, чтобы свалить собственные грехи было на кого.

…Заработало телевидение. Главная тема, как и в радиопередачах, — свержение «антинародного, диктаторского режима Амина патриотическим и здоровым большинством НДПА, Революционного совета и Вооруженных сил ДРА». «Средства массовой информации — великое дело, — думаю, — еще день-два, неделька такой пропаганды — и комар носа не подточит, все будут горды собственными „здоровыми“ силами, свергнувшими ненавистного тирана». Когда на экране появляется Нур Мухаммад Тараки, основатель партии и первый руководитель демократического Афганистана, убитый по приказу Амина 8 октября этого года, в столовой, где установлен телевизор, все встают, аплодируют, на глазах у многих слезы.

Вечером начинается пальба. Бежим с Андреичем разбираться. Со стороны Делькуша стреляют по направлению прежнего здания штаба ЦАК. В Делькуша наши, напротив тоже. «Сдурели, что ли?» — не может скрыть досады Андреич. Но перестрелка разгорается, трассеры роятся сотнями, потом тысячами, пересекаясь в воздухе и расцвечивая темную ночь, словно новогодний фейерверк. Зашевелились наши роты. Командиры и десантники с пулеметами пытаются прорваться на занятый афганцами второй этаж, начинают где-то урчать двигатели БМД. Это уже серьезно. Если и мы начнем палить с третьей стороны, то в этой карусели потерь не избежать. Мечемся среди десантников, пытаясь объяснить им, что это недоразумение или провокация, хватаем за руки, за оружие, кричим, Андреич — все больше матом. Наконец соображаем, что связь-то у нас с командованием полка в Делькуша уже есть. Надо объяснить, что стреляют они по своим. Андреич отправляет меня к телефону. Бегу между машин и, поскользнувшись, растягиваюсь на подмерзшей земле как раз в тот момент, когда сзади кто-то все же полоснул очередью в нашу сторону. Из карманов просыпаю патроны, сигареты, спички, далеко вперед скользит по льду граната. Надо подбирать. Стыдливо оглядываюсь, сидя на корточках: никто не видел моего позора?

В комнате советников перед блюдом плова спокойно сидит наш старший — Анатолий Анатольевич. Увидев меня, указывает на плов:

— Поешь!

— Позвонить нужно, — говорю, — в полк.

— Позвонил уже. Сейчас доложат выше, и командование дивизии успокоит и тех и других.

Загипнотизированный его спокойствием, сажусь за стол. Влетает взъерошенный Андреич и на секунду немеет от моего хамского, неуместного в такой обстановке вида с полной ложкой плова в руке. Дар речи возвращается к нему довольно быстро: «Так твою растак! Прохлаждаешься?» Далее следуют нелестные эпитеты и жест рукой, означающий «За мной!». Бросаю в сердцах ложку и бегу за Андреичем, пулей выскочившим из комнаты, несмотря на адресованное и ему предложение старшего поесть плова, пока тот не остыл.

Продолжаем где уговорами, где криком придерживать десантников, чтобы не стрельнули ненароком. Главный аргумент: «По вам-то не стреляют!» Минут через тридцать-сорок перестрелка затухает.

Как потом выяснилось, по дороге проезжалапатрульная машина царандоя,^[58] остановилась, кто-то вышел из нее, раздался выстрел, то ли случайный, то ли умышленный. «Ответили» с одной стороны, потом с другой и началось: «Нас атакуют!» К счастью, в результате почти часового «боя» только двое раненых: одному на голову упала горячая пуля, другому поцарапало руку, когда потянулся за автоматом, оставленным на подоконнике. Даже бойцы царандоя, пролежавшие все это время в придорожной канаве под перекрестным огнем, остались целы и невредимы.

Ночь, хотя и не столь тревожная, как предыдущая, проходит опять без сна. Да и спать-то негде. Переезд штаба ЦАК во дворец приостановлен. Догадываемся почему. Дворец Арк, или, как его величают после Апрельской революции, — Хане-йе хальк,^[59] вновь будет резиденцией главы государства. Тадж-бек во время штурма сильно пострадал.

В этом воочию убеждаемся на следующий день, когда направляемся с Андреичем и Абдул-Сабуром оценить предложенный для очередной передислокации корпусного батальона связи военный городок, расположенный недалеко от района Даруль-аман. Поднимаемся из любопытства к дворцу Тадж-бек, договариваемся с охраной, которая неохотно соглашается пустить внутрь. Еще снаружи видно, что правое крыло дворца пострадало гораздо больше левого: оконные проемы, прежде прямоугольные, превращены огнем крупнокалиберных пулеметов в неправильной формы овалы; закопченные стены свидетельствуют, что крыло горело.

Входим. Парадная лестница завалена стреляными гильзами. Вот кучка гильз от автомата «АК-74», их у афганцев еще нет, значит, стреляли наши, вот гильзы калибра 7,62 от «АКМ» — отстреливались оборонявшиеся. У входа в коридор второго этажа гильзы вперемешку: выбили, сами заняли позиции. В правом крыле разнесено все. С потолков и стен стесана штукатурка, под ногами битые кирпичи, гильзы, сплющенные пули от стрелкового оружия и сохранившие форму стальные сердечники от пуль крупнокалиберных пулеметов. Довершал разрушение огонь. Кашляем от остатков едкой гари.

В левом крыле разрушений нет, но двери выворочены, кругом пулевые отметины, под ногами на мягком покрытии битое стекло и рассыпавшиеся хрустальные висюльки от многочисленных люстр и светильников. В парадном зале у разбитых окон кучи гильз, мебель частью перевернута, частью пробита и испорчена. Где-то здесь погиб врач, полковник Кузнеченков Виктор Петрович, вызванный во дворец 27 декабря, чтобы оказать помощь «отравившимся» за обедом Амину, членам его семьи и гостям.^[60]

Поднимаемся выше. Дверь в личные покои Амина цела, хотя и пробита в нескольких местах, но заперта на ключ. Спускаемся на первый этаж не по парадной лестнице, а по ступенькам, ведущим к кухне. Внизу все пространство залито кровью, в которой запеклись обрывки верхней одежды и тельняшек, гильзы и вырванные взрывами гранат куски штукатурки. Осторожно проходим в кухню, видим груды искореженной, пробитой осколками и пулями нержавеющей стали — все, что осталось от дорогого европейского оборудования. Врывались, получается, во дворец не только с парадного фасада, но и с тыльной стороны здания, через кухню и черный ход. Сколько здесь человек погибло и было ранено, трудно даже представить.

В машине, возвращаясь в Арк, молчим. Проезжая мимо советского посольства, думаем, похоже, об одном и том же: о десятках убитых и, наверное, сотнях раненых, лежащих в посольской больнице.

В штабе с нашим старшим о чем-то недолго беседует комдив 103-й, потом просит показать ему и сопровождающим офицерам дворец. Анатолий Анатольевич кивает на меня. Посылаем за дворецким с ключами. Его не находят.

Веду, обещая показать все, что не заперто. Через калитку в стене проникаем во внутренний дворик, смотрим мечеть, потом здание гарема и библиотеки. Желая доказать, что больше смотреть нечего, поднимаюсь с ними по лестнице черного хода на второй этаж к двери, закрытой при мне изнутри на ключ и заклеенной бумажкой с печатью завхозом-дворецким. Стекло двери выдавлено, ключ торчит в замочной скважине изнутри. Дергаю за ручку, дверь не заперта.

Идем по длинному коридору. Первая дверь слева, помню, — в ванную комнату. Оттуда доносится шум воды и довольное фырканье. Открываю дверь настежь и отступаю в сторону, чтобы комдив полюбовался прекрасной отделкой помещения. Полковник застывает в дверном проеме. Под душем явно испытывающий неземное удовольствие голый человек смывает мыльную пену с волос, второй, полуголый, елозит по выложенному мраморной плиткой полу, оттирая щеткой мокрые офицерские галифе. Замечаю на вешалке гимнастерку, на которой погоны в один просвет. Офицер под душем открывает глаза, меняется в лице и делает попытку лихо — пятки вместе, носки врозь — отдать честь. Солдат вскакивает и следует доброму примеру офицера. На этом немая часть мизансцены «Не ждали» заканчивается.

Следующая часть мизансцены — гневный монолог. Провинившиеся с глубоким вниманием выслушивают все, что о них думает высокое начальство, поддакивая «Есть», когда комдив переходит от описательной к приказной части разноса. Мне жалко и лейтенанта, и солдата, таких же усталых и грязных, как и я. Но за державу тоже обидно: вломились без спросу в королевский дворец, зачем, спрашивается, — помыться, а тут чуть ли не каждый день «Мерседесы» пропадают, которые так и норовят на нас повесить. Комдив дает подчиненным 45 секунд, чтобы одеться и покинуть помещение.

Следуем дальше, туда, где коридор раздваивается. Слышу слева какой-то подозрительный шорох. Шепчу комдиву:

— Вы идите прямо, громко идите, а я посмотрю, что слева происходит.

Ступаю тихо и вынимаю на всякий случай пистолет. Впереди, прижавшись к стене, ни жив ни мертв, стоит солдатик: до него, видимо, долетели отголоски монолога комдива. Меня он не видит, привлеченный шумом с другой стороны. Прячу пистолет и жду. Солдат вдруг хватает валяющийся на полу веник. Отбиваться им, что ли, решил? Из-за угла появляется комдив. Солдат вытягивается в струнку. Полковник багровеет:

— Что! Что вы здесь делаете?

Солдат мнется, опускает глаза, замечает веник в своей руке и, вскинув подбородок, выпаливает разом:

— Уборкой занимаюсь, товарищ полковник!

— Что? — в полном недоумении тянет отработанным командным голосом комдив. — Кто послал? — и, не дожидаясь ответа: — Вон отсюда!

Идем досматривать дворец. Комдив интересуется, сколько могут стоить предметы обстановки и прочие безделицы. Говорю, что ковры, по которым мы ступаем, чем старее, тем дороже, а многие вещи вообще не поддаются оценке, например, старинные фолианты в библиотеке.

— Вообще, — высказываю предположение, — все, что здесь осталось и не растащено прежними правителями и их слугами, скорее всего представляет собой национальное — историческое и культурное — достояние и поэтому цены не имеет.

Комдив надолго умолкает. Когда заканчиваем экскурсию, быстро прощается и уходит. До меня долетают только обрывки его указаний сопровождающим:

— Построить… строго предупредить… закрыть и опечатать… выставить охрану.

Вечером афганцы устраивают прием для наших военных. Повод — наступающий Новый год, цель — ближе познакомить офицеров двух стран, снять взаимное напряжение. Здесь, похоже, афганские политработники опередили своих советских «учителей» не на шаг, а на целых десять. Только с начала февраля следующего года наши поставили на поток организацию взаимных посещений и проведение совместного досуга с афганскими товарищами. Кстати, на одном из таких мероприятий я попал в весьма интересное положение.

Заявляется к нам майор-спецпропагандист из штаба 40-й армии с просьбой выделить переводчика, лекцию прочитать.

— Когда лекция-то?

— Через полчаса.

— А время на подготовку?

— Ну, не рассчитали.

Старший выразительно смотрит на меня:

— Выручай!

Уже в машине спрашиваю:

— Где читаем лекцию?

— В зенитном дивизионе ЦAK.

Настораживаюсь.

— На какую тему?

— Миролюбивая внешняя политика Советского Союза.

Приехали, встречают командир и замполит. Не сняли еще, прежние. Поднимаемся на трибуну. Перевожу вслед за лектором. Тот доходит до того места, где в красках расписываются принципы мирного сосуществования, с пафосом говорит:

— Советский Союз никогда, ни при каких обстоятельствах не вмешивается во внутренние дела суверенных государств. — Перевожу. Замполит не сводит с меня глаз и улыбается криво, вспоминая, наверное, как дрыгал ногами, когда мы с Олегом сунули его головой в люк БМД…

На прием иду в составе второй очереди. В парадном зале дворца (попал и туда наконец-то!) шумно, идет неформальное общение уже без общих тостов за советско-афганскую дружбу и здравиц в честь славных руководителей братских стран. Многие офицеры, преодолев после трех-пяти рюмок смущение, переговариваются с афганцами без переводчика. «Это хорошо, — думаю. — Когда есть контакт без посредника, сыт и доволен переводчик — я в данном случае». Поглазел на помещение, поел немного и потихоньку пошел восвояси: трепать языком — так это для меня работа, а от нее и отдыхать нужно.

Опять ночь без сна. Весь следующий день суета: десантники обосновываются в выделенных помещениях, просят помочь с мебелью. Нужны койки, столы, стульев немного, хотя бы на время. Бегаю целый день с хозяйственниками то к афганским командирам, то к дворцовым чинушам, помогая собирать по крохам разнообразное движимое имущество на целый полк.

К вечеру ног под собой не чую. Сижу в помещении советников и вспоминаю, ел ли я хоть что-нибудь за весь день или нет: «Точно, не ел. Только десантники квасом угостили. Откуда у них квас? Непонятно». Прибегает посыльный от начальника штаба, просит зайти на минуту. Прихожу. Нурулхак спрашивает, все ли советники в сборе. Отвечаю, что все. Говорит:

— Сейчас зайдем к вам вместе с комкором. Ждите!

Минут через десять в нашей комнате появляются Халилулла и Нурулхак с умильными улыбками на лицах, вслед за ними солдаты торжественно вносят несколько картонных коробок, перевязанных цветными ленточками. Ощущение такое, что сейчас командование корпуса в сопровождении хора солдат затянет: «В лесу родилась елочка…» Но Халилулла берет себя в руки и, кратко обрисовав «роль и место великого северного соседа в продвижении нового этапа Апрельской революции, знаменующего собой поворот от периода заблуждений и тирании к подлинной демократии и народовластию в Афганистане», поздравляет нас с наступающим Новым годом. Такого не ждали, но признательны и немного растроганы. Сбивчиво благодарим.

Афганцы удаляются. Открываем коробки: американские сигареты, бренди местного производства под названием «Нерон». Всего с избытком. Большую часть сигарет делим, выходит по четыре с лишним блока на брата. Спиртное идет в представительский фонд коллектива. Старший лишь разрешает взять каждому по бутылке, да и то только тогда, когда будет первая побывка, то есть поездка домой. На работе сухой закон. Даже не проверяем качество напитка.

Мучает вопрос: «Откуда взялись эти роскошные презенты?» Вскоре все объясняется довольно просто: на задворках территории дворца проводили обыск в домике кого-то из родственников Амина. Там и напали на закрома семьи. Вот непьющие по определению афганцы и решили поделиться добытыми трофеями со своими пьющими собратьями по оружию.

Опять бессонная ночь, потом утро, день, и какой — 31 декабря 1979 года. Все как в тумане: переговоры, беготня, разбирательства. Как только ненадолго остаюсь без дела, клонит в сон, а сквозь дремоту время от времени посещает горькая мысль: «Новый год на носу, а о нас вроде как забыли». Нет, оказывается, не забыли! В 21.00 команда: половину коллектива отправить на отдых до утра, вторую — с 09.00 до 21.00 1 января. Быстро тянем спички. Мне везет. Засовываю в карман бутылку «Нерона», под мышку — блок сигарет, и — в машину. До дома езды минут десять. Спешившись почти на ходу, залетаю в дукан, хватаю рубашку и смену белья, расплачиваюсь, не требуя сдачи, время дорого, и — домой.

Слишком быстрый переход от войны к миру чреват временной потерей рассудка. Мозг отказывается воспринимать то, что видят очи: дам в вечерних туалетах, слегка пьяных джентльменов, моих коллег-переводчиков в «тройках» из добротной английской шерсти, искусственную елку, гирлянды, шампанское. Прихожу в чувство от тонкого аромата духов, соображая, каким же диссонансом с ним является исходящий от меня, абы где спавшего и не мывшегося много дней, запах. Вижу среди прекрасной половины общества Любу Геновски: к ней я отношусь очень нежно и даже дышать при ней стесняюсь, а уж вести светскую беседу — тем более. Говорит она на родном болгарском, еще на английском, а я ни в болгарском, ни в английском ни бум-бум. Люба улыбается мне, даря надежду и окончательно возвращая рассудок.

Быстро ставлю бутылку на стол, с извинениями хватаю с вешалки костюм и — в душ. В 21.45, помытый, побритый и даже надушенный, возвращаюсь в общество. Танцую с Любой, затаив дыхание, молча. Время останавливается. Но вот опять пошло. С 23.00 комендантский час, осталось до него всего 20 минут. Надеваю плащ, под ним на длинном ремне болтается валявшийся в шкафу «АКС». Провожаем девушек домой: сдаем с рук на руки родителям. В городе постреливают. Иван предлагает зайти в один дом, где его ждут. Успеваем заскочить в нужный подъезд до начала комендантского часа.

Очень советский новогодний стол: шампанское, водка, салат «Оливье», сыр, копченая колбаска, селедочка… Садимся, провожаем старый год, встречаем новый сначала в 24.00 по местному времени. Потом, включив радио, ждем. Кремлевские куранты должны пробить московскую полночь через полтора часа. Держусь изо всех сил. Дождался. С двенадцатым ударом, успев все же поставить на стол бокал с шампанским, остатками сознания фиксирую свое падение в салат и дружескую услугу Ивана, не давшего завершить полет звонким шлепком приземления…

Открываю глаза. Незнакомая комната, чужая постель, на которой я лежу одетым. Женщина что-то пишет при свете настольной лампы. «Ах да, — соображаю, — одна из тех, что была за столом».

— Который час?

— Три.

Встаю, беру плащ, автомат и, хотя чувствую себя после полутора часов сна в мягкой постели таким свежим и бодрым, каким не был все последние дни, иду, несмотря на комендантский час, домой с единственной мыслью: «До девяти утра еще шесть часов, пять из них, целых пять часов, можно поспать».

Домой!

Весна 1980 года. Канун второй годовщины Апрельской революции. Уже месяц, как истек срок нашей командировки в Афганистан, а ясности с возвращением нет. Ходят слухи, что могут задержать и до осени.

Последние месяцы развеяли многие иллюзии. Главная из них та, что для замирения страны хватило бы всего одной советской дивизии. Так мы, воспитанные с верой в «непобедимую и легендарную», думали до ввода в страну ее ограниченного контингента. Казалось, что для подавления вооруженной оппозиции нужно всего-то чуть-чуть, какой-нибудь даже небольшой, но организованной силы, способной показать местной вольнице русскую кузькину мать. Не получилось, шапками не закидали. Уважения к бойцовским качествам противника, конечно же, поприбавилось, и не только у нас — невольных участников гражданских разборок в стране с апреля позапрошлого года, но и у тех, кто только-только начал понимать, что за речкой Аму злодеи в чалмах не киношные, а настоящие — те, которые под бирюзовым сводом загадочного Среднего Востока кровь неверным — нам то есть — пускают отнюдь не понарошку.

Но несмотря ни на что, война почему-то все еще продолжала казаться странной и ненастоящей, даже когда с января 1980 года резко увеличились потери. Тогда, видимо, по инерции, по ранее сверстанным планам в рейды против бандформирований афганцы продолжали направлять свои войска. Но в условиях полной неразберихи в стране они зачастую просто разбегались: солдаты и офицеры предпочитали дезертировать, чтобы укрыться в родных деревнях или переждать смуту в соседних Пакистане и Иране. А вот советские военные, находившиеся вместе с афганцами, такой возможности не имели и расплачивались жизнью за чьи-то не отмененные вовремя приказы. Так погиб наш корпусной переводчик Генка Кашлаков со своим советником, оставшиеся одни в афганской глуши и вынужденные принять бой против многочисленной банды. Советник, не желая сдаваться в плен, застрелился, Генка дрался, пока оставались силы и патроны.

И в стане сторонников революции не все безоговорочно приняли ввод наших войск. В центре и провинциях то и дело вспыхивали мятежи, распространявшиеся и на некоторые части правительственных войск. Афганские «соратники» стреляли в своих советских советников, те были вынуждены отвечать. Все это заставило быстро расстаться еще с одной иллюзией, что под защитой своих войск нам совсем уж нечего будет бояться.

Команда возвращаться все же поступила. 20 апреля вызвал старший референт-переводчик:

— Завтра прибывает смена, тем же самолетом летите в Союз. Оповещай группу!

— Как? У нас же не все в центре, часть по провинциям разбросали.

— Ну, тогда только тех, кто здесь, а остальных следующим рейсом постараемся отправить.

— Да и мы здесь, в Кабуле, собраться не успеем, время-то уже к вечеру.

— Не улетите — можете застрять до осени. С мая все замены запрещены.

— Почему?

— Никто не объяснял почему. Запрещены, и все тут, может, из-за Московской Олимпиады.

Бегу оповещать коллег, встревоженный перспективой лишиться летних каникул. Через пару часов снова вызывают — вылет все же послезавтра. Но и его отменяют. Это дает возможность собрать всю группу, отозвав тех, кто оттачивал боевое искусство перевода на востоке — в Пактии, и на юге — в Кандагаре. В течение недели каждый день утром являюсь в штаб, чтобы выслушать ставшую привычной фразу: «Сегодня самолета не будет, летите завтра». Так и провожаемся в течение недели. Дотягиваем до 27 апреля и успеваем отметить вторую годовщину Апрельской революции, а заодно и твердые заверения штабных, что завтра вылет состоится обязательно.

Действительно, следующим утром командуют выдвигаться на отправку. Везут автобусом прямо на летное поле кабульского аэродрома. Означает это, что таможни и паспортного контроля не будет. Нет и грузчиков, поэтому забрасываем свои пожитки в грузовой отсек сами. Самолет не простой рейсовый, а специальный «Ил-18», доставивший в Кабул маршала С. Л. Соколова. Долго торчим на рулежке, ждем кого-то. Не самого ли маршала? Нет. Но подъезжают на «Волгах» какие-то высокие чины, видно, из руководимой Соколовым оперативной группы Министерства обороны СССР. Они сохраняют соответствующую сложному текущему моменту серьезность, мы же легкомысленно веселимся, не скрывая своей радости от перспективы всего-то через несколько часов оказаться в Москве.

В самолете, несмотря на полупустой салон, рассаживаемся плотной группой, помня о том, что у нас с собой кое-что припасено. Это коньяк, который положено откупорить над Пянджем и отметить последний афганский рубеж перед посадкой в Ташкенте. Заинтересованно поглядываем в иллюминаторы, но вместо зажатого в ущельях бурного Пянджа, рассмотреть который сверху не всегда и удается, менее чем через час обнаруживаем внизу широко разлившуюся Амударью. Что ж получается — летим прямо в Златоглавую без промежуточной посадки. Но это уже не важно. Главное — мы уже дома. Пьем коньяк и приглушенно кричим: «Ура!» Можно было и не понижать голос: из соседнего салона доносится такое же троекратное протяжное — это «чины», как и мы, не упустили возможности отпраздновать встречу с Родиной.

Возбуждение угасает — до Москвы еще четыре часа лету. Кто-то пытается подремать, чтобы скоротать время, кто-то в задумчивости устраивается у иллюминатора. Молчим. И мне кажется, что все мы думаем об одном и том же — минули не очень простые, но, может быть, самые яркие и счастливые годы нашей молодости. Вспомнилось, что отец, когда начинали славословить его успехам на научном поприще, всегда отшучивался, говоря, что самое главное дело в жизни он сделал еще тогда, когда в далеком 45-м безусым командиром огневого взвода брал Берлин и штурмовал Рейхстаг. Такой Победы у нас, конечно же, не было, да и вряд ли будет. Но свои маленькие свершения, которые мы тоже будем помнить всю жизнь, все же состоялись, и состоялись там — за речкой Аму, в далеком и ставшем для нас бесконечно близким Афганистане.

Примечания

1

Кандагар — первая столица афганского государства, основателем которого в 1747 г. стал Ахмад-шах Дуррани. Второй по численности населения город Афганистана — 200 тыс. чел. (1979 г.). Расположен на юге страны в долине реки Аргандаб. В IV в. до н. э. этот район был завоеван Александром Македонским, здесь им была основана Александрия в Арахосии. Впоследствии входил в состав империй Саманидов, Гуридов, Сефевидов и Великих Моголов. Кандагар стал независимым княжеством под властью Мир Вайса, затем Ахмад-шаха Дуррани, который в XVIII в. присоединил к нему обширные территории.

(обратно)

2

Талибы — военно-политическая группировка, называвшая себя «Исламским движением Талибан» и состоявшая главным образом из пуштунов, появилась на территории Афганистана осенью 1994 г. В борьбе против сил «Северного альянса», представленного этническими таджиками, узбеками и хазарейцами, она поставила под свой контроль 90 % территории страны. Правительство талибов, или Исламского эмирата Афганистан, было сформировано в октябре 1996 г. после взятия ими Кабула. В сентябре — декабре 2001 г. под ударами антитеррористической коалиции во главе с США (создана после трагических событий 11 сентября 2001 г. в Нью-Йорке и Вашингтоне) и сил «Северного альянса» режим талибов начал разваливаться. 6 декабря пал их последний оплот — г. Кандагар — Ставка лидера талибов, «повелителя правоверных» муллы Мухаммада Омара.

(обратно)

3

Дари, или фарси-кабули, — наряду с пушту один из двух государственных языков Афганистана.

(обратно)

4

«Изобретение» Валеры не ново. При строительстве Панамского канала так же поступали рабочие из Европы и Северной Америки. Это сыграло с ними злую шутку: в банках с водой плодились малярийные комары, заражая людей, которых тысячами косила смерть от тогда еще не поддававшейся лечению болезни.

(обратно)

5

Дукан (дари) — небольшой магазин, лавка.

(обратно)

6

Афгани — денежная единица Афганистана.

(обратно)

7

Танур — глиняная куполообразная печь для выпечки лепешек.

(обратно)

8

Чар-сук (четыре базара) — обширная площадь в центре Кандагара, к которой примыкают четыре базара: Кабульский, Гератский, Шахский и Шикарпурский.

(обратно)

9

Гади — двуколка, запряженная лошадью, используемая местными извозчиками для перевозки пассажиров.

(обратно)

10

Хазарейцы — народ, основная масса которого проживает компактно в горной области Хазараджат в Афганистане. По расовым признакам большинство хазарейцев монголоиды: в этногенезе участвовали монгольские и местные, преимущественно таджикские элементы. В религиозном отношении — мусульмане-шииты. Основное занятие — скотоводство и земледелие. В городах можно встретить хазарейцев чернорабочих и грузчиков.

(обратно)

11

Джами, Абдуррахман (1414–1492) — великий персидский поэт и мыслитель, классик мировой литературы. Большую часть жизни прожил в Герате. Его гробница является местом паломничества.

(обратно)

12

Перевод Ю. Мальцева.

(обратно)

13

Перевод А. Старостина.

(обратно)

14

Перевод О. Румера.

(обратно)

15

Перевод О. Румера.

(обратно)

16

Зиндан (дари) — тюрьма.

(обратно)

17

Контин — войсковая лавка. Афганцы непременно заводят лавки с самыми необходимыми мелочами во всех частях и военных учреждениях. Там всегда можно купить прохладительные напитки, сигареты, сладости и выпить горячего чаю, кое-где даже из медного самовара тульской дореволюционной работы. Но не все части могут позволить себе обзавестись им, поэтому используют и неказистых трудяг неизвестного происхождения, прогорающих через несколько лет, и просто чайники, в которых кипятят воду на электроплитах.

(обратно)

18

Терьяк — опиум.

(обратно)

19

Ассоциация «Братья-мусульмане» — экстремистская организация, созданная первоначально в Египте, имевшая последователей и приверженцев во многих мусульманских странах. В 80-х гг. XX в. приобрела характер международной, хорошо законспирированной организации, ставившей перед собой радикальные цели насильственного установления истинно «исламского» правления.

(обратно)

20

Насвар — вид измельченного в порошок жевательного табака с различными добавками.

(обратно)

21

Талиб (дари) — доктор.

(обратно)

22

Кештманд, Султан Али — род. в 1935 г. в семье мелкого торговца. По национальности — хазареец. В 1961 г. окончил экономический факультет Кабульского университета. Участвовал в учредительном съезде НДПА в 1965 г. Член фракции «Парчам». В 1978 г., после Апрельской революции, вошел в состав Ревсовета ДРА и был назначен министром планирования. В августе 1978 г. был арестован по обвинению в организации антихалькистского заговора. В процессе следствия подвергался жестоким пыткам. Освобожден из заключения в декабре 1979 г. после смены руководства страны.

(обратно)

23

Перевод Ю. Мальцева.

(обратно)

24

Мазар — святая гробница. Согласно традиции жители Герата каждый четверг приходят поклониться праху Джами.

(обратно)

25

Строка из рубаи О. Хайяма:

(обратно)

26

Пистолет «ТТ» и автомат «ППШ» — советское стрелковое оружие времен Второй мировой войны. Создано под унифицированный патрон калибра 7,62 мм.

(обратно)

27

Дауд, Мухаммад — род. в 1909 г. Его отец был сводным братом короля Надир-шаха. В 1953–1963 гг. — премьер-министр Афганистана. В 1973 г. сверг короля Захир-шаха и провозгласил себя главой государства.

(обратно)

28

Хайбар, Мир Акбар — род. в 1925 г. Получил военное образование. За свои убеждения арестовывался и находился под наблюдением властей. В тюрьме познакомился с Бабраком Кармалем. Один из основателей НДПА. Убит 18 апреля 1978 г., по одной из версий, по приказу М. Дауда. В похоронах Хайбара 19 апреля, вылившихся в антиправительственные и антиамериканские демонстрации, участвовало около 15 тыс. чел.

(обратно)

29

Ватанджар, Мохаммад Аслам — род. в 1946 г. Пуштун племени гильзай. Окончил кабульское военное училище. Участвовал в перевороте 1973 г. на стороне М. Дауда, но вскоре был отстранен им от политической деятельности. Член НДПА (фракция «Хальк») с 1973 г. Во время апрельского переворота сыграл решающую роль в победе вооруженного выступления, первым подошел со своим танком к президентскому дворцу и произвел выстрел по зданию Министерства обороны. По плану восстания ему поручалось командование сухопутными силами. 1 мая 1978 г. назначен зам. премьер-министра, министром связи. Затем занимал многие посты в партии и правительстве, в том числе министра обороны и министра внутренних дел. 11 марта 1990 г. получил звание генерала армии. После падения левого режима примкнул к одному из лидеров исламской оппозиции Г. Хекматьяру, став его «почетным гостем». Умер всеми забытый в конце ноября 2000 г. в Одессе.

(обратно)

30

Кадыр, Абдул — род. в 1934 г. По национальности чараймак. Учился в военном лицее и военном училище в Кабуле. В 1971 г. окончил Киевское высшее военно-авиационное училище. Активный участник переворота М. Дауда, после которого занял пост начальника штаба ВВС и ПВО, затем был понижен до начальника Кабульского мясокомбината. В 1977 г. был восстановлен в прежней должности. Сыграл важную роль во время апрельского переворота 1978 г., подняв боевые самолеты с авиабазы Баграм. 27–29 апреля руководитель захватившего власть Революционного совета вооруженных сил. С мая по август 1978 г. — министр обороны, затем был арестован по обвинению в причастности к заговору членов фракции «Парчам». Подвергался пыткам, приговорен к смертной казни, замененной по настоянию советского руководства длительным сроком тюремного заключения. Освобожден 27 декабря 1979 г. Занимал различные посты в партии и правительстве. Генерал-полковник. С 1987 г. — посол в Польше. В следующем году из-за несогласия с политикой президента Наджибуллы освобожден от обязанностей посла. Переехал в Болгарию, где получил статус политического эмигранта.

(обратно)

31

Рауф, Мир Тахмас — с мая 1978 г. губернатор провинции Кандагар, командир 2-го армейского корпуса. С января 1980 г. — губернатор провинции Герат, впоследствии — начальник Военной академии.

(обратно)

32

Расули, Гулям Хайдар — род. в 1919 г. Получил военное образование, служил на различных должностях в Джелалабаде, Мазари-Шарифе, Пули-Хумри и Кабуле. Сторонник М. Дауда. До 1973 г. находился в отставке, затем в звании генерал-майора был назначен командиром Центрального армейского корпуса. С 1977 г. — министр обороны, генерал-полковник. Во время апрельского переворота убит в одном из гарнизонов, который он пытался поднять на защиту режима М. Дауда.

(обратно)

33

Имамуддин — член НДПА (фракция «Хальк»). В 1978 г. — младший офицер. В 1979 г. — командир учебного полка, дислоцированного в д. Чарасьяб к югу от Кабула. В конце 80-х гг. — начальник оперативного управления Министерства обороны. Воинское звание — генерал-полковник.

(обратно)

34

В языке дари такая форма обоснована грамматически, так как можно присоединять обращение и до, и после имени или должности, что, конечно, немало способствовало широкому распространению подобных примеров смешения обращений. На дари это звучит так — «рафик Нур Мухаммад Тараки сахиб».

(обратно)

35

Мера веса в Афганистане, равная 441,6 грамма.

(обратно)

36

Мера веса, равная 7,066 кг.

(обратно)

37

Устаз (перс., дари) — учитель.

(обратно)

38

Кяриз (перс., дари) — подземная галерея для сбора грунтовых вод и вывода их на поверхность. По арыкам эта вода подается на ноля для их орошения.

(обратно)

39

БМП — боевая машина пехоты.

(обратно)

40

РПГ-7 — противотанковый гранатомет.

(обратно)

41

Дугообразное вклинение афганской территории в районе г. Хост в пакистанскую.

(обратно)

42

Гардез — центр провинции Пактия.

(обратно)

43

Душман (дари) — враг.

(обратно)

44

НУРС — неуправляемый реактивный снаряд.

(обратно)

45

Кам кам хуб нист (дари) — немного нехорош.

(обратно)

46

Хальк (народ — дари) — одна из фракций Народно-демократической партии Афганистана. В то время у власти. Лидер — Хафизулла Амин.

(обратно)

47

«ПМ» — пистолет Макарова.

(обратно)

48

Амин переехал в резиденцию Тадж-бек за неделю до ее штурма.

(обратно)

49

Военно-воздушные силы и войска противовоздушной обороны в Афганистане составляли один вид вооруженных сил и находились под единым командованием.

(обратно)

50

БМД — боевая машина десанта.

(обратно)

51

САУ — самоходная артиллерийская установка.

(обратно)

52

УКВ — ультракороткие волны.

(обратно)

53

Парчам (знамя — дари) — фракция НДПА, лидер — Бабрак Кармаль.

(обратно)

54

Вспоминая этот эпизод, думаю, не эти ли парни навеяли мотив написанной несколько дней спустя песни, в которой есть такие слова: «В декабре есть еще одна дата без отметки на календаре: я тебя целую как брата на кабульском чужом дворе».

(обратно)

55

Халилулла — род. в 1944 г. Член НДПА (фракция «Парчам»), В 1978 г. командовал 88-й артиллерийской бригадой. Арестован в июле 1978 г.: представители фракции Хальк, помимо обвинений в антиправительственном заговоре, вменяли ему в вину, что его бригада во время Апрельской революции оказала активное сопротивление восставшим войскам. После освобождения в звании майора — командир ЦАК, командующий кабульским гарнизоном. Член ЦК НДПА и Ревсовета. 1981–1982 гг. — учеба в Москве, 82–83-м — первый зам. министра обороны, 84–86-м — в резерве управления кадров МО, 86–88-м — зам. министра обороны по строительству. В мае 1988 г. назначен министром транспорта. Воинское звание — генерал-майор.

(обратно)

56

Олуми, Нурулхак — член НДПА (фракция «Парчам»), Военное образование получил в США и СССР. Первый афганский офицер, самостоятельно преподававший баллистику на офицерских курсах «А». С 1985 г. — генерал-губернатор провинции Кандагар и одновременно командир 2-го армейского корпуса. Воинское звание — генерал-лейтенант.

(обратно)

57

Мохаммад Захир-шах — род. в 1914 г. Сын короля Надир-шаха. С 8 ноября 1933 г. по 17 июля 1973 г. — король Афганистана. Правление Захир-шаха отличалось относительным демократизмом, поступательным развитием страны, укреплением экономических и военных связей с СССР. Отстранен от власти Мохаммадом Даудом в 1973 г., с тех пор жил в Италии. Умер в 2007 г.

(обратно)

58

Царандой (пушту) — народная милиция.

(обратно)

59

Хане-йе хальк (дари) — дом народа.

(обратно)

60

В обслуживающий персонал семьи Амина входили советские повара. 27 декабря 1979 г. после обеда Амин, его дети и некоторые гости почувствовали себя плохо и потеряли сознание.

(обратно)

Оглавление

КАНДАГАР

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  XIII

  XIV

  ОТ АВТОРА

ХРОНИКИ ВОЕННОГО ПЕРЕВОДЧИКА

  Прерванное путешествие из Кабула в Герат

  Кто теперь ваши друзья?

  Это есть рейс Кабул?

  Учебный полк

  Картинки странной войны

  Провинция Вардак. Наступление

  Провинция Логар. Оборона

  До после победы

  После победы…

  Домой!

*** Примечания ***