У рояля [Жан Эшноз] (fb2) читать онлайн

Жан Эшноз У рояля

Часть I

1

На бульваре Курсель со стороны Римской улицы появились двое мужчин. Один из них, чуть выше среднего роста, все время молчал. Под просторным, наглухо застегнутым плащом на нем был черный костюм с галстуком-«бабочкой». На белоснежных манжетах красовались маленькие запонки из оникса в тонкой оправе. Короче говоря, он был прекрасно одет, но его мертвенно-бледное лицо и пустой, ни на чем не задерживающийся взгляд свидетельствовали о состоянии крайней озабоченности. Зачесанные назад волосы отливали сединой. Он явно чего-то боялся. Через двадцать два дня ему предстояло умереть насильственной смертью, но он еще об этом не знал, а потому причина его страха была иная.

Второй, тот, что шел рядом, казался полной противоположностью первого — моложе, заметно ниже ростом, худой, разговорчивый и излишне улыбчивый, он был в полинявших брюках и грубом мешковатом свитере, надетом на голое тело. На голове его красовалась шляпа в коричнево-бежевую клетку, а на ногах — мокасины с разводами от сырости.

— Симпатичная у тебя шляпа, — заметил наконец мужчина в плаще, когда они подходили к воротам парка Монсо. Это были первые слова, произнесенные им за целый час.

— Вы находите? — неуверенно отозвался второй. — Во всяком случае, она практичная, это факт. Но с эстетической точки зрения, она, по-моему, так себе. Она попала ко мне случайно, сам бы я, конечно, такую не купил.

— Нет-нет, она действительно ничего, — сказал тот, что был хорошо одет.

— Мой пасынок нашел ее в поезде, — уточнил второй, — должно быть, кто-то ее забыл. Ему-то она мала, у него, знаете ли, большой череп и очень высокий IQ. А мне эта шляпа как раз впору, что не мешает мне быть глупее, то есть, я хочу сказать, не глупее других. Не погулять ли нам немного по парку?

По обе стороны ротонды, где помещались смотрители парка, массивные кованые, сверкающие позолотой ворота были открыты. Двое мужчин вошли, и тот, что был моложе, на секунду заколебался, не зная, куда направиться. Он старался скрыть замешательство, а потому болтал без умолку, как будто находился здесь только для того, чтобы развлечь своего спутника и помочь ему забыть о страхе. На самом деле его роль состояла именно в этом, но, хотя играл он ее вроде бы добросовестно, она ему не очень-то удавалась. Прежде, чем они оказались в парке, он уже заводил разговор о политике, культуре и сексе, но его монолог так и не вызвал ответной реакции и не превратился в беседу. С той минуты, как они вошли в ворота, он не переставая озирал подозрительным взглядом окрестности, посматривая на виргинские тюльпанные деревья и японскую мушмулу, на водопад, искусственные скалы и лужайки. Другой же шел, обратив взор внутрь себя и пугаясь того, что он там видел.

Элегантного господина звали Макс Дельмар, на вид ему было лет пятьдесят. Несмотря на то, что по меньшей мере для миллиона человек он был знаменитостью, несмотря на то, что он имел приличный доход и за последние двадцать лет прошел не один курс психотерапии и принимал лекарства, сейчас он умирал от страха, а когда это чувство полностью захватывало его, он не мог выдавить из себя ни слова. Наконец он заговорил.

— Я хочу пить, Берни, — заявил Макс. — Кажется, я хочу пить. Может, зайдем к тебе?

Берни многозначительно посмотрел на него.

— Я думаю, не стоит, мсье Макс, — сказал он, — мсье Паризи это не понравится. К тому же вспомните, чем все закончилось в прошлый раз.

— Да ладно, — настаивал Макс, — только один стаканчик.

— Нет, — сказал Берни, — нет. Но если хотите, я позвоню мсье Паризи, и мы спросим у него.

— Ладно, — смирился Макс, — не надо.

Но, заметив павильончик, где продавали вафли, прохладительные напитки и скакалки, он решительным шагом направился к нему. Берни, неотступно следовавший за ним, обогнал его и, подбежав к кассе, быстро ознакомился с висящим на стене меню: все в порядке — никакого спиртного.

— Хотите кофе, мсье Макс?

— Нет, — разочарованно произнес Макс, дочитав меню, — не хочу.

И они снова отправились в путь. Миновали бюст Ги де Мопассана с женской фигурой под ним, затем, на другой стороне лужайки, статую Амбруаза Тома, тоже с девушкой, и еще дальше к востоку — памятник Эдуару Пайрону с очередной каменной девицей, лежащей в обмороке у подножья. Казалось, что в этом парке статуи великих людей боятся одиночества, так как каждому из них составляла компанию молодая женщина. Чем дальше, тем больше: Шарлю Гуно, стоявшему сразу за водопадом, понадобились целых три спутницы, правда, одна из них была без рук. Но Берни предпочел не приближаться к этому изваянию. К тому же он заметил вдалеке, около детской площадки, еще один памятник — Фридерику Шопену. «О, господи, — подумал Берни, — Шопен! Только не это!» Он поспешно двинулся в другую сторону, заставив Макса резко развернуться, и принялся, стараясь его отвлечь, расхваливать разнообразие и пышность растительности и рассуждать о возрасте яворов и размерах платанов.

— Да посмотрите же, как это красиво! Мир так прекрасен! — с воодушевлением воскликнул он. — Вам так не кажется?

Макс, продолжая идти, рассеянно посмотрел по сторонам и слегка пожал плечами. — Согласитесь по крайней мере, — примирительно сказал Берни, — что освещение превосходное.

После того как они обошли все закоулки парка, за исключением того, где стоял Шопен, и после того как Берни попытался заставить Макса полюбоваться овальным прудом и пирамидой, он, украдкой взглянув на часы, потащил Макса к выходу из парка по аллее Контесс-де-Сегюр, возле которой сидел Альфред де Мюссе. С Мюссе было все в порядке, если не считать того, что у склонившейся над ним молодой особы тоже отсутствовала правая рука; левая лежала у Альфреда на плече.

Девятнадцать тридцать: весенний день близился к концу, но солнце еще не скрылось. Перед самым закатом двое мужчин, пройдя по аллее Ван Дейка, вышли из парка. Если Макс после неудавшейся попытки пропустить стаканчик почти не открывал рта, то Берни все говорил и говорил, не забывая присматривать за своим спутником. Один раз Макс, оставив его на две или три минуты, отошел за дуб, где его стошнило от страха. Но поскольку днем его рвало уже два раза, то после нескольких болезненных спазмов из него не вышло ничего, кроме желчи.

Затем, миновав ворота, они поднялись по боковой аллее авеню Ош и свернули в первый переулок направо, с баром на углу. Макс сделал еще одну попытку уговорить Берни зайти, но Берни молча отказался. Еще несколько метров — и они оказались у дома номер 252. Они пришли.

Внутри виднелись лестницы, коридоры, переходы, двери, которые они открывали и закрывали до тех пор, пока не очутились в просторном темном помещении, загроможденном канатами, блоками, большими открытыми ящиками и сдвинутой в беспорядке мебелью. До них доносился то ли шум прибоя, то ли гул толпы. Было ровно восемь тридцать. Макс снял плащ, и внезапно, когда он этого меньше всего ожидал, Берни с силой вытолкнул его из-за занавеса. Гул тотчас же превратился в шквал. На сцене стоял рояль.

Он стоял там, ужасный черный «Стейнвей» с необъятной клавиатурой, готовой тебя сожрать, чудовищная вставная челюсть, которая жаждет стереть тебя в порошок зубами цвета слоновой кости; он только и ждет, чтобы разорвать тебя в клочья. Не в силах пошевелиться после толчка Берни, Макс едва успел прийти в себя и, утонув в шквале аплодисментов поднявшегося в приветствии переполненного зала, двинулся, пошатываясь и задыхаясь, в направлении этих пятидесяти двух оскаленных зубов. Он сел за рояль, дирижер взмахнул палочкой, и в мгновенно воцарившейся тишине полилась музыка. Все, не могу больше… Не жизнь это, не жизнь… Хотя могло быть и хуже… родился бы где-нибудь в Маниле и торговал бы сигаретами вразнос, или чистил бы обувь в Боготе, или стал бы ныряльщиком в… Итак, Фридерик Шопен, первая часть Концерта № 2 фа минор, опус 21, maestoso, приступим.

2

В зале никто, даже те, кто сидит в первом ряду, не представляет, насколько это трудно. Кажется, что все получается само собой.

И действительно, все пошло гладко. Пока оркестр разворачивал длинную интродукцию, Макс немного успокоился. Затем, когда настала его очередь и он вступил, то почувствовал себя еще лучше. После нескольких тактов его страх стал стихать и окончательно рассеялся, как только прозвучала первая фальшивая нота — славная фальшивая нота в стремительном пассаже, тонущая в массе звуков, она не в счет. Как только это произошло, скованность Макса исчезла. Теперь ситуация была в его руках, он расслабился и ощутил себя хозяином положения. В нем отзывался каждый полутон, каждая пауза была на своем месте, аккорды, следующие один за другим, улетали прочь, как вспорхнувшие птицы. Он бы предпочел не останавливаться, но вот уже конец первой части. Пауза. В ожидании продолжения все потихоньку покашливают, прочищая горло и освобождая от слизи закопченные бронхи. Каждый, как может, старается продышаться. Вторая часть, larghetto: медленное, задумчивое и прозрачное. Здесь уж никак нельзя сфальшивить. Макс не ошибся ни разу, все прошло как по маслу. Опять покашливание в зале, и уже звучит третья часть, блестящее allegro vivace. Сейчас увидите, как я с ним расправлюсь. Ай, еще одна фальшивая нота в двухсотом такте, но и эта утонула в потоке, в финале меня все время заносит на одном и том же месте, впрочем, никто ничего не заметил, еще немного — и мы у цели, вниз, потом вверх по хроматической гамме, четыре оркестровые реплики, два заключительных аккорда и все, браво, браво, на бис играть не будем, занавес, браво, делу конец.

Отяжелев от усталости, но напрочь забыв свой страх, Макс поднялся в артистическую, заваленную букетами.

— Это еще что такое! — взвился он. — Ты же знаешь, я терпеть не могу цветов, убери их отсюда.

— Да, да, конечно, — сказал Берни, поспешно собрал букеты и удалился, нагруженный ими, как катафалк.

Макс опустился на стул перед зеркальным столиком, на котором царил беспорядок. В глубине зеркала отразился Паризи, промокавший шею бумажной салфеткой.

— А, вы здесь, — не оборачиваясь, сказал Макс и собрался расстегнуть рубашку.

— Это было бесподобно, — улыбнулся импресарио.

— Знаю, — сказал Макс, — знаю. Но мне что-то больше не хочется играть этот концерт, я устал от него. К тому же оркестровая партия здесь довольно слаба, сразу видно, что Шопен не слишком умел писать для оркестра. Да и вообще, хватит с меня оркестров. — Он расстегнул верхнюю пуговицу, она оторвалась и исчезла среди беспорядка, царившего на столе.

— В любом случае, — согласился Паризи, подойдя поближе, — до лета у вас только сольные концерты, вы же помните, в Берлине.

По-прежнему не оборачиваясь и продолжая искать сбежавшую пуговицу, Макс увидел, как в зеркале за его спиной выросла массивная расплывшаяся фигура в двубортном пиджаке: Паризи вечно потел, он носил большие очки, лицо у него было подвижное и приторное, а голос — тонкий и пронзительный.

— Напомните мне программу, — сказал Макс.

— В конце недели у вас концерт в Нанте, — засвистел Паризи, — девятнадцатого — сольный концерт в зале Гаво, и до выступления на телевидении больше ничего. Да, и еще: снова звонили японцы. Они хотят знать, когда вы сможете возобновить запись полного собрания произведений Шоссона. Они хотят знать точную дату, чтобы зарезервировать студию Серумена.

— Мне надо подумать, — проговорил Макс, — я сейчас не готов.

— Но они хотели бы поскорее определиться, — настаивал Паризи, — у них ведь тоже свои планы.

— Мне надо подумать, — повторил Макс, — я хочу пить. А где малыш? Куда он подевался?

Малыш уже вернулся без цветов и стоял у входа, ожидая распоряжений.

— Берни, мне бы стаканчик, — по-прежнему не оборачиваясь, прогудел Макс, которому наконец удалось найти прыткую пуговицу и всунуть ее между двумя опустевшими вазами.

Берни открыл стенной шкаф, достал оттуда стакан и бутылку и, расчистив немного места на столе, поставил их перед Максом.

— Я сейчас, — сказал Берни, — только схожу к Жанин за льдом.

Не дожидаясь его возвращения, Макс наполнил стакан на четыре пятых под укоризненным взглядом Паризи, отражение которого по-прежнему занимало собой все пространство в зеркальной раме.

— Послушайте, Паризи, я вас прошу, не стойте над душой. Мы же договорились, после концерта я имею на это право. До концерта, согласен, нет, но после — имею право.

— Я не об этом, — уточнил Паризи. — У вас не осталось места для льда.

— И правда, — согласился Макс и одним глотком отпил половину жидкости. — Видите, теперь место есть.

Паризи покачал головой, полез в карман за новой салфеткой и, обнаружив, что она последняя, поморщился, скомкал обертку и отправил ее в корзину, как раз когда снова появился Берни с бело-желтым ведерком-термосом для льда.

— Спасибо, Берни. Нет, нет, щипчики не нужны. — Макс положил два кубика в свой стакан, взял третий, провел им по лбу, вискам и шее и продолжил, обращаясь к отражению Паризи. — Что бы я делал без Берни! — сказал он.

— Разумеется, разумеется, — вяло подтвердил Паризи.

— Кстати, — нерешительно вмешался Берни.

— В чем дело? — спросил Паризи.

— Э-э, видите ли, я вынужден просить вас, конечно, если это возможно, немного мне прибавить.

— Об этом не может быть и речи, — жестко отрезал Паризи.

— Но у меня расходы, — настаивал Берни, — между прочим, у меня есть пасынок, он очень способный. Я должен оплачивать его учебу. У него очень высокий IQ, и я хочу устроить его в приличную школу. Вы же знаете, обучение в частных школах стоит дорого.

— Вздор, — безапелляционно заявил Паризи.

— Кроме того, заметьте, — продолжал Берни, — у меня весьма деликатная роль. Я должен во всем помогать мсье Максу, следить за его питанием (при этих словах Макс улыбнулся) и, когда он не чувствует себя в состоянии играть, поднимать ему настроение, а это большая ответственность. К тому же, — добавил он, — не очень-то легко каждый вечер выталкивать его на сцену, иногда он отбивается. Мсье Макс артист, он принадлежит публике, и, поймите, все это некоторым образом отражается на мне.

— Нет, по-моему, я сплю, — сказал Паризи.

— Простите, — вмешался Макс, — но я целиком поддерживаю требования малыша. Парень мне необходим, и если его со мной не будет, я ни за что не отвечаю.

Взмокший Паризи попытался отжать свою салфетку, полез за новой, но, вспомнив, что их больше нет, вытер лоб рукавом.

— Я подумаю, — сказал он, — мы еще поговорим об этом.

— Почему не обсудить это сейчас? — спросил Берни.

— Совершенно справедливо, — добавил Макс, — к чему откладывать?

— Давайте присядем, — вздохнул Паризи, вытаскивая из кармана маленький продолговатый предмет — то ли мобильный телефон, то ли электробритву.

— С удовольствием, — согласился Берни, в то время как Макс встал, осушив свой стакан.

— Ладно, — сказал он, — я вас оставляю договариваться без свидетелей.

Когда он вышел из артистической, Паризи нажал кнопку на продолговатом предмете, который оказался портативным вентилятором, работающим на батарейках: его затихающее жужжание преследовало Макса, пока он шел по коридору.

3

Когда Макс вернулся домой после концерта, Алис спала, как ни в чем не бывало. В Восемнадцатом округе, рядом с Шато-Руж, у них была двухэтажная квартира, достаточно большая, чтобы они жили, не мешая друг другу, она наверху, он внизу. При желании они могли целый день не встречаться.

Макс бесшумно затворил входную дверь и прошел в студию: огромный рояль, маленький письменный стол, совсем маленький холодильник, как в гостиничном номере, стеллажи с нотами и диван. Здесь, изолированный от уличных шумов окнами с двойной рамой, он проводил большую часть времени, сообщаясь с верхним этажом при помощи внутреннего телефона. Макс мог шуметь сколько угодно, не опасаясь разбудить Алис. Он достал из холодильника выпивку и открыл крышку рояля. Поставив стакан на инструмент, пробежал пальцами по клавиатуре. Было бы неплохо поработать над теми двумя ошибками, что он допустил во время концерта, выделить эти пассажи, рассмотреть, разобрать их, как два маленьких часовых механизма, и снова собрать, после того как будут найдены поврежденные шестеренки. Но этот концерт мне и в самом деле немного надоел. И к тому же я устал.

Лучше принять душ, потом зайти в студию за стаканом и отнести его в спальню. Даже лежа в постели, Макс продолжал думать о тех двух фальшивых нотах — одна в начале первой части и другая — во второй трети последней. Ничего серьезного, не так уж они были важны. Неверно взятая нота или даже целый аккорд не имеют большого значения, когда они тонут в массе звуков, в этом случае все идет своим чередом, и, никто, кроме меня, этого не замечает. Гораздо хуже нечисто сыграть пассаж во второй части, менее насыщенной и намного более хрупкой и прозрачной, — это заметили бы все. Ладно, довольно. Лучше подумай о Розе, как ты это делаешь каждый вечер, к тому же выпил ты достаточно, и незачем допивать стакан. Уже поздно, погаси свет. Так. А теперь спать. Не спится? Ладно, прими свои таблетки и запей водой. Водой, я сказал. Вот так.

Таблетки подействовали через двадцать минут, а спустя еще полчаса сон вошел в парадоксальную фазу: бессвязные видения стремительно проносились сквозь сознание Макса, в то время как его глаза беспокойно двигались под закрытыми венами. Он проснулся раньше, чем хотел, попытался снова заснуть, но безуспешно: лежа в полусне с закрытыми глазами, он плыл сквозь поток абсурдных мыслей, нелепых рассуждений, бесконечных перечислений и бесцельных подсчетов, время от времени ненадолго проваливаясь в сон.

Ладно, пора вставать, должно быть, уже десять часов. Ну хорошо, не сразу, но не позже половины одиннадцатого. Да, лежи себе, думай о Розе, если хочешь. Может быть, лучше тебе от этого и не станет, но какая, в сущности, разница…

4

Роза была воспоминанием, относящимся к годам учебы в Тулузской консерватории, лет тридцать тому назад. Она училась на последнем курсе по классу виолончели, была сверхъестественно красива и ездила на белом «фиате», немного великоватом для нее, она парковала его каждый день в одно и то же время возле одного и того же бара, садилась на террасе за один и тот же столик и разговаривала всегда с одним и тем же бородатым типом диковатого вида, — нет, судя по всему, он ей не любовник. С каждым днем она казалась Максу все более прекрасной, несмотря на то, что ее нос — единственная деталь в ее лице, которая могла бы вызвать возражение, — был изогнут чуть больше, чем надо, отчего, впрочем, только выигрывал: это был нос египетской царицы, испанской аристократки или хищной птицы — словом, серьезный нос. Макс так устроил свои дела, что в течение целого года каждый день, в одно и то же время оказывался в том же баре, что и она, и занимал столик на той же террасе, ни слишком далеко, ни слишком близко от нее, откуда мог наблюдать за ней, не осмеливаясь заговорить — она слишком хороша для меня, слишком хороша, — да и что он мог бы ей сказать?

Единственный раз, когда Макс отважился сесть за соседний с ней столик, она спросила у него огня, что могло бы сойти за попытку сближения или даже за побуждение к действию, но нет, такая заурядная попытка, такое шаблонное приглашение не может исходить от этой неземной красавицы, сама мысль об этом недостойна, — забудь об этом, забудь. Рассеянным жестом, старательно изображая безразличие, Макс протянул ей зажигалку, так что ни одна искра из этого огнива не подпалила порох. Тем все и закончилось. После, когда она смотрела в другую сторону, он по-прежнему не спускал с нее глаз, но так, чтобы она этого не заметила. А потом настало лето, и Роза со своей неизменной виолончелью растворилась в каникулярной дали. Макс, оставшийся в притихшей Тулузе, зашел выпить стаканчик на ту же самую опустевшую террасу, где за исключением туристов почти не было посетителей, но зато, вот неожиданность, — там оказался тот самый свирепого вида бородач, с которым, за неимением лучшего, Макс затеял разговор.

Разговор этот довольно быстро коснулся Розы, и тут Макс, к своему изумлению, узнал, что именно о нем, Максе, она говорила с этим типом. Все время и без конца о нем и только о нем, так что иногда бородачу даже приходилось просить ее сменить пластинку. Как оказалось, Роза также не осмеливалась заговорить с Максом, как и Макс с Розой, и только раз решилась попросить у него зажигалку. Но и это было не все: как сообщил этот неожиданный источник информации, именно в надежде увидеть Макса Роза каждый день приходила на эту террасу, заметив, что он там бывает каждый день. При этом известии Макс застыл, лишившись дара речи и задержав дыхание, и лишь спустя минуту вспомнил о том, что человеку необходимо дышать, дышать как можно глубже, особенно когда на него накатывает неудержимое желание разрыдаться. И где же она сейчас? Как можно ее найти, есть какой-нибудь адрес или что-нибудь?

— Да нет же, боже мой, — отвечал бородач, — она уехала, закончила учебу и уехала, поди знай куда.

С тех пор Макс провел часть своей жизни в ожидании и надежде на случайную встречу с ней. Не проходило и дня, чтобы он не думал о ней несколько секунд, несколько минут, а то и больше. Это было неразумно. Теперь, когда прошло тридцать лет, Роза, должно быть, живет на другом краю света — если верить тому человеку, ей всегда хотелось уехать куда-нибудь далеко, может быть даже, она умерла, в конце концов, в этом смысле она не отличается от других.

5

Поднявшись в половине одиннадцатого, Макс обнаружил возле кровати недопитый стакан, вылил его в раковину в ванной, затем, по-прежнему не одетый, отправился на кухню варить кофе.

Своим туалетом Макс занимался только в конце дня, перед тем как выйти на улицу, когда отправлялся играть или с кем-то встречаться. Дома он носил что-нибудь просторное, неброское и удобное, — например, старую мятую льняную рубашку бежевого цвета и бывшие когда-то белыми полотняные брюки. Как раз в то время его видавшие виды рубашки, словно сговорившись, принялись терять пуговицы, одну за другой. Это случалось ни с того ни с сего, довольно было их постирать или погладить, напрячь руку, неловко повернуться или резко сесть, как перетершаяся нитка тут же отрывалась, пуговица вываливалась из петли, и, словно осенний лист, или созревший фрукт, или сухой желудь, падала, и, подпрыгивая, долго катилась по полу.

А дальше — каждый день одно и то же: после кофе — за рояль. Уже давно Макс не играл упражнений, перед тем как взяться за работу. Гаммы и арпеджио были чем-то вроде гимнастики, чтобы размять пальцы и разогреть руки перед концертом. Теперь он сразу садился за те вещи, которые ему вскоре предстояло исполнять. Без перерыва три или четыре часа подряд он отрабатывал изобретенные им приемы, хитрости или технические трюки, предназначенные, чтобы обойти то или иное препятствие. Пока он сидел за клавиатурой, им владело состояние лихорадочного возбуждения, к которому постепенно примешивались подавленность и нарастающая тревога. Через какое-то время тревога одерживала верх над двумя остальными чувствами. Поначалу затаившись где-то в районе солнечного сплетения, она мало-помалу захватывала прилегающие территории, главным образом желудок, становилась все более гнетущей, вызывала судороги и отчаяние до тех пор, пока к половине второго, перейдя из психики в соматику, она не превращалась в чувство голода.

На кухне Макс исследовал содержимое холодильника, но поскольку Алис еще не ходила за покупками, там не нашлось ничего, чем можно было бы утолить голод. Впрочем, пожалуй, это даже к лучшему — обед дома в одиночестве не поднимает настроения, и тревога может побороть аппетит, а то и вовсе прогнать его, так что есть уже не сможешь, а голод будет заявлять о себе все более настойчиво, и это ужасно. Поэтому чаще всего Макс обедал где-нибудь в своем квартале, где этническое смешение породило огромное разнообразие ресторанов: африканских, тунисских, лаосских, ливанских, индийских, португальских, балканских или китайских. Был еще один настоящий японский, открывшийся совсем недавно через две улицы от дома Макса. Отлично, пойдем в японский. Макс надел куртку, вышел из дома, поднялся по улице и там, у перекрестка, он увидел ее. Нет, не Розу. Другую.

Эта другая, с уверенностью скажем мы, тоже была женщина сверхъестественной красоты, но не такого типа, как Роза, впрочем, у них, пожалуй, и правда было что-то общее. Макс приметил ее давно, но не знал, как ее зовут, и ни разу ему не удалось ни заговорить с ней, ни даже обменяться взглядом или улыбкой. Хотя было очевидно, что она живет неподалеку, может быть, на той же улице, что и Макс, а может, даже в нескольких шагах от него, встречал он ее нерегулярно, уже лет восемь, десять, двенадцать, а то и больше, — когда это случилось впервые, он не помнил.

Макс видел ее всегда одну, случалось, по два раза в неделю, а иногда она не появлялась месяцами. Его волновала эта высокая брюнетка с нежным, трагическим и задумчивым выражением лица; впрочем, те же прилагательные можно было употребить в описании ее взгляда и улыбки, но это всегда вызывало у Макса крайние затруднения. Эти улыбка и взгляд, тесно связанные и словно взаимно зависящие друг от друга, которые, к великому огорчению Макса, никогда не предназначались ему, а всегда были адресованы другим, отмеченным особой милостью лицам из числа соседей, также ему незнакомых, были не единственными достоинствами незнакомки, притягивавшими его. Было что-то чрезвычайно элегантное во всем облике этой женщины, в ее походке, манере держаться, выборе одежды, что-то, что никак не вязалось с кварталом, в котором она жила, — шумным, пестрым, демократичным и в целом малопривлекательным; было ясно, что ее настоящее место в тиши богатых особняков. Не то чтобы она выглядела анахронично, скорее анатопично, но этого слова пока нет, по крайней мере в словарном запасе Макса; для него этот недосягаемый образ был вариацией на тему Розы, еще одним повторением мотива. Встретившись с ней на перекрестке, Макс попытался поймать ее взгляд хоть на долю секунды, и за этот краткий миг он успел увидеть, что в ее глазах нет и тени интереса. А до японского ресторана оставалось двести метров. Суши или сашими.

Для разнообразия — сашими. Затем он вернулся домой и снова уселся за рояль, не имея никаких причин снова выходить из дому. Два или три раза ему пришлось подойти к телефону, звонок которого обыкновенно раздавался нечасто, а в последнее время все реже и реже, поскольку сам Макс почти никому не звонил. Около шести часов он услышал, как вернулась Алис, но не стал прерываться и до конца дня работал, оттачивая нюансы в «Сонате 1.Х.1905» Яначека, в двух ее частях: «Предчувствие» и «Смерть». Закончив, он поднялся на кухню, где уже суетилась Алис.

— Надо же, у нас рыба? — спросил он.

— Да, — ответила Алис, — а что?

— Нет, ничего, — ответил Макс, накрывая на стол, — я люблю рыбу. Куда ты убрала рыбные вилки?

Они поужинали вместе, рассказывая друг другу о том, как провели день, а после сели смотреть телевизор, по которому в этот вечер показывали фильм «Художники и модели»; Макс его уже видел, поэтому он, чувствуя усталость, выключил в тот момент, когда Дин Мартин намазывал спину и плечи Дороти Мелоун кремом для загара, напевая ей песенку «Влюбленная девушка». А после оба отправились спать в свои спальни.

6

Со дня концерта в плейелевском зале минула неделя, Максу осталось жить еще пятнадцать дней, мы же ранним утром стремительно мчимся в скоростном поезде, которым Макс возвращается в Париж из Нанта, где накануне вечером он отыграл концерт из произведений Форе в Опера Граслен. В теле и душе Макса утих страх от вчерашнего выступления, но поскольку вечером предстояло выйти на сцену зала Гаво, его снова охватило беспокойство. Пытаясь его прогнать и чем-нибудь занять себя, Макс встал со своего места и направился в бар, покачиваясь от движения поезда и цепляясь за спинки сидений.

Идти было недалеко. Бар в этот час оказался практически пуст, за окнами виднелся мирный пейзаж, хотя, чтобы его увидеть, приходилось наклоняться или вставать на цыпочки, поскольку на стеклах, почему-то на уровне глаз, были установлены широкие горизонтальные перекладины; впрочем, этот самый пейзаж не представлял никакого интереса.

Заказав пиво, Макс достал из кармана мобильный телефон и набрал номер.

— Алло, — немедленно ответил Паризи. — А, это вы? Ну, как прошел концерт в Нанте?

— В целом неплохо, — ответил Макс, — но номер в отеле — просто безобразие.

— Да? А в чем дело? — озабоченно спросил Паризи. — Впрочем, кажется, я догадываюсь.

— Что это на вас нашло? — не отступал Макс. — С чего это вдруг вы заказали мне номер для инвалидов?

И в самом деле, специальная кровать, особым образом сконструированные туалеты, поручни вдоль стен, чтобы можно было держаться, решетчатая скамейка в ванне, окно, выходящее на север, с видом на сектор автостоянки, судя по разметке, также предназначенный для инвалидов, — этот номер наводил на мысли о больнице и никак не мог улучшить настроения одинокого мужчины, тем более одинокого музыканта, в особенности одинокого музыканта, охваченного страхом.

— Да, да, знаю, — согласился Паризи, — но мы не могли найти ничего другого. Как раз в эти дни в Нанте проходит какой-то конгресс или что-то в этом роде. Все гостиницы переполнены.

— Допустим — сказал Макс, — но все-таки.

— Знаете, — продолжал Паризи, — в таких номерах есть и хорошие стороны. В частности, они намного более просторны, чем обычные. И потом, вы заметили, двери там намного шире.

— Почему шире? — спросил Макс.

— Для того чтобы могли проехать два инвалидных кресла, — объяснил Паризи.

— Почему два? — изумился Макс.

— Инвалиды имеют право на любовь, — напомнил Паризи.

— Допустим, — повторил Макс, — но, в конце концов, там даже нет мини-бара.

— Инвалиды не пьют, — холодно отчеканил Паризи.

— Ладно, — сказал Макс, — ладно. До скорого.

Допив пиво, он купил в баре три маленькие бутылочки со спиртным и, возвращаясь на свое место, рассовал их по карманам.

В первом классе, в купе для курящих Макс одиноко сидел в окружении трех пустых кресел. В этих скоростных поездах есть несомненное удобство: купе для курящих в тринадцатом вагоне первого класса находится по соседству с баром, и это многое упрощает. Подошел мужчина из купе для некурящих, спросил, можно ли ему занять одно из кресел, уточнив, что он ненадолго, только выкурит одну-две сигареты.

— Пожалуйста, прошу вас, — сказал Макс с гостеприимным жестом, как будто находился у себя дома.

Поблагодарив, мужчина достал сигареты и зажигалку, бросив пристальный взгляд на Макса, который как раз спрашивал себя, не узнал ли его случайный попутчик. В самом деле, поскольку его лицо нередко появлялось на страницах газет и специальных журналов, на афишах и вкладышах к компакт-дискам, случалось, что его узнавали и с ним заговаривали, как ни странно, чаще в общественном транспорте, чем в других местах. Конечно же, это не было ему неприятно, хотя иногда причиняло неудобства, но тем утром в поезде Макс, которому дорога казалась слишком долгой, был бы не прочь поговорить. Но, увы, незнакомец, куривший «Мальборо», как ни в чем не бывало, заснул с открытым ртом на противоположном сиденье, а его сигарета догорела и потухла. Ну вот, боже мой, так всегда и везде. Даже если и случилось стать известным, всегда оказывается, что ты, в зависимости от обстоятельств, известен чуть более или чуть менее, чем хотелось бы. Чем же мне заняться? Мысленно пожав плечами, Макс полез в карман за первой бутылочкой.

Перед прибытием, задолго до того, как поезд остановился, нагруженные сумками пассажиры повскакивали с мест и столпились возле дверей. Макс появился последним. Он очень медленно вышел из вагона, и Берни, ожидавший его на восьмой платформе вокзала Монпарнас, сразу заметил, что с Максом неладно. Он подбежал, поймал руку Макса и, болтая без остановки, потащил его к выходу. Он сообщил пианисту, что отзывы прессы о его последнем концерте в плейелевском зале были единодушно хвалебными, — да, так всегда говорят, я сам никогда не читаю рецензий, — что зал Гаво этим вечером будет, вне всякого сомнения, переполнен, что звонили из Соединенных Штатов и приглашали в месячное турне, что гонорар, предложенный фестивалем в Фужере, оказался, по выражению Паризи, оскорбительно неприемлемым, что, с нетерпением ожидая полной записи произведений Шоссона, японцы настаивают на точной дате, чтобы забронировать студию Серумена, — они что, не могли подобрать более подходящего названия, чем это дурацкое имя? Это ж надо, назвать студию ушной пробкой! — и кучу других новостей.

Макс слушал все это, пока они ехали на эскалаторе, и только коротко усмехался, что не замедлило встревожить Берни, сопоставившего эти смешки с запахом, исходившим от Макса.

— Да, как вы с Паризи поговорили в тот вечер? — спросил Макс. — Ну, по поводу твоей прибавки?

— Мы обо всем договорились, — ответил Берни, — но это некоторым образом будет зависеть от вас.

— Не волнуйся, — сказал Макс, споткнувшись о ступеньку, — все будет в порядке. А если что, мы попросту избавимся от него. Импресарио всегда можно сменить. Ты и я, мы с тобой отличная команда, а Паризи кретин.

— Но позвольте! — возразил Берни.

— Умолкни, — скомандовал Макс. — Он ничего не смыслит в музыке, в нем столько же художественного вкуса, как в пакете кефира. К тому же, — продолжил он, снова споткнувшись, — он абсолютно глухой.

— Позвольте, — повторил Берни, покрепче вцепившись в локоть Макса.

— Да, да, говорю тебе, — не унимался Макс, — он глухой настолько, что уши ему нужны только для того, чтобы держались очки. И потом, он не понимает моего замысла. Хотя, в сущности, — обобщил он, — никто не понимает моего замысла, даже я сам.

Так как уже было начало первого, Берни отвез Макса домой на такси, а сам пошел пешком по бульвару Барбес в поисках какой-нибудь забегаловки. Зайдя в первую попавшуюся, он заказал дежурное блюдо и спустился в подвал, где обычно помещались туалетные кабинки и телефон. Он воспользовался туалетом, затем снял трубку и набрал номер Паризи.

— Ну, как он там? — обеспокоенно спросил Паризи.

— Как вам сказать, — замялся Берни, — по-моему, не очень.

— Как, — воскликнул Паризи, — он опять набрался? Уже, в такой час?

— Он устал, — попытался вступиться Берни, — когда я его встретил, у него был очень усталый вид.

— Послушайте меня, Бернар, — сухо произнес Паризи, — вы помните о нашем прошлом разговоре, это входит в ваши обязанности, и вы за это отвечаете. Если концерт окажется под угрозой срыва, наша договоренность утратит силу. А теперь вернитесь к работе.

После того как Макс пообедал у себя дома в Шато-Руж холодным цыпленком, которого Алис оставила на кухне, он задремал на диване в студии, но вскоре был разбужен внезапно вернувшимся страхом. Он попытался было изгнать его алкоголем, но от этого страх только усилился. Когда вечером Берни зашел за ним, чтобы, как обычно, проводить его на концерт, Макс выглядел еще менее уверенным в себе, чем на вокзале, и Берни, прежде чем помочь ему одеться, пришлось сначала отвести его в душ. Затем на углу улицы Кюстин он подозвал такси.

— Парк Монсо, — объявил Берни.

— Но почему парк Монсо? — запротестовал Макс. — Почему ты меня все время возишь туда?

— Там хорошо, — ответил Берни, — там удобно, красиво и чисто. Это рядом с моим домом. И к тому же ничего другого я не могу придумать.

Темно-серое небо нависало над мелькавшими за окнами бульварами. Время от времени в душном и тяжелом воздухе проносился порыв свежего ветра и бил в лицо через опущенные стекла такси. Макс без конца расстегивал и застегивал плащ.

— Ну вот, — буркнул он, когда такси остановилось перед позолоченными воротами, — только дождя не хватало.

— Подождите секундочку, не выходите, — сказал Берни, — я вас укрою. Пожалуйста, выпишите квитанцию, — обратился он к шоферу, затем, бегом обогнув машину и достав на ходу складной зонтик, раскрыл его над головой Макса, который вылез из машины и стоял, пошатываясь, под мелким дождем.

Они снова вошли в парк. Берни шагал изогнувшись, одной рукой он поддерживал Макса, а в другой нес зонтик точно у Макса над головой.

— Держи и над собой, — протестовал тот, — промокнешь.

— Ничего, я ведь в шляпе, — напомнил Берни.

— Послушай, — сказал Макс, — может, лучше зайдем к тебе и выпьем по стаканчику, немного пива в тепле, я думаю, не повредит.

— Нет, мсье Макс, — твердо сказал Берни.

— Ну послушай, — не унимался Макс, — ты ведь знаешь, что сырость вредна для моих рук. Она сковывает мне пальцы. У меня снова начнется артрит, мне кажется, что со мной вот-вот случится приступ.

— Мсье Макс! — отчаянно взмолился Берни.

Почувствовав, что Берни готов уступить, Макс запустил руку в карман плаща, извлек оттуда бутылочки, купленные в поезде, и с угрожающим видом потряс ими в воздухе, словно гранатами.

— Вот, смотри, если ты этого боишься, то у меня все с собой. Это меня только согреет. Одно из двух: или пиво у тебя дома, или я выпью прямо здесь. Думаешь, это будет лучше?

— Это нехорошо, — промямлил Берни, сдаваясь, — это нехорошо.

— Что же тут нехорошего, — удивился Макс, — что в этом плохого? Лучше скажи, где ты живешь.

— Улица Мурильо, — угрюмо ответил Берни, — вон там.

— Понятно, — сказал Макс и усмехнулся. — Однако ты живешь в шикарном районе.

— У меня совсем маленькая квартира, — вяло возразил Берни, — на самом последнем этаже. Там и места-то всего только для меня и моего пасынка.

— Пошли, — скомандовал Макс.

Берни, смирившись, поплелся за Максом, направляя его к южному выходу и стараясь из принципа обойти памятник Шопену, который, сидя за роялем, барабанил какую-то мазурку, а неизбежная девица, с вуалью на голове и неестественно большими ногами, сидя у инструмента, в порыве экстаза закрывала лицо рукой.

— Черт, просто невероятно, надо же так балдеть от музыки, просто нет слов, а на этого парня глаза бы мои не глядели.

Дом номер 4 по улице Мурильо и в самом деле оказался довольно красивым зданием, но квартира Берни состояла всего из трех смежных комнат, выходящих окнами во двор. Берни впустил Макса в главную, служившую одновременно гостиной, кухней и столовой, в которой также помещалась его кровать. Заглянув через открытую дверь в комнату пасынка, того самого одаренного мальчугана, — его, судя по всему, не было дома, — Макс заметил компьютер и монитор последней модели. Как было условлено, Берни принес пиво; к его ужасу, Макс вылил туда добрую половину одной из тех бутылочек, которыми размахивал в парке. Затем, по заведенному обычаю, Берни попытался развлечь пианиста и заставить его забыть о неизбежности предстоящего концерта. Ему было как никогда трудно находить подходящие темы и аргументы, ибо опьянение Макса нарастало с каждой минутой. Хотя было в этом и нечто положительное, потому что хмель все же заглушал страх.

Около половины восьмого Макс и кое-как поддерживавший его Берни прошли по бульвару Мессины к залу Гаво и ровно в восемь часов, после долгих попыток заставить Макса стоять ровно, Берни, следуя обычной технике, вытолкнул музыканта на сцену. Макс, против обыкновения, твердым шагом направился к инструменту, и клавиатура, представшая пред его не совсем ясным взором, показалась ему не одним рядом зубов, а парой челюстей, которые на сей раз твердо решили его схватить, разжевать и проглотить. Едва он появился на сцене, как зал поднялся, приветствуя его. Нескончаемая Ниагара аплодисментов, еще более бурных, чем на прошлой неделе, все не смолкала, и Макс, голова которого работала с трудом, заключил из этого, что концерт окончен. Он несколько раз низко поклонился публике и не менее твердым шагом направился за кулисы под застывшим от ужаса взглядом Паризи. Но Берни, недолго думая, взял Макса за плечи и, развернув его вокруг своей оси, сильным толчком отправил обратно на сцену:

— Нет, теперь — соната.

— Здорово, — сказал Паризи, переводя дух. — Вы просто молодец, Бернар, вы в самом деле молодец.

— Не так-то это легко, — заметил Берни. — Бывает, мне приходится очень туго.

7

Два часа спустя Макс Дельмар, протрезвевший после концерта, со спокойным сердцем и пустой головой спал на заднем сиденье такси. Когда машина наконец остановилась перед его домом, Макс, открыв глаза, увидел у своего подъезда большую, неподвижно сидящую собаку, пристально смотревшую в его сторону. Пока Макс расплачивался и вылезал из такси, собака продолжала за ним наблюдать. Это был очень крупный ньюфаундленд, а может быть, мастиф, впрочем, имевший вполне мирный и даже добродушный вид. Его потянули за поводок, и тогда он встал и ушел. Взгляд Макса, словно объектив кинокамеры, заскользил по длинному поводку, пока наконец не уперся в женскую фигуру, обращенную к Максу спиной. Но даже со спины, даже издалека, даже при скверном освещении, когда горел один фонарь из двух, он сразу же узнал ту сверхъестественно красивую женщину, что он встречал неподалеку от дома. Она со своим зверем удалялась в сторону сквера Ла-Виллет. Макс не принадлежал к тем, кто заговаривает на улице с незнакомыми женщинами, особенно в такой поздний час. Конечно, это вопрос принципа, но именно потому он был на это не способен. Однако, то ли вследствие запоздалого действия выпитого за день алкоголя, а, может быть, и по какой-то другой причине, но на этот раз Макс бросился за женщиной вдогонку, с твердым намерением заговорить с ней. Он абсолютно не представлял, что ей скажет, не беспокоился об этом и даже не удивлялся своему спокойствию, — в последний момент он найдет слова. Увы, приблизившись к ней, он услышал, что она что-то говорит, а подойдя еще ближе, понял, что она разговаривает по мобильному телефону. В подобной ситуации не могло быть и речи о том, чтобы подойти к ней, поэтому Макс бодрым шагом как ни в чем не бывало прошел мимо, притворившись, будто направляется в сквер Ла-Виллет, расположенный через три дома. В этот час на улочках квартала почти безлюдно. Казалось, звук шагов Макса, отражаясь слишком громким эхом от темных фасадов, делал его уловку слишком очевидной, поэтому Макс чувствовал себя крайне неловко, представляя, как он выглядит со спины. Когда он пришел в сквер, у него созрел новый план, очень простой: он вернется назад, подойдет к женщине и наэтот раз обязательно заговорит с ней. Он по-прежнему не знал, что ей сказать, но этот вопрос, как ни странно, представлялся сущим пустяком.

Итак, дойдя до сквера, он повернул назад и еще издали заметил собаку, на этот раз идущую впереди хозяйки, силуэт которой угадывался в темноте. Она быстро приближалась, и Макс обнаружил, что она все еще что-то говорит в свой миниатюрный телефон, а потому ему снова пришлось воздержаться от попытки знакомства. Опустив голову и глядя на носки своих ботинок, он как можно быстрее прошел мимо нее. Должно быть, она заметила, как я бегаю туда-сюда, и решила, что я сумасшедший, да что там говорить, я выглядел как полный идиот. Теперь-то уж точно все пропало. Толкнув дверь подъезда и отметив про себя, что в комнате у Алис все еще горит свет, он поднялся к себе в студию, швырнул смятый плащ на диван и, против обыкновения не задерживаясь, прошел прямо в спальню. Задыхаясь от ярости, разделся и по-прежнему в ярости улегся в кровать. Но, не пролежав неподвижно и минуты, он вскочил, молниеносно напялил на себя одежду, возможно, даже наизнанку, прошел через студию в обратном направлении и почти бегом выскочил на улицу. Наверно, она уже ушла домой, а может, и нет, все еще не знаю, что ей сказать, но, в конце концов, чем я рискую? Что я вижу? Она все еще здесь. Она здесь, собака здесь, они обе здесь.

Набравшись решимости, Макс подошел. Пес опять уставился на него, впрочем, не проявляя агрессивности. Он не зарычал и не показал даже кончики клыков, казалось, что его добродушие было сопоставимо с его размерами. Интересно, для чего держат таких собак? Женщина тоже слегка удивленно следила за приближением Макса, даже не поведя бровью и не сделав попытки достать из кармана аэрозоль с экстрактом жгучего перца.

— Пожалуйста, не пугайтесь, — с неловкой поспешностью пробормотал Макс, — я только на минуту. Я давно встречаю вас в нашем квартале.

— И правда, — улыбнулась она.

Отлично, подумал Макс, она заметила меня, это уже кое-что.

— Я просто хотел узнать, кто вы. — Однако смелый ты парень.

Она снова улыбнулась.

— Я живу здесь, в доме номер пятьдесят пять, и, как видите, выгуливаю свою собаку (а я живу в пятьдесят девятом, быстро прикинул Макс). Обычно ее выгуливают дети (ай, сказал себе Макс), но сегодня их нет. — Пауза и снова улыбка. Самое время заканчивать, иначе ты будешь выглядеть глупо. Поскольку Макс ни в коем случае не хотел выглядеть глупо, он слегка поклонился и изобразил на лице самую любезную улыбку, на какую был способен.

— Ну что ж, — сказал он, — желаю вам приятного вечера.

Проходя через двор, он снова заметил свет в окнах Алис, но решил не заходить к ней. После концерта он часто поднимался к ней, чтобы рассказать, как прошло выступление, и расспросить, как она провела день и все такое, но сегодня нет, это невозможно, он не удержится и обязательно расскажет ей о том, что случилось, и выставит себя в смешном свете, а кроме того, он слишком взволнован. Он вернулся в студию, естественно, налил себе еще один, последний стакан, открыл крышку рояля и сразу же закрыл ее, рассеянно перелистал газету и, наконец, улегся: долго думал о женщине с собакой, мельком вспомнил Розу, так, вот и снотворное — спокойной ночи.

8

В последующие дни Макс встречал женщину с собакой непривычно часто — гораздо чаще, чем все последние годы. Теперь, после той краткой вечерней встречи, приходилось раскланиваться и обмениваться улыбками, раз уж они вели себя так любезно во время знакомства. Улыбки эти, однако, были разного свойства. Так, однажды вечером, когда она выглядела еще более элегантной, чем обычно, причем до такой степени элегантной, что стало ясно: она идет на вечеринку и, скорее всего, не одна, — здесь уместно поинтересоваться, не почувствовал ли Макс укол ревности, ведь в историях такого рода она не заставляет себя долго ждать, — она улыбнулась ему весело и почти дружески, а может быть, всего лишь снисходительно. Улыбка эта, казалось, продолжала сиять даже тогда, когда женщина повернулась к нему спиной, так что Макс сначала почувствовал себя смешным, а потом польщенным, а потом снова смешным оттого, что это ему так польстило.

В другой раз незадолго до полудня он издалека заметил, как она на другом конце улицы идет ему навстречу в спортивном костюме для бега. Хотя это и был костюм от Эрмеса, но все-таки это был спортивный костюм. Перед собой она катила металлическую тележку из супермаркета. Правда, на тележке значилась марка магазина «Конран», но, как ни крути, все-таки это была тележка. В то утро женщина была накрашена меньше, чем обычно, не так аккуратно причесана и казалась менее горделивой и неприступной. Она возвращалась домой после похода по магазинам, и, должно быть, ей было не очень-то приятно, что ее застали в таком виде, так как ее едва заметная улыбка показалась Максу гораздо более сдержанной.

В другой раз он увидел ее у дома № 55 в тот момент, когда она под дождем парковала свою машину, маленькую черную «ауди», пытаясь втиснуть ее, как отметил Макс, в пространство, где места для нее явно было маловато. Повернувшись к заднему стеклу и, видимо, поглощенная сложным маневром, она послала Максу заговорщическую улыбку, одну из тех улыбок, которые заставляют вас с понимающим видом возводить глаза к небу и призывают в свидетели этих маленьких сложностей жизни. Такие улыбки кажутся особенно выразительными, если идет дождь и очертания губ размываются водяными потоками, струящимися по чуть запотевшему стеклу. Макс, у которого своей машины не было, до этого дня и не подозревал, что она есть у незнакомки, и тут же запомнил ее номер. Во всех упомянутых случаях собака ни разу не появлялась, и каждый раз Макс прилагал все усилия, стараясь вести себя как можно учтивее и отвечать на улыбки любезно, но сдержанно, беря на полтона ниже, чем хотелось бы. Словом, он вел себя как настоящий джентльмен, и ему не грозило сойти за бог знает кого.

В день, отмеченный заговорщической улыбкой, Макс ожидал визита Паризи. В первый раз импресарио решил зайти к нему домой, чтобы самому проконтролировать состояние исполнителя перед записью концерта на телевидении. Престижный оркестр, известные солисты, избранная публика по приглашениям, и, несмотря на то, что концерт собирались показывать по образовательному каналу в записи поздно вечером, его намеревалась пустить в прямой эфир одна из студий «Радио Франс». Хотя Паризи, явившийся в тот день в темном костюме, предназначенном впитать и скрыть следы обильного потения, и утверждал, что хочет сам убедиться в наличии партитур и уладить кое-какие технические вопросы, настоящей его целью было проследить за тем, чтобы Макс, по своему обыкновению начавший нервничать за несколько дней до концерта, не расслабился сверх меры перед самым выступлением. Как правило, Паризи поручал надзор за Максом своему помощнику, но на этот раз дело было слишком важным, чтобы полагаться на одного Берни. Макс выглядел совершенно рассеянным, стараясь найти соответствие между цифрами номерного знака «ауди» и порядковых номеров тактов в партитуре.

— Мне кажется, вы хотите пить, — сказал Макс, — я принесу что-нибудь?

— Послушайте, — начал Паризи, — хочу вам сразу сказать, я бы предпочел, чтобы вы…

— Не беспокойтесь, — перебил его Макс, — никакого алкоголя. Не знаю, что это со мной сегодня, но мне даже как-то и не хочется. Может быть, кофе?

— С удовольствием, — ответил Паризи.

По внутреннему телефону Макс попросил Алис сварить кофе и пригласил ее присоединиться к ним. Затем, зевнув, захлопнул партитуру и плюхнулся на диван.

— Все в порядке? — встревожился Паризи. — Не слишком волнуетесь?

— Как ни странно, нет, — ответил Макс, — телевидение — это совсем не то, что концерт в зале.

— К тому же трансляция будет непрямой, — напомнил Паризи, — вам не о чем беспокоиться. Если даже что-то будет не так, мы всегда сможем переписать пассаж-другой.

— Да, да, — сказал Макс, поднявшись и бросив хмурый взгляд в окно студии.

На улице, благодаря объединенным усилиям ветра и дождя, было пустынно. Никого и ничего достойного упоминания, если не считать того, что цены на рулоны линолеума, разложенные на тротуаре, по-прежнему снижены на 25 %; зеленый неон креста на аптеке мигал как обычно, а в соседней лавочке, торгующей старьем, все, как всегда, было по 10 франков. Появилась Алис с подносом в руках.

Младше Макса на два года и почти такая же высокая, но более худая, с такими же, как у него, тронутыми сединой волосами, немного неловкая и почти не накрашенная, с одной простой золотой цепочкой на шее, Алис была одета в скрадывающий фигуру светло-серый костюм, очень легкий и очень свободный. Поставив поднос на стул возле дивана, она с улыбкой подошла к Паризи, который при ее появлении вскочил с кресла и, прежде чем выпрямиться, деревянно поклонился. Казалось, Алис произвела на него настолько сильное впечатление, что, как только она к нему обратилась, он, не отрывая от нее серьезного взгляда, сразу же стал запинаться и потеть больше обычного. Макс, не привыкший к тому, чтобы Алис вызывала подобную реакцию у мужчин, с удивлением смотрел на импресарио, одновременно забавляясь смущением последнего. Когда Паризи, немного овладев собой, натужно сострил, Алис немедленно залилась смехом. Как многие не слишком красивые женщины, она использовала почти любой повод для веселья, так что смеялась она, может быть, слишком часто, хотя ее смех звучал хрипло, как крик ярости или страдания, словно он причинял ей боль, как будто с его помощью она старалась избавиться от чего-то внутри себя.

Однако Паризи, казалось, вовсе не шокировал смех Алис, чего не скажешь о Максе, который его терпеть не мог и тщательно избегал произносить в ее присутствии что-то хоть сколько-нибудь забавное, хотя нечто совершенно не смешное с таким же успехом могло заставить ее рассмеяться, и при попытке заставить ее умолкнуть она могла, благодаря обратной реакции, неудержимо и исступленно расхохотаться. Как бы то ни было, Макс решил прояснить ситуацию.

— Итак, — сказал он, — позвольте представить вам мою сестру. Кажется, вы не знакомы.

9

Вас же, напротив, я знаю очень хорошо и вижу насквозь. Вы, конечно же, вообразили, что Макс был одним из этих ловеласов, этих старых обольстителей, может быть и симпатичных, но все же довольно пошлых. Роза, Алис, а теперь женщина с собакой заставили вас создать образ мужчины, погрязшего в любовных авантюрах. Вы сочли, что этот образ довольно банален, и вы, возможно, не так уж не правы. Но все же вы не правы, потому что в жизни этого музыканта из трех женщин, о которых до настоящего момента шла речь, одна оказалась сестрой, вторая воспоминанием, а третья всего лишь видением. Других нет, так что беспокоились вы напрасно. Итак, продолжим.

Все время, пока они пили кофе, Паризи не отрывал взгляда от Алис, а когда она ушла, он сказал, что им пора отправляться и что машина стоит на улице Клиньянкур. Макс облачился в свою униформу пианиста. И хотя он одевался без нервозности и даже с непривычным спокойствием, от него сбежали еще две пуговицы. Одна поспешно закатилась под шкаф, другая ушла в подполье, скрывшись в трещине паркета. Должно быть, настала особая пора в жизни гардероба Макса, этакая пуговичная осень. Поскольку времени на розыски беглянок уже не оставалось, а призванная на помощь Алис констатировала, что она не успеет исправить положение, Максу пришлось заменить сорочку от смокинга на более повседневную. Это было досадно, но другого выхода не было, и вскоре они, усевшись в «вольво» Паризи, поспешно отбыли в направлении Шестнадцатого округа, который, если смотреть со стороны Шато-Руж, находится практически на другом краю Парижа — своего рода Новая Зеландия в пределах города.

— Скверно, — буркнул Паризи, — в центр лучше не соваться.

В самом деле, из-за непрекращающегося дождя на дорогах, как обычно, не замедлили образоваться пробки. Чтобы не терять времени в забитом машинами Париже, решили ехать кольцевыми бульварами.

Оставив позади прямую улицу Клиньянкур, они вскоре свернули направо, на улицу Шампьоне, через нее добрались до бульвара Пуассоньер и оттуда выехали на внешние бульвары, на тротуарах которых тот тут, то там стояли очень молодые женщины: нигерийки, литовки, молдаванки, словачки, албанки, женщины из Ганы, Сенегала, с Берега Слоновой Кости.

Стоя под зонтиками в весьма откровенных платьях, они практически постоянно находились в поле зрения одной из четырех категорий мужчин. Во-первых, за ними присматривали сутенеры, турки или болгары, которые, подробно проинструктировав своих подопечных, — не меньше тридцати заходов в день, а если будет меньше двадцати пяти, я тебе ноги вырву, — сидели, удобно устроившись, в тепле своих многоцилиндровых машин. Во-вторых, сами клиенты, вниманию которых девушки день и ночь предлагали себя, декламируя, словно заученное стихотворение, свое классическое заклинание, с паузой посередине: пятнадцать евро — минет, тридцать евро — любовь. В-третьих, девушками интересовались силы правопорядка. Эти чаще всего появлялись ночью, но не особенно усердствовали: «Здрасте, здрасте. Полиция. Документы, пожалуйста. Как, нет? Ну хотя бы ксерокопии». Не говоря уже о четвертой категории — телевизионщиках, тщательно следящих за тем, чтобы во время вечернего показа тысяча первого репортажа на эту тему лица ночных тружениц в соответствии с законом о защите частной жизни должным образом затушевывались. Начиная с бульвара Сюше эти молодые женщины и девушки, многим из которых еще не было восемнадцати лет, встречались все реже и реже, а на бульваре Буленвилье и вовсе исчезли. Именно туда, к Дому Радио, и вел машину Паризи.

Запись должна была состояться в восемнадцать часов, но потребовалось еще некоторое время, чтобы освоиться в студии, уточнить детали с осветителями, звукорежиссерами и уладить два-три вопроса с оркестром, хотя все уже давно было отработано во время многодневных репетиций. Затем приступили к гриму, люди подходили по трое, занимали три кресла, стоящие перед зеркалом, и попадали в руки специалисток; некоторые из них были довольно хорошенькие, хоть и делали свою работу с вежливым равнодушием. Впрочем, гримировали только солистов и дирижера. Оркестровая масса по большей части осталась в своем естественном виде, если не считать меланхоликов и сангвиников, на лица которых все же легло немного пудры. Несмотря на то, что оркестру был необходим минимум пространства, студия все же оказалась намного более тесной, чем это виделось на экране, но с телевидением это происходит постоянно: пространство, экран, идеи, проекты — все там становится меньше, чем в обычной жизни.

После того как голос ниоткуда завершил обратный отсчет, концерт начался. Дирижер был удручающе жеманен. С застывшей улыбкой на лице он делал в воздухе плавные и обволакивающие движения, осторожно подавая разным группам оркестрантов тайные знаки, прикладывал палец к губам и не в такт покачивал бедрами. Глядя на него, музыканты тоже вовлеклись в эту игру: воспользовавшись эпизодом в партитуре, позволяющим ему блеснуть и на несколько тактов выделиться из общей массы, гобоист изобразил на лице выражение крайней сосредоточенности, которое дало бы ему право на крупный план. Немного позже, благодаря нескольким выразительным фразам, два английских рожка также зрелищно исполнили свои соло. Макс, быстро растеряв последние остатки страха, что еще преследовал его днем, и сидя за роялем, начал немного скучать и, в свою очередь, стал строить гримасы и хмурить брови. В зависимости от характера пассажа он то совершенно втягивал голову в плечи, то, наоборот, внезапно выпрямлялся и улыбался инструменту, улыбался произведению, музыке и себе самому — надо же и себя не забыть.

Затем, когда все закончилось, пора было возвращаться домой. Подумав, что в таком виде его лицо выглядит более симпатичным, Макс решил не смывать грим. Паризи, извинившись, сказал, что не сможет отвезти его обратно, и, поскольку дождь прекратился, Макс пошел пешком. По Гренельскому мосту он добрался до Лебединой аллеи, этого спинного хребта реки, с равномерно чередующимися скамейками и деревьями, вдоль которого он проследовал до моста Бир-Хаким, а взобравшись на него, попал на станцию Пасси. Его план состоял в том, чтобы, сев в метро на 6-й линии, оказаться на Этуаль, там сделать пересадку и доехать до своей станции Барбес. Станция Пасси производит очень приятное впечатление, можно сказать, она очень просторная, даже шикарная, и над ней, подобно флагманским кораблям, нависают громады многоэтажных домов, такие красивые, что кажутся необитаемыми и попросту нарисованными.

В ожидании поезда Макс спокойно стоял на платформе. Когда подошедший поезд выгрузил одних пассажиров и принял других, на противоположной стороне остановился другой состав, идущий в обратном направлении, в сторону Насьон. Как и предыдущий, он сначала опустел, потом вновь наполнился. Макс зашел в вагон и встал возле застекленной двери — и кого же он увидел, или решил, что увидел, в стоящем рядом поезде? Конечно, Розу.

Розу, одетую в темно-серый костюм и светло-бежевый, несколько помятый летний плащ из поплина, стянутый ремнем на поясе. Макс не помнил, чтобы она когда-нибудь так одевалась, но, если не считать одежды, за истекшие тридцать лет она почти не изменилась.

10

Скорее! Хотя сигнал, предупреждающий об отправлении, уже прозвучал, Макс отчаянно ринулся вон из вагона, боком протиснулся между створками дверей, которые, закрываясь, на мгновение зажали его плечо, прежде чем он успел выскочить на платформу. Сквозь четыре слоя оконных стекол стоящих рядом составов он снова попытался разглядеть Розу. Его поезд умчался по направлению к Этуаль, стал хорошо виден другой состав, потом тронулся и он, а Макс так и не успел убедиться, действительно ли в нем была Роза. Он не мог бы сказать с уверенностью, что это и в самом деле была она, но хотя она мелькнула перед ним на несколько мгновений, он решил, что сходство несомненное. Сходство было даже в этом плаще, и хотя Макс никогда на ней такого не видел, ему показалось, что в нем он узнает ее манеру одеваться, с поправкой на прошедшие годы.

Уверенности не было, да и какая тут могла быть уверенность? Перепрыгивая через ступеньки, Макс бросился бежать по переходу на противоположную платформу, стараясь успеть к следующему поезду, что, как ему показалось, заняло у него безумно много времени. Затея была абсурдной. Преследование в метро невозможно, хотя, с другой стороны, почему бы и нет? В ожидании поезда, чтобы как-то убить время, он стал лихорадочно перечитывать правила для пассажиров, лишний раз удостоверившись, что среди пяти категорий тех, кто имеет право бесплатного проезда, в списке по-прежнему фигурируют, хоть и на последнем месте, лица без обеих рук, следующие без сопровождающих. Поезд прибыл, Макс зашел в вагон. Несмотря на то, что внутри было много свободных мест, Макс остался стоять возле двери, откуда он мог лучше видеть станции по пути следования. Когда поезд, выехав из района Пасси, проезжал по мосту Бир-Хаким, Максу открылся вид на Сену, затем в перегонах между станциями он снова мог разглядывать город.

Линия метро Этуаль — Насьон, соединяющая престижные районы со старыми рабочими, — несмотря на то, что эти определения, размываясь все больше и больше, смешиваются до такой степени, что иногда одно принимают за другое, и уже не обозначают то, что обозначали когда-то, — в большей своей части проходит поверху: каждая вторая станция расположена над землей. Как никакая другая линия, она пользуется преимуществом дневного освещения. Подобно синусоиде, морской змее, русским горкам, поезду-призраку или ритму соития, она выскакивает из-под земли, чтобы через какое-то время снова исчезнуть в глубине.

Но на станции Бир-Хаким, первой остановке за Сеной, никаких следов бежевого плаща Макс не обнаружил. На Дюплексе, белой, светлой станции под стеклянной двускатной крышей — тоже никаких признаков Розы. И когда поезд помчался совсем близко от жилых домов, вровень с окнами кухонь, ванных, гостиных и номеров в отелях, которые с приближением вечера уже были готовы озариться электрическим светом, вся эта затея с преследованием начала представляться Максу довольно сомнительной. Хотя окна, как правило, были занавешены шторами или гардинами, все же часто можно было различить то, что происходило внутри. Трое мужчин за столом. Ребенок, сидящий возле торшера. Женщина, переходящая из одной комнаты в другую. Кошка, а может быть, собака, спящая на подушечке. После того как следов Розы не оказалось на Ла-Мот-Пике-Гренель, Макс стал все больше и больше разочаровываться в своем предприятии. Он уже почти отказался от него, но ехал все дальше и дальше, сам точно не зная зачем.

Мало-помалу он стал лишь рассеянным взглядом окидывать пробегающие мимо станции и больше обращать внимание на то, что можно было увидеть между ними. Сверху он замечал людей и предметы на балконах и террасах, вдоль которых проходила линия метро: белье, вывешенное сушиться на веревке или на сушильной решетке, велосипеды, стоящие возле опущенного ставня, металлические тележки из супермаркета, сломанные стиральные машины, разбухшие от воды картонные коробки, садовые кресла, ковры, лесенки, скамеечки, растения в кадках и герань в горшках — все это, а еще сломанные игрушки, тазики, ванночки и пластиковые ведра с торчащими наискосок ручками веников, занимало большую часть пространства. Кроме того, здесь же можно было видеть рыжие елочные скелеты, оставшиеся с прошлого Рождества, несмотря на то, что с начала года прошло уже несколько месяцев, параболические антенны, словно головки подсолнухов повернутые в одном направлении, скучающих, более или менее одетых женщин, облокотившихся на балконные перила и провожающих взглядом проносящийся мимо поезд, где ехали одинокие мужчины, такие, как Макс, которые в свою очередь смотрели на женщин.

Миновав станцию Пастер и потеряв всякую надежду найти Розу, Макс наконец уселся на сиденье и с отсутствующим видом бросал взгляд на станции, мимо которых проезжал. Пока метро шло поверху, он разглядывал пейзаж, а когда оно ушло под землю, принялся рассматривать двух мужчин, сидящих напротив. Их вид не представлял из себя ничего привлекательного: у одного на черепе красовался заметный рубец, а у ног стоял чемодан, а другой с тоскливым видом читал брошюру, озаглавленную «Памятка по взиманию алиментов». Макс почел за лучшее заняться изучением своего билета.

Поскольку во время этой сцены не происходит ничего, заслуживающего внимания, мы заполним ее этим самым билетом, так как о таком предмете, как билет метро, можно многое сказать, особенно в том, что касается его дополнительного использования, — например, в качестве зубочистки, приспособления для ухода за ногтями, ножичка для разрезания бумаги, плектра или медиатора, книжной закладки, щеточки для сметания крошек, лопаточки или трубочки для наркотиков, ширмы для кукольного домика, карточки для заметок, сувенира, клочка бумаги, на котором в экстренном случае вы нацарапаете свой номер телефона незнакомой девице, — и его возможной последующей судьбы: сложив его в длину вдвое или вчетверо, его можно засунуть под обручальное кольцо, перстень, браслет от часов, можно сложить его шесть — восемь раз, в гармошку, разодрать на мелкие кусочки и рассеять наподобие конфетти, можно разорвать его по спирали, как чистят яблоко, а затем выбросить его в урну, на пол, на рельсы на станции или вынести его за пределы станции и там бросить в сточную канаву. Еще можно дома сыграть с ним в орла или решку: магнитная сторона — решка, сторона с пометкой «городская зона» — орел, но, может быть, сейчас и в самом деле не самый лучший момент для того, чтобы рассуждать об этом предмете.

Когда поезд снова выскочил на поверхность, Макс смог полюбоваться виадуками, вдоль которых проходила линия метро. Славные старые виадуки, добротная старая архитектура, разумная и солидная, триумф металлических конструкций, но довольно: раз его погоня не увенчалась успехом и весь план разваливался на глазах, увядая, как полевой мак, он принял решение сойти на станции Насьональ. Затем, поскольку делать ему все равно было нечего, он пошел пешком, по-прежнему идя вдоль 6-й линии, но уже на вольном воздухе, быстро оставляя позади себя негостеприимную, неухоженную территорию, тенью вторящую изгибам виадуков. Он проходил мимо рынков, лотков и лавочек, торгующих старьем, и мимо небольших баскетбольных площадок, но все-таки в основном это была территория, где то здесь, то там были разбросаны стихийные автостоянки, — бездушная, узкая, пустынная дорога, no man’s land, где человек, попавший в царство пронзительного металлического лязга, испытывает смутное беспокойство. Макс шел этим маршрутом до Сены, пересек ее в направлении, обратном тому, в котором уехал час назад, и так, пешком, дошел до станции Бель-Эр, где, почувствовав усталость, решил снова спуститься в метро.

11

Станция Бель-Эр представляет собой платформу, зажатую между двумя туннелями, своего рода остров, подобно оазису нависающий над безлюдной улицей Саель. Два ряда колонн, по пять в каждом, поддерживают крашеную деревянную крышу, расширенную навесом, защищающим пассажиров от непогоды. Навес этот выглядит здесь короче, чем на других станциях, и обыкновенно Бель-Эр производит убогое впечатление деревенского полустанка, бедного провинциального родственника станции Георг V.

На первый взгляд у нас было мало причин так подробно останавливаться на этом месте, если не считать того, что, против всякой вероятности, именно здесь Макс надеялся снова увидеть Розу. Однако именно так оно и случилось. Макс как раз выходил на перрон, собираясь отправиться в сторону Насьон, когда подошел поезд, идущий в противоположном направлении — какая-то бесконечная история эти поезда. Часть пассажиров вышла, и почти никто не вошел. Макс рассеянно смотрел на идущих к выходу и исчезающих на лестнице пассажиров. Среди них-то он и увидел ее со спины или на три четверти со спины. Можно было и в самом деле поверить, что это снова она, если не считать того, что в этот раз на ней были темно-синие брюки и зеленая куртка на молнии или что-то в этом роде, не было времени как следует разглядеть, все опять уложилось в считанные секунды. Макс даже не успел подумать и вовсе не счел странным то, что Роза сошла с поезда, идущего в эту сторону, тогда как меньше часа назад он преследовал ее в противоположном направлении, тем более что одета она была совершенно по-другому. Ничего не сходилось — ни место, ни одежда, ни время, но тем более вперед, бегом!

Он побежал, освещенный двадцатью четырьмя парами неоновых ламп без плафонов, их резкий свет, казалось, прожигал ему голову до самых корней волос. Он бежал, и мимо него проплывали классические атрибуты станции метрополитена: контрольные мониторы, огнетушители, пластиковые сиденья, зеркала, картинки, предупреждающие о смертельной опасности удара током, урны — четыре урны в направлении Этуаль и только две в направлении Насьон, почему? Может, те, кто едут из богатых кварталов, мусорят меньше? У Макса не было времени задаваться подобными вопросами, однако, когда он выбегал из метро, у него все же мелькнула мысль, что он зря израсходовал билет.

На улице Саель по-прежнему никого — ни справа, ни слева. Он решил выйти со станции по пешеходному мостику, перекинутому над путями. Внизу валялись пустые помятые упаковочные коробки из-под «колы», «оранжины», «юплайта», булыжники, вдребезги разбитая литровая бутылка, пара рваных плетеных туфель, зеленый пластиковый совок для песка и над всем этим — тишина, неподвижная тишина, знаменитая тишина Двенадцатого округа. И в этой тишине — никого и ничего, насколько хватает глаз. Ладно. Проанализируем ситуацию. Одно из четырех: или Роза была в Пасси в бежевом плаще, или она была в Бель-Эре в зеленой куртке. Или это была Роза в обоих случаях; меньше чем за час она успела переодеться и проехаться на метро в противоположных направлениях, что очень маловероятно. Или же в обоих случаях это была не Роза, что вероятнее всего. Ладно, брось все это, возвращайся домой. Снова садись в метро и ныряй под землю. Да, и снова купи билет. И не стой с такой кислой рожей.

Весь долгий обратный путь — четырнадцать станций и две пересадки, метро казалось Максу еще более грязным и гнетущим, чем обычно, каково бы ни было усердие служб, обеспечивающих его чистоту. Как известно, вначале все надеялись, что не будет никаких проблем, стены станций, выложенные, как в образцовой клинике, сверкающей белой плиткой, по замыслу должны были смягчить или даже полностью нейтрализовать неприятные ощущения и образы, вызываемые подземельем, — такие, как темнота, испарения, миазмы, влажность, болезни, эпидемии, обвалы, крысы, — превратив норы в безукоризненно чистые ванные комнаты. Но вместо этого эффект получился обратный, в полном соответствием с законом ванных комнат: не совсем чистая ванная всегда выглядит намного грязнее, чем любая другая, намного более грязная комната. Для белого цвета, будь то арктический лед или всего лишь простыня, достаточно небольшого пятна, чтобы он уже не казался таким безупречным, так же как достаточно мухи, попавшей в сахарницу, чтобы пропал аппетит. Нет ничего более отталкивающего, чем разводы между белыми плитками, грязь под ногтями и черный налет на зубах. Вернувшись домой, Макс даже не смог загнать себя в душ.

Но на следующее утро, выйдя из дому, он снова встретил женщину с собакой. На этот раз ее очарование казалось естественным и представляло собой нечто среднее между изысканностью ее вечернего наряда и спортивной одеждой, в которой она ходила за покупками. Едва завидев его, она решительно к нему направилась.

— Ах, мсье, — выпалила она, — я вас видела вчера вечером по телевизору, я нажимала на кнопки пульта и… — Она на секунду остановилась, улыбнулась, словно давая время собеседнику извинить ее легкомысленность, и продолжила:

— Не знала, что мы живем рядом с великим музыкантом. Я попрошу своего мужа (ай, сказал про себя Макс) купить ваши диски.

Она снова улыбнулась ему какой-то новой, отличавшейся от всех предыдущих улыбкой и, резко развернувшись на своих тоненьких каблучках, удалилась. Макс проводил ее долгим взглядом и подумал, что все-таки музыка — хорошая вещь, что бы там ни говорили.

12

Несколько дней спустя Максу пришлось принять участие в благотворительном концерте в чью-то пользу, что, по мнению Паризи, могло оказаться небесполезным для поддержания имиджа. Сменяя друг друга, на сцену выходили исполнители, каждый со своим небольшим выступлением. Почти все они были старыми знакомыми Макса еще со студенческих времен, поэтому за кулисами царила дружеская атмосфера: уровень нервозности — ноль. В зале настроение тоже было куда более непринужденным, чем обычно. Семейная публика, совсем не похожая на ту, что обычно посещает концерты классической музыки, мало расположенная вникать во что бы то ни было, и очень много детей. Когда Макс, который в этот вечер должен был играть «Детские сцены» Шумана, в свою очередь занял место за роялем, его удивил доносившийся из зала нестройный гул. Смешки, восклицания, разговоры, шелест фантиков, — нечасто приходилось ему выступать в подобной обстановке. Что ни говори, слушатель классических концертов, как правило, хорошо воспитан, даже если ему не нравится музыка, он ведет себя тихо.

Не особенно обижаясь, среди этого балагана Макс заиграл «О дальних странах и людях», иногда шум становился настолько громким, что в первых тактах он едва себя слышал. Но по мере того как он продолжал играть, шум стал постепенно рассеиваться и затихать, подобно облачной мути, отступающей перед ясной синевой неба. Макс почувствовал, что ему удалось приручить аудиторию, завладеть ее вниманием, заманить, зачаровать и, как быка на корриде, силой подтащить к себе. В какой-то момент тишина в зале стала такой же звучащей, магнетической и нервной, как и сама музыка. Эти два потока, отражаясь один от другого, резонировали в унисон, и Макс, руки которого в это время жили своей жизнью на клавиатуре, не мог бы сказать, исходит ли эта вибрация от него и от того, что он сейчас делает, или же она является действием каких-то других сил, вроде зарниц или всполохов в небе. Редкий феномен, но такое все же бывает, и когда Макс двадцать минут спустя закончил играть «Поэт говорит», последнюю пьесу цикла, все замерли, а через несколько секунд разразились овацией, которую Макс не променял бы на триумф в театре на Елисейских Полях.

Шампанского. По меньшей мере шампанского, надо же как-то прийти в себя. Но побыстрее, — по просьбе слушателей организаторы просят Макса надписать диски. Да, да, конечно, еще один бокал — и я в вашем распоряжении. Он вернулся в зал, где тем временем установили стол и стул, возле которых выстроилась внушительная очередь. «Детские сцены», записанные Максом двумя годами раньше, были разобраны в мгновение ока, затем в ход пошли другие сочинения Шумана, а после — все записи романтической музыки, какие только оказались под рукой. Перед Максом прошла длинная вереница мужчин, улыбавшихся то ли самодовольно, то ли смущенно, взволнованных женщин, улыбавшихся непринужденно и даже зазывно, а также аккуратно причесанных детей, улыбавшихся очень серьезно. И он подписывал, подписывал, подписывал, как всегда в те минуты, когда ему приходилось давать автографы.

Вскоре перед ним возник мужчина довольно приятной наружности с открытым лицом, в костюме, сшитом на заказ. Он выложил на стол перед Максом три диска и, склонившись к нему, произнес без улыбки:

— Вы меня не знаете, но зато знаете мою жену и мою собаку.

Макс, моментально сообразив, о ком идет речь, решил, что настал его последний час, да и мы, зная, что смерть его близка, не без основания могли бы предположить, что именно сейчас это и случится. Но нет, ничего страшного не произошло. Должно быть, его жена сообщила ему об их краткой ночной встрече и, судя по всему, этот рассказ не вызвал у него ревности или кровожадных намерений. По словам мужчины, он сам в силу своей профессии был не чужд мира искусств.

— На чье имя подписать? — спросил Макс с тайной надеждой.

— На мое, — ответил мужчина, — меня зовут Жорж, я сегодня пришел один, без жены и детей.

В этот день Максу так и не удалось узнать имя женщины с собакой. В общем, все прошло совсем неплохо, но, уходя с благотворительного вечера, Макс все же немного нервничал. Если перед концертом он совсем не волновался и ему почти не хотелось выпить, то после — наоборот, он с коллегами пил шампанское бокал за бокалом, до тех пор, пока все не разошлись, тогда пришлось уйти и ему. По пути домой он заглянул еще в несколько баров, засиживаясь в каждом до закрытия, а затем, — боже мой, боже, — ничего не оставалось, кроме как вернуться к себе и лечь спать.

Было темно, холодно, сыро, и к тому же накрапывал дождь, когда Макс, ступавший еще довольно твердо, оказался на своей улице, пустынной в этот поздний час. Поскольку, прежде чем попасть к себе, он должен был пройти мимо дома № 55, он внимательно вглядывался в темноту перед собой, стараясь удостовериться, что муж той женщины, сменив милость на гнев, не притаился где-нибудь за углом, чтобы поговорить с Максом по душам. Но лучше бы ему было оглянуться назад, потому что внезапно он почувствовал, как чья-то рука, схватив за воротник, опрокинула его на тротуар, и не успел он глазом моргнуть, как оказался на земле, распластавшись на спине во весь рост, в то время как двое неизвестных, с лицами, скрытыми платками или чем-то в этом роде, склонились над ним. Пытаясь защитить лицо, Макс закрылся рукой, а нападавшие принялись его обыскивать. Без всяких церемоний они распахнули плащ, рванув его с такой силой, что две или три пуговицы отскочили и укатились в канаву — и правда, сезон опадания пуговиц.

Грабители методично извлекли все, что находилось в карманах, и Максу, которому показалось, что происходящее уж слишком затягивается, в какой-то момент пришла в голову мысль закричать, не то чтобы и вправду закричать, но хотя бы для очистки совести попробовать крикнуть в слабой надежде, что на его крик кто-нибудь придет. Но едва из горла Макса вырвался слабый и неуверенный звук, больше похожий на жалобный стон, как чья-то ладонь зажала ему рот. Правда, он мог бы без труда оттолкнуть эту руку, показавшуюся ему маленькой рукой подростка, но он боялся, как бы другая рука, может быть, такая же маленькая, но уже вооруженная, не занялась бы им более радикально, к тому же он почувствовал соленый и грязный вкус этой ладони на губах и из чувства брезгливости рефлекторно закрыл рот.

Кроме всего прочего, им овладела какая-то апатия, ему показалось, что гораздо приятнее лежать без движения, не вмешиваясь в происходящее и почти сладострастно отдавшись постыдному чувству покорности, отказаться от всякого действия. Так же бывает во время отчаянной, пропащей любви или на операционном столе, когда в ватной тишине операционного блока под ослепительным светом лампы анестезиолог в окружении хирургов в ку-клукс-клановских одеждах накладывает вам маску на лицо. Вот и сейчас, несмотря на лихорадочную деятельность двух типов, нависших над ним, Максу показалось, что время, словно в замедленной съемке, все больше растягивается и останавливается, подобно двигателю, теряющему обороты.

Не надо было ему этого делать, но иногда невозможно удержаться от непроизвольных и необдуманных действий, и Макс, подстрекаемый любопытством, стал потихоньку подглядывать сквозь пальцы — кажется, оба очень молоды, интересно, как они выглядят, — и вдруг резким движением, не отдавая себе отчета в том, что делает, сорвал платок с одного из них. Открывшееся ему словно в тумане лицо и в самом деле оказалось очень молодым. Он успел только различить на этом лице сменяющие друг друга выражения растерянности, негодования, ярости и злобы, как над ним мелькнула рука, удлиненная тонким стилетом, и молодой человек, судя по всему испуганный не меньше, чем его жертва, всадил клинок в горло Макса, точно под адамово яблоко. Лезвие прошло через кожу, затем, повредив по пути сонную артерию и яремную вену, разрезало трахею и пищевод, после чего, скользнув между двух позвонков — седьмого шейного и первого грудного, — рассекло спинной мозг Макса, и вокруг не было никого, совсем никого, кто мог это увидеть.

Все окна были темны, и никто в них не смотрел, кроме собаки той женщины: она еще не спала в этот час на пятом этаже дома № 55. Один лишь этот мастиф, задумчивый и спокойный, — это Макс заметил еще тогда, в первую их встречу, — только этот пес, страдая от бессонницы, смотрел в окно, погруженный в свои размышления, и стал свидетелем этой ужасной сцены. Если бы этот зверь-мыслитель по натуре был предрасположен к видениям, то в качестве продолжения разыгравшейся на улице драмы он, наверно, мог бы разглядеть, как душа Макса бесшумно отлетела и унеслась прочь, растворяясь в ласковом эфире.

Часть II

13

Нет.

Ни вознесения, ни эфира, ни чего-либо похожего. Как ни странно, умерев, Макс продолжал воспринимать происходящее вокруг него. Он лежал голый на узкой кровати, занимавшей четверть маленькой комнаты, стены которой были выкрашены в цвет охры с эффектом патины, поглощающей тусклый свет стоящей на ночном столике лампы, ее красный абажур с бахромой еще больше приглушал цвета. Несколько минут Макс лежал с открытыми глазами, напрасно пытаясь разглядеть что-нибудь вокруг себя. Прошло еще несколько минут, все это время Макс силился припомнить, что же могло с ним произойти. Безрезультатно. Наконец, так ничего и не надумав, он стянул с себя одеяло и, борясь с головокружением, поднялся с кровати, натянул брюки, аккуратно сложенные на спинке стула, и направился к двери. Неизвестно почему ему подумалось, что она заперта на ключ.

Он ошибся. Дверь открылась без труда, однако она выходила в длинный пустой коридор с рядом таких же закрытых дверей, между которыми на равном расстоянии друг от друга располагались светильники, горевшие тускло и сонно, как ночники. Коридор казался таким длинным, что ни по одну, ни по другую сторону нельзя было различить, где он кончается, а отсутствие окон и каких-либо других деталей интерьера делало его исключительно однообразным и не давало абсолютно никакой информации, как если бы дверь и в самом деле была заперта. Голый по пояс Макс уже было собрался вернуться в комнату, как вдруг заметил в глубине коридора неясную фигуру в желтом халате, которая, как и он, стоя возле своей двери, робко выглядывала в коридор. Не будучи осведомлен о природе этого существа, Макс застыл в нерешительности, не зная, что предпринять: подать знак или спрятаться, как вдруг увидел еще один силуэт, при появлении которого фигура в желтом поспешно прижалась к стене. Насколько можно было видеть, этот новый персонаж, одетый во все белое и возникший неизвестно откуда, мягко, но решительно сделал выговор Желтому Халату, который сразу же после этого исчез.

Заметив Макса, белый силуэт направился к нему и, приблизившись, превратился в молодую женщину, внешне очень напоминающую Дорис Дэй: высокого роста, со светлыми волосами, стянутыми сзади в пучок, в форменной одежде медицинской сестры. Таким же мягким, но не терпящим возражений тоном она велела Максу вернуться в палату.

— Вы должны ждать там, — сказала она голосом Дорис Дэй, — за вами придут.

— Простите, я… — начал было Макс, но, пресекая эту попытку заговорить, молодая женщина сделала легкое движение рукой, как если бы между ними вспорхнула птица. При более внимательном рассмотрении она действительно оказалась ужасно похожа на Дорис Дэй: такая же высокая, белокожая блондинка с пышной грудью, округлым лицом, пухлыми щеками с очаровательными ямочками, высоким лбом, большим ртом с немного выпяченной нижней губой и не сходящей с лица улыбкой, исполненной энтузиазма, как у вожатой отряда скаутов. Воплощение строгой нравственности и несокрушимого здоровья, всем своим видом она скорее успокаивала, чем возбуждала.

Вернувшись в палату, Макс обследовал ее более внимательно. В ней было слишком мало места для такого количества мебели: кроме кровати и ночного столика — оба предмета из красного дерева — там был еще крошечный, кажется, дубовый стенной шкаф, где висела одежда размера Макса, а еще изящная полочка и стул, на котором он нашел свои брюки, — вот и все. На стенах никаких украшений, ни безделушек, ни книг, ни журналов, ни Библии вящике ночного столика, ни рекламных туристических проспектов, рассказывающих о месте, в котором вы находитесь, о том, чем здесь занять свое время и на что посмотреть, с приложением расписаний и тарифов. Чистая и довольно уютная комната, такие помещения, приспособленные для духовного уединения, некоторые аббатства сдают душам со значительными доходами. Кондиционированный воздух и, из-за отсутствия окон, радио и телевизора, — полная тишина. За полупрозрачной стеклянной дверью — туалет, обычный туалет, если не считать того, что над раковиной Макс не обнаружил зеркала. Он попытался разглядеть свое отражение в стекле, смутно различил темное пятно у основания шеи. Пока он набирался смелости потрогать это пятно, дверь без предупреждения распахнулась, впуская посетителя.

Им оказался видный мужчина, чуть более высокий и чуть более худой, чем Макс, тип, который в другое время вызвал бы у него раздражение. Своим видом он демонстрировал развязность, граничащую с высокомерием, весьма напоминающим то, с каким Максу не раз приходилось встречаться за время своей профессиональной деятельности у артистических директоров, заведующих отделами рекламы звукозаписывающих фирм, музыкальных критиков или устроителей фестивалей, посвященных, например, какой-нибудь узкоспециальной теме в музыке барокко. Его легкая и свободная одежда — бежевый костюм, темно-серая футболка — и ботинки большого размера смотрелись на нем очень хорошо, даже слишком. Казалось, что он чрезмерно озабочен своей внешностью. Густые волосы с якобы непокорной прядью были зачесаны назад с искусственной небрежностью. Ногти с безупречным маникюром, ровный загар на гладкой коже. По нему было видно, что он привык посещать спортивный зал, хорошую парикмахерскую, салон красоты, салон дорогой одежды и даже чайный салон.

— Здравствуйте, Макс, — произнес он безразлично-официальным тоном. — Рад с вами познакомиться. Меня зовут Кристиан Бельяр, но вы можете называть меня просто Кристиан. Я буду вами заниматься.

Такое начало — все, кто хоть немного знали Макса, могли бы об этом сразу догадаться, — не предвещало ничего хорошего: Максу не очень-то нравилось, когда какой-то незнакомый субъект сразу называл его по имени, как это делают американцы, еще меньше ему по душе было то, что, обращаясь к нему в такой развязной манере, этот незнакомец почти не смотрел в его сторону, и уж совсем неприятным ему показалось, что во время разговора, всем своим видом демонстрируя профессиональное безразличие, он время от времени окидывал рассеянным взглядом комнату, как если бы он пришел с инспекцией. Не хватало только, чтобы он обращался к нему на «ты». Макс и в самом деле совершенно не мог понять, с какой стати и по какому праву этот субъект, присутствие которого было ему очень неприятно, собирался им заняться. Он бы предпочел, чтобы ему вежливо объяснили, что означает эта строгая изоляция, что вообще здесь происходит и что сам он, Макс, здесь делает. Как бы то ни было, тип оказался не лишенным интуиции или, по крайней мере, достаточно опытным, чтобы понять то, что в этот момент происходило в голове Макса.

— Не беспокойтесь, — сказал этот самый Бельяр, улыбнувшись краями губ и садясь на кровать, — все будет хорошо. Я вам сейчас все объясню.

Из его объяснений следовало, что Макс находится здесь временно. Здесь — это значит в неком Специализированном Ориентационном Центре, или, насколько он понял, в Центре сортировки, где будет решаться его дальнейшая участь. Время, необходимое для разбора его дела соответствующей комиссией, не превысит недели, в течение которой Макс сможет отдохнуть, воспользовавшись для этого оборудованием Центра. Кухня, по словам Бельяра, здесь превосходная. Что же касается решения комиссии по его делу, то здесь все обстояло просто: существуют только два возможных варианта, и комиссия должна будет выбрать один из них, следуя принципу взаимного исключения. По результатам обсуждения Макс может быть направлен в одно из двух предусмотренных мест назначения.

— Впрочем, не беспокойтесь, — сказал Бельяр, — в том и в другом есть свои хорошие стороны. Думаю, через пять минут вы лучше поймете, что я имею в виду. Пожалуйста, одевайтесь, прошу вас.

Они вышли из комнаты и зашагали по коридору, по обеим сторонам которого уходил в бесконечность глухой ряд одинаковых дверей без номеров, разделенных торшерами из позолоченного дерева. Все они были закрыты, и только одна приотворена, за ней виднелась точная копия комнаты Макса. Насколько можно было судить по приглушенному жужжанию пылесоса и легкому запаху дорогого моющего средства, там шла уборка: Макс успел заметить в проеме двух горничных в чистых передниках и удивительно коротких черных юбках; женщины стояли к нему спиной, склонившись над металлической тележкой, куда были сложены предметы гигиены и чистое белье — простыни, наволочки, полотенца, тогда как использованные простыни, наволочки, полотенца и перчатки лежали рядом, связанные в узлы.

Затем дверь слева отворилась, и оттуда вышла уже знакомая Максу медсестра, которая остановилась при их приближении. Движением головы Макс вежливо поприветствовал ее и, взглянув на идущего рядом Бельяра, увидел, что лицо последнего приобрело непроницаемое выражение.

— Двадцать шестой слишком возбужден, — озабоченно сказала медсестра, — даже не знаю, что мне с ним делать.

— Послушайте, — холодно возразил Бельяр, — вам хорошо известно, что двадцать шестой — это особый случай. Вы ведь знаете инструкцию?

— Конечно, — ответила медсестра, — но я все перепробовала, ничего не помогает.

— Это меня не касается, — отрезал Бельяр, — разбираться с подобными затруднениями — это ваша обязанность, если только то, что вы делаете, можно назвать обязанностями. — И раздраженно добавил: — Вы же видите, что я занят, поговорите с господином Лопесом. А если вы не справляетесь, вам подыщут другую работу, например, на кухне, там не хватает персонала. Всего хорошего.

Они разошлись, недовольные друг другом.

— Мне кажется, она не так уж плоха, эта девушка, — осмелился высказать свое мнение Макс. — Просто удивительно, как она похожа на Дорис Дэй!

— Да это и есть Дорис Дэй, — равнодушно отозвался Бельяр.

— То есть как? — удивился Макс.

— Ну да, Дорис Дэй, то есть я хочу сказать, прежде она была Дорис Дэй. А почему вы спрашиваете, вы ее знаете?

— Бог ты мой, — воскликнул Макс, — да ее все знают! Я видел ее в нескольких фильмах, и потом, у меня есть пара ее дисков.

— А, ну да, — протянул Бельяр, по-прежнему без малейшего интереса, — вы оба, кажется, занимались музыкой?

— Ну, не совсем одной и той же музыкой, хотя, с другой стороны, я интересуюсь также и другими вещами, то есть, я хочу сказать, другими жанрами.

На мгновение он замолчал, взмахнул в воздухе руками и взял на воображаемой клавиатуре уменьшенный септаккорд.

— Должен вам сказать, мне бы хотелось побыстрее поправиться, — продолжал Макс. — Я не могу долго обходиться без инструмента.

— Вот как? — усмехнулся Бельяр. — Боюсь, все не так просто. Позже мы еще вернемся к этому вопросу, и я вам все объясню.

— Простите? — снова переспросил Макс.

— Я хочу сказать, — принялся объяснять Бельяр, — что вам придется сменить род занятий. Так происходит со всеми, кто сюда попадает. Я тут ни при чем, это общее правило для всех.

— А что же я, по-вашему, должен делать, я же больше ничего не умею! — обеспокоенно воскликнул Макс.

— Мы подумаем, — сказал Бельяр, — подумаем и найдем решение для вас, как и для всех остальных. Возьмите, например, Дорис, ей тоже пришлось перестроиться и сменить профессию. Она выбрала медицину, уход за больными, и что ж, она не так уж плохо справляется, тем более что внешность у нее подходящая, хотя, как с ней ни бились, она так и не смогла до конца избавиться от некоторых своих звездных привычек. Время от времени она берется за старое, и тогда приходится ставить ее на место.

— Да, я заметил, — произнес Макс, — вы с ней не очень-то ладите.

— Дело не только в этом, — ответил Бельяр, — мне вообще не нравится такой тип женщин.

— Какой тип? — спросил Макс.

— Ну, — поморщился Бельяр, — высокие блондинки и все такое. Знаю я их.

В самом конце коридора оказался поворот, а за ним — еще один коридор, который привел их в обширный холл, куда через два широких окна, расположенных одно против другого, лился дневной свет. В одном окне виднелся город, как две капли воды похожий на Париж, легко узнаваемый благодаря своим классическим символам — башням различных эпох, построенных для разных целей: от Эйфелевой до башен Мэн-Монпарнас и Жюсье, знаменитым базиликам и другим архитектурным памятникам. По этой далекой перспективе, расстилавшейся внизу, невозможно было определить ни под каким углом виден город, ни где они в действительности находились, так как Максу еще ни разу не доводилось смотреть на Париж с этой точки. Париж — или его двойник, — казалось, задыхался под черным кислотным дождем, изливавшимся на него из толстого слоя темных свинцовых туч, разбухших, словно бурдюк. Свет с этой стороны был гнетущий, тусклый, почти угасший, тогда как тот, что лился из противоположного окна, казался мягким, нежным и прозрачным. Из этого окна открывался вид на огромный парк — безбрежный массив, радовавший взгляд всеми мыслимыми оттенками зелени, от темно-зеленого до нежно-изумрудного. Мягко волнуясь под светлым и ясным небом, это зеленое пространство казалось бескрайним и расстилалось насколько хватало глаз.

— Вот, в общих чертах, то, что вас ожидает, — сказал Бельяр, указав на два противоположных окна. — Как видите, есть только два возможных решения: парк или город. Вас определят либо в одно, либо в другое место. Еще раз советую вам не волноваться. Решение относительно вас не может быть ни плохим, ни хорошим. Оба варианта имеют свои хорошие и свои плохие стороны. Как я вам уже говорил, пребывание в Центре длится около недели, а поскольку сегодня у нас четверг, то ваша выписка должна быть назначена на следующую среду.

— Понятно, — проговорил Макс без энтузиазма. — Скажите, а я не могу остаться здесь? Мне здесь совсем не плохо, кроме того, я мог бы оказаться полезен.

— Абсолютно исключено, — отрезал Бельяр. — Здесь только распределительный пункт.

— А как же Дорис? — воскликнул Макс.

— Дорис — другое дело, — с недоброй улыбкой сказал Бельяр. — Она исключение. У нее есть высокие покровители, как видите, она умеет устраиваться. У этой системы, как у любой другой, имеются свои изъяны, бывает, к некоторым относятся снисходительно и даже попустительствуют им, но так, впрочем, везде.

Макс не осмелился спросить, благодаря кому Дорис пользуется такими привилегиями.

Когда Макс, потирая в задумчивости подбородок, уже порядочно заросший щетиной, — в самом деле, сколько дней он уже не брился, сколько времени отделяет сцену на тротуаре от момента пробуждения и можно ли об этом спросить? — машинально поднес руку к воротнику рубашки, Бельяр поспешно остановил его.

— Не трогайте вашу рану, — сказал он, — ею еще займутся. И лучше будет, — добавил он, наклонившись к шее Макса, прищурив глаз и изучая ее профессиональным взглядом, — и лучше будет, если они займутся ею поскорее. А пока возвращайтесь к себе, дорогу вы знаете.

— Да, — послушно согласился Макс, — но я немного проголодался, может, мне дадут что-нибудь поесть?

— Принимая во внимание состояние вашего горла, — заметил Бельяр, — есть вам пока не рекомендуется.

— Да что там такое с моим горлом? — спросил Макс. — Я ничего не чувствую. По-моему, с ним все в порядке.

— Это нормально, — сказал Бельяр, — перед операцией у вас специальная диета. Позже вы сможете есть, а пока вам запрещено глотать что бы то ни было, да это, в любом случае, у вас и не получится. Я все устрою, скоро кто-нибудь придет присмотреть за вами.

14

Макс вернулся в свой номер, в обстановку которого за время его отсутствия внесли небольшие изменения, чтобы обеспечить ему более высокий уровень гостиничного комфорта. На полочке стоял поднос с экзотическими, но пока запретными фруктами: киви, манго, бананами и несколькими плодами папайи в целлофановой упаковке и рядом — умело составленный букет цветов. Создавая ненавязчивый звуковой фон, тихо играла музыка — череда знакомых, спокойных, не раздражающих слух произведений, выбранных, видимо, человеком с традиционным вкусом. Встроенное в ночной столик колесико позволяло регулировать громкость.

Там же на ночном столике лежала стопка из дюжины книг в одинаковом, словно из служебной библиотеки, красноватом переплете. Макс просмотрел названия. Судя по всему, книги были подобраны по тем же критериям, что и музыка: сплошь классические авторы — Данте, Достоевский, Томас Манн, Кретьен де Труа и все в таком духе, если не считать неизвестно как там оказавшийся «Материализм и эмпириокритицизм», который Макс в течение нескольких минут перелистывал с рассеянным любопытством. Еще раз безуспешно попытавшись разглядеть свою рану в матовой стеклянной двери туалета и едва удержавшись от искушения очистить и съесть банан, Макс вытянулся на кровати. Он отложил Ленина и открыл наугад «Освобожденный Иерусалим» в старом переводе (1840 года) Огюста Депласа.

Не успел он как следует углубиться в чтение, как в дверь постучали. Наверное, снова Бельяр. Но это был не он. В номер, улыбаясь, вошел коридорный, одетый, как положено, в черное и белое.

— Добрый день, мсье.

Только вместо обычного подноса с едой он нес металлический штатив с прикрепленным к нему флаконом прозрачной жидкости, от которого тянулась пластиковая трубка с иглой на конце, то есть то, что в обиходе называют капельницей.

Это был высокий молодой человек с вьющимися блестящими черными волосами и романской улыбкой а-ля Дин Мартин, лукавой и завораживающей. Внешностью он и в самом деле сильно напоминал Дина Мартина, вплоть до походки превосходного танцора и сверкающих карих глаз с синим отливом. Сходство было таким разительным, что Макс, вспомнив прецедент с Дорис Дэй, стал спрашивать себя, не оказался ли он лицом к лицу с подлинником. Понимая, что касается весьма деликатной темы, он все-таки отважился рискнуть.

— Простите, — обратился он к коридорному, — вы случайно не Дин Мартин?

— Увы, мсье, к сожалению, нет, — ответил тот с самой что ни на есть дин-мартиновской улыбкой.

— Мне он так нравился. Просто невероятно, как вы на него похожи, — извиняющимся тоном объяснил Макс.

— Возможно, — скромно улыбнулся коридорный, — мне и в самом деле иногда об этом говорили. Пожалуйста, закатайте рукав. Нет-нет, лучше правый.

Весь следующий час Макс лежал на кровати, в то время как водный раствор глюкозы, витаминов и минеральных солей распространялся по его организму. Затем в дверь снова постучали, — кажется, конца этому не будет, — и опять появилась свежая и улыбающаяся Дорис Дэй, как никогда излучающая дух вегетарианства и христианского терпения. За ней вошел молодой человек в одежде санитара, не похожий ни на кого из известных людей.

Макса попросили снять одежду, надеть специальную пижаму, шапочку и бахилы из голубой, шуршащей, как бумага, синтетической ткани и затем лечь на каталку, которую молодой человек вывез в коридор, после чего они двинулись в обратном направлении, пока не оказались у грузового лифта, просторного, как лифт в больнице, и скоростного, как лифт в небоскребе. Должно быть, они очень быстро спускались с большой высоты, так как Максу пришлось несколько раз сглотнуть, чтобы освободить заложенные уши, прежде чем они достигли третьего подземного этажа.

Снова потянулись залитые белым светом коридоры, с множеством широких двустворчатых дверей, пока один из них не вывел их к операционному блоку, ничем не отличающемуся от любого другого операционного блока, да и хирург тоже не вызывал в памяти никаких ассоциаций.

— Сейчас мы вас немного починим, — прокомментировал врач, вонзив еще одну иглу в руку Макса, на сей раз в левую, — о нарушении жизненно важных функций, естественно, речь больше не идет. Мы лишь почистим рану, зашьем пострадавшие сосуды и ткани, восстановим поврежденный участок спинного мозга — это и в самом деле деликатный момент — и сделаем небольшую косметическую операцию, чтобы замаскировать следы, оставленные оружием нападавших.

Прежде чем он успел закончить объяснения, Макс погрузился в химический сон.

Проснулся он внезапно. Прежде чем он понял, что находится у себя в номере, прошло несколько мгновений, но он сразу же узнал Дорис Дэй, сидевшую на стуле у изголовья кровати и листавшую какую-то брошюру. Едва он собрался что-то спросить, как она мягко закрыла ему рот правой ладонью, одновременно приложив указательный палец левой к своим губам.

— Не разговаривайте, — ласково сказала она, — еще слишком рано, и вам может быть больно. Но не беспокойтесь, теперь все будет в порядке. В вашем состоянии рана быстро заживет, вот увидите, завтра вам будет уже намного лучше.

Хотя из того, что она сказала, он почти ничего не понял, он все же послушно кивнул головой, бросил взгляд на капельницу, игла которой по-прежнему торчала в его правом предплечье, и заснул как убитый.

Когда он снова открыл глаза, в номере, который он теперь узнал сразу, никого не было. Ни один звук не нарушал тишину, должно быть, музыку выключили, чтобы он мог спокойно выспаться. Невозможно было понять, сколько времени или хотя бы какое сейчас время суток — утро, день, вечер или ночь. Не зная, чем себя занять, Макс решил обобщить информацию, полученную им с момента прибытия в Центр, и поразмыслить, что теперь может с ним произойти — в которую из двух зон его могут отправить. Если смотреть с эстетической стороны, то парк был бы наилучшим решением, хотя еще неизвестно, что он представляет из себя на самом деле. Поскольку Бельяр сказал, что решение будет принято после изучения его досье, Макс, чувствуя уверенность в положительном итоге своей жизни, смотрел в будущее с оптимизмом.

Как ему казалось, он всегда вел себя хорошо. Проделав краткий обзор своей жизни, он пришел к выводу, что серьезно не грешил ни в чем. Конечно, иногда его одолевали сомнения, и он страдал от алкоголизма и депрессий, конечно, ему случалось поддаться лени, не сдержаться и дать волю гневу или слишком возгордиться, но что уж тут поделаешь! Все это, как ни крути, — простительные грехи. Если доступ в парк зависел от достоинств, Макс не видел причин, которые могли бы ему помешать туда попасть, хотя, наверно, было все-таки преждевременно строить предположения относительно будущей судьбы, не получив более подробной информации. В эту минуту дверь отворилась, и вошел Бельяр.

15

— Ну-с, — произнес Бельяр бодрым голосом врача, делающего обход, — как мы себя сегодня чувствуем? Сейчас у нас утро, второй день или даже третий.

Прежде чем Макс успел ответить, в дверь постучали, на этот раз коридорный с подносом настоящей еды.

— Вы уже убедились, здесь все происходит очень быстро, — сказал Бельяр, протягивая Максу карманное зеркальце. — Не нужно даже повязки, рана практически зарубцевалась.

Действительно, посмотрев в зеркало, Макс смог разглядеть во впадине на шее лишь бледную, едва различимую пунктирную линию.

— Теперь вы сможете снова нормально питаться, — добавил Бельяр, кивнув в сторону коридорного, который проворно расчистил место на столике, чтобы поставить туда поднос, после чего отсоединил капельницу.

Вытащив иглу из предплечья Макса, он протер кожу ваткой со спиртом и — раз! — ловким движением налепил маленький квадратик лейкопластыря.

— Отлично, — сказал Бельяр, — с этим покончено, теперь можете одеваться.

— Такое питание — только на время, мсье, — вполголоса произнес коридорный извиняющимся тоном, пока Макс надевал рубашку, — недолгая диета на послеоперационный период. Конечно, это не слишком изысканно, надеюсь, вы не станете на нас сердиться. Скоро у вас будет более разнообразное меню.

Завтрак состоял из белого риса с овощами, сваренными на пару, ломтика парижской ветчины, йогурта и компота, разбавленного минеральной водой.

— Ну как, на ваш вкус, ничего? — обеспокоенно спросил коридорный и аккуратно разложил приборы по обе стороны тарелки, словно заключив ее в скобки.

— Поскорее, Дино, закругляйтесь, — поморщился Бельяр, который, казалось, находил удовольствие в том, чтобы третировать младший персонал.

Надменным жестом он попытался отослать коридорного, но Дино, по-прежнему улыбающийся и невозмутимый, не спеша закончил свои дела, не обращая ни малейшего внимания на Бельяра.

— Ну вот вы и поправились, — сказал Бельяр. — Теперь пойдемте со мной, я вам покажу наше заведение.

Они снова поехали на том же лифте, который отвозил Макса в операционную. Пока они спускались, Макс попытался вытянуть из Бельяра какие-нибудь сведения, касающиеся Дино.

— Почему это вас так интересует? — неприветливо спросил тот.

— Ну, не знаю, — сказал Макс, — по-моему, он славный малый, мне кажется, он не такой, как все.

— Не могу вам ничего сказать, — холодно ответил Бельяр, — ему не нравится, когда о нем говорят. Он предпочитает, чтобы о нем никто ничего не знал, и я склонен отнестись с уважением к этому его желанию. В нашем учреждении люди имеют на это право, хотя, не скрою от вас, иногда этот парень меня сильно раздражает, уж слишком он много себе позволяет.

На этот раз лифт остановился тремя этажами выше операционного блока, то есть на первом этаже Центра. Они углубились в лабиринт коридоров, более просторных, наряднее украшенных — букеты живых цветов на столиках, статуэтки в неоклассическом стиле на тумбах и необычные пейзажи на стенах — и более многолюдных — уборщицы, интенданты, секретарши в очках, с гладко зачесанными, стянутыми в узел волосами, с папками под мышкой, которые робко и почтительно здоровались с Бельяром, отвечавшим на их приветствия едва заметным движением подбородка. Одни коридоры переходили в другие, пока Макс и Бельяр наконец не очутились в гигантском холле, ярко освещенном люстрами из бронзы и хрусталя, свет которых смешивался со светом, проникавшим сквозь высокие, пастельных оттенков витражи. Отсюда вверх уходила монументальная, симметрично расходящаяся на две стороны лестница.

— Вот, — сказал Бельяр, — здесь расположен вход в Центр.

И в самом деле, за вращающейся тамбурной дверью было хорошо видно посыпанное гравием открытое пространство, с клумбами и фонтанами, — такое часто можно увидеть перед богатыми домами, оно обычно заставлено длинными машинами, оставляющими после себя масляные пятна и следы шин. Но здесь, насколько Макс мог судить с того места, где он находился, не было ни пятен, ни следов шин и ни одной машины под безоблачным небом.

Ни в холле, ни снаружи, казалось, не было никакой охраны. Ни сторожей, ни привратников, ни видеокамер. Впрочем, нет: осмотревшись внимательнее, Макс увидел незаметно вписавшуюся в архитектуру лестницы маленькую будочку из матового стекла, высотой до уровня пояса; в ней с отсутствующим видом сидел за письменным столом мужчина лет шестидесяти, в традиционной форме привратника большого отеля — черный сюртук, белый жилет и скрещенные ключи на лацкане.

— Кажется, надзор у вас не слишком строгий, — заметил Макс. — Все входят и выходят, кому как вздумается?

— Все не так просто, — охладил его Бельяр, — хотя в какой-то мере так оно и есть. Если угодно, мы следуем принципу самодисциплины, внешний надзор сведен к минимуму, каждый должен сам следить за своим поведением. Я покажу вам парк завтра, если он вас интересует, а пока я мог бы представить вас директору. Хотите с ним познакомиться?

— Да, конечно, прекрасная мысль, — ответил Макс, — я бы хотел встретиться с директором.

— Сначала узнаем, на месте ли он, — сказал Бельяр, направляясь к будке привратника. — Жозеф, мсье Лопес у себя в кабинете?

После утвердительного ответа они поднялись по лестнице. На площадке стояли или слонялись взад-вперед посыльные, очень молодые люди, едва достигшие зрелости, одетые в суконные венгерки, полосатые брюки и фуражки, с белыми воротничками и в белых перчатках. Появление Макса и Бельяра на время заставило их прервать свои занятия, состоявшие главным образом в том, чтобы подшучивать друг над другом. На втором этаже они оказались перед большой двустворчатой дверью, охраняемой дежурным, тот важно поздоровался с Бельяром и пропустил их внутрь. Здесь им пришлось пройти через несколько просторных помещений, иногда пустых, иногда разделенных прозрачными перегородками, за которыми то тут, то там были видны фигуры, склонившиеся над работой. После того как они миновали еще один вестибюль, Бельяр постучал в очередную дверь, та сразу же отворилась, и они оказались в просторном директорском кабинете. Мы не будем слишком подробно его описывать, отметим только, что он выглядел более сумрачным и унылым и менее прибранным, чем те помещения, через которые Макс в тот день проходил, хотя все они были оформлены в одном стиле.

Что бы ни представлял собой директорский кабинет, в нем не было никого, кроме сгорбленного худого мужчины, склонившегося над связками пожелтевших документов, разбросанных по столу. Это был человек среднего роста, одетый в какую-то серую дешевую, нескладно сидящую на нем одежду. Его вытянутое восковое лицо свидетельствовало о несбалансированном питании, а гноящиеся глаза слезились. У него был озабоченный вид малооплачиваемого клерка из нотариальной конторы, подавленного и скорее огорченного, чем недовольного своим положением, но смирившегося с ним. Должно быть, это был секретарь, или бухгалтер, или, что еще вернее, один из помощников секретаря или бухгалтера, зашедший к директору.

— Мсье Лопес, — благоговейно и вкрадчиво произнес Бельяр, — вот мсье Дельмар, который поступил к нам на этой неделе. Он хотел вас видеть.

— Ах да, — невыразительно отозвался тот, поднимая на Макса неуверенный взгляд, — ну что ж, добро пожаловать.

Он не задал Максу никаких вопросов, даже для проформы. На первый взгляд он казался немного испуганным и имел вид человека, которого застали врасплох, хотя невольно возникала мысль, не являлась ли такая манера держаться уловкой и рассчитанной позой, чтобы облегчить себе жизнь, в то время как он лучше, чем кто-либо другой, знал историю Макса.

— Как, вы говорите, фамилия? — обратился он к Бельяру, который по слогам повторил фамилию Макса.

— А, понятно — сказал Лопес. — Подождите минуточку.

Снова согнувшись над столом, он принялся рыться в разбросанных документах, наконец извлек один из них и передал Бельяру. Тот быстро пробежал его глазами, затем, при общем молчании, принялся читать его более внимательно.

Благоразумно держась на расстоянии, Макс все же украдкой бросил взгляд на документ: это была прямоугольная карточка размером двенадцать на двадцать сантиметров, с пожелтевшими и слегка потрепанными краями, почти целиком исписанная мелким, убористым почерком. Очевидно, ее, как и большинство документов на столе Лопеса, начали заполнять не вчера. Внешне она напоминала карточки, с которыми прежде приходилось работать в публичных библиотеках, пока каталоги не были перенесены в компьютер.

— Вас разве до сих пор не компьютеризировали? — наконец осмелился спросить Макс.

— А что, разве не видно? — ответил Бельяр, не поднимая глаз. Тем временем Лопес, сидя на стуле, тыльной стороной руки сметал воображаемую пыль с поверхности стола, уставившись на нее невидящим взглядом. Бельяр, закончив чтение, бросил на Макса быстрый взгляд и вернул Лопесу документ.

— Да, — сказал он, — теперь мне тоже все более или менее ясно.

«Да что там такое, — спрашивал себя Макс, — что необычного они там нашли?»

В номере его дожидались яичница-глазунья, бутылка пива и ломтик дыни, — первые скромные признаки улучшения пищевого рациона. В самом деле, на другой день его обед оказался еще более разнообразным, а ужин был не хуже, чем в дорогом ресторане. Весь этот второй послеоперационный день Максу пришлось провести у себя в номере, листая находившиеся там книги, но не имея ни сил, ни желания вникать в их содержание. Его беспокоила карточка, увиденная в кабинете Лопеса, а после обеда ему стало попросту скучно. Дино, со своей неизменной беззаботной улыбкой и предупредительностью, по-прежнему аккуратно исполнял свои обязанности, хотя из него было невозможно вытянуть лишнего слова. Вечером на чашку кофе зашел Бельяр, у которого Макс обеспокоенно осведомился о распорядке завтрашнего дня.

— Видите ли, — признался он, — я здесь немного скучаю. Нельзя ли мне время от времени совершать небольшую прогулку?

— Да вы абсолютно свободны, — уверил его Бельяр. — Дверь не заперта, и вы можете сколько хотите гулять по учреждению. Что же касается собственно развлечений, то мы об этом еще подумаем. Сигару?

16

Начало следующего дня показалось особенно гнетущим. Видимо, это происходило оттого, что наступило воскресенье, день, который всегда и везде, даже в таком отрезанном от мира месте, как Центр, оставлял ощущение медлительности и пустоты, тягучей бесцветности и гулкого, тоскливого эха.

Сначала бесконечно тянулось утро. Макс сидел у себя в номере, снова и снова мысленно возвращаясь к эпизоду с карточкой у Лопеса, до тех пор пока ему в номер не принесли холодный завтрак, свидетельствующий о том, что на кухне никого не осталось. Собственно, завтрак даже не приносили: проголодавшийся Макс выглянул в коридор посмотреть, не идет ли Дино, и нашел поднос с едой, оставленный в коридоре на полу возле двери, как соломенный коврик. Бельяр, как и Дино, видимо, решил воспользоваться законным выходным, так как не появился у Макса, чтобы, по своему обыкновению, выпить с ним чашку кофе. Макс чувствовал, что полностью оправился после операции, и, позавтракав, он решил совершить прогулку по Центру с затаенной, еще не вполне осознанной задней мыслью.

Это оказалось не так просто. Ему пришлось самому восстановить в памяти путь, пройденный накануне с Бельяром. Еще более пустой, чем обычно, коридор на его этаже отдавался леденящим эхом, словно покинутый на каникулы интернат, когда все разъехались по домам, а ты остался один вместе со служащими, потому что тебя наказали или потому что ты сирота. Только здесь Максу никто не попадался навстречу. Ему показалось, что он различает вдали жужжание пылесоса или шуршание швабры по ковру, но, поскольку никто не показывался, это, возможно, были просто слуховые галлюцинации, вызванные тишиной. Ну и ладно.

Найти лифт было нетрудно, и как только двери закрылись, Макс оказался заключен в пространство еще более непроницаемой тишины. Механизм лифта безжизненно молчал, и это молчание было тишиной в тишине, тишиной в кубе, которая не предвещала ничего хорошего. Неуверенно нацелившись указательным пальцем, он нажал кнопку первого этажа. Последовал спуск, достаточно долгий, чтобы Макс успел снова погрузиться в созерцание событий своей жизни, пока лифт не издал звуковой сигнал, заставивший его слегка вздрогнуть.

Выйдя из лифта, он, как и накануне, попал в тот же лабиринт коридоров, менее монотонных, чем те, которые располагались на его этаже. Перед ним открывались те же помещения, только опустевшие, и Макс мог заглядывать в двери, рассматривая, что из себя представляют рабочие кабинеты, демонстрационные залы и комнаты для совещаний, оборудованные кофеварками. Один зал явно предназначался для торжественных церемоний — обширное помещение с убранством в советском духе: мраморные панели, лепнина, тяжелые портьеры из узорчатой ткани, ковер с невнятным рисунком и массивная безвкусная мебель, покрытая чехлами. И в самой глубине — рояль. Большой концертный рояль. Скажите на милость!

При виде его Макс вдруг осознал, что за прошедшие несколько дней он почти совсем забыл о музыке. А ведь музыка — это его жизнь или, точнее, она была его жизнью. Если он и упоминал о ней в разговорах с Бельяром, тот всякий раз давал ему понять, что теперь придется от нее отказаться. Еще Макс вспомнил, что тогда эта новость почти не произвела на него впечатления, но теперь… вот он, рояль… Рояль. Очень медленно и осторожно, словно подходя к дикому животному, которое при малейшем резком движении может сорваться с места и убежать, издавая пронзительные звуки, Макс приблизился к инструменту. Он подумал, что было бы неплохо, воспользовавшись воскресным отсутствием Бельяра, посмотреть, что таит в своем корпусе этот инструмент, и заставить его зазвучать. Почтительно остановившись в метре от него, он попытался определить его марку. Ни Гаво, ни Стейнвей, ни Бехштейн, ни Бёзендорфер, никто. Никакой надписи золотыми буквами на обычном месте. Огромная, черная, неподвижная, лакированная машина, одинокая и безымянная. Подойдя к ней на цыпочках, Макс круговым движением размял запястья, но когда он кончиками пальцев взялся за крышку, то обнаружил, что она заперта на ключ, закрывая доступ к клавиатуре. Макс потянул сильнее, но бесполезно — заперто. Берни, который, среди прочих многочисленных талантов, обладал умением отпирать замки подручными средствами, открыл бы ее в два счета. Но нет больше Берни. А ведь и Берни тоже был частью его жизни.

Макс несколько раз обошел вокруг запертого инструмента — ему пришлось этим удовольствоваться. Не очень-то надеясь на успех, он попробовал приподнять верхнюю крышку, чтобы осмотреть раму, деку и кончиками ногтей, подобно арфисту, ласково пройтись по струнам. Заперто, как и все остальное. Пока Макс ходил вокруг рояля, маленькая задняя мысль, с которой он вышел, росла и зрела в его голове.

Эта мысль заставила его быстро и без труда вспомнить дорогу, ведущую в холл. Он шел в гнетущей тишине; она не только усиливала звук его шагов, но рождала и другие звуки, смутные и отдаленные — шелест, гул, стоны, скрежет, прекращавшиеся сразу, едва он отдавал себе отчет в том, что их источником является он сам, его собственная голова, образующая внутренний резонатор.

Когда он добрался до холла, тот тоже оказался пуст, как и стеклянная будка консьержа. Макс все же притворился, что осматривает здание с беззаботным и рассеянным видом потерявшегося туриста, праздно и без видимой цели слоняющегося по замку в день, отведенный для экскурсий. Однако его бесцельными, на посторонний взгляд, перемещениями управлял сложившийся замысел: описывая круги как ни в чем ни бывало, постепенно приблизиться к тамбуру, затем слегка толкнуть дверь, чтобы убедиться в том, что она не заперта, а удостоверившись в этом, толкнуть посильнее, зайти в тамбур и выйти наружу самым естественным образом. Оказавшись на несколько секунд внутри вращающегося тамбура, он испытал краткий приступ клаустрофобии, и за это время задняя мысль, пульсировавшая на периферии сознания, выросла и захватила его целиком: «Да я просто смоюсь отсюда! Боже мой, я просто удеру!»

Куда идти? Ни малейшего понятия. Очутившись снаружи, самое главное — уйти как можно дальше, а там будет видно. Пейзаж, расстилавшийся перед ним, был довольно бедным. От посыпанной гравием эспланады, примыкавшей к зданию Центра, вела плохо заасфальтированная дорога. По мере удаления ее покрытие все больше и больше превращалось в разрозненные куски асфальта, между которыми пробивались пучки сорной травы. Вскоре она превратилась в мало пригодный для езды каменистый проселок с сухим клочковатым кустарником по обочинам. И насколько хватало глаз — ничего, кроме голых бесплодных холмов.

Этот пейзаж ничем не походил ни на один из тех двух, что Макс видел из окон Центра: переходная зона, нейтральная территория, серая и безжизненная по природе. Содрогнувшись, Макс продолжил путь, поскольку у него не было ни выбора, ни малейшего представления о цели. Метров через пятьсот он обернулся и посмотрел на Центр. Как он и ожидал, в соответствии со своими ощущениями от поездки в лифте, это оказалось очень высокое строение, практически башня этажей в сорок, серого цвета, с пристроенными по бокам крыльями и длинными низкими помещениями. Должно быть, там, внутри, помещалось много людей.

Он прошел два или три километра по этой пустынной дороге, в чистом поле, прежде чем услышал позади себя слабый шум мотора, если судить по звуку, двухтактного, и звук этот постепенно усиливался. Как ни в чем не бывало, Макс шагал не оборачиваясь, пока стрекотание мотора не раздалось прямо у него за спиной и не стало стихать на холостом ходу. Пришлось все-таки обернуться. Это оказался миниатюрный внедорожник неизвестной марки с откинутой крышей, — нечто среднее между небольшим джипом и машинками, разъезжающими по полю для гольфа, — сразу было видно, что, несмотря на свою кажущуюся простоту, это шикарная машина. Как и в случае с роялем, на нем не было ни надписи, ни логотипа, указывающих на производителя. Макс сразу узнал сидящего за рулем Дино, хотя тот сменил свою униформу коридорного на отлично скроенный костюм цвета электрик. На голове у него была шляпа, которую он, не произнеся ни слова и сверкнув ослепительной улыбкой, слегка приподнял, пока другой рукой открывал дверцу со стороны пассажирского сиденья.

Очевидно, никакие возражения были неуместны, и Максу ничего не оставалось, кроме как без возражений сесть в машину. Дино развернулся, и они поехали обратно по направлению к Центру. Сначала они ехали молча, затем, когда Дино почувствовал, что молчание становится угнетающим, он стал тихонько мурлыкать мелодию, которую Макс сразу же узнал: The Night Is Young And You’re So Beautiful, — затем вполголоса запел по-настоящему, со словами, выстукивая кончиками пальцев ритм на руле. Макс не только узнал песню, но ему показалось, что он узнает голос Дино и безыскусную, непринужденную манеру шансонье, который, казалось, сам готов посмеяться над своей безыскусностью: Дин Мартин, вне всякого сомнения. Это было неоспоримо и внушало Максу робость, и все-таки это был Дин Мартин.

У Макса появилась возможность поближе познакомиться с Дино, но не подавая вида, что он узнал артиста, поскольку тот ясно дал понять, что дорожит своим инкогнито. Если Дино не хотел, чтобы его узнавали, это, в конце концов, было его дело, и Макс не собирался донимать его расспросами. Тем не менее можно было бы немного поговорить и на другие темы, ну, не знаю, на какие угодно.

— Дино, — обратился к нему Макс, как только тот закончил петь, — может, выпьем как-нибудь на днях по стаканчику, мне было бы приятно с вами поговорить и вообще познакомиться поближе.

Улыбка исчезла с лица Дино, который до этого был сама непринужденность и любезность. Он повернулся к Максу и вежливо, без враждебности ответил:

— Никто не может со мной познакомиться поближе, мсье.

И снова ослепительная улыбка. Макс не решился настаивать: Дино был человеком спокойным и скрытным, и, как сказал Бельяр, следовало уважать его право на тайну личности.

Тем временем, пока они ехали по дороге к Центру под небом почти таким же белым, как улыбка Дино, воображению Макса стали представляться страшные неприятности, которые, видимо, ожидали его по возвращении. Трудно было вообразить дисциплинарные меры, которые могли бы последовать за его самовольной отлучкой или попыткой бегства, природу проступка еще предстояло уточнить, — но было ясно, что подобное поведение неизбежно должно было повлечь за собой наказание. Какое наказание? Штраф, лишение свободы, выговор, принудительные работы, дисциплинарный совет с последующей высылкой, хотя, спрашивается, куда теперь его можно выслать? Однако, если судить по поведению Дино, который по-прежнему беззаботно выстукивал ритм на руле, в настоящий момент ничего подобного не следовало опасаться, впрочем, у него был вид человека не столько снисходительного, сколько того, кому решительно на все наплевать. И, возможно, это был не только вид.

В Центре Макса не ждали ни бесстрастные вооруженные стражи, ни медсестры со шприцем в руке. Его не бросили в темницу, и ему не пришлось предстать перед судом людей в черном. Дино просто отвел его в номер, где, сидя на кровати и время от времени поглядывая на часы, его терпеливо дожидался Бельяр. Макс, вообразив, что в довершение ко всему он испортил единственный выходной Бельяра, приготовился услышать выговор или даже угрозы, но тот показался таким же благожелательным и равнодушным, как и Дино, и даже еще более предупредительным, чем обычно. Макс пустился было в путаные объяснения, но Бельяр жестом остановил его.

— Не переживайте, — сказал он, — рано или поздно все пытаются сбежать. Или, — уточнил он, — почти все. В принципе мы не имеем ничего против такого рода инициативы, напротив, это здоровая реакция и свидетельство того, что вы полностью поправились. А теперь, пожалуйста, соберите ваши вещи, — добавил он, сопроводив свои слова взмахом руки.

— У меня нет вещей, — встревоженно напомнил Макс.

— Извините, это только так говорится, — сказал Бельяр, — мы вас поселим в другом номере.

Макс снова приготовился к худшему: темный карцер, одиночная камера, стены с толстой обивкой или еще что-нибудь в этом роде, но, как выяснилось, его решили переселить в более комфортабельное, более просторное и лучше освещенное помещение. Его новый номер находился на том же этаже, кроме того, в нем была двустворчатая стеклянная дверь, выходящая на террасу, откуда открывался вид на парк. Этим вечером Максу пока что пришлось поужинать в номере, но Бельяр сказал, что завтра приглашает его обедать в ресторан, и снабдил биноклем, в который Макс мог разглядывать парк, пока не стемнело.

Появился с подносом Дино, снова облаченный в униформу, и выразил восхищение новой комнатой Макса. Он без устали расхваливал меблировку, удобство помещения и цвет стен.

— Это намного лучше, чем у меня, — заметил он, — и к тому же у вас из окна такой вид, вау!

Издав это восклицание, он до такой степени стал похож на того, кем в действительности являлся, что Макс не удержался.

— Послушайте, Дино, — воскликнул он, — прошу вас, признайтесь, что это вы!

— Кто — «вы»? — Лицо коридорного потемнело.

— Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду, — заторопился Макс, — я уверен, что это вы. Я ведь знаю вас, я часто видел вас в кино и не далее как месяц назад видел вас по телевизору в фильме Тэшлина. У меня и диски ваши есть. Признайтесь, это останется между нами.

— Мсье, — строго ответил Дино, — вы мне очень симпатичны, но все же я был бы вам очень признателен, если бы вы не стали больше возвращаться к этому вопросу. Хорошо?

17

На другой день вполовине первого Бельяр зашел за Максом, чтобы, как он выразился, «ввести его в общество». («Для вас не слишком-то полезно оставаться в своем углу, отрезанным от остальных, наоборот, вам следует как можно больше общаться».) Итак, Максу в первый раз предстояло пообедать за пределами номера. В коридоре они снова встретили Дорис. Казалось, она слоняется без дела, не зная, чем себя занять, и даже складывалось впечатление, что она специально поджидает Макса, который, как мы уже говорили, никогда не был тем, кого называют дамским угодником, и не принимал на свой счет более или менее осознанные женские призывы, так как был не очень-то уверен в себе и не предполагал, что эти призывы могли быть адресованы ему. В этот раз ему все же показалось, что Дорис смотрит на него более пристально и улыбается более приветливо, чем обычно. Изменились даже ее макияж и походка, ставшая более гибкой, более танцующей, чем прежде, как если бы… ну я не знаю, о чем ты, что ты еще себе вообразил.

— Разумеется, это не единственный ресторан Центра, — объяснял Бельяр, ведя Макса по другим коридорам, не тем, что вели к лифту. — Один ресторан просто не смог бы всех обслужить, поэтому они есть на каждом этаже. Центр разделен на секторы, соответствующие географическим зонам, те, кого вы увидите, жили неподалеку от вас, так что не исключено, что вы встретите кого-нибудь из ваших знакомых, хотя они, как и вы, здесь тоже всего лишь на неделю.

— Знакомых? — переспросил Макс.

— Ну да, я имею в виду — знакомых мужского пола. Я вам еще не сказал, что проживание в Центре раздельное. Женское отделение находится в другом месте. Знаю, это может показаться уж слишком консервативным, согласен. По этому поводу в дирекции сейчас идут дискуссии, но в настоящий момент все так, как есть, а там посмотрим, нам некуда спешить, у нас есть время, точнее, у нас есть ВСЕ время. Ну, вот мы и пришли. Нет-нет, входите, прошу, после вас.

Ресторан представлял собой зал, способный вместить две или три сотни человек, сидящих за четырьмя десятками столов, каждый на шесть персон. По большей части это были пожилые люди, которые ели медленно и мало, не глядя по сторонам. Но попадались и более молодые, некоторые в возрасте Макса, снова и снова весело требовавшие вина. Значительную их часть составляли попавшие в аварии, жертвы убийств и самоубийцы, выставлявшие на всеобщее обозрение следы тяжелых увечий — колотые и резаные раны, нанесенные холодным оружием, пулевые отверстия, странгуляционные борозды и проломленные черепа. Несомненно, как и в случае с Максом, хирурги Центра, должно быть, поработали над этими повреждениями, сделав шрамы менее заметными, но все же у некоторых отметины просматривались достаточно отчетливо, и, принимая во внимание особенности поведения каждого из присутствующих, можно было бы сыграть в интересную игру, отгадывая, что с каждым из них произошло. Как бы то ни было, эти следы прошлого, казалось, никому не портили аппетита.

— Я вас покидаю, — сказал Бельяр, — вами сейчас займутся, а после я за вами зайду.

В самом деле, подоспевший метрдотель проводил Макса к столу, где имелось свободное место. Поскольку все сидящие за столом были Максу незнакомы, а из них никто не взял на себя инициативу заговорить с ним, он принялся изучать обслуживающий персонал и помещение. Этот зал очень больших размеров, монументальные углы которого образовывали широкую перспективу, не был похож ни на офицерскую столовую, ни на столовую в школе или на фабрике, ни вообще на какую-либо другую общественную столовую. Напротив, все здесь имело вид большого и шикарного ресторана: тяжелые портьеры, массивные люстры, спускающаяся сверху зелень, белоснежные салфетки и скатерти с богатой вышивкой, старинное столовое серебро, подставки для ножей в форме призмы, тонкий фарфор с причудливой, нечитаемой монограммой, сверкающий хрусталь, графины, оправленные в резную бронзу, маленькие медные светильники и букеты цветов на каждом столе.

Процессом обслуживания руководил главный метрдотель, одетый в черный смокинг, крахмальную сорочку со стоячим воротничком и черным галстуком-«бабочкой», белый жилет, черные носки и черные же матовые туфли с каучуковым каблуком. Ему помогали метрдотели в черных фраках, жилетах и брюках, накрахмаленных сорочках со стоячим воротничком и галстуком-«бабочкой», черных носках и черных матовых туфлях с каучуковым каблуком. Они руководили бригадой старших по ряду, одетых в белые двубортные пиджаки, черные с большим вырезом жилеты, черные брюки, белые накрахмаленные сорочки со стоячим воротничком и белым галстуком-«бабочкой», черные носки и черные матовые туфли с каучуковым каблуком. Что же касается разливавших напитки официантов, которые без устали поддерживали определенный уровень жидкости в бокалах, то на них были короткие черные куртки, черные жилеты и брюки, белые накрахмаленные сорочки со стоячим воротничком и черным галстуком-«бабочкой», черные передники из толстого полотна с накладным карманом и кожаным ремешком; на куртках слева красовались значки, изображающие золотую виноградную гроздь.

На самой нижней ступени в этой иерархии стояли подручные и их помощники, собиравшие посуду и осуществлявшие сообщение между старшими по ряду и кухней, невидимым помещением, в котором под присмотром шеф-повара работал сложный механизм, состоявший из поваров, поварят, мойщиков посуды, заведующих кладовой, погребом, посудой, хозяйством, в то время как на вершине пирамиды находился директор ресторана, внимательно наблюдавший за всем со стороны. На нем были пиджак и жилет цвета маренго, полосатые брюки, черные носки и черные туфли, голова сверкала сединой.

Видимо, поступившие в Центр раньше и, следовательно, лучше информированные соседи Макса по столу, казалось, проявляли большую осведомленность в том, что касалось двух возможных исходов — парк или город. Каждый терзался вопросом о своем будущем, ревниво стараясь не упустить из виду ничего, что касалось будущего других. Спорили горячо и даже потихоньку заключали пари, Макс молча слушал. До того как он узнал о том, что проживание в Центре раздельное, он еще мог, вспоминая Розу, лелеять надежду встретить ее в ресторане, но теперь, конечно, об этом нечего было и думать.

Итак, решения выносились еженедельно. Некоторые из присутствующих, пробывшие здесь пять или шесть дней, успели познакомиться и разговориться. Макс чувствовал себя новичком, на которого смотрят свысока, не глядя передавая ему соль и не обращаясь к нему. Макс, как ему показалось, снискал немного расположения только у раздельщика в белоснежной кухонной куртке, сновавшего со своей хромированной тележкой между столиками, подносившего клиентам целый кусок и отрезавшего от него, сколько они укажут. В тот день можно было выбрать цыпленка по-польски или седло косули с камберлендским соусом. Макс выбрал цыпленка, попробовал десерт, выпил кофе и стал дожидаться, пока за ним придет Бельяр.

— Ну, — спросил Бельяр, пока они ехали в лифте, — встретили кого-нибудь?

— Нет, — ответил Макс, не заметивший в ресторане никого из знакомых. Все еще находясь под впечатлением от встречи с Дорис и Дино, хотя тот упорно цеплялся за свое инкогнито, он был немного разочарован тем, что не увидел других знаменитостей.

— Напрасно надеялись, — сказал Бельяр, объяснив, что один из принципов Центра состоит в том, чтобы использовать известных людей в составе обслуживающего персонала, но с соблюдением жесткой квоты: не более двоих на этаж. — Вот, например, этажом ниже, — уточнил он, — у нас Ренато Сальватори и Сорайя. Бывшие звезды, оставленные в Центре, освобождены от альтернативы между городской зоной и парком, статус, конечно, без риска, но и без будущего.

Макс хотел было попытаться вызвать его на разговор относительно этого самого будущего, когда негромкий звуковой сигнал лифта дал знать, что они приехали. Пройдя через новые коридоры, они оказались у другого выхода, совсем не похожего на тот, через который Макс пытался бежать. Здесь не было ни двери с вращающимся тамбуром, ни сторожевой будки, ни покрытой гравием площадки снаружи перед входом. Две огромные застекленные двери выходили прямо на природу.

— Не хотите ли совершить небольшую прогулку для пищеварения? — спросил Бельяр.

— Охотно, — отозвался Макс.

— В таком случае, прошу вас, следуйте за мной.

Сначала они взобрались на высокую скалу, откуда Макс мог составить себе представление об общей структуре парка. Перед ним расстилалось необъятное, покрытое растительностью пространство, очертания которого немного закруглялись на горизонте, но настолько обширное, что общий обзор, казалось, не укладывался в триста шестьдесят градусов. Это пространство состояло из удивительно разнообразных пейзажей, счастливо сочетающихся друг с другом, в них были представлены все мыслимые геоморфологические формы — пики гор, холмы, долины, обрывы, каньоны, плато и т. д., прорезанные разветвленной гидрографической сетью. Там и сям блестели, разливались, текли или стояли реки, речушки, потоки, озера, озерки, пруды, ручьи, водопады, а еще дальше за горизонтом угадывалось море.

Когда они спустились к подножью скалы, глазам Макса открылось изобилие растительности, также простиравшейся до самого горизонта. Представители растительного мира из самых разных широт и климатических поясов сосуществовали в согласии бок о бок, как это можно видеть в некоторых португальских садах, только здесь, казалось, не был забыт ни один из тридцати тысяч видов деревьев, насчитывающихся в мире.

— Продолжим, — сказал Бельяр. — Рассмотрим все это поближе.

Они зашагали по дороге, тоже ничем не напоминающей ту, по которой Макс шел накануне. По обеим сторонам вперемежку росли фруктовые деревья, деревья декоративные и лесные, а внизу под ними земля была усеяна цветами. Среди этой пышной флоры не было недостатка и в фауне. Пугливые кролики, словно заводные игрушки, рассыпались по кустам, стайки разноцветных колибри расчерчивали небо, перепархивая с ветки на ветку, низко над землей с жужжанием сновали великолепные, тщательно подобранные насекомые — блестящие стрекозы, лакированные божьи коровки и тяжелые жуки с металлическим отливом. Вверху невоспитанные обезьяны раскачивались на лианах, издавая дурацкие крики, в то время как их более дисциплинированные сородичи собирали плоды, складывая их в корзинку, подвешенную на сгибе локтя.

Вскоре между деревьев показались домики, разбросанные там и сям и такие же разнообразные, как сами деревья. Эти строения происходили из самых разных культур — от избы и шалаша наподобие юрты до традиционного чайного домика, хотя были среди них и строения более современные: надувные сооружения из пропилена, жилища из бетона с застекленной надстройкой, автомобильные фургоны-прицепы, цельнокорпусные капсулы из пластика и даже один модуль фирмы «Альжеко». У них у всех имелись две особенности. Во-первых, все они были уменьшенного размера, словно их спроектировали специально для одного, самое большее, для двух человек. Во-вторых, почти все из них, кроме тех, что были на колесах, можно было быстро разобрать и собрать. Когда Макс высказал свое удивление по этому поводу, Бельяр объяснил, что обитатели парка склонны вести кочевой образ жизни и размеры пространства это позволяют. Рассеянные среди ландшафта, эти передвижные жилища и их обитатели держались на расстоянии друг от друга, хотя некоторые, более оседлые, устроившиеся на деревьях среди ветвей, устраивали подвесные переходы, протянутые, например, от платана к секвойе.

Но все эти строения, обитателей которых иногда можно было различить, Макс видел только издалека.

— Мы не могли бы подойти чуть-чуть поближе? — спросил он.

— Нет, — ответил Бельяр, — не могли бы. Не следует их тревожить, они этого не любят. Они дорожат своим покоем, и к тому же у вас ведь статус посетителя, и я не могу допустить, чтобы вы встретились с ними. Могу вам только сказать, что они живут в тишине, каждый в своем домике, стиль которого выбрали сами. Это правило всех устраивает. Поскольку парк очень велик, то каждый может жить на свой манер, не мешая другим. Но если они хотят, то встречаются. У них есть спортивное оборудование, площадки для гольфа и тенниса и клубы водных видов спорта на естественных водоемах. Должен отметить, что достижения у них очень неплохие. Иногда они организуют небольшие концерты или спектакли, разумеется, участвовать никого не заставляют. Каждый делает, что хочет. Я все-таки покажу вам одно жилище, сейчас оно как раз не занято.

Он подвел Макса к миниатюрному коттеджу в английском стиле с садиком, в котором под мерцающей радугой от автоматической системы орошения в изобилии росли розы, анемоны, флоксы и маки в тени мастиковых деревьев и ликвидамбаров.

— Посмотрите, как это прекрасно, — восхитился Бельяр, — они даже могут возделывать свой сад. И здесь полным-полно фруктовых деревьев, можно вволю есть любые фрукты. Ну, то есть, когда я говорю «любые фрукты», я, хм, прежде всего имею в виду папайю. Из-за того, что здесь практически нет смены времен года, климат для папайи получился идеальный. Она неудержимо растет повсюду. Между нами говоря, это на любителя, лично я не очень хорошо ее перевариваю. Пойдемте, я хочу вам показать более экзотические жилища, воспользуемся тем, что там сейчас никого нет. Они, конечно, не так комфортабельны, но мы их используем только для временного проживания.

Макс смог по очереди полюбоваться хижиной, построенной на дубовых столбах, с балками из каштана, пространство между которыми было заплетено ивовыми прутьями, а крышу покрывал толстый слой сосновых игл, насыпанный на каркас, тоже из ивовых прутьев; круглой хижиной, в которой все — остов, стены и крыша — представляло собой искусное переплетение бамбука, тростника и камыша; шалашом, где пол был покрыт циновками из пальмовых листьев, перевязанных нитями из козьей шерсти, а стенки затянуты толстой парусиной; домиком-лачужкой конической формы со стреловидным каркасом, построенном на фундаменте из кирпичей, скрепленных смесью грязи со скошенной травой, торфом и коровьим навозом.

— Это немного напоминает Музей Человека, — прокомментировал Бельяр, — сплошная этнография. Ну, дальше мы не пойдем. Впрочем, взгляните, здесь есть и менее экзотические вещи.

В самом деле, по мере того как они шли, Макс увидел домики, наподобие тех, которые часто встречаются в Средиземноморье, рыбацкие хижины, трейлеры, списанные вагоны или фургоны, замысловатые бункеры и блокгаузы и перевернутые вверх дном корпуса судов.

— Видите, — сказал Бельяр, — здесь есть все. Все, что только пожелает клиент.

— Да уж, — согласился Макс. — А как вы все это отапливаете?

Бельяр улыбнулся.

— Климат здесь тщательно рассчитан, не нужно ни отопления, ни вентиляции. Ну вот, — заключил он. — Теперь у вас есть некоторое представление о парке. Видите, как вам может быть здесь хорошо. Как бы то ни было, завтра ваше дело решится.

— Да, — снова согласился Макс, — только боюсь, что здесь бывает ужасно скучно.

— О! — сказал Бельяр, — это и в самом деле проблема. Ладно. Уже довольно поздно, думаю, нам пора возвращаться.

На обратном пути в свою новую комнату Макс снова встретил в коридоре Дорис. Проходя мимо него, она остановилась и улыбнулась:

— Не надо ли вам чего-нибудь?

— Нет, спасибо — уверил ее Макс, — все в порядке.

— Значит, вам удалось побывать в парке, вы видели, как там красиво?

— Великолепно, — подтвердил Макс, — нет, правда, здорово.

— Ну что ж, я вас покидаю, я закончила на сегодня работу. Желаю вам спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — сказал Макс, — спокойной ночи.

Они расстались, обменявшись продолжительными улыбками и многозначительно-лукавыми взглядами. Макс вернулся к себе. Не прошло и трех минут, как в дверь постучали. Это снова была Дорис, зашедшая под каким-то ничтожным предлогом — уборщица что-то здесь забыла. Некоторое время она напрасно искала эту вещь, затем вдруг резко обернулась и против всякого ожидания упала в объятья Макса. Вот так в одну прекрасную ночь Макс обладал Дорис Дэй.

18

Ночь любви с Дорис Дэй

19

На следующее утро Макс проснулся поздно и в одиночестве. Не открывая глаз и несколько раз перевернувшись с боку на бок, он смутно припомнил события прошедшей ночи. Появление Дорис было до такой степени невероятным, что он сначала подумал, что это был сон. Пробудившись окончательно, он открыл глаза, резко сел на постели и осмотрел простыни. Их состояние с убедительностью свидетельствовало о том, что это все-таки был не сон. Он откинулся на спину, натянул на себя одеяло и удовлетворенно вздохнул. Затем, пока он прокручивал в голове самые запомнившиеся моменты ночи, его посетила еще одна мысль. Он вспомнил: сегодня. Сегодня, по словам Бельяра, ему должны объявить о его участи.

В ожидании вердикта Макс постарался снова, как он это уже делал после операции, подвести итог своей жизни. На этот раз он более сурово, со всей строгостью допросил свою совесть, придерживаясь канонической формы. Итак, еще раз повторим: за свою жизнь я никого не убил, кажется, ничего не крал и, насколько мне помнится, не лжесвидетельствовал. Клялся редко. Я всегда старался посвятить воскресенье отдыху, а что касается моих родителей, то, по-моему, я делал все, что мог. Хотя у меня не было случая как следует вникнуть в вопрос прелюбодеяния, он все же остается, только в более общем виде, в том смысле, что не следует зариться на добро ближнего своего, включая его жену. Здесь, кажется, я был не всегда безупречен, хотя вроде бы ничего серьезного не было. Наконец, остается вопрос о божественном, к которому я в целом относился корректно. Скептично, но честно. Нетвердо, но с уважением. Да вот вроде бы и все. Согласен, иногда я выпивал лишнего, но, принимая во внимание мою профессию, я думаю, что у меня были смягчающие обстоятельства, и, кроме того, как мне кажется, в десяти заповедях нет прямых указаний насчет алкоголя. Что еще? В целом, думаю, можно сказать, что вел я себя довольно неплохо. Так что должно сойти. Да, все должно быть в порядке. Хотя этот парк… еще неизвестно, так ли уж там хорошо. Ладно, посмотрим.

Более или менее удовлетворенный этим обзором, Макс снова погрузился в просмотр фильма о своей ночи с Дорис. В сексуальном плане она была просто потрясающа, очень изобретательна, насколько он мог об этом судить в силу своего скромного опыта — два или три бестолковых романа да несколько шлюх. Он и не предполагал, что у нее может быть такое богатое воображение, хотя в этом деле, сколько ни мучайся, вряд ли придумаешь больше десятка, ну, в лучшем случае дюжины поз и их вариаций, а дальше все повторяется. Так, например, большую часть ночи она была занята тем, что делала долгий и удивительно изощренный минет; в то время, когда Макс еще слушал ее песни, никогда, глядя на нее, он ни за что не подумал бы, что она может доставлять такие утонченные наслаждения, хотя и обладает артистическим талантом. Такой он ее себе не представлял.

Макс все еще лежал в постели, предаваясь размышлениям, когда около полудня в комнату вошел Бельяр с необычным, хотя сдержанным, укоризненно-шутливым выражением на лице.

— Все в порядке? — спросил он. — Хорошо спали?

— Нормально, — ответил Макс, спрашивая себя, случайно не в курсе ли тот подробностей прошедшей ночи.

— Итак, — сказал Бельяр с внезапной жесткостью в голосе, — у меня есть результат, и я вам сейчас его сообщу. Вердикт вынесли сегодня утром.

— Давайте, — сказал Макс.

— Очень сожалею, но вас определили в городскую зону.

— Ну что ж, ладно, — сказал Макс, спрашивая себя, не явилась ли ночь, проведенная с Дорис, нарушением принципа раздельного проживания, который — трактуемый более широко — мог распространяться и на сексуальные отношения и повлиять на характер вердикта. — Ладно, — повторил он. Однако, несмотря на внешнее равнодушие к парку, а по сути — не более чем кокетство, происходившее из уверенности, что туда-то его и отправят, его охватило беспокойство. В сущности, ему ведь даже толком не объяснили, что это за штука — городская зона, да и что это за идиотское название, словно взятое со старого билета в метро?

— Честно говоря, я ничего не понимаю, — признался он. — Мне кажется, что это несправедливо. При той жизни, целиком отданной служению искусству, которую я вел, мне кажется, я мог бы рассчитывать на большую снисходительность.

— Видите ли, — смягчился Бельяр, — не скрою от вас, в приговоре всегда есть некий элемент произвольности. Он не выносится автоматически. Так часто бывает, можно сказать, так уж принято. К тому же мы должны соблюдать квоты, — добавил он, не уточняя.

— И что же, нельзя даже, — Макс закашлялся, — нельзя даже подать апелляцию?

— Никак нельзя, — сказал Бельяр, — как раз напротив, это совершенно не принято. Но не беспокойтесь, не смотрите на это слишком мрачно. К тому же, скажу вам по секрету, не так уж здорово все время торчать в парке, порой там становится ужасно скучно. Конечно, там всегда солнце, но согласитесь, что самое лучшее в солнце — это тень. А есть и те, кто вообще его плохо переносит, потом, конечно, они привыкают, но заметьте, им в любом случае ничего другого не остается.

— Ну, допустим, — сказал Макс, — но что это такое — городская зона?

— Это очень просто, — сказал Бельяр, — люди напридумывали о нем черт знает каких небылиц, но, в сущности, там не так уж плохо, да вы и сами увидите. Вас просто-напросто отошлют назад. Когда я говорю «назад», я имею в виду — в Париж.

— И до каких пор? — обеспокоенно спросил Макс. — Когда все это кончится?

— В том-то и дело, — сказал Бельяр, — что это не кончится. Это никогда не кончится, таков, если угодно, принцип системы. Напомню, если это может вас успокоить, что для тех, кто попал в парк, конца тоже никакого не будет.

Макс было подумал, что такой поворот дела позволит ему повидать друзей и знакомых и снова вернуться к нормальной деятельности, но Бельяр прервал ход его мыслей.

— Для городской зоны существуют три строгих правила, — объяснил он. — Во-первых, запрещается вступать в контакт с лицами, которых вы знали при жизни, запрещается позволять себя узнать, запрещается возобновлять старые связи. Ну, здесь, я полагаю, — Бельяр самодовольно улыбнулся, — не должно возникнуть затруднений.

— Это почему? — осведомился Макс.

— Мы внесем небольшие изменения в вашу внешность, — объяснил Бельяр, — совсем маленькие изменения. Но не волнуйтесь, это будет сделано очень деликатно.

— Но я не хочу, — живо возмутился Макс, — я отказываюсь.

— Я же вам сказал, не волнуйтесь, — повторил Бельяр. — Когда вам после поступления сюда делали операцию, то уже тогда с помощью пластической хирургии мы изменили некоторые детали.

— Какие детали? — испуганно вскричал Макс, хватаясь руками за лицо.

— Видите, — сказал Бельяр, — вы этого даже не заметили. Теперь вам предстоит еще одна операция, ничего серьезного, уверяю вас. Всего лишь заключительная коррекция. Несколько последних штрихов, и вас уже никто не узнает. Так что внешность — это наша забота. Повторю вам еще раз: ничего особенно страшного здесь нет, для вас это изменит не так много, как вы думаете. Люди не представляют, насколько удобно оставаться инкогнито. Следующий пункт состоит в том, что вам, конечно же, придется сменить имя, фамилию и раздобыть новые документы, и это будет уже целиком ваша забота.

— Но позвольте, — жалобно возразил Макс, — я ничего в этом не смыслю, я даже не знаю, как за это взяться.

— Это уже меня не касается, — сухо произнес Бельяр в своей прежней, резковатой манере. Затем, видя растерянность Макса, он порылся в кармане, извлек оттуда записную книжку и принялся ее перелистывать. — Впрочем, я вам все же дам один адрес, — сказал он, — это в Южной Америке, не знаю, существует ли он еще. Думаю, надо попытаться вам организовать там небольшую стажировку.

— Но я ведь там совсем ничего не знаю, — повторил Макс.

— В первое время вам помогут, — сказал Бельяр, — а дальше вам придется выкручиваться самому. Ладно. Правило третье: как я уже говорил, в городской зоне запрещается возвращаться к прежнему роду занятий. Разумеется, в широком смысле. Это правило распространяется на всякий вид деятельности, родственный вашей прежней профессии. Вы уже не сможете быть артистом, как раньше, вам придется заняться каким-нибудь настоящим ремеслом, будете работать, как все остальные. Найдете себе что-нибудь. Здесь мы вам тоже посодействуем.

— А деньги? — спросил Макс.

— Это мы предусмотрели, — ответил Бельяр, — для начала вас снабдят небольшой суммой. Ну, кажется, я вам все сказал. Ваша операция начинается через двадцать минут, а после вы сразу же отбываете. Я зайду за вами через минуту.

Едва дверь за ним закрылась, как на пороге появился Дино, улыбка которого в этот раз была на полтона ниже обычной.

— Итак, вы нас покидаете, — серьезно сказал он.

— Да, — озабоченно вздохнул Макс, — они меня отсылают обратно, не знаю, как там все сложится.

— Я уже в курсе, мсье. Мне очень жаль.

— Дино, — простонал Макс, — нельзя ли мне выпить стаканчик, может, мне полегчает?

— Боюсь, что это вряд ли возможно, — сказал коридорный, — ваше пребывание здесь закончено. По правде говоря, я пришел приготовить комнату для следующего. Как видите, места здесь долго не пустуют. Увы, в этом неудобство моей профессии, люди сменяются так быстро, что нет времени подружиться.

— Понимаю, — сказал Макс, — понимаю.

Снова появился Бельяр в сопровождении санитара, и Макс поспешно распрощался с коридорным.

— До свидания, Дино, спасибо за все и простите, если я вам надоел.

— Надоели мне? Да вовсе нет, что вы, никогда.

— Ну, как же, помните тот вопрос, с которым я к вам приставал?

— Да ладно вам, — сказал Дино и снова сверкнул своей классической улыбкой, приправив ее на этот раз непривычным подмигиванием, — эта прямая цитата из фильма «Бандолеро» с участием Рэкел Уэлш ясно ответила на вопрос.

— Ладно, ладно, поехали, — с нетерпением сказал Бельяр.

В операционном блоке хирург, впрочем, не тот, что был в прошлый раз, не дал Максу никаких разъяснений. Для наркоза ему не сделали инъекцию, как он ожидал, а наложили на лицо пластиковую маску, газ из которой снова заставил его погрузиться в искусственный сон, раньше чем он успел задаться вопросом, где, когда и как он проснется, да и проснется ли вообще.

Часть III

20

Его разбудили беспорядочные толчки гидросамолета, маленького желтого аппарата, который в слепящем свете утренней зари приводнялся посреди большой реки с мутно-желтой водой. Открыв глаза, Макс заметил вдалеке справа у воды довольно большой город заброшенного вида.

— Икитос, — кратко объявил пилот, молодой человек, с усиками ниточкой и в фальшивых темных очках «Рэй-Бан», с иридиевым покрытием.

Застыв в неподвижности, гидросамолет покачивался на поверхности воды, в невыносимой даже в этот ранний час духоте. Через несколько минут молодой человек открыл дверцу и указал кивком на быстро приближающуюся пирогу с мотором, которая, подплыв, тоже закачалась рядом с одним из поплавков самолета. Макс жестом поблагодарил пилота и спрыгнул в пирогу, сразу же взявшую курс на речной терминал, находившийся выше по течению. Хозяин пироги оказался столь же немногословным, как и пилот.

Весь багаж Макса состоял из неизвестно откуда взявшегося маленького рюкзака; внутри он нашел туалетный несессер, о покупке которого он тоже не помнил, конверт с небольшой суммой денег в местной валюте и клочком бумаги с адресом отеля и номером телефона, над которым было написано имя — Хайме. Судя по всему, этих денег должно было хватить, чтобы продержаться какое-то время в стране со слабой валютой, о состоянии которой нетрудно было догадаться, лишь взглянув на видневшийся вдали довольно невзрачного вида город. Макс не осмелился спросить у хозяина пироги, в какой именно части Южной Америки он оказался. Подобный вопрос прозвучал бы слишком уж странно, да и не смог бы Макс его задать, не владея ни испанским, ни португальским языками. Как бы там ни было, сначала надо было постараться купить себе что-нибудь из одежды, так как, кроме того, что было на нем: рубашки, брюк без ремня и желтых туфель, которые немного жали, — у него не было ничего.

Расположенный на северо-западе Южноамериканского континента, на равном расстоянии от трех границ, зажатый между Амазонкой и тропическим лесом, Икитос, насчитывающий триста тысяч жителей, был построен на правом берегу этого огромного водного потока. Единственной статьей закона № 14702 от 5 января 1964 года он был официально утвержден в качестве речного порта на Амазонке. Окруженный со всех сторон рекой и ее притоками, Икитос с полным основанием мог бы считаться островом, так как к нему не вела ни одна дорога и попасть в него можно было только по воздуху или по воде. На берегу чередовались причалы и пристани, к одной из которых и направилась пирога. В стоящем возле пристани «форде» Макса ждали двое мужчин, Оскар и Эсау, они вышли из машины, чтобы встретить Макса.

Оскар, гораздо более молодой, чем Эсау, более разговорчивый и плотный, в рубашке с короткими рукавами и с цепочкой на шее, прекрасно говорил по-французски. Прежде чем пригласить Макса сесть в машину, Оскар, не называя прямо Бельяра, дал понять, что осведомлен о его влиянии и о том, какие формальности предстоит выполнить Максу. Они поехали по изрытой дороге, судя по всему ведущей в центр города. Эсау, в темном костюме и галстуке, с зачесанными назад волосами, в толстых, массивных очках, довольствовался тем, что молча и неспешно вел старый помятый сине-зеленый «форд», сиденье и руль которого были затянуты бледно-желтым плюшем, а на приборной доске под ветровым стеклом лежал красный бархатный коврик с золотыми кистями. Поскольку этот коврик постоянно съезжал и норовил упасть при малейшем толчке, большую часть времени Эсау был занят тем, что одной рукой терпеливо возвращал его на место: казалось, его больше всего заботит, чтобы коврик удержался там, где находился. Оскар иногда помогал ему его поправлять. Это занятие постоянно отвлекало Эсау, и он ехал очень медленно, в среднем не быстрее километров тридцати в час, а в некоторых местах и двадцати. Когда один из «дворников» без видимой причины вдруг пришел в движение и, шурша, стал ползать по ветровому стеклу, Эсау, пытаясь его остановить, пощелкал всеми ручками на панели управления, и поскольку это не помогло, то он перестал обращать на него внимание. В машине без кондиционера становилось все жарче и жарче, и Эсау наконец надоело поправлять постоянно съезжавший коврик. Махнув рукой и на него, он никак не отреагировал, когда коврик упал.

В Икитосе, на углу улиц Фитцкаральда и Путумайо, на третьем этаже отеля «Копоазу», для Макса был забронирован однокомнатный номер с элементарными удобствами, окно которого выходило на соседнюю стену. Железная одноместная кровать, маленький, как в больнице, телевизор, прикрученный к перегородке, пластмассовый стул, ночной столик со стоящей на нем лампой, телефон и пульт от телевизора, больше ничего. Ванная тоже не отличалась излишествами, и Макс долго не решался туда зайти, стараясь отдалить, насколько возможно, момент встречи со своим отражением в зеркале, с тем, каким он стал. Лежа на спине и затылком ощущая через тощую подушку металлические прутья кровати, он сначала просмотрел чуть ли не полсотни телеканалов, общественных, частных, местных, соседних регионов, североамериканских. Три национальных канала передавали результаты выборов, которые оспаривались, насколько Максу, очень плохо понимавшему язык, удалось разобрать. И все же он, не переставая, думал о своем теперешнем лице, разрываясь между страхом и нетерпением. Наконец он решил побриться, причесаться и почистить зубы. Окна в ванной не оказалось, а неоновая лампа над зеркалом не горела, поэтому Макс смог различить только темный силуэт своего отражения — вроде бы он остался без изменений. Он выждал еще какое-то время перед телевизором, затем вызвал портье и на своем примитивном английском попросил его заменить лампочку в ванной, please could you change the light in the bathroom, it doesn’t work. — Si, secor, — что заняло немало времени. Затем, после того как лампочка была заменена и Макс остался один, он набрался решимости и взглянул на себя в зеркало.

Ничего не скажешь, чистая работа. Они постарались на славу. Если Макс и стал неузнаваем, то эту трансформацию было бы трудно приписать каким-то конкретным переменам в его лице. Все было на месте: и нос, и лоб, и глаза, и щеки, и рот, и подбородок были прежними. Неуловимо изменились соотношения между ними, общее строение лица, но таким образом, что и сам Макс затруднился бы описать характер этих изменений. Впрочем, факт оставался фактом: Макс уже не был прежним или, точнее, хотя он и оставался прежним, он стал, бесспорно, кем-то другим, возможно, его лицо могло вызвать смутные воспоминания, однако этим бы дело наверняка и ограничилось. Он широко открыл рот, чтобы убедиться, что ему оставили собственные зубы. Зубы ему оставили. Он узнал свои старые пломбы и зубной протез, но и здесь тоже, как и на лице, появилось что-то новое, неуловимое.

Озадаченный, не столько успокоенный, сколько напуганный, Макс открыл кран и попытался налить воды в стакан, но руки дрожали так сильно, что это ему удалось не сразу. При том, что в нашем европейском климате вода из крана считается пригодной для питья, если она соответствует шестидесяти двум критериям, в Икитосе, насколько можно было судить по запаху, этих критериев было в лучшем случае около дюжины. Макс снова позвонил портье и попросил принести ему минеральной воды. И тут же добавил к заказу еще бутылку писко, лед и лимоны, подумав, что он не каждый день оказывается в подобной ситуации и после недельного воздержания от алкоголя за время пребывания в Центре он вполне имеет право немного побаловать себя. Si, secor. Ожидая, пока все принесут, он вернулся в ванную и снова стал рассматривать себя в зеркало: ничего, скоро привыкну, — и тут же поразился тому, как быстро у него возникла эта уверенность. Правда, у него не было выбора, ну что ж, может, он привыкнет к своему новому лицу даже быстрее, чем кажется. Он выключил неоновую лампу, вышел из ванной и сделал телевизор погромче. В дверь номера постучали.

Это был администратор гостиницы с подносом, а на подносе — все, что заказывал Макс. Как только он ушел, Макс, предвкушая удовольствие, открыл бутылку писко и налил себе стакан. Но вкус алкоголя неожиданно показался ему отвратительным, гадким, непереносимо тошнотворным. Он ринулся в ванную и выплюнул писко в раковину. Однако, странно все это, ведь писко по-настоящему очень приятный, вкусный напиток. Как бы там ни было, Макс вымыл стакан, тщательно его протер, прополоскал рот минеральной водой, полез в рюкзак, достал оттуда конверт, вытащил из него клочок бумаги с телефонным номером, сел на кровать, придвинул телефон поближе к себе и набрал номер.

21

Повесив трубку, Макс вышел из отеля со своим маленьким пустым рюкзаком, который он весь день после обеда наполнял покупками, сделанными на улицах Икитоса, — одежда для тропического климата: куртка и легкие рубашки, хлопчатобумажные брюки, набор трусов; предметы первой необходимости: брючный ремень, лезвия для бритья, шампунь, мыло и большой рюкзак, в котором легко уместились бы все эти вещи, да еще его маленький, сложенный рюкзак. Вернувшись в гостиницу, он поужинал в одиночестве, — тихий звон столовых приборов рождал мрачное эхо в пустынном зале ресторана, — затем поднялся к себе в номер и лег спать. Спал плохо и, проснувшись очень рано, решил как можно быстрее покинуть это заведение.

Наутро Макс без большого труда нашел две сдающиеся комнаты в обветшалом дворце бывшего каучукового магната. Фасад этой резиденции был выложен потрескавшейся фаянсовой эмалированной плиткой с орнаментом, которую во времена процветания каучукового магната доставляли в Икитос из Португалии морским, затем речным путем, а потом на тех же судах каждую неделю увозили его грязное белье в лиссабонскую прачечную. Забранные решеткой окна выходили прямо на Амазонку и проспект Полковника Портильо, и из своей комнаты Макс мог видеть деревянные дома, построенные прямо на воде: одни были на сваях, другие — плавучие. Вдали виднелись силуэты больших кораблей, а по асфальту проспекта с треском сновали мотоциклы. Над пирогами порхали птицы, и маленькие дети играли среди мусора. Макс рассеянно и задумчиво любовался этим зрелищем, и его мысли текли в двух направлениях. Во-первых, следовало заново научиться жить со своей новой внешностью и ждать документов, которые, как было условлено накануне по телефону, ему должны были передать в кафе аэропорта. Во-вторых, хотя плата за две снятые комнаты и была довольно умеренной, Макс, пересчитав оставшиеся деньги, все же начал испытывать беспокойство. Услуги изготовителей фальшивых документов, конечно же, не бесплатны, а с тем, что у него осталось, он далеко не уедет. Впрочем, там будет видно.

С риском для своего кошелька Макс быстро нашел заведение, где он мог бы обедать и ужинать, — ресторан «Пир», находящийся на площади Оружия, рядом с консульством Великобритании, в здании из жести, обладающей неприятным свойством усиливать жару, подобно медной тарелке. Но там можно было есть свежую речную рыбу, разглядывая девушек, с неприступным видом прогуливающихся по площади маленькими группками, или мужчин, которые собирались возле водостока и развлекались тем, что удили крыс на короткую удочку, с наживкой из куска омлета. Здесь, как и во всех на свете ресторанах тропической зоны, в посуде и в столовых приборах отражались вентиляторы, подобные огромным стрекозам или маленьким вертолетам. Макс смотрел на все это со сдержанным интересом, как человек, вернувшийся в мир после своего воскресения, и чувствовал, что этот мир отделен от него стеклянной перегородкой.

Поскольку он ни с кем не говорил и никто не говорил с ним, то большую часть времени он проводил, систематически и старательно читая местную и общенациональную прессу, что в короткое время позволило ему овладеть основами испанского языка. Первые полосы газет по-прежнему занимала полемика вокруг итогов выборов, разгоревшаяся в результате сфальсифицированных опросов. Однако Макса больше интересовало то, что было напечатано на последних страницах. Почти целиком состоящие из фотографий, они подробно рассказывали о светской жизни правящего класса Перу и соседних стран. Инаугурации, приемы, премьеры, свадьбы и коктейли, группы известных людей, улыбающихся в объектив, с бокалами в руке. Вечерние туалеты, смокинги, шампанское и писко, всеобщее веселье и колоссальное множество незнакомых Максу лиц. Пребывание в Центре не стерло из памяти Макса ни его терзаний, ни его привычек, он продолжал машинально проверять, не возникнет ли случайно на одной из этих фотографий лицо Розы. И хотя подобное предположение казалось крайне маловероятным, но, в сущности, ничто не мешало Розе выйти замуж за аргентинского банкира, или промышленника из Гватемалы, или парагвайского сенатора.

К жизни в Икитосе привыкаешь быстро, — гораздо быстрее, чем Макс привык к своим желтым туфлям, которым он все еще не нашел замены, — там легко ориентируешься и чувствуешь себя не так уж плохо. Если не считать заботы о деньгах, мысль о которых Макс откладывал на потом, то, можно сказать, к концу третьего дня он почувствовал себя, словно в отпуске. Именно на этот день и была назначена встреча с человеком, взявшимся снабдить его документами, в аэропорту Франциско Секады Виньеты, расположенном в четырех километрах от центра города. Чтобы туда попасть, Максу пришлось сесть в одно из тех мототакси, водители которых без устали предлагали ему свои услуги. Это мототакси представляло собой мотороллер с сиденьем для пассажиров в крытой брезентом задней части, амазонский аналог рикши, без боковых ограждений и сконструированный немного по-другому, нежели его индийский аналог. В противоположность последнему, мототакси в Икитосе не было разукрашено ни политическими, ни религиозными лозунгами, — один-два тигра, намалеванных на пассажирском сиденье, — и там отсутствовал счетчик. Но известно, чего стоят эти счетчики: есть они или их нет, в любом случае приходится спорить о плате за проезд, все равно, с водителем мототакси в Икитосе или с его тамильскими, бенинскими, лаосскими собратьями. Что же касается удобства передвижения на таком транспорте, то в этом смысле оно везде более или менее одинаково.

Приехав в аэропорт, Макс сразу нашел кафе, где за дымящимся двойным эспрессо сидел единственный посетитель — тот самый Хайме, с которым тремя днями раньше и была назначена встреча. Это был человек приблизительно одного возраста с Максом, дальнозоркий, в маленьких забавных очках, смягчавших его проницательный взгляд. Гипсовая повязка на его левой руке была скрыта под водолазкой, скрытой под пиджаком, скрытым под пальто, прикрытым шарфом, прикрытым полями шляпы, прикрывающими также его лицо: он был многослойным, как термос, но, казалось, не испытывал от этого никаких неудобств. Едва они начали разговор, как оборванный чистильщик обуви, слонявшийся поблизости, не спрашивая разрешения, присел у ног Макса и принялся натирать ему ботинки, на что Макс не обратил никакого внимания.

— Ладно, — сказал Хайме, — все почти готово, не хватает только вашей фотографии. Если она будет у нас послезавтра, то документы вы сможете получить через неделю, считая с сегодняшнего дня.

— Очень хорошо, но не могли бы вы уточнить, во сколько это мне обойдется, — обеспокоенно спросил Макс.

— Не могу вам сейчас этого сказать, — уклонился от ответа Хайме, — мы еще не составили подробный счет.

Затем Макс задал ему тот же вопрос, но уже по поводу чистильщика обуви, который закончил работу и стоял рядом, слегка дрожа и напряженно уставившись на Макса.

— А ему сколько я должен?

— Монеты в один соль будет достаточно, — ответил тот.

Макс заплатил, не взглянув на чистильщика, условился с Хайме о следующей встрече и распрощался с ним. Оставшись один, он взглянул на свои туфли. Видимо, у чистильщика не нашлось подходящего крема, так как туфли, еще несколько минут назад желтые, теперь сверкали изумительным фиолетовым цветом. Что ж, подумал Макс, в конце концов, от этого они стали ненамного хуже. Он поднялся и, поглядывая на свои перекрашенныеботинки, вышел из здания аэропорта. Бог ты мой, если уж приходится полностью менять личность, то почему бы не начать с обуви?

22

Следующие дни были уже далеко не такими приятными. Часы тянулись все медленнее и медленнее, а Макс все больше и больше беспокоился из-за денег. Ведь, что бы мы ни думали, пребывание в Центре, предшествовавшие ему трагические события и теперешнее, не совсем обычное положение Макса вовсе не делали его бесплотным и не мешали ему испытывать нормальные ощущения и обычные потребности живого человека. Голод, жара, жажда, необходимость в элементарном комфорте выдвигают свои требования, а их можно удовлетворить только с помощью денег. Даже самый непритязательный образ жизни требует средств, а средства Макса неумолимо таяли прямо на глазах.

К денежным затруднениям присоединилось нарастающее чувство одиночества. Если в первые дни его целиком занимало изучение жизни в Икитосе и у него не возникало желания с кем-нибудь поговорить, то теперь Макс был сыт по горло туристическими впечатлениями, и ему становилось все труднее переносить одиночество в этом заброшенном краю. Он не видел никакой возможности заговорить с кем-либо: ни с девушками, гулявшими по площади, ни с ловцами крыс, которых он видел из окна. Если с его примитивным, пребывающим в зачаточном состоянии испанским ему и удавалось иногда завязать разговор с кем-нибудь из местных жителей, то в основном это были стареющие официанты из ресторана «Пир», которые, качая головой, с затаенным удовольствием сообщали ему мрачные и гнетущие подробности о жизни города: запредельно высокий уровень самоубийств, повсеместное распространение религиозных сект, массовая наркомания, черная магия и бог знает что еще. Все это звучало не слишком ободряюще и не вызывало никакого желания интегрироваться в местное общество.

Порой на Макса находили приступы тоски и уныния, тяжкого уныния, порождаемого одиночеством, помноженным на безденежье. В такие дни у него окончательно пропадало желание гулять по улицам Икитоса — чего ради, спрашивается? Однажды он целый день не выходил из дому, шагая, словно дикий зверь в клетке, из одной комнаты в другую, останавливаясь только для того, чтобы бросить взгляд сквозь зарешеченное окно на мутные воды реки.

В тот день, чтобы чем-нибудь себя занять, Максу пришла в голову мысль написать сестре, нарушив тем самым строгие запреты Бельяра. Он потратил на письмо не меньше часа, все объяснил, рассказал, на все пожаловался и в конце без колебаний попросил Алис прислать ему немного денег. Но как только он подписал письмо, перечитал его, сложил, засунул в конверт и смочил языком клейкую полосу, началась полоса мелких неприятностей. Во-первых, краем конверта он порезал себе верхнюю губу, но едва заметная ранка оказалась неожиданно болезненной. Во-вторых, прогорклый вкус рыбного клея, мгновенно наполнив его рот, показался ему бесконечно отвратительным и вызвал тошноту. В-третьих, Макс внезапно испугался неприятностей, которые ему мог бы причинить Бельяр, если бы он вздумал начать расследование и обнаружил на конверте уличающие следы слюны, — ведь ученые Центра, наверное, не дошли до того, чтобы изменить его генетический код. И, наконец, в-четвертых, Максу ясно представилось потрясение Алис, когда она получит это письмо. Он снова распечатал конверт, перечитал письмо в последний раз, разорвал и сжег.

В гостинице «Тропикал Пэрадайз Лодж», куда он зашел, чтобы разжиться рекламными туристическими проспектами, чтение которых могло хоть немного его развлечь, ему предложили прокатиться по реке на пироге. Конечно же, это опять вводило его в расходы, но пропадать так пропадать, в конце концов, полдня прогулки были пока еще ему по карману. Под определенным углом сплошная темная масса амазонского леса иногда напоминала ему некоторые закоулки парка, который он посетил в обществе Бельяра. Кишащий москитами водный путь проходил между сплошными стенами деревьев, которые росли здесь, подчиняясь некой причудливой логике, словно появились вследствие какого-то наследственного отклонения, и это вызывало ощущение дурноты. Иногда им встречались другие пироги, шедшие на веслах; молчаливые местные жители перевозили в них ящики, мешки, канистры или кур в деревянных клетках. Несколько раз они видели в лодках собак. Один раз заметили здоровенную игуану, точнее, беременную самку игуаны, апатично сидевшую на плавающем куске дерева. Хозяин пироги попытался было ее поймать, чтобы добыть ее яйца, — как он объяснил, нет ничего вкуснее вареных яиц игуаны.

В условленный день Макс снова сел в коляску моторикши и отправился в аэропорт. Хайме, несмотря на жару, по-прежнему, упакованный в многослойную одежду, уже ждал его, сидя за чашкой горячего шоколада. Он вручил Максу маленькую вышитую сумочку-кошелек из хлопка, — ручное изделие местных ремесленников и сувенир на память, пояснил он, — внутри лежала превосходная копия французского паспорта, выданного на имя Поля-Андре-Мари Сальвадора, национальность — француз, дата рождения та же, что и у Макса, фотография Макса внизу страницы, на странице 4 — отметка о детях — прочерк, настоящие гербовые марки на странице 5. На седьмой странице, предназначенной для виз, даже красовалась отметка о въезде в столицу Перу через международный аэропорт Хорхе Чавеса. Словом, сделано все было безупречно.

Пока Макс перелистывал книжечку, Хайме вытащил из кармана и протянул ему сложенную бумажку, на которой было написано длинное число. Это число, как он пояснил, — общий счет за паспорт, и она точно, до последнего сентаво соответствовала тому, что было у Макса в карманах его новых брюк. Видимо, за ним внимательно наблюдали, следя за его малейшими расходами, и теперь, тщательно рассчитав остаток, обчистили до нитки. Мысли Макса ясно отразились на его лице.

— В чем дело, — спросил Хайме, — что-нибудь не так?

Макс даже не успел ответить, как Хайме с улыбкой, словно только этого и ждал, сделал ему предложение настолько заурядное и неоригинальное, что даже неловко повторять. Как это нередко бывает в делах подобного рода, речь шла о том, чтобы перевезти некую вещь за границу, а именно во Францию, не бесплатно, разумеется. Ситуация была настолько банальна, что можно было даже не уточнять, что за вещь лежала в чемоданчике из кожи ящерицы, снабженном металлическими замками, который Хайме, наклонившись, поднял с пола и положил на стол.

— Вот, — сказал он, — надо всего-навсего это отвезти, сущие пустяки. Работа непыльная, легкая и хорошо оплачиваемая. Заметьте, не местными деньгами, а долларами. Если у вас будут доллары, вы сможете покупать себе все самое лучшее.

— Да, конечно, — пробормотал Макс. — Допустим, я соглашусь. Когда я отбываю?

— Немедленно, — ответил Хайме, — самолет взлетает через сорок пять минут.

— А как же мои вещи? — встревожился Макс.

— Никаких проблем, — заявил Хайме, снова наклоняясь и запуская руку под стол, — вот они. Мы послали за ними, как только вы вышли из дома.

Он протянул ему рюкзак, в котором была аккуратно сложена одежда Макса.

— Вот ваш билет на самолет и деньги.

Максу не потребовалось много времени, чтобы их пересчитать. И в самом деле, это были доллары, но их оказалось очень мало: едва хватит, чтобы прожить два-три дня в Икитосе, а значит, два-три часа во Франции. Но деваться было некуда.

— Ладно, — сказал Макс, — согласен.

23

Максу с чемоданчиком в руке не пришлось долго ждать — посадка на самолет уже началась. В аэропорту Икитоса зал для улетающих в Лиму был наполнен кучками отпускников, приехавших испытать себя в лимбе амазонского леса, изучить его обитателей, познакомиться с местными шаманами и расстроить свой рассудок с помощью сока айахуаскуа. Две собаки на поводках и в намордниках долго и подозрительно обнюхивали багаж как тех, так и других. Отсутствие с их стороны реакции на чемоданчик из кожи ящерицы позволяло надеяться, что в нем по крайней мере нет наркотиков.

Макс занял свое место в маленьком самолете, тот сразу же взлетел и моментально набрал высоту и крейсерскую скорость, что должно было свидетельствовать о профессионализме пилотов. В Перу, видимо, еще сохранились славные традиции авиаторов — виртуозов прошлых лет, которые взлетают и садятся в точно назначенное время и бестрепетно идут на посадку, пикируя почти вертикально и не обременяя себя мелочами, вроде заботы о барабанных перепонках пассажиров, дружно зажимавших руками уши и хором вскрикивавших от боли и страха.

В Лиме, напротив, пришлось прождать довольно долго, и Макс, чрезвычайно довольный своими быстрыми успехами в испанском, убивал время, читая прессу и одновременно страшась неизвестности, которая ждала его в Париже. Снова оказавшись в самолете, Макс пропустил мимо ушей инструкции по безопасности, озвученные стюардессами, которые затем раздали пассажирам апельсиновый сок, конфеты, одеяла и наушники с различными музыкальными программами. Переключатель, встроенный в подлокотник кресла, позволял выбирать между эстрадой, джазом, классической и этнической музыкой. Самолет взлетел, и Макс, чтобы чем-нибудь занять себя, надел наушники и, машинально остановив свой выбор на классике, услышал «Экспромт ми бемоль мажор» Шуберта, аллегро, опус 90, и с первых же нот узнал свое собственное исполнение, записанное в студии Серумена пять лет назад. Он, словно встретив на улице человека, знакомство с которым неприятно, предпочел сделать вид, будто ничего не заметил, сразу переключил программу, а вскоре и вовсе снял наушники, тем более что они давили на уши, как плохо пригнанные протезы. Гораздо спокойнее было слушать могучий и низкий шум моторов «Боинга», похожий на один бесконечный выдох, совсем не такой, какой издают двигатели небольших самолетов, тарахтение которых больше напоминает работу старой газонокосилки. Вскоре Макс заснул.

Когда самолет приземлился на взлетно-посадочной полосе аэродрома Руасси-Шарль-Де-Голль, над Парижем шел сильный дождь, точно такой же, словно низвергающийся с каких-то запредельных высот проливной дождь, какой Макс видел из окна Центра. После таможенных формальностей, пройдя через коридор для пассажиров, которым нечего декларировать, где никто не проявил ни малейшего интереса к содержимому его чемоданчика, Макс без всяких помех вышел в зал аэропорта. Поток прилетевших сливался с небольшой группой встречающих, среди которых выделялись две матери семейств с детьми, уже занявшими исходную позицию, чтобы прыгнуть на чью-нибудь подходящую шею. Три человека размахивали картонными табличками с именами. Макс не сразу отреагировал, разглядев на одной из них свое новое имя, написанное большими буквами, затем, вспомнив его, направился прямо к человеку с табличкой.

Незнакомец выглядел несколько странно: борода, шляпа, темные очки и плащ, застегнутый до самого подбородка. В руке он держал чемодан средних размеров. Заметив подошедшего Макса и продолжая по инерции помахивать табличкой с его именем, он за неимением еще одного хватательного органа, вместо рукопожатия протянул ему чемодан.

— Меня зовут Шмидт, — представился он. — Вот ваши личные вещи. А у вас, наверно, есть кое-что для меня.

— Вот. — Макс вручил ему чемоданчик.

— Отлично, — сказал Шмидт, хватая чемоданчик. — Мы возьмем такси.

Выстояв короткую очередь, они уселись в такси, и человек, назвавшийся Шмидтом, указал шоферу адрес — дом с нечетным номером на бульваре Мажента. Макс краем глаза изучал своего спутника: маловероятно, что Шмидт — его настоящее имя, он слишком усердно старался скрыть свою подлинную внешность, хотя, с другой стороны, ничто не указывало на то, что он это делает нарочно, возможно, так он и выглядел в действительности. Придя к этому выводу, Макс почел за лучшее отвлечься от своих наблюдений: вряд ли Шмидту нравилось, когда его так пристально разглядывали. Макс отвернулся и стал смотреть на проносящийся мимо пейзаж. Ему показалось, что он вернулся после очень долгого отсутствия, тогда как его пребывание в Центре, а затем в Икитосе едва заняло две недели; однако, принимая во внимание происшедшие с ним события, вряд ли он мог воспринимать все по-другому. В окно такси ему были видны длинные жилые дома и высокие многоэтажные башни пригорода Баньоле, встречающие всех, кто едет в город из аэропорта по шоссе А-3. Максу всегда было трудно поверить в то, что эти строения состоят из настоящих квартир, с настоящими кухнями, настоящими ванными и настоящими спальнями, в которых живут, спариваются и производят себе подобных настоящие люди. Макс и теперь не мог в это поверить.

Впрочем, жилище, подготовленное для него Центром, тоже оказалось, как мы скоро убедимся, не слишком завидным. Шмидт молчал, пока они ехали по автостраде, а начиная с кольцевого бульвара стал указывать путь, и на бульваре Мажента, где-то посередине между площадью Республики и Восточным вокзалом, такси остановилось перед зданием гостиницы. Это заведение, носившее название отель «Монморанси», не будучи роскошным, не выглядело и убогим. В нем были холл, два банкетных зала и бар. Пройдя мимо лифта и стойки портье, за которой томилась невзрачного вида женщина, Шмидт указал Максу на крутую лестницу, явно не предназначенную для постояльцев гостиницы. Поднявшись на последний этаж, они очутились в коридоре, где вдоль стен темно-желтого цвета тянулись два частых ряда коричневых дверей, расположенных одна против другой. Шмидт извлек из кармана ключ, отпер четвертую дверь справа, и они вошли в тесную, скудно обставленную, если не считать огромной кровати, комнату, оклеенную пожелтевшими обоями в цветочек. Из удобств в комнате был только умывальник.

— Вот вы и дома, — сказал Шмидт. — Общий душ и туалет в конце коридора.

Макс подошел к окну, раздвинул занавески, звякнувшие железными кольцами о перекладину, и открыл его. Оглушительный шум, поднимающийся с бульвара, тотчас ворвался в комнату и заметался в слишком тесном пространстве. Макс сразу же захлопнул окно.

— Есть одно «но», — сказал он, — у меня практически нет денег.

— За первый месяц уже заплачено, а дальше будете платить из своей зарплаты.

— Зарплаты? — не понял Макс.

— Ну конечно, зарплаты, — подтвердил тот. — Вас ведь прислали для работы в баре. Пойдемте, я вам покажу.

Они спустились в подвальный этаж гостиницы. Бар в этот утренний час был пуст. Шмидт показал Максу будущее рабочее место, многоцветную коллекцию бутылок, стаканов всевозможных размеров и необходимой утвари: блюд для закусок, шейкеров, ситечек, соковыжималок для цитрусовых. В шкафу на плечиках висел довольно поношенный красный пиджак, на лацкан которого уже был прицеплен позолоченный металлический прямоугольник с выгравированными буквами «Поль С».

— Вот, — сказал Шмидт, — ваша рабочая одежда. Часы работы с восемнадцати тридцати до часа тридцати, кроме воскресений. У вас есть два свободных дня, чтобы прийти в себя и привыкнуть к разнице во времени, значит, к работе вы приступаете в понедельник. Дирекция в курсе; если возникнут какие-то проблемы, то договаривайтесь сами. Думаю, у нас вряд ли будет случай встретиться еще раз, так что желаю удачи.

Снова поднявшись в свою комнату, Макс первым делом вытащил из рюкзака вещи, которые он купил в Икитосе: одежда слишком экзотическая и легкая, чтобы ее можно было носить в парижском климате. От нее еще исходил слабый запах тропиков, который Макс ностальгически вдохнул, прежде чем сложить вещи в узкий платяной шкаф, оклеенный пленкой под дерево. Затем он открыл чемодан, который вручил ему Шмидт. В нем оказался темно-серый костюм, черные брюки, две белые сорочки, черный галстук, трое трусов и пара черных ботинок, завернутых во вчерашнюю газету. Все эти вещи были из синтетической ткани и посредственного качества, лишь приблизительно подходили по размеру и имели такой вид, словно их кто-то уже носил, прежде чем они прошли химчистку. Ну что ж, добро пожаловать в городскую зону.

24

Два предоставленных ему свободных дня Макс провел, слоняясь по Парижу. Прежде всего он проделал несколько экспериментов в своем квартале Шато-Руж, чтобы убедиться в качестве работы, проделанной хирургами Центра. Не называя себя, он заходил в маленькие магазинчики, где раньше имел обыкновение делать покупки: как постоянный покупатель, он обращался к их хозяевам по именам. Войдя, он наблюдал за ними, делал мелкие покупки, — пачку бумажных салфеток или вечернюю газету, — все более пристально заглядывая им в глаза. Никакой ответной реакции: его не узнавали.

В первый же день, когда он выходил из аптеки, куда раньше ему тоже случалось частенько заходить, он увидел женщину с собакой: слева шел пес, справа — муж. Впервые Макс видел всех троих вместе, и выглядели они вполне довольными. Никто из них не отреагировал, когда они столкнулись с ним, и, равнодушно скользнув по нему взглядом, они пошли дальше, как ни в чем не бывало. Только собака после краткого замешательства замерла, натянув поводок, и страдальчески сморщила нос — ой, этот запах мне как будто знаком, где-то мой нос его уже чуял, но где, боже ты мой? Чтобы выиграть время и детально обдумать этот вопрос, пес даже остановился, поднял лапу и обильно описал заднее правое колесо стоящего у тротуара «фиата-панда», в то время как Макс, желая лишний раз взглянуть на свое изменившееся лицо, украдкой склонился к внешнему зеркалу заднего вида по другую сторону машины. Наконец пес решил проблему, заключив, что никакой проблемы тут нет, и перенес свое внимание на стаю всклокоченных и мокрых голубей, которые искупались в сточной канаве — верное доказательство того, что они понимают, насколько грязны — и тяжело взлетели.

Оказавшись в своем квартале, Макс даже решился пренебречь запретом и попытаться повидать сестру. Впрочем, ему хотелось только увидеть ее издали, не пытаясь заговорить. Просто, чтобы удостовериться в том, что с ней все в порядке. Он решил действовать как можно осторожнее и не попадаться на глаза Алис, так как, несмотря на все искусство хирургов Центра и принимая во внимание случай с собакой, было не исключено, что его родная сестра — голос крови и все такое — могла бы и в самом деле его узнать. Поэтому он предпочел занять наблюдательный пост рядом со своим бывшим домом, простодушно прячась за раскрытой газетой. И действительно, прождав час или два, он увидел, как Алис выходит из подъезда, останавливается на крыльце и смотрит на часы. Вслед за ней — вот это сюрприз! — вышел Паризи и взял ее под руку. Некоторая небрежность в одежде Паризи в сочетании с развязностью и фамильярностью, сквозившими в его поведении, наводили на мысль, что импресарио все же удалось прибрать к рукам сестру Макса, и что теперь он, видимо, живет с ней, и кто знает, может быть, даже обосновался теперь в студии Макса! Однако даже на расстоянии было заметно, что Алис разговаривает с Паризи довольно прохладно, а тот возбужденно отвечает ей, размахивая рукой, короче говоря, складывалось ощущение, что они ссорятся. Макс проводил их взглядом, пока они не скрылись из виду, и зашагал прочь. Он брел по улице, вглядываясь в лица встречных прохожих и пытаясь угадать, что представляет собой каждый из них. Может быть, среди них были те, кто, подобно ему, прошел через Центр, прежде чем снова вернуться сюда, может быть, таких людей было много, а может быть даже, их было большинство.

Когда миновали два дня, предоставленные для отдыха, Макс начал по вечерам работать барменом. Оказалось, бар пустовал не только утром, но практически всегда. Однако не настолько, чтобы Макс мог расслабиться и не принимать свою работу всерьез. В любой час, как бы ни было поздно, в баре сидели один-два клиента, иногда в одиночестве, но чаще в компании женщины. И Макс вскоре заметил, что очень часто это была одна и та же женщина, но не с одним и тем же мужчиной, припомнил, что в бар обычно заходили ненадолго, торопливо шушукались, называя цифры, затем заказывали бутылку спиртного и два стакана в номер, и наконец уяснил себе положение дел. Итак, в баре было не так много посетителей, которые могли бы развеять скуку, хотя иногда Максу и заказывали какой-нибудь необычный коктейль, приготовление которого было довольно хлопотным делом. Алкоголь тоже ничем не мог ему помочь: как оказалось, после попытки выпить писко в Икитосе пристрастие Макса к спиртному странным образом улетучилось.

Каждую смену в половине второго ночи он пересчитывал выручку, подметал бар и возвращался к себе в комнату, где, скинув красный пиджак и прочую одежду, заваливался на кровать и листал специализированный журнал, вычитывая рецепты коктейлей и стараясь их запомнить. Потом с большим трудом засыпал в своей слишком широкой кровати, так как подобные кровати, не будем об этом забывать, все же предназначены для двоих, поэтому они и называются двуспальными, так же как и постельное белье для таких кроватей, — складывать его тоже удобнее вдвоем. Вы только представьте, сколько неудобств испытывает мужчина, когда в одиночку складывает большую простыню, поставленный в затруднительное положение как собственной неловкостью, так и самой простыней. Посмотрите, как он тщетно пытается развести свои слишком короткие руки на нужную ширину. А если делать это вдвоем, разговаривая о том о сем, все намного проще. К этому добавляется и дополнительный интерес, некая интимная стратегия, состоящая в том, что каждый на своей стороне простыни, которая их разделяет, должен заранее догадаться, в какую сторону ее повернет другой, и подстроиться под него.

Впрочем, смотрите, как все складывается в жизни. После нескольких тягостных недель одиночества в плену у своей красной униформы Макс неожиданно кое-кого себе нашел. Как часто бывает в жизни, произошло это на работе, в той же самой гостинице. Это была женщина за стойкой портье, совсем не такая невзрачная, как ему показалось на первый взгляд. Наоборот, это была высокая, рыжеватая блондинка, не такая уж красавица, но очень даже недурная собой, всегда очень сексуально одетая и вот на таких высоких каблуках. Он мог бы заметить ее и раньше, но, по правде говоря, в первые дни, проведенные в отеле «Монморанси», Макс не замечал ничего, даже того, что все время идет дождь.

Итак, однажды, когда небу наконец было угодно проясниться, Макс увидел на улице недалеко от отеля ее. Она стояла в лучах солнечного света. С ней был маленький мальчик лет четырех-пяти, который без конца хныкал и жаловался на то, что что-то темное следует за ним по пятам и он никак не может от него отделаться.

— Да ведь это просто тень, сладкий ты мой, — успокаивала его молодая женщина, — видишь, тут ничего нет, это всего лишь твоя тень.

Эта фраза и побудила Макса, который сам чувствовал себя тенью, начать ухаживать за ней. Он действовал последовательно и не спеша. У него было время.

Время у него действительно было, но дело пошло гораздо быстрее, чем он ожидал. Предложил ей в среду чашечку кофе — приняла. Преподнес ей букет цветов — она с удовольствием приняла, позвал ее поужинать вместе в следующее воскресенье, когда он будет свободен от работы, — она охотно приняла приглашение, тем более что сын будет ночевать у бабушки. Осмелился сделать ей откровенный комплимент — она тоже приняла его без возражений. Макс буквально шел напролом, он не узнавал сам себя.

— Вы так женственны, — ворковал он, чертя руками в воздухе нечто округлое, — вы просто сама женственность.

Она очень мило рассмеялась. Ее зовут Фелисьен, и она воспитывает сына одна.

— Какое прекрасное имя, — пришел в восторг Макс, — и как оно вам подходит!

Так что вечер они закончили в гостинице, находившейся неподалеку и не слишком отличавшейся от отеля «Монморанси».

25

На другой день после работы Макс пришел домой к Фелисьен, и в последующие ночи ему уже почти не приходилось спать у себя. Трехкомнатная квартира, которую занимала Фелисьен, была не намного больше квартиры Берни на улице Мурильо — гостиная-столовая и две спальни. Ту, которая была побольше, занимал малыш, интеллектуальный коэффициент которого еще никто не измерял и который отзывался или не отзывался, смотря по настроению, на имя Уильям, но, как правило, все звали его просто малыш.

Первое время Макс проводил у Фелисьен только ночи. Подсчитав кассу в баре и переодевшись, он шел к ней, а утром, поднявшись с постели, сразу же уходил. Подкрепившись в ближайшем кафе, он возвращался в гостиницу принять душ, а после отправлялся гулять по Парижу, иногда заходя в кино — как-никак лучше уж смотреть кино, чем, вытянувшись на кровати, как покойник, созерцать ход времени на потолке своей неуютной комнаты. Но Фелисьен постепенно сумела уговорить его сначала завтракать вместе с ней, затем пользоваться ее ванной, затем вместе с ней отводить малыша в детский сад и провожать ее до отеля «Монморанси», разумеется, не до самого входа: ни к чему, чтобы весь персонал был в курсе. Они расставались на соседней улице.

Но это только поначалу: бывает, что все идет быстро, сначала просто быстро, потом очень, а потом даже слишком быстро. Вскоре Макс обнаружил, что Фелисьен дала ему запасные ключи, что в ее шкафу у него появилась персональная полка, а его вещи с легкостью перемещаются сначала в корзину для грязного белья, оттуда в стиральную машину, а потом — поскольку, по словам Фелисьен, ему все равно нечего делать днем — Максу доверили утюг. За утюгом очень скоро последовал список покупок, где в большом количестве фигурировали чистящие и моющие средства, способ употребления которых, написанный на этикетке, Фелисьен, прежде чем пустить их в дело, зачитывала Максу, предварительно показав ему шкафчик, где хранились веник и половая тряпка; все это, включая чистящие и моющие средства, занимало Макса до того часа, когда пора было идти в детский сад за мальчиком. С этого времени Макс уже не так часто ходил в кино, проводя оставшееся после покупок и хозяйства время у видеомагнитофона Фелисьен и пользуясь ее абонементом в видеоклубе.

Разумеется, подобное развитие событий было не самым удачным, но, в сущности, поскольку в сексуальном плане с Фелисьен дела обстояли не так уж и плохо, такая совместная жизнь, в конечном счете, была не хуже любой другой. За неимением альтернативы так все и шло. Время проходило следующим образом: вернувшись с работы, Макс заставал спящую Фелисьен, которая при пробуждении дарила Максу немного любви и отбывала на работу встречать постояльцев и отвечать на телефонные звонки, оставляя Макса, то есть, прошу прощения, Поля, заниматься хозяйством и возвращаясь тогда, когда он, в свою очередь, собирался на работу в отель, где, облачившись в свою красную спецодежду, смешивал «шприцеры», «бронксы», «манхэттены» и прочую отраву, которую ему заказывали. Публика, заметим мимоходом, постепенно деградировала. Проще говоря, наезжавших из провинции деловых людей, старающихся воспользоваться своим пребыванием в Париже и побаловать себя девочкой, постепенно заменяли местные любители такого рода девочек — они даже не были постояльцами гостиницы. Короче говоря, в баре появлялось все больше и больше шлюх, часто одних и тех же, порой очень даже симпатичных. Макса не раздражала такая перемена, скорее напротив — новые посетители были менее придирчивы и требовательны к дозировке и качеству коктейлей, которые Макс никак не мог научиться готовить как положено.

Из-за такого режима работы Фелисьен и Макс почти не виделись, разве что в выходные дни, когда они ходили на прогулку с малышом. Малыш этот, поначалу относившийся к Максу неприязненно, наконец дал себя приручить и почувствовал себя в обществе Макса довольно свободно, затем еще свободнее и, наконец, на взгляд Макса, слишком уж свободно. По воскресеньям они ходили гулять на Марсово поле, на Старый рынок, в парки и на Елисейские Поля. Для Макса всегда было событием, когда Фелисьен предлагала отправиться в парк Монсо. Теперь его уже не пугала статуя Гуно возле киоска с напитками или фигура Шопена рядом с детской площадкой, на которой малыш без конца топал тогами, требуя то одного, то другого.

Между тем Макс начал уставать. Хотя он, как ни странно, довольно быстро привык к своей новой внешности, привыкнуть к тому, что теперь его звали Полем, оказалось гораздо труднее. Но, надо думать, в конце концов он привык бы и к этому. Время шло, словно в атмосфере зала ожидания, за рассеянным чтением старых журналов, несвежих и бессодержательных, как Фелисьен. Впрочем, что он, в сущности, знал о ней, кроме того, что она может без конца пережевывать одни и те же нелепые рассуждения, с горечью утверждая, что в юности у нее была потрясающая фигура, способности к языкам и абсолютный слух, но, поскольку она родилась в небогатой семье, ей пришлось рано вступить в жизнь, пожертвовав тройной карьерой топ-модели мирового класса, переводчика со всех на свете языков и концертирующей пианистки, так как пришлось продать фортепиано. Макс, нарезая воскресный окорок, скрывал за равнодушием облегчение, которое он испытывал благодаря последней подробности.

Равнодушие — ну да, к нему-то они и пришли. Так что эта история с Фелисьен, надо полагать, ненадолго. Потому что любовь, — хоть я и говорю «любовь», я совсем не уверен, что это то самое слово, которое здесь уместно, — не только летуча, она еще и растворима. Растворима во времени, в деньгах, алкоголе, повседневной жизни и в куче других вещей. К тому же и в сексуальном плане все стало осложняться, Фелисьен артачилась все чаще и чаще. Так что Макс, погрузившись в мечты, часто заводил диск, купленный на распродаже у ворот Сен-Дени, The best of Doris Day, по поводу которого Фелисьен, словно о чем-то догадываясь, высказывалась неожиданно враждебно, желчно спрашивая, как он может терять время, слушая этот идиотизм.

— Да ладно, — оправдывался Макс, — это я просто так. Мне нравится.

Не улучшало положения вещей и то, что мальчишка тоже становился все более невыносимым. Не по годам развитый в техническом отношении, малыш реквизировал видеомагнитофон для своего личного пользования, лишив тем самым Макса удовольствия посмотреть купленные на той же распродаже в тот же день два фильма с Дином Мартином в самых известных его ролях, — Some Came Running и Rio Bravo.

Так прошло еще несколько недель, одна тоскливее другой, до того самого вечера в баре, когда Макс, снова и снова перебирая в уме разные способы положить конец отношениям с Фелисьен, пытался наугад приготовить «александру» — коктейль, рецепт которого не отличался особой сложностью: равные части коньяка, сливок и шоколадного крема. Пока он возился со сливками, затвердевшими от слишком долгого пребывания в холодильнике, он увидел, как в бар вошел мужчина маленького роста под руку с крупной, рыжей, едва одетой девицей.

Рыжую Макс уже несколько раз видел, и она ему нравилась. Это была одна из новых постоянных посетительниц, всегда вежливая девушка, любившая заправиться «виски-физ», напитком, хорошо утоляющим жажду, подаваемым прямо в тумблере и несложном в приготовлении. Слишком поглощенный своим делом, Макс не обратил внимания на нового посетителя, пришедшего с рыжей, который уселся рядом с ней за столиком в глубине бара, затем через несколько секунд поднялся и направился к Максу, видимо чтобы заказать напитки. Однако Макс в данный момент вряд ли был в состоянии принять заказ, он только что опрокинул все сливки в шейкер и, опустив голову, уже собирался нагрубить коротышке.

— Мсье Макс? — заикаясь, проговорил коротышка.

26

Макс подпрыгнул на месте и, выронив из рук банку с остатками сливок, поднял глаза на коротышку. Берни.

— Мсье Макс! — повторил коротышка с восторгом. — Что вы здесь делаете?

— Это долго объяснять, — ответил Макс, вытирая брызги с рукава, — но как ты узнал меня?

Берни, казалось, не понял вопроса.

— Но ведь это же вы, — сказал он. — Как я могу вас не узнать? (Вот они, настоящие друзья, растроганно подумал Макс.) Я так рад вас видеть, — продолжал Берни, — я часто вас вспоминал и все гадал, как вы поживаете.

Поскольку Берни явно был не в курсе событий, Макс счел за лучшее не касаться этой темы.

— Ну а ты, — спросил он, — ты-то как?

— У меня были проблемы с Паризи, — ответил Берни. — Он вам разве не говорил? Понимаете, он повел себя нечестно, я разозлился и сразу же после вашего концерта, того, помните, в зале Гаво, ушел. С тех пор я с ним больше не виделся.

— А, ну да, конечно, — притворился Макс, сообразив, что Берни, всегда утверждавший, что никогда не читает газет, видимо, не слышал о том, что с ним произошло, и не знает ни о его смерти, ни тем более о том, что случилось после.

— Но я сразу же нашел кое-что получше, — снова заговорил Берни. — Я теперь в шоу-бизнесе. Больше не работаю с классикой. Теперь я организую представления, ну, то есть, это не совсем так. Я теперь, знаете ли, организую турне, и дело идет совсем не плохо. Ах, если бы я только знал, что встречу вас здесь!

— Да, — сказал Макс, — я отошел от того, чем занимался раньше, ну ты понимаешь, среда и все такое, мне тоже захотелось перевернуть страницу.

— Серьезно? — с сомнением спросил Берни. — И вам здесь нравится?

— Вообще-то не очень, но, понимаешь, это ненадолго, только на первое время.

— И все-таки, такой человек, как вы, здесь… — Берни огорченно вздохнул. — Я раньше не бывал в этом заведении, выглядит оно так себе, я просто зашел с подругой выпить стаканчик.

— Ну да, ну да, — сказал Макс, посылая «подруге» приветливую улыбку. Берни, занятый какой-то мыслью, несколько секунд разглядывал носки своих ботинок.

— Знаете, — нерешительно сказал он, — если вы хотите сменить работу, я, кажется, смогу вам помочь.

— Да ну что ты! — притворился удивленным Макс.

— Точно, — сказал Берни, — я наверняка смогу вам что-нибудь подыскать. Вы по-прежнему играете на рояле?

— Как тебе сказать, — ответил Макс, — возникли кое-какие трудности, впрочем, ладно, для начала скажи, что ты будешь заказывать.

— Здесь ведь в основном коктейли, не так ли? — спросил Берни.

— Увы, да, — признался Макс.

— Тогда «радугу», — объявил Берни. — Подождите минутку, я спрошу у своей подруги, что она будет пить.

— Не беспокойся, — заверил Макс. — Я знаю.

Когда на следующий день Берни явился один, Макс протирал стаканы, бросая рассеянные взгляды на двух или трех девушек, сидящих в баре со своими клиентами. Если он чувствовал облегчение от того, что нашелся наконец человек, который его узнал, его все же беспокоило, что он таким образом нарушил предписания Бельяра. Хотя, с другой стороны, он был здесь ни при чем, ведь это Берни его узнал, Берни сам заговорил с ним и теперь Берни по собственному почину снова пришел его повидать. К тому же именно Берни справился насчет работы для Макса. Речь шла об одном его знакомом по имени Жильбер, который только что открыл заведение недалеко от Алезии.

— Шикарное место, — пояснил он и, сделав выразительный жест в сторону девушек, уточнил: — Совсем не то что здесь. Ночной бар, очень респектабельный, очень спокойный, где как раз не хватает пианиста. Ну, что вы на это скажете?

— Вообще-то говоря, не все так просто, — протянул Макс, — хотя, в принципе…

В самом деле, как, в конце концов, могли узнать об этом в Центре? К тому же ведь речь опять-таки шла о работе в баре — что, принимая во внимание прошлую жизнь Макса, должно было изображать высшую справедливость или нездоровые прихоти судьбы. Однако, что самое главное, может быть, именно так у него появилась бы возможность отделаться от Фелисьен, хотя в действительности он плохо себе представлял, как подступиться к этому делу, что он и изложил во всех подробностях своему бывшему телохранителю.

— Понимаешь, Берни, я просто не могу, не могу больше видеть эту женщину, но ума не приложу, как от нее избавиться.

— Нет ничего проще, мсье Макс. А возьмемся мы за это дело вот так…

27

В следующее воскресенье, после прогулки с малышом, Макс объявил Фелисьен, что приглашает ее вечером поужинать в ресторан: он хочет представить ей своего старинного друга.

Они встретились у большого рыбного ресторана на площади Одеон. Берни уже ждал их у входа. Очень стройный и элегантный, он был одет в дорогой черный костюм, совершенно не похожий на ту одежду, в какой привык его видеть Макс. Самому ему нечего было надеть, кроме убогой серой пары, оставленной Шмидтом, а галстук в полоску, купленный Фелисьен, вряд ли мог поднять его до прежнего уровня. Как только они вошли, персонал занялся ими с такой услужливостью и таким профессионализмом, которому мог бы позавидовать ресторан Центра. Обстановка заведения и элегантность Берни произвели на Фелисьен сильнейшее впечатление, хотя она и постаралась его скрыть. Когда, прежде чем они сели за столик, Фелисьен на минуту отлучилась, Макс быстро отвел Берни в сторонку.

— Послушай, — зашептал он, — я забыл тебе кое-что сказать.

— Да, мсье Макс, — отозвался Берни.

— Слушай внимательно, сегодня не зови меня так, называй меня сегодня просто Полем, я тебе потом все объясню, хорошо?

— Отлично, — сказал Берни, — так зовут моего пасынка, так что мне будет нетрудно запомнить.

Макс, который, как вы, наверно, уже поняли, был не самым веселым, не самым общительным и разговорчивым на свете, сев за столик, совершенно преобразился. С его лица не сходила улыбка, то добродушная, то заговорщическая, то сердечная, то обольстительная, то великодушная, он сразу взял слово, и так продолжалось до самого конца, он ловко нанизывал одну на другую разные истории и шутки, знаки внимания и комплименты, остроты и каламбуры, тонкие замечания и редкие цитаты, воображаемые воспоминания и исторические свидетельства, преподнося все это ненавязчиво и совершенно не производя впечатления человека, которому во что бы то ни стало надо блеснуть. Берни корчился от смеха после каждой истории, Фелисьен смотрела на Макса влажными взволнованными глазами с непривычной нежностью и восхищением.

Макс играл свой блистательный спектакль от аперитива до десерта. Фелисьен и Берни, не отрывая взгляда от его губ, то улыбались, то покатывались от смеха. Время от времени Фелисьен оборачивалась к Берни, словно призывая очаровательного друга Поля разделить ее веселье, а рука этого очаровательного друга, словно выражая переполнявшее его удовольствие, будто невзначай иногда оказывалась на плече Фелисьен. Время от времени они оба обменивались взглядом, словно восторженные зрители, которые по прихоти кассира, продававшего билеты, оказались на соседних местах и которые, хоть и не знакомы, разделяют друг с другом упоение представлением. Прекрасное настроение, замечательный вечер. Посетители, сидящие за соседними столиками, и даже официанты улыбались и с легкой завистью поглядывали на это веселящееся трио, где Макс исполнял главную партию, вдохновенно, как никогда.

Внезапно на середине фразы он замер с вилкой в руке, а его улыбка вдруг застыла, словно изображение в стоп-кадре. Он с ледяным выражением смотрел на Фелисьен и Берни. Над столом повисла неловкая тишина.

— Послушайте, вы оба, вы что, думаете, я ничего не замечаю? Вы думаете, я не вижу, во что вы тут играете? Может, вы полагаете, что я буду терпеть это в моем присутствии?

Поднявшись, он достал из внутреннего кармана несколько банкнот, уронил их на стол и, не сказав больше ни слова, удалился с выражением оскорбленного достоинства.

На следующее утро он снова встретился с Берни в кафе возле Шатле.

— Ну, как это выглядело? — спросил Макс. — Я хорошо сыграл?

— Бесподобно, — ответил Берни, — вы были неподражаемы.

— Это только благодаря тебе, — признался Макс, — ведь это ты все придумал. Как она это приняла?

— Бедняжка, она не знала, что и думать, — сказал Берни. — Надо было ее как-то утешить, не правда ли? Ну, я и позаботился об этом. Отвез ее домой, а дальше вы сами можете догадаться.

— Очень хорошо, — одобрил Макс, — ты правильно сделал.

— Мы с ней договорились встретиться в следующий четверг.

— Будь с ней осторожен, — забеспокоился Макс, — она не такая уж покладистая, характер у нее еще тот.

— Да ладно, — отмахнулся Берни, — я привык к таким. Но где вы теперь будете ночевать?

— В отель я возвращаться не хочу, — объявил Макс.

— Это не проблема, — с готовностью откликнулся Берни, — перебирайтесь ко мне.

— К тебе? У тебя слишком тесно, я же знаю.

— Я переехал, — сообщил Берни, — теперь живу на бульваре Тампль, не так шикарно, как возле парка Монсо, зато места намного больше. Теперь мне это по средствам — видели вчера мой костюм?

— Кстати, — вспомнил Макс, — я тебе должен за вчерашний ужин.

— Оставьте, мсье Макс, потом как-нибудь. А сейчас пойдемте лучше к Жильберу.

В заведении, которое недавно открыл Жильбер, в этот час было просторно, сумрачно и тихо. Внутреннее убранство производило впечатление простоты, хорошего вкуса и респектабельности, как и сам Жильбер, оказавшийся на месте.

— Итак, вы пианист, — произнес он.

— Правильнее сказать, я был им, — уточнил Макс.

— Мсье Макс великий артист, — с воодушевлением подтвердил Берни.

— Видите ли, — сказал Жильбер, — мне нужен человек, на которого я мог бы положиться, я знаю, какие проблемы порой возникают с музыкантами, поэтому, если вы не возражаете, может, приступим к прослушиванию?

— Ты что, Жильбер, — возмутился Берни, — разве так можно, ты забываешь, что перед тобой музыкант международного класса!

— Никаких проблем, — успокоил его Макс. — Что бы вы хотели послушать? Классику или что-нибудь более популярное?

Поскольку Жильбер предоставил выбор ему, Макс сыграл одну за другой «Лауру», «Лизу», «Селию» и закончил все парой полонезов.

— Отлично, — высказал свое мнение Жильбер, — меня это полностью устраивает.

Тут дверь с силой распахнулась, и в бар ворвался разъяренный Бельяр.

28

Не поздоровавшись и не обратив на Жильбера и Берни никакого внимания, Бельяр решительным шагом направился к Максу.

— Что вы себе позволяете? — заорал он с порога. — Если вы полагаете, что мы не присматриваем за вами, то сильно ошибаетесь! Дважды, вы дважды нарушили предписания! Вы совершили двойное правонарушение. Мало того, что вы заставляете ваших прежних знакомых узнавать вас, вы…

— Но я здесь ни при чем, — перебил его Макс, показывая на Берни, — ведь он сам меня узнал, это у ваших хирургов надо спросить, почему они так плохо сделали свое дело.

— Не смейте оправдываться! — завопил Бельяр. — Мало этого, вы вернулись к вашейпрежней профессии!

— Вовсе нет, — защищался Макс, — я просто показывал этим господам, что я умею делать.

— Ладно, — сказал Бельяр, подозрительно быстро успокаиваясь, — на сей раз это вам сойдет с рук.

Теперешний Бельяр совсем не походил на прежнего, каким мы видели его в Центре. Ни следа равнодушного, ленивого высокомерия, которое так не понравилось Максу во время их первой встречи. Теперь, судя по всему, он был крайне возбужден и неспособен владеть собой, словно одновременно готов разъяриться или безвольно сникнуть. Жильбер и Берни на всякий случай отошли от рояля и отступили к двери, ведущей в подсобку.

— Выйдем отсюда, — произнес Бельяр, кивнув головой в их сторону, — на улице мы сможем поговорить без помех.

Они вышли. Улица. Машины с включенными приемниками. Музыка, самая разная музыка, вырывающаяся из окон с опущенными стеклами. Иногда только ритмический рисунок или тяжелая линия басов, от которых мурашки бегают по коже. Некоторое время они шли молча, затем Бельяр снова заговорил.

— Я прибыл, чтобы навести порядок, — внушительно сказал он. — А теперь будьте так любезны, вернитесь к работе в баре того отеля, куда вас определили.

— Ни за что, — ответил Макс. — Я отказываюсь возвращаться туда, — твердо объявил он. — Я считаю, что не заслужил такой участи.

— Дельмар, вы начинаете действовать мне на нервы. — Бельяр снова сорвался на крик. — Вы не представляете, как с вами трудно иметь дело, вы мне просто отравляете жизнь!

— Но как вы сюда попали? — спросил Макс. — Я думал, что вы никогда не отлучаетесь из Центра.

— Меня послали в командировку, — ответил Бельяр, — и сейчас я чувствую, что немного устал. Как я вам уже сказал, я собираюсь вами заняться, поэтому останусь здесь на несколько дней, как раз на то время, чтобы привести ваши дела в порядок. К тому же есть еще одна, пожалуй, даже более важная проблема, которую надо решить. Кое-кто совершил побег из парка, — помните парк? — и я должен вернуть его назад. Так что работы невпроворот.

— Сначала вам надо отдохнуть, — сказал Макс, — в какой гостинице вы остановились?

— Еще не знаю, — устало отозвался Бельяр, — я только что прибыл, и у меня не было времени этим заняться. Может, посоветуете что-нибудь?

Отсоветовав селиться в «Монморанси», Макс предложил ему снять номер в «Холидэй-Инн» на площади Республики.

— Там неплохо, все удобства и в центре города. К тому же один мой друг пригласил меня пожить у него, это на бульваре Тампль в двух шагах от площади Республики, так что мы с вами будем рядом и сможем увидеться, когда захотите.

— Ну, пожалуй, — произнес Бельяр, сдаваясь, — не знаю. Я и правда очень устал. Наверно, я так и сделаю. Это далеко отсюда, площадь Республики?

— Далековато, вам лучше взять такси, — посоветовал Макс.

— Ладно, — сказал Бельяр, — согласен. — Затем, вдруг спохватившись, погрозил Максу пальцем. — Только не вздумайте сыграть со мной какую-нибудь дурацкую шутку, понятно?

— Никаких дурацких шуток, — заверил его Макс, — устраивайтесь как следует, отдыхайте, а завтра утром я вам позвоню, идет?

— Идет, — ответил Бельяр, — договорились.

Макс поймал такси, и Бельяр, не сказав больше ни слова, молча уселся в него и укатил. Макс проводил его взглядом: Бельяр и в самом деле казался совершенно разбитым.

— Не обращайте внимания, — сказал Макс, вернувшись в бар Жильбера, — просто приятель, которому сейчас нелегко. Ну что, продолжим? Что бы вы хотели еще послушать?

— Думаю, в этом нет необходимости, — объявил Жильбер, — ваша игра мне понравилась.

— Отлично, — сказал Макс, — когда я приступаю?

— Ну, скажем, в понедельник, — предложил Жильбер.

— Ах, как я рад! — воскликнул Берни десять минут спустя, сидя в другом такси, увозившем их в сторону бульвара Тампль. — Мсье Макс, я так горжусь вами!

— Это я тебя должен благодарить, — отозвался тот. — И вообще, зови меня теперь просто Макс. Или Поль. Как тебе нравится.

Новая квартира Берни в доме номер 42 была и в самом деле намного более просторной, чем прежняя, на улице Мурильо, но также и намного более шумной, так как окна выходили прямо на бульвар. Комната пасынка, как и в прошлый раз, пустовала, — мальчик становится все умнее и умнее, сейчас он в Швейцарии, в очень приличном частном колледже, пояснил Берни. Макс занял комнату мальчика, решив не возвращаться за своими вещами в отель. Аванс, выданный Жильбером, позволял ему приодеться, чем он и собирался заняться на следующий день после назначенной встречи с Бельяром. Тот был намного спокойнее, чем накануне.

— Я выспался и отдохнул, — сообщил он. — Я и в самом деле был страшно измотан.

Хотя Макс не сказал ни слова в свою защиту, Бельяр уже не вспоминал о его работе у Жильбера.

— Признаю, ваше назначение в отель «Монморанси» было, пожалуй, слишком суровой мерой. Ладно, вы можете поступать, как считаете нужным, а со Шмидтом я все улажу. Вообще-то я хотел воспользоваться тем, что я здесь, чтобы осмотреть Париж, так сказать, с туристической стороны. Вы чем-нибудь заняты сегодня после полудня?

— Мне только надо купить кое-что из одежды, но мы можем вместе поужинать сегодня вечером, если хотите. Заходите к Берни, он будет рад с вами познакомиться.

Бельяр зашел к Берни, подружился с ним, затем снова появился на следующий вечер, затем на следующий, пока не стал приходить к ужину каждый вечер, так что все в конце концов к нему привыкли.

В то время как Макс продолжал придерживаться своего нового, трезвого образа жизни, Бельяр, как выяснилось, был совсем не прочь выпить. Однажды вечером он, порядком набравшись, пустился в воспоминания, в неясных выражениях рассказывая о своей профессиональной деятельности и повседневной жизни в Центре. Это только так кажется, что работать там легче легкого, на самом деле там ох как трудно, Лопес, он только с виду такой, а на самом деле это страшная личность! После того как он под беспокойными взглядами Макса и Берни осушил еще несколько стаканов, он перешел к путаному и бессвязному рассказу о некоем так называемом задании, во время которого ему пришлось заниматься какой-то молодой женщиной, оказавшейся в затруднительном положении.

— Я тогда только начинал работать в Центре, — пытался объяснить он, — это была стажировка, нет ничего хуже, чем работать там стажером, — уверял он слушателей, снова наполняя стакан, — они вас заставляют быть таким маленьким, сволочным и злым, это меня-то, который любит все доброе и прекрасное! Ну что ж, через это надо было пройти… — Очевидно, он бредил.

Поскольку Бельяр всерьез пристрастился к спиртному и, в иные дни напившись с самого утра, по-прежнему ежедневно заходил в квартиру на бульваре Тампль, то вскоре пришлось взять его на полный пансион. Берни освободил для него вторую комнату, и друзья по очереди прогуливали его, водили на экскурсию в Лувр, Музей д’Орсэ, в парк аттракционов, Версальский дворец и вывозили дышать свежим воздухом в Бют-Шомон. Не выдвигая больше никаких возражений против работы Макса у Жильбера, Бельяр через день сопровождал Макса на работу и, сидя за столиком возле рояля, со стаканом, который приходилось то и дело наполнять, считал необходимым сообщать свое мнение после каждого музыкального номера.

Но эти постоянные возлияния вскоре, как это часто бывает, сыграли с ним недобрую шутку, толкнув в топкое болото депрессии. Когда Бельяр стал без конца жаловаться на свое одиночество, несмотря на то, что он практически никогда не оставался один, были испробованы другие средства. Берни даже предложил сводить его к девочкам.

— Не какие-нибудь несговорчивые дуры с мозгами набекрень, — объяснял он, — нет, вежливые послушные девочки, например, в баре «Монморанси» их сколько угодно.

Но Бельяр наотрез отказался.

— Мое положение, — с пьяной гордостью объявил он, — мне не позволяет.

Макс воздержался от комментариев, подумав про себя, что такой отказ от сношений со смертными является одним из проявлений снобизма.

Для них наступило нелегкое время, особенно когда Бельяр приобрел манеру подолгу рыдать и жаловаться. Чтобы помочь ему, испробовали все. Ему предложили сходить к психоаналитику, но Бельяр заявил, что не верит этим врачевателям душ. Макс, вспомнив о своих прежних трудностях подобного рода, посоветовал ему раздобыть каких-нибудь антидепрессантов, каких-нибудь препаратов лития, которые могли бы принести ему облегчение. Но Бельяр и тут отказался. Он отказывался от всего, что ему предлагали. Они уже не знали, что с ним делать.

29

И вдруг, неизвестно как и почему, положение стало выправляться. Через несколько недель Бельяр почувствовал себя лучше. Он не впадал в состояние болезненного возбуждения — обычное последствие депрессивности; его настроение становилось все более и более безмятежным: на лице снова появилась улыбка, он начал принимать участие в разговорах и иногда даже брать на себя инициативу. Вскоре Макс и Берни перестали ломать голову, придумывая, чем бы его развлечь. Каждый день после полудня он уходил в одиночестве в неизвестном направлении, засунув в карман «Офисьель» с афишей концертов и спектаклей, и не появлялся до аперитива, — впрочем, в этом вопросе он тоже мало-помалу стал проявлять умеренность.

Он, который после появления у Берни ни разу палец о палец не ударил, чтобы помочь в повседневных заботах, теперь иногда по собственному почину даже покупал продукты на ужин. Прогресс был налицо. Поднявшись, он заправлял свою постель, помогал на кухне и по хозяйству, не забывал вымыть после себя ванну, охотно сопровождал Макса в супермаркет за покупками, без лишних слов, не дожидаясь, пока его попросят, менял перегоревшую лампочку и относил пустые бутылки в зеленый контейнер на углу улицы Амло. Словом, он превратился в идеального гостя: всегда любезен, готов помочь и ненавязчив. Случалось, что Макс, поздно приходивший после работы у Жильбера и так же поздно встававший, не встречался с ним целый день.

В один из таких дней, когда Бельяр, по своему обыкновению, отправился в Сент-Шапель, Гран-Рекс или зал Друо, Макс, воспользовался свободным послеполуденным временем, чтобы побродить по магазину «Прентан» с прозаической целью: пополнить запас нижнего белья. Быстро покончив с этим делом, он некоторое время слонялся по этажам магазина без определенных намерений и желания что-либо покупать, останавливаясь то тут, то там, чтобы посмотреть на вещи, в которых он не ощущал абсолютно никакой потребности, таких, как, например, многофункциональная кабина для душа, телевизор 16/9, или набор ножей — для резки овощей, помидоров, хлеба, окорока, лосося, ножи для отделения мяса от костей, ножи для нарезки ломтиками, ножи для шинковки. Рассматривая все эти предметы, он рассеянно слушал объявления, звучавшие в магазине. Они сообщали о недельной распродаже штор, о двадцатипроцентной скидке на бытовые электроприборы, о том, что мадам Розу Меркёр ожидают в Пункте специального обслуживания на первом этаже.

Конечно, имя не такое уж редкое, но, с другой стороны, почему бы и нет? Фамилия тоже не та, но ведь все имеют право выходить замуж. Конечно, это было еще более невероятно, чем встреча на станциях Бель-Эр и Пасси, но, в конце концов, почему бы не пойти взглянуть, спешить-то все равно некуда. Он с деланно непринужденным видом, но с бьющимся сердцем потихоньку, словно только что совершив кражу и стараясь не выдать себя подозрительным жестом под перекрестным прицелом камер видеонаблюдения, двигался в сторону эскалатора, однако было слишком заметно, что эта ситуация заставляет его нервничать. Стоя на эскалаторе, он все еще сохранял свою беззаботно-скучающую маску, но, оказавшись на первом этаже, с лихорадочной поспешностью бросился на поиски Пункта специального обслуживания, а там была она, представьте себе, на сей раз это была она, и никто другой.

Он сразу заметил, что у Розы, не так уж сильно изменившейся за тридцать лет, как можно было бы ожидать, теперь другая форма носа, отчего Макс вдруг почувствовал легкую досаду. Как вы помните, этот нос был не самым красивым из того, что было в ней, но именно он, именно… Может быть, изогнутый чуть-чуть больше, чем нужно, он, в обрамлении прекрасного лица, казался тогда еще более волнующим. А теперь он стал таким же совершенным, как и все остальное, и это, конечно, вызывало сожаление, но все-таки, наверно, не стоит придираться. Во всяком случае, это был прекрасный образец пластической хирургии, достойный профессионалов Центра. Что же касается одежды Розы, то здесь, в Пункте специального обслуживания, он не увидел на ней ничего из тех вещей, в которые она была одета в тот день, когда он пытался догнать ее в метро. Классические жакет и джемпер из кашемира и твидовая юбка в крапинку. Макс не без волнения заметил задравшуюся этикетку, торчащую из воротника джемпера.

Она была одна. Казалось, она кого-то ждет. Узнав ее с первого же взгляда, Макс хотел было подойти к ней, но ведь она наверняка не узнает его, и это естественно, принимая во внимание прошедшие тридцать лет, помноженные на операцию, которой он подвергся в Центре. Конечно, она не сможет его узнать, но, по правде говоря, попытка покорить ее, появившись под другим именем и в новом облике, казалась не менее волнующей, чем много лет назад. Надо было просто подойти к ней и заговорить, но что-то удерживало его. Не только нелепый набор трусов в прозрачном пластиковом пакете, но и страх выглядеть глупо, хотя сейчас этот страх был менее оправданным, чем в том случае с женщиной с собакой. Он все же выждал немного, стараясь унять сердцебиение и подыскивая слова, чтобы представиться.

И тут Макс заметил в глубине магазина приближающуюся фигуру Бельяра, который, пройдя через парфюмерный отдел, направился прямо к Розе и без всяких предисловий заговорил с ней так, словно они были хорошо знакомы. Он с изумлением увидел, как Бельяр легким фамильярным жестом поправил этикетку на джемпере Розы, после чего они, стоя между отделами фирм «Шанель» и «Шисейдо», затеяли оживленный разговор, улыбаясь друг другу. Казалось, он на чем-то настаивает, приводя красноречивые аргументы и сопровождая свою речь жестами. Роза, со своей стороны, видимо, постепенно соглашалась с Бельяром, лицо которого, по мере того как продолжалась их беседа, все больше и больше расплывалось в улыбке.

Макс непроизвольно, словно призрак, — не будем забывать, что он и был всего-навсего призраком, — двинулся вперед и застыл в нескольких метрах от них. Заметив его, Бельяр, по-прежнему широко улыбаясь, сделал ему знак подойти.

— Идите же сюда, я вас представлю. Поль, один из моих друзей, — произнес он. — Роза, моя подруга, которую я потерял из виду и уже было отчаялся найти.

Макс неловко поклонился Розе, та коротко кивнула ему. Ничто не свидетельствовало о том, что она его узнала.

— Мы уезжаем, — сообщил Бельяр, — только уладим одно небольшое дело.

— Подождите минуту, — сказал Макс. — Прошу прощения, но ведь это не вы, а я, именно я должен был встретиться с ней.

— Я знаю, — с холодной улыбкой произнес Бельяр, — я прекрасно это знаю, но уеду с ней именно я, а не вы. Теперь вы понимаете, что такое городская зона. В этом и состоят ее сущность и назначение. В некотором роде это и есть то, что вы, смертные, называете адом. — Затем он продолжил, обращаясь к Розе: — Итак, мы обо всем договорились, я отвезу вас обратно в парк, идет? А с вами, мой дорогой Поль, я прощаюсь.

Оставшись неподвижно стоять возле Пункта специального обслуживания, Макс, совершенно раздавленный, смотрел, как Роза и Бельяр направляются к стеклянным дверям и, толкнув их, исчезают из виду. Он машинально двинулся вслед за ними и, выйдя из магазина, увидел, как они удаляются в западном направлении по бульвару Осман. Тут он остановился, провожая их взглядом и больше не пытаясь их догнать. На пересечении бульвара с Шоссе-д’Антен Бельяр обернулся, помахал ему рукой, и Макс, более мертвый, чем когда-либо, увидел, как они отправились дальше, став едва различимыми в перспективе бульвара, потом свернули направо и скрылись за поворотом Римской улицы.

Оглавление

Часть I

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

Часть II

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

Часть III

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29