Провидица поневоле [Полина Федорова] (fb2) читать онлайн

Полина Федорова Провидица поневоле

1

Август, 1817 год.

Скучны российские дороги. Особливо в срединной России. Сколь ни едешь — все одно: необъятные поля, пролески, одинаковые деревеньки с похожими друг на друга избами, почтовые станции да постоялые дворы. А тракт, даже и Московский, суть одно название, а на деле — тот же проселок, разнящийся от прочих разве что шириной да наличием верстовых столбов с государственной трехцветкой. Не от того ль и лица путешествующих по большей части задумчивы и смурны, и главным желанием их является одно: поскорее доехать до места назначения. На перекладных это получается скорее: доехал до станции, сменил лошадей, перекусил наскоро — и в путь. На долгих же лошадях, то бишь домашних, путь по времени ежели не в два, то уж, верно, раза в полтора точно длиннее: и кормить лошадок надобно, и поить, и роздыху давать в достаточную меру.

Однако отставного поручика Нафанаила Филипповича Кекина дорога заботила мало. Равно как и неудобство постоялых дворов с их скверной кухней и продавленными диванами. Невидящим взором смотрел он на унылые пейзажи, проплывающие мимо его дорожной коляски, а перед глазами стоял дубовый крест на свежей могиле и медно светилась на нем квадратная табличка:

Девица Елизавета Васильева

дочь Романовская

Родилась в 1797 году августа 26 дня.

Скончалась в 1817 году августа 23 дна.

Не дожив до совершеннолетия

Один год и три дни.

Прими, Господь, душу ся

И не оставь своим прощением.

История, собственно, была стара как мир. Кекин был влюблен в Елизавету Романовскую, Лизанька любила князя Болховского, а тот предпочел отдать руку и сердце Аннет Косливцевой. Необычным было то, что Лизанька стала убийцей. Мучимая неразделенной страстью и ревностью, она одну за другой устраняла со своей дороги возможных соперниц, но на Анне Косливцевой споткнулась и погибла сама ^[1].

Как мог ангел обернуться демоном? Что есть любовь, коль она толкает человека на преступление? Чем ей унять тупую, ноющую боль, поселившуюся в сердце? Все три ночи, проведенные на постоялых дворах, Нафанаил спал плохо, ворочался, а когда забывался в вязкой дреме, не похожей ни на явь, ни на сон, стонал и скрежетал зубами, вновь и вновь переживая страшные мгновения смерти Лизы. Наутро, поднявшись одним из первых, шел на конюшню и требовал немедля запрягать, чтобы как можно скорее отправиться в путь, погрузившись в свои невеселые думы.

Однажды, уже на перевозе через Суру, его нагнал верховой на взмыленном коне. Он осмотрел лошадь, коляску, седока и, кивнув самому себе, спросил, впрочем, почему-то нимало не сомневаясь в ожидаемом ответе:

— Прошу прощения, сударь, вы отставной поручик Нафанаил Филиппович Кекин?

— Я, — мельком взглянул на верхового Кекин. — Мы с вами знакомы?

— Нет, — спешился тот. — Разрешите представиться: личный секретарь графа Волоцкого Эмилий Федорович Блосфельд.

— Чем могу? — бросил Кекин, безразлично следя взглядом за медленно приближающимся паромом.

— Граф Платон Васильевич просит вас не ехать так быстро.

— Что? — поднял брови Нафанаил.

— Его сиятельство граф Платон Васильевич Волоцкий покорнейше просит вас не ехать так скоро, — терпеливо поправился секретарь.

Кекин, наконец, посмотрел на Блосфельда. Стройный, щеголеватый, миниатюрный, что больше пошло бы девице, нежели мужчине. Гладко выбрит, пахнет французским о-де-колоном. Верно, он и вправду личный секретарь графа Волоцкого, а не какой-то там авантюрист, коих сверх меры расплодилось в империи после победоносного завершения заграничной кампании. Но что делает в этих краях Платон Волоцкий, фигура, известная всей России, сенатор и бывший вице-президент коммерц-коллегии при государе Павле Петровиче, верный помощник действительного тайного советника и президента коллегии Гавриилы Романовича Державина?

Три года назад Волоцкому, только-только получившему высочайшим соизволением титул графа и бывшему к тому времени уже в звании статс-секретаря и в чине тайного советника, прочили пост Председателя Государственного Совета; но он вдруг оставил службу и вышел в отставку, чем крепко раздосадовал императора Александра. Поговаривали, что сие решение Платона Васильевича было вызвано болезнью его единственной дочери, коей он всецело посвятил себя после смерти супруги. И все же выйти в отставку, когда оставалось лишь протянуть руку, дабы сделаться одним из первых лиц в империи сразу после государя, стоило большого мужества и воли.

— А какое дело его сиятельству господину Волоцкому, скоро я еду или медленно? — не очень вежливо произнес Кекин, закончив лицезреть секретаря и снова отвернувшись к реке. — Я сам волен выбирать скорость своего продвижения.

— Все это так, — вынужденно согласился секретарь. — Однако граф просит вас ехать медленнее.

— Да отчего же? — саркастически поинтересовался Нафанаил. — И с какой стати я должен исполнять капризы совершенно не знакомого мне человека?

Кекин отвернулся от реки и в упор уставился на секретаря.

— Это не капризы, — выдержал взгляд Блосфельд. — Обстоятельства складываются так, что он вынужден вас просить об этом.

— Какие такие обстоятельства? — резко спросил Кекин.

— Извините, но я не уполномочен…

— В таком случае, — перебил его Нафанаил Филиппович, — я оставляю за собой право ехать как хочу и куда хочу. И полагаю наш с вами разговор законченным.

Подошел, наконец, паром — дощаник с настилом и двумя столбами, через которые тянулся к обоим берегам реки веревочный канат. Кекин с коляской и еще несколько крестьян погрузились на него. Для секретаря места недостало.

— Полно! — крикнул паромщик и, упершись ногами в настил, стал тянуть канат на себя.

Паром отошел от берега на половину сажени, потом на сажень, две… На дощатом настиле, прямо возле ног отставного поручика, стайка нахальных воробьев бесшабашно клевала просыпанное кем-то пшено. Среди них выделялся один, тощий, задиристый, то и дело затевающий драку, оканчивающуюся всегда не в его пользу. Кажется, и клюнуть ему удалось всего-то раза два, но зато он был явно горд своей заносчивой независимостью, чем напомнил Нафанаилу корнета Аристова, казанского знакомца, такого же гордого забияку, получающего от всех и каждого одни шишки.

Когда паром миновал середину реки, Кекин оглянулся и увидел секретаря, сидевшего верхом на лошади. А вдалеке, оставляя за собой шлейф пыли, подъезжали к речному крутику две кареты, каждая запряженная шестериком: черный лаковый берлин, еще екатерининских времен, с родовым гербом на дверце, и громоздкий дормез, в коем можно было путешествовать лежа, как в постели.

2

На пути в свое имение, благоприобретенное еще дедом Нафанаила Филипповича нижегородским негоциантом Леонтием Кекиным, постоялый двор в Ямской слободе под сельцом Воротынец был последним. Какое-то время на пути к нему, сразу после переправы, Кекина еще занимали мысли о неожиданной просьбе графа Волоцкого, но, проехав несколько верст, он вновь впал в свое обычное состояние меланхолии, и его взгляд, обращенный внутрь себя, снова не замечал ни полей, ни перелесков, ни деревень, попадавшихся на пути. Подъехав к постоялому двору, он спросил себе комнату, и ему отвели небольшую каморку подле общей залы с одним крохотным оконцем под самым потолком. Спорить он не стал и, не переодеваясь, бросился на диван, поставив на диванный столик дорожный саквояж с провизией. Но и есть тоже не хотелось.

Часа через два он задремал, но тотчас был разбужен суматохой, поднявшейся вдруг на постоялом дворе: люди забегали, захлопали двери, и поднялся шум, каковой случается всегда, когда приезжает какая-либо знатная персона.

— Граф… тайный советник… граф Волоцкий… — слышал отставной поручик в своей каморке возбужденные голоса, доносящиеся из залы.

Приезжие разных чинов и званий, а равно дамы, коим был бы для сего предприятия лишь повод, бросились по своим нумерам переодеваться, дабы к ужину, ежели таковой случится и его сиятельство господин Волоцкий, кавалер множества орденов, соблаговолит посетить, предстать во всем блеске. Мужчины одевались в парадные вицмундиры и нанковые панталоны, статские либо отставные — в короткие фраки или рединготы из персидского шелка и пикейные жилеты и панталоны с узенькими лиловыми полосками. Дамы же — о, здесь все было много сложнее и требовало большего вкуса и изысканности — доставали из пропахших ромашкой сундуков пудренники из кисеи, подбитые тафтою и обшитые узкой блондою в складках, платья из китайского крепа цвета фиолет с рукавами из вышитого тюля, токи, украшенные перьями марабу ^[2] и розами. Дамы помоложе и девицы облачались в рединготы-блуз из гродете цвета резеды, самого модного в этом сезоне, с вырезами на плечах, шестью большими пуговицами впереди и рукавами, широкими сверху и крайне узкими в запястьях. Широкий пояс, начинавшийся прямо из-под грудей, у кого они были, обозначал талию. Не были, конечно, забыты шляпки из итальянской соломки с длинными перьями, покрывающими верх тульи и ниспадающими на поля. Отставной же поручик Кекин только и содеял всего, что повернулся на другой бок.

— А что господин Кекин, он здесь? — услышал Нафанаил голос из залы.

— Точно так, ваше благородие, — послышался вслед за этим голос хозяина постоялого двора. — Вот-с, в этом нумере-с.

— И саквояж с ним? Такой, из свинячьей кожи?

— Точно так, господин доктор, — послышался ответ хозяина.

Вслед за этим в дверь каморки негромко постучали. Кекин молчал. Но, черт побери, откуда какому-то доктору известно про его кожаный саквояж с провизией?

— Верно, уже спят-с, — послышался голос хозяина.

— Разбудите. Мне необходимо переговорить с ним.

После робкого стука, на который Кекин никак не среагировал, дверь каморки приоткрылась.

— Господин Кекин? — несмело спросил хозяин, просунувший голову в дверной проем. — Ваше благородие, вы спите?

— Сплю! — буркнул Кекин, и дверь затворилась.

— Оне спят, — доложил за дверью хозяин.

— Так разбудите! — продолжал настаивать доктор. — Это очень важно.

— Уж не обессудьте, господин доктор, но вы уж как-нибудь сами…

— Mistkerl ^[3], — выругался доктор и решительно открыл дверь.

— Что вам угодно? — повернулся к нему Кекин.

— Мне необходимо поговорить с вами, — ответил доктор и шагнул в комнату, щурясь от неясного света допотопного лампиона. — Подкрутите, пожалуйста, фитилек поярче.

— В этом нет никакой надобности, — ответил отставной поручик и добавил: — Как, впрочем, и в нашем с вами разговоре. Я отдыхаю и прошу оставить меня в покое.

— Я полагаю, с вашей стороны крайне невежливо…

— А я полагаю, что крайне невежливо с вашей стороны врываться в мою комнату и требовать от меня какого-то разговора, к чему у меня нет совершенно никакого расположения и надобности, — не дал договорить вошедшему Кекин. — Я вообще не желаю с кем бы то ни было разговаривать, будь то обер-камергер, генерал-фельдмаршал или даже Папа Римский. Потрудитесь покинуть мою комнату.

— И все же я прошу вас выслушать меня, — произнес доктор с какими-то неожиданными интонациями в голосе, заставившими Нафанаила вначале повернуться к нему, а затем и сесть на диване. — Иначе смерть графини Волоцкой будет целиком на вашей совести.

— Даже так? — не без сарказма произнес Кекин, впрочем уже готовый выслушать странного посетителя.

Что доктор имеет отношение к графу Волоцкому, Нафанаил Филиппович понял еще перед тем, как тот сказал про графиню: его посещение и просьбы секретаря графа Блосфельда не ехать быстро были звеньями одной цепи событий, почему-то имевших отношение к нему, Нафанаилу Кекину и сие надлежало, наконец, прояснить. Посему, подкрутив фитилек лампиона, после чего в каморке стало несколько светлее, отставной поручик неохотно произнес:

— Хорошо. Я слушаю вас.

— Позвольте представиться: Фердинанд Яковлевич Гуфеланд. Я — врач семьи его сиятельства графа Волоцкого. Видите ли, мы едем за вами из самой Венеции.

— Зачем?!

— Это очень долгая история, и, если вы позволите, я начну с самого начала.

Кекин согласно кивнул.

— Я был приглашен в семью графа, когда тяжело заболела его супруга. Она всегда была склонна к меланхолии, а чуть более четырех лет назад у нее начались частые головные боли и приступы беспричинной тоски. Сия болезнь развилась в самую настоящую ипохондрию, которая терзала графиню целыми днями. Граф возил ее в Италию, Францию, Пруссию, но тамошние доктора только разводили руками: тоску и печаль, как и иные человеческие чувства, говорили они, вылечить практически невозможно. Как, к примеру, излечить несчастную любовь? — воскликнул доктор и посмотрел на Кекина, почему-то смутившегося от этого взгляда. — Да никак! Только новой любовию, или, следуя поговорке, клин выбить клином. Вы согласны?

Получив в ответ скорее какое-то мычание, доктор продолжал:

— Однако новая любовь также явится болезнью, ибо сие чувство суть химические процессы явно нездорового характера, происходящие в организме человека. Чувства неизлечимы, что не хорошо и не плохо. Сие есть то, с чем надо просто смириться, ибо исправить это у нас не имеется никаких возможностей. Это такая же данность, как, к примеру то, что небо — голубое, трава — зеленая, а день сменяет дочь. Возможно с этим бороться? Нет. Да и незачем. Так я и сказал графу, когда он, будучи в Бранденбурге, привел на прием ко мне свою жену. Правда, мне удалось несколько ее успокоить, и какое-то время она чувствовала себя, как у вас говорят, вполне сносно. Граф, счастливый уже оттого, что его супруге после визита ко мне стало легче, предложил мне место семейного доктора. Я считаю своей заслугой, да и граф тоже, что графиня прожила еще почти год.

Не могу вам точно сказать, чем была вызвана болезнь дочери графа, смертью матери или это было недугом врожденным, однако скоро после кончины графини похожие симптомы стали проявляться и у дочери. Все происходило, как и в прежнем случае: меланхолия, головные боли, боязнь скорой смерти от несуществующих заболеваний, наконец, ипохондрия. Его сиятельство, крайне обеспокоенный ухудшающимся состоянием своей дочери, был вынужден подать в отставку в самый пик своей карьеры и бросить все силы и время на ее излечение. Но ничего не помогало. Будучи в Париже, граф свел знакомство с доктором Леру, известным спиритуалистом, который и посоветовал ему обратиться за помощью к маркизу Максимилиану де Пюйзегюру, знаменитому магнетическому оператору и ученику самого Фридриха Месмера…

— По-моему, я что-то слышал о Месмере, — в раздумье произнес Кекин из своего угла. — Кажется, это тот человек, что открыл магнетизм?

— Ну, положим, не открыл, — поправил его Гуфеланд, — а возвел исследования древних мистиков, египетских мудрецов и лекарей шестнадцатого и семнадцатого столетий в область науки. Ведь то, что небесные тела влияют на тела человеческие было известно и в языческие времена. Но вот понятие животного магнетизма и учение о нем ввел в науку именно Месмер.

— И что это за учение? — спросил отставной поручик.

— Ну-у… — протянул доктор, выказав, как показалось Нафанаилу, некоторое недоверие к будущим своим словам, — учение Месмера, собственно, состоит в том, что во всяком животном теле имеется изначальный магнетизм. Его сила наполняет всю природу и составляет материальную и в то же время магическую связь, которая соединяет все земные тела, а наипаче человеческие, с бесконечными материальными массами, движущимися в неизмеримом небесном пространстве.

— То есть в космосе? — спросил Кекин.

— Именно, — посмотрел на собеседника Гуфеланд, и в его взоре промелькнули искорки уважения. — По мнению доктора Месмера, между небесными телами, Землей и живыми существами находится взаимное влияние, и здесь он, несомненно, прав. Сие влияние совершается посредством тончайшей, всюду находящейся жидкости, называемой Ньютоновым эфиром, который все проницает, находится в постоянном и хаотичном движении, а также проводит и сообщает оное. Действие это происходит по каким-то механическим законам, доселе неведомым, что вовсе не означает, что таковых нет. К примеру, приливы и отливы суть их следствия.

Сия жидкость, или тонкое вещество, действует непосредственно на нервы человека, соединяется с оными и производит в теле явления, подобные магнитным, а именно полярность и уклонение. По сему свойству животного тела так реагировать на действие всеобщего тонкого вещества и оказываться подобным магниту явления эти и получили название животного магнетизма. Он имеет способность стремиться в другие одушевленные и бездушные тела с величайшей скоростью и может действовать на оные на расстоянии без посредствующей материи. Используя сию магнетическую энергию по методе Месмера, можно излечить человека от любых болезней.

— И тому есть примеры? — спросил Кекин.

— Есть, — без особого энтузиазма ответил доктор.

— Прошу прощения, я вас перебил. Продолжайте, пожалуйста.

— Благодарю, — кивнул Фердинанд Яковлевич. — Граф, конечно, воспользовался советом, но старый маркиз был болен и отказал осмотреть молодую графиню. Из Парижа Волоцкие уехали ни с чем. А между тем состояние дочери графа продолжало ухудшаться. Сделав все, что было в человеческих силах, его сиятельство написал письмо господину маркизу, умоляя его приехать в Москву, где они тогда жили, и обещая за исцеление дочери едва ли не все свое состояние. Максимилиан де Пюйзегюр не смог устоять перед означенной в письме суммой и приехал.

Доктор вздохнул и замолчал, уставившись в посыпанный опилками пол.

— Маркиз провел свой магнетический сеанс? — догадался Нафанаил Филиппович.

— Да, — снова вздохнул доктор. — От моих советов быть осторожнее с вторжением в область психики, ибо сия человеческая материя изучена еще крайне слабо и последствия манипуляции ею совершенно непредсказуемы, граф попросту отмахнулся, ведь старый маркиз обещал ему полное исцеление дочери. Правда, молодой графине с каждым днем становилось все хуже, и граф хватался за любую, пусть и призрачную, возможность помочь ей.

Словом, сеанс состоялся. Маркиз ввел ее в самую сильную, шестую степень магнетического состояния и… умер. Подобного рода сеансы, насколько мне известно, крайне изнурительны, так как требуют максимального напряжения всех сил организма, вот сердце старика и не выдержало. Ведь ему было уже под семьдесят. Через несколько часов после его смерти, графиня пришла в себя, но с тех пор каждый день, в утренние часы, она впадает в возведенное маркизом состояние. И это не сомнабулический сон. Это вообще, не сон и не явь. И это и сон, и явь одновременно. Я, видимо, не совсем понятно выражаюсь? — посмотрел Фердинанд Яковлевич на Кекина.

— Вполне понятно, — заверил его Нафанаил Филиппович. — А что ипохондрия?

— Исчезла, — ответил доктор.

— Выходит, этот маркиз-магнетизер все же излечил графиню от ее болезни?

— От ипохондрии-то излечил, — нехотя согласился доктор, — но поскольку не довел свой сеанс до конца и не размагнитизировал графиню, то привил ей своей не вовремя случившейся смертью новую болезнь, так же не поддающуюся излечению. Все это случилось год назад, и тогда время ее нахождения в состоянии сна-яви составляло примерно один час, а теперь оно достигло уже почти пяти часов. Иногда переход из одного состояния в другое сопровождается страшными болями и судорогой. И она абсолютно не помнит, что делала и что говорила в эти часы. Мне кажется, что она уже близка к сумасшествию, ибо частое пребывание в шестой степени магнетического состояния ведет к полной потере чувств и в конечном итоге — к растительной жизни и полному умопомешательству.

— А граф не пробовал ее снова вылечить? — спросил отставной поручик.

— Как не пробовал, конечно, пробовал, — невесело отозвался доктор Гуфеланд. — Он снова возил ее к самым лучшим докторам Европы, в том числе и знаменитым магнетическим операторам. Но ни доктор Деслон, ни профессор Мульезо из Венеции не смогли ничего сделать. Маркиз де Пюйзегюр был слишком сильным магнетизером. Вывести из состояния шестой степени магнетического исступления, в которое он ввел несчастную графиню, мог только один человек: сам Фридрих Месмер. Но он давно уже был мертв…

— Да-а, — протянул Нафанаил после недолгого молчания. — Интересные вещи вы мне рассказали. Только вот одного не пойму: при чем тут я?

— Месяц назад, когда попытки профессора Мульезо вывести графиню из состояния магнетического сна-яви, или, как это называется, исступления, потерпели фиаско, графиня сказала, что спасти ее от умопомешательства и смерти может только один человек. И назвала его имя… — Доктор замолчал и пристально посмотрел на отставного поручика. — Нафанаил Филиппович Кекин.

— И вы ей поверили! — воскликнул Нафанаил. — Человеку, находящемуся в состоянии душевного исступления?!

— Именно потому, что она находилась в этом состоянии, мы и поверили, — промолвил доктор. — И к тому у нас были весьма веские основания.

— Чушь, — заявил Гуфеланду Нафанаил Филиппович.

— До определенного момента я тоже так думал, — невесело усмехнулся доктор. — Пока графиня как-то утром, находясь, как обычно в эти часы, в состоянии магнетического сна-яви, вдруг не пригласила меня к себе и не выразила соболезнования по поводу кончины моей старшей сестры.

«Она жива, — возразил я ей. — Месяц назад я получил от нее письмо».

«Мне прискорбно говорить вам это, — заявила она, — но не далее, как сегодня, в десятом часу утра ваша сестра, подавившись вишневой косточкой, задохнулась и умерла. Примите, господин доктор, мои искренние соболезнования».

Я, конечно, не придал ее словам значения, но через две недели получил из дому письмо, в котором сообщалось, что моя старшая сестра умерла, подавившись вишневой косточкой. И день, и час ее смерти полностью совпали с предсказанными…

— Это случайность, — не очень твердо произнес Кекин, хотя было похоже, что рассказ доктора все же произвел на него впечатление.

— Возможно, — не стал спорить Фердинанд Яковлевич. — Но как вы объясните то, что вот в этом вашем дорожном саквояже, — тронул доктор один из кожаных ремней, — лежит любимый вами паштет из гусиной печенки, кусок ситного хлеба и початая бутылка шато-лафита, которое вы более всего предпочитаете в отсутствие бургундского и тонкого шабли?

— Да никак, — довольно резко ответил Нафанаил. — У каждого второго путника, не считая каждого первого, в его дорожном саквояже лежит печеночный паштет и бутылка вина. А бургундское и шабли много лучше столового лафита.

— Хорошо, — легко согласился доктор. — Тогда, уж простите меня, я вынужден предъявить вам свой главный козырь.

— Я весь внимание, — с нотками раздражения произнес Кекин.

— Еще раз прошу прощения…

— Не стоит извиняться, слушаю вас.

— Девица Елизавета Васильева дочь Романовская родилась в 1797 году августа 26 дня. Скончалась в 1817 году августа 23 дня, не дожив до совершеннолетия один год и три дни. Прими, Господь, душу ея…

— Довольно! — оборвал доктора Нафанаил. — Вы что, следили за мной?

— Мы приехали в Казань, когда вы уже выехали из города и тряслись в своей коляске по Московскому тракту.

— Тогда откуда вы это знаете?

— От графини.

— А она откуда… Она что, ясновидящая? Провидица?

— Я не уполномочен отвечать на эти вопросы, — потупил взор доктор. — Я лишь должен был подготовить вас для беседы с графом.

— Как, еще одна беседа?! — уже вскричал отставной поручик. — Нет, с меня достаточно. Немедля велю закладывать, и прочь отсюда!

— Господин Кекин, я просил бы вас не совершать опрометчивых поступков, — медленно произнес доктор.

— Что-о? — угрожающе произнес Нафанаил, и тут взгляд его упал на диванный столик, вернее, на руку доктора, лежащую на столе. В неясном свете лампиона он увидел тускло поблескивающий ствол армейского нарезного «кухенрейтера», смотрящего черным зрачком прямо ему в живот. Кекин медленно поднялся и перевел потемневший взгляд прямо в глаза Гуфеланда.

— Превосходное сочетание: доктор и душегуб в одном лице, — насмешливо произнес Кекин. — Зато не надо после анатомировать труп, ведь причину смерти доктору назовет убийца, который сидит у него внутри.

— Убивать вас никто не собирается, — устало произнес Фердинанд Яковлевич, снимая палец со спускового крючка. — Это было бы крайне нелогично и неприятно.

— Поэтому-то вы и направили пистолет прямо мне в живот? — язвительно заметил ему Кекин. — Кому-кому, а уж вам, доктор, должно быть известно, что ранение в живот из «кухенрейтера» в девяноста случаев из ста смертельно.

— В девяносто пяти, — мрачно поправил его Гуфеланд.

— Вот видите? Не лучше ли направить пистолет мне, скажем, в ногу? Или в руку?

С этими словами отставной поручик вытянул вперед руку, как бы подставляя ее под выстрел, и вдруг молниеносным движением выхватил у доктора пистолет и направил его Гуфеланду прямо в лоб.

— Уж ежели вы столько про меня знаете, то вы, господин доктор, должны были быть предупреждены и о таком исходе вашего визита.

— Такая возможность допускалась, — промолвил доктор, стараясь казаться спокойным. — Я был также предупрежден, что вы окажетесь несговорчивым.

— Это вам опять сказала графиня?

— Да, — просто ответил Гуфеланд.

— Что еще она вам сказала?

— Что вы можете оказать мне сопротивление.

— Но вы все же решились применить силу.

— Да.

— А чья была инициатива прихватить для разговора со мной пистолет, ваша или графини? — быстро спросил Кекин.

— Моя, — не раздумывая, ответил доктор. — Я заинтересован, чтобы вы помогли ей. В противном случае я потеряю место, где мне платят много больше, чем я получал бы в любом университете Германии.

— Вы очень практический человек, господин доктор, — ухмыльнулся Кекин, опустив пистолет.

— Я немец, — вздохнул Гуфеланд. — И дома, в Пруссии, у меня больная мать и шесть младших сестер. Я вынужден быть практическим.

— Вы меня разжалобили, доктор. И я сейчас заплачу. Зарыдаю даже. Вот, видите, у меня уже повлажнели глаза, — наклонился к нему Нафанаил и жестко спросил: — Что нужно от меня графу?

— Я не уполномочен…

— Говорите, — впился в него взглядом Кекин.

— Он хочет сделать вам одно предложение.

— Руки и сердца?

— Нет. Предложить некоторую кондицию.

— Что за кондиция?

— Я не уполномочен.

— Да что вы все заладили: не уполномочен да не уполномочен, — уже примирительным тоном произнес Нафанаил Филиппович. — Об этой кондиции он и хочет со мной говорить?

— Да.

— Ну так передайте графу, что…

Отставному поручику не дал договорить настойчивый стук в дверь.

— Войдите, — громко произнес Кекин, заведя пистолет за спину.

Дверь раскрылась, и через порог ступил высокий худощавый старик в ливрее, расшитой серебром и золотом, поначалу показавшейся Нафанаилу мундиром гофмаршала. Старик кашлянул в белую перчатку и громко произнес с преобладанием официальных ноток в голосе:

— Господин Кекин, его сиятельство граф Платон Васильевич Волоцкий просит пожаловать вас в свои апартаменты для аудиенции. Его комнаты находятся на втором этаже, — добавил он, в упор глядя на отставного поручика.

«А пойду, — вдруг решил про себя Нафанаил, оглядывая старика. — Иначе ведь не отвяжутся. А так хоть узнаю, что этому графу от меня нужно».

— Куда прикажете следовать? — весело спросил он.

— За мной, — бесстрастно ответил камердинер.

— Простите, доктор, но пистолет я вынужден оставить себе, — засовывая «кухенрейтер» под подушку, обернулся к Гуфеланду Кекин. — Сия машинка в неопытных руках может причинить более бед, нежели защитить вас. Не возражаете?

Доктор молчал.

— Вот и славно, — сказал Нафанаил Филиппович, — благодарю вас. А теперь, господин гофмаршал, — обернулся Кекин к камердинеру графа, — ведите меня к его сиятельству.

3

Эта дорога казалась нескончаемой. В пути они были уже целый месяц, и однообразные пейзажи за окнами дормеза до того опостылели Натали, что она велела закрыть их темными шторками. Августе Карловне Блосфельд, которую в качестве компаньонки и приживалки Наталия Платоновна как бы унаследовала от своей покойной матушки, и вовсе было худо. Ее постоянно тошнило, и дормез то и дело был вынужден останавливаться, дабы выпустить тетушку, как звала ее Натали, в ближайшие кусты для выпоражнивания и без того уже пустого желудка. Частые остановки дормеза выводили графа из себя, вынужденного также останавливать карету, что, конечно, умаляло скорость их продвижения. А недалеко от перевоза через реку Суру, во время очередной остановки, он не выдержал и воскликнул в сердцах:

— Так мы его никогда не догоним!

Натали знала, о ком идет речь. О Нафанаиле Филипповиче Кекине, отставном поручике лейб-гвардии кирасирского полка, сочинителе стихов и несчастном влюбленном, потерявшем даму своего сердца. Это рассказал ей папенька с ее собственных слов, кои она, как уверял он, сама ему говорила во время одного из своих утренних ясновидений. Еще он уверял, что только этот Кекин и может помочь ей в ее болезни. Об этом будто бы тоже поведала папеньке она. И не верить ему никак не можно, ибо не было еще такого случая во всей ее жизни, когда он солгал бы ей. Да и зачем?

Но разве она больна? Она не чувствует этого. Напротив, даже эта долгая дорога не смогла навеять на нее обычную меланхолическую грусть, которой она когда-то была подвержена. К примеру, сейчас, прямо в сию секунду она может вскочить с этой надоевшей постели, выбраться из дормеза и побежать наперегонки с лошадьми. И еще неизвестно, кто прибежит к перевозу первым. Ну разве такое под силу больным? И кто такой этот отставной поручик? Разве он доктор? Профессор медицины? Земский лекарь или на худой конец, знахарь-травник и составитель микстур? Вовсе нет. Тогда почему они должны его догонять, а потом упрашивать поехать с ними? Чем он может ей помочь? Сочинением виршей, которых она терпеть не может? Рассказами о военных походах, где он, конечно, будет представлять себя героем, без подвигов коего французов и поляков было бы ни за что не одолеть? Или излечение будет происходить только посредством одного его близкого присутствия?

Тетушка вернулась сине-зеленая лицом и забилась в угол. Дормез тронулся, Августа Карловна охнула и закрыла глаза. Верно, ехать с закрытыми глазами ей было легче, а может, она просто не хотела смотреть на горничных, Парашку и Анфиску, сидящих в ногах графини и безостановочно перешептывающихся между собой. Вот этих не брала никакая дорога, и, похоже, сие обстоятельство крайне раздражало тетушку. Время от времени, когда они, увлекшись своей болтовней, слишком уж громко начинали говорить, она, не смея в присутствии Наталии Платоновны сделать им замечание, открывала свои круглые рыбьи глаза и строго смотрела на расходившихся девок, очевидно мысленно приказывая им заткнуться. Встретившись с ее взглядом, горничные на время замолкали, переходили на шепот или давились до слез в беззвучном смехе, ибо без смеха и слез смотреть на Августу Карловну было невозможно. С закрытыми глазами было еще куда ни шло, и лицо тетушки напоминало просто испорченный кусок буженины под цветастым чепцом. Но когда она открывала глаза с пожелтевшими белками, то сочетание синего, зеленого и желтого цветов на ее лице могло привести в состояние нервического смеха кого угодно. На сей раз, посмотрев на вернувшуюся из кустов тетушку, не удержавшись, прыснула в кулачок и Натали. Горничные, распираемые смехом, захохотали во все горло, после чего Августа Карловна обратила свой осуждающий взор уже на графиню.

«Это вы надо мной?» — вопрошал ее взгляд.

Графиня сделала брови домиком.

«Что вы, тетушка, конечно, нет, — взглядом на взгляд ответила она. — Это я так, о своем. О девичьем. А что до горничных, так то девки глупые, чего с них взять?»

У перевоза кареты встали. Натали раздвинула оконную шторку, растворила окно.

— Как это отказался? — услышала она недовольный голос отца. — Вы сказали, кто просит его ехать медленнее?

— Сказал, ваше сиятельство, — послышался голос Эмилия Федоровича, настороживший Августу Карловну. Она даже открыла глаза и подалась из своего угла поближе к окну.

— И что?

— Он ответил, что ему до вас нет никакого дела и он сам волен выбирать, как ехать и куда ехать…

— А он, верно, вольтерьянец, этот ваш отставной поручик, — нездоровым голосом заметила Августа Карловна, заочно обиженная на Кекина за его своеволие. Виданное ли дело: не выполнить просьбу самого графа Волоцкого? И как трудно, очевидно, пришлось ее сыну, разговаривающему с этим мужланом!

— Он вовсе не мой, тетушка, — недовольно заметила ей Натали.

— Да как же не ваш, если каждое утро вот уже в течение месяца вы говорите только о нем, — пробурчала Августа Карловна, перебираясь обратно в свой угол. — Он у вас и красавец, и чистейшей души человек, а посмотрите, как он пренебрежительно отозвался о вашем отце: мол, до него у меня нет никакого дела. И это о тайном советнике и статс-секретаре самого государя императора!

— Бывшем статс-секретаре…

— Это мало меняет дело, — продолжала бурчать Августа Карловна из своего угла, — и говорит только об одном: у этого отставного поручика нет никакого уважения к чинам и людям, старшим его по возрасту. Вольтерьянец, определенно вольтерьянец.

Переправа отняла более двух часов. Сначала на паром погрузился громоздкий дормез, занявший все место, затем паромщик вернулся за каретой графа.

Когда паром уже миновал середину реки, Натали, немного дувшаяся на тетушку, выглянула в растворенное окно. Ветер, налетевший с реки, растрепал ее волосы. Поправляя их, она опустила взор и увидела на дощатом настиле возле колес дормеза стайку воробьев. Среди них выделялся один, нахальный и тощий, чвыркающий громче всех и постоянно затевающий драку то с одним, то с другим из своих товарищей.

«Такой же ершистый и задиристый, как корнет Аристов», — подумала вдруг Натали. Мысль эта, молнией промелькнувшая в ее голове, все же успела вызвать у графини недоумение. Отсев от окна, она откинулась на подушки и стала перебирать в голове всех своих знакомых. Корнета Аристова среди них не было…

4

Граф Волоцкий со своей челядью занимал все семь нумеров второго этажа. Когда старый камердинер, постучав в одну из комнат, провозгласил имя отставного поручика, из нее послышалось негромкое:

— Проси.

В комнате граф был один. Он стремительно расхаживал из угла в угол и казался взволнованным. Вид и осанка его при первом же взгляде внушали почтение и никак не гармонировали с простенькими мебелями, смотревшимися еще более убого в его присутствии. На вид ему было чуть более шестидесяти, хотя всякому человеку в империи, имевшему маломальский чин, было известно, что сенатору Платону Васильевичу Волоцкому едва исполнилось пятьдесят лет. Черты его можно было бы назвать приятными — они, верно, таковыми когда-то и были, — если бы не печать какой-то безысходной грусти, явственно читавшаяся на его породистом лице. Несмотря на заметные старания быть бодрым и деятельным, вид его все же выдавал в нем крайне уставшего от забот человека, на коего неприятности и беды сыплются как горох из прохудившегося мешка. Граф встретил Нафанаила извинениями, предложил стул и, немного смущаясь, спросил:

— Доктор Гуфеланд, верно, поставил вас в известность относительно… ситуации, сложившейся в моей семье?

— В общих чертах, — ответил Кекин, у которого при виде пораженного страданиями и как-то по-детски беззащитного графа пропала всякая охота дерзить ему и безапелляционно отстаивать свою независимость. К тому же вся комната графа была наполнена такой гнетущей тоской, что улетучилось и развесело-бодрое настроение, уступив место спокойному пониманию и участию.

— Целый месяц я еду за вами по настоянию моей дочери, — начал граф, продолжая расхаживать по комнате. — Сначала в Казань, где вас уже не оказалось, а потом вот, на сей постоялый двор, где, как она и предсказывала, мы наконец вас нагнали. Я знаю, что вы едете в свое имение Кекино в надежде забыть горе, вас постигшее. Сочувствую, ибо знаю, что значит потерять любимого человека. И все же я намерен просить вас согласиться поехать с нами, в мое подмосковное имение и погостить там до излечения моей дочери. Вы, и только вы один можете помочь ей, я в этом совершенно уверен.

— Как же вы можете быть уверены, абсолютно меня не зная? — задал Нафанаил вполне справедливый вопрос. — К тому же я совершеннейший профан в медицине и ничего в сем вопросе не смыслю. Не лучше ли вам найти человека, который достаточно просвещен во врачебной науке и, естественно, будет более полезен вашей дочери? К тому же я привык сам выбирать занятия и не ограничивать себя в свободе этого выбора. Боюсь, граф, я не смогу принять вашего предложения. И не потому, что меня каким-либо образом не устраиваете вы или ваша семья, а потому, что я не смогу устроить вас. Вам для вашего предприятия надлежит выбрать более знающего человека.

— Я так и думал, — вздохнул граф и подошел к окну. Сложив за спиной руки, он какое-то время смотрел в сгустившиеся сумерки за окном, верно подобные тем, что были в его душе. Затем резко обернулся, подошел к отставному поручику и сел подле.

— Я взываю к вашему сердцу, — тихо произнес граф с таким душевным надрывом и мольбой в голосе, что Кекину сразу стало неловко. — И я, и моя дочь видим в вас честного человека. Мои глаза никогда не обманывают меня, поверьте. И мне будет достаточно от вас одного слова. Поедемте с нами! Я заклинаю вас всем, что вам дорого. Я буду платить вам ежемесячное жалованье в пять, нет, в десять тысяч рублей серебром. Вы будете иметь все, что пожелаете. А по исцелении дочери вы получите еще сто тысяч!

— За такую сумму, ваше сиятельство, к вам выстроится целая очередь достойнейших людей с гораздо большими способностями, чем у меня, — не твердо ответил Кекин, более пораженный мольбой в глазах и голосе графа и тронутый его беспомощностью, нежели ослепленный предложением целого состояния, коего хватило бы на несколько жизней.

— Да не нужно мне никого, кроме вас! — вскричал в отчаянии Волоцкий и взял Кекина за руку. Ладонь его была сухой и горячей, а пальцы мелко подрагивали. — Ради вас я уехал из Венеции, ради вас предпринял столь долгое путешествие едва ли не по всей России, ради вас неделями трясся по самым несноснейшим дорогам и только ради вас остановился на этом, полном клопов и тараканов постоялом дворе. Прикажете, так ради вас в извозчики наймусь, только прошу, помогите моей дочери.

— Но почему все-таки я?

— Да потому… — Волоцкий судорожно сглотнул и сжал руку Нафанаила. — Послушайте. Сего дня, когда вы переправлялись на пароме через Суру, возле ваших ног стайка воробьев клевала просыпанное пшено. Из этой стайки выделялся один воробей, тощий и задиристый, который то и дело затевал драку с остальными. Ему и пшена-то, в общем, не досталось, но зато он был явно доволен собой. И вы сравнили его — заметьте, в мыслях — со своим знакомцем корнетом Аристовым. Было такое?

Нафанаил выдернул руку из-под ладони графа.

— Кто вам это сказал?

— Моя дочь. Моя больная дочь, — с печалью в голосе произнес Волоцкий. — Несчастная, в своей болезни она видит и говорит еще более удивительные вещи. Она видит будущее свое и других людей. Ей нельзя не верить, и тому уже масса примеров. Месяц назад она описала мне вас так, как я вижу теперь перед собой. Она предвидит свою смерть и утверждает, что, кроме вас, ее никто не сможет спасти. Как, — граф снова судорожно сглотнул, — как я могу ей не верить?! Поверьте, только вы один можете вернуть ей здоровье, а мне возвратить счастие всей моей жизни.

Он умолк и опустил голову, ожидая ответа. Кекину показалось, что графа сотрясают беззвучные рыдания.

— И все же я не понимаю, как я смогу излечить вашу дочь, — пробормотал отставной поручик.

— Ах, любезный мой сударь, — поднял на Кекина глаза граф, полные слез. — Вы, по молодости лет, и представления не имеете, сколько всего непонятного в этом мире. К тому же непонятное не всегда невероятно, ибо тому есть причины, которые мы просто не можем объяснить. Какая-то сила открыла моей дочери ваше существование. Сила эта неведома и необъяснима. Но вы — существуете, это факт. Моя дочь говорит, что вы единственный, кто может помочь ей. Неважно, откуда она знает это. Важно, что она это знает. Вот причины моей навязчивости и моего предложения к вам, что, согласитесь, простительно любящему отцу, каждую минуту трепещущему за жизнь своей единственной дочери.

— Да, конечно, я понимаю… — не нашелся ничего более ответить Нафанаил.

— А вы, — несколько воодушевился граф, — вы сможете, если захотите, выбрать себе любое занятие по душе. Захотите целыми днями гулять в моем парке — пожалуйста, появится желание поохотиться — псарня и загонщики к вашим услугам, ну, а если вас вдруг посетит вдохновение, то вы сможете, как и прежде, слагать в уединении свои вирши…

— Она и об этом вам сказала? — уже не очень удивился Кекин.

— Да, — подтвердил Волоцкий и процитировал:

По-моему, великолепные строки.

— Благодарю вас, — промолвил уже совершенно сбитый с толку отставной поручик.

— Значит, вы согласны? — с надеждой спросил Волоцкий. — Поверьте, я со своей стороны, не буду вас затруднять ничем. Будете моим гостем и… собеседником, если того захотите. Что же касается вашего жалованья, то я обещаю неукоснительно…

— Вот от этого, как и от прочих щедрот, прошу меня оградить, — твердо остановил графа Нафанаил. — Быть вашим гостем и собеседником — да, располагайте мною, и я буду доволен, если мне удастся способствовать исцелению вашей дочери, хотя мне все еще не понятен способ и средства к оному. Состоять же на жалованье — значит лишить себя свободы, наличие которой будет одним из моих условий. И еще. Я буду у вас, покуда смогу быть вам полезным. Как только польза во мне исчезнет, я уйду. Я также оставляю за собой право покинуть вас, если мне у вас будет плохо и неуютно. Угодно вам согласиться с моими условиями?

— Конечно, — заблестели радостью глаза графа, — конечно!

Платон Васильевич вскочил инепременно бы заключил отставного поручика в объятия, не будь тот так задумчив и строг лицом.

— Слава Богу, слава Богу, — повторял граф, с благодарностью и признательностью глядя на Кекина. — Сей же час пойду и скажу ей, что вы здесь.

— Погодите, — насторожился вдруг Нафанаил, и в голове его мелькнула мысль, не разыгрывается ли перед ним спектакль, смысл коего не известен только ему одному. — Вы же только что сказали, что дочь ваша предсказала нашу с вами встречу на этом постоялом дворе?

— Разве доктор Гуфеланд не объяснил вам? — как показалось Кекину искренне удивился Волоцкий. — Моя дочь, это как бы два разных человека. Все, что она видит, слышит, знает и говорит по утрам в часы своей болезни, совершенно неизвестно ей в остальное время дня, когда она здорова. Ничто, даже самое малое, не остается в ее памяти, и, когда мы ей после рассказываем, что говорила она и делала, она сама в том сомневается, и не верила бы нам, если б имела на то причины. В часы же своего исступления, своей болезни, напротив, она помнит все, что было с ней прежде в обоих ее состояниях. Она видела вас и описывала, каков вы, — продолжал объяснять Кекину граф, — только в часы своей болезни, в нормальном же своем состоянии она ничего о вас не знает, кроме того, что мы рассказывали ей о вас с ее же слов.

Волоцкий говорил это как само собой разумеющееся, Кекина же не покидало ощущение, что его разыгрывают. Действительно, было трудно поверить во все, что он услышал и узнал за столь долгий день. Выйдя от графа, Нафанаил прошел к себе в каморку, лег на диван и, не пытаясь даже как-то проанализировать то, что произошло с ним сегодня, приказал себе, поскорее уснуть.

Это ему удалось, и он впервые за все эти ночи в пути спал крепко и без сновидений.

5

В это утро она проснулась с ощущением праздника. Так случалось в детстве, чаще всего в день воскресный, когда еще была жива маменька, а отцу не надо было на службу. Ощущение это складывалось из того, что она могла в любой момент видеть и быть рядом не с мамкой или гувернанткой-француженкой, а с двумя самыми любимыми людьми на свете. Позже, когда маменька заболела этой болезнью с каким-то пугающе тяжелым названием «ипохондрия», ощущение праздника перестало посещать ее. Она, конечно, могла видеть любимые лица в любую минуту, но мать, натужно улыбаясь, после нескольких фраз просила гувернантку увести ее, едва скрывая вспыхивающее в потухших глазах крайнее раздражение. Отцу тоже было не до нее, он постоянно бывал в заботах и больше времени уделял докторам, сделавшимся в их доме постоянными гостями, нежели собственной дочери. После смерти маменьки она и вовсе перестала ощущать этот радостный настрой даже и в настоящие праздники.

И вот снова оно, это забытое и оттого еще более сладостное ощущение праздника, который уже начался или вот-вот наступит. Не понимая вначале, чем навеяно это ощущение, Наталия вспомнила слова, сказанные вчера папенькой перед самым ее сном.

— Ты не спишь? — постучал он в ее комнату.

— Еще нет, — ответила она.

— Я только что разговаривал с ним, — с веселым блеском в глазах, коего она давно у него не замечала, сказал отец. — И он согласен!

— С кем вы разговаривали и кто в чем согласен? — зевнула она, прикрыв ладошкой рот. — Говорите, пожалуйста, яснее.

— Ну, как же, — присел на краешек постели граф. — Я разговаривал с ним, с тем, о ком ты постоянно твердишь уже целый месяц, с господином Кекиным. И он любезно согласился помочь тебе и следовать с нами в наше подмосковное имение.

— А, вы вот о ком, — равнодушно произнесла она. — Тоже мне событие. Об этом мне можно было сказать и утром.

— Да я и хотел утром, когда ты была бы… в ином расположении духа, — промолвил граф, и веселый блеск в его глазах потух. — Но вот, не удержался. Ты знаешь, он даже отказался от жалованья.

— Он что, брезгует нашими деньгами? — недовольно спросила она. — Или слишком горд, чтобы принимать их от сенатора и тайного советника?

— Ни то ни другое, дорогая, — опять сделался печальным отец. — Просто он не беден и не считает возможным принимать деньги только за то, что согласился быть нашим гостем.

— Значит, он гордец, — заключила она и зевнула, теперь уже демонстративно. — Вы бы не очень ему доверялись…

Так вот оно откуда, это праздничное настроение. Сегодня она увидится с Нафанаилом, встречи с коим так ждала весь последний месяц! Конечно, зря она так с папенькой вела себя вчерашним вечером. Ведь он уже извелся весь, стараясь помочь ей. А она, вместо того чтобы порадоваться вместе с ним и сказать ему несколько теплых слов благодарности, так холодно обошлась с ним. Извиниться, немедля извиниться перед папенькой! Она скинула одеяло и вскочила на постели:

— Анфиска, Парашка, одеваться!

Нафанаил Филиппович собирался уже было откушать своего любимого паштета из гусиной печенки, как в дверь его каморки постучали.

— Войдите, — сказал он, нимало не сомневаясь, что в дверном проеме появится ливрейная фигура «гофмаршала». И он не ошибся. Дверь растворилась, и в комнату шагнул преисполненный важностью совершаемого действа камердинер графа:

— Господин Кекин. Его сиятельство граф Платон Васильевич Волоцкий просит пожаловать вас в свои апартаменты.

— Иду, — улыбнулся старику отставной поручик и, захлопнув саквояж, вышел в коридор.

В общей зале он поймал на себе несколько любопытствующих взоров приезжих, пьющих утренний чай и, конечно, скучающих за отсутствием событий. А тут сенатор граф Волоцкий, богатей и муж государственного ранга, посылает вдруг своего камердинера за никому не известным отставным поручиком, у коего и багажа-то всего, что два чемодана да саквояж с провизией. А у графа взрослая дочь, больная, правда, но в лице и фигуре того совершенно незаметно. Разве сие не есть событие, над коим стоит поразмыслить и порассуждать? И не кроется ли за этим приглашением нечто тайное, подспудное, но крайне важное и, уж точно, имеющее интерес?

Нафанаил Филиппович неторопливо шел за камердинером и, поймав на себе чей-либо взгляд, приветственно кланялся. Впервые за долгие ночи своего вояжу он хорошо выспался, был бодр и свеж, и вчерашние происшествия, с ним случившиеся, уже не казались столь невероятными и сомнительными и укладывались в единственную и совершенно безосновательную оптимистическую сентенцию — «разберемся».

Графа он нашел одного в своей комнате, одетого в коричневый дорожный костюм превосходного англицкого сукна и мягких сапогах из тонкого сафьяна. По своему обыкновению, он был печален, однако приходу Кекина, несомненно, обрадовался и посветлел взором.

— Хотите кофею?

— Не откажусь, — ответил отставной поручик, и менее чем через четверть часа они уже пили дымящийся кофей с экзотическим названием «Мокко». А после, не решившийся отказать графу, Нафанаил курил вместе с ним сигары, привезенные через два океана из провинции Гавана с острова Куба. И так случилось, что, задумавшийся о чем-то своем, Кекин не слышал ни короткого стука, ни графского «Войдите!» и очнулся лишь от чистого девичьего голоса, прозвучавшего в его ушах серебряными колокольчиками:

— Папенька, вчера вечером я обидела вас. Вы пришли ко мне поделиться своей радостью, а я так холодно приняла ее. Простите меня.

Эти слова говорились графу, но глаза девушки были устремлены на его гостя. Встретившись с ней взглядом, Кекин едва не выронил изо рта сигару. Он был ошеломлен. Почему никто не удосужился предупредить его? Все вокруг только и говорили о болезнях и исступлениях, посему Нафанаил ожидал увидеть жалкое, полубезумное существо, которое ничего, кроме сострадания, вызвать не могло. Но эта девушка… Ежели и существовали в сем подлунном мире феи, то та, что впорхнула в комнату, была, несомненно, самой прекрасной из них. Он не слышал, что ответил дочери граф, просветлев лицом. Он не сводил взгляда с ее идеального овала лица, бирюзовых глаз, тонкой, почти прозрачной шеи и светлых пепельных локонов, водопадом ниспадающих на хрупкие плечи.

— Знакомься, Нафанаил Филиппович Кекин, — с улыбкой представил дочери отставного поручика граф. — Впрочем, в нашем случае я крепко сомневаюсь, есть ли надобность знакомить тебя с ним. А это, господин Кекин, — указал граф взглядом в сторону девушки, — моя дочь Наталия Платоновна. Правда, красавица?

— Правда, — не нашелся более ничего ответить пораженный Нафанаил.

— Папенька, вы ставите меня в неловкое положение, — шутливо сказала отцу Натали и, повернувшись к Кекину, счастливо улыбнулась:

— Наконец-то я могу видеть вас, Нафанаил Филиппович.

Кекин вдруг пожалел, что не отнесся сегодня поутру более тщательно к своему внешнему виду. Ему захотелось на один миг стать неимоверным красавцем, вон хоть как повеса князь Всеволожский, а не высоким, худощавым молодым человеком с приятными, но несколько резковатыми чертами лица и высоким лбом.

— Надеюсь, вы не слишком смущены предложением моего отца сделаться на время нашим гостем? Честно говоря, это предложение исходило от меня.

— Нет. Не смущен. Ни в коей мере, — начал было отрывисто и сумбурно Кекин, но быстро взял себя в руки и уже более членораздельно добавил: — Это удовольствие для меня и большая честь быть рядом с вами.

— Вот и славно, — ласково произнесла Натали. — А то мы с папенькой боялись, как бы вы нам не отказали. Ведь без вас я могу умереть, — простодушно добавила она и прикрыла глаза. — И только вы один можете спасти меня.

Нафанаил вопросительно посмотрел на графа. Но тот лишь пожал плечами и уронил взгляд в пол.

— Я постараюсь, — тихо промолвил Кекин. — Только… что я должен делать?

— Хотя это тебе покажется несколько странным, прошу, положи руки мне на плечи, — не открывая глаз, произнесла Натали.

Нафанаил, смущенный прозвучавшим предложением и обращением на «ты», снова вопросительно посмотрел на Волоцкого. Тот в ответ коротко кивнул.

— И не смущайся моим обращением. Теперь я всегда буду говорить тебе «ты», как своему ближайшему другу. И ты тоже обращайся ко мне на «ты».

— Благодарю вас…

— Тебя.

— Благодарю… тебя.

— Ты исполнишь мою просьбу?

Кекин шагнул к Натали и, вытянув вперед руки, нерешительно коснулся ее. По лицу графини пробежала тень неудовольствия.

— Ты спрашивал, что должен сделать, чтобы помочь мне?

— Да, — отдернул руки Кекин.

— Тогда не убирай рук, — настойчиво произнесла она, и Нафанаил вновь положил ладони ей на плечи. — Ты должен всем сердцем желать помочь мне. Тогда все получится. Но твоей воли спасти меня я не чувствую.

— Должны чувствовать, — возразил ей Кекин. — В моем желании помочь вам вы можете не сомневаться.

— Ты…

— Ну да, ты можешь не сомневаться.

Это было сказано, действительно от души. Прикажи она ему сейчас, скажем, броситься в Суру, море или холодный океан, Нафанаил с радостью сделал бы это, даже если бы желание ее являлось простым капризом. Прекрасная и трогательная, она нуждалась в нем, в его защите, в его помощи, и Нафанаил всем своим существом откликнулся на ее немой призыв, а в голове мелькнуло: «Пропал…» По матовой белизне лица Натали пробежал легкий розовый румянец, и она кротко улыбнулась.

— Вот теперь я верю тебе и чувствую твердость твоей воли, — произнесла Натали, ресницы ее затрепетали, но она так и не открыла глаз. — Я вижу свет вокруг тебя, с твоих ладоней струятся прямо на меня целебные серебряные лучи. Благодарю.

С этими словами она сделала шаг вперед и обняла Нафанаила, прижавшись лицом к его груди. Он застыл, невольно разведя руки в стороны, наподобие истукана, ощущая только тепло ее тела и легкий зуд в подбородке, уткнувшемся в облачко белокурых волос Натали.

Объятие длилось несколько мгновений. Затем она отступила и открыла сияющие глаза.

— А зачем ты держишь под подушкой пистолет? — вдруг спросила Натали. — Ведь ты же никого не боишься?

— Ну… — не нашелся ничего ответить Нафанаил, продолжая стоять с вытянутыми в сторону руками.

— И зачем ты отобрал его у доктора?

— Оружие в руках человека, не умеющего с ним обращаться, может привести к неприятностям для него самого, — пришел, наконец, в себя Кекин и опустил руки. — И потом, я не отобрал пистолет у доктора, а взял его на время.

— Вот тут ты лукавишь, — улыбнулась Натали. — Ты его отобрал навсегда. Не советую пытаться меня провести, особенно в утренние часы. Все равно ничего не получится. К тому же, — она на мгновение задумалась, — доктор Гуфеланд превосходно разбирается в пистолетах и отменно стреляет.

— Он вам… тебе сам это говорил?

— Нет. Я просто знаю…

Потом была дорога, скучные пейзажи, четыре или пять остановок, во время которых Нафанаил перебросился несколькими фразами с графом, постоялый двор и постель в комнате, соседствующей с комнатой, занимаемой Платоном Васильевичем. Уже в постели, засыпая, Кекин поймал себя на мысли, что в течение всего этого дня ни разу не подумал о Лизаньке Романовской. Еще вчера, такая близкая и заставляющая думать о себе постоянно, сегодня она была так далека, будто существовала в какой-то другой жизни, за которой закрылась дверь, и оставалось только запереть ее на большой амбарный замок, а ключ выбросить в Волгу, что плескалась в нескольких десятках саженей от постоялого двора. И продолжать жить дальше.

6

После Нижнего Новгорода дорога стала прямее и лучше, и путь до Владимира поезд графа Волоцкого, состоящий теперь из берлина, дормеза и венской коляски Кекина, проделал всего с одной ночной остановкой.

В Москву решили не заезжать и, доехав до городка Покрова, свернули с тракта на проселок. Переночевав в Киржаче, во второй половине дня добрались до Александрова и, переправившись через Дубну, покинули, наконец, пределы Владимирской губернии.

До имения Волоцких, села Никольского, доехали только вечером.

За время пути, в одну из остановок на ночь, случился весьма неприятный инцидентус. Милая и приветливая с Нафанаилом по утрам, Натали была холодна с ним вечерами, и он ловил на себе ее взгляды, которые вполне можно было назвать неприязненными. А в этот вечер, покинув свою коляску и направляясь на постоялый двор, он услышал из окна дормеза слова, крепко его огорчившие и надолго засевшие в голове.

— Тетушка, погодите выходить, — сказала Натали, встретившись взглядом с Кекиным и отпрянув от окна, будто она увидела за ним что-то крайне неприятное для себя.

— А что такое?

— Пусть пройдет этот господин. А то он постоянно вокруг нас вертится.

— Как скажете, Наталия Платоновна, — услышал Нафанаил голос Августы Карловны. — Но только вы сами пожелали, чтобы он был рядом с вами. Так что это, можно сказать, ваша микстура, которую вы сами себе прописали.

— И правда, тетушка, он положительно похож на микстуру. Такой же противный.

Слова эти оглушили Нафанаила. И зачем он только поддался на уговоры графа? Сидел бы сейчас у себя в усадьбе, любовался на закат и потягивал винцо, не отягощая себя никакими заботами и, главное, мыслями.

Конечно, женщине, да еще такой прелестной, как Натали, можно простить многое. Но из этого многого есть вещи, которые нельзя простить любимой женщине. Ведь то, что он влюбился в Наталию Платоновну, Нафанаил понял в то мгновение, когда положил ладони на ее вздрогнувшие плечи.

Кекин не считал себя красавцем. Однако знал, что нравится женщинам. Это не он, а они не раз говорили, что перед ним трудно устоять, что его жесты полны достоинства и изящества, а голубые глаза манят и тревожат. Это не он, а они восхищались его силой и мужественностью. Но быть для женщины, в которую влюблен противным, наподобие пилюли или горькой микстуры… Нет, это непереносимо. Вон отсюда, подальше от нежных тенет, которые ранят душу, как лезвие бритвы.

Очевидно, его лицо было столь кислым, что привело в замешательство графа, когда отставной поручик пришел к нему с объявлением о своем намерении покинуть их семью.

— Помните, граф, одно из условий нашего соглашения? — без обиняков спросил Нафанаил.

— Какое? — не понял поначалу вопроса Платон Васильевич.

— Я оставляю за собой право покинуть вас, если мне будет плохо и неуютно.

— Помню.

— Так вот, мне плохо и неуютно, — твердо произнес Кекин и посмотрел графу в глаза.

— А из чего, простите, вы сие заключаете? — вскинул брови Волоцкий. — Вас кто-то оскорбил?

— Да, — просто ответил Нафанаил.

— Кто? — нахмурился граф.

— Ваша дочь…

— Ну, слава Богу, — облегченно выдохнул Волоцкий. — А то уж я подумал…

— Что значит — слава Богу? — удивился Кекин. — Я крайне неприятен вашей дочери. Я ей просто противен, как какая-нибудь микстура. И я сам это слышал…

— О какой неприязни вы можете говорить, дорогой Нафанаил Филиппович, если вы с моей дочерью на «ты», и она сама выбрала таковую форму общения? — немного наставительно и с долей грусти произнес граф. — И кто так дружески обнял вас при первой же встрече, что крайне непозволительно девице любого сословия? Почему вы не вспомнили этого, когда услышали, я с вами согласен, оскорбительные слова в свой адрес? И почему вы забыли, что моя дочь не здорова и уже только потому заслуживает снисходительности?

Конечно, старый граф был прав. Причуды больных следует прощать, даже если они и бывают оскорбительными. И не след забывать, что в Натали живут теперь два существа, совершенные антиподы, что, впрочем в той или иной степени свойственно и всем остальным людям. В том числе и ему, отставному поручику Нафанаилу Филипповичу Кекину.

А усадьба Волоцких чудо как была хороша! Она походила на какой-то средневековый замок, перенесенный волшебными ветрами из далекой Познанщины Королевства Польского, где находились корни старинного шляхетского рода Волоцких. Когда-то сие имение с небольшим сельцом Никольским, рощей, лугами и рыбными ловлями на реке Дубне было пожаловано императрицей Екатериной Алексеевной вместе с чином подполковника отцу графа Платона Васильевича, гвардии майору Василию Платоновичу Волоцкому за участие в возведении ее на престол Российский. И Василий Платонович, к тому времени давно оженившийся и имевший названного в честь деда первенца пяти годов, вышел в отставку полковником и выстроил себе по собственному проекту усадьбу, в одном из воеводств Познанщины, весьма похожую на родовой замок Волоцких. По крайней мере, сие утверждал сам отставной полковник, ссылаясь на чертежи и рисунки в свитках родовых грамот.

Следует признать, что в словах Василия Платоновича, верно, имелась весьма довольная толика правды. Центральная часть дома была выстроена двухэтажной, на высоком цоколе, сложенном из белого камня-известняка. По второму этажу шла, как и положено в замках, обходная галерея с зубчатым парапетом в половину человеческого роста с четырьмя башенками со шпилями по углам. Впечатление средневековья усиливал бельведер в виде остроконечной башни, как бы вырастающей из крыши дома и собирающейся проколоть небо.

Барский дом соединялся с боковыми, также каменными флигелями полуциркульными галереями, образуя в плане подкову. Лестничные спуски галерей сторожили мраморные львы с разверстыми пастями. Полукруглый двор оканчивался фруктовым садом с оранжереями, цветочными куртинами, беседками и прудом с горбатым мостиком над ним. Выпуклая же часть «подковы» смотрела прямо на долину в излучине реки Дубны, широкой и весьма величавой в этом месте. К ней шла одна из аллей великолепного парка, разбитого вокруг усадебного дома, оканчивающаяся мраморными ступенями, ведущими прямо к речным купальням. Другая аллея из вековых дубов и вязов вела в село Никольское, уже во времена графа Платона Васильевича разросшееся и превратившееся из рядового подмосковного сельца в большое богатое село с двумя церквами и приходами.

Внутри барский дом был не менее величав. Несколько зал: Белый, Голубой и Портретный, а также Большая и Розовая гостиные готовы были поспорить богатством убранства и вкусом со знаменитым подмосковным имением Шереметевых «Останкино». Особой же гордостью графа Волоцкого был его Готический кабинет с лепным потолком, орехового дерева резной дверью, мебелью лучших венских мастеров, желтым сандаловым паркетом, персидскими коврами и, конечно, готическим камином, от коего и получил название сей кабинет. Он и был выбран графом как место, где должны были бы происходить вечерние доклады отставного поручика графу, то бишь отчеты о встречах Нафанаила Филипповича с графиней, ежели на них не присутствовал Платон Васильевич.

Следует признать, что устроен был отставной поручик весьма для него приятственно и комфортно. В его распоряжении было несколько комнат, предоставляемых обычно почетным гостям, а также особая прислуга, проинструктированная лично его сиятельством графом Волоцким исполнять быстро и беспрекословно всякое приказание господина Кекина, в том числе и малейшую его прихоть.

На следующий день по приезде в имение Нафанаил был вызван в Розовую гостиную, называющуюся так по розовому цвету мебелей и тисненого штофа на стенах. У окна стояли Анфиска и Парашка, совершенно безмолвные, что в иных обстоятельствах казалось бы решительно невозможным. На софе, положив ногу на ногу, сидел и молча смотрел на молодую графиню доктор Гуфеланд. Сама Натали неподвижно стояла посреди комнаты, закрыв глаза и вытянув перед собой руки, полусогнутые в локтях. Какая-то торжественная тишина царила в гостиной, и Нафанаил, ступив в нее, дальше пошел уже на цыпочках.

— Ну наконец-то ты пришел, — не открывая глаз, произнесла Натали. — Подойди ближе.

Кекин исполнил приказание и приблизился к графине.

— Если б ты знал, как я рада тебя видеть, — произнесла она, и в ушах Кекина опять колдовской мелодией зазвучали серебряные колокольчики.

«Вчера вечером говорено было совершенно иное», — вяло, но все же подумал Нафанаил.

— Вчера вечером была совершенно не та девушка, что стоит сейчас перед тобой, — мягко произнесла графиня.

— Ты умеешь читать чужие мысли? — спросил Кекин, пораженный ее последней фразой, абсолютно точно парировавшей его безмолвное ворчание.

— Да, — просто ответила она. — Та, что стоит перед тобой, умеет это делать. В отличие от той, вчерашней.

— Понял, — промолвил Кекин, ужасно испугавшись, что может подумать о чем-то непристойном. И как только он об этом подумал, в голову полезли всякие неприличные мысли. Неимоверным усилием воли он заставил себя не додумывать их, но это давалось ему с большим трудом. Почувствовав его состояние, графиня тотчас пришла ему на помощь:

— Не беспокойся Нафанаил, я не собираюсь более пользоваться моим даром без твоего на то согласия. Ты не сердишься на меня?

— На тебя? — улыбнулся Кекин. — Я даже не сержусь на ту, что сравнила меня вчера с противной микстурой. К тому же это было весьма остроумно.

— Это было жестокое остроумие, — заметила ему Натали. — Я рада, что ты так снисходителен. Но хочу попросить тебя: никогда, даже в мыслях своих не помышлять оставить меня, что бы тебе ни говорила та, другая. Ведь ты вчера поколебался в своем желании помочь мне…

— Не в желании, в возможностях, — поправил ее Кекин.

— Но ведь ты хотел оставить меня.

— Это была лишь минутная слабость, — твердо произнес Нафанаил. — Клянусь, что я не оставлю тебя и буду рядом до тех пор, покуда в том будет надобность.

Графиня опять, как в первое их свидание, кротко улыбнулась и обняла отставного поручика, прижавшись к нему всем телом. И Кекин почувствовал, что у этого эфемерного создания существует грудь, упругая и не такая уж маленькая и, очевидно, все остальное, что присуще иметь девушке девятнадцати лет. Когда объятие закончилось и Натали отстранилась от Нафанаила и открыла глаза, в ее взоре прыгали веселые бесенята. Доктор, до сего момента разглядывающий узоры ковра на полу, встал и поинтересовался, как графиня себя чувствует.

— Превосходно, — ответила она, но все же присела в кресло.

— Вам следует отдохнуть, — наставительно произнес доктор.

— Хорошо, — покорно ответила графиня. — Только пусть Фанечка посидит со мной.

Фанечка … Его давно никто так не называл, разве что маменька, упокой Господь ее душу, да и то в раннем детстве. К тому же имя это было названо с такой безграничной нежностью и доверием, что он невольно почувствовал, как увлажнились его глаза. Нафанаил нервно сглотнул и присел рядом на предложенный доктором стул.

— Дай твою руку, — попросила графиня.

Нафанаил протянул руку Натали обхватила его ладонь своими пальчиками и вновь прикрыла глаза.

— Какое блаженство, — произнесла она сонным голосом.

Скоро ее дыхание стало глубоким и ровным. Она заснула и проспала почти час. А когда открыла глаза, то первым делом, брезгливо скривившись, отдернула свою ладонь от руки Кекина.

— Что вы тут делаете? — спросила она крайне сухо.

— Я исполнял ваше приказание, — учтиво ответил Нафанаил, взглядом призывая доктора в свидетели. Но Гуфеланд молчал и только посматривал на свой хронометр.

— Оставьте меня немедленно, — глядя мимо Кекина, промолвила Натали с явной досадой. — В противном случае я прикажу, чтобы вас выпроводили.

— Сударыня, как я уже имел честь говорить вам, ваши просьбы для меня закон, — произнес Нафанаил, не скрывая насмешливых ноток в голосе. — И сколько бы вы ни старались, разозлить меня вам уже не удастся.

— Больно нужно мне вас злить, — фыркнула графиня, взглянув на Кекина, как на пустое место. — Много чести будет. Просто я велю сейчас моему камер-лакею не пускать больше вас ко мне ни под каким предлогом. Соблаговолите удалиться.

— Прощайте, — все же задетый за живое, ответил Кекин и направился к дверям гостиной. Но, черт побери, как же она хороша!

— Четыре часа семнадцать минут, — воскликнул доктор, когда отставной поручик затворил за собой двери. — Поздравляю вас, графиня. Ваше сегодняшнее исступление длилось на полчаса менее обычного! Присутствие господина Кекина, и правда, действует на вас благотворно.

— Вы опять за свое, доктор, — раздраженно повернулась к нему Натали. — Сколько можно вам говорить, что я чувствую себя превосходно. И прошу, — графиня подошла к нему вплотную и пристально посмотрела ему в глаза, — не называйте больше в моем присутствии этого имени.

В это время «этого имени» обладатель шел обходной галереей к себе в комнаты, и в голове его положительно происходило смешение чувств. Какая все же несопоставимая разница между больной и здоровой Наталией Платоновной. Как между небом и землей, льдом и пламенем. Причем в болезненном состоянии графиня более совершенна и возвышенна духом, нежели в здоровом, когда она кажется полной противоречий, даже жестокой и не ведающей, что творит. Только что она говорила ему «ты», называла его Фанечкой, чем он был несказанно счастлив, и вот уже ничего этого нет, а есть только холод пренебрежения и досады.

Но он будет прощать ей все обиды, как и было обещано, ибо, на его взгляд, больна она именно тогда, когда кажется себе и другим здоровой. Ее холодность к нему, любые насмешки и оскорбления — все он будет принимать и переносить равнодушно.

Кроме одного.

Того, что она так прекрасна.

7

Странной и совершенно непонятной Кекину болезнью страдала графиня. В утренние часы чаще всего была она молчалива, на его вопросы отвечала через силу, и ей от него было нужно только одно: чтобы он был рядом. Иногда же она бывала весьма разговорчивой и не сердилась, когда Нафанаил ее о чем-либо спрашивал. Отвечала охотно и, кажется, даже находила в этом удовольствие.

Как-то во второй половине сентября, когда листья деревьев уже начали примерять на себя золотые покровы, Нафанаил спросил ее, как это у нее получается знать, что происходит, например, в другой комнате или за пределами дома.

— Я вижу, — просто ответила она. — Вижу сокрытое в прошедшем, удаленное и неизвестное в настоящем и неведомое в будущем.

— Но выходит, что это твое состояние более совершенно, нежели быть просто здоровой.

— Ах, Фаня, — как обычно, не сразу ответила она, — я здорова, как умирающий, который рассыпается в прах. Так я буду здорова и тогда, когда исчезнет мое тело, этот земной лампион моего вечного света.

— Прости, но я не совсем…

— Ты поймешь после. Я лишь только хочу сказать, что земное тело человека есть только оболочка, сосуд для иной, более изящной сути. И этот сосуд разбит, потому свет мой выходит наружу и сливается с другими светами и со всем тем, от чего он был отделен ранее стенками сосуда. Не тело чувствует, ведь оно само по себе лишь оболочка чувствующего, не глаз видит, не ухо слышит… Все это лишь проводники чувств. Чувствует душа. И если мой сосуд не будет починен посредством тебя, он рассыплется на мелкие осколки. Свет мой совершенно вырвется наружу, и я перестану принадлежать людям…

Она замолчала. Граф и доктор, присутствующие при этом разговоре только моргали глазами, будто увидели или услышали нечто неземное. Кекину тоже показалось, что он сегодня слышал сказания иных миров.

В этот день Натали была, как никогда, весела. Речь ее лилась плавно, и доктор после уверял, что так связно она не говорила еще никогда, причем не было заметно никаких усилий с ее стороны и проявлений боли. Не было в этот день ни судорог, ни пугающего всех оцепенения. Расставаясь с ней, Кекин спросил, не устала ли она.

— Нисколько, — улыбнулась она, с нежностью глядя на Нафанаила. — Мне очень хорошо. Мне всегда будет хорошо, когда ты со мной.

Она замолчала и провела прохладной ладонью по его щеке.

— Через три минуты я вернусь в свой сосуд. Если не хочешь наслушаться очередных грубостей от меня, ступай к себе. Ты должен прийти завтра, без пяти девять утра. Как бы я тебя ни встретила и что бы ты ни увидел после, подними надо мной руки и стой так с твердой волей быть моим избавителем. Иначе…

С этими словами она уронила голову на грудь. Цвет лица ее стал бледнеть, исчезли веселость и нежный румянец, будто стертые ластиком. Какое-то время она стояла так, опустив голову и плечи, потом потянулась и открыла глаза.

— Вы?! — испуганно воскликнула она и оглянулась на доктора и графа. — Что ему здесь угодно?

— Я уже ухожу, — ответил Нафанаил, вновь пораженный такой метаморфозой графини.

— Вы не уходите, вы топчетесь на месте, — раздраженно произнесла Натали и холодно взглянула на Кекина. — Позвольте мне, наконец, быть свободной от вашего присутствия!

Сказав это, она повернулась к Нафанаилу спиной. Уходя, Кекин посмотрел на графа. Волоцкий, встретившись с ним взглядом, только беспомощно развел руками. Доктор же, по своему обыкновению, смотрел в пол.

На следующий день, ровно без пяти девять, Нафанаил был у дверей спальни Натали.

— Вас пускать не велено, — преградил ему дорогу камер-лакей.

— Мне назначено графиней, — заявил ему Кекин, но лакей не двинулся с места.

— Пустите, — жестко произнес отставной поручик, медленно опуская голову и не сводя взгляда со слуги.

В это время в покоях графини послышался сдавленный крик. Нафанаил сунул камер-лакею кулаком под дых и, оттолкнув его плечом от двери, ворвался в спальню. Картина, представшая его взору, привела его в ужас. Наталия Платоновна полулежала на постели, бледная, с искаженным от боли лицом. Увидев Кекина, она метнула в него исполненный негодования взгляд:

— Кто дал вам право без позволения входить в мою спальню?! Немедленно…

Страшный крик боли не дал ей договорить. Она захрипела, а потом нещадно стала бить себя руками по чему попало, расцарапывая ногтями нежную кожу плеч и груди. Нафанаил хотел было броситься за помощью, но затем вдруг отчетливо вспомнил вчерашний разговор и просьбу Натали. Он шагнул к постели и вытянул над ее бьющимся в судорогах телом руки. В этот момент ему даже показалось, что с кончиков пальцев хлынул горячий поток, окутывая несчастную страдалицу спасительным коконом. Она перестала себя бить, тело ее выгнулось до такой степени, что, казалось, вот-вот переломится пополам. Кекин, коего самого била крупная дрожь, продолжал простирать над ней руки, и пот градом катился по его лицу и шее.

Наконец, тело ее обмякло, она глубоко вздохнула, и гримаса боли постепенно стала исчезать с лица. Черты его понемногу оживлялись, и, когда сквозь смертельную бледность стал пробиваться тонкий румянец, она открыла глаза.

— Все, сударыня, ухожу, ухожу, — решил не дожидаться Нафанаил, покуда его опять начнут гнать. Он устало опустил руки и двинулся к двери. Волосы его прилипли ко лбу, а рубашку впору было выжимать. И вообще, осталось такое ощущение, будто он не менее нескольких часов рубил врагов направо и налево тяжелым кирасирским палашом.

— Фанечка, — услышал он тихое за спиной. — Друг мой.

Эти слова были сказаны таким мягким и нежным голосом, что Кекин застыл посреди комнаты.

— Вам… лучше? — не сразу обернулся он к графине.

— Тебе, — через силу улыбнулась Натали. — Сколько раз можно говорить, что: тебе, тебе…

— Ну да, — смотрел на нее во все глаза Нафанаил.

— Что было бы со мной сегодня без тебя? — произнесла она и присела на постели. — Ну, подойди ко мне, что же ты стоишь?

Кекин нерешительно подошел к ближе.

— Я вижу, и тебе сегодня досталось, — с участием глядя на него, сказала графиня.

— Пустое, — отозвался Кекин, стараясь не смотреть на нежную шею и хрупкие плечи Натали. — Ты не сильно поранила себя? Может, позвать доктора?

— А что его звать, он и господин Блосфельд уже несколько минут стоят под дверью.

— С тобой невозможно разговаривать, — улыбнулся Кекин. — Ты знаешь все…

— Не все, — перебила его Натали. — Но многое.

— А Бог, он есть? — неожиданно для самого себя спросил Нафанаил.

— Есть Создатель, — после небольшой паузы очень тихо ответила она.

— Что ты сказала? — не расслышал Нафанаил.

— Есть Создатель и есть бесконечно большая Вселенская Душа, матерь всех остальных душ, освобожденных от тела и блуждающих во Вселенной, — еще тише сказала она.

— Прости, пожалуйста, но я ничего не расслышал, — наклонился к ней Кекин.

— А тебе и не надо этого знать, — улыбнулась Натали и поцеловала его в щеку, обжигая своими губами краешек его губ.

8

Эту книгу он купил на Никольской, в девятой по счету лавке. Приказчик, щеголеватый малый, поинтересовавшись, чего их благородию надобно и получив весьма пространный ответ, оказался парнем еще и смышленым, и, пошарив в лежащей прямо на полу кипе, выудил из него то, что надо. Книга называлась так же пространно, как и объяснение отставного поручика, а именно:

ЖИВОТНЫЙ МАГНЕТИЗМ

Представленный в историческом, практическом и феоретическом содержании

ПЕРВЫЯ ДВЕ ЧАСТИ ПЕРЕВЕДЕНЫ ИЗ НЕМЕЦКАГО СОЧИНЕНИЯ ПРОФЕССОРА КЛУГЕ, А ТРЕТИЮ СОЧИНИЛ

Данило Велланский

Доктор Медицины и Хирургии,

Профессор Физиологии и Пафологии в Императорской Медико-хирургической Академии, Коллежский Советник и Ордена Святаго Владимира Третьей степени Кавалер

Побуждением съездить в Москву явилась картина, то и дело возникающая в мозгу Нафанаила Филипповича. Наталия Платоновна бьющаяся в судорогах с искаженным нестерпимой болью лицом. Разве можно спокойно вынести подобное? Кровь стынет в жилах от сих душемучительных картин. Хочется помочь страдалице, но как? Три недели, почитай, проживает отставной поручик в имении Волоцких; ест, пьет, все условия ему, а он? Кроме единственного шажка в том, что время утренних исступлений сократилось до трех с половиной часов, дело-то и на грош не продвинулось. Вот и решил Фаня подковаться по части магнетических состояний, дабы помогать Наталии Платоновне не только своим пассивным присутствием, но и осмысленным практическим действом. Сказался графу Платону Васильевичу, что, дескать, у него есть надобность отъехать в Первопрестольную, и отбыл. И вот пожалуйте вам: нашел-таки, что искал.

На обратном пути полистал, пошелестел страницами; писано хоть и мудрено, да языком вполне понятным. «Разберемся».

Приехал в имение, справился про графиню у горничной Парашки. Та сказала — спрашивали, а теперь-де спит. Ну, спит, и слава Богу. Пошел к себе в комнаты, облачился в архалук и на диван, книгу читать. Поначалу про жрецов египетских да жриц опустил, да и про самого Месмера и его феории прочитал по диагонали, дабы поскорее до магнетических практик добраться, а потом, нет, вернулся, стал читать все, от строчки до строчки. Книгу, оказалось, наскоком не взять.

Когда дошел до строк, что «магнетизировать должно по одному направлению, от головы к конечностям, противным же направлением магнитное действие в теле уничтожается», в комнату постучали.

— Войдите, — произнес Кекин весьма недовольным тоном оттого, что его отрывают в тот самый момент, когда в книге началось, наконец, про размагнетизирование людей.

Вошел доктор.

— Чем могу служить? — воззрился на него Нафанаил Филиппович.

— Читаете? — неопределенно спросил доктор, верно не решаясь сразу назвать настоящую причину своего прихода.

— Да, — ответил Кекин и закрыл книгу, заложив в нее указательный палец.

Гуфеланд, как обычно, смотрел в пол, но это, похоже, не помешало ему узреть название книги.

— «Животный магнетизм», — процитировал он. — Вы что, верите в месмеризм? Что тело человека — магнит, его сердце экватор, а становая жила — ось? — поднял, наконец, голову доктор.

— Не знаю, — честно признался Кекин. — Просто хочу в этом разобраться.

— Я вас понимаю, — вздохнул доктор, и Нафанаил удивленно поднял бровь. Вздох был слишком тяжел для человека, просто смущающегося начать разговор. Однако через минуту и приход доктора, и последняя его фраза, и этот скорбный вздох нашли свое объяснение.

— Я пришел просить вас уехать, — тихо произнес Гуфеланд.

— Что? — удивился Нафанаил Филиппович.

— Просить, чтобы вы уехали, — еще тише повторил доктор.

— Вам-то в том какая корысть? — прищурился Кекин.

— Я полагаю, что ваше влияние на ее сиятельство Наталию Платоновну несколько чрезмерно и небезопасно для нее… и для меня. У меня есть кое-какие сбережения, и я мог бы…

— Я вас понял, — не дал договорить доктору Кекин. — Мой ответ: нет.

— Из этой вашей затеи все равно ничего не получится, — мрачно произнес Гуфеланд, разглядывая узоры на ковре.

— Посмотрим, — усмехнулся недобро Кекин. — Я вас более не задерживаю.

— Посмотрим, — с большим трудом сдерживая гнев, произнес доктор и резко отворил двери.

Выходя от Кекина, доктор едва не сбил с ног проходящего мимо секретаря.

— Прошу прощения, — деликатно уступил ему дорогу Эмилий Федорович и получил в ответ такой испепеляющий взгляд, что невольно поежился.

Проводив взглядом фигуру доктора, Блосфельд, громко топоча, прошел мимо, затем на цыпочках вернулся и приложил ухо к двери. У Кекина было тихо. Оглядевшись, секретарь опустился на корточки и приложил глаз к замочной скважине. Он увидел отставного поручика, задумчиво сидящего на диване. Затем какое-то время тот читал толстую книгу, изредка откладывая ее и шевеля после губами, словно заучивал что-то наизусть. А потом стали происходить и вовсе странные вещи. Кекин поставил посреди комнаты стул, сложил на него горкой несколько подушек и накрыл их снятым с себя архалуком. Сверху он водрузил еще одну подушку, поменьше, и получилось сооружение, отдаленно напоминающее фигуру человека. Отступив от нее на шаг, он стал размахивать вокруг нее руками, время от времени заглядывая в книгу, лежащую раскрытой на диване. Его движения напоминали пассы балаганного престидижитатора. Понаблюдав еще немного за малопонятными действиями отставного поручика, Эмилий Федорович выпрямился, пожал плечами и решил рассказать про увиденное Das lieben Mutterchen ^[4], как он обычно это и делал.

9

Кекин тренировался на подушках не мало, до самого утра. Проспав всего два или три часа, он, как всегда с нетерпением стал дожидаться той минуты, когда его позовут к Натали, ибо час, проведенный с нею, компенсировал воспоминаниями о нем все остальные часы, проведенные им в отдалении от графини. Конечно, он мог бы видеться с ней и днем, и вечером, но это значило испытывать унижение и боль не только от холодности Наталии Платоновны по отношению к нему, но, главное, от явно сквозившего в ее взгляде отвращения. И чем более дружественнее и нежнее было ее отношение к Нафанаилу в часы ее бодрствующего сна, тем большую неприязнь она испытывала к нему наяву. Однажды, разговаривая с графом в его кабинете, Кекин узнал, что Наталия Платоновна уже не единожды просила отца удалить его из дома.

— Она убеждала меня со слезами упрямства и досады, что вы никак не можете помочь ей, а если бы и могли, то все, что вы делаете доброго и полезного для нее в часы ее бесчувственности, уничтожается ее огорчениями, испытываемыми ею от вашего присутствия во время ее бодрствования, — говорил граф, стараясь не смотреть в сторону Кекина. — И поверьте, слезы ее были настоящими. Если б я не слышал от нее собственными ушами о том, что вы необходимы ей, как воздух, я, пожалуй, внял бы ее просьбам…

В этот момент Нафанаил подумал, что, если бы графиня могла просто терпеть его без отвращения, как одного из своих слуг, если была бы надежда удостоиться хотя бы одного равнодушного ее взора, он был бы счастлив! Несомненно, это была любовь. Но какая-то, право сказать, странная. Даже в своих мечтах о ней Нафанаил далее робкого поцелуя никогда не заходил, и мысли его о ней были мыслями совершенно романтического свойства, а не пылкими грезами успевшего повидать мир молодого человека, имевшего к тому же не одну связь с женщинами и даже бывавшего в «веселом» заведении мадам Жомини.

Наконец, в половине десятого, горничная Анфиска позвала его в покои графини. Кекин застал ее не одну: в комнате уже сидели в креслах сам граф, его секретарь Блосфельд, доктор и даже Августа Карловна, которая при появлении отставного поручика недовольно заерзала.

Поздоровавшись со всеми, Кекин подошел к Натали. Прикрыв глаза, она сидела на канапе с подобранными под себя ногами, и, как только Нафанаил приблизился к ней, ее лицо снова покрыл тонкий нежный румянец.

— Дорогой Нафанаил Филиппович, — назвала она его полным именем, верно не желая ставить его в неловкое положение своими обычными дружескими любезностями вроде «Фанечки» и «ты» пред столь многочисленным сегодня собранием в ее комнате. — Я желаю сообщить вам, что ваши старания не проходят впустую. Уже несколько дней, как я чувствую себя много лучше, и уженедалек тот час, как наступит мое полное выздоровление.

Граф на сие заявление дочери расплылся в счастливой улыбке, доктор испустил облегченный выдох, секретарь оживился, а Августа Карловна засмеялась, правда, смех ее был похож на звук, если бы по дереву дробно заколотили вдруг сухой палкой.

— Я теперь всецело завишу от вас, дорогой Нафанаил Филиппович, — продолжала графиня, кротко улыбаясь. — Если бы мы не нашли вас, милый друг, меня бы уже не стало, и я знаю это наверное. И живу я теперь одной вашей силой, моя душа слилась с вашей, и ваши мысли и чаяния являются теперь и моими мыслями и чаяниями.

— Благодарю вас, графиня, — принял тон Кекин, оценив ее уместную дипломатичность. — Но позвольте вас спросить, каким все-таки образом вам сообщаются мои мысли? Ведь иногда то, что известно вам, является самым сокровенным в моей душе. И что это у вас за болезнь такая, которая делает вас гораздо совершеннее других, здоровых людей? Я бы тоже был не против так болеть…

— Не вводите себя в заблуждение, дорогой Нафанаил Филиппович, — мягко улыбнулась Натали. — Я очень несовершенна, ибо не самостоятельна. И существую я только вами. Если бы вы умерли сегодня, ваш последний вдох стал бы и моим последним вдохом.

— И все же мне непонятно, — произнес Кекин, — как это возможно. Не могли бы вы объяснить мне…

— Этого более, чем достаточно, — перебила его графиня. — И не надо со мной лукавить. — Она засмеялась. — В вашей книжке, что вы купили в Москве, все это прекрасно расписано, просто вы не очень внимательно читали, увлекшись методами магнетических сеансов. К тому же хочу вас разочаровать: я до того завишу от вас, что пассы и раппорты магнетических операторов, коим вы учились сегодня ночью, ни вам, ни мне совершенно не нужны. Вам не нужно даже, как раньше, простирать надо мною руки — достаточно одного вашего присутствия, одной воли, одного вашего дыхания.

Она открыла глаза и серьезно посмотрела на Кекина. Пораженный новым откровением графини, он стоял, растеряв все нужные слова. Все присутствующие в комнате тоже смотрели на него, даже доктор, но пронзительнее всего глядел на отставного поручика секретарь Блосфельд.

Возвращаясь к себе, отставной поручик был совершенно сбит с толку. В голове все время звучали слова графини: «Я живу теперь одной вашей силой, моя душа слилась с вашей, и ваши мысли и чаяния являются теперь и моими мыслями и чаяниями… И существую я только вами. Если бы вы умерли сегодня, ваш последний вдох стал бы и моим последним вдохом». Но ведь и он живет теперь единственно ею. И если умрет она, незачем будет жить и ему..

10

Поскольку граф Волоцкий присутствовал сегодня на утренней встрече дочери с отставным поручиком, то последнему было совершенно незачем идти к нему с докладом о состоянии графини. Он и не пришел. Однако чуть позже означенного для Нафанаила часа, в дверь кабинета графа все же постучали.

Платону Васильевичу нездоровилось, пошаливало сердце, но отказываться от вечерней сигары он вовсе не собирался. Посему, выпустив колечко голубоватого дыма, граф громко произнес:

— Войдите.

Вошел секретарь Блосфельд. Граф не то чтобы недолюбливал его, скорее, не видел в нем высоких человеческих качеств, за которые к людям относятся с симпатией, но за качества деловые, которые, несомненно, имелись у Эмилия Федоровича, ценил и уважал. Поэтому, когда тот вошел, предложил ему сесть и приготовился слушать. После четкого и обстоятельнейшего доклада о состоянии дел Блосфельд, немного помявшись, сказал:

— У меня, ваше сиятельство, есть еще одно замечание.

— Да, слушаю вас, — благожелательно произнес князь.

— Мне кажется, что господин Кекин имеет на графиню слишком большое влияние, которое может быть использовано им в корыстных целях, — твердо глядя в глаза графа, сказал секретарь.

— Ну что вы, какие корыстные цели, — отмахнулся от него Волоцкий. — Нафанаил Филиппович отказался от жалованья и вознаграждений и не принимает никаких моих подарков, которые я время от времени тщетно пытаюсь вручить ему. Нет, Эмилий Федорович, в действиях моего друга господина Кекина нет совершенно никаких корыстных побуждений.

— Говоря о корыстных намерениях господина Кекина, я вовсе не имею в виду деньги или подобные ценности, — вкрадчиво произнес Блосфельд, быстро стерев с лица кислую мину, непроизвольно вызванную тем, что граф назвал отставного поручика своим другом.

— Тогда что вы имеете в виду? — спросил Волоцкий.

— Вашу дочь, — без раздумья ответил секретарь.

— Мою дочь?!

— Именно, ваше сиятельство. Как известно, он купил в Москве книгу, которая научает воздействию на людей при помощи магических пассов и раппортов. И я собственными глазами видел, как он тренировался этим пассам.

— Ну и что. Он просто хочет скорее и лучше помочь Наташе избавиться от болезни.

— А мне кажется, он хочет просто научиться лучше манипулировать вашей дочерью. Вернее, ее чувствами.

— Что вы хотите этим сказать? — немного встревоженно спросил граф, понимая уже, к чему клонит секретарь.

— Я хочу сказать, что ему, когда он полностью подчинит графиню своей воле, ничего не помешает воспользоваться этим… как мужчине.

— Что вы такое говорите! — вскричал граф. — Господин Кекин порядочный и честный человек. В этом я неоднократно имел возможность убедиться.

— Я не отрицаю, что господин Кекин делает много для Наталии Платоновны. Но она — красивая, слабая в своей болезни женщина, а он — здоровый привлекательный мужчина. Посмотрите, как он иной раз смотрит на нее.

— Нет, Нафанаил Филиппович никогда не посмеет воспользоваться слабостью моей дочери. Не помыслит даже. Не та у него порода. Да и влияние на нее у него ограниченно. Когда графиня выходит из своего болезненного состояния, она терпеть его не может.

— Однако, как мне кажется, его власть над ее сиятельством достигла таких пределов, что уже в его силах приказать ей что-либо, пока она находится в исступлении, с тем чтобы она исполнила это приказание, когда исступление пройдет.

— Это невозможно, — твердо ответил граф.

— А вы попробуйте, — не отступал от своего Блосфельд. — Попросите господина Кекина, чтобы он внушил графине в болезненном ее состоянии, скажем, одарить его чем-нибудь в часы ее бодрствования. И посмотрите, что из этого выйдет.

— И что?

— Ничего, просто попробуйте.

— И не подумаю, — возразил ему Волоцкий, хмурясь. — А вам не пристало давать мне советы… касательно моей дочери.

— Простите, ваше сиятельство, я только хотел…

— Вы свободны.

Блосфельд поднялся и с поклоном вышел из кабинета. Несмотря на то что его предприятие, казалось, не имело успеха, губы его растягивала улыбка. Графа он знал давно, едва ли не с самого своего рождения, и прекрасно видел, что смерть жены и болезнь дочери наложили на его характер весьма заметный для домашних отпечаток: вместо волевого и сильного некогда человека Платон Васильевич все более и более превращался в человека внушаемого и слабого. Поэтому Эмилий Федорович и улыбался, нимало не сомневаясь, что после некоторого раздумья, граф сделает все именно так, как советовал он, Блосфельд.

Секретарь не ошибся. На следующее утро, когда Нафанаил Филиппович, одевшись, ожидал приглашения от графини, вместо ее камер-лакея или Анфиски в дверь его комнаты постучал граф. Несколько напряженно улыбаясь, чего не заметил отставной поручик, снедаемый нетерпением быстрее увидеться с Натали, Волоцкий предложил Кекину следующее:

— Нафанаил Филлипович, я вот что подумал. Попробуйте, ради налаживания добрых отношений с Наташей, чтобы она позвала вас в часы своего бодрствования и подарила вам, скажем, одну из лучших своих роз.

— Как это? — удивился Кекин. — Вам же известна ее крайняя неприязнь ко мне в эти часы?

— Вы попросите, нет, потребуете сделать это во время ее утреннего состояния. Скажете, что сомневаетесь в своих силах, что в доказательство вашего благотворного влияния на нее, она должна позвать вас в определенный час и подарить розу.

— Думаю, это будет нескромно с моей стороны.

— Какая же это нескромность, мой друг, если инициатива в подобном опыте исходит не от вас, а от меня? — казалось бы, искренне удивился граф. — К тому же вам было бы нелишне узнать, способна ли сила ее воли оказывать воздействие из одного ее состояния в другое. Согласитесь, это бы было полезно знать для ее лечения. Когда же она выйдет из болезненного состояния, ей никто не скажет о вашем требовании. Да никого у нее и не будет, кроме вас и меня.

Делать было нечего, к тому же в словах графа был и кое-какой резон. Ведь если Натали из своего магнетического состояния сможет влиять на свои поступки в состоянии здравом, тогда она перестанет испытывать к нему отвращение?

К графине они зашли вдвоем. Волоцкий, попросив доктора выйти, уселся в кресла и приготовился стать свидетелем состоявшегося с Кекиным уговора. Натали, как обычно, начала с Нафанаилом Филипповичем разговор, в коем уверяла его, что ее болезнь скоро совершенно пойдет на убыль, что заслуга в том, несомненно, принадлежит Кекину, ибо воля его — она это чувствует — в желании помочь ее исцелению крепнет изо дня в день.

— Но я чувствую, что у тебя ко мне есть какая-то просьба? — спросила Натали.

— Да, — ответил Кекин, уже мало удивляясь ее возможностям ясновидения.

— Позволь, я узнаю это сама?

— Да, так и мне было бы проще, — ответил Нафанаил, посмотрев на графа.

Натали поднялась с канапе и подошла к Кекину так близко, что он почувствовал на себе ее дыхание, чистое и свежее, как пахнет от детей, только что вернувшихся с прогулки по зимнему саду.

— Знаю, — почти прошептала она. — Ты хочешь, чтобы я позвала тебя и подарила свою любимую розу.

— Да, — нерешительно ответил Кекин, опять посмотрев на графа. — В два часа пополудни. Только боюсь, вы о нем не вспомните.

11

Натали очнулась в первом часу, без всяких судорог и боли. Обрадовавшись этому обстоятельству, а еще более тому, что рядом не было неприятного ей Кекина, она легко поднялась с канапе и стала порхать по комнате. Граф из своего кресла с удовольствием наблюдал за ее движениями, в которых не было даже и намека на страшную болезнь.

— Я вижу, милая, что ты чувствуешь себя превосходно? — спросил граф со счастливой улыбкой.

— Да, папенька, — ответила она, и тут ее взгляд упал на розовое деревце, стоящее у окна. По лицу ее пробежала тень, и прекрасное настроение мигом улетучилось.

— Что с тобой, — с тревогой спросил граф.

— Что? — явно нервничая, переспросила она и остановилась возле отца. — А то, что я опять подумала про него. Ну когда же придет тот день, когда вы откажете этому несносному господину от дома?

— Ты имеешь в виду Нафанаила Филипповича? — нахмурился граф.

— А кого же еще, — фыркнула она. — Не знаю, что принуждает меня думать о нем, но эти мысли просто отравляют мне жизнь.

— Милая, за все пребывание господина Кекина в нашем доме, ты видела его всего несколько раз, — заметил Платон Васильевич.

— Да, и этого мне вполне хватило, чтобы составить о нем свое мнение, — заявила она. — Он жалок, навязчив и противен. Мне неприятно уже оттого, что приходится жить с ним под одной крышей. Чем он вас так околдовал, что вы даже считаете его своим другом?

— Он помогает тебе в твоей болезни, — ответил граф. — И положительные результаты, как говорится, налицо.

— Значит, он колдун. И вы скоро раскаетесь в своем благодушии к нему.

— Натали, милая, не мучь себя и меня, — примирительным тоном сказал граф. — Этот человек нужен тебе для твоего же блага. Поэтому и живет с нами под одной крышей. Так уж получилось. Кроме того, я нисколько не сомневаюсь в его чести и благородстве. И довольно того, что он не смеет показываться тебе на глаза…

— А если бы вы разуверились в нем, вы бы прогнали его из дома? — спросила Натали после некоторого раздумья.

— Ну, если бы он совершил какой-нибудь бесчестный поступок, — неуверенно произнес граф.

Натали замолчала и, закусив губу, отошла к окну.

Во втором часу какое-то странное беспокойство стало овладевать ею; она ходила взад-вперед по комнате, взялась за вышивание — отложила, начала читать «Клариссу» Ричардсона — через минуту раздраженно бросила. Вызвала Парашку и Анфиску, долго отчитывала их за какие-то проступки, каковых они не делали, потом прогнала.

Без четверти два беспокойство ее усилилось. Она несколько раз подходила к розовому деревцу, резко бралась за ножницы, словно намереваясь отрезать все розы на нем, даже всплакнула. Совершенно не понимая, что с ней творится, без пяти минут два она позвонила в колокольчик.

— Скажи господину Кекину, чтобы он через пять минут явился ко мне, — резко бросила она прибежавшей Анфиске и отвернулась к окну.

Нафанаил ждал этого приглашения. Ждал и боялся. Несколько раз он подходил к зеркалу, дабы удостовериться, что он все же не так дурен собой, чтобы вызывать отвращение. Когда за ним пришла горничная, у него едва не выскочило сердце: пусть и по его просьбе, но она зовет его, чего еще никогда не случалось.

Он постарался восстановить утраченное самообладание и вошел в комнату графини твердым шагом, с непринужденным, хотя и несколько напряженным выражением лица, негромко поприветствовал графиню и замолчал, ожидая как далее развернутся события.

Натали не отвечала. Она по-прежнему стояла у окна, устремив в него невидящий взор. Наконец, она обернулась, бросила на вошедшего обеспокоенный взгляд и покраснела.

— Я позвала вас, чтобы… Нет, я… — Она смутилась, но быстро взяла себя в руки и резко спросила: — Когда вы оставите наш дом?

— Это решать не мне, — ответил Нафанаил Филиппович.

— А кому? — с вызовом спросила она.

— Вашему батюшке.

— А если я прикажу вам покинуть нас? — остро посмотрела на Кекина Натали.

— Сударыня, — выдержал взгляд графини Нафанаил, — позвольте напомнить вам, что я ни в малейшей степени не желал сюда ехать. Ваш батюшка упросил меня это сделать, и сие вам прекрасно известно. Позволю также себе заметить, что на уговоры графа я согласился весьма неохотно, и только его величайшая благосклонность ко мне и надежда быть вам полезным привели меня сюда. Это и является причинами, принуждающими меня ослушаться вашего теперешнего приказания.

— Что ж, иного ответа я и не ожидала, — фыркнула Наталия Платоновна презрительно. — Плохо ли, ничего не делать и жить неделями на всем готовом!

Она выжидающе посмотрела на Нафанаила, не только словами, но и взглядом провоцируя его на то, чтобы он сейчас, круто развернувшись, вышел из комнаты, и она в своей жизни никогда больше его не увидела. Но Кекин был невозмутим.

— Я вижу, что у вас совершенно отсутствует самолюбие и чувство достоинства, — произнесла она с крайним пренебрежением. — Другой бы на вашем месте…

Она не договорила, схватила с подоконника ножницы и вдруг отрезала с розового деревца великолепную, только что распустившуюся розу. Подойдя к Кекину и не глядя ему в глаза, она протянула ему цветок со словами:

— Не знаю, что побуждает меня подарить вам лучшее, что есть у меня под рукой, но знайте: это вам за то, чтобы вы больше никогда не попадались мне на глаза.

Проговорив это, она снова отошла к окну, сделав жест, означающий лишь одно: что она не хочет более ничего слышать и желает, чтобы гость немедленно удалился. Когда тот вышел, она бросилась на канапе, спрятала лицо в подушки и тихо заплакала.

12

Как только Нафанаил вышел от графини, обида, нанесенная ею, совершенно забылась. Она подарила ему розу! Прекрасную розу, лучшую, что была в ее комнате! Она казалась ему драгоценным даром, дороже золота и алмазов. Как сумасшедший кинулся Кекин к себе, прижимая цветок к замершему теперь сердцу и придумывая, как бы сохранить сей тленный подарок навсегда. Когда он вошел к себе, решение было уже принято. Осторожно прижимая цветок к груди, Нафанаил взял с дивана книгу о магнетизме и раскрыл посередине. В глаза невольно бросились строки:

«…В шестой степени больной выходит из себя и вступает в высшее соединение со всеобщею природою. В таковом состоянии он видит ясно все происшествия, как вблизи, так и вдали, и понятие его не ограничивается ни в пространстве, ни во времени. Посему таковое состояние называется просветлением или исступлением, то есть выхождением из телесной сферы (exstasis vel desorganisatio). Связь больного с магнетизером или избранным им по совокуплению их душ лицом делается столь внутреннею, что он во всей точности ведает его помышления и покоряется одной его воле. Чувствование сего состояния есть сопредельно блаженству…»

Нафанаил положил бутон на эти строки и прикрыл книгу. Затем он определил сочинение доктора Велланского под пресс, то есть засунул книгу с цветком под тяжелую ножку дивана в форме львиной лапы с выпущенными когтями. Несколько дней продержав книгу в таком положении, Фаня, наконец, освободил ее из-под диванной ножки и, убедившись, что его сокровище полностью высушено, совершенно не потеряв своих красок, он поместил его между двумя овальными стеклышками, изготовленными собственноручно, временно скрепив их свинцовой пластиной. А затем, в один из тоскливых осенних дней, покинул имение Волоцких, никому о том не сказавши.

Москва встретила его моросящим холодным дождем, сырыми мостовыми, закрытыми экипажами и редкими прохожими, спешащими побыстрее укрыться от непогоды. Спросив у полицейского поручика про ближайшую ювелирную мастерскую, Кекин поехал в Немецкую слободу и, миновав сады и заключенные в подземные трубы Кукуй и Чечору, въехал в этот, престижный на сей день, район древней столицы. Заприметив вывеску ювелирной лавки, при коей была и мастерская, свернул к ней и остановился. Небольшая лавка, или, по-новомодному, магазейн, встретила его звоном дверного колокольца, на который вышел немолодой уже хозяин.

— Что угодно господину? — спросил он с небольшим немецким акцентом.

— Я хотел бы попросить вас изготовить мне оправу с золотой цепочкой вот для этого, — произнес Нафанаил, доставая стеклышки с лепестками розы между ними.

— Вы хотите, чтобы я изготовил вам медальон? — принял хозяин стеклышки из рук Кекина, оглядывая их профессиональным оком.

— Именно, — подтвердил Нафанаил.

— Оправу тоже хотите золотую?

— Да.

— Золото мое, ваше?

— Ваше.

— Сорок пять рублей, — назвал цену заказа золотых дел мастер.

— Хорошо, — легко согласился Кекин, что немного удивило хозяина. Очевидно, он ожидал, что молодой, скромно одетый человек, будет непременно с ним торговаться. — Когда будет готово?

— Зайдите денька через два, — не раздумывая, произнес хозяин.

— А раньше никак нельзя? — спросил Нафанаил, не желая столь надолго расставаться со своим сокровищем.

— Можно, если я отложу некоторые свои заказы на потом, — так же легко согласился мастер и добавил: — Пятьдесят рублей.

— А если вы отложите все свои заказы на потом и приметесь за работу немедля?

— Шестьдесят рублей, — невозмутимо произнес мастер.

— Когда зайти? — улыбнулся Кекин.

— Через три часа, не менее, — на сей раз немного подумав, произнес ювелир.

— Через три часа я у вас, — заверил его Нафанаил Филиппович.

А дождь шел и шел, не собираясь переставать, небо сплошь было затянуто серой пеленой, воздух и даже лица прохожих также казались серыми, будто заштрихованными косыми линиями дождя.

Нафанаил Филиппович решил покуда заглянуть к своему знакомцу по гвардии графу Федору Толстому, вышедшему в отставку почти в одно время с ним. Сошлись они на ниве писания стихов, а потом после эпиграмм друг на друга дело едва не дошло до дуэли. Примирил их общий знакомец армейский майор Тауберг, после чего, пожав руки, они стали добрыми приятелями, и Кекин, будучи в Первопрестольной, всегда находил время посетить графа.

Федор Иванович Толстой, путешественник, поэт, бретер, кутила и преданнейший друг своих друзей жил в собственном одноэтажном доме с неизменным мезонином на углу Сивцева Вражка и Калошина переулка. К счастью, он оказался дома и, оттолкнув камердинера, встречать Кекина вышел сам, усатый, веселый и, как всегда, энергичный. После крепких рукопожатий и похлопываний по плечам — такая вот была у графа привычка, — перешли к разговорам: что, как и где.

— Вот, собираюсь съездить на Алеутские острова, — заявил Нафанаилу Филипповичу Толстой. — Хочу посмотреть на действующие вулканы. Их на этих островах, сказывают, штук тридцать.

Толстой был старше Кекина, с ранней проседью в волосах, но в повадках и хотениях являл собой не более чем мальчишку. Это подкупало мужчин и нравилось женщинам, то и дело бравшихся опекать графа, наивно полагая, что его можно приручить. Ан нет, приручению сей зверь не поддавался и, получив от очередной опекунши желаемое, охладевал и ясно давал понять, что в опеке более не нуждается.

— А что, ближе нет действующих вулканов? — усмехнулся Кекин.

— Есть, — отозвался Толстой. — Только зачем мне ближе?

Посмеялись, выпили вина. Федор Иванович принялся было расспрашивать Кекина о его занятиях, но Нафанаил Филиппович ловко ушел от ответа и перевел разговор на поэзию, спросив, есть ли на сем поприще новые имена, достойные внимания, а то, дескать, живя в провинции, он в сем вопросе совершенно не сведущ.

Толстой назвал несколько фамилий, знакомых Кекину. А потом сказал:

— Еще есть Пушкин.

— Что за Пушкин? — поинтересовался Нафанаил Филиппович.

— Александр Сергеевич, племянник Василия Львовича, — ответил Толстой. — Весьма острый юноша. Старик Державин, Царство ему Небесное, говорят, даже прослезился, когда прочитал его стихи. Погоди, брат, придет время, он и самого Жуковского заткнет за пояс.

Каково, а?

Василия Львовича Пушкина Кекин, конечно, знал. Его знали все, хоть сколь-нибудь прикосновенные к поэзии. Нафанаил Филиппович однажды даже был у него на Старой Басманной, как раз тогда, когда Василий Львович, гордо задирая и без того выдающийся подбородок, читал своего знаменитого «Опасного соседа», ходившего по рукам в списках даже в уездных городах. Но вот строки про любовь молодого поэта со знаменитой фамилией заставили Кекина переменить ход мыслей. Он помрачнел и как-то сник. Это не ускользнуло от острого взора Толстого.

— Уж часом не любовная ли докука мучит тебя, брат? — спросил он, пытаясь поймать взгляд приятеля.

— Да… Нет… — неопределенно буркнул Нафанаил и вдруг засобирался: — Прости, Федор Иванович, у меня тут еще одно дело.

— Дело так дело, — ответил граф и проводил Кекина до самой коляски, не обращая никакого внимания на дождь.

А медальон получился великолепнейший. Принимая его из рук ювелира, Нафанаил Филиппович поначалу не мог оторвать от него глаз, до того он мастерски был исполнен. Расплатившись с хозяином, он сел в коляску, надел медальон и тронулся в обратный путь.

Он прибыл в имение поздно вечером.

— Где вы были? — недовольно спросил его Волоцкий с гримасой, близкой той, с которой смотрела на Нафанаила Филипповича графиня в часы здорового бодрствования.

— Ездил в Москву, — удивляясь интонации и выражению лица графа, ответил Кекин. — А что случилось?

— Вам лучше знать, — сухо произнес Платон Васильевич и удалился, не пожелав, по своему обыкновению, покойной ночи.

Следуя к себе, отставному поручику повстречалась Августа Карловна. На его поклон она лишь презрительно фыркнула и отвернулась. Теряясь в догадках, Кекин прошел в свои комнаты и принялся гадать, что же произошло в доме, пока его не было. Вызванные слуги также не смогли ничего ему объяснить, молчали и прятали глаза.

Объяснилось все лишь следующим утром.

13

События следующего дня начались с того, что на зов колокольчика лакей, приставленный графом служить Нафанаилу Филипповичу, не соизволил прийти. Вместо него заявился Неждан Северианович, старый камердинер Волоцкого, с приглашением немедля посетить графа. Нафанаил согласно кивнул и последовал за камердинером, который молча повел его анфиладой комнат в графский кабинет. Когда Кекин вошел в него, он застал там, помимо графа, доктора Гуфеланда, мать и сына Блосфельдов и девку Анфиску. Все они, кроме доктора, посмотрели на вошедшего отставного поручика как на приговоренного, уже ступившего на эшафот. Фердинанд Яковлевич же, по своему обыкновению, рассматривал узоры на персидском ковре.

— Я вызвал вас, господин Кекин, в связи со следующим обстоятельством, — начал граф, заметно волнуясь. Он подошел к своему бюро, выдвинул ящичек и достал оттуда несколько векселей. — Вот, — положил он ценные бумаги на стол. — Узнаете?

— Что узнаю? — не понял отставной поручик.

— Вексели, — сказал Волоцкий, подняв на Кекина глаза. — Вы узнаете их?

— А почему я должен их узнавать? — продолжал теряться в догадках Нафанаил.

— Потому, что их нашли в вашей комнате, — четко выговаривая слова, произнес Волоцкий. — Был бы вам весьма признателен, если бы вы объяснили сей же час, как эти бумаги попали к вам.

— Ничего не понимаю, — мотнул головой Нафанаил Филиппович. — Какие бумаги? Почему ко мне?

— Не понимает он, видишь ли, — язвительно произнесла Августа Карловна, сверля Кекина взглядом. — Не-ет, все он понима-ает… Змею вы пригрели на своей груди, Платон Васильевич, — повернулась она к графу, — гадюку.

— Какие бумаги, спрашиваете вы, — кисло усмехнулся Волоцкий. — Да вот эти! — хлопнул он ладонью по векселям.

— Их нашли в моей комнате? — стал догадываться, что к чему Кекин.

— Да, — ответил граф.

— Значит, у меня производился обыск? — посмотрел на Волоцкого Нафанаил. — А на каком основании?

— Видите ли, — пришел на помощь графу секретарь Блосфельд, — у их сиятельства вчера днем исчезли из кабинета вексели на общую сумму двести пятьдесят тысяч рублей. Мы обыскали весь дом, но их не нашли. А потом заглянули к вам и обнаружили их в вашем дорожном саквояже. Они лежали под вашим пистолетом.

— Под моим пистолетом, — буркнул доктор Гуфеланд, не поднимая взора.

— Вот оно что, — иронически усмехнулся Кекин. — И вы, конечно, знаете, как эти бумаги попали ко мне?

— Представьте себе, знаем, — снова встряла в разговор язвительная Августа Карловна. — Вас видели входящим в кабинет Платона Васильевича в его отсутствие. Вы пробыли там несколько минут и вышли, засовывая что-то в карман сюртука. А в Москву ездили, надо полагать, за тем, чтобы найти на вексели покупателя.

— Ясно, — тихо произнес Нафанаил. — А входящим и выходящим из кабинета графа меня видела горничная. Так?

— Так, — ответил Блосфельд и посмотрел на Анфиску. — Если бы не она, нам так и не удалось бы найти векселя их сиятельства.

— Что ж, — обвел тяжелым взглядом Кекин всех присутствующих. — Поздравляю с удачно разыгранной пиесой. Я даже догадываюсь, кто ее автор. — Он посмотрел на Блосфельда, ответившего ему насмешливым взглядом. — А вам, граф, — перевел Нафанаил Филиппович взор на Платона Васильевича, — называвшего меня своим другом, придется еще крепко пожалеть, что вы принимали участие в этом фарсе. Можете отнестись к моим словам как угодно, но я заявляю вам, что в ваше отсутствие в кабинет я никогда не входил, векселей не брал, а в Москву ездил по своей надобности, о каковой я сообщать никому не намерен. Еще заявляю вам, что ноги моей больше не будет в вашем доме, пусть даже…

Парашка ворвалась в кабинет без стука.

— Там… — булькнула она горлом, — графиня…

В этот миг из комнаты Наталии Платоновны раздался громкий душераздирающий крик. Он был до того наполнен нестерпимой болью, что у присутствующих мурашки побежали по телу, а у графа даже заметно зашевелились на голове волосы.

— Боже мой, — воскликнул Волоцкий и первым бросился из кабинета. За ним последовал было Кекин, но в коридоре остановился.

— Krisis! — воскликнул доктор, хватая Нафанаила за руку. — У нее наступил кризис! Прошу вас, идемте к ней. Сейчас не время для обид!

Нафанаил Филиппович кивнул и, не раздумывая, бросился вслед за Гуфеландом. Когда он вбежал в комнату Натали, то увидел, что тело ее изогнуто, наподобие мостика, и голова вот-вот сомкнется со ступнями ног.

— Сделайте что-нибудь, — взмолился трясущимися губами Волоцкий. На него было страшно смотреть; лицо его побелело, руки и голова тряслись, как в лихорадке.

— Идите к графу, — крикнул доктору Кекин и, оттолкнув секретаря, приблизился к постели графини. Очевидно, она уже не могла кричать и только с дикой быстротой вращала глазами. В уголках ее рта пузырилась розовая пена.

— Отойдите! — рявкнул Нафанаил и, раскинув в стороны руки, сделал несколько шагов назад, отодвигая руками и спиной собравшихся в комнате. Затем скинул сюртук, подошел вплотную к Натали и, следуя наставлениям из магнетической книги, устремил на нее взгляд. Потом, положив одну руку ей на голову, а другую прислонив ладонью к ее подгрудной ложечке, сильно дунул ей в лицо. Больная ойкнула и ухватилась за спинку железной кровати. Ее стало мелко трясти. Не давая Натали опомниться, Кекин распростер над ней руки, как бы удерживая ее своей силой и волей и, почувствовав знакомую теплоту и покалывание в кончиках пальцев, стал производить ладонями дугообразные движения снаружи внутрь и от ног к голове, словно окутывая ее теплом своих рук. Это длилось около десяти минут. Скоро Натали шумно выдохнула и бессильно опустилась на кровать. Тело ее приняло нормальное положение. Глаза заволокло дымкой тумана, веки стали тяжелыми и вот-вот были должны сомкнуться. Так продолжалось с минуту. Затем Кекин наклонился над ней и подул сначала в правый висок, затем в левый. Натали закрыла глаза и еле слышно прошептала:

— Благодарю тебя.

С четверть часа в комнате графини было тихо. Она мерно дышала и как будто спала, и никто не решался нарушить ее сон ни движением, ни звуком. Потом лицо ее приняло обычный цвет и покрылось нежным румянцем. Она потянулась и открыла глаза.

— Умаялся, бедняжка? — улыбнулась она Нафанаилу. — Ты очень силен. Я, как никогда, чувствовала твою огромную волю. Ничего, с сегодняшнего дня моя болезнь быстро пойдет на убыль. Верно, доктор? — обратилась она к Гуфеланду.

— Совершенно точно, — ответил доктор. — Сегодня у вас был кризис, после которого всегда наступает быстрое излечение.

— Вот видишь, — внимательно посмотрела на Кекина Наталия Платоновна. — Ты снова спас меня. Потому что, если бы ты не пришел сегодня, кризис мог бы убить меня. А ты мог не прийти?

— Мог, — честно ответил Нафанаил.

— Почему? — не отводила от него взгляда Натали. — У тебя была мысль оставить меня и уехать?

— Да. Потому что…

— Пожалуйста, не беспокойте графиню своими проблемами в ее положении, — нервно перебил Кекина доктор.

— Тогда я сама узнаю, что за повод был у Нафанаила Филипповича, чтобы оставить нас, — спокойно заявила Натали и прикрыла глаза.

Наступило тревожное молчание. Казалось, что графиня что-то вспоминает, и прошло не менее десяти минут, пока она, наконец, не сказала:

— Бедный Фанечка. Тебя обвинили в воровстве?

— Да, — просто ответил Кекин.

— Повторяю, волноваться графине в ее состоянии крайне опасно, — уже вскричал доктор.

— У меня прекрасное состояние, — с улыбкой произнесла Натали. — И вам, доктор, совершенно не стоит беспокоиться.

— Я беспокоюсь только о вашем здоровье, — уже спокойно парировал Гуфеланд.

— Да, это правда, — положила свою ладонь на руку Кекина Натали. — В этой гнусной истории с векселями Фердинанд Яковлевич замешан менее всего. Просто он испытывает ко мне сердечную склонность и ревнует меня к вам.

— Простите, графиня, — поднялся доктор, — мне мое присутствие здесь кажется уже излишним.

— Останьтесь, прошу вас, — подал со своего места голос граф. — Я хочу во всем разобраться и запрещаю кому бы то ни было покидать эту комнату без моего разрешения.

— Наш добрый доктор, — продолжила Натали, — конечно, заинтересован, чтобы Нафанаил Филиппович покинул имение. Но к истории с векселями, повторяю, он не имеет никакого отношения.

— А кто имеет? — поинтересовался Нафанаил.

— Все остальные. Кроме тебя, конечно.

— И его сиятельство? — удивился Кекин.

— Папенька имеет к этому делу самое малое касательство. О заговоре против тебя он ничего не знал, его просто использовали втемную.

— Меня? Использовали? Втемную?! — вскричал Волоцкий. — Кто?!

— Давайте я расскажу все по порядку. Итак, — Натали обвела всех присутствующих внимательным, спокойным взором, — саму идею скомпрометировать господина Кекина и тем самым удалить из нашего дома невольно подали вы, батюшка.

— Что за чушь? — вспыхнул праведным гневом Волоцкий. — Я никогда не хотел, чтобы господин Кекин оставил нас, по крайней мере, до твоего полного выздоровления. Это хорошо известно Нафанаилу Филипповичу.

— Да, это так, — подтвердила слова графа Натали. — И все же именно вы, пусть невольно и, конечно, без всякого злого умысла подсказали возможность удаления господина Кекина. Помните, когда я, но не теперешняя, а находящаяся в полном здравии, просила вас в очередной раз выгнать Нафанаила Филипповича из дому? И вы в очередной раз отказали в этой просьбе, заявив, что господин Кекин честный и благородный человек, и отказывать ему от нашего дома нет причин?

— Да, — подтвердил граф, — все именно так и было.

— А потом она, — продолжала Натали отделять себя просветленную от себя же иной, — спросила вас, что бы было, если бы вы вдруг разуверились в вашем госте? Тогда вы прогнали бы его из дома? «Ну, если бы он совершил какой-нибудь бесчестный поступок», — произнесли вы не очень уверенно, но все же произнесли. Это означало одно: уличенный в каком-либо бесчестии господин Кекин скорее всего был бы выдворен из нашего дома. Мне, то есть ей, эти ваши слова запали в душу, и, немного подумав, она решила искусственно создать ситуацию, которой бы Нафанаил Филиппович был бы скомпрометирован и перестал бы являться в ваших глазах честным и благородным человеком. Она поделилась этой идеей с господином Блосфельдом, который охотно взялся воплотить ее в жизнь, потому что…

— Чушь! — воскликнул Эмилий Федорович, избегая встречаться с разгневанным взглядом графа. Зато он поймал на себе взгляд доктора, который, подняв от пола глаза, немигающим взором смотрел на него, и еще не ясно было, какой из этих взглядов был опаснее и страшнее. — Наталия Платоновна вполне может ошибаться в своих провидениях. К тому же есть свидетель, который видел, как господин Кекин входил и выходил из кабинета его сиятельства.

Все взоры оборотились на горничную Анфиску. Та стояла ни жива ни мертва, и восковая бледность, расплывающаяся по ее лицу, яснее ясного говорила о том, что еще немного, и бедная девица лишится чувств.

— Я… я… — попыталась она было что-то сказать, но у нее недостало для этого сил, и она безвольно опустила руки и уронила голову на грудь.

— Нет у вас никакого свидетеля, господин Блосфельд, — с гримасой брезгливости, так знакомой Нафанаилу Филипповичу, произнесла Натали. — Разработав со своей матушкой план, как оболгать господина Кекина, вы сами подкинули в его комнату векселя отца, вами же у него выкраденные, и подговорили горничную стать вашим свидетелем за пятьдесят рублей, которые, кстати, вы ей так и не отдали.

Она замолчала, переводя дыхание. Действительно, слов ею было сказано уже слишком много. Но она продолжила:

— Я знаю, Фаня, у тебя в голове вертится вопрос: зачем весь этот сыр-бор понадобился господину Блосфельду и его матушке?

— Ты знаешь, мне не особо-то и хочется это знать, — ответил графине Нафанаил Филиппович.

— Да, я тебя понимаю, — улыбнулась ему Натали. — И все же послушай, чтобы, как говорят твои знакомцы господа литераторы, расставить все точки над «i».

— Как скажешь, — не стал спорить Кекин.

— Дело все в том, — начала графиня, — что господин Блосфельд, руководимый своей матушкой, однажды уже просил у отца моей руки. Папенька не сказал ни да, ни нет, сославшись на мою болезнь, однако допускал возможность такого брака, если бы у меня не было никакой возможности выздороветь. К тому же, когда моя болезнь стала усиливаться, несколько потенциальных женихов, до того крутившихся возле меня и называвших себя моими поклонниками, как-то быстро растворились. Ну, кому нужна впадающая в ясновидение девица, читающая мысли и видящая все намерения окружающих ее людей насквозь? Сие хорошо раз-другой для любопытствия, а потом это просто раздражает и становится невыносимым. Это равно, что жить постоянно голым. Примерно с полгода назад папенька имел со мной разговор, в котором сообщил мне, что господин Блосфельд ищет моей руки. Я ответила категорическим отказом. Но Эмилия Федоровича и Августу Карловну сие нимало не смутило, и они продолжали ждать нового подходящего момента. Эти господа, надо признать, очень терпеливы. К тому же папенька мечтал о внуке, ведь бывает же, что у больных людей рождаются здоровые дети. Тогда российская ветвь Волоцких не пресеклась бы и продолжалась, пусть и по женской линии. И, не появись ты, атаки со стороны семейства Блосфельдов на папеньку и поползновения Эмилия Федоровича относительно моей руки продолжались бы непременно. Возможно, они даже добились бы своего. Папенька пожалел бы меня по причине возможной смерти, так и не познавшей любви, и дал бы свое согласие, а я пожалела бы папеньку, и согласилась бы на брак, лишь бы утешить его на старости лет. Но с твоим появлением, планы Эмилия Федоровича и Августы Карловны стали рушиться, а уж когда появилась надежда на мое выздоровление, в чем я теперь совершенно уверена, сии господа решили остановить процесс моего исцеления, избавившись от тебя посредством наветов и лжи.

Она облегченно вздохнула и открыла глаза.

— Вот, собственно, и все.

Минуту-другую все сидели молча.

— Да-а, — протянул граф и виновато посмотрел на Кекина. — Надо признать, что я попался на удочку, как какой-нибудь… старый осел!

Он поднялся с кресла и подошел к Нафанаилу Филипповичу.

— Дорогой друг, — опустил он голову, — несмотря на столь ужасные и незаслуженные оскорбления, нанесенные вам мною, я все же остаюсь с надеждой, что вы меня сможете простить.

Говорил граф долго, и было видно, что совершенно искренне. Он корил свою собственную слабость, ни в коей мере, конечно, не извиняемую ловкостью и хитростью злобных наушников, но все же достойную снисхождения, ибо, уделяя все внимание своей бедной дочери, он лишился прозорливости в окружающих его людях.

Несколько раз он порывался обнять отставного поручика, и лишь глубокое чувство вины, верно, помешало ему сделать это; он называл Кекина своим лучшим другом, единственным на свете, коему он может доверить все, что есть у него на сердце, клялся в беспредельной признательности и заклинал никогда не покидать Натали и его.

Закончилась тирада графа протянутой рукой, которую тронутый извинениями Кекин пожал без всяких усилий со своей стороны. Эмилий Федорович в тот же день был рассчитан и вместе с Августой Карловной выдворен из дома, Анфиска же разжалована в дворовые девки и сослана в самую дальнюю деревню.

Мир в доме графа был восстановлен.

14

Доктор оказался прав: после перенесенного кризиса, болезнь Наталии Платоновны заметно пошла на убыль. Переходы между состоянием просветления и бодрствования уже более никогда не начинались или заканчивались судорогами и болями. Время утреннего исступления с каждым днем сокращалось и вместе с тем, как ни странно, отступало и былое отвращение графини к Кекину в остальные часы. Теперь ему уже было без надобности избегать ее и прятаться, и, когда они встречались где-либо в саду или комнатах, Натали сухо раскланивалась с ним, и только.

Скоро граф Волоцкий снова стал выезжать в свет и вместе с графиней навещать Первопрестольную, делая и отдавая визиты. В конце октября Натали уже самостоятельно ездила в церковь и стала даже бывать в театре и на приемах, на которых иногда присутствовал и Нафанаил Филиппович в качестве друга дома. Отношение графини к нему стало постепенно ровным и даже, можно сказать, дружеским, чему отставной поручик не мог поначалу нарадоваться. Граф осыпал дочь подарками и тоже был вне себя от радости. Правда, неограниченная доселе привязанность Платона Васильевича к Кекину утратила былую силу, и дружеское его отношение получило некий оттенок покровительственности. И все же граф ни в какую не хотел расставаться с Нафанаилом Филипповичем, и, когда тот заводил разговор о своем скором отъезде, не желал его слушать. Приступы Наталии Платоновны сократились до нескольких минут в день, а скоро стали случаться не чаще одного-двух раз в неделю, хотя она по-прежнему не помнила в бодрствующем своем состоянии, что говорила и делала в состоянии магнетическом. И все же полное ее выздоровление можно было ожидать буквально днями.

За Натали теперь ходила целая толпа почитателей и угодников, среди которых она, к счастью для Кекина, весьма ревностно относящегося к переменам в образе ее жизни, никого не выделяла. Она сама говорила ему это в редкие ныне минуты провидения, хотя присутствие в доме графа кого-либо из ее поклонников крепко отравляло Нафанаилу Филипповичу жизнь. Более же угнетало его предчувствие разлуки с ней, вызванное вовсе не расстоянием, коим они будут отделены друг от друга после его отъезда, но какими-то причинами иного характера, которые, он был в том почти уверен, случатся еще до его отъезда. К тому же к чувству романтической влюбленности в Натали прибавился еще восторг к ней, как к прекраснейшей женщине, и, наконец, чувство страсти, не дававшее Нафанаилу спокойно спать по ночам. Словно юноша, впервые томимый нестерпимой жаждой обладания, Кекин выстраивал в своем воспаленном желанием мозгу сладостные картины, увидев которые, только и можно было бы сказать, что: о-го! Большую часть ночи он ворочался, пребывая то ли в полудреме, то ли в полуяви, и засыпал по-настоящему только к рассвету, вконец измученный своими видениями. Днями он снова стал избегать встреч с Натали, на что она ему однажды даже попеняла, правда, не очень настойчиво. Что же касается предчувствий, то к ним, милостивые государи, всегда лучше прислушаться, нежели отбросить, какбезделицу, ибо они, то есть предчувствия, никогда не являются на пустом месте, как не бывает дыма без огня.

Дней за десять до рождественского поста Волоцкие были приглашены на бал, устраиваемый губернским предводителем Дмитрием Александровичем Олсуфьевым. Получил приглашение, как друг семьи, и Нафанаил Кекин. Из имения выехали за неделю до бала с тем, чтобы более обратно уже не возвращаться: осень кончалась, а зиму Волоцкие всегда проводили в Москве или Петербурге.

Московская усадьба Волоцких находилась на Тверской, в полуквартале от предводительского дома, но на бал к Олсуфьеву, конечно же, поехали в карете с гербом, разряженным в родовые цвета форейтором и двумя лакеями на запятках. Волоцких, как почетных гостей, предводитель в муаровой ленте через плечо встречал у дверей парадной. Он троекратно облобызался с графом, галантно поцеловал ручку Натали и дружески раскланялся с Кекиным — вот что значило входить в круг друзей сиятельного графа. Бальный зал был полон, под потолком горели люстры в сотни свечей, на хорах звучала легкая музыка, а в начищенном до зеркального блеска паркетном полу отражались серебряные и золотые эполеты мундиров военных и роскошные туалеты дам.

Кекин, выбравшись из толпы, отошел к группе сидящих в креслах и лорнетирующих общество старух и прислонился к колонне. Оркестр на хорах заиграл полонез — и бал начался. Открыл его предводитель с выбранной хозяйкой бала княгиней Зинаидой Волконской, той самой, чья игра на фортепьянах вызвала два года назад в Париже восхищение самого Россини. А второй парой шли его Натали и какой-то самодовольный гвардейский полковник с серебряными эполетами флигель-адъютанта свиты его величества. Сие обстоятельство вызвало столь сильный душевный трепет и муки ревности, что Нафанаил Филиппович буркнул что-то в адрес полковника вслух, и ближние к нему старухи стали лорнировать уже его, отставного поручика Кекина. А потом… потом случилось то, что лишило Нафанаила языка и памяти. Когда окончился полонез, Натали, оставив своего кавалера, отыскала Кекина взглядом, подошла к нему и прошептала, легонько пожав ему руку:

— У вас такое выражение лица, любезный Нафанаил Филиппович, будто вы мучаетесь зубной болью. Если вы не хотите, чтобы ваше состояние передалось мне, будьте хоть немного веселы.

Сказав это, она упорхнула, а отставной поручик остался стоять, хлопая глазами и продолжая чувствовать ее прикосновение на своей руке. Никогда еще Натали не выказывала ему столько дружбы и ласки, находясь в здравом состоянии.

Когда начался новый танец, Кекин, наконец, очнулся. Натали была в паре с каким-то гусаром в синем доломане и ментике, расшитом золотыми шнурами. Несколько раз ее взгляд отыскивал его, и тогда она улыбалась ему робкой и нежной улыбкой.

А потом и память, и чувство места и времени словно изменили ему. Он не помнил, как пошел вдоль рядов старушек с лорнетами и как ему удалось найти графиню среди такого количества разряженных людей. Кажется, он даже оттолкнул плечом какого-то генерала, верно собиравшегося ангажировать Натали на следующий танец. Он видел лишь ее глаза, ласково и немного удивленно взглянувшие на него, когда он пригласил ее на вальс. А потом произошло то, о чем он даже не смел мечтать: рука Натали на его плече, гармония звуков и чувств, когда мелодия плавно уносит тебя из этого мира в совершенно иной, полный света и неги. Они дышали друг для друга и не сводили друг с друга глаз, не ведая, что своим танцем приковали внимание едва ли не всех, присутствующих на балу. Когда после вальса Нафанаил Филиппович подвел Натали к графу, он, конечно, не заметил настороженности, сквозившей в его взгляде, и смотрел только на Натали, выглядевшую немного растерянной. Позже говорили, что их танец был почти скандальным и что графиня Волоцкая ни с кем не танцевала с таким душевным и исполненным чувства наслаждением.

Недобрые предчувствия Кекина стали сбываться сразу после бала. К Волоцким вдруг зачастил тот самый полковник, что танцевал с графиней полонез. Звали его князем Владимиром Викентьевичем Чураевым. Это был человек приятной наружности, тонкого обращения, умный и ловкий. Он заставил потесниться толпу ее поклонников и почитателей, заняв в ней если не первое, то весьма заметное место. Скоро из всех угодников Наталии Платоновны его стал выделять и сам граф Волоцкий. Полковник вот-вот должен был надеть золотые эполеты генерал-адъютанта с императорским вензелем и был самым успешным в плане личной карьеры из числа потенциальных претендентов на руку и сердце графини. К тому же князь был богат, имел полторы тысячи душ крепостных и владел весьма обширными имениями в Астраханской и Казанской губерниях. Роду полковник также был весьма знатного и древнего, от ногайского мурзы Чуры, после взятия Астрахани крещеного Иваном Грозным, и посему сохранившего княжеский титул и свои владения. После трех-четырех визитов в дом Волоцких князь сделался в нем своим человеком, был с графом накоротке, а несколько дружеских взглядов Натали позволили ему лелеять относительно нее самые смелые надежды. Единственное, что замедляло князю возможность объясниться о своих намерениях с графом и графиней, была ее болезнь.

Однажды, подстрекаемый сильным любопытством и желая видеть графиню в ее необыкновенном положении, в каковом, как ему сказал Волоцкий, она нисколько не теряет своей привлекательности и, напротив, «становится сущим ангелом», князь Чураев напросился поприсутствовать у нее в утренние минуты сна-яви. Сопротивление этому Кекина и доктора Гуфеланда графом во внимание не было принято. Нафанаил догадался, что граф втайне уже выбрал князя в женихи своей дочери и, конечно, был этим обстоятельством крайне раздосадован. К тому же выходило, что ту ласку и нежность, которые в минуты ее удивительного перерождения телесной и душевной красоты Натали обращала на него, отставной поручик был вынужден разделить с этим князем.

Когда Кекин с доктором, Платон Васильевичем и князем вошли в ее покои, казалось, она спала. Веки ее были прикрыты, она ровно и мерно дышала, и на щеках ее лежал обычный в эти минуты тонкий и нежный румянец. Краем глаза Нафанаил Филиппович увидел, что князь открыто любуется графиней, и настроение его упало. А ведь когда-то он почти был счастлив в подобные минуты.

— Что с тобой? — произнесла вдруг Натали ровным голосом.

Все, кроме князя, посмотрели на отставного поручика, зная, что эти слова предназначаются только ему.

— Ничего, — как можно спокойнее ответил Кекин, стараясь поглубже запрятать то, что творилось в его душе. — Как вы себя чувствуете?

— Вы? — вскинула брови Натали. — Отчего ты так холоден со мной сегодня?

— Я не холоден, — промолвил Нафанаил, — просто…

— Просто в моей комнате находится кто-то посторонний?

— Ты, как всегда, права, — согласился Кекин и, не удержавшись, подчеркнуто добавил: — Именно посторонний.

— И он тебе не нравится, — скорее утвердительно, нежели со знаком вопроса сказала Натали.

— Я не задавался таким вопросом, — не сразу ответил Нафанаил. — К тому же какое это имеет значение, нравится мне кто или не нравится…

— В твоих словах я слышу горечь, а в душе вижу боль, — сказала Натали и замолчала. Лицо ее сделалось печальным.

— Через минуту я проснусь, — наконец, произнесла она. — Пусть этот человек подойдет ближе.

Кекин обернулся к князю и кивнул. Чураев на цыпочках подошел к княгине.

— Почему он крадется? — недовольно спросила она.

— Чтобы не беспокоить вас, — галантно ответил князь.

Когда он встал подле графини, она снова замолчала. Так длилось несколько секунд. А потом ее руки и шея покрылось холодными мурашками.

— Боже мой, — воскликнула она с брезгливой гримасой. — Какие грязные мысли.

Она вдруг закашлялась, и по телу ее прошли судороги, как это бывает с человеком, которого вот-вот стошнит.

— Прочь. Уйдите прочь! — с трудом произнесла она, едва удерживая тошноту. — Фаня, уведи этого человека, и чтобы он никогда, слышишь, никогда…

Она закашлялась, и ее стошнило прямо на платье. Чураев, покраснев, как вареный рак, стремглав вышел из комнаты. За ним последовал сконфуженный граф, и до Кекина донеслись обрывки его фраз, обращенных к князю:

— …болезнь… что поделать… надо быть снисходительным.

Доктор поднял от пола печальный взгляд и, взглянув на Нафанаила, тоже вышел из комнаты. Следом за ним, дабы не вызвать неудовольствие вот-вот должной прийти в себя графини лицезрением ее в таком досадном положении, вышел из покоев Натали и Кекин.

События, столь отравляющие жизнь Нафанаила Филипповича, продолжали свое развитие. Князь Чураев, признав Кекина своим соперником, и весьма опасным, решил открыть графу свои желания относительно его дочери и попросил у него ее руки. Волоцкий не имел ничего против, после чего они заключили между собой союз: не допускать к Натали Кекина, кроме тех минут, когда она погружалась в свое магнетическое состояние. Граф стал холоден с Нафанаилом Филипповичем, перестал называть его своим другом и, кажется, начал даже тяготиться его пребыванием в своем доме. Впрочем, в этом не было ничего удивительного, люди почему-то чаще всего недолюбливают тех, кто оказал им благодеяние, ибо, считая себя обязанными им, теряют частичку собственной свободы.

Через несколько дней граф сообщил дочери о намерениях князя. Та, ничуть не удивившись, удержалась от решительного ответа, сказав, что решение она примет после полного своего выздоровления. Оба, и князь, и граф Волоцкий, приняли сие скорее за согласие, нежели за отказ, и Чураев стал официально считаться женихом графини, всюду сопровождая ее и стараясь всячески угодить ее желаниям. Нафанаил Филиппович сделался в доме графа лишним и впал в уныние, поддерживаемое лишь теми прекрасными минутами, что Натали дарила ему во время своего просветления. Теперь он уже, продолжая желать полного выздоровления графине, не хотел, чтобы оно случилось скоро, ведь тогда он будет вынужден с ней расстаться, и мысли об этом, приносящие невыносимую боль, он старался гнать от себя всеми силами. Несчастие Кекина составляло и то, что теперь, в нечастые встречи его с Натали, когда князя не было в доме графа, она обращалась с ним, как с другом, просила у него советов и даже позволения, когда речь заходила о посещениях ею балов, и была с ним так же кротка, покорна и добродушна, как и в ставшие крайне редкими минуты своего восхитительного просветления. Ведь эта девушка, прекраснейшая на свете, была чужой невестой.

15

День полного выздоровления Натали пришел скорее, чем уповал на то Кекин. Однажды, во время очередного сна-яви она сказала:

— Через два дня я лишусь своего невольного дара провидения. И это будет значить мое полное выздоровление.

Граф всплеснул руками и со счастливой улыбкой вскочил с кресла. Доктор, почти всегда присутствующий в эти минуты в комнате графини, оторвал посветлевший взор от узоров ковра на полу. Нафанаил Филиппович Кекин помрачнел.

— Ты, кажется, не рад? — дотронулась Натали до его руки. — Ведь ты станешь теперь свободен.

— Свободен на все четыре стороны, — не скрывая горечи, произнес Нафанаил.

— И мы можем с тобой больше никогда не увидеться, если на то будет твоя воля.

— От моей воли теперь мало Что зависит, — мрачно произнес Нафанаил Филиппович.

— Если я тебя огорчила чем-то, прости, — ласково промолвила Натали. — Конечно, в своем нормальном состоянии я тебе причиняла немало обид и огорчений. Но ведь то была не я, а та, другая. К тому же это все в прошлом, ведь так?

— Да, — убито ответил Кекин.

— Фанечка, милый, помнишь, я тебе говорила, что только ты один можешь помочь мне и излечить меня от моей болезни?

— Помню, — произнес Нафанаил.

— Это была правда.

— Да, — уныло сказал Кекин.

— Через два дня я буду совершенно здорова.

— Я рад, — с усилием произнес отставной поручик.

— При условии, что ты отдашь мне свою самую дорогую для тебя вещь. Если я стану носить ее при себе, моя болезнь никогда не возвратится. Ты должен принести мне ее через два дня ровно в десять утра. И тогда все кончится.

— Но у меня ничего нет, — не сразу понял, о чем речь Кекин. — Хотя тебе я готов отдать все, что у меня есть.

— Мне не надо все, — открыла глаза Натали. — Мне нужно именно то, что больше всего тебе дорого.

Нафанаил не сразу понял, что речь шла о медальоне с розой. Натали именно его имела в виду, когда просила отдать ей самую дорогую для него вещь. Что ж, если этот медальон послужит гарантом, что болезнь графини больше никогда не возвратится к ней, он готов отдать его. А потом он уйдет. Нет, уедет куда-нибудь далеко и надолго, чтобы время и расстояние теперь уже его излечили от болезни, что зовется любовью.

А граф… Он был вне себя от радости. Предсказание дочери, что через два дня она будет полностью исцелена, возможно, последнее в ее жизни предсказание, сделало его самым счастливым отцом на земле. Когда мужчины покинули графиню и доктор ушел к себе, Волоцкий увязался за Кекиным, самым большим желанием коего в эту минуту было никого не видеть.

— Вы, действительно, пожертвуете графине самую дорогую для вас вещь? — спросил он с надеждой.

— Да, — просто ответил Кекин.

— Я непременно компенсирую вам ее стоимость, — заявил граф, довольный ответом Нафанаила Филипповича. — Какова ее цена?

— Она бесценна, — ответил Нафанаил и взглянул в светящиеся радостью глаза графа. — По крайней мере, для меня. А потом, граф, мы с вами уже говорили на тему вознаграждений и подарков. Мне ничего этого не нужно.

— Я помню, — уважительно произнес Волоцкий и тронул его за рукав. — Но это не тот случай. Это будет не вознаграждение, не подарок, а компенсация за вещь, которая утрачивается вами в пользу моей дочери. Вы лишаетесь вещи, и я просто хочу оплатить ее стоимость. Назовите лишь цену?

— Нет, граф, это именно тот случай, когда я не могу принять от вас никаких денег, — твердо ответил Кекин. — И вещь эта, как я уже вам говорил, не имеет для меня цены.

— Ах, как это благородно с вашей стороны, — восхищенно произнес граф. — Знакомство с вами, ниспосланное мне самим провидением, делает мне честь. А вы, — замялся немного Платон Васильевич, — не скажете, что это за вещь такая?

— Отчего же, — вздохнул Нафанаил, желавший скорейшего завершения разговора, чтобы остаться, наконец, одному, — могу даже показать.

С этими словами он расстегнул ворот рубашки и вынул медальон.

— Вот эта вещь. И ничего на свете нет для меня дороже.

— Верно, это подарок любимой? — тронутый великодушием Кекина, произнес граф.

— Да, — ответил Нафанаил. — Я получил эту розу от той, что одна в целом мире владеет моим сердцем.

Граф всхлипнул, и у него тотчас повлажнели глаза.

— Вы… вы… — Он обнял Кекина и коснулся его щекой, по которой текли крупные слезы. — Я ваш должник вовеки!

Растроганный и продолжая всхлипывать, граф пошел прочь, оставив, наконец, Нафанаила. Он прошел к дочери и, как это обычно бывало, рассказал ей, что она говорила и делала в ее магнетическом состоянии, и о том, что ее просьба о медальоне будет выполнена.

— Так, значит, до моего выздоровления осталось всего два дня! — бросилась она на шею отцу. — Я так рада!

— А я, так просто счастлив, — снова всхлипнул граф. — И этим счастием мы обязаны нашему другу Нафанаил у Филипповичу.

— Да, он настоящий наш друг, если жертвует мне своим подарком от любимой женщины, — немного задумчиво произнесла Наталия Платоновна.

Скоро приехал князь Чураев, и граф, конечно, поделился с ним своей радостью, рассказав и о медальоне.

— Выходит, он в кого-то влюблен! — воскликнул Чураев. — А я уже было начал предполагать, что…

Князь замолчал, верно, радуясь, что его предположения относительно Кекина, как опасного соперника, оказались пустыми домыслами. После этого оба, и князь, и граф, сделались предупредительными и ласковыми с отставным поручиком и перестали препятствовать его встречам с Натали.

Это была мука, быть с ней, слышать ее бархатистый голос и веселый смех, серебряными колокольцами отзывающийся в любящем ее сердце.

— Не хочу, чтобы вы покидали нас, — весело щебетала она, несмотря на присутствие графа, князя или их обоих. — Я к вам так привыкла!

— А и правда, оставайтесь у нас еще, — поддакивал дочери счастливый Волоцкий. — Ну, куда вам спешить?

— Папенька, Нафанаилу Филипповичу как раз есть куда спешить, — лукаво смотрела на Кекина Натали и добавляла: — Несвободное сердце его призывает его в другое место.

В канун дня, когда Кекин должен был вручить медальон графине, они одни прогуливались по зимнему саду. Проходя мимо цветочной куртины, благоухающей так, что кружилась голова, Натали снова с сожалением сказала:

— Ваш отъезд будет очень чувствительным для меня. Вы сделали так много, что я останусь благодарной вам всю свою жизнь. Сейчас самое мое большое желание, чтобы вы были счастливы. Надеюсь, — посмотрела она на Кекина с лукавой и немного печальной улыбкой, — вас сделает счастливым ваша любовь.

«Моего счастья не может быть без вас!» — хотел воскликнуть Нафанаил, но вместо этого вынужден был кивнуть и натужно улыбнуться. Мог ли он дать волю своим чувствам, когда видел, что Натали не испытывает к нему ничего более, кроме уважения, дружественности и признательности? Ведь были мгновения, когда он, не в силах превозмочь себя, проговаривался или бросал на графиню взгляды, в которых только слепой мог не заметить пожирающего пламени любви. Но Натали только удивленно отводила взгляд и замолкала, либо переводила разговор на малозначащие для них обоих темы. Конечно, если бы она хоть на миг дала ему почувствовать свое особое расположение к нему, Нафанаил не замедлил бы с признанием в своей дерзновенной страсти, но графиня каждым своим словом, жестом или взглядом давала решительно понять, что, кроме чистого добродушия и искреннего желания Кекину добра и счастья, более сильных чувств у нее к нему нет.

Наконец, настал день, когда болезнь Натали должна была полностью и безвозвратно исчезнуть. Граф вместе с князем пришли в комнаты к отставному поручику, едва напольные часы пробили половину десятого.

— Вы не забыли, какой сегодня день? — поздоровавшись, произнес без пяти минут генерал-адъютант, похоже, допуская, что Кекин может и передумать, ибо наверняка судил других по себе.

— Не забыл, — хмуро ответил Нафанаил, чего, кажется, не заметил ни граф, ни князь. Оба они, каждый по своей причине, были полны ожиданием того, что должно было случиться через полчаса.

— А медальон при вас? — осторожно поинтересовался граф.

— При мне, — похлопал себя по груди отставной поручик.

Без четверти десять они стали считать минуты, и, как всегда это бывает, когда торопят время, стрелки часов явно замедлили ход.

Наконец, часы пробили десять.

— Пора, — поднялся с кресла граф. — Время счастья Натали и моего наступило!

У комнаты графини князь остановился.

— Я подожду вас здесь, — сказал он. Ни Кекин, ни граф вопросов ему не задавали: причина, почему князь Чураев предпочел переждать магнетическое состояние графини за ее дверью было вполне понятно.

Когда граф и Кекин вошли в покои Натали, она уже ждала их. На ее лице был обыкновенный для состояния просветления тонкий румянец, но глаза были открыты.

— Минуту назад я попыталась увидеть вас, идущими ко мне, — сказала она с какой-то неясной улыбкой. — И у меня ничего не получилось. Дар ясновидения пропал.

— Слава Богу, — воскликнул граф и бессильно опустился в ближайшее кресло.

— Подойди ко мне, — обратилась Натали к Нафанаилу.

Кекин подошел. Графиня долго и пристально смотрела на него, затем отрицательно покачала головой.

— Нет, ничего не выходит. Я не могу прочитать твои мысли. Все, я полностью здорова.

Граф вскочил с кресла и, подбежав к дочери, обнял ее.

— Слава Богу, слава Богу, — беспрестанно повторял он.

Кекин разжал ладонь и протянул графине сокрытый в ней доселе медальон.

— Вот то, что всего мне дороже, — тихо произнес он.

Наталия Платоновна, волнуясь, приняла медальон, и тут ее взгляд упал на высохшие лепестки розы меж двумя стеклышками в золотой оправе. Медленно, очень медленно подняла она свой взор на Нафанаила Филипповича. А когда встретилась с ним взглядом, в котором Кекин прочитал крайнее замешательство и изумление, лицо ее залила краска.

— Благодарю вас, — еле слышно произнесла она. — Я велю сделать для него мешочек и всегда буду носить с собой. А пока…

С этими словами она надела медальон и рухнула в обморок. Тотчас послали за доктором, но тот, осмотрев графиню, сказал, что она просто спит, и сон у нее вполне укрепительный и здоровый.

— Никаких причин для беспокойства совершенно нет, — добавил он, успокаивая растревоженного графа. — Ее организм полностью освободился от болезни, и теперь отдыхает. Когда Наталия Платоновна проснется, она будет абсолютно здорова.

— Абсолютно? — переспросил доктора Волоцкий.

— Абсолютно, — без тени сомнения подтвердил Гуфеланд.

16

Натали проснулась только на следующий день. Граф, всю ночь не спавший и пребывающий в тревожном состоянии духа, первый поспешил к ней с поздравлениями о выздоровлении. За ним не преминул побывать в ее покоях с выражением радости по случаю ее исцеления и князь, вышедший от нее сияющим, как начищенная мелом кокарда, — до того графиня была свежа и хороша. Следом за ними потянулись к Наталии Платоновне с изъявлениями радости остальные домашние. И только один отставной Поручик пребывал в своих комнатах задумчив и грустен, одновременно свободный от всех своих прежних обязательств, данных графу Волоцкому.

Можно ехать. Куда? Подальше, где его никто не знает и где можно забыться от тяжких дум. Хотя от себя не сбежишь, да и мысли — такая материя, что нагонит тебя, куда бы ты ни направил свои стопы.

Негромкий стук в дверь заставил его вздрогнуть.

— Войдите, — произнес он, полагая, что это, верно, граф опять пришел с изъявлениями своей благодарности. Но он ошибся. В комнату вошла графиня, благоухая свежестью и здоровьем. Не было и следа от той слабости, что сопровождала ее в минуты магнетического сна-яви, не было и какой-то избыточной и как бы нарочитой бодрости и живости, присущей ей в часы бодрствования. Перед ним стояла девушка, часть той природной силы, которой не нужно было представляться ни сильной и ни слабой, и чье обычное, естественное состояние уже само по себе было наилучшим и восхитительнейшим из всех возможных.

— Вы не пришли поздравить меня, — с легким укором произнесла Натали, проходя в комнаты и глядя мимо Кекина. — Это не вежливо с вашей стороны.

— Прошу прощения, графиня, я… я задумался, — пробормотал Нафанаил. — Конечно же, я тоже изъявляю вам свою искреннюю радость по поводу вашего исцеления.

— Тоже? — обидчиво вскинула брови графиня. — Это значит, как все?

— Как все, — тихо произнес Кекин и поймал, наконец, взгляд Натали. — То есть не как все, а…

Голос его вздрогнул, мысли смешались, и он замолчал, не отводя глаз от графини. Впрочем, говорить ему ничего и не требовалось: его взор был красноречивее всяких слов.

— Вы и вправду думаете нас скоро оставить? — спросила Натали, чтобы нарушить возникшую паузу.

— Мои обещания вашему батюшке полностью выполнены, и теперь более ничего не удерживает меня здесь, — с горечью промолвил Нафанаил, потупив взор.

— А вы уверены, что вас ничего здесь не удерживает? — тихо спросила графиня.

Кекин поднял взор. Ее лицо, озаряемое лучами какого-то внутреннего света, каковым оно бывало только в минуты ясновидения. И еще. Показалось, или на самом деле прозвучали в ее голосе помимо обычных ноток признательности, уважения и дружеского участия какие-то иные, ранее им никогда не слышимые?

Натали, видимо, смутилась, но быстро взяла себя в руки.

— Я пришла к вам, чтобы просить вас остаться. Хотя бы на три дня!

Сказала она это с такой мольбой в голосе и смотрела на Кекина так нежно, что отставной поручик не нашелся более ничего сказать, кроме как:

— Да, конечно.

— Вы остаетесь охотно? — продолжала она смотреть Нафанаилу прямо в глаза.

— С радостью! — воскликнул он и задохнулся. — Прикажите, — едва удалось вымолвить ему, — и я всю жизнь готов жертвовать своим счастием и покоем вашей воле.

— Хорошо, — сказала Наталия Платоновна и быстро вышла из комнаты. А отставной поручик остался стоять, озаренный оставленными графиней лучами ее внутреннего света и пораженный новыми, едва уловимыми черточками в ее отношении к нему.

«Неужели я все же что-то значу в ее сердце?» — задавал он все время себе этот вопрос.

И не находил ответа.

Последующие два дня графиня была весела и любезна со всеми.

С отцом она говорила почтительно и нежно, с девками-горничными доброжелательно и просто, с князем, ходившим теперь за ней по пятам, вежливо и благосклонно.

С Кекиным, когда она начинала говорить с ним, Натали была теперь трогательна и сердечна, и не как с другом, но как с близким человеком. Это почувствовали и князь, и граф. Но она умела быть столь непринужденной, что им обоим казалось, что иначе с Кекиным она никогда и не обходилась. Нафанаил тоже сделался смелее и все меньше заботился о том, чтобы скрывать к ней свои чувства. В одну из прогулок по зимнему саду, когда горничная Парашка, исполняя приказание графини, срезала букет, Нафанаил, в ответ на вопрос, о чем он сейчас думает, ответил:

— О вас. Я живу уже долгое время только мыслями о вас, только возможностью быть рядом с вами.

Сказав это, он едва посмел поднять на графиню глаза, он не увидел в ней гнева или неудовольствия. Они продолжали молча идти по саду, и расставаясь, Натали прошептала ему:

— Вы вернули мне душевное здоровье. И вы же отняли у меня душу.

За обедом на следующий день графиня и отставной поручик всего раз взглянули друг на друга и быстро отвели взоры. Наталия Платоновна выглядела торжественною, будто хранила некую тайну, о которой нельзя было сообщить ни одному из присутствующих. Она не смеялась шуткам князя, весьма остроумного бонмотиста, и во всем облике ее было нечто возвышенное, чему никто, в том числе и Кекин, не находили объяснения.

Вечером, как позже узнал о том Нафанаил Филиппович, князь имел с Натали разговор в присутствии графа, в коем предложил ей руку и сердце. Не желая огорчать ни того, ни другого, Натали просила дать ей время на размышления, сказав, что еще не полностью насладилась своей свободой и здоровьем после перенесенной болезни. Причем назначила такой неопределенный срок, что князь был как бы осужден на постоянное искательство ее руки без твердых надежд. Тон ее был столь безапелляционен, что ни Волоцкий, ни Чураев не решились на дальнейшие уговоры. Князь был сильно сконфужен и тут же уехал, а граф столь опечалился, что казался просто жалким.

Ночью ему стало плохо. После рвоты и судорог, у Платона Васильевича онемела вся правая половина тела. Вызванный в его покои доктор Гуфеланд констатировал апоплексический удар, случившийся еще несколько дней назад, и как его следствие — ночную катаплексию. Поднятые с постелей лучшие московские доктора и медицинские светила, собравшиеся к утру в покоях графа, подтвердили диагноз Гуфеланда и вынесли вердикт, что апоплексический, удар был вызван огромным потрясением, и что это потрясение — известие о полном исцелении его дочери. Мобилизованные уже в течение нескольких лет для отражения негативных известий организм графа и его мозг не выдержали, как сказали светила, вестей положительных и счастливых; барьеры, преграждающие путь разрушительным энергиям в его мозг за ненадобностью отпали, и организм графа уже не смог справиться с выпавшей на него нагрузкой. Оставив Гуфеланду несколько весьма дельных рекомендаций относительно больного, доктора удалились.

Натали, несмотря на такое объяснение причин болезни графа, все же посчитала себя причиной случившегося с отцом, и не отходила от него ни на шаг. Конечно, ни о каких дальнейших объяснениях с ней теперь не могло быть и речи, и Нафанаил Филиппович просто исполнял просьбу графини не уезжать, покуда ее отцу не станет легче.

Так прошло три недели. Платону Васильевичу, наконец, стало лучше, и он даже мог самостоятельно выходить в столовую, правда, приволакивая правую ногу. Прознав о том, князь Чураев снова стал наезжать с визитами в дом графа, постоянно заводя разговор с ним о женитьбе на Наталии Платоновне. Наконец, он добился возможности объясниться с Натали. Разговор сей происходил в кабинете графа и имел далеко идущие последствия, о чем Кекин, конечно, знать не мог.

17

Она уже знала, что ответит отцу. Правда, менее всего она хотела причинить ему боль, ведь он был одним из двух самых дорогих ей людей на свете, и она не хотела потерять обоих.

«А если придется выбирать?» — мучилась она вопросом. Как ей в таком случае должно поступить?

Князь Чураев был настроен решительно: сейчас или никогда. Его не устраивало положение вечного искателя руки графини, причем без всякой верной на то надежды. Он крепко надеялся на помощь графа, который — князь видел это — был всецело на его стороне. Но Чураев также знал, что против воли дочери граф не пойдет, его любовь к ней не позволит Волоцкому настоять на противном для нее решении. Хотя, и князь почти не сомневался в этом, если граф прикажет дочери, она не посмеет его ослушаться, тем более в его нынешнем состоянии. В общем, как считал князь, шансов у него было пятьдесят на пятьдесят.

Когда Натали вошла в кабинет отца, по ее виду было видно, что она знает, о чем пойдет разговор.

— Вот, доченька, князь просит твоей руки, — сказал Волоцкий и с надеждой посмотрел на Натали. — Я уже изъявил на то свое согласие. Надеюсь, ты будешь умницей и порадуешь своего отца. Судя по всему, жить мне осталось недолго, так что позволь мне умереть счастливым, видя, что ты устроена и счастлива.

— Если ты прикажешь, я выйду за Владимира Викентьевича, — сказала Натали, глядя в глаза отца. — И я буду, как ты говоришь, устроена. Но счастливой ты меня не увидишь.

— Почему? — вскинул брови Волоцкий.

— Потому что я не люблю князя, — просто ответила Натали.

— Любовь придет, когда вы лучше узнаете друг друга, — произнес граф как само собой разумеющееся. — Так бывает всегда.

— Но только не в моем случае, — твердо сказала Натали, что далось ей совсем не просто. Она видела, что отцу больно слушать ее, и все же добавила: — Любовь к князю не придет никогда.

— Почему? — воскликнул Платон Васильевич.

— Потому что я уже люблю. Другого.

— Вот! — обернулся к Волоцкому Чураев, до того не сводивший взгляда с графини. — Я так и знал! И, конечно же, это друг вашего дома господин Кекин?

Натали молчала.

— Это так? — спросил Платон Васильевич с надеждой услышать «нет».

— Да, это так, — опустила глаза графиня.

— Но это же несерьезно, — примирительным тоном начал Волоцкий. — Просто ты принимаешь за любовь признательность к человеку, спасшему тебе жизнь. Вот и все.

— Нет, не все, — решительно произнесла Натали. — Вы можете, батюшка, распоряжаться моей рукой, но вы не вольны над моим сердцем. А мое сердце принадлежит ему, только ему одному.

Эти слова были сказаны с такой убежденностью и силой, что ни у графа, ни тем более у князя не осталось и малейших сомнений в их искренности и правдивости. Волоцкий как-то судорожно выдохнул и жалостливо посмотрел на князя. Тот, цепляясь за последнюю надежду, как утопающий за соломину, почти выкрикнул:

— Ну что же вы, граф? Прикажите ей!

Но Платон Васильевич молчал.

— Вы зря ожидаете положительной для вас воли моего родителя, — обратила взор на князя Натали. — Она послужила бы лишь одному: сделать меня несчастной. — Графиня подошла к отцу и опустилась перед ним на колени. — Благодарю вас. Я знаю, что вы расположены к князю и желали бы видеть его моим мужем. Знаю, что вы не одобряете моей любви к Нафанаилу Филипповичу. Посему обещаю вам прекратить все отношения с ним, оставляя за собой лишь право любить его. С ним обручаю я себя навсегда. А вам посвящаю жизнь свою.

Они не заметили, как покинул дом разъяренный князь. Обнявшись и плача, они просидели в кабинете до самого вечера. А наутро Натали пришла к Нафанаилу прощаться…

Они, конечно, хотели бы сказать друг другу очень много. Но слова не шли. Натали лишь коротко поведала Нафанаилу о вчерашнем разговоре в кабинете отца и сказала, что остается с ним. А ему, ей далось это с трудом, надо ехать.

— Ты будешь помнить меня? — только и смог спросить Кекин.

— Всегда, — ответила Натали и вышла из комнаты.

— Прощай, — крикнул Кекин в уже закрывшиеся двери, а через час трясся в коляске, держа путь в неизвестность.

18

Говорят, время и расстояние лечат самые глубокие раны. Это неправда. Вот уже восемь месяцев Нафанаил Филиппович пребывал в Венеции, и все не находил себе места. Днями, чтобы хоть как-то увлечь себя, он высиживал в старинной библиотеке Сан-Марко, листая древние фолианты и часто ловя себя на мысли, что думает о Натали и разговаривает с ней. Вечера он проводил у теплого Адриатического моря, сидя на террасе прибрежного кабачка и глядя на пенистые волны, напоминающие ему волосы графини Волоцкой. Вестей о ней не было никаких, кроме одной, что он узнал от князя Сергея Болховского, приехавшего в Венецию с очаровательной супругой, дабы отпраздновать годовщину своей свадьбы. Собственно, весть касалась не графини, а ее отца: граф Платон Васильевич Волоцкий три месяца назад скончался от повторного удара. Кекин, выслушал новость молча и, откланявшись, ушел, сославшись на занятость. Соотечественников, пусть и знакомых, он не хотел видеть больше всего.

Осенью Венеция стала слишком людной. В это время сюда съезжались празднолюбцы едва ли не со всего света, и Кекин испытывал прямо физическую боль, глядя на веселые и беспечные лица. В одно прекрасное утро, быстро собравшись, он покинул сей шумный город, взяв за ориентир Эвганейские горы. На пути, у самого подножия гор, возле замка какого-то гильотинированного австрийцами маркиза, раскинулся городок Батталия. В нем и решил провести зиму отставной поручик, сняв в местной гостинице небольшую комнатку.

Однажды, когда Кекин сидел, по обыкновению, в одиночестве в беседке из лавровых кустов во дворе кофейного дома, к нему подошел старик.

— Господин не желает посетить дом знаменитого поэта Франческо Петрарки? — спросил старик на ломанном французском.

Нафанаил согласно кивнул.

— Тогда пойдемте со мной, — пригласил старик и провел Кекина до повозки, отдаленно напоминающей малоросский шарабан.

— Устраивайтесь.

Дом Певца кроткой любви находился в трех милях от Батталии, в селении Арквато. Он стоял на небольшом холме, и было в этом доме все так, как и при жизни поэта: стол, за которым он писал, плетеные стулья, на которых сидел, даже кухонная утварь, из которой поэт вкушал телесную пищу. Казалось, он только что вышел и сейчас вернется и поприветствует своих гостей. На столе поэта лежала книга. Кекин взял ее в руки: это оказалось красивое издание сонетов, в коих Петрарка пел о безнадежной и недоступной любви к своей Лауре. Неужели безнадежная любовь несчастного Франческо есть и его, Нафанаила, печальная участь? И жребий великого поэта любить в уединении есть и его скорбный жребий?

Так звучала последняя строфа стихотворения, как-то само собой сочинившегося в голове Кекина после посещения дома и могилы Петрарки на простом деревенском кладбище под холмом.

Когда старик привез его обратно и высадил там, откуда и взял — возле кофейного дома, было уже около четырех часов пополудни. Нафанаил Филиппович спросил себе кофею и уселся в свою беседку предаваться невеселым мыслям. Он просидел так час, не меньше, пока из оцепенения его не вывел голос, раздавшийся из соседней беседки:

— Посмотрите, господа, какая прелестная барышня идет к нам.

Сказано это было по-немецки, и смысл слов дошел до Нафанаила не сразу. Да и, собственно, какое ему было дело до прелестных девушек?

Подобная фраза, уже по-французски, повторилась со стороны скамеек возле кофейного дома. Что-то кольнуло Кекина в левой стороне груди, и он выглянул из своего укрытия. Саженях в десяти, прямо к его беседке, заметно сокращая расстояние, шла в легком белом платье, разлетающемся от ее быстрых движений, нимфа, божественное существо, с озаренными солнцем идеальным овалом лица, бирюзовыми глазами, тонкой, почти прозрачной шеей и локонами, восхитительным водопадом ниспадающими на белые, хрупкие плечи. В руке она держала только что распустившуюся розу. За ней, едва поспевая, семенила горничная Парашка, которую Нафанаил узнал тотчас. Впрочем, и Наталию Платоновну отставной поручик, конечно же, узнал, однако не сразу поверил собственным глазам. Он вышел из беседки и двинулся навстречу, мало чего соображая. Вид у него, верно, был преглупейший, потому как через время он поймал себя на том, что улыбается во весь рот.

— Вот, — произнесла Натали, когда они поравнялись, и протянула Нафанаилу розу. Сказано это было таким тоном, будто они вовсе и не расставались, просто Натали отлучилась на минутку, чтобы сорвать для него цветок. — Это тебе.

— А ты не отберешь после? — спросил отставной поручик, тщетно пытаясь хотя бы умерить свою улыбку. — А то за тобой водится такая привычка: сначала дарить, а потом отбирать свои же собственные подарки.

— Нет. Не отберу, — тихо ответила Натали.

Они смотрели друг другу в глаза и не замечали ни палящего солнца, ни кофейного дома с высыпавшими на его террасу людьми, ни даже горничной Парашки, стоящей в двух шагах и глазеющей на них, раскрыв рот. Впрочем, так оно и бывает в те минуты, которые знающие люди зовут счастьем…

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

См. роман Полины Федоровой «Суженая» («Подарок судьбы»).

(обратно)

2

Большая птица семейства аистов.

(обратно)

3

Скотина (нем.).

(обратно)

4

Дорогой матушке (нем.).

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

*** Примечания ***