По ходу пьесы [Ежи Эдигей] (fb2) читать онлайн

Ежи Эдигей По ходу пьесы

Глава I. Камера № 38

Они остановились у одного из серых прямоугольников, раскиданных вдоль длинного тюремного коридора, перед дверью с черными цифрами: «38».

Надзиратель вытащил из кармана связку ключей на колечке. Но прежде чем отпереть камеру, прикрепил под номером красную табличку с буквой «И» — знак, что обитателю предписана строгая изоляция: никаких разговоров с другими заключенными, гулять отдельно от прочих, под бдительным надзором тюремной охраны…

Затем под красной табличкой появился еще и белый квадратик, где рукой надзирателя или его помощника из числа заключенных было выведено крупными черными буквами: ЕЖИ ПАВЕЛЬСКИЙ.

А чуть пониже — «225».

В тюрьме все знали, что эти цифры обозначают попросту статью уголовного кодекса. Как известно, 225 статья — это умышленное убийство, за которое могут приговорить к высшей мере наказания — смертной казни (на тюремном жаргоне — «вышке»). Именно числу «225» заключенный был обязан и буквой «И», и таким преимуществом, довольно-таки, впрочем, сомнительным, как отдельная камера.

Ключ заскрежетал в замке, дверь чуть приоткрылась. Надзиратель посторонился и жестом пригласил арестанта в камеру, сам же задержался на пороге.

— Даю вам самую лучшую камеру, — сообщил он. — За такие апартаменты в гостинице выкладывают сто злотых в сутки. А вам — бесплатно, включая питание и услуги.

Таким приветствием надзиратель уже многие годы встречал своих подопечных. И забавляло оно, как правило, лишь его самого. Но наш заключенный, по-видимому, оценил шутку или, быть может, хотел снискать расположение начальства. Как бы то ни было, он тоже усмехнулся, что побудило охранника продолжить беседу с «интеллигентным», как он решил, арестантом.

— Ежи Павельский… — изрек он. — Я читал про вас в газетах. Это вы ухлопали того киноактера… Как его…

— Мариан Заремба.

— Вот-вот. Заремба. Я видел его в фильме «Приключение в Гдыне». И еще где-то… Красивый мужчина.

— Красивый, — согласился узник. — Но я его не убивал. Я невиновен.

Надзиратель только рукой махнул.

— Я в следственной тюрьме служу лет двадцать и до сих пор ни одного виновного не видал. Все говорят, что невиновны, а милиция с прокурором, дескать, ошибаются. А мне-то что? Говорите что угодно. Дело ваше. На суде все выплывает наружу.

— Но я ведь и вправду…

— Ладно, ладно… — Надзиратель перешел на официальный тон. — Запомните, в камере должно быть чисто. Днем, вплоть до вечерней переклички, на койке лежать запрещается. У вас изоляция, значит, газет получать не будете, но можете брать книги из библиотеки, если прокурор разрешит. Я принесу бумагу и карандаш, напишете заявление.

— Большое вам спасибо.

Надзиратель закрыл было дверь, но вдруг задержался и, окинув новичка пристальным, оценивающим взглядом, спросил:

— Долго сидели в предварительном заключении?

— Пять суток.

— Наверное, здорово вымотались. Допросы в милиции и у прокурора… Небось раза два в день?

— Точно.

— Ну, теперь отдохните. Сегодня можете полежать. Но учтите, только сегодня! И чтобы чисто было.

Надзиратель захлопнул дверь и повернул ключ.

Арестант остался один. Осмотрел тесное, скудно обставленное помещение. Кровать, табурет, маленький столик, шкафчик для личных вещей. По сравнению с тем, где он сидел до этого, новое помещение выглядело вполне комфортабельным. Хорошо, что камера невелика, и, главное, он здесь один. Арестованный не сетовал на частые и продолжительные допросы. Он был к ним готов с того момента, когда его арестовали по абсурдному, как ему вначале казалось, обвинению. Он даже рвался на допросы, не сомневаясь, что с легкостью докажет свою невиновность. На допросах с ним обращались вежливо и вполне корректно. Гораздо мучительнее было пребывание в камере предварительного заключения, набитой так называемыми «подонками общества». Решение прокурора о переводе в следственную тюрьму обрадовало его, словно весть об освобождении. Один, наконец-то один!

Он присел на койку и лишь теперь почувствовал неимоверную усталость. Растянулся на узкой тюремной койке и мгновенно заснул. Он не знал, долго ли спал. Разбудил его скрежет ключа. На пороге стоял все тот же надзиратель.

— Выспались? — спросил он. — А что во сне видели? Первый сон на новом месте всегда сбывается.

— Так крепко спал, что ничего не помню.

— Книги и без заявления получите. Прокурор разрешил. А еще прислал вам бумагу и карандаш. Пишите, сколько хотите. Но не вздумайте тайком переправить записку: бумагу отберут, а вас строго накажут.

— Не буду я писать никаких записок.

— Бумага пронумерована. Смотрите, чтоб не пропало ни листочка, ни клочочка! Поняли?

— Понял. Не пропадет.

— Держите. Пятьдесят листов. Можете пересчитать.

— Наверняка все точно.

— Ясное дело, точно, — согласился надзиратель. — Раз в тюремной канцелярии нумеровали, значит, точно.

Заключенный взял стопку белых листов и положил на столик.

— Что писать-то будете? — полюбопытствовал надзиратель.

Он был весьма заинтригован: сам прокурор прислал заключенному бумагу и карандаш! Такая привилегия редко предоставлялась заключенным, да и то, как правило, уже после вынесения приговора.

— Дело было так. Вы знаете, меня арестовали по обвинению в убийстве Мариана Зарембы. Я свою вину отрицал с самого начала. Перед отправкой в следственную тюрьму прокурор еще раз допросил меня и дал подписать бумагу, где сказано, что я обвиняюсь в преступлении…

— Это называется: предъявить обвинение, — подсказал надзиратель.

— Именно. Тогда я тоже не признался…

— А может, лучше было признаться? Суд это учитывает при вынесении приговора.

— Не могу же я признаться в том, чего не совершал! Мне уже сто раз говорили, что благоразумнее сознаться и рассказать всю правду. Иначе, мол, обвинят в умышленном убийстве. А так найдут какие-нибудь смягчающие вину обстоятельства. Но я не убивал Зарембу! Я вообще никого не убивал.

Надзиратель недоверчиво усмехнулся. Газеты много писали о преступлении в театре «Колизей» и не скрывали, что дело окончательно выяснено. Популярный актер театра и кино Мариан Заремба был убит помощником режиссера Ежи Павельским. Хотя убийца, задержанный на месте преступления, и не признает себя виновным, следствие располагает неопровержимыми доказательствами его вины.

— Я не убивал его, — повторил заключенный. — Я это твердил без конца и милиции, и прокурору, а теперь и вам.

— Меня это не касается. Я всего-навсего надзиратель.

— Но вы тоже меня подозреваете. Все меня подозревают. Жена, коллеги, друзья. Все, все! — Арестант все больше горячился.

— Ежели вы невиновны, правда выйдет наружу… — Надзиратель пытался как-то успокоить собеседника.

— Прокурор заявил, что улик у него хватает. Можно писать обвинительное заключение. Мне-де лучше подумать и во всем признаться. А если нет — то подробно описать, как все было в театре и что предшествовало преступлению. Обещал тщательно проверить все подозрения, если они у меня возникнут. Иными словами, если я не убийца — пусть укажу преступника. Я тогда спросил: а как я это сделаю? Я же связан по рукам и ногам, отрезан от мира… Вот прислали мне бумагу и карандаш. Я изложу свои соображения, прокурор с ними ознакомится, а милиция все проверит…

— Очень благородно со стороны пана прокурора, — заметил надзиратель. — Впервые такое слышу.

— Я невиновен, — вспылил заключенный, — а мне никто не верит! Говорят: назовите убийцу! Как я это сделаю? Я ломал над этим голову с той самой минуты, как увидел кровь на рубашке Зарембы. Но я ничего не знаю и не узнаю! Ловить преступников должны милиция и прокурор, а не заключенный, который сидит в одиночке.

— Подозреваемый-то у них есть. Поэтому вы здесь и сидите.

— Я сойду с ума или повешусь!

— Э-э-э… — философски протянул надзиратель, — это всегда успеется.

— Вот-вот, — подхватил заключенный. — Статья двести двадцать пятая. Смертная казнь через повешение.

— Я не то хотел сказать… — Надзиратель сообразил, что чересчур прозрачно намекнул на положение арестанта. — Вы бы лучше отдохнули как следует, выспались — и за работу. Пан прокурор дело говорит. Ну, допустим, не вы преступник. Так, значит, кто-то из вашего же окружения. Вы этих людей лучше знаете, чем прокурор и милиция. Вам легче понять, кто убил и зачем вас в это впутал. Ну а прокурор слово свое сдержит. Он не вас хочет сжить со света, а наказать убийцу Зарембы.

— Но кто-то ведь хочет сжить меня со света, раз впутал в это убийство? Подумать только — убил человека, чтобы упрятать меня в тюрьму! Да еще по обвинению в убийстве.

— Вы пока не обвиняемый, а подозреваемый.

— Какая разница? Я сижу за убийство Зарембы, хотя ни в чем не виноват.

— Что ж, по-вашему, его убили специально для того, чтобы на вас бросить подозрение?

— Прокурор меня о том же спрашивал. Я не знаю. Ничего не знаю!

— Может, тот, кто убил Зарембу, имел с ним какие-то счеты и вовсе не собирался впутывать вас в убийство? Вас задержали, а ему только того и надо. Он теперь будет сидеть тихо. Не пойдет же он к прокурору каяться, чтобы вас освободили.

— С ума сойти, — пробормотал заключенный. — Думаю, думаю и ничего не понимаю. Иногда мне кажется, что засадить меня в тюрьму хотелось только Басе.

— Жене?

— Да. Но ведь она не застрелила бы Зарембу.

— Ясно, — согласился надзиратель, хорошо знавший из газет подробности преступления. — Она не застрелила бы своего… — охранник прикусил язык, сообразив, что такое замечание не слишком тактично.

— Договаривайте, — заключенный махнул рукой. — Конечно, она не смогла бы убить человека, которого любила… Или ей казалось, что она его любит…

— Враги у вас есть?

— Милиция и прокурор тоже этим интересовались. Хоть они и убеждены, что я виновен, но слушали внимательно, старались войти в мое положение…

— Вот прокурор и прислал вам бумагу.

— А что толку? На свободе я мог бы действовать, поговорил бы с людьми.

— Ну и ничего бы у вас не вышло, даже если бы прокурор вас выпустил. Никто вам не поверит и ничего не скажет. Доберись вы хоть до убийцы, он вас попросту выкинет за дверь. Милиция и прокурор — дело другое. Поделитесь с ними своими подозрениями, и они все досконально разведают. Вам такой информации от людей ни за что не добиться.

— Не утешайте меня.

— А зачем мне вас утешать? Я говорю то, что есть.

Отдохните, успокойтесь и беритесь за работу. Трезво, с умом. Времени у вас полно. Спешить некуда.

— Что ж мне еще остается? — вздохнул заключенный.

Надзиратель запер дверь камеры. Часа через два, проходя по коридору, он заглянул в «глазок». Заключенный лежал на кровати и спал как убитый. Надзирателя это не удивило. Обычное дело после ареста и предварительного следствия. Все это нервов стоит, нелегко пережить.

Какой, однако, занятный узник! Почему не хочет признаться? Невиновен да невиновен… Что сделано, то сделано: отомстил и жене, и ее любовнику. Спровадил беднягу на тот свет, да не просто, а с хитростью. Держись с достоинством, признайся… Все против него: и обстоятельства, и люди, даже собственная жена. Все доказано черным по белому, а он заладил свое… Что ж, ему же хуже. Получит «вышку», как пить дать.

Глава II. Роковой день 28 сентября

«Этот день — 28 сентября — я буду помнить до конца моих дней, даже если Вам, пан прокурор, удастся сократить их до минимума. С самого утра все пошло вкривь и вкось. Дома — очередной скандал с женой. Началось с пустяка, и, слово за слово, ссора разгорелась не на шутку. Было время, когда я сдерживался и старался не реагировать на злые выходки и придирки Баси, но тут вышел из себя. Как и четырьмя днями раньше, в коридоре театра «Колизей». Тогда я кричал, не владея собой: «Скорее убью этого негодяя, чем дам тебе развод!» Не отрицаю, что выразился именно так. Впрочем, что толку отрицать, если на крик из гримерных выскочили почти все актеры? Они, конечно, не преминули сообщить об этом в своих показаниях. Это важнейшая улика против меня. Но ведь Вы, пан прокурор, прекрасно знаете, что в гневе человек говорит много такого, о чем после жалеет, и бросает такие угрозы, которых и не думает исполнять. Ничего нет странного, что на слова жены «так дай мне развод» я в ярости ответил: «Скорее убью его, чем дам тебе развод». Быть может, я даже сказал «убью этого негодяя».

Нечто в этом роде произошло и утром. Я хлопнул дверью и закрылся в своей комнате. Жена выкрикивала еще что-то в мой адрес, но я не слушал. Я был так взволнован, что мне пришлось прилечь и принять сердечные капли. В последнее время сердце стало пошаливать. Врач сказал, что ничего страшного нет, обычный невроз, и посоветовал избегать неприятных эмоций. Хорошенькое дело!

Когда я пришел в театр, наш директор, Станислав Голобля, был в бешенстве. А я, как назло, сразу же на него наткнулся. Он опять завел речь об этом злополучном пистолете. Ну разве я виноват, что пугач, который мы с успехом использовали на репетициях, испортился как раз перед самой премьерой?

Ладно еще, если бы у директора были претензии к реквизитору, но при чем тут помощник режиссера? В мои обязанности входило лишь подавать пистолет актеру, выходящему на сцену. Я убедился, что патрон в стволе, и точка. Откуда я мог знать, что капсюль намок, а пружина разболталась? Разве я за это отвечаю? Но что поделаешь, в театре, как и всюду, начальник всегда прав.

На репетиции — новый скандал. На этот раз Заремба сцепился с режиссером. Директор поддержал режиссера — у него уже давно был зуб на Зарембу. Якобы тот в прошлом сезоне совал ему палки в колеса, едва не дошло до отставки директора. Голобля утверждал, что Заремба и кто-то еще ходили жаловаться на него в министерство. Не знаю, как было на самом деле, но, по-моему, Заремба не стал бы выживать Голоблю из театра. Сам он на директорское место не рвался. Административной хватки у него не было, да и не смог бы он руководить театром, играть в спектаклях, а к этому еще бесконечные съемки в кино и на телевидении. С Голоблей он прекрасно уживался. Заставил же он директора принять в театр Зигмунта Висняка. Он был дублером Мариана почти во всех спектаклях, а тот мог спокойно сниматься в фильмах и выступать по телевидению.

За обедом Бася со мной не разговаривала, а потом сразу же вышла из дома. Не знаю, куда она отправилась, предполагаю, что у нее было назначено свидание с Зарембой. Вечером они вместе явились в театр, хотя в тот день Заремба не играл. Была очередь Висняка.

Уже две недели в нашем театре идет популярная остросюжетная пьеса «Мари-Октябрь». Написана очень неплохо, авторы — три французских журналиста. Кажется, пьеса основана на реальных событиях.

Не знаю, удалось ли Вам посмотреть эту пьесу в нашем театре. Возможно, Вы видели фильм: он шел в Польше года три назад и также пользовался огромным успехом.

В общем, содержание пьесы таково: в доме богатого французского промышленника, мсье Рено-Пикара, собрались гости. Девять мужчин, включая хозяина, и молодая, красивая женщина, эта самая Мари-Октябрь. Кроме них, в пьесе участвует еще одна женщина — старая служанка Викторина.

Выбор гостей отнюдь не случаен. Все они пятнадцать лет назад были членами подпольной организации, боровшейся с гитлеровскими оккупантами. Организатором и руководителем этой группы Сопротивления был Кастиль, убитый гестаповцами пятнадцать лет назад как раз в этом доме. После гибели Кастиля группа распалась, и все переждали оккупацию в укрытии. После войны они не встречались. Лишь теперь, по инициативе бывшей связной Мари-Октябрь (ныне хозяйки известного салона мод), эти люди снова оказались в гостиной, где когда-то произошла трагедия.

Компания только с виду может показаться дружеской. Дороги старых товарищей по оружию давно разошлись. Один из них — кюре, другой — бывший боксер-профессионал, теперь владелец увеселительного заведения сомнительной репутации недалеко от площади Пигаль. Тут и состоятельный владелец типографии, и адвокат, и врач, и скульптор, и даже налоговый инспектор.

Мари-Октябрь не намерена предаваться трогательным воспоминаниям. Она любила Кастиля и хочет теперь раскрыть правду и покарать предателя. Оказывается, недавно на демонстрацию мод приехал некий господин Мюллер из ФРГ. Сейчас он торгует готовым платьем, но во время войны служил в гестапо, причем именно во Франции. Господин Мюллер вспомнил провал группы Кастиля и даже то, что причиной провала было предательство. Один из подчиненных выдал командира и всю организацию. Когда гестаповцы ворвались в дом, удалось скрыться всем, кроме Кастиля. Он был убит в перестрелке.

Суть пьесы в том, что прежние товарищи обвиняют друг друга в предательстве. Подозревают всех поочередно, каждый пытается оправдать себя с помощью алиби или как-то иначе доказать, что не мог совершить предательства. Наконец они договариваются, что, если виновный будет разоблачен, он напишет письмо о намерении покончить с собой и будет застрелен.

Истину раскрывают с помощью нехитрого обмана: внезапно Мари-Октябрь приглашает в гостиную Мюллера, чтобы тот опознал доносчика. На лестнице раздаются тяжелые мужские шаги. Владелец типографии Ружье не выдерживает и выдает себя. Сперва он пытается бежать, выхватывает пистолет. Но бывший боксер Бернарди бросается на него и обезоруживает. Под дулом пистолета предатель пишет, что решил покончить с собой, и падает, сраженный выстрелом Мари-Октябрь.

Именно с этим несчастным пистолетом и вышло столько хлопот на показе для прессы. На репетициях он стрелял превосходно, с оглушительным грохотом. А на показе Бася, она же Мари-Октябрь, тщетно нажимала на спуск: послышался лишь сухой щелчок. Слава богу, Адам Лисовский, кюре Ле Гевен, стоявший спиной к зрителям, сообразил, что к чему, и громко хлопнул в ладоши, подражая выстрелу. Не знаю, как бы мы иначе выпутались. Директор Голобля просто взбесился, потому что некоторые рецензенты это заметили и припомнили в рецензиях. А козлом отпущения директор, как всегда, сделал помрежа, то бишь меня.

В «Мари-Октябрь» играли:

Мари-Октябрь — Барбара Павельская, то есть моя жена.

Викторина, старая служанка, — Ирена Скальская.

Ружье, владелец типографии, — Мариан Заремба в очередь с Зигмунтом Висняком (через день).

Симонеан, адвокат, — Анджей Цихош.

Ле Гевен, кюре, — Адам Лисовский.

Бланше — Вацлав Дудзинский.

Маринваль, скульптор, — Людомир Янецкий.

Рено-Пикар, хозяин дома, сообщник Мари-Октябрь, — Петр Марский.

Бернарди, бывший боксер, владелец ночного кафе, — Ян Шафар.

Тибо, врач, — Януш Банах.

Вандам, налоговый инспектор, — Бронислав Масонь.

Неудачи, преследовавшие меня и весь театр 28 сентября, не ограничились скандалом на репетиции. До представления все шло нормально. Никто из актеров не опоздал: все пришли за час до начала. Явился и режиссер. Он хотел присутствовать на спектакле, чтобы внести затем, может быть, какие-то поправки. Костюмы и реквизит также были в полном порядке. Реквизитор заказал в буфете утиную ножку, которую один из актеров съедает по ходу действия, приготовил чашечки с кофе. На сцену их вносит Викторина. На подносе стояли бокалы с соком вместо шампанского. Пистолет тоже находился на своем месте. Не тот злосчастный пугач, а обыкновенный «вальтер». После неудачного показа для прессы директор Голобля дал реквизитору свой собственный пистолет. Он имел на него разрешение. Вместо боевых патронов вставили холостые. Надо сказать, что этот пистолет ни разу не подвел. Смотрелся он куда солиднее, чем наш старый пугач, имевший весьма отдаленное сходство с настоящим оружием.

Как обычно, за час до представления мы с реквизитором проверили, все ли в порядке. Не обнаружив никаких неисправностей, я отпустил реквизитора домой. Хорошо помню, что мы оба проверили, заряжен ли пистолет. Патрон был в стволе. Холостой, конечно. Реквизитор должен подтвердить это в своих показаниях.

Нужно добавить, что столик с реквизитом стоял у правой кулисы, неподалеку от рабочего сцены, который поднимает и опускает занавес. Тремя метрами выше — балкончик главного осветителя, откуда хорошо видна и кулиса, и столик. Большинство актеров выходит ка сцену как раз через правую кулису, вот я и поставил здесь столик для удобства. Слева на сцену входят только два актера, а через дверь в центре — один. Но им никакого реквизита не выдают. Хоть в пьесе и два действия, но декорации не меняются — все та же гостиная. Реквизита очень мало: чашечки с черным кофе, бокалы с шампанским, тарелка с утиной ножкой и пистолет.

После первого звонка, когда актеры готовились выйти на сцену, Зигмунт Висняк, спускаясь из гримерной, поскользнулся и упал с лестницы. Поднявшись, он и шагу не мог ступить. Вывихнул ногу. Сколько раз я говорил директору, что эти треклятые ступеньки доведут нас до беды! Почти каждую неделю на них кто-нибудь спотыкался. Узкие, крутые, плохо освещенные. Давно пора их переделать. Но директор все тянул до капитального ремонта театра. А ремонт нам лет пять как обещали сделать, только одно к другому подогнать не могли. Есть деньги — нет фирмы, которая взяла бы подряд на работы в перерыве между сезонами. Есть фирма — возникают трудности со строительными материалами. Так крутят и крутят, а лестница продолжает наводить страх на актеров. Чудо, что до сих пор как-то обходилось. Висняк первый серьезно пострадал.

Но нет худа без добра: Заремба случайно оказался в театре. Кстати сказать, хорош, черт побери, случай. Он явился вместе с моей женой. А перед этим чем они занимались?

Надо признать, Заремба не капризничал и не отнекивался. Правда, он понимал, что иначе придется отменить спектакль. О том, чтобы Висняк вышел на сцену, не могло быть и речи… Курьер и один из актеров, не помню, кто именно, но это легко установить, с трудом усадили его в такси, и он отправился к врачу.

Начало спектакля задержали минут на десять. Директор носился как угорелый, помчался даже к Зарембе в гримерную, чтобы поторопить его. Но тот Голоблю деликатно выпроводил: дескать, без костюма и грима он на сцену не выйдет и своим пребыванием в гримерной директор лишь оттянет представление. Билетеры уже продавали программки, и поздно было заменять в списке исполнителей Висняка на Зарембу. Зрители, купившие программки, были уверены, что играет Висняк, и вдруг увидели на сцене любимца публики — популярного Мариана. В антракте несколько человек заявили дирекции, что в театре полный беспорядок, раз мы сами не знаем, кто играет в пьесе.

Спектакль шел своим чередом, без сучка без задоринки. У суфлера работы было немного. Режиссер, пан Генрик Летынский, так вымуштровал актеров, что роли знали назубок. Теперь он крутился за кулисами и следил за представлением то справа, то слева. Забегал он и с середины, что-то отмечал в блокноте. Директор Голобля первую половину спектакля провел в своей ложе на левом балконе. Потом спустился вниз и второе действие смотрел из-за кулис.

Наконец подошла последняя сцена спектакля. Петр Марский, исполнитель роли Рено-Пикара, называет фамилии всех членов организации, погибших в борьбе с врагом. Когда прозвучало имя Кастиля, Бася, то есть Мари-Октябрь, согласно тексту, схватила лежащий на столе пистолет и с расстояния примерно двух метров выстрелила в сидящего Зарембу — Ружье, целясь в левую сторону груди. Грянул выстрел. Мне сразу почудилось что-то неладное. Какой-то миг я видел удивление на лице Мариана Зарембы. Потом актер как-то странно, чересчур мягко соскользнул на пол. Это само по себе было отступлением от режиссерской концепции: после выстрела Заремба должен был откинуть голову назад и застыть полулежа в кресле.

К своему ужасу, я вдруг заметил, что на его белой рубашке, слева, там, где сердце, быстро разрастается красное пятно. Я понял: случилось что-то страшное. Конечно, сначала мне не пришло в голову, что я стал свидетелем убийства. Я просто подумал, что у холостого патрона был сделан твердый пыж, который ранил Зарембу.

Я стоял в правой кулисе. Пьеса не кончается выстрелом в предателя. После этого Мари-Октябрь бросает пистолет, берет трубку и звонит в полицию, чтобы признаться в убийстве. Кюре Ле Гевен — Адам Лисовский, поначалу возражавший против странного следствия и самосуда, выхватывает у Мари-Октябрь телефонную трубку и сообщает полиции, что «какой-то человек покончил с собой». Это последние слова в пьесе.

Бася, моя жена, игравшая Мари-Октябрь, после выстрела, как полагается по тексту, сняла трубку. Но я подскочил к стоявшему поблизости машинисту и крикнул: «Немедленно занавес».

Занавес опустился. Раздался гром аплодисментов. Публика не заметила, что произошло на сцене. Актеры стояли в удивлении, не понимая, почему я не дал закончить спектакль. Машинист, услышав овации, хотел, как всегда, снова поднять занавес, чтобы актеры раскланялись и поблагодарили зрителей за внимание. Я остановил его и распорядился «занавес не поднимать, пусть актеры выйдут на авансцену».

Только теперь Бася заметила, что Заремба все еще лежит на полу, а из раны течет кровь. Она бросилась к раненому, опустилась на колени и пыталась приподнять его. Я тоже подошел, расстегнул рубашку, и все сомнения исчезли. Чуть ниже левого соска виднелась маленькая круглая дырочка. Я был на войне, потом участвовал в Варшавском восстании и видел много таких маленьких дырочек. Мне стало ясно, что это не царапина от твердого пыжа, а настоящее пулевое ранение. Я понял, что жить Зарембе осталось считанные минуты. С такого расстояния Бася не могла промахнуться. Она всадила пулю чуть ли не прямо в сердце.

Я вскочил, выбежал со сцены и закричал — кажется, кому-то из гардеробщиков или секретарю, не помню точно: «Сейчас же вызвать «скорую помощь» и милицию!» Тот, к кому я обратился, должно быть, выразил удивление, не понимая причин столь необычного распоряжения. Тогда я объяснил: «Заремба мертв. Его застрелили на сцене. Это убийство».

Эти слова, мое поведение, факт, что я первый сориентировался в ситуации и даже пытался спасти Зарембу, требуя немедленного вызова «скорой помощи», догадался, что популярный актер был убит, — все это следователь истолковал как один из главных доводов моей вины. Капитан, фамилии его я не знаю, твердил: «Вы с самого начала знали, что это убийство. Вы прервали спектакль, бросились вызывать «скорую помощь» и милицию, потому что сами все подстроили. Вы зарядили пистолет не холостым, а боевым патроном и ждали последствий».

Но ведь, пан прокурор, такие рассуждения не выдерживают критики. Если бы я вставил в пистолет эту пулю, то не торопился бы спасать Зарембу. Пусть себе умирает на сцене. Я делал бы вид, что ничего не заметил. А я увидел кровь на рубашке актера и прервал представление. Когда я рассмотрел рану поближе, то понял, что это не царапина от пыжа, а смертельная рана, то есть убийство. Но ведь перед спектаклем мы с реквизитором проверяли: в стволе находился холостой патрон.

Дальнейшие события развивались молниеносно. Милиция оказалась на месте уже через три минуты. Почти одновременно прибыла «скорая помощь», и вслед за ней — вторая милицейская машина, с оперативной группой.

Я встретил милицию у входа в театр. В двух словах объяснил, что произошло, и проводил на сцену. Заремба по-прежнему лежал без сознания на полу. Возле него хлопотал врач «скорой помощи». Насколько я помню, он сделал ему какой-то укол — очевидно, для поддержания сердечной деятельности. Моя жена все еще стояла на коленях рядом с Марианом и поддерживала его голову. Вокруг толпились актеры, рабочие сцены и осветители, суфлер, режиссер, директор и кто-то из секретарш.

При виде милицейских мундиров Барбара вскочила и закричала, указывая на меня:

— Вот убийца! Это он убил Мариана!

Бросив это чудовищное обвинение, жена забилась в истерике. Кто-то удерживал ее, так как она хотела на меня броситься, со сцены ее увели почти насильно. Врачу пришлось дать ей успокоительное.

Милиция действовала так, как полагается в подобных случаях. «Скорая» увезла Зарембу в клинику. Нам запретили покидать театр и допрашивали до поздней ночи. Лишь после двух часов всем позволили разойтись, а меня арестовали и доставили в милицию.

Обвинение, выдвинутое против меня милицией, основано на четырех пунктах.

Первое: я публично угрожал убить Мариана Зарембу. Я объяснил уже, что произнес эти слова в ссоре с женой, не помня себя от гнева. Им нельзя придавать никакого значения. Я никогда не думал об этом всерьез. Свидетели могут подтвердить, что в принципе я человек сдержанный, умею владеть собой. Но иногда мне изменяет самообладание, я выхожу из себя и не отдаю отчета в своих словах и поступках. В доказательство этой черты моего характера могу сослаться на два случая. Года четыре назад я поссорился с тогдашним директором «Колизея», моим близким другом Збигневом Дербичем. Я выкрикивал в его адрес различные бессмысленные угрозы и даже выскочил из директорского кабинета в поисках оружия. Разумеется, я вскоре опомнился и извинился перед директором. Он-то меня хорошо знал и от души потом смеялся.

Второй скандал случился год тому назад. На этот раз я поссорился из-за какого-то пустяка с главным машинистом. Какие-то мелкие неполадки на предыдущем представлении, а в результате, слово за слово, я набросился на беднягу с кулаками, так что он обратился в бегство. Ссора произошла на сцене. Я гнался за ним до самой лестницы, ведущей к балкончику осветителя. Конечно, опомнившись, я извинился перед машинистом, и он, зная меня много лет, согласился забыть об этой истории. Если бы моя жена была объективным свидетелем, она подтвердила бы, что есть такая черта в моем характере. Правда, такие вспышки случаются со мной очень редко, не чаще, чем раз в несколько лет.

Второй пункт обвинения — тот факт, что я прервал представление, велел опустить занавес и вызвать врача и милицию. Якобы, будучи преступником, я отлично знал, что произошло на сцене, и, проявляя чрезмерную «оперативность», хотел отвести от себя подозрения. Я уже опроверг эти аргументы и не считаю нужным к ним возвращаться.

Третье: я подал пистолет актеру, выходящему на сцену. После уже никто не имел возможности заменить холостой патрон боевым. Подавая оружие, я обязан проверить, заряжено ли оно, и если заряжено, то чем. Я, мол, этого не сделал, так как хорошо знал, что в пистолете смертоносный заряд. Эти обвинения, на мой взгляд, несостоятельны. В целом мире помреж подает выходящим на сцену актерам нужный реквизит. Я никогда не проверял пистолет в момент передачи его актеру, потому что времени на это уже нет. Мы с реквизитором ежедневно проверяли оружие, когда готовили все необходимое для пьесы «Мари-Октябрь». Так было и перед роковым спектаклем. В пистолете был холостой патрон. Да, признаю: на сцене уже никто не смог бы заменить патрон. Но прошу заметить, что реквизитор положил пистолет на столик вместе с другими предметами. Это было за час до начала спектакля. Я ни к чему не прикасался вплоть до момента, когда, по ходу действия, взял пистолет со столика, подал актеру и дал ему знак выходить на сцену.

Около столика крутились все актеры. Направлялись в гримерные, выходили на сцену, возвращались обратно. Много раз проходили мимо директор театра Станислав Голобля, постановщик спектакля Генрик Летынский. Поблизости были и суфлер, и рабочий, поднимающий занавес. Осветитель, место которого на балкончике над правой кулисой, тоже не мог миновать по дороге столик с реквизитом. Любой из актеров, режиссер, директор, суфлер, машинисты — все эти люди имели возможность взять пистолет и заменить патрон. Эта операция требует не больше пяти секунд. Их всех можно подозревать наравне со мной. Почему их не арестовали? Почему выбрали именно меня? Почему Вы, пан прокурор, дали санкцию на мой арест?

Наконец, четвертый и последний аргумент: даже собственная жена обвинила меня в преступлении. Этот аргумент страшен только с виду. Надо учесть, что в последнее время наша супружеская жизнь оставляла желать лучшего. Почти ежедневно доходило до ссор и взаимных обвинений. Поводом чаще всего был Мариан Заремба. Кроме того, бросая свое необоснованное обвинение, жена была в шоковом состоянии. Это понятно. Ведь именно от ее руки погиб Мариан Заремба. Она нажала на спуск и послала пулю прямо в сердце актеру. А я подал ей оружие. Таким образом, шок Барбары совершенно понятен, она не может отвечать за свои слова и поступки. Ее слова нельзя принимать всерьез.

Сотрудники милиции, стремясь как можно скорее разоблачить убийцу, пошли, к сожалению, по пути наименьшего сопротивления. Наскоро допросив всех присутствовавших в театре, они сочли, что виновным может быть только помреж, и, не задумываясь, упрятали меня за решетку. Вы, пан прокурор, оказались под влиянием их выводов. Я снова повторяю и буду повторять до конца. Даже если меня приговорят к смерти, я и под виселицей буду повторять: я невиновен.

Я невиновен».

Глава III. Моя биография

«Я считаю, что ошибки, допущенные милицией в ходе следствия, а затем убеждение прокурора в моей виновности вызваны в значительной мере тем, что они не знают моей биографии. Тяжелые испытания, которые я пережил, не могли не повлиять на мой характер. Надеюсь, что результатом изучения моей биографии будет единственно правильный вывод: я не убивал Зарембу.

Уже в средней школе заметили, что у ученика Ежи Павельского — великолепный голос, лирический тенор. Я всегда любил петь, но ни я, ни мои родители не думали, что с таким голосом можно стать певцом. Учителя обратили на меня внимание и горячо убеждали отца дать мне соответствующее образование. Для родителей это были весьма обременительные расходы, потому что учиться пению до войны стоило дорого. Слишком дорого для скромного чиновника в министерстве торговли и промышленности, каковым был мой отец. По происхождению я, как говорится, «из трудовой интеллигенции».

Петь я начал еще до войны. О том, чтобы попасть в Варшавскую оперу, и речи быть не могло. Но меня пригласили в Познань, где мне, может, и удалось бы сделать карьеру, если бы не война.

Военную кампанию я проделал в одном из артиллерийских полков. Начал под Серадзом, кончил в осажденном Модлине. В плен не попал. Оккупацию пережил в Варшаве. Немного торговал, служил в строительной конторе. Устраивался как умел, но пения не бросал. В эти годы мой голос окончательно развился. Во время войны я ничем особо не отличился. Это не значит, что был трусом. Я был просто хороший солдат, который выполняет приказ, но без чрезмерной лихости. Когда посылали в атаку, шел вперед. Когда приказывали отступать, показывал неприятелю тыл. Стрелял, стараясь попасть в цель, но и заботился, чтоб в меня не попали. Во время осады Модлина был легко ранен в руку и, кажется, представлен к «Кресту за храбрость». Награды этой не получил и после войны никогда о ней не напоминал.

Когда в Варшаве началось восстание, я был на Мокотове. Явился в ближайший отряд и, как относительно молодой человек, к тому же подхорунжий, был в него зачислен. Воевал до самой капитуляции Мокотова. Мне повезло, даже ранен не был. И в плен не попал. В штатской одежде мне удалось выбраться из лагеря в Прушкове, симулируя перелом руки.

Сразу после освобождения я попал в Катовицы, в Силезский оперный театр. Первая большая партия, Ионтека в «Гальке», — и первый в жизни успех. Год прослужив в Катовицах, я уехал за границу, и там началась моя карьера.

Я пел во всех крупных оперных театрах Европы и в Соединенных Штатах. С самыми выдающимися певицами. Всюду мне сопутствовал успех. Джованни Павелини, такое я взял сценическое имя, подавал надежду, считал, что пойду по стопам если не великого Карузо, то по крайней мере Яна Кепуры.

Тогда же я вступил в брак. Моей женой стала Барбара Морох, студентка второго курса Государственного института театрального искусства. Каждый певец должен стремиться к известности и славе прежде всего в своей стране.

Триумфы в заграничных гастролях не заменяют успеха на родине. Напротив, певец, который в стране имеет имя, всегда найдет ангажемент за границей. Неудивительно, что и я, несмотря на выгодные предложения со стороны различных импресарио, стремился к популярности в Польше и каждый год старался выступить по крайней мере в одном из наших оперных театров. Во время выступления в Варшаве прославленного певца Джованни Павелини пригласили в театральный институт. Здесь, правда, готовят не певцов, а драматических актеров, но заботятся и о том, чтобы будущий актер владел голосом и умел петь на сцене, если того потребует роль.

Там я впервые встретился с Барбарой. И, как школьник, влюбился с первого взгляда.

Не прошло и трех недель, как она стала моей женой. Я был старше на восемнадцать лет. Но мне казалось, что девушка отвечает мне взаимностью. Хочу быть беспристрастным: не думаю, что Барбара вышла за меня из-за денег. На это было не похоже. Нынче я, опытный, много в жизни испытавший человек, вижу, что студентку-второкурсницу ослепила слава большого певца, может быть, она влюбилась в мой голос. Ей льстило, что ее выбрал мужчина, по которому столькие сходили с ума, и что она будет женой великого артиста. Говорю это без всякого хвастовства: ведь каждый крупный актер или певец пользуется успехом.

Может, сыграло роль то, что все ей завидовали. Но не думаю, что на ее выбор повлияли низкие, сугубо материальные расчеты.

Несколько лет я был счастлив. Мне казалось, что у меня есть любящая жена, есть слава и деньги. Я думал, что это навсегда. Единственным поводом к несогласию в первые годы супружества было упрямое и непонятное для меня желание Баси окончить институт и выступать в театре. Я хотел, чтобы она целиком посвятила себя дому: мне и двоим нашим детям.

Барбара была настойчива. Она кончила институт, поступила в театр. Не сделала такой головокружительной карьеры, как я на оперной сцене, но поднималась выше и выше. Постепенно сделала себе имя, стала получать большие роли. Я не содействовал ее театральной карьере, потому что всегда был против. Скорее всего, я рассуждал правильно. Муж, если он старше по возрасту, должен жене внушать уважение. А прославленная актриса не будет чтить известного певца.

Отдавая кесарю кесарево, замечу, что Барбара была и осталась очень хорошей матерью, которая любила наших детей и умела их воспитывать. Сидя в одиночной камере, где много времени для размышлений, я хорошо понимаю, что любовь к детям и была причиной того, что брак устоял перед бурями, которые пронеслись над нашим домом.

А пока что жизнь шла как нельзя лучше. В семье я был счастлив. Считался одним из лучших в мире певцов. Будущее виделось мне безоблачным. Вслед за славой пришли и деньги. Хочу подчеркнуть, что деньгам я не придавал особого значения. Но не был, к сожалению, и расчетлив. Зарабатывал много, но много тратил. Мне казалось, что благополучие пришло навсегда.

Скоро все кончилось.

Беда случилась внезапно и неожиданно, во время гастролей в Англии. Я был в прекрасной форме и пользовался огромным успехом. Очередное выступление проходило в Ливерпуле. Стояла прекрасная, совсем не «английская» погода. И все же после представления «Тоски», когда я дважды выходил на бис, проснувшись утром в гостинице, я совсем потерял голос. Дальнейшие выступления пришлось, конечно, отменить. Местные ларингологи применяли самые разные средства, но добились лишь того, что я мог говорить вполголоса. Уже это предварительное лечение обошлось очень дорого. А затем расходы росли с быстротой молнии: Вена, Стокгольм, Париж. Лечили меня лучшие в Европе специалисты. И не бесплатно. Если б я сразу, как только произошла катастрофа, отказался от оперной карьеры и вернулся домой, то остался бы, по нашим меркам, состоятельным человеком. На одни проценты со вклада в сберкассе можно было б жить. Но мне все казалось, что я вот-вот вылечусь: вернутся голос, слава и деньги.

Лечение длилось полтора года и поглотило все мои финансы. Директора оперных театров и импресарио, которые были раньше так заинтересованы в моих выступлениях, и не подумали мне помочь.

Долгое лечение принесло наконец результаты. Голос возвратился. Во всяком случае, я уверял себя, что так было. А в действительности и глубина, и диапазон моего лирического тенора были уже не те. Я быстро убедился, как мимолетна слава. Условия, которые мне предлагали, были намного хуже, чем два года назад. Но торговаться не приходилось, надо было брать, что дают. Публика, раньше принимавшая меня с энтузиазмом, была теперь гораздо холоднее. Меня уже не просили исполнять некоторые арии на бис.

Но я по-прежнему был оптимистом и свято верил, что блестящая форма вернется, что это вопрос времени. Вернутся восхищение и признание зрителей — и выгодные контракты с оперными театрами. Я пел восемь месяцев, почти целый сезон. Болезнь возобновилась так же внезапно, как и началась. Как раз в момент, когда мне казалось, что прежняя форма восстанавливается. В одно майское утро я проснулся и опять мог говорить только шепотом.

Я снова начал бороться со злой своей судьбой. Новое лечение поглотило все, что у меня было. Голос как будто бы вернулся. Он был слабее и с хрипотцой. Через три месяца болезнь меня опять свалила с ног. На этот раз прославленный миланский ларинголог, который помог сохранить голос многим оперным знаменитостям, прямо сказал, что петь я больше не буду. У меня было какое-то вирусное воспаление голосовых связок, лекарства от которого еще не изобрели. В лучшем случае голос восстановится до такой степени, что я смогу нормально говорить.

Домой я вернулся нищим. Единственным имуществом, которое осталось от прежних блестящих времен, был небольшой домик на Охоте. Там жила жена с детьми. Теперь вместо знаменитого и богатого певца в домике поселился человек, превратившийся — и морально, и физически — в развалину. Без профессии, без заработка. Даже учителем пения, как это бывает под старость со всеми оперными артистами, я стать не мог.

Не всякая любовь выдержит такое испытание.

Любовь моей жены его не выдержала. Но нас связывали дети. Девочка и мальчик. Им было тогда пять лет и три годика. Думаю, что только поэтому Барбара от меня не ушла. А может, просто жалела меня?

Два года я ничего не делал. Просто был не в состоянии взяться за какую-нибудь работу. Как по состоянию здоровья, так и в результате психической травмы. Уж больно с высокого коня я слетел, чтобы не ушибиться. Жена выступала в театре, все с большим успехом. Звездой она не стала, но ее ценили как способную и трудолюбивую актрису. На свое жалованье и побочные заработки она содержала дом. Нам пришлось очень туго, и Барбара вкалывала с утра до ночи,чтобы связать концы с концами и чтобы дети ни в чем не нуждались.

Надо отдать ей должное. Даже в это трудное время я не слышал от нее ни слова жалобы. Ни одного упрека в том, что все деньги я потратил на лечение, пользы от которого не было.

Спустя два года голос начал восстанавливаться. Конечно, не певческий голос. Но я уже мог громко и внятно говорить. Немного успокоились и нервы. Теперь надо было как-то приспосабливаться к новой ситуации.

Мой старый друг Збигнев Дербич стал тогда директором театра «Колизей». Профессии я не имел, а работать было надо. Не мог же я оставаться на содержании у жены. Да и не хватало ее заработка на наши нужды. Я связался с Дербичем и возобновил знакомство. После возвращения домой я ни с кем не встречался. Поначалу вообще не выходил из дома, только в маленький садик неподалеку. Я попросил Збигнева взять меня на работу в театр, хотя бы помощником машиниста. Свободных мест не было, но старый друг пристроил меня в секретариат «для выполнения отдельных поручений». Там я прослужил три года. Технической и административной стороны театра, а тем более драматического, я совершенно не знал. Я имел раньше дело с оперными театрами, у которых несколько иная структура.

Понемногу я овладевал новой для меня профессией администратора.

На четвертый год службы в «Колизее» меня назначили на освободившееся место помощника режиссера. Сперва временно, с испытательным сроком. Выяснилось, что с этой трудной, ответственной и чаще всего недооцениваемой работой я справляюсь неплохо. Дербич не стал искать другого помрежа и оставил место за мной.

Когда Дербич ушел из «Колизея», я остался в театре. Збышек хотел меня взять администратором во Вроцлав, но я не согласился расстаться с женой и детьми. Барбара тогда выступала в Национальном театре и не собиралась уезжать из Варшавы в провинцию. Я остался в «Колизее», и мои отношения с новым директором, Станиславом Голоблей, поначалу сложились вполне нормально, если не считать того, что новый хозяин «Колизея» имел скверную привычку делать из помрежа козла отпущения в случае всяческих промахов и недосмотров. По мнению Голобли, даже если пугач не выстрелил в день показа для прессы, виноват в этом не кто иной, как помощник режиссера.

Что касается отношений с женой, со стороны они выглядели прежними. А на деле мы все больше отдалялись друг от друга и с трудом находили общий язык. Связывали нас только дети. И все-таки я по-прежнему безгранично любил жену и не мог от нее уйти, хотя, как теперь вижу, это было бы лучше для нас обоих. Гордиев узел разрубают мечом.

Баська тоже не решалась уйти. Она прекрасно знала, что детей я бы ей не оставил. А без них она уходить не хотела. И нельзя было разорвать заколдованный круг: мы продолжали жить вместе, не находя выхода из сложившейся ситуации.

Откровенно говоря, я надеялся, что все как-нибудь образуется и я верну любовь жены. Знаю, что у нее было много романов. Она ведь намного моложе меня. А муж калека — и физически, и психически. Я закрывал глаза на ее увлечения и уверял себя, что за пределы флирта они не выходят. Предпочитал ничего не замечать, как тот мудрый французский монарх, который сказал: «Король все видит, но король молчит».

И верно, Баськины симпатии быстро менялись. Я по-прежнему надеялся, что она «перебесится» и вернется. Можно меня упрекнуть в отсутствии самолюбия или даже чувства чести. Но какая уж тут честь, когда замешана любовь, а я так любил жену.

Вскоре наши отношения еще больше осложнились. Голобля претендовал на то, чтобы его театр был если не лучшим в столице, то хотя бы самым посещаемым. Одним из средств, которые ведут к цели, он посчитал — и правильно — приглашение самых популярных актеров. Прежде всего тех, кто снискал известность в кино и на телевидении. Выступая в «Колизее», они пожинали плоды своей славы, и места в зале заполнялись поклонниками их красоты и таланта.

Верный такой политике, Голобля пригласил несколько звезд киноэкрана, и в их числе мою жену. С успехом она выступала и на телевидении. В одном театре оказались моя жена и известный киноактер на ролях первого любовника Мариан Заремба.

Знакомы они были давно. Но симпатии друг к другу ни чуточки не питали. Наоборот, Барбара часто называла его «зазнавшимся хлыщом». А тут все переменилось.

Поначалу я думал, что это у жены очередной флирт. Но быстро понял, что дело куда серьезнее, во всяком случае, со стороны Барбары. Раньше она всегда соблюдала приличия. А новый роман развивался открыто, на глазах товарищей по театру. Когда я сказал, что она себя компрометирует, жена ответила, что, если мне это не по нраву, можно развестись.

Попросту говоря, она влюбилась в мужчину, который был на семь лет моложе, как я в свое время влюбился в молодую девушку, студентку театрального института. И не таила своей любви. Наоборот, открыто шла на скандал, чтобы меня вынудить развестись, а его — жениться.

Не знаю, что за чувство связывало Зарембу с моей женой. Была ли это любовь или одно из множества любовных увлечений. Не думаю, что он стремился развести Барбару и упрочить свои отношения с ней. Это навредило бы его популярности у несовершеннолетних поклонниц, могло даже испортить карьеру. А такие вещи у Мариана были на первом плане. Боялся он, наверное, и того, что брак с женщиной, которая много старше, сделает его посмешищем в актерском мире.

Бася ему безусловно нравилась. Она была интересная, изящная женщина. Отчасти ему импонировала ее интеллигентность, умение вести себя в обществе, чего Зарембе, пожалуй, недоставало. А главное, она была не похожа на предыдущих пассий кинознаменитости. В деле есть фотографии Зарембы, который лежит на сцене в окровавленной рубашке. Их показал мне на допросе следователь. Снимки даже в малой степени не передают, насколько он был красив. Внешность его была такого типа, когда о мужчине говорят «красавчик». А иногда иначе: «душка» или «пижон». В такой красоте, я имею в виду лицо, нет ничего мужского. Если нарядить его в платье, Мариан мог бы играть роли хорошеньких женщин. Такой тип нравится преимущественно молоденьким девочкам и… пожилым дамам. Барбара действительно была намного старше Зарембы, но пожилой ее не назовешь.

А кроме того, она что-то значила. В театре ее ценили, был успех на телевидении, любила публика. Это ставило ее выше прежних любовниц Зарембы. А их было порядочно. У коллег он имел репутацию Дон Жуана, для которого количество куда важнее качества.

При всем этом я думал, что Заремба не будет глубоко ввязываться в новый роман, что рано или поздно этот суррогат чувства испарится сам собой, как и предыдущие увлечения моей жены. Я недооценил силы чувств Барбары, которая явно стремилась поставить всех перед свершившимся фактом и сделать ситуацию необратимой.

Атмосфера в доме стала невыносимой. Беспрестанные ссоры и скандалы. Они вспыхивали без всякой моей вины. Достаточно было сделать самое невинное замечание, как жена разражалась целым потоком слов, не выбирая при этом выражений. Я слишком хорошо ее знал, чтобы не понять: это просто новая манера поведения. Барбара была хорошей актрисой и играла дома роль ведьмы. Умышленно старалась уязвить мое самолюбие. Она знала, что, потребуй я развода «вследствие разрыва супружеских отношений», суд ей оставит детей. Она меня хотела заставить подать на развод. Я это прекрасно понимал и не реагировал на выходки жены.

Она провоцировала меня на каждом шагу. Заремба в этой игре не участвовал. Он меня по возможности избегал. Случайно я услышал его разговор с Барбарой. Я не подслушивал, я вообще никогда не следил за женой. Это вышло случайно: они говорили в коридоре, около гримерных, а я стоял чуть ниже, на лестнице, у правой кулисы. Мариан довольно резко упрекал Барбару, говоря, что знакомые над нею смеются и что зря она валяет дурака.

Видимо, после этого разговора жена изменила тактику. Она решила вызвать публичный скандал, после которого Зарембе деться будет некуда. Случай скоро представился. Я говорю о ссоре, которая произошла за четыре дня до трагедии, случившейся двадцать восьмого сентября, той самой ссоре, которую следствие сочло главным доказательством моей виновности.

Двадцать четвертого сентября у нас, как обычно, шла «Мари-Октябрь». Роль Ружье исполнял Зигмунт Висняк. Зарембы в театре не было. Все было готово к спектаклю, не было только Барбары. А ведь актер должен быть в театре за час до представления.

Наконец она явилась! За двадцать минут до первого звонка, когда наше волнение, вызванное отсутствием актрисы, у которой дублерши не было, достигло высшей точки. При виде Барбары, которая не спеша направилась в гримерную, я закричал: «Что с тобой? Через пятнадцать минут твой выход. Где ты была?»

И началось. Барбара устроила самый что ни на есть безобразный скандал. Кричала, что пришла от любовника. Обрушилась на меня с площадной бранью, со словами, которых я никогда раньше от нее не слыхал. Если б я не знал, что она вообще не пьет, подумал бы, что Барбара явилась в театр пьяная в доску.

Должен признаться, что и я из себя вышел. Еще немного — и ударил бы ее. Не помню, что говорил, но и впрямь мог сказать что-то вроде «убью его» или «убью этого негодяя». Разумеется, скандал произошел при свидетелях. Двери гримерных были настежь распахнуты. Хотя их можно было бы и не открывать, поскольку было слышно каждое слово. Барбара кричала так, что услышал директор Голобля, который сидел в своем кабинете, далеко от гримерных. Он и положил конец непристойной сцене. Барбаре здорово влетело. Директор пригрозил, что тут же выставит ее из театра и постарается, чтобы новый контракт заключить ей было нелегко. Велел немедленно переодеваться, а завтра явиться к нему. Обругал заодно и меня. Недоволен был тем, что я вообще отвечал жене, вместо того чтобы, как он выразился, «сразу же дать истеричке по физиономии и привести ее в себя». Барбара, правда, направляясь в гримерную, выкрикивала, что не может играть в таком состоянии, но все-таки угроза подействовала. Через десять минут она была за кулисами, спокойная и готовая к выходу. Спектакль начался как положено.

Что было на следующий день и что сказал жене директор, я не знаю. Слышал, что перед этим к Голобле ходил Заремба и вышел из директорского кабинета с бодрым видом.

У меня нету свидетелей, и никто мне не поверит, но в этот день Мариан заговорил со мной перед началом спектакля. Я имею в виду двадцать пятое сентября. Заремба играл, а Висняк был свободен. Мариан извинился передо мной за поведение Барбары. Утверждал, что между ним и моей женой ничего не было и что он не знает, как это Басе такое взбрело в голову, что они до обеда сидели якобы в Доме актера на Уяздовских аллеях. Он выразился буквально так: «Баська рехнулась».

Я ни слову не поверил, но сделал вид, что услышанное принял за чистую монету. Но по тому уже, что он обратился ко мне и признал выходку Барбары неуместной, я заключаю: Заремба хотел загладить случившееся. Во всяком случае, он в отличие от моей жены не стремился к ситуации, из которой единственным выходом была бы его женитьба на Барбаре.

Я не могу представить свидетелей разговора. Никто не слышал того, что сказал мне Заремба, а он, увы, не может подтвердить моих показаний. Мы разговаривали тогда в левой кулисе. Не там, где столик для реквизита, а на противоположной стороне сцены. Но если нас кто и видел, то слов наверняка не разобрал. Через три дня наступило трагическое двадцать восьмое сентября».

Глава IV. Допрос у прокурора

Обитатель 38-й камеры сидел на табурете и читал. А может, просто задумался с книгой на коленях и не слышал, как в конце коридора, где железная решетка отделяет эту часть тюрьмы от лестничной клетки, кто-то прокричал: «Ежи Павельский — в канцелярию». Только поворот ключа в замке и открывающаяся дверь обратили на себя его внимание.

— Вас требуют в канцелярию, — сказал надзиратель. — Выходите.

Арестант закрыл книгу, встал и вышел в коридор.

Пришлось задержаться у решетки, где ждал уже другой тюремный служащий. Приоткрылась небольшая дверца, и в сопровождении нового конвоира Ежи Павельский спустился по лестнице. Еще одна решетка — и они вышли наружу, а затем направились в стоявшее рядом большое здание. Здесь размещались тюремная канцелярия и мастерские, где работали заключенные, уже получившие срок или те, у кого на дверях не было красной таблички с буквой «И».

Конвоир ввел арестованного в одну из комнат, перекинулся парой слов с находившимся там служащим и сказал Павельскому:

— Пошли дальше.

Они поднялись на второй этаж. Решеток между этажами и коридорами в этом здании не было. Направились в ту часть здания, где было множество дверей. Конвоир объяснил Павельскому, что это в комнаты, где адвокаты встречаются с клиентами или происходят свидания «без решеток».

— У меня же нет адвоката, — удивился помреж.

— Когда прокуроры приезжают в тюрьму, чтобы допросить кого-нибудь из подследственных, они тоже этими комнатами пользуются. Я веду вас к прокурору Ясёле.

— Это тот, что меня два раза допрашивал?

— Откуда мне знать, кто вас допрашивал?

— Такой чернявый, высокий. С маленькими усиками.

— Тот самый. Прокурор Ришард Ясёла.

Конвоир остановился у номера 112 и постучал. Услышав в ответ «войдите», открыл дверь, пропустил вперед арестанта и вошел сам. Доложил, как полагается по инструкции:

— Пан прокурор, докладывает охранник Каминский. Заключенный Ежи Павельский, согласно приказу, доставлен. Отделение десятое, камера тридцать восьмая.

— Спасибо, когда надо будет отправить арестованного в камеру, я вас вызову. Можете идти.

Конвоир щелкнул каблуками и вышел.

— Садитесь, пожалуйста. — Прокурор показал на стоявший напротив единственный стул. Пододвинул пачку сигарет и спички. — Может быть, закурите?

— Спасибо, не курю. Еще с тех времен, когда у меня был голос. — Павельский сел на указанное ему место.

Прокурор вынул из кожаного портфеля серую папку с делом. Арестант успел прочесть надпись:

«Дело Ежи Павельского. Статья 225 пункт 1 уголовного кодекса».

Папка была объемистая. Прокурор перелистал бумаги и выбрал несколько рукописных листов. Павельский узнал свой почерк. Это он писал в камере по указанию прокурора.

— Я прочитал ваше сочинение, — сказал прокурор. — И сразу же должен разъяснить одно недоразумение.

— Слушаю, пан прокурор.

— Из этого документа следует, что милиция и прокурор предубеждены против вас, держат под арестом, располагая самыми пустячными уликами. Вы даже перечислили эти улики и насчитали их четыре. И все, по вашему мнению, не имеют значения.

Арестованный молчал.

— Милиция и прокуратура вовсе не ставят целью губить людей или держать их за решеткой. Ни я, ни капитан Лапинский из Варшавского управления милиции, который вел ваше дело, ничего против вас не имеем. Я вовсе не заинтересован в том, чтобы вам вынесли смертный приговор. Совершено убийство. Вероломное убийство. Преступник не решился выстрелить сам. Для убийства использовал другое лицо, женщину, которая была в близких отношениях с убитым. Уже это говорит о изощренном коварстве преступника. Такому нет места в обществе. Задача милиции и моя — тщательно расследовать дело и передать в суд. Мы готовы вас выслушать. Изучим все детали, которые могут навести на след… Если же есть какие-либо смягчающие обстоятельства, прошу о них сообщить…

— Я не убивал! Коварство преступника не только в том, что Зарембу сразила пуля, выпущенная его любовницей. Оно еще и в том, что я, невиновный, сижу в тюрьме и мне грозит смертная казнь.

Оставив без ответа слова Павельского, прокурор продолжал:

— Я внимательно прочел то, что вы написали. Надо признать, пережитая вами после потери голоса трагедия, разлад в семье — все это до некоторой степени смягчающие обстоятельства. Составляя обвинительный акт, я приобщу ваши письма к делу, чтобы ознакомить с ними суд. Если б еще во время ссоры, выйдя из себя, вы посягнули на жизнь жены. Это было б убийство в состоянии аффекта. Но понимаете ли вы, что лишили жизни человека, который, как видно из вашего письма, был абсолютно невиновен? Для этого поступка я, увы, не нахожу смягчающих вину обстоятельств.

— Выходит, раз я не в ладах с женой, то и Зарембу убил, — с сарказмом заметил Павельский. — Убил с умыслом, потому что сразу вызвал «скорую помощь» и милицию. Это я слышал еще на допросах в милиции. Капитан Лапинский времени не пожалел. Подробно разъяснил мне двести двадцать пятую статью уголовного кодекса и сообщил, что смертная казнь совершается в Польше через повешение. Спасибо, пан прокурор. Заранее знаю, что вы скажете. Я невиновен, но доказать не могу и потому мне придется висеть. Во славу правосудия, прокуратуры и милиции.

— Будьте любезны, успокойтесь, — сухо перебил прокурор. — На меня такие штучки не действуют. Они для меня не новость. Я приехал в тюрьму, чтобы дать вам еще один шанс. Отрицая свою вину, вы себя окончательно губите. Повторяю, против вас столько улик, что составить обвинительное заключение и передать дело в суд труда не составляет. Если есть хоть что-нибудь в вашу пользу, я хочу об этом знать.

— Вы по-прежнему не верите в мою невиновность.

— Конечно, не верю. Никто здравомыслящий в это не поверит.

— И все-таки я невиновен.

— Вы вправе защищать себя, как считаете нужным. Можете лгать, отказаться от показаний, обвинять других. Короче говоря, подозреваемому в убийстве все дозволяется. Но вы же интеллигентный человек. У вас было время подумать о своем положении. Довольно этого бессмысленного запирательства.

— Вы хотите, чтобы я сознался в преступлении, которого не совершал?

— Вы писали о четырех, как полагаете, «доводах» милиции против вас. Это улики еще не самые серьезные. Если б только они, я не посчитал бы дело законченным. Как знать, может, всерьез засомневался бы. подписывая ордер на арест. Но есть куда более тяжкие улики.

— Какие? — удивился арестованный.

— Мы изучили всю жизнь Мариана Зарембы. Не переоцениваем значения всякого рода мелочей и против вас отнюдь не предубеждены. Биография Зарембы, которая у меня в деле, куда подробнее рассказанной вами. Убитый — это молодой и симпатичный актер. Врагов у него не было. Не было даже тех, кто б ему завидовал, хотя в актерской профессии, как, впрочем, и в других, такое нередко случается. Считался хорошим товарищем, как говорится, своим парнем. Зарабатывал недурно. Была у него житейская смекалка, умел себя подать и славу оборачивать в деньги. Можно считать это достоинством, а можно и недостатком. Все зависит от того, как к этому относиться. Но нельзя упрекать его в скупости или недружелюбии к коллегам. Если кто из приятелей-актеров нуждался, то на Зарембу всегда мог рассчитывать. Этот молодой человек был хорошим сыном. Родом он, как вы, конечно, знаете, из деревни. Где-то из-под Остроленки. До сих пор там живет и ведет хозяйство его мать. Сын выстроил ей новый дом. Помог Мариан стать на ноги и своему брату. И еще одна вещь говорит в пользу убитого. Он не стыдился своего происхождения, матери, простой крестьянки, и брата, который хозяйничает на нескольких гектарах. Не раз приезжал к ним. И в этом году, в начале августа, пробыл там две недели, помогал в косовицу. Привозил мать и брата в Варшаву, бывал с ними на людях. И делал это не для рекламы, хотя, как полагается киноактеру, заботился о популярности. О том, как он в поле работал, никто из журналистов, любящих сенсации, и не знал. А сами понимаете: популярный актер — и косит рожь, это же великолепная реклама.

— Да, — согласился Павельский. — Я знал, что он из деревни, но обо всем этом не слыхал.

— Заинтересовались мы и его жизнью в столице. Прежде всего его связями с женщинами. Их было много. Даже очень много. Но мы не услышали ни об одной любовной трагедии, ни об одной поломанной жизни. Просто он любил женщин и имел какой-то удивительный дар: часто их менял, но, разойдясь, оставался с ними в полном согласии. Каждая из тех, с кем мы беседовали, заявляла, что претензий к Зарембе не имеет и к преемнице своей не ревновала. Каждая признавалась, что красивый актер очень ей нравился, но влюблена без меры ни одна в него не была.

— Гнался за легкой добычей.

— Допустим, — согласился прокурор. — Нынешних девушек я не знаю, да и не интересовали нас их взгляды на жизнь. Мы искали хоть каких-нибудь врагов убитого. И не нашли ни одного. Даже не врага, а просто недоброжелателя. Парень умел располагать к себе людей.

— Ну и что?

— Именно это свидетельствует против вас и заставляет меня верить, что убийцей Зарембы мог быть только Ежи Павельский. Раз у человека нет ни врагов, ни завистников, ни недоброжелателей, кто мог решиться на такую вещь, как убийство?

— Не понимаю, — заметил заключенный.

— Это же ясно. Еще в римском праве есть принцип: «Тот совершил, кому выгодно». Со смертью Зарембы все что-то утратили. Друзья потеряли хорошего товарища.

Многие лишились материальной помощи. Тысячи зрителей расстались с любимым актером. Только одному человеку смерть его была выгодна.

— Мне? — удивился Павельский.

— Да, вам! Одним выстрелом вы избавились от любовника своей жены. Правда, как вы сами сказали, у Зарембы были предшественники. Но на этот раз ваш метод — переждать очередное увлечение — не оправдал себя. Дело приобрело серьезный оборот. Вы видели, что брак окончательно рушится. Что это не новое увлечение, а настоящая любовь. Что даже дети не заставят жену остаться с вами. Один выстрел — и устранен опасный соперник, вы отомстили жене за все пережитые унижения. Вы ловко подстроили, чтобы именно Барбара Павель-ская убила человека, который был ей дорог. Да, только вам нужна была смерть Зарембы. Только вам была она выгодна. Кто же еще мог подменить пулю в пистолете? Кто сделал за вас грязную работу?

Ежи Павельский, опустив голову, выслушал тяжкое обвинение и затем ответил:

— Да, верно. Все выглядит так, как вы сказали. Я попал в какую-то дьявольскую ловушку. Не понимаю, ничего не понимаю. Я тоже не знаю ни одного недоброжелателя Зарембы. И очень любил его, пока не начался этот несчастный роман. Его трудно было не любить. Он пришел ко мне за три дня до смерти и лгал прямо в глаза, что с Барбарой он дружит бескорыстно и платонически. Я прекрасно знал, что это не так, но готов был вопреки очевидным фактам поверить его словам. Я невиновен. Я не убивал Зарембу. Вижу, что положение мое трагическое, что без вины попаду на виселицу, потому что не могу ничего доказать.

— Сами видите: никто другой Зарембу убить не мог.

— Я тоже не убивал!

— А он мертв.

— Я беспрерывно думаю о своем деле. Днем и ночью. Почти не сплю. Понимаю весь ужас случившегося. В голове у меня мелькает даже мысль, что не Заремба был целью, он был только средством.

— Выскажитесь яснее.

— Допустим, есть человек, который поклялся мне отомстить. Он тщательно изучил мои привычки и семейные дела. Зачем ему меня убивать? Достаточно устроить так, чтобы Мариана Зарембу застрелили на сцене, по ходу пьесы, на глазах тысячи с лишним свидетелей. Враг мой прекрасно знал, что подозрение в убийстве падет на меня. Так и вышло.

— Версия довольно занятная, только неправдоподобная.

— Действуя так, человек, хотевший меня устранить, обеспечил себе полную безнаказанность. Его никто не заподозрит в убийстве. Он мог Зарембу вообще не знать, и, уж во всяком случае, повода к убийству у него не было. Гибель актера — для него не цель, а средство, чтобы отправить меня на тот свет.

— Предположим, вы говорите правду и действительно существует человек, который, желая вам отомстить, решился убить другого, ни в чем не виновного и даже не знакомого ему человека. Но одного желания мало. Нужна еще и возможность осуществить такой план.

— Другие тоже могли заменить патрон. На это хватит нескольких секунд. Одно движение — и вместо холостого патрона в стволе боевой с пулей.

— Да, с этой стороны дело просто. Но вы не учли трудности с пистолетом.

— Не понимаю.

— Оружие не валялось на улице или, скажем, в театральном фойе, где было бы доступно всякому. Если бы так, ваше рассуждение походило бы на правду. Но пистолет-то все время находился в реквизиторской, и лишь за час до спектакля его положили на стол за кулисами. А потом на другой стол, посреди сцены. А вы сказали, что, когда пистолет взяли со склада, в стволе был холостой патрон.

— Патрон заменили за кулисами.

— Число лиц, которые могли это сделать, весьма невелико. Капитан Лапинский этот вопрос изучил. Выяснил все фамилии.

С этими словами прокурор открыл портфель, порылся в документах и протянул Павельскому лист бумаги.

— Вот список актеров, — пояснил он, — которые в этот день были заняты в «Мари-Октябрь», а также прочих лиц, имевших теоретическую возможность подменить пулю.

Павельский взглянул на машинописный текст. Это был перечень имен.

Актеры:

1. Барбара Павельская

2. Ирена Скальская

3. Анджей Цихош

4. Адам Лисовский

5. Вацлав Дудзинский

6. Людомир Янецкий

7. Петр Марский

8. Ян Шафар

9. Януш Банах

10. Бронислав Масонь

Администрация и технический персонал:

1. Директор Станислав Голобля

2. Режиссер Генрик Летынский

3. Помощник режиссера Ежи Павельский

4. Реквизитор Стефан Петровский

5. Машинист Петр Адамек

6. Осветитель Витольд Цесельский

— Если принять вашу версию, враг ваш должен быть в этом списке. Только эти лица находились около столика с реквизитом или проходили через правую кулису. Не назван убитый Мариан Заремба, но согласитесь, что предположить самоубийство, да еще столь утонченное, никак нельзя и не Заремба зарядил пистолет пулей, которая угодила ему в сердце. Думаю, что из списка можно вычеркнуть и вашу жену. Кто же из перечисленных ваш враг? Смертельный враг?

— Никто. Наверняка никто.

— А может, тут есть враг Зарембы?

— Не знаю. Думаю, что нет…

— Мы допросили весь персонал театра. Никто не видел, чтоб вы возились с пистолетом, но все подчеркивают, что особого внимания на столик не обращали. Реквизитор Стефан Петровский подтверждает ваше показание насчет проверки патрона в пистолете. Он сообщил, что это был холостой патрон, какие всегда используются. Но тот же Петровский сказал нам, что вы отпустили его домой, хотя по инструкции реквизитор должен находиться в театре до конца спектакля.

— А вы спрашивали, когда он уходил в другие дни? Отпустил я его только двадцать восьмого сентября или так было всякий раз, когда шла «Мари-Октябрь»?

Прокурор опять заглянул в дело и нашел показания реквизитора. Наскоро просмотрел исписанную страничку.

— Нет, — ответил он. — Этого вопроса следователь Петровскому не задавал. Вы правы, надо проверить.

Павельский вернул прокурору список, но тот предложил:

— Я вам могу его оставить. Он сделан в нескольких экземплярах. Вы заявляете, что невиновны. В таком случае убийца — кто-то из названных здесь. Поразмышляйте над каждой строкой. Можете высказывать соображения. Бумага не кончилась? Пожалуйста, записывайте свои наблюдения и замечания. Я прочту их так же внимательно, как и раньше. Но советую все еще раз обдумать и признаться. Это только улучшит ваше положение.

— Сколько раз повторять: я невиновен!

— И тысяча голословных заявлений подозрений насчет вас не развеет. Не только моих. Все, кого допросили, такого же мнения. И каждый говорил, что ничего против вас не имеет. Многие из допрошенных вас защищали. В двух показаниях говорится даже: Павельскому ничего не оставалось, как только прикончить жениного любовника. Прочту вам одно из показаний.

Прокурор опять покопался в бумагах, отыскивая нужный протокол.

«Надо признаться, мой брак был неудачен чуть ли не с самого начала. Я вышла замуж совсем молодой, в девятнадцать лет, так сказать, по страстной любви. За человека намного старше, знаменитого артиста. Увы, я быстро увидела, что партнер столь же глубоким чувством мне не отвечает. Может, ему просто нужна была женщина, а может, хотелось иметь детей. На первом месте у него был голос и выступления в столицах всего мира. Как всякий большой певец, он был от природы капризен, при малейшей неудаче впадал в меланхолию и с такой же легкостью выходил из себя в гневе. Жить с таким мужем было ужасно трудно. К тому же он не терпел, когда ему противоречили. Сразу после замужества он хотел мне запретить учиться дальше. Это было наше первое супружеское несогласие».

— Что за вздор она несет? — прошептал Павельский.

«Когда муж потерял голос, я даже обрадовалась.

Неважно, что кончились крупные заработки. Мне казалось, что любимый человек ко мне вернется. Увы, я убедилась, что пение было для него единственной целью в жизни. Ко мне он остался по-прежнему холоден и равнодушен».

— Это неправда.

«Признаю, что не была верной женой, — читал прокурор ровным и бесстрастным голосом. — Сперва я стала флиртовать с другими мужчинами, думая возбудить в муже ревность. Но ему важна была не я, а соблюдение приличий. В конце концов, я была молодой женщиной с пылким темпераментом. Я считала, что вправе что-то взять от жизни. Для Ежи я с самого начала была лишь матерью его детей и дамой, с которой можно показаться в обществе у нас и за границей».

— Чушь, несусветная чушь!

«Муж был доволен и не вмешивался в мои дела.

Видимость была соблюдена. Однако я, так долго находясь рядом с мужчиной, который был ко мне совершенно равнодушен, утратила прежнее чувство. Именно тогда я познакомилась с Марианом Зарембой. Хоть он был моложе меня, я в него влюбилась. Стала его любовницей. Эта любовь много значила в моей жизни. Наконец-то я была нужна мужчине не только как женщина, но и как друг, даже в какой-то степени опекун.

Несмотря на быстро пришедшую к нему известность и бешеный успех у женщин, вернее, у молоденьких девушек, Мариан остался тем, кем был: простым деревенским парнем. Я была горда и счастлива тем, что он советовался со мной даже по мелочам. Со мной, к которой муж никогда не обращался как к другу, как к человеку».

— Ну, знаете…

«Влюбленная и счастливая, я не могла скрывать свою любовь. И не старалась сохранять видимость благополучия, как это было раньше, при мимолетных увлечениях. Мужа это вывело из себя. Я могла иметь множество любовников, но он считал, что никого я не должна любить. А теперь ему казалось, что над ним смеются. Как это так, он, знаменитый певец (муж только и жил иллюзией, что голос и слава вот-вот возвратятся), может допустить, чтобы его бросила жена? Какой скандал! Мы с Марианом хотели решить все в открытую, откровенно сказать о своих планах, спокойно и без шума получить развод, не стирая на глазах у всех, как обычно бывает, свое грязное белье. Но при малейшем упоминании о том, что с меня хватит такой жизни, что я хочу уйти, муж приходил в ярость. Дело дошло до того, что прямо в театре, в присутствии актеров и даже рабочих сцены, он устроил мне перед спектаклем непристойный скандал. Если б не вмешался директор Голобля, оскорбленный супруг начал бы меня бить. Никогда не забуду тона, каким он сказал: скорее убью его, чем дам тебе развод. А ведь заботили этого человека только мнение окружающих да честь, довольно странно понимаемая.

Угроз я всерьез не принимала, — продолжал читать прокурор, — ни на миг не допускала, что Ежи решится их исполнить. К тому же Мариан сказал, что на следующий день у него был с мужем серьезный разговор, из которого Заремба сделал вывод, что можно будет все мирно уладить».

— Это неправда. Между мной и Зарембой ни слова не было сказано о разводе. Он пришел ко мне и уверял, что между ним и Барбарой ничего нет, только бескорыстная дружба.

«Я так тяжело переживала трагический вечер двадцать восьмого сентября, что не могу о нем говорить. Чудовище, в котором нет ничего человеческого, вложило в мои руки револьвер, и я застрелила любимого человека. Я очень его любила. Я удивилась, когда Ежи раньше времени велел опустить занавес. Тогда я и почувствовала, что что-то случилось. А муж спокойно подошел к Мариану, который лежал на полу и умирал. Он проверял, хорошо ли я прицелилась, попала ли в сердце. У Ежи было спокойное и довольное лицо. Как у человека, который удачно подшутил над товарищем. Потом он выпрямился и ушел со сцены. Для меня, пан прокурор, нет никакого сомнения, кто подменил пулю в пистолете. Пусть это мой муж, вернее, бывший муж — я с чистой совестью обвиняю его в преступлении».

Прокурор прервал чтение и положил показания Барбары Павельской обратно в папку. Павельский сидел неподвижно, точно окаменелый. Лишь немного погодя он пришел в себя.

— Баська, все это сказала Баська, которую я так люблю?

— Как видите, легче подчас бывает войти в контакт с космонавтом, чем с человеком, с которым живешь под одной крышей. Но не в этом дело. Даже самый близкий человек убежден, что только вы могли совершить преступление. Что же говорить о милиции и прокуроре? Вы говорите о своей любви к жене, но это свидетельствует против вас еще сильнее, чем предположение пани Павельской о том, что поводом к преступлению было оскорбленное самолюбие. Могу зачитать и другие показания. Директора театра, актеров, рабочих сцены. Но сейчас не стоит терять времени. Разумеется, как будет составлено обвинительное заключение, вы сможете ознакомиться со всеми материалами по делу. Уверяю вас, для всех, кого я допросил, ваша роль в убийстве Зарембы сомнений не вызывает.

— Но я не убивал, — упрямо повторил Павельский.

— Ваши друзья, — сообщил прокурор, — обратились к адвокату Кравчику с просьбой выступить в качестве защитника. Это очень хороший адвокат. Не только знающий юрист, но и человек с огромным жизненным опытом. Вот доверенность на ведение дела, которую надо подписать. Советую согласиться с этим выбором. Уже на данном этапе следствия я не имею возражений против ваших свиданий с защитником. — С этими словами прокурор подсунул арестованному доверенность.

— Спасибо. Я не подпишу.

— Но почему же? — удивился прокурор. — Хотите другого защитника?

— Никакого не хочу.

— На суде у обвиняемого должен быть защитник. Если вы сами его не изберете, выступит назначенный.

— Пусть назначают. Мне все равно, кого даст суд и что будет делать этот господин на моем процессе. Сейчас ни с кем видеться не хочу. Прекрасно знаю, что сказал бы мне адвокат Кравчик. Как и вы, пан прокурор, только поласковей, другими словами, он уговаривал бы меня признать себя виновным. И объяснял бы, что если не признаюсь, то вышка. А я не признаюсь даже для спасения жизни. Потому что я не убивал.

Прокурор снял телефонную трубку.

— Пожалуйста, главную канцелярию, — сказал он. И когда номер ответил, распорядился: — Пришлите сопровождающего за арестованным Павельским.

Наступило молчание, которое прервал представитель правосудия:

— Очень жаль, я думал, что имею дело с более разумным человеком. Упрямство не доведет вас до добра.

Глава V. Записки узника камеры № 38

Я без устали возвращаюсь мыслями к показаниям жены, которые прочитал прокурор. Все наше многолетнее супружество она видела в ложном, искаженном свете. Я не любил ее? Я женился лишь для плотских утех и чтобы иметь детей? Верно, не советовался с ней, не делился своими заботами, но я же просто хотел избавить ее от неприятностей и огорчений. Я ли не ревновал? Одному богу известно, сколько я выстрадал, глядя на ее увлечения. Я молчал, так как верил, что она вернется ко мне. Терпел, потому что был старым мужем молодой жены и боялся потерять все.

А может, я наделал ошибок? Непоправимых ошибок? Не знаю. Чем больше думаю, тем меньше понимаю, как вырваться из заколдованного круга.

Бессчетное количество раз просматривал я листок, который дал прокурор. На нем шестнадцать фамилий. Среди них — убийца Зарембы. Себя я с чистой совестью могу исключить. Остается пятнадцать. Можно вычеркнуть и реквизитора. Мы вместе с ним установили, что в пистолете холостой патрон. Стефан Петровский попрощался со мной еще у столика с реквизитом. Спустился со сцены, прошел через зрительный зал и покинул театр.

Какой парадокс: меня подозревают в убийстве — и я же свидетельствую невиновность других. А чем меньше подозреваемых, тем больше улик против меня.

Внезапно у меня мелькнула мысль, что убийцей могла быть Баська. Она сообщила, что Мариан Заремба говорил со мной о разводе и потом якобы утверждал, что дело идет на лад. Я-то прекрасно знаю, что он об этом и не заикался. Напротив, заверил меня, что между ним и моей женой ничего нет. Быть может, Баська заметила, что Мариан ведет двойную игру? С одной стороны, изображает пламенную любовь, а с другой — не хочет связывать себя и о браке с Барбарой не помышляет. Была бы она способна в этом случае заменить патрон? Обращаться с оружием она умела. Еще в школьные, а позже — в студенческие годы занималась в стрелковой секции одного из варшавских клубов и добилась недурных результатов как раз в стрельбе из пистолета. Только материнские обязанности и работа в театре вынудили ее оставить занятия спортом. Но до сих пор у нас хранится множество дипломов, кубков и прочих призов за успехи в стрельбе.

После минутного колебания я вычеркнул Барбару из списка. Даже если бы Мариан ее бросил, она не смогла бы совершить столь утонченного преступления. Если б во время ссоры пистолет лежал у нее в сумочке, быть может, в порыве гнева она и пустила бы его в ход. Но убить на сцене, да еще так, чтобы бросить подозрение на меня… Нет, это исключено. Как бы то ни было, я отец ее детей. Она не захотела бы наградить их отцом-убийцей. Я достаточно хорошо ее знаю. Если б она убила, то открыто призналась бы в этом, а не оклеветала бы невиновного. Кроме того, я стоял за кулисами неподалеку от места действия, метрах в четырех, не больше. Я превосходно видел лицо Барбары сразу после выстрела. Она в самом деле не заметила ничего необычного и продолжала играть в соответствии с текстом. Она неплохая актриса, но так притворяться не сумела бы.

Нет! Баська? Исключено!..

Остается тринадцать фамилий. Прокурор прав: только они имели теоретическую возможность заменить пулю. Но в какой момент?

Перед спектаклем это было бы весьма сложно. Пистолет лежал на столике с реквизитом за час до поднятия занавеса. Актеры еще находились в гримерных, переодевались и накладывали грим. Я все время крутился на сцене и за кулисами, проверяя, все ли в порядке. Не припомню, чтобы кто-нибудь прошел за кулисы. За полчаса до начала явился главный осветитель. Его подчиненные разошлись по своим местам, проверяли освещение. Кажется, меняли перегоревшие лампочки. Ходили по сцене, взбирались на подмостки, но к правой кулисе не приближались. Столик с реквизитом стоял на пути главного осветителя, когда он шел на балкон. Конечно, заменить патрон ему ничего не стоило: вынуть обойму, вложить боевой патрон и зарядить пистолет. Операция заняла бы не больше четырех секунд. Я этого мог и не заметить, наблюдая за работой остальных осветителей и проверяя исправность освещения. Итак, главный осветитель мог стать убийцей.

Здесь, однако, возникает вопрос: зачем? Зачем этому человеку отправлять Зарембу на тот свет? Я даже не уверен, что они были лично знакомы. Осветитель работал в «Колизее» еще до моего прихода, а Зарембу пригласили в конце прошлого сезона. Он в это время нигде не снимался, чем воспользовался Голобля и уговорил его поработать у нас. Кажется, это было в конце марта или в начале апреля. Если актер давно играет в театре, он знает весь технический персонал. Но знал ли Заремба осветителя? Будь осветитель хорошенькой девушкой, я бы не сомневался. Но в этом случае?

Мотив. Каждое преступление должно быть мотивировано. Чем дольше я вчитываюсь в список подозреваемых, тем яснее становится, что мотив мог быть только у моей скромной особы. Рассматривая другую гипотезу: убийство Зарембы как средство отправить меня на виселицу, я также исключаю осветителя. Это добросовестный, работящий человек. Между нами не возникало даже пустяковых недоразумений. Напротив, он всегда хорошо ко мне относился. Когда я стал помрежем, опыта у меня было маловато, а он в театральном деле собаку съел и частенько выручал меня советом. Мы были в прекрасных отношениях, после спектакля не раз заходили вместе выпить пива или чего-нибудь покрепче. С чего бы ему составлять такой адский план против меня?

Почти одновременно с осветителями пришел машинист, поднимающий занавес. Он проверил исправность механизма, перебросился со мной несколькими словами и занял свое место. Помню, он вытащил из кармана вечернюю газету и спокойно углубился в чтение. И до начала представления с места, как помнится, не сходил. И его, и осветителя я вынужден исключить по одним и тем же причинам. Они могли подменить патрон, но я ничем не могу объяснить, зачем это им было надо.

Минут за пятнадцать до поднятия занавеса за кулисами начали появляться актеры. Здоровались с машинистом, разговаривали со мной в ожидании спектакля. Мне приходилось их даже утихомиривать, чтобы голоса не доносились до зрительного зала, который понемногу заполнялся. Анджей Цихош, адвокат Симонеан, как обычно, подошел к столику с реквизитом и стал разглядывать утиную ножку. Шутил, что буфетчик подсовывает ему одни кости, что в один прекрасный день он сломает на сцене зуб и представит дирекции счет от дантиста. Я находился рядом и могу поклясться, что Цихош даже не дотронулся до пистолета.

Я не заметил, чтобы кто-нибудь еще из актеров подходил к столику.

Вдруг, когда я ломал над этим голову, в моей памяти словно разорвалась какая-то пелена, и я увидел человека, стоящего у столика с пистолетом в руке. Человека, который, быть может, имел повод для преступления. Правда, мне самому этот повод представляется сомнительным, но неисповедимы тайны души человеческой.

Дело было так. Висняк, который должен был играть Ружье, вывихнул ногу. Кто-то из артистов и курьер вывели его из театра и усадили в такси. Я кинулся на поиски Зарембы. Я знал, что он в театре, видел, как они пришли с Басей. Другие актеры тоже его искали. Наконец я нашел его в курительной и велел немедленно готовиться к выходу. По дороге мы встретили директора. Он подтвердил мое распоряжение и попросил Зарембу как можно скорее загримироваться. Я побежал в костюмерную и принес Мариану костюм, который собирались к следующему дню отутюжить. Когда я вернулся за кулисы, там сидел только машинист, уткнувшись в газету, и у столика с реквизитом стоял директор Голобля. В руке у него был пистолет. Увидев меня, он положил оружие на место и спросил, скоро ли спустится Заремба. Я ответил, что понадобится не меньше десяти минут и придется задержатьспектакль. Тогда директор решил сам пойти в гримерную и поторопить актера. Представление, мол, должно начаться минута в минуту. Пунктуальность — это мания Голобли. В «Колизее» даже репетиции начинались с точностью до трех минут. Он не прощал ни малейшего опоздания. Из-за этого пришлось уйти от нас нескольким хорошим актерам.

Пистолет принадлежал Голобле. Наверное, никто не знал это оружие лучше, чем он. У директора были к нему и боевые патроны. Я прекрасно помню, что после злополучного показа для прессы, когда наш пугач так подкачал, Голобля вызвал меня к себе в кабинет и вытащил пистолет из ящика стола. Он разрядил его при мне, вынув все пули из обоймы. Патроны кинул в пустую чернильницу на своем столе. Это было огромное аляповатое сооружение из металла. Еще директор Дербич получил ее в подарок от каких-то зарубежных туристов и даже не подумал забрать из «Колизея». Новый директор тоже ею не пользовался. Так что с момента появления у нас этой чернильницы в ней не было ни капли чернил.

Голобля вручил мне пистолет с пачкой холостых патронов и распорядился использовать его вместо пугача. Он заявил, что его «вальтер» осечек не дает. Действительно, ни разу не дал. К сожалению, и в тот день…

Именно директор Голобля пригласил Мариана Зарембу в нашу труппу. И гордился этим, ибо многие тщетно пытались залучить к себе в театр популярную кинознаменитость. Заремба начал сниматься еще студентом. Окончив институт, он всецело посвятил себя кино. Сниматься в фильмах и играть на сцене — это вещи разные. На съемках рабочее время не нормируется, иногда приходится выкладываться до изнеможения. Но зато между фильмами бывают долгие перерывы. Финансовые условия тоже иные, нежели у нас. Постоянных ставок нет, но бывают выгодные договоры на один или несколько фильмов. Работа в театре более регулярна, без сбоев, но и без длительных перерывов. У директора картины нет власти, как у директора театра. Зато у режиссеров прав гораздо больше. А если учесть, что Голобля всюду совал свой нос, во все вмешивался и даже мог отменить распоряжение режиссера, легко понять, что актерам и техническому персоналу пришлось с ним несладко.

У Зарембы отношения с директором сразу же не заладились. Почти на каждой репетиции доходило до обмена резкостями. Заремба, завоевав положение в кино и популярность у зрителей, считал себя великим актером, хотя, правду сказать, пока только подавал надежды, не более того. До гениальности ему было далеко. Но неудивительно, что голова у молодого человека слегка закружилась. Эта болезнь мне знакома со времени моей певческой карьеры. Сам я никогда не имел дела с кино, но, думаю, там у знаменитостей больше привилегий, чем у статиста или актера «на выходах». В театре же все должны были подчиняться Голобле.

Заремба повел себя в «Колизее» как капризная знаменитость и сразу испортил отношения с директором. Надо признать, Голобля все-таки подчинил себе новичка, но не без труда. Несколько раз доходило до крупных перепалок. Мариан часто грозил, что не продлит договора. Директор дорожил им: ведь Мариан давал хорошие сборы.

Но и Голобля иногда намекал, что придется расстаться. Все же, считаю, Заремба не собирался уходить из театра, где имел непосредственный контакт со зрителем и мог совершенствовать актерское мастерство, и директор не хотел отказываться от своего «выгодного приобретения».

Да и где Зарембе было бы лучше? У него был постоянный дублер, работа в «Колизее» не мешала сниматься в кино. Голобля же имел обеспеченный сбор в пьесах с участием популярного артиста, кумира молоденьких девиц.

Однако ссоры и закулисная борьба продолжались. Конечно, Заремба особенно не зарывался, но противоречил директору, где только мог. В прошлом сезоне, под конец мая, пресса напала на Голоблю за неудачную постановку «Гасдрубала» (пьеса прошла всего четыре раза), в министерство посыпались жалобы на директора. Сведущие люди рассказывали, что кто-то из актеров ходил на Краковское Предместье и просил снять Голоблю. Не знаю, правда ли, я особенно не вникал, но театр просто гудел от сплетен.

Во всяком случае, на одном собрании (может, как раз на репетиции «Мари-Октябрь» к открытию нового сезона) директор заявил, что, как ему известно, в театре есть люди, которые хотят ему напакостить, но ничего, мол, у них не выйдет. И добавил, что знает организатора, бросив при этом выразительный взгляд на Зарембу.

Мариан в долгу не остался и парировал: «Если вы, пан директор, имели в виду меня, то напрасно себя так высоко ставите. Я такими пустяками не занимаюсь». Голобля буркнул, что он фамилий не называл, но кое-кто сам отозвался.

За три дня до убийства директор и Заремба на репетиции снова не на шутку сцепились. Марнан поспорил с режиссером из-за какого-то пустяка. Голобля, как всегда, вмешался, и, конечно, не на стороне Зарембы, хотя, как мне помнится, актер был прав. Как часто бывает, ссора разгорелась вовсю, а про повод к ней скоро забыли. И директор, и Заремба говорили о чем угодно, только не по существу спора.

Мои отношения с директором складывались, как я сказал, нормально. Правда, он сваливал на меня вину за все неудачи, свои и чужие, но я особо не огорчался, а выбрал такую тактику: слушать и не оправдываться. Это все равно бесполезно и только затягивает спор. Благодаря моему спокойствию Голобля быстро отходил после каждой вспышки, и между нами снова воцарялся мир. Я считаю, что директор по-своему мне симпатизировал.

Ведь добился же он, чтобы с начала сезона мне повысили зарплату, чуть ли не одному во всем театре.

Я его во всех отношениях устраивал. Как на помрежа он мог на меня безоговорочно положиться, а в то же время под рукой у него был человек, на котором можно подчас сорвать досаду. Да вот и в день убийства, двадцать восьмого сентября, он устроил мне скандал по поводу злополучного пугача, а ведь это было уже двадцатое представление после неудачного просмотра. Просто Голобля был не в духе и искал предлога, чтобы разрядиться.

Итак, что касается Голобли, приходится отбросить вторую версию: убийство Зарембы как средство отправить меня на виселицу. Понимаю, что и первая часть моей теории основана на зыбких предположениях. Безусловно, между директором и Зарембой случались недоразумения. Нельзя отрицать и того, что я видел Голоблю с пистолетом в руке. Машинист или осветитель, рабочее место которого на балкончике над кулисой, могут подтвердить это. Возможно, и кто-то из актеров также заметил. Но мне кажется, что за кулисами тогда никого не было, хоть я и не обращал внимания на такие мелочи. Теперь-то, находясь в тюрьме, я вижу, что следовало таскать с собой кинокамеру и фиксировать происходящее за кулисами. Тогда б я не сидел под замком.

Пулю в пистолет могли вложить и во время антракта. Правда, уже в первом действии Баська, выходя на сцену, берет у меня пистолет и кладет на столик в центре, но там он лежит до середины второго действия. Тогда, как указано в тексте, его хватает Мариан — Ружье и, угрожая собравшимся, пытается бежать.

Антракт между действиями длится около двадцати минут. Машинисты и осветители уходят с рабочих мест. За кулисами и на сцене никого не остается. Актерам не надо переодеваться или менять грим. Они отдыхают, пьют чай или кофе. Нет ничего легче пробраться на сцену и подменить патрон в пистолете на столике. Преступнику на руку и то, что кулисы и сцена в этот момент слабо освещены. Главный свет гасится, остаются лампочки послабее.

Полагаю, что убийца использовал антракт для замены холостого патрона на боевой. Делать это перед спектаклем было, пожалуй, рискованно. За сценой все время находился машинист занавеса. Я там тоже крутился. Да и осветители, хоть работают на втором ярусе над сценой, хорошо видят, что происходит за кулисами. Есть вероятность, что они заметят, как кто-то возится с оружием, лежащим среди прочего реквизита.

Кроме того, убийце приходилось опасаться, что пистолет возьмет кто-либо из актеров и, забавы ради, попробует его перезарядить. И увидит, что вместо холостого патрона в ствол заложили пулю. Я не раз замечал, как перед спектаклем актеры забавлялись пистолетом. Зато в антракте куда легче выбрать момент, когда на сцене полумрак и пустота, никого нет ни за кулисами, ни на подмостках. Я абсолютно уверен, что патрон именно тогда и подменили.

И еще одно. Директор смотрел из ложи первую часть спектакля. В антракте оттуда вышел, на второе действие вернулся и смотрел его из-за кулис. Кратчайший путь из ложи в директорский кабинет ведет как раз через сцену, и у Голобли была прямо-таки идеальная возможность подменить патрон. Если б кто и увидел его на сцене, не обратил бы внимания. Голобля во время антракта всегда проходит через сцену в свой кабинет и там дает распоряжения на следующий день. Все к этому привыкли. Директор мог пройти как раз мимо столика с пистолетом. А если кто-нибудь и увидел бы его у столика, то не заметил бы издали, брал директор в руки пистолет или просто осматривал декорацию.

Мне неприятно все это писать. Похоже, я делаю подлость. Обвиняю в убийстве другого человека, своего начальника, который мне, в сущности, ничего плохого не сделал. Поверьте, если б не призрак виселицы, о которой вы, пан прокурор, вместе со следователем так выразительно говорите, я никогда бы так не поступил.

Но выхода нет. Я невиновен и должен защищаться. Вы сказали, пан прокурор, что обвиняемому все позволяется. А как же быть, если обвиняемый совершенно невиновен, а все требуют его головы? Приходится спасать свою голову. Я арестован. Не могу выйти, поговорить с людьми, чтобы найти ответ на вопрос: кто убил Зарембу? Единственное мое оружие — бумага и карандаш. Обращаюсь к Вам, пан прокурор, и прошу выяснить следующее:

1. Между директором Голоблей и Марианом Зарембой были недоразумения. Это могут подтвердить актеры, режиссер Генрик Летынский и секретарь.

2. Верно ли, что Заремба организовал кампанию за то, чтобы Голобля был снят с должности, а главное, обращался ли он в министерство? Это была бы улика против директора. Тогда он был бы, как Вы говорите, «заинтересован» в устранении Зарембы. «Тот совершил, кому выгодно» — принцип, который работает против меня, распространился бы и на Голоблю. Я понимаю, что доводы против меня и против директора несоизмеримы. Но поскольку я, со своей «крупной выгодой»: избавиться от любовника жены и отомстить за измену, невиновен, то виновен, может, как раз Голобля, немногое выгадывавший? Не знаю.

3. Прошу допросить директора Голоблю в связи с тем, что перед спектаклем он стоял у столика с реквизитом и брал пистолет в руки.

4. Если директор будет отрицать, допросить машиниста и главного осветителя. Может, кто-нибудь из них это заметил.

5. Допросить рабочих сцены и осветителей по поводу того, что во время антракта директор идет из ложи в кабинет всегда через сцену, мимо столика с пистолетом. Может быть, кто-нибудь из них оставался на месте и подтвердит, что в тот роковой день директор не изменил своей привычке. Может, кто-нибудь даже видел, как он задержался у столика.

Еще раз заявляю, что мне крайне прискорбно бросать тень на директора Голоблю. Но ведь кто-то убил же Мариана Зарембу. Я этого не делал. Зная это, я вынужден искать настоящего виновника и среди ничего не значащих на первый взгляд мелочей обнаружить след, который выведет представителей правосудия на убийцу.

Глава VI. Пистолет системы «вальтер»

На этот раз обитателя 38-й камеры закрытая машина доставила из тюрьмы в здание городской прокуратуры. Арестованного ввели в комнату, где находились прокурор Ришард Ясёла и офицер милиции с капитанскими погонами. Ежи Павельский узнал сотрудника милиции, который допрашивал его после ареста. От прокурора Ясёлы он знал, что это капитан Витольд Лапинский.

Павельский сел напротив прокурора. Капитан расположился ближе к окну, чтобы отчетливее видеть лицо арестованного. Сегодня, в отличие от предыдущей беседы, допрос носил строго официальный характер. Молодая сотрудница прокуратуры отстукивала на машинке вопросы и ответы.

— Я должен сообщить, — сказал прокурор, когда машинистка управилась с первыми пунктами протокола, — что мы выяснили обстоятельства, о которых вы заявили при встрече со мной в тюрьме. Капитан Лапинский все проверил. Стефан Петровский подтвердил, что вы каждый день отпускали его домой до начала представления. Он «припомнил даже, что был свидетелем выговора, который вы получили за это от директора. Эта улика против вас, правда из всех самая незначительная, опровергнута.

— Выходит, мне удалось, — с мрачным юмором произнес Павельский, — сострогать с виселицы, которую мне готовят, лишь маленькую щепочку.

— Мы прочли ваше письмо, — продолжал прокурор. — Все ваши соображения капитаном Лапинским приняты во внимание. Вы правы, с директором театра у Зарембы были не самые лучшие отношения. Но если б люди убивали друг друга из-за таких пустяков, мир превратился бы в пустыню.

— Но ведь и я писал, что аргументы против директора не очень-то весомы.

— Вы правильно сделали, что об этом написали и сообщили подробности, ранее неизвестные. Если вы действительно невиновны, то чем больше фактов мы будем знать, тем быстрей дойдем до истины. Вы должны помогать нам в ваших же собственных интересах.

— Значит, вы, пан прокурор, изменили мнение насчет моей виновности?

— Нет. Но мое личное убеждение такое же, как у всех, имеющих отношение к делу, не мешает вести следствие по всем направлениям, учитывая и вашу линию защиты. Поэтому, повторяю, вы правильно поступили, сообщив о фактах против директора. Разумеется, пан Голобля никогда не узнает о том, что вы писали. Впредь прошу сообщать и о других наблюдениях, обо всем, что прямо или косвенно связано с убийством. Бумага еще есть?

— Да, несколько листов осталось.

— Я распоряжусь, чтобы запас был пополнен.

— Спасибо, но пока я, увы, ничего не вижу, что могло бы пролить свет на мое дело.

— Будем надеяться, что припомните еще что-нибудь. Что же касается ваших предположений, капитан Лапинский установил: Заремба, хоть был на ножах с директором, интриг никаких не вел. Напротив, директор департамента сообщил, что как-то случайно встретил Зарембу и спросил про обстановку в театре. Актер ответил, что люди малость бунтуют, потому что Голобля «всех держит в ежовых рукавицах, но директор так и должен поступать, иначе будет не театр, а…». Ссоры не выходили из здания «Колизея», что, конечно, тоже обесценивает ваши соображения.

Павельский кивнул в знак согласия.

— Что касается остального, то машиниста и других работников театра допрашивать смысла не было. Директор Голобля сам признался, что, ожидая Зарембу и волнуясь в связи с задержкой спектакля, машинально взял пистолет со столика с реквизитом.

— Когда я подошел к правой кулисе, пистолет был у него в руках.

— Вот именно. Пан Голобля это подтверждает. Он добавил еще, что, увидев вас, сообразил, что держит в руках оружие, и положил его на стол.

— Так оно и было, — подтвердил Павельский.

— Я выяснил и историю с пистолетными патронами, — вставил капитан Лапинский. — Насчет патронов в чернильнице все подтвердилось. Хорошо, что вы об этом сказали. Мы обнаружили боевые патроны там, куда положил их Голобля, вынув магазин из пистолета. В чернильнице было шесть штук. Столько ли клал туда директор?

Павельский на миг задумался.

— Когда директор достал из стола пистолет, он сначала вынул магазин и положил на стол. Потом проверил, нет ли пули в стволе. Я помню, что он нажал на спуск и послышался сухой щелчок бойка. Пистолет тогда точно был не заряжен. А потом директор один за другим вынимал из магазина патроны, но вроде бы семь, а не шесть… «Вальтер» ведь семизарядный пистолет. Восьмая пуля в стволе. Восьмой наверняка не было, но в магазине было семь.

— Это не противоречит показаниям Голобли. Он сказал, что магазин был полон и в чернильницу он положил семь патронов. Мы послали их на экспертизу в отдел криминалистики Главного управления милиции вместе с пулей, извлеченной при вскрытии. За стопроцентную точность поручиться нельзя, но экспертиза установила, что актер убит пулей из этого, седьмого патрона, пропавшего из чернильницы. Этот факт тоже говорит против вас.

— Против меня? Почему?

— Вы прекрасно знали, где лежал патрон. При вас пули попали в чернильницу.

— У чернильницы нет крышки, — сказал Павельский. — Каждый, сидя у стола, мог прекрасно разглядеть латунные гильзы в прозрачном шестиграннике, стеклянном или хрустальном.

Прокурор вопросительно взглянул на капитана.

— Пан Павельский прав. Чернильница без крышки и прозрачная.

— Подходящее место для хранения патронов, — с иронией заметил Ясёла.

— Я предупредил пана Голоблю, что он может быть лишен права на ношение оружия. Еще простительно использование пистолета в качестве театрального реквизита, но склад патронов в чернильнице — это вопиющая небрежность.

— Ну, если этот факт и не против вас, то, во всяком случае, в пользу директора.

— Почему?

— Если Голобля убийца, он не взял бы патрона из чернильницы, а нашел бы другой.

— Не уверен. Если хотел навлечь на меня подозрение, нарочно мог взять патрон из чернильницы.

— Не это главное доказательство его невиновности, — сказал прокурор.

— А что?

Капитан Лапинский открыл портфель и вынул большой, тяжелый конверт. Извлек оттуда черный вороненый пистолет и подал Павельскому.

— Узнаете этот пистолет?

— Это тот, из которого… из которого был застрелен Заремба. Баська…

— Да, тот самый пистолет. Экспертиза установила, что пуля, убившая актера, вышла из его ствола. На ней характерные зарубки. Кроме того, на рукояти пистолета обнаружены отпечатки пальцев. Они оставлены нашей женой, Барбарой Павельской. Посмотрите внимательно. То ли это оружие, которое дал вам директор?

— Это тот пистолет. Здесь написано «вальтер».

— Точно ли тот? Возьмите в руки и приглядитесь повнимательней.

Павельский осмотрел пистолет и положил на стол.

— Кажется, тот.

— Не ошибаетесь?

— Вроде бы тот самый. Вы меня так запутали вопросами, что уж и не знаю.

— Но ведь вы каждый день не меньше двух раз брали его в руки.

— Ну и что? Я к этому пистолету не присматривался. Люди по десять лет носят одни и те же часы. Раз пятьдесят в день смотрят на них. А если спросить, то не скажут, какой у них циферблат. Какие, допустим, на нем цифры, римские или арабские. Так и я с этим пистолетом. Хотя…

Павельский еще раз взял в руки пистолет.

— Мне кажется, он какой-то более потертый. Воронение на углах чуть сошло. Наверное, во время экспертизы.

— Нет. У этого пистолета износ действительно больше. Это заметил и директор Голобля, когда при вашем приближении положил его на стол. Он показал, что тогда, перед спектаклем, что-то в пистолете привлекло его внимание. Вроде бы не тот. Мы сверили номера. Это другой пистолет. Той же системы. Тоже «вальтер». Таких пистолетов миллионы или десятки миллионов. В Польше «вальтеры» появились во время оккупации или незадолго до нее. Это немецкий пистолет, принятый на вооружение прежде всего в германской армии. Такие пистолеты довольно стары и изношенны. Потому их трудно отличить друг от друга.

— Но как попал он к Баське во время спектакля?

— Вы подали его перед выходом на сцену.

— Повторяю, я не убивал.

— Если вы даже невиновны, — разъяснил капитан, — то и тогда пистолет оказался в руках вашей жены потому, что помреж, как полагается по ходу действия, подал его актрисе при выходе на сцену.

— Но мы-то, я и Петровский, взяли из реквизиторской директорский пистолет.

— Это не вызывает сомнений.

— И что же?

— Вы утверждали в письме, что подменить патрон в стволе можно за пять секунд. Убийца не хотел пойти даже на такой риск. Добыл почти такой же «вальтер» и подменил пистолет. Для этого не надо и четырех секунд. Хватит полсекунды. Причем подмену труднее заметить. Проходя около столика, не надо даже останавливаться. Достаточно прикрыть его полой расстегнутого пиджака и в этот момент забрать пистолет с холостым патроном и положить другой, с пулей.

— Выходит, оружие заменили до антракта?

— Когда директор Голобля заметил, что с пистолетом что-то не так, на столе был другой «вальтер». Надо признать, — добавил Лапинский, — что, если б не неожиданное наблюдение Голобли, мы не сверили бы даже номера пистолетов. Настолько были уверены, что это тот самый.

— По номеру можно найти владельца второго «вальтера».

— Да, если б это был законный владелец, если б оружие было зарегистрировано. Увы! Пистолет нигде не значится. Ни в списках лиц, имеющих разрешение, ни в перечне оружия, которое использовалось преступниками, никаких сведений о нем мы не нашли и располагаем только данными экспертизы. Пистолет принадлежал участнику восстания или военному. Владелец вопреки существующему порядку не сдал его, а теперь употребил как орудие убийства. Вы участвовали в Варшавском восстании?

— Участвовал. Как десятки тысяч бойцов Армии Крайовой, Армии Людовой и других организаций Сопротивления. Кроме того, к сведению пана капитана, была еще шестисоттысячная армия, которая прошла от Ленино до Берлина. У каждого мог быть пистолет «вальтер», и каждый мог припрятать его на память.

— Из актеров в Варшавском восстании участвовали трое. Один был в Войске Польском. Из технического персонала на фронте были трое, один — в партизанах, один участвовал в восстании.

— А разве тот, кто не участвовал в войне, не мог раздобыть «вальтер»?

— Это гораздо труднее. Пистолеты не продаются в магазинах и не валяются на улицах.

— Это не может служить уликой против меня.

— И все-таки это улика, — разъяснил прокурор, до этого в споре не участвовавший. — Конечно, весьма незначительная. Но из самых маленьких песчинок складывается солидный груз. Мы учитываем все. И то, что в вашу пользу, и то, что против вас. А что перевесит — решит суд.

— Мы установили, что никому из тех, кто мог подменить пистолет, разрешение на право носить оружие не выдавалось, — добавил капитан милиции. — Мы произвели обыск в вашем доме. Искали какой-нибудь след, что пистолет у вас был. Скажем, шомпол для чистки ствола, стреляные гильзы, тряпочку с масляными пятнами или бутылочку со смазкой. Обыск результата не дал.

— Значит, оружия у меня не было.

— Значит, мы не нашли следов того, что оно у вас было. Вы могли, готовя покушение, затереть даже мельчайшие следы. Ведь это умышленное убийство, оно готовилось задолго до двадцать восьмого сентября. Я официально заявляю, что обыск результата не дал. Ваша жена показала, что оружия у вас не было. Во всяком случае, она о нем не знает. Она объяснила также, что, когда занималась стрелковым спортом, спортивного оружия дома не хранила, а вы в ее тренировках не участвовали.

— И на том спасибо, — саркастически заметил допрашиваемый.

— Мы произвели обыск на квартирах всех подозреваемых, — сказал прокурор. — У вас есть их список. Я дал вам его при предыдущей встрече.

— Да, я наизусть его знаю.

— Мы сделали обыск и на квартире директора Голобли. Теоретически он мог иметь два пистолета. Один на законном основании, другой — тайком. Кроме того, мы обыскали весь театр.

— И безрезультатно?

— Безрезультатно.

— Я был в этом уверен. Директорский пистолет давно на дне Вислы или заброшен туда, где его до конца света не сыскать.

— Боюсь, что вы правы, — произнес капитан Лапинский.

— Вернемся к боевым патронам в чернильнице. Многие ли имели доступ в директорский кабинет? — спросил прокурор Ясёла.

— Директор Голобля очень много работает. Не только приходит на каждую репетицию и сам ставит пьесы. Он решает уйму хозяйственных и административных дел. Есть, правда, у нас и администратор, но большой роли он не играет. Голобля обычно сидит в кабинете. Там принимает и посетителей, работников театра и прочих. Если у кого дело к директору, он идет прямо в кабинет. Часто и Голобля вызывает сотрудников. Не проходит недели, чтобы все, кто значится среди ненадежных, хоть раз не побывали в директорском кабинете. Я там бывал по нескольку раз в день. Реквизитор и постановщик спектакля — тоже. И другие туда заглядывали. Актеры и технический персонал.

— Значит, взять патрон из чернильницы мог кто угодно?

— Если напротив сидит директор, неудобно копаться в чернильнице.

— Но ведь случалось, что во время разговора пан Голобля отворачивался, звонил по телефону, доставал бумаги из шкафа? Есть там шкаф?

— Есть. Книжный шкаф. Документы директор всегда держит в столе. Чтобы патрон вынули в присутствии директора, по-моему, маловероятно. Голобля — человек решительный и энергичный. Через его кабинет за день проходило много людей, но долго никто не засиживался. Короткий разговор, директор решает, посетитель уходит. А за дверью ждет следующий.

— Выходя из кабинета, директор запирал его на ключ?

— Да. Когда ушел директор Дербич, Голобля распорядился врезать новый замок. Уходя из театра, запирал дверь собственным ключом и всегда носил его при себе.

— К замку полагаются три ключа. Куда девались два других?

— Один ключ внизу, в канцелярии у входа в театр. Бывает ведь, что в кабинет директора надо зайти во время его отсутствия. Канцелярия работает с утра до конца спектакля. Ключ висит на окне, на гвоздике. Насчет третьего ключа не знаю. Может, он тоже у директора?

— Вы, я вижу, пользовались ключом от кабинета, раз знаете, где он постоянно находится.

Павельский слегка улыбнулся.

— Что называется, «коварный вопрос». Могу ответить, пан прокурор: пользовался, и не раз. Но секретарши, которые посменно дежурят, могут подтвердить, что с момента, когда в афише появилась «Мари-Октябрь», я ключа ни разу не брал. А до того патронов в чернильнице не было.

— Кто чаще других брал ключ?

— Об этом лучше спросить секретарш. Думаю, что администратор и секретарь.

Прокурор посмотрел на офицера милиции.

— Проверим. — Капитан Лапинский сделал пометку в блокноте.

— И еще одно, — сказал Ясёла. — Вы сказали, что, уходя из театра, директор запирал дверь на ключ. А если он шел к секретарю, администратору или по каким-нибудь делам, не выходя из здания. Тогда он пользовался ключом?

— Или замок захлопывался автоматически? — дополнил вопрос капитан.

— Нет. Хорошо помню, что это был замок системы «Лучник». Отпирая или запирая кабинет, я видел на ручке надпись.

— Значит, снаружи кабинет запирался только ключом?

— Да.

— Вернемся к первому вопросу. Вы на него не ответили, разговор перешел на конструкцию замка. Ненадолго выходя из кабинета, директор поворачивал ключ?

— Нет. Кабинет оставался открытым.

— Вы могли, значит, зайти в кабинет, когда не было директора, и вынуть патрон из чернильницы?

— Как и любой, кто значится в вашем списке, пан прокурор. Но я этого не сделал.

— Откуда ж вы взяли боевой патрон?

— Не доставлю вам удовольствия и не признаюсь в убийстве, ни прямо, ни косвенно. На таких вопросах меня не поймаете, потому что я не убивал. Бросьте этот метод. Зря время тратите.

— Ну ладно, — закончил допрос прокурор. — От упрямства нет лекарства. Вы сами себе вредите. Если что-нибудь вспомните, бумага и карандаш у вас есть. Прочитайте протокол и распишитесь внизу на каждой странице.

Глава VII. «Гражданин прокурор… »

«Гражданин прокурор!

Вот уж три недели, как я в тюрьме. Три недели, всего двадцать один день, а жизнь моя перевернулась. Вместо дома и детей у меня тюремная камера номер 38. И кто знает, надолго ли? Может, мне удалось бы спасти голову, сознавшись в преступлении, которого не совершал. Но такая цена непомерно высока, и я на нее не соглашусь. Не признаюсь в убийстве Зарембы, потому что я невиновен.

Список, который Вы мне дали, пан прокурор, лежит на столе в камере. Я выучил его наизусть и все-таки каждый день вглядываюсь в шестнадцать фамилий, пока глаза не заслезятся. Спрашиваю: «Кто из вас!» И не получаю ответа. Бумага молчит.

Я решил написать все, что знаю про каждого из этих людей. А вдруг это поможет извлечь из закоулков памяти хоть что-нибудь, проливающее свет на мотив преступления. Осталось сказать о двенадцати. С самого начала я вычеркнул себя, жену и реквизитора. После дополнительного расследования выбывает и Голобля. Двенадцать человек словно двенадцать апостолов. Кто же из них Иуда? Убил ли он Зарембу как своего врага или чтобы послать меня на виселицу? Как его найти?

Первой в переданном мне списке значится Барбара Павельская. Вычеркиваю ее и перехожу к пани Ирене Скальской.

Это пожилая дама, когда-то известная характерная актриса. Время и избыток женщин в театре сделали свое. О пани Скальской пишут теперь реже. И новая публика не всегда помнит тех, кто был когда-то известен. Увы, такая судьба часто выпадает на долю стареющего актера. Мало пьес, где в главной роли были бы женщины под шестьдесят. В последнее время пани Ирена долго не выступала. Иногда была занята только на выходах.

Постановщик «Мари-Октябрь», Генрик Летынский, дал ей роль старой служанки Викторины. Как бог свят, мог бы взять на эту роль чуть ли не любую из наших актрис, кроме самых молоденьких. К такому выбору режиссера склонило, пожалуй, старое знакомство, дружеские отношения, а не что-либо другое. Он хотел, чтобы пани Скальская сыграла и немного заработала, потому что не было сомнений: остросюжетная французская пьеса пройдет не меньше ста пятидесяти раз подряд. У актера есть строго определенная норма выступлений в месяц. Что сверх того, оплачивается дополнительно.

Что могло быть общего между Иреной Скальской, женщиной, которой под шестьдесят, и молодым, без малого тридцатилетним, киноактером? Если даже допустить, что в сердце пожилой дамы проснулась поздняя весна, нелепо подозревать ее в желании отправить на тот свет своего кумира. Я никогда не замечал, однако, чтобы пани Скальская проявляла к Зарембе какой бы то ни было интерес. Она относилась к нему, как и к другим молодым людям, любезно, с оттенком иронии и чувством собственного превосходства.

Анджей Цихош, способный актер, которому не очень повезло в жизни. Беспрерывные материальные затруднения. Сперва у него долго болела жена. Кажется, что-то с легкими, потому что каждый год он на несколько месяцев отправлял ее в горы. А еще хлопоты с детьми. Он почти на десять лет старше Зарембы. Познакомились они до того, как Мариан пришел в наш театр. Я знаю, что Голобля, пытаясь завлечь кинознаменитость на сцену «Колизея», прибегал к посредничеству Цихоша. Мне известно, что Заремба, который зарабатывал, по нашим меркам, довольно много, не раз и не два одалживал Анджею солидные суммы. Цихош выплачивал долг в рассрочку, но он не уменьшался, а, скорее, возрастал. Заремба не придавал этому значения: его бумажник всегда был открыт для друзей, которые нуждаются. Цихош признавался мне, что только благодаря Зарембе ему удалось принять участие в дублировании какого-то английского фильма. И похвастался, что получит около пяти тысяч злотых и тогда сможет отправить жену и детей на все каникулы в Рабки.

Не знаю, сколько Цихош задолжал Зарембе. Конечно, деньги давались под честное слово, без векселей или расписок. Не думаю, чтобы итог превысил десять тысяч злотых. Скорее меньше, потому что в последнее время дела Цихоша значительно улучшились. Сперва дубляж, летом — какие-то гастроли по курортным местечкам, а недавно он что-то начал делать для телевидения. В общем, парень из кожи вон лез, чтобы выбраться из затруднений.

Если даже предположить, что Заремба поссорился с Цихошем и потребовал немедленно вернуть деньги, нелепо это считать поводом к убийству. В конце концов Анджей получил бы ссуду в кассе взаимопомощи или пособие от Театрального общества. Насчет недоразумений между этими людьми я ничего не слышал. О долге знаю только от Цихоша, который часто рассказывал о своих хлопотах. Зато Мариан даже до того, как начался роман между ним и моей женой, ни словом не вспоминал, что он кредитор Анджея. Справедливость требует признать, что уж в чем, в чем, а в мелочности и жадности покойного обвинить нельзя.

Следующий в списке пана прокурора — Адам Лисовский. Он чуть старше Зарембы. Раньше они вроде бы не были знакомы. Лисовский недавно женился. Жена его врач. Это любящие супруги. Она, если не дежурит в больнице, приходит на каждый спектакль, в котором занят муж. Несколько раз Заремба приглашал их в ресторан или на танцы. Думаю, что за свой счет, он всегда платил за товарищей победнее. Это все знали. Наверняка был любезен с пани Лисовской, строил ей глазки. Так он вел себя со всеми молодыми и хорошенькими женщинами. Но ни о каком романе и речи быть не могло. Она влюблена в своего мужа, а Мариан увлечен был… моей женой.

С какой стороны ни взять, Адама Лисовского никак нельзя заподозрить в убийстве.

Вацлав Дудзинский. Один из самых молодых наших актеров. Училище кончил два года назад. Получив диплом, сразу же приглашен был к нам, потому что отец его судья в Радомске. Голобля после восстания оказался в Радомске, нашел там угол и кусок хлеба как раз у судьи Дудзинского, который имел тогда маленькую продовольственную лавочку на Рыночной площади. Приглашение молодого актера на варшавскую сцену было попросту оплатой старого долга. Дело, впрочем, оказалось выгодным: парень способный и далеко пойдет.

Его отношения с Зарембой? Знаменитый киноактер, несомненно, импонировал молодому коллеге, если не талантом, то блестящей карьерой и роскошной машиной. Дудзинский приобрел какую-то подержанную развалину и все свободное время тратил на ее чистку и ремонт. Заремба, автолюбитель с большим стажем и опытом, помогал ему в этом деле советом. Я не раз видел, как во дворе театра они оба залезали под эту столетнюю развалюху. А потом, перемазавшись как черти, бежали на репетицию.

Нет, Дудзинский не мог подменить пистолет. Зачем?

Чем больше я размышляю об этом деле, тем меньше понимаю. Получается, что единственным человеком, у которого был мотив, и притом серьезный, такой, из-за которого тысячи раз совершались убийства, оказываюсь только я. Убийство любовника жены. Вечная тема — ревность, самолюбие, оскорбленная честь, стремление властвовать и обладать. А ведь никто лучше, чем я, не знает, что и в мыслях моих не возникал преступный замысел.

Пан Людомир Янецкий — известный актер. Часто выступает по телевидению, участвует в радиоспектаклях и вообще больше связан с радио, чем со сценой. Один из тех, кого пригласил Голобля, чтобы театр наш мог представлять ревю с участием популярных звезд. Он пришел к нам за год до Зарембы. Всегда спокоен, заботится о своем внешнем виде. Одет так, словно только что сошел со страниц модного журнала. Аккуратен до педантизма. Про его личную жизнь мало что могу сказать, так как он редко бывал в нашем кругу. Много лет сотрудничая с радио, он там завел друзей и круг общения. В «Колизее» старался выглядеть добрым товарищем, но за эти рамки выходить не стремился. С большинством актеров и с техническим персоналом был на «вы», включая и Зарембу. Если после спектакля актеры собирались куда-нибудь закатиться. Янецкий не уклонялся, шел с ними, но пил мало и при первой возможности исчезал. Так было и на приемах, которые устраивал директор по случаю премьеры. Пан Людомир участвовал, правда, в Варшавском восстании и мог еще с тех времен прятать у себя «вальтер», но мотивы, где мотивы?

Наш любимчик — это Петр Марский. Он моложе Дудзинского. Не знаю, по чьей протекции он попал в «Колизей», но думаю, что без протекции не обошлось. Способности, пожалуй, средние. Злопыхатели говорят о нем: смело может садиться у раскрытого окна, не орел — не вылетит. Но парень он милый. Вежливый, любезный, всегда стремится хоть какой-нибудь мелочью угодить дамам. Букет фиалок, какой-либо пустячок, маленькая шоколадка, сигареты излюбленной марки, которые трудно достать. И не только молоденьким и красивым, но и пожилым дамам, скажем Ирене Скальской. Неудивительно, что молодой актер стал любимчиком женской части труппы. Мужчины его тоже любят за услужливость, в которой нет, впрочем, ни капельки подхалимства. Сколько раз парень бегал для меня в буфет за сигаретами или на склад за недостающим реквизитом? Ей-богу, я не заставлял его и не просил. Просто любезность и услужливость у него в крови. Это помогает ему и в театре, и в жизни. Во многом заменяет талант. Полагаю, что благодаря этим достоинствам и редкой покладистости наш Петрусь (так его все зовут, включая машинистов и осветителей) хоть карьеры и не сделает, но всегда будет иметь хороший ангажемент и получать неплохие роли. А может, и способности разовьются?

Чтобы он убил Зарембу? Да он перед этим предупредил бы его и извинился, что собирается навредить. Даже с микроскопом здесь не обнаружить никакого повода для преступления.

Ян Шафар и Януш Банах — старая гвардия «Колизея». На вновь прибывших слегка косятся. Когда Голобля взял курс на привлечение в театр прославленных звезд, ему надо было выкроить для них места. Штатное расписание есть и в театре. Поэтому от нас ушло много хороших актеров. Думаю, Банах и Шафар себя не очень уверенно чувствуют. Если пану Голобле вздумается и дальше вести свою линию, они будут уволены первыми. У мужчин, правда, больше шансов устроиться. Среди актеров, в отличие от актрис, безработицы нет. Но хороший контракт и актеру заключить нелегко. А «Колизей» считается одним из лучших столичных театров. Тут можно выделиться и подзаработать лучше, чем в другом месте.

Если бы убили директора Голоблю, на этих актеров могла бы пасть какая-то тень подозрения. Оба старались как можно реже становиться директору поперек дороги и предельно добросовестно выполняли свои обязанности. Это было хорошо видно весной, когда стоял вопрос насчет контракта на следующий сезон. Голобля правильно сделал, что оставил их в «Колизее». Нельзя менять всю труппу. Это хорошие, опытные актеры, прекрасно владеющие ремеслом.

Так вот, эти два представителя старой гвардии «Колизея» на новичков немного косились, называли их «бульдозерами». Мог ли кто-нибудь из них убить Зарембу? Ясное дело, нет. Почему именно Зарембу, а не Янецкого или Масоня? Слава богу, ради штатной должности людей в Польше не убивают. Но если и поверить в столь абсурдный мотив, жертвами Шафара и Банаха стали бы скорее Янецкий или Масонь, актеры примерно того же возраста. А Заремба был гораздо моложе и конкурентом не являлся.

Теперь перейду к актеру, чья фамилия в списке стоит последней. Это Бронислав Масонь. Тоже известный актер, несколько лет назад ушедший из театра в кино. Тогда он играл не в Варшаве, а в Лодзи, где снялся в своем первом фильме. Он старше Зарембы и в кино специализировался на ролях злодеев. Играл в детективах, чаще всего главаря банды. Мы удивлялись, что режиссер Летынский, распределяя роли в «Мари-Октябрь», поручил роль предателя Ружье не ему, а Зарембе.

Придя в «Колизей», Масонь не порывал своих связей с кино. Он не был особенно заинтересован в том, чтобы часто выступать в театре. Не обижался, когда его обходили при распределении ролей. Был скорее доволен, потому что не приходилось изощряться, чтобы совместить спектакль с очередными съемками. Новый человек в Варшаве (директор перетащил его из Лодзи, с трудом добившись для него квартиры и прописки), он быстро приспособился к обстановке в «Колизее». Его считают порядочным человеком.

В личной жизни это примерный муж и отец. На других женщин даже не смотрит, хотя, как популярный киноактер, имел бы все шансы на успех. Одна из наших молоденьких актрис, Марыся Рего, пробовала с ним кокетничать, но безуспешно.

Пишут, что звезды кино друг друга ненавидят. Что на приемах или премьерах дело доходит порой до кулаков, а если речь о дамах, то до ногтей. Но не слыхал, чтобы даже в Голливуде кто-нибудь совершил на этой почве убийство. А Варшава все-таки не Америка. Наши звезды не пользуются мировой известностью, не зарабатывают миллионы и не должны бороться изо всех сил, чтоб удержаться наверху. Заремба и Масонь в кино конкурентами не были. Мариан играл красавцев-любовников в комедиях или психологических фильмах. Бронислав Масонь выступал исключительно в детективах и приключенческих картинах, неизменно в «черных ролях».

По-моему, они были в нормальных отношениях, без панибратства и без неприязни.

Итак, никто! Ни один из актеров, занятых в «Мари-Октябрь», не мог быть убийцей. Если б Зарембу на сцене во время спектакля поразила молния, меня бы это меньше озадачило, чем пуля, которую выпустила Баська из подмененного пистолета. То было бы лишь чудо, заслуженная кара любовнику моей жены. Иногда чудо легче понять, чем факты грубой действительности.

В списке значатся еще шесть человек из технического персонала. Вернее сказать, не шесть, а четверо, ибо директора и постановщика пьесы трудно отнести к техническому персоналу. Скажу сперва о них, а потом займусь остальными.

Директора Голоблю я поначалу подозревал. Теперь рад, что подозрения не оправдались. Рад, потому что это порядочный человек, хоть, может, и чересчур крутой в служебных отношениях. Надо признать, что для «Колизея» он много сделал. Куда больше, чем его предшественник и мой сердечный друг Дербич. Скажу больше, я рад, хоть и чувствую, что петля на моей шее затягивается туже.

Поскольку милиция выяснила, какую роль в случившейся драме сыграл директор Голобля, я не буду о нем говорить, а перейду к постановщику пьесы пану Генрику Летынскому.

Генрик Летынский — один из самых известных режиссеров и актеров старшего поколения. Человек, хорошо знающий театр, профессор театрального института. Он не входит в труппу «Колизея». Директор пригласил его ставить «Мари-Октябрь». Пан Генрик не ходит на каждый спектакль, а появляется раз в несколько дней, чтобы проверить, все ли в порядке, подтянуть игру актеров. Когда пьеса долго держится, занятые в ней исполнители невольно отклоняются от режиссерской концепции. Потому и необходимы коррективы. Иногда даже заново репетируют в костюмах пьесу, которая каждый день значится на афишах. Актеры этого не любят.

Летынский страшно требователен как режиссер. На репетициях он может больше десяти раз повторять одну и ту же сцену, пока не добьется своего. Вообще же это милейший и любезнейший человек, прекрасный рассказчик, душа общества. Многим актерам он устроил хороший контракт, помог завоевать положение. Если не ошибаюсь, он депутат Варшавского городского совета или был им, принимает участие в работе Фронта национального единства.

Пан Генрик — человек рассеянный. Все время что-то теряет и что-то ищет. На вид он чуть нескладен, но только на вид. Когда он режиссирует,смотрит спектакль, вносит поправки, это живой, темпераментный человек. Тогда он носится по всему театру. Бегает от одной кулисы к другой, ни на что не обращая внимания. Раз, мне помнится, он чуть не повалил декорацию. На счастье, вовремя подбежал кто-то из машинистов и подхватил валящееся полотно. Перебегая от одной кулисы к другой, режиссер второпях зацепил ногой за подпорку. В другой раз, когда ставили «Мари-Октябрь», пан Летынский полой пиджака смахнул бокалы со стола с реквизитом. Я едва успел заменить их перед тем, как внести на сцену. Когда идет «Мари-Октябрь», я всегда отпускаю реквизитора до начала представления, так как нет смысла заставлять человека отсиживать три часа, абсолютно ничего не делая. В пьесе такой реквизит: бокалы с шампанским, чашка черного кофе, тарелка с утиной ножкой и пистолет. На всякий случай я беру ключ от реквизиторской. Потому я и успел сбегать и принести новые бокалы. После представления я отношу все обратно, включая директорский пистолет, запираю реквизиторскую, а ключ вешаю на доску в вестибюле.

Злопыхатели, а их везде полно, в театре же тем более, говорят о пане Генрике Летынском, что он любит покровительствовать молоденьким и хорошеньким актрисам. Насколько это верно, не знаю, потому что театральные сплетни меня не интересуют. Если б это и было правдой, если б даже опека была отнюдь не платонической, все равно не вижу никакой связи между паном Генриком и убийством Зарембы. Мариан женщинам помоложе и покрасивее, как говорится, спуску не давал, но последнее время интересовался только одной. Вы знаете, пан прокурор, кого я имею в виду.

К тому же Заремба был слишком хитер и дальновиден, чтобы вступить в соперничество с известным режиссером, человеком, который в театре много значит, если б даже такая девица существовала на самом деле, а не только в сплетнях. Одно дело — отбить девицу у влиятельного режиссера, а другое — жену у какого-то там помрежа.

Что касается технической стороны убийства, то из всех лиц, значащихся в списке, Летынскому легче всего было подменить пистолет, но где мотив? Летынский во время оккупации с головой погрузился в подпольную работу. Последние два года войны скрывался. Рассказывают, даже высветлил волосы и изменил черты лица. Он работал тогда инкассатором на электростанции в Прушкове. У такого человека наверняка было во время оккупации оружие. Может, даже пистолет «вальтер». Но пожелай он сохранить оружие на память, он без труда получил бы разрешение. А тогда «вальтер» нельзя было бы использовать для убийства Зарембы.

Абсурдна сама мысль, что убийцей мог стать Генрик Летынский.

Список кандидатов в убийцы уменьшается. Одно за другим отпадают внесенные в него имена. Так осенью с дерева опадают листья, и оно остается голым. Теперь в перечне четыре фамилии: Ежи Павельский, Стефан Петровский, машинист Петр Адамек и осветитель Витольд Цесельский.

Две первые — вычеркиваю. Себя, потому что знаю, я не убивал, а реквизитора Стефана Петровского отпустил домой, когда на столике лежал еще директорский пистолет с холостым патроном в стволе. Когда пистолет подменили, Петровского в театре не было. Реквизитор не участвовал в трагедии.

Я говорил ранее о главном осветителе, Витольде Цесельском. Считаю его порядочным человеком, хорошим специалистом. Главное же, он не имел абсолютно ничего общего с Зарембой. А значит, не мог его убить. Как-только дело доходит до мотива преступления, мои подозрения рушатся. Если б найти человека, который имел повод желать Мариану смерти, я знал бы, кто убийца, и легко доказал, что он мог подменить пистолет. Но мотив есть только у меня, обманутого мужа.

Машинист Петр Адамек. Много лет работает в «Колизее». Не знаю, что к этому добавить. Тихий, неразговорчивый. Все годы я видел его сидящим на стуле около устройства для поднятия занавеса. Перед спектаклем он спокойно читал, большей частью вечернюю газету. Реже какую-нибудь книгу. Во время спектакля внимательно следил за происходящим на сцене и был готов по первому моему знаку запустить свой механизм. Как следует поднять и опустить занавес совсем не так легко, как кажется. Тем более в таком большом театре. Пан Адамек справлялся с делом безукоризненно. Больше ничего о нем не знаю. Наше знакомство, хоть и многолетнее, сводилось к обмену поклонами и кратким беседам на технические темы.

Если мне память не изменяет, Адамек не разговаривал с актерами. Иногда просил у директора или у администратора контрамарку для кого-нибудь из семьи. С другими машинистами и осветителями особо не дружил. Был в театре рядом с нами, но как-то не выделялся. Делал свое дело, и ничто больше его не интересовало.

Могу биться об заклад, что за все время службы в «Колизее» он не обменялся с Зарембой и сотней слов. Если вообще с ним разговаривал. Как можно приписывать ему участие в убийстве?

Все время думаю о случившемся. Прекрасно сознаю, в какое страшное положение попал. Времени у меня в камере было много. Времени, которое тянется все тоскливее и которое хотелось бы остановить. Чем больше проходит времени, тем ближе день суда и приговора. А я знаю, что шансов в этой игре у меня нет. Даже самые близкие люди, даже жена, а ведь нас связывают дети и наше прошлое, не сомневается в моей виновности. А что же говорить о прокуроре и троих судьях, которые не знают меня и никогда в жизни не видели? После судебного заседания, ознакомившись со всеми уликами, которые так тщательно собраны милицией и прокуратурой, эти трое судей с чистой совестью вынесут приговор. Догадываюсь, даже уверен в том, каким он будет. Осудят невиновного.

Бумага и карандаш, гражданин прокурор, мне больше не нужны. Все, что по делу было мне известно, я подробно изложил».

Глава VIII. Голос с того света

Ежи Павельского снова доставили из его 38-й камеры в кабинет прокурора Ришарда Ясёлы. За столом сидела машинистка и что-то быстро печатала.

— Пан прокурор сейчас придет, — сообщила она милиционеру, который сопровождал арестованного. — Гражданин Павельский может здесь обождать.

— Лучше мы подождем в коридоре. — Милиционер был осторожен, предпочитал не рисковать. Девушка и арестант, которому грозит смертная казнь. Убежать он, правда, не мог, из комнаты вела только одна дверь, в коридор, но оставалось окно, на высоте шести этажей над мостовой. Для бегства этот путь не годился, но для самоубийства — вполне. В обоих случаях у конвоира было бы множество неприятностей: дисциплинарный рапорт, письменное объяснение. Лучше иметь арестанта при себе. На вид-то он спокойный, но кто знает?

— Хорошо, обождите в коридоре, — согласилась машинистка. — Пан прокурор у шефа, вот-вот вернется. По вашему делу есть новые материалы. — Девушка улыбнулась арестанту, которого знала по предыдущим допросам.

— Благоприятные для меня? — спросил Павельский.

— Не знаю. Пан прокурор все объяснит. — Девушка склонилась к машинке и забарабанила по клавишам в знак того, что больше ничего не скажет.

Милиционер вывел арестованного в коридор. Сегодня он пустовал, так как день был не приемный. Они сели на скамейку.

— Хотите закурить? — предложил конвоир, доставая пачку «Спорта».

— Спасибо, не курю.

Милиционер убрал сигареты. Он, правда, курил, но на службе, сопровождая арестованного, не мог себе этого позволить.

— Давно сидите?

— Более шести недель.

— Из-за этого актера, Зарембы?

Павельский кивнул. Он не видел смысла затевать спор с конвоиром и доказывать свою невиновность.

— Обвинительный акт вручили?

— Нет.

— Наверное, прокурор вызвал вас на последний допрос перед вручением акта. Обычно так бывает, — сказал тот с видом человека, посвященного в тайны юриспруденции.

— Возможно, — согласился Павельский.

— Лишь бы не было чрезвычайной процедуры, тогда скверно. Нельзя обжаловать в Верховный суд. Только просить помилования у Государственного совета. А Верховный суд при косвенных уликах высшей меры не дает.

— Может, и лучше чрезвычайная. Меньше мучиться.

— Не говорите глупостей, — рассердился сопровождающий.

В коридоре появился прокурор Ясёла.

— Я вас сейчас вызову, — сказал он и прошел в кабинет. Действительно, не прошло и пяти минут, как дверь открылась и машинистка пригласила арестованного войти. На этот раз анкетные данные уже не выяснялись. Видимо, машинистка переписала их с предыдущего протокола. Павельский сел напротив прокурора, и сразу последовали вопросы.

— Знаете Дануту Малиновскую?

— Малиновская? Малиновская… — вспоминал арестованный. — Кажется, слышал эту фамилию. Да ведь Малиновских у нас много. Может, и знаю.

— А чем она занимается?

— Продавщица в продовольственном магазине. Недалеко от нашей квартиры, на Охоте. Не знал, что ее зовут Данутой.

— Не о ней речь. Данута Малиновская. Двадцати семи лет. По профессии врач. Работает в больнице на Сольце.

— Не знаю такой.

— Вы уверены?

— Абсолютно. К чему мне отпираться? Может, это знакомая жены? Но я про нее ни разу не слыхал.

— А Марию Вартецкую знаете?

— Нет. Кто это?

— Двадцать три года. По профессии медсестра.

— Тоже знакомая жены?

— Нет. Мы допрашивали вашу жену. Никого из этих женщин она не знает.

— Любовницы Зарембы?

— Тоже нет. Обе они, и врач, и медсестра, работают в больнице на Сольце. Я прочту вам их показания. Они сообщили одну очень интересную вещь, и, что важно, она говорит в вашу пользу.

Ежи Павельский был заинтригован и слегка заволновался. Прокурор Ясёла вынул из дела лист бумаги, озаглавленный «Протокол опроса свидетеля…»

— Анкетные данные пани Дануты Малиновской можно, думаю, пропустить, я их уже привел.

— Как вам угодно, пан прокурор.

— Итак, читаю:

«…предупрежденная об обязанности говорить правду и о строгой ответственности за дачу ложных показаний, сообщаю: я врач городской больницы № 8 на улице Солец. Двадцать восьмого сентября этого года наша больница была дежурной. Часов в десять вечера «скорая помощь» привезла известного актера Мариана Зарембу. Он был тяжело ранен в грудь. Пуля прошла перикард и задела сердечную мышцу. Пострадавший был без сознания. В мои обязанности входила подготовка пациента к операции. Помогала мне медсестра Мария Вартецкая…»

— Значит, его все-таки оперировали. Я думал, что он умер еще в театре, когда его выносили. Выглядел как мертвец.

«Пациент был в агонии. Попытка врачей спасти его жизнь посредством операции была, в сущности, безнадежна, но, пока человек жив, врач обязан сделать все возможное. Когда раненого раздели и положили на тележку, чтобы везти в операционную, он вдруг начал что-то говорить.

Сначала это были нечленораздельные звуки. Потом можно было различить отдельные слова. Помню, он все время повторял: Баська, Баська. Называл и другие женские имена, но это чаще других. В какой-то момент явственно произнес: «Он убил меня. Все-таки решился». Затем были слышны стоны раненого и бессвязные звуки, а потом он громко закричал: «Нет, Баська, не Павельский». «Не Павельский» — эти слова он повторил несколько раз.

Я спросила: «Кто вас ранил? Кто это сделал?» Ответа не было. Затем он, кажется, понял мой вопрос, потому что снова произнес: «Милиция, пусть милиция сама ищет… Я знаю… Убил… Ненавидел… Не Павельский… Баська выстрелила… Не Баська… Я знаю… Он… Не Павельский… Баська…» Эти слова слышала и запомнила также медсестра Вартецкая.

Устав от напряжения, больной замолчал и по дороге в операционную не произнес ни слова. Когда начали оперировать, Заремба был еще жив, но во время операции умер.

На вопрос прокурора отвечаю: раненый был без сознания и произнесенные им слова были бредом умирающего. Не могу поручиться, что когда ему задавали вопросы, к раненому вернулось сознание, что наступило lucidum invervallum и он понимал смысл вопросов, сознательно на них отвечая. Во всяком случае, потом он сразу умолк и не отвечал, хотя я продолжала спрашивать: «Кто убил? Назовите фамилию убийцы!» Помню, по требованию милиции мы составили запись с перечислением всех мер, которые предпринимались, чтобы спасти жизнь Зарембы. В этой записи отмечено время поступления раненого в больницу и время его смерти на операционном столе. Непосредственной причиной смерти было ранение перикарда и внутреннее кровоизлияние.

На вопрос прокурора, почему я только сейчас обратилась в прокуратуру и передала сказанные умирающим слова, отвечаю: я не придавала этим словам никакого значения. В агонии люди иногда произносят бессвязные слова и фразы. Через два дня я ушла в отпуск и выехала в Болгарию. Не читала польских газет и не знала, что в связи с убийством арестован и подозревается в преступлении человек по фамилии Павельский. Только через несколько недель после моего возвращения домой кто-то в разговоре случайно коснулся убийства в театре и назвал фамилию предполагаемого убийцы. Эта фамилия ассоциировалась у меня со словами, которые произнес умирающий, и, посоветовавшись с заведующим отделением, который считал, что об обстоятельствах смерти надо сообщить властям, я обратилась в прокуратуру.

Заявляю, что не знаю никого из мужчин по фамилии Павельский, и в частности помощника режиссера в театре «Колизей» Ежи Павельского.

На вопрос прокурора отвечаю, что раненый совершенно отчетливо говорил: «Не Павельский», не делая никакого перерыва между отрицанием и фамилией. Это несомненно означало отрицание того факта, что виновником убийства был вышеупомянутый Павельский. Никаких других фамилий пациент не называл. Названных им женских имен вспомнить не могу, их было очень много. Имя Баська повторялось несколько раз, и потому его я запомнила.

Нет, тогда я не записала слов, произнесенных умирающим. Привожу их по памяти, но превосходно помню, что названа была фамилия «Павельский». Для меня было ясно, что умирающий не хотел или не мог назвать фамилию убийцы. Он отчетливо произнес: «Пусть милиция сама ищет». Но, повторяю, не могу поручиться, что раненый был тогда в сознании и отдавал себе отчет в том, что говорил.

Ничего больше по этому делу сообщить не могу».

Прокурор кончил читать. Ежи Павельский, с волнением слушавший протокол, произнес:

— Все-таки нашлось доказательство моей невиновности.

— Должен вас огорчить, но ни я, ни суд не можем считать это доказательством вашей непричастности к убийству Зарембы. Даже если принять, что слова «Не Павельский» означают: «Меня убил не Павельский», это говорит лишь о том, что он хотел вас выгородить. Умирающий не всегда хочет отомстить убийце. К тому же Заремба чувствовал себя виноватым. Он отбил у вас жену, разбил семью. Может, умирая, он хотел искупить вину? И благородно отрицал ваше участие в преступлении. Для прокурора это всего лишь рыцарский жест, а не доказательство. Вот если бы он назвал фамилию вероятного виновника. Мы искали бы тогда повод, который заставил предполагаемого убийцу подменить пистолет. Это стало бы на суде полным доказательством вашей невиновности. Сейчас же это в лучшем случае смягчающее обстоятельство: умирая, жертва прощает убийцу и пытается укрыть от правосудия. В таком деле, как ваше, невинность можно установить, только найдя убийцу.

— Это несправедливо.

— Служа правосудию, я не могу подойти к делу иначе. У меня нет доказательств, что это слова, сказанные в полном сознании, а не бред умирающего. Конечно, показания доктора Малиновской ваш адвокат использует. Вы уже избрали себе защитника?

— Нет. Я никого не хочу.

— Опять бесполезное упрямство. Роль адвоката в уголовном процессе — это и помощь суду в установлении истины. Указать на все смягчающие обстоятельства — это очень важно.

— Не нужно мне никаких смягчающих обстоятельств. Я невиновен. И Заремба об этом знал.

— Жаль, что перед смертью он не мог или не хотел назвать убийцу, если вас им не считал. Но вернемся к делу. Могу зачитать и показания медсестры. В целом она подтверждает сказанное врачом. Лишь последовательность произнесенных умирающим слов в рассказе Вартецкой выглядит иначе. Это большого значения не имеет и объясняется тем, что обе женщины дали свои показания спустя длительное время, слов Зарембы не записывали, так как значения им не придавали. Может быть, напрасно с машиной «скорой помощи», которая увезла раненого актера, не послали сотрудника милиции, который сидел бы рядом и допросил его, если он пришел бы в сознание. Мы проверили, почему произошло такое упущение. Дело в том, что, забирая раненого, врач «скорой помощи» заявил офицеру, который вел предварительное расследование, что нет никакой надежды на то, чтобы сознание к раненому вернулось. Врач сказал, что машина не довезет Зарембу даже до ближайшей больницы. И не очень ошибся. Бедняга умер через полтора часа после выстрела. Что же касается адвоката, если вы сами его не выберете, я внесу предложение о назначении защитника от суда.

— Если вам это нужно…

— Так требует закон. А нужно это прежде всего вам. Если верить в вашу невиновность, то важно, я полагаю, чтобы в результате судебной ошибки вы были приговорены не к смертной казни, а к тюремному заключению. Пока человек жив и находится в заключении, ошибка может быть исправлена. Приведение же смертного приговора в исполнение создает ситуацию необратимую.

— Но вы же будете требовать смертной казни.

— Допустим, да. Смягчающие обстоятельства, которые мне известны, не оправдывают хладнокровного и коварного убийства. Но с заключением прокурора суд может не согласиться, а защита постарается вытащить на свет все, что говорит в вашу пользу.

— Пан прокурор, вы будете добиваться, чтобы дело слушалось в чрезвычайном порядке? Как говорили на прошлых допросах?

— Не знаю. Окончательно не решено. Может быть, располагая показаниями работников больницы, прокуратура придет к выводу, что чрезвычайная процедура необязательна. Это решит главный прокурор.

Павельский молчал. Прокурор сменил тему разговора.

— Я внимательно прочитал ваше письмо с характеристикой лиц, которые теоретически имели возможность подменить пистолет. Правду сказать, письмо хорошо о в с говорит.

— Спасибо, пан прокурор.

— В таком трудном положении вы сумели остаться объективным. Не пытаетесь запутать и затянуть следствие, не бросаете тень на других посредством ложных обвинений. Милиция, разумеется, тоже не сидела сложа руки и все тщательно проверила. Проверили всех, кто значится в моем списке. Их прошлое и образ жизни нам известны. Должен признаться, результаты почти совпадают с тем, что сказано в вашем письме. Вы правы, когда говорите, что хоть любой из списка мог быть убийцей, но ни у кого нет повода к преступлению. Нельзя доказать, что кто-либо был заинтересован в смерти Зарембы или извлек из нее выгоду. Потому вы и остаетесь, на мой взгляд, единственным подозреваемым.

— Бывают преступления без повода.

— Бывают, — согласился прокурор. — Такие преступления труднее всего раскрыть. Обычно их совершают люди ненормальные, психически больные. Чтоб далеко не ходить, вот вам пример: нападения на женщин в Кракове. Убийца подходил к незнакомым женщинам или девушкам и, ни слова ни говоря, наносил удар ножом. Несмотря на все трудности, преступник был обнаружен и схвачен. А убийство Зарембы — это не безмотивное преступление. Круг подозреваемых строго ограничен, всего шестнадцать фамилий. И все совершенно нормальные люди. Вы в своем письме это признаете. Исключено, чтобы кто-то из них действовал без повода.

— Это так.

— Я вам оставил бумагу и карандаш. Попытайтесь еще что-нибудь вспомнить. Записывайте свои мысли, впечатления. Пишите нечто вроде дневника. Каждая мелочь может оказаться важной. Могут появиться и новые соображения. Какая-нибудь деталь, которой мы не знаем, а вы ей до сих пор не придавали значения. Мой сугубо личный совет: пишите как можно больше. Необязательно посылать в прокуратуру, пишите, чтобы вспомнить. Это может пригодиться.

— Весь последний месяц я только и делаю, что думаю об этих людях. Мысленно взвешиваю каждый их поступок, каждое слово. Но кроме того, что написал, ничего не могу добавить.

— Мы проверили сообщенные вами факты. У двоих людей мог быть, как вы правильно заметили, «намек на мотив». Первый из них Цихош. Заремба вытаскивал его из бесконечных денежных затруднений. Цихош, о чем вы не знали, заключил соглашение еще на два дубляжа. В связи с этим взял ссуду в кассе взаимопомощи и вернул Мариану долг. Правда, Заремба стал одним из поручителей, но кто же пойдет на убийство своего поручителя.

— Я не знал ни про дубляжи, ни про ссуду. Вообще о долгах мне говорил только Цихош. Заремба никогда не упоминал, что давал кому-нибудь взаймы.

— Не только, кстати, Цихошу. Он и другим помогал. Зарабатывал он неплохо, и несколько сот злотых проблемы для него не составляли. Многие воспользовались его смертью и не признаются, что были его должниками.

— Я и не отрицаю, что покойный был хорошим товарищем.

— Мы разобрались и в некоторых, как вы выразились, сплетнях насчет режиссера и молоденькой актрисы. Вся история кончилась еще до переезда Зарембы в Варшаву, и вообще в этих рассказах было, ей-богу, больше недоброжелательства и выдумки, чем правды. Эта актриса вообще не была лично знакома со знаменитым киноактером, а с этого сезона играет в Кракове. Как видите, милиция не дремала и старалась мне помочь, проверив все факты.

— Спасибо.

— Есть и сообщение, лично вас касающееся. Дети и жена чувствуют себя хорошо, дома все в порядке. В школе тоже нормально.

Лицо арестованного исказила болезненная гримаса. Но он быстро овладел собой.

— Благодарю вас, пан прокурор. В таких случаях больше всего страдают дети. На них ляжет пятно: дети убийцы.

— Ваша жена обратилась в прокуратуру с просьбой разрешить свидание с вами.

— Нет! Никого не хочу видеть.

— На данной стадии следствия мы тоже против этого. Свидание будет разрешено лишь вашему защитнику. Пани Павельской в просьбе отказано. Кроме того, Павельская заявила, что от своих обвинений отказывается, что они были вызваны нервным потрясением в результате убийства и ее участия в нем. Она намерена воспользоваться также своим правом отказаться от дачи показаний на вашем процессе.

— Не понимаю.

— Кодекс предусматривает, что ближайшие родственники обвиняемого имеют право отказаться от дачи показаний. Ваша жена заявила, что намерена этим правом воспользоваться.

— Скажите ей, что может, если хочет, давать показания. Чем еще она мне навредит? Я сознаю свое положение и понимаю, что отсутствие одного свидетеля ничего не изменит.

— Должен также сообщить, — добавил прокурор, — что я ознакомил Барбару Павельскую с вашими показаниями, в первую очередь с письмом под заглавием «Моя биография». Она была потрясена.

Павельский вспылил:

— Зачем вы это сделали? Без моего разрешения?

— Это материалы следствия, — сухо заметил Ясёла, — и прокурор решает, показывать ли их и кому именно.

Поскольку мы стремимся выяснить правду, только правду и всю правду, я пришел к выводу, что следует показать этот документ лицу, которое сыграло в трагедии одну из главных ролей. Думаю, это принесло пользу вам обоим. Теперь вы знаете мнение друг о друге. Если бы так же откровенно вы объяснились несколько лет или даже несколько месяцев назад, до трагедии на сцене «Колизея» дело бы не дошло. Безотносительно к тому, вы подменили пистолет или кто другой.

— Не понимаю.

— Речь идет как раз о том, чтобы все наконец понять в этом деле, — сказал прокурор, заканчивая очередной допрос Ежи Павельского.

После формальностей с протоколом арестованный был отконвоирован в тюрьму и снова водворен в камеру.

Глава IX. Второй пистолет

Очередной допрос подследственного состоялся четырьмя днями позже. Входя в хорошо ему знакомый прокурорский кабинет, Павельский сразу почувствовал, что в деле произошла новая перемена, и притом не в его пользу.

Машинистка совсем по-другому смотрела на него. Прокурор ответил на поклон легким кивком и сухо сказал:

— Садитесь.

Капитан милиции Витольд Лапинский, как обычно, сидел у окна, чтобы видеть лицо арестованного в полном освещении. Следователь не скрывал торжествующей улыбки. Павельский не ожидал неприязненного отношения со стороны людей, которые, как он думал, уже усомнились: так ли просто это дело, как поначалу казалось. Ведь во время последней беседы прокурор был любезен, даже доброжелателен — во всяком случае, так показалось Павельскому. Он говорил с ним о доме, о детях, пытался понять причины недоразумений между ним и женой. А сегодня вел себя совершенно по-другому. Павельский сидел на краешке стула, напряженный и сосредоточенный. Ждал, с какой стороны обрушится новый удар. И опасения его оправдались.

— Официально вас спрашиваю, — резко зазвучал голос прокурора, — признаетесь ли вы в убийстве Мариана Зарембы, которое произошло двадцать восьмого сентября? Спрашиваю, в частности, признаетесь ли вы, что, стремясь умертвить Мариана Зарембу, подменили пистолет системы «вальтер», заряженный холостым патроном, другим таким же пистолетом «вальтер» с пулей в стволе? А после этого, зная, что ваша жена, Барбара Павельская, по ходу пьесы «Мари-Октябрь» стреляет в Зарембу, вручили ей пистолет с боевым патроном с целью убить Мариана Зарембу?

— Я уже не раз вам говорил, что не признаю.

— Да, я слышал. И все-таки даю вам последнюю возможность. Признание вами вины и чистосердечное объяснение всех обстоятельств я готов воспринять как шаг, предпринятый совершенно добровольно, по вашей инициативе, являющийся актом раскаяния. Я учел бы это как смягчающее вину обстоятельство, определяя меру наказания, а суд, надо полагать, — при вынесении приговора. Не как прокурор, а как человек, как юрист, советую подумать.

— Я невиновен.

— Это окончательный ваш ответ?

— Да.

— Хорошо. Поступайте, как считаете нужным. Последствия ваших действий падут в первую очередь на вас.

Ясёла продиктовал машинистке фразу для протокола, несколько иначе изложив то, что сказал арестованный.

— Пани Янина, напишите, пожалуйста: «На поставленный прокурором вопрос отвечаю, что я невиновен и ничего не предпринимал с целью лишить жизни Мариана Зарембу. Я не заменял, в частности, пистолета с холостым патроном другим пистолетом с боевым зарядом и не вручал моей жене пистолета с пулей в стволе, вследствие чего на сцене был произведен выстрел, который привел к смерти Мариана Зарембы».

Машинистка быстро отстукала продиктованные ей слова.

— Такая формулировка протокола соответствует тому, что вы утверждаете?

— Да, пан прокурор.

— По вашему делу открылись новые, важные обстоятельства. Капитан Лапинский сообщит вам последние данные следствия.

Павельский повернулся лицом к сидевшему в сторонке следователю. Капитан поудобнее уселся и взял со стола папку. Не раскрывая, положил ее на колени.

— Должен признать, пан Павельский, что в ваших поступках была железная последовательность. Вопреки серьезным уликам, вопреки тому, что из всех, у кого была возможность подменить оружие, только вы могли ненавидеть Зарембу и желать его смерти, вы все-таки продолжали твердить, что невиновны. Дело дошло до того, что я, опытный в таких делах человек, начал спрашивать себя: не кроется ли за этим упорством истина? Вы рассчитывали — может, и правильно — на то, что в Польше суды неохотно приговаривают к смерти на основании косвенных улик. Этой практики придерживается в первую очередь Верховный суд, который, как правило, имея дело с такого рода процессами, смягчает приговоры воеводских судов и заменяет высшую меру наказания пожизненным или пятнадцатилетним тюремным заключением. Вы действовали хитро, дьявольски хитро. Но тактика ваша не принесла успеха.

— Не понимаю, о чем вы говорите, — прервал Павельский рассуждения капитана.

— О вашем поведении во время следствия и позже, в ходе прокурорского расследования.

— Я не вел никакой игры. Я невиновен, не я убил Мариана Зарембу. Я много раз это повторял и буду повторять.

— Можете. Но теперь уж не найдется никого, кто в это хоть на секунду поверит. Мы располагаем бесспорными доказательствами вашей вины. Не косвенными уликами, пан Павельский, а неопровержимыми доказательствами.

— Интересно, какими? У вас весьма интригующая манера говорить загадками.

— Не пытайтесь иронизировать. Вы действовали ловко и предусмотрительно, но одного не учли в своих расчетах.

— Вы меня еще больше заинтересовали. — Павельский был настороже, весь в напряжении, хотя слова офицера милиции не вывели его из равновесия. — Чего я не учел?

— Простой случайности. Вы не приняли в расчет, что уборщица в театре, Янина Май, — особа весьма аккуратная, добросовестно выполняющая свои обязанности. Это вас и погубило.

— Вы выражаетесь, как пифия, — арестованному явно надоели непонятные для него речи капитана. — Я рад, что пани Май вам так полюбилась. Можете зачислить ее в управление милиции на должность уборщицы.

— Скорее в качестве сотрудника, специалиста по проведению обысков.

— Кажется, до меня дошло. Пани Янина при уборке что-то нашла. И это что-то доказывает якобы мою виновность. Может, вы наконец скажете, о чем речь?

— На одном из допросов, в моем присутствии, прокурор сообщил вам, что выстрел, которым был убит Заремба, произведен не из пистолета, принадлежащего директору Станиславу Голобле, а из другого, тоже системы «вальтер». Прокурор сказал также, что поиски первого пистолета оказались безуспешными, хотя весь театр был тщательно обыскан.

— Очень хорошо помню.

— Вот именно. Вы сказали тогда, цитирую: «Директорский пистолет давно лежит на дне Вислы или заброшен в такое место, где его и до конца света не сыскать».

— Может, что-нибудь в этом роде и сказал. Во всяком случае таково мое мнение.

— Вы оптимист, пан Павельский.

— Вы нашли пистолет директора Голобли? — Арестант задал вопрос без особого интереса. — Поздравляю.

— Надо признать, что нашли не мы. Пистолет обнаружила Янина Май во время уборки. Вы весьма ловко его запрятали.

— О-о-о!

— Для нас было с самого начала ясно: если убийцей были вы, значит, пистолет находится в театре. Если убил кто-то другой, оружие из «Колизея» успели вынести. Из шестнадцати человек, которые теоретически могли подменить пистолет, только у вас не было возможности вынести его из театра. После подмены пистолета вы ни на минуту не отлучались. После убийства были задержаны милицией и находились под арестом. Вы были настолько предусмотрительны, что учли в своих расчетах и эту вероятность. Поэтому при первом обыске оружие не было найдено ни при вас, ни в ваших вещах. Других актеров и служащих театра не задерживали и не обыскивали. Они могли спокойно вынести пистолет или сразу после спектакля, или, припрятав на время в театре, на следующий день. У вас такой возможности не было. Поэтому надо было заранее оборудовать тайник, чтобы пистолет при обыске не нашли. Надо признать, это вам удалось. Целая группа работников милиции, лучших наших специалистов, несколько часов обыскивала театр, от подвалов до чердака. И безрезультатно. Оружия не нашли. Только вас погубила случайность. Уборщица, пани Май, обнаружила тайник и нашла пистолет. Вот он.

Капитан Лапинский раскрыл папку и вынул блестящий черный пистолет. С торжествующей улыбкой выложил его на стол.

— Холостой патрон, которым зарядил его реквизитор, еще в стволе. Хотите взглянуть? Пожалуйста.

— Благодарю, меня это не интересует. Я и не думаю отрицать, что это пистолет Голобли. На нем есть номера, и если они совпадают со значащимися в разрешении, то спорить не о чем.

— Совпадают.

— Все в порядке. Верю вам на слово.

— Вы даже не спрашиваете, где мы нашли пистолет? — ирония прозвучала уже в голосе капитана.

— Полагаю, что вы сами меня проинформируете. Не вижу повода считать, что пистолет, обнаруженный в театре, — это улика против меня, а не кого-нибудь другого. Признаю, что не располагал возможностью вынести пистолет из «Колизея», но и убийца мог его там оставить. То ли боялся рисковать, не был уверен, что за ним не следят. То ли опасался, что его увидят, когда будет вынимать пистолет из тайника. А может, считал тайник таким надежным, что всего безопаснее там и оставить орудие убийства.

— В вашем рассуждении концы с концами не сходятся. Тайник был действительно хитро устроен, но долго в нем прятать столь компрометирующую улику было нельзя. Раньше или позже оружие нашли бы. Милиции это, правда, не удалось, но в случае генеральной уборки или ремонта в театре, который, как мне известно, должны были скоро начать, пистолет был бы обнаружен. Поэтому убийца не мог рисковать и должен был попытаться вынести пистолет. Он мог, как вы утверждаете, опасаться, что за ним следят, но спустя несколько дней, после безрезультатного обыска в «Колизее», ничто уже не мешало вынести оружие, спрятать в другом месте или, как вы предположили, бросить в Вислу. А вот вы этого сделать не могли. Правда, место, где спрятать пистолет, вы выбрали просто гениально, но не успели его оттуда изъять. Арест сразу после спектакля этому помешал. Потому пистолет директора и нашелся.

— Рассуждение логичное, но вины моей не доказывает. Разве кто-нибудь видел, что у меня был второй пистолет и что я его спрятал?

— Нет. Этого действительно никто не видел.

— Вы, пан капитан, все это мне рассказываете прямо-таки с удовольствием. Не вижу повода для радости. Нашли пистолет — очень хорошо. Но не нашли того, кто его прятал. Утверждать, что это был я, нет никаких оснований.

— Где было спрятано оружие, вы прекрасно знаете. Но я все-таки напомню. Прибирая за кулисами, Янина Май заметила, что стол для реквизита слегка запылился. Обыкновенный столик, небольшой, с ящиком посередине. У такого рода мебели под столешницей есть что-то вроде рамы из четырех дощечек, которые соединяют ножки, делают стол прочнее и заслоняют выдвижной ящичек. Уборщица обтерла крышку и перешла к нижней части. С трех сторон она ее вытерла без труда. К четвертой же было не подступиться, так как стол стоял возле стены. Поэтому Май чуть отодвинула его и достала тряпкой заднюю сторону. Рукой она сразу же нащупала металлический предмет, подвешенный к крышке.

Ежи Павельский бесстрастно слушал рассказ капитана.

— Уборщица, — продолжал офицер милиции, — отодвинула этот столик еще дальше и заглянула под крышку. И увидела, что в доску вбит маленький гвоздик, а на нем висит пистолет.

С этими словами Лапинский взял со стола «вальтер» и показал, каким образом он был подвешен. Вместо гвоздя употребил указательный палец левой руки. И одновременно всматривался в лицо заключенного. То же, впрочем, делал и прокурор Ясёла.

Павельский был невозмутим.

— Остальное ясно. Пани Май сразу побежала к директору, а он известил управление милиции. Мы приехали и забрали находку. Перед этим наш фотограф сделал несколько снимков. Если хотите, могу показать.

— Спасибо. Я не любопытен. — Голос арестованного звучал спокойно. Представители власти не почувствовали и намека на испуг.

— Как угодно. Во всяком случае, гвоздь, на котором висел пистолет, проходящим мимо столика был не виден. Убийца заранее приготовил тайник. Такие преступления планируются загодя. За несколько недель, если не месяцев.

Первый раз за весь разговор Павельский нахмурился.

— Итак, — закончил речь капитан, — найдя человека, который вбил гвоздь, чтобы повесить на него пистолет, мы тем самым находим убийцу.

— Неправда! — вспылил арестованный.

— А все-таки вас заинтересовало открытие пани Май, — констатировал капитан Лапинский. — Вот показания беспристрастного свидетеля, вы сами так его характеризовали, который видел, как гвоздик собственноручно вбил в стол помощник режиссера театра «Колизей» Ежи Павельский.

— Я бы не стал этого отрицать, — допрашиваемый явно нервничал, — если б вы с самого начала спросили, забивал ли я гвоздик сбоку стола. Для этого незачем искать свидетелей. Скажу даже, когда я это сделал. Во второй половине августа, когда были начаты репетиции в костюмах. Хотите знать, зачем я это сделал?

— Разумеется, интересно узнать, что вы придумали. — Это было сказано с явной насмешкой.

— Все очень просто. Конец августа — это легко проверить, хотя бы заглянув в газету, — был очень жаркий. Работа у помрежа тяжелая. Бегает из кулисы в кулису, следит за выходом актеров, наблюдает за реквизитом. При такой жаре пот с меня лил ручьем. Я решил: надо бы иметь под рукой полотенце, чтобы обтирать руки и лицо. Одни люди вообще не потеют, а с других пот катится градом. Я принадлежу ко вторым. Потому я и вбил гвоздик в стол с реквизитом и вешал там полотенце.

— А почему с задней стороны, а не сбоку и не спереди, где ящичек? — спросил прокурор.

— Да потому, что каждый, кто идет мимо, задевал бы тогда мое полотенце. В кулисе довольно тесно, а тут еще столик торчит, загораживает проход. А так полотенце висело сзади, у ножки стола. И всегда было под рукой.

— Расскажите это своей бабушке, — рассмеялся капитан Лапинский. — Почему, когда мы после убийства приехали в театр, полотенца на месте не было? Ни один из свидетелей даже словом о нем не обмолвился.

— А вы об этом спрашивали? Когда? После того, как пистолет нашелся?

Капитан замолк. В душе он признавал, что подследственный дьявольски умен и выбрал лучший способ защиты — нападение. Действительно, про полотенце никого не спрашивали, только про пистолет и предполагаемого убийцу. Никому такое и в голову не пришло, а тем более до обнаружения пистолета.

— Почему полотенца не было на гвоздике в день убийства? — Прокурор повторил вопрос, стремясь выручить капитана, видя, что помреж попал в цель.

— Очень просто, — Павельский был снова совершенно спокоен. — Я только что объяснил, что полотенце мне понадобилось в августе, когда стояла жара. В начале сентября погода резко изменилась. Сентябрь в этом году был самый холодный за последние пятьдесят лет. Пришлось раньше срока включить центральное отопление. Лишь потом в октябре опять стало жарко. А когда похолодало, не только я перестал потеть, а вообще за кулисами было так холодно, что пришлось надеть меховую безрукавку. Тогда полотенце мне стало ни к чему. Если б вы арестовали меня не двадцать восьмого сентября, а неделей позже, я бы, может, снова пользовался полотенцем, которое вешал на вбитый раньше гвоздик. Тогда я, а не пани Май нашел бы спрятанное оружие.

— И мы бы про него никогда не узнали, — видно было, что капитан не верил ни одному слову Павельского.

— Я хотел бы к сказанному кое-что добавить.

— Пожалуйста, — разрешил прокурор.

— Будь я убийцей, то гвоздь прибил бы так, чтоб никто его не видел. Это было б нетрудно. В театр я мог зайти и днем, и ночью. Мог прийти, скажем, с утра, часа за два до репетиции. Тогда в «Колизее» нет никого, кроме дежурного и служащих канцелярии, а они сидят в передней части здания. На сцене я б мог делать, что мне вздумается. Забить хоть сто гвоздей. И не малюсеньких, а если надо, даже штырей. Никто б не увидел и не услышал. А я мой гвоздик вбивал перед самой репетицией, когда актеры вышли на сцену, а механики были на местах. Больше того, молоток и гвозди я взял у нашего столяра. Вбил один гвоздик, а остальные сразу же вернул вместе с молотком. Если б я планировал убийство, не наделал бы таких глупостей. Молоток и гвозди принес бы из дома или купил в «Тысяче мелочей», а потом ненужное выбросил. Не вешал бы при всех полотенце на гвоздь, чтоб легче было догадаться о том, что между столом и стенкой есть тайник. Прошу допросить столяра.

Капитан Лапинский, не обращая внимания на сказанное подследственным, опять вернулся к истории о том, как был найден пистолет.

— Мы со всеми предосторожностями сняли пистолет с гвоздя. Уборщица заслуживает всяческой похвалы. Пистолета она не трогала, хотя на ее месте девяносто человек из ста поступили бы наоборот, и сразу позвала директора. Он до прибытия милиции тоже ни к чему не прикасался. Благодаря этому нам удалось установить, что на пистолете целый набор отпечатков пальцев. Догадываетесь, чьих?

— Только моих.

— Браво!

— Вы, пан капитан, напрасно иронизируете. В этом нет ничего странного. Я последний, не считая убийцы, кто держал пистолет в руках. Я получил его от реквизитора, взял в руки и проверил, есть ли в стволе холостой патрон. Потом положил на стол. Чьи же должны быть отпечатки? Убийца, меняя пистолет, наверняка воспользовался перчатками или хотя бы носовым платком.

— Вы зря говорите «последний, не считая убийцы». Вы вообще были последним, кто брал этот пистолет в руки.

— Опять сарказм! Было б странно как раз, если б я не оставил отпечатков на пистолете. Я брал его при всех, не таясь. Другое дело — убийца. Ему надо было так поменять пистолет, чтоб ни на одном не осталось даже слабых и неясных отпечатков его пальцев. Потому-то на директорском «вальтере» только мои отпечатки, а на пистолете с боевым патроном — только жены. Нынче и ребенок знает про дактилоскопию, а тем более преступник, который устроил такое дьявольское убийство. Убийца Зарембы стер со своего пистолета все отпечатки пальцев, а потом, когда менял пистолеты, ни к одному из них голой рукой не прикасался.

— Можете и дальше ни в чем не сознаваться, — закончил допрос офицер милиции. — Посмотрим, удовлетворят ли суд ваши путаные и неправдоподобные объяснения.

Прокурор Ясёла позвонил в караульное помещение. До появления милиционера, который увел заключенного, никто в кабинете не произнес ни слова. После ухода Павельского капитан заметил:

— Фантастически хитер. Я был убежден, что сегодня он вынужден будет признаться. Еще б немножко — и конец. Помните, как Павельский заволновался, услышав, что у нас есть свидетели, которые видели, как он забивал гвоздик? Все, думаю, попался! А хитрец тут же нашелся и все свалил на августовскую жару. Но это не поможет. Виселицы ему не миновать.

— А если он и вправду невиновен. Страшно подумать! С такими доказательствами и процесс, и приговор — это простая формальность. Даже у Верховного суда не будет обычных в таких случаях сомнений.

— Будь он невиновен, мы не собрали б столько улик. Собственная жена его обвинила. Все говорит против него. Он убил. И спорить не о чем.

— И мне так сдается, — согласился прокурор. — Не могу понять, почему он не хочет сознаться. Это ж интеллигентный человек. И на сегодняшнем допросе это было видно. Прекрасно должен понять, что чистосердечное признание и ссылка на измену жены как повод к убийству, а также на свое возбужденное состояние — для него единственная возможность избежать смерти.Павельская путалась с кем ни попало. Муж был злой как черт, потом вышел из себя и прикончил любовника. Такой повод, да еще при хорошем адвокате, мог бы найти у судей понимание. В подобных случаях не раз давали даже меньше десяти лет. А он опять все отрицает и сам на себе затягивает петлю. А знаете последнюю новость? Павельская отказалась от показаний. И заявила, что на процессе выступать не будет.

— Отказалась? — удивился капитан. — Видать, пожалела мужа. Невелика потеря, она нам уже помогла. Если б не ее слова, мы не взяли бы помрежа сразу после убийства и он успел бы пистолет получше припрятать. Открытие уборщицы его погубило. Это не косвенная, а прямая улика, что бы там Павельский ни говорил и как бы ни объяснял… Ну, мне пора.

Капитан попрощался и ушел. Прокурор Ришард Ясёла долго изучал документы следствия.

Глава X. Узник камеры № 38 протестует

«Гражданин прокурор!

Вернувшись с допроса, я сразу взялся за карандаш. Пишу о том, чего не мог сказать в Вашем кабинете. Как хорошо, что мне оставили хотя бы этот способ обращения в прокуратуру.

Прежде всего я протестую против метода ведения допроса капитаном Лапинским. Может, с юридической точки зрения все в порядке. Он не бил меня, не пытал — словом, не прибегал к насилию. Формально ни к чему придраться нельзя.

Но я считаю недопустимыми его методы и категорически протестую. Офицер милиции, вместо того чтобы требовать объяснений по поводу найденного пистолета, начал меня запугивать и сбивать с толку, пытаясь склонить к признанию в убийстве. Это было целью допроса от начала и до конца. Отсюда и торжество, которое звучало в голосе капитана, когда он заявил, что располагает не косвенными уликами, а прямым доказательством. И некая таинственность с изрядной примесью иронии. Псевдофилософия на тему случайности, которая «вас погубила».

Капитан стремится измотать мне нервы и парализовать волю. Непонятно, зачем он добивается моего признания. Ведь всякий раз уверяет, что собрал достаточно улик: для виселицы, мол, хватит.

По мнению капитана, убийца — тот, кто вбил гвоздь. Он детально обосновывал эту гипотезу, а потом с триумфом заявил о свидетеле, знающем, кто забил этот гвоздь. Разве это не нравственная пытка?

Ему не удалось вырвать признания в не совершенном мною преступлении, но я был так измучен и сбит с толку, что не мог как следует защищаться. Делаю это теперь, обращаясь к Вам.

Сколько раз Вы мне говорили, что задача прокуратуры — не только уличение виновных, но также поиск и анализ того, что свидетельствует в пользу обвиняемого. Поэтому я прошу: прикажите разобраться в фактах, которые, на мой взгляд, имеют для дела большое значение.

В первую очередь — злосчастный гвоздь для полотенца. Убийца повесил на него пистолет Голобли. Капитан с удовлетворением сообщил, что ему удалось найти одного из тех, кто видел, как гвоздь вбивали в стол.

Не знаю, кто этот свидетель. Может быть, машинист, поднимающий занавес? Главный осветитель или кто-нибудь из актеров? Это не имеет значения. Я не собираюсь оспаривать их показаний. Наоборот. Я прошу допросить столяра, у которого я одолжил молоток и гвозди, с которым советовался, где прибить гвоздь, чтобы можно было повесить полотенце. Столяр наверняка помнит, что это он посоветовал вбить гвоздь в столик с задней стороны. Мол, стенка из очень твердого бетона, и на ней трудно что-либо укрепить, во всяком случае, пришлось бы повозиться. Сперва нужно сверлить дрелью, потом вставить в отверстие деревянный стерженек, замазать гипсом и тогда уже забивать гвоздь. Мастер рубанка даже вызвался сам это сделать, но я решил, что слишком много возни из-за одного полотенца, что лучше гвоздь вбить в столик.

Прошу также, чтобы Вы, пан прокурор, потребовали от следователя допросить актеров и технический персонал (хотя бы тех, кто значится в Вашем списке): видели ли они, как я вбивал гвоздь, и видели ли потом полотенце, висящее у столика с реквизитом. Яркое полотенце с красными, желтыми и голубыми полосками. Оно не могло не броситься в глаза. Припоминаю, впрочем, что некоторые актеры им часто пользовались, вытирая вспотевшие руки перед выходом на сцену. Тогда, в августе и начале сентября, за кулисами было жарко, как в восьмом круге ада. Я знаю фамилии этих актеров, однако умышленно их не называю. Если же они будут отпираться, потребую очной ставки, но надеюсь, что до этого не дойдет.

Мне важно установить, пан прокурор, что насчет гвоздя в столе знали многие, что я не делал из этого тайны. Об этом знали все актеры, занятые в «Мари-Октябрь», и технический персонал, находившийся за кулисами. Следовательно, знал и убийца. Он и воспользовался этим тайником. По-видимому, подменив пистолет, он не мог сразу же вынести второй. Или специально повесил оружие на гвоздь, чтобы окончательно погубить меня, если его обнаружат.

Считаю, что капитан Лапинский должен во всем разобраться и без моей просьбы: это его служебный долг. Увы, следователь поставил перед собой только одну задачу — заставить меня признаться. Отсюда, на мой взгляд, и эта элементарная небрежность.

Еще одна возможность. После замены убийца положил пистолет Голобли в карман и вынес его за кулисы или даже из здания театра. Когда меня арестовали и объявили убийцей, преступник решил, что, подбросив оружие, он сфабрикует неопровержимую улику против меня. Он принес пистолет обратно в «Колизей» и, вспомнив о гвозде, где я вешал полотенце, спрятал его там. Возможно, эту мысль подсказал ему обыск в здании театра. Работники милиции наверняка не скрывали, что ищут пистолет. Таким образом, настоящий преступник мог узнать, что следственным властям уже известно о замене пистолета. Я припоминаю, сам капитан Лапинский заявил, что никто б не стал проверять, совпадает ли номер «вальтера» с номером в разрешении на оружие, если б не директор Голобля. Он заметил, что пистолет, из которого произведен смертельный выстрел, не его.

Я вправе предположить, что пистолет директора Голобли оказался на гвозде какое-то время спустя после убийства и обыска в «Колизее».

К этому выводу меня склоняет и другое. Как могло случиться, что оперативная группа, состоявшая, по словам капитана Лапинского, из самых лучших специалистов, не обнаружила при обыске примитивного, в сущности, тайника? Преступники часто прячут разные предметы за картинами, выключателями, карнизами, подвешивают их к мебели — эти уловки стары как мир. Немыслимо, чтобы «лучшие специалисты» о них не слыхали. Искавшие были убеждены, что я убийца, что именно я спрятал пистолет. Сперва они шли по моим следам. Они, конечно, знали, что во время спектакля и до его начала помреж крутится за кулисами и там следует искать особенно тщательно. Осмеливаюсь думать, что производившие обыск дольше всего рыскали главным образом по сцене и за кулисами, осмотрев все декорации, верхний ярус и задник. Неужели они не осматривали столика, на котором лежал подмененный пистолет?

Утверждать это — значит оскорбить нашу доблестную милицию и подвергнуть сомнению ее квалификацию. Я считаю, что столик наверняка был тщательно осмотрен, а пистолет оказался на гвозде уже после обыска.

Констатация этого факта доказала бы мою полную непричастность к преступлению и стремление истинного убийцы сфабриковать против меня как можно больше улик. Когда завершится следствие, будет составлен обвинительный акт и вынесен приговор, все кончится и убийца почувствует себя в безопасности. Как только преступник узнал, что милиция ищет второй пистолет, пистолет должен был найтись. Именно в таком месте, где спрятать его мог только я.

Мои рассуждения просты и логичны. Эту версию должен был принять во внимание и офицер, ведущий следствие. Однако ему не хватило объективности и умения широко взглянуть на вещи. Перед ним был лишь преступник, которого надо подавить новыми уликами и вырвать признание. Этого капитан Лапинский никогда не добьется, потому что Зарембу я не убивал. Я невиновен и ни за что не признаюсь в приписанном мне преступлении. Неустанно это повторяю и буду повторять.

Прошу Вас, пан прокурор, допросить милиционеров, обыскивавших здание театра. В первую очередь прошу выяснить, осматривали ли они помещение рядом со сценой, которое в театре называют кулисой. В этой кулисе стоит стул машиниста сцены и столик для реквизита. Трудно предположить, что они не заметили этого столика. Прошу также выяснить, насколько внимательно они его осматривали, отодвигали ли от стены, проверяли ли, не спрятано ли что-нибудь под крышкой.

Невозможно допустить, чтобы сотрудники, производившие обыск, этого не сделали и не заметили подвешенного к столику пистолета.

В деле об убийстве Мариана Зарембы, основанном покамест на одних лишь предположениях, каждое доказательство должно рассматриваться с двух сторон: подтверждает ли оно вину подозреваемого или же говорит в его пользу. Обнаружение второго пистолета — это классический пример двойственности доказательства. Оно подтверждает мою вину, если будет доказано, что именно я повесил оружие на гвоздь. Но если пистолет не появился там сразу после убийства (мне неизвестно, проводился ли обыск наутро после убийства или спустя несколько дней), это докажет мою полную невиновность и снимет всякое подозрение в убийстве. Думаю, я вправе настаивать, чтобы офицер милиции именно так вел следствие».

Ежи Павельский закончил письмо, поставил подпись и в тот же день попросил надзирателя переслать прокурору Ришарду Ясёле свое послание.

Назавтра мелко исписанные листки бумаги лежали на столе прокурора. Ясёла внимательно прочитал их и снял телефонную трубку.

— Капитан Лапинский? — спросил он. — Прошу зайти ко мне. Когда сможете? Через час? Хорошо, буду ждать.

— Вот письмо, для вас небезынтересное, — приветствовал прокурор следователя. — Кажется, Павельский отыгрался за вчерашнее. Вам первый раз удалось вывести его из равновесия, а он с лихвой расплатился. Сочинение его удовольствия вам не доставит. Дело не в колкостях по адресу милиции: всякий арестованный ее недолюбливает. Помреж приводит и аргументы, не без оснований отмечая некоторые, мягко выражаясь, погрешности следствия.

Капитан Лапинский пробежал письмо и криво улыбнулся:

— Это действительно реванш. Я же говорил, что он на редкость ловок. Мало того, что выкрутился, но еще и не признался, будучи приперт к стене. Выступил с длиннющим перечнем обвинений.

— Между нами, капитан, он прав. Вы должны были все это проверить перед встречей с арестованным.

— Не счел нужным. Я был абсолютно убежден, что при виде второго пистолета он не выдержит и прекратит бессмысленное запирательство. Я ведь ему же хотел добра. Можно обойтись и без его признания. Материала хватит не на один, а на десять обвинительных актов. Комар носа не подточит. Любые судьи, будь они ангелами или дьяволами, признают его виновным. Я хочу, чтоб он сам признался и спас этим свою голову, мне он даже в какой-то степени симпатичен. Человек много пережил. Двое детей. Влюбился не слишком удачно. Да еще трагедия с голосом. Как тут не посочувствовать. К тому же Заремба был, по-моему, малость шалопай. Женщин имел сколько угодно: блондинок, брюнеток, рыжих, низких, высоких, толстых, худых… Нет, подавай ему чужую жену! Я ж хочу, чтоб Павельский не совал сдуру голову в петлю. Поэтому и подготовил ему встряску. А он по глупости не понимает, да еще на меня набросился. Но по-своему он попал в точку. Вы вот никак его не уговорите взять защитника. Зачем ему защитник? По письму видно, что он за пояс заткнет любого адвоката.

— А… вам не пришло в голову, капитан, что человек, может быть, невиновен?

— Он? Невиновен? Кто ж тогда виновен? Следствие установило, что преступление могли совершить только шестнадцать человек. С этим согласны не только вы, пан прокурор, но и сам арестованный. Остальные против Зарембы ничего не имели. Смертельный враг у него был один — Павельский. Я в его вине не сомневаюсь. Повторяю, мне его жаль, и я хочу, чтобы он получил не «вышку», а лет семь за убийство в состоянии аффекта, вызванного обоснованной ревностью. Это единственное смягчающее обстоятельство, которое может учесть суд, но необходимо признание и чистосердечное раскаяние. Представьте, что вы не прокурор, а адвокат помрежа. Разве не на этом вы построили бы защиту?

— Разумеется. Впрочем, не сомневаюсь, что защита Павельского именно так и поступит, даже вопреки воле обвиняемого.

— Но ведь если Павельский будет упорствовать и не сознается, вы назовете его в обвинительной речи закоренелым нераскаявшимся преступником и потребуете высшей меры наказания.

— Правильно. Признание и хотя бы видимость раскаяния — это для Павельского единственная возможность добиться снисхождения. Здесь что-то, мне кажется, не так. Не могу понять его упорства. Чем больше я узнаю Павельского, тем меньше верится, что это подлый человек. Убить руками жены, влюбленной женщины… Если б, например, Зарембу нашли мертвым в гримерной, я не сомневался бы, что это работа Павельского. Правда, я и теперь убежден в его виновности, но что-то во мне протестует против бесспорных улик. Потому я и не тороплюсь с завершением следствия и передачей дела в суд для рассмотрения в ускоренном порядке.

— У меня таких сомнений нет. Только у Павельского был повод к преступлению. Он убил любовника жены. Старо как мир. А если говорить о коварстве… Обманутые мужья часто убивают и любовника, и жену. Помреж изобрел кару пострашнее. Любовник должен был погибнуть от руки возлюбленной — Макиавелли бы такого не выдумал. Вы, пан прокурор, сами видите, что Павельский человек с головой. Взять хотя бы его показания и письма. Из любой ситуации выпутывается.

— Так, как выпутывался бы невинный. Если хоть на миг поверить в его невиновность, поведение Павельского становится вполне естественным. И выйдет, что он не дьявольски, по вашему выражению, ловок, а просто говорит правду.

Капитан с любопытством глянул на Ясёлу.

— Вы, пан прокурор, заговорили, как адвокат Павельского.

— Есть, вероятно, один шанс из миллиона, что помреж невиновен. И когда я думаю: а вдруг он и вправду невиновен, но будет приговорен к смерти, мне делается не по себе. У тех, кто играет в лотерею, шансов на главный выигрыш один не к миллиону, а к десяти миллионам. И чуть не каждую неделю кто-то выигрывает. Я опасаюсь судебной ошибки, в которой была бы и моя вина. До конца жизни я бы себе этого не простил.

— Для меня дело ясно. Не предвижу никаких неожиданностей.

— Я бы так не говорил. Доводы Павельского не лишены оснований. Он вправе защищаться, и надо разобраться во всех неясностях.

— Пан прокурор, я еще вчера хоть ни в чем не сомневался, но просто для очистки совести и не желая, чтобы защитник потом распространялся насчет «пробелов в следствии», решил этими пробелами заняться. О них в основном пишет и Павельский. Я говорил с сотрудниками, осматривавшими театр. И те, черт возьми, признались, что обшарили все здание, а про столик начисто забыли. Даже в ящик не заглянули. Я их отругал, но что теперь поделаешь? Ничего не поправить. Сознаюсь, моя оплошность, и защитник на суде придерется. И, увы, будет прав. Всегда так, когда сам недоглядишь. Я возлагал надежды на обыск в доме помрежа и поехал с опергруппой туда. За день пришлось обыскать здание театра и еще пятнадцать квартир, кроме квартиры Павельских. Иначе можно было вспугнуть преступника. Из-за спешки и все упущения. Арестованный напрасно обвиняет меня в пристрастности, хоть я и не скрываю, что в виновности его убежден.

— Значит, все-таки не исключено, что во время обыска пистолета за столиком не было. А следовательно, нет и доказательства, которое заставит Павельского признаться. Есть лишь косвенные улики. Правда, очень серьезные.

— Сейчас мои люди выясняют, как было дело с гвоздем в столе. Вчера-то я брал Павельского на пушку, когда сказал, что есть свидетель, видевший, кто этот гвоздь забил. Уверен был, что это будет последняя капля и Павельский выложит всю правду. Но он опять ускользнул. Признался, что гвоздик забил он, и сплел довольно складную историю насчет летней жары. Я чуть не лопнул с досады, когда увидел, что и тут он вывернулся. Дьявольски ловок!

— А может, — прокурор снова засомневался, — он говорит правду?

— Тем хуже, для него. Никто ему не поверит.

— Это-то и страшно. Иногда меня даже пугает обилие имеющихся у нас улик.

— Но мотивы, пан прокурор, мотивы! Ни у кого другого мотива нет. Даже Павельский в своем трактате признал это вместе с фактом, что у него-то такой мотив был.

— А вдруг существует мотив, о котором никто и понятия не имел? Старые счеты, кровная месть, да бог знает что! Упорство, с каким Павельский твердит о своей невиновности, странно и непонятно. Здесь что-то есть. Что-то, не позволяющее мне закрыть следствие и составить обвинительный акт, хотя улик больше чем достаточно. Всякий юрист — и прокурор, и защитник — стремится выиграть процесс на основании косвенных улик. Многие этим составили себе имя. Обвинять на основании косвенных улик можно, если ты убежден, что подсудимый виновен. И напротив, если защитник не будет в невиновности клиента абсолютно уверен, он проиграет. Боюсь, что пока не могу обвинять с полной уверенностью. Лишь процентов на девяносто я убежден, что он убил Зарембу.

— Эта неуверенность прямо как болезнь. Передается от одного к другому, хоть улик против Павельского все больше. Вот и любовница Зарембы усомнилась в виновности мужа.

— А вы, капитан?

— Я — нет. Хоть и жаль мне человека и не хочется видеть его на виселице. Потому и стремлюсь разобраться в деле. Любая мелочь в пользу помрежа попадет в материалы следствия. Но попадет и то, что может его совсем погубить.

— Я как раз и хочу, чтоб мы были совершенно беспристрастны.

— Пан прокурор, можно позвонить в управление?

— Пожалуйста.

Капитан Лапинский внимательно выслушал доклад подчиненного. Потом обратился к прокурору.

— Есть данные насчет гвоздя. Павельский сказал правду. Он прибил гвоздик на глазах у нескольких человек и несколько дней вешал на него полотенце… Но ведь он мог так делать для отвода глаз, уже задумав спрятать там пистолет. Вот проклятое дело!

— Проклятое, — согласился прокурор.

Глава XI. Дневник арестанта

Дни тянутся тусклой вереницей, похожие друг на друга как две капли воды. Не знаю подчас, когда воскресенье, а когда другой день недели. Три раза в день двери открываются, появляются двое заключенных в сопровождении охранника. Быстро подают еду, а пан надзиратель следит, чтобы никто не заговорил с человеком, у которого на двери камеры белая буква «И» на красном фоне. Строгая изоляция. Примерно около одиннадцати утра камеру снова отворяют. Звучит команда «на прогулку». Надеваю пальто (Баська, против моего желания, регулярно передает посылки с едой и одеждой) и в сопровождении другого охранника спускаюсь вниз. Отодвигается решетка, и мы выходим во двор. От рассвета до темна люди здесь молча ходят по кругу. Заключенные, согласно правилам, имеют право на ежедневную прогулку.

Но я не вливаюсь в круг. У меня изоляция. Потому мы с охранником обходим здание. Сзади есть тропинка, которая ведет в тюремную больницу, за кирпичной стеной. Вдоль этой стены я хожу с полчаса. Сорок шагов в одну сторону, сорок — в другую. Я ни с кем не говорю, да и охранники, меня сопровождающие, не очень-то общительны. И о чем говорить? Тюремный этикет запрещает кого-либо спрашивать, за что он сидит. О погоде? О театре или о книгах, которые выдают мне по две в неделю из здешней библиотеки? Зато на раздумья времени хватает с избытком. Я прошел через несколько психических состояний. Сперва я был адски измучен следствием. Маленькая чистая камера и одиночество показались мне верхом блаженства. Несколько дней я отдыхал. Потом во мне пробудилась огромная энергия. Казалось, что я в силах горы своротить. Что без труда докажу свою невиновность. Разумеется, ничего я не своротил, ничего не доказал. Что может человек, запертый в четырех стенах с листом бумаги и карандашом в руке?

Следующая фаза — ненависть. Страшная ненависть ко всему миру. В первую очередь к самоуверенному капитану милиции, Витольду Лапинскому. Помню каждый его жест, каждое слово, каждую ироническую ухмылку. Издевательский и недоверчивый взгляд. Я прекрасно сознавал, что мои слова отскакивают от этого человека, как от стенки горох. Его ничем не прошибить, не взволновать и не убедить. Он меня давно уже приговорил. Ах, попадись он мне в руки!

Ненавидел я и прокурора. Как он мог поручить расследование такому субъекту, как Лапинский? Это же комедия, а не следствие. Делается все, чтоб меня обвинить. И ничего — чтоб доказать мою невиновность.

А Баська? Все из-за нее. Из-за нее я здесь сижу и, верно, буду скоро повешен. Если б она меня любила, была такой, как жены моих друзей и товарищей, никто б меня не заподозрил в убийстве Зарембы. Но ей мало было дома, детей и мужа, который ее боготворил. Не могла обойтись без любовников и меняла их как перчатки. А сейчас унижает меня, передавая посылки и внося деньги на мое имя. Подлая, ах, какая подлая. А мнимые друзья и приятели? Никто мне не сочувствует, никто не пытается найти убийцу Зарембы. Они же на свободе. Могут ходить куда вздумается. Гуляют по улицам, сидят в кафе и сплетничают обо мне или заключают пари: вздернут меня или нет? Как я их ненавидел!

Но и ненависть стала угасать. Ничто ее больше не подогревало. Наступила последняя фаза — апатия. Полное равнодушие ко всему. Даже к собственной судьбе. Великолепное состояние, когда человеку на все наплевать. Дни текут, как капли воды из незавернутого крана. Я не пишу писем прокурору: что мне это даст? Клочок бумаги из прокуратуры с уведомлением, что мои просьбы следствием приняты во внимание и что мои показания во многом подтверждаются, я порвал и выбросил. Прокурор добавил, что я буду ознакомлен с этими материалами по окончании расследования. К чему? От своей судьбы никому не уйти. Моя уже предрешена. Я хотел вести в камере дневник. Но о чем писать? Что сегодня на обед перловый суп, а вчера был гороховый? Что я гулял в сопровождении высокого тощего охранника с маленькими черными усиками, хотя обычно меня выводит курносый блондин? А может, отметить, что «Волшебная гора», которую мне принесли из библиотеки, — это величайший шедевр? Сколько раз до меня делалось такое открытие? Часами недвижно сижу на табуретке и разглядываю белый прямоугольник камеры. Думаю или впадаю в какое-то странное состояние, среднее между явью и сном? Зато ночью ворочаюсь на своей койке и часто до рассвета не могу сомкнуть глаз. Тогда приходят черные мысли. Днем возвращается чудесное, утешительное равнодушие. Идет третий месяц моего пребывания в камере № 38.

Все-таки этот капитан милиции меня ненавидит, как и я его ненавидел еще несколько недель тому назад. Нынче его персона интересует меня не больше, чем далекие гренландские льды. Но он про меня не забыл. За что он так меня невзлюбил? Я ж ничего дурного не сделал. Опытный следователь, он прекрасно знает, и я это понимаю, что улики против меня очень серьезны. Суд и приговор будут лишь формальностью. Но пан капитан Лапинский решил заставить меня капитулировать и сознаться в убийстве Зарембы.

Думаю, что тут замешано его самолюбие, и больше ничего. Как можно допустить, чтобы арестованный так долго противился его капитанской воле и не соизволил порадовать его такой мелочью, как признание в убийстве?

Капитан применил новую хитрость. Вчера, когда разносили обед, произошло следующее. Двери камеры открылись, и один из заключенных, орудуя в котле половником, собирался налить порцию супа в мою миску. Вдруг за его спиной, несколькими дверями дальше, раздались крики дерущихся заключенных. Охранник, который наблюдал за раздачей и за тем, чтоб арестанты со мной не общались, отреагировал как полагается — побежал к драчунам. Тогда разливавший суп шепнул мне:

— Слушай, фрайер, через четыре дня выхожу на волю. Давай адрес и пиши записку, вечером возьму. Только старому хрычу ни слова.

Надо сказать, что «хрычом» заключенные десятого отделения прозвали одного из надзирателей. Пожилой человек, вежливый, вполне приличный. Несет службу в очередь с двумя другими.

— Нет, спасибо. Не нужно, — шепнул я в ответ.

— Не бойся, фрайер, — сказал его товарищ. — В тюряге так положено — помогать изолированным. И драку затеяли, чтоб тебе сказать насчет записки. Вечером опять устроим представление, и через четыре дня писулька будет на месте.

Еще одно пояснение: слово «фрайер» в нашей тюрьме обозначает не профессионального преступника, а интеллигента, который «влип». Это может быть растратчик, нарушитель правил движения или преступник вроде меня.

Я смекнул, что эту комедию разыграл капитан Лапинский. Он думал, что перехватит «писульку» и в ней я ненароком признаюсь в убийстве. Наивны все-таки эти милиционеры. Старого воробья на мякине не проведешь. Разумеется, писать ничего не буду. Признаваться мне все равно не в чем. Ведь я не убивал.

Интересно все же, что будет вечером.

Еду раздавали те же заключенные. Это их постоянная обязанность. Она связана с важной привилегией: их камеру закрывают только на ночь, и, кроме того, в котле всегда что-то остается.

Когда дверь открылась и заключенные втащили тяжелый котел, один так махнул половником, что обрызгал охранника и сразу бросился чистить его мундир. Охранник ругался на чем свет стоит, а заключенный так старательно отчищал пятна, что конвоир машинально повернулся спиной к открытой двери. Тогда второй протянул руку за запиской.

— Нету, — шепнул я. — Привет жене и детям.

— Ладно, — кивнул заключенный. — Как только я у них побываю, получишь в передаче голубой платок.

Охранник или участвовал в комедии, или ничего не заметил. Но факт, что через три дня котел носил уже другой. Я спросил у надзирателя, в чем дело.

— Вышел на свободу, — объяснил он. — Срок кончился. За хорошее поведение сбавили год. Имеет смысл таскать котлы.

Через несколько дней из дома пришла передача с бельем. Я ее не просил и не ждал. Правда, я дважды написал из тюрьмы своему младшему брату, но не знаю, дошли ли до него мои письма. В них я спрашивал про детей и ничего не просил. Надпись на посылке была, как и раньше, сделана рукой Баси. Сверху лежал голубой носовой платок. Капитан Лапинский, даже проиграв, ничем себя не выдал.

Неделей позже опять вызов в прокуратуру. Ясёла спрашивал о каких-то пустяках и уговаривал сознаться. Он объявил, что ввиду моего упорства ему придется срочно закончить следствие и приступить к составлению обвинительного акта. Значит, недолго мне сидеть в одиночке. Все будет кончено. Но и такая перспектива не вывела меня из апатии.

Я попросил прокурора поблагодарить от моего имени капитана Лапинского за доставленное развлечение. Ясёла или хорошо сыграл роль, или и впрямь ничего не знал, но очень заинтересовался услышанным. Я не входил в подробности, чтоб не подвести заключенного, которого взял в помощники следователь. Иначе прокурору (хотя б ради престижа) пришлось бы взяться за человека, ни сном ни духом не виноватого. Только когда он дал слово, что не применит юридических санкций, я рассказал, как Лапинский «организовал» передачу записки, рассчитывая, что в ней я признаюсь или выдам что-нибудь важное.

Прокурор убеждал меня, что это невозможно. Я притворился, что верю, так как спорить смысла не было. Только снова удостоверился, не будет ли неприятностей у раздатчика: Ясёла ведь мог аннулировать досрочное освобождение. А мне в том никакой выгоды нет. Теперь раздатчиком другой заключенный, который с радостью взялся за почетную и ответственную работу по разливке супа.

С прокурором мы расстались по-доброму. Он еще раз меня уверил, что капитан провокации не устраивал и что милиция такими методами не пользуется.

Милиция-то, конечно, не пользуется, только Лапинский это устроил по собственной инициативе. Не верю я прокурору. Офицер на меня явно обозлился и во что бы то ни стало хочет поставить на своем, добиться от меня признания. Видно, это для него вопрос чести.

Как-то камеру посетил неожиданный гость, заместитель начальника тюрьмы, он сказал, что время от времени здесь проводятся концерты самодеятельности. Он слышал, что я певец, и предлагает мне выступить перед заключенными. Добавил, что это зависит только от меня, что он ни в коей степени не принуждает. Я напомнил о строгой изоляции, которая запрещает какие бы то ни было контакты, что прокурор воспротивится, а для выступления нужна хотя б одна репетиция.

Согласие прокурора уже было. Изоляция, как он мне объяснил, не отменена, но, поскольку следствие закончено, она потеряла смысл; на репетиции же и на концерте со мной будет сопровождающий, который не допустит нарушения правил. Напрасно я возражал, объяснял, что потерял голос и больше десяти лет не пел. Он уговаривал попробовать, причем очень деликатно, не как начальник, которому я подчинен, а как друг и благожелатель. В конце концов я согласился.

Смешно сказать, столько лет я боролся с болезнью. Лечение у европейских знаменитостей съело все мои деньги. Я с трудом добился того, что стал говорить не шепотом, а нормально. Незадолго до ареста, когда понадобилось о чем-то крикнуть со сцены механику, голос у меня сорвался, и из горла «потекли звуки», похожие на скрежет железа по стеклу. А в тюрьме, когда меня привели в большой зал, где проводятся вечера для заключенных или для охраны, я стал к роялю — и дело пошло. Не было ни боли в горле, ни особого утомления.

Я исполнил несколько номеров, в их числе трудную оперную арию. Остальное — популярные песни Монюшки и Носковского^[1]. Мне бурно аплодировали: видно, выступление понравилось публике, состоявшей из людей, которых свели вместе статьи уголовного кодекса. Думаю, что аплодисменты выразили отчасти почтительное отношение не столь к моему пению, сколь к 225 статье этого кодекса. Она дает заключенному статус аристократа. Даже не будь изоляции, меня все равно б не спрашивали о моем деле: все и так знают, что я «еще тот парень», «прихлопнул» любовника жены. Как в старой тюремной песне: «Ты гуляй, Марыська, на душе паскудно, как на волю выйду, ты пойдешь на Брудно» ^[2]. Никогда у меня не было столь благодарных слушателей!

Горло не болело и после концерта. Когда пел, я знал, что у голоса нет прежнего бархатного оттенка, но заметно большое улучшение. Но и это меня не радует. Слишком поздно. Будущее мое ясно: выступать в тюремных концертах, и неизвестно, долго ли.

Иногда, но все реже, я думаю, кто мог убить Мариана Зарембу. Только мне известно, что не я. А знаменитого актера нет в живых. Давно уже не обращаюсь к прокурорскому списку. Один из шестнадцати — убийца. Кто? На этот вопрос никому не ответить. Придет день процесса. Он займет дня три. Потом дело пойдет в архив. Когда-нибудь в хронике уголовных процессов напишут о интересном деле бывшего оперного певца Ежи Павельского. Мимоходом будет отмечено, что «обвиняемый до последней минуты своей жизни в преступлении не сознавался, упрямо твердил, что невиновен, но его голословные заверения никого не убедили».

Кто убил? И из-за чего? Мстил? Ненавидел? Может, он в прошлом причинил Зарембе какое-то зло и теперь решил отправить его на тот свет? Никого мы так не ненавидим, как тех, кому когда-то напакостили. Будь Заремба человеком в летах, я решил бы, что это счеты со времен оккупации и первых послевоенных лет. Но Мариан был молод. А в войну был вовсе ребенком.

Запланировав преступление с такой тщательностью, убийца должен был иметь какой-то повод. Я довольно хорошо знаю всех, кто, если рассуждать теоретически, мог подменить пистолет. Ни один не мог ненавидеть Зарембу так сильно, чтоб посягнуть на его жизнь.

Я отказался от мысли, что целью преступника было отправить меня на виселицу. Таких врагов у меня нет, тем более среди тех шестнадцати человек.

Что ни говори, это гениальнейший из преступников. Осуществил их вековую мечту: совершил преступление, которое невозможно раскрыть, и обеспечил себе безнаказанность. Дважды был у меня адвокат Кравчик. Прокурор долго мне надоедал, твердя, что без защитника никак нельзя, и в конце концов я подписал доверенность. Выбирая меньшее из зол, я решил, что если уж нужен защитник, пусть им будет юрист, к которому обратились родственники — как я предполагаю, мой брат. Все лучше, чем незнакомый адвокат, назначенный судом и недовольный, что приходится тратить время на дело, в котором не заинтересован.

Адвокат Кравчик оказался весьма шустрым. Он знал, идя ко мне, что я долго отказывался подписать доверенность и поручить ему защиту. С делом тоже ознакомился.

Не знаю, показал ли ему прокурор Ясёла все документы, но, во всяком случае, адвокату было известно, что я настаиваю на своей невиновности.

Первое посещение он рассматривал, пожалуй, как визит вежливости. Долго и подробно рассказывал про детей, упоминал и про жену, но с большим тактом, делая вид, что о связи ее с Зарембой ничего не знает. Сообщил, что беседовал с моим братом. Спрашивал, в чем я нуждаюсь, не надо ли чего-нибудь прислать или похлопотать о смягчении режима. Может быть, я хочу дополнительную прогулку? Не нужны ли лекарства? Много времени он потратил на разные сплетни, рассказал, что делается в Варшаве, и прежде всего в «Колизее». «Мари-Октябрь» было возобновили, но вскорости сняли с афиши. Две главные роли не пошли. Баська в пьесе больше играть не захотела. Ее заменила Мария Рего, хорошенькая актрисочка, которой такая роль была не по плечу. Дублер Зарембы, Зигмунт Висняк, был актером весьма посредственным и не мог в отличие от кинознаменитости привлечь публику. Одним словом, в тяжело нагруженный воз вместо двух здоровых коней впрягли двух пони. Они тужились, а воз ни с места. Пьеса провалилась, даже не дотянула до пятидесяти представлений. Говорят, Голобля хочет весной ее заново поставить.

Адвокат Кравчик развлекал меня беседой, и не без успеха. Почти три месяца я просидел в изоляции, ни с кем не разговаривал и стосковался по человеческому обществу. Адвокат расшевелил меня и вызвал к себе симпатию. Этого ему и надо было.

Лишь в конце свидания пан Кравчик как бы мимоходом упомянул о деле. Он сообщил, что Ясёла мне, скорее, сочувствует, что он прокурора знает давно, что с ним можно найти общий язык. Надеется, что и теперь защита может как-то повлиять на позицию стражей законности.

Я прямо его спросил:

— Вы, пан адвокат, имеете в виду чрезвычайную процедуру?

— Вижу, что вы, сидя в тюрьме, проникли в тайны юриспруденции, — рассмеялся защитник. — Бесспорно, не допустить рассмотрения дела в ускоренном порядке — это был бы, думаю, первый и очень важный успех защиты.

Я махнул рукой в знак того, что мне безразлично, в каком порядке пойдет процесс. Адвокат стал убеждать, что это самая главная проблема, так как при обычном порядке приговор можно обжаловать в Верховном суде. Но, видя, что я к теме не проявляю интереса, сменил предмет разговора и перешел к моим семейным и театральным делам. Сообщил, что Голобля на место помрежа никого не назначил, что временно эту должность исполняет один из незанятых актеров. Директор заявил, что я в любой момент могу вернуться к своим обязанностям. Весьма красивый жест, особенно по отношению к человеку, которого наверняка приговорят к смертной казни.

Покидая комнату для свиданий, адвокат сказал, что скоро опять придет. Чтобы вместе выработать тактику защиты.

Он пришел через десять дней. На этот раз не тратил времени на светские разговоры, а сразу перешел к главному.

Оказалось, что Ясёла готовит обвинительное заключение и что упор будет сделан на предумышленный характер убийства. Факт, что обвиняемый в содеянном не сознался и раскаяния не проявил, тоже усиливает обвинение и позволяет требовать высшей меры наказания. Защита должна в связи с этим ослабить доводы прокурора, представив всю жизнь обвиняемого, трагедию, которой стала для него потеря голоса, и семейные неурядицы.

— Мы должны, — доказывал адвокат Кравчик, — представить происшедшее таким образом, чтобы оно выглядело как убийство под воздействием сильного нервного возбуждения. Потребуем также психиатрической экспертизы.

Я прервал рассуждения юриста:

— Не позволю изображать меня сумасшедшим. Я нормальный человек, в здравом уме. И не убивал ни в состоянии аффекта, ни преднамеренно, вообще не убивал.

Адвокат долго и непонятно объяснял, что защита не должна быть связана тем, что говорит обвиняемый, и вправе избрать другую линию, если она выгодна для человека, находящегося на скамье подсудимых.

— Тогда я аннулирую доверенность, даже в зале суда, — пригрозил я.

— До этого не дойдет, мы как-нибудь договоримся, — ловко сменил позицию адвокат. — Но предупреждаю, что сплошное отрицание и категорическое непризнание вины — вещь весьма рискованная. Не только в нашем процессе, а в любом деле, основанном на косвенных уликах. Тогда у суда только два выхода: принять точку зрения обвиняемого и защиты, а следовательно, вынести оправдательный приговор, или прислушаться к аргументам прокурора и назначить высшую меру наказания. tertium non datur^[3], — закончил адвокат латинской цитатой.

— Коли я не совершал преступления, мне не в чем признаваться, — сказал я.

— Конечно, — согласился адвокат, но по лицу его я видел, что он мне не верит.

Глава XII. Убийца ошибся

В этот день обитатель 38-й камеры, как обычно, вернулся с прогулки, сел на табурет и уставился в белый прямоугольник стены. Он часто сидел так по нескольку часов или глядел в раскрытую книгу, не видя ни единой буквы. Апатия — состояние, хорошо знакомое людям, долго находившимся в одиночестве, причем необязательно взаперти.

Вдруг Павельский сорвался с места, подбежал к двери и забарабанил в нее кулаками. В тюремной тишине удары по железу, которым была обита дверь изнутри и снаружи, прогремели словно выстрелы. Послышались тяжелые шаги бежавшего по коридору охранника.

— Что случилось? Что за шум?

— Пан надзиратель, прошу немедленно сообщить в канцелярию, что Ежи Павельский требует свидания с прокурором. И как можно скорее!

— Вы с ума сошли? Лупите в дверь, словно в камере пожар. Я бегу что есть сил, а ему, видите ли, захотелось побеседовать с прокурором. С просьбой надо обращаться при раздаче завтрака. — И он хотел было отойти от двери.

— Очень вас прошу, пан надзиратель. Крайне срочное дело. Пусть прокурор немедленно приедет.

— По-вашему, прокурору делать нечего, как только лететь к арестанту, которому непонятно что в голову взбрело?

— Это и вправду очень срочно, крайне важное дело. Очень, очень вас прошу, пан надзиратель, передать в канцелярию.

Что-то в голосе заключенного убедило охранника.

— Ладно, сообщу. Но не думайте, что из этого что-нибудь выйдет. Если вы понадобитесь, он сам вызовет вас к себе.

— Большое спасибо.

Надзиратель ушел. До вечера арестованный прислушивался к каждому шороху в коридоре. Но ничего не произошло. Его никто не вызвал. Ночью Павельский спал куда хуже обычного. Ах, если б можно было разнести все здание и бежать на улицу Сверчевского, в дом, где на шестом этаже находится прокурор Ришард Ясёла.

Наутро Ежи Павельский нетерпеливо ждал, когда принесут завтрак и откроют дверь камеры. Наконец лязгнул замок. Двое заключенных поставили у порога котел. Один налил кофе в кружку, другой подал хлеб. Но арестованный не проявил к завтраку никакого интереса. Он обратился к надзирателю:

— Вот письмо. Прошу передать в канцелярию.

— Письмо? — удивился охранник. — Верно… Вам разрешено иметь письменные принадлежности. Хорошо, давайте, — он протянул руку за письмом.

— А может, меня вызывают к прокурору?

— Нет, Снизу прислали список всех, кого надо доставить. Вас там нет.

— Тогда, пожалуйста, отдайте письмо, — Павельский подал надзирателю сложенный вдвое листок бумаги.

— Ладно. — Надзиратель взял и развернул листок. В тюрьме тайна переписки не соблюдается. Здесь читается все, что напишут заключенные. Текст был краток:

«Гражданин прокурор,

я открыл совершенно новые обстоятельства дела. Они очень важны и подтверждают мою невиновность. Умоляю срочно допросить меня.

Ежи Павельский».

Надзиратель закрыл дверь и унес письмо. Арестованный начал считать уже не часы, а минуты и секунды. Около одиннадцати послышались шаги. Раздалась команда: «На прогулку».

— Пан надзиратель, вы передали письмо?

— Передал, не задержал. В отделении как раз собирали тех, кто отправлялся в суд. Знаю, что канцелярия письмо переслала прокурору.

— Странно, что меня не вызывают.

Опытный надзиратель усмехнулся. Сколько таких заявлений прошло через него за годы службы? Конечно, без последствий они не останутся, но знал он и то, чего заключенные не могли понять: не прокурор к услугам арестованного, а наоборот. Заключенного он вызовет, когда сочтет нужным.

— Вызовут, вызовут, не волнуйтесь. Если не завтра, то через пару дней.

И верно, на четвертый день вечером надзиратель предупредил Павельского:

— Утром будет машина. Поедете к прокурору.

Оказавшись в прокурорском кабинете, арестованный увидел там и капитана Витольда Лапинского. Он сидел на обычном месте, у окна.

— Мне передали ваше устное заявление, а потом еще и письмо. Что случилось, почему такая срочность? — спросил прокурор.

— Совершенно новые обстоятельства. Теперь, пан прокурор, вы наконец убедитесь, что я не убивал Зарембу. Как я сразу не сообразил!

— Бы знаете убийцу? Располагаете доказательствами? Я слушаю.

Павельский страшно разволновался. Не спрашивая разрешения, схватил графин с водой и единым духом выпил полстакана. Руки у него дрожали. Капитан с улыбкой и не без удивления смотрел на человека, который раньше в самые напряженные моменты следствия так хорошо владел собой.

— Пан прокурор… — голос помощника режиссера звучал тихо и отчетливо. — Пан прокурор, главная улика против меня основывалась на том, что среди тех, кто мог подменить пистолет, только я был заинтересован в устранении Мариана Зарембы. Месть оскорбленного мужа. Is fecit cui prodest. Тот сделал, кому это выгодно. Следствие установило, что у других лиц была такая же возможность подменить пистолет директора Голобли с холостым патроном в стволе другим пистолетом, с боевым зарядом, но у них не было оснований убивать. Вот главный аргумент обвинения. Все остальное — это его подтверждение и доказательство, что у меня была техническая возможность совершитьпреступление. Верно?

— Можно, пожалуй, и так сказать.

— Днем и ночью я ломал голову, почему один из пятнадцати человек, считая и мою жену Барбару — хотя ее нелепо подозревать, — решился убить Зарембу. Все умозаключения ничего не дали. Знаю, прокуратура выясняла, был ли хоть намек на мотив у каждого, кто был тогда в театре. Только капитан Лапинский упрощенно подошел к делу. Для него с самого начала я был убийцей, которого во что бы то ни стало, даже не брезгуя провокацией, надо склонить к признанию.

Услышав выпад в свой адрес, офицер милиции рассмеялся. Павельский тем не менее продолжал:

— Все считают, что повод к убийству Зарембы был только у меня, и имеют к тому основания. Лишь у меня были причины желать, чтоб популярный актер отправился на тот свет. Лишь мне преступление было выгодно: месть любовнику и надежда вернуть жену. Я-то прекрасно знал, что преступник не я. Но доказать этого не мог, потому что все убийство Зарембы рассматривали как предумышленное.

— А вы считаете, что это не так? — удивился прокурор.

— Не так, пан прокурор. Это ошибка. Убийце не повезло. И Заремба погиб вместо другого.

— Пожалуйста, выражайтесь яснее. Не понимаю всей этой путаницы.

— Было так. Убийца ждал удобного случая, чтобы подменить пистолет. Второй был заранее приготовлен. Он выбрал момент, когда за столиком с реквизитом никто не следил, и совершил задуманное. Безразлично, положил ли он незаряженный пистолет в карман и вынес из-за кулис или подвесил у стола. Это теперь неважно. Механизм преступления был запущен еще до спектакля. Оставалось спокойно ждать результата. Этот человек, наверняка один из пятнадцати, хорошо знал, что Баська, в прошлом чемпионка по стрельбе, не промахнется и попадет прямо в сердце актеру, играющему Ружье. Я логично рассуждаю?

— Согласен. Но все это известно и версии обвинения нисколько не меняет.

— Сейчас изменит. Итак, повторяю, убийца сделал все, чтобы актер, который играет в пьесе «Мари-Октябрь» роль предателя Ружье, погиб тут же на сцене от пули, выпущенной Баськой. Но мы не учли, кто в этот день должен был исполнять роль Ружье…

— Как это?! — воскликнула машинистка, которая слушала заключенного с большим вниманием, стремясь не пропустить ни слова.

— Да, да, — с торжеством произнес Ежи Павельский. — Об одном все забыли. Двадцать восьмого сентября в пьесе «Мари-Октябрь» в роли Ружье должен был выступить Зигмунт Висняк. Висняк и Заремба эту роль играли по очереди. Лучшее доказательство — театральная программа. Несколько ее экземпляров находится в деле. Фамилия Зарембы вычеркнута красным карандашом.

Прокурор достал программку и глянул на список действующих лиц.

— Вы правы. Фамилия Зарембы зачеркнута.

— Преступник привел машину в действие. Он хотел убить Зигмунта Висняка. Работая в театре, он прекрасно знал, что в этот день играет Висняк. И вот в последний момент, за двадцать минут до представления, случай перечеркнул его план. Висняк, уже в гриме, направлялся на сцену. На лестнице он поскользнулся. Это не первый случай. Там очень неудобные, стершиеся ступеньки, не проходит недели, чтоб кто-нибудь не свалился. А тут случай посерьезнее. Висняк вывихнул ногу. Играть не может. Пришлось бы отменять представление, когда зал уже полон. Но дело до этого не дошло. Пострадавшего Висняка увозит «скорая помощь», а Заремба выходит на сцену, заменяя Висняка. И гибнет вместо него. Видно, убийце не удалось остановить запущенную машину. За считанные минуты до начала это было невозможно. За кулисами стояли готовые к выходу актеры. Режиссер там тоже вертелся. Бегал директор Голобля, нервничая из-за того, что Заремба слишком долго, по его мнению, одевается. Рядом с реквизитом всегда кто-то есть. Если даже слегка прикоснуться к какому-нибудь предмету, лежавшему на столике, — это было бы сразу замечено. Потому-то Заремба и погиб вместо другого.

— Рассуждение, близкое к истине, — согласился Лапинский, — во всяком случае, весьма интересное.

— Вам, пан капитан, не по вкусу мои слова. Жертва ускользает от петли.

Капитан еще выразительнее улыбнулся.

— Невиновность моя бесспорна. — Павельский перешел к главному. — Директор Голобля показал, что после несчастного случая с Висняком взял со стола пистолет и был удивлен. Это помогло вам установить, что в преступлении фигурируют два пистолета. Ясно, что пистолеты были заменены до случая с Висняком. Мотив убийства отпадает. Я столько же заинтересован в убийстве Зигмунта Висняка, как и любой из тех, кто мог подменить пистолет. В этом вы, кажется, не сомневаетесь, капитан?

— Я ни в чем не сомневаюсь.

— Но вы мне не верите. Вы злитесь, что я ускользнул от петли?

— Не говорите глупостей. Вы предубеждены против моей скромной особы. Со временем вы это поймете. Не будем спорить. Это ни к чему. Вы сказали много интересного. И отчасти верного. Даже большей частью.

— Я говорил только правду, ничего кроме правды.

— Вам это только кажется. Впрочем, я не упрекаю вас во лжи, но субъективных истин много, а объективная одна. И для меня она всего важнее.

— Вы будете по-прежнему настаивать, что я убийца? Пытался убить Висняка, а роковое стечение обстоятельств привело к смерти Зарембы?

— Нет. Не знаю, вы ли убийца Зарембы. Во всяком случае, ваше положение решительно улучшилось. Наконец-то я слышу логически стройные умозаключения, которые могут исключить ваше участие в убийстве. Но пока это лишь интересная гипотеза, которая говорит в вашу пользу. Надо выяснить, как обстояло дело в действительности, вернуться к некоторым деталям следствия.

— Но ведь все, кто был в театре, в том числе директор Голобля, показали, что с Висняком случилось несчастье и Заремба играл вместо него. Если я верно помню, директор говорил, что, разнервничавшись после случая с Висняком, машинально взял в руки пистолет. Раньше это была улика против меня, а теперь — главное доказательство моей невиновности.

— Быть может. Но мы проверяли все показания с точки зрения убийства Зарембы, а не Висняка. Кто знает, может, и у вас был повод убить Висняка.

— У меня? Висняка? Зачем?

— Не знаю. Проверим. Сперва вас, а потом и остальных. Надо выяснить, кто ненавидел дублера Зарембы. Это не так просто, как вам кажется. Опять у нас работы прибавилось.

— Пожалуйста. Ведите следствие. Я ни о чем другом и не прошу.

— А у кого, вы думаете, — прокурор решил вмешаться в бесплодный спор между арестованным и капитаном Лапинским, — мог быть повод к убийству Висняка? Что касается Зарембы, то единственным человеком, у которого налицо мотив преступления, были как раз вы. В этом мы, думаю, согласны?

— Если даже и так, пан прокурор, то уж повода для убийства Висняка вы у меня не найдете. Зато неоспоримо, что во всем «Колизее» не найти человека, который, будь он уверен в безнаказанности, не поднял бы руки на этого интригана.

— Вы тоже? — задал коварный вопрос капитан.

— Я не раз ему желал руки и ноги поломать.

— Вы сказали «интриган». Может, пояснее обрисуете этого актера, — предложил прокурор. — Давно его знаете?

— Висняк пришел к нам на полгода раньше Зарембы. Он не сразу проявил себя с плохой стороны. Сперва притаился и сидел тихо. А вот когда был заключен договор с Зарембой, Зигмунт показал коготки. Когда же кинознаменитость вселилась в одну из гримерных «Колизея», Висняк окончательно раскрылся.

— Вы лучше знаете актерский мир. Пожалуйста, говорите без недомолвок и обрисуйте картину подетальнее.

— Хорошо, начну еще с театрального училища. В актерской профессии полную бездарность встретишь реже, чем, например, среди юристов или инженеров. Это потому, что желающих поступить очень много, а число мест в трех польских училищах: в Варшаве, Кракове и Лодзи — строго ограничено. На одно место приходится в среднем примерно тридцать кандидатов. Экзаменуют долго и всесторонне. О том, чтоб дуриком проскочить, и речи быть не может. Комиссия отсеет неспособных. А вот при экзаменах в политехнический и в университет можно рассчитывать на случай.

— На старших курсах случайные люди отсеиваются, — заметил прокурор. — Диплом получает меньше половины поступивших.

— Конечно, отсев и в других вузах велик, — согласился Павельский, — но всегда есть шанс, что какой-нибудь «зубрила» проскочит экзаменационные преграды и выйдет с дипломом. Скверные юристы и инженеры не такая уж редкость.

— Ну и что?

— Просто я хочу подчеркнуть, что театральное училище без того, что актеры называют «искрой божьей», кончить гораздо труднее. А вот Висняку удалось. Каким чудом эта полная бездарность одолела вступительные экзамены и несколько лет занятий? Не знаю! Я спрашивал как-то Летынского и других театральных педагогов. Они тоже видят, что на сцене Висняк вроде куклы, признают, что напрасно пустили его в актеры.

— Может, он был «зубрилой»?

— Наверняка. Но этого мало. И все-таки факт: Висняк окончил театральный институт и получил приглашение в провинциальный театр. Кажется, в Тарнов. У маленьких театров в провинции всегда трудности с составом. Если кто блеснет, сразу перебирается в большой город. С Висняком было наоборот. Каждый из директоров хотел от него избавиться и подсовывал своему смертельному врагу. Так Зигмунт кочевал из театра в театр. Редко где ему удавалось продержаться целый сезон. И везде, где бы он ни появлялся, ухитрялся быстро перессорить всю труппу между собой и директора со всеми актерами. По части интриг это истинный мастер. Прямо-таки артист. Не брезговал он, надо думать, и шантажом. Среди актеров поговаривали, что он шантажировал одну известную и хорошо оплачиваемую певицу. Были какие-то снимки, сделанные в момент, когда дама совершенно упилась. Называлась и фамилия Висняка, как человека, который получил с этого прибыль в звонкой монете. Другие участники этой истории якобы просто пошутили. Не знаю, сколько в этом правды. В прокуратуру дело не пошло.

— Я слышал про это дело, — подтвердил капитан. — Припоминаю, что тогда называли фамилию Висняка. Но следствия мы не начали, так как официального заявления к нам не поступило. Допросили только певицу. Она все отрицала, но можно ли ей верить?

— Висняк и Заремба вместе кончили институт. Заремба ничем особенным не выделялся. Висняк не раз хвалился, что, если б не он, Мариан из-за своей лени не получил бы диплома. Будто бы он всегда списывал у Зигмунта. Заремба не отрицал. К тому же они были земляками. Заремба — сын крестьянина из-под Остроленки. Висняк родился в Ломже. С первого курса держались вместе.

— Да, — признался прокурор. — Мы, радомские, в университете тоже общались больше меж собой, чем с остальными коллегами.

— Странная была дружба между этими актерами. Заремба, который в институте, может, и пользовался помощью зубрилы приятеля, в кино выступал с успехом. Стал звездой экрана и, когда режиссерам пришлось с ним считаться, начал таскать за собой и Зигмунта. В каждом фильме с Марианом в главной роли приходилось выкраивать эпизод для Висняка. Если эпизода не было, Висняка приглашали дублировать в опасных сценах. Например, где Мариан должен был падать с лошади или пробегать близ рвущихся снарядов, его заменял Зигмунт. Ростом и телосложением они были схожи, цвет волос — одинаковый. Сзади их трудно различить.

— Я слышал, — заметил капитан, — что в американском кино прославленные звезды имеют постоянных дублеров.

— Да, — ответил помреж. — Работа дублера, особенно в ковбойских или приключенческих фильмах, бывает подчас очень опасна. У нас по-другому. Опасности куда меньше. Но иметь дублера льстило самолюбию Зарембы, приятель же мог подзаработать. Дошло ведь до того, что Висняк был чуть ли не единственным безработным актером в Польше. Самые скверные провинциальные театры не хотели его приглашать.

— Надо полагать, — вставил капитан, — что Висняк был Зарембе благодарен за помощь.

— О-о! Вы не знаете Висняка, представить не можете, какая бездна самолюбия и тщеславия таится в его душе. Вовсе он не был благодарен. Наоборот, думал, что все против него сговорились. Интригами объяснял тот факт, что Заремба прославился, а он остался в тени, хотя должно-де быть наоборот. Терпеть не мог Мариана, но чувства свои умел скрывать. Если б я не знал так хорошо Зарембу и не слыхал про его амурные похождения, мог бы даже заподозрить знаменитость в противоестественных склонностях. Их у него, конечно, не было, хотя об интересах Зигмунта он заботился больше, чем о своих.

Лучше всего об этом говорит история с приглашением Зарембы в «Колизей».

— Голобля приглашал?

— Он уже целый год обхаживал Зарембу. Сулил контракт, квартиру и всяческие блага. Думаю, что обещал больше, чем мог сделать. Как раз у Зарембы было в кино мало работы. Но ему-то нищета не грозила, а вот у Висняка дела шли скверно. Работы не было. Ни один театр его не брал. В кино не приглашали, потому что Заремба не снимался и дублера не требовалось. Висняк жил на то, что брал в долг у Мариана или у кого-нибудь еще. Тут и явился Голобля с контрактом.

— Это было за год до прихода Зарембы в «Колизей»?

— Даже чуть позже. Во всяком случае, до начала нового сезона. Заремба сказал директору: «Я должен сперва разделаться со своими обязательствами в кино и на телевидении, а вы пригласите Висняка. Если ему в «Колизее» понравится, в середине сезона приду и я. Но ставлю условие: Зигмунт будет подменять меня во всех ролях. Я не намерен отказываться от работы в кино и должен иметь замену на время съемок».

— Но это в порядке вещей?

— Ни один актер не ставит таких условий. Для работы в кино и на телевидении используются дни, когда актер не занят в спектакле или вообще в простое. Голобля из себя вышел, услышав такой ультиматум.

— И все-таки согласился.

— Непременно хотел привлечь Зарембу в «Колизей». Знаменитость в труппе — это не только полный сбор, но и личный успех директора, которому удалось то, чего не удалось другим. Так Висняк попал в столицу, в один из лучших театров. Пока не было Зарембы, сидел тихо, но, когда Мариан появился в Варшаве, тут его дублер показал характерец. Жить не мог без интриг. Передавал директору, что актеры говорили друг о друге. Товарищей настраивал против директора. Даже машинистов и электриков не обошел. Голобля, как я сказал, набирал в «Колизей» актеров с именами. Но чтоб их зачислить, пришлось уволить некоторых, кто давно работал в театре. Так вот, у меня есть основания думать, что при увольнениях сыграли роль сплетни и доносы, исходившие от Висняка.

— А коллеги? Не взбунтовались? Не выступили против?

— Кто постарше, боясь, что и до них доберутся, предпочли не вмешиваться. Только что принятые, не успев разобраться в обстановке, попались в паутину интриг. Сам Голобля боялся этого человека. Он знал, что Висняк вертит Зарембой и может подбить его уйти из «Колизея». К тому же интриги Зигмунта вышли и за пределы театра. Он часами сидел в министерских коридорах, куда охотно являлся с доносами. Известно, что в театрах не всегда царит согласие и не все делается по правилам. Пословица верно говорит: кто захочет пса ударить, тот и палку найдет. Для таких людей Висняк был прямо находкой. У него наготове была не одна палка, а целая дюжина.

Дошло до того, что люди старались не связываться с ним — без таланта, зато всегда с улыбкой. Я не слыхал, чтоб Висняк кого-нибудь в «Колизее» шантажировал, но никого не было, кто отказался б дать ему взаймы.

— Занимал деньги?

— У всех, и довольно часто. Не знаю, что он с ними делал, но всегда сидел без гроша. А жил один, жена его бросила через три месяца после свадьбы. Зарабатывал неплохо. Оклад у него в театре, правда, не очень высокий, но и не маленький, да еще заработок в кино. В сумме прилично. И при этом всегда без денег, всегда лезет в карман к товарищу. У меня набран тысячи две, несколько раз по паре сотен. Не припомню, чтоб он хотя бы злотый кому-нибудь вернул. И все-таки никто ему не отказывал, боясь не угодить соглядатаю и рассчитывая, впрочем напрасно, заткнуть ему рот деньгами.

— А можете поподробнее сказать, как Заремба относился к Висняку? — спросил прокурор.

— Это сложный вопрос. Заремба всегда Зигмунту помогал. Без этого Висняку ни в нашем театре, ни в кино удержаться не удалось бы. Кто хотел иметь дело с Зарембой, должен был терпеть и Висняка. Не знаю, играла ли тут роль благодарность за помощь в театральной школе. Я и в этом сомневаюсь. Нельзя не видеть, что Мариан человек очень способный, а Висняк полная бездарность. Я скорей уж поверил бы, что это Заремба помогал Зигмунту. Во всяком случае, Мариан из кожи вон лез, чтобы выручить приятеля. Директор по горло был сыт беспрерывным шпионством и давно выставил бы Висняка из «Колизея», если б Заремба не пригрозил, что и он уйдет.

— Не думаете ли, что Висняк шантажировал Зарембу? Может, он что-то про него знал со студенческих лет или даже раньше?

— Сомневаюсь. Если б это был шантаж, Мариан боялся бы Висняка, а у меня такого впечатления не сложилось. Заремба прекрасно видел пороки дружка. Знал, что это интриган и доносчик. Помогал, но относился свысока, без уважения, иногда даже пренебрежительно. Не скрывал, что о нем думает. Смеялся, говоря, что Висняк в ложке воды его б утопил, да боится остаться без контрактов и без денег. Жертва шантажа так себя не ведет.

— Зачем же помогал ему, если знал, что это за человек?

— Чтоб на этот вопрос ответить, надо лучше знать Зарембу. Я могу лишь предполагать. Наверное, главную роль сыграю тщеславие молодого актера. Быстро пришли к нему успех и большие, на нашу мерку, деньги. Но ему было лестно иметь при себе человека, который целиком от него зависит. И не слугу, не лакея, а товарища, актера, внешне ему равного. Только из тщеславия он требовал дублера в кадрах, когда лица героя не видать и есть хотя бы небольшой риск. Другие прекрасно без этого обходились. Мариан был в какой-то мере звездой на нашем кинонебосклоне, и нравилось ему изо дня в день играть роль актера капризного и мнительного. Такого, про каких пишут в американских журналах. К тому же Заремба просто-таки обожал комплименты и похвалы. Висняк пресмыкался перед ним, переступая все рамки приличия.

— А за глаза строил ему пакости?

— Висняк бешено честолюбив и заносчив. Считает себя величайшим актером и убежден, что Заремба лишь благодаря своей ловкости и чьей-то поддержке забирал все главные роли. Что все режиссеры — это шайка идиотов, которые не сумели его, Висняка, оценить. Что вместо актера с выдающимися способностями выбрали посредственного, но зато во всем им послушного, исполняющего все их желания.

— А на самом деле каким киноактером был Заремба?

— Не знаю. С кино я никогда не сталкивался и Зарембу на съемках не видел. Впрочем, и в кино, и в театре актер должен придерживаться режиссерской концепции. У Висняка всегда были стычки с режиссерами. И не потому, что он их не слушал, а просто потому, что не мог понять, чего от него хотят, не умел перевоплотиться в героя пьесы. На сцене он выглядел как чурбан. Ну, и нельзя отрицать, что у Зарембы было огромное личное обаяние, которое располагало к нему не только женщин.

— А кто, по-вашему, мог покуситься на убийство Висняка?

— Трудно называть имена. В перечне тех, кто мог подменить пистолет, нет никого, у кого не было бы с Зигмунтом крупных или мелких стычек. Однажды, например, заело занавес. В зрительном зале этого не заметили, но Висняк тут же доложил директору, что машинист в театр часто приходит пьяный и спит, вместо того чтоб следить за действием. Машинисту пришлось оправдываться, потому что Зигмунт говорил так убедительно, что директор ему поверил. Роль интригана — единственная, которую Зигмунт играл талантливо, только для актера этого мало. Директор беднягу хотел даже уволить. А ведь в доносе ни слова правды не было. Занавес заело, такие случаи в театре всегда бывали и будут. Так же как случаются железнодорожные и авиационные катастрофы, несмотря на все меры безопасности.

— А другие?

— Не припоминаю. Вам легче собрать все материалы по этому делу, чем человеку, который заперт в четырех стенах камеры. Повторю лишь, что обвинение, которое держится на ревнивом помреже в роли убийцы, не подтверждается. Думаю, доказано, что убийство Зарембы было случайностью. Убийце не повезло. А если выяснять, кто мог посягнуть на жизнь Висняка, у меня такие же шансы, как у прочих пятнадцати. Вот мое великое открытие. Потому с таким нетерпением я и ждал сегодняшнего допроса.

— Мы внимательно вас слушали, — сказал прокурор. — Не прерывали, а, напротив, дали возможность подробно высказаться. Насчет Висняка и всей обстановки, которая сложилась в «Колизее». Но должен вас огорчить. Вашу версию нельзя принять без оговорок. И нельзя сказать, что мы услышали нечто новое, чего раньше не приняли во внимание. Верно, капитан?

— С самого начала, — вмешался Лапинский, — мы учитывали, что Заремба играл вместо Висняка. Рассмотрели и версию, которую вы сегодня изложили: не была ли это попытка покушения на дублера Зарембы? Мы допросили весь персонал театра, и версия, если говорить о показаниях в целом, не подтвердилась. Согласен, сегодня вы привели детали, о которых наши собеседники позволили себе умолчать. Поэтому, хоть ваше заявление нас не застало врасплох, мы вернемся к этому вопросу.

— Ваши показания по-новому представляют личность Висняка, — подтвердил прокурор. — И несомненно, улучшают ваше положение. Но все надо проверить, и потому кончим нашу беседу.

— Теперь хоть год могу сидеть в камере. Наконец-то верю, что выйду из тюрьмы.

— Я хотел бы, — добавил капитан, — разъяснить еще один вопрос. Насчет той, как вы говорите, «провокации». Не будем, пан Павельский, шутить такими вещами. Я хочу, чтобы вы поверили моим словам. Из тюрьмы выходит профессиональный преступник. Перед выходом он предлагает помощь человеку, который находится в изоляции, которому грозит смертная казнь. Такова тюремная этика «профессионалов». Он рисковал своей свободой, но брался переправить записку. Я допросил вашу жену. Этот человек прямо из тюрьмы отправился к вам на квартиру, довольно верно передал ваши слова и много про вас рассказывал. По этому случаю получил от пани Барбары две сотни за беспокойство. Только по вашей просьбе мы оставили его дело без последствий. Мне ваше мнение безразлично. Ну, вы меня недолюбливаете. А кто любит следователя? Вы подозреваетесь в убийстве, а я веду следствие. Мне надо установить истину. Сознаться я вас уговаривал в ваших же интересах. Сейчас, когда вы обратили внимание на другие аспекты случившегося, дело может быть пойдет иначе. Но тогда все улики указывали на вас, и признание вины было бы самым разумным шагом. Этим и объясняются мои старания. Но я не вышел бы за рамки существующих правил. Тем более не пошел бы на провокацию. Такие действия могли бы привести меня даже… в соседнюю камеру. Пан прокурор и мое начальство об этом позаботились бы.

Прокурор молча кивнул и улыбнулся.

— Надеюсь, что вы поверили моим показаниям и не станете теперь уговаривать меня сознаться в убийстве. Еще раз повторяю: не Зарембу хотели убить, а Висняка.

— Вы ошибаетесь, пан Павельский, — ответил капитан Лапинский.

Глава ХШ. Только убийца знал…

— Вы, капитан, опять блефовали, — произнес прокурор, когда арестованный ушел.

— Я? Когда?

— Сказав Павельскому, что он ошибается.

— Ах, вы имеете в виду наивное предположение Павельского, что Зарембу застрелили по ошибке, вместо Висняка? Да ведь мы выяснили этот вопрос в самом начале следствия.

— Да, но сегодня помреж доказал, что для такого убийства мог быть повод. Тогда мы лишь мимоходом рассматривали эту версию, поскольку все улики неопровержимо указывали на бывшего тенора.

— Верно. Но и теперь версия Павельского вряд ли подтвердится. Не в том ценность показаний арестованного. При составлении обвинительного акта вам, пан прокурор, все равно пришлось бы заняться этой версией. А то адвокат Кравчик сразу же обвинил бы нас в одностороннем характере следствия, потребовал отложить дело и вернуть на доследование в прокуратуру. Поэтому, собирая данные на шестнадцать возможных подозреваемых, я распорядился обратить внимание и на других актеров «Колизея», в том числе Висняка.

— Есть что-нибудь на него?

— Ничего особенного, хотя характеристика этого господина совпадает с той, которую мы слышали. Кроме того, он хорошо известен среди наркоманов. Отсюда и вечное безденежье.

— Вы, капитан, по-прежнему считаете помрежа организатором преступления, а соображения Павельского отвергаете?

— Павельский остается одним из главных подозреваемых, хотя сегодня его положение решительно улучшилось. Для него вот что важно: на него ли одного падают подозрения и улики или он только второй в списке возможных убийц? До сих пор у него была сольная партия, а теперь добавился партнер, который даже оттеснил бывшего певца на второй план.

— Показания Павельского, должен признаться, поколебали мою уверенность. Сказанное им вполне логично. Нового он не сообщил, но кое-что добавил к ранее известному. Считаю, что пренебречь его заявлением нельзя.

— Разумеется, — согласился капитан.

— Если Зарембу действительно не хотели убивать, то Павельский невиновен. Тогда его надо вычеркнуть из списка подозреваемых и выпустить на свободу.

— Однако я вижу, — рассмеялся капитан, — что вы, пан прокурор, под сильным впечатлением от показаний певца. Видно, здорово умеет убеждать, если его слова так действуют на представителя обвинения.

— Не под впечатлением, но признаю, что в словах Павельского есть какой-то заряд эмоциональной правдивости. У меня десятки лет юридической практики. Я допрашивал тысячи людей и, кажется, могу уловить, когда говорят правду.

— Павельский, — согласился капитан, — безусловно, сообщил одну очень важную вещь. Такую, которая, может быть, распахнет перед ним двери камеры.

— Значит, и вы согласны, что надо расширить рамки следствия и изучить дело в плане покушения на Висняка?

— Это лишнее.

— Почему? — удивился прокурор.

— В любой момент, на основании уже известного и зафиксированного в документах, я могу доказать, что убийца про Висняка и не думал.

— Доказывайте.

— Висняк — это мелкий пакостник. Всем стал поперек горла, но никому до такой степени, чтоб родилась мысль его прикончить. Планируя преступление, убийца не только учитывал, что подозрение падет на Павельского, но и сознательно этого добивался. Одним выстрелом хладнокровно убивал двоих. В том числе и того, к кому не имел претензий. Чтоб на такое решиться, надо очень сильно ненавидеть свою жертву, быть законченным мерзавцем и идти по трупам. Такое чувство можно испытывать к Зарембе, но никак не к Висняку. Покушение на дублера было б устроено иначе.

— Как?

— Убийца хорошо знал жертву. Это ясно, не так ли? Чтоб кого-то ненавидеть и пойти на преступление, надо его знать. Павельский не знал, что Висняк наркоман. Дублер это скрывал. Но кто-то должен был знать про эту слабость. Пообещав наркотик, наркомана можно было заманить в уединенное место и там прикончить. Или добавить в наркотик яд, чтобы он постепенно уморил актера. Смерть объяснили бы чрезмерной дозой кокаина.

— Вы упрощаете, капитан. Достать наркотик и яд! Этих вещей не купишь в ближайшей аптеке!

— Пистолетов системы «вальтер» там тоже не продают. А все-таки убийца, зная, что в «Мари-Октябрь» актриса стреляет из пистолета, раздобыл точно такой же. Не будем обманываться, пан прокурор, с тех пор, как финикийцы придумали деньги, все остальное — только вопрос цены.

— Речь идет о больших деньгах.

— Кто ненавидит и хочет чьей-либо смерти, торговаться не станет.

— Интересная версия. Но, настаивая, что целью было убийство Зарембы, вы возвращаетесь к Павельскому как к единственному виновнику.

— Нет.

— Нет? Вы же отвергаете показания помрежа.

— Не отвергаю. Они весьма важны для дела. И для подозреваемого. Могут стать ключом, который откроет перед ним ворота тюрьмы. То, о чем только что говорил Павельский, логически связано с показаниями двух женщин, врача и медсестры. Как их там…

— Доктор Данута Малиновская и сестра Мария Вартецкая, — подсказал прокурор.

— Вот именно. Их показания и «открытие», о котором сообщил сегодня помреж, на первый взгляд меж собой не связаны. А на самом деле согласуются. Теперь и я готов допустить, что Заремба ненадолго пришел в сознание и был в своем уме. Умирающий ни минуты не думал, что в него стреляли по ошибке, не сомневался, что покушались на его жизнь. Знал своего палача и понимал, какая опасность грозит Павельскому. Во что бы то ни стало хотел его выгородить. Я напрасно думал, что актер, умирая, бредил. Ошибкой было считать, что слова Зарембы означали прощение убийце. Нет. Они были сказаны в полном сознании. Умирающий передал нам то, что знал: убийца — не Павельский.

— Значит, вы все же предполагаете, что помреж невиновен.

— С этого момента я отодвинул его на второе место среди подозреваемых. Естественно, еще предстоит собрать улики против того, кто открывает список. Заремба был убежден в невиновности Павельского, но и у него не было доказательств против убийцы. Потому он не назвал фамилии. Он не решался выступить с обвинением и возложил на милицию обязанность найти преступника.

— Жаль, что нельзя подкрепить это фактами. Малиновская решительно отказалась подтвердить, что умирающий произнес свои слова в сознании.

— Это не имеет значения. Ее показания следует, на мой взгляд, рассматривать как указание следствию, а не как доказательство для суда. Таковых у нас будет более чем достаточно.

— Вы оптимист, капитан. Жаль, что доказательств я не получил раньше.

— Пан прокурор, я доставлю улики, не вызывающие сомнений.

— Против Павельского?

— Против убийцы.

— На вашем месте я был бы предельно осторожен и тщательно рассмотрел предположение помрежа насчет попытки убийства Висняка и случайной гибели Зарембы.

— Это действительно лишнее, пан прокурор. В деле есть еще одно доказательство, что все было не так.

— Какое?

— Прежде всего показания Голобли. Они непреложно доказывают, что пистолет был подменен до начала спектакля.

— Но ведь это значит, что убить намеревались Висняка?

— Предположим, что так и было. Убийца подменил пистолет и спокойно ждал момента, когда Барбара Па-вельская застрелит Висняка, исполняющего роль предателя Ружье. А тут произошел несчастный случай. Висняк упал с лестницы, вывихнул ногу и не мог играть. Вместо него на сцену вышел Заремба.

— Теперь убийца не мог опять заменить пистолет. Павельский показал, что с момента происшествия и до открытия занавеса за сценой толпились люди и нельзя было подойти к столику с реквизитом.

— Убийца мог снова поменять пистолет, — ответил Лапинский. — Тот же Павельский долго и терпеливо доказывал, что пистолет подменили, вероятно, во время антракта. Оружие лежало на сцене, где горела лишь одна лампочка. За кулисами нет никого, даже электриков и машинистов. Преступник — а им был кто-то из театра — превосходно об этом знал. Если б он хотел пощадить Зарембу, он не один, а десять раз мог бы поменять оружие. Да и не надо было менять. Достаточно было взять пистолет и удалить пулю из ствола. Тогда в кульминационный момент прозвучал бы только тихий щелчок. Актер Лисовский, который однажды уже выручил в подобной ситуации, громко хлопнул бы в ладоши, имитируя выстрел. Убийца Висняка не допустил бы, чтобы пуля, предназначенная этому мелкому соглядатаю, угодила в Зарембу.

— Да… Может, вы и правы.

— Пан прокурор, убийца превосходно знал, что делает и кто погибнет от этой пули. Не Висняк, а Заремба был намечен в жертву.

— Вы, капитан, говорите так, словно знаете преступника.

— Может, знаю, а может, нет, но мне уже ясно, где его искать. Павельский об этом сказал. Надо только выяснить несколько дополнительных подробностей.

— А именно?

— Еще раз допросить Павельскую.

— Снова бередить рану, которая и так не заживает?

— Думаю, что превосходно зажила. Когда я допрашивал актрису по поводу этого фрукта, который таскал не только котлы, но и записки, она долго расспрашивала про мужа. Была очень обеспокоена его положением. О покойном даже не вспоминала. И неудивительно. С того дня прошло почти три месяца, а французская пословица гласит, что лишь старая любовь не ржавеет. Наша беседа актрисе особого удовольствия не доставит, но и старых ран не растревожит.

— А что вы хотите из нее вытянуть? Боюсь, что Павельская откажется дать показания. Так она заявила на последнем допросе. Адвокат Кравчик сообщил ей, что у нее есть такое право.

— На этот раз то, что она скажет, может сыграть решающую роль в изобличении убийцы и освобождении ее мужа. Я так ей представлю дело и надеюсь, что она согласится побеседовать.

— Вероятно, она все сказала на первых допросах. Сразу после преступления. Вот протоколы.

— Тогда ее никто не спрашивал, почему Заремба оказался в театре. А это обстоятельство теперь наиболее важно.

— Наверное, провожал любимую женщину.

— Быть может. Но надо проверить. Мы выясним, всегда ли он провожал Павельскую и наблюдал за ее игрой в день, когда Висняк заменял его в роли Ружье.

— Желаю успеха.

— Спасибо. Кроме того, надо допросить дежурного и, может быть, кое-кого из билетеров и рабочих сцены.

— А с какой целью?

— Надо установить, был ли один человек в этот день на спектакле. Особенно на втором акте. Нужно побывать в «Скорой помощи», заглянуть в книгу регистрации несчастных случаев и поговорить с врачами. Боюсь, впрочем, что этот след, как выражаются охотники, уже остыл. Работники «Скорой помощи» могут не помнить того, что случилось пару месяцев назад, но, если хоть чуточку повезет, мне удастся из них что-нибудь вытянуть. До сих пор счастье было не на нашей стороне, надеюсь, что теперь пойдет полоса удач.

— А все-таки показания Павельского…

— Не будем их переоценивать. В главном они ошибочны. Тем не менее помреж указал направление, в котором следует вести следствие, тропку, которой мы до сих пор не замечали. Только это важно.

— Выходит, спасибо помощнику режиссера?

— Без сомнения. Надо сказать, я всегда чувствовал к нему симпатию. Даже тогда, когда в моих глазах он был преступником. Я желал ему выйти из этого дела живым. Потому и уговаривал сознаться.

— Хорошо, что он вас не послушал.

— Если он невиновен, то правильно поступил. А если он убийца, чего нельзя исключить, потому что улики против него пока что не отпали, то сделал глупость. Но мне кажется, что через несколько дней я попрошу вас, пан прокурор, подписать ордер на арест.

— Убийцы Зарембы?

— Да.

— Вы что-то от меня скрываете.

— Может, и скрываю, — признался капитан. — У меня есть одна версия, но надо ее проверить.

— Кого вы подозреваете в преступлении?

— Не подозреваю. Точно знаю.

— Почему же молчите?..

— Нет, пан прокурор. Это же совершенно ясно. Убийца — тот человек, который прекрасно знал, что Заремба в тот роковой день будет играть.

Глава XIV. Стенограммы допросов

«…это актриса весьма средняя. Еще молода. Не каждому дано блеснуть сразу по окончании института. Некоторые овладевают ремеслом только после нескольких лет практики. Всему в школе не научишь. Опыт приобретается на сцене, а не на студенческой скамье. В нашей профессии, как и во всякой другой, всегда больше ремесленников, чем подлинных художников. Пани Марысю Рего я бы отнес как раз к первой категории.

Вы спрашиваете, пан капитан, почему я дал ей главную роль в «Мари-Октябрь»? А что было делать? Из текста следует, что владелица дома моды — это молодая, очень красивая женщина. Этим двум требованиям Марыся, в общем, отвечает. У меня просто не было выбора. Барбара Павельская категорически отказалась играть дальше в этой пьесе. Я не мог ее принудить. После всего пережитого отказ ее вполне понятен. Убить человека, пусть даже неумышленно, — это большое нервное потрясение. А что ж говорить, если это был близкий человек, такой, как Заремба для жены помрежа. И так Басе понадобилась большая твердость духа, чтобы не кончить психиатрической больницей.

Пьеса шла с большим успехом. Следующая пьеса, которую мы репетировали, могла быть готова месяца через два, не раньше. И вдруг эта история. Выбыли два исполнителя: Заремба и Павельская. Может, я цинично рассуждаю, но для директора театр на первом плане. Надо было любой ценой и побыстрее заполнить брешь, чтобы показывать «Мари-Октябрь». С ролью Ружье хлопот не было: Висняк мог играть каждый день. Как и остальные занятые в пьесе актеры.

Недолго думая и не имея выбора, я велел Марысе как можно скорее выучить роль, и с трех репетиций мы снова запустили спектакль. Я рассчитывал, что публика, жаждущая сенсации, будет валом валить, чтобы посмотреть последнюю сцену, когда знаменитый киноактер был застрелен по ходу пьесы на глазах у зрителей.

Я надеялся, что эта первая волна, не столь настоящей публики, сколь обычных зевак, заполнит зал хотя бы на неделю. А за это время Марыся вживется в роль Мари-Октябрь.

Вы говорите, капитан, что с новыми исполнителями спектакль сошел с афиши после пятнадцати представлений? Это верно. Я сам его снял, чтобы вконец не подорвать репутацию «Колизея» и пьесы, которая и вправду неплоха. Я хочу возобновить ее под конец сезона или на следующий год.

Почему я ее снял? Выхода не было. К сожалению, главная роль выше актерских возможностей Марыси Рего. Добрых намерений было недостаточно. Может, если б ей дали роль с самого начала, если б она участвовала в репетициях, режиссер Летынский от нее чего-нибудь бы добился. А так, придя на готовое, она с треском провалилась. Сбивалась чуть ли не на каждом представлении. А трактовка образа Мари-Октябрь была у нее совершенно неверной. В пьесе это важная дама, владелица модного магазина, имеющая дело с богатой, аристократической клиентурой. А в исполнении Марыси Мари-Октябрь была чем-то средним между кухаркой и дамой полусвета. И ничего удивительного. До сих пор молодая актриса только такие роли и играла. Напрасно режиссер Летынский на себе волосы рвал. Он поправлял Марысю, давал всякого рода наставления, но все без толку. В довершение всего ее партнером был Висняк. Публика, настоящая театральная публика, сразу разобралась, в чем дело, и в зрительном зале появились плеши. Я решил не доводить дело до крайности. Если пьеса окончательно провалится, трудно будет ее возобновить.

Вы говорите, капитан, что Висняк — это прекрасный актер, который выступает и в кино, и в театре? Не знаю, откуда у вас такое мнение об этом дубе, который мнит себя актером. Я больше тридцати лет в театре. Прошел через все ступени, начиная с пресловутого «Графиня, лошади поданы», через крупные роли, через режиссуру и до директора театра. Даю вам честное слово, что вовек не встречал такого типа и, надеюсь, не встречу. Это нечто феноменальное: за несколько лет побывать в разных театрах и не получить никакого представления об актерской игре. Лошадь, да что говорить о лошади, к чему ее обижать, это умное животное, — самый глупый баран, и тот бы что-нибудь понял. А Висняк — ничего.

Зачем я его держу? Только до конца сезона, и ни днем дольше. Есть контракт, его надо соблюдать. Но на сцену я Висняка больше не пущу. Даже без слов, статистом. Наименьшее зло — платить ему зарплату и никому не показывать.

Принял я его не по своей воле. Я хорошо знал, что это за фрукт. Зигмунт был пугалом для всех театральных директоров. Если бы он был только скверным актером! Это б еще полбеды. Мужчине в театре дело всегда найдется. Бывает много незанятых ролей, на которые подойдет первый попавший статист. Но Зигмунт не только претендовал на главные роли, он еще устраивал склоки. Не скрою, я подозревал Зарембу, что он строит мне пакости и бегает в министерство жаловаться на собственного директора. Такое случается в каждой профессии. Почему не может происходить и в театре? Зарембу, как только он пришел в театр, я сразу взял в ежовые рукавицы. Я понимал, что или я буду в этом доме главный, или прославленная кинозвезда. Иначе нельзя. Между нами бывали стычки, и довольно резкие. Ни он не хотел уступить, ни я. Все-таки я его переломил. Заставил понять, что театр — это не кино и культа «звезд» здесь быть не может. Тогда я здорово влип с «Гасдрубалом». На Краковском Предместье репутация моя пошатнулась. В «Колизее» нашлись люди, которые ловко этим воспользовались. Сознаюсь, я был несправедлив к Зарембе и подозревал его во всяческих интригах. А на самом-то деле, как я узнал после смерти Мариана, все доносы писал Висняк.

Чего он хотел? Откуда мне знать? Это человек, недовольный жизнью. Он считает, что все вокруг враги. А первый из них — Мариан Заремба, который в кино забирает у него главные роли, а в театре сделал своим вечным дублером. В печати писали только о Зарембе, потому что про Висняка писать было, ей-богу, невозможно. А Зигмунт считал, что дураков-рецензентов попросту заворожило имя популярной знаменитости. А ведь если б не Заремба, Висняк и пяти минут бы не продержался ни в театре, ни в кино. Не знаю, что нашел покойный в Зигмунте, только всегда он ставил условие: подпишу контракт, если Висняк будет дублером или найдется для него какая-нибудь роль. Тащил и тащил своего друга, но это был сизифов труд.

Неудивительно, что, когда в одной пьесе встретились два таких исполнителя, как Марыся Рего и Зигмунт Висняк, публика не выдержала. Надо было, ни с чем не считаясь, срочно репетировать новую пьесу и назначать премьеру.

Нет. У Марыси не было чрезмерных притязаний. Она знает, что красива. Но понимает, как многого ей ие хватает, чтобы стать актрисой, хотя бы среднего уровня. Она хитра и делает ставку на внешние данные. Охотно бы выступала только в ролях с раздеванием. Когда я поручил ей главную роль в «Мари-Октябрь», была прямо-таки напугана. С Барбарой Павельской была в добрых отношениях. Никогда я не слышал, чтоб она флиртовала с Зарембой, что их что-то связывало. В театре такие вещи скрыть нельзя».

«…да, да, пан капитан. В тот день, двадцать восьмого сентября, я дежурил у входа. С двенадцати дня до полуночи. Нас трое. Двенадцать часов на службе и сутки свободные. Очень хорошо помню, что тогда случилось. До конца жизни тот день будет у меня перед глазами. Так и вижу, как пан Павельский выбегает из-за кулис и кричит: «Убийство! Звоните в милицию и «Скорую помощь»!» Бледный как бумага. При мне вынесли покойного пана Зарембу. Помилуй, господи, его душу. Еще жил. Ртом хватал воздух, как рыба, вытащенная из воды. Потом я отвозил пани Павельскую на Охоту, она там живет. В такси все время плакала. Я думаю… Сразу имуж, и… пан Заремба.

Когда это было? Наверное, часа в два ночи. Служба моя кончилась. Михал Крушевский, который после меня дежурил, часа два как пришел. Тех, кто служит в театре, милиция из здания не выпускала. Да я и так бы не ушел, пока все не кончится.

Меня допрашивали, но недолго. Все время я у входа сидел. Как обычно. Я ведь всегда сижу в входа, внутри здания. Только когда публика съезжается, выхожу на улицу и стою перед «Колизеем». Не больше сорока минут. Кому-нибудь помощь может понадобиться или информация, потому и стою снаружи. А как волна зрителей схлынет, возвращаюсь на место. Тут у входа есть кабинка и в ней телефонный коммутатор, дежурные принимают звонки из города и переключают на добавочный номер. А когда я стою снаружи, у ворот, на моем месте сидит один из билетеров. Продает программки. Он умеет и коммутатор обслуживать — как зазвонит телефон, снимает трубку. Телефонистки у нас нет. Иногда на коммутаторе сидит пани Джевецкая из секретариата. Но в этот день ее не было.

Несчастный случай с паном Висняком я хорошо помню. Сверху его свели посыльный и, кажется, пан Масонь. Я задержал такси, на котором какая-то пара приехала в театр. Нет, с паном Висняком никто не поехал. Мы только помогли ему сесть в машину, очень он хромал. Вернее, мы втроем внесли его в такси. Он поехал в пункт «Скорой помощи». Я слышал, как пан Висняк велел везти его на Хожую улицу.

У нашего театра спереди один вход. Им пользуются и актеры. Есть вход и со двора. В зале есть запасный выход на случай пожара. Но он всегда заперт изнутри. Те из актеров, у которых есть автомобили, часто заезжают во двор театра и входят через задние двери. Но вечером пан директор Голобля не позволяет заезжать во двор, и все оставляют машины на улице. Поэтому вечером ворота во двор заперты.

Я видел всех актеров, которые были заняты в пьесе и перед спектаклем входили в театр. Они шли мимо меня, каждый что-нибудь говорил. Нет, никого не заметил. Пани Марысю Рего я хорошо знаю. Конечно, видел бы, если б она пришла в театр. Такая красивая женщина. Еще красивее, чем пани Павельская. И моложе ее.

Прекрасно помню, что пани Барбара Павельская приехала в театр вместе с паном Зарембой. На его машине. Новый светлый «мерседес». Подъехали к театру, пани Барбара вышла, а пан Заремба отъехал, чтобы припарковать машину сбоку, на улице. А потом пан Заремба вошел в здание.

Последнее время пани Павельская часто приезжала на машине пана Зарембы. Конечно, я знал, что пан Заремба в этот день свободен. Я даже помогал пани секретарше вычеркивать красным карандашом в программах фамилию пана Зарембы.

После начала спектакля никто не звонил. Только попозже, когда уже случилось несчастье, позвонил пан Висняк. Просил соединить с гримерной пана Зарембы. Тогда я и сказал, что произошло в театре. Пан Висняк аж онемел от неожиданности. Два раза пришлось повторить. Сказал еще, что нога его лучше, в «Скорой помощи» сделали перевязку, и что он звонит, чтобы поблагодарить пана Зарембу за неожиданную замену. Но пана Зарембы уже не было в живых».

«…я билетер. Стоял у дверей, что внутри здания. Дежурный, Стефан Витомский, был тогда при главном входе. За час до спектакля мы всегда так делаем. Я даю справки и продаю программы. Я видел, как актеры входили. Помню, как пришла пани Павельская. Чуть погодя пан Заремба. Несчастье с паном Висняком случилось перед самым началом спектакля. Тогда у входа была сутолока, и, кто вывел пана Висняка, я не заметил, но сам факт видел. Пани Марысю Рего хорошо знаю. В этот день ее не было в театре. Тогда вообще никого из актеров не было, кроме тех, кто был занят в пьесе. Уже семь лет работаю в театре, знаю актеров и весь технический персонал. Перед спектаклем все другие входы в «Колизее» закрыты.

Так точно, пан капитан. Прекрасно понимаю, что все, что я сейчас говорю, должен буду повторить как официальное показание пану прокурору и в суде. Тем не менее категорически заявляю, что никого из других актеров, и в том числе пани Марии Рего, на представлении «Мари-Октябрь» в этот день не было».

«…вы, пан капитан, ставите меня в весьма затруднительное положение. Разве я могу припомнить, что было вечером двадцать восьмого сентября? С того времени три месяца прошло. Не буду спорить: если вы говорите, что в тот день я дежурил в пункте «Скорой помощи», то так оно и было. У нас все время большое движение. Машины не управляются с выездами на место происшествия. Не всегда отвозят пострадавшего в больницу. Часто возвращаются сюда, на Хожую, а мы здесь делаем, что требуется. У нас тут под рукой и больница, и операционные. А кроме того, масса людей непосредственно к нам обращается. Иногда некогда даже сигарету выкурить. Из всех этих процедур и операций трудно запомнить какое-нибудь одно мелкое происшествие. Тем более столько времени прошло. Но постараюсь, насколько сумею, помочь пану капитану. Конечно, понимаю, что вы к нам обратились не по своему капризу, а вследствие важных причин.

О каждом случае и об оказанной помощи делается запись в книгах. Буду искать фамилию, которую вы назвали. Может, глянув на запись, что-нибудь припомню.

Ну да, фамилия сходится. Но это ни о чем не говорит. Запись гласит, что помощь оказана и что имел место вывих нижней конечности. Сейчас, сейчас… Перед этим написано: Януш Барский, рубленая рана грудной клетки. Это необычный случай. Мальчишке двенадцать лет. Играл с приятелями недалеко отсюда, на Кошиках. Взяли они сабли или мечи, выструганные из твердого дерева, и устроили поединок. А может, это была Грюнвальдская битва? В общем, один парень проколол другого. Серьезное ранение с повреждением ребра. Мальчишку привел товарищ, чуть постарше и поумнее. Сопляк больше боялся, что ему мама скажет, чем перевязки. Терпеливый парень, даже не пикнул во время операции, хотя больно ему было черт знает как. Мы положили его в больницу и сообщили родителям.

Знаю, что этот ребенок вас не интересует. Говорю о нем потому, что припоминаю теперь следующий случай. Полный контраст. Взрослый мужчина. Травма ноги в голеностопном суставе. Сказал, что упал с лестницы. Типичная истерия. Может, слегка ушибся, но повреждения сустава не было. О вывихе и речи быть не могло. Да, помню, потому что разозлился на него. Нога не распухла, следов ушиба или других повреждений — никаких, а этот тип в истерике, не позволяет к нему притронуться, уж так, дескать, больно. Такие случаи встречаются. Как-то раз привезли к нам пациента, которого в Кампиноской пуще укусила змея. Студент-биолог. Характерная ранка, и нога распухла, как обычно при этом бывает. Ввели ему сыворотку.

На этой же машине привезли и виновницу укуса, змею. Оказалось, что она неядовитая, обычный уж. Студент знал про симптомы, которые бывают после змеиного укуса. Остальное сделала истерия.

Случай, которым вы, пан капитан, интересуетесь, мне представляется точно таким же. Человек слегка ушиб ногу. Может, когда-нибудь и вывих у него был. Началась обычная истерика. Никаких процедур мы не делали. Я на ощупь определил, что кости и суставная сумка в полном порядке. Даже опухоли не было. Чтоб успокоить больного, дал ему каких-то капель, кажется валерьянки, на ногу поставил компресс. Забинтовал, и мнимый больной отправился домой. По лестнице сам спустился. Как только оказали помощь, боль прошла. С истериками всегда так.

Раз, по вашему мнению, пан капитан, то, что я сказал, настолько важно, я охотно дам показания. Хорошо, в десять часов утра, у пана прокурора Ясёлы на улице Сверчевского. Нет, спасибо, официальная повестка не нужна, с утра у меня нет дежурства».

«…нет, пан капитан, я ни слова вам не скажу. Хватит с меня. Умершего не воскресить, а живым мои показания могут только повредить. Правда, сразу после случившегося я рассуждала иначе, но теперь все заново продумала. Вижу, что во всей этой трагедии виноват только один человек, это я сама. Я многое б отдала, даже жизнь, чтоб искупить то, что сделала. Увы, прошлого не воротишь. Я официально заявила пану прокурору Ясёле, что не выступлю свидетелем на суде и не согласна, чтобы мои следственные показания вошли в число доказательств по делу.

Вы утверждаете, что мои показания могут иметь решающее значение для освобождения мужа и для самой его жизни? Потому я и отказываюсь их давать. Я и так виновата в одной смерти. Не хочу брать на совесть вторую.

Вы говорите, пан капитан, что Ежи сидит безвинно и что не он подменил пистолет? Но ведь до сих пор вы с прокурором утверждали совсем противоположное. Откуда столь внезапная перемена?

Не знаю, можно ли вам верить? Может, это какая-нибудь милицейская уловка, чтобы вытянуть из меня нечто такое, что мужа окончательно погубит. В последние месяцы я много перестрадала и многое поняла. Теперь я другими глазами смотрю на человека, который сидит в камере и ждет суда. Даже если на нем вина, ее надо разделить между нами обоими.

Хорошо, я верю вашему слову. Я ужасно была бы рада, если б то, что вы сказали, оказалось правдой, а не только вашим предположением. Пожалуйста, задавайте вопросы.

Конечно, я помню все, что произошло двадцать восьмого сентября. С утра был скандал с мужем. Опять он без всякого повода к чему-то придрался и довел дело до ссоры. Обоим надо было в театр, на репетицию, но мы порознь вышли из дома и сели в разные трамваи. В театре я, кажется, сказала товарищам, что причина моего плохого настроения и нервного состояния — опять скандал дома. Не помню, кому это говорила. Быть может, мои слова были обращены сразу к нескольким. Фамилий называть не буду.

Дома за обедом настроение было как в семейном склепе. Муж ни словечка не произнес. Даже с детьми не разговаривал. Я не могла этого выдержать и после обеда ушла из дома. Где была? Для дела это совершенно неважно. Скажу лишь, что примерно в половине пятого мы с Марианом Зарембой были в актерском клубе, на Уяздовских аллеях. Я была голодна, потому что к обеду почти не прикоснулась, а играть на пустой желудок мне не хотелось.

Мы что-то заказали. Что именно — не помню, думаю, это не имеет значения. Во всяком случае, что-то вкусное и горячее. Только для меня. У Мариана была склонность к полноте, и во второй половине дня он выпивал всего лишь чашечку кофе.

Помню, что за обедом я глянула на часы, а Заремба меня успокоил, что время еще есть, можно не спешить, что он сам отвезет меня в «Колизей».

Я спросила, с чего это перемена в планах. Мариан ответил, что идет в театр по просьбе Зигмунта. Висняк решил удивить его новым толкованием роли Ружье. Заремба хохотал, предчувствуя, какой скандал устроит по этому поводу Летынский. Мариан прекрасно понимал, чего стоит Висняк как актер. Был уверен, что самостоятельная трактовка роли Ружье вразрез с режиссерским замыслом Зигмунту славы не принесет. Но Мариан питал непонятную слабость к приятелю. Вытягивал его из разных передряг, в которые Висняк беспрерывно попадал, и во всем ему уступал. И на этот раз обещал, что приедет в театр, что будет в зале во время спектакля. Хорошо знаю, что Зарембе это было не с руки, потому что он работал над ролью в новом фильме. Готовил что-то на телевидении и, вместо того чтобы терять время в «Колизее», ему следовало сидеть дома и учить роль. А что получилось?

Пан капитан, ведь если б Мариан не послушал Висняка, он бы остался в живых. Не вышел бы на сцену и не погиб в результате моего выстрела. В крайнем случае Голобле пришлось бы отменить спектакль и касса вернула бы деньги за билеты. Вот что значит судьба. Видно, суждено ему было погибнуть от пули, и жребия своего он не избежал.

При случае с Висняком я не присутствовала. Правда, я была одета и загримирована, чтоб выйти на сцену, но еще сидела в костюмерной и пила кофе. Только от костюмерши узнала, что Зигмунт вывихнул ногу и Заремба будет играть вместо него. Что было дальше, сами знаете.

Еще одна маленькая подробность. Когда мы были в ресторане, Мариана позвали к телефону. Через пять минут он вернулся и со смехом сказал: «Этот зануда опять приставал, чтоб я непременно пришел в театр. Думает, весь свет ошеломит. Как бы его не освистали. Я хотел объяснить, что он ерунду затеял, но, сама знаешь, Зигмунт упрям как осел. Пойду, может, удастся уговорить его не валять дурака». Больше о Висняке разговора не было.

Не понимаю, пан капитан, почему мои показания так важны для дела. Раньше я ничего не говорила, потому что эти мелочи просто вылетели из головы. Если считаете, что именно они докажут невиновность Ежи, я охотно все повторю прокурору.

Вы говорите, что это последнее звено в цепи улик и что теперь моего мужа наверняка освободят? Я была бы ужасно рада. Действительно, очень и очень… Может, будущее окажется лучше?

Большое вам спасибо, пан капитан, за обещание известить меня, когда мужа выпустят из тюрьмы. Он сидит с конца сентября прошлого года. Почти четыре месяца. Я очень боюсь за его здоровье. Особенно за его горло. Он и так с трудом говорит. Вы сказали, пан капитан, что он совершенно здоров и с голосом гораздо лучше? Вы очень любезны. Ловлю вас на слове насчет дня освобождения. Я хотела бы встретить его у ворот. А может, лучше не надо? Что он скажет, когда выйдет? Какими глазами мы будем смотреть друг на друга? Может, как смертельные враги? Вы считаете, что лучше прийти?

Хорошо. Приду. Я чепуху несу, словно с ума спятила, но новость меня так взволновала. Еще раз спасибо, пан капитан».

Глава XV. У ворот тюрьмы

Заключенный камеры номер 38 Ежи Павельский сидел на табурете и с интересом читал книгу. Его апатия исчезла без следа. Он был оживлен, охотно разговаривал с охраной и с некоторыми из товарищей по несчастью. Правда, на двери камеры по-прежнему красовалась буква «И», но надзиратели сквозь пальцы глядели на мелкие отступления от правил. Тюрьму от улицы отделяет высокая стена. А еще выше барьеры — хоть они и не из кирпича, но местных обитателей отделяют от жизни. И тем не менее за тюремными стенами все всё знают. Новости проникают сюда какими-то таинственными путями. Поэтому и охране, и заключенным было прекрасно известно, что в деле узника 38-й камеры произошли перемены к лучшему. Да и сам он каждый день ждал, что прокурор опять вызовет его на допрос, но дни проходили, и ничто не нарушало его покоя. Со времени последней беседы у прокурора минуло две недели.

Время приближалось к одиннадцати. Час ежедневной прогулки. Поэтому арестованного не удивили приближающиеся шаги и звук поворачиваемого ключа.

— На прогулку? — спросил он стоявшего у двери надзирателя.

— Собирайтесь. С вещами. На свободу.

— Я? На свободу? — Павельский, казалось, не понял, о чем речь.

— Раз говорят: на свободу, значит, на свободу. Быстро собирайте вещи, потому что у ворот вас ждут, а надо еще все оформить в канцелярии.

Арестованный заторопился, но дело пошло с трудом. Руки дрожали. Скромное имущество обитателя одиночной камеры то и дело валилось из рук на пол.

— Что вы копаетесь, можно подумать, будто вам уходить не хочется, — добродушно ворчал надзиратель.

— Я не ожидал…

— Вы, наверное, единственный во всей тюрьме, кто не ожидал. Другие всегда ждут. Некоторые лет десять. Надеются на амнистию, на досрочное освобождение. Быстрее, быстрее.

— Я готов, — сказал Павельский.

— Загляните во все углы. На кровать смотрели? Чтобы ничего не оставалось. Даже носового платка. Если хоть что-то забудете в тюрьме, обязательно вернетесь. — Охранник крепко верил в старую тюремную примету, гласившую, что нельзя в камере ничего забывать и, перешагнув порог, нельзя возвращаться.

— Все при мне.

— Ну и прекрасно. Пошли. Камера ждет уже следующего. Я читал в газетах. Сегодня пишут на первой странице. Поймали того, кто убил Зарембу. Он во всем сознался. Тоже актер. Какой-то Вуйцик.

— Вуйцик? — удивился Павельский.

— Может, и не Вуйцик, что-то вроде этого. У меня память плоха на имена. Как его? — Надзиратель наморщил лоб и сказал с оттенком торжества в голове: — Вспомнил. Зигмунт Висняк.

— Висняк? — На лице помрежа отразилось крайнее удивление. Вещи, которые он держал в руках, полетели на пол.

— Ага. Висняк. Сознался, что убил Зарембу, так как тот забирал у него лучшие роли и всегда становился поперек дороги. Ни к чему Висняка не допускал, все хватал себе.

— Что за чушь!

— Так пишут в газете. То есть так Висняк говорил, когда сознался в убийстве. Верно, сегодня или завтра приведут его к нам. Дам ему вашу камеру, хоть не думаю, чтоб он долго в ней просидел.

— Висняк? Зигмунт Висняк? Это невозможно.

— Погодите, кажется, я взял ее с собой, — охранник стал рыться в карманах. Вытащил вчетверо сложенный газетный лист. Развернул его.

— У вас была изоляция и чтение газет запрещалось, но раз вы выходите на свободу, то через пятнадцать минут сами сможете купить. Читайте.

Павельский дрожащими руками взял газету. На первой странице красовался заголовок крупными буквами на четыре столбца:

АРЕСТОВАН УБИЙЦА ИЗВЕСТНОГО КИНОАКТЕРА.

МАРИАНА ЗАРЕМБУ УБИЛ ЕГО БЛИЖАЙШИЙ ДРУГ.

ЗИГМУНТ ВИСНЯК В ПРЕСТУПЛЕНИИ СОЗНАЛСЯ

«Несколько дней назад по распоряжению прокурора Ришарда Ясёлы был арестован известный актер театра «Колизей» Зигмунт Висняк. Наши читатели наверняка помнят, что 28 сентября на сцене «Колизея» по ходу пьесы прогремел выстрел. Актриса Барбара Павельская убила популярного актера театра и кино Мариана Зарембу. В игравшейся тогда пьесе «Мари-Октябрь» героиня драмы убивает на сцене предателя Ружье. Разумеется, Павельская пользовалась на сцене пистолетом с холостым патроном.

На этот раз в стволе пистолета была пуля. Выстрел в сердце оказался смертельным.

Это был, однако, не несчастный случай, а коварно подстроенное убийство. Чьей-то преступной рукой патрон был подменен. В результате почти четырехмесячного следствия было установлено, что убийцей является актер театра «Колизей» Зигмунт Висняк. Пользуясь невнимательностью товарищей, он заменил один пистолет другим, заряженным боевым патроном.

Висняк поочередно с Зарембой выступал в роли Ружье. 28 сентября должен был играть Висняк. Он заманил Зарембу в театр под тем предлогом, что покажет ему новое толкование роли Ружье, а перед самым выходом на сцену симулировал вывих ноги. Тогда же и произвел подмену пистолета.

В начале следствия, как мы ранее сообщали, подозрение в убийстве Зарембы пало на помощника режиссера театра «Колизей» Ежи Павельского, который был арестован и временно находился под следствием.

В результате тщательного расследования, которое вел один из лучших работников Варшавского управления милиции, капитан Витольд Лапинский, были выяснены обстоятельства убийства и арестован подлинный виновник.

Зигмунт Висняк считался близким другом популярного киноактера. Сам он был актером посредственным и всеми выступлениями на сцене, в том числе и в театре «Колизей», был обязан своей жертве. Зарембе, выступавшему одновременно в кино, в театре и на телевидении, нужен был дублер, и он всегда ставил условие, чтобы в этой роли выступал Висняк. Его называли даже «тенью Зарембы». Как в известной средневековой легенде, тень убила хозяина.

Причиной преступления была болезненная зависть Висняка, который вообразил себя гениальным актером и считал, что Заремба сознательно низводит его до роли дублера, мешает прославиться на сцене. На состояние убийцы повлияло и то, что он давно был наркоманом.

Перед лицом неопровержимых доказательств преступник уже на первом допросе признал себя виновным.

Как нам сообщили, безосновательно подозревавшийся в убийстве помощник режиссера театра «Колизей» Ежи Павельский будет освобожден из-под ареста сегодня. Директор театра Станислав Голобля заявил нам, что как он, так и другие актеры и служащие театра с большой радостью приветствуют возвращение своего доброго коллеги. Никто в «Колизее» не верил в его виновность. Хотелось бы напомнить, что помощник режиссера Ежи Павельский не кто иной, как известный в прошлом в Польше и за границей оперный певец Джованни Павелини.

Суд над Зигмунтом Висняком, который состоится в ближайшие месяцы, несомненно, явится сенсацией для столичного театрального мира».

Павельский долго читал это краткое сообщение. Целых три раза пробежал текст. Наконец отдал газету надзирателю.

— Теперь понимаю, — сказал он то ли надзирателю, то ли самому себе, — Висняк сразу же после того, как упал с лестницы, доковылял до столика с реквизитом и сел рядом. Он стонал от боли, просил вызвать «неотложку», принести из аптечки бинт, дать стакан воды. Все разбежались, стремясь ему помочь. Я — к телефону, звонить в «Скорую помощь», машинист — за водой, актеры, которые там были, — к висевшей возле гримерных аптечке. Висняк остался один и в этот-то момент подменил пистолет. Неужели это он? Вот уж не ожидал! Действительно, тень убила хозяина.

— Э, разве так бывает? — возразил надзиратель. — Тень — это тень, и больше ничего.

— Только не в театре. Бывают, видно, тени, которые убивают. Во всякой легенде есть частичка правды. Что же с ним теперь будет?

— А что может быть? Если психиатры найдут — а обследовать обязательно будут, — что он здоров, то… — с этими словами надзиратель сделал красноречивый жест, указав на шею, — каюк.

— Ужасно, — прошептал Павельский.

— А если б его не поймали, вас бы это ожидало. Как пить дать.

— Брр… — вздрогнул узник.

— Плохи были ваши дела. Кое-что мы знаем про своих «клиентов». Не один тут сидел. Даже в этой же камере. Не вам его жалеть. Пока вы ждали суда и приговора — известное дело, вам дали бы высшую меру, — он спокойно гулял по Варшаве, развлекался и считал, что все в порядке.

— Неизвестно, что он при этом пережил.

— Пережил? Ничего он не переживал. Доволен был, сволочь, что вместо него другой будет на веревке болтаться. Ведь специально так устроил, чтоб никто не догадался, что он патрон подменил, и чтоб вас заподозрили в убийстве.

— Я не признавался в убийстве Зарембы, потому что, как вы теперь знаете, не я его убил. Но никогда б не подумал, что это сделал Зигмунт. Я думал, хотели убить Висняка, а Зарембу застрелили случайно.

— Скажите спасибо милиции, что сумела все выяснить. Тому капитану, чья фамилия названа в газете.

— Это капитан Витольд Лапинский. Теперь я понимаю, почему на последнем допросе у прокурора он заявил, что я говорю глупости. Следователь уже тогда знал или догадывался, кто настоящий убийца. А я-то думал, что он непременно хочет отправить меня на виселицу.

— Известное дело, кто сидит под арестом, тому кажется, что весь мир против него. Даже на нас, тюремных надзирателей, искоса глядят. А что мы? Следим, чтоб в тюрьме был порядок и чистота. Есть правила, а остальное не наше дело. Но разве ж люди понимают?

Надзиратель продолжал бы монолог насчет тягот службы, которую он несет в отделении, но вовремя вспомнил, что пришел сюда не для разговора. Только теперь заметил, что вещи валяются на полу, а Павельский застыл как остолбенелый и не понимает, что с ним происходит.

— Что вы делаете? — строгим тоном произнес надзиратель. — Когда наконец соберете свои манатки?

— Собираю, пан надзиратель. — Павельский наклонился и принялся укладывать свое скромное имущество.

— Поторопитесь. Тут всякий, как услышит «на свободу», так улепетывает, словно боится, что прокурор передумает. А вы стоите столбом. И все из рук валится.

Павельский неумело собирал вещи.

— Ну, пошли побыстрее. — Надзиратель и вправду заволновался. — За воротами жена ждет.

— Баська? Пришла? — Вещи снова посыпались на пол.

— Что за человек! Опять все из рук валится. Больше не трогайте. Сам соберу, а то и через десять лет из этого здания не выйдете. — Надзиратель наклонился и быстро, привычными движениями связал в узелок имущество арестанта.

Минуту спустя Павельский в последний раз услышал скрежет закрывающейся двери на этот раз уже пустой камеры. Надзиратель проводил его до решетки перед лестничной клеткой и открыл небольшую дверцу.

— Будьте здоровы, — сказал он, протягивая руку.

— До свидания, пан надзиратель. Спасибо за все. Простите, если что не так.

— Э, что там, — махнул рукой охранник. — С вами никакого беспокойства не было. Камера всегда подметена, чисто. Никакого шума. Но, выходя из тюрьмы, говорят не «до свидания», а «прощайте».

— Ну так прощайте.

— Прощайте. Может, за воротами как-нибудь встретимся.

— Обязательно, зайдем тогда пивка выпить, а то и по рюмочке пропустим.

— Пропустим… — пообещал надзиратель. — Еще смеяться будете, вспоминая, как сидели у нас. Прощайте.

Другой охранник проводил заключенного в канцелярию, где быстро уладили последние формальности.

Через несколько минут бывший узник камеры номер 38 Ежи Павельский шел к воротам тюрьмы. На его лице отражались то радость, то неуверенность и даже страх. За воротами его ждал самый близкий человек и ждала новая жизнь.

Какой она будет, эта женщина? Каким окажется будущее?

Охранник у ворот был предупрежден и при виде приближавшегося человека отворил железную дверцу.

О детективных романах Ежи Эдигея

В 1982 году в автомобильной катастрофе погиб Ежи Эдигей, известный польский писатель детективного жанра. Но в Польше до сих пор продолжают выходить его новые книги, уже после его смерти опубликованы романы «Идея в семь миллионов» (1982), «Снимок в профиль» (1984), «Операция „Вольфрам“» (1985), переизданы многие прежние произведения. А всего на счету Ежи Эдигея более пятидесяти книг, главным образом детективов. Эдигею принадлежит и несколько популярных исторических романов с обязательной занимательной интригой — для юных читателей.

Ежи Эдигей — это псевдоним варшавского адвоката и журналиста Ежи Корыцкого. Он родился в 1912 году, учился на юридическом факультете Варшавского университета, после окончания которого был адвокатом, спортивным журналистом. Будущий писатель увлекался спортом: выступал на первенстве Польши по академической гребле, а в 1950 — 1960 годах работал тренером по гребному спорту. Литературной деятельностью Ежи Корыцкий занялся лишь в начале 60-х годов. Свой первый детективный роман «Чек для „белого ганга“» писатель издал в 1963 году.

Тогда-то он и взял себе звучный псевдоним — Эдигей — по имени древнего татарского рода, от которого, по семейному преданию, пошли Корыцкие.

В последние годы Ежи Эдигей регулярно публиковал на страницах журнала «Литература» «детективные этюды», в которых рассматривал социологические проблемы преступности, описывал приемы и методы расследования преступлений, знакомил читателей с достижениями криминалистики.

Книги Эдигея переведены на семнадцать языков, в том числе на японский, венгерский, монгольский, казахский. Они изданы общим тиражом более трех миллионов экземпляров в Польше и более двух миллионов за рубежом.

Большинство романов Эдигея написано по схеме классического детектива: совершено преступление (убийство, ограбление, кража), ведется расследование, анализируются возможные причины преступления, выявляются потенциальные участники, намечаются ложные следы и наконец дается решение загадки. Но одной из важных отличительных черт детективов Эдигея является то, что расследование преступления в них почти всегда ведется в исторически конкретных условиях, в определенной социальной среде. «Действие моих книг, — отмечал писатель, — развертывается по преимуществу в Польше. В двух из них оно происходит в Швеции, в одной — в Венгрии, но тоже в связи с поляками». Хорошо известно, что многие зарубежные детективы, в том числе и польские, имеют чисто развлекательное назначение, их герои действуют в иллюзорном мире миллионеров, фешенебельных вилл, яхт и прочих аксессуаров жизни «высшего света».

Эдигей идет по другому пути. Его книги прочно привязаны к реальным проблемам сегодняшней Польши, они затрагивают злободневные, часто болезненные вопросы, волнующие польское общество, такие, как, например, распространение буржуазно-собственнической психологии, порождающей стремление к быстрому и незаконному обогащению любой ценой, вплоть до самого тяжкого уголовного преступления.

Писателю Эдигею весьма помогли юридическое образование и адвокатская практика. Автор детективных романов, по глубокому убеждению Эдигея, «обязан хорошо знать гражданское и уголовное право, чтобы не попасть впросак, как это случилось с автором одного польского детективного романа, в котором поручик вызывает к себе прокурора, что невозможно, ибо власть принадлежит прокурору». Для произведений Эдигея как раз характерно глубокое знание правовых основ и техники работы следственного аппарата, внимание к типичным для польских условий преступлениям. Мотивы преступлений в его романах берутся из жизни; по словам писателя, это, как правило, «месть, разоблачение позорящей тайны, подделка документов, понемногу уходящее в прошлое сведение счетов еще со времен гитлеровской оккупации».

Установка на типичность мотивов преступления, а также множество подробностей повседневного городского быта в романах Эдигея повышают к ним читательское доверие, придают им характер реалистического бытописания. «Если через тысячу лет кто-нибудь будет писать о нынешней повседневной жизни в Варшаве либо другом польском городе, — говорил писатель в 1982 году, — лучшим источником описания улиц, трамваев, автомобилей, интерьера, одежды, обычаев будут детективные романы, ведь в них нельзя ошибаться в так называемых малых реалиях».

В своих романах Эдигей широко использует «малые реалии» Варшавы, подробно описывая улицы, дома, рестораны, кафе, указывая точные номера автобусных и трамвайных маршрутов.

Вот один из многих возможных примеров: «Улица Ордынацкая в Варшаве — одна из прилегающих к Новому Святу. Она начинается от Нового Свята, пересекает улицу Коперника и заканчивается тупиком у дворца Острогских, в котором помещается Институт Шопена. Лишь небольшой отрезок Ордынацкой открыт для уличного движения, остальная ее часть служит местом встреч окрестных собак, которые на зеленом газоне Высшей музыкальной школы — к великому огорчению ее директора — занимаются своими собачьими делами…

Отрезок между улицами Коперника и Новым Святом очень оживлен. Там находятся стоянка такси, почтовое отделение, небольшой бар, кафе, правление молодежной организации и большой магазин модной женской одежды» («История одного пистолета»).

В романах Эдигея нередко звучит эхо второй мировой войны, многие его герои участвовали в антифашистской борьбе, в героическом Варшавском восстании 1944 года, истоки ряда преступлений — в тех далеких днях, ставших уже историей, но все еще отзывающихся в судьбах людей.

В романе «Внезапная смерть игрока» одна из версий убийства преуспевающего доцента состоит в том, что ему могут мстить оставшиеся в живых члены подпольной организации, которую, возможно, выдал гестапо будущий доцент.

Эдигей тщательно заботится о том, чтобы его детективные романы давали «особый срез реальной жизни» (эти слова принадлежат большому ценителю детективного жанра — Бертольту Брехту). Его произведения насыщены элементами социального анализа, в них много внимания уделяется психологии героев. Описывая непримиримую и последовательную борьбу польской милиции с уголовными преступниками, с расхитителями народного достояния, писатель стремится к воспитательному воздействию на читателя.

Романы Эдигея заканчиваются победой положительных героев, представителей власти и закона, что вполне естественно, ибо конечное торжество добра и правды — неотъемлемое свойство детективного романа вообще (во всяком случае, его классического типа).

У Эдигея добро и правду олицетворяют представители народной милиции.

Это придает его романам особый, не только познавательный и воспитательный, но и моральный, отчасти даже морализаторский пафос. Поэтому писателя обычно считают одним из главных создателей жанровой разновидности детективного романа — «польского милицейского романа».

В милицейских романах Эдигея следствием, как правило, руководит убеленный сединами полковник — воплощение жизненной мудрости и профессионального опыта (иногда, впрочем, как в романе «По ходу пьесы», вместо полковника выступает прокурор, тоже умудренный жизнью). Таков полковник Немирох — персонаж ряда романов Эдигея. Он обладает «шестым чувством», помогающим ему безошибочно ориентироваться в сложных ситуациях, его подчиненные знают, что «полковник Немирох редко ошибается в своих предположениях» («Внезапная смерть игрока»). Полковник наставляет своих расторопных майоров и менее расторопных капитанов или поручиков. «Надо, Ромек, внимательно слушать, что люди говорят, и еще внимательнее читать материалы следствия. В них почти есть ответ на вопрос», — подсказывает он ведущему следствие поручику Межеевскому из романа «Внезапная смерть игрока». «Я вам советую, поручик, полагаться не на свой нюх, а на материалы следствия», — поучает полковник другого поручика, Чесельского, в романе «Это его дело».

Майоры (Качановский в «Идее в семь миллионов», Маковский в «Истории одного пистолета»), капитаны и поручики Эдигея, пожалуй, недостаточно индивидуализированы, но это целеустремленные и обаятельные люди, которые иногда сомневаются в своих силах, ошибаются, но никогда не отчаиваются, решительно и настойчиво добиваются разоблачения преступников.

Дополняют этих главных героев романов добросовестные и честные подпоручики и сержанты, которым часто не хватает образования и знания всех деталей следствия.

Разумеется, постановка социальных и моральных проблем, реалистическое жизнеописание для произведений детективного жанра не главное. Реальные элементы психологии, общественной жизни, экономики важны в них для создания реалистического фона повествования, выяснения причин преступления и методов его раскрытия. В не меньшей степени, чем о создании такого фона, писатель заботится о том, чтобы была удовлетворена тяга читателя к занимательным приключениям, к напряженности интриги, к размышлениям героя, ведущим к изобличению преступника.

Как и положено в хорошем детективном романе, Эдигей заботится о хитроумных и логичных перипетиях сюжета, о том, чтобы читатель имел равные шансы с героем, ведущим расследование, — и тот, и другой располагают равными сведениями для разгадки тайны преступления, — тщательно монтирует ложные следы, следит за тем, чтобы преступник с самого начала находился в поле зрения читателя, за прочими непреложными требованиями детектива.

Поэтому, как отмечал сам Эдигей, «преступник не может быть болен психически или пьян, не может действовать с помощью сложных технических средств. Ему надо появиться уже в первых главах. Читатель должен догадываться, кто убил, прочитав три четверти романа, но окончательно утвердиться в подозрении лишь на последней странице». Произведения Эдигея оправдывают ожидания читателей и по части занимательности. Во многих из них автор весьма изобретателен.

В романе «По ходу пьесы» убийство совершается публично, на сцене театра во время спектакля. Кто-то подменил холостой патрон в пистолете боевым, и актер, в которого стреляли по ходу пьесы, уже никогда не услышит аплодисментов зрителей. В романе «Это его дело» и без того запутанное следствие осложнено двумя покушениями на жизнь ведущего расследование поручика; в «Истории одного пистолета» описан ряд хорошо продуманных, наглых и жестоких нападений бандитской шайки; во «Внезапной смерти игрока» ловко сконструированы ложные следы.

В романе «Идея в семь миллионов» происходит, по сути дела, поединок интеллектов — преступников, придумавших хитроумный план похищения большой суммы денег, и следователей, оказавшихся тонкими психологами и предугадавших действия преступников.

В романах Эдигея представители закона выигрывают соревнование в находчивости и изобретательности. «Преступник должен быть разоблачен и наказан. Обязательное условие — показать, что преступление себя не оправдывает», — отмечал писатель в интервью о своем понимании детективного жанра, соблюдая эти условия и в своих книгах. Произведения Ежи Эдигея — характерный образец современного польского детектива, в котором сочетаются развлекательное, познавательное и воспитательное начала.

В. Хорев

ББК 84. 4П

Э21

Составление В. Киселева

Предисловие В. Хорева

Редакторы М. Конева и К. Старосельская

Э21

Эдигей Е.Внезапная смерть игрока: Пять детективных романов./ Пер. с польск.; Составл. В. Киселева; Предисл. В. Хорева. — М.: Радуга, 1987. — 640 с.

Ежи Эдигей — популярный в Польше и за рубежом автор увлекательных и остросюжетных романов и повестей.

Писатель не ограничивается разработкой занимательного сюжета, его интересуют социальные корни преступления. Тонко и ненавязчиво писатель проводит мысль, что любое преступление будет раскрыто, не может пройти безнаказанно, подчеркивает отвагу и мужество сотрудников народной милиции, самоотверженно защищающих социалистическую законность и саму жизнь людей.

В сборник вошли пять детективных романов: «По ходу пьесы», «История одного пистолета», «Это его дело», «Внезапная смерть игрока», «Идея в семь миллионов».

Э

4703000000 — 089

030(01) — 87

18 — 87

ББК 84. 4П

И(Пол)

© Составление, предисловие и перевод на русский язык, кроме романа, отмеченного в содержании знаком*, издательство «Радуга», 1987

ЕЖИ ЭДИГЕЙ

ВНЕЗАПНАЯ СМЕРТЬ ИГРОКА

Составитель Владимир Иванович Киселев

ИБ № 3071

Редактор М. И. Конева

Художник М. М. Краковский

Художественный редактор Н. Н. Малкина

Технический редактор С. Ф. Сизова

Корректор В. Ф. Пестова

Сдано в набор 1.09.86. Подписано в печать 17.03.87. Формат 84х108¹/₃₂. Бумага типографск. № 1-70 гр. Гарнитура таймс. Печать высокая. Условн. печ. л. 33,60. Усл. кр.-отт. 33,60. Уч.-изд. л. 38,36. Тираж 200 000 экз. Заказ № 2983. Цена 4 р. 30 к. Изд. № 2466

Издательство «Радуга» Государственного комитета СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. Москва, 119859, Зубовский бульвар, 17

Ордена Октябрьской Революции и ордена Трудового Красного Знамени МПО «Первая Образцовая типография» им. А. А. Жданова Союзполиграфпрома при Государственном комитете СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. 113054, Москва, Валовая, 28

Примечания

1

Станислав Монюшко (1819–1872) и Зигмунт Носковский (1846–1909) — известные польские композиторы.

(обратно)

2

Брудно — кладбище в Варшаве.

(обратно)

3

Третьего не дано (лат.).

(обратно)

Оглавление

Глава I. Камера № 38

Глава II. Роковой день 28 сентября

Глава III. Моя биография

Глава IV. Допрос у прокурора

Глава V. Записки узника камеры № 38

Глава VI. Пистолет системы «вальтер»

Глава VII. «Гражданин прокурор… »

Глава VIII. Голос с того света

Глава IX. Второй пистолет

Глава X. Узник камеры № 38 протестует

Глава XI. Дневник арестанта

Глава XII. Убийца ошибся

Глава ХШ. Только убийца знал…

Глава XIV. Стенограммы допросов

Глава XV. У ворот тюрьмы

О детективных романах Ежи Эдигея

*** Примечания ***