Страницы жизни шамординской схимоахини Серафимы [Анна Всеволодовна Ильинская] (fb2) читать онлайн

Анна ИЛЬИНСКАЯ СТРАНИЦЫ ЖИЗНИ ШАМОРДИНСКОЙ СХИМОНАХИНИ СЕРАФИМЫ Духовный очерк

Оптинский старец Нектарий говорил своим духовным чадам: «Если в России сохранится хоть немного верных православных, Господь ее помилует». И с улыбкой добавлял: «А у нас такие праведники есть».

Из воспоминаний Н. А. Павлович

Признаться, я боялась ехать к матушке Серафиме. Наверное, этот страх от лукавого. Мне казалось, что этим поступком я отдаю себя под власть неких не зависящих от меня сил, безоглядно вверяюсь им.

Впрочем, в последний год я чувствую себя пешкой, которую передвигает по шахматной доске жизни чья‑то властная рука. Я привыкла к этой царственной игре и, хотя логика ее разумению моему недоступна, она определенно мне по душе и я безгранично ей доверяю. Поэтому, когда мы засиделись с братом Евгением в оптинской бухгалтерии над материалами и он неожиданно спросил, когда я собираюсь к матушке Серафиме, я не удивилась.

— А надо ли? — переспросила для очистки совести.

— Конечно, если ты пишешь о ней, — сказал он без тени сомнения. — Матушка слабеет, надо спешить…

Проходит некоторое время, и вдруг я ощущаю неодолимую потребность ехать к матушке Серафиме, прямо сейчас, как можно скорее!

Я боюсь думать о ней, боюсь представлять себе ее. Ведь на этой схимнице отсвет оптинской святости: и старец Амвросий, благословивший ее в раннем детстве, и батюшка Нектарий, поддержавший в трудную минуту, и отец Никон, духовный наставник ее, которому матушка закрыла глаза в далекой северной ссылке. Она донесла их благословение до наших дней, не расплескав чаши. Как отразится эта встреча на моей личной судьбе — зачем выгадывать? Если матушка благословит, я должна буду продолжать ее путь, пусть по — своему, в иных условиях, но именно этот и никакой другой: оптинский, шамординский… Да будет воля Божья, принимаю ее, какая бы ни была…

* * *

Как миллионы людей моего поколения, я была воспитана в безбожии и с детских лет ничего не знала ни о Боге, ни о церкви, ни о необходимости исповедания своих грехов, ни о блаженной возможности приобщаться Тела и Крови Господа нашего Иисуса Христа. Родители наши были неверующими, в большинстве своем не крещенными, подобных уровней бытия для них не существовало — немудрено, что им оказалось нечего нам завещать. К крещению я пришла самостоятельно, на третьем десятке лет, когда уже успела натворить много непоправимого, а Ангела, который бы хранил меня от младенчества, не имела. Я верую, что пришла в православие по молитвам моего прадеда протоиерея Иоанна Ильинского, иных объяснений этому чудеснейшему событию не нахожу…

Имя Иоанн было в традициях нашего рода и передавалось от отца к сыну. Корни рода уходят в неизведанную глубь. Известно лишь, что с начали XIX века фамилия Ильинских священствовала в Паловском приходе Олонецкой епархии Вытегровского уезда. Однажды сюда, в северные земли, пришли из далекого Херсонеса два монаха — неведомо, в каком столетии, при каком государе или в правление какого князя. И до того им полюбилось пустынное место близ небольшого озерца, что они пожелали устроить здесь церковь во имя Николая Угодника, икону которого принесли с собой из далекой Византии. Один из иноков ушел в Новгород к архиепископу просить разрешения на устроение в избранной местности церкви и там умер; другой тоже в скором времени предал дух Господу. Местные жители знали про их замысел и устроили церковь во имя Святителя Николая, где поставили принесенную с юга святую икону. Говорили, что эта икона чудотворная, что одним приложением уст она в состоянии вызвать веру в нечувственном сердце. Самый невнимательный прихожанин не мог оставаться равнодушным, входя в храм, не мог не обратиться к Чудотворцу. Позднее одним из священников Ильинских этот образ был украшен серебряной ризой.

На паперти этого храма стоял старинный Св. Крест. Его прошлое также простирается на несколько веков. Существует предание, что те два монаха, которые принесли сюда икону, в первую же ночь воцарения в пустыне подверглись нападению медведя и в память избавления от него водрузили этот крест большого размера, старинного письма. Перед этим‑то честным крестом в Пасхальную ночь мои прадеды возглашали радостную песнь «Христос воскресе из мертвых смертию смерть поправ!».

Ильинские священствовали здесь с начала XIX века вплоть до начала невиданных гонений на христианство на Руси. Уединенный, спрятанный в лесах, как бы удалившийся от мира, Паловский приход располагался в 174 верстах от Вытегры и в шестидесяти от Каргополя. К сожалению, время не сохранило для нас небольшого живописного озерца среди дремучего векового бора с двумя церквами на невысоком берегу, на его месте теперь осушенное болото. Огонь уничтожил и храмы с их святынями, а «русский бунт, бессмысленный и беспощадный», пресек священническую традицию рода, пустив его отпрысков гулять по жизни Иванами, не помнящими небесного родства…

* * *

Утром я причастилась, чтобы предстать перед стопятилетней матушкой в пристойном духовном виде. Даниловский монастырь такой парадный и пышный, не сравнить с моей скромной пустынькой близ заштатного городка Козельска. Везу в подарок старице иконы: Тихвинскую Божью Матерь, Анастасию Узорешительницу, большую просфору от Даниила Московского, освященное маслице от преподобного Сергия, конфеты, яблоки, чай.

Шереметьево. Небо не по — мартовски синее, пронзительно летнее. Мое место у окна. Стремительный разбег, сноп света хлестнул в иллюминатор — и земля уходит из‑под ног. Мир с его сварами, очередями, бурями в стакане воды теряет

власть держать душу в притяжении к себе— все ближе и ближе делается пламенная Серафима, незримо согревающая озябшую планету людей своей тайной монашеской молитвой.

Прилетели в Гомель. Выхожу: весна, совсем весна, плюс 16! Снега нет и в помине, почки распускаются. Волнуюсь. Намеренно долго плутаю по переулочкам, наслаждаюсь белорусским теплом. Домики, палисаднички, ставенки, детишки играют, бабули на лавочках: провинция, вечный источник всего лучшего.

Вот и матушкин дом. Он резко выделяется среди прочих: сгорбленный, как бы вросший в землю, с низкими по пояс окнами. Когда‑то он был синим, но теперь краска почти облезла. Все запущенное, неухоженное, видно, что домика много лет не касалась не то что мужская — вообще хозяйская рука. Калитка заперта.

— Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас, — громко читаю молитву и легонько стучу в окошко.

— Аминь, — глухо доносится изнутри.

Через несколько минут воротца открываются, и меня радушно впускает худенькая женщина в косынке. Это Вера, одна из гомельских христианок, ухаживающих за матушкой Серафимой.

Я была предупреждена, что мне предстоит увидеть много кошек, но такого просто не ожидала. Во дворе обнаружилось неимоверное количество крупных, упитанных, очень серьезных зверей. Они молча сидели на дровах, на крыльце, некоторые на деревьях, погруженные в глубокое размышление. Если животные перенимают нрав своих хозяев, то это какие‑то поистине схимнические кошки…

Сенцы, направо кухонька, налево большая русская печка, прямо — келья матушки Серафимы. Дверь полуоткрыта, и я с порога вижу ее, сидящую на постели. Она похожа на свой дом: сгорбленная, лицо едва не упирается в колени, жидкие одуванчиковые волосы скручены на затылке в тоненький жгутик. На лице глубокие рельефные морщины. То, что мы обычно наблюдаем на лицах пожилых людей — хилые штрихи по сравнению с этой мощно облепившей матушкино лицо паутиной материализовавшегося времени. Я никогда не видела людей в такой степени древности…

При этом я бы не решилась назвать старицу дряхлой. Да, она немощная, но не дряхлая, ибо внутри этого векового лица проглядывается неповрежденный, непривычно здравый для наших дней дух — для его обитания здравое тело не обязательно. Этому духу трудно реализоваться через свою обветшавшую телесность, но он бытийствует в ней, кроткий, несгибаемый в своей кротости; вопреки законам природы он вершит свою работу, это чувствуется по волне благодати, обдавшей меня с головы до ног.

Горло перехватывает, в первую минуту я ничего не могу сказать и тихо опускаюсь перед матушкой на колени. Она внимательно смотрит на меня. Один глаз опух и кажется закрытым, другой не забуду до конца дней своих. В нем читается не свойственная лицам моих современников твердая уверенность в чем‑то непреложном и окончательном, взгляд остр, дружелюбен и, что самое удивительное, необычайно спокоен.

Матушка Серафима

Я заговорила. Вернее, слова говорились сами, я не успевала даже осмыслить их. Кажется, о том, как послушница Ирина хоронила в северной Пинеге своего духовника отца Никона, а осенью в оптинской библиотеке я наткнулась на рассказ о поездке к матушке Серафиме оптинских иноков и потряслась, что она и послушница Ирина — одно лицо. Позже, зимой, познакомилась с братом Евгением, неоднократно бывавшим у нее, и вот теперь Господь привел меня в ее схимническую хибарку. Как много она значит для меня, ведь таких людей больше нет…

— Есть, — возразила матушка своим слабым, малодоступным для слуха голосом, но я услышала, — мы есть, нас много.

— Но сегодня вы остались одна…

Я хочу поцеловать ее сухие коричневые пальцы, бессильно лежащие на простыне, но матушка еле заметным движением отстраняет руку.

— Вы же схимонахиня…

— Все равно нельзя, — говорит она.

Я вспоминаю про подарки, рву «молнию» сумки, достаю образки.

— Поднеси поближе, чтобы она приложилась, — советует присутствующая при этой сцене мать Ксения.

Я поочередно подношу к дрожащим старческим устам и Анастасию, и такую важную в ее судьбе Тихвинскую Богоматерь. Матушка доверчиво целует эту икону, как ребенок чмокает в

щечку свою родительницу, с серьезным значительным выражением то ли старого, то ли полудетского, а самое верное — юно — древнего лица…

Она устала сидеть, и ее кладут в постель. Ни одного движения матушка не может сделать самостоятельно. Положить, покормить, перевернуть на другой бок — во всем ей требуется посторонняя помощь. Я присаживаюсь рядом. Матушка расспрашивает меня о брате Евгении, об отце Феофилакте, скоро ли я намереваюсь быть в Оптиной, а потом просит почитать акафист Иоанну Предтече. Роюсь в стопке молитвенных книжечек, однако этого текста не нахожу, есть только канон Иоанну Крестителю.

— Пускай канон, — соглашается матушка, — только покрыться надо.

Я набросила себе на волосы шарф, а на белоснежную матушкину головку черный платочек. Встала к иконам, мать Ксения встает за мной.

— Крестителю, Предтече Христов, погружаемый всегда сластьми телесными ум мой управи и волны страстей укроти, — читаю не слушающимся от волнения голосом.

Как я ждала этого, Господн, как мечтала творить совместную молитву с магушкой Серафимой. Подобные моменты сближают людей в тысячу раз крепче, чем все на свете дружбы и влюбленности. Когда ты с человеком совместно молишься и причащаешься, иными словами, состоишь с ним в молитвенном и евхаристическом

общении, он делается ближе всех сродников по плоти. Именно эти минуты наших общих молитв перейдут в вечность и будут определять ее, а не безумные дебаты заполночь, за кружкой вина, в сигаретном угаре. Сама жизнь показала, чем все это кончается: ничем.

К вечеру пришла Ульяна. Крупный, какой‑то изумленный разрез огромных глаз. Вся душа ее плещется в этих озерах сокровенных и смиренных. Смотреть на Улю немножко страшно: приводит в трепет душа без одежд… Матушка уже спит. Мы все вместе опять встаем на молитву. Прошу разрешения прочитать «Молитвы на сон грядущим». Потом Вера и Ульяна попеременно читают кафизмы.

Через час я устала, чисто физически. Но духовное чувство не слабеет, остается энергичным и насыщенным: спящая схимница Серафима, парящие перед иконами огненные слова псалтири тяжелы, но благостны; изнемогаю, но стою.

Красный угол матушкиной кельи состоит из двух угловых полочек. На нижней — баночки, бутылочки, маслица, просфоры, на верхней — образа.

Внимание рассеивается. Я уже не откликаюсь молитвенно на каждое слово, разглядываю стены и многочисленные фотографии на них, как вдруг… как вдруг встречаюсь взглядом с отцом Никоном. И невольно вздрагиваю, осеняя себя крестом: здесь еще человек, мужчина, как же я его не заметила?..

Надо сказать, самое удивительное в этой келье (после матушки Серафимы, конечно) — это фотография с портрета отца Никона (Беляева ^[1]), огромная, в полстены. Портрет выполнен углем монахиней по фамилии Белоконь. Он висит в ногах у матушки Серафимы, так что она всегда может созерцать лицо своего духовного отца, которого пережила на этом свете более чем вдвое. Именно здесь, в матушкиной келье, как ни на каком другом отпечатке с этого же негатива, отец Никон необъяснимо, невероятно живой, вот — вот улыбнется, вот — вот заговорит.

Глаза живые: прямо из горней обители, смотрит отец Никон в келью своей постаревшей духовной дочери. Под этим взглядом невольно подбираешься. Я не представляю, что в комнате, где висит такой портрет, можно решиться на что-нибудь греховное. Это как бы наблюдательный пункт отца Никона и одновременно его точка пересечения с этим миром. Больше скажу — точка его влияния на этот мир: через послушницу Иришу, которая за долгие годы разлуки успела состариться и стать схимонахиней Серафимой…

Русская Зарубежная Православная Церковь, которая канонизировала убиенную Царскую семью, возвела в ранг святых и отца Никона в Соборе преподобных отцов Оптинских. И разве это не милость Божья, что я благословлена рассказать людям о его духовной дочери, дожившей до наших дней, более того, допущена в ее келью молиться с ней?

Одно это уравновешивает на весах судьбы все, что когда‑то казалось мне неудачным. Теперь‑то я вижу, что все сложилось как нельзя лучше, чрезвычайно удачно. Слава Богу за все! И если и впредь я властна буду выбирать, Господи, скажу, Господи. Распоряжайся моей жизнью, как Тебе угодно. Отними, что захочешь, мне все равно, об одном прошу, не отнимай у меня Оптину пустынь и все связанное с ней! Я согласна отдать Тебе все, что осталось, но услыши просьбу мою. Я хочу пребывать со всеми оптинцами, живыми и усопшими, в молитвенном общении, хочу обретать новых братьев и сестер, хочу учиться у них идти к Тебе, хочу любить и быть любимой, а все мирское отдаю на Твое усмотрение, да будет святая воля Твоя!..

* * *

Ночевать меня положили во второй комнатке на большой деревенской постели под толстым одеялом, одетым в пестрый ситчик. Вера легла в матушкиной келье, Ульяна на печке. Едва донесла голову до подушки, как провалилась в сладкую бездну. Я думала: очень важно, что мне приснится в гостях у матушки — ничего не снилось. Вернее, снилось, я поняла это по первозданной радости возвращения в этот мир. Что‑то несомненно снилось, но это «что‑то» не сложилось в образы и сюжеты, поэтому вспомнить земным сознанием ничего не могу.

Проснулась от оживленных женских голосов. Солнечное утро — в нем очертились новые лица: две веселые улыбающиеся христианки Мария и Тамара. Энергичные, схватились за ведра, тряпки и давай мыть окна, обметать паутину, протирать обои.

Матушка лежала в забытьи. Вообще во второй день ей было хуже, она ни на что не реагировала, не открывала глаз, не разговаривала. Если бы я приехала сегодня, боюсь, мне не удалось бы с ней поговорить.

Меня попросили почитать матушке утренние молитвы, и я с радостью стала молиться. Работа по дому шла своим чередом.

Все переделали, сидим, разговариваем. Возле матушки Серафимы так хорошо и отрадно сидеть, душа отдыхает, как будто что‑то целебное в воздухе разлито. Так легочников отправляют в высокогорные санатории, да вкушают воздух высот… Вдруг видим в окошко: кто‑то зашел во двор, а кто, не разглядели. Через минуту входит женщина небольшого роста, с приветливым русским лицом, кланяется:

— Здравствуйте, люди добрые.

— А вот и Люба!

Я о ней наслышана. Это дочь Евфросиньи Ефимовны Бобковой, матушка приходится ей тетей, а она ей племянницей. Люба (отчества не сказала, в православии важно только имя) мне самый созвучный здесь человек, ибо принадлежит к матушкиной семье и много знает. Поэтому оставшиеся до отъезда часы мы не умолкая проговорили с

ней; остальные подключались, отключались, а мы взахлеб вели наш диалог. Иногда Люба обращалась к матушке:

— Правильно говорю, тетя? А как его звали, тетя?

И странное дело, матушка, на вид безучастная, откликалась и давала ответы своим слабеньким голосом.

Отец Никон (Беляев)

Все фотографии семьи хранятся у Любы. Несколько лет назад матушка отдала ей семейный фотоархив и сказала: попали. А Люба подумала: с какой это стати я буду их палить? И унесла к себе. Люба дала адрес и приглашала приезжать: к матушке, а потом и на могилку к ней. И обещала сообщить о том, что когда‑нибудь случится.

Да сподобит меня Господь проводить матушку в жизнь вечную! Приложить к ней свой помянничек — да помолится во Царствии Небесном за моих дорогих и любимых; и пояс «живый в помощи» — да не приступит ко мне враг заступничеством схимницы Серафимы; и четки — да передаст мне молитву свою…

— Все в воле Божьей, — сказала Мария. — Раз Господь ее здесь держит, значит, промысел такой. Он один знает, кому сколько жить: две минуты, два часа или два года. Наше дело ходить за болящей, а в остальном да свершится воля Его.

Всему на свете приходит конец. Мне пора уезжать. Мы опять встаем на молитву. Читаю, что читается: «Царю Небесный», «Царице моя преблагая», и вдруг мне очень хочется прочитать молитву преподобному Серафиму, потому что его

роль во всей этой истории кажется мне несомненной: отец Серафим Гомельский, отец Серафим Шахмут, схимонахиня Серафима.

— О, пречудный отче Серафиме, великий Саровский чудотворче, всем прибегающим к тебе скоропослушливый помощниче! Во дни земного жития твоего никтоже от тебе тощь и неутешен отыде, но всем в сладость бысть видение лика твоего и благоуветливый глас словес твоих, к сим же и дар исцелений, дар прозрения, дар немощных душ врачевания обилен в тебе явися.

Эта молитва — мое прощание с матушкой, и я вкладываю в неё всю душу. Потом подхожу к старице, склоняюсь над ее постелью. Она без признаков жизни лежит, отвернувшись к стене. Я нагнулась к ее лицу и говорю шепотом, плохо веря, что она услышит, но твердо веруя, что слышит ее душа:

— Матушка, я уезжаю. Я пишу о вашей жизни, матушка, чтобы все люди узнали про Оптину пустынь, про старца Нектария, про батюшку Никона, про его блаженную кончину. Нам так нужно все это, матушка, у нас ничего не осталось. Благословите же меня!

И вдруг измученная старица, не открывая глаз, тихо, но внятно отвечает:

— Бог благословит.

— Спроси, увидитесь ли вы еще, — шепчут мне со всех сторон.

— Увидимся ли еще, матушка?

— Увидимся, — не открывая глаз, еле слышно подтвердила старица.

— Я буду молиться о вас, дорогая матушка, и вы, — дерзнула я, — помолитесь обо мне. Мое имя Анна.

— Анна, — слабо веет с подушки, и я чувствую, что отныне спасена: навеки…

Прощаюсь с сестрами. У Марии заплаканное лицо. На пороге оборачиваюсь, кладу земной поклон и опять в упор встречаюсь с батюшкой Никоном. Он улыбается, почти не таясь. Такое впечатление, что ему надоело придерживаться условностей этого мира, играть «в фотографию», и он вот — вот нарушит все правила игры, выйдет из рамы и перекрестит меня на дорожку. «Ангела Хранителя тебе, раба Божия, — как будто говорит он, — спасибо, что навестила мою Иришу, все щедринки вернутся жемчужинками». Мне даже кажется, что я воочию слышу эти слова, сказанные густым ласковым баритоном.

— Боже мой, как он смотрит, — вздыхаю я.

— Вот — вот засмеется, — согласилась Мария, смахивая слезы, — он всегда смотрит по — разному.

Именно эти слова сказал отец Парфений Крутиков, приподняв параман на мертвом лице батюшки: «Отец Никон улыбается». С этой улыбкой он ушел в жизнь вечную, с ней и приходит к нам, пленникам жизни временной…

Я вышла на улицу. Бушевала весна, лилась через край, лучезарная и зеленая. И вдруг я поняла, что это совсем не пробужденье природы, а просто человечеству ненавязчиво дается обетование великой весны Воскресения, когда мы просветимся и друг друга обымем. И чтобы не иссякла наша вера в это, каждый год на землю приходит весна и каждое поколение процветает своими праведниками, и лишь ради них Господь долго терпит…

* * *

Она родилась больше века назад, в 1885 году, на Троицу. В Святом Крещении ее нарекли Ириной, «мирной». Отец, Ефим Дмитриевич Бобков, был рабочим, мать, Екатерина Даниловна (в тайном монашестве Евфросиния), прачкой. Детей в семье росло пятеро. Ирина старшая. Родители всю жизнь прожили в Г омеле, в том самом домике, где сейчас живет 105–летняя матушка Серафима.

Она помнит, как в детстве ее возили в Оптину пустынь и подводили под благословение к отцу Амвросию — это ее первое яркое впечатление. Впоследствии мать много рассказывала о святой жизни старца, о чудесах, которые он творил, и с детских лет Ирине запало поученье отца Амвросия: «Выйдешь на гору — ветер, мантия колышется, старайся — не старайся, не удержишь. Так и помыслы — мятутся, колеблются как волна ветреная, сами пришли, сами уйдут, не обращай внимания, не принимай их в сердце свое».

В отроковицах у нее было две мечты: стать мученицей за Христа и прочитать жизнеописание старца. Но вот беда, грамоте детей не учили. Только брат кое‑как образовался по самоучителю, а сестры освоили книжную премудрость уже в монастыре. Что касается другой мечты, она тоже сбудется в свое время. Редко когда исполнение желания следует сразу за нашей молитвой: между посевом и жатвой должен пройти естественный срок.

Войдя в возраст, Ирина поступила в работницы к священнику отцу Павлу (Левашову), но пути Господни очень скоро привели ее в Оптину пустынь.

В те годы там славился отец Анатолий (Потапов) «Маленький», как ласково прозвали его за небольшой рост. В юности этот батюшка был келейником старца Амвросия. Жизнь бок о бок с великим пастырем принесла свой плод: позднее, будучи в сане иеродиакона, он начинает старчествовать сам. Уже в 1905 году старец Анатолий знаменит среди богомольцев, преимущественно крестьянского звания, отчего его величают духовником простонародья. К нему‑то и пошла Ирина Бобкова просить благословения на монашество. «Через год», — назначил отец Анатолий, желая испытать, как она решилась на такой шаг.

— К батюшке Амвросию, — говорит древняя матушка Серафима: поближе к родимому, что ж тут непонятного…

В 1908 году Ирина становится послушницей. — Какой обители, догадаться нетрудно — конечно же, Шамординской, основанной старцем Амвросием и доселе незримо руководимой им.

В 1871 году жившие на месте обители старые люди решили продать свой дом и доживать дни в монастыре. Старец Амвросий благословил на покупку свою духовную дочь схимонахиню Амвросию (Ключареву). Незадолго до продажи хозяину приснился странный сон, будто над домом его сияет церковь, парящая в облаках.

У матушки Амвросии были две внучки лет пяти, Вера и Любовь. Мать малюток скончалась, отец женился вторично, девочек воспитывала бабушка, а старец Амвросий был их крестным. Необычайно богомольные, Верочка и Люба наравне

со взрослыми ходили ко всем церковным службам, назубок знали их и сами служили всенощные с иерейскими возгласами. Батюшка посоветовал матушке Амвросии построить для девочек дачу, причем лично составил план будущего дома. По мере того, как дом воплощался в действительность, обнаруживалось, что старец замыслил в нем домовую церковь…

В 1881 году мать Амвросия скончалась, отписав Шамординское имение в пользу внучек, но по настоянию старца сделала оговорку, что в случае их смерти здесь надлежит быть женскому монастырю. В возрасте двенадцати лет девочки отошли ко Господу…

Весть, что старшая дочь собралась в монастырь, Ефим Бобков воспринял без энтузиазма, даже с плеткой ходил, чтобы ее вернуть. «Всякое бывало, — улыбается матушка Серафима, — а так он хороший был, никому не делал никакого зла и вреда».

Впрочем, гнев Ефима Дмитриевича быстро прошел, он остыл, и со временем с выбором дочери смирился. Несколькими годами позже к Ирине присоединилась четырнадцатилетняя сестра Анастасия.

Шамординская община была устроена старцем, чтобы дать приют бедным обездоленным женщинам, всем, кого мир счел лишними, бесполезными. Многие из них желали проводить благочестивую жизнь, но, не имея средств поступить в обитель, не знали, где голову приклонить. Молитвами батюшки Амвросия они оказались угодны Господу нашему Иисусу Христу и Его Пречистой Матери. Сюда‑то он и направляет теперь всех вдов и сирот, прибегающих к нему. Приходит, к примеру, оставшаяся в чужой семье молодая вдова, никому не нужная, попрекаемая куском хлеба. «Ступай, в Шамордино», — благословляет ее старец. Или из Сибири бедняк привез дочку — мать померла, дитя не надобно. Из таких брошенных малюток здесь был составлен детский приют. После смерти старца общине грозило закрытие, ведь он был единственным ее питателем, но удивительно, она процветала, более того, в 1901 году переименована в Казанскую Амвросиеву Горскую обитель, а немощная настоятельница, ослепшая от слез после смерти батюшки, возведена в сан игуменьи. Вскоре осиротевшую обитель взял на попечение духовный сын старца московский чаеторговец С. А. Перлов, чей магазинчик в китайском стиле до сих пор торгует на бывшей Мясницкой улице.

Ирина застала Шамордино в самом расцвете. До революции здесь окормлялось более тысячи сестер. Они несли послушание в многочисленных мастерских: живописной, чеканной, золотошвейной, коверной, переплетной, башмачной; кроме того, обитель содержала типографию, где печатались душеполезные оптинские издания. По существу, это было маленькое женское царство, самодостаточное, молитвенно сосредоточенное, но не отгородившееся от мира и принимавшее многочисленных паломников, а также делающее к ним встречные шаги, что выразилось в организации Шамординского подворья в Петербурге (1915 г.), прерванное постигшим Россию нестроением. В этом царстве свято хранили память об отце и кормильце, и это чувство невольно передавалось всем гостям Горской обители.

Келья, где скончался батюшка, бережно сохранялась. Домик был покрыт специальным «футляром», наподобие матрешки, дабы непогода не повредила стен. Внутри хибарка с четырех сторон окаймлена цветочными газонами. В келье все оставалось, как было в момент смерти старца. Под подушкой лежала пачка листков духовного содержания, и когда богомольцам или монахам нужен был совет, они приходили сюда, молились, запускали руку под наволочку и вынутому оттуда листочку следовали как личному указанию отца Амвросия.

Первое свое послушание молоденькая Ирина Бобкова несла в приюте для неблагополучных девочек, которым грозила нищета, а нередко панель и тюрьма. Наверное, матушка Серафима сегодня единственный человек на свете, который помнит трогательные стихи сироток своему старцу. Они пелись каждый раз, когда отец Амвросий посещал обитель. Свидетель помнит, что в такие минуты по старческим щекам медленно катились слезы. Батюшка молча слушал девочек, а потом каждую благословлял; о чем же думал в этот момент, это его тайна… Матушка Серафима охотно поет этот приютский гимн удивительно юным для своего почтенного возраста голосом:

Казанский храм (фото начала века) и современный вид.

— Там и другие стихи были, но я их уже не помню, — признается она.

Монастырь любила и очень боялась, что ее за какую‑нибудь оплошность удалят. Позовет бывало настоятельница — идет ни жива ни мертва, шепчет «Господи помилуй», ищет, в чем провинилась.

В те годы шамординской насельницей была Мария Николаевна Толстая, единственная и любимая сестра знаменитого писателя. После бурной, во многом противоречивой жизни она обратилась к Богу и пришла за советом к старцу Амвросию. Тот решил участь графини, направив ее в Шамордино. Более того, лично поехал с ней, выбрал ей место для кельи и нарисовал план постройки.

Матушка Серафима хорошо помнит как ее саму, так и ее брата, Льва Николаевича, который часто навещал Марию Николаевну. Лев Толстой приезжал в Шамордино в любую погоду на лошади, всегда в неизменной одежде: зимой шапка — ушанка, летом тюбетейка, белая рубашка до колен, суконный красный пояс.

Шамординский детский приют (фото начала ХХ века)

Замысел «Хаджи — Мурата» родился в Шамордино, здесь и писалась повесть. Как знать, быть может, вечером того же дня, когда Лев Николаевич, прогуливаясь по окрестностям, опять любовался полураздавленным, но несдающимся кустом чертополоха, а потом в раздумье возвращался домой, на пути ему встретилась румяная девушка в черном и, как всегда, опустила глаза: отлученный от церкви человек внушал ей безотчетный страх. Писатель приподнял шапку и не удержался:

— А почему вы всегда молчите? — спросил, наблюдая ее смущение.

— Потому что вы не спрашиваете, — поклонилась избегающая многословия послушница. С первых дней в монастыре ее приучили не болтать лишнего, а только отвечать на вопросы, причем лаконично.

Знал ли Лев Николаевич, что эта молоденькая послушница устоит в бурях и катаклизмах своего времени и, как полураздавленный татарник, ухитрится не лишиться корней, выпустить новые побеги, когда, казалось бы, ничего, кроме пустыни, не останется под солнцем?..

Впоследствии ей не раз приходилось угощать и привечать Льва Николаевича и отвечать на его расспросы; он выделял Ирину из всех и часто здоровался с ней за руку.

— «Здравствуйте, Мария Николаевна дома?» — вспоминает матушка диалог восьмидесятилетней давности. — «Дома», — «А можно к ней зайти?» — «Пожалуйста, только я узнаю, чем она занята». Возвращаюсь: «Она молится». — «Ну, пусть молится, после придем»… А однажды к Марии

Николаевне приходили бандиты, — вспоминает она свою шамординскую молодость — Думали, деньги у нее припрятаны, драгоценности, и хотели ее убить. Только келейница подняла тревогу. Бандитов схватили у самой деревни, и они сами сознались, что приходили с целью убить графиню… А батюшка Амвросий беседовал с Толстым много раз, только тот его не очень слушал. Он записал у себя, там, в тетради: «Если бы я сидел и сочинял, а мне бы сказали, что Господь идет, а я бы еще не кончил сочинять, я бы сказал: пускай подождет». Батюшка Амвросий говорил, что Толстой слишком гордый. А графиня его очень любила, очень скорбела о нем, все пыталась наставить на путь истинный, все «Левушка» да «Левушка». И когда умирал, хотела ехать к нему, и отец Варсонофий поехал, а их к Левушке не пустили. И жену не пустили даже проститься, и покаяться не дали — все они, толстовцы ^[2]. А он хотел в монастыре остаться, на самую низкую работу согласен был, лишь бы в церковь ходить не заставляли, и домик близ Шамордино присмотрел, и даже задаток хозяину дал. А графине панихиду о нем не разрешили служить, только в келье молиться — она молилась и плакала… А умерла через два года, тоже от воспаления легких. Перед смертью схиму приняла, у всех прощенья просила — легко умерла, с улыбкой. Помню, мы с ней прощаться ходили, клали последний земной поклон…

Сама Ирина стремилась в церковь каждую свободную минуту, очень любила исповедоваться, читала псалтирь и пела на клиросе. В ее архиве до наших дней сохранился «Рецепт от греха», составленный одной из шамординских сестер, которому она старалась неукоснительно следовать. Некий старец заходит в аптеку и спрашивает у провизора: «Есть ли у вас лекарство от греха?» — «Есть, — отвечает лекарь и перечисляет: — Нарой корней послушания, собери цветов душевной чистоты, нарви листьев терпения, собери плодов нелицемерия, не упивайся вином прелюбодеяния, все это иссуши постом воздержания, вложи в кастрюлю добрых дел, добавь воды слез покаяния, посоли солью братолюбия, добавь щедрот милостыни, да во все положи порошок смирения и коленопреклонения, принимай по три ложки в день страха Божия, одевайся в одежду праведности и не входи в пустословия, а то простудишься и заболеешь грехом опять». Добросовестно и усердно принимала это лекарство послушница Ирина — потому и провела всю жизнь в здравии и осталась до старости неподвластна духовным эпидемиям нашего времени…

Первым ее духовником был отец Анатолий (Потапов). Его келья помещалась при больничном храме Владимирской Божией Матери. Там всегда толпился народ: батюшка принимал круглые сутки и никому не отказывал. Отец Анатолий находился в молитвенном общении со знаменитым московским старцем Алексеем Мечевым с Маросейки, фигурой знаменитой для своего времени. У него благословился на отъезд Бердяев. Старцы посылали друг к другу своих духовных детей, так что многие мечевские окормлялись в Оптиной, а оптинские толпились на Маросейке.

Батюшка Анатолий был невысок, с быстрой любвеобильной речью. Очевидцы утверждают, что по внешнему согбенному виду, по какому‑то ликующему обращению с человеком он напоминал Серафима Саровского. Близ этого батюшки царила та приподнятая атмосфера, которая всегда окружает истинных старцев. Он был настолько благодатен, что подходящие к нему люди за несколько метров начинали плакать от умиления. Крестьяне несли сюда больных детей, вели слепых, волокли увечных, чтобы отец Анатолий коснулся их. Откуда знали эти темные люди, где искать врача, по чьей подсказке устремлялись в монастырь как в лечебницу, где щедро раздают рецепты от греха и откуда никто не уходит без исцеления?

Послушница Ирина часто шла за двенадцать километров в Оптину, чтобы просто склониться под благословение отца Анатолия. Благословиться у этого старца было огромной радостью. Он совершал иерейское действо особенно: некоторое время удерживая руку около чела богомольца, так что от десницы струился как бы свежий ветерок, внимательно смотрел ему глаза в глаза. Потом не спеша и с силой «впечатывал» крестное знамение в лоб, солнечное сплетение и по обеим сторонам плеч, даруя человеку необыкновенную, в каждой клеточке тела ощутимую легкость. Иногда, прозревая недолжные помыслы, легонько, как старец Амвросий, стучал по макушке, отгоняя навязчивое приражение.

Вторым духовником матушки Серафимы был скитский монах отец Пиор, третьим отец Мелетий, которому, как и ей, выпала долгая жизнь печальника и молитвенника за землю русскую. Как многие из его поколения, он претерпел ссылку, но вернулся живым и невредимым и до глубокой' старости жил рядом с разоренной Оптиной. К концу жизни отец Мелетий ослеп, последние три года ежедневно приобщался Св. Христовых Таин, скончался девяносто шести лет от роду в Козельске, на городском кладбище которого и похоронен.

* * *

После революции шамординская община была преобразована в сельскохозяйственную артель. Ее закрыли чуть раньше оптинской, а насельниц выбросили на улицу. Большинство было отправлено в Караганду. Везли их в антисанитарных условиях, умирало до сорока человек в день. Один этап кормили сушеной воблой без воды. На какой‑то остановке монахини выскочили, бросились к привокзальному болотцу… Не доезжая до места назначения все до одной скончались от дизентерии.

Сестры поудачливее устроились в Козельске либо прибились к Оптиной, в том числе Анастасия Бобкова. Ирине же по благословению отца Мелетия пришлось отправиться домой в Гомель: у инокини Варвары умерла мать, Ирина поехала с ней для поддержки.

Там ее постигло искушение: мантийный монах отец Мелхиседек предложил ей обвенчаться в церкви и жить одной семьей, раз все так круто изменилось, монастыри разогнаны, а монахи причисляются чуть ли не к контрреволюционерам. Ирина возвращается в Оптину пустынь с намерением попасть на прием к другому старцу, отцу Нектарию (Тихонову), к которому никогда не обращалась и который, как она полагала, даже не знал ее в лицо, хотя, как все иеромонахи, в свое время совершал череду в Шамординском монастыре.

Пока батюшка Анатолий был жив, отец Нектарий принимал мало. Давным — давно, когда послушник Николай, ведать не ведающий, что станет последним оптинским старцем, не разумел смысла читаемого и обращался за разъяснением к отцу Амвросию, тот обычно отсылал его к рясофорному монаху отцу Александру, еще меньше того подозревающему, что станет старцем Анатолием. Отец Нектарий всегда помнил об этом и сознательно умалялся перед отцом Анатолием в пастырских делах.

Кроме того, у них была разная паства: отец Анатолий принимал на исповедь шамординок и мирян, а скитские ходили к отцу Нектарию. Первый был народным старцем, к другому тянулась интеллигенция, что само по себе в традициях Оптиной пустыни, где многие книжники обретали покой под старцами. К отцу Макарию «прилепились» Гоголь и братья Киреевские, к отцу Амвросию — К. Леонтьев и Е. Поселянин, у старца Варсонофия окормлялся С. Нилус.

Вокруг отца Нектария тоже собрались многие представители русской культуры, но уже нового, мученического периода нашей страны, из которых назовем пламенную оптинку Надежду Павлович, художника Льва Бруни (его кисти принадлежит фреска Крещения в Елоховском соборе) с женой Ниной Константиновной, урожденной Бальмонт. В 20–х годах неподалеку от Оптиной гостил И. Соколов — Микитов, с легкой руки Бруни сюда наезжали живописцы Петр Митурич, В. Татлин. Последнего оптинского старца посещал актер М. Чехов, молодой врач С. Никитин (пройдя сталинские лагеря, он станет епископом Стефаном и примет блаженную смерть в алтаре), а также другие «дети страшных лет России», которые в годы выпавших им на долю испытаний особенно нуждались в мудром водительстве. Жили они кто при монастыре в качестве сотрудников музея, кто на арендованных у лесничества бывших монастырских дачах.

Молодые послушницы Шамординского монастыря Ирина и Анастасия Бобковы (слева направо, стоят). (Фото начала века).

Духовное водительство отца Нектария и отца Анатолия не имеет аналогов в истории старчества, ибо пришлось на годину небывалых испытаний, равных которым Россия не знала. Жития прежних оптинских учителей составлялись учениками сразу после их кончины, когда в памяти были свежи все эпизоды их славной пастырской деятельности; духовные же чада последних старцев были высланы, истреблены, в лучшем случае избирали путь молчания. Это было время крушения всех устоев, оскудения всех родников, от века питающих православную душу, поэтому тех, кто отваживался записывать, тем более размножать свои рукописи под копирку и передавать «из полы в полу», нельзя назвать иначе, как героями: за подобные мемуарные упражнения в те годы очень просто было поплатиться собственной жизнью. Поэтому‑то так трудно отыскивать сегодня драгоценные жемчужинки, касающиеся «могикан оптинской династии» (Б. Зайцев). Трудно, но возможно, свидетельством чему — настоящие заметки, созданные на основе дошедших до нас свидетельств, письменных и устных. И матушка Серафима, несгибаемо верная великим своим наставникам, во всеуслышание свидетельствующая о них подвигом всей своей жизни ~ одна из этой славной плеяды…

Методы воздействия двух старцев на человеческую душу тоже были разными. Отца Анатолия современники называли золотым дождем утешения, а отец Нектарий вел учеников тернистым путем подвига. В его любви к людям не было сентиментальности. Он не жалел своих духовных чад малой человеческой жалостью и частенько бывал беспощаден к ним. Истина не сладкое млеко, но, по слову апостола Павла, пища твердая и не всегда удобоваримая, не каждым зубкам дано одолеть ее (Евр. 5, 12). Поэтому новоначальных Батюшка старался отсылать к мягкосердечному Отцу Анатолию: как правило, такие не выдерживали его завышенных требований и с прискорбием отпадали. В эти кровавые годы отец Нектарий никому не подавал надежды, лишь повторял: «Не бойся, малое стадо» (Лк. 12, 32).

Очевидец оставил нам живую картинку исхождения старца Нектария на общее благословение. Таким и увидела его вернувшаяся из Белоруссии Ирина, тоже вряд ли подозревающая, что станет старицей Серафимой, носительницей ангельского чина, последним свидетелем дней минувших…

В темном подряснике, подпоясанный широким ремнем, в мягкой камилавке, отец Нектарий вышел из кельи, осторожно прикрыв за собой дверь, и истово перекрестился на иконы. Он был в фиолетовой епитрахили с убогими галунными крестами, в левой руке свеча. Лицо его было неопределенного возраста — одновременно и старик, и юноша — небольшая борода с проседью, голова наклонена книзу, глаза полузакрыты. Он направо и налево благословлял посетительниц хибарки, капая на некоторых горячим воском, а мимо Ирины вот уже в который раз проходит как мимо пустого места.

— Почему ты, монашка шамординская, пришла сюда? — строго спрашивает наконец, хотя она одета в мирское платье. — Вы относитесь к отцу Анатолию, мне запрещено принимать вас.

— Что хотите делайте, батюшка, — рискнула Ирина, — или исповедуйте, или уеду домой такою же, как была.

Надо сказать, манера облегчать душу у отца Нектария и отца Анатолия была разная. Отец Анатолий никого не держал долго: быстро, как правило, на ходу, давал существенные советы, которые впоследствии оказывались единственно верными для человека. А старец Нектарин занимался с исповедающимся кропотливо, обстоятельно и непременно наедине. Иногда оставлял его одного молиться, а сам уходил по своим делам. В такие минуты хорошо чувствовалось, что скрыть ничего нельзя, да и бессмысленно: батюшка без слов знает все, даже то, что не дошло еще до сознания исповедующегося. Его слова не всегда были понятны для окружающих, но несли в себе глубокий смысл, который открывался позже.

Одну духовную дочь, Анну Полоцкую, он поставил на колени, велел читать акафист Державной Богородице, да и как бы забыл про нее. Без старческого разрешения та не смела подняться и пять часов простояла вуглу перед иконами, зато осознала все свои грехи. Другой отец Нектарий заповедал читать «Богородице Дево», пока Она Сама не ответит: «Радуйся». «Как же это может быть?» — с ужасом подумала женщина, но делать нечего, читает бессчетное число раз. И вдруг, не очень скоро, выходит старец и подносит к губам ее крест. Приложившись к нему, она ощущает в себе огромную, неизъяснимую радость. Еще одной исповеднице, попавшей в Оптину случайно, он стал читать вслух Символ Веры и спрашивал, верует ли она так? А та и не задумывалась никогда. Батюшка строго указал ей на духовное значение помыслов, а не только поступков. Она как ребенок плакала от стыда за собственное недостоинство; у нее было чувство, что ей дается прообраз грядущего Страшного Суда…

И вот отец Нектарий вводит Ирину в келью и кладет перед ней крест и Евангелие. Исповедовал он следующим образом: встанет вполоборота, приклонит ухо близко — близко, как бы плохо слыша. Но дело не в этом, просто не слова ему были важны, а нечто, скрытое за речью, под речью, чего сам человек скорее всего не сознает.

И вот на следующей картинке мы видим, как старец с лицом без возраста, не молодым и не ста^ рым — вернее, полумолодым, полустарым — а еще точнее, юно — древним — склоняется к женщине, не по — монашески нелепо одетой: плюшевая шуба, красный платок, и принимает в себя всю брань, что мутным потоком клокочет в сердце ее. От юности упрятанное под рясу послушания и не сумевшее изжить иллюзий, в свой час подступающих ко всем нам, это бедное сердце растерялось перед мощью влекущего к себе соблазна.

Она не вчера родилась, ей уже за тридцать; жительница Горской общины, всю жизнь смотрела вверх и лишь о небесном помышляла. Но вот враг взбаламутил Россию, дернул ее за руку — и опустила очи долу, и огляделась окрест себя, и вот стоит, уязвлена прелестью мира сего. Она не подозревает, что все это проходит, оставляя после себя горечь и разочарование; она не догадывается, как глупо вверять свою бессмертную душу тому, что по сути своей есть предательство; разве не предает нас все конечное? Дай ей Бог никогда этого не знать. О дева, имей свое сердце г оре, там, на высотах, обителей много…

А рядом старец в епитрахили. Он отвернул лицо, и она видит одно ухо, неподвижно замершее около ее задыхающихся губ. Ее торопливый шепот как бы всасывается гуда, в подставленную ей ушную раковину и, странное дело, исповеднице станови г ся легче и легче, как будто она освобождается от какого‑то нарыва внутри себя. Душа же старца тяжелеет гноем ее едких непросветленных желаний. Он добровольно берет в себя ненужную ему от раву, потому что ей надо избавиться, а больше отдать некому.

Однажды Н. Павлович спросила Батюшку, принимает ли он на себя ст радания приходящих к нему людей? «7 ы сама поняла это, поэтому скажу: иначе облегчить нельзя, — ответил отец Некга — рий, — И вот чувствуешь, что на тебе словно гора каменная — так много греха и боли принесли тебе, прямо не можешь снести. Тогда приходит Благодать и разметывает эту гору камней, как гору сухих листьев, и может принимать сначала».

Наконец все сказано, остается выслушать приговор. Теперь Ирина потупила голову, а старец не мигая смотрит на нее, прямой и высокий. Потом запирает дверь на крючок и подводит ее к иконам:

— Вот что, друг мой. Или ты сейчас же принимаешь решение выбросить эту мысль из головы, или я прямо сейчас отлучаю тебя от церкви. Вот выбирай.

— Только не это, — залилась слезами Ириша, — только не это…

Домой в Гомель возвращаться отец Нектарий запретил и приказал жить у сестры, которая при больнице стирала холщовые подрясники. Позвал Анастасию и трижды предупредил Ирину, что теперь все зависит только от нее:

— При свидетелях тебе говорю.

Обычно старец не давал жестких указаний, что делать, как жить, чтобы в случае неисполнения ученик не понес ответственности. Он сурово обличал и в общих чертах определял направление, в котором надлежит двигаться, но конкретный путь реализации этого указания предоставлял выбирать самому человеку. Однако случай с Ириной был исключительным, поэтому батюшка все за нее решил. Кроме того, он очень надеялся на Анастасию, недаром же он необычайно высоко ценил эту девушку.

— Возьмет, бывало, на общем благословении Настю за руку, — вспоминает матушка Серафимами скажет: «Вот, почтенные посетители, представляю вам эту девицу. Она сюда прислана Промыслом Божиим, она херувим».

Анастасия Бобкова действительно была незаурядным человеком. Имя, данное в Святом Крещении, «воскресшая», она оправдала подвигом всей жизни.

На Рождество из Гомеля приехала Екатерина Даниловна. Отец Мелхиседек дал ей 75 миллионов на дорогу, только бы привезла Иришу. Пошептавшись с матерью, та пошла к Батюшке за благословением съездить на праздник домой.

— На все четыре стороны, — сказал отец Нектарий и отвернулся.

И вечером не принял.

— Я ей все сказал, — передал через келейника.

Наконец, сжалился, но велел привести с собой

Екатерину Даниловну.

— Ты зачем сюда приехала, людей из монастыря выманивать? — выговорил он неразумной матери— Поговей у нас, да и отправляйся с миром, дочка теперь не твоя, а Божья.

Никуда не поехала Ирина, более того, перепуганная мать сама уговаривала ее не трогаться с места. Когда же приходили письма. Батюшка бывало перекрестит и отдаст, а мелхиседековы заберет, недели т ри носи г в кармане нераспечатанными, потом позовет:

— Ну, читай теперь, — а сам садится рядом.

— Вскрываю конверт, слезы текут, строчки расплываются, — улыбается матушка Серафима, — Так и не знаю до сих пор, что он гам писал…

* * *

Атмосфера сгущалась. Находиться в Оптиной становилось все труднее. Незадолго до описываемого времени в разоренном монастыре побывал протоиерей С. Четвериков, автор жизнеописания преподобного Амвросия. Уже в эмиграции он писал, что над обителью сгущались тучи, и недалеки были дни полного запустения.

Между тем до внутренней гибели было еще далеко, в Оптиной не угасала подспудная молитвенная жизнь, которая могла быть выкорчевана только физическим истреблением ее носителей. И когда предержащие власти поняли это, над пустынью пронеслась первая гроза: гонение на старца Анатолия.

Этот батюшка был особенно ненавистен новым хозяевам, и к тому имелись все основания. Он стяжал непростительную популярность среди простых людей, тех самых «униженных и оскорбленных», от имени которых совершалась революция и которые должны были послушно проклинать всяческий «опиум», а не собираться вокруг реакционных попов. 29 июля 1922 года к старцу явились с ордером на арест. Отец Анатолий попросил отсрочку на сутки. Чекисты приказали келейнику помочь собрать вещи к утру. На рассвете отец Варнава зашел в келью к Батюшке, нашел его очень ослабевшим и побежал за монастырским фельдшером Пантелеймоном, тем самым, который ездил со старцем Варсонофием в Астапово ^[3]. Когда они вернулись, отец Анатолий стоял на коленях, уронив голову на постель. Он был бездыханен. В полдень явились чекисты: «Ну что, готов твой старец?» — «Готов», — перекрестился келейник. А тот уж на столе, прибранный, и свеча в руке…

Великая скорбь охватила Оптину пустынь. Смерть батюшки Анатолия воспринималась как гибель старого уклада, ускользающее прошлое, а что взамен? В Казанском соборе всем миром отпели старца. Вместе с богомольцами, которых видимо — невидимо нашло из окрестных деревень, Ирина дала последнее целование первому своему духовнику и уронила горсть земли на гроб, да будет страдальцу пухом. Устраивать отдельное захоронение возможности не было, поэтому отца Анатолия положили у ног батюшки Амвросия, причем могилу рыли внутри, для чего часовню несколько удлинили. О мраморе для надгробия тоже мечтать не приходилось — водрузили деревянное, окрасили белой краской. Надпись на гробнице гласила: «О сем разумеют вси, яко Мои ученицы есте, аще любовь имате между собою» (Ин. 13,35); «Пребываяй в любви, в Бозе где бывает и Бог в нем пребывает» (1Ин. 4,16). Когда копали, обвалилась могила отца Макария, гроб приоткрылся, и старческое тело предстало нетленным…

На девятый день после смерти отца Анатолия в Оптину неожиданно приехала его киевская духовная дочь Е. Г. Рымаренко. Батюшка настойчивым письмом приглашал ее на конец июля, но она сумела выбраться только сейчас. Убитая ужасной вестью, плохо понимающая все происходящее, женщина провела в монастыре несколько дней. К отцу Нектарию, единственному теперь старцу в Оптиной, поначалу она была настроена недоверчиво, и батюшка, чувствуя это, не принимал ее. Потом вышел и говорит:

— Опоздала к отцу Анатолию, так пеняй на себя, а зачем пришла к моему недостоинству? Он был великий, а я земнородный. Я только начинаю и не меньше твоего скорблю о том, что потерял…

Она заплакала. Отец Нектарий, смягчившись, погладил ее по голове:

— Ну, рассказывай, что там у тебя…

Человек существо живучее, ко всему привыкает — привыкли и к этому. Теперь в Оптиной проживало много мирских. «Малое стадо», согнанное историческим катаклизмом на пятачке освященной земли, все тесней прижималось друг к другу. Овечки, сгрудившиеся вокруг могилок старцев, без которых, как выяснилось, совершенно невозможно жить. Как много говорили им эти холмики, каким невероятным теплом исходила земля, чтоб обогреть людей, замерзающих на собственной родине. Как сладко было выплакивать этим могилкам свою боль и припадать окаменевшим от ужаса лицом к целебной телесности надгробий. «Малое стадо» жило как на острове посреди враждебного моря; изо всех сил старалось оно загородить собой святые могилки от осатаневших волн мира; а те подступали все ближе и ближе.

Хотя Иоанно — Предтеченский скит давно не существовал, отец Нектарий по — прежнему принимал народ в знаменитой хибарке, где в свое время жили отец Амвросий и отец Иосиф. «Куда мне до великих старцев, — говорил батюшка, — у них благодать была караваями, а у меня ломтик». Однако своим послереволюционным «ломтиком», когда вопрос духовного голода стоял особенно остро, отец Нектарий сумел истинно по — евангельски накормить всех овечек, жалобно жмущихся к нему. Насколько едиными — одна семья! — чувствовали себя последние оптинцы, хорошо чувствуется из стихотворения Надежды Павлович.

Как принято в монастыре, день «малого стада» по — прежнему начинался обращением к Богу. Молитвенная сторона в иноческой жизни главная, без молитвы ничего не совершается; без благословения свыше не пойдет ни одно дело, монашествующие хорошо знают это. К сожалению, молитва последних оптинцев дошла до нас в искажении. Вот ее настоящий текст, найденный в записи одного из учеников старца Нектария.

МОЛИТВА

преподобных старцев и отцев Оптиной пустыни

«Господи, дай мне с душевным спокойствием встретить все, что даст мне сей день. Господи, дай мне вполне предаться воле Твоей. Господи, на всякий час сего дня во всем наставь и поддержи меня. Господи, открой мне волю Твою для меня и окружающих меня. Какие бы я ни получал известия в течение дня, дай мне принять их с покойной душой и твердым убеждением, что на все святая воля Твоя. Господи Великий Милосердный, во всех моих делах и словах руководи моими мыслями и чувствами, во всех непредвиденных обстоятельствах не дай мне забыть, что все ниспослано Тобой. Господи, дай мне разумно действовать с каждым из ближних моих, никого не огорчая и никого не смущая. Господи, дай мне силу перенести утомление сего дня и все события в течение его. Руководи моею волею и научи молиться и любить всех нелицемерно. Аминь».

После ликвидации сельскохозяйственной артели на месте монастыря образовался музей «Оптина пустынь», к которому отошли храмы, трапезная и скит. Первым директором этого заведения стала Лидия Васильевна Защук, преданный отцу Нектарию человек, которая много сделала, чтобы спасти хотя бы то, что осталось.

В оптинском архиве сохранились «Стихи и правда упразднения Оптиной пустыни», приписываемые монастырскому пастуху отцу Памве ^[4], бесхитростный ритмический текст, похожий скорее на народный плач. Отсюда видно, что поначалу храмы закрыли; но через некоторое время богослужения возобновились: «Совецка власть церковь запечатала и не служили. Отцы — братия сокрушались и тужили. Вдруг милость оказали и служить приказали». Произошло это во многом благодаря Защук: просьба крестьян деревни Стенино оставить Казанский собор открытым не встретила возражений со стороны директора музея, слово которого было в тот момент решающим. По городам и весям российской земли уже вовсю лилась православная кровь, а здесь по-прежнему возносились молитвы о мире всего мира, о плавающих, путешествующих, страждущих и плененных, и совершалась бескровная жертва Господа нашего Иисуса Христа за неразумный род человеческий…

Ностальгией об этих мучительно прекрасных днях, точно из первохристианской эпохи дарованных народу русскому для приобретения венца мученического, наполнена эмоционально скупая на первый взгляд строка: «И Оптиной мне больше не видать», — но только на первый взгляд. Ибо поэт Анна Ахматова узрела знаменитую старческую вотчину именно такой: усиленно стираемой с лица земли, но молитвенно исповедующей имя Божие и не желающей истребляться. Об этом не кричишь — зубы стискиваешь…

Надо сказать, отец Нектарий был весьма образованным человеком. В годы своего предшествующего старчеству полузатвора он изучил множество светских наук, как‑то: математику, историю, географию, некоторое время занимался живописью и всегда следил за художественной литературой. Когда Лев Бруни наведывался в Москву, он всегда возвращался с чемоданчиком книжных новинок. Наряду со всеми Батюшка выказывал интерес к новым веяньям. Как ни странно, одна из последних книг, которую читали ему ученики, был «ЗакатЕвропы» Шпенглера. Любил слушать Белого, Блока, Хлебникова и особенно Ходасевича, стихи которого высоко ценил. Однажды ему прочитали кое‑что из Ахматовой, а потом Бруни попросил: «Благословите эту поэтессу». Батюшка сосредоточился, прикрыл глаза, а потом тихо вымолвил: «Она достойна… и праведна… приехать в Оптину пустынь. Тут для нее две комнаты есть».

Ахматовой передали старческое слово о ней, и она приехала, как паломница. Отец Нектарий благословил ее поселиться в келье послушницы Ирины Бобковой. Рядом через стенку жила Анастасия. Это и были те две комнаты, которые Батюшка в мыслях своих отвел Анне Андреевне: в больничном корпусе направо, там, где сейчас общежитие богомольцев…

У матушки Серафимы сохранились стихи, подписанные «Анна Ахматова».

О таком не кричишь — только зубы сжимаешь. Зубы, но не кулаки. Пальцы складываются в трехперстие, и вот уже знамение крестное орошает чело. Что бы ни выпало, мы все выдержим. Крест Голгофский знаменует собой Воскресение, и по — этому ОН при»… Думаю,) го ах ми i опскпе строчки, вдохновленные Оптинои пустынью.

* * *

В 1814 году на священническую вакансию в Наловский приход Олонецкой епархии был назначен протоиерей Иоанн Ильинский. В 1831 году у него родился сын, тоже Иоанн, который пошел по стопам отца. Окончив курс духовной семинарии, он рукополагается в иереи и наследует приход. Его супругой стала священническая дочь Параскева, от которой он имел двух сыновей: Стефана (1862–1921) и Иоанна, моего прадеда (1869—?). Прадед был именинником 8 мая, когда Св. Церковь прославляет евангелиста Иоанна Богослова в честь целебного праха, который исходил от гроба его в Эфесе, исцеляя душевные и телесные недуги всех прибегающих к нему.

Через два года после рождения младшего сына Параскева Иосифовна Ильинская скончалась. Ее похоронили близ алтаря церкви того же Паловского прихода, где похоронены все мои предки. Интересно, что смерть прапрабабушки произошла 2 марта ст. ст., а через 46 ле г в этот же день в селе Коломенском будет обретена Державная икона Богоматери в знак того, что теперь, когда Помазанник Божий отрекся от престола. Она Сама будет править Россией. Через 72 года, день в день, на белый свет появилась я…

Братья Ильинские тоже становятся священниками. Стефан долгие годы будет протоиереем Моштинской церкви, а Иоанна в 1895 году рукоположат во диакона, очень скоро во священники, и вот 8 мая, в день Ангела, он отслужит свою первую в жизни литургию в архиерейской церкви Петрозаводска.

За месяц до этого торжественного события Иоанн Ильинский сочетался браком с Анастасией Степановной Азадановой, дочерью священника села Юргилицы.

Именинницей Анастасия Степановна была 22 декабря, когда празднуется св. великомученица Анастасия Фармаколитрия, или Узорешительница. Эта богатая римлянка имела обыкновение, переодевшись в рубище, обходить темницы, где употребляла все средства к облегчению страданий христианских мучеников, пока сама не удостоилась мученического венца, будучи сожжена на костре при Диоклетиане…

Анастасия Степановна Ильинская родила мужу 13 детей, а последние 30 лет своей жизни прожила вдовой. Шестеро детишек умерли в детских и младенческих годах, остальные выжили. Старшему сыну батюшки, Михаилу Ивановичу Ильинскому (1898–1974) суждено было стать моим дедом.

Отец Иоанн — старший выходит за штат, а прадед заступает на его место в Паловском приходе, где верой и правдой служит более двадцати лег.

В 1917 году его производят в сан протоиерея и назначают настоятелем Христорождественского собора Каргополя, одного из первых городских храмов, современника Вологодской Софии, с оставлением епархиальным миссионером и благочинным каргопольского края. На этом месте застала его революция.,

Россия взошла на крест. «Боже мои, зачем ты меня оставил?» — шепчут пересохшие губы ее, «Жажду», — стонет Родина, но чем напоить? Только кровью. Где крест, там и Воскресение — это знают лучшие дети ее.

И вот двадцатилетий юноша, вчерашний семинарист, которому Господь предрешил быть моим дедом, размышляет о России, вопреки всему предчувствуя славу ее пасхальную, твердо веруя в нее и мне эту веру свою завещая…

Михаил ИЛЬИНСКИЙ ПАСХА

Залитый солнцем Иерусалим встречал Великого Пророка. Гирлянды пальм и узоры ковров устилали путь. Гремело «осанна»! А после дни мучительных страданий, прощальных бесед и ужас Голгофы…

В таинственной тиши силуэты крестов. Удрученные лица дорогих и близких, присутствующих при позорной казни. Томительная жуть предсмертных минут…

Капли крови, вместо роз, украшают Чело умирающего Христа. Он поднял к небу взор страдающий, уста поблекшие шептали слова любви и всепрощенья. Последний вздох… И раздирается завеса Алтаря, земля трепещет, тьма сгустилась. Из года в год напев печальный Христа Распятого хоронит, и песни радости Ему— воскресшему из мертвых!

Прошли века. И снова благоговейный трепет пасхальной ночи. Мысль погружена в великие тайны, родившие светлый праздник торжествующей любви.

Прошли века. И вновь восторженные гимны и красный звон в лучах весны переливаются. Раскрыты бра1ские объя тья и поцелуй союз любви запечатлел.

Блистая снежной белизною, в золотом сияньи солнца вновь встал пред миром Бог воскресший! Пророк свободы, вестник мира, друг обездоленных и нищих, мертвец трехдневный — неумерщвлен исчадьем ада, врагами счастия людского. Ликуй, страдающий, измученный народ!

Он жив — и жива вера в дни грядущие, когда утихнет гул борьбы и ширь полей не огласится стоном боли, не устремит на брата брат враждою вспыхнувшие взгляды и кровь людей, святая кровь не обагрит твоей земли. Ликуй, народ!

В лучах весны, цветы разбросившей, на белоснежном дивном знамени, уже написало небо звездами: Христос воскрес! Христос воскрес! Поют, звенят, переливаются созвучья радостного праздника — сердец восторженное пенье и перезвон колоколов. ^[5]

* * *

Минуло чуть меньше года — новая буря пронеслась над старческим гнездом. На Вербное воскресение 1923 года приехала говеть матушка Нектария. Входит в ворота. а там чекист с винтовкой:

— Зачем сюда?

— Молиться Богу.

— Узнала, что монастырь закрывают, и скорей за своим золотом? — засмеялся тот, но тут же стал пугающе вежливым: —Следуйте за мной.

Он отвел ее в келью хлебною корпуса, переоборудованного под острог. Как выяснилось, в ту ночь там томились многие из старшей братии: архимандрит Исаакий 2–й, иеромонах фельдшер Пантелеймон, зав. рухольной отец Макарий (Пельцов), келейник старца отец Петр (Швырев) (второго келейника, отца Севастиана, почему‑то не тронули). Ночью часовой заснул, а к ней на цыпочках вошел епископ Михей, уфимский владыка, живший в Оптиной на покое, и причастил запасными Дарами. Когда на следующий день Анастасия пошла с обходом в кельи, арх. Исаакий пошутил: «Настя, скажи отцу Никону, чтобы вербочки нам принес». Назавтра в келью привели отца Никона…

В качестве музейных рабочих и сторожей в монастыре оставили 15 братьев, а остальным приказали убираться куда глаза глядят. Власти, назвавшие монастырь «рассадником», стали его рассредоточивать. «Комиссар сказал: послушник и монах, отправляйтесь на своих ногах. Монахи начали собираться, вещи брать, убираться», — причитает отец Памва. Отцы видели из окон своих камер, как триста монахов вышли за ворота и уныло побрели в сторону Козельска… Арестованных препроводили туда же. Через несколько дней, правда, отпустили, кроме отца Нектария, а JL В. Защук поместили в городскую тюрьму.

Когда пришли арестовывать старца, он встретил красноармейцев, забавляясь детским фонариком, то включая, то убавляя свет. Первым делом чекисты отыскали вино, гогоча, чокнулись церковным кагором, а потом принялись за работу. При обыске обнаружилось много любопытного: детские игрушки, куклы, мячики, паровозики. «Ты чтб, дед, маленький, что ли?» — смеялись чекисты. «Да, я ребенок», — задумчиво ответил старец…

Не обнаружив ничего недозволенного, Батюшку вырвали из рук женщин и поволокли через старческий бор в тюремный корпус. Дорожка была обледенелая, он спотыкался, падал. Корпус не отапливался и весь промерз. Духовные дети потребовали врача, тот заключил, что старика необходимо госпитализировать. Батюшку вынесли на руках, бережно усадили в сани — розвальни. За кучера вызвался брат Иаков, который обычно ходил, не разгибаясь от земли, дабы не видеть мира и всех беззаконий его. Чада проводили отца Нектария до монастырской границы, где кончается аллея вековых ветел. Полуобернувшись, он осенил всех широким крестом. Женщины долго бежали следом, покуда не отстали…

В Козельске отца Нектария приказали везти в милицию, где он до у гра сидел в накуренном помещении, среди гама и матерщины. Всю ночь его обвиняли в сокрытии ценностей и в том, что к нему приезжали посети гели. Утром сжалились, препроводили в больницу, а в дверях палаты поставили караул.

Не брезгуя ни мольбами, ни взятками, женщины, как могли, задабривали вчерашних крестьянских парней в военной форме без погон. Получившие задание сторожить старца, одного из тех, к кому ходили благословляться их бабки и матери, солдатики еще не преуспели в жестокости. Этих революционных мальчиков еще не постигло то окамененное нечувствие, которое несколько десятилетий спустя станет нашим национальным бедствием, поэтому оптинкам часто удавалось передать Батюшке что‑нибудь вкусненькое, а то и лично проскользнуть на пару слов.

Монастыря больше не было — Ирина и Анастасия задумались, что делать дальше. Переждать или уехать? Первой в больничную палату пробралась Настя: как жить, Батюшка?

— Нет тебе благословения уезжать, ты сюда прислана Промыслом Божиим, — не раздумывая, сказал старец и отправил ее к отцу Никону (Беляеву), которому сразу же после ареста передал своих духовных чад.

Ириша, помолившись, тоже проскочила через часовых:

— Благословите домой, у меня и паспорта нет.

— Поезжай и возвращайся, а относись к отцу Никону, — перекрестил ее старец и, секунду размыслив, прибавил: — Сначала лично, а потом будешь письменно.

Ириша облегченно вздохнула — ей не хотелось оставаться в таком чужом и враждебном мире. Вот только исповедоваться попросилась к уже знакомому ей отцу Мелетию, но старец стоял на своем: к отцу Никону иди.

Так в скорбях миновала Страстная, а на Пасхальной неделе отцу Нектарию приказали покинуть пределы губернии, под страхом наказания запретив принимать людей на новом месте. Н. Павлович звала его в Москву, но батюшка отказался. Позднее выяснилось, что именно в эти дни он претерпевал нешуточное искушение: на семидесятом году жизни ему внезапно захотелось перечеркнуть свое прошлое: Оптину, монашество, долг пастырства, — бросить все и уйти странствовать по российским дорогам. Но тут ему явились оптинские старцы: «Если хочешь иметь часть с нами, не отказывайся от духовных чад своих», и батюшка остался…

Сначала он уехал на хутор к своему духовному сыну В. П. Осину, а затем перебрался в Холмищи, неподалеку от нынешнего райцентра Ульяново, шестьдесят километров от Козельска. Добираться в такую даль было непросто: какой‑либо транспорт, кроме подвод, отсутствовал. Каждая поездка в Холмищи превращалась прямо‑таки в героическое путешествие — разлив рек, плохие дороги, оголодавшие волки; но духовные дети, несмот ря ни на что, ездили к любимому старцу, и скорбели, когда он им запрещал…

Батюшка Никон был строгий, неподступный, я боялась его как oгня, — рассказывает матушка Серафима — Помню, половики трясла, а он шел мимо Казанского собора. «Батюшка, благословите», — решилась я. — «Бог благословит». — «Когда на исповедь прийти?» — «Хоть завтра, милости прошу». — «Во сколько?» — «До часу». В первый раз идти было страшновато. Я уж всех угодников просила: помогите, угодники Божии. Нели я не попаду к батюшке Никону» то куда я попаду, в какую пропасть! А оказалось, бояться не стоило: любвеобильный, хороший батюшка…

Я теперь ваш духовник, — сказал отец Никон, когда Ирина истала перед аналоем, — я принял вас от сгарца Нектария и должен знать немощи ваши, как врач, чтоб лечить. Хотя вы исповедовались у отца Нектария, расскажите мне свои душевные болезни от юности и до сего дня.

Ирина достала листочек, где заблаговременно перечислила все свои грехи, в том числе и давние.

Вечером после нсеношной подозвал ее и говорит:

— Завтра причастись и приходи, я тебе письмо написал.

Ирина удивилась: только раз поисповедалась, и сразу письмо. Оно гласило: «Сестра Ирина, после исповеди и беседы с тобою я думал о твоем положении и молился за тебя. Постигшее тебя искушение, оно великое. Но для Господа возможно и легко сокрушить козни дьявола. То, что соблазняет тя монах Леонтий, мне страшно подумать».

По — видимому, здесь упомянуто мирское имя отца Мелхиседека, которому отец Никон отказал в праве носить мантийное наречение…

Она устояла в этом искушении, с Божьей помощью и молитвами своих великих духовников. Покой от отца Мелхиседека она обрела, только когда тот женился.

* * *

Сохранился «Дневник» очевидца закрытия Оптиной пустыни ^[6]. Им была Анна Александровна Соколова — Исакова, мать Льва Бруни, в тайном монашестве Анна, которая день за днем расписала трагическую весну и лето 1923 года. «У нас совершается много знамений, — параллельно ей записывает мать Нектария, — купола обновляются, со Святого Креста кровь потекла, богохульники в массе не вразумляются и Господь посылает казни свои»…

6(19) июня выселили архимандрита Исаакия 2–го, бригадира упраздненной артели, членов которой, правда, зарегистрировали в отделе труда козельского исполкома. Уходя, он сказал: «Отец Никон, мы уходим, а ты останься. Благословляю тебя служить и принимать людей на исповедь». Казанский храм оставили действующим при условии, чтобы монахи не проживали в ограде, а лишь холили на службу. Правда, вместе с отцом Никоном осталось еще несколько братьев: иеродиакон Серафим (Гущин), о. Аифал (Панаев) ^[7], о. Тихон (Лебедев). Они ежедневно совершали литургию, на которую в будние дни собиралось по 5—10 причастников, по воскресеньям до 60–80.

25 мая поеиком Абрамов целый день присматривал себе помещение в скиту, но, слава Богу, поселился на племхозе, а в скит запретили заходить посторонним. Через два дня состоялась раздача вещей из хибарки изгнанного старца отца Нектария. Духовные дети постарались спасти как можно больше старческих святынь. В большинстве своем они хранятся сегодня где‑то на квартирах; не исключено, что многое погибло; кое‑что возвращено в Оптину, например, вышитая на полотне Икона Божией Матери Троеручица. Сегодня она висит в изголовье мощей старца Нектария. Возвращена из Ташкента духовными детьми не-1 давно скончавшегося архимандрита Бориса (Холчева), автора жизнеописания старца Нектария.

Очевидно, именно в этот промежуток времени отец Никон покрыл рясофором (так было принято в Шамордино) свою духовную дочь Ирину, сохранив за ней прежнее имя, и она стала инокиней. Произошло это в Казанском соборе, единственно действующем теперь в монастыре.

И вот 5(18) августа 1923 года, накануне Преображения Господня последовало известие, грому с небес подобное. Не допускающим возражения тоном власть объявила, что утром Казанский храм будет закрыт, навсегда, бесповоротно. Вволю наплакавшись, оптинцы отслужили всенощное бдение, а после полуночи Обедню, где в последний раз причастились Святых Тайн, приложились к кресту и выслушали отпуст «Христос истинный Бог наш». Если бы этим людям сказали, что в следующий раз Евхаристия свершится в Оптиной через 65 лет, они бы не поверили. Такое просто не уложилось бы в их сознании: жить без церкви? А как же тогда причащаться? Жить, не причащаясь? А зачем же тогда жить? «Не надо ждать или искать чудес, — говорил им старец Нектарий. — У нас одно чудо: Божественная Литургия. Это величайшее чудо, к нему нужно приникать…»

Ровно в 6 утра Казанский собор был заколочен досками и опечатан. Записи очевидца сохранили фамилии исполнителей: Сварнаков, Лапшинов, начальник милиции Палагин.

* * *

Отцу Никону удалось задержаться в Оптиной еще на год. Как и некоторым другим членам бывшего товарищества, ему разрешили не уходить до полной ликвидации дел артели и сдачи всего имущества музею. Вместе с ним до конца оставались иеродиакон Серафим (Гущин) и послушник Илья (Жирнов) ^[8], о. Александр (Дегтев), канонарх отец Василий. Ежедневно в одной из башен они служили всенощное бдение; здесь и жили в келии при иконной лавочке. Отец Никон был полон решимости не покидать монастырь до последней возможности, и Господь помог ему.

В то время в Козельске жила шамординская монахиня мать Амвросия ^[9], и с нею несколько сестер. Так образовалась маленькая девичья обшинка, в которую входили и сестры Бобковы, которые по — прежнему трудились в больнице: Настя; санитаркой, Ирина прачкой. Их пока не трогали, поэтому все собрания происходили в больничной кухне.

Духовником общинки стал отец Никон. Как капитан тонущего корабля, стоял он на зыбком мостике своего обезумевшего времени и молился о всех выброшенных за борт, чтобы им спастись. На вопрос, помнит ли она Никона Оптинского, одна из свидетельниц описываемых событий, Нина Константиновна Бруни, в девичестве Бальмонт, ответила: «Конечно, помню. Это самый молодой старец был. Он был окружен роем монашек…» Не жалея ни сил, ни времени, он принимал исповеди, облегчал скорби, давал советы и наставления, совершал доступные в тех условиях требы. В России распяли Господа, и удивительно ли, что гонят верных Ему? «Если мир вас ненавидит, знайте, что Меня прежде вас возненавидел. Если бы вы были от мира, то мир любил бы свое; а как вы не от мира, но Я избрал вас от мира, потому ненавидит вас мир» (Ин. 15, 18–19), — сказал Господь апостолам на заре эры, а получилось, оптинской общинке после девятнадцати веков христианской истории…

В кухне служили всенощные бдения, сюда приходили духовные дети из Козельска и многочисленные богомольцы, по — прежнему съезжавшиеся к старческим могилкам со всех концов России: народная тропа в Оптину не желала зарастать.

Особенное внимание Батюшка обращал на неоставление молитвы, вопреки всему, ибо Бог смотрит не на внешние условия жизни, а на сердце человеческое, и монах везде остается монахом, что бы с ним ни случилось.

— Исполняйте свои молитвенные правила, — настаивал он, — если нельзя почему‑либо все правило исполнить, то хотя бы половину, хоть некоторую часть исполните, ни Одного дня не оставайтесь без молитвы. Знайте, что если будете опускать правило, если оставите молитву, то незаметно дойдете до такого состояния, что при желании молиться, при сильной потребности обратиться к Богу, не сможете этого сделать, сердце останется холодным и черствым, и будете стоять, как чурка. Молитвою испрашивается помощь Божия, привлекается Божие благословение. Будет человек призывать благословение, и придет оно к нему…

Прошел еще год, и наступил июнь 1924 года. Отцу Никону настойчиво рекомендовано выселиться с музейной территории, и после вечернего бдения на кухне он произносит прощальную проповедь, которая сохранилась в записи одной из его духовных дочерей.

— Многие из вас скорбят, что мне приходится уйти, но ведь внешние условия жизни нашей не так важны, все это тоньше паутины, а главное в деле духовном — спасение своей души. Ведь духовный отец нужен для чего? Чтобы при помощи его шествовать и достигать Царства Небесного. А сколько было примеров, что некоторые имели возможность часто бывать у старца, даже жительствовали рядом с ним и оставались бесплодными, а которые изредка удостаивались слышать его наставление, преуспевали…

Духовные чада, не скрываясь, плакали.

— Вот, чудесненькие, ведь я монах, — утешал их отец Никон, — я давал обет терпеть всякое озлобление, укоризну, поношение, изгнание, и если это сбывается, то радоваться подобает. Прошу ваших святых молитв, а вас всех вручаю покрову Царицы Небесной…

Когда Батюшка стал собираться, неожиданно сказал на прощание:

— Помню я, когда я еще был Николаем, батюшка о. Варсонофий сказал надо мною такие слова: «Господи! Спаси сего раба Твоего! Буди ему Помощник! Защити его, когда он не будет иметь ни крова, ни приюта!» Аминь.

Так закончилась последняя Оптинская всенощная. И было отцу Никону от роду 36 лет.

* * *

В Козельске отец Никон нанял квартиру с отцом Кириллом (Зленко) ^[10], с которым в юности послушничали в скиту под руководством старца Варсонофия. Оба стали служить в Успенском соборе, где пели на клиросе. О. Никон часто навещал о. Нектария и причащал опального старца. Здесь, в Холмищах, плотно зашторив окна, они творили вместе всенощное бдение, а когда старец был нездоров, о. Никон читал акафист «Целительнице».

По просьбе Батюшки он переписывал для него разные молитвенные правила. Дело в том, что люди все‑таки приходили к опальному старцу и допытывались: как молиться? Уже подросло поколение с серьезными пробелами в религиозном воспитании. Батюшка указывал на каноны, «Пятисотницу», «Богородице Дево» и другие молитвы, но поскольку шел седьмой год советской власти, с богослужебными текстами было плохо, предложить богомольцу зачастую было нечего. И вот о. Никон выручал, переписывал все необходимое.

В Козельске он окормлял уцелевших шамординских монахинь и паломников, которых во множестве присылал ему о. Нектарий, так как самому старцу исповедовать было запрещено, сельсовет пристально следил за этим. Один из посланных им к о. Никону богомольцев сегодня живет в Москве.

В описываемое время ему было 20 ле г. Юноша написал письмо старцу Анатолию, но конверт вернулся нераспечатанным с пометкой «за смертью адресата». Тогда он поехал в Козельск, где узнал, что Оптина разорена. Причастился в Георгиевском храме, где еще служили многие оптинские. Настоятель о. Макарий (Чельцов) ^[11] показал ему дорогу на Холмищи, и вот городской житель, никогда на такие расстояния не ходивший, идет пешком к о. Нектарию. Стемнело, переночевал где‑то и снова в путь.

Переступив порог кельи последнего оптинского старца, он был готов принести ему, по собственному выражению, «всю родословную от Адама», но Батюшка ничего не спросил, лишь внимательно посмотрел на странника. «Пойдешь по церковной дороге — постигнет благополучие, не пойдешь по церковной дороге — постигнет злополучие», — наконец вымолвил он. «К кому благословите на исповедь?» — спросил потрясенный молодой человек. «К о. Никону или к о. Досифею ^[12]» — был ответ. Поскольку первое старческое слово самое верное, в Козельске юноша отыскал о. Никона и попросил исповедать его «от Адама». Впоследствии он станет иподиаконом, два раза отсидит в лагере, потом ташкентская ссылка, где его рукоположат в священнический сан. Его духовным отцом будет о.' Борис (Холчев), ученик старца Нектария Оптинского, также окончивший свои дни в столице Узбекистана…

В настоящее время 87–летний исповедник о. Василий (Евдокимов) живет рядом с нами. Удивительное чувство испытываешь, когда склоняешься под иерейское благословение этого батюшки. Принявший когда‑то благословение от о. Нектария, сегодня он передает людям животворную оптинскую благодать, а значит, является связующим звеном между современностью и легендарным старчеством. И пока не иссякли на свете праведники, покуда рождает русская земля схимонахинь Серафим и отцов Василиев, дотоле не оборвется духовная преемственность, идущая от апостолов. Она не нами началась и не нами кончится, ибо установлена на земле Самим Господом нашим Иисусом Христом…

И все‑таки паломников было множество — о. Никон изнемогал. Из‑за наплыва посетителей он был лишен возможности отдаться молитве, как того желала душа его. Обратился за советом к о. Нектарию — у того сомнений не было, монах ставится на жизненное место не по своей воле. История показала, как прав был последний оптинский старец, одолевший свое искушение и не ушедший с поста своего. Как бы мы сумели сегодня, в наше тревожное смутное время, благословиться у о. Василия и через него приобщиться к оптинской святости, если бы о. Нектарий и о. Никон отказали ему в приеме?..

Помимо духовничества, о. Никон занимался практической помощью немощным. Это была одна из актуальных задач, потому что среди изгнанной оптинской братии было много остро нуждающихся. Он устроил на квартиру 9 беспомощных стариков — скитников, среди которых были слепенький о. Иаков, о. Петр по прозвищу Карлик, совершенно слепой о. Тихон, который нес послушание будильщика и безошибочно осязал время по стрелкам. Имена остальных за давностию лет матушка Серафима не смогла припомнить.

— Это были беспризорные монахи, у которых нет жилья, одним словом, богадельня, — объясняет она нам, пресыщенным телепередачами про брошенных стариков и газетными призывами к милосердию.

Как видим, никому не нужные старики наблюдались и в первые годы советской власти — жестоко обиженные этой властью, отнявшей у них кров, кусок хлеба, монашескую семью — другой семьи у этих людей не было. Когда они оказались без средств к существованию, о. Никон учредил своего рода дом престарелых и всячески опекал его. Еженедельно он навещал Ирину и Анастасию. Однажды приходит и говорит:

— По дороге зашел в богадельню, не нужно ли чего? Говорят, ничего не нужно, вот только вши замучили, а им никто не стирает. Может, постираете на богадельню? — и вопросительно посмотрел на сестричек — тружениц, наторевших в искусстве убелять оскверненные одежды…

Внешне все оставалось без изменений — музей худо — бедно поддерживал пристойный вид обители, но подлинный оптинский дух уходил, истреблялся. Особеннб остро Ирина почувствовала это, когда мальчишки с гиканьем скакали по могилам, швырялись зажженными спичками и от нечего делать подпалили слепую нищенку, по привычке приковылявшую сюда помолиться. Одежда пылает, старуха ничего не видит, руками бьет: «Обгорела вся!», а пацаны смеются. Бродяжку отвезли в Козельск с тяжелейшими ожогами, от которых она в тот же вечер скончалась. «То ли еще будет, — выслушав Ирину, сказал старец Нектарий, — когда они подрастут, эти волчата и собачата». Некрещеные, не обученные молитве, не вкусившие Св. Таинств, молодые «строители будущего»…

Нехорошо стало в Оптиной, тягостно. Однажды монахиня Анна (Бруни) сидела на лавочке у скитских ворот и перебирала четки. Доносятся разухабистые звуки гармошки, она их слушает почти с тоской. Приближаются два деревенских парня, с ними две девахи, краснощекие, хихикают, лузгают семечки. «Эх, какие здесь старцы жили», — лениво растянул гармонь музыкант, усаживаясь рядом с ней. «А вы разве ходили к ним?» — «А как же, каждый день. Теперь скучно. Угнали старца…» А одна из девиц прогулочным шагом направилась к воротам. Ее зовут: «Иди сюда, что ли». Им не видно, а мать Анна сбоку видит, как девушка, торопясь, крестит себя мелким крестом, и лишь потом, как бы получив разреше — ние, садится. А из стен скита несутся вопли юродивого Гаврюши: «Памятникиломать пришли! Еще не все погибло, Ты видишь, Господи!» ^[13]

И в такую Оптину тоже ходил о. Никон, в гульбище бесов — воин Христов с молитвою на устах. Чаще всего он появлялся по вторникам, когда в амбулатории не было приема, во избежание лишних глаз. Он находил радушный прием у Ирины и Анастасии, отдыхал в тишине их девичьей комнатки, читал, писал письма, молился…

Внутренний вид Казанского собора (фото начала века)

В 1925 году духовные дети о. Никона были встревожены слухом, что его скоро вызовут в Москву для посвящения в сан епископа. В результате многочисленных гонений в русской церкви почти не осталось священства. Народ лишился Таинств, без которых немыслима человеческая жизнь: крещения, исповеди, причастия, венчания. Калужский епископ Стефан предписал архимандриту Исаакию 2–му всех дьяконов и монахов, способных быть иереями, незамедлительно рукоположить в священнический сан. Церкви нужны были и молодые епископы, ибо православных иерархов оставалось все меньше — их расстреливали, заключали в лагеря, отправляли в ссылки. Однако на вопрос, повысили ли о. Никона, матушка Серафима отвечает:

— Нет, он остался простым иеромонахом.

— Простым?

— Ну, как простым? Как старец…

Есть сведения, что в этом же 1925 году о. Никон с о. Кириллом неделю гостили в Киеве, в Покровском монастыре, где по просьбе игуменьи Софии постригли много послушниц в мантию…

Такая активность не могла нравиться властям предержащим. Необычайная популярность о. Никона, его частые посещения Оптиной, связь с работниками музея, прием посетителей на исповедь были как бельмо в глазу, Неудивительно, что за молодым энергичным иноком был установлен негласный надзор.

Однажды, когда Ирина гостила в Холмищах, старец Нектарий вдруг спросил:

— А кто у тебя духовник?

— О. Никон, вы же знаете,

— Нет у тебя духовника.

Ирина смутилась. Батюшка Нектарий никогда не говорил случайных слов, она хорошо это знала. Когда после смерти о. Варсонофия на общем собрании братин его предложили в старцы, он заплакал: «Я скудоумен и тяготы такой понести не могу». А позднее признался, что уже тогда, в 1913 году, все знал — и про грядущие гонения на Церковь, и про разгром обители, и про собственное изгнание; согласился же на этот крест только за послушание. И вот сразу по назначении о. Нектарий стал так отчаянно юродствовать, что его даже подумывали сместить с должности, пока кто-то не догадался: оставьте, это он пророчествует. Как выяснилось впоследствии, все неадекватные поступки в действительности имели глубочайший смысл и многое из того, на что обращал внимание новоизбранный старец, сбылось. Например, он любил ходить полуодетым: ряса на голое тело, пятки посверкивают, либо на одной ноге валенок, на другой калоша. И что же? После 1920 года все в Оптиной ходили разутые, без белья или в пальто на рваном белье. Также о. Нектарий охотно собирал в своей келье всякие камешки, стеклышки, обломочки, раскладывал этот хлам по коробочкам, похваляясь: «Это мой музей». После закрытия обитель стала музеем «Оптина пустынь». А в 1920 году, за год до голода, раздал всем духовным чадам по пять мятных пряников в память насыщения пяти тысяч пятью хлебами.

Когда Колю Беляева постригли в рясофор, первым поздравить его подошел о. Нектарий, еще не старец. «Ну, держись теперь, как начнут смирять, как начнут, только держись!» — быстро выговорил он и убежал. «Мне нравится о. Нектарий, только какой‑то он чудной», — запишет юноша в своем дневнике с некоторым недоумением…

А старец тем временем снимает с полки книгу Иоанна Златоуста, листает ее и приговаривает:

— Олимпиада скорбела, когда учитель ее в ссылку пошел, а Златоуст‑то как страдал! Там. в ссылке, климат был неподходящий, и он болел разными болезнями.

Не поняла Ирина, при чем тут Златоуст. Когда рассказала о. Никону, тот в раздумье потер лоб:

— Похоже, мне Батюшка ссылку предсказывает.

Пошел к нему и спрашивает:

— Зачем Вы чад моих духовных смущаете?

— Прости, отец Никон, — повинился старец, — это я испытывал ее любовь к тебе. Я пошутил.

И вытащил ватную скуфью с наушниками, снял с о. Никона его летнюю, а теплую нахлобучил ему на голову. Отец Никон задумался…

С ордером на обыск пришли в июне 1927 года. Накануне о. Никон целый день был в Оптиной, написал много писем духовным чадам, а утром велел Настасье принести. Только та отбыла в Козельск, в больницу, задыхаясь, вбежал о. Иаков:

— Где Настя?

— Ушла, — сказала Ирина.

— Верни ее скорее, обыск у нас.

Ириша к парому, а сестрицы и след простыл.

Напротив жили три монашки, о. Никон успел им шепнуть, чтобы шли навстречу, остановили Настю, только те встречали на дороге, а Настя, как назло, спрямила через луг. На улице ее насторожил запряженный лошадью воз, но не настолько, чтобы не зайти. Смотрит, калитка открыта, во дворе стоит чекист Блинков и мельтешат какие-то люди в военном. Обрадовались:

— Сама прилетела, птичка, заходи.

Письма, написанные о. Никоном, были у нее

под мышкой. Настя развернулась и бросилась бежать. Блинков выстрелил вверх по воротам. Чекисты сказали: «Монашку застрелил». Ее догнали, отняли письма и затащили в дом — выпытывать, что говорил ей отец Никон.

— Мы все знаем, но хотим проверить твою монашескую совесть. Чего язык проглотила?

Анастасия плакала. Наконец еле выдавила из себя:

— Не хочу с врагами разговаривать.

— Это тебе Никон сказал, что мы враги?

— Я была в Киеве и видела, там в пещерах на стене картина «Страшный Суд»: враг сидит, а ему со всех сторон несут и ведут…

В комнату ввели арестованных отцов. Они стояли потупившись, в скуфейках и подрясниках. Стали оформлять протоколы, Настю заставили подписать.

— Плачь не плачь, — усмехался Блинков, — все равно попу твоему голову с плеч.

— Не такой уж я виновник, — улыбнулся о. Никон.

Ирина, как услышала об аресте сестры и духовника, за ночь пробежала 60 км до Калуги, где узнала, что Настю заключили в одиночку, а о. Никона и о. Кирилла в общую камеру с уголовниками…

По окончании следствия о. Кирилла с Анастасией выслали в Туркестан. Сбылось пророчество о. Нектария, который настаивал, что Анастасия Промыслом Божиим должна жить в Оптиной: так он определил ее в келейницы к о. Кириллу. А о. Никона отправили на Соловки. Произошло это 27.1 (н. ст. 19.11), в день перенесения мощей Святителя Иоанна Златоуста…

Одно утешение осталось — Холмищи, один свет в окошке — старец Нектарий. Однажды Ириша ночевала у Батюшки, а обратно он отправил ее поздно, правда, пообещав: «К вечеру будешь в Козельске», и дал колотого сахару в дорогу, которого Ирише как раз хватило до самой Оптиной. Часов в пять вечера она подошла к селу за 12 км от Козельска, а дальше ей идти не советуют: зима, темнеет, не стоит искушать судьбу. Уже нашла себе ночлег, скептически улыбнувшись: вот и не исполнилось батюшкино слово. И только помыслила сие, как подъезжают знакомые, они едут в Калугу через Козельск, приглашают с собой Иришу. Старец, как всегда, оказался прав…

Батюшка скончался 29 апреля (12 мая) 1928 года. Умирал очень трудно, в скорбном состоянии духа — так ему пришлось расплачиваться за чужие грехи и немощи, в непомерном количестве взятые на себя при жизни. В последние месяцы он запрещал детям приезжать в Холмищи, допуская к себе лишь избранных. Среди них был о. Сергий (Мечев), который незадолго до кончины специально приехал из Москвы причастить его, и о. Адриан (Рымаренко, в эмиграции архиепископ Андрей Рокландский), тот самый, чья мать опоздала ко гробу старца Анатолия. Именно ему выпала горькая честь проводить последнего оптинского старца в вечность. В последний момент он возложил епитрахиль на агонизирующее лицо о. Нектария, и тот испустил дух под епитрахилью. На его могиле более полувека простояли два креста, один в изголовье, а другой в ногах, как бы в знак того, что старец нес скорби свои и ближнего. Они стоят там и сейчас, но мощей медоточивого Нектария больше нет в земле: чудесно обретенные 16 июля 1989 года, они почивают в Введенском храме Оптиной пустыни, в западной стороне Амвросиева придела…

Богадельня (фото начала века)

В этом же году окончательно довершился разгром Оптиной пустыни. Музей упразднили, территория обители перешла к местным властям. Всех духовных чад о. Нектария, в том числе дачников, разогнали. Осиротевшая Ириша, всех потерявшая, и сестру, и духовника, и старца, — некоторое время жила в Козельске. В то время здесь служил валаамский архимандрит Иоанн (Оглоблин). До закрытия монастыря он часто бывал в Оптиной, и до отъезда в Москву она несколько раз ходила к нему на исповедь ^[14].

Одна духовная дочь о. Нектария сокрушалась: как ей жить после его смерти? Старец сказал: «Работай. В работе незаметно пройдут годы». Этому завету и последовала Ирина Бобкова. Она решила перебраться в столицу, там легче было прожить; кроме того, туда уехали многие оптинцы, самые родные люди на земле. С детства привыкшая трудиться, не гнушающаяся никакой черной работы, Ирина поступает домработницей в семью преподавателя военной академии Константина Юльевича Беренца.

В конце 20–х годов над первопрестольной еще парил золотой купол Христа Спасителя, на Маросейке принимал паству о. Сергий Мечев, в храмах ежедневно приносилась Бескровная Жертва. Правда, батюшка Нектарий не благословлял своих чад ходить в «красную» (обновленческую) церковь, но другое дело, если речь шла о захваченных живоцерковниками чудотворных иконах, например, знаменитой Иверской Богородице. В таких случаях он велел вступать в храм, не глядя по сторонам. Ни мыслью, ни тончайшим движением чувства не участвуя в свершаемом богослужении, подойти к иконе, приложиться, вознести молитву, а если ставишь свечку, приноси ее из дома или из православной церкви, в обновленческом храме не покупай. Не раз, сжимая в кулачке теплый воск, Ирина ходила так в Иверскую часовню, пока в 1929 году ее не разобрали…

* * *

О. Никона услали на Соловки, но из‑за непогоды этап застрял на Кемь — пункте, и о. Никон отбыл срок в Кемском лагере. После этого ему была назначена ссылка в Пинегу. Оттуда регулярно приходили письма: не рвать эпистолярную ниточку с духовными детьми он считал своим пастырским долгом. Еще раз подтвердилась прозорливость последнего старца: Ирина стала обращаться к духовнику письменно. При этом он решительно запрещал кому‑либо приехать к нему, хотя многие хотели. Боялся скомпрометировать своих чад знакомством с «врагом народа»? Не хотел обременять собой? Искал молитвенного сосредоточения там, на краю земли?..

В марте 1931 года он признается Ирине, что серьезно болен, а ей снится странный сон: будто комнатка о. Никона, вдруг туда входит старец Варсонофий, живой и явственный, кажется, пальцем можно потрогать, и выносит мебель, в том числе и кровать. «Зачем, Батюшка? — будто бы спрашивает Ирина. — О. Никону негде будет спать». — «Эта постель ему больше не понадобится, — ответил старец, — он идет ко мне, я дам ему, где отдохнуть…» Взволнованная, Ирина пишет о. Никону огромное письмо и просит разрешения приехать. «Хоть сон твой и истинный, но я не благословляю тебя приехать. Отложи и положись на волю Божию», — ответил о. Никон.

Она была готова ехать в ссылку к любимому духовнику хотя бы на его могилку. «Перестаньте думать, начинайте мыслить», — любил повторять о. Нектарий. Думать — значит растекаться мыслию по древу, не иметь целенаправленности. Инокиня Ирина решилась на этот шаг не раздумывая, но размышляя! Она опять пишет в Пинегу: «Пришлите мне телеграмму, чтоб знать, застану ли? Еду ли к Вам живому?» И получила телеграмму: «Счастливого пути».

С этим благословением она пошла к иеромонаху Пимену, недавно почившему Святейшему Патриарху, который в то время был регентом Пименовской церкви, и она, было дело, как‑то служила ему, пять недель еду готовила. В тот день хоронили ее знакомого гомельского батюшку о. Александра (Зыкова). После отпевания она все рассказала о. Пимену. Тот сказал: «Поезжай, я деньги дам, мне дали 60 рублей на могиле о. Александра». Отслужил молебен, затем акафист Святителю Николаю и благословил ее широким крестом.

Выехать на север в то время было делом нелегким — за 14 лет советской власти он успел превратиться в страну лагерей и высылок. Ирина обратилась за помощью к оптинке Н. А. Павлович, которая работала в то время в Красном Кресте. Поначалу та не взялась хлопотать: «Не доедешь, не пропустят», но Ирина пламенно молилась, и обстоятельства стали ей благоприятствовать. В ту же ночь Павлович принесла пропуск, а утром стучится: «Давай деньги на билет». Оказалось, в Архангельск отправляют женщину — врача с подпорченными нервами, и ей срочно необходима попутчица.

Наконец поезд тронулся. Ирина сидит, стиснутая со всех сторон, прижимает к груди огромную корзину с гостинцами для ссыльных и не смеет верить своему счастью. По вагонам ходили чекисты, снимали всех незаконно проникших в вагон, но над Ириной как Ангел — Хранитель стоял. «Эту не трогайте, — сказал проводник, — она психическую везет», В Вологде проверка повторилась, и она опять уцелела…

Прибыли в Архангельск, а нужный рейс отменен, по реке сплавляют лес; между тем до Пинеги 220 км. Что делать? Расспросила людей, те подсказали другой путь. Кое‑как добралась на лошадях до Паленги, чтобы дальше плыть рекой — новая незадача, пароход только что ушел, а следующий через сутки. Куда деться? Спасибо, старушка богомольная приютила. Но напасть в одиночку не холит: корзинку с продуктами в багаже забыла, Собралась ехать обратно, да оказия случилась, начальник пристани спешил по делу в Архангельск и привез корзинку в целости и сохранности, лишь беззлобно подтрунил: «Эх, раззява»! Матушка Серафима запомнила: Николаем его! звали. Он‑то и посадил ее на буксирный паро-1 ход — сто километров, и она в Пинеге! Это было 1 9(21) июня 1931 года.

Дождь как из ведра, Ирина в одно мгновение вымокла до нитки. Пристани нет, голый берег, одинокая старуха стоит на берегу. «Как добраться до Козлово, деревня Валдокурье?» — спросила I Ирина: так назывался околоток, где жил о. Никкон. Слово за слово — выяснилось, у той старухи живет девять ссыльных священников. Ирина спешит к ним.

Батюшки сидели за столом в подвале. Про о. Никона сказали, что он очень плох, а до Козлово 8 километров. Объяснили дорогу, и она пошла, почти побежала. По — прежнему хлестал ливень, вода вдоль Пинеги разлилась по щиколотку.

— Не ходи здесь, опасно, лошадь недавно утопла, — посоветовал притулившийся на бережку мужик с удочкой и показал хорошую дорогу.

Только к полуночи добрела наша странница до Козлово, отыскала дом хозяйки, Александры Ефимовны Прялковой. О. Никон услыхал ее голос из комнаты и позвал:

— Мать Ирина, мать Ирина, войди!

Толкнула дверь и обмерла: две доски в углу, на

них скомканный соломенный матрац, вместо подушки одежда свернута, а сверху Батюшка в скуфейке, без белья, но в валенках, это в июньские- то дни! Бледный, измученный, но с необыкновенно счастливым, каким‑то сияющим лицом.

— Это дочь моя духовная приехала, — радостно сообщил он хозяйке. — А я тебя на неделю раньше ждал, ты меня обеспокоила, не едешь и не едешь…

До утра просидела инокиня Ирина рядом со своим духовным отцом и молилась всю ночь напролет, избегая малейшей паузы. Батюшка, казалось, не дышал, и ей становилось страшно: не умер ли? Усилием воли отгоняла вражий помысел, складывала руки на груди и, как учил ее старец Нектарий, повторяла: «От страха вражьего изми меня», только не трижды, а бесконечное число раз…

— Ты спала? — спросил утром о. Никон.

Ирина промолчала. Прочитав над Батюшкой

утренние молитвы, начала действовать. Сначала она достала с чердака старую кровать, набила матрац из сена и переложила туда больного. Сняла валенки, а там вши кишат, ноги как в муравейнике. «Господи!» — не сдержала ужаса Ирина, а у о. Никона другие заботы:

— Мне отец мой духовный, о. Паисий из скита Параклит, не разрешает самому причащаться, а сам приходит раз в неделю, по вторникам, мне этого мало…

Ирина испросила его благословения привести врача. Батюшка не возражал, но попросил попутно зайти в деревню к архимандриту Никите и игумену Зосиме, взять у них вина для причастия. Этих иноков из Зосимовой пустыни близ Загорска арестовали после всенощной на день И гнатия Богоносца и, даже не позволив взять теплую одежду, отправили с семьюстами монахами и священниками пешком по морозу на север. Старенький о. Зосима заболел, и его несли на руках

Отцы из Николы Большого Креста — церкви на Ильинке, где русское воинство, отправляясь в подход, всегда прикладывалось к большому распятию. Говорят, в одной деревне Сама Царица Небесная явилась некоей старушке с повелением принять гонимых, истопить им баньку и накормить, чем Бог послал…

Отыскала Ирина отцов, передала просьбу о. Никона. Назавтра пришел о. Зосима, принес Св. Дары, вино, а главное, разрешение от архимандрита Никиты Батюшке приобщаться самому. Большей радости о. Никону доставить было нельзя. С этого дня вплоть до 25 июня/7 июля он каждый день приобщался Св. Христовых Таин.

Келейником у Батюшки был о. Петр (Драчев), в прошлом садовник оптинского скита, молодой иеродьякон ^[15]. С Ириной у них взаимопонимания не сложилось: она считала, что он плохо ухаживал за о. Никоном, часто оставлял его одного, а о. Петр был уверен, что Ирина приехала в Пинегу против воли своего духовного отца. Но, обученные послушанию, они старались друг друга терпеть.

Однажды о. Никона навестил духовник о. Паисий, и Батюшка попросил его постричь инокиню Ирину в мантию. О. Паисий не смог этого исполнить, сославшись на отсутствие нужных книг и соответствующего облачения. Да и риск большой: до конца срока ему оставалось всего полгода, прознали бы власти — несдобровать, а он был человек осторожный.

Ирина ушам своим не поверила. Облачиться в мантию милость великая, достойна ли ее?

— Не будет этого, — скорбела она. — Если вы не постригли, никто не пострижет.

— Господь пошлет духовника, он все сделает как надо, — успокоил ее о. Никон.

Стояли белые ночи. Он мучился бессонницей. Ирина сидела рядом и слушала долгие батюшкины рассказы, как он жил эти четыре года пленения, что перечувствовал и понял. Наблюдая течение событий, говорил о. Никон, с поразительной ясностью можно усмотреть стечение обстоятельств. Ничто на свете не властно предупредить свершающегося, ибо оно свершается по суду Божию. Некого винить, злоба внутри нас. Сколько душа сумеет вместить скорбей, столько примет и благодати Божией. Так оставим несбыточные мечты о непосильных подвигах и в смирении начнем с терпения ежедневных наших скорбей. Все, что делает с нами жизнь, что делают с нами люди, будем считать праведным судом Божиим, для нашей же пользы. Бороться с людьми, причиняющими нам зло, не надо даже в помыслах своих, иначе бесы будут побеждать. За таких людей надо молиться. Никакое чтение, даже если ты прочла тома священных книг, не может дать того знания о жизни, какое дает сердечная молитва…

Батюшка не знал, будет ли он жить или умрет. Он признался Ирине, что несколько месяцев назад молился, чтобы Бог дал ему ответ на этот вопрос через кого‑либо из его духовных детей. Свои предчувствия на этот счет он считал субъективными и полностью доверять себе не мог. Тогда‑то Ирине и приснился сон про старца Варсонофия и кровать…

Однажды их навестила местная медсестра Софья, предложила свою помощь, но о. Никон отказался:

— За мной ходит моя духовная дочь, больше никого не нужно.

— Счастливая вы, за каким Батюшкой ухаживаете, — сказала, прощаясь, женщина. — От него же весь угол светится, — и перекрестилась.

За четыре дня до кончины Батюшки произошло знаменательное событие. Ирина хлопотала вокруг больного, когда он, внимательно глядя на дверь, вдруг раздельно произнес:

— Да — да, войдите. О, какое посещение… Ирина, что же ты? Пришел старец Макарий меня исповедовать, а ты не даешь ему стул.

Обмерла Ирина: не в бреду был о. Никон, не в беспамятстве, напротив, трезв и необычайно серьезен, никогда его таким не видела.

— Не обижайтесь на нее, — обратился он к кому-то незримому, — неопытная она. Выйди‑ка на пять минут, сестра Ирина, я поисповедуюсь…

Не зная, что и думать, она ушла на другую половину дома, откуда, казалось, целую вечность звучал ни на минуту не умолкающий батюшкин голос и она боялась расслышать слова этой таинственной исповеди…

Развязка приближалась. Легкие съежились, о. Никону становилось нечем дышать. «Дайте воздуху!» — временами невольно вырывалось у него. Будь ее воля, она бы разодрала свою собственную грудь, как чадолюбивая пеликаниха; но человеческой помощи есть предел, он непреступаем; дальше — одиночество, безусловное, окончательное. За три дня до кончины о. Никон снял с себя и подарил Ирине двухстороннюю серебряную иконочку: великомученица Варвара, Святитель Николай, которой его в свое время благословил еп. Трифон (Туркестанов), а также надел на нее нательный крестик. Матушка Серафима носит их и сейчас. «Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» (Мф. 27, 46) — это вопль из‑за той черты…

Потом кровь черными сгустками хлынула через желудок. Врач сказал: это хорошо, кровь отошла, дышать станет легче. И действительно, о. Никон как‑то успокоился. Теперь он просит класть ему на грудь дощечку и неслушающимися пальцами пишет записки духовным детям. Последние нацарапанные им слова гласили: «Какая красота в духовных книгах», 25 июня / 7 июля, под Тихвинскую Богоматерь, после полуночи Батюшка захотел причаститься, но у него дрожали руки, и принять Св. Дары он не смог. Не позволив о. Петру— дьякону, а не священнику— совершить Таинство Святого Причащения, попросил его позвать кого‑нибудь из иереев. Надо заметить, приобщение умирающего Св. Тайнам играет важную роль в дальнейшей его судьбе. Ради святыни Тела и Крови Христовой душа становится неподвластна духам злобы поднебесным и, избавленная от воздушных мытарств, возносится прямо к небесам…

Долго ждали его о. Никон и Ирина, совсем отмаялись. Наконец, в два часа дня пришли иноки Зосимова скита, и архимандрит Никита причастил Батюшку. Досада: на плечо выпала частичка. О. Никон разволновался, но ее быстро нашли, он благоговейно принял ее в уста и перекрестился. Стали читать канон на исход души.

— Зачем, я же не умираю, — возразил было о. Никон.

— Все равно, вам легче будет.

— Ну, читайте, а я уйду, мне некогда, — и закрылся одеялом с головой. Когда дошло до «Ныне отпущаеши», внятно причитал вслух Симеонову молитву.

Поблагодарил о. Никиту и о. Зосиму за чудесное причастие, но они возразили, что это им надлежит благодарить о. Никона: через него Бог благоволил сделать доброе дело.

О. Петр вернулся ближе к вечеру.

— Сестра Ирина, ложись, тебе всю ночь не спать, — как бы предчувствуя, что будет, сказал о. Никон, а сам стал вспоминать своих духовных чад.

Он негромко призывал по именам о. Рафаила, о. Геронтия, монахинь, особенно тепло мать Амвросию, благословлял всех крестом на окно. Под тихий шепот Батюшки Ирина незаметно задремала.

Проснулась, как будто пружинкой какой подброшенная. О. Петр, склонившись, сидел за столом и что‑то писал, о. Никон слабо стонет с одра. На ходу поправляя выбившиеся из‑под платка волосы, Ирина подошла поправить постель. Больной лежал в забытьи, слегка склонив голову к плечу, однако что‑то неуловимое в лице его насторожило ее…

— Батюшка умирает! — пораженная догадкой, воскликнула она.

О. Петр встал рядом. Полностью примиренные друг с другом в эту минуту, они молча наблюдали таинство разделения души с телом. Вот болящий перевернулся, рука скользнула по груди и бессильно упала. Он несколько раз тяжело вздохнул и затих, без мучений, без агонии. Глаза так и остались смеженными, рот несколько полуоткрыт, лицо очень спокойное, слегка улыбающееся чему‑то неведомому. Эта безболезненная мирная кончина свершилась 25 июня/7 июля 1931 года в 22.40. И было его жития 42 года, классический возраст смерти для избранных. О. Петр тут же обрядил преставившегося в рубашку, натертую соборным маслом, Ирина прикрыла Батюшке рот, аккуратно расчесала длинные волосы. Тело быстро застывало…

В «Месяцеслове», доставшемся мне от прадеда о. Иоанна (Ильинского), вклеен пожелтевший ог времени листочек, чернила на котором почти выцвели, но еще можно разобран»: «16 ст. ст. с. Вызеро. Уважаемому протоиерею Иоанну имею сообщить. Ваш брат, о. протоиерей Сгефап, скончался 10 июля утром в 3–м часу от тяжелой и продолжительной болезни… Погребение 13 июля после литургии совершено пятью иереями при большом стечении народа. Покойный от истощения неузнаваемый. По слухам и заверениям его духовника о. Николая Петрова, о. Стефан готовился к смерти как к жизненному подвигу, и спокоен и сознателен. В добрую память о друге; почившем сообщаю Вам. Примите почтенней Доброжелатель Ваш Вызерский свящ. Александр». Сбоку рукой прадеда приписано: «1921 щ 10 июля, в третьем часу утра, умер в Моште брат мой протоиерей Стефан Иванович Ильинский, род. 24 окт. 1862, именины 28 окт., рукоположен во священники авг. 1885». В конце 20–х годов семья Ильинских переезжает в дер. Константиновку ж/д станции Горелово (Гатч ина), а оттуда в Ленинград, где прадед несколько лет служит в Василеостровской Благовещенской церкви. 19/2 мая 1929 г. еп. Николай (Платонов) в Андреевском соборе возложил на прадеда крест с украшениями. Он приехал в Ленинград совершенно больной, но несмотря на плохое здоровье и преклонные годы, вскоре бесследно исчез в одном из лагерей. Где и как погиб мой прадед, протоиерей Иоанн Ильинский, по сей день неизвестно… Остались ли на свете люди, помнящие его? Сверши чудо, Господи, пусть они найдутся, пусть они откликнутся!.. Ибо это не страшные сказки, это действительно было — когда люди лежали в гробу неузнаваемыми от истощения, но к смерти готовились как к жизненному подвигу. Нашему циничному времени трудно поверить в искренность подобного умоустроения, и все‑таки это правда. Это корень, откуда возрос русский народ.

Сколько их было, новомучеников российских, кто исчислит, кто даст ответ? То, что мы сегодня имеем как данность, — Церковь, преизобильная Таинствами, свобода быть похороненному по-христиански, — всего этого деды были лишены, и это ощущалось как лишение жизни. И если не погибла еще окончательно богохранимая страна Россия, то только молитвами мучеников, которым выпало пополнить число душ, убиенных за Слово Божие; иных питательных источников жизни на сегодняшний день у народа нет.

«Время разбрасывать камни, и время собирать камни» (Еккл. 3, 5), — сказал пророк. «Время убивать, и время врачевать; время разрушать, и время строить» (Еккл. 3,3). Имена тех, чья верность сберегла для нас веру Христову, да будут откопаны из забвенья и положены в основание нового храма, да стоит непостыден во веки веков. Да успеем преклонить колена пред теми немногими, кто остался, да воздадим им честью за подвиг быть хранителями святынь!

Жизненный путь замученных дедов убеждает в простой истине: опомнись, человек, не пеняй на время. Эпоха, выпавшая тебе для осуществления себя, всегда твоя, от века предназначенная, от Господа заповеданная, дабы в ее суровых тисках ты возрастал и меру отпущенной тебе благодати. Любому времени надлежит своя борьба за духовность, ибо таковая завещана Христом, не мир, но меч принесшим на землю (Мф. 10,34). Невозможно получить дары духовности без пребыванья в стихиях духа, поэтому мало только знать о духовной жизни, надо жить этой жизнью, устремленной к горним вершинам, а не коснеющей в узах закона. Только тогда выстоишь в час своего моленья о чаше, только тогда взойдешь на Голгофу в исповедном чине сыновьем и одолеешь неправду земли…

Он победил, отец Никон. С руками, скрещенными на груди, посредине комнаты лежит, честно преодолевший отпущенный ему срок необходимого земного странствия. И простирает над ним Свой покров Тихвинская Богородица, северных русских пределов хранительница.

— Он мне роднее своего стал, — причитала хозяйка Александра Ефимовна.

А Ирина, шепча поминание, спешит к отцам I сообщить о кончине. Келейник Петр предлагал | свезти покойного на кладбище, а потом заочно отпеть — Ирина настаивала на отпевании по обряду. Но решится ли на это кто‑нибудь из ссыльных иереев? Зашла было к батюшкиному духовнику о. Паисию, который не решился ее постричь. Отпевать о. Никона он тоже отказался, ведь у отправлять требы было строжайше запрещено.

— Я скажу всем, что вы больны, — пожалела г Ирина старика.

— Я и вправду болен, — обрадовался тот.

Тем временем племянник хозяйки сколотил: добротный сосновый гроб. И пришли отцы Никита и Зосима, и пришли иноки Серафим, Ясон и Алипий московского Покровского монастыря, и еще о. Николай калужский и о. Иаков московский ^[16]. Келейник Петр сердился на Ирину, что она собрала столько ссыльных, не ровен час, до властей дойдет.

— А ты им скажи, родственница приехала, как хочу, так и хороню.

Всего собралось семь отцов. Знаменательно, что в этот день все они оказались на месте, не на лесозаготовках, не в дальних «командировках», словно Господь специально позаботился, чтоб вернейший из Его сыновей был отпет по чину монашескому. И вот в 4 часа дня на Тихвинскую стали отпевать, все в епитрахилях и полумантиях — епитрахили из полотенец. Отцы трогательно пели, как будто им помогали ангелы: один архимандрит, один протоиерей, один игумен и четыре иеромонаха. Ирина старалась им подпевать, но ее душили слезы.

— Вот и наши духовные где‑то так плачут, — крестились растроганные отцы.

Только о. Петр все время косился на окошко, не идет ли кто из сельсовета. Отслуживши, разошлись, порешив опечатывать завтра.

Утром пришел ссыльный обновленец о. Владимир из города Владимира, как бы комендант над опальным духовенством района:

— Как хоронить будете, по — язычески?

— По — монашески, — коротко ответила Ирина.

— Надо бы в церкви отпеть.

— Он обновленческую не посещал.

— Уже отпетый, — ляпнул о. Петр.

— Когда успели? — насторожился о. Владимир. — На кладбище хоронить не дам, в церковь несите.

— Я в Пинеге была, — нашлась Ирина, — телеграмму в Москву послала, его там заочно отпели, — и предъявила квитанцию.

Стали собираться отцы, в том числе и не отпевавшие. Пришел архимандрит Донат из Донского монастыря, казначей и игумен оттуда же. Пришел о. Парфений (Крутиков), тоже оптинский. Приоткрыл наглазник, заглянул в лицо покойному:

— Сейчас засмеется… — Но отслужить литию отказался: —Он обидится, дома помолюсь…

О. Никон не был с ним в молитвенном общении, поэтому тот и не отпевал. Дело в том, что о. Парфений был «тихоновец», а о. Никон «сергианец» — в то время среди духовенства было такое разделение. Он не запрещал своим духовным детям ходить к обновленцам, но сам не ходил, хотя обновленческий храм был в трех километрах. О. Петр тоже боялся стать обновленцем рядом с о. Никоном, потому что тот поминал митрополита Сергия (Страгородского).

С вопросом, как относиться к митрополиту Сергию, к о. Никону обратилась Шамординская монахиня Анна, которая жила в Москве по благословению старца Нектария. О. Никон ей написал: «Чадо мое, мать Анна. Благословляю тебя ходить в церковь, куда ходил и я. Не смущайся тем, что там поминают митрополита Сергия. Хоть он и много погрешил, но он возглавляет единую Православную Церковь».

Интересно, что после ссылки о. Парфений (Крутиков) сам стал служить у обновленцев. Именно ему за несколько дней до смерти о. Никона приснился сон: будто о. Никон вместе с о. Кириллом с чемоданами идут куда‑то. «А меня возьмете?» — спросил о. Парфений. «Ты как хочешь, а Кирилла я не оставлю», — ответил Батюшка, и они пошли дальше…

Облачили Батюшку: новый подрясник одели, полумантию, скуфью вместо камилавки, епитрахиль из белого полотенца. Ее сделал сам о. Никон: выдернул нитки, обметал, и получились кресты. Поручи также были белые, холщовые. В руки вложили свечу и кипарисовый крест, на шее был большой медный крест, которым его благословила мать при поступлении в скит и который он всю жизнь носил вместе с нательным.

О. Парфений предложил везти гроб с телом по реке Пинеге, а потом пешком, но Ирина отказалась — а вдруг гроб упадет в воду. Из колхоза пригнали сани, впрягли лошадей, помолились, и в путь. Сначала гроб несли на руках; через деревню, где глубокий песок, перевезли на санях. О. Петр вел лошадь под уздцы, Ирина поддерживала гроб. За околицей опять взяли гроб на полотенца и вшестером понесли по лугам.

Лицо Батюшки было закрыто наглазником, и Ирина плакала, что никогда больше не увидит его. Вдруг поднялся ветер, рванул — и откинул наглазник на траву. «Подними и накрой», — сказали Ирине отцы. Она подхватила и, прежде чем набросить на лицо, быстро взглянула на дорогого Батюшку, как бы желая запомнить навеки. Сразу успокоилась, умиротворилась: никаких изменений в лице, лежит как будто спит, только на губах играет странная улыбка, исполненная такого счастья, что неловко смотреть. Она ласковым движением накрыла дорогой лик, чтобы отныне видеть его только во сне…

Гроб несли низко над лугом — он плывет по цветам, пригибая цветущие головки.

— И трава Батюшке кланяется, — говорили отцы.

Запыхавшись, прибежал о. Паисий, припал ко гробу, каясь, что опоздал. И дали последнее целование, и крест — накрест землей посыпали, и о. Донат предал его земле ^[17]. На могиле водрузили сосновый крест с голубцом, как принято на севере. Ссыльная монахиня Ольга из Пинеги сделала надпись химическим карандашом: «Оптинский иеромонах Никон». День был ясный, солнечный. Вдруг откуда ни возьмись набежала тучка, пролилась серебряным дождичком — сама природа оплакала Батюшку.

Потом состоялась поминальная трапеза. Ирина наготовила полный стол из привезенных ею продуктов. Особенно удались ей пироги с грибами и рисом, которые очень любил о. Никон. На Петров день двинулась домой.

И вот на 9–й день, в Архангельске, снится ей сон, будто пришла она в церковь Воскресения и видит: о. Никон в алтаре совершает проскомидию. Утром, волнуясь, спросила у хозяйки, есть ли в городе Воскресенский храм? Оказалось, есть. Поспешила к обедне — интерьер в точности тот же, что был во сне.

На 40–й день опять видела дорогого Батюшку, уже в Москве. Снится ей, будто спускается куда-то вниз, как в пещеры киевские, а там гробы в три ряда. Она знает, что первый от алтаря — батюшкин, а она вроде бы проститься пришла. Входит старенький священник с кадилом, похожий на Николая Угодника. Ириша падает на колени, целует его руку и неожиданно видит хартию, какую покойникам вкладывают, с золотыми буквами, и успевает захватить несколько слов: «Мое житие суть на небеси». Отслужив сороковины, она отдала наперсный крест о. Никона о. Пимену, будущему Патриарху, благословившему ее поехать на север.

Потом о. Никон долго не приходил, чтобы явиться через полгода. Видит Ирина какую‑то церковь, аналой, на аналое, как в старину, горит лучина, рядом чернильница, гусиное перо и книга в полтетради. Боком к алтарю сидит батюшка Никон, а напротив незнакомая монахиня. «Возьмите на исповедь», — просит Ирина. «Я больше не исповедую, большевики запретили», — сказал о. Никон и обернулся к монахине: «Запиши ее и Настю», и та занесла их имена в книгу…

Немножко придя в себя, через месяц, Ирина подробно записала все случившееся в далекой северной Пинеге, озаглавив свои записи: «Воспоминания о последних днях жизни и смерти моего духовного отца и руководителя». 1931 г., 13 августа. «Вечная тебе память, дорогой отец и благодетель души моей! Глубока рана, нанесенная моему сердцу кончиною твоею! Рана так глубока, что малейшее прикосновение к ней производит болезненное ощущение» — так кончаются эти воспоминания, но не кончается жизнь инокини Ирины, она не прошла еще и половины отмеренного ей пути…

Начало работы Оптиной пустыни по составлению жития о. Никона совпало со столетием со дня его рожденья (1888–1988), что само по себе не случайно. На поиски могилы о. Никона выехали иеромонах о. Феофилакт, послушник Евгений к зав. церковно — историческим кабинетом Свято Данилова монастыря Г. М. Зеленская. Будучи в Москве, оптинские иноки заехали к духовному сыну о. Никона, о. Василию (Евдокимову) расспросить, что он знает о месте захоронения о. Никона. О. Василий сказал, что в тех местах было укрупнение, возможно, кладбище и не сохранилось. Одновременно он благословил на перенос мощей о. Нектария в Оптину пустынь. «Осторожно копайте, может быть, найдете», — сказал о. Василий, Дело в том, что когда в 30–х годах могилу старца Нектария раскопали хулиганы и духовные дети совершили перезахоронение, Н. Павлович намеренно распустила слух, что они похоронили его где‑то в поле, а могилу оставили для поминовения.

Братья благополучно доехали до Архангельска, оттуда перелетели местным самолетиком в Пинегу. Деревня Валдокурье стоит по — прежнему, Только церкви там уже нет: клуб, разместившийся в бывшем храме, сгорел в 70–х годах. Знаменарельно, что в околотке Козлово сохранился единственный дом: где умер о. Никон. Бывшая хозяйка Александра Ефимовна Прялкова не гак давно умерла — ей тоже выпала долгая жизнь; теперь там живут А. И. Ярунов с супругой. В доме сохранилась икона Тайной Вечери, та самая, перед которой молился о. Никон, матушка Серафима признала ее на фотографии. Она же подробно описала место захоронения.

Краеведческий музей пос. Пинега сведениями о ссыльных священниках не располагал, зато здесь рассказали о бывшем неподалеку Кулой-лагере и Троицком соборе, взорванном в начале 30–х годов. Судьба людей, принимавших участие в ликвидации храма, незавидна: один застрелился, другой повесился, третьего парализовало.

Старое кладбище располагается близ околотка Моисеевщина. Оно представляет собой холм с разновременными захоронениями, последние из которых относятся к началу 60–х годов. Большая часть крестов сохранилась фрагментарно. Один из них по месту расположения, а также по остову и составу древесины соответствует описанию креста на могиле батюшки Никона.

Братья занялись оформлением предполагаемого места захоронения. В промкомбинате заказали деревянную ограду, табличку с фотографией и датами жизни о. Никона, а также приобрели цветочную рассаду— оранжевые лилии, синие ирисы, ромашки и васильки, которые тут же высадили на могиле.

8 июля 1989 года состоялась первая за 58 лет панихида по о. Никону, на которую собралось около полусотни местных жителей. Перед началом панихиды о. Феофилакт произнес слово об о. Никоне, затем состоялась сама панихида, на которой были помянуты и родственники присутствующих. Затем отслужили молебен Божией Матери, Святителю Николаю, преподобному Амвросию, Зосиме и Савватию Соловецким, Артемию Веркольскому; затем по просьбе людей были отслужены три литии на могилках близких.

После этого в доме Лидии Афанасьевны Прялковой, однофамилицы, а может быть, и дальней родственницы последней хозяйки о. Никона, состоялась поминальная трапеза, за которой присутствовало 15 жителей. Иноки попеременно читали проповеди и беседы о. Никона, письмо матушки Серафимы, тогда инокини Ирины, о его последних днях. Трапеза закончилась возглашением вечной памяти приснопоминаемому Батюшке.

О. Никон канонизирован Русской Зарубежной Православной Церковью. Не за горами то время, когда его святое имя будет известно и на Руси, а мощи, почивающие ныне в далекой северной земле, обретут свой покой, где им надлежит быть, в Оптинской обители, рядом с мощами старцев Амвросия и Нектария, ибо так надлежит исполнить всякую правду.

* * *

А Настя разделила изгнание с о. Кириллом. Они выехали в Кзыл — Орду в январе 1929 года.

Еще будучи скитским послушником, о. Кирилл заболел туберкулезом — в ссылке болезнь перешла в третью стадию. Анастасия самоотверженно ухаживала за ним, за что ссыльные монахи прозвали ее Симон Киринейский, берущий на плечи крест ближнего. На одном из томов Святителя Игнатия Брянчанинова о. Кирилл надписал: «Сестре Анастасии дарую за ее бескорыстное служение мне во время болезни». В Туркестане он занимался умным деланием, брал четки и уходил в степь; Настя тем временем стирала, стряпала нехитрую еду — с молитвой, которая теперь почти не сходила с ее уст. Так потихоньку и отбыли срок. Затем, по выбору о. Кирилла, поселились в Белеве, поближе к Оптиной. В то время здесь обосновались изгнанные из Козельска архимандрит Исаакий 2–й с келейником о. Дионисием и Л. В. Защук, принявшая схиму с именем Августа. Она часто приходила к о. Кириллу. Как‑то принесла фотокарточку старца Нектария и говорит: «Мы к вам вдвоем с батюшкой Нектарием». Вскоре последнего оптинского настоятеля подвергли аресту, а о. Кирилла и Настю в 24 часа выслали ^{name=r18>[18]}.

На сей раз они избирают местом жительства город Козлов (ныне Мичуринск), куда переехал о. Севастиан, а после ареста о. Архимандрита— о. Дионисий. В городке проживала его вдовая сестра — к ней‑то на квартиру и пристроились изгнанники. Однажды хозяйке надо было заплатить, а деньги вышли. «Яко не до конца забвен будет нищий, терпение убогих не погибнет до конца» (Пс. 9, 19), — читал о. Кирилл Псалтирь, и что же? Приходит письмо от неизвестного лица, а в нем хрустящая десятирублевка. «Смотри, как Господь печется о нас», — радостно сказал он сестре Насте. О. Кирилл почитал себя недостойным великого дара жизни и не уставал благодарить Бога. «Слава Тебе, Господи, слава Тебе», — восклицал он по многу раз на дню, а на смертном одре непрестанно.

За несколько дней до кончины у него пошла горлом кровь, и о. Севастиан приобщил его. Рано утром 19 июля (1 августа) в день преп. Серафима к нему прибежала Анастасия, бледная, слова не может вымолвить. О. Севастиан тут же все понял, взял запасные Дары и отправился с ней. О. Кирилл принес свою последнюю в жизни исповедь. «Слава Тебе, Господи», — произнес, приложившись к Евангелию, и перекрестился. Это были его последние слова. «Брат, ты умираешь, — поклонился одру о. Севастиан, — помяни меня и сестру Анастасию». О. Кирилл в знак согласия опустил голову и предал душу Господу. Над остывающим телом тут же была отслужена панихида. Так сбылся сон о. Парфения, приснившийся ему в далекой Пинеге: о. Никон не захотел оставить о. Кирилла и взял к себе в ту райскую страну, где нет ни болезни, ни печали, ни воздыхания, но жизнь бесконечная…

Отпевали на пророка Илью. «Честна пред Господом смерть преподобных Его» — под эти слова прокимна взошла Анастасия под церковные своды, где провожали в последний путь учителя и друга ее. Схоронив о. Кирилла на козловском кладбище, отправилась домой, в Гомель.

Здесь уже несколько лет жила сестра Ирина. Московская жизнь постепенно стала невыносимой: в 1930 году закрыли Данилов монастырь, через два года взорвали Храм Христа Спасителя и упразднили кремлевский Спас — на — Бору, древнейший из всех московских храмов. Вотчине преподобного Сергия присвоили имя революционера, ни сном ни духом к Посаду не причастного. Сбылся сюжет древней киевской фрески: в столицу проник враг, и ему со всех сторон несут подношения: мертворожденные души, не изведавшие крестильного чина, уста, не знающие имени Божьего, сердца, пылающие «благородной» ненавистью. Но благородной не бывает, есть бесовская, поэтому Ирина бежит из Москвы.

Теперь она работает поваром в глазной больнице, а на квартире держит епископа Серафима и друга о. Кирилла иеромонаха Киприана. Еп. Серафим был секретарем еп. Павлина Могилевского. Тот его хиротонисал и назначил в Гомель, куда Владыку привез о. Георгий (Попов) ^[19]. Церковь была не в чести, и священники остались без крова. В 1935 году в Гомеле взорвали польский костел, а у православных отобрали церковь пророка Ильи, причем сопротивлявшегося захвату о. Иоанна убили прямо в храме. А вот Бобковы приютили опальных священников.

О. Киприан постриг в тайное монашество Анастасию и ее мать — первую под именем Анимаисы, вторую Евфросиньи, и повез их в Киев, где тогда еще были открыты ближние пещеры. Они все вместе прикладывались к мощам подвижников и дивились на мироточивую голову, с которой прямо на блюдо капали благоуханные капли…

Единственный брат четырех сестер, Николай Ефимович Бобков, тот самый, что наперекор отцу все‑таки обучился грамоте, тем временем дослужился до республиканского прокурора. И вот недоброжелательно настроенные соседи поставили в известность соответствующие органы, что прокуроровы сестры — монашки укрывают непрописанных попов. На дворе стоял 1937 год — неудивительно, что прокурор отрекается от своей родни, а в домик приезжают с обыском. Протрусили все книги, простучали все иконы — ничего не нашли, кроме архиерея и монаха ^[20]. Через некоторое время ночной стук повторился. На сей раз в «воронок» пригласили мать Анимаису, уверяя, что это проверка и к утру она будет дома. Домой матушка Анимаиса вернулась через восемь лет.

Забыв обиды, сестры кинулись к брату в Минск. «Если бы не «тройка», я бы что‑нибудь и смог, — ответил прокурор Бобков, — но тут нужно снимать со всех, кто шел по этому списку». Все-таки какими‑то правдами и неправдами ухитрился скостить ей два года. Поначалу мать Анимаису держали в местной тюрьме — барачном городке. Подошла было к забору сестра Евфросинья, позвала в щелку «Настя», — тут же схватили. Слава Богу, выручили дети, пришли все пятеро к начальнику НКВД, плакали «отпустите мамку» — он и сжалился.

Войну матушка Анимаиса провела в Вологодской области на лесоповале: обрубала сучья, никакой черной работой не брезговала. «Жизнь человека есть послушание Богу, это высшее его приобретение на земле, — сами собой вспоминались ей старческие поучения батюшки Нектария, когда она орудовала пилой — Но в послушании нужно разумение и достоинство, иначе может произойти большая поломка жизни». Да, не узнал бы сейчас о. Нектарий ту, что послана в мир Промыслом Божиим, в этой каторжнице ГУЛАГ а… В общей сложности мать Анимаиса томилась в семи лагерях, последний большой лагерь — Любицы. Потом ее, очень ослабевшую, отправили в больницу, где она по ночам убирала столовую, а своей скудной пайкой кормила птичек. Молитва сама собой, уже безотходно, творилась в сердце ее…

* * *

Опять осиротела Ирина. Единственный человек у нее остался, сестра, христианка, оптинка, да и ту отняли. Она молча несла свой крест. Ходила за престарелыми родителями, у Евфросиньи были малые дети, к дому прибилась монашка Мотя — словом, дел и забот хватало. Племянники ходили обедать к ней в столовую — она и выкормила их в голодные годы.

Вернувшись домой, привезла с собой сундучок, набитый драгоценными иконами, которые удалось спасти в Оптиной от разграбления. Теперь они висели у нее в комнате, правда недолго. Иметь дома много икон было по тем временам опасно, поэтому, полюбовавшись, Ирина почти все раздала. «Скоропослушница.» и сейчас висит у племянницы Любы, «Спаситель» в ризе у племянника, Любиного брата, «Троеручица» у одной сестры, Варвара у другой; образом Казанской Божией Матери благословили на брак племянницу Любу. Еще, вспоминает матушка, был Тихон Калужский, что в дупле дуба молится. Кое‑что хранится у ее младшей сестры Марии Ефимовны» И было среди икон две чудотворных: одна двойная — половина «Плащаница», половина «Троица», а другая-‘Николай Угодник, старый трехсотлетний образ.

В 1941 году в городе установили комендантский час, жечь по вечерам свет было запрещено. Племянница Люба была особенно богомольна — может быть, оттого, что мать Евфросинья возила ее, годовалую, в Оптину, и сам старец Нектарий возложил на нее руки свои. Она любила псалмы переписывать. И вот пора свет гасить, а не докончила, обидно.

— И вдруг Николай Угодник, чудотворная икона с Оптиной, тихо засветилась, — рассказывает сегодня Любовь Иващенко. — Прямо дивно и удивительно. Где‑то под ручками у Святителя занялся фонарик, как бы ночничок, с улицы не видно, а псалом дописать можно. Мы с бабушкой долго стояли, любуясь на это чудо…

Не предвестником ли скорой смерти Екатерины Даниловны, в тайном монашестве Евфросинии, было оно? Она умерла в первый год войны, в ноябре, и кончина ее была воистину блаженна. После молитв на сон грядущим Люба поцеловала бабушку, заботливо поправила одеяльце, а она так глубоко вздыхает. «Тетя!» — крикнула девочка. Подбежала Ирина, а бабушка в другой раз вздохнула, да опять глубоко, необычно. Едва успели принести свечку. Открыла глаза, улыбнулась остающимся, в третий раз вздохнула, и не стало ее, ушла. «Не дивите, гостюшки, на мою честь, я рада — радешенька, что вы у меня есть», — бывало, говорила Екатерина Даниловна гостям. И вот не стало никого, растаяли — предстала Господу лицом к лицу…

Вступив в Белоруссию, немцы разрешили открывать церкви. Близ Гомеля был возобновлен Чонский Преображенский монастырь с престолом Тихвинской Божией Матери. Из Жировицкого монастыря приехал архимандрит Серафим (Шахмут) с послушником Григорием. Он служил в городском Петропавловском соборе, он же и возглавил Чонку.

О. Серафим постриг инокиню Ирину в мантию. Так сбылось предсказание о. Никона, что найдется духовник, который решит ее монашескую судьбу в соответствии с волей Божьей. Произошло это в 1942 году, в Чонском монастыре, на престольный праздник Тихвинской Божией Матери после обедни. Ирина стояла простоволосая, в холщовой рубашке, с распущенными волосами.

В монахи посвящают, как младенца крестят: рождают в небесную жизнь.

В1944 году в Гомель вошла Красная Армия. Батюшек предупредили, что лучше им исчезнуть, не ровен час, обвинят в сотрудничестве с немцами и антисоветской пропаганде посредством религиозного дурмана. Они отправились обратно в Жировицы, да не доехали: в Гродно схватили, бросили в подвал, а там вода, труба какая‑то лопнула. О. Серафим заболел воспалением легких и умер в тюрьме. Послушника Григория отпустили, он вернулся в Жировицы и стал священником; скончался недавно глубоким стариком. Монастырь тоже закрыли, но чонковские монашки не ушли, осели в округе: кто домик купил, кто комнатку снял, а кто просто досками огородился да крышу сверху положил, много ли монашке надо? Было бы где прилечь и икону повесить.

За немцами шли войска и срочно отстраивали взорванные при отступлении коммуникации. Одну бригаду, сооружающую мост через р. Сож, по

селили на постой в домик матушки Серафимы, а она временно переселилась к сестре Евфросинье.

Бригадира мостовиков звали Николаем. Это был честный, ответственный и, несмотря на погоны офицера Красной Армии, глубоко верующий человек. Он прослышал, что за 25 км от Гомеля живет блаженная Манефа, которая тридцать лет пластом лежит, а люди толпами ходят к ней спросить, придет ли муж с войны, что делать в таком‑то случае и тысячи других житейских вопросов. Выслушает Манефа, ночь помолится, а утром, глядишь, дает человеку ответ, пророчествует. Прослышал о ней Николай и просит мать Серафиму: отвези да отвези к ясновидящей. Уговорил, поехали. Лишь взглянула на него блаженная, прорекла: «Священником будешь». Воин Красной Армии и вдруг поп? Изумился Николай. А после войны стал все чаще захаживать в церквушку Святителя Николая на Полесской улице. Благочинный о. Василий заметил его, потом стал просить о маленьких услугах в ходе богослужения и в конце концов рукоположил в сан. Так бригадир военных мостовиков стал отцом Николаем, впоследствии получил Кривский приход в 60 км от Гомеля.

После войны Люба, уже 17–летняя девушка, и ее тетя, теперь монахиня Серафима, решили поступить в иноческую обитель. Монастырей было немного, насельниц брали с большим отбором. Они выбрали Гродненскую женскую обитель, никогда не закрывавшуюся, с традициями, с корнями.

В монастыре их поразила необыкновенная чистота не только келий и дорожек, но самих человеческих лиц, какая‑то особая трезвенность жизни. Пожилая настоятельница долго расспрашивала м. Серафиму о Шамордино, об оптинских старцах.

— Я вас обязательно приму, — сказала на прощанье, — да нету пока указа принимать молодых, как выйдет, милости прошу. А вы, я вижу, старица, человек опытный, нам такие очень нужны, вы будете наставлять молодых.

Но и для старицы свободного места не было. Правда, доживало век несколько старушек, уже на ладан дышали. По смерти кого‑нибудь из них игуменья обещала прислать вызов и сдержала слово. Долгожданная весточка пришла через полгода, но Евфросинья Ефимовна перехватила ее и уничтожила. Не хотелось ей видеть дочь в камилавке, да и сестру терять выгоды не было, дети еще не все подросли.

— Вот так ей мучиться пришлось, матушке нашей, — вздыхает сегодня Люба, — а так столько лет в монастыре бы прожила, игуменьей была бы в каком‑нибудь Гродно или Вильнюсе. Ну а обо мне что говорить? Как пообещала идти в монастырь, обещание свое не выполнила, так и в жизни не повезло. Но я не обижаюсь и слава Богу за все…

С монастырем не получилось — м. Серафима устроилась санитаркой в железнодорожную больницу, а по достижении возраста вышла на пенсию. Но до отдыха было далеко, она снова работница, на сей раз у о. Игоря (Базилевича), помогает ему растить дочек. В 1952 году батюшка переезжает в Орел, а недостатка в работе по — прежнему нет.

После войны из второй ссылки вернулась мать Анимаиса. Вскоре выяснилось, что она невиновна. Судимость сняли и назначили похожую на насмешку скудную пенсию. В настоящее время А. Е. Бобкова реабилитирована, подтверждающий это документ бережно хранится у м. Серафимы.

Копия

Гр — ке Бобковой Анастасии Ефимовне

Военный трибунал Краснознаменного Белорусского округа 12 июля 1973 № 683 г. Минск н/ч 220003

Направляю справку о реабилитации Вас и разъясняю, что в соответствии с Постановлением Совета Министров СССР № 1655 от 8 сентября 1955 г. время нахождения в местах заключения засчитывается Вам в трудовой стаж.

Кроме того, Вы имеете право на получение двухмесячного пособия по месту работы до ареста. Для этого к заявлению необходимо приложить копии справок о реабилитации и времени нахождения в местах заключения, заверенные нотариально. В случае отсутствия справки о времени нахождения в местах заключения, Вам следует обращаться в Управление внутренних дел Гомельского облисполкома.

Приложение: справка, только адресату.

Председатель военного трибунала округа генерал — майор юстиции (подпись)

И. Мазуров ^[21]

* * *

Несмотря на исключительную по уровню лишений долю, сестрам Бобковым даровано редкостное долголетие. В середине 60–х годов они ездили хоронить прокурора Николая Ефимовича. По иронии судьбы, именно этим неустроенным монашкам, от которых он в трудную минуту отрекся, выпало пропеть над его гробом «вечную память» — крадучись, шепотом исполнить всяческую правду, положенную христианской душе при ее отошествии в вечность. «Жизнь дается, чтобы она нам служила, не мы ей, — говорил когда‑то старец Нектарий. — Делая из жизни идола, человек рано или поздно перестает понимать, зачем живет, и приходит в грустное недоразумение. Везет и везет, как лошадь, и вдруг на него находит такое… стихийное препинание». Прокурор сгорел от водки, сокрушается матушка Серафима, да и семейная жизнь не удалась, А его постаревшие сестры, по — прежнему свободные от земных уз, самозабвенно любили Небесного Жениха, Которому присягнули в юности.

Ах, эти не отдавшиеся во власть духу отрицания старушечки в черных платках! Они одни остались верными Господу, когда от Него отвернулся весь мир и во главу угла водрузили химеры — перевертыши; они не умели жить по — другому. Благодаря им годы хрущевского правления, отмеченного новым гонением на церковь, весь период застоя, когда грех перестал считаться нравственным искажением и сделался повседневной нормой, к Престолу Творца изо дня в день возносилась молитва любви. Без праведника, говорят, село не стоит, тем более богохранимая страна Россия. Ими она и держится, Родина, провинциальными матушками, что живут в аварийных комнатках и что‑то шепчут, часто крестясь, перед пожелтевшими бумажными иконками. Лишь ради них Господь долготерпит!

И да не смущается сердце наше, когда они по тысяче раз твердят свое «Господ и помилуй» и монотонно бьют земные поклоны: они стараются не за себя. За всех, кто не молится в градах и весях, к го не научен и лба перекрест ить, а зачастую уже неспособен воздохнуть к небесам по тяжкому грузу своей нераскаянности — за них исполняют христианский долг неистребимые наши бабушки, святые огарочки прежней жизни. Пока они тлеют рядом, не все потеряно и есть надежда на небесный костер…

Летом 1972 года о. Никон опять явился ей во сне. Он совершал проскомидию в пустом храме. Вышел на амвон, благословил свое духовное чадо, к тому времени уже глубокую старушку, внимательно посмотрел ей в глаза и, ни слова не сказав, ушел внутрь алтаря…

В 1977 году сестры Бобковы приняли пострижение в схиму. Произошло это в день Скорбящей Божией Матери. Матушка Анимаиса снова получила свое крестильное имя, но теперь в честь Узорешительницы, покровительницы плененных, а не преподобномученицы Анастасии Римляныни, как в Св. Крещении, а старшая осталась «пламенной», но отныне в честь мученицы Серафимы девы.

Через год мать Анастасия, повитая схимой, разрешилась от уз мира. Одна из опрятывавших ее монахинь явственно видела, как покойница сама сложила руки на груди и свела пальцы для крестного знамения. Такие случаи встречаются в житиях и происходят с особенно угодными Богу людьми. В 1988 голу умерла Евфросинья. Осталась матушка Серафима, Старшая из всех, она живет дольше всех…

Великая Суббота 1990 года ознаменовалась историческим событием: в Казанской Свято-Амвросиевой женской пустыни, что в Шамордино, впервые за много лет состоялся молебен в церкви при богадельне в честь иконы Божией Матери «Утоли моя печали». Недели за две до этого события туда переселились настоятельница мать Никона, инокиня Ефрема и еще несколько человек. На первых порах насельницы разместились в корпусе без удобств, без отопления, без воды, где только и есть что железные кровати да иконки на подоконниках. В бывших монастырских корпусах сегодня живут люди — здесь размещается гидромелиоративное хозяйство И Пасхальную мочь служил сестринский духовник игумен Поликарп, а в Светлый Понедельник для свершения всенощной туда приехал о. Наместник Оптиной пустыни архимандрит Евлогий.

Мы выехали в Шамордино сразу после обеда Имена всех, кто присутствовал на этой службе явно не случайны. Я уверена, у этих людей завяжутся с Шамордино свои особые отношения. Это были Маша, Людмила Моро шва, Люда Шаврина с сыном Илюшей, Ира из Черноголовки и я.

Мы погрузились в кузов грузовичка; поддерживая тюки и мешки, устроились на узеньких скамеечках, и машина тронулась. В одно мгновение миновав засеку, свернули к Козельску, потом еще раз направо, к Перемышлю и, наконец, около деревни Каменка налево. Медленно, но не буксуя, наш грузовичок ползет по непросохшей грязной дороге вверх, вверх, вверх, но не резко, а постепенно, словно мы, экономя силы, осторожно восходим на какую‑то очень важную для всех нас высоту. И вот слева открывается необозримая даль красоты неописуемой, пейзаж воистину космический, так что дух захватывает и не знаешь, что делать: то ли почтительно молчать, то ли, не сдерживая слез, молиться.

Внизу лежит громадная, до горизонта, котловина, вернее исполинская чаша, до краев наполненная зеленой весной и хрустальным молитвенным воздухом, намоленным за сто лет до нас и сохранившим квинтэссенцию благодати до наших дней. Края чаши высоки, но не круты, а пологи, мягко загнуты; они медленно, волнисто ниспадают вниз, как застывшие кружева. На дне титанической котловины извивается речка Серёна — почти сирена! — серебристая среднерусская Наяда, гигантская водянистая змея, так и кажется, вот — вот вскинет мудрую головку в маленькой алмазной короне и возденет ее высоко в небеса, чтобы стать там одним из созвездий…

Грузовичок ползет по краю чаши, и вот впереди в зелени деревьев мелькают краснокирпичные строения, в облике которых угадывается что-то отдаленно средневековое.

— Не монастырь, а какой‑то разрушенный замок! — очень точно воскликнул шестилетний Илюшенька.

Ландшафт этого запущенного ансамбля безалаберный, неухоженный, какой‑то ничейный; железки, брошенные машины — вернее остовы машин, расползшиеся вкривь и вкось колеи, подсобные хозяйства, в пыли квохчут куры, на шум машины заливаются собаки. И при этом пространство очень наполненное, онтологически значимое; оно крепко держится из каких‑то иных сфер, это без сомнения чувствуется, и поэтому сердце распирает непонятная радость, и хочется кружиться, закинув лицо к солнцу: «Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение!»

Местные жители явно неравнодушны к нашему приезду. Они рассматривают нас издалека, приложив ладони козырьком к глазам, а некоторые подходят и без обиняков, по — деревенски напрямик, расспрашивают, кто мы такие, и надолго ли, и будем ли работать, и сколько нам платят?

— Голубицы прилетели, — опираясь на палочку, улыбается старенькая бабушка, — слетайтесь, слетайтесь, горлицы…

— Такие девчата, неужели все монашки? — по-хорошему смеется белозубый мужчина в мазутной робе.

И мы с готовностью объясняем, что нет, еще не монашки, пока паломницы, а приехали сюда на службу, которая состоится вечером, и работать, конечно, будем, если матушка Никона благословит, только не за деньги, а во славу Божию.

— У вас теперь свой монастырь, — терпеливо объясняем мы людям, — своя церковь, понимаете? Вон там, где у монахинь когда‑то был дом престарелых. Теперь здесь все время будут службы, сначала утреня, вечерня и полунощница, а там, даст Бог, и обедня наладится, будут исповедовать и причащать.

— А детишек крестить? — интересуются женщины.

— А как же, — ликуем мы, — и детишек, и взрослых во имя Отца и Сына и Святого Духа!

Шамординская Горская женская обитель — удел Самой Божией Матери, устроенный стараниями старца Амвросия, который исходил здесь своими ножками каждую пядь земли, все высчитал, вымерил и благословил каждую постройку.

Святая святых Шамординской обители — это большое треугольное пространство, где вершина — соборный храм Казанской Божией Матери, справа — кладбищенская Троицкая церковь с престолом св. Софии Премудрости, а слева больничная «Утоли моя печали». Это и есть сокровенный богородичный удел, любвеобильный и милующий, истинно женский аспект духовности, которому причастны все сестры этого монастыря, как былых времен, записанные в небесные синодики, так и сегодняшние, особенно грядущие подвижницы, которым предстоит возрождать былую славу Царицы Небесной в самом сердце российской земли.

Казанский собор грандиозен даже теперь. Очертания его сохранились во всем великолепии, и не беда, что местами красный кирпич обветшал и осыпался, а на стенах произросли заброшенные ветром семена, ставшие тоненькими деревцами. Но изнутри он осквернен мерзостью и запустением, столь свойственными нашему времени, поэтому как только монастырь передали православной церкви, все входы в Казанский храм, во избежание дальнейшего разорения, перекрыли, до того желанного — он не за горами! — дня, когда здесь опять раздастся зычный возглас иеродиакона: «Миром Господу помолимся», подхваченный ангельскими голосами сестер: «Господи помилуй».

За алтарем Казанского собора покоится прах почивших монастырских настоятельниц Софии, Евфросинии и Екатерины, которые своими горячими, неоскудевающими молитвами за землю русскую сохранили для нас шамординскую святыню, сберегли ее до сего дня. Но и другое Заступничество угадывается здесь, могучее и властное…

Когда в Казанском храме начали совершаться богослужения, сюда прибрела неизвестная богомолка и, признав себя находящейся в крайней нужде, попросила у монахинь 10 рублей. А чтобы это не было милостыней, оставила им в залог образ Казанской Божией Матери, оговорив, что когда изыщет возможность вернуть долг, заберет его. Женщина ушла и не вернулась, а икона начала мироточить и исцелять. Говорят, она жива до сего дня и прячется где‑то неподалеку, в каком‑то неведомом домишке, то ли на чердачке, то ли в чуланчике. Хочется верить, что когда пробьет Ее час, Пречистая вернется в Свой Храм, дабы всех нас, сирот казанских, утешить материнскою Своею милостью…

Когда батюшка Амвросий гостил в Шамордино, он принимал народ в зимней Троицкой церкви. Люд валил сюда валом с утра до ночи, и старец всех наставлял, благословлял, исповедовал, брал на себя скорби людские и грехи, даруя взамен облегчение и великую радость сердечную. Ныне от этого храма сохранился подвал, где сиротливо ржавеют два брошенных комбайна, да фундамент, настолько насыщенный духом преподобного, настолько несмываемо впитавший в себя старческие молитвы, что подходить к этим камням без сердечного трепета невозможно.

И наконец церковь при богадельне «Утоли моя печали», устроенная в честь иконы, принесенной в Москву казаками в 1640 году во царствование Алексея Михайловича. Церковка помещается на первом этаже бывшего больничного корпуса и по расположению напоминает скитскую: продолговатая зала ведет в квадратное пространство перед алтарем…

— Это наш кафедральный храм, — улыбаясь, говорит матушка Никона нам, нерешительно остановившимся в дверях — Ну что же вы? Проходите.

Здесь пока всего несколько икон: священномученик Поликарп, Иоанн Воин, Казанская Богоматерь, что всю зиму провисела в комнатке у мощей батюшки Нектария, маленькая, трогательно вышитая Плащаница. Алтаря нет, как нету и Царских врат — абсиду прикрывает перегородка с седмисвечником, на аналое «Сошествие во ад».

В ожидании отца Наместника ставим свечи, прикладываемся к иконам. Постепенно собираются прихожане, в большинстве женщины, многие с детьми, всего человек двадцать. Сидим на лавочке вдоль стены, но ожидание затягивается, и мы вступаем в беседу. Местные жительницы настроены очень доброжелательно как к нам, так и к возобновленному монастырю, охотно рассказывают о прежних монахинях, о шамординских святынях, о старожилах, которые могут что‑то помнить, дают адреса, приглашают приходить и записывать, можно с магнитофоном…

Вдруг раздается звон колоколов, такой чистый и пронзительный, что мы устремляемся на улицу. Звон серебрист и трепетен, словно сама речушка Серёна сиреной воспела Господу своему со дна гигантской космической чаши. Звонница сооружена рядом с больничным корпусом прямо на зеленом поле. Молодые иноки о. Гавриил и о. Кирилл словно срослись с колоколами и, являя естественное их продолжение, вызванивают весеннюю ликующую песнь, а по длинной деревенской улице приближаются о. Наместник, его брат о. Вадим, игумен Поликарп и матушки. У одной из них в руках блюдо, полное пасхальных яичек. Со всех концов поселка сбегаются деревенские ребятишки и, раскрыв рты, изумленно наблюдают необычное шествие. О. Евлогий ласково улыбается, делает знак детям подойти и оделяет всех яичками; перепадает и взрослым.

— Христос воскресе! — просто говорит отец Наместник, входя в храм — Сейчас будем служить…

Священники облачаются. Отец Гавриил зажигает свечи и с молитвой раздает всем присут

ствующим. В первом ряду опять детишки с распахнутыми глазенками и ровненькими огоньками в руках.

Всенощная творится по — домашнему, уютно, как будто собралась одна большая семья и вот воздает хвалу Господу. «Благослови, душе моя, Господа, и вся внутренняя моя, имя Святое Его» (Пс. 102, 1). Идет шамординская служба, и мне приходит на память пророчество старца Амвросия, который не раз предрекал своей дочерней обители великую славу. Однажды, когда одна из духовных чад призналась ему, что Оптину любит больше, Батюшка вдруг поднялся со своего места, глаза его заблистали необыкновенным огнем, и он воскликнул в пророчественном тоне: «Здесь все будет больше оптинского! Здесь будет то, чего ты и не ожидаешь!» И в беседах с другими лицами неоднократно повторял о славном будущем Шамординской обители. Думаю, не ошибусь, если скажу, что это пророчество относится к нашему времени, и нам еще предстоит видеть его исполнение во всей полноте…

27 мая 1990 года митрополитом Филаретом Киевским и Галицким было совершено освящение престола, и в храме в честь иконы «Утоли моя печали» состоялась первая Божественная Литургия. Монахиня Никона была возведена в сан игуменьи, а молодых насельниц, исполненных решимости уневеститься Небесному Жениху, облачили в подрясники — первые иноческие одежды. Поэтому ни на минуту нельзя сбрасывать со счетов тот факт, что на свете есть человек, принявший от Господа послушание быть живой связующей ниточкой между прежним Шамордином и вновь возобновляемым монастырем. Сегодня, когда пробил час возрождать запустелое место Божие, жизнь матушки Серафимы приобретает особый смысл. Она пронесла свою хоругвь через десятилетия безбожия и дождалась молитвенных рук, готовых ее принять. Из тысячи Горских инокинь, разметанных по белу свету, отправленных в Караганду, уморенных в эшелонах, ей единственной выпала честь не допустить разрыва времен, передать эстафету верности Смыслу. Именно здесь надлежит искать разгадку ее удивительного долголетия. Пламенный луч от Источника Жизни, рассекающий тьму язычества — вот что такое мать Серафима!

* * *

Из поучений схимонахини Серафимы.

— Что самое трудное было в монастыре?

— Работа там очень тяжелая, порой и на службу не попадешь, оставалось терпеть и смиряться. Послушание выше поста и молитвы. Работать приходилось много, неподготовленным, ленивым было трудно. Некоторые не выдерживали, уходили, даже послушницы…

— А как с сестрами общение?

— По — разному. Всех любить надо, всем служить, а если душа не лежит, все равно, прощения просить, помогать ей, молиться за нее. Глядишь, и оттает сердце. Главное, никого не осуждать. Я самая грешная, самая плохая, а все остальные, даже если не ангелы, все равно в тысячу раз лучше меня…

— А искушения?

— Они есть, только бояться их не надо. Это значит, что Бог не оставляет, учит. Если придет — молись, и Господь поможет. Исповедоваться надо чаше, хотя бы и каждый день, и не только дела, а паче того помыслы. Только не человеку-духовнику, а перед ним, как перед свидетелем, Самому Богу. А то некоторые только батюшке исповедуются и стараются не огорчать его, а о Боге забывают…

— Чем отличается женский монастырь от мужского?

— В женском приходится очень много трудиться, даже на правило сил не хватает. В послушницах долго держат. В мужском — монахи, батюшки, духовники, старцы. Любить друг друга женщинам труднее, натура такая…

— А что значит быть в молитвенном общении?

— Зачем тебе это? Молись Богу, исполняй заповеди, а знание зтого само в свое время придет…

— А духовника своего слушаться как старца надо и целиком свою волю ему отдавать?

— Как старца. Только надо искать такого духовника, который будет сообщать не свою, но Божию волю.

— А как его найти?

— Молись, и Господь пошлет. Своего духовника и со спины узнаешь…

— Идти в монастырь можно только если Бога любишь или когда боишься за себя, что грешна?

— Любить надо Господа и бояться оскорбить Его хоть в чем‑то. Каждый грех, который мы допускаем хотя бы и в мыслях наших, — это мы распинаем Господа, гвозди в Пречистое Тело Его вбиваем. Иной человека боится обидеть, стыдно что‑нибудь нехорошее сделать, а Господа не боится, перед Господом не стыдно. А ведь страх Божий — это хорошо. Боишься — значит стараешься исправиться, очиститься, а очистишься, так и любовь в сердце будет…

* * *

Она беспомощна и день ото дня слабеет, между тем разум ее ясен и чист, а сквозь вековое лицо проглядывает удивленный лик ребенка. Мы часто слышим сегодня о брошенных стариках, стакан воды поднести некому — у схимонахини Серафимы иной удел. На стене журнал дежурств, где дни и ночи расписаны на месяц вперед — матушка является средоточием общины, которая спасается через нее и за которую она в свой час будет свидетельствовать. Ее скромненькая хибарка прежде всего центр духовного притяжения и с утра до вечера полна людьми, которые спешат сюда без газетных призывов к милосердию.

Через служенье болящей старице люди выявляют все лучшее в себе. Когда дела переделаны, они тихо садятся подле нее, молятся или молчат. Сидеть с матушкой отрадно, на душе становится легко и радостно. Разве не свершается одним этим такая нужная сегодня работа распространения благодати в нашем больном мире?

Во времена старца Макария в Оптиной пустыни лежал разбитый параличом иеродиакон Мефодий. У него отнялись все члены, кроме губ, которыми он мог произносить только два слова

«Господи помилуй» и одна рука. Несколько десятилетий старец лежал и молился Богу двумя оставшимися у него словами, а рука непрерывно совершала крестные знамения. Казалось бы, бесполезный во всех отношениях человек, тяжкая обуза для всех служащих ему, — почему же оптинская братия так стремилась в келью болящего? «В Оптиной пустыне в продолжение более тридцати лет лежал на полу разбитый параличом монах, владевший только левой рукой, — пишет Л. Толстой одному из своих корреспондентов в 1902 году. — Доктор Говорил, что он должен был сильно страдать, но он не только не жаловался на свое положение, но, постоянно крестясь, глядя на иконы, улыбаясь, выражал свою благодарность Богу и радость за ту искру жизни, которая теплилась в нем. Десятки тысяч посетителей бывали у него, и трудно представить себе все то добро, которое распространилось на мир от этого лишенного всякой возможности деятельности человека. Наверное, этот человек сделал больше добра, чем тысячи и тысячи здоровых людей, воображающих, что они в разных учреждениях служат миру».

Если быть до конца честными, приходится признать нечто крайне удручающее, а именно: наша старость зависит от нас самих, и старики в богадельнях в большинстве случаев пожинают плоды своей недостойной жизни. Насильно любить не заставишь, и все‑таки не последнюю роль играет, что представляет из себя сам человек в высшей своей ипостаси, той, что одна подлежит вечности. Если он всю жизнь занимал позицию потребителя, сферу бытия ограничивал пределом видимого и мало заботился о том, какая энергия излучается от него в мир, ему не остается ничего иного, как трагедия бессильного одиночества. Его банкротство стократ позорнее, если где‑то гуляют его безбожные порождения, для коих престарелый родитель не более чем подлежащая выбросу рухлядь. Утративший социальную значимость, человек перестает быть полезным обществу, а иных пластов бытия он не освоил. Люди торопятся прочь и мимо, доколе самим не пробьет час отправляться в дом престарелых…

Матушка Серафима от юности служила людям, а для себя обрела только схиму. И вот сбывается слово пророка: «Отпускай хлеб твой по водам, потому что по прошествии многих дней опять найдешь его» (Еккл. 11, 1). Не случайно Александра Ивановна Беренц, жена военного, у которого в 20–х годах работала послушница Ирина, до смерти помогала ей материально, и завещала детям своим, и те выполняют наказ по сей день…

Пласт бытия, в котором живет матушка Серафима, неведом унылому космосу наших будней, да и сами подвижники выкорчеваны с корнями. Но как ни уродуются души сочиненными «нормами» нравственности, православная основа жива в нас. На вырубленной пустоши уцелело несколько старых пней. Говорят, по весне такой сухостой выпускает внучатые побеги…

* * *

А кошки у матушки и впрямь замечательные. Любовь к этим зверушкам матушка унаследовала от отца Нектария, который держал у себя в скиту огромного, черного с белым, кота. Лежит, бывало, на диванчике, сверкает зеленым глазом, слушает, как Батюшка исповедует. Некоторым даже становилось неловко, но старец успокаивал их: кот — животное благое, когда враг хотел проникнуть в Ноев ковчег под видом мыши, именно он отловил лукавого грызуна.

— Велик преподобный Герасим, сам царь зверей ему прислуживал, — улыбался старец Нектарий, поглаживая своего кота. — У преподобного Серафима Саровского был медведь, а с нас что взять? Мы маленькие, у нас кошечки. Ну, на все воля Божья, пускай живет…

Ушли в прошлое времена кротких, как ягнята, львов и добродушных ручных медведей, канула в Лету эпоха пустынь и великих подвигов в них. Мир мельчает…

Но вот в ряды иноков призываются новые свежие силы, своего рода «скорая помощь» человечеству, реанимационная бригада гибнущему от удушья бездуховности миру. По монастырям Святой Руси встали новые Симоны Киринейские и подставили плечи махине цивилизации, неотвратимо сползающей вниз. Ибо время разбрасывать камни и время их собирать, время убивать и врачевать, время разрушать и время строить.

Во славу Божию.

25.11. Иверская Богоматерь —

20.1 V. Богоматерь Живоиоснмй источник;

15. VI. Курская — Корсииая икона Божией Матери

1990 г.

24 июля 1990 гола, в день Св. благоверной княгини Ольги, оптинский брат Евгений и шамординская сестра Галина, повинуясь желанию схимонахини Серафимы навсегда вернуться в родную обитель, по благословению о. Наместника архимандрита Евлогия, перевезли ее к Шамордино. Законная насельница Свято — Амвросиевой пустыни, из которой ее изгнали 72 года назад, наконец‑то вернулась на свою духовную родину.

Гонорар за эту публикацию автор перечисляет на восстановление Казанской Свято — Амвросиевой женской пустыни, что в Шамордино. РАСЧЕТНЫЙ СЧЕТ № 000701903 В КОЗЕЛЬСКОМ ОТДЕЛЕНИИ АГРОПРОМБАНКА.

От редакции

Дорогие читатели, если кто‑то из Вас располагает какими‑либо материалами по Истории Оптиной нустыии и Шамордино, а также знает о судьбах их насельников, автор статьи просит Вас откликнуться.

Примечания

1

Портрет о. Никона, выполненный углем, за подписью художницы Белоконь, его духовной дочери, монахини Белевского монастыря, принадлежал матушке и несколько десятков лет висел у нее в комнате. В 1989 году матушка Серафима отдала его Оптиной пустыни. Взамен этого щедрого подарка матушке сделали копию с портрета, в той же самой черной раме, под тем же стеклом. Подлинник отреставрирован и, пока в Оптиной не открылся свой музей, украшает собой церковно — исторический кабинет Свято — Данилова монастыря.

(обратно)

2

Ученики Л. Н. Толстого (прим. автора).

(обратно)

3

Иеромонах Пантелеймон, казначей и фельдшер, родом из Сухиничей. Прошел медицинские курсы в Калуге. После ссылки вернулся в Козельск, где и умер. Его хоронила Анастасия Бобкова. О. Варнава (в миру Василий) был без одной ноги. 20–летним юношей он работал в угольной шахте. Бадья с людьми оборвалась, и пока Василий летел вниз, дал обет пойти в монахи, если останется жив. Все погибли, а ему только оторвало ногу. В Оптиной был келейником о. Анатолия (Потапова). После революции три года был в ссылке, затем служил в Павловске под Ленинградом. В 1937 году арестовали вторично и заключили в северный лагерь, где он вскоре скончался.

(обратно)

4

Монах Памва впоследствии был арестован, сослан. Нина Константиновна Бруни рассказывала, что он был слепой, шел, а стадо коров послушно за ним.

(обратно)

5

«Известия Олонецкого Губернского Исполнительного Комитета Советов крестьянских, рабочих и солдатских депутатов». Год издания второй (1918) № 75, 5 мая (22.IV, ст. ст.), с. 2.

(обратно)

6

Он обнаружен у покойной машинистки Елизаветы Городняцкой.

(обратно)

7

Иеродиакон Серафим (Гущин) арестован, сослан. О. Аифал (Панаев) был сослан. Когда после ссылки возвращался в Козельск, его избили бандиты, думая найти деньги. Прошло несколько часов, и он скончался, удостоившись мученической кончины. Погребение было монашеское.

(обратно)

8

Послушник Илья (Жирнов). До закрытия монастыря его в мантию не постригали. Когда служил епископ Михей, он держал жезл. Впоследствии иеромонах Иоанн, умер в ссылке.

(обратно)

9

Мать Амвросия (Александра Дмитриевна Оберучева). Была сослана в Архангельск, вернулась из ссылки в 1933 году. Жила в Загорске. В военные годы вела скитальческую жизнь, умерла у друзей под Загорском в деревне от кровоизлияния в мозг 27 августа 1943 года. Отпета и похоронена на Клементьевском кладбище, близ могилы старца Варнавы Гефсиманского.

(обратно)

10

О. Кирилл (Зленко) родом из Полтавской губернии, в Оптиной с 20 лет. Однажды ходил в Козельск в военкомат, возвращался домой в Оптину, попил холодной водички — начался туберкулез. Жил в скиту у о. Варсонофия. Очень духовно начитан. Был письмоводителем, нес послушание по канцелярии. Впоследствии писал письма за о. Нектария, с его слов, а старец подписывал. Похоронен в городе Козлове (ныне Мичуринск).

(обратно)

11

Иеромонах Макарий (Чельцов), бывший ст. рухольный. После ссылки жил в городе Белеве Тульской области, где через несколько лет скончался.

(обратно)

12

О. Досифей, родом из Орловской области, в монастыре нес послушание фельдшера. Образованный, прозорливый. После отъезда ст. Нектария в Холмищи — брагский духовник. В 1929 году арестован, сослан. Окончив ссылку, жил в городе Орле, вторично арестован, опять сослан, дальше сведений нет.

(обратно)

13

Юродивый Гаврюша был сыном состоятельных родителей. Когда глава семьи скончался, сыну было видение, что отцу его в Царствии Небесном надлежит принять черный венец, утыканный гвоздями. Как оказалось, богатство было нажито им неправедными путями. «Что же мне сделать, чтоб убелить венец отца моего?» — вопросил сын. «Принять на себя самый тяжелый крест — подвиг юродства», — был ответ. Так Гаврюша стал юродивым Христа ради, поселился в Оптиной пустыни, где дожил до революции. Ругался матом, за что его очень не любил архимандрит Исаакий 2–й, говоря, что не может из одного источника течь одновременно сладкая и горькая вода. В действительности это было пророчество о грядущем поругании Оптиной. Старец Нектарий любил и уважал Гаврюшу. В период разгрома Оптиной его отравили.

(обратно)

14

Валаамский архимандрит Иоанн (Оглоблин) до революции и после нее служил в Козельске. Монашеский постриг принял в Москве, в Валаамском подворье. Позднее переехал в город Белев. Умер, когда м. Серафима была в Гомеле.

(обратно)

15

О. Петр (Драчев), впоследствии схиигумен Павел. Родом из Ельца. Работал садовником в оптинском скиту. После закрытия Оптиной пустыни жил в Московском Даниловом монастыре. После пинежской ссылки получил схиму в Почаеве. Жил долго, до 93–х лет, умер в 1981 году. Похоронен в селе Черкасы под городом Ефремовом Воронежской области.

(обратно) name="n_16">

16

Да не смутимся столь скрупулезным перечислением монашеских имен в этой работе. Обретенные из малодоступных источников, они должны быть выжжены в наших сердцах каленым железом: кто, кроме нас, помянет этих безродных мучеников в «родительскую» субботу, в Радоницу?..

(обратно)

17

Через полгода о. Донат ляжет в землю рядом.

(обратно)

18

Оптинский архимандрит Исаакий 2–й еще и послушником не был, как юродивый Гаврюша кричал ему вслед: «Вот идет последний оптинский архимандрит! Его расстреляют!» И действительно он стал архимандритом и настоятелем Оптиной пустыни.

Вскоре после массовых арестов 1929 года выслан за пределы Калужской области, в Белев Тульской области. Чекисты предлагали ему уехать куда‑нибудь подальше, но он отвечал: «От креста своего не побегу». Он верил, что если Гаврюша сказал, что его расстреляют, значит так и будет, и оставался спокоен, поскольку уже сбылось первое предсказание блаженного.

Его арестовали и бросили в Тульскую тюрьму. После очередного допроса архимандрит Исаакий 2–й был расстрелян в подвале. Вместе с ним приняла мученический венец схимонахиня Августа (Л. В. Защук),

(обратно)

19

о. Георгий (Попов) из Гомеля, имел послушание в Оптиной опрятывать умиравших, работал в больнице, был духовным сыном о. Нектария и 0. Феодосия, рясофорный монах. Расстрелян летом 1938 года.

(обратно)

20

О. Киприан отбывал срок на Ангаре; был на фронте поваром; в 1948 году ездил в Киев; был в Псковских Печерах иеромонахом; скончался здесь в 1966 году. А владыку Серафима сразу расстреляли.

(обратно)

21

Выставочный фонд Московского Свято — Даиилова монастыря. Инвентарный № 620.

(обратно)

Оглавление

Анна ИЛЬИНСКАЯ СТРАНИЦЫ ЖИЗНИ ШАМОРДИНСКОЙ СХИМОНАХИНИ СЕРАФИМЫ Духовный очерк

Михаил ИЛЬИНСКИЙ ПАСХА

СКАЗАНИЕ ОБ ОТЦЕ НИКОНЕ

*** Примечания ***