Шепот ужаса [Сомали Мам] (fb2) читать онлайн

Сомали Мам Шепот ужаса

«Только по самым приблизительным подсчетам, число проституток и секс-рабынь в Камбодже не меньше 40–50 тысяч. Таким образом, одна из сорока рождающихся в стране девочек продается в сексуальное рабство».

Из отчета за 2005 г., подготовленного канадской неправительственной организацией Future Group

В 1986-м, когда меня продали в публичный дом, мне было около шестнадцати. В наше время в Камбодже проституцией занимаются девочки куда более юного возраста. В каждом большом городе продаются девственницы; иной раз предлагают девочек шести или даже пяти лет.

Ежегодно в Камбодже, да и по всей Юго-Восточной Азии, десятки тысяч девочек принуждают заниматься проституцией. Их избивают, насилуют; нередко это длится годами. Многие при этом погибают.

Я посвящаю эту книгу тысячам маленьких девочек, которых каждый год продают в публичные дома.

Глава 1. Лес

Меня зовут Сомали. По крайней мере, такое имя я ношу сейчас. Как и у всех камбоджийцев, имен у меня было несколько. По нашим обычаям, человек меняет имя, когда начинается новый этап его жизни, — он будто рождается заново. В раннем детстве меня звали Иа, а иногда Нон, что значит «младшая». Когда старик увел меня из леса, я звалась Айя, а когда мы переходили границу, он сообщил таможеннику, что мое имя Вирийя. Не знаю, почему именно это. Я привыкла, что меня как только не называли, часто бросая в мой адрес оскорбления. Потом, через несколько лет, один добрый человек, назвавшийся моим дядей, дал мне имя Сомали — «ожерелье из цветов, потерянное в девственном лесу». Имя мне понравилось, казалось, такая я на самом деле и есть. Когда же у меня появилась возможность выбрать имя самой, я решила оставить это.

Я никогда не узнаю, как меня называли родители. От них не осталось ничего, даже воспоминаний. Приемный отец как-то дал мне совет, прозвучавший в истинно кхмерском духе: «Не стоит причинять себе боль, копаясь в прошлом». Думаю, он знает о том, что произошло в действительности, но со мной об этом предпочитает не говорить. Пришлось собирать сведения о родителях по крупицам, опираясь на свои обрывочные воспоминания и узнавая подробности о тех событиях, которые происходили в то время в стране.

Раннее детство я провела на северо-востоке Камбоджи, среди холмов, окруженных саваннами и лесами, неподалеку от равнин Вьетнама. Даже сейчас, когда случается оказаться в лесу, я чувствую себя там как дома. Узнаю растения. Интуиция подсказывает мне, что съедобно, а что ядовито. Помню водопады. Этот звук все еще стоит у меня в ушах. Детьми мы купались под низвергающимися сверху струями и соревновались, кто дольше продержится под водой. Помню, как пахнет девственная чаща. Воспоминания об этом сохранились в глубинной памяти.

В деревне Боусра, где я родилась, жили пнонги. Это древнее горное племя, оно имеет мало общего с кхмерами, живущими в основном в долинах Камбоджи. От матери я унаследовала темную кожу. Для камбоджийцев мы слишком черные, а потому в их глазах некрасивые. На кхмерском языке слово «пнонг» означает «дикий». В Юго-Восточной Азии большое значение придается цвету кожи: чем она бледнее, чем ближе к «лунному», тем лучше. Полная белокожая женщина считается самой красивой и желанной. Я же была смуглой и тощей — словом, уродиной.

Еще в раннем детстве родители оставили меня на попечении бабушки по материнской линии. Может, они отправились на поиски лучшей жизни, а может, были вынуждены уйти. Я родилась в 1970 или 1971 году, в то самое время, когда беспорядки в Камбодже только начались. Мне не исполнилось еще и пяти, когда американцы накрыли страну ковровыми бомбардировками. Ну а потом в Камбодже установился кровавый режим «красных кхмеров» под предводительством Пол Пота. За четыре года режима, с 1975 по 1979-й, погиб каждый пятый камбоджиец. Людей расстреливали, морили голодом или изнуряли непосильным трудом. Многих закрутило в водовороте событий, вырвав из родных деревень, разлучив с семьями, — люди исчезали бесследно. Других переселяли в трудовые лагеря, где использовался рабский труд, или же заставляли воевать на стороне полпотовского режима. Существует множество причин, по которым мои родители могли уйти из леса.

Мне же хочется думать, что родители и бабушка всегда в первую очередь думали обо мне. У пнонгов национальность определяется по материнской линии. Отец был из кхмеров, но, несмотря на это, после ухода родителей моим родным домом стало местечко Мондулкири. Через некоторое время исчезла и бабушка. Я была тогда еще слишком мала, чтобы ее образ сохранился в моей памяти. Испокон веков люди из горного племени чуть что сразу срывались с насиженного места. В таких случаях объяснений от человека никто не требовал, а уж в те неспокойные годы и подавно. Поэтому когда бабушка ушла, никто не мог сказать, куда она направилась. Не думаю, чтобы бабушка меня бросила, скорее всего она решила, что в деревне, среди своих, я буду в большей безопасности. Разве могла она знать, что лес недолго будет моим домом?!

В нашей деревеньке было всего-то десятка два хижин, сгрудившихся на полянке посреди леса. Приземистые, крытые соломой домики были построены из бамбука. Чаще всего в одной большой хижине жило несколько семей. Никакой перегородки между общим спальным местом и кухней не было. Другие семьи жили отдельно. У меня не было родителей, не было семьи, и я спала одна, в гамаке. Я и в самом деле росла какой-то дикаркой. Ночевала то тут то там, ела где придется.

Мой дом был везде и в то же время нигде. Не помню, чтобы кто-то из других детей спал, как я, на деревьях. Я была такая одна. Может, никто не принял меня к себе из-за того, что я была полукровкой — наполовину кхмеркой. А может, я сама так решила — жить одной. В Камбодже сирот полно, и явление это до ужаса обыденное.

Я редко бывала несчастна. Помню только, что очень часто мерзла. В особенно холодные или дождливые ночи старик Таман пускал меня в свой дом. Старик был из чамских кхмеров-мусульман, но жена у него была из пнонгов. Не помню, как ее звали, но она казалась мне красивой: длинные черные волосы, завязанные в узел и заколотые бамбуковой палочкой, высокие скулы и шея в ожерелье из блестящего черного дерева и звериных зубов. Она относилась ко мне по-доброму. Иногда мыла мои длинные волосы, втирая в них золу особых трав, а потом смазывала свиным жиром и расчесывала пальцами, напевая. Жена Тамана носила черный с красным кусок ткани, замысловато перекрученный и обернутый вокруг талии. Некоторые женщины ходили с обнаженной грудью, но жена Тамана прикрывалась.

Таман, как и остальные мужчины, носил набедренную повязку, оставлявшую ягодицы открытыми. За спинами у мужчин висели луки, они украшали себя бусами, а в мочки ушей вставляли большие, цилиндрической формы кусочки дерева.

Дети чаще всего бегали нагишом. Мы играли или все вместе мастерили себе одежку из плотных глянцевых листьев, скрепляя их лианами. Жена Тамана чаще всего ткала, сидя на полу и вытянув ноги, к которым привязывала ткацкий станок.

Зубы у нее были подпилены, как лезвие ножа. У пнонгов девушки, когда становятся женщинами, подпиливают и чернят зубы, но я покинула деревню задолго до того, как подошло время совершить подобный обряд и мне.

Я все искала мать, мне хотелось, чтобы она обняла меня, чтобы целовала и гладила, как жена Тамана своих детей. Я чувствовала себя обделенной — матери были у всех, кроме меня. Мне не с кем было поделиться своими горестями, разве что с деревьями. Они понимающе слушали и едва заметно кивали. В этом мире они были моими единственными друзьями, они да еще луна. Когда приходилось совсем туго, я разговаривала с водопадами; я видела, что вода, которой я поверяла свои тайны, не могла повернуть вспять и предать меня. Даже сейчас, бывает, говорю с деревьями.

Пропитание я добывала сама. Бегала по лесу и ела, что находила: фрукты, дикие овощи, мед… В лесу было полно насекомых — кузнечиков, муравьев… Особенно мне нравились муравьи. Я и сейчас запросто могу найти фрукты и ягоды, знаю, что можно пойти за пчелой — она приведет к меду. И до сих пор помню, что в лесу нужно обязательно смотреть под ноги, где встречаются ядовитые змеи.

Если удавалось поймать какого-нибудь зверька, я относила его жене Тамана. Она готовила мясо под слоем золы — зола сама по себе солоновата. Иногда жена Тамана вялила небольшие кусочки мяса в буйволиных лепешках, смешивала их с горькими травами, рисом и готовила на огне. Когда спустя двадцать пять лет я снова оказалась в деревне, то вновь попробовала это блюдо и до того наелась, что мне стало нехорошо.

Земля в горах мало годилась для выращивания риса, поэтому трудились все вместе, сообща. Чтобы освободить землю под посевы, приходилось выжигать участок леса. Через несколько лет, когда земля истощалась, двигались дальше в поисках пригодной земли. Переходы совершали длительные, особенно долгими они казались мне, маленькому ребенку, — иной раз мы шли несколько дней. У нас не было ни повозок, ни домашнего скота, как у кхмеров, обрабатывавших свои заливные рисовые поля на буйволах, так что все свои пожитки приходилось нести на себе.

Когда урожай был собран, мы приносили лесным духам жертву — буйвола. Жители нескольких деревень собирались вокруг костра — праздновать. Все танцевали под удары гонгов. Устраивались нескончаемые пиршества, на которых выпивалось много рисового вина. Помню, глиняные кувшины казались мне прямо-таки огромными, с меня ростом. Мы пили прямо из кувшинов, по очереди, потягивая вино через бамбуковую соломинку. Пить его разрешали даже детям. Пнонги вообще очень любили детей и всегда были с ними добры — не то что кхмеры.

Жили мы в такой глуши, что вряд ли к нам когда- либо добирался врач или медсестра. А уж школ точно не было. Мне ни разу не встретился ни буддийский монах, ни христианский проповедник. Мое детство пришлось на разгул режима «красных кхмеров», но я не помню, чтобы у нас появился хотя бы один их солдат.

«Красные кхмеры» провозгласили горные народности вроде пнонгов «основным населением страны». Нас ставили в пример, потому что мы не имели никаких западных привычек и жили коллективно. Это, а еще горы и холмы, и уберегло нас от страданий, захлестнувших остальную Камбоджу в те времена, когда я была еще маленькой.

Пол Пот по всей стране упразднил деньги, школьные дипломы, машины, очки, книги и все остальное, имевшее отношение к современной жизни. Но вряд ли именно поэтому пнонги не пользовались деньгами. Денег у них попросту не было. Никогда. Если взрослым надо было что-то, а ни вырастить это, ни поймать в лесу не представлялось возможным, они прибегали к натуральному обмену. Скажем, если нам нужна была капуста, мы шли к соседу который ее выращивал, и тот давал ее нам. Он, в свою очередь, всегда мог попросить у нас то, чего не было у него. Теперь все по-другому — в выходные или праздники горожане из столицы приезжают на своих внедорожниках, и карманы их набиты денежными купюрами.

* * *

Однажды, когда мне было лет девять-десять, Таман позвал меня к себе и познакомил с одним человеком. Человек этот, так же как и Таман, был из чамских мусульман. Высокий и крепкого телосложения, он походил на Тамана тонким носом и бледной кожей. Думаю, ему было за пятьдесят — по камбоджийским меркам, дремучая старость. Таман сказал, что этот человек из тех же мест, что и мой отец. При этом он называл незнакомца дедушкой — так все камбоджийцы уважительно обращаются к старшим по возрасту. Таман сказал, что если я пойду с дедушкой, то попаду на родину отца и отыщу свою семью.

Может, Таман и вправду верил в то, что дедушка позаботится обо мне. Может, он в самом деле считал, что этот старый чам поможет мне отыскать родственников отца. Может, даже не сомневался, что мне будет лучше в долине, со взрослым человеком, который присмотрит за мной. А может, Таман просто-напросто продал меня, хорошо зная, что в лучшем случае я стану старику служанкой.

Я впоследствии долго искала Тамана, мне все хотелось понять, почему он так поступил. Но так и не нашла. К тому же успела понять — почти невозможно узнать, что именно побуждает людей поступать так, а не иначе.

Поначалу дедушка этот мне понравился, и я с радостью пошла за ним. В то время мало кто проявлял ко мне интерес. Я думала, что этот человек и есть мой настоящий дедушка, что он возьмет меня к себе, будет любить. Думала, он знает, где мои родители. Я собрала в узел платье, сшитое мне женой Тамана, а еще деревянные бусы и небольшой кусок ткани красного с черным цвета, вышитой зеленым.

Мы отправились в путь. Шли долго, уходя от знакомых мне мест все дальше и дальше. Дедушка разговорчивостью не отличался, ну да и я тоже не была говоруньей. На языке пнонгов он говорил плохо, и общались мы при помощи самых простых жестов.

Наконец мы вышли к грузовику-лесовозу, вокруг которого копошилось много людей. Я никак не могла взять в толк, что происходит. Грузовик был огромный, один его вид здорово напугал меня. Я ни в какую не соглашалась карабкаться на бревна, как это сделали другие, — я жутко боялась машины. В то время я даже велосипеда не видела, не то что автомобиля.

Я попятилась, но дедушка метнул в мою сторону сердитый взгляд и угрожающе поднял руку. Я не поняла его — меня никогда не били, — но увидела, что выражение лица дедушки изменилось, что он сердится, и испугалась еще больше. Тут рука дедушки опустилась — он ударил с такой силой, что сбил меня с ног. Из щеки у меня потекла кровь. Потом он рывком поставил меня на ноги и втащил в грузовик.

Тогда-то я и поняла, что сделала неправильный выбор, что этот человек плохой, что он вовсе мне не дедушка и не будет меня любить. Но было уже слишком поздно возвращаться.

Глава 2. Деревня

Когда нас наконец высадили из грузовика, мы пересели в какую-то военную машину с солдатами. Потом перебрались в телегу, запряженную лошадьми. Так — где пешком, где на попутном транспорте — мы двигались к какой-то неведомой мне цели. И повсюду рядом были люди — толпы людей. Перемены, произошедшие в стране, затронули почти всех камбоджийцев, все снова оказались в пути. В 1979-м, после четырех лет, в течение которых «красные кхмеры» атаковали границы, Камбоджу захватил коммунистический Вьетнам. Одержав над «красными кхмерами» победу, вьетнамцы учредили новое правительство; отовсюду начали возвращаться в родные деревни голодные и запуганные люди. Прошел уже почти год, а страна еще пребывала в движении.

Но тогда я, конечно, ничего этого не знала, только удивлена и ошарашена была таким количеством идущих куда-то людей. Люди, дороги, мотоциклы. И шум. Я видела красивых людей с бледной кожей и в затейливых одеждах. На рынках продавались вилки, фляги, шнурки, ботинки, спички, сигареты, лекарства, косметика, радиоприемники, ружья — ничего из этого я раньше никогда не видела. Повсюду блестел металл, пестрели краски.

Мы продвигались на юго-восток, через границу, во Вьетнам, хотя само слово «Вьетнам» или даже «Камбоджа» для меня тогда ничего еще не значило. Дедушка перевозил из леса сандаловую древесину какому-то торговцу в Далате — высокогорной области южного Вьетнама. Я помогала ему. После Далата мы поехали на юг, в сторону Сайгона, а затем кружным путем обратно.

Однажды на глаза мне попалась группа вьетнамских девочек — в своих длинных белых развевающихся платьях и легких брюках они походили на стайку белых птиц. Я смотрела как зачарованная. Это, судя по всему, были школьницы, но я понятия не имела, что такое школа, даже не думала, что сама когда-нибудь пойду учиться. Этих девочек я воспринимала скорее как ангелов.

Помню, где бы я ни оказалась, с ужасом наблюдала людей, орущих друг на друга. И везде, а в особенности во Вьетнаме, ко мне относились с презрением, видели во мне темнокожую замарашку, у которой и ума-то никакого — так, пенек с глазами. Меня пихали, на меня кричали, оскорбляли…

Я ничего не понимала, но ни о чем не спрашивала. Все было такое чужое, такое опасное. Когда дедушка купил у вьетнамцев суп, я попыталась есть длинные и скользкие нити лапши руками, хотя суп был ужасно горячим.

Мы двинулись в обратном направлении, на север, к реке Меконг. Мои глаза скользили по незнакомому пейзажу, не вызывая никаких эмоций, — ничто не напоминало мне родных картин сельской Камбоджи с бескрайними, засаженными рисом низменностями. Вокруг меня была пустота — такая же, как и в душе. Я оказалась посреди этих враждебных равнин, но не теряла духа, потому что у меня была цель — найти родителей. Однако уверенности в том, что мне удастся это сделать, у меня поубавилось.

* * *

Наконец мы оказались перед бурными водами Меконга. Приближался сезон дождей. Мы сели на большой двухэтажный паром, битком набитый людьми и домашней скотиной, и приехали в деревню на самом берегу реки. Я увидела десятка четыре деревянных домов на сваях; тропинки из краснозема вились вокруг полей и исчезали среди деревьев. Деревня называлась Тхлок Чхрой, что означало «глубокая яма», — в этой части реки берега были особенно крутыми.

В Тхлок Чхрой у дедушки был дом, который стоял недалеко от реки: бамбуковый пол, сплетенные из пальмовых листьев и стволов стены. Места эти не были ему родными; я даже не знаю, почему дедушка обосновался именно здесь. Ни жены, ни детей у него не было; говорил он на чамском, кхмерском, вьетнамском и китайском. Никто не знал, откуда он родом. Может, он, как и многие, пострадал во время режима «красных кхмеров».

Сильно накренившийся дом дедушки выглядел маленьким и обветшалым, в нем была всего одна комната с соломенным тюфяком вместо кровати, а растапливаемая углем жаровня стояла снаружи. Моей обязанностью было чистить ее, а еще готовить, ходить к реке за водой и стирать. Дедушка вдолбил мне несколько чамских слов — чтобы я донимала его.

Я была чем-то вроде домашней прислуги. В Камбодже такое в порядке вещей. И не важно, купил дедушка меня у Тамана или нет. Раз он дал мне крышу над головой и еду, я обязана служить ему и во всем подчиняться.

Очень быстро я выучила кхмерский достаточно для того, чтобы понимать те оскорбительные слова, которыми меня награждали деревенские, — я была пнонгом, безотцовщиной, да еще и темнокожей уродиной. В этой кхмерской деревне, как и везде, в пнонгах видели жестоких варваров, кое-кто даже считал их людоедами. Конечно, на самом деле это не так: пнонги народ очень честный, они всегда держат слово, отличаются прямотой в отношениях друг с другом и миролюбием. Если, конечно, кхмеры не нападают на них. Пнонги никогда не поднимают руку на своих детей, не обращаются с ними плохо, чего не скажешь о жителях кхмерской деревни, — их обращение с детьми меня ужаснуло.

Кхмеры могут унижать пнонгов, называя их людоедами; мы же, пнонги, считаем кхмеров вероломными, видим в них змей, которые никогда не передвигаются по прямой и обязательно укусят, даже если не голодны.

* * *

Дедушка, хоть и исповедовал ислам, частенько поигрывал. Куда бы он ни направлялся, всегда прихватывал с собой набор маленьких шахмат, обернутый в тряпицу. Он курил сигары со скрученными листьями табака и каждый вечер напивался рисовой водкой. Если на выпивку не хватало, взгляд у него становился тяжелым. Тогда он заставлял меня опускаться на колени и бил длинной и крепкой бамбуковой палкой, которая врезалась в кожу и при каждом ударе оставляла кровавые следы.

Я узнала, что такое страх и повиновение. Дедушка заставлял меня работать на других за деньги. Каждое утро я носила воду нескольким деревенским жителям. Поначалу мне никак не удавалось вскарабкаться по крутому берегу с тяжелыми ведрами, подвешенными на жердь на плечах. Я то и дело скользила и падала, а ведра из оцинкованного железа больно ударяли по ногам. Случалось, из-за ран трудно было ходить.

По вечерам я камнем перемалывала рис в муку, а потом готовила лапшу на ужин. В те дни так делали. Считалось, что если риса много, ты богатый. Нам же еды часто не хватало. Тогда мы с дедушкой рылись в отбросах, которые другие оставляли для свиней.

Днем дедушка часто одалживал меня в качестве рабочей силы. Я трудилась в полях у реки. Когда наступал сезон засухи, мы подновляли маленькие глиняные перегородки, удерживавшие воду на поле, а когда река разливалась, сажали ростки риса.

Иногда из лесов выходили парни и взрослые мужчины — помочь нам с уборкой риса. Они были «красными кхмерами». В то время в глубине страны еще оставались большие отряды бойцов. И хотя у власти находилось правительство, которое поддерживали вьетнамцы, «красные кхмеры» не растворились в воздухе сами собой. Солдаты армии Пол Пота скрывались.

Еще долго возникали перестрелки между солдатами нового правительства и «красными кхмерами». До нас часто доносились пулеметные очереди и разрывы мин, много раз через деревню пробегали бойцы «красных кхмеров».

Когда такое случалось, жители поскорее прятались в домах. Все боялись. Безопаснее было ничего не видеть, не слышать и не знать.

Я была знакома с одним мальчиком, у которого не в порядке было с головой, часто мы вместе трудились в поле. Как-то вечером его послали искать буйвола, несмотря на то что в той стороне стреляли. Мы нашли его тело следующим утром. Голова была отрублена — она откатилась в кусты, росшие вдоль тропинки.

Не знаю, кто сделал это, «красные кхмеры» или солдаты, подчинявшиеся новому правительству, — тогда я и не понимала разницы между ними. В то время по всей стране предпочитали молчать. Никто не говорил об этом ночном убийстве, а также о голоде и концлагерях — обо всем том, что длилось целых четыре года, которые страна пережила под «красными кхмерами». Никто не говорил о том, что теперь нас оккупировали вьетнамцы. Никто ни словом не обмолвился о Пол Поте. Люди как будто вычеркнули все это из своей жизни.

За четыре года камбоджийцы научились не доверять никому: ни друзьям, ни соседям, ни даже своим домочадцам. Чем больше ты раскрываешься перед другими, чем больше рассказываешь о себе, тем опаснее для тебя. Таково отношение камбоджийцев к жизни.

Я никогда не слышала, чтобы родители что-то рассказывали своим детям. От них можно было услышать лишь распоряжения сделать то-то и то-то, а еще получить оплеуху. Многих детей колотили изо дня в день, как меня, даже совсем маленьких. Чаще всего доставалось детям от матерей. Отцы били реже, но если уж до этого доходило, становилось не до шуток — мужчина гораздо сильнее.

* * *

Я страстно желала смерти дедушке, иногда готова была его убить, но мне даже в голову не пришло сбежать от него и поискать дорогу обратно. Та часть моей жизни закончилась — я почему-то не верила, что смогу вернуться к своим. Да, узнав дедушку получше, я возненавидела его. Но все-таки я оставалась перед ним в долгу — хотя он держал меня впроголодь и бил, я все же была его собственностью. Он пенял мне на то, что я, мол, принесла ему несчастье. Жаловался, что с тех пор. как я живу в его доме, дела у него совсем расстроились. И все это из-за меня.

Иногда дедушка надолго уезжал, и я могла вздохнуть свободно. Но чаще он ничего не делал — сидел дома или играл, — а моей обязанностью было приносить деньги. Если я не шла за водой, а сначала мыла посуду, мне доставалось за то, что в доме нет воды. Если же я сначала приносила воду, а потом уже бралась за посуду, он бил меня за грязные тарелки. Сначала я плакала, но потом научилась скрывать свои чувства. Да и на кого мне было надеяться? Считалось само собой разумеющимся, что меня кто-то бьет, ведь я была той самой черной «дикаркой», хуже которой не было никого в деревне.

Я носила воду, но никто и слова доброго мне не сказал. Только сердились, когда я задерживалась или расплескивала воду по дороге. Только одинокая пожилая женщина была добра ко мне. Она все сокрушалась по поводу моих израненных ног и однажды дала мне пару синих резиновых шлепанцев — они стали моей первой обувью. Шлепанцы натирали мне между пальцев и быстро износились до дыр в подошвах — наступи я на колючки, они бы впились мне в ноги. Но все же это была обувь, и для меня она много значила.

Время от времени я задерживалась у той женщины — поговорить. Я спросила ее, почему кхмеры так ужасно относятся к «черным дикарям», почему обвиняют нас в людоедстве. Ведь когда я жила с этими так называемыми «дикарями», меня ни разу не ударили, в то время как здесь, в деревне, детей колотят за малейший проступок. Кто же тогда дикари?

* * *

Помню, как несчастна я была в первый сезон засухи. Огромные охапки рисовых стеблей уже собрали в высокие стога; я стала зарываться в них, прячась от дедушки. Иногда даже ночевала так. В стоге было темно и безопасно — никто меня не видел.

Прошло несколько месяцев, и я обнаружила еще одно место, где можно было укрыться. Мальчик младше меня, с которым мы вместе работали на рисовом поле, обычно ходил обедать в дом школьного учителя; как- то он прихватил с собой и меня. Мам Кхон, деревенский учитель, жил бедно. У них с женой было шестеро своих детей, но они всегда оставляли на ночлег и кормили тех учеников, которые жил слишком далеко, чтобы каждый день возвращаться домой. Часто в дом набивалось десятка два, а то и больше детей. Дом из бамбука стоял на сваях и был маленьким, всего с одной комнатой. Все спали на полу, а в сухой сезон мальчики укладывались внизу, на тюфяки прямо на земле.

Жена Мам Кхона, Пен Нави, делала рисовые лепешки на продажу. Бывало, и меня угощала. Я стала помогать ей с готовкой, а после оставалась и ела вместе с остальными детьми. Пен Нави кормила всех, хотя ее семье иногда не хватало риса и приходилось хлебать рисовый отвар.

Женщина она была добрая, но строгая, резковатая, и любила покомандовать. Она была наполовину китаянкой, с очень светлой кожей — на мой взгляд, настоящая красавица. Однажды она поинтересовалась, почему я не хожу в школу.

Школа в нашей деревне представляла собой площадку под соломенным навесом от дождя. После того как режим «красных кхмеров» был свергнут, Мам Кхон и еще один учитель возобновили занятия. Ученицы носили форму — темно-синие юбки и белые блузки; ребятня собиралась в стайки, отовсюду доносился смех. Что и говорить, мне тоже хотелось присоединиться к ним. Но я даже не надеялась, что дедушка позволит. Так и ответила. При этом в знак уважения назвала Пен Нави тетушкой. На том разговор и закончился. Нам обеим было ясно, что таково право дедушки — он волен не пускать меня в школу.

Тут на пороге появился Мам Кхон, человек добрый, мягкий, но молчаливый. Однажды он нашел меня всю в слезах — я плакала из-за обидных слов, которыми меня обзывали другие дети. Тогда этот высокий человек с решительным лицом и светлым открытым взглядом темных глаз наклонился и обхватил ладонями мою голову. «Никакая ты не дикарка, — сказал он мне. — Ты — дочь моего брата. Брат ушел в Мондулкири с одной женщиной; там у них родился ребенок. И вот я нашел этого ребенка — тебя».

Я не знала, верить ему или нет. Однако Мам Кхон сказал, что запишет меня в школу. А с дедушкой поговорит. И дедушка в конце концов согласился отпускать меня при условии, что ему это ничего не будет стоить. В то время за занятия не платили — мы ведь жили в коммунистической стране, — но дедушка имел в виду не это. Я должна была и дальше работать, приносить в дом деньги.

Занятия в школе шли с семи до одиннадцати утра; я же поднялась задолго до рассвета, чтобы успеть натаскать воды и заработать немного денег. Потом привела себя в порядок, умылась и переоделась перед тем, как отправиться на занятия. Однако второй учитель, господин Тяй, сказал, что меня никак нельзя определить в первый класс — мне уже исполнилось десять, я была слишком взрослой.

Чтобы уговорить своего коллегу, Мам Кхон выдумал историю. «Она моя дочь, — сказал он. — Я потерял ее в неспокойные времена, а вот теперь нашел. Она — моя». Так меня и стали звать — Мам Сомали. Мам по фамилии Мам Кхона. А имя Сомали он выбрал сам. Мне оно понравилось.

Я всегда тщательно ухаживала за своей школьной формой, стирала ее — так она мне нравилась. И хотя изрядно поношенные юбка и блузка перешли ко мне от дочерей Мам Кхона, для меня они были как новые. Наконец я почувствовала себя такой же, как и все. Чего нельзя было сказать об окружающих. Деревенские дети обзывали меня кхмао — что-то вроде «негритянки».

Чем темнее у человека кожа, тем он глупее — факт, не подлежащий сомнению. Но я-то видела, что это не так. Я училась, схватывая все на лету. Через некоторое время я уже умела писать и читать по-кхмерски, знала математику

В дневное время занятий в школе не было, но нам приходилось работать: каждой школе выделяли огород или рисовое поле. Мы сажали хлебные деревья и кокосовые пальмы. Помню, как-то копали на школьном дворе большой котлован — пруд для разведения уток: работа была грязная и тяжелая, но мы от души веселились.

Иногда после занятий проводили уроки военной подготовки на соседнем поле. Солдаты учили нас, как чистить ружья, стрелять и бросать ручную гранату. Мы копали глубокие ямы-ловушки, бросая на дно острые шипы и маскируя их сухой листвой. Ведь в глубине страны до сих пор шла война.

Не обходилось и без несчастных случаев. Во время учебных тренировок мы, дети, могли и пораниться. Однажды ручная граната взорвалась и оторвала мальчику ступню; ему пытались помочь, но он не выжил. Грустно, конечно, но об этом не слишком горевали. Смерть была чем-то обыденным для того, чтобы много думать о каком-то мальчишке, которого она забрала.

Помню, однажды учитель попросил нас вспомнить все самое плохое, что случилось с нами во время полпотовского режима. Я в то время жила с пнонгами посреди леса и ничего такого на себе не испытала. Так что я сдала лист бумаги чистым. Проверял наши задания господин Тяй. сухопарый и темнокожий. В наказание он заставил меня стоять под палящим солнцем на коленях на сухой кожуре плодов хлебного дерева. Потом на коленках у меня выступила кровь.

Но вообще-то в школе особо не наказывали — никто меня не связывал и не сек, как это делал дедушка, когда бывал пьян, а деньги заканчивались.

Во время военных занятий я всегда вызывалась изображать «красных кхмеров» — я хотела, чтобы меня боялись. Я не любила кхмеров, и не только своих одноклассников — вообще всех. И не испытывала ненависти к «красным кхмерам», которые иногда выходили из своих лесных убежищ, чтобы помочь нам собрать урожай. Впрочем, к солдатам нового правительства, которые обучали нас, я тоже относилась спокойно. Иногда они угощали нас чем-нибудь вкусным — им полагались молоко и сахар. А я душу готова была продать за один только стакан молока.

Через год моя жизнь стала как-то выравниваться, я стала более заверенной в себе. У меня появился друг — Пана, мальчик, который тоже работал в полях, но был из соседней деревни. Мы вместе возвращались из школы домой, хотя идти ему было дальше, чем мне. Однажды я только-только подошла к дому Мам Кхона, как вдруг с той самой стороны, куда ушел Пана, раздался страшный взрыв. Мам Кхон дал мне свой велосипед, и я поехала к дому Пана; я была еще совсем маленькой, едва доставала до педалей. Оказалось, дом взорвали — в него попала реактивная граната. Наверное, какой-нибудь солдат случайно задел гранатомет, и орудие выстрелило. С дерева свисала кисть моего друга, его рука была где-то еще, а тело даже не нашли. Я помогала собирать останки. А потом по ночам мне снились кошмары. Иногда я ходила в буддийский храм помолиться за Пана. Прошло много времени, прежде чем я все это забыла.

Пана был моим первым другом, и вот его не стало. Я подумала, что, может, дедушка и прав — я в самом деле приношу одни несчастья.

* * *

На втором году я стала лучшей ученицей в классе. В то время лучших учеников премировали чем-нибудь ценным — отрезом материи, молоком, рисом… Мне достались два отреза хлопчатобумажной ткани — розовой и голубой. Я отнесла их жене Мам Кхона, которая помогла мне сшить розовую блузку с карманом-сердечком и голубую юбку. То были самые дорогие для меня вещи, первая моя собственная одежда. Когда мне исполнилось двадцать, я все еще хранила блузку; потом она сгорела вместе со всем домом Мам Кхона.

Прошло несколько месяцев после того, как Мам Кхон записал меня в класс, и вот, поначалу робея, я стала звать его папой. У кхмеров так принято. Тем самым я выражала ему свою признательность; другие дети тоже звали его пук^[2]. Он был очень хорошим человеком. Иногда Мам Кхон брал меня с собой рыбачить. Семья бы ни за что не прожила на крошечную зарплату учителя, но у них имелась крохотная лодчонка; вечерами мы выходили на ней вверх по течению Меконга и ставили вдоль бамбуковых шестов сети, причем на разной высоте, чтобы улов был побогаче.

В три часа ночи рыбаки подгребали к середине реки и связывали лодки вместе бортами — спать на берегу было очень опасно. А с рассветом мы проделывали обратный путь: забирали улов, выбирались на берег и шли продавать рыбу. Остатки же несли домой: жена Мам Кхона и дочери готовили прахок — рыбный соус или просто вялили рыбу. В сезон дождей, когда рыбачить становилось трудно, вяленую рыбу всегда можно было обменять на рис. Деньги в то время мало у кого водились, поэтому все необходимое выменивали.

Разговаривали мы редко — отца трудно было назвать словоохотливым человеком. Но мы с ним сблизились, проводя много времени на реке. Он научил меня латать сети и правильно забрасывать их — плашмя, во всю ширину. Мне нравилось бывать на реке, вдали от людей, хотя я и понимала, что не девчачье это дело — возиться с сетями. Дочери отца не любили рыбачить; думаю, само это занятие было им неприятно. А может, они боялись слишком загореть и обветрить кожу.

Я старалась помочь семье приемного отца, чем могла, лишь бы только они позволили мне подольше оставаться у них. Двое старших из шестерых детей в этой семье были девочками. Соеченде, самой старшей, исполнилось четырнадцать, Сопханна была всего на два года старше меня, но мне казалось, что они ушли далеко вперед — в учебе, жизни, во всем. У этих красивых девочек была светлая кожа; днем они помогали матери со стиркой и готовкой, делали уроки. У них было время на учебу, им даже позволялось выполнять домашние задания при свете масляной лампы. Такое мне вообще казалось чудом — я-то занималась при свете луны.

Прошло время, и я стала называть детей Пен Нави сестрами, а саму ее матерью. Соеченда, Сопханна и младшие не очень-то обрадовались мне, своей новой сестре, но и не особенно донимали. Даже Сопханна, эта маленькая принцесса, самая хорошенькая и беленькая, бывала мила.

Особенность камбоджийской семьи в том, что никто не обсуждал между собой личные дела. Такие разговоры считались неуместными, даже опасными. Не следовало слишком откровенничать — ни в присутствии других, ни даже с самим собой. Этим могли воспользоваться, могли высмеять или предать. Довериться другому человеку значило признать свою слабость. Любое слово в один прекрасный день могло быть обращено против тебя же.

Лучше скрывать свои мысли и чувства.

* * *

В нашей деревне была гадалка; старуха эта жила у берега, в хижине еще более убогой, чем лачуга моего дедушки. Гадалка пользовалась уважением, все обращались к ней за советом. Мне было около двенадцати, когда жена Мам Кхона повела нас, детей, к этой старухе. Кажется, она действительно хотела узнать о перспективах замужества своих дочерей — а никто из нас не сомневался, что перспективы самые радужные, ведь обе старшие девочки такие хорошенькие и светленькие, — но гадалка сказала, что Сопханну ждет неудачное замужество и всевозможные беды. Потом поглядела на меня: «А вот эта, черненькая… над ней будут развеваться все три флага: власти, почета, денег. Она будет летать на самолете и станет главой в своей семье. Она вам поможет».

Дети покатились со смеху. Громче всех смеялась Сопханна, говоря мне: «Да у тебя народятся такие черные дети, что ночью ты их не увидишь». Сказала она это без злобы, в шутку; я засмеялась вместе со всеми. Мне просто не верилось в судьбу, обещанную гадалкой.

Сопханна сомневалась в том, что я прихожусь ей сестрой, родной или хотя бы сводной; по правде сказать, мне самой в это не верилось. Как не верилось, что дети Мам Кхона — мои двоюродные браться и сестры. Как- то я снова плакала, и меня увидел Мам Кхон. Тогда я спросила его об этом, и он рассказал, что в самом деле приходится моему отцу старшим братом. Мам Кхон рассказал, что брат сбежал, женившись на женщине из пнонгов, что у них родился ребенок, что брат отличался вспыльчивостью, совсем как я. Мам Кхон поднес к своему лицу зеркало и показал на свои и мои глаза, на свой лоб: «Погляди, мы ведь похожи».

В другой раз Мам Кхон сказал мне: «Дядя, отец… какая разница! Важно, что мы вместе». Думаю, он знает, что на самом деле случилось с моими родителями. В конце концов я прислушалась к его совету и больше ни

о чем таком не спрашивала.

* * *

У меня росла грудь, и дедушка начал приставать ко мне. По ночам он наваливался на меня, и я чувствовала на себе его руки. Когда он так делал, я убегала. Бегала я быстро; до сих пор деревенские помнят, с какой скоростью я удирала. В темноте приходила на берег реки и спала прямо там, рядом с лодкой Мам Кхона. Отражение луны в воде успокаивало меня, я сворачивалась в калачик между корнями дерева или забиралась в лодку, устраиваясь на сетях. Я по- прежнему ходила за водой для других и приносила дедушке заработанные деньги, вот только теперь сразу же уходила, оставаясь днем в школе или у Мам Кхона.

После того визита к гадалке прошло месяца два. Однажды вечером дедушка велел мне сходить за маслом для лампы, которое мы покупали у одного китайца. Я ничего такого не заподозрила — мы действительно пользовались масляной лампой, электричества тогда еще не было. К тому же я часто ходила к тому торговцу — он продавал рис и ссужал деньгами под высокий процент. Они с женой слыли уважаемыми людьми. Иногда даже угощали меня конфетами или пирожками.

Однако в тот раз жены торговца дома не оказалось. Он повел меня за собой в кладовую, чтобы угостить пирожком, но там толкнул на сваленные мешки риса и навалился, не давая подняться. Он сильно ударил меня, а потом изнасиловал. Я тогда еще не знала, что такое он со мной сделал, но почувствовала, будто меня порезали между ног.

Торговец пригрозил: «Скажешь кому, глотку перережу! Твой дедушка сильно задолжал мне. Если пожалуешься ему, он тебя только поколотит. Так что помалкивай». И протянул конфету в полосатой обертке.

Я ее не взяла — бросилась прочь. У меня шла кровь, и мне было очень стыдно. Я не поняла, что произошло, но пошла к реке. И рассказала дереву о том, как мне больно, как противны злые камбоджийцы, особенно тот китаец, который оскорбил меня и сделал больно.

В тот вечер я чуть было не утопилась в Меконге. Даже выбрала место, где берег покруче. Но оказавшись под водой, помимо собственной воли заработала руками и ногами — не смогла лишить себя жизни. И выбралась на илистый берег чуть ниже по течению.

Дома дедушка побил меня за то, что я вернулась слишком поздно. Он даже не спросил, где масло, которое я должна была принести. Но я поняла — он все знает и не случайно отправил меня к торговцу.

Я бросилась к гадалке и стала кричать на нее, обвиняя старуху в том, что она несет чушь и вообще спятила.

* * *

Сейчас-то я понимаю — дедушка был должен тому китайцу и расплатился моей невинностью. В Камбодже существует поверье, будто девственница продлевает силу мужчины; сегодня верят еще и в то, что она может излечить от СПИДа. Теперь я понимаю, что тот китаец изнасиловал меня. Тогда же я еще не знала такого слова и не подозревала, что у мужчины есть пенис; я думала, китаец порезал меня ножом.

Но я понимала, что должна молчать, что никому нельзя рассказывать об этом. И не только потому, что китаец запугал меня. В кхмерской семье откровенничать не принято. Только недавно мой приемный отец узнал, что со мной тогда произошло. Мне было хорошо в их семье, но я знала — стоит обмолвиться хоть словечком, как меня поколотят. Мои признания не принесли бы ничего, кроме позора мне и тому, кто услышит мою историю.

Я научилась заглушать свои чувства, будто ничего и не происходило. Тогда боль отпускала. О ней забываешь, если гонишь от себя всякие мысли.

После того случая я больше не испытывала потребности в общении. Я уже не хотела узнать кхмеров ближе. Я замкнулась, ушла в себя и почти перестала разговаривать. В следующий раз, когда дедушка велел сходить за маслом для лампы, я отказалась, и он побил меня. А потом принес с улицы красных муравьев, которые очень больно кусаются — так, что неделями не проходит. Не хочу даже вспоминать об этом человеке.

При первой же возможности я старалась улизнуть из дома — только бы не оставаться на ночь. Но каждые утро и вечер приходилось возвращаться — приносить заработанные деньги и готовить. Окажись я в таком положении сейчас, я бы сбежала, а то и вовсе убила бы своего мучителя. Но тогда я была всего лишь ребенком и даже не помышляла о том. чтобы уйти. Может, мне не хватало сообразительности, но я просто не могла придумать, куда пойти. Я не могла остаться в семье приемного отца — это привело бы к стычке между ним и тем человеком, дедушкой, а отец не любил ссор с кем бы то ни было.

Так что я продолжала батрачить после школы на другие семьи. Однажды я мыла посуду в доме одной старухи и выронила стакан. Он разбился. Старуха схватила палку и в ярости набросилась на меня. После побоев вся спина у меня была красная. На занятиях я не могла сидеть, так было больно. Началась лихорадка. Но мои приемные родители не бросили меня. Мне втерли мокса — лечебную мазь из трав, очень жгучую. От боли я плакала. Отец сказал, что надо достойно переносить страдания. Как бы больно ни было, лучше терпеть и молчать.

Он часто говорил: «Хочешь выжить — посади перед домом дерево дам кор». «Дам кор» — значит «шелковица», но «кор» также означает «немота». Чтобы выжить, надо хранить молчание.

* * *

Когда наступил сезон засухи, отец разрешил нам с Сотхеа, одним из его младших сыновей, самим выходить на лодке. Сотхеа исполнилось четыре или пять, это был тихий мальчик с вечно торчащими во все стороны волосами и огромными, постоянно удивленными глазами. Но я, двенадцатилетняя, не возражала против такой компании. Иногда вечером мы отправлялись к реке и укладывались спать рядом с рыбацкими семьями, прямо у лодок на красной земле. Вместе мы сооружали шалаш из пальмовых листьев и бамбука: четыре палки и сухие листья вместо крыши. Внутри я устилала пол высохшими рисовыми стеблями с соседних полей. В шалаше испала.

Никакой опасности в этом не было. Многие жили у реки. Если я выходила рыбачить в ночь, оставляла кому-нибудь на берегу горсть риса, а когда утром возвращалась, он был уже сварен. Расплачивалась рыбой. Каждое утро я приносила улов отцу, и кое-что мы продавали; если же выручка бывала неплохой, я могла остаться на занятия в школе.

В сезон дождей, когда река разливалась и затопляла берега, в воде появлялось много бревен. Мы выходили на лодках и вылавливали их, сушили и использовали в качестве топлива. Иногда продавали или меняли на рис, но чаще оставляли себе.

В школе господин Тяй начал отбирать учеников для исполнения традиционного камбоджийского танца. Все очень удивились, когда в числе прочих он назвал и меня. Учитель пояснил, что в сумерках макияж на моей темной коже будет смотреться лучше, чем на бледной. К тому же у меня были очень длинные волосы, не то что у других девочек — в годы режима «красных кхмеров» всех обязывали стричься коротко.

Господин Тяй учил нас точно повторять жесты апсар^[3] — изящно сгибать пальцы рук и вытягивать шеи на манер журавлей. Я не слишком-то увлекалась этими танцами под музыку, но меня вдруг нашли симпатичной, а это мне льстило.

В те времена мы жили все вместе. Сейчас не так, сейчас каждая семья живет отдельно, особенно в больших городах. Тогда же Камбоджа была страной коммунистической. Любая деревня состояла из нескольких групп, называвшихся кром самаки — восемь-десять семей вместе сажали рис и сообща пользовались в качестве тягловой силы немногочисленными буйволами. После сбора урожая староста группы делил рис между всеми: каждая семья получала около пятидесяти килограммов риса на год.

Оглядываясь на то время, я думаю, что система как нельзя лучше подходила стране. Обучение в школе было бесплатным, благодаря чему дети имели возможность получить в будущем образование и выкарабкаться из бедности. Сейчас же родители вынуждены платить за обучение детей огромные деньги, да и дипломы можно купить. Пусть больниц было мало, пусть они были плохо оборудованы, но лечение почти ничего не стоило. Теперь если кто не в состоянии заплатить, его в больницу не положат, будь он хоть при смерти.

Жизнь при коммунистическом режиме совсем не была похожа на жизнь при режиме «красных кхмеров». Люди больше не боялись. Им больше не приходилось подчиняться приказам кровожадных юнцов, обработанных правящей верхушкой. И они стали возвращаться к прежнему укладу жизни. Старшие приказывали младшим, а не наоборот. Жены уже не обращались к мужьям «товарищ», как того требовали «красные кхмеры», они называли мужчин старшими братьями или дядюшками, относясь к ним с должным почтением и соблюдая покорность.

Как и все девочки в доме моего приемного отца, я тоже заучивала нараспев чбап срей^[4] — свод правил поведения для камбоджийских женщин. Правила входили в школьную программу — на самых верхах таким образом решили избавиться от последствий режима «красных кхмеров» и вернуться к прежним традициям. Во всех школах девочки должны были распевать их наизусть, но Мам Кхон добивался того, чтобы слова отскакивали у нас от зубов.

Женщин в Камбодже учат ступать как можно тише, чтобы не было слышно шума шагов. Камбоджийская женщина улыбается, не показывая зубов, а смеется тихо-тихо. Она не может смотреть мужчине прямо в глаза. И не должна перечить мужу. Ей непозволительно поворачиваться в постели к нему спиной. Прежде чем дотронуться до его головы, она склоняется в поклоне. И ни в коем случае не переступает через его ноги — так можно заболеть. В Камбодже родителей уважают, о них заботятся, а муж считается господином жены, вторым человеком после родного отца.

Я вынуждена была усваивать эти порядки и подчиняться им, но сама мечтала совсем о другой жизни. Помню, как-то днем мы стояли на берегу и вдруг заметили нескольких богатеев из Пномпеня, из самой столицы. Мне они казались высшими существами, особенно женщина — такая изящная, с бледной кожей, в новой нарядной одежде, в туфлях с острыми носками. У нее был мягкий голос, она не шла, а плыла. Такой эта женщина была красивой, что я просто восхищалась ею.

Я тогда сказала Сотхеа: «Может, однажды и мы разбогатеем — станем, как они». Сотхеа вскочил и от волнения стал размахивать руками: «Мы должны верить, тогда мы и вправду разбогатеем! Совсем как они! Будем учиться как можно лучше, и все у нас получится!» Сотхеа признался, что мечтает заняться торговлей и разбогатеть. Я сказала: «Если мне суждено выйти замуж, хочу, чтобы у мужа было много денег, чтобы он был солдатом — тогда дедушке конец».

Глава 3. «Это твой муж»

Старшая дочь Мам Кхона, Соеченда, должна была получить диплом об окончании школы, в Британии это назвали бы аттестатом о среднем образовании. Для нашей деревни — настоящее событие. Соеченде исполнилось семнадцать, мне же — четырнадцать, я все еще училась в начальных классах. Вся семья очень волновалась — ведь если Соеченда сдаст экзамены, она может продолжить учебу, что для деревенской девушки совсем уж редкость.

Экзамен был государственным и проходил в Кампонгтяме, центральном городе провинции, в трех часах езды на велосипеде от нашей деревни. Решено было, что мы отправимся туда с мамой, а по дороге переночуем у одной из маминых теток.

Поздно вечером, уже в доме тетки, Сопханна разбудила меня и сказала, чтобы я послушала, о чем говорят на первом этаже тетка и наша мама. Речь шла о том, как повезло маме с мужем, хорошим человеком. Оказывается, в юности мачеха отвезла маму в другой город, где без ведома отца продала в публичный дом. Маме многое пришлось перенести. Наш отец был бедным юношей, но он полюбил маму и, когда выучился на учителя, разыскал ее в борделе и выкупил.

Случилось это задолго до «красных кхмеров», в те далекие времена, когда отец и мать были совсем юными. Думаю, где-то в 1950-х. Эти откровения просто ошеломили нас с Сопханной, мы даже плакали. Мама никогда не рассказывала о своем прошлом. Она не могла, да и сейчас не может вспоминать об этом. Мы так до сих пор и не говорили с ней о том, как она жила в то время.

Видимо, в Камбодже всегда существовала такая практика — продавать женщин в публичные дома. Допустим, влезал человек в долги — а случалось такое запросто, ведь ссужали деньги под десять, а то и больше процентов в месяц. Дочь становилась своего рода предметом залога. Работая в публичном доме, с которым у заимодавца был договор, она тем самым выплачивала долг. Конечно же. из заработанного вычитались расходы на еду, одежду, лекарства и косметику, а родители тем временем могли задолжать еще больше.

Случалось и так, что родители сами, без посредников продавали дочерей в публичные дома. Вроде как передавали права на свою собственность. За двенадцатилетнюю девочку семье могли дать от пятидесяти до ста долларов, а то и больше, если родители отличались практичностью, а у их девочки была особенно светлая кожа. Публичный дом в свою очередь имел право продать ее. Семья велела дочери делать то, что ей скажут, и дочь повиновалась. А потом кто-нибудь из семьи раз в месяц являлся в бордель за деньгами. Считается, что дочери в долгу перед родителями и обязаны их содержать.

Знаю, такое с трудом укладывается в голове. Но после стольких лет могу сказать с уверенностью: для многих родителей подобное обращение с детьми никак не связано с родительскими чувствами. Дети для них все равно что ходячие деньги, товар, домашняя скотина.

* * *

С тех пор как мы вернулись из поездки в Кампонг- тям, прошел месяц. Как-то утром, когда я отдавала дедушке заработанное, он схватил меня за руку и сказал: «Собери-ка свои вещи и чтобы вечером была дома». Я так и сделала — мне даже не пришло в голову ослушаться его. Когда вечером я вошла в дом, там был незнакомый мужчина. Дедушка сказал мне: «Это твой муж».

Я ни о чем не думала. Я давно уже ничего не чувствовала и никак не откликалась на то, что происходило со мной. Девочки уважают старших, и я должна была повиноваться. Замужество стало лишь очередным событием в моей жизни, одним из многих. Я даже испытала некоторое облегчение — вдруг муж заберет меня из дома дедушки? Но уходить именно с этим мужчиной мне не хотелось. Я понимала: вместо одного хозяина появился другой, только и всего.

Мы пошли в храм — бревенчатую хижину, сооруженную жителями деревни на месте буддийского храма, разрушенного «красными кхмерами». В храме нас встретил священник, но никакой торжественной церемонии не было. Обычно в честь свадьбы устраивается настоящий праздник, но дедушка, видимо, не желал раскошелиться. На мне была школьная юбка. В храме мы совершили подношения духам: в Камбодже необходимо постоянно поминать духов умерших, иначе те придут в дом и причинят вред. Священник произнес: «Вы муж и жена». На этом все и кончилось.

Муж был старше меня. Мне было около четырнадцати, ему — лет двадцать пять. Он служил в армии. Был высоким, темнокожим, с волнистыми волосами и белыми зубами. С виду вполне симпатичный, но нрава бешеного. Ненавижу его. Уже потом он признался, что дедушка ему задолжал. Звали мужа Тхан, но я всегда обращалась к нему пу^[5] — в знак уважения и послушания.

Первую брачную ночь я провела в доме дедушки; муж ночевал где-то еще. На следующий день мы с дедушкой отправились в lion — там были расквартированы части, в которых служил муж. Мы проделали путь в сто двадцать километров, добирались с рассвета до заката, сначала по воде до Кампонгтяма, затем по суше на грузовике.

Перед уходом я зашла к Мам Кхону. Маме я рассказала, что дедушка выдал меня замуж. Она сказала: «Может, оно и к лучшему. Живи с ним, вдруг ты будешь счастливее, чем с дедушкой». Видно, они с отцом догадывались, как часто меня били, хотя я никогда им не рассказывала.

* * *

Дом мужа оказался простой хибарой — одной из многих, выстроенных для военного отряда посреди плантации каучуковых деревьев. В хибаре этой была только одна комната, заляпанная красноземом. В ней не было ничего, за исключением очага и подстилки из бамбука, на которой спали.

Жизнь в браке мне нисколько не понравилась. Для женщины это все равно что тюремное заключение. В день свадьбы девушка повинуется воле родителей, а после свадебной церемонии над ней совершается насилие. Что молодой девушке в Камбодже известно об отношениях между мужчиной и женщиной? Ничего. И хотя у меня уже имелся некоторого рода опыт, я все равно ничего не знала. Я не поняла, что такое засунул в меня тот китаец, только почувствовала боль, и даже не подозревала, что именно так все и происходит в браке.

Вряд ли я одна пребывала в неведении. Однажды во время школьных занятий по военной подготовке один мальчик перешагнул через лежавшую на земле девочку, и та заплакала — она решила, что теперь забеременеет. Все мы были такие. Родители внушали дочерям: прикоснешься к мальчику — забеременеешь.

В первую же ночь муж изнасиловал меня на бамбуковой подстилке; он сделал это несколько раз, а когда я стала сопротивляться, ударил. Схватил за волосы и шмякнул о стену, а потом залепил пощечину, да такую, что я не устояла на ногах.

Когда наступило утро, мне пришлось встать и приготовить завтрак. Муж даже не извинился, ему не было стыдно. И вообще мы почти не разговаривали друг с другом.

Людей я видела только тогда, когда ходила в деревню за продуктами. Я жарила кузнечиков, готовила овощи, вялила рыбу — муж ел то, что я подавала. Если ему не нравилось, он меня бил.

Бил часто. Иногда прикладом ружья, которое он держал обеими руками и обрушивал на мою спину со всей силы. Иногда руками. Муж отращивал длинные, заостренные ногти, и у меня часто оставались глубокие шрамы на щеках. Делал он это потому, что я не улыбалась, не была с ним приветлива, не отличалась красотой, а лицо так и вовсе напоминало череп, обтянутый кожей; черепом он меня и называл.

Муж был очень вспыльчив. Многие военные таковы. Когда он сердился, я ходила тихо-тихо, едва дыша, стараясь быть незаметной — любой пустяк мог разъярить его. Иногда он стрелял в мою сторону, чтобы напугать. Поначалу это у него выходило — я очень боялась. Но потом привыкла. Внутри я как будто умерла. Когда муж насиловал меня, я представляла, что вообще не существую.

Так я жила — в том же домашнем рабстве, только иного вида. Я ни с кем об этом не говорила. Вокруг стояли другие дома, в них жили солдаты, у которых были жены, но все равно о подобном не принято было говорить. У камбоджийцев есть поговорка: «Не позволяй огню с улицы попасть в свой дом, а огонь домашнего очага не выпускай наружу». Не принято говорить о том, что происходит дома. Может, другие солдаты тоже били своих жен, пусть и не так часто, но били. В моей стране побои в порядке вещей.

* * *

Мужа часто не бывало дома, он воевал с «красными кхмерами». Шла борьба за плантации каучуковых деревьев, так что наш район буквально кишел солдатами правительственных войск. Когда муж уезжал, у меня быстро кончались деньги и еда, но я даже не знала, когда он приедет. Нечего было и думать о том, чтобы вернуться обратно в Тхлок Чхрой: дедушка побил бы меня, да и муж по возвращении тоже.

Тюп делился на две части. В одной находилась сама деревня, в другой, рядом с плантациями и нашим домом, стоял госпиталь и казармы гарнизона. В госпитале всегда было полно раненых: иногда приносили деревенских без рук, без ног — работая в полях, те подрывались на фугасах. Наткнуться на фугасы можно было повсюду. Закладывали их и «красные кхмеры», и правительственные войска, пытавшиеся остановить противника, не дать ему обойти плантации с тыла. Может, встречались даже неразорвавшиеся снаряды еще с тех времен, когда американцы бомбили Камбоджу.

Никто не хотел работать в госпитале, особенно в ночные дежурства, хотя за работу каждый месяц полагалось по тринадцать килограмм риса. Никто не хотел возиться с покойниками и ампутированными руками-ногами. Но мне работа нужна была позарез, а мертвых я не боялась. Мертвое тело все равно что мое тело — разницы никакой. Раз-другой я, правда, наступала в темноте на отрезанную руку или ногу, и, признаюсь, меня охватывал ужас.

Порой, когда прибывали подорвавшиеся на фугасах, нам не оставалось ничего иного, кроме как ампутировать. Часто никакой анестезии не было, и мы попросту привязывали человека. В госпитале были врачи. но назвать их квалифицированными язык не поворачивался — просто фельдшеры, которые научились кое-чему при режиме «красных кхмеров». Если никого из врачей поблизости не было, нам, медсестрам, приходилось делать операции самим. Только одна из нас получила медицинское образование — главная медсестра несколько месяцев ходила на курсы в Пномпене.

Мы учились методом проб и ошибок — в основном ошибок. Когда медикаменты подходили к концу, мы разбавляли их. Больные умирали от гангрены, малярии или потери крови. Хуже всего было, когда умирали роженицы. Вот их мне по-настоящему было жаль. Одна женщина, ожидавшая двойню, страдала в течение нескольких часов. Делать кесарево сечение мы не умели. Я до того вымоталась, что когда женщина умерла, заснула тут же. на полу, рядом с ее телом.

Когда у молодых матерей открывалось внутреннее кровотечение, им становилось плохо, у них начинался жар. На Западе такое называется послеродовым сепсисом. Мы же судили иначе. Нам казалось, что во время родов дух умершего проникал в тело женщины и устраивал там пляски. Многие после родов умирали от сепсиса. Те же, кто выживал, возвращались домой и выпивали стакан мочи мальчика — таков был обычай. Под их кроватями клали уголь и разводили костер. Роженицы должны были есть много перца, чтобы восстановиться, а также отбелить кожу. Их кормили сильно перченой свининой в густом соусе и давали несколько стаканов спиртного. Мы прибегали к традиционным рецептам, но рядом не было никого, кто действительно разбирался бы в традиционных методах лечения, так что приходилось действовать на свой страх и риск.

Привычки мыть руки с мылом не существовало, потому что его просто-напросто не было. Из-за этого любая инфекция становилась практически смертельной. Теперь, по прошествии стольких лет, я понимаю — то, что мы делали с больными, было просто ужасно. Но повсюду царили бедность и невежество. И ужасными были не мы сами, а то положение, в котором мы оказались.

* * *

Через полгода замужества у меня случились первые месячные. Мне исполнилось пятнадцать. Тогда я подумала, что во время купания в озере меня укусила пиявка. Я даже не догадывалась, отчего у меня кровь. Весь день я просидела дома; мужа не было, он воевал. Придя в госпиталь на дежурство, я решила расспросить Пэу, другую медсестру. Появилась главная медсестра, сердитая на меня. Она спросила, почему я опоздала; когда я рассказала ей, что в «тайном месте у меня течет кровь» — так мы говорили, — сердиться она не перестала, но все же объяснила, что к чему: мол, так бывает у всех женщин.

Потом подвела меня к шкафу, где хранила чистую марлю для перевязок. У Пэу еще не начались месячные. Эту темнокожую, некрасивую на лицо девушку никто из медсестер не любил, но мне она нравилась. Пэу было пятнадцать, как и мне. И, как и я, она была сиротой, жила с дядей, который бил ее. Пэу рассказала мне, что однажды он ее изнасиловал. Я ничего не говорила Пэу про мужа, но поняла тогда, что не одинока. Мой муж делал мне больно между ног — то же самое происходило и с другими женщинами.

В госпитале мужчины-врачи не давали нам проходу, особенно хорошеньким, со светлой кожей, и сиротам, за кого некому было вступиться. Нам ничего не оставалось, как подчиняться. Поначалу меня никто не трогал — считалось, что я дурнушка, да к тому же и замужем. Но так продолжалось недолго.

Однажды, когда я была на ночном дежурстве, ко мне вошел главный врач. Он уже делал раньше попытки затащить меня в постель. В тот раз он применил силу. А после сказал: «Ты такая уродина; скажи спасибо, что я обратил на тебя внимание». Его слова причинили мне гораздо больше боли, чем то, что этот человек сделал со мной. В госпитале работал один врач, который мне нравился, мы хорошо ладили друг с другом. А этот бесчувственный мужлан взял и воспользовался ситуацией, изнасиловав меня. Выбора же у меня не было: либо уступить, либо потерять работу и голодать.

Я чувствовала себя настоящей дрянью, никем, и в то же время боялась мужа. В Камбодже женщина не должна вступать в связь с другим мужчиной; если такое случается, ей следует убить себя.

Я пыталась. Наглоталась успокоительного. Но на следующий день проснулась — с мутными глазами, как будто оглушенная. Когда через день я показалась в госпитале, главная медсестра вновь отчитала меня.

* * *

Вдруг из деревни явился дедушка. Ему снова нужны были деньги. А еще он принес для меня письмо. Да, письмо. Сопханна выходила замуж и просила меня быть на свадьбе ее подружкой. После того как дедушка ушел, я отпросилась из госпиталя. По дороге остановила велосипедиста и заплатила ему, чтобы он подвез меня в деревню на багажнике. Приехала я вечером накануне свадьбы, и когда вошла в дом, Сопханну как раз готовили к церемонии.

Я спросила у Сопханны: «Кто же твой муж?» Но она не знала. Только махнула рукой в сторону молодых парней, собравшихся возле дома и наблюдавших за приготовлениями: «Может, один из них». Я спросила: «Tы рада?»

На свадьбе должен был присутствовать священник, предполагалось, что невеста несколько раз сменит наряд и макияж, готовились угощения, устраивалась настоящая церемония, но Сопханна смотрела каким-то отсутствующим взглядом. Мне тогда было пятнадцать, значит, Сопханне — все восемнадцать. Мне казалось, что это настоящее везение, ведь ее не торопили с замужеством, хотя я слышала, как кое-кто из деревенских называл дом Мам Кхона домом старых дев.

Отец был учителем, человеком ученым, мама тоже получила образование. Так что они не принуждали Сопханну. Мама как-то вошла к дочери и спросила: «Ты хочешь замуж?» Ну а Сопханна ответила: «Как вы пожелаете». Только так следует отвечать послушным дочерям. Для нее это было в порядке вещей. Да и для меня тоже.

Сопханна не спрашивала у меня про то, что происходит между мужем и женой наедине, так что я ничего ей не рассказывала. О таком не принято говорить. Но я слышала слова мамы: «В первую брачную ночь ложись спать лицом к мужу. Если повернешься к нему спиной, значит, разведешься. И позволь ему делать с собой то, что он захочет». Я поняла, что так всегда и происходит в браке, что именно в этом его суть.

Дедушки дома не было, поэтому я с радостью решила остаться на ночь в доме отца. Сопханна приготовила мне платье. Во время свадьбы я очень гордилась тем, что меня представляют как сестру Сопханны; семья жениха решила, что Мам Кхон и Пен Нави — мои настоящие родители, моя настоящая семья. Оказалось, жениху тоже восемнадцать, он был из соседней деревни, а у нас скрывался от солдат из правительственных войск, которые недавно приходили призвать всех мальчиков.

После свадьбы я вернулась в Тюп. Вскоре после этого муж снова уехал, но на этот раз надолго. Вдоль границы с Таиландом шли ожесточенные бои. «Красные кхмеры» получали подкрепление, теперь они были уже армией, обосновавшейся в Таиланде. Каждый раз под конец года оккупационные силы Вьетнама переходили в наступление и громили базы боевиков, однако с наступлением сезона дождей «красные кхмеры» снова возвращались. Решено было соорудить на границе нечто вроде стены из фугасов и засад, чтобы «красные кхмеры» не проникли к нам.

Муж ушел с личным составом в сторону границы. Проходили недели, а он все не возвращался.

Через месяц после ухода мужа снова заявился дедушка. В тот, первый раз я дала ему денег, и он ушел. На этот раз дать было нечего, и он побил меня. Давно уже он не делал этого. А потом, после побоев, сказал мне: «Собирай вещи. Поедем в большой город навестить тетушку».

Глава 4. Тетушка Ноп

Под большим городом имелась в виду столица. В те годы Пномпень нисколько не напоминал процветающий город, жизнь в котором бьет ключом. Далеко не везде еще провели электричество. Бродяг на улице было гораздо меньше. Здания выглядели серыми и убогими, стекол в окнах не было; дороги представляли собой мешанину из мусора, камней и грязи. Прошло десять лет после того, как «красные кхмеры» опустошили город, выслав всех горожан в исправительно-трудовые лагеря, а дороги и прочие коммуникации так и не были приведены в порядок.

Меня совершенно поразил шум, а еще улицы и множество домов. Я никогда не видела такого богатства и таких толп. Страной все еще управляли коммунисты, но уже появились ночные клубы с местной музыкой, бары и много-много гуляющих вечерами людей.

Я увидела огромные рынки, на которых что только ни продавалось: рисоварки и автомобильные запчасти, целые развалы еды, среди которых были овощи и фрукты, каких я в жизни не видела, а уж рыба лежала бесконечными рядами — насколько хватало глаз. Повсюду было видимо-невидимо мотоциклов — я даже не представляла, что столько вообще бывает, — а еще выкрашенных в черный цвет велосипедов советского производства, новеньких, блестящих.

В столице на велосипедах ездили даже девушки. Некоторые люди выглядели настоящими небожителями.

Но я не верила, что наш с дедушкой визит в город связан с чем-то хорошим. Я знала — от этого человека ничего хорошего ждать не приходится.

Приехали мы уже в сумерках. Тетушка Hoп жила в маленькой грязной квартирке в доме на старой и узкой улочке возле Центрального рынка. В полумраке — электричества в доме не было — мы поднялись по ступенькам: квартира находилась на втором этаже. Тетушка приоткрыла дверь и без стеснения оглядела меня с ног до головы.

Думаю, тетушке было тридцать пять. Она происходила из чамов и была мусульманкой, как дедушка, но одевалась на западный манер, а стриженые волосы укладывала волнами. У нее было полное лицо, а косметики явно чересчур — пятна румян и брови, нарисованные высоко на лбу. Мне она показалась страхолюдиной — прямо демон или злой дух. Лицо тетушки ничего не выражало; я ни разу не видела, чтобы она улыбалась.

Пока они с дедушкой говорили, мне велели помыться. Я зашла в уборную, где царила кромешная тьма. Днем в уборной становилась видна жуткая грязь, в темноте же казалось, что ты заперт, как в гробу. Потом мне часто приходилось мыться в этой комнатенке.

В тот вечер дедушка и тетушка Hoп посмотрели на меня и еще о чем-то переговорили. Мне же велели пойти в спальню, где сидела еще одна девушка, чуть старше меня — лет семнадцати или восемнадцати. У нее были миндалевидные, как у китаянки, глаза, но темная кожа. Она не заговорила со мной, и я тоже промолчала.

Затем дедушка ушел. Я видела, как тетушка Hoп перед уходом дала ему деньги. Мне он сказал: «Делай, что велит тебе тетушка. Я еще вернусь».

Тетушка Hoп делила жилье с женщиной того же возраста, у которой была дочь — та самая девушка, сидевшая в спальне на кровати. Девушку звали Мом. После ухода дедушки женщины велели мне сидеть тихо, а Мом тем временем накрашивала меня; потом женщины дали мне платье и туфли и сказали, чтобы я шла с ними.

Мы вышли из квартиры и спустились по лестнице. Было уже довольно темно, и я споткнулась о валявшийся на дороге мусор. Меня провели по длинному грязному и темному коридору между двумя магазинами, выходившими фасадами на улицу. Коридор вел на задний дворик, откуда лабиринтом расходились другие переулки. Мы подошли к дверному проему и стали взбираться по разбитой лестнице без перил.

На первом этаже находилось что-то вроде жилого помещения. Оно никак не отделялось от лестничного колодца — голый бетонный пол, на котором составлены кровати. Можно было разглядеть и закопченную плиту. Кроватей было много, они представляли собой тюфяки, сплетенные из травы и брошенные на подгнившие доски. В помещении было грязно.

Я пишу об этом, превозмогая себя, только потому, что делаю это в последний раз. Мне больше не хочется вспоминать тот кошмар никогда.

Хозяйку звали тетушка Пэувэ. Она была маленькой, довольно упитанной женщиной с родинкой на нижней губе и волосами, закрученными в узел. Приходившие в ее дом мужчины были клиентами ее заведения.

* * *

Зашел мужчина, и я видела, как он говорит с тетушкой Пэувэ. Тетушка подала знак Мом, и девушка, прежде чем встать, шепнула: «Лучше тебе узнать обо всем сразу. Ты в борделе. Делай, что велят, иначе будут бить». Она ушла; пришел еще один мужчина, и тетушка Пэувэ сказала ему: «Эта цыпочка новенькая, только-только из деревни».

В углу стояла кровать, отгороженная длинным куском ткани. Мужчина зашел за эту перегородку. Тетушка подошла ко мне, но когда я сказала «Нет!», ударила по голове: «Нет или да, но ты все равно сделаешь это».

Ее мужа, Ли, в тот момент не было, но были охранники.

Я отодвинула занавеску, и мне стало страшно — я будто бы оказалась в одной клетке с голодным диким зверем. Мужчина был высоким, лет тридцати с небольшим — может, полицейский, а может, конторский служащий. Он сказал: «Раздевайся. И лучше не упирайся — я не хочу тебя бить».

Я жила в деревне, а там никогда не раздеваются донага. Даже моются в одежде и переодеваются, накинув на себя большой кусок ткани. Раздеться перед незнакомцем я никак не могла и стала сопротивляться. Но он все равно добился своего. Правда, ему пришлось попотеть — я боролась.

Чтобы проучить меня, он сделал это со мной еще раз. Когда он закончил, из носа и губы у меня текла кровь, я чувствовала себя грязной, повсюду были следы крови и спермы. Наступило утро; уходя, он сказал: «Увидимся вечером».

Мы вернулись в квартиру тетушки Hoп, помылись и легли спать. Я люто ненавидела дедушку за то, что он сделал со мной. Наступил вечер; пора было снова краситься перед выходом. Когда мы пришли к тетушке Пэувэ, она сказала мне: «Больше так не делай. Я отдала тебя ему, потому что он добрый, я знала, что он не станет измываться над тобой, как некоторые».

Помню, что следующий мужчина оказался бородатым и жирным; он бил меня ремнем с пряжкой. Его звали Ли. Это был муж тетушки Пэувэ, он жутко злился. У него вообще был крутой нрав. На военной службе ему оторвало ступню, так что он ходил с костылем. Этот Ли огрел меня костылем и изнасиловал, а потом отдал двум своим охранникам. Один их них был кхмером с опухшим лицом алкоголика, другой — китайцем с жестким выражением лица и устрашающим телом: худощавым, в сплошных мускулах. Этого я особенно ненавидела — уж очень он был жестоким.

Камбоджийцы вообще отличаются жестокостью — им ничего не стоит забить человека насмерть. Не стоит верить мифам о мягкой кхмерской улыбке. Мужчины в Камбодже могут выглядеть кроткими, но в ярости они способны убить голыми руками.

После всего этого меня спустили в подвал, где были змеи и скорпионы. Их там разводили специально, чтобы запугивать нас, девушек. Не убивать, а именно запугивать. Подвал был тесным, совершенно темным, в нем воняло, как из сточной канавы. Связанную, меня оставили в подвале, вывалив напоследок змей прямо мне на голову.

То была комната наказаний. Меня часто таскали туда, я считалась трудной. Клиентам не нравилось, что я такая уродина, или же им казалось, что я смотрю на них каким-то недобрым взглядом. В общем, жаловались на меня часто. Другие девушки рассказывали, что в комнате наказаний даже умирали. Они очень боялись оказаться там из-за духов умерших. Но привидения меня не пугали. Что мне было бояться мертвых! Я тоже плакала, но лишь потому, что была сиротой, что ничего не могла сделать, плакала из-за того, что меня насиловали, били, морили голодом. Я плакала от боли душевной, а не физической, оттого что не могла отомстить своим мучителям. Ни дедушке, ни охранникам, ни даже собственным родителям, уготовившим мне такую участь. Я отчаянно нуждалась в материнской ласке и в то же время ненавидела мать за то, что ее нет рядом. В моей жизни не было места любви.

Не помню, когда меня выпустили, — прошло много времени. Может, целый день. Мне помогла выбраться Мом — собственные ноги меня уже не слушались. Тетушка Hoп до того сердилась, что сказала: «Ни крошки у меня не получишь». Но я и не хотела есть. Тетушка Hoп собиралась побить меня, но тетушка Пэувэ остановила ее — мол, я и так получила свое сполна. Так оно и было на самом деле — пережитых мною мук хватило бы на двоих. Меня заставили весь день убираться, а спать не позволили — ведь я ничего не заработала. Мом сжалилась надо мной — промыла ссадины перекисью водорода. Она-то знала, каково это.

После этого я стала принимать клиентов. Выбора у меня не было.

* * *

Днем мы сидели в квартире тетушки Hoп. И вот через некоторое время к нам привели третью девушку. Тетушка специализировалась на новеньких, которых ей поставляли прямо из деревень. Но поскольку она сдавала комнаты приличным людям, ей не хотелось, чтобы клиенты ходили прямо к ней домой, так что по вечерам она отводила нас в заведение тетушки Пэувэ.

Итак, мы были собственностью тетушки Hoп, но именно тетушка Пэувэ всем заправляла и отстегивала своей товарке долю. Таких, как тетушки Ноп и Пэувэ, называли мибун — содержательницами притона с проститутками. Они за нами присматривали, кормили нас и одевали, хотя вообще-то мы за все это платили, и жили вместе с нами. А на ночь сдавали нас в аренду.

Некоторых девушек продают таким женщинам свои же родители, родственники, мужья… Цена зависит от возраста и привлекательности девушки, а также от предприимчивости и связей того, кто задумал на этом нажиться. В наше время девушек, бывает, похищают, но вряд ли такая практика была распространенной во времена моей молодости. Большинство тех, кто попадал к тетушке Пэувэ, оказывались у нее в качестве своеобразного первоначального взноса в счет уплаты долгов. Предполагалось, что девушки будут работать, пока не выплатят весь долг семьи или пока не расплатятся и по новым долгам — бывало, родители продлевали рабство своих дочерей.

Никто не хочет возвращения в семью той, которая побывала в борделе. В Камбодже проституток называют срей коук, что значит «порченая» — в том смысле, что исправить уже ничего нельзя. Такие женщины обесчещены, одним своим существованием они уже бросают тень на всю семью. Никому не хочется, чтобы стало известно о проститутке в их доме.

Клиенты обращались с нами ужасно. Для них мы были товаром. Часто мне говорили: «Я заплатил целое состояние, а ты даже несимпатичная», — а затем следовал тычок или удар о стену. Некоторым нравилось причинять нам боль, они делали это специально. Приходилось принимать грязных, вонючих мужчин. Грязь меня особенно отталкивала. Грязь и вонь.

Самыми жестокими были солдаты и те, кто когда-то служил. Им была свойственна какая-то особенная свирепость. Они не владели собой и в любую минуту могли убить. Помню одного, который служил вместе с Ли и остался без обеих ног — торчали только культи. Он был не в своем уме. Мне до сих пор снятся кошмары, в которых я вижу его.

Я старалась никогда не смотреть клиенту в глаза. Я даже не пыталась сделать вид, будто клиент мне нравится. Закрывала глаза и плакала. Но это никого не трогало. Мне встречались полицейские, владельцы лавок, солдаты, рабочие… Молодые и старые. Иногда это были водители-дальнобойщики или таксисты, перевозившие пассажиров на большие расстояния — они снимали кровати на боковых дорожках вдоль Центрального рынка. Всего-навсего кровати — деревянные настилы с противомоскитными сетками, которые хозяева по вечерам выносили на улицу; такая кровать стоила всего двадцать пять центов. Все это тоже унижало.

Не было ничего необычного, когда мужчина платил за одну девушку, а потом уводил ее к себе, где его уже дожидались человек десять-двадцать. Чаще так поступали китайцы. И когда такой клиент приходил снова, мы не могли отказать ему, хотя прекрасно понимали, что нас ждет. За отказ следовало наказание.

Мы, как японские гейши, покрывали лица толстым слоем белил в виде пастообразной смеси из таиландской белой пудры и кокосового масла. Такая паста делала нашу кожу белой, что нравилось клиентам, а еще скрывала следы побоев.

Хуже всего было мириться с грязью. Она была повсюду: на кроватях, в самом борделе тетушки Пэувэ, на улицах… А еще меня постоянно преследовал запах спермы. Я его ненавижу. Даже теперь он иногда накатывает на меня, обычно после того, как я поговорю с девушкой, работавшей проституткой. Во время разговора я справляюсь с собой — ведь девушке важно, чтобы я выслушала ее. Но потом ничего не могу поделать с этими ощущениями: вонь буквально захлестывает меня. Подступает тошнота, мне кажется, что я пропахла этим запахом насквозь, что никогда уже не отмоюсь. В шкафчике в ванной комнате у меня полно всевозможных кремов, ко ничто не может вывести этот запах.

В борделе я всегда старалась соблюдать личную гигиену. В Тюпе я научилась варить листья тамаринда в соленой воде и промывать этой водой раны, причем как можно чаще. Другие девушки не особенно заботились о собственной чистоте. Мы редко разговаривали между собой. В публичном доме для девушки существует только одна реальность — клиенты, а кому хочется об этом говорить. Да и тетушкам Hoп и Пэувэ не нравилось, когда мы болтали.

Дедушка частенько наведывался к тетушке Hoп, и та всегда давала ему деньги. Поначалу я ничего ему не говорила — может, оттого что была слишком напугана. Но потом, когда он пришел в третий раз, я спросила, зачем он поступил так со мной. Дедушка ответил, что это не моего ума дело. Видно, считал, что я не вправе даже спросить. И я тоже так думала. Я думала, что не имею права ни спросить его, ни возразить ему, ведь я принадлежу этому человеку. Так уж вышло, и ничего тут не поделаешь.

* * *

Время от времени к тетушке Hoп наведывался муж, когда ему нужны были деньги. Он не больно-то одобрял то, чем занималась его жена, но и не пытался остановить ее. Да и дома бывал редко — жил с другой женой, от которой у него родилось двое детей. К тому же увлекался азартными играми. А через некоторое время его не стало. Говорили, попал в автокатастрофу, разбился на мотоцикле. Произошло это спустя полгода после того, как я оказалась в Пномпене. Чтобы отдать мужнины долги, тетушке Hoп пришлось расстаться с квартирой.

Однажды тетушка Hoп в очередной раз повела нас к тетушке Пэувэ и оставила там — мы стали ее собственностью. С той поры мы принимали клиентов в борделе тетушки Пэувэ, спали там же, на грязных подстилках в два ряда, прямо на виду у проходивших по лестнице. Ужасное место — у меня до сих пор мурашки по коже, стоит только вспомнить. В уголке была лежанка, на которой спала сама тетушка Пэувэ, — она соорудила себе комнатушку, отгородив ее блоками из шлакобетона. Свою комнату она всегда запирала, так что я ни разу не была там. Та «комната», где меня в первый раз отдали мужчине, принадлежала младшей сестре тетушки Пэувэ. На ее большой кровати за деревянной перегородкой мы часто спали там все вместе днем. За занавеской находилась уборная, где мы мылись, зачерпывая черпаком грязную воду из таза.

Не могу вспомнить, были ли в комнатах окна. Даже если и были, то дневного света все равно не хватало — так тесно прижимались друг к другу дома, стоявшие в боковых улочках за рынком. Мы зажигали масляные лампы, а уже потом, гораздо позже, когда в городе провели электричество, нам повесили лампочки.

Готовили мы на жаровне в той же комнате, где были наши кровати; проходившие по лестнице останавливались и спрашивали, что готовится. На верхних этажах жили мотоциклисты, развозившие пассажиров по городу или исполнявшие работу курьеров.

Днем охранники спали в одной комнате с нами. По ночам мы работали. Тетушка Пэувэ обращалась с нами вполне сносно — конечно, если мы слушались ее. Иногда даже разговаривала с нами. Тетушка вообще была женщиной привлекательной. Были у нее и дети, двое, они жили там же. Тетушке приходилось нелегко: муж бил ее и постоянно изменял ей — спал со всеми нами.

* * *

Время от времени мы, конечно же, подхватывали какую-либо болезнь. Но нам повезло — СПИД в то время еще не распространился так, как сейчас. Если я заболевала, то знала, что делать, как-никак в Tюпe я работала медсестрой. Покупала лекарство и обмывалась водой с тамариндом — может, этим и уберегалась.

Но в чем мне по-настоящему повезло, так это в том, что я не забеременела. Если девушка беременела, ее отправляли к подруге тетушке Пэувэ, делавшей аборты. Возвращалась девушка бледной и с кровотечением. Но как только кровь переставала идти, как только девушка начинала вставать, к ней тут же, без всякого сострадания, приглашали клиента.

Иногда клиенты приходили прямо к нам, а иногда мы стояли на улице около Центрального рынка, прямо за углом. Многие клиенты, совсем как в деревне Тхлок Чхрой, называли меня кхмао. Стоила я недорого — обычная уличная шлюха. У меня не было, как у некоторых девушек, постоянных клиентов — я ведь была темнокожей, к тому же совсем не улыбалась.

Но как-то один мужчина заинтересовался мной. Он приходил несколько раз. Между нами возникло что-то вроде дружбы. Он признался, что любит меня и хочет на мне жениться. Произошло это спустя полгода после того, как мы переехали жить к тетушке Пэувэ; мне хотелось верить этому мужчине, хотелось думать, что я смогу выбраться из этого чудовищного кошмара.

Видно, хозяйка узнала о том, что затевается: она сказала, что забьет меня до смерти, если я вздумаю улизнуть, не выплатив прежде все долги. Но охранники к нам привыкли и уже не сторожили так бдительно, как раньше. Однажды ночью, возвращаясь от клиента, я не вернулась к тетушке Пэувэ, а отправилась к тому мужчине.

Ему было около тридцати, красотой он не отличался, но говорить был мастер. И мне очень хотелось верить ему. Утром он отвез меня на стоянку грузовиков и сказал, что нам надо ехать в Пойпет — это на границе с Таиландом. Посадив меня в кузов грузовика, направлявшегося в Баттамбанг, он пообещал, что там мы встретимся. В кузове сидела еще одна девушка. Когда к вечеру мы прибыли в Баттамбанг, водитель и другие мужчины, сидевшие с нами, изнасиловали нас. Оказалось, тот мужчина продал нас с девушкой водителю.

Я была в ярости и отчаянии, отвращение переполняло меня. На следующий день, когда грузовик остановился в Сисопхоне, я спрыгнула и убежала. Я вспомнила, что у приемной матери были родственники, выходцы из Китая. Расспрашивая всех и каждого, я отыскала этих родственников.

Муж с женой согласились взять меня к себе. Я смотрела за их детьми, готовила, стирала… Я почти поверила в то, что наконец-то нашла себе пристанище. Через неделю жена уехала на рынок продавать золотые украшения. Тем временем ко мне подошел ее муж и пригрозил облить кислотой, если я стану сопротивляться. Кислотой он промывал золото. Муж хозяйки изнасиловал меня, пообещав убить, если я хоть слово пикну.

Я тогда решила, что все люди одинаковы, все мужчины похожи друг на друга. Еще через неделю я стала умолять мужа хозяйки отпустить меня. Наконец он согласился. Даже дал мне в дорогу денег и золотое ожерелье. Когда я спросила, как мне доехать до столицы, он посоветовал сесть на грузовик до Баттамбанга и переночевать там, а уж потом отправиться в Пномпень.

Я успела доехать до Баттамбанга, когда увидела хозяйку, — та кого-то искала. Прямо на улице она схватила меня за волосы и обвинила в том, что я украла у нее ожерелье. После чего потащила в полицейский участок, где муж подтвердил ее рассказ. Меня бросили в тюрьму: всем ясно было, что ожерелье украла я, ведь его нашли у меня в сумке.

В участке сидели трое-четверо полицейских. Они сказали: «Если хочешь выйти отсюда, плати». Денег у меня не было — их забрали. Тогда полицейские по очереди избивали меня и насиловали всю ночь. При этом они со смехом приговаривали, что такова плата, а потом еще и дружков своих позвали. Бессмысленно было бороться с ними — меня только сильнее били, как будто провоцируя на сопротивление. Утром я оказалась на улице.

Идти мне было некуда. Вернуться обратно в Тхлок Чхрой я не могла. Если меня там кто и ждал, так это дедушка. И хотя я звала Мам Кхона отцом, ясно было, что он не сможет защитить меня. Оставалась только столица — никаких других мест я не знала.

У меня не осталось ни денег, ни ожерелья; я упросила таксиста подбросить меня до города. Но мне было всего шестнадцать и прямо на лбу у меня было выведено: «ПРОДАЕТСЯ». Теперь-то я знаю, что таксисты тесно сотрудничают с публичными домами: привозят в бордели не только клиентов, но и девушек. Видимо, тот водитель узнал меня, а может, слышал, что я пропала — темнокожая девчонка с длинными волосами, дикарка из Пномпеня со шрамом на лице. Так что он подвез меня прямо до Центрального рынка. И когда я вышла, меня уже поджидал Ли сохранниками.

* * *

Мне как будто ни в чем не было везения, у меня не получалось сбежать так, чтобы меня не поймали. Меня будто бы преследовал злой рок, мою жизнь точно пересекла некая дьявольская тень.

…Ли сначала бил меня тростью, потом раздел и привязал к кровати. Все, кто приходил, получали удовольствие, глазея на меня. Несмотря на работу в борделе, я оставалась такой же стыдливой, поэтому очень переживала. Ночью я по-прежнему лежала привязанной, а брат Ли и его друзья забавлялись со мной. Так продолжалось неделю. Я заболела, меня трясло в лихорадке.

Именно тогда Ли выведал, чего я в самом деле боюсь. К наказанию он подходил с основательностью какого-нибудь ученого — хотел добиться от нас беспрекословного подчинения. Этот Ли понял, что подвал меня не пугает — я не визжала там, как другие девушки. Лишь презрительно смотрела на охранников, представляя, как в один прекрасный день разделаюсь с ними. Если мне было больно, я старалась не показывать этого, не желая доставлять своим мучителям удовольствие.

Но однажды Ли опрокинул на меня ведро живых червей. Отвратительных, вроде тех, что заводятся в протухшем мясе. Когда он увидел, до чего я боюсь этих тварей, начал подкрадываться ко мне спящей и бросать червей на меня, засовывать их мне в рот. Я все время боялась, что черви прогрызут во мне дырки. Вот что я вижу в кошмарных снах, которые снятся мне до сих пор.

* * *

После неудачного побега я решила, что в другой раз даже пробовать не буду. Куда бы я ни попала, везде одно и то же. К тому же тетушка Пэувэ, если мы слушались ее, не была с нами жестока. Знаю — такова психология рабов. Но тем не менее это способ выжить.

Другим девушкам я рассказала: «Там, на свободе, еще хуже. Здесь нас, по крайней мере, защищает полиция». Словом, я окончательно сдалась.

Глава 5. Тетушка Пэувэ

Я стала выполнять вместо тетушки Пэувэ работу по дому. Мне просто необходимо было вычистить то место, где я жила, а готовкой, уборкой да присмотром за детьми я купила себе покой. Тетушка Пэувэ поняла, что дух мой сломлен. Она стала обращаться со мной гораздо мягче, даже дружелюбно. Убедившись в моей честности, а также любви к чистоте, она стала оставлять меня дома одну — понимала, что стеречь меня уже не надо. Через некоторое время начала даже посылать в город с разными поручениями. Тетушка не сомневалась, что я вернусь.

Я помню, что делала тогда, помню, что сделали со мной, но вот своих чувств не помню и не понимаю. Почему я поступала так, а не иначе? Да потому, что просто-напросто сдалась.

Во всякое время в доме тетушки Пэувэ было не меньше десяти-двенадцати девушек. Постоянно появлялись новенькие, чей дух ломали, как и мой. Девушка редко покидала дом — обычно это происходило по особому соглашению с клиентом. Чаще же всего девушка однажды не возвращалась. Почему, мы так никогда и не узнавали. Возможно, убегала. А может, ее продавали.

На моей памяти убили троих. Первой стала молоденькая девчонка, Срей; однажды вечером она и девушка постарше, Чхетхави, пошли с клиентом.

Чхетхави была высокой и хорошенькой. Раньше она работала учительницей, но муж с мачехой сдали ее в публичный дом.

Утром, незадолго до рассвета, Чхетхави прибежала к нам. Она рассказала, что ей удалось убежать, а вот Срей застрелили. Тетушка Пэувэ распорядилась, чтобы никто из нас не выходил на улицу и не болтал об этом, а сама позвала охранников — они во всем должны были разобраться. Но в тот же день я побывала на месте убийства. Все произошло в таком же переулке, что и наш, всего-навсего через улицу; я поднялась по лестнице и увидела пустую комнату, где едва помещалась кровать, двери не было, а саму комнату от лестничной площадки отделяла только занавеска. Таких комнат в Пномпене полным-полно. Тело Срей уже унесли, но кровь на полу еще оставалась.

О клиенте мы только и узнали, что он был пьян и зол, ничего больше. Может, Ли заставил его выплатить компенсацию за Срей.

Второй стала Сри Роат, моя сверстница, которую привели через полгода после меня. Она была настоящей красавицей с белой кожей, мужчины всегда выбирали ее. Я не знала, кто продал Сри Роат тетушке Пэувэ: если девушка не хотела разговаривать, я не лезла ей в душу. Я и сама окружила себя стеной молчания, подавила все чувства. Мы, девушки, понимали — лучше совсем не думать о том, что происходит, лучше забыть о прошлом. Надо стойко переносить каждый новый день и надеяться, что удастся избежать слишком жестоких людей. Думать о чем-то еще не имело смысла.

Но Сри очень хотела выбраться из борделя. Она решила, что один из клиентов, часто спрашивавший ее, действительно к ней неравнодушен. И попросила его помочь устроить побег. Сри не знала, что клиент приходился другом мужу тетушки Пэувэ.

Когда Ли узнал о планах Сри, он поднялся к нам в комнату и связал девушку. Мы спали — было около десяти утра. Он связал ей руки, приставил к виску пистолет и выстрелил. Все закричали; я молча наблюдала за мужем хозяйки. Когда он прострелил Сри голову, она опрокинулась — голова с наполовину снесенным черепом свисала с кровати. Ли снова выстрелил в девушку, раза два или три — просто так. Потом они с охранниками запихнули тело в мешок из-под риса и унесли.

Третья смерть случилась много позднее. Шел 1988 год. Однажды поздно вечером к нам явился полицейский. Он не был постоянным клиентом, да к тому же и время было позднее — два часа ночи. Девушка — не помню, как ее звали — не хотела идти с ним, ей нездоровилось. Клиент был пьян. Нас разбудили крики: «Эй, вы все, смотрите! То же самое случится и с вами, если не будете повиноваться!» Мы вздрогнули от оглушительного выстрела, а бедная девушка упала замертво.

Тетушка Пэувэ ничего не сказала. Все испугались, ведь клиент оказался полицейским. Однако в округе боялись и мужа тетушки, Ли — у того хранился огромный запас оружия, к тому же он был известен своим вспыльчивым нравом. Но даже Ли оставил убийство безнаказанным. Полицейский ушел, а охранники засунули убитую в мешок из-под риса — совсем как Срей. Мы были мусором при жизни и тем же мусором оставались после смерти.

Может, они выкинули мешок на городскую свалку.

* * *

Чаще всего я молчала. И делала то, что мне велели. Про себя я решила, что умерла. Я ни к кому не привязывалась: ни к детям тетушки Пэувэ, ни к другим девушкам. Впрочем, иногда испытывала жалость. Если кому-то в самом деле приходилось несладко, если девушку сильно избили, я вызывалась пойти с клиентом вместо нее. Но чаще я не испытывала никаких чувств, кроме отвращения и ненависти.

Хотя однажды помогла сбежать двум девушкам. Они были новенькими, их привезли прямо из провинции. Девушки были похожи — у обеих длинные темные волосы. По приказу тетушки Пэувэ их связали, и они плакали. Я-то знала, что ждет этих двоих — из них вынут душу. Они умрут изнутри — совсем как и я. И почему-то мне очень захотелось им помочь.

Новенькие у нас появлялись и до них, причем многие были даже моложе; этим было лет по четырнадцать. Но когда тетушка Пэувэ оставила их со мной, а сама вышла, я развязала пленниц, сказав только: «Не оставайтесь здесь». Многословием я не отличалась, да и что еще можно было сказать? Девушки ошарашено посмотрели на меня и помчались вниз по лестнице.

Меня наказали. Ли ударил со всей силы — так жестоко, что даже заплакали дети, успевшие полюбить меня. Потом Ли взял батарейку, присоединив к ней электроды. На коже у меня до сих пор следы ожогов. Затем я оказалась в подвале, где в течение нескольких дней меня избивали: казалось, внутри у меня все отбито. После этого я долго не могла ничего делать, а когда более или менее поправилась, пришлось работать еще больше, чтобы возместить потери, — девушки стоили две золотые монеты, что равнялось примерно восьмидесяти долларам. Больше уже я не совершала ничего подобного — успокоилась раз и навсегда.

* * *

Наказали меня тогда сурово, но сейчас с проститутками обращаются куда хуже. У тетушки Пэувэ мне лишь однажды было действительно больно — в тот раз, с батарейкой и электродами, — а так нас только били да пугали — змеями или чем еще. Теперь же девушкам в публичных домах вбивают в голову гвозди. В такое трудно поверить, но у нас есть фотографии в качестве доказательства. Девушек приковывают цепями и избивают проводами с электрическим током. И девушки сходят с ума. Нам удалось вытащить из борделей несколько таких — они совершенно помешались.

Недавно в сточной канаве у публичного дома нашли мертвых девушек — они утонули. В другой раз после пожара в борделе полиция обнаружила внутри тела — девушки так и остались прикованными. Владельца этого борделя знали все, в том числе и полиция, но он остался на свободе, ему ничего не сделали. В отличие от девушек, у этого человека оказались очень большие связи.

Те порезы и рубцы, которые мы сейчас видим на сбежавших из публичных домов, просто ужасны. Это дело рук клиентов и сутенеров. Может, всему виной увлечение китайскими фильмами — все их только и смотрят. В фильмах же сплошные сцены насилия.

Теперь девушки в публичных домах значительно помолодели. И это потому, что в Камбодже мужчина готов выложить тысячу долларов за то, чтобы целую неделю насиловать девственницу; девственницу всегда покупают именно на неделю. Считается, что связь с ней дает мужчине силу, продлевает ему жизнь и даже осветляет кожу.

А чтобы клиент не сомневался в том, что покупает настоящую девственницу, в публичных домах стали предлагать девочек пяти-шести лет. Через неделю девочку зашивают — без всякой анестезии — и снова продают. Девственница должна кричать и истекать кровью — и вот девочка кричит и истекает кровью снова и снова. И так раза три-четыре.

Нет страшнее места, чем бордель, специализирующийся на девственницах для богатых мужчин. Через несколько месяцев девочка падает в цене и ее продают. Такая «новинка» пользуется большим спросом, и многие владельцы заведений делают свой бизнес семейным — всегда имеется какой-нибудь племянник в Баттамбанге или Пойпете, который возьмет девочку или обменяет ее.

Существует еще одно поверье, что половой акт с девственницей излечивает, потому-то так высока цена на маленьких девочек. Как бы чудовищно это ни было, их используют в качестве лекарства против СПИДа.

Из-за частых разрывов маленькие девочки гораздо больше, чем взрослые женщины, подвержены заражению СПИДом.

Тетушка Пэувэ не держала маленьких девочек, она не зашивала девственниц снова и снова. Да, у нее были молодые девушки, но не моложе двенадцати. Когда из провинции доставляли очередную девушку, тетушка лишь говорила клиенту: «Эта цыпочка новенькая», — но я не знала, увеличивалась ли от этого цена девушки. Мне кажется, в мое время не было такого спроса на девственниц, как сейчас. При коммунистическом режиме и денег-то ни у кого не было.

Такова проституция. Вонь изо рта, немытые тела, грязные комнаты, насилие… От тычков было больно, но гораздо больнее — от самого полового акта. Иногда в день приходили два-три клиента, но бывало и больше.

Если клиентов было мало, муж тетушки Пэувэ велел ей не кормить нас, чтобы лучше старались. Если приходилось принимать слишком много клиентов, болело все и внутри, и снаружи. Болело до тех пор, пока не удавалось подавить в себе всякие ощущения.

Все это случается и сегодня, сейчас. Представьте, скольких девушек изнасиловали и избили за то время, которое прошло с тех пор, как вы начали читать эту книгу. Моя история не в счет, хотя то же самое происходит и с этими девушками. Я не сплю ночами именно из-за них. Они преследуют меня.

* * *

Мом, темнокожая девушка из дома тетушки Hon, часто ходила повидаться со своей матерью. Тетушка Пэувэ платила Мом, а Мом каждую неделю относила деньги матери. Иногда с ней ходила и я — в Пномпене мне было совершенно не к кому пойти.

Мать вечно попрекала Мом леностью и часто била — она никогда не была довольна, сколько бы дочь ни принесла денег. Мать Мом снимала комнату у тетушки Hoп. Ее дом находился всего через несколько улиц от борделя. Иногда мы заставали дома саму тетушку, и она с любезной улыбкой приглашала меня выпить с ней чаю. Я же ее ненавидела, а если она сильно настаивала, присаживалась рядом и только отвечала на ее вопросы.

Кажется, шел 1987 год, когда тетушка Hon рассказала мне, что дедушка стал совсем плох. Видимо, он часто приходил к ней за деньгами. Наверняка дедушка продлил мой срок пребывания у тетушки Пэувэ, хотя в то время я даже не догадывалась о том, как работала вся эта система — я понятия не имела, что служила залогом все раздувавшегося кредита. И вот тетушка Hon сообщила, что больной дедушка зовет меня к себе.

В деревню я не вернулась. Ни для того, чтобы повидаться с дедушкой, ни для чего еще. Мне к тому времени исполнилось семнадцать, я работала проституткой уже почти два года. Я видела, как Ли застрелил мою подругу Сри Роат. Во мне накопилось столько злости, что я уже не боялась дедушку. У меня не было никакого желания возвращаться в Тхлок Чхрой. Я знала, что если ко мне плохо относились, когда я была всего-навсего ребенком, сейчас, когда узнают, чем я занималась, вообще со свету сживут.

Когда я ответила тетушке Hon, что останусь в Пномпене, она ничего не сказала. Она не стала ни осуждать меня, ни одобрять. Ведь свой долг она выполнила — сообщила мне. Несколько месяцев спустя я узнала, от нее же, что дедушка умер — то была первая в моей жизни огромная радость. Ведь я столько раз мечтала о его смерти.

Но смерть дедушки вовсе не принесла мне свободу. Тетушка Hon сказала, что придется расплачиваться по его долгам. После смерти дедушки кто только не объявил себя его кредитором; всем им я должна была вернуть долги. Даже не знаю, как объяснить это, но так было заведено. Я была при нем, считалась его внучкой, прислуживала ему, — значит, его долги стали моими.

Я даже не пыталась возражать. Для меня один день сменялся другим, а мое тело было ничем, оно ничего не стоило. Я ни разу не получала денег от клиента — они платили напрямую тетушке Пэувэ, так что в моей жизни не произошло никаких перемен.

* * *

Мом встретила мужчину, который полюбил ее. Он был солдатом, звали его Роен. У него уже была жена, но он снял для Мом комнату и давал ей деньги. Однажды жена Роена пришла к Мом и залепила ей пощечину. Она пригрозила, что выльет на девушку кислоту, хотя на самом деле даже не попыталась сделать что-нибудь подобное. Однако когда у Роена закончились деньги, мать заставила Мом вернуться к прежней работе — девушка была симпатичной и неплохо зарабатывала. Но пока Мом жила со своим солдатом, я думала, что ей в самом деле повезло — у нее была красивая одежда и всего один мужчина, которого надо обслуживать.

К тому времени я поняла, что на самом деле должна выплатить в качестве долга вполне определенную сумму и что когда-нибудь это произойдет. Не помню уже, кто именно объяснил мне — Мом или тетушка Пэувэ, показавшая долговые записи. Теперь она мне доверяла, делилась со мной и вообще обращалась как с равной. Мне исполнилось восемнадцать, и в какой-то мере я повзрослела.

Дела у тетушки Пэувэ шли не ахти как — число девушек сократилось до четырех. Ли играл и зачастую выигрывал, может, поэтому они еще держались на плаву. Некоторое время я болела — лежала с сильным жаром — и была для хозяйки лишь обузой, хотя почти ничего не ела. Однако клиентов стало меньше, а зарабатывала я мало.

Я работала на тетушку Пэувэ уже три года, когда она дала мне понять, что я свободна. Случилось это через восемь месяцев после того, как я узнала о смерти дедушки. Тетушка не говорила ничего прямо. Просто намекнула, что один из клиентов хотел бы жениться на мне, и посоветовала принять его предложение.

Этот человек работал таксистом на мотоцикле; работа была не самой лучшей. В мужчине было что-то такое, что мне очень не нравилось, я старалась избегать встреч с ним. Он постоянно приходил к одной девушке постарше меня, которую звали Хеунг. От него Хеунг всегда возвращалась в синяках и ссадинах — впрочем, дело это было обычное.

Может, тетушка Пэувэ предложила выйти за него по доброте душевной. К тому времени я уже знала, что оплатила долги дедушки с лихвой. Однако я сомневалась, что тетушка предложила это от чистого сердца. Может, я стала приносить меньше денег. Мне подумалось, уж не предложил ли таксист выкупить меня — наверняка тетушка Пэувэ задумала какую-то хитрость.

Я не приняла предложение того таксиста. Едва ли с ним мне было бы лучше и надежнее, ведь и зарабатывал он всего ничего. К тому времени я успела убедиться — на улицах Пномпеня девушка служит предметом купли и продажи. Даже если бы я ушла от своей хозяйки, даже если бы была бедной, все равно найдется такой, кто снова продаст меня и обогатится за мой счет.

Тетушке Пэувэ я ответила, что остаюсь. Однако теперь поняла, что вырваться из борделя можно. Я не знала, что делать, мне некуда было податься — разве что в другой бордель, — но во мне возникла надежда, что выход все-таки есть. Перед глазами у меня был пример Мом. И я стала мечтать о том, чтобы уйти, изменить свою жизнь.

Через месяц после предложения того таксиста появился еще один клиент. Его звали Мин. Он торговал всякой всячиной и много разъезжал — словом, обычный клиент, только не такой жестокий, как большинство.

К Мину я ничего не испытывала — для меня он был чем-то вроде лестницы, по которой можно вскарабкаться, неким выходом. Однажды Мин предложил мне остаться, я начала проводить ночи у него. Его хибара находилась на крыше одного здания рядом с рекой, в районе, который мы называли «Четыре реки», — в этом месте сливались Тонлесап и Меконг. Хибара походила на шалаш, собранный из разнородных кусков дерева и листов железа, как и множество других хибар по всему городу. Два дня Мин кормил меня и всячески обо мне заботился, а потом сказал, что деньги закончились и мне придется выйти на улицу — зарабатывать нам на жизнь. Сказал, что открывает свое дело, магазин, в котором мы будем работать вместе. Впрочем, о планах Мин выражался как-то пространно, так что я не поверила ему

Никакого официального соглашения между нами не было. Я не ушла от тетушки Пэувэ. Но начала работать на Мина. Обычно я поджидала клиентов, а он приглядывал за мной со своего мотоцикла. Работала я и на тетушку Пэувэ: недели две по вечерам я бывала у нее, а днем зарабатывала деньги «нам обоим». Потом я поняла, что Мин, как и другие мужчины, обманывает меня, и перестала работать «на нас».

Я вернулась к тетушке Пэувэ. Мин здорово разозлился на меня. Прошло уже несколько месяцев, а он все не унимался. Я же лишний раз убедилась в том. что бросить занятие проституцией можно только одним способом — найти себе действительно богатого мужчину.

Глава 6. Иностранцы

Порой меня охватывала настоящая злость. Может, во мне говорила кровь пнонгов — вдруг я не выдерживала и восставала. В первый раз это случилось, когда я дала убежать двум девушкам и меня жестоко наказали. Во второй раз дело было уже в самом конце моего пребывания у тетушки Пэувэ. Тогда я выстрелила в клиента.

Был 1989 год. В этот период белых в Пномпене стало очень много. В 1988–1989 годах, после ухода из страны вьетнамских войск, а с ними русских и немцев, вместо них приехали французы, итальянцы и англичане. В Париже велись переговоры о мире, поэтому вновь прибывшие были большей частью из гуманитарных организаций вроде Красного Креста. И вот в тот вечер, когда я стреляла в клиента, на улицах было полно подвыпивших людей, которые кричали и смеялись. Они отмечали какой-то общий праздник — кажется, Новый год.

Тот клиент всегда выбирал меня и Мом. Когда он в очередной раз заявлялся к тетушке Пэувэ, мы пытались улизнуть, но он всегда показывал на нас, хотя иногда мы шли в сопровождении других девушек. Он всегда приводил нас в комнату, где было человек десять-пятнадцать и все пьяные. Однажды они накачали нас наркотиками. Дали что-то выпить, а очнулись мы уже все в синяках. Клиент вечно жаловался, а нам потом доставалось. Да он и сам любил пустить в ход кулаки — здоровенный такой, сущий зверь.

К тому времени Мом снова вернулась к тетушке Пэувэ — ее дружок Роен был в отъезде, а у матери закончились деньги. В тот вечер клиент снова выбрал меня и Мом. Он отвез нас аж в Кен Квай, деревню за пределами Пномпеня, может, это были его родные места. От него разило спиртным, а время было позднее; нам показалось, что на этот раз дружков своих он не пригласил. Клиент отвел нас в комнату над баром, а сам продолжал пить.

Было уже очень поздно. Он пил несколько часов, а потом начал орать и стрелять в Мом. Стрелял он не беспорядочно: сидя на стуле, метил куда-нибудь рядом с Мом, пугая ее, — совсем как, бывало, мой муж. Это занятие его очень забавляло. Потом он вышел в уборную, оставив оружие на столе. Я взяла пистолет и пошла за ним. Увидев меня, клиент испугался: «Не надо, не делай этого, кхмао!» — но я выстрелила.

Пуля попала ему в ногу. Он завопил, но никто его не услышал — на улице было слишком шумно. Я в самом деле хотела убить этого человека, но подумала о его жене — ведь у него наверняка была жена, а может, и дочери. Мы завязали ему рот и оставили, а сами убежали. Он здорово струхнул, да и мы тоже. Мы бежали от того места как можно дальше, а на рассвете нашли таксиста, который на мотоцикле отвез нас обратно в бордель.

Потом тот клиент все же пришел к тетушке Пэувэ с жалобой, но не сразу — может, боялся, а может, отлеживался в больнице. Однако к тому времени я уже нашла себе надежного защитника — Дитриха.

* * *

Дитрих работал в гуманитарной организации, находившейся в Пномпене. Однажды вечером, когда я стояла на улице, он выбрал меня. Я стояла на обочине, когда увидела, как «Тойота» с названием организации медленно проехала мимо, а потом сделала круг по кварталу и, вернувшись, остановилась рядом со мной.

Тетушка Пэувэ, как всегда, наблюдала — именно она вела переговоры и брала деньги. Впервые мне попался клиент из белых. Этому парню было около тридцати. В его внешности меня поразили две вещи: ужасно высокий рост и какая-то странная прическа: волосы на макушке длинные, а в остальных местах коротко подстриженные.

Дитрих отличался от других клиентов еще и тем, что не повел меня сразу в номер. Сначала мы остановились в какой-то забегаловке — он хотел поесть. Дитрих знал всего с десяток кхмерских слов, ну а я, понятное дело, по-немецки совсем не говорила. Он угостил и меня, чего ни один клиент никогда не делал, и даже пытался поговорить. Все кривлялся и строил рожи — смешил меня. Даже потянул кончики моих губ вверх, чтобы я улыбнулась. Такой забавный парень.

Дитрих привел меня в гостиничный номер, там-то я впервые увидела матрас. Мне было как-то не по себе. Я не знала, что этот иностранец сделает со мной: а вдруг белые не такие, как кхмеры. Дитрих сел на кровать и похлопал рядом с собой, приглашая меня тоже присесть. Но когда я села, матрас оказался таким мягким, что мне почудилось, будто сейчас я утону в нем. Я в ужасе вскочила. Иностранец снова залился смехом и поманил меня рукой, приглашая пройти в ванную.

Я рада была убраться от этого матраса подальше, но ванная оказалась не менее странной. Все сверкало чистотой, но я никак не могла найти тазик с водой, чтобы помыться. Среди всех этих блестящих краников и пустых раковин я нашла лишь немного воды на дне унитаза. Такой унитаз я видела впервые, поэтому решила, что он здесь вместо тазика для умывания. Сбрызнув лицо водой, я удивилась: «Неужели это все? Неужели белые не моются?»

Когда я вернулась в комнату, Дитрих жестами спросил меня, приняла ли я душ. Я покачала головой. Он пошел со мной в ванную и включил какую-то блестящую штуку, похожую на змею, — она сразу ожила и начала плеваться. Я отскочила и с визгом выбежала из ванной. Дитриху пришлось растолковать мне, как вода бежит по трубам и попадает в распылитель душа. Да, в тот день я впервые попала в совсем другой, неведомый и пугающий мир. Мне казалось, вода затопит все вокруг, и я утону. Несмотря на свой страх, я все же решилась принять душ, завернувшись в полотенце и оставив дверь открытой, чтобы успеть выбежать в случае опасности. В тот раз я впервые намылилась мылом — мне хорошо запомнился его приятный аромат, какой-то цветочный. Мыло тогда было роскошью, и мы пользовались мыльными хлопьями вроде тех, с которыми стирают белье.

Ну а после Дитрих сделал то же самое, что и все остальные клиенты, вот только не бил. А после подвез обратно к борделю. И дал денег сверх того, что заплатил хозяйке, чего ни один клиент никогда не делал. Денег было неслыханно много: тетушке он заплатил пятьдесят центов, мне же дал двадцать долларов.

* * *

Дитрих заходил за мной, однако я видела, что ему не нравилось бывать в борделе тетушки Пэувэ. Иногда он посылал своего переводчика — камбоджийца, работавшего в конторе той самой гуманитарной организации, где трудился Дитрих. Когда меня забирал Дитрих, я оставалась в его уютной комнатке, которую он снимал в небольшой гостинице, на всю ночь; иногда мы проводили время на квартире одного из его друзей. Утром Дитрих всегда отвозил меня обратно, давая деньги, часть которых я приносила тетушке Пэувэ, а часть оставляла себе.

Иногда Дитрих давал столько, что я могла не работать несколько недель. Оставляя большую часть денег тетушке, я уходила из борделя и гостила у подруг. Одной из них была Хеунг, жившая к тому времени самостоятельно. Тетушка Пэувэ вышвырнула ее — Хеунг исполнилось двадцать восемь, а для проститутки это слишком много. К тому же Хеунг часто болела, а значит, приносила мало денег. Хеунг все так же торговала собой на улицах города, однако клиентов у нее было немного — ей едва хватало, чтобы заплатить за скромное жилье, которое она снимала у Пхали, тоже проститутки. Их хибара находилась на самой крыше, в этой жуткой развалюхе едва можно было жить.

Я часто приносила Хеунг что-нибудь в подарок и оставалась у нее на несколько дней. Или шла к Чхетриа, девушке, которая ушла от нашей тетушки, став любовницей лавочника-кхмера. Чхетриа, как и я, происходила из одного малочисленного племени — стиенгов, обитавших среди холмов к югу от моей родной деревни. Мы с ней любили одни и те же блюда; мне нравилось бывать у нее, когда ее не навещал любовник — мы тогда готовили острые блюда, от души сдобренные перцем.

Через несколько недель Дитрих перестал снимать комнаты в гостиницах и снова начал водить меня к себе домой. Он жил в большом особняке около госпиталя «Кальметт» — дом был с воротами, которые открывала и закрывала охрана. Перед домом был портик с изящными колоннами и диваном, на котором лежали шелковые подушки; убиралась в доме уборщица. Когда я впервые увидела дом, я даже не поверила, что такие бывают. Я привыкла, что клиенты водят меня к лежанкам с травяными подстилками, разложенным прямо на улице.

Я не любила Дитриха, но он был обходителен со мной. Он был добрый, не распускал рук и очень старался разговорить меня, хотя так и не выучил кхмерский — мы общались в основном жестами. Но я, девятнадцатилетняя, многому научилась у него. Когда Дитрих в первый раз повел меня в ресторан для белых, я поставила себя в глупое положение. На мне было красивое блестящее платье розового цвета — я сшила его недавно, правда, моему спутнику оно явно не нравилось. До меня доносился умопомрачительный аромат курицы.

Я попросила заказать мне курицу, и ее принесли зажаренной — всю целиком, с ножом и вилкой по обе стороны. Но откуда мне было знать, как обращаться с этими приборами? В Камбодже мясо нарезают маленькими ломтиками и едят ложкой либо руками. Я понимала, что если стану есть, как принято у нас, камбоджийцев, меня примут за дикарку.

Итак, я смело вонзила свои приборы в курицу, но всякая попытка отрезать кусочек заканчивалась тем, что курица ускользала — то на одну сторону тарелки, то на другую. Чем больше я старалась, тем труднее мне приходилось. В промежутках между попытками я набивала себе живот рисом. Попросить Дитриха о помощи я не могла — не умела объясниться с ним, а сам он, похоже, ничего не замечал. С каждой минутой моя досада все росла. Дитрих знаками поинтересовался, не собираюсь ли я съесть курицу. Я покачала головой. Через некоторое время официант унес блюдо, при одном взгляде на которое слюнки текли. Всю ночь меня преследовала злосчастная курица, к которой так и не удалось подобраться.

* * *

Однажды вечером я ехала с Дитрихом в его «Тойоте» и вдруг увидела своего приемного отца — он был с младшим сыном. Они ехали на мотоцикле и, поравнявшись с машиной Дитриха, стали делать мне знаки. Отец был весь в морщинах, он выглядел несчастным и измученным. Попросив Дитриха остановиться, я вышла. Отец рассказал, что искал меня — до него дошел слух, что я в борделе. Чтобы добраться до столицы, ему пришлось продать рыболовные сети и лодку. Он хотел забрать меня к себе — тогда я была бы в безопасности.

Меня захлестнула волна стыда. Я была нескромно одета, сидела в машине с иностранцем — словом, выглядела, как шлюха. Собственно, ею и была. Я не могла вернуться в деревню, где жила семья приемного отца, человека порядочного, которого опозорила. Не могла предстать перед деревенскими в качестве столичной проститутки. Я не могла пойти на такое, мне тяжело было смотреть отцу в лицо. Поэтому я быстро запрыгнула в машину и сказала Дитриху, чтобы он быстрее уезжал. Мне было до того стыдно, что я даже не догадалась передать отцу денег, словечком с ним не перемолвилась. И вот мы ехали, а я плакала.

* * *

Дитрих стал давать мне деньги, и я начала получать удовольствие от обретенной свободы, начала покупать одежду, которая мне нравилась. Это были всего-навсего брюки и футболки, но в них я переставала быть шлюхой — такие вполне могла надеть приличная девушка. И все же Дитрих был для меня лишь очередным клиентом. Я не могла рассчитывать на него. Он никогда не говорил, когда мы встретимся в следующий раз, часто пропадал неделями, уезжая в командировки. Тогда мне приходилось возвращаться к тетушке Пэувэ и работать на нее.

Однако теперь, вместо того чтобы стоять на обочине у Центрального рынка, я стала уходить к отелю «Самаки» — теперь это «Роял», одно из роскошнейших заведений в Камбодже. Я видела, что в отеле останавливается много белых мужчин, и начала поджидать их у бара. В глазах камбоджийцев темная кожа делала меня уродливой, но иностранцам я, наоборот, нравилась, к тому же у меня были длинные волосы — до самого пояса. Иностранцы не имели привычки избивать девушек, как это делали клиенты из кхмеров. Они водили своих спутниц туда, где было гораздо приятнее. Да и платили больше.

Но тут Дитрих предложил, чтобы я стала его «особенной подругой» — он объяснил мне это через переводчика, чтобы я поняла. Я буду жить с ним, а он будет давать мне деньги. И вручил ключ от своего дома. Я даже не стала возвращаться к тетушке Пэувэ за вещами.

Мне нравилась роскошь и удобства в доме Дитриха. Но я так и не смогла поверить в то, что на самом деле живу там. Я так и не привыкла обращаться с плитой у него на кухне — она меня пугала. Впрочем, Дитрих и не обедал дома — чаще всего он встречался с другом, Гийомом, и они ходили в рестораны для белых, заказывая европейские блюда, которые предпочитали рису с рыбным соусом.

И все-таки Дитрих был неплохим человеком. Ему не нравилось, что, когда мы бывали вдвоем, я плакала. Но поскольку занимались мы этим ночью, в темноте, он не всегда замечал. По нашим меркам, Дитрих был богат. А еще он был белым, значит, мне некого было опасаться. Когда Мин выследил меня и стал кричать, требуя денег, охранник у ворот прогнал его. И мне было приятно.

Однако подходил к концу контракт Дитриха на работу в Камбодже, и он должен был возвращаться обратно в Швейцарию. Через полгода после того, как я впервые встретила его, Дитрих снова пришел с переводчиком — он хотел, чтобы я все поняла. Дитрих объяснил, что скоро уезжает, но мог бы взять меня с собой, если я захочу.

Мне такое казалось невероятным. О Швейцарии я ничего не знала, да и о Дитрихе тоже, хотя мы и прожили вместе несколько месяцев. Подруги, Чхетриа и Мом, предостерегали: а вдруг в Европе белый продаст меня. Я и сама не могла доверять Дитриху целиком и полностью — я не понимала его, не находила объяснения тем или иным его поступкам. И вот я решила, что если уеду туда, где ничего не понимаю, где даже язык мне незнаком, могу оказаться в положении более худшем, чем здесь, на родине.

Перед отъездом Дитрих оставил мне тысячу долларов. (В Камбодже большие суммы мы считаем в долларах, национальную же валюту, риель, используем, когда имеем в виду мелкие суммы.) Тысячу долларов я тогда и вообразить себе не могла, это было все равно, что сегодня получить сто тысяч долларов. Через переводчика Дитрих сказал, чтобы на эти деньги я купила мотоцикл, пошла в школу, а может, открыла бы свое дело. Словом, начала новую жизнь. Дитрих не хотел, чтобы я возвращалась к прежнему занятию. Он в самом деле был человеком порядочным.

После отъезда Дитриха я пошла к тетушке Пэувэ и дала ей сто долларов. Даже не знаю, почему я так поступила. Видно, мне, глупой, казалось, будто она испытывает ко мне теплые чувства. Еще по сто долларов я дала Чхетриа и Мом. Хотела дать и Хеунг, но не смогла найти ее — она съехала с прежнего места, и никто не знал, куда. Однако всем девушкам в заведении тетушки Пэувэ я раздала по пятьдесят долларов. Я купила им свободу, которой они вольны были воспользоваться. До сих пор я вспоминаю об этом своем поступке без всякого сожаления.

Кажется, то был последний мой визит в бордель тетушки Пэувэ. С тех пор я избегала ходить той улицей. Даже когда бывала по соседству, у меня кожа покрывалась мурашками и холодным потом. Я так и не находила в себе сил пройти той дорогой и всегда сворачивала, делая крюк.

* * *

Теперь мне предстояло решить, что делать дальше. Перед отъездом Дитрих попросил своего друга Гийома приглядывать за мной. Гийом тоже был швейцарцем, и я никому так не обязана, как ему, столько сделавшему для меня. Он разрешил мне пожить в его особняке и даже подыскал работу — уборщицей в доме его подруги Лианы, итальянки. Я зарабатывала двадцать долларов в месяц. И этого было достаточно.

Как-то Гийом отвез меня во французский культурный центр, занимавший здание в самом центре города, и записал на уроки французского. У меня уже не оставалось денег, чтобы оплачивать занятия, так что заплатил Гийом. Но он ни разу не пытался дотронуться до меня или воспользоваться моей зависимостью — просто помогал мне, будучи по натуре человеком добрым. Мы до сих пор дружим.

Мне нравилось ходить на занятия в культурный центр. Конечно, никто там не носил форму, но я купила темно-синюю юбку и белую блузку и тщательно гладила их перед каждым уроком. Они для меня много значили, они служили символом чистоты и честности, скрывая грязь. Мне очень хотелось выглядеть хорошенькой юной студенткой с учебниками под мышкой.

Я не слишком-то много выучила — французский был для меня труден. Когда дедушка продал меня мужу, жившему в Тюпе, я только-только заканчивала начальные классы: меня научили читать и выписывать кхмерские значки с завитушками, однако прямые линии латинского алфавита давались мне с трудом. Занятия проходили всего раз в неделю, однако мало- помалу я начала разбирать отдельные слова. Мне нравилось узнавать что-нибудь новое, так что ученицей я была усердной.

Иногда мы с Чхетриа и Мом ходили в ночные клубы, куда в свое время водил меня Дитрих и где было много иностранцев. Мом снова работала на тетушку Пэувэ, и пока мы танцевали, находила себе клиента. Я тоже встречалась с некоторыми мужчинами. С Хендриком, американцем, работавшим в Сингапуре. С Дино, итальянцем. И хотя это не было проституцией, потому что наши отношения длились гораздо дольше одной ночи, все равно от них отдавало чем-то подобным.

Я занималась проституцией в Пномпене уже четыре года и не знала, как выбраться из этого порочного круга. Мне очень хотелось, но я видела, что нахожусь в ловушке. Я ни на что не годилась. Я была срей коук, испорченной раз и навсегда. Я была грязной, и у меня не было надежды когда-нибудь отмыться.

* * *

Гийом водил дружбу со многими и часто устраивал вечеринки. Все его друзья заявляли, что влюблены в меня и, естественно, их ко мне влекло. Они были богатыми белыми, работали в посольствах, культурных центрах или крупных корпорациях. Они приезжали в Камбоджу на год-другой, редко кто из них понимал хотя бы несколько слов по-кхмерски, да и местную кухню они не жаловали.

Но однажды я встретила Пьера. Должно быть, это произошло в 1991-м. Он был высоким и симпатичным, хотя имел несколько потрепанный вид. Этот двадцатипятилетний француз работал на французскую гуманитарную организацию, делал для них лабораторные анализы. Мне было двадцать, и я впервые встретила иностранца, который так замечательно говорил по-кхмерски.

Пьер начал спрашивать. Дитрих пытался меня рассмешить, а потом заняться со мной любовью, но Пьер забросал меня миллионом вопросов. Откуда я родом? Как случилось, что я стала проституткой? Почему занимаюсь этим? Хочу ли покончить с такой жизнью? И слушал. Прежде я молчала, но тут вдруг заговорила.

Мы проговорили до часу ночи; кажется, в тот день мы даже не коснулись друг друга. Пьер отнесся ко мне с уважением, и я оценила это. Надо же — белый, говорящий по-кхмерски! Пусть я не влюбилась в Пьера, но тут же решила, что с ним смогу жить. Он был простым, совсем как камбоджиец. Ел рис с рыбным соусом. Да и жил, как местные, — делил комнату с другими иностранцами в большом деревянном доме, где часто отключали электричество, в кухне стояла жаровня на углях, а из крана текла холодная вода. Пьер не был богат, но из всех, кого я встретила, он один проявил ко мне неподдельный интерес — не к моему телу, а ко мне самой.

Я сказала Пьеру, что не хочу больше торговать собой. Хочу быть чистой. И призналась, что ничего не умею, да и денег у меня нет. Он спросил, не соглашусь ли я на его помощь — он поможет мне открыть свое дело, и на следующее утро дал мне сто долларов. Сказал, что это нечто вроде небольшого стартового капитала. Он в самом деле хотел помочь, что меня глубоко тронуло.

Наша беседа взбудоражила меня. Пока я говорила с Пьером, на меня нахлынули воспоминания и потоки чувств. Я рассказала ему о своих приемных родителях — как отец пытался заботиться обо мне, когда я жила в деревне, как записал меня в школу, каким добрым и внимательным был ко мне. Когда Пьер дал мне деньги, я вдруг вспомнила, до чего бедным и уставшим выглядел отец в тот день, когда увидел меня в машине Дитриха. И решила, что непременно должна помочь ему, чем могу.

Я отправилась на старый Русский рынок, находившийся в центре города, и накупила столько тетрадей и карандашей, что их было достаточно, чтобы открыть небольшую лавчонку по продаже канцелярских товаров. Семье учителей ведь надо закупать школьные принадлежности. Но как же доставить все это моей приемной семье? Придется собраться с духом и съездить в деревню.

В моих воспоминаниях Тхлок Чхрой было тем местом, где меня ненавидели, называли дикаркой. Добрых людей было совсем немного, я их хорошо помнила, но от большинства мне, темнокожей девчонке, таскавших для них ведра с водой и работавшей в их полях, не приходилось ждать ничего, кроме тычков и оскорблений. Я понимала, что они уже знают, чем я занималась в столице: раз слышал отец, значит, это не тайна и для остальных. Я понимала, что меня станут презирать, а то и побьют камнями. Мне не хотелось возвращаться.

Но я все-таки села на паром, направлявшийся в Кампонгтям. Ехать было не так уж далеко, весь путь занял около пяти часов, но всю дорогу я жутко нервничала. Я рассчитала время так, чтобы приехать в Тклок Чхрой поздно вечером, когда все уже сядут ужинать, тогда по пути домой я ни с кем не столкнусь.

Последний раз я была в деревне в 1985-м, на свадьбе Сопханны, еще пятнадцатилетней медсестрой; тогда я жила в Тюпе рядом с плантацией каучуковых деревьев. Прошло пять лет; деревня как будто стала меньше, однако и зажиточнее. На окнах нескольких домов появились новые ставни. Я даже увидела пару недавно построенных домов, больших, с крышей из цельных досок. Рядом с лавкой насильника-китайца вырос еще один небольшой магазинчик. Проходя мимо, я чуть не задохнулась от ненависти.

Грунтовая дорожка через всю деревню нисколько не изменилась, однако на дом отца невозможно было смотреть без слез. Стены из переплетенных пальмовых листьев давно уже не менялись. Детьми мы постоянно плели новые секции стен и крыши, на которую шли сухие и длинные листья кокосовой пальмы; теперь же заниматься этим было некому. Дом выглядел обветшалым, почерневшим в тех местах, где насекомые и гниль проели дыры. Он заваливался набок, потому что стойки подгнивали; сезон дождей еще не наступил, и высохшая земля растрескалась. Я ощутила укол совести, мне стало жаль отца.

Они были дома — мать и отец, которых я выбрала себе сама, или которые выбрали меня. Они состарились и похудели, став гораздо ниже, — будто ссохлись. Когда я вошла, они ели из небольшой чашки рисовый суп с кусочками сушеной рыбы. Увидев меня, родители удивились, однако не стали мучить меня расспросами. Отец только улыбнулся: «Как хорошо, что ты снова дома, дочка».

Я отдала им большую сумку со школьными принадлежностями, купленными на деньги Пьера, и неловко, путаясь, объяснила свою придумку. Мама улыбнулась, я поняла, что им очень нелегко жить на жалкую учительскую пенсию. В отличие от многих других учителей, Мам Кхон никогда не требовал со своих учеников платы за право посещать занятия или сдавать экзамены. Он был человеком честным, порядочным, как это часто бывает в таких случаях, небогатым.

Мама с моим приходом засуетилась, извиняясь, что из еды больше ничего нет. Она собралась было сходить купить что-нибудь, но я не хотела ставить ее в неловкое положение — я видела, до чего родители бедны.

У отца в глазах стояли слезы, у нас с мамой тоже. Не находя слов, мы плакали. Передо мной проносились воспоминания из прошлого: одни горькие, другие сладкие. Я не могла рассказать этим хорошим людям о своей жизни в Пномпене, о том, как меня унижали, обманывали, били и насиловали грязные, полные презрения ко мне мужчины, один за другим. В моей уродливой жизни не было ничего достойного, то же самое я думала и о себе.

Родители рассказали о том, как дела у Соеченды: она живет в Кампонгтяме, крупном провинциальном городе, и работает в конторе Министерства сельского хозяйства. Сотхеа учится в лицее в Пномпене, однако чтобы оплачивать учебу, работает в парикмахерской у обочины.

Позже пришла Сопханна: она жила рядом с родителями, и дом ее был похож на какую-то развалюху, дажесвай не было. Сопханна работала учительницей в деревне по соседству. Мужа дома не было, однако я поняла, что денег он не приносит. Вся его работа по дому состояла только в том, чтобы задать корм свиньям. Остальное же время он просто слонялся без дела. Сопханна, как и родители, сильно похудела и будто состарилась. Она потеряла былую красоту: ее маленький хорошенький ротик растянулся, а в глазах уже не было прежнего веселья.

Видя их крайнюю нужду, я загорелась желанием помочь. Несмотря на то что они с трудом кормили себя, отец все же предложил мне остаться и жить у них. Он сказал, что так я буду в безопасности, только и всего, но я поняла, что он имеет в виду, и уставилась в пол, сгорая от стыда. И все же я не видела для себя никакой возможности вернуться в Телок Чхрой. Ничего хорошего меня здесь не ожидало. В этой маленькой деревеньке было слишком много ненависти, а добрых людей можно пересчитать по пальцам. Страшно было даже подумать о том, что меня ждет, когда деревенские узнают, что я продавала себя и что у меня нет денег. Так что я покачала головой.

Отцу я рассказала, что в Пномпене встретила мужчину, иностранца. Что он хороший человек, и это он дал мне деньги, на которые я купила школьные принадлежности. Я знала, что отцу такое не понравится, но все же надеялась, что он поймет. Мужчина из кхмеров будет бить меня и всячески оскорблять, потому что я побывала в борделе. В глазах камбоджийца я запятнала себя навечно. Но иностранец может и не обратить особого внимания на мое прошлое.

Отец только еще раз повторил свое предложение остаться в деревне. Он сказал: «Я не хочу, чтобы ты возвращалась в город. Там тебе могут сделать больно. Пожалуйста, живи здесь, где твой дом».

Я подумала, что отец еще чего доброго силой вынудит меня остаться. Наутро, еще до рассвета, я оделась и вышла к берегу реки в своих городских туфельках. Сев на первый же паром, я отправилась обратно в Пномпень.

Глава 7. Французское посольство

Когда я вернулась в Пномпень и зашла к Гийому, меня уже дожидался один человек, из местных. Он был камбоджийцем и ухаживал за домом, в котором жил Пьер; оказалось, Пьер повсюду меня разыскивает. Потом я узнала, что Пьер даже сказал одному своему другу, что познакомился с женщиной, на которой собирается жениться, что она самая красивая и что он обязательно найдет меня. Он по мне с ума сходил.

Когда я пришла к Пьеру, он предложил мне переехать к нему, в большой деревянный дом, где жили и другие иностранцы, работавшие на гуманитарную организацию. Мне было как-то не по себе. Пьер не мог похвастать богатством, да и вид у него был потрепанный — совсем не тот мужчина, о каком я мечтала. Он не походил на Хендрика, американца из Сингапура, однажды запросто подарившего мне сто долларов на одежду. Но Пьер говорил по-кхмерски, а это для меня было важно. Он не воротил нос от местной кухни и вообще отличался от других иностранцев.

Я решила поговорить с Гийомом. Он посоветовал мне найти другого спутника жизни. Сказал, что Пьера недолюбливают, что он заносчив и хвастлив, так что лучше не торопиться. Хорошенькая рекомендация, ничего не скажешь. Однако мне нравилось, что Пьер представлял собой личность. И все же я решила последовать совету Гийома.

Когда мы оставались наедине, Пьер часто говорил, что не хочет принуждать меня. Для него было важно знать, хочу ли я близости и что при этом испытываю. Но в моем представлении близость всегда была связана с насилием. Я не могла вычеркнуть прошлое. Мне казалось невозможным вернуться к нормальной жизни. Я даже не знала, как жить если не счастливо, то хотя бы спокойно. Пьер был добр ко мне, однако ночи вдвоем с ним давались мне нелегко.

Как-то раз Пьер взял отпуск и уехал с друзьями во Вьетнам. Я знала, что друзья его были не слишком высокого мнения обо мне. Они считали меня недостойной, девицей, подобранной с улицы. И вот в отсутствие Пьера я случайно встретила знакомого, племянника моей приемной матери. Парень выбился в люди — работал в министерстве. Он поинтересовался, что я делаю в Пномпене.

Я сказала ему, что учусь, и это было правдой — я все еще ходила на занятия в культурный центр. Племянник предложил пообедать вместе. Когда мы выходили из ресторана, я заметила одного из друзей Пьера — тот уставился на меня. Я разозлилась и в ответ сделала то же самое.

Пьер вернулся раньше. Когда я пришла домой, на полу лежала гора моих вещей. Пьер меня выгонял. Он сказал, что я так и осталась шлюхой и что лгала ему, когда говорила, будто хочу покончить с этим занятием. Он обвинил меня в том, что пока был в отъезде, я встречалась с мужчинами.

Но это было не так. С тех пор как я познакомилась с Пьером, у меня никого не было. И хотя я все еще раздумывала, остаться мне с Пьером или нет, я была признательна ему за то уважение, которое он проявил ко мне.

Почему-то женщину, торгующую своим телом, всегда подозревают в нечестности. Ее считают лгуньей и воровкой. Если бы Пьер устал от меня, я бы ушла, я бы согласилась с его решением. Но меня возмутило то, что он пошел на поводу у других и счел меня всего-навсего шлюхой, которая ворует и лжет, — типичной дикаркой из пнонгов. Я же хотела, чтобы он увидел, какой я стремлюсь стать: честной и порядочной.

Я заплакала. Я не хотела уходить. И сказала Пьеру, что оставалась с ним вовсе не из какого-то там расчета. И не спала с ним за деньги. Сказала, что я не проститутка. Что когда торговала собой, делала это не по своей воле, и не следует обвинять меня в том, чего не было. Я попросила Пьера не торопиться и позволить мне доказать, что я не лгу.

Пока я убеждала Пьера, мне вдруг стало ясно — я этого действительно очень хочу. Пьер не отличался опрятностью и порой вел себя странно, да и часто злился, однако он не был похож ни на кого. Он говорил на понятном мне языке, и мне показалось, он меня понимает.

Я поклялась себе, что если Пьер разрешит мне остаться, я докажу, что не имею с проституткой ничего общего.

* * *

Мы начали жить вместе. Не могу сказать, что я любила Пьера, хотя иногда мне казалось, что я вообще не понимаю, что такое любовь. Но Пьер говорил по-кхмерски, и мне думалось, что мы настоящая семья, что мы не чужие друг другу, как это было с Дитрихом, с которым я общалась жестами и занималась любовью по первому его требованию. Я забросила учебу в культурном центре. Денег у нас было мало, к тому же Пьер сам потихоньку обучал меня языку.

В 1991 году истекал срок контракта с гуманитарной организацией. Пьер хотел вернуться во Францию. Я сказала, что с ним не поеду, но если он еще некоторое время останется в Камбодже, буду жить с ним. Пьер решил остаться, только прежде хотел съездить во Францию хотя бы на две недели — решить свои дела. Но потом обещал вернуться.

Уезжая, Пьер оставил мне на все про все двадцать долларов. Ну, на еду мне хватало. Я много времени проводила у соседей, камбоджийцев с двумя милыми детишками. Мне не нравилось спать одной в большой квартире, так что на ночь соседские дети приходили ко мне.

Но Пьера все не было и не было. Прошло три недели, четыре… Наконец он позвонил — оказалось, все это время он провалялся с малярией. Однако на следующий день уже вылетал. Я поехала в аэропорт встретить Пьера, но забыла уже, как он выглядит, и вначале поздоровалась не с тем мужчиной — подошла к другу Пьера, Патрису. Они в самом деле были очень похожи, но дело было еще и в том, что я тогда не решалась смотреть Пьеру прямо в глаза. Ему понадобилось много времени, чтобы отучить меня от этой старой привычки.

Пьер сказал мне, что ему не удалось подписать очередной контракт на работу в Камбодже. Вместо этого он задумал начать свое дело и открыть кафе или ресторан в центре Пномпеня с видом на реку. В то время в столицу приезжало много иностранцев, среди которых появились и служащие из ООН: в стране готовились к выборам нового правительства. Пьер говорил, что скоро в столицу хлынут миротворческие формирования из всех частей света, из Африки и Европы, и готов был биться об заклад, что все эти люди не прочь будут посидеть в ресторане.

В целях экономии мы переехали к другу Пьера; сам Пьер тем временем подыскивал место. Он нашел здание с видом на реку; первые два этажа в нем были свободны. Пьер задумал открыть небольшое кафе, где утром можно позавтракать, заказав хороший кофе, а вечером плотно поужинать с пивом. Он украсил помещение пальмовыми листьями — стало похоже на деревенский дом — и повсюду расставил цветы. Назвал Пьер местечко L'ineptie, что значило «пустячок».

Для приготовления сэндвичей и фондю Пьер нанял одного друга, итальянца, а еще взял на работу четырех официантов. Иногда он сам прислуживал посетителям, да и я тоже; бывало, работали до двух ночи. Я сразу предупредила Пьера, что трудиться за так не хочу. Тогда он предложил мне всего двадцать долларов в месяц и напомнил, что я не плачу за жилье и питание.

Пьер вложил в дело все, что у него было — несколько тысяч долларов, — чтобы привести помещение в надлежащий вид. В конце первого месяца он выдал мне зарплату. Это были первые деньги, заработанные честным трудом. Я пошла на рынок и потратила все на роскошное платье фиолетового цвета с белым кружевным воротником и небольшим жакетом. Мне казалось, я выгляжу в нем просто красавицей! Шустрый китаец, продав платье вдвое дороже его настоящей стоимости, неплохо на мне заработал. Но я не хотела торговаться. Мое маленькое счастье нельзя было выторговать. В тот вечер, закончив работу, я пришла домой и снова надела платье. Но так и не показалась в нем на людях слишком робела. Платье было только для меня, оно служило мне чем-то вроде волшебной одежды для феи.

Однажды во время очередного звонка во Францию Пьер сказал своей матери, что порвал с бывшей подружкой и теперь живет со мной. Мать очень расстроилась из-за того, что ее сын связался с камбоджийкой. Мне стало неприятно; я даже не думала, что французы могут быть такими расистами, совсем как кхмеры.

Но Пьер резко возразил: «Плевать мне, что ты там думаешь». Я ужаснулась. Как мог он сказать такое матери?! В Камбодже родителям не перечат и выказывают всяческое уважение: при этом не важно, сколько лет самим детям. Видимо, среди французов принято иначе.

У Тео, приятеля Пьера, была видеокамера: он предложил Пьеру снять меня и переслать пленку матери. Пьер так и сделал. Но я чувствовала себя скованной и постоянно робела. Не могла даже рта раскрыть. Вряд ли я понравилась матери Пьера.

В то время я не переставала удивляться разговорчивости французов. Камбоджийцы — народ молчаливый. Мы научились этому дорогой ценой; мне кажется, в камбоджийской культуре молчание стало естественным. Французы же, когда сидели в баре, могли говорить часами напролет. Никогда не видела более болтливых людей.

Я уставала уже от одного того, что слушала их.

* * *

В ноябре 1991-го в Камбоджу вернулся король. Он проехал по Пномпеню на заднем сиденье розового «кадиллака». Дети на улицах размахивали руками, приветствуя его. Возвращение короля из изгнания было частью наскоро обговоренной миротворческой программы, подготовленной ООН для Камбоджи. Вьетнамцы согласились уйти из страны, король Сианук вернулся, ООН взяла на себя наблюдение за работой правительства и ходом избирательной кампании, а «красные кхмеры» и другие военные формирования решили участвовать в выборах, пытаясь прийти к власти законным путем.

Большинство моих знакомых камбоджийцев не слишком радовались всем этим преобразованиям. Нас приучили к осторожности: если происходят изменения в верхах, в низах они отзываются недобрыми вестями. Когда Кхиеу Сампан, лидер «красных кхмеров», вернулся в Пномпень в декабре 1991 года, чтобы учредить официальную штаб-квартиру, толпа напала на него и разгромила здание. Пришлось вызывать танковые войска. Многие беспокоились, думая, что с выборами снова начнутся стычки и беспорядки. Никто не верил, что боевики сдадут оружие и страна мирным путем придет к парламентской демократии.

В 1992 году в страну по линии ЮНТАК^[6] прибыли двадцать две тысячи иностранцев. Многие были рады такому притоку баранг — так камбоджийцы называли всех белых с кошельками, набитыми деньгами. Почти каждый месяц в столице открывался новый бар или ресторан, призванный удовлетворить запросы все прибывавших иностранцев. При многих барах содержались проститутки — чуть лучше, чем в обычных борделях, так что солдаты миротворческих войск могли выбрать себе девочек. Дело процветало. Только в нашем заведении ничего подобного не было.

Часто случалось, что к нам заходил иностранец в компании с очень юной девушкой. Пьер кричал на него и вышвыривал вон. Помню, до чего он разозлился, когда увидел огромного немца с девочкой двенадцати-тринадцати лет — я боялась, что завяжется потасовка. Может, поэтому дела наши шли не слишком успешно. Посетителей было много, но чаще всего днем, когда обычно приходят просто посидеть и поболтать о том о сем.

Я считала Пьера очень умным. Я им восхищалась. Мне казалось, нет ничего лучше, чем жить с ним. Он помог мне не просто вырваться из прошлой жизни, но и начать новую: зарабатывать честно и помогать родителям. Я уважала Пьера. Я пыталась полюбить его. Может, если бы он был добрее, у меня бы получилось. Но Пьер был человеком суровым, он кричал на меня, в нем не было места нежности — между нами не было той любви, какая описывается в романах.

Однажды я увидела на улице знакомую девушку — в свое время нас держали в одном борделе. Проходил Праздник воды: река Тонлесап поворачивала свои воды вспять, освобождая затопленные ранее земли, на которых начинал вызревать рис. В Пномпене событие это празднуют фейерверками, устраивают всевозможные гонки. В такое время я обычно продавала на улице еду и напитки. Девушку звали Кун Тхеа. Ей, как и мне, удалось выбраться из борделя, и теперь она жила с мужчиной, от которого родила двоих детей. Их дом находился всего в пятнадцати минутах ходьбы от нашего ресторанчика. Я пригласила ее заглянуть к нам, когда выдастся свободное время. Мы с ней успели сдружиться.

К тому времени я понимала французский гораздо лучше и могла общаться с посетителями. Иностранцы часто приходили в компании кхмеров, работавших в разных неправительственных организациях, ооновской системе и миротворческих формированиях. Я видела, что живется этим кхмерам отлично — они хорошо одеты, их уважают… Мне подумалось: неплохо бы подучить французский и в один прекрасный день устроиться на работу к иностранцам.

Я регулярно помогала родителям, причем деньги брала не у Пьера — зарабатывала сама, честным трудом. Однажды я поехала в Тхлок Чхрой. Отвезла меня моя давняя подруга Чхетриа на заднем сиденье своего мотоцикла. Приехали мы ранним вечером; отец в шортах все еще молотил рисовые колоски, выбивая зерно, — спешил закончить работу в быстро сгущавшихся сумерках. Со стороны дома сестры доносились полные боли крики Сопханны, ее маленький сын заходился в плаче на пару с ней. Когда я вошла к ним, увидела, что муж Сопханны избивает ее.

Я велела ему прекратить. В ответ он злобно крикнул мне в лицо: «Не смей учить меня, шлюха!» Я схватила нож-секач и замахнулась — еще немного и раскроила бы его череп надвое. Он убежал.

Наверняка отец тоже иногда вмешивался. Я знаю, ему было очень больно думать, что это он выбрал для дочери такого мужа. Но тем не менее все оставалось по-прежнему.

Я посоветовала Сопханне развестись, она отказалась. Не знаю, может, она стала бы в своей деревне первой женщиной, получившей развод. Однако сестра и думать о таком не могла. Я оставила родным деньги и с тяжелым сердцем вернулась в Пномпень. Через несколько месяцев я узнала, что Сопханна беременна. Она ждала второго ребенка.

Прошло немного времени, и Пьер нанял нового официанта, который мне сразу не понравился. Официант смотрел на меня свысока — ведь я была из пнонгов. И это невзирая на то, что моим мужем был сам владелец ресторана. Как-то раз мы поспорили, и официант бросил мне в лицо: «Кхмао!» Но когда я пожаловалась Пьеру и попросила защиты, он сказал: «Меня это не касается, умей сама за себя постоять». Я разозлилась. Кончилось все тем, что Пьер ударил меня. Прямо на глазах у того официанта. Вот когда у меня мелькнула прежняя мысль: я не могу по-настоящему доверять Пьеру. Кхмер или баранг — все мужчины одинаковы.

* * *

Для меня нет ничего необычного в том, чтобы работать семь дней в неделю, однако Пьеру было тяжело трудиться без перерыва. Он захотел отдохнуть. Однажды мы поехали на побережье, в Кеп, там работал его приятель Жан-Марк. Они встретились, потом говорили и пили всю ночь, а спали до самого полудня, как это принято у французов. Затем к нам присоединились еще несколько друзей, и мы все вместе поехали на катере к Заячьему острову, находившемуся совсем недалеко. Ночь мы провели в доме одной пожилой женщины. Вокруг было очень красиво: полная луна над водой, прямо как в деревне на берегу Меконга, а на поверхности морской воды качались плетеные ловушки для крабов.

Вода в море оказалась соленая. Я зашла в воду как была, в одежде, — так у нас принято. Мне неловко было даже глянуть в сторону других женщин, надевших бикини. Соленая вода щипала кожу и совсем не походила на речную. Мне стало любопытно: неужели соль насыпали в воду специально? Может, чтобы легче было готовить?

В другой раз Пьер решил, что пора уйти в отпуск. Он оставил ресторан на друга, а мне сказал, что мы отправляемся в Сиемреап, чтобы осмотреть тысячелетние храмы Ангкор-Вата. Я о них ничего не слышала, знала только. что силуэт храма напечатан на банкнотах.

Мы сели на катер и поехали вверх по реке, потом пересекли огромное озеро, где люди живут прямо на воде, целыми плавучими деревнями, и кормятся тем, что поймают в озере. Ехали всю ночь. В Сиемреапе остановились в доме, который снимал друг Пьера, работавший на неправительственную организацию. Камбоджийцы. хозяева этого дома, были со мной сама любезность. Для них я не была дрянью, подобранной с улицы, они видели во мне спутницу белого человека, заслуживающую уважения.

Ангкор-Ват поразил меня. Руины оказались прекрасными, но больше всего мне понравился густой лес вокруг. Я совсем забыла огромные деревья с большими листьями, росшие на холмах Мондулкири. Здесь же я увидела просторные дворцы и проходы между ними; прямо посреди всего этого росли невероятно толстые, изогнутые деревья, увитые лианами. Верхушки деревьев терялись высоко вверху, над резными стенами каменных храмов. Меня вдруг пронзила радость узнавания — я едва удержалась, чтобы не вскрикнуть. Из-за фугасов мы не смогли посмотреть все, но и так было видно, что окружавший нас лес настоящий.

Две недели мы бродили среди храмов. Казалось, Пьер знал о них все, он рассказывал мне, какой махараджа построил тот или иной храм. Я поражалась тому, что я, камбоджийка, так невежественна, а этот иностранец знает столько всего. Я спросила Пьера: может, он жил в Камбодже в прошлой жизни? Пьер ответил, что читал книги по истории Камбоджи, и если я выучу французский как следует, сама смогу их прочесть. Но при этом бросил на меня насмешливый взгляд. Пьер был уверен, что я никогда не выучу французский настолько, чтобы читать такие книги.

В Камбодже запросто можно увидеть на одном мотоцикле трех человек, так что Пьер нанял человека повозить нас. Иногда нам приходилось слезать с мотоцикла и толкать его через рытвины и колдобины на дороге, проложенной в густом лесу. Мы доехали до Бантей Сей, небольшого храма из красного камня, расположившегося в лесной чаще на расстоянии двенадцати миль. На обратном пути я погрузилась в воспоминания и давно забытые ощущения. Мне было так хорошо и спокойно, что я готова была остаться в лесу навсегда, наслаждаясь перекличкой птиц, прохладой, ароматами свежести и, главное, состоянием полной умиротворенности…

Пьер решил, что в Пномпень нам лучше вернуться самолетом. Я никогда раньше не летала, так что идея его не пришлась мне по душе — я так и не смогла понять, что же заставляет самолет держаться в воздухе. Всю ночь я переживала, думая о предстоящем перелете. К тому времени, как мы приехали в аэропорт, я вся извелась; когда же увидела самолет вблизи, он показался мне какой-то металлической птицей, консервной банкой, игрушкой. Пьеру пришлось силой усадить меня в кресло и пристегнуть ремень: я же при этом почувствовала себя заключенной в тюрьме. Сразу вспомнился бордель, где нас связывали. Во время взлета и посадки я очень волновалась и к концу путешествия позеленела от страха и тошноты. Едва на ногах держалась.

* * *

Когда мы вернулись в Пномпень, меня навестила Кун Тхеа. Я глазам своим не поверила, до того она изменилась. А ведь прежде убеждала меня, что все у нее хорошо, что она счастлива. Оказалось, муж завел себе любовницу, а Кун Тхеа поколачивал, да еще и обозвал при детях шлюхой. Дошло до того, что Кун Тхеа уже и жить не хотела. Меня она попросила присмотреть за детьми, если с ней самой что-либо случится. Я пыталась отвлечь ее от подобных мыслей, однако спустя три дня услышала, что Кун Тхеа отравила себя таблетками.

Хотела бы я знать, возможно ли навсегда избавиться от прошлого? Или же вечно придется вспоминать, как обошлись с тобой и что сделал ты сам?

Где-то в феврале 1993 года — наше заведение к тому времени работало уже больше года — Пьер вынужден был признать, что наш бизнес потерпел крах. Ни он, ни я никогда не имели собственного дела, думаю, поэтому мы не особо преуспели. К тому же будущее внушало Пьеру тревогу. На май были назначены выборы, организованные ООН. Пьер считал, что невозможно предсказать дальнейшее развитие политических событий: была реальная угроза того, что в любой момент могут вспыхнуть беспорядки, а то и война. Нас ничего особенно не удерживало в Камбодже, и мы решили поискать удачи во Франции.

Я не была готова к таким значительным переменам, но в то же время хотела увидеть все то. о чем мне рассказывал Пьер. Он говорил, что мир гораздо больше, чем я себе представляю. Я уже усвоила основы французского и думала, что особых трудностей с языком у меня не возникнет. К тому же, проведя некоторое время во Франции, я могла вернуться и работать переводчиком или кем-ни- будь еще. В осуществлении наших планов было только одно препятствие: я могла получить и паспорт, и визу, но только став женой Пьера.

Вот как мы решились на свадьбу — ради моей визы. Я совсем не хотела выходить замуж, ничто в замужестве меня не привлекало. Оно для меня было оковами, тюрьмой. В Камбодже ведь как — едва только выходишь замуж, сразу же становишься собственностью мужа.

Итак, Пьер продал ресторан, после чего отправился во французское консульство за бумагами для оформления брака и анкетой, заполнив которую, я могла бы получить визу. Везде требовалось указать дату моего рождения, которой я, разумеется, не знала. Я сказала Пьеру, что родилась в 1970-м, и он написал: «1 апреля», сказав, что в этот день все шутят. Я разозлилась, зачеркнула«1 апреля» и написала «2 апреля» — назло Пьеру. То же самое произошло, когда мы выбирали дату нашего бракосочетания. Пьер написал «8 мая» — в этот день французы отмечают праздник, к тому же это дата первого, недолго продлившегося брака Пьера на француженке, — что меня тоже разозлило. Я перечеркнула «8 мая» и вписала«10 мая».

В графе «имя» написала «Сомали Мам». Это самое верное мое имя — «ожерелье из цветов, потерянное в девственном лесу», да и Пьер называл меня Сомали. Давно уже я не слышала имени Айя или простецкого кхмао. В качестве фамилии я выбрала себе фамилию приемного отца, которую с гордостью ношу.

Расписываться мы пошли во французское посольство. В то время оно находилось в старом колониального стиля здании с красной крышей, окруженном хлебными деревьями. Здание выглядело величественно, однако для меня замужество было всего лишь ступенькой к получению визы. Я не надела свое лучшее платье, не позвала гостей. В посольстве я отвечала на вопросы и говорила так, как научил меня Пьер. Потом мы подписали бумаги; в основном все сделал Пьер.

После Тьерри, друг Пьера, устроил для нас небольшое торжество. Мы с друзьями пошли в индийский ресторан, а потом в ночной клуб с африканской музыкой, где собирались миротворцы из Камеруна. Помню, до чего удивились местные жители, когда первые камерунцы прибыли в Пномпень: у них была совсем темная кожа. Музыка Пьеру понравилась. Он и его друзья просидели за разговорами всю ночь.

Через несколько дней мы покинули Камбоджу. Я свозила Пьера в Тхлок Чхрой и познакомила с родителями. Вот тогда-то я могла запросто появиться в деревне средь бела дня. Все изменилось, ведь я вернулась в деревню с деньгами, в сопровождении белого человека. Все вдруг начали вспоминать, какими хорошими друзьями мы были в детстве, каким милым ребенком я росла.

Отец не был рад тому, что я уезжаю, ну да я другого и не ждала. Не сильно он обрадовался и знакомству с Пьером. Лишь кивнул, выдавив из себя пару слов. Я сказала отцу, что обязательно вернусь. Мать просила Пьера не обижать меня, любить и заботиться, спросила, как я буду жить в его далекой Франции. Пьер успокоил их: «Не волнуйтесь, ваша дочь вполне способна постоять за себя». Когда мы уже уходили, оба родителя всплакнули.

Итак, мы отправились во Францию. Я понятия не имела, во что ввязываюсь. За несколько дней до вылета мы с Пьером поссорились; в день отъезда я все еще кипела от негодования. Собирая свой чемодан, я сунула внутрь остро заточенный нож. «Если во Франции Пьер попытается продать меня, — сказала я себе, — убью его!» В самом деле, как знать…

Глава 8. Франция

Во время полета я старалась не подавать виду, что мне страшно Я ведь гордая — не хотела, чтобы Пьер заметил. Прилетев в Малайзию, мы узнали, что рейс в Париж задерживается. Нас разместили в гостинице.

Чтобы выйти из аэропорта, нужно было спуститься по эскалатору. Я наотрез отказалась. Ни в какую не соглашалась ступить на металлическую змею, которая перекатывалась. Пьер рассердился и затащил меня на эскалатор силой. На улицах Куала-Лумпур я увидела здания выше любого лесного дерева. Пьер объяснил, что называются они небоскребами. Я же поняла, будто они в самом деле скребут небо. Все вокруг было такое необычное, современное, все меня поражало.

Наш номер находился на двадцать восьмом этаже. Мы вошли в лифт: когда двери закрылись, я почувствовала себя точно в гробу, мне стало жутко. Из окон номера люди внизу казались крошечными, не больше букашек, что тоже ужасало. Пьер зашел в ванную комнату и стал набирать в ванну воду, которая вдруг пошла пузырями. Он сказал, что мне понравится, что нужно войти в ванну, я же никак не соглашалась. Пузыри меня пугали, я никогда раньше не принимала ванну и не мылась в горячей воде.

Потом был еще один перелет. Теперь мне было уже не так страшно. Летели мы дольше, с остановкой в Дубае. В аэропорту я увидела, как живут мусульмане — не чамские, вроде моего дедушки, а настоящие, у которых женщины, как призраки, закутаны с ног до головы, да еще в такую плотную, черного цвета одежду. И это когда на улице жара! Мне их стало жаль.

Приземлившись во Франции, мы сразу же отправились к тете Пьера — ее звали Жанин, а жила она в пригороде. Когда мы вышли из аэропорта, майский воздух показался мне до того свежим, что я подумала: французы наверняка установили кондиционеры на открытом воздухе. Чтобы порадовать меня, тетя решила приготовить рис. В Камбодже рис варят час, а то и дольше: ставят котелок на угли, и вода выкипает себе потихоньку. Когда же я увидела, как тетя окунает маленькие целлофановые пакетики с рисом в кипящую воду, я решила, что женщина сошла с ума. В чем совершенно убедилась, когда через несколько минут тетя вынула пакетики из воды и добавила в рис сливочное масло. Рис получился жутким, полусырым; зерна раздулись, став гораздо больше наших, таких вкусных и ароматных. Из уважения к рису я съела все, что мне положили на тарелку. А вот ветчина и хлеб мне понравились; хлеб вообще был настоящим объедением.

Пьер уехал на пару дней. Сказал, что нужно повидаться с друзьями, и исчез. Тети Жанин целыми днями не было дома, так что я не знала, чем себя занять. Выйти на улицу, имея в запасе всего несколько французских слов, я не решалась. К тому же я боялась заблудиться. Мне пришла в голову мысль о том, что, возможно, подруги были правы — Пьер замышляет продать меня. Я сказала сама себе, что должна быть сильной и доказать Пьеру, что так просто он со мной не справится.

Наконец Пьер объявился и предложил мне съездить в Париж. Мы жили в дальнем пригороде. Чтобы доехать до столицы, надо было сесть на электричку, а потом еще и на метро. Все это было для меня в диковинку, я ничего не понимала и постоянно находилась в состоянии тревоги. В Камбодже поезда тащатся черепашьим шагом, французский же несся с головокружительной скоростью, и это по двум тоненьким шпалам — казалось, вот- вот соскочит с них. Метро вообще находилось под землей; шумный поезд мчался в темном туннеле со скоростью, которую трудно даже вообразить.

Я слышала, что Париж самый красивый город в мире, но мне так не показалось. Зелени в городе почти не было, казалось, город задыхается и умирает — так тесно друг к другу стояли дома. Нигде не было свободного местечка. Даже знаменитая Эйфелева башня не впечатлила меня, показавшись грудой металлолома, — ничего похожего на величественный Ангкор-Ват. Удивительнее всего было наблюдать, как люди обращаются со своими собаками. Собаки были везде, даже в ресторанах и квартирах. В Камбодже собак в дом не пускают — для нас они нечистые животные.

Еще я видела, как люди подходят к большой коробке в стене и достают оттуда деньги. «А, так вот как они это делают, — подумала я. — Значит, когда им нужны деньги, они просто-напросто подходят за ними к коробке. Здорово!» Я свернула бумажку и просунула ее в щель. Ничего не произошло. Пьер посмеялся надо мной и рассказал про банковские карточки и вообще про всю денежную систему. Признаться, это удивляет меня до сих пор.

Заходили мы и в магазины, где я видела множество туфель с острыми мысками. Вот это было потрясение! Моя одежда из Камбоджи выглядела жалкой и убогой.

Жан, дядя Пьера, пригласил нас к себе на ужин. Пьер предупредил меня, что семья дяди довольно консервативна. Поскольку сам Пьер куда-то отлучился, дядя заехал за мной на своей красивой машине: когда мы сели, он пристегнул ремень безопасности. Знаками дядя дал мне понять, чтобы я тоже пристегнулась, но я затрясла головой, не понимая. Наконец мне удалось вытянуть ремень, но дяде пришлось пристегнуть его самому — у меня никак не получалось. Когда мы приехали, дядя вышел из машины, захлопнув за собой дверцу. Я все еще сидела в машине: я не знала, как отстегнуть ремень. Дядя знаками объяснил мне, но я все равно не поняла, так что ему пришлось сделать это за меня.

Я чувствовала, что не только провалила экзамен, а и вообще не поняла, в чем он заключался, до того неправильно я себя вела. Блюда за ужином представляли для меня сплошную загадку. От некоторых прямо- таки тошнило. Например, рыба в кремовом соусе — я буквально заставляла себя проглатывать кусочки. Сыры жутко воняли. Меня поразило, что французы едят так много и, что еще более странно, одновременно поглощают самые разные блюда. Не верилось, что каждый день они так набивают себе животы.

Поразило, что одно блюдо сменялось другим и что в тарелках оставалось недоеденное. Жир срезали, кости не обгладывали дочиста, костный мозг не высасывали — все это, вместе с жирной рыбьей кожей, с легким сердцем выбрасывалось. Да этих объедков хватило бы, чтобы накормить несколько камбоджийских семей! В нашей деревне мясо ели раз-два в году, по особым праздникам. Мама покупала грамм двести свинины — и это на двадцать человек, — мелко рубила ее и добавляла в качестве приправы. Мы были благодарны за каждое зернышко риса, которое получали.

Вечер все длился и длился. Уже пробил час, два, а гости никак не могли наговориться. Пьер не все мне переводил. Я чувствовала себя какой-то потерянной, сказывался многочасовой перелет, хотелось есть… Мне улыбались, но общаться было не с кем. Для них я была иностранкой. маленькой дикаркой Пьера. Я сидела в дальнем конце стола и за весь вечер не проронила ни слова.

* * *

Потом мы отправились в Ниццу навестить мать Пьера. У матери была собачонка по кличке Тату — вечно тявкала и ела из тарелки прямо со стола. Мне противно было видеть все это. Мы планировали пожить некоторое время у матери Пьера, пока он не подыщет работу, однако я сразу почувствовала, что матери не понравилась. Для нее я была искательницей лучшей жизни, которая окрутила ее сынка. Так что я старалась не попадаться лишний раз ей на глаза. Пьера обычно не было дома, и я целыми днями сидела в нашей комнате, не зная, чем заняться и с кем поговорить.

Мне просто необходимо было учить французский, однако денег на курсы не было. Из Камбоджи я захватила французско-кхмерский словарь. Я попросила Пьера подыскать мне какую-нибудь детскую книжку для чтения. Пьер снова сказал мне, что ничего у меня не выйдет, однако все же купил «Льва» Жозефа Кесселя^[7]. Он был прав — книжка оказалась слишком сложной. Но я решила, что не сдамся, и каждый вечер выписывала незнакомые слова.

Пьер в поисках работы уехал в Париж, я же осталась с его матерью в Ницце. Однажды на глаза мне попался номер газеты «Нис-Матен». Просматривая ее, я дошла до страницы с объявлениями. Увидела слово «emploi» и решила посмотреть его в словаре — оказалось, оно означает «работа». С помощью словаря я прочла несколько объявлений — требовались уборщицы и горничные. Тогда я поняла, что даже со своим плохим французским смогу найти работу.

Я поинтересовалась у свекрови, как это сделать; она довезла меня до бюро, нанимавшего сезонных работников, да там и оставила, помогать не стала. Я вошла в здание одна. В помещении находились иностранцы, приехавшие кто откуда. Я подошла к директору и громко произнесла: «Я хочу работать». Он меня понял. Широко улыбнулся и сказал, что я могу начать со следующего утра — убираться в отеле «Гибискус» на Променад-дез-Англе.

Вечером, когда Пьер позвонил из Парижа, я сообщила ему, что иду работать. Он мне не поверил: как это я смогла найти работу раньше его, да еще с моими скудными познаниями во французском? Узнав, сколько мне будут платить, я испытала настоящее счастье. Я подумала, что, зарабатывая две с половиной тысячи франков в месяц. смогу высылать часть денег родителям.

Следующим утром свекровь отвезла меня к отелю; я постаралась запомнить дорогу в центр города. Встретила меня мадам Жозиан. Я должна была убраться в десяти номерах. Мадам ничего мне не показывала, я же понятия не имела о том, как правильно заправить кровать. И с пылесосом не умела обращаться. Пылесос казался мне длинной змеей, он оглушительно ревел. Я боялась, что эта машина засосет внутрь сначала мои ноги, а потом и всю меня. Приходилось делать над собой усилие, чтобы справиться с пылесосом. Еще меня приводило в недоумение огромное количество чистящих средств.

В первый день я даже не подошла к пылесосу, а кровать заправила не так, как надо. Когда мадам Жозиан вернулась, она только и сказала, что «о-ля-ля». И засмеялась. После чего показала, как правильно заправлять кровать. Под конец дня стало ясно, что она довольна моей работой. Я мыла за мебелью и даже под ней, причем без подсказки. К тому же, в отличие от других уборщиц, не прерывалась на обед. Не останавливалась даже, чтобы выпить воды. И никогда не возражала против работы в выходные.

В конце месяца я получила чек — свою первую зарплату. Я жила во Франции всего два месяца, но уже заработала две с половиной тысячи франков — огромную сумму. В Камбодже такие деньги означали бы целое состояние, может, даже годовую зарплату. Но что делать с выданным мне клочком бумаги? Пьер объяснил: он откроет в банке общий счет, на нас обоих, и я положу заработанное туда. Я сразу занервничала. А вдруг мы разведемся? Пьер возьмет и заберет мои деньги. Так что настояла на том, чтобы открыть счет на свое имя. В ответ Пьер сказал: «Да ты прямо как китаянка».

У меня нет такой привычки — верить мужчинам: я никогда не доверяла Пьеру до конца. Вскоре после того, как мы стали жить в Ницце, Пьер отправился проведать свою бывшую жену и вернулся от нее только в пять утра. Так что все может быть.

* * *

Иногда постояльцы в отеле давали мне чаевые. Помню одну пожилую даму: я помогла ей разобраться с бельем, после чего она обхватила мое лицо ладонями и воскликнула: «Mignonne»! Слово было незнакомое, поэтому я попросила даму записать его на бумажке, собираясь потом посмотреть в словаре. Оказалось, она назвала меня милой! Я посмотрелась в зеркало и решила, что дама просто пошутила.

Проработав в «Гибискусе» два месяца, я поняла, что в другом отеле могу зарабатывать больше. В «Гибискусе» платили неважно, а работать приходилось семь дней в неделю. К тому же ко мне приставали некоторые мужчины из числа постояльцев. Похоже, они видели во мне маленькую азиатку, которая не будет долго ломаться. Но я уже успела понять, что вправе не мириться с подобным.

Я перешла в отель под названием «Отпуск на море». Там останавливались в основном пенсионеры, причем надолго. Это давало мне возможность познакомиться с ними поближе. Именно они, эти пожилые люди, и научили меня сносному французскому. Некоторые были очень добры, все называли меня принцессой-китаяночкой: видно, для французов все азиаты были на одно лицо — впрочем, я не обижалась — камбоджийцы воспринимают иностранцев точно так же, для нас любой иностранец — баранг.

С пожилыми людьми мне было комфортнее. Они заслуживают того, чтобы относиться к ним с уважением. Когда у кого-то ныли ноги, я делала им массаж. Они принимали мои услуги с благодарностью. Начали даже отпускать шуточки в присутствии управляющих: вот, мол, хорошенькая девушка убирается в номерах, а девицы неприветливые работают официантками в ресторане. Так что мне велели убираться в номерах только по утрам: за обедом же я обслуживала столики.

Я получала большие чаевые, чем вызывала зависть у всех остальных. Они прозвали меня «китаёза» и стали задерживать мои заказы. Я долго терпела, но потом не выдержала. Схватила на кухне нож и крикнула одной девчонке: «Если будешь продолжать в том же духе, живот вспорю!» Я сама удивилась, как сумела сказать такое. Друзей у меня, конечно, не прибавилось, зато работать стало спокойнее.

Свекровь по-прежнему едва терпела меня. Я убиралась в доме, иногда вызывалась приготовить что-нибудь, но свекрови не нравилась азиатская кухня, она со мной почти не разговаривала. Было ясно, что мать предпочитает оставаться с сыном вдвоем — она вечно пыталась поссорить нас с Пьером. Когда я возвращалась с работы, не смела даже зайти на кухню поесть, хотя всегда бывала голодна.

Я сильно похудела. Однажды свекровь приготовила нам с Пьером яйца и шпинат, а мясо скормила своей собачонке. Но я со всем мирилась, потому что таковы наши традиции: что бы свекровь ни сделала, нужно терпеть и ни в коем случае не жаловаться мужу. Кхмерский муж всегда станет на сторону матери, так что лучше смолчать.

Мы жили у матери Пьера уже четыре месяца. Однажды к ней приехали гости. С ними были дети — из тех, которые всюду суют свой нос и все ломают. Я сказала одному ребенку: «Не прыгай так. Когда пожилая мадам вернется, ей это не понравится». Сказав так, я и не думала никого оскорблять. В Камбодже любую женщину старшего возраста называют пожилой, тем самым выказывая уважение. Но в Европе никто не хочет смотреть правде в глаза: необходимо притворяться, что дама перед тобой вовсе не пожилая, хотя бы даже она и была таковой. Когда свекровь вернулась, мать этого маленького чудовища пожаловалась ей, что я назвала ее пожилой. Свекровь была в ярости. Залепив мне пощечину, она заперла меня в нашей с Пьером комнате.

А ведь могла бы вспомнить, что я плохо знаю французский, могла бы попытаться понять. Я расстроилась. Очень. Когда Пьер вернулся, я ему все рассказала. К моему удивлению, он все понял и сказал, что пора нам подыскать себе жилье в другом месте.

Пьер как раз нашел работу лаборанта, так что поиски жилья облегчались. Мы сняли однокомнатную квартиру-студию на первом этаже, рядом с небольшим садиком. В первую ночь мне приснился кошмар. По саду ползали слизни, похожие на тех червей, которых охранники в борделе тетушки Пэувэ бросали на меня. Я все кричала и кричала, напугав Пьера. Остаток ночи я провела, натянув на себя носки, несколько штанов, перчатки и шапку. Я боялась, что слизни будут ползать по мне.

Но кошмары снились все реже. Центральный рынок Пномпеня был далеко, я же привыкала к новой жизни. Однажды, закончив работу пораньше, я решила съездить в Ниццу, которую едва знала. Села в авто бус. Вышла на остановке наугад и пошла пешком; местность оказалась незнакомой. Заблудившись, я позвонила Пьеру, но он сказал, чтобы я сама выпутывалась, я уже большая: как потерялась, так и найдусь.

То место, где мы жили, было недалеко от моря; я решила, что если пойду по берегу, рано или поздно выйду к дому. И пошла. Шла до тех пор, пока ноги не заболели. Когда же огляделась, заметила вывеску на кхмерском, гласившую: «Суп из лапши по-пномпеньски». Я подумала, что вижу сон наяву. Зашла и заговорила по-кхмерски. Мне ответили. Я совсем расчувствовалась, чуть не заплакала. Села и съела аж две чашки вкусного, сдобренного специями супа. Потом выпила кофе со сгущенным молоком, вылитый на кубики льда, — по-камбоджийски.

Так я нашла кхмеров, живущих в Ницце. Владельцы ресторана рассказали, что всей группой планируют устроить в апреле празднование Нового года, причем с национальными танцами апсар. Я разучивала такие танцы еще в деревне, поэтому меня пригласили поучаствовать.

Затем у Пьера закончился контракт на работу лаборанта. Контракт был временный, и его просто не продлили. В отеле я зарабатывала около трех тысяч франков в месяц, однако наша однокомнатная квартирка стоила целых две с половиной тысячи. Пьер познакомился с людьми, собиравшимися открыть лабораторию в Камбодже, однако переговоры затягивались. Мне необходимо было найти еще какую-нибудь работу, но теперь я уже знала, что вдоль побережья много ресторанов азиатской кухни.

Я стучалась во все двери подряд, и один китаец из Камбоджи согласился взять меня посудомойкой. Даже разрешил есть рис у них перед работой. Работала я неофициально — владелец не хотел платить налоги, но деньгам все равно была рада.

Иногда мне платили, иногда нет. Из дома я выходила в шесть утра, шла десять километров до отеля, работала там до трех, а к четырем возвращалась домой. Затем в шесть снова уходила, уже в ресторан. Пьер забирал меня оттуда в час-два ночи. Но он все жаловался,что от меня пахнет кухней, и я сказала, что буду возвращаться домой одна, пешком.

От Пьера бесполезно было ждать нежностей или утешений. Он говорил все как есть, иной раз больно раня. Но было в этом и свое преимущество: так я научилась заботиться о себе сама и больше не стеснялась говорить — Пьер терпеть не мог, когда я молчала.

Однажды летним днем, работая в отеле, я упала в обморок. Врач сказал, что это от переутомления, что мне необходимо отдохнуть неделю-другую. Но я не привыкла бездельничать, так что через два дня уже вышла на работу. По правде говоря, мне нравилось работать в отеле «Отпуск на море». Нравилось ухаживать за пожилыми. И они отвечали мне добром.

* * *

Летняя суматоха закончилась, в отеле меня уведомили о том, что теперь моя очередь уходить в отпуск. Я проработала у них год, и у меня накопилось четыре недели. Я никогда раньше не «уходила в отпуск», я даже не знала, что имею такое право, и уж совсем не представляла себя на месте курортников. Мне казалось, что приезжающие в Ниццу только и делают, что прогуливаются в разноцветных рубашках и тратят деньги. Лишних денег у нас не было, так что вопрос отпадал сам собой.

Родственник моей свекрови предложил нам подрядиться на временную работу — собирать виноград. Он знал человека, который мог определить нас в Виль Франш и провести целый месяц на плантациях винограда сорта «Божоле». Пьер решил, что, поработав на свежем воздухе, мы развеемся.

Месье Марсель оказался человеком приятным, но когда увидел меня, сказал: «Такая работа не для нее». Я была худющей, весила всего сорок килограммов, наш же работодатель был в два раза больше меня. Но я сказала Пьеру: «Ничего, мы еще посмотрим». Мне было не привыкать к тяжелому физическому труду.

Пьер плохо переносил холод, влажность, ему мешала земля, налипавшая на ноги. Он не мог так работать, мне же работа нравилась. Было приятно находиться на свежем воздухе, вдыхать запахи земли, ощущать виноградины в руках. Мне показалось, что собирать виноград гораздо легче, чем рис. Пьер мною гордился, да и месье Марсель тоже. Он называл меня «наша узкоглазенькая». Однако я не обижалась, ведь он говорил так любя.

В определенное время мы прерывались на обед. Вот тогда-то я и научилась есть сыр и холодную колбасу — другими словами, стала француженкой. Я попробовала по-настоящему вкусные деревенские блюда, которые оказались куда как аппетитнее риса в целлофановых пакетиках. Месье Марсель и его семья были людьми хорошими. Когда мы собрали весь виноград, я решила поработать еще, и мы отправились в Жевре-Шамбертен, что в Бургундии. Месье Марсель, оставшийся очень довольный моей работой, подарил мне бутылку вина.

Но пришло время оставить Францию — мы решили вернуться в Камбоджу. Пьеру удалось устроиться в гуманитарную организацию «Врачи без границ». Пьер понял, что жизнь во Франции не по нему — ну не создан он для нее, и все тут. Он обожал разъезды, приключения… В маленькой лаборатории анализов в Ницце он умирал от тоски и скуки.

Я рада была вернуться на родину. Я понимала, что сильно изменилась за те восемь месяцев, что провела во Франции. Я зарабатывала на жизнь честным трудом. Научилась смотреть людям прямо в глаза и общаться на равных. Знала, что теперь никто в Камбодже не посмотрит на меня как на проститутку, спутавшуюся с белым. Во мне увидят его жену. Таких, как я, в Камбодже называют французскими кхмерами. Французские кхмеры живут во Франции, приезжая в родную страну в отпуск, у них есть деньги и положение, они, как и белые, уверены в себе. Пусть у меня темная кожа, пусть я выгляжу как дикарка — я доказала, что ничуть не глупее других и чего-то стою.

Глава 9. Кратьэх

Пьер приступил к работе в Кратьэхе, старом колониальном городе, расположенном на изгибе Меконга, в двухстах милях к северо-востоку от Пномпеня. В ноябре 1994 года мы поселились в одной из комнат большого дома у реки, который снимали несколько человек, также работавших в организации «Врачи без границ», — так было дешевле. Мы вскладчину платили камбоджийке, которая готовила и убирала.

Пьер не хотел раскошеливаться на кухарку, считая, что это слишком дорого, да и вообще не желал проводить слишком много времени за болтовней с соотечественниками. Такой он был. Пьер: если мы оказывались в Камбодже, он предпочитал жить, как все местные. Мне это в нем нравилось. Он с большей охотой заходил в придорожные забегаловки и ел рис в обществе коллег-камбоджийцев, предпочитая его жареной курице в кругу врачей-французов.

В общежитии было совсем даже неплохо. Я помогала убираться кухарке, пожилой женщине лет пятидесяти по имени Веасна, которую все звали Ивонн — так иностранцам было легче. Поначалу женщина удивлялась. Она думала, что раз я французская кхмерка, значит, стою выше простых кхмеров. Я призналась ей, что на самом деле совсем не французская кхмерка, но о своем прошлом рассказывать не стала.

Вскоре после приезда я отправилась повидать приемных родителей. Мы встретились не слишком далеко, в Кампонгтяме, где жила Соеченда, — я хотела увидеться с ней и ее недавно родившимся ребенком. Соеченда сама выбрала себе мужа: после школы она поступила в педагогическое училище в Кампонгтяме, где и познакомилась с будущим мужем, тоже студентом. Я слышала, что оба теперь работают в министерстве сельского хозяйства.

Я ужаснулась тем условиям, в которых они жили. Соеченда с мужем, двумя детьми постарше и грудным младенцем ютились в какой-то развалюхе. Семья в самом деле бедствовала — недавно Соеченда ушла с работы, где им давно уже не платили зарплату, да ко всему прочему их еще обокрали.

Приехала Сопханна, и мне снова стало не по себе: она очень исхудала и постарела, в ней не осталось ничего от былой красоты и молодости. Сопханна привезла с собой пятилетнего сына и дочь Нинг, хорошенькую малышку трех с половиной лет.

Последними приехали родители на стареньком мотоцикле-такси — они совсем постарели. Выглядели мои родные грустными, а когда мы увидели друг друга, заплакали. На меня накатила волна любви и жалости к ним — в письмах они никогда не рассказывали о своих напастях, говорили, что все хорошо и не просили, как другие, выслать денег.

Я подумала: да, теперь-то я знаю, зачем вернулась, — позаботиться о семье. В свое время они протянули мне руку помощи, приняли к себе, стали моей семьей, и я решила, что никогда больше их не оставлю.

В доме Соеченды из съестного ничего не нашлось, даже риса, только несколько клубней батата, а ее сыновья были худющими. Я пошла и купила мешок риса в пятьдесят килограммов, а еще кур и рыбу для супа. Я накупила огромное количество еды, но вся она была тут же съедена — до такой степени мои родные оголодали.

В доме Соеченды я провела два дня. В первый день, когда мы стали укладываться, отец спросил, не удобнее ли мне будет жить в гостинице. Для меня это прозвучало как оскорбление. Пусть я и была во Франции, я осталась все той же. Я ответила отцу, что меня по-прежнему зовут Сомали, именем, которое он мне дал еще в детстве. Но, по правде говоря, меня поразила жуткая грязь в доме, я уже отвыкла мыться на улице, не снимая одежды, да и кровать казалась неудобной. Да, я изменилась.

* * *

Вернувшись в Кратьэх, я сказала Пьеру, что хочу помочь своим родным. Он ответил: «Деньги твои, делай, что хочешь». Я передала родителям деньги, на которые они могли бы закупить товар, чтобы потом продавать его. В свое время родители долгое время жили на деньги, полученные от продажи школьных принадлежностей, которые я купила на сто долларов. Еще задолго до того, как выражение вошло в нашей деревне в пословицу, отец говорил: «Хочешь человеку помочь, дай удочку, а не рыбу».

Днем я часто бывала в государственной клинике, где обосновался персонал «Врачей без границ» и где делали операции. Я помогала им с переводом, поскольку большинство врачей не знали кхмерского. Однажды в клинику привезли знахаря. Он возражал против того, чтобы его поместили в государственную клинику, но был слишком слаб, чтобы сопротивляться. Вызвали меня: старик действительно нуждался в медицинской помощи, но от всего отказывался.

Когда я спросила старика, могу ли помочь ему, он заговорил со мной на своем языке.

Я увидела, что он узнал меня, а еще мне стало ясно, что я в общих чертах понимаю, что он говорит. Не знаю, может, его язык был похож на тот, на котором мы говорили, когда я жила еще в лесу. Я снова, после долгого перерыва, вспомнила свое детство, вспомнила о том, как все было. Я забыла пнонгов. В ту ночь я никак не могла заснуть. Мне вдруг стало ясно, что я ничего не знаю о своих корнях, о том, кто я такая.

Теперь, когда мы вернулись в Камбоджу, мне предстояло решить, чем заниматься дальше. Вопрос денег не стоял — нам хватало. Я попросила начальника Пьера взять меня на работу волонтером — я бы приходила в клинику каждое утро. В конце концов, я имела какую-никакую практику: выполняла в Тюпе обязанности акушерки, правда, знала об этом не так уж и много, не больше других медсестер в том камбоджийском госпитале. А еще я знала французский и кхмерский, что само по себе могло пригодиться.

Я начала работать по утрам ассистентом в группе, занимавшейся лечением пациентов с венерическими заболеваниями. Напарницей у меня была толстая медсестра, я ее недолюбливала. За спиной врачей она, пользуясь их незнанием кхмерского, требовала от больных, чтобы они приплачивали ей за уход, хотя те и не должны были делать этого. Я следила за ходом лечения. промывала ранки и учила больных ухаживать за собой. У них была гонорея, язвы, кондиломы.

В основном в клинику поступали мужчины. По лицу некоторых можно было видеть, что им стыдно, большинство же просто злились. Я их ненавидела. Я знала, что заразились они в борделях. Но их надо было вылечить, потому что иначе они заражали бы этих самых проституток, да и жен своих тоже. Так что я ухаживала за ними.

Однажды к нам поступила девушка из борделя. Ей было лет восемнадцать, я тут же определила, откуда она — такое сразу видно. Я также знала, что она в этом не признается. Разве может «порченая» женщина рассчитывать на лечение в приличной клинике?

Я видела, как обращаются с ней мои коллеги — жестоко и презрительно, поэтому отвела девушку в сторону и спокойно поговорила с ней. Рассказала о курсе лечения, о заболеваниях, передающихся половым путем, посоветовала соблюдать личную гигиену, пользоваться презервативами, предупредила о ВИЧ… По Европе уже лет десять гулял СПИД, но в Камбодже в 1994-м еще мало кто слышал о таком. (Сегодня наша страна занимает одно из первых мест в Азии по количеству инфицированных.)

Я попросила девушку первым делом рассказать остальным о том, чтобы они в случае чего обращались в клинику — я каждое утро на работе. А уж я позабочусь о том, чтобы к ним отнеслись с вниманием. После этого девушки из борделей начали приходить небольшими группками. Кому-то было шестнадцать-семнадцать, кому-то — двадцать один. Не дети, конечно, но все же молоденькие девушки. Кто-то смотрел на меня открыто, с надеждой, однако большинство решились на такой шаг вынужденно, из-за сильных болей.

Я понимала этих девушек, я сама была такой. Я прекрасно знала, как они живут. По ночам мне уже было не до сна в моем доме у реки. Я все думала о девушках, которые больными уходят из клиники и в тот же вечер снова оказываются там, где их бьют и насилуют.

И пришла к выводу, что у меня нет выбора, я должна помочь им выбраться из заключения, покончить с тем, что творится всего за несколько улиц от моего дома. Мало кто мог что-то сделать, но я могла и должна была.

Я знала, где искать этих девушек — я была знакома с их миром и знала, как найти к ним подход. Сами слова значили гораздо меньше, нежели чувства. Когда одна жертва встречается с другой жертвой, они понимают друг друга с полуслова. Я была связана с этими девушками, они доверяли мне, значит, я должна была помочь.

Большинство рассказывали о том, что у них не было даже мыла, чтобы помыться, и я им верила: у меня у самой в свое время не было мыла. Девушки рассказывали, что если клиенты и предохранялись, то пользовались дешевыми тайскими презервативами каких- то необычных форм, которые вечно рвались. Я решила начать с этого. Переговорила с начальником Пьера и упросила его выдать мне запас презервативов и мыла, чтобы раздать проституткам. Хотя ни презервативы, ни мыло не относились к медицинским препаратам, они точно так же способствовали предотвращению заболеваний.

Начальник вздохнул: вообще-то организация не занималась профилактикой, она оказывала в основном экстренную гуманитарную помощь. Однако он каким- то образом достал для меня презервативы и брошюры о том, как уберечься от ВИЧ. Но мыло раздобыть не смог, сказав, что тут мне придется справиться самой.

Я пошла на рынок и купила несколько кусков. Затем, вместо того чтобы раздать презервативы и мыло прямо в клинике тем, кто уже болен, начала ходить по публичным домам и раздавать их всем подряд. Такой подход казался мне более разумным.

Публичные дома в Кратьэхе мало чем отличались от подобных заведений в Пномпене. Разница лишь в том, что в Пхеньяне это обшарпанные строения возле Центрального рынка, а в Кратьэхе — тесные домишки на сваях посреди мусорной свалки у реки. При приближении к этим заведениям меня бросало в жар и накатывала тошнота, однако я делала над собой усилие и превозмогала себя.

Приходила я под видом медсестры из организации «Врачи без границ». Одевалась на европейский манер и входила решительно, как официальное лицо, неся с собой коробку с презервативами. Содержательницам, мибун, говорила, что забочусь о работающих у них девушках — будет лучше, если они останутся здоровыми. Те и не возражали. А еще, думаю, меня немного побаивались — как же, «французская кхмерка», жена белого. Никто не осмеливался преградить мне дорогу.

В первый же такой визит я наткнулась на девочку лет двенадцати, хотя потом она сказала, что ей шестнадцать. Клиент оторвал ей сосок, произошло заражение раны. Я попросила мибун позволить мне отвести девушку в клинику. Сделать это оказалось легко — мибун была сама заинтересована в том, чтобы ее рабыни оставались в хорошем состоянии, к тому же ей не приходилось платить за лечение.

В клинике я села рядом с девушкой — убедиться, что медсестры сделают все, что нужно. Она была веселой и все благодарила меня, у меня же сердце разрывалось.

Так повторилось несколько раз; я поняла, что могу отправляться в свои рейды и чаще. Невозможно было видеть сильно избитую девушку и при этом оставаться равнодушной. Если у меня получалось вернуть девушек обратно к вечеру, ко времени их работы, мибун позволяли мне увозить их в клинику на такси. Мне, конечно, было далеко до Матери Терезы, но я должна была что-то делать, зная, как живут девушки в публичных домах.

Я попросила у «Врачей без границ» машину с водителем, чтобы отвозить в клинику особенно пострадавших девушек. Когда же решение повисло в воздухе, я, отчаявшись, во время очередной поездки в бордель взяла с собой жену начальника Пьера, чтобы та убедилась во всем собственными глазами. Звали ее Мария-Луиза, она тоже была врачом, да к тому же и просто хорошей женщиной. Мария-Луиза увидела грязных избитых девочек, увидела их раны и шрамы и ужаснулась. На обратном пути по дороге в офис она молчала. Потом Мария-Луиза лично проследила за тем, чтобы мне выделили машину.

* * *

Поездка во Францию изменила меня. Я уже не боялась людей. Большую часть дня я проводила в походах по окрестным борделям, причем моей целью было не только раздать презервативы и буклеты о ВИЧ или отвезти девочек в клинику. Для меня очень важно было пообщаться с девочками, наладить с ними контакт.

Еще когда я была в борделе тетушки Пэувэ, мне часто не хватало простого человеческого участия, дружеских объятий, я плакала от одиночества и равнодушия окружающих. Теперь я решила помогать другим.

В Кратьэхе девушки в основном расплачивались по долгам, как и я в свое время. Они отрабатывали то, что назанимали их родители или родственники. Некоторые сами согласились на такой шаг: если ты девочка, ты обязана во всем подчиняться родительской воле. Если семья требует от тебя торговать собой, чтобы младший брат мог ходить в школу или мать играть в азартные игры, ты покоряешься. У тебя нет выбора.

Некоторых девушек продавали насовсем. Эти оказывались в самых жутких местах, где хозяева были самыми жестокими, заведения строго охранялись, а девочек набирали самых молоденьких. Они становились пленницами, и у меня не было возможности вывезти их в клинику. Но в других борделях порядки были не такие жесткие.

Сутенеры знали, что их подопечные не попытаются бежать. Волю девушки легко сломить, она быстро понимает, что ей некуда податься. Она не может вернуться домой, потому что ее там больше не ждут — она ведь «порченая». Она не владеет никакой профессией, не может заработать себе на жизнь. Так или иначе, но она принуждена продавать себя. Я на себе испытала весь этот ужас.

Первая девушка, которой я помогла бежать, была темнокожей, как и я. С длинными волосами, до самой поясницы. Ей было шестнадцать, она работала проституткой около года. Ее сторожили, но я должна была помочь ей.

В Санбо, деревеньке в десяти милях от Кратьэха вверх по течению Меконга, я нашла портниху. Портниха согласилась принимать девушек и обучать их швейному делу, беря по сто долларов за каждую ученицу. Я попросила у Пьера денег. Он дал. Огромной заслугой Пьера было то, что он всегда откликался на подобные просьбы.

Я вернулась в бордель и сказала мибун, что на следующий день девушке необходимо явиться в клинику — пройти курс лечения. Когда же мы с девушкой остались наедине, я сказала ей, чтобы она не возвращалась. Своей напарнице я не доверяла — та слишком любила деньги, поэтому попросила девушку прийти ко мне домой, откуда я отвезу ее в деревню. Когда же в поисках девушки мибун с охранниками пришли в клинику, оказалось, никто ее не видел, и им сказали, что, должно быть, девчонка сбежала, мол, такое иногда случается. Те и ушли.

Деревня Санбо находилась достаточно далеко — там охранники не искали беглянок. Я заплатила портнихе за двух девушек, потом еще за двух, направленных к ней обучаться швейному мастерству. Кроме того, я снабдила их небольшими средствами на жизнь. Я не выкупала их из борделей, нет — таких денег у меня не было. Но я находила для них выход из положения, им оставалось только выбраться из борделя.

Так прошло два месяца, пока один из сутенеров близлежащего борделя не приставил к моему виску пистолет. Я знала этого сутенера. Старика звали Енг. Я не пыталась подговорить к побегу его девушек. Проститутки в его борделе тщательно охранялись, он не позволял им выходить на улицу.

В бордель этого Енга я шла раздать презервативы и поговорить с девушками. Старик дремал в кресле, но как только я начала подниматься по лестнице к дому на сваях, он встал, а в руке у него оказался пистолет. Приставив его к моему виску, старик сказал, чтобы я убиралась, иначе он меня пристрелит.

Я посмотрела на него. Не знаю, откуда во мне взялась смелость, но я сказала: «Убьешь меня, твои жена и дети сядут в тюрьму. За меня есть кому заступиться. Ты знаешь, кто я такая. Все твои родственники распрощаются с жизнью».

И он опустил пистолет. Ведь я была «французской кхмеркой», женой белого.

Потом уже, когда я рассказала об этом случае Пьеру, он посоветовал мне заявить в полицию — так поступил бы любой иностранец. Оказалось, что начальником полиции в нашем округе был брат Ивонн, той самой женщины, которая готовила и убиралась в нашем доме. Енга тут же заключили под стражу; и некоторое время я жила спокойно.

Я понимала, что необходимо было подыскать помещение, где бывшие проститутки могли бы жить в безопасности и получать профессию. Зарплата Пьера была не резиновая, а в борделях томилось еще столько девушек! Будь у меня деньги, можно было бы вызволить пленниц. Тогда я начала записывать свои идеи и задумалась о благотворительной организации, с помощью которой можно было бы собрать необходимую сумму.

Неожиданно я почувствовала себя плохо. Мне никогда не приходила в голову мысль о том, что я могу забеременеть. За все то время, которое я провела в публичном доме, этого ни разу не случилось, поэтому я решила, что не способна родить ребенка. К тому же для пущей верности я принимала противозачаточные пилюли. Поэтому, убедившись в настоящей причине своего недомогания, я запаниковала.

Мне казалось, что я не хочу детей, ведь они такие ранимые, так остро чувствуют боль, их невозможно оградить от невзгод. Мне казалось, что я никогда не смогу воспитывать ребенка как следует, потому что у меня никогда не было матери. Однако Пьер обрадовался и успокоил: «Ничего, природа обо всем позаботится». Хотя я в это и не верила, услышать от него такие слова было приятно.

Пьер начал помогать мне с моей задумкой о благотворительной организации. Вдвоем с Эриком Мёрманом, другом Пьера, также работавшим на «Врачей без границ», они начали писать устав будущей организации. Затем Пьеру пообещали новую работу в Пномпене, в одной американской организации, оказывавшей помощь местному населению. Платить обещали гораздо больше, и Пьер сказал, что принял их приглашение.

Глава 10. Новые начинания

В Пномпене мы подыскали себе квартиру с двумя спальнями на окраине города, в районе Туол Кок. Дома здесь были дешевле, с садиками, однако белые в этих местах не селились. Я и не догадывалась, что мы переехали в самое логово публичных домов.

Однако вскоре это стало известно. Прямо по соседству с нашим домом находился бордель под вывеской «Разбитый кокос» — кокосом кхмеры называют «тайное место» женщины. У борделя стояла мибун и покрикивала на тех девушек, которые завлекали клиентов не особенно активно. Девушки были совсем молоденькие. Я не видела ни одной старше девятнадцати, многие выглядели на двенадцать.

Вдоль всей дороги, ведущей в город, почти на целую милю растянулись убогие лачуги. Стоявшие рядом девушки с размалеванными лицами манили к себе проходящих мимо мужчин. Девушки эти предназначались в основном для местных: водителей такси, строителей, рабочих… Но были и такие бордели у дороги, которые имели свою специализацию. Они торговали маленькими девочками. Местные называли улицу «Антенна» — по высокой башне, передающий радиосигнал. Однако среди иностранцев она стала известна как la rue des petites fleurs — «улица маленьких цветков».

Через несколько дней после переезда к нам зашел полицейский — зарегистрировать нас как новоприбывших. Поскольку Пьер был иностранцем, мы удостоились личного визита полицейского. Это был молодой парень, не старше девятнадцати, и выглядел каким-то голодным. Я угостила его рыбным супом, налила чаю, он же тем временем рассказал немного о себе. Звали его Сриенг.

Я была уже на шестом месяце, но все же не могла сидеть дома сложа руки. Не такой я человек. Я не могла делать вид, что не замечаю борделей вокруг, поэтому снова, как и в Кратьэхе, начала распространять презервативы и беседовать с девушками. Представляться сотрудником из международной гуманитарной организации «Врачи без границ» было не слишком удачной мыслью, но ничего лучшего мне в голову не пришло.

Приходилось заставлять себя идти в эти сырые, грязные подворотни за Центральным рынком, где я когда-то продавала себя. Я так никогда и не смогла дойти до борделя тетушки Пэувэ. Слишком живы были воспоминания — стоило только приблизиться к тем местам, как мне становилось плохо.

Не знаю, узнавали ли меня на улицах. Может, и нет. Я иначе одевалась, да и сама стала совсем другой. Кто разглядит в уверенной в себе, хорошо одетой женщине жалкое, щуплое привидение, которое звали «черной» или Айя? Никого из знакомых я разыскивать не стала.

Всего за два с половиной года Пномпень сильно изменился. Город стал гораздо богаче, людей на улицах заметно прибавилось. Повсюду развернулось строительство. Бордели тоже изменились. Раньше заведения прятались в переулках, теперь же публичные дома подобрались к самым улицам — стояли у всех на глазах. Они сделались официальными заведениями.

Хуже всего были бордели в Свей Пак. У нас с Пьером была машина — тарахтевшая бледно-голубая «Камри», купленная за восемьсот долларов, и я на машине ездила в тот пригород. За шесть миль от Пномпеня попадаешь в целый район борделей, сгрудившихся вдоль главной дороги. В Свей Пак были не только жалкие домишки, но и бетонные здания с высокой оградой и запирающимися воротами. Выглядели они, как крепости, ясно было, что их охраняли с оружием — любой человек, имевший в Пномпене собственный бизнес, имел оружие. В большинство этих домов доступ мне был закрыт. Многие девушки там содержались как пленницы, некоторые были совсем маленькими девочками — Свей Пак специализировался на вьетнамках, красивых и с бледной кожей, а еще на девственницах.

Были девочки не старше десяти лет, а то и моложе. Зачастую они были сильно избиты. Это было ужасно — раньше я такого не видела. Я начала ходить по борделям каждый день, отводя девушек в клинику организации «Врачи без границ» или в госпиталь, где работал Пьер.

* * *

Тем временем Нинг. дочь Сопханны, тяжело болела. Ей было лет шесть, она заболела еще когда семья перебралась в Пномпень. Мы с Пьером отвезли девочку в госпиталь, и у нее нашли туберкулез. Ее лечили в госпитале, но когда выписали, она все еще была очень слаба. Однажды Сопханна пришла ко мне белая как полотно.

Она рассказала, что муж собирается отдать Нинг соседке — та предложила забрать девочку, поскольку сама была бездетной. Даже деньги за нее предложила. Муж сказал, что раз Нинг все время болеет, лучше ее отдать. Сопханна пришла ко мне с просьбой найти какой-нибудь выход. Мы нашли его: Пьер и я, носившая своего ребенка уже восемь месяцев, решили взять Нинг к себе. Она была самым замечательным ребенком на свете, такой ласковой, мы в ней души не чаяли.

Время родов приближалось, а я все еще не свыклась с мыслью о том, что у меня будет ребенок. Живот рос, ребенок внутри толкался, скоро ему потребуюсь я, но меня до сих пор пугала даже мысль о предстоящем материнстве. У меня у самой матери не было, и я ощущала всю болезненность этой пустоты. Себя же в роли матери я вообще не представляла. На душевную поддержку Пьера рассчитывать тоже не приходилось: он не понимал моих мучительных сомнений. Его больше забавляли изменения в моей внешности: он говорил, что я стала прямо-таки огромной — настоящий танк.

Несколько месяцев мне снились кошмары. Я видела жуткие образы тех женщин, которым «помогала» в родах, когда была акушеркой в Ttone. И я сказала Пьеру, что ни за что не стану рожать в местной больнице. В Камбодже все продавалось, даже дипломы, в том числе и медицинские. Он успокоил меня и предложил родить в тайской больнице, в Бангкоке.

За две недели до родов я вылетела в Бангкок. Там меня встретила мать Пьера. Теперь она была гораздо любезнее, мы даже подружились. Больница оказалась очень чистой, отлично оборудованной, однако мое душевное состояние оставалось прежним. Врачей я не понимала — они говорили на тайском и английском, а английского я тогда еще не знала.

Врач сказал, что схватки уже начались. Все прошло быстро — я родила еще до того, как успел прилететь Пьер. Имя малышке мы уже дали заранее. После долгих обсуждений предпочли довериться провидению: открыли словарь и первое, что нам попалось, было название турецкого города. Вот так наша дочь получила имя: по названию места, находившегося между Камбоджей и Францией, — Адана.

Сразу после родов мне передали младенца. Я взяла на руки это теплое и такое прекрасное существо. Дочь спокойно посмотрела мне прямо в глаза. В тот вечер со мной что-то произошло. У меня как будто началась новая жизнь. Я понимала, что вот он, мой ребенок, моя малышка, она вышла из меня, как я вышла из чрева своей матери, которую не помню и никогда уже не узнаю. Всю ночь я плакала, не сводя с дочери глаз. «Моя крошечка, я не хочу, чтобы тебе выпало то, что выпало мне, — говорила я. — Я никогда не оставлю тебя и всегда буду оберегать».

Мы вернулись в Пномпень. Свекровь была очарована Аданой. Она со всем примирилась, ведь я подарила ей внучку Пьер тоже радовался. Когда мы вышли погулять вместе с Нинг и Аданой, Пьер сказал мне, что я такая красивая и такая счастливая!

* * *

Когда Адане исполнился месяц, мне позвонил Роберт Дойч, американец, и попросил прийти по очень срочному делу. Роберт возглавлял группу PADEK — «Партнерство в целях развития Камбоджи», работавшую с выселенцами — бедняками, которых лишили жилья. Он сказал, что сейчас в его кабинете находится женщина, которая утверждает, будто ее дочь продали в публичный дом. Женщина хочет вернуть своего ребенка. Роберт подумал, что, может быть, я смогу ей помочь.

Девочке еще не исполнилось тринадцати лет, звали ее Срей. Мать рассказала, что подозревает подругу невестки. Я наведалась в тот район, где жила женщина: соседи рассказали, что подруга эта нигде не работает, но время от времени у нее появляются немалые деньги. Еще они рассказали, что брат этой женщины служит в полиции.

По дороге домой я зашла в наш полицейский участок и разыскала Сриенга — молодого полицейского, который приходил к нам. Я объяснила ему, что мы задумали, и попросила тайно проследить за той женщиной. Сриенг тут же согласился.

Через несколько дней Сриенг рассказал мне, что та женщина ходила в местный публичный дом, который расположен рядом с моим домом. Мы решили, что на следующий день Сриенг пойдет туда под видом клиента. Спросит, не поступали ли новенькие, и попытается вызнать, нет ли среди них Срей. Так он и сделал, на что мибун сказала ему: «Она еще слишком больна, чтобы принимать клиентов».

Я переговорила с Робертом, и он сказал, что мы вдвоем отправимся в полицию. Мать Срей всего-навсего простая бедная женщина. Если она станет действовать в одиночку, полицейские и пальцем не шевельнут. Но если мы с Робертом подадим официальную жалобу от имени организации, полиция будет вынуждена что-то сделать. Только на это мы и рассчитывали.

Наш официальный визит и заявление вызвали в полиции много шума. Нас заверили, что в этом вопросе разберутся и примут меры. Но не все было так просто. Вообще-то в то время полиция мало помогала нашей работе. Многие полицейские и сами были замешаны в таких делах: либо работали в борделях охранниками, либо сами пользовались их услугами. Многие даже вкладывали личные средства в развитие того или иного публичного дома.

Тот первый рейд оказался сущим фарсом. У борделя собралось человек десять полицейских. С ними были и мы с Робертом, а также мать девочки. Когда мы вошли через главный вход, сутенеры и почти все девушки выбежали через черный. Однако Срей, та, за которой мы пришли, осталась. Она лежала на грязной подстилке, бледная как мел. У нее был сильный жар, она никого не узнавала. Несколько недель сутенеры накачивали ее наркотиками — кажется, метамфетамином.

Мы отвели Срей в полицейский участок, чтобы она рассказала, что с ней произошло, и выдвинула обвинение. Девушка едва стояла на ногах. Ушла Срей с матерью. На следующий день я навестила ее, принесла лекарства. Но у Срей, уже приученной к наркотикам, началась ломка, недержание мочи. Было видно, что мать не в состоянии справиться с дочерью, она пыталась спрятать ее от соседских глаз. Спустя несколько дней мать пришла ко мне и попросила забрать Срей — ей такая дочь была не нужна.

Срей оказалась первой жертвой держателей притонов, поселившейся у нас. Нам негде было размещать девушек, не хватало денег, чтобы открыть приют, однако дома у нас были две спальни и гостиная. Не то чтобы очень большие, но место нашлось.

* * *

В начале 1996 года Пьер, Эрик и я закончили работу по учреждению благотворительной организации, посредством которой можно было бы помогать проституткам. Мы очень долго не могли подобрать название — тут надо было проявить особую деликатность, чтобы не навлечь на девушек, которые будут жить в нашем приюте, еще больший позор. И остановились на AFESIP. В переводе с французского это звучит примерно гак: «Действия для женщин в чрезвычайных ситуациях». В этом названии все было правдой и при этом не было прямой отсылки к проституции.

Мы пришли с нашей идеей в представительство Европейского сообщества, находившееся в Пномпене. Наш проект нуждался в финансировании. Прошло три месяца, но ответа мы так и не получили. На телефонный запрос секретарь ответила, что не может найти заявку. Тогда мы пришли на прием к главе представительства и рассказали ей о проекте, но в ответ услышали: «О чем вы говорите? В Камбодже нет проституции». А ведь женщина провела в стране не меньше года.

Я никогда не отличалась излишней тактичностью. «Мадам, — сказала я ей, — вы живете в мире кондиционированных офисов и отелей. А Камбоджа — страна без кондиционеров. Выйдите наружу и оглядитесь».

Итак, денег мы не получили, хотя все крупные международные организации, которые были в Камбодже и в чью задачу входило финансирование таких вот инициатив, идущих «снизу», уже знали о нашем проекте. Однако помощь проституткам не входила в число их приоритетных задач, так что они не торопились помогать нам. Правда, когда кто-нибудь из журналистов хотел написать статью о торговле секс-рабынями в Камбодже, эти организации направляли журналиста ко мне. Но наша AFESIP никогда не упоминалась в статье — там мелькали лишь названия крупных организаций.

Одно время зарплата Пьера казалась нам прямо таки роскошной, однако ежемесячные три тысячи долларов теперь целиком и полностью шли на наши повседневные нужды и мою деятельность. Пытаясь при нести в дом побольше денег, я начала работать в агентстве недвижимости — подыскивала жилье иностранцам, которые к тому моменту практически наводнили страну, приезжая работать во всевозможные неправительственные организации, оказывавшие помощь местному населению. Но денег нам требовалось гораздо больше — мы хотели открыть приют, где бывшие проститутки могли бы жить и осваивать какую-нибудь профессию. Впрочем, то, что я зарабатывала, уже было подспорьем — я помогала девушкам, покупала им швейные машины.

Для иностранцев я искала приличные дома с красивыми садиками, а не безликие бетонные особняки, натыканные по всему городу. Я понимала, что нужно иностранцам, потому что и сама теперь была немного иностранкой.

Однажды я постучалась в один небольшой домик, рядом с которым раскинулся прекрасный сад с орхидеями и баньяном. В домике жил старик. Он даже не думал о том, чтобы сдавать свой дом, но мы разговорились. Он пригласил меня войти и угостил чаем.

Старик оказался человеком образованным и мудрым. Он много повидал и многое пережил на своем веку. Его философские рассуждения запали мне в сердце: «В Камбодже мы живем точно лягушки перед королем. Когда король приказывает, мы высовываем головы из болота и поем. По его же сигналу прячемся обратно в воду. Если же какая лягушка вздумает высунуть голову по собственной воле, король тут же отрубает ее мечом».

После этого он сделал такое признание: «Я многое повидал, через многое прошел и понял, что все бессмысленно. Пока человек молод, вот как вы, энергия из него так и хлещет. Вы хотите понять очень многое. Но все это ни к чему. Я боролся всю жизнь, но оказалось, что впустую. Вот теперь живу тихо один и дожидаюсь смерти. Главное, что необходимо человеку, — это покой и возможность ухаживать за собственным садом».

Я поняла этого старика и часто в мыслях возвращалась к его словам. Когда ты лягушка, действительно лучше не высовываться — сидишь тише воды, ниже травы и не пытаешься ничего изменить. Я это понимаю. Но я не думаю, что в силах изменить мир, я даже не замахиваюсь на такое. Я пытаюсь изменить жизни лишь тех, кто страдает у меня на глазах. Я хочу изменить всего-навсего жизнь одной маленькой девочки. И еще одной. И еще. Потому что если этого не сделаю, мне не будет покоя, я не смогу спать по ночам.

В августе 1996 года в столице Швеции прошла большая конференция, темой которой была сексуальная эксплуатация детей. Несколько журналистов написали о ситуации в Камбодже. После этого крупные международные организации заинтересовались нашими планами, а одно из подразделений ООН обещало помочь с финансированием.

Долго же они собирались. К тому времени у нас с Пьером жили уже несколько девушек. Одна была беременна, двоих сутенеры посадили на наркотики, еще одна нянчила двоих маленьких детей. Все они жили в одной комнате; мы с Пьером, а также Адана и Нинг ютились в другой. Если становилось слишком шумно, Пьер выходил в коридор на раскладушку.

Постоянные трудности и масса ежедневных проблем сделали Пьера раздражительным. Однажды после нескольких бессонных ночей он не выдержал и взорвался.

Он сказал, что это стало невыносимым и если я не придумаю ничего лучше, девчонок придется выставить на улицу. В отчаянии я пошла к Роберту. Тот переговорил с Джоном Андерсоном из британской благотворительной организации «Спасите детей», и вместе они решили предоставить нам временное помещение под приют.

Маленький деревянный домик на крошечном участке земли находился на северо-западе Пномпеня. Я не сразу поверила в такую удачу. Наконец-то нам будет где разместить несчастных детей и женщин, так нуждавшихся в убежище. Роберт дал нам шесть тысяч долларов в качестве стартового капитала из средств организации «Партнерство в целях развития Камбоджи».

Нам нужен был помощник, который жил бы в приюте, отвечал за его работу, за питание и все хозяйственные вопросы. Однако денег на зарплату такому человеку у нас не было. Но кто же согласится работать бесплатно? Я подумала о своей приемной матери. Ведь она умеет ухаживать за другими и, главное, понимает все проблемы тех девочек и молодых женщин, которые так нуждаются в заботе и участии. Ведь она тоже в юности познала эту сторону жизни, оказавшись в борделе. Я знала это, хотя мы никогда не разговаривали на эту тему.

И вот я отправилась в Тхлок Чхрой, чтобы переговорить с ней. Когда я рассказала матери обо всем, в глазах у нее стояли слезы. Она тут же молча начала складывать вещи. Отец удивился: он и не думал перебираться в Пномпень. Но согласился, чтобы жена поработала некоторое время в приюте.

Были у меня и другие новости. Один из клиентов агентства недвижимости, на которое я работала, попросил меня подыскать человека, который бы согласился жить у него, выполняя обязанности сторожа и охранника — многие в Пномпене нанимали прислугу с проживанием. Я предложила это место мужу Сопханны. Платили за работу восемьдесят долларов в месяц — деньги для бедствующей семьи совсем не лишние.

* * *

Так заработал наш приют — убежище, где девушки могли укрыться. Представлял он собой домик на сваях, в котором была всего одна комната. Все спали вместе, на тюфяках, прямо на полу. Гийом, друг Дитриха, отдал мне десять швейных машин, но ставить их было некуда. Пришлось разместить их под домом.

А швейные машины нужны были позарез. Моя приемная мать могла научить девушек готовить, но я понимала — они должны получить профессию более востребованную, чтобы обеспечить себе достойную жизнь. Хорошая портниха может заработать своим трудом неплохие деньги и при этом гордиться собой.

Но мне не под силу было оплачивать обучение девушек: профессиональные портные просили четыреста долларов в месяц за одну ученицу. Тогда я попросила Сопханну помочь мне в этом. Сопханна всегда шила, причем неплохо. Она согласилась, хотя и понимала, что я не могу платить ей зарплату. Сестре очень хотелось переехать в Пномпень: она узнала о том, что муж встречается с другими женщинами.

Я никогда не любила мужа сестры. Он жестоко обращался с Сопханной, не отличался сообразительностью да к тому же не любил работать. Пьер вечно насмехался над ним и придумал для него прозвище «Чего-чего?» — парень двух слов связать не мог.

Еще мы наняли женщину вести бухгалтерию. Она единственная из всех нас получала зарплату, хотя и совсем мизерную — пятьдесят долларов в месяц. У нас было достаточно денег, чтобы в течение нескольких месяцев платить за электричество, продукты и лечение. Очень долгое время медицинский уход оставался самой большой нашей статьей расходов.

Церемонию официального открытия мы устроили 8 марта 1997 года — в Международный женский день. К тому времени в приюте находилось уже десять девушек. Я очень волновалась. На церемонию я пригласила своего кумира и не была уверена, придет ли она. Мен Сам Он была главой государственного органа — Центральной комиссии по управлению, а еще активно работала в целом ряде женских организаций. Во время режима «красных кхмеров» она поддалась всеобщей пропаганде и, как и многие молодые люди, записалась в народную дружину, но потом сбежала в леса и примкнула к повстанцам, воевавшим против «красных кхмеров». Когда к власти пришли вьетнамцы, ей предложили пост в кабинете министров. В то время я жила в Тюпе, и в газетах мне иногда попадались ее фотографии: женщина небольшого роста, симпатичная, в камуфляже.

К моей радости, Мен Сам Он на церемонию приехала, сопровождаемая, как и полагается, помощниками и телохранителями. Несмотря на высокое положение, она оказалась очень простой в общении. Когда я произносила приветственную речь, то от волнения у меня перехватило дыхание и пересохло во рту. Выступление от этого получилось несколько скомканным, но я все равно могла собой гордиться. У меня было две мечты — открыть приют и встретиться с Мен Сам Он. Вышло так, что обе они осуществились.

Глава 11. Ангелы-хранители

Я продолжала ходить по борделям: распространяла презервативы и брошюры, водила девушек в клинику. Работа и сама но себе была полезной, однако в действительности служила своего рода прикрытием — общаясь с девушками, я призывала их покончить с рабской жизнью и прийти в наш приют.

Время от времени я проводила работу с полицией: сообщала им сведения о той или иной девушке, которую продали в публичный дом или поместили туда силой и теперь сторожат. Мы настаивали на том, чтобы полицейские совершили рейд в тот бордель, а мы, как представители AFESIP, сопровождали их в качестве наблюдателей. При этом полиция, освобождая девушку, обязана была передать ее под нашу опеку, а не сажать в тюремную камеру.

Однако зачастую добиться всего этого стоило невероятных усилий. Полицейские в Камбодже не похожи на своих западных коллег. Особенно это справедливо для того времени — многие офицеры были подкуплены сутенерами и за деньги предоставляли тем «защиту», иногда выбивали плату из строптивых клиентов. Некоторыеполицейские даже владели борделями. И очень многие частенько посещали подобные заведения.

Бывало, нам попадался и порядочный полицейский вроде Сриенга, который сочувствовал детям, похищенным и ставшим жертвами жестокого обращения. Зачастую такие полицейские были новичками в системе, они не обладали реальной властью, однако если семья приходила в участок с жалобой о пропаже дочери, они давали мне знать. Тогда я надевала европейский костюм и шла подавать официальное заявление от имени AFESIP — точно так, как это сделал бы любой белый человек. Такое заявление трудно было проигнорировать, и в результате дело сдвигалось с мертвой точки.

К концу 1996 года в приюте жили уже двадцать женщин. Мы участвовали в десятке полицейских рейдов, спасая девушек, которых приковывали цепями и держали в ужасных условиях. Мне стало труднее проникать в бордели под видом социального работника — меня начали узнавать и не пускали на порог. В этот период я начала получать угрозы от врагов, но при этом в моей жизни появилось много новых друзей-единомышленников.

Одна из них Чхан Менг, она работала переводчиком. Это была очень умная женщина, способная сопереживать чужому горю. Она и сама многое в жизни перенесла. И хотя мы редко заговаривали на эту тему, я знала, что во время режима «красных кхмеров» она потеряла всю семью — мужа и детей. Я предложила Чхан Менг работать вместе со мной, ходить по публичным домам под видом социальных работников и собирать информацию. Чхан Менг и по сей день работает в AFESIP.

В 1997 году о моей работе узнал французский журналист Клод Сампэр. В Камбодже он снимал репортаж о минах для передачи «Envoyé Sрéсiаl»^[8]. Надо сказать, что к тому времени я была невысокого мнения о журналистах. В свое время я возлагала на них очень большие надежды, верила, что честные публикации помогут всколыхнуть общественное мнение и побудить к действиям общественные и правительственные организации. Для этого я водила их по борделям и часами рассказывала о тысячах случаев беззакония и безнравственности. В итоге в их статьях были только будоражащие воображение детали интервью с проститутками и ни слова об AFESIP.

Однако Клод Сампэр оказался совсем не таким. Его команда сопровождала нас в рейдах по публичным домам. Когда Клод беседовал с девушками в нашем маленьком приюте, он плакал. Мне еще не доводилось видеть такое.

Одна из девушек, Сокха, рассказала Клоду, что ее родители при попытке уехать из Камбоджи попали в тайский лагерь беженцев, устроенный «красными кхмерами». Когда они вернулись в Камбоджу, то остались без средств к существованию и вынуждены были просить милостыню на улице. И вот однажды случилось ужасное: отчим изнасиловал девочку и продал в бордель. Ей было девять лет, из борделя мы вызволили ее уже в двенадцать. Бедняжке непросто давался этот разговор с мужчиной, однако Клод был очень тактичен.

Еще одну девушку, с которой беседовал Клод, звали Том Ди. Я подобрала ее у дороги неподалеку от королевского дворца — чумазую, с колтунами в волосах и страшно худую. Ее забрасывали камнями и уже разбили голову в кровь. У нее был СПИД и опухоли на коже. Она едва дышала. Поначалу я подумала, что это женщина лет тридцати пяти. Попросив водителя остановиться, я взяла ее на руки и отнесла в машину.

Водитель ужаснулся: «Вы что, с ума сошли? Она же грязная, у нее полно вшей, да еще и больная — не прикасайтесь к ней». Запах и впрямь был отвратительный. Но я привезла ее в приют и сама же обмыла. Оказалось, это семнадцатилетняя девушка. Я пыталась поместить Том Ди — так ее звали — в клинику, но там она натолкнулась на стену отчуждения, ее сторонились все.

Я отвезла девушку обратно в приют и переговорила с Пьером. Он, используя свои связи, достал лекарства для лечения туберкулеза и другие дорогостоящие препараты. Каждое утро я обмывала девушку и обрабатывала ее раны антисептиком. Том Ди рассказала, что занималась проституцией с девяти лет. Сутенеры заставляли ее работать на улице, а когда она тяжело заболела и не могла больше принимать клиентов, решили забросать камнями. У нас девушка восстановила силы, а вскоре уже было непонятно, как мы без нее обходились раньше. Она стала тем центром, вокруг которого концентрировалась вся жизнь маленького коллектива, и моей первой помощницей, на которую я всецело могла положиться. С ней было очень легко общаться, она успевала сделать за день огромное количество дел по хозяйству, к ней шли за словом поддержки и за советом…

Том Ди рассказала Клоду о своей мечте работать в AFESIP, помогать другим девушкам. Но она понимала, что не сможет осуществить ее — знала, что смертельно больна. Я об этом, разумеется, тоже знала и понимала, что жить девушке оставалось недолго, но старалась об этом не думать. Клода очень взволновала эта беседа.

Их журналистская группа сопровождала нас и во время полицейских рейдов. Мы вместе искали дочь женщины по фамилии Ли. Поскольку женщина была вьетнамкой, полиция не собиралась заниматься ее жалобой — кхмеры с неприязнью относятся к вьетнамцам. К тому же у женщины не было денег. Она рассказала нам, что ее дочь Лоан уехала из деревни работать официанткой, однако мать подозревает, что девушку продали в бордель. До нее дошли слухи, что дочь находится в Свей Пак.

Не надеясь на помощь полиции, женщина отправилась в Свей Пак сама. Она подходила ко всем с маленькой черно-белой фотографией четырнадцатилетней дочери. Наконец один парень показал ей на бордель. Женщина постучалась, но мибун и на порог ее не пустила.

После этого вьетнамка пришла к нам. Мы тут же направились в полицию за разрешением для группы Клода снимать в Свей Пак. Была суббота. Видимо, в этом была наша ошибка — полицейские не любят работать по выходным. К тому же у них оказалось достаточно времени, чтобы предупредить владельцев публичных домов. Когда же разрешение на съемку уже в понедельник вечером все-таки выдали, в борделе никого не оказалось. Ни девушек, ни сутенеров. Свей Пак оказался чист.

Мы с Пьером пригрозили, что соберем пресс-конфе- ренцию, на которой объявим о существующем преступном сговоре полиции с хозяевами борделей. Эта угроза подействовала: был арестован один из владельцев публичных домов, который рассказал, где находится Лоан. Но когда мы добрались до места, дом оказался заперт, — о нашем визите вновь успели предупредить.

Вдруг мы заметили нескольких девушек, которые выбегали из другого дома на этой же улице — многие бордели в Свей Пак соединялись подземными ходами. Среди девушек оказалась и Лоан. Ей было всего четырнадцать, и она пережила настоящее потрясение. Дочь и мать увидели друг друга и зарыдали. В полицейском участке мы выдвинули обвинения.

Перед уходом съемочная группа Клода передала дочери и матери немного денег, чтобы они смогли вернуться во Вьетнам.

* * *

Меня начали преследовать. Посреди ночи нам домой звонили и угрожали мне и моим домашним, если я не прекращу свою деятельность. Я получала письма, в которых говорилось: «Уезжай из Пномпеня, не то расстанешься с жизнью». Однажды, когда я была неподалеку от Центрального рынка, ко мне подъехал большой черный мотоцикл — мы называем такие бульдогами. Незнакомый мужчина наставил на меня пистолет и сказал: «Уезжай. Я в тебя не выстрелю, но найдется кто-нибудь другой».

Думаю, мужчину наняли убить меня, но по какой-то причине он этого не сделал. Может, я помогла его сестре или знакомой девушке.

Я очень испугалось: направленное тебе в сердце дуло пистолета игнорировать труднее, чем телефонные звонки и письма с угрозами, на которые я старалась не обращать внимания. В тот вечер я тщательно заперла в доме все окна и двери. С тех пор ночам я не спала, делая обход по дому и прислушиваясь к каждому шороху. Больше всего я боялась за Нинг и Адану. Я была абсолютно выбита из колеи, не знала, что необходимо предпринять.

Пьер сказал, что пора сделать перерыв, и мы все отправились в Лаос — там у Пьера были друзья, у которых можно было снять дом. Он сказал, что оставит нас здесь на какое-то время, пока все не уляжется. Тогда камбоджийцы не могли передвигаться легко и свободно — нужны были визы, получить которые было практически невозможно. Но поскольку я вышла замуж за француза и стала французской подданной, трудностей с получением визы у меня не возникало. Наш приют я оставила на попечение матери; оба приемных родителя приехали в аэропорт проводить меня.

Вечером накануне отлета я написала письмо на имя премьер-министра Хун Сена. Конечно, это было все равно что бросить иголку в стог рисовой соломы, — я не очень верила в то, что это возымеет какое-то действие, но мне просто необходимо было высказать все людям, облеченным властью. Я написала, что торговцы «живым товаром» угрожали поджарить мою маленькую дочь, как курицу; написала, что мне приходится уехать из страны, спасая свою жизнь. А все из-за того, что я помогаю женщинам, которых держат в неволе и которыми торгуют, как рабынями.

Мы прилетели в Лаос, и ночью мне приснился сон. Я увидела, что дом родителей в деревне объят огнем. Разбудив Пьера, я сказала: «Мы должны вернуться!». Он ответил, что я веду себя как старая суеверная кхмерская ведьма. «Кончай с этими фантазиями», — раздраженно бросил мне он, но все же обещал по возвращении в Камбоджу проверить, все ли в порядке у родителей.

Моя приемная мать встречала Пьера в аэропорту; едва только он увидел ее, как понял — что-то случилось. Он спросил: «В чем дело — дом сгорел?» А мать заплакала: «Откуда ты знаешь?»

В тот самый вечер, когда я уехала из Пномпеня, кто- то съездил в Тхлок Чхрой и расплескал вокруг дома родителей бензин. Видимо, мои недоброжелатели посчитали, что раз меня нет в Пномпене, я решила укрыться в деревне.

Дом и все, что находилось в нем, сгорело дотла всего за десять минут. Еще бы — сухие листья да бамбук! Родители спаслись только потому, что поехали в аэропорт провожать меня. Однако внутри оставался старик, который присматривал за домом в отсутствие хозяев. Соседи успели вытащить старика из огня. Его увезли в больницу, но от полученных ожогов он так до конца и не оправился.

Тогда я почувствовала всю реальность угроз, но бросить свою работу не могла. Да, моя жизнь была в опасности, но в опасности были и жизни тысяч девушек, заключенных в публичные дома. Я улетела в Лаос, спряталась в безопасном месте, но они-то остались.

А потом я получила ответ на свое письмо. Подумать только, какая-то девчонка из глухой деревушки написала самому премьер-министру страны. И он ей ответил! Хун Сен написал, что полиция расследует поджог, и попросил меня продолжать свою деятельность.

Я гордилась полученным ответом. Должна сказать, что хотя многие наши чиновники невероятно коррумпированы, а некоторые так и просто злодеи, я все же находила поддержку, причем даже на правительственном уровне. Без помощи этих людей наша деятельность была бы невозможна.

Я решила вернуться в Пномпень. Отдых в Лаосе пошел мне на пользу — я успокоилась. Поклявшись самой себе в будущем быть осторожнее, я наняла водителя из числа бывших полицейских, который выполнял и обязанности телохранителя.

* * *

Когда в 1998 году выходила передача Клода, он пригласил меня во Францию выступить в прямом эфире и рассказать о своей работе. Со мной поехали Пьер и дети — маленькая Нинг, которой к тому времени было семь с половиной, и Адана. Перед отъездом Том Ди стала упрашивать меня остаться. Она цеплялась за меня и плакала. И все повторяла: «Не уезжай. Если тебя не будет рядом, я умру. А я не хочу умирать без тебя».

Мне казалось, что с ней все в порядке, она шла на поправку. Я сказала девочке, чтобы она даже не думала о смерти. К тому же я скоро вернусь. И обязательно привезу ей подарок. Том Ди попросила красивую заколку для волос.

За день до нашего отлета во Францию девочку положили в больницу. Произошло заражение, которое быстро развивалось на фоне высокой температуры. Когда я везла Том Ди в больницу, она спросила, люблю ли я ее. Я обняла девочку, а она заплакала. И все целовала меня, упрашивая не уезжать.

Во время нашей поездки в Париж я все время думала о ней. Звонить было дорого, так что две недели я ничего не знала. Клод предложил мне вместе выбрать подарок для Том Ди. Мы были в универмаге, когда у меня зазвонил телефон, — Том Ди умерла. Одна, в больнице.

Меня охватило жуткое отчаяние и ненависть, я зарыдала. Эта милая семнадцатилетняя девочка, проданная собственными родителями в проститутки, прошедшая через несколько лет побоев и насилия, вырванная из этого ада и сохранившая веру в людей и любовь к жизни, умерла в результате неумелого лечения на руках у людей, оставшихся совершенно безразличными к ее судьбе.

Ничто не может служить оправданием торговле секс-рабынями в Камбодже. Я не философ, но уверена, что даже режим Пол Пота не оправдывает таких извращений.

* * *

После передачи Клода отовсюду стали поступать звонки с поздравлениями. Однако ситуация с финансированием AFESIP была уже критическая. Клод устроил мне встречу с Эммой Бонино, занимавшей в то время пост комиссара ЕС по гуманитарным вопросам и возглавлявшей Управление гуманитарными проектами Европейского Союза.

Мы вошли в парижский офис Эммы Бонино. В это время миниатюрная итальянка со светлыми волосами изо всей силы кричала в телефонную трубку. Я попятилась, но Клод остановил меня: «Ничего-ничего. Такая уж она. Для нее кричать — обычное дело. Но сердце у этой женщины есть».

Эмма Бонино уже знала о том, чем я занимаюсь. Она коротко побеседовала со мной и сделала еще пару звонков, говоря на итальянском. Затем, отдав какому- то подчиненному свои распоряжения, развернулась и обняла меня за плечи: «Все у вас будет в порядке».

Меня поразила та энергия, которая исходила от этой маленькой улыбчивой женщины, которая могла отдавать жесткие приказы и в то же время вникать в проблемы обратившихся к ней людей, за несколько минут оценивать важность вопроса и моментально принимать решение. Эмма Бонино стала для меня настоящей опорой.

Конечно, этот короткий визит не решил всех наших проблем. Нам пришлось поехать в Брюссель на переговоры с чиновниками из комиссии Евросоюза. В Брюсселе я оказалась впервые, сопровождал меня Пьер. Уставшие, измотанные дорогой и неустроенностью, с чемоданами наперевес, замерзшие, мы выглядели настоящими беженцами.

Вышколенные чиновники-бюрократы смотрели на нас сверху вниз с плохо скрываемым презрением: на меня в разбитых туфлях, на Пьера с его кривой ухмылкой, на наши обшарпанные чемоданы в углу — мы притащили их с собой, явившись в офис только-только сойдя с поезда. Мы предварительно не согласовали свой приезд, и нас футболили из кабинета в кабинет. Под конец удалось получить небольшие субсидии по линии Управления гуманитарными проектами Европейского Союза, однако через год-другой деньги перестали поступать. Мы так и не узнали почему.

Глава 12. Принц Астурийский и деревня Тхлок Чхрой

Когда нам стали перечислять средства от Евросоюза и ЮНИСЕФ, мы первым делом затеяли строительство нового приюта в десяти милях от Пномпеня. Прежний приют в деревянном домишке был уже слишком тесен — в одной комнате одновременно спали тридцать девушек. Мало кому их них было больше двадцати двух лет, а некоторые так и вообще были детьми. Все они имели разный уровень образования, а многие не умели ни читать, ни писать. К тому же все они получили травмы. По ночам им снились кошмары, они страдали от наркотической зависимости. Кто- то испытывал желание покончить с собой, кто-то погружался в депрессию, некоторые отказывались говорить или впадали в неудержимую ярость.

Строительство мы начали в 1998 году и решили назвать приют в честь Том Ди. На купленном неподалеку от деревни участке земли запланировано было возвести несколько зданий. Я хотела, чтобы у девушек было просторное помещение для занятий шитьем, а еще нужна была отдельная классная комната для уроков чтения, письма и арифметики. В проекте было обустройство нескольких больших спален на десять человек, с кроватями и тумбочками.

В июне 1998-го, как раз когда мы строили новый приют, я получила награду из рук самого принца Астуриского.

Как-то раз у нас дома раздался телефонный звонок. Трубку снял Пьер. Он сказал мне, что испанская монаршая семья решила вручить мне особую награду за заслуги в пропаганде гуманистических ценностей. Мы никогда не слышали о такой награде и понятия не имели о том, как о нас узнали. Оказалось, что награда эта очень почетная. А сумма прямо-таки невероятная — пять миллионов песет, или сорок тысяч долларов.

Мы полетели в Испанию, взяв с собой пятилетнюю Адану. Нинг пошла в школу. Пока мы были в отъезде, за ней присматривала моя приемная мать. Летели первым классом, что было для меня в новинку. Нас принимали как королей, хотя мы по-прежнему выглядели очень скромно. Уже в Овьедо, столице Астурии, я узнала, что вечером мне предстоит произнести речь. К этому я не была готова, к тому же перспектива выступать перед таким количеством умных, хорошо одетых людей пугала.

Мы вошли в огромный зал для приемов, где уже ждали телеоператоры и фотографы. Испанский принц представил всех присутствующих. Красивая африканка рядом со мной оказалась Грасой Машел, женой Нельсона Манделы и вообще женщиной самой по себе исключительной. За мной стояла Ригоберта Менчу, которая уже удостоилась Нобелевской премии за свою подвижническую деятельность в Гватемале, — даже я была наслышана о ней. Увидела я и Эмму Бонино — она приветствовала меня взмахом руки и ободряющей улыбкой. Собрались восемь женщин — всех их награждали за работу по защите прав женщин и детей.

Я так нервничала, что едва понимала речь принца, однако то, что смогла разобрать, очень меня тронуло. Принц говорил о равнодушии западных стран в отношении тех вопиющих жестокостей, что творятся в других частях света, где так ужасно обращаются с женщинами и детьми.

Подошла моя очередь, и я стала говорить о положении женщин в Камбодже. Я рассказывала о собственной жизни и о жизни тех девушек, которых заперли в борделях, сделав рабынями, о том, как плохо с ними обращаются, какое насилие они терпят. Говорила, что все знают о мягкой улыбке камбоджийских девушек, но улыбка эта не настоящая.

Я сама удивилась, что так долго выступала перед аудиторией. Когда же закончила, весь зал взорвался аплодисментами, а некоторые слушатели плакали. Выговорившись, я почувствовала себя опустошенной, однако было приятное ощущение выполненного долга и уверенность, что своим выступлением я чего-то добилась. Ко мне бросились тележурналисты с просьбой дать интервью, однако Граса Машел попросила их прийти позднее. Они с Эммой Бонино видели, как мне тяжело, и отвезли в отель. Адана плакала, пока меня не было, и я принялась успокаивать ее.

На следующий день проходила церемония вручения награды. Нас попросили прийти в национальных костюмах. Это было любопытное зрелище, и посмотреть на нас пришло большое количество людей. Астурийцы тоже надели свои нарядные одежды. Для меня мир как будто перевернулся. Там, у себя, я была просто женщиной, которая трудится ради несчастных девушек, томящихся в неволе. Здесь же со мной обращались как с королевой. Я чувствовала себя Золушкой, совсем как в той сказке из французской книжки Аданы.

Всемером мы взялись за руки и выступили вперед. Нам снова бешено аплодировали. Затем полагалось засвидетельствовать свое почтение принцу. Я боялась, что придется опуститься на колени и склонить голову — так поступают камбоджийцы, показывая, что они всего лишь пыль у ног его величества. Мне очень не хотелось стоять на коленях, ведь я уже не была рабыней, однако мои опасения были напрасными. Принц просто протянул мне руку для пожатия и поприветствовал по-французски. В Камбодже при обращении к королю пользуются особым языком, в котором полно архаичных форм и на котором за пределами дворца не говорят. Однако испанский принц оказался человеком дружелюбным, чуждым искусственным церемониям, за которыми невозможно разглядеть человека. Мне показалось, он проявил к моей работе неподдельный интерес.

Меня познакомили с его матерью, королевой Софией. Она замечательная женщина, твердость сочетается в ней с любящим сердцем. И она по-настоящему предана делу — помощи женщинам по всему миру. Переводчиком у нас была Эмма Бонино. Королева взяла на руки Адану и стала играть с ней. Было видно, что это хорошая, добрая женщина — мне она понравилась с первого взгляда.

Я была очарована непринужденностью и обаянием этого удивительного семейства. Они, монархи огромной страны, принимали меня как равную — вот что было для меня удивительно. Я говорила с ними от чистого сердца. Они знали о моей работе, о том, чем я занималась до этого, и все же не перестали уважать меня, девчонку из пнонгов, бывшую грязную проститутку.

Потом мы раздавали автографы, нас фотографировали и устроили в нашу честь роскошный банкет. Людей было очень много. Специально для этого случая я купила туфли на каблуках, и они натерли мне ноги до крови — я не привыкла к такой обуви. Так что я тайком сняла туфли и сунула в сумку. Остаток вечера я в каком-то полубессознательном состоянии пожимала всем руки, стоя босиком.

* * *

Обнадеженная теплым приемом в Испании, я подумала, что наконец-то наше дело найдет поддержку и нам не придется больше выпрашивать подачки. До этого мы каждый раз, когда возникала нужда в деньгах, отправлялись к крупным западным благотворителям, которые смотрели на нас сверху вниз. Средства, вопреки договоренностям, поступали тоненьким ручейком и позже обещанного. Однако когда я вернулась из Испании, у меня с собой было достаточно денег, чтобы предпринять нечто значительное. Но самым важным казалось то, что наше дело нашло понимание у других, вызвало желание помочь. Мы больше не были одиноки. До этого момента я действовала по наитию. Теперь же мы могли свою деятельность планировать.

После завершения строительства центра имени Том Ди остро встал вопрос о том, где можно разместить спасенных нами семи-восьмилетних девочек. Некоторые не могли вернуться в семью — слишком высок был риск того, что их снова продадут в публичные дома. Они столько всего вынесли, им необходима была любовь и забота, они нуждались в ком-то, с кем можно было бы поговорить, кому можно довериться. А еще они должны были ходить в школу. Им предстояло родиться заново, и я не хотела передавать этих маленьких девочек в какой-нибудь сиротский приют, где они не получат должного внимания, где над ними будут издеваться или, в лучшем случае, ограничатся предоставлением сносных условий и обеспечат питанием. На душевную теплоту рассчитывать не приходилось.

Мне казалось, что девочкам будет хорошо только где-нибудь за пределами Пномпеня. К воротам приюта в Туол Кок — о нашем местонахождении уже прознали — иногда приходили сутенеры и угрожали девушкам. К тому же в приюте происходило постоянное движение: кто-то прибывал к нам, кто-то от нас уходил. А девочкам нужно было что-то основательное, постоянное. Мне пришла в голову мысль купить землю рядом с домом отца и построить там детский центр. Я несколько раз приезжала к отцу и видела, что деревня растет, жизнь в ней налаживалась. Школа стала просторнее. А рядом находился лес. В деревню переехало много новых людей, а старожилы стали со мной сама любезность — я теперь была женой белого человека, жила в городе, ездила на машине.

Я хотела дать понять им, что даже если была проституткой, даже если моя кожа темнее, чем их, я все равно остаюсь человеком добрым. Я совсем не глупа и смогла многого добиться. Невзирая на их со мной обращение в детстве, я пробилась в жизни. Я помогаю другим, и они могли бы.

Еще одним аргументом в пользу этой идеи было то, что в деревне девочки будут в большей безопасности — Тхлок Чхрой находится достаточно далеко от столицы. Рядом с приютом будет сад, девочки вырастут сильными и здоровыми, будут ходить в школу.

На деньги, полученные в качестве награды от принца, мы приобрели участок неподалеку от деревенской школы. А если точнее — то самое поле, куда я бросала гранату и училась чистить ружье во время военных сборов. Вокруг были рисовые поля и сады. На участке мы построили большой дом на сваях. Рядом вырыли пруд для разведения рыбы, поставили курятник, выделили место для ткацких станков и швейных машин. Я хотела, чтобы дом радовал глаз, и мы вместе разбили цветники. Семечко похоже на маленькую девочку: поначалу оно крошечное и вроде бы никчемное, однако если за ним как следует ухаживать, вырастает в прекрасный цветок.

Теперь в центре шестьдесят девочек. Когда мы вытаскиваем из борделя очередную несовершеннолетнюю девочку, всегда спрашиваем, хочет ли она вернуться к родителям. Некоторым девочкам совсем немного лет, но все же к их мнению стоит прислушаться. Иногда мы устраиваем девочек обратно в семью, если отцу и матери можно доверять. Мы хотим быть уверены, что их не продадут снова, поэтому время от времени наведываемся в такие семьи. Порой бывает достаточно немного помочь семье деньгами, чтобы люди выбрались из беспросветной нужды и открыли свое дело.

Но чаще девочки умоляют нас не бросать их, и тогда я отвожу их в Тхлок Чхрой. Там они видят счастливых сверстниц в синих юбочках и белых блузках. Видят вкусную домашнюю еду, а ведь многие из спасенных нами постоянно недоедали. Видят домашнюю живность, цветы… И понимают: все девочки из приюта прошли через то же, что и они сами. Тогда эти девочки спрашивают: «Если я останусь на неделю и буду ходить в школу, можно мне такую же форму, как у других?» Я отвечаю им: «Конечно». А через неделю они уже хотят остаться в приюте навсегда. И остаются, но только до тех пор, пока не вырастут. Как бы тяжело ни было прощаться с теми, кто вырос на твоих глазах, для кого ты стала в своем роде семьей, всегда приходит время расставаться.

* * *

Когда в 1999 году дети переселились в новый центр, у меня будто камень с души свалился. Я почувствовала, что наконец-то сделала большое дело. В детском приюте царит атмосфера любви и понимания. Девочки знают, что они в безопасности. Недавно мы расширили дом. Самый маленький у нас мальчик, зовут его Атх, ему чуть больше года. Вообще-то мы не должны были принимать его, но едва родившегося младенца нашли в мусорном баке рядом с приютом в Пномпене, и кухарка усыновила его.

Сейчас в детском приюте живет девочка по имени Сари Мать. Ей было шесть, когда мы вытащили ее из публичного дома вместе с сестрой, Сари Моуть, которой было девять. Произошло это в начале 2006-го. Рейд проводился в приграничном городке, тогда мы спасли десять девушек, однако эти две были гораздо моложе остальных. Всех десятерых мы привезли в приют в Пномпене, однако сестры ехали сидя у меня на коленях. Они были слишком напуганы, чтобы говорить, на вопросы не отвечали, только жадно ели фрукты, купленные мной в придорожной забегаловке. Они цеплялись друг за дружку, как зверьки. И напоминали голодных птенцов — с раскрытыми клювами и огромными глазами.

Лишаясь девственности, маленькие девочки чаще получают ВИЧ и другие инфекции. И оказалось, что Сари Мать больна СПИДом. Ей было очень плохо: пневмония, туберкулез. Пришлось несколько раз побывать в больнице. Она отказалась жить в специализированном приюте, где ухаживают за больными СПИДом, — не хотела расставаться с нами. По линии «Врачей без границ» девочка получает антиретровирусную терапию: о себе она почти ничего не рассказывает, только то, что ей сделал больно один белый мужчина. Наш психолог говорит, что девочка пытается забыть полученную травму, и нам следует помогать ей в этом. Так что мы не задаем никаких вопросов. С ее сестрой, Сари Моуть, сейчас уже все в порядке.

Еще одну спасенную шестилетнюю девочку зовут Мотета. Мы нашли ее, покрытую сплошными синяками. в клетке в одном из борделей района Туол Кок. Мотету продала в бордель собственная мать: почти сразу же после этого дела у содержательницы борделя пошли из рук вон плохо. Содержательница обратилась к гадалке, а та сказала, что Мотета одержима злым духом. Чтобы выгнать его, гадалка посоветовала девочку избить. Само собой, девственность Мотеты уже была продана, однако несчастную заперли в клетке и избивали до тех пор, пока все ее тело не покрылось синяками.

Таких маленьких девочек трудно расспрашивать. Мотета зовет меня бабушкой, я же постоянно успокаиваю ее: «Не бойся, в обиду я тебя не дам». Я обещаю ей, что никто больше не причинит ей боль. Приученная к работе, она все время находит себе занятие: стирает, убирается в доме.

Самая старшая в нашем центре Ма Ли. Ей девятнадцать, она с нами с того самого времени, как мы спасли ее, но еще не готова жить самостоятельной жизнью. Ма Ли уже получила аттестат об окончании школы, но хочет остаться и учить девочек ткачеству. Сейчас все маленькие девочки находятся под ее началом.

Создание детского центра — лучшее, что мне удалось сделать. Большинству девочек у нас от двенадцати до четырнадцати лет, они относятся друг к другу с большой добротой. Старшие зовут младших сестричками. Когда в центр поступают новенькие, остальные помогают им. В центре есть няня, которая присматривает за девочками. Девочки ходят в деревенскую школу, у них чистая, выглаженная форма. Есть возможность поговорить с психологом, но многие предпочитают молчать, а работа с пряжей тоже своего рода терапия, способ очистить ум и сделать что-нибудь красивое своими руками в свободное от школьных занятий время.

Все девочки сами по себе хорошие, помогают пожилым. Всегда уважают старших, всегда первые ученицы в школе. Поначалу деревенские не принимали их из-за того, чем девочки вынуждены были заниматься раньше, считали грязными. Даже называли шлюхами. А теперь души в них не чают. И защищают от чужих.

А мне признаются: «Сомали, как хорошо ты воспитываешь своих девочек!»

Я говорю девочкам, что люблю их, что они умницы. И напоминаю: «Что бы с вами ни произошло в прошлом, вы можете доказать окружающим, что умны, сильны и добры».

* * *

Я знаю тех, кто заплатил деньги за то, чтобы причинить этим детям боль. Я знаю клиентов публичных домов. Некоторые из них туристы, но большинство — местные. Это водители дешевых такси, полицейские, лавочники — словом, обычные люди. Единственная разница между ними — в очередности, согласно которой девочки достаются им. Первыми их получают государственные чиновники и крупные бизнесмены. А под конец, когда снять девочку стоит всего пять тысяч риелей — немногим менее доллара, — ею пользуются самые бедные. И неизвестно еще, что хуже.

Для меня нет мужчины более низкого, чем тот, кто прибегает к услугам проститутки. Они платят за то, чтобы насиловать женщин, молодых девушек и совсем еще маленьких девочек. Они жестоки: бьют, дают пощечины, кусают, как в тайских порнофильмах, которые продаются на каждом углу. Они возбуждаются при виде боли, которую испытывают другие. А еще некоторые уверены, что тем самым оказывают девушке услугу. На самом же деле это не что иное, как жестокость и насилие. Я много думала о том, почему в Камбодже такое отношение к женщинам и детям считается само собой разумеющимся.

Как получается, что личность другого ценится так низко? И ведь это по всей стране. Камбоджийцы жестоко пострадали в годы войны. Многие, особенно горожане, сосредоточились исключительно на себе. Если на дороге случилась авария, они не остановятся, не помогут. Ведь как они думают: остановишься, тебя же и обвинят, присудят штраф. И нельзя не признать — такое бывает.

Мужчины смотрят на женщин как на рабынь. В Камбодже так было всегда. Девочек учат быть стыдливыми, но ничего не рассказывают об их собственном теле; мужчины первый интимный опыт приобретают в публичном доме. В обращении с женщиной они знают только одно — насилие.

Я хочу хотя бы попытаться изменить это. В 1999 году Эмме Бонино удалось выделить нам средства на образовательную программу для мужчин. Мы обратились в Министерство обороны — объяснили, зачем это нужно, и получили разрешение читать лекции в военных лагерях и полицейских участках. В самый первый раз меня переспросили: «Что-что? Вы собираетесь говорить с ними о сексе? И вы не стыдитесь обсуждать такое? Вас это не смущает?» Конечно, смущает. Но если не я, то кто же?

С собой я взяла Чхенга, он у нас социальный работник. Начали лекцию с того, что рассказывали, как не заразиться СПИДом. Мужчины слушали с интересом. Они боялись заболеть, потому как эпидемия уже разгулялась вовсю. Начали мы с азов. Взяв банан, показали, как надевать презерватив. Говорили громко и четко, чтобы вовлечь и слушателей. Те начали задавать вопросы. И постепенно мы вышли на проблемы их взаимоотношений с женами.

Многие камбоджийские мужчины оправдывают свои посещения борделей тем, что жены неохотно исполняют супружеский долг. Мужчины говорят об этом открыто. Камбоджийские женщины приучены к тому, чтобы подчиняться, но в нашей культуре нет места идее о том, чтобы доставить удовольствие и женщине. Мужчины жалуются, что из-за пассивности жен в конце концов начинают испытывать к ним неприязнь. Традиция же предписывает женщине лежать неподвижно и молчать, пока муж делает свое дело. В результате несчастны оба.

Один мужчина признался, что жена сама отправила его к проституткам. Он никогда не видел свою жену обнаженной, никогда не видел ее грудь, даже когда та кормила детей. Если он пытался раздеть ее, она возражала: «Хочешь, чтобы было как в тех фильмах, отправляйся к шлюхам». Смеясь, тот мужчина говорил: «А эти молоденькие вьетнамочки, только-только прибывшие, они чудо как хороши, особенно когда разденутся! Полненькие, белокожие — прямо молочные поросята!»

Наши лекторы, Чхенг и другие, среди которых есть женщины, обсуждают эту тему прямо, без обиняков. Мы говорим с мужчинами о взаимном удовольствии и боли. Мы показали видеозапись, на которой маленькая девочка вспоминает, как ее насиловали — что с ней происходило и кто это делал. Иногда девочки из нашего центра рассказывают о том, что с ними сделали. Часто мужчины не выдерживают и плачут. Многие ходили к проституткам такого же возраста, как эта девочка, однако почему-то не задумывались о том, как обращаются с ними.

В первый месяц мы получили четыре сотни писем от мужчин, побывавших на лекциях. За два года лекционной работы мы встретились с тысячей мужчин, большинство из которых были солдатами и полицейскими. Им-то в первую очередь необходимо задумываться обо всем этом. Мы рассказывали им о том, что на самом деле представляют собой публичные дома, как они устроены. Польза была еще и в том, что у нас появилось несколько друзей из числа полицейских, пусть даже они и не занимали высоких должностей.

Чтобы нас пришли послушать, приходилось проделывать огромную работу, тратить невероятное количество энергии, разъезжая по бездорожью на постоянно ломающихся машинах. Но в 2000 году Эмма Бонино ушла со своего поста в Евросоюзе, и финансирование AFESIP прекратилось. Мы решили подождать лучших времен и тогда возобновить просветительскую программу.

* * *

Как-то раз к нам одновременно поступило очень много девушек — после двух рейдов. Почти все они попросились в приют. Мы же в тот период были крайне ограничены в средствах, и это было хуже всего. Мы собрали местных работников AFESIP, чтобы решить, как быть дальше. Наконец остановились на том, что следует сократить зарплаты и экономить на всем, только чтобы накормить вновь прибывших.

Финансовые проблемы AFESIP всегда выпадали на конец года. Какое бы количество новеньких мы ни закладывали в бюджет, их всегда оказывалось больше.

Но ведь им не откажешь, не выселишь. Я могла получить средства хоть на пятьсот девочек, и все равно в конечном итоге их оказывалось больше пятисот. Денег никогда не хватало, уже в конце года мы оставались ни с чем.

Глава 13. Благотворительная организация AFESIP

Наступил 2000 год — тяжелое время для нашей семьи. Именно тогда из европейского фонда перестали поступать средства для AFESIP, шедшие на просветительскую программу. А у меня случился выкидыш. Я очень переживала. Никак не могла себе простить, что была так неосторожна и не отдыхала, как советовали врачи. К тому же Сопханну бросил муж — ушел к другой женщине, прихватив сбережения семьи. Сопханна все так же работала у нас добровольным помощником, давала бесплатно уроки шитья. Помимо этого она трудилась в группе «Партнерство в целях развития Камбоджи» — преподавала шитье.

Наша организация, AFESIP, формировалась медленно, какими-то рывками — это не было планомерное развитие. Мы разрастались, когда необходимость в этом становилась очевидной. Образовались начальные классы, где девочки учились читать и писать по-кхмерски. Мы преподавали не только шитье, но и поварское искусство, ткачество и парикмахерское дело. Имея навыки в этих областях, девушки могли зарабатывать себе на жизнь. Каждой девушке мы начали преподавать основы ведения собственного дела — к примеру, учили бухгалтерии и управлению собственной лавкой. Что бы они в итоге ни выбрали, умение разбираться в собственных счетах оставалось важным.

Отец все чаще наведывался в наш центр. Он переехал в столицу, чтобы быть рядом с женой. Она все так же стряпала в приюте и приглядывала за всем; отец вызвался обучать девочек чтению и письму.

Было забавно слушать, как он преподавал им чбап cрей. После уроков отец собирал девочек в круг под тенистым деревом и рассказывал обо всем том хорошем, что было в своде правил: о необходимости молчания и недопустимости вмешательства в чужие дела. Однако при этом объяснял, что девочки должны уметь защитить себя. Мол. это закон допускает.

Отец никогда не говорил с девушками о проституции напрямую. Он внушал им: «То, что вы узнали благодаря своему опыту, ценится на вес золота. Взять, допустим, ваш дом — он может сгореть. Любая вещь может потеряться. А вот ваш опыт всегда с вами. Помните о нем и находите ему применение».

* * *

Мы начали получать средства по линии ЮНИСЕФ^[9], от голландской SKN^[10]. испанского правительства и Manos Unidas^[11]. Наш приют, названный в честь Том Ди, разрастался, поскольку секс-бизнес в Камбодже стремительно развивался.

Храмы Ангкор-Вата привлекали огромное количество туристов. Каждый вечер тысячи иностранцев снимали гостиничные номера в Сиемреапе, неподалеку от храмового комплекса. Приезжали японцы, немцы, американцы, австралийцы, и кое-кто из них не прочь был переспать с молоденькой девушкой или с совсем еще девочкой. Мы находили в публичных домах Сиемреапа столько девочек, что в 2001 году вынуждены были основать приют и в этом городе. До нашего вмешательства полиция и пальцем не шевельнула — им же никто ничего не говорил.

Большинство клиентов были местными, изредка — иностранцы. Торговля сексом — весьма прибыльный бизнес. Торговцы зарабатывают огромные деньги, особенно на очень молоденьких девушках. В Сиемреапе обычная девушка, не девственница, продается клиенту за пятнадцать долларов. Предположим, она работает пять дней в неделю. Четыре девушки приносят почти десять тысяч долларов в месяц, в то время как содержание их ничего не стоит — миска риса и пара-тройка охранников с пистолетами. С такими прибылями можно подкупить кого угодно.

Между прочим, так дела обстоят не только в Камбодже. Каждый день девушек перевозят через границу в соседний Таиланд. Камбоджийки отправляются туда, а в Камбоджу завозят вьетнамок — страна становится своего рода транзитной зоной, территорией экспорта, местом назначения товара. Это целая индустрия, товар в которой — живые люди. Девушек снабжают фальшивыми паспортами и переправляют на Тайвань, в Малайзию, Канаду… Женщинами торгуют по всему миру, а приносит этот бизнес деньги не меньшие, чем продажа наркотиков. И самый большой центр проституции как раз в Юго-Восточной Азии.

* * *

В 2002 году я была во Франции — принимала награду от города Нанта, как вдруг мне позвонили. В наш приют в Пномпене ворвалась группа вооруженных полицейских. Недавно мы проводили рейд по публичным домам и спасли четырнадцать девушек. Их привезли в Камбоджу из Вьетнама, у них не было паспортов. Полиция арестовала вьетнамок за нарушение иммиграционных правил. Всех их забрали.

Понятно, что на самом деле произошло следующее: сутенеры дали судье большую взятку, чтобы вернуть вьетнамок обратно. Молоденькие вьетнамские девушки в Камбодже очень ценятся за белую и нежную кожу. К тому времени, когда мы получили распоряжение суда выпустить этих девушек, большинство их уже исчезли навсегда. Одна из девушек, которую оставили в заключении, забеременела — ее насиловали тюремные охранники.

Если бы я была там, если бы у меня при себе имелось оружие, я не знаю, что бы я сделала. Я была в ярости. Не существует ни закона, ни полиции, ни справедливости, чтобы защитить простых людей. Если ты силен, если за тебя есть кому вступиться, тебя не трогают.

После того, что случилось, мы открыли отделение AFESIP во Вьетнаме и начали переговоры с вьетнамскими и камбоджийскими властями о том, чтобы разработать процедуру безопасного возвращения таких девушек на родину. Мы предложили камбоджийской полиции отдавать вьетнамок на попечение AFESIP, по крайней мере, на то время, пока вьетнамские власти не установят личности девушек. У нас девушки будут в безопасности. Мы могли бы помогать полиции в опознании преступников — торговцев «живым товаром». Также мы вызвались основать во Вьетнаме обучающий центр — вроде центра имени Том Ди.

Власти согласились, и мы начали работу. Сняли жилище под временный приют, где девушки могли бы находиться, пока разыскивались их документы. Одни жили здесь по три месяца, другие могли ждать гораздо дольше. Мы попросили вьетнамку из числа осевших в Камбодже давать своим соотечественницам уроки чтения и письма. Еще одна женщина из числа бывших проституток, владевшая вьетнамским, давала девушкам консультации. (В сентябре 2006 года нам пришлось закрыть этот центр за неимением средств на его содержание.)

Еще мы открыли отделение AFESIP во Вьетнаме и приют в городе Хошимине. Работает приют так же, как и наш, пномпеньский. Некоторым девушкам некуда возвращаться — они либо остались без дома, либо в их семьях царят жестокие нравы. Зачастую у такой девушки есть отчим, не дающий ей проходу, ее отвергает собственная семья, община. Сегодня почти в каждой провинции промышляют торговцы — люди, за определенный процент поставляющие в бордели новеньких. И лучше не оказываться там, где опасно, а получить какую-нибудь профессию.

* * *

В 2001 году я снова забеременела. Врач сообщил, что родится мальчик. Нинг и Адана прыгали от радости — и одиннадцатилетней Нинг, и шестилетней Адане не терпелось заиметь братика. Я вела себя осторожнее — старалась не ездить по ухабистым дорогам сельской местности, проводила больше времени дома в Пномпене.

Николай появился на свет в апреле 2002-го. Дочери в нем души не чаяли. Когда их братик родился, они остались со мной в больничной палате; едва только младенец начинал пищать, они тут же оказывались у его кроватки: «Тише, братик, тише». И так всю ночь.

К тому времени деятельность нашей организации в Камбодже стала гораздо более профессиональной. Мы собрали новые группы социальных работников, многие из которых были из числа бывших проституток. Они каждый день выходили на работу: раздавали презервативы, рассказывали девушкам в борделях о том, как добраться до нашего приюта, давали советы, к примеру, как утихомирить не в меру разбушевавшегося пьяного клиента. Кроме того, наши социальные работники собирали сведения о местонахождении публичных домов. Мы печатали листовки с номером нашего приюта: 012-88-88-40. Учредили и затем расширили клинику для AFESIP, в которую женщины могли прийти в любой день и получить бесплатную медицинскую помощь.

Кроме того, мы выплачивали небольшие суммы нашим информаторам, так называемым коллегам. Зачастую ими были проститутки из бывших — они давали нам знать, в каком из борделей сильно заболевала девушка и куда привезли партию маленьких девочек из деревень. Теперь сутенеры меняют свой «обслуживающий персонал» каждые два-три месяца — привлекают клиентов, предлагая им «новенькое». Они перепродают девушек в бордели, расположенные в глубинке, или переправляют их в Таиланд.

Мы наняли психолога. Это стало необходимым, потому что многие девушки впадают в депрессию или стремятся наложить на себя руки. Вечерами мы отправляем команды работников в парки и другие места на открытом воздухе, где обычно проституция принимает свои худшие формы. «Апельсиновыми девушками» зовут тех, кто продает апельсины в парках — за цену апельсина клиент может потискать девушку. За двадцать пять центов он может с ней переспать. Нередко целая толпа мужчин насилует такую «апельсиновую девушку», а утром ее находят мертвой.

У этих девушек нет денег на оплату медицинских услуг, однако мы оставляем им свой номер телефона. Они звонят нам, когда заболевают, и наш водитель привозит их в больницу. Мы оказываем девушкам медицинскую помощь и даем возможность побыть в больнице недели две. За это время мы стараемся убедить их в том, что выход есть, что жизнь продолжается. Когда они понимают это, к ним возвращается надежда — они снова верят, что не одни, что им помогут. Однажды они возвращаются, а до той поры сотрудничают с нами, давая знать о маленьких девочках и девушках, которых удерживают в борделях против воли.

Мы не в состоянии спасти из проституции всех девушек до единой. Мы действуем лишь в самых трудных случаях — когда девушек похищают или когда в проституцию вовлекают детей. Когда нам становится известно о таких случаях, мы направляем в тот публичный дом наших следователей. Одним из таких людей, работающих у нас на постоянной основе, является Сриенг, тот самый молодой полицейский, с которым я познакомилась, только-только переехав в Пномпень. Действуя под видом клиентов, они беседуют с девушками в борделях, записывают их показания. Если девушка признается, что ее в проституцию продали, мы заводим дело, которое затем передаем в правительственную организацию, занимающуюся борьбой с торговцами «живым товаром». Дело рассматривается, уточняются детали и принимается решение о дальнейших действиях.

Вызываем мы и местных полицейских, но при этом до последнего момента стараемся не раскрывать точное местонахождение борделя. Обычно сотрудники AFESIP сопровождают полицейских в их рейдах по борделям — наблюдают за соблюдением правил. Мы даем девушкам приют в своем центре, оставляя их хотя бы на несколько дней — за это время можно возбудить дело против сутенеров.

* * *

Я беседую с каждой, кто оказывается в нашем центре. Я не осуждаю девушку, и она это чувствует. Просто сажусь рядом и объясняю, что если она и была проституткой, это не значит, что жизнь на этом закончилась. Рассказываю о женщинах, работающих в нашем центре: многие из них раньше занимались проституцией, о том, чего они добились в жизни. Показываю девушке свою одежду: «Tы можешь научиться шить такую же». Говорю: «Не верь никому, даже мне. Решай все сама».

В 2003 году мы открыли собственный магазин одежды. Теперь я вожу девушек и туда. Они знают, что в Камбодже пошивочный цех обычно самое ужасное место — швеи работают в тесном душном помещении, обращаются с ними ужасно. Эксплуатация такая нещадная, что многие предпочитают зарабатывать проституцией, пусть даже поначалу и не представляют, что это такое — торговать собственным телом. Наш цех устроен совсем иначе — девушки работают в нормальных человеческих условиях, каждая знает, что соседка прошла через то же, что и она.

Девушка смотрит и делает свой выбор. Нет ничего невозможного в том, чтобы бросить занятия проституцией и начать достойную жизнь. Почти каждая девушка, прибывающая к нам, чем-то больна. Иногда всему виной голод и побои, однако после десяти-пятнадцати ежедневных половых актов без предохранения девушки подхватывают всякие болезни. У многих туберкулез или ВИЧ. Сначала многие соглашаются остаться в приюте лишь на несколько дней — передохнуть. Но даже уходя, девушки знают, что всегда могут вернуться.

Вокруг пномпеньского приюта возведена стена для того, чтобы оградить приют от сутенеров, а не удерживать девушек. Если же девушки остаются, они попадают совсем в другой мир. В центре имени Том Ди помощник юриста консультирует каждую девушку, объясняет ей ее права. Обычно девушки не имеют об этом никакого понятия. Помощник юриста побуждает девушек в случае несправедливого обращения подавать заявление в полицию. Это очень важно — только так можно стать другим человеком и начать новую жизнь. Девушки сами должны поверить в то, что они не порочны и не виноваты в том, чем их заставляли заниматься.

Если девушка хочет поговорить, это только к лучшему — она освобождается от гнетущего бремени. Для этих целей у нас в штате работает местная женщина- психолог. Однако к ее помощи прибегают нечасто — в Камбодже не принято много говорить. Наши люди чересчур зажаты, обычаи предписывают о несчастье молчать. Лишь пожилые женщины, свободные от обязанностей, связанных с семьей, могут разговориться и поведать друг другу о своих бедах. Они говорят поодиночке, следуя старшинству, однако это монологи — в беседу никто не вступает.

* * *

В 2003 году мы открыли отделение AFESIP в Таиланде — стране, где проституция и торговля людьми приняли еще большие масштабы, чем в Камбодже. Мы начали наведываться в центры, где тайские власти содержали иммигрантов-нелегалов: многие девушки оказывались камбоджийками или вьетнамками, их переправляли через границу и заставляли заниматься проституцией. Находиться в таких центрах было небезопасно, и мы стали помогать девушкам — возвращали их домой. А еще начали участвовать в операциях по спасению девушек из тайских борделей.

В 2006 году открылось еще одно отделение, в Лаосе, с обучающим центром и приютом в Сисаттанаке, одном из районов г. Вьентьяна. Несколько лет назад Международная организация труда выяснила, что каждая десятая женщина и девочка провинции уехала из родных краев в Таиланд. Причем трети из них было не больше двадцати пяти. Эти девушки оставляют родной дом, поддавшись на увещевания торговца — как правило, это женщина, обещающая устроить ее на работу служанкой в богатую семью. Девушки становятся объектами торговли: их размещают в больших, с окнами во всю стену барах Бангкока, где туристы со всего мира выбирают себе подружку, называя ее номер. Или же они обслуживают местных в придорожных заведениях, где гораздо больше грязи и насилия.

Приют AFESIP в Лаосе оказывает девушкам медицинскую помощь и дает возможность получить профессию, чтобы девушки начали новую жизнь в родной деревне или на новом месте. Мы учим девушек ухаживать за шелковичными деревьями и коконами шелкопрядов, а произведенный шелк потом продавать. Девушек так много, что вскоре нам понадобится еще один приют — в провинции Саваннакхет. Со временем нужен будет приют и в Бирме — мы встречаем много бирманок, — хотя очень трудно согласовать такое дело с властями.

В Сиемреапе семь борделей специализируются на кореянках, румынках и особенно молдаванках. За такую экзотику азиатский клиент платит большие деньги. Это глобальная индустрия, и по известным причинам с ней мирятся.

Преимуществом такой сети отделений AFESIP является то, что организация, сотрудничая с властными структурами нескольких стран, помогает в борьбе с международной торговлей «живым товаром». Мы действуем как посредники между Вьетнамом, Лаосом, Камбоджей, Таиландом, Малайзией и Сингапуром, координируя деятельность и защищая женщин, возвращая их домой. Очень важно и то, что мы предоставляем властям сведения о самих торговцах, содействуя

тем самым их аресту и наказанию.

* * *

С тех пор как была учреждена организация, мы помогли трем тысячам жертв проституции. В Таиланде, Лаосе и Вьетнаме — еще тысяче девушек. Всем им в определенный момент предстояло снова вернуться к нормальной жизни, и они должны были быть готовы позаботиться о себе.

Времени на это требуется немало. Полтора года уходит на то, чтобы, научившись, скажем, парикмахерскому делу, девушка получила диплом государственного образца. Если она сильно травмирована, могут пройти месяцы, прежде чем она восстановится и начнет все сначала. Некоторым девушкам хватает года, чтобы стать независимыми. Другим, серьезно пострадавшим, мало и двух лет.

Когда обучение заканчивается, мы для каждой девушки находим работу в хорошем коллективе. Или же снабжаем необходимым минимумом, чтобы она начала самостоятельную жизнь — к примеру, покупаем ей швейную машину или домашний скот. Вращаясь в мире неправительственных организаций, я узнала, что это называется микрокредитом. Потом мы периодически навещаем нашу бывшую подопечную — первое время хотя бы раз в месяц, а потом уже реже — и так еще как минимум три года. Мы должны убедиться, что дела у нее идут хорошо.

Некоторые девушки становятся частью нашей семьи. Они приглашают нас к себе на свадьбы. Бывает, проходит десять лет, а они все не забывают нас — каждый год приходят в гости с детьми.

* * *

Нам удается делать все это только потому, что мы получаем деньги от правительств разных стран, от организаций, но еще более важна поддержка самих жертвователей. Чтобы объяснить это, мы всегда приглашаем наших благотворителей к себе. Несколько лет назад госсекретарь испанского Министерства иностранных дел г-н Кортес приехал к нам с правительственной делегацией. Наши девушки рассказывали свои истории, а г-н Кортес через переводчика слушал их. Уехал он совсем другим человеком. Потом г-н Кортес признался мне, что еще в Испании несколько раз слышал о работе организации, но то, что рассказали сами пострадавшие девушки, просто потрясло его.

Иногда тех, кто жертвует нашей организации средства, трудно убедить в важности их визита. Они остаются в своих кондиционированных кабинетах, перекладывают бумаги из одной стопки в другую и считают, что этого достаточно. Я пытаюсь объяснить им, что для девушек их личное присутствие и человеческое участие не менее важны, чем финансовая помощь. Девушки должны видеть, что к ним относятся с уважением и видят в них равных.

Мы получаем помощь от многих людей со всего мира, за это мы им очень благодарны. Но иногда у нас возникает ощущение, что, помогая финансами, жертвующие тем самым будто бы отмахиваются от существующей проблемы — они дали деньги и больше не хотят ничего слышать. Но мы не можем работать в одиночку, одни мы не справляемся. Нам необходимо ваше участие, мы хотим, чтобы вы стали частью огромной цепи действий. Потому что недостаточно спасать отдельных девушек — важно положить конец торговле женщинами как таковой.

Глава 14. Жертвы

Со времени учреждения AFESIP количество публичных домов увеличилось, а обстановка в них стала еще более жестокой. Девушек теперь приковывают к канализационным трубам; мы находим их избитыми до полусмерти. Все чаще сутенеры сажают их на наркотики — чтобы не сбежали. В годы моей молодости нас запугивали змеями, могли надавать тумаков, однако сегодня в ход идут электрошок и пытки. У девушек остаются следы от побоев, которые не сравнить с теми ссадинам, которые были у меня.

Однажды к нам в пномпеньский приют прибыла девушка по имени Срей Мом. Я хотела как можно скорее отправить ее в больницу — от жутких ран девушка могла умереть, — но та умоляла оставить ее в приюте, боялась, что в больнице ее достанут сутенеры. Она умоляла: «Если умру, пусть это случится здесь».

Мы стали выхаживать больную сами. Когда девушка более-менее оправилась, расспросили ее. Оказалось, ей всего пятнадцать. Ее продали в бордель, где делами заправляет известный сутенер и где обслуживают клиентов из военной полиции. О сутенере ходила недобрая слава — он убил уже несколько девушек. Срей сидела взаперти четыре месяца. Ее непрерывно избивали, сажали на цепь, насиловали… Бордель, находившийся в районе Туол Кок, стоял на сваях над болотом, как и многие камбоджийские дома. Сливные отверстия туалетов в нем выходили прямо наружу, в воду.

Срей проделала в полу дыру, выбралась через нее, и, спрыгнув в воду, побрела среди нечистот. Она пришла в полицейский участок и обо всем рассказала. Полицейские записали ее показания слово в слово. А потом предложили подвезти до приюта на мотоцикле. Она с радостью согласилась, но полицейские отвезли ее обратно в бордель.

Сутенеры так избили Срей, что она думала, ей настал конец. Однако ей снова удалось убежать тем же способом — дыра в полу осталась незамеченной. Расспросив по дороге нескольких прохожих, девушка к утру добралась до приюта AFESIP, который находился неподалеку. Срей боялась выходить на улицу — она не сомневалась, что сутенеры с дружками из полиции уже прочесывают округу. Несчастная не доверяла даже работникам больницы, уверенная, что любой продаст ее всего за пару-тройку долларов.

Срей рассказала, как одну девушку в борделе постоянно держали на цепи. А другую, которая отказывалась принимать клиентов и пыталась сбежать, связали и подожгли. Срей не сомневалась, что и ее ожидала та же участь. А продала Срей в бордель собственная бабушка.

Некоторое время назад я встретилась с одной матерью, которая ходила в публичный дом за деньгами, заработанными дочерью, десятилетней девочкой. Когда я пристыдила женщину, та возмутилась:

— Это моя дочь! Я вынашивала ее девять месяцев, страдала во время родов. Что хочу, то с ней и сделаю. Она не ваша.

У меня тоже есть дочь, я тоже родила ее, — возразила я этой женщине. — И я так же, как и вы, мучилась во время родов. Но если бы мне нечем было кормить собственного ребенка, я бы скорее сама стала проституткой, но не пожелала бы такого своей дочери.

А что делать — меня муж бьет. Если в доме есть хоть какие-то деньги, он напивается, а потом избивает меня и насилует. И детей бьет. Вот моя дочь в борделе, и благодаря ей у нас есть немного денег. Может, она встретит мужчину, который возьмет ее в жены.

В другой раз мы говорили с мужчиной, который изнасиловал собственную дочь, маленькую девочку. Мы спросили, почему он это сделал.

Ее мать такая смазливая, что все кобели в деревне ее. Ну я и решил отомстить — дочь уродилась такая же красавица, вся в мать.

Но ведь это же и ваша дочь!

Э нет, она — материна. Мать родила ее. А для меня дочь никто. Не я вынашивал ее.

Вот такие страшные ответы мы получаем, когда спрашиваем…

Надо сказать, нередко семьи даже не знают, куда отправляются их дочери. Думаю, некоторые родители и в самом деле верят, что, продавая дочерей торговцам, мужчинам и женщинам, тем самым обеспечивают дочерям рабочие места в качестве домашней прислуги в больших городах. Однако большинство все же понимают, что девочек заставят заниматься проституцией. Чтобы не платить посредникам, родители отводят дочь в публичный дом сами. Они знают, что становятся частью разветвленной, опутавшей всю страну системы, с помощью которой девушек переправляют в Таиланд, Лаос, Сингапур и даже Канаду Но родители все равно идут на это. Они не думают ни о чем, кроме самих себя.

* * *

Сокхане стала первой девочкой, умершей у нас от СПИДа. В семь лет она осиротела, и старшая сестра продала Сокхане агентству бытовых услуг в Пномпене. Хозяйка била девочку, а хозяин насиловал. Не выдержав этого, однажды утром Сокхане ушла из дома, где работала. Шла она, пока из сил не выбилась.

Наконец Сокхане очутилась в садах перед королевским дворцом, где с ней заговорил таксист. Он вызвался помочь девочке, а сам продал ее, отвезя в публичный дом в районе Туол Пак, где ту насиловали и мучили.

Когда мы вытащили ее из борделя, ей было двенадцать. У нее был туберкулез и СПИД, она уже умирала, и сутенер бросил ее около больницы. Из больницы позвонили нам — бесплатно там не лечили. Мы нашли деньги на лечение девочки. Все ее тело оказалось в шрамах, она была тонкая, как спичка, и выглядела точь-в-точь как я когда-то. Никто не решался прикоснуться к ней. но я не могла сдержаться — прижала девочку к груди.

Наверняка некоторые клиенты заплатили большие деньги, чтобы переспать с Сокхане и очиститься от СПИДа. Бытующее мнение о том, будто бы можно вылечиться, если вступить в связь с маленькой девственницей, повинно в невероятных детских страданиях: маленькая девочка гораздо больше подвержена заражению по сравнению со старшими из-за разрыва девственной плевы.

На какое-то время Сокхане стало лучше. Она научилась смеяться, ей нравилось общаться с людьми, девочке очень нравилась школьная форма — белая блузка с синей юбкой, однако она знала, что скоро умрет, что ей недолго радоваться нормальной человеческой жизни. Это меня просто убивало, и я старалась проводить с девочкой как можно больше времени. Она все спрашивала меня, есть ли Бог и почему он допускает такое, ведь она не сделала ничего плохого. Что я могла ей ответить?..

Первым делом Сокхане попросила меня разыскать ее младшего брата и позаботиться о нем — судьба брата беспокоила ее больше всего. Мы отвели маленького мальчика в буддийский монастырь. Именно тогда я стала просить монахов присмотреть за тем или иным мальчиком, приходившимся братом девочке из нашего приюта. Я приводила мальчиков в монастырь — оставлять их в приюте мы не могли.

Сокхане была девочкой трудной. Однажды вечером она, уже очень больная, попросила меня лечь с ней. Посреди ночи Сокхане полоснула меня ножом по ноге. Желая смешать мою кровь со своей, она потерла кровоточащую руку о порез. При этом Сокхане понимала, что я могу заразиться. Думаю, девочка сделала это специально, чтобы не оставаться со своими страданиями один на один. Да, трудно понять, что творится в голове истерзанного нравственно и физически, надломленного человека.

* * *

Колап было шесть, когда мать продала ее в бордель. Когда они пришли туда, Колап думала, что ее обязанностью будет мыть посуду. Она упрашивала мать не оставлять ее одну, но когда девочка обняла мать за шею, та шлепнула ее. Тогда Колап обхватила ноги матери, но мать отпихнула дочь. И ушла с пятьюдесятью долларами — такова оказалась цена девственности Колап.

Девочку отмыли и нанесли на все тело осветляющий крем, чтобы малышка выглядела еще соблазнительнее. Так как девочка сопротивлялась, ее несколько дней били. После первой недели Колап зашили без всякой анестезии и продали в другой бордель. Она переходила от одних к другим и так до десяти лет, пока мы не спасли ее. Жизнь девочки все эти годы представляла собой кромешный ад.

Через год после того, как Колап попала к нам, она попросила меня сводить ее к матери в Кон Дал. До этого девочка отказывалась видеть ее. Я отвела Колап в родную деревню, мы разыскали мать. Когда та увидела дочь, она заплакала.

Колап сказала:

Не плачь. Я пришла спросить тебя: зачем ты продала меня? Почему ударила, когда я тебя целовала? Почему отпихнула, когда я цеплялась за тебя? Тебе дали пятьдесят долларов.

Я тебя не продавала, — ответила женщина заикаясь. — Я даже не знала, что это публичный дом.

Как ты можешь говорить такое?

Нам нечего было есть.

Неправда. До сих пор тебе жилось очень даже неплохо.

Тут заговорил младший брат Колап. Он сказал, что боится за маленькую сестру — мать может продать и ее. Вот только девочка увечная, и ее никто не берет.

Ты ничуть не изменилась. Но ты мне больше не мать. Вот моя мама, — тут Колап показала на меня. Не она родила меня, но она дала мне все остальное.

Мы ушли. Колап не хотела больше оставаться в этом доме скорбей. Ей было восемь, она выглядела совсем ребенком, но ее дух был сломлен тяжестью недетских страданий.

Теперь Колап четырнадцать, она живет в нашем детском центре. Колап стала высокой, она первая ученица в классе. Но девушка ни разу больше не вспоминала про мать. Говорила только, что когда настанет время уйти из центра, заберет с собой брата и сестру. И обязательно определит их в школу.

Иногда родители подают на нас в суд, чтобы вернуть дочерей, а потом снова продать их. Это прибыльное дело. Но на нашей стороне закон. Мать, продавшая дочь, дискредитирует себя. Мы же, согласно нашему уставу, даем приют и защищаем права именно таких детей.

Временами, когда я вижу, что творится вокруг, все во мне закипает от ненависти. Недавно рассматривалось дело одной девочки, Касенг. Однажды вечером, когда родителей не было дома, девочка шла по улице. Ее поймали не то шесть, не то семь подвыпивших мужчин, которым было за пятьдесят. Касенг было восемь. Они завели ее в дом и по очереди изнасиловали. У девочки был слишком узкий вход — тогда они взяли нож и порезали ей вагину. Кто-то принес Касенг к нам. Я отвезла девочку в больницу, где ей зашили порезы. Потом я пошла в полицию и написала заявление. Касенг начала выздоравливать. Ее мать, очень бедная, отказалась от дочери. Сказала, что та с самого рождения приносила одни несчастья.

Когда подошел срок рассмотрения дела Касенг, меня в суде не было. Но там присутствовал один из наших работников. Вышло так, что насильники подкупили судью. Они сказали, что девочка была одета чересчур вызывающе и что они заплатили ей. Эти взрослые мужчины не только не раскаивались в содеянном, а цинично заявили, что вообще не видят в произошедшем никакой проблемы — мол, девочка еще слишком мала, у нее вся жизнь впереди. Судья постановил, что невозможно отправить людей такого почтенного возраста в тюрьму, и жестокие насильники остались безнаказанными.

Эта девочка, совсем еще ребенок, пострадала от всех: от мужчин, от судей, от собственной семьи. У нас была возможность обжаловать решение, но девочка не хотела, она упрашивала нас не настаивать. «Я не хочу видеть их, не хочу слышать то, что они будут рассказывать обо мне, — говорила она. — Я никогда больше не пойду в суд».

Злость буквально душила меня, и я решилась на отчаянный поступок — поговорила с одним человеком, советником премьер-министра, который помогал мне и раньше. Я спросила его: как такая судебная ошибка возможна в стране, называющей себя цивилизованной? Как возможно допускать такой уровень коррумпированности в судах? Совершено ужасное преступление. И оно остается безнаказанным.

Мой друг ознакомился с делом и вернул его в суд. Мы все еще ожидаем решения, убежденные, что девочка может рассчитывать на какую- либо компенсацию. Но невозможно решать так каждый судебный вопрос — я не могу звонить высокопоставленным лицам всякий раз, как мы проигрываем в судах. Ведь иногда таких дел бывает по нескольку в месяц.

Даже если мы приложим все усилия к тому, чтобы какой-то подобный случай был известен всем и каждому в стране и в правительстве, и политики попытаются заставить судебную машину работать как должно, она все равно забуксует. Законы в Камбодже существуют, но их никто не соблюдает. Все решают деньги. Можно подкупить судью, полицейского — кого угодно. Бывает, в минуты отчаяния мне хочется бросить все, опустить руки. Мне кажется, что я слишком слаба, чтобы справиться со всем этим: сутенерами, коррупцией, судьями, которые даже не продаются, потому что уже давным-давно куплены…

* * *

Коррупция все равно что гангрена, разъедающая наши правоохранительные органы и судебную систему изнутри. Слишком часто правосудие продается. Поначалу, даже когда нашей организации удавалось настоять на полицейском рейде по борделям, сутенеры уже через несколько дней оказывались на свободе.

Со времени основания AFESIP мы возбудили около двух тысяч дел. Выиграли же только процентов пять, и только те, что рассматривались в последнее время. Теперь мы лучше подкованы юридически, и судьи, как мне кажется, ведут себя осторожнее — знают, что люди из AFESIP так просто не сдаются. И все же редко когда преступники получают больше полугода тюрьмы — большинство освобождаются через несколько дней пребывания под стражей.

Может, раньше, до режима Пол Пота, в Камбодже было иначе. Даже и сегодня в сельской местности встречаются добрые люди — им небезразличны их соседи, они всегда готовы поделиться своей едой с незнакомым человеком. Но я родилась уже после грандиозного перемещения, разорвавшего страну на части. Сколько помню себя, всюду видела сплошную жестокость, все вокруг продавалось. Где же замечательные традиции нашего народа? Ще высокая мораль исповедующих буддизм?

Вот я — обычная буддистка, каких много. Иногда я бываю в храме, жертвую рис на еду престарелым из нашей деревни. Но ведь мужчины, измывающиеся над девочками, тоже посещают храмы. Они что, тоже буддисты?

Однажды я задала этот вопрос настоятелю храма, куда я захожу. Он сказал: «Сомали, о чем ты говоришь! Уже тридцать лет как закончилась война, а у нас до сих пор есть такие монахи, которые ходят в бордели и насилуют малолетних. Но есть и другие, праведные, которые даже не задумываются о том, почему творят добро».

Десять лет я потратила на борьбу — это были десять лет боли. Я не могу отрешиться от страданий девочек. У нас с ними одни и те же раны. Я разделяю их мучения, их страхи. Мне трудно удержаться и не обвинить всех мужчин за то, что творят некоторые из них.

Когда наша организация еще только зарождалась, бывало, Пьеру приходилось мириться со многим. Наш брак трещал по швам, и даже рождение сына Николая не сделало нас ближе. В 2004 году мы с Пьером стали жить отдельно, а теперь и вовсе развелись.

В 2004 году к нам начали поступать сведения об одном отеле, «Chai Hour II». Это был бордель, он появился совсем недавно и стал одним из крупнейших в Пномпене — шестиэтажный супермаркет женской плоти, в котором клиенты выбирали девушек, стоя у прозрачной стены. Достаточно было назвать цифру, которой обозначалась девушка, и ее доставляли клиенту прямо в гостиничный номер. Наши следователи поговорили с девушками — оказалось, их вынуждают заниматься проституцией. Примерно из двухсот работавших в отеле под видом официанток и караоке-певиц многие были несовершеннолетними. Больше того — отель предлагал клиентам девственниц.

Чтобы освободить этих девушек, нам ничего не оставалось, кроме как пойти в полицию. Хотя мы и знали, что это не гарантирует наказания виновных.

Бизнес в «Chai Hour II», самом большом борделе из всех, с какими мы имели дело, был поставлен на широкую ногу. Мы знали, что делами там заправляют богатые и влиятельные люди; догадывались, что у них наверняка имеются свои люди в полиции и среди высокопоставленных чиновников.

В сентябре материалы, собранные на этот отель, были уже в руках официальных властей. В начале декабря полиция согласилась провести рейд. Был назначен следственный судья по делу. Когда решения были приняты, необходимо было действовать как можно быстрее во избежание утечки информации.

Полиция явилась в отель днем 7 декабря 2004-го. Кое-кому удалось сбежать, однако восьмерых сутенеров взяли под стражу. Для восьмидесяти трех девушек в полицейском участке просто не нашлось места, к тому же среди них оказалось много малолетних девочек. Мы, как всегда, взяли их на ночь в свой приют, где они должны были находиться до вызова на допрос. Несколько девушек согласились выдвинуть обвинения.

Вечером, перед тем как уйти, я переговорила с каждой. Некоторые признались, что хотели бы вернуться к работе в отеле. Две девушки были любовницами высокопоставленных чиновников. Считается, что мужчина, занимающий высокий пост, просто обязан наведываться в шикарный бордель к любовнице — какой-нибудь малолетней проститутке. Этим он подтверждает свой статус. (Обычно такой человек имеет еще и жену, а также официальную любовницу живущую в собственной квартире.) У девушек имелись мобильные телефоны последней модели — недовольные, они звонили патронам и жаловались. Я объяснила девушкам, что мы не удерживаем никого насильно, однако подчиняемся распоряжениям полиции и не можем их отпустить. В полицейском участке нас попросили приютить девушек на несколько дней, чтобы произвести допросы по делу. После этого они могли быть свободны.

Большинство девушек испытали потрясение. Они показывали следы побоев. Самым маленьким трудно было понять, что теперь они в безопасности и если захотят, могут остаться у нас и учиться в школе.

Выходя в тот вечер из приюта, я увидела напротив большой черный «Лексус». Двое, видимо, сутенеры, требовали пустить их на территорию приюта. Мы отказали. Наши правила запрещают доступ на территорию тем, кто торгует людьми, вот почему центр обнесен высокой стеной, а ворота такие крепкие.

На следующее утро мне стали звонить. Я получала звонки от своих друзей, занимавших высокие посты. Они предостерегали: «Сомали, ты связалась с очень могущественными людьми. Тебя ждут большие неприятности». Помощница одного чиновника, который сотрудничал с нами по линии борьбы с торговлей людьми в одном из отделов Министерства внутренних дел, позвонила мне и со слезами в голосе сообщила, что ее начальника увольняют.

Я позвонила влиятельному знакомому, он сообщил, что сутенеров освободили из-под стражи. Он тоже предостерег меня: «Лучше не лезь во все это, ты с ними не справишься», — и посоветовал отпустить всех девушек из «Chai Hour II».

Потом мне позвонили из приюта и сообщили, что у ворот центра собирается толпа. Некоторые были в форме: военной и полицейской.

Наконец в 11.40 перезвонил мой знакомый из Министерства внутренних дел и сказал: «Выпускай девушек. Твоя жизнь в опасности. Мы ничего не можем сделать».

В полдень, пока я разговаривала по телефону, толпа из тридцати вооруженных человек сломала ворота. Девушки и работавший у нас персонал перепугались до смерти. Среди нападавших узнали тех восьмерых сутенеров. Всех девушек, которых только смогли найти, затолкали в машины или усадили на мотоциклы, ждавшие снаружи. Главарь нападавших избил персонал, угрожая убить их.

Увезли всех. На тот момент в центре было девяносто одна девушка; некоторые провели у нас всего несколько недель и уже начинали улыбаться и доверять нам. Больше мы никого из них не видели.

Одной девочке удалось спрятаться в туалете. Ей было тринадцать, она появилась у нас неделю назад. Мы убеждали ее, что у нас она в полной безопасности, и девочка наконец поверила.

Я негодовала. Что делать, если мафия, торгующая женщинами, так могущественна, что на нее нет управы?

Я позвонила Пьеру — он был в Лаосе. Пьер связался с французским посольством. Одна из работниц в нашем центре позвонила и рассказала, что слышала на рынке: какие-то парни похвалялись, будто забросают центр гранатами и перебьют весь персонал по одному. Я собрала людей, объявила, что мы временно прекращаем свою деятельность, и распустила всех по домам. Я хотела успокоить их, но и сама не на шутку испугалась.

Нельзя сказать, чтобы я была семи пядей во лбу. Я не владею никакой профессией. Не умею говорить складно, да и образования у меня никакого. Но иногда умею оставаться хладнокровной, отвечать за всех, ободрять, вселять уверенность. Я живу сегодняшним днем, часом, минутой. Я не знаю, что станет со мной, когда я выйду из нашего офиса. И никто не знает.

* * *

На следующий день, 9 декабря, в некоторых местных изданиях напечатали, что девушки из отеля «Chai Hour II» выломали ворота при попытке бежать — якобы в AFESIP их удерживали насильно. Еще написали, что всем девушкам было больше восемнадцати. Мне начали беспрестанно звонить — влиятельные правительственные чиновники и полицейские советовали помалкивать и не совать нос не в свои дела. Друзья предостерегали — я могу поплатиться жизнью, если решусь продолжать борьбу. И советовали на время уехать из страны, причем как можно скорее.

Начальник полиции нашего муниципалитета распространил официальное сообщение, в котором говорилось, что нам предъявят обвинения в похищении женщин. Это его заявление так и сочилось ядом. Местные журналисты поспешили успокоить общественное мнение и напечатали в газетах о том, что «Chai Hour II» — самый обычный отель с караоке-баром, что в нем предлагаются услуги массажисток, а все работающие в отеле девушки могут подтвердить, что не занимаются проституцией.

Пьер вылетел ко мне из Лаоса, однако еще в Бангкоке, во время пересадки, собрал пресс-конференцию для иностранных журналистов в мою поддержку.

На следующий день за моими детьми, возвращавшимися из школы, следовали люди на мотоциклах. Мне надо было ехать в Кампонгтям, чтобы проведать девочек в детском центре. Персонал опасался нападения, девочки пребывали в панике.

Мы выехали в четыре утра, но даже в такой ранний час за нами следовала какая-то машина. Однако нам удалось оторваться от преследования до того, как мы доехали до деревни. Я попыталась успокоить девочек. Сказала, что ни с кем ничего не случится, что у нас есть юристы. Я пыталась рассуждать здраво, но тоже боялась. Мне не хотелось следовать совету друзей и уезжать — я не могла вот так запросто взять и оставить девочек и своих людей.

Но давление нарастало, а помощь явилась оттуда, откуда я и не ожидала. Пришли чиновники из американского посольства — выяснить, что происходит, и разобраться самим. Нашей проблемой стали интересоваться чиновники из ООН. Меня пригласили во французское посольство — на беседу с послом. Стали звонить журналисты.

Прошло всего несколько дней, и ситуация изменилась. О нас напечатали в европейских газетах, дипломаты из Евросоюза и американские правительственные круги стали угрожать Камбодже экономическими санкциями, если не будет предпринято ничего, чтобы остановить торговлю секс-рабынями и коррупцию в высшем эшелоне власти. Вот так неожиданно «Chai Hour II» стал символом самого явления — сексуального рабства и переломным моментом в сознании многих людей.

Англоязычная газета «Камбоджийский ежедневник» начала расследование, чтобы дознаться, кто распахнул ворота приюта AFESIP. Соседи рассказывали, что это сделали сами нападавшие во главе с сутенерами. Наша организация получила хоть и неофициальное, но приглашение возобновить работу, а правительство согласилось создать следственную группу, чтобы проверить, в самом ли деле имел место подкуп.

Прошло много времени, прежде чем группа отчиталась о проделанной работе: они «не нашли доказательств» тому, что имел место подкуп и что женщины были силой увезены из приюта. Вот так — некоторые сидят так высоко, что их не достать. Если я назову конкретные имена, завтра же меня найдут с пулей в голове — чаша весов между жизнью и смертью перевесит в сторону последней. В отношении меня угроза такая все еще существует. Но по крайней мере я успею высказаться.

* * *

В каком-то смысле происшествие с отелем «Chai Hour II» способствовало нашему прорыву. Организация начала получать гораздо больше помощи от властей. Однако полтора года спустя дело аукнулось мне, причем самым ужасным образом.

В июле 2006 года во время интервью, которое я давала журналу «Гламур», мне позвонили из пномпеньской школы, где училась Нинг, и сообщили, что девочка исчезла. Посреди дня она покинула территорию школы и обратно не вернулась. Телефон, который я подарила дочери на четырнадцать лет, не отзывался. Я тут же запаниковала. Нинг не из тех, которые вот так запросто возьмут и сбегут. Она милая, добрая девочка. У нее, конечно, есть свои тайны, но она никогда бы не причинила мне такую боль.

И я тут же подумала о самом страшном — мою дочь похитили сутенеры. В Камбодже такое совсем не редкость. Каждый год тысячи девочек похищают и продают в публичные дома. В основном это девочки из бедных семей. Однако моей дочерью интересовались совсем по другой причине, поэтому у меня кровь в жилах стыла.

Я позвонила Пьеру. Мы с ним недавно решили жить раздельно, и он на время улетел в Таиланд. Пьер пообещал тут же вылететь в Камбоджу. Затем я обзвонила всех, кого знала в полиции и среди правительственных кругов и рассказала о происшедшем. И сосредоточилась на поисках дочери.

Вот это я умею — искать девочек через сеть знакомых в мире проституции. Каждый наш следователь связался со своим информатором. Очень быстро нам стало известно, что Нинг видели садящейся в машину с несколькими пассажирами как раз напротив школы. В машине уже сидели женщина и несколько мужчин; женщина была как-то связана с отелем «Chai Hour II».

Прошло четыре дня, наполненных лихорадочными телефонными звонками и ужасом ожидания. В течение всего этого времени настоящей опорой мне стала Марианна Пёрл. Она приехала в Пномпень в качестве журналистки «Гламур». Марианна рассказала мне о похищении мужа, Дэниела Пёрла, исламскими боевиками в Пакистане в 2002-м. Она помогала мне держать себя в руках.

Я знала, что если Нинг успели переправить в Таиланд, мы можем навсегда потерять ее. Первым делом мы раздали людям фотографии дочери и отправили их в основные приграничные городки. Единственная надежда была на то, что девочка еще в стране, тогда можно будет разыскать ее.

Тесно сотрудничая с полицией и чиновниками, мы наконец отыскали Нинг. Она находилась в Баттамбанге, в руках торговцев «живым товаром». Вместе с ними был мальчик, ее знакомый. Он убедил Нинг в том, что из-за нее совершит самоубийство. Нинг пожалела мальчика и пошла с ним за территорию школы, чтобы поговорить. Мальчик привел мою дочь прямо в руки вооруженных людей.

Мне даже в голову не пришло, что Марианна напишет обо всем этом. Очень жаль, что личная жизнь моей дочери стала всеобщим достоянием, я же не добавлю к этому больше ни слова. Связанные с этим делом люди были освобождены из-под стражи, хотя суд так до сих пор и не состоялся. Отель «Chai Hour II» все так же работает, это все тот же бордель, только под другой вывеской — «Leang Hour». А женщину, сидевшую в машине, так и не нашли.

Заключение

Сейчас в детском центре, что в провинции Кам- понгтям, находится двенадцатилетняя девочка с глубокими круговыми шрамами на шее и предплечьях — дело рук пьяного клиента. Еще одна девочка, четырнадцати лет, сошла с ума. Мы нашли ее в подвале борделя прикованной. Первые месяцы она не говорила и не могла управлять своим телом. Девочка прожила у нас без малого год. Теперь она разговаривает и учится помогать на кухне. Девочка очень милая, такая очаровательная, точно маленький ребенок, вот только поступки ее не всегда осмысленны. Но она не всегда была такой — оказалось, девочка умеет читать и писать по-кхмерски. Мы до сих пор не знаем, кто она такая.

Иногда при мысли о том, через что довелось пройти этим детям, все во мне закипает. Беседуя с девочками, я вместе с ними переживаю их страдания. Мысли обо всем этом разъедают меня изнутри, доводя чуть ли не до сумасшествия.

Как люди становятся такими? Тридцать лет бомбардировок, геноцида, голода обанкротили страну морально. Кхмеры больше не знают, кто они такие, не осознают себя.

Во времена режима «красных кхмеров» люди отгораживались от любых чувств — чувства означали боль. Они научились не доверять соседям, семье, собственным детям… Чтобы не сойти с ума, каждый сжался до мельчайшей частички, именуемой «я». Режим свергли, но люди все так же хранили молчание — может, потому что сами были частью режима, может, из-за того, что это был единственный способ выжить.

«Красные кхмеры» уничтожили все, что имело для народа хоть какое-то значение. После падения режима люди уже ничем больше не интересовались, только деньгами. Видимо, так они надеялись обезопасить себя на случай очередной катастрофы. Хотя урок, если таковой вообще можно извлечь из полпотовского режима, свидетельствует о том, что от катастрофы нет никакой защиты.

Больше половины сегодняшнего населения Камбоджи родилось уже после падения режима, однако страна пребывает в состоянии хаоса. Люди руководствуются только одним правилом — каждый сам за себя. Облеченные властью далеко не всегда используют ее на общее благо. Когда я была юной, мы были беднее, но за обучение в школе тогда ничего не брали. Сегодня обучение платное, к тому же аттестат можно купить. Или получить просто так, угрожая учителю пистолетом. Само правосудие продается, а мафия срастается с властью: такой бизнес, как проституция, приносит пятьсот миллионов долларов в год — почти годовой бюджет страны.

Камбоджийцев всегда воспитывали в традиции послушания, они всегда были бедными. Из каждых восьми детей один умирает, не дожив до пяти лет. На улицах полно мусора и испражнений, над которыми летают мухи; все это превращается дождями в отвратительную жижу. Более трети населения живут менее чем на один доллар в день, а медицинские услуги при этом платные.

Власть сосредоточена в руках мужчин. Правда, не всегда — своим родителям они и слова не смеют поперек сказать. И перед теми, кто выше их по рангу, тоже молчат, а то и простираются ниц. Но дома опять берут верх, командуя своими родными и близкими. Если жены сопротивляются воле мужей, те их бьют.

Женщины же имеют право на одно: молчать до совершения насилия и молчать после. Еще маленькими нас учат брать пример с шелковичного дерева дам кор. Глухие и немые. По возможности еще и слепые. Поднимать руку на девочек в порядке вещей. Для очень многих они своего рода домашняя скотина. Дочери позаботятся о своих родителях, потому что это их долг. Ни на что другое они не годны.

Треть всех проституток в Пномпене — несовершеннолетние. Ихпродают, избивают, мучают в свое удовольствие. Мне кажется, не может быть ни объяснения, ни оправдания такому обращению, а также беспризорным детям, роющимся в мусорных кучах, нюхающим клей или украденным и вывезенным в Таиланд для обращения в современное рабство. Я не пытаюсь объяснить все это, нет. Просто стараюсь помочь — одной девочке, другой, третьей… Это уже большое дело.

* * *

До сих пор я чувствую себя грязной. До сих пор мне кажется, что я приношу окружающим неудачу. По ночам мои сны полны сценами насилия и жестокости. Чаще всего я вижу кошмары. Прошлой ночью мне опять приснились змеи, забравшиеся под одежду. Сколько я ни пыталась избавиться от кошмаров, они по-прежнему преследуют меня.

Консультаций с психологом оказалось недостаточно. Прошлое не отступает. Оно написано у меня прямо на теле. Когда видишь отметины — рубцы от пыток, ожоги от сигарет, следы цепей вокруг щиколоток, — понимаешь, что от этого не избавиться никогда. Они, эти отметины страданий, остаются навечно. Именно поэтому я и продолжаю свою работу в AFESIP.

Многие так или иначе участвуют в работе по вызволению детей из сексуального рабства. И все же некоторые из добровольцев испытывают чувство превосходства по отношению к женщинам, вовлеченным в проституцию. В глубине души они их презирают. У меня не так. Я — одна из этих самых женщин. Я прошла через все то, через что прошли и они. Мы с ними будто бы один и тот же человек. Их шрамы у меня на теле и в душе. Нам не нужно много слов, чтобы понять друг друга.

Когда я закрываю глаза, снова вижу физические мучения. Но лучше они, чем муки душевные, вроде тех, которые я испытала, когда мне сказали, что моих родных и близких, моих коллег убьют.

Мучительнее всего воспоминания об изнасилованиях и запахе спермы. В борделях простыни меняют нечасто, и запах буквально повсюду. Он нестерпим. Даже теперь меня не оставляют ощущение, будто я вдыхаю смрад борделя.

Я так долго жила посреди всей этой вони, что теперь совершенно не переношу ее. Я все еще чувствую тот запах. Дома целый шкафчик забит духами. Я скупаю всевозможные средства, только бы смыть запах, который существует лишь в моем воспаленном воображении. Я отгоняю его, выливая на себя содержимое бесчисленных флаконов.

Я пишу книгу и уже не могу спокойно спать. Воспоминания окружили меня, стали частью моей реальности. Я вижу кошмары, в которых ужасы прошлого. Не знаю, смогу ли прожить с ними оставшуюся мне жизнь. Бывает, очень хочется избавиться от памяти, которая давит бременем, устраивает поименную перекличку всех моих невзгод, заставляет покрывать всю себя кремами и поливать в духами. Может, мои подруги, умершие и освободившиеся от всего этого, счастливее меня, обреченной слушать шум воспоминаний, этих вампиров, преследующих меня везде и всюду? Я хотела бы жить спокойно, но проблемы — вот они, всегда перед нами, разевают пасть, требуют энергичных, ни на минуту не прекращающихся действий, требуют самоотречения и самоотдачи! Но прошлое остается в прошлом, надо забыть о нем — вот что повторяю я девочкам, которые приходят в наш центр, пережив невыносимые страдания.

Я знаю нужные слова, но также знаю и то, что они не всесильны. Ничто не в состоянии залечить старые раны. Если я признаюсь своему мужу или близкой подруге в том, что чувствую себя грязной, они скажут, что это не так. Они не смогут понять меня.

У меня сформировалось особое отношение к журналистам. Я очень признательна им — в какой-то мере именно благодаря газетам всего мира наша организация была спасена от закрытия. Однако нередко репортерам нужен «жареный» материал, какая-нибудь «клубничка», чтобы привлечь внимание читателя или зрителя. Они спрашивают меня о моем прошлом — мол, если я не расскажу, как они донесут важность нашей работы до других.

Это одна из причин, почему я решила написать книгу. Может, теперь мне не придется снова и снова рассказывать о себе — каждое воспоминание отзывается болью. Есть и другая причина — я хочу, чтобы все знали о том, что происходит в Камбодже с женщинами. Ведь моя жизнь может и оборваться. В моей стране творится такое, что ни у кого нет уверенности в том, доживет ли он до завтрашнего дня.

* * *

Когда мы начали свою работу, не в нашей власти было закрыть хотя бы мелкие бордели. У нас не было опыта, а сутенеры откровенно над нами смеялись. Со временем, когда появился опыт и поддержка других, такая задача оказалась нам по силам. И наша следующая цель — крупные бордели.

Мы должны шаг за шагом продвигаться вперед. Десять лет мы трудились, и теперь можем сказать, что можем рассчитывать на поддержку полиции. Система правосудия тоже мало-помалу выправляется. Если сегодня слушается дело с участием AFESIP, судьи стараются быть объективными. Мне помогают и некоторые правительственные чиновники — если бы не поддержка на официальном уровне, наша работа вообще была бы невозможна.

Я никогда не думала о том, чтобы стать публичным человеком, — это вышло само собой. На самом же деле я часто вспоминаю того старика, который рассказал мне притчу про лягушек и короля и вывел свою формулу счастья. Так же, как он, я хочу вести тихую жизнь в саду, рядом со своими детьми и девочками из детского центра. Я была бы бабушкой, а затем прабабушкой, и это принесло бы мне счастье; ту же работу, которая была на мне, возглавлял бы тем временем кто-нибудь другой.

Но пока все совсем иначе; я пишу эту книгу, и причин тому несколько. Я хочу, чтобы люди поняли: проститутки на самом деле жертвы и очень важно помочь им. Эти женщины и девочки испытали столько, что хватит на всю оставшуюся жизнь; им очень трудно будет стать хотя бы чуточку счастливее. Многие думают, что девочки рады такой работе, что они сами соглашаются на нее и неплохо зарабатывают. Это неправда.

Проституток считают лживыми и коварными. Распространено мнение, будто эти девушки упрямы, что с ними трудно общаться. В Камбодже есть даже такая поговорка: «Не пробуй согнуть железное дерево, не надейся перевоспитать шлюху». Но это не так. Проститутки, как правило, самые честные девушки, они из сельской местности, и большинство из них готовы на что угодно, лишь бы избавиться от ужасов борделя.

В своей книге я хочу сказать, что моя собственная история не так уж и важна. Дело не в том, что случилось со мной. Я пишу для того, чтобы показать жизнь тысяч других женщин на примере моей истории.

Выступая от их имени, я хочу, чтобы книгу услышали правительства всех стран, не только Камбоджи, чтобы они включились в борьбу против сексуальной эксплуатации женщин и детей. Жертвы есть жертвы, в какой бы стране они ни находились.

Недавно я учредила фонд, который, надеюсь, станет подмогой в нашей работе. Я мечтаю купить столько земли, чтобы однажды девочки из детского центра, выросшие с нами, смогли сообща возделывать ее.

Наша организация нацелена на кратковременную помощь — мы не можем помогать той или иной девушке длительное время. Мы не в состоянии оплатить ее обучение дальше установленного уровня, не можем оставить ее у себя, пусть даже у нее никого нет. А вот недавно учрежденный фонд будет проектом долговременным, через него мы сможем оказывать помощь и другим женщинам: бывшим проституткам, сиротам, женщинам этнических меньшинств, пожилым. Мы назвали эту организацию Фондом Сомали Мом — мое имя достаточно известно и помогает собирать деньги, но я надеюсь, что управлять им будут сами женщины из числа пострадавших.

Пока что мы проигрываем, но уже одержали хотя бы первую победу. Наши противники потеряли лицо, их перестали уважать. Мы раскрыли подноготную чудовищного бизнеса современности — торговли людьми. А еще доказали, что с теми, кто занимается этим постыдным делом, можно справиться. Я рада, что у нас это получилось.

Меня спрашивают, откуда у меня берутся силы продолжать. Я отвечу откуда. То зло, что причинили мне, заставляет меня двигаться вперед. Да и существует ли иной способ освободиться от него?

Слова благодарности

Я хотела бы поблагодарить всех тех, кто трудился со мной бок о бок, кто не пожалел своего времени, душевных сил и энергии на помощь лично мне и нашей организации в целом. Я особенно признательна таким людям, как Арунрит, г-н Чхенг, Рос Сокха, Эмма Бонино, Эммануэль Колино, Рене Дорель, моя мать, которая многому меня научила, Пьер Фалавье, Эрнесто Карлос Херардо, Жак Милан, Марианна Пёрл. Я признательна персоналу отдела Госдепартамента США по борьбе с торговлей людьми. А также Роберту Дойчу.

Еще я хотела бы сказать спасибо тем, кто помог мне написать эту книгу: Алану Карьеру, моему французскому издателю, который для меня все равно что приемный дедушка; Рут Маршалл, которая вселила в меня уверенность в том, что я смогу подобрать верные слова; моему литературному агенту, Катрин Одап — она мне стала младшей сестрой, и Сюзанне Ли, чьим страстным порывом встать на защиту женщин я просто восхищаюсь.

Мои дорогие друзья Хун Кимлень, Сопхеа, Ом Иентиенг, Со Сопхал, его превосходительство Йу Сонлонг, Ватхани, Серипхан — благодарю вас за вашу любовь и поддержку.

Я признательна своей приемной семье, нашедшей для меня место в своих сердцах и научившей меня таким ценным качествам, как молчание, честность и трудолюбие. Без этого мне не удалось бы добиться того, чего я добилась.

Однако прежде всего хочу сказать спасибо трем своим детям — за то, что были терпеливы и научили меня любить.

Примечания

1

Черная (кхмер.). Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

2

Папа (кхмер.).

(обратно)

3

Полубогини в индуистской мифологии. При переходе в индуистскую мифологию приобрели функции небесных танцовщиц и куртизанок.

(обратно)

4

Дословно: закон о женщинах (кхмер.).

(обратно)

5

Дядя (кхмер.).

(обратно)

6

Временный орган ООН по Камбодже.

(обратно)

7

Родился в 1898 г. в Аргентине. Отец — врач, по происхождению русский. В Первую мировую Жозеф Кессель служил летчиком и военным корреспондентом. Участник движения Сопротивления. Послевоенные репортажи и романы Кесселя («Лев», «Всадники». «Дневная красавица», «Лиссабонские любовники» и др.) проникнуты антибуржуазным пафосом.

(обратно)

8

«Специальный репортаж» (франц.).

(обратно)

9

Фонд помощи детям (ООН).

(обратно)

10

Sustainability Knowledge Network — сеть учреждений, поддерживающих устойчивое развитие университетов, неправительственных организаций и т. д.

(обратно)

11

Испанская общественная организация религиозного толка, созданная при католической церкви.

(обратно)

Оглавление

Глава 1. Лес

Глава 2. Деревня

Глава 3. «Это твой муж»

Глава 4. Тетушка Ноп

Глава 5. Тетушка Пэувэ

Глава 6. Иностранцы

Глава 7. Французское посольство

Глава 8. Франция

Глава 9. Кратьэх

Глава 10. Новые начинания

Глава 11. Ангелы-хранители

Глава 12. Принц Астурийский и деревня Тхлок Чхрой

Глава 13. Благотворительная организация AFESIP

Глава 14. Жертвы

Заключение

Слова благодарности

*** Примечания ***