Журнал «Вокруг Света» №03 за 1992 год [Журнал «Вокруг Света»] (fb2) читать онлайн

В ватиканском саду

Больше двух месяцев продолжалось прошедшим летом плавание по Средиземному морю трех лодий: «Веры», «Надежды», «Любови» — из Мариуполя в итальянский порт Савану, на зимнюю стоянку, для участия в праздновании 500-летия открытия Колумбом Америки. Экспедиция «Паломничество» на копиях древнерусских поморских судов была организована миссией «Золотой век», фирмой «Карелия-ТАМП» и клубом «Полярный Одиссей». Публикуемый очерк о встрече мореходов с римским папой в Ватикане — первый из цикла материалов, посвященных экспедиции, участником которой являлся наш специальный корреспондент. Очерк «Паломничество в Золотой век, или Наши простаки за границей» будет опубликован в ближайших номерах «Вокруг света».

М ы — несколько паломников с лодьи «Надежда», оставленной нами в порту Фьюмичино под Римом, — стараясь не потеряться в многоцветной людской круговерти на площади Святого Петра, пробираемся к ее центру.

Здесь, около египетского обелиска, ждет отец Августин (См. очерк «Под парусом надежды». — «Вокруг света» № 1 , 2 , 3 /92.), помахивая поднятой рукой, в которой зажат белый квадратик. Это драгоценный пропуск, добытый батюшкой с великим трудом у знакомых отцов-иезуитов, украшенный в правом углу литерой «А», а внизу заверенный печатью Ватикана с изображением папской короны и заветных ключей от рая. На нем подпись — «советские пилигримы».

Пропуск дает нам право присутствовать на встрече папы римского с верующими, которая должна состояться, как помечено в пропуске, сегодня, в среду, с 10.30 до 12.30.

По этому поводу толпы людей начали стекаться на площадь Святого Петра задолго до начала встречи. Колонны людей пересекались и сливались на огромном пространстве площади синими, зелеными, оранжевыми потоками, над которыми реяли государственные флаги, плакаты разных религиозных общин и церковных приходов. Все это невольно напоминало наши прежние демонстрации в праздничные дни.

Заражаясь общим энтузиазмом, мы тоже вприпрыжку устремились за возбужденной толпой через знаменитую колоннаду Бернини, охватывающую полукружьем гигантскую площадь, к правому крылу собора. Такой длинной извивающейся очереди, как в аудиенц-зал для встречи с папой Иоанном Павлом II, я в Италии больше не встречал.

К сожалению, несмотря на литерный пропуск, нашу «паломническую бригаду» остановили бравые швейцарские гвардейцы в желто-сине-красных костюмах у первого же пропускного пункта.

— Что у вас здесь? — спросил один из них, подозрительно косясь на тяжелую сумку и хмуря белесые брови под черным беретом.

Леша, сын руководителя нашей экспедиции Виктора Дмитриева, покорно снял с плеча и раскрыл видавшую виды сумку, на дне которой перекатывались консервные банки с отечественной килькой в томате.

Возможно, суровый страж порядка и уяснил из наших горячих объяснений, что это не пластиковые бомбы, а консервы — единственный источник питания русских паломников в блистательном Риме, но остался непреклонен. Величественным жестом он отослал нас к ближайшему баку для мусора.

— Нет! — не менее твердо сказал Дмитриев. — Здесь весь наш рацион на несколько дней. И мой нож — старый товарищ с беломорских походов. Бросать добро нельзя...

Пока решался вечный вопрос «Как быть?», многоязыкий говор перекатывался под колоннадой, я, глядя на молчаливый собор, вспоминал вчерашнее раннее утро, такое непохожее на нынешний суетный день.

... Вчера над неохватной площадью Святого Петра, на которой человеческие фигурки кажутся потерянными и жалкими, парил купол Микеланджело. Грандиозный и легкий, серо-голубого цвета, он сливался с небесным сводом. Отсюда, от белой пограничной полосы, отделяющей от Рима государство Ватикан, мы отправились в папскую резиденцию.

За ватиканские стены пробраться непросто, говорят, туда даже католические священники не все попадают — нужно иметь сан не ниже митрополита. Нам повезло. Отец Лаврентий с «Радио Ватикана», давний приятель нашего батюшки, провез нас на служебной машине. Один за другим промелькнули четыре поста, охраняемые жандармами в белом и швейцарскими гвардейцами в темных, будничных камзолах. Ворота в крепостных мрачных стенах открывались приветственным жестом шофера и волшебными словами: «Радио Ватикана».

Вот и само здание радио с башней и антеннами, откуда ведется вещание на тридцати пяти языках на все континенты. Заглянув в студии — здесь размещаются в основном технические службы, — мы поднимаемся по лесенке на балкон, опоясывающий круглую башню. Крыша под нами крыта старой, темной, округлой черепицей, а дальше открывается вид на Ватикан.

Просто не верится, что мы с этого балкончика разглядываем прославленный в истории город Ватикан, занимающий всего 44 гектара на холме Монте-Ватикано. И хотя подданных здесь всего около тысячи человек, это маленькое государство выпускает марки, имеет свое правительство, банки с миллиардными вкладами. Поддерживает дипломатические отношения со ста странами, не говоря уже о сфере влияния на католический мир.

И все же почему-то не хочется думать о могучей и холодной государственно-финансовой машине Ватикана, а вспоминается незатейливая легенда о холме Монте-Ватикано. На этом зеленом холме под платанами влюбленные назначали свидания, а вдоль берегов Тибра, несущего тогда чистые, как слеза, воды, любили прогуливаться почтенные римляне. Стали наведываться сюда и предсказатели будущего, которых называли ватикиниями, они угадывали по звездам судьбу влюбленных юношей и девушек. Уж не жрецы ли предсказали, что этот холм, поросший вечнозелеными пиниями, станет вначале центром Римского епископства, а в 756 году — столицей Папского государства? Возможно, не все знают, что вначале все христианские епископы назывались папами (от греческого «папас» — отец), потом так стали именоваться лишь римские епископы, а затем только глава католической церкви. Кстати, от «отца» идет и обращение к русскому священнику — «батюшка»...

Я смотрю с балкона на изумрудные кущи деревьев, где прячутся дворцы, отгороженные от остального города высокой древней стеной. Лишь птицы перелетают через нее, да еще действует железная дорога в несколько сот метров — она подсоединяется к государственному пути, когда-то по ней выезжал папа, а нынче сюда доставляют грузы.

Над деревьями поднимается в дымке купол собора Святого Петра. Этот самый большой собор христианского мира строили великие мастера (Брамант, Рафаэль, Сан Галло, Микеланджело, Мадерна) около 176 лет. Чтобы представить его размеры, достаточно сказать, что наш Исаакиевский собор мог бы спокойно войти в него и еще бы осталось место для других построек. Во время службы он вмещает в себя до 10 000 человек, а знаменитая колоннада Бернини из 280 колонн украшена 164 статуями. К нему примыкает Апостолический дворец, в котором находится Сикстинская капелла с фресками Микеланджело и располагаются личные покои папы. Надо сказать, что даже отец Лаврентий, здешний старожил, с трудом разбирается в сооружениях на территории папской резиденции — сложном переплетении дворцовых и крепостных построек, внутренних дворов и парков. Кроме картинных галерей, где находятся шедевры великих мастеров, знаменитых ватиканской библиотеки и архива, он специально выделил лишь Эфиопский колледж, в котором семинаристы обучаются для работы в Африке.

Мы спускаемся по лестнице и идем по дорожкам ватиканского сада: сочная зелень газонов, прохладные струи фонтанов, вьющиеся растения по стенам, ими же увиты аркады, аллеи кипарисов, высоких и стройных, словно швейцарские гвардейцы, мраморные беседки.

— Существует традиция, — говорит отец Лаврентий, — на зеленых лужайках в январе пасти несколько дней барашка, шерсть которого потом идет на паллиум — накидку для папы.

Чем ниже мы спускаемся, тем больше воздух насыщается ароматом бугенвиллей и запахами незнакомых цветов, за которыми ухаживают десятки садовников.

За поворотом перед нами открывается Грот Большого орла, увенчанный фигурой этой хищной птицы с приоткрытым клювом. Возможно, это изображение орла Римской империи. В двухэтажном гроте вода стекает по обросшим патиной и мохом скульптурам. На нас смотрит женская головка, по распущенным волосам которой сбегают струи воды — она совсем как живая.

А перед входом в мрачный туннель провожает статуя одного из двухсот с лишним пап с поднятой рукой. Статуя предостерегает, намекая на мрачные тайны, которые скрывает солнечный и зеленый ватиканский сад, много чего повидавший за столетия существования папской резиденции...

Толпы верующих в радостном возбуждении проходят сквозь строй швейцарцев, и мы наконец решаемся оставить сумку с консервами на попечение Леши Дмитриева (он потом долго обижался на нас за такой нехристианский поступок). Дородный мужчина в черном смокинге и с бронзовым знаком на двойной цепочке, переливающейся золотом на пластроновой манишке, — один из ватиканских служащих — берет нас под свое покровительство и ведет по проходу в зале прямо к сцене. Мы несколько смущаемся — загорелые, обросшие, в мятой, просоленной во время плавания одежонке — под сотнями глаз, но двигаемся с чувством собственного достоинства вслед за отцом Августином, одетым в рясу, — «советские пилигримы». Мы уже вроде усаживаемся на почетные места, на сцене, как нас снова поднимают и ведут в зал. Все же наш неказистый вид не устроил главного распорядителя. Успокаиваемся где-то в ряду тридцатом и оглядываемся. Лампы дневного света под потолком, в стенах овальные витражи. Огромный зал-амфитеатр тысяч на шесть что-то скандирует, поет, машет флажками. Единственное, что можно разобрать, — это выкрики: «Папа! Папа!»

Справа на сцену выходят кардиналы — вторые после папы лица в иерархии католической церкви — в черных сутанах, подпоясанных длинными, свисающими сбоку алыми поясами, и в шапочках такого же яркого цвета. Эти шапочки — знак кардинальского достоинства, символизирующие готовность кардинала пролить свою кровь в защиту церкви.

С двух сторон в зал входят швейцарские гвардейцы в боевых блестящих доспехах с алебардами и плюмажами на сверкающих шлемах. Значит, вот-вот выйдет сам папа...

Смотрю на пустующий папский трон с бронзовыми ручками и высокой деревянной спинкой и впервые замечаю за ним на стене бронзовый барельеф. Вернее, я видел уже эту композицию, но не разобрался в ней. Вроде бы все на месте: изможденный Христос, парящий то ли над языками пламени, то ли над высохшими деревьями. Он почти улетает от грешной земли, воздев руки ввысь.

Не знаю почему, но эта композиция с Христом не очень трогает меня. Возможно, потому что она чересчур авангардистская (установлена лет десять назад), возможно, суета и напряжение в зале тысяч людей не дают сосредоточиться, задуматься.

Меня также не очень внутренне задело распятие в часовне на «Радио Ватикана». Из этой часовни, как из студии, передают мессы и литургии. На стене висит богатое, из слоновой кости, распятие — подарок Мальтийского ордена. Висит и висит, как обязательный портрет в кабинете.

Для меня доходчивее нехитро расписанные иконки в небольших соборах, перед которыми всегда цветы, зажженные свечи, поминальные записочки. Пусть распятие не из слоновой кости, а грубо сработано из мягкой липы, но в нем должна греть любовь и прилежность человеческая и, конечно, вера.

Перед глазами до сих пор статуя Святого Петра из знаменитого собора его же имени. Церковь, а затем собор были воздвигнуты над его захоронением рядом с цирком Нерона, где при том же Нероне апостол был распят на кресте. И народ до сих пор, как и сотни лет назад, идет к этому месту. Почему же мне запала в память эта статуя? Я заметил, что у Святого Петра правая ступня от миллионов поцелуев совсем стерлась. Такая вера трогает до глубины души.

Но потрясает в соборе Святого Петра — «Пьета» Микеланджело в первой капелле правого нефа. Трудно представить, что мастеру было всего 24 года, когда он изваял эту скульптурную группу из белоснежного мрамора.

 

Вечно юная Мария держит на коленях снятого с креста Христа. Такая скорбь в ее склоненной голове, печальной фигуре, что это сдержанное горе потрясает всех. Оплакивание Христа. Когда маньяк варварски покалечил статую молотком, на место трагического происшествия сразу прибыл папа Павел VI и плакал у разбитой статуи. Сейчас она в прозрачном футляре из пуленепробиваемого стекла.

... На дорожках ухоженного, благоухающего ватиканского сада невольно приходят на память известные изображения страдающего Христа в Гефсиманском саду — смертно тоскующего, одинокого человека, чувствующего свою гибель, но идущего ей навстречу ради спасения людей. Присутствия духа Иисуса, однако, не чувствуется в ватиканском ухоженном саду. Но это так, к слову...

Внезапно в зале вздымается шумовая волна, обвал аплодисментов. Подняв глаза на сцену, я вижу, как по ней неторопливо передвигается, слегка сутулясь, высокий человек в белых одеждах и усаживается на папский трон. Папа Иоанн Павел II. Издали ему не дашь 70 лет с хвостиком. Биография папы — Кароля Войтылы — довольно известна. Единственное, на что хочется обратить внимание, так это то, что трехдневное голосование в Сикстинской капелле на конклаве кардиналов удивило весь мир, тем более католический. Впервые за несколько веков папой стал не итальянец, впервые за всю историю католической церкви поляк, да еще (тогда) из социалистической страны. А для наших читателей будет небезынтересно узнать, что папа — заядлый путешественник, побивший все рекорды своих предшественников. Он сорок раз побывал на всех, кроме Антарктиды, континентах, преодолев путь, превышающий расстояние от Земли до Луны. За ним еще один рекорд — по количеству покушений на него. Возможно, поэтому нас и задержали с консервными банками.

Пока папа усаживается и берет из рук помощника, сидящего чуть сзади на стуле, листочки для выступления, епископы, сменяя друг друга, читают у микрофона отрывки из Евангелия. После них папа произносит свой текст — это духовные размышления — в микрофончик, торчащий из ручки трона.

Все идет точно по сценарию. Кардиналы приветствуют группу делегатов-католиков из какой-либо страны, а папа затем читает что-либо на темы догматов веры. Например, о будущем царстве божием. Причем, как известно, папа владеет несколькими языками, поэтому он произносит свои выступления на разных языках, чем покоряет зал, вызывая аплодисменты.

Наконец Иоанн Павел II начинает говорить по-русски, правда, с сильным польским акцентом.

И вот он произносит долгожданные нами слова:

 

— Дорогие друзья! Приветствую русских паломников на лодках. (Мы сразу встаем, и весь зал начинает хлопать.)

— Дай Бог вам успеха в ваших начинаниях. Да благословит Россию Господь Бог!

Мы садимся, весьма покрасневшие от всеобщего внимания, волнение сжимает горло. Все-таки не шутка — нас благословил сам папа римский. Такое бывает не часто.

Зал уже читает «Отче наш» на латыни. Все начинают проталкиваться к проходам. Ждут сошествия папы в зал. В одном из проходов быстро устанавливают металлические щиты. Там где-то движется понтифик, но его невозможно разглядеть из-за толпы. Многие вскочили на скамейки, скандируют: «Па-па! Па-па!» Воодушевление достигает крайних пределов... Люди с покрасневшими, возбужденными лицами стараются протиснуться как можно ближе к проходу, чтобы поцеловать папе руку, коснуться его, дотронуться хотя бы до одежды. Полное обожествление «наместника Бога на земле».

А пожилой человек с бледным скуластым лицом славянского типа, с мудрой хитринкой в глазах и слегка оттопыренными ушами медленно движется по проходу, раздавая свое благословение и позволяя возбужденной толпе тянуться к своим белоснежным одеждам.

Вечером отец Лаврентий и его коллеги с «Радио Ватикана» пригласили нас на чашку чая в «Русикум» — это нечто вроде института, занимающегося проблемами католиков в нашей стране, одновременно это и общежитие, где проживают сами хозяева. Живут они скромно, в отдельных комнатках, где вся обстановка — иконка на стене, умывальник да железная кровать.

Сотворив предобеденную молитву, мы дружно уселись за скромный стол с бутербродами, печеньем домашнего приготовления. Было несколько бутылок сухого винца, но главное — душистый сладкий чай, заваренный на травах. Мы сидели под яркой картиной, нарисованной на стене. Тема ее — «О Тебе радуется, Благодатная, всякая тварь...» — полностью совпадала с нашими сегодняшними переживаниями.

Рим — Ватикан В. Лебедев, участник миссии «Золотой вен» Фото Ю. Масляева

(обратно)

Танцы с дьяволом

Пять человек, одетые в гидрокостюмы и снаряженные кислородными баллонами, пристально вглядываются через борт лодки в глубину водного пространства, где медленно скользят по белому песчаному дну черные ромбовидные тени. Карибские воды вокруг островов Кайман славятся своей прозрачностью, но в эти минуты ветер, поднявший зыбь на поверхности моря, мешает отчетливо рассмотреть странные формы. Однако аквалангисты, прибывшие сюда не столько понаблюдать за этими рыбами, сколько поплавать с ними бок о бок, тотчас опознали морских обитателей. Это — скаты-хвостоколы.

В се немного нервничают, опасаясь плетевидного хвоста ската. У вида Dasyatis americana имеется пятнадцатисантиметровая игла на хвосте. Существуют скаты, которые могут даже пробить своей иглой дыру в корпусе лодки. К тому же это оружие разбрызгивает яд, причиняющий ужасную боль, а микроорганизмы, покрывающие иглу, вызывают, кроме того, сильное раздражение в глубокой ране. Заражение может привести к смертельному исходу. Это объясняет и второе имя хвостоколов — «морские дьяволы». То, что люди часто подвергаются их нападению, связано со средой обитания скатов-хвостоколов. Они добывают себе пищу в неглубоких прибрежных водах, где на них и натыкаются пловцы.

Один за другим аквалангисты уходят в воду. В этом месте вдоль коралловых рифов расположилась целая колония скатов, где довольно регулярно на протяжении нескольких лет проходят странные встречи людей и хвостоколов. К счастью, ни одна из них не окончилась трагически. Десятилетиями рыбаки, возвращаясь домой, чистили рыбу в тихих прибрежных водах за рифами. Привлеченные рыбьими остатками, сюда же приплывали и скаты. Обычно они не терпят на своей охотничьей территории собратьев по виду, но здесь хозяева получают столько пищи, что гостеприимно приглашают на трапезу и друзей. Эти двоюродные братья акул добывают пропитание весьма необычным способом: покрыв своим дискообразным телом, как резиновым матом, жертву, они образуют этакую вакуумную камеру, с помощью которой им удается извлекать ракушки из-под метрового слоя песка.

Глаза скатов расположены сверху, а рот — снизу, и они никогда не видят, что едят. Двумя ноздрями они ощущают запах своей добычи. Кроме того, скаты, как и другие хрящевые рыбы, являются обладателями чувствительных к электрическим полям сенсоров. Эти электрорецепторы позволяют установить местонахождение жертвы и идентифицировать ее по специфическим для каждого вида электрическим полям. Если скат обнаружит добычу, то его не остановит даже крепкая броня раковины. Зубы этого вида скатов со временем даже превратились в толстые пластины, способные вскрыть раковины разной толщины.

Более 100 миллионов лет назад, когда по суше бродили динозавры, предки скатов-хвостоколов уже бороздили морские просторы. До появления человека оставалась еще целая вечность.

Некоторые экскурсоводы из Джорджтауна, главного города острова Большой Кайман, смогли использовать хвостоколов в качестве развлечения для туристов. Они надрессировали скатов принимать пищу из рук ныряльщиков. В зависимости от погоды сюда прибывает от 150 до 200 человек ежедневно, и, похоже, теперь скаты-хвостоколы смотрят на ныряльщиков как на ресторанную обслугу. Когда очередная лодка бросает якорь, у хвостоколов наверняка текут слюнки.

...Отважная пятерка продолжает свой путь к морскому дну, оставляя за собой шлейф из воздушных пузырьков. В небольшом гроте экспедиция натыкается на двухметровую зеленую мурену с головой, похожей на морду безухого волка. Она так широко открывает пасть, как будто жаждет проглотить людей. Пестрые рыбки снуют между ветвями кораллов. Внимание ныряльщиков неожиданно привлекают постепенно отделяющиеся от морского дна темные пятна, похожие на летучих мышей. Благодаря двум грудным плавникам, превратившимся в процессе эволюции в дельтовидные лопасти, наши знакомые не снуют и не мечутся, подобно летучим мышам, а плавно скользят в морской стихии. Их движения поистине величественны, при этом взгляду открывается то черно-коричневая спина, то молочно-белое брюхо.

Услышанный вчера рассказ инструктора о том, как во время первого погружения один из скатов своеобразным «поцелуем» вырвал у нее изо рта регулятор давления (что закрепило за ним кличку «Дон Жуан»), настораживает некоторых новичков. Но на сей раз можно быть спокойным: красно-розовые регуляторы, видимо напоминающие хвостоколам каракатицу, уступили место коричневым.

Приближающиеся «морские дьяволы» напоминают гигантскую ожившую детскую игрушку, но это впечатление рассеивают живые глаза и расположившиеся за ними ритмично пульсирующие щели. Это — дыхательные отверстия, позволяющие скатам поглощать богатую кислородом воду. Спина хвостокола весьма темная — хорошая маскировка против родственника и злейшего врага — акулы. Не как оружие для нападения на человека, а для защиты от акул у ската образовался и игольчатый хвост.

Завидев в руках людей каракатиц, несколько скатов устремляются навстречу пище. Клиенты скользят по рукам, обнимают кислородные баллоны, некоторые экземпляры тычутся в людей носами, будто приглашая «официантов» на танец.

Не получив очередной порции каракатиц, скат медленно проплывает над человеком, открыв рог размером, с кулак. Через ноздри и жаберные щели выходит использованная для дыхания вода. Плетевидный хвост, не причиняя боли, скользит по лицу человека, как бы лаская его. С этими «ласками» безвозвратно исчезают последние следы страха. С грустью прощаются люди со «своими» скатами.

Все эти хвостоколы — самки. Самцы не достигают таких размеров и встречаются крайне редко. Наука располагает весьма скудной информацией о скатах-хвостоколах, тем более об этом виде из Карибского моря.

Недавно, вероятно впервые, были отсняты кадры спаривания скатов и деторождения. Скаты-хвостоколы производят яиц значительно меньше, чем другие рыбы, поэтому и оберегают их более тщательно. Оплодотворенные яйца остаются в теле матери до тех пор, пока из них не появятся маленькие хвостоколы. Новорожденные тридцатисантиметровые малыши сразу после рождения опускаются на дно, где, возясь в песке, откапывают добычу: червей, раков, креветок. Предполагают, что скаты живут до двадцати пяти лет.

...Кислород на исходе. Нашей пятерке пора возвращаться на лодку из этой сказочной подводной страны, а скаты не торопятся уходить. Ведь на подходе новые посетители, а значит — новые лакомства.

По материалам журнала «Гео» подготовила Елена Ермишина

(обратно)

Шведы со Змеевки

О т Москвы до Херсона — расстояние не маленькое. Я прикинул, что было бы нелепо потратить все часы полета на сон или бездумное сосание леденцов. Тем более, что моим соседом был человек необычной судьбы.

Его звали Йоханнес Бускас. 76-летний стокгольмец, бывший житель затерявшегося где-то недалеко от Херсона села Старошведское.

На поиски этого села и отправилась наша небольшая журналистская группа, в которую входили корреспонденты шведской газеты «Ланд» — Кристина Фалькенгорд и Томас Карлгрен и мы с Йоханнесом. Йоханнес оказался на редкость разговорчивым собеседником; мы шведов согласно собственным стереотипам представляем куда молчаливее. Дело, наверное, было в его стремлении потренироваться в подзабытом русском языке. Кстати, для него не менее родном, чем шведский. Я ждал услышать от старика тот русский язык, на котором говорили до революции, и был немного разочарован. Никакой старомодности. Йоханнес объяснялся, правда, с ошибками и с акцентом, но на вполне современном, я бы сказал, советском языке, да еще с южным «гэканьем».

Корни этой истории уходят в глубокое средневековье — XIII — XIV веков, когда на многочисленные острова Балтийского моря, теперь принадлежащие Эстонии, переселились шведы. Это были крестьяне и рыбаки, искавшие счастья на новых землях — подальше от власти короля.

Те шведы, которые заселили острова Эзель (Сааремаа), Нукё, Рухну и несколько других, обосновались в Эстонии довольно прочно. Перед второй мировой войной их было не менее 10 тысяч. Но после присоединения Эстонии к Советскому Союзу в их жизни произошли значительные изменения. Часть шведов была арестована, часть выслана, счастливчикам же удалось эмигрировать в Швецию. Сегодня от шведской колонии в Эстонии остались лишь осколки, по приблизительным подсчетам, около 500 человек, в основном полностью обэстонившихся. Правда, в последнее время в Эстонии предпринимаются усилия для возрождения шведской культуры — создано Общество эстонских шведов, открыта шведская школа.

Не менее сложная и трагичная судьба ожидала шведов, переселившихся в XIV веке на остров Дaгё, а по-эстонски Хийумаа. В числе первых колонистов были, кстати, и предки моего спутника Йоханнеса Бускаса. Одно из самых серьезных испытаний выпало на их долю в 1710 году, когда остров вместе со всеми его жителями перешел от разбитой шведской к победившей русской короне. Шведские дворяне из знаменитых родов Де ла Гардие и Стенбок, которым русские власти не только сохранили, но и расширили привилегии, продолжали править островом Дагё. Решив непомерными налогами и податями увеличить свои доходы, они до предела ограничили свободу крестьян.

«Закручивание гаек» вызвало недовольство. Но в отличие от русских крестьян шведы, не знавшие в своей истории крепостного права, редко доводили дело до кровавого бунта. Вот и тогда было решено не пускать «красного петуха» в дворянские усадьбы, а обратиться, как положено, с жалобой к новой государыне — российской императрице Екатерине II.

Государыня, как известно, была женщиной мудрой. Она не стала отвергать просьбу своих верных подданных и разрешила им оставаться свободными. Но не на Дагё, а на новых землях, отвоеванных недавно в тяжелой войне с Турцией. Каждой семье императрица гарантировала 60 десятин земли, а также многочисленные налоговые льготы.

Что было делать шведским крестьянам? Повздыхали, покряхтели и решили согласиться с планом Екатерины. Лучше быть свободным на чужбине, чем в тяжелой кабале на своей земле — видимо, так рассуждали многие из них.

В августе 1781 года в сопровождении полусотни донских казаков, которые должны были защищать пионеров от лихих людей, 1200 шведов с Дагё отправились в путь. Дорога оказалась долгой и нелегкой. Голод и холод были их постоянными спутниками. Тяжелое путешествие завершили 1 мая 1782 года только 535 шведов.

В первые же месяцы, не выдержав жестокой зимы, умерло еще 385 колонистов. Те же, кто остался в живых, основали на пустынном берегу Днепра село Старошведское.

За долгую историю многое пришлось пережить колонистам и их потомкам: эпидемии, пожары, землетрясения, нападения разбойников.

 

Светлый проблеск в череде этих испытаний — 1787 год. Тогда князь Потемкин, который однажды был посланником Екатерины II в Швеции, подарил селу маленькую светло-голубую церквушку.

Для богобоязненных шведов эта церковь стала тем столпом, на котором держалась вся шведская колония в Новороссии. Под свое крыло колония приняла и 31 шведского солдата, взятого в плен русскими во время финских баталий в конце XVIII века.

В 1804 году у шведов появились соседи — на эти земли приехали немецкие колонисты. Позднее одна из примыкавших к Старошведскому деревень — Шлангендорф, в переводе на русский «Змеиная деревня» — даст окончательное название сегодняшнему селу — Змеевка. Между немцами-католиками, сектантами-менонитами и шведами-протестантами часто возникали ссоры и драки. Со временем жестокое противостояние прекратилось. И те, и другие поняли, что совместными усилиями легче возделывать землю, да и обороняться от незваных гостей сподручнее.

Интересно, что для русских и украинцев не было особых различий между шведами и немцами. Всех, вспоминал Иоханнес, называли «германцами», как будто прочитав в учебнике этнографии о том, что по языку и те и другие — родственники. То время, конец XIX — начало XX века, было самым счастливым в истории шведского поселения на Украине — хорошие урожаи, крепкие жилища, словом, нормальная крестьянская жизнь.

Золотой век села Старошведского длился недолго. Мирное течение жизни прервали первая мировая и гражданская войны. Во время боев на Украине были сожжены многие деревни — сильно пострадало от артиллерийского огня и шведское село. В 1919 году на нужды и красной и белой армий у шведов реквизировали почти весь скот и запасы зерна, а в 1921-м во время страшного голода на Украине только продовольственная помощь из Швеции позволила выжить селу Старошведскому и его соседям.

В конце 20-х годов на шведов обрушились новые испытания. Коллективизация и борьба с религиозным дурманом стали основными причинами массовой эмиграции из села Старошведского. Эта волна подхватила и, семью Йоханнеса Бускаса.

1 августа 1929 года он вместе с другими 885 жителями села Старошведского оказался после многодневного путешествия на шведском острове Готланд.

Но в Швеции многие тогда не смогли найти для себя стоящей работы, и спустя два года 237 шведов вернулись в Советский Союз. Семья же Бускасов решила остаться в Швеции навсегда. Так и оборвалась для Йоханнеса связь с селом Старошведским...

 

...Время за разговором пролетело очень быстро. Иоханнес переводил дух после своих упражнений в русском языке, а в иллюминаторе уже можно было увидеть очертания незнакомого города. Прошло еще несколько минут, и наш самолет приземлился в херсонском аэропорту. Немного размяв ноги и быстро перекусив, мы на «рафике» отправились в путь к Змеевке.

Прошел час с хвостиком. Микроавтобус свернул на боковую дорогу. Через несколько метров показались наконец первые домики бывшего села Старошведского.

Иоханнес только вздыхал и охал, проезжая через родное село.

— Невероятно. Как можно? Все так разрушили! Ничего не узнаю — ни улиц, ни дворов.

Старик явно нервничал. Не таким, видно, ожидал он увидеть село.

Я, признаться, тоже чувствовал себя не в своей тарелке. Забыв, что на Херсонщине практически нет леса, я наивно представлял себе Змеевку этаким типично шведским селом с рублеными избушками, выкрашенными специальным раствором из даларнской меди в буро-красный цвет.

Но все оказалось настолько по-русски, а точнее, по-советски, что я растерялся. Зеленые и белые калитки, на воротах — олимпийская символика, воспоминание о 1980 годе. Еще бы несколько кумачовых лозунгов и флагов, и у меня наверняка закрались бы в душу сомнения — а есть ли здесь вообще шведы?

— Смотрите, церковь! Та самая, где меня крестили! Ну точно, это она! — вскричал Иоханнес.

Иоханнес указывал на православный храм.

— Смотрите, фундамент от нашей протестантской чурки!

«Чуркой» шведы называют церковь. Ее строили в 1885 году на месте сгоревшей «потемкинской» церкви, на деньги самих колонистов, а также шведов из Америки, Финляндии и Петербурга. В 30-х годах нашего века новые хозяева превратили ее в клуб, затем — в столовую и, наконец, в чрезвычайно полезный для колхозных нужд склад.

Сегодня церковь вновь ожила. Многочисленные прихожане, окружившие нашу маленькую группу, дружно уверяли, что времена меняются. Сухонькая старушка в темно-синем платке держала меня за руку и шепотом говорила:

— Я, сынок, всегда в Бога верила. Знала, что вернется вера-то наша к людям. Вот и дождалась на старости лет.

— Бабушка, а вы — шведка?

— Нет, сынок. Я уж и не знаю — кто я. Мать — полька, отец — русский. Да у нас кого только нет в селе! И немцы, и украинцы. Шведы тоже есть.

К ним-то мы и приехали. Поиски скандинавов, а их здесь, по местным подсчетам, 104 человека, продолжались недолго. Войдя в один из аккуратных симпатичных двориков, расположенных рядом с церковью, мы услышали вместо «добрый день» или «здоровеньки булы» шведское «гуд даг». Этими словами приветствовали нас сестры Эмма Мальмас и Анна Утас, а также их сосед Эмиль Норберг.

Кстати, о фамилиях. Странные — с окончанием на «ас» — фамилии змеевских шведов объясняются приказом херсонского губернатора. В 1856 году шведам предложили сменить традиционные фамилии — а точнее — отчества, оканчивающиеся на «сон», потому что у отцов и сыновей были разные фамилии, и это создавало для властей трудности. Большинство согласились. Шведские крестьяне построили свои новые фамилии на основе названий деревень острова Дагё. Деревня Бускбю дала фамилию Бускас, Мальмбю — Мальмас и так далее.

Земляки, несмотря на прошедшие годы, сразу же узнали друг друга. Всех пригласили в дом, где в тот день собрались несколько шведских семей.

Йоханнес повеселел. Дом внутри выглядел вполне по-шведски. Обстановка была знакомая еще с детства. Печь с железной плитой для отопления кухни и комнат. Аккуратные подушечки, по две с каждой стороны, на высоко застланных постелях; лоскутные одеяла и коврики. На книжной полке — обязательные для каждой шведской семьи сборник псалмов и Библия.

Аромат спелых груш, которыми нас угостили, также напомнил Йоханнесу дни его молодости:

— Еще совсем маленьким был, мать меня груши собирать позвала. Помогал я славно. Одну грушу — в корзину, другую — в рот.

На столе в этот день было все: от присланных в подарок из Швеции печенья и конфет до украинских голубцов и домашнего виноградного вина. В Швеции голубцы тоже считаются сегодня национальным блюдом. С ним шведы познакомились после возвращения короля-неудачника Карла XII из Турции. Но змеевские шведы освоили голубцы только на Херсоншине. Йоханнесу недоставало только одного — русских помидоров. Он разводил руками, показывая размер этих плодов, величиной с человеческую голову.

— Таких сегодня уж нет, — горько вздыхал Йоханнес.

За обильным столом общий, что называется, язык был найден довольно быстро, хотя общались мы на разных языках. Настоящими полиглотами оказались представители старшего поколения. Они свободно говорили как на шведском (литературном и с#оем диалекте), так и на русско-украинском наречии, столь характерном для Херсонской области. Для младшего и среднего поколений змеевцев родным языком стал «суржик» — русско-украинский диалект. Многие из них и живут-то в русских деревнях, вышли замуж или женились на русских. Неудивительно, что языка своих предков они не понимают.

Почему же разорвалась связь поколений?

Многое стало ясным после рассказа Эммы Мальмас о советском периоде жизни села Старошведского.

Те 60 лет, которые Йоханнес провел в Швеции, были нелегкими для его земляков на Украине. После их возвращения в село в 1931 году многое пришлось начинать сначала. Одни дома были снесены, другие заросли травой и бурьяном. Школу, в которой с 1914 года велось обучение на шведском языке, закрыли.

Эмма вспоминала, что они с Анной рано лишились матери. В 1937 году в сталинских лагерях пропал и отец. Он вместе с другими 26 шведами так никогда и не вернулся домой...

В 1943 году сестры вместе с другими жителями села Старошведского оказались в Германии. Анна рассказала:

— Ночью в окно постучали. Вошли немцы и заявили, что если мы не хотим неприятностей, то должны немедленно покинуть свои дома. Был приказ — взять необходимые вещи и еду на три дня. В дождь со снегом нас привели на железнодорожную станцию, отобрали все собранные пожитки, загнали в открытые товарные вагоны и так повезли через всю Польшу в Германию. Приехали, прошли медицинскую комиссию и после этого отправились под конвоем в лагерь военнопленных в городе Оффенбург. Там мы работали вместе с русскими солдатами. Питались только брюквой и репой. Детки наши не выдержали — многие из них умерли в этих лагерях...

Только в 1946 году шведы вернулись на свою родину. Возвращались в основном через Сибирь.

Но воспоминания воспоминаниями, а тосты — «сколь», «сколь» — звучали один за другим. Когда кое-кто был уже изрядно навеселе, прозвучал голос Эмиля Норберга:

— В другую ногу!

То есть гостям предлагалось уравновесить объем выпитого вина еще одним бокалом. Вскоре и другая нога была заполнена, и кто-то из шведов предложил заливать в хвост...

После тостов дело подошло к песням. Начали со шведского гимна «Дю гамла, дю фриа», закончили веселой рождественской песней «Хей Томтегуббар».

По торжественности исполнения «Дю гамла, дю фриа» можно было понять, что гимн для пожилых змеевцев — нечто святое, невидимый мостик, связывающий их со Швецией. Как знать, не изменилось ли бы их настроение, если бы они узнали результаты недавнего опроса общественного мнения в Швеции? Оказалось, что значительная часть сегодняшней шведской молодежи вполне серьезно считает государственный гимн хоккейной песней, которая всегда звучит во время выступлении их любимой «Тре крунур».

В темноте уже сигналил нетерпеливый водитель «рафика» — пора было возвращаться в Херсон. Но планам его не суждено было сбыться.

Выйдя на улицу, мы попали прямо в руки Виктора Норберга, который терпеливо ждал нас в ночи, чтобы пригласить в свой дом, хотя бы на пять минут.

Стол был заполнен многочисленными закусками, мясом, рыбой. Хозяев обижать нельзя. Снова зазвучали тосты. Снова ко мне подходил неугомонный паренек, голубоглазый темноволосый змеевский швед, дет двенадцати, прося перевести свое заветное желание фотокору газеты «Ланд» Томасу Карлгрену.

— Дядь, спытайте у него по-ихнему про коробочку, — канючил он, показывая на приглянувшиеся ему использованные катушки от фотопленки.

Конечно, старшее поколение не забыло своих традиций, песен, языка. Не так давно сестры Эмма Мальмас и Анна Утас вместе с Эмилем Норбергом принимали даже участие в фольклорном празднике в Одессе. Но от тех аплодисментов, которыми были вознаграждены на фестивале шведы из Змеевки, реальное положение не изменилось.

А можно ли его изменить?

Ответ на этот вопрос я пытался найти вместе со шведскими коллегами, возвращаясь на том же видавшем виды Яке из Херсона в Москву.

Наверное, можно было бы начать с восстановления шведской школы или с организации языковых курсов, пригласив для этих целей педагога-добровольца из Швеции.

Меня могут спросить: а хотят ли шведы из Змеевки изучать язык своих предков? Не знаю, референдум на селе по этому вопросу мы не проводили. Но родители, с которыми удалось побеседовать, говорили, что они с удовольствием отдали бы своих детей в шведскую школу, да и сами посещали бы языковые курсы или «шведские собрания».

Многие из них, благо появилась такая возможность, хотели бы побывать у своих шведских родственников.

Пока с конкретной инициативой выступила только шведская газета «Ланд». После поездки в село Старошведское-Змеевку журналистка Кристина Фалькенгорд предложила на страницах газеты одному из учителей-пенсионеров отправиться туда, чтобы помочь украинским шведам сохранить язык и культуру своих предков.

Помощь в этом деле обещал и Йоханнес. Но не успел. Спустя несколько месяцев после возвращения со своей родины он умер в Стокгольме.

Состоится ли в Змеевке «шведское собрание»?

Константин Иванов, корреспондент РИА «Новости» — специально для «Вокруг света» Фото автора

(обратно)

Картуши старых мореходов

В вологодских лесах, на берегу быстрой Сухоны, стоит городок Тотьма. Название его восходит к языку коми и означает «Топкая земля». Но иногда — шутки злой ради — говорят, что происходит оно от слова «тьма»... Вглядитесь в фотографии. Покоем и стариной веет от них, такое же ощущение охватывает тебя в Тотьме. Однако это лишь первое впечатление. И в этом маленьком деревянном городке кипят страсти, и здесь скрещиваются копья в вопросе о его будущем, и здесь есть люди, которые связывают возрождение города с его историей. Это словно о них сказал Н.Рерих: «Желающий прикоснуться к душе народа должен искать истоки. Должен искать их не надменно и предубежденно, но со всею открытостью и радостью сердца».

«Тогда в Доме дружбы вашего героя обчистили, увели «дипломат» с жемчугом исканий, рукописи, летописи, медаль и даже паспорт. Тем не менее шлю привет из Чукотского моря, самого зеленого из всех пройденных... На другом его берегу Америка. Зайцев из Тотьмы». Получив эту телеграмму, я невольно улыбнулась: в ней был весь Зайцев. Вспомнились моя поездка в Тотьму и тот вечер, уже в Москве, в Доме дружбы, посвященный 250-летию Русской Америки. И высокая худощавая фигура Станислава Михайловича на кафедре. Грива рыжих кудрей, рыжая борода, яркие голубые глаза — его внешность приковала внимание собравшихся, но зал буквально замер, когда он глухим от волнения голосом заговорил о своем городке как о метрополии Русском Америки...

— Кто он? — шепотом спросила меня соседка.

— Зайцев из Тотьмы, — только и ответила я.

«Танцуем от печки»

Заросший травой переулок. По обе стороны — избы. Возле одной из них, на флагштоке, полощется красно-сине-белое полотнище с двуглавым орлом. То флаг Российско-Американской компании, поднятый возле дома-музея Ивана Кускова, исследователя Аляски и Северной Калифорнии. Мне сюда: здесь директором работает Станислав Михайлович Зайцев, о котором я так много слышала до поездки. В ожидании директора обхожу комнаты. Чуть поскрипывают половицы, прикрытые домоткаными половиками, свежим деревом пахнут лавки вдоль стен, самовар на столе, икона в красном углу... Уютно итепло. В дальней комнате — старинные портреты Ивана Александровича и его жены Екатерины Прохоровны Кусковых, кресло и бюро. Горит свеча над раскрытой пожелтевшей книгой: «Журнал первого путешествия россиян вокруг земного шара...»

Осматривая комнаты, все глубже погружаюсь в прошлое: гравюры, ружья, медаль «Союзные России» — для старейшин североамериканских племен, «Табель о жаловании в колониях...», портреты участников экспедиций, А.А.Баранова, правителя Российско-Американской компании, и его стихи, точнее, песня, сочиненная в 1799 году на северо-западных берегах Америки:

 

Ум российский промысла затеял,

Людей вольных по морям рассеял,

Места познавати,

Выгоды искати,

Отечеству в пользу,

В монаршую честь...

Подошел Станислав Михайлович. Знакомимся. И сразу спрашиваю: как удалось собрать все это? Зайцев тотчас попался на крючок моего интереса, подвел к высокой беленой печке, на выступе которой стояла табличка: «Танцуем от печки!», и повторил эти слова со знаком вопроса. Я с радостью согласилась.

Мы сидим в зеленом дворе дома Кускова, за грубо сколоченным столом, а в двух шагах, за забором, плывет, как белый парус, устремленная в синее небо церковь...

— Я вижу ее каждый день, — говорит Станислав Михайлович, — и я счастлив. Никольская церковь — вершина творчества наших мастеров... А увидел я ее, как и многие другие храмы, лишь в 1971 году, когда мне было уже за тридцать... нет-нет, — останавливает он мой вопрос, — я — коренной тотьмич, все мои родные отсюда... Лишь на несколько лет покидал Зайцев Тотьму, уезжая учиться в Архангельский лесотехнический институт. Но работать по профессии не смог: везде приписки, недомыслие, обман... Пошел в краеведческий музей, художником. Мать у него была историком, отец умел игрушки из дерева резать — видно, что-то передалось и сыну. Много бродил Станислав по лесам с этюдником, любил охоту, и, похоже, сама земля, сама природа как-то незаметно подвела его к истории... Потянуло к книгам. Тут-то и попалась ему в журнале «Декоративное искусство» за 1971 год статья В.Хромова «Тотемские картуши», а потом и более ранняя работа П.Тельтевского «Памятники русского барокко в Тотьме».

«Взгляд со стороны», как говорит Зайцев, заставил пристально вглядеться в тотемские храмы, мимо которых он проходил каждый день — и словно не замечал. Он увидел их особую устремленность ввысь, стройность, высотность, парусность и, конечно, необычный декор. Каменные орнаменты-картуши покрывали стены. Они выступали над плоскостью стен, составляя часть кладки, и это объясняло их долговечность. Картуши были самыми разнообразными: их поля были покрыты цветами и раковинами, крестами и звездами или были совершенно чистыми. Скользящие лучи северного солнца, задерживаясь в картушах, придавали им сходство с облаками... Многие церкви были двусветные, то есть снаружи казались двухэтажными — с двумя рядами окон, а на самом деле этаж был один.

Доктор архитектуры П.Тельтевский первым сделал вывод, что здешние храмы представляют собой тотемскую архитектурную школу барокко XVIII века. В.Хромов высказал предположение, что они напоминают парусники... Он писал, что тайну происхождения тотемских церквей и картушей еще предстоит открыть и сделать это сможет «пока не существующий «идеальный воспринимающий», психофизиологические механизмы которого способны прочесть всю содержащуюся в произведениях информацию» и который «должен суммировать и интегрировать огромное количество констатации и описаний».

Зайцев прочел мне эту цитату наизусть. И объяснил, почему она врезалась ему в память:

— Я решил стать этим «идеально воспринимающим...». У меня появилась цель в жизни. И сотни вопросов... Почему, например, наряду с московским барокко есть тотемское, но нет ни вологодского, ни великоустюгского? Удивительно, да? Откуда в провинциальном городе столичные замашки? Что заставило тотьмичей не довольствоваться обыкновенными церквами, а создать свой стиль? Удивительна для сухопутной Тотьмы и масштабная фигура мореплавателя Ивана Кускова... Загадочным казался и герб города Тотьмы — черная лисица в золотом поле, утвержденный в 1780 году «в знак того, что жители в ловле тех зверей упражняются». Но у нас не водились ни черные, ни черно-бурые лисицы... Короче, я осознал — чтобы ответить на все вопросы и понять, что зашифровано в тотемских картушах, надо для начала выяснить, какова эпоха, оставившая эти храмы.

«Таких городов тыщ-щ-и!»

Прозрение состоялось. Теперь Станислав со стыдом вспоминал, как однажды — это было еще в начале 60-х годов — смотрел, как в фундамент строящейся городской бани клали могильные плиты, привезенные из Спасо-Суморинского монастыря, и испытывал чувство гордости: до чего же рационально распорядились строители «ненужным хламом»... Он видел теперь каждый памятник, слышал отчетливое SOS и не мог оставаться спокойным, сосредоточенным только на изучении книг и архивов.

— Смотрите, — сказал Станислав, протягивая мне в конце беседы пухлые папки с письмами, постановлениями, решениями и прочими документами, — вот на что ушло 20 лет жизни!

— А результат?

— Сейчас увидите. Я покажу вам Тотьму...

В сумерках наступающей белой ночи густеет зелень берез и лип, а паруса церквей словно впитывают и не отдают свет уходящего солнца... Поскрипывают под быстрыми шагами Станислава деревянные мостовые. По обе стороны прямых улиц стоят купеческие особняки, избы с замысловатыми наличниками и дымниками, простенькие дома из бруса и трехэтажные из силикатного кирпича — «серые», как называют их здесь. Они и впрямь «серые» — не только по цвету, но и потому, что привносят в живое тепло улицы что-то бездушное, нездешнее...

Станислав останавливается у каждого приметного дома, каждой церкви и каждого «провала» в линии улицы: избы снесены, готовят площадку под «серый» дом; достает из папки фотографии (в 1978 году в архивах он нашел негативы старой Тотьмы) — и говорит, говорит, говорит...

Перечень потерь за десятилетия огромен: из двух десятков церквей от восьми не осталось камня на камне. Сбрасывали колокола и сдавали в металлолом по 30 рублей за тонну. Разбили и уникальный колокол весом в семьсот пудов, отлитый местным мещанином Денисовым. Доламывали и после войны, как, к примеру, колокольню в Спасо-Суморинском монастыре. А она лишь на пять метров уступала по высоте колокольне Ивана Великого в Москве... Разбирали колокольню руками учащихся, среди которых был будущий поэт Николай Рубцов: «И храм старины, удивительный, белоколонный, пропал, как виденье...»

— Прошлое не вернешь, — глухо, в который раз повторяет Станислав. — Но уже в 70-х годах начал осуществляться генплан строительства Тотьмы, созданный Ленгипрогором. По этому плану старый город, один из исторических городов России, шел под снос... Я забил тревогу, и в 1978 году прибыли в город представители Министерства культуры СССР. За два дня работы комиссия «нашла» в Тотьме более 40 памятников архитектуры. Генплан был признан порочным, старый центр был защищен.

— А дальше?

— До счастливого конца еще далеко...

Только через несколько дней, походив основательно по городу, поговорив с архитектором района и со многими другими людьми, я поняла суть происходящего. Для Зайцева самое ценное в Тотьме — ее история. Преступно рубить этот золотой сук, говорит он, надо показывать нашу историю людям и на вырученные деньги приводить в порядок ветхие избы. А если уж строить — то по индивидуальным проектам и в строго определенных местах, не нарушая исторического рисунка города. Но у города, как водится, денег нет, и этим пользуются ведомства — дорожные организации, Агропром, леспромхозы и другие, которые как бы держат город в заложниках и строят свои «серые» дома там, где им удобно. Строят в охранной зоне, близ дома-музея И.Кускова, под Спасо-Суморинским монастырем и во многих других местах, которые следовало бы оставить неприкосновенными. «Таких городов тыщ-щ-и!» — не раз бросали Зайцеву во время очередной схватки.

«От барокко к бараку», — шутят в городе. Шутят-то шутят, а каждому, естественно, хочется жить в нормальных условиях, и потому так легко возбудить горожан против Зайцева, который якобы «не дает строить новые дома». Подобные ситуации, в которых всегда страдает тот, кто хочет больше сделать для общества, стали у нас, к сожалению, хрестоматийными. Чудаки, оригиналы, люди, просто не похожие на равнодушных собратьев, — они как белые вороны...

...Улица спускалась к реке. Ее широкая, белая в свете сумерек лента с черными, словно впаянными скорлупками рыбачьих лодок казалась неподвижной. Песчаная полоса берега была захламлена какими-то металлическими скелетами. Когда-то город встречал приплывающих по Сухоне панорамой церквей и нарядной набережной. Сейчас в этой панораме зияли провалы, а булыжную набережную заменяла тропинка, ныряющая в густой траве. Набережную давно разобрали, чтобы замостить улицы. Город начал сползать в реку, ползет и сегодня, а улицы, которые мостили на скорую руку, стали проваливаться. Их бросились засыпать, а потом срезать насыпанное, потому что городской пейзаж стал напоминать рисовые чеки... Стоит ли после этого удивляться, что Станиславу Зайцеву не дали опубликовать в городской газете статью, посвященную 120-летию написания... «Истории одного города» Салтыкова-Щедрина.

— Как просто, — продолжает Станислав наш разговор, — взять то, что припасли другие, разрушить... А между прочим, преподобный Феодосии Тотемский, основатель Спасо-Суморинского монастыря, оставил после себя не только монастырь, но и тысячи штук кирпичей для будущих строителей... И все-таки... И все-таки... — вдруг счастливо воскликнул Зайцев, — смотрите!

На холме, по-над самым берегом, стоял наполовину обновленный, сияющий свежей краской храм. То была Троицкая церковь, возвращенная общине. И уже действующая.

— Десять лет назад никто не верил, что ее восстановят. Никто. А я верил, — тихо сказал Зайцев.

«Скаска» купца Черепанова

Троицкая церковь особо дорога Зайцеву: это ее летопись он откопал в фондах краеведческого музея и обнаружил в ней строки о том, что построена церковь от «избытка капитала» купцом Степаном Черепановым. То была очень ценная информация, но кто такой Степан Черепанов? Узнать помог случай. В музее как-то прослышали, что неподалеку от Тотьмы неизвестные собираются ограбить одну церковь. Поехали. На пути в машину попросились школьники — подвезти макулатуру. Зайцев раскрыл лежавшую сверху книгу и обомлел: «1762 г. августа 3. Скаскато-темского купца Степана Черепанова об его пребывании на Алеутских островах в 1759-1762 гг.». Потом Станислав нашел «Скаску...» и в музее — в витрине, забитой досками... Переснял. Я видела фотокопию и даже полистала ее, будучи в гостях у Зайцева.

«Стефан Яковлев сын Черепанов сею скаскою показал: в прошлом году принят он был, в Камчатке, в компанию на... судно Захарии и Елисаветы для мореходства за неимением там зейманов» (мореходов) — так начинается отчет о пребывании Степана Черепанова на Алеутских островах, где он впоследствии бывал не раз. У Станислава Михайловича появилась мысль: а может быть, Кусков и Черепанов лишь звенья одной длинной цепи? Может, среди строителей других церквей тоже были мореплаватели? Если они найдутся, то мореходы, строившие церкви, окажутся не исключением, а закономерностью?..

Начался долгий и кропотливый поиск фамилий, фактов, названий судов — любой информации, касающейся связей Тотьмы и Русской Америки. Станиславу помогали московские ученые — С.Г.Федорова, Н.Н.Болховитинов, А.И.Алексеев и другие. Так, в книге Р.В.Макаровой «Русские на Тихом океане во 2-ой половине XVTII века» содержалась таблицы — кто, какие суда куда плавали. Зайцев обнаружил немало имен тотемских мореплавателей — и это было большим подспорьем в его работе.

Оглядывая домашний кабинет Станислава, можно понять, чем жил его хозяин эти годы. Фотопейзаж Аляски, подаренный американским профессором Николаем Рокитянским, акварели тотемских церквей работы самого Зайцева и его же большая картина, написанная маслом, — «Боги и люди», где в вольной композиции собраны боги всех конфессий; призы за фильмы «Тайна тотемских картушей», «Тотемские клейма», «SOS тотемских мореходов», карты Чукотки, Аляски, Калифорнии... И, конечно, книги. Много книг.

— Когда я оброс фактами, — рассказывал Зайцев, — картина начала проясняться. Судите сами.

1747 год. «Св.Иоанн», судно тотемского купца Федора Холодилова, побывал на Командорах, впоследствии на нем были открыты многие острова в группе Ближних островов Алеутской гряды. Экспедицией на судне «Св.Андреян и Наталия», тоже Холодилова, открыта группа островов, названных Андреяновскими.

1762 год. Во время плавания галиота «Тотьма» открыт остров Кадьяк.

1758 — 1762 годы. Экспедицией на боте «Иулиан» открыты Лисьи острова, самая дальняя группа Алеутских островов. За «изобретение новых островов» мореплаватели были награждены Екатериной II золотыми медалями «За полезные обществу труды», среди награжденных — тотемские купцы Андрей Титов, Григорий и Петр Пановы. Царице преподнесли карту, в картуше которой значилось: «Сочинил города Тотьмы купец Петр Шишкин, который сам был в промыслу черных лисиц и протчего 1762 году». На этой карте впервые показаны остров Кадьяк и Алакшанъ — Аляска, впервые подытожены русские открытия в Тихом океане за 20 лет. На Лисьих островах в 1763 году разыгралась трагедия: алеуты вырезали 158 русских — команды четырех судов, спаслась лишь одна артель; здесь нашли свою могилу многие тотьмичи: Л.Шишкин, Д.Холодилов, А.Батов, И.Мясников, Ф.Кулешов, Г.Шаверин... В «репорте» тотьмича Стефана Григорьева Коровина описывается происшедшее...

Список экспедиций нетрудно продолжить. Первым, кто попытался оценить роль тотемских мореходов, был известный историк В.Н.Берх. Его книга 1823 года — «Хронологические открытия Алеутских островов или подвиги русского купечества» содержит богатейший материал. Но В.Н.Берх не нашел документов — и очень жалел об этом — семьи Пановых, знаменитых купцов, снарядивших 12 экспедиций. Их обнаружил год назад в Вологодском архиве Станислав Зайцев: «Купчие крепости на имение помещиков Пановых». Начаты в 1755 году.

— Каждая страница, — рассказывал Зайцев, — сплошные круглые каракули. Листы были перетасованы, как колода карт. Когда я все поставил на место, сделал, так сказать, перевод — работал над этим почти год! — оказалось, ценнейший документ: указ об экспедиции судна «Св.Петр и Павел» купцов Пановых...

Всего тотемские купцы снарядили 20 экспедиций: это больше, чем отправили купцы Вологды, Великого Устюга, Москвы, вместе взятые. Любопытно, что «работные люди», рядовые промышленники, принимавшие участие в промысловых экспедициях, были в основном из Архангелогородской губернии, не знавшей крепостного права. Предприимчивые, не боящиеся трудностей, они после того, как торговля с Западом через Белое море заглохла, смело ринулись на восток, к неведомому тогда Тихому океану и землям, лежащим на другом его берегу...

Зайцев, рассказывая одиссею тотемских мореходов, называет множество фамилий: Дмитрий Брагин, Степан Корелин, Арсений Кузнецов, Афанасий Швецов...

— Нашел я и вашего предка... — неожиданно говорит он. — В «Скаске» Черепанова есть рапорт морехода Ивана Соловьева о его пребывании на Алеутских островах в 1764 — 1766 годах. И в этом рапорте есть фраза: «Во время моего отбытия при гавани помер из работных руской Козма Чешков, а в протчем имелось быть благополучно...»

Не скрою, Станислав Михайлович меня немало удивил...

— Да я и сам не перестаю удивляться! — с жаром воскликнул Зайцев. — Даже фактам, казалось бы, давно знакомым.

...Еще в начале нашего знакомства Станислав признался, что Иван Кусков занимает его меньше других мореплавателей. Лишь по одной причине: фигура Кускова наиболее исследована. О нем писали его современники Кирил Хлебников, правитель Ново-Архангельской конторы, известные мореплаватели Ю.Ф.Лисянский, В.М.Головнин и другие. В 1848 году, спустя четверть века после смерти Кускова, в «Вологодских губернских ведомостях» была опубликована его биография, написанная вологодским краеведом Е.В.Кичиным. Она стала основой многих позднейших публикаций.

Иван Александрович Кусков три с лишним десятилетия проработал на Аляске и в Калифорнии и очень много сделал для Российско-Американской компании, для России. Ново-Архангельск, Константиновская крепость, поселение в заливе Якутат — где бы ни начальствовал Кусков, он проявлял себя как смелый и добросердечный человек, хотя и довольно властный. На его счету исследования североамериканского побережья от залива Якутат до острова Ситха, успехи в создании русского судостроения в Америке и, конечно, основание форта Росс, самого южного постоянного русского поселения на Североамериканском материке. Сам камергер двора Н.И.Резанов, прибывший в Ново-Архангельск, вручил Кускову золотую медаль «За усердие к пользе...».

Так форт Росс и Тотьма тесно переплелись в судьбе этого незаурядного человека, и, естественно, что на открытие его дома-музея в 1990 году Станислав Михайлович пригласил, кроме наших ученых, профессора Николая Рокитянского и писателя Виктора Петрова из американского общества «Друзья форта Росс». На следующий год они приехали вновь и сделали пожертвование на восстановление колоколов и церкви, связанной с именем Кускова.

Иван Кусков прославил Тотьму при жизни и после смерти. Однако во времена Кускова городские власти отнеслись к нему, мягко говоря, недоброжелательно. Дело в том, что уехал Кусков из Тотьмы тайно, «без пашпорта», задолжав тотемскому купцу Нератову большую сумму. Хотя потом, в течение ряда лет, честно выплачивал долг. Вернулся в Тотьму он в 1823 году, но прожил совсем недолго. Из его последнего письма ясно, что ускорило его смерть... «Кто виноват в том, — пишет исследовательница жизни Кускова С.Федорова, — что И.А.Кусков, по указу императора в 1806 году переведенный из мещанского сословия в купеческое и в 1809 году внесший в Тотемский городской магистрат крупную сумму на покрытие государственных податей, был исключен из числа граждан родного города Тотьмы, с которым в Русской Америке были связаны его мысли и думы...»

Этот печальный эпизод из жизни Кускова волнует Станислава Зайцева и сегодня. И он упорно пытается восстановить его детально. А пока Зайцев опровергает признанную дату рождения Кускова — 1765 год. В «Ревизской скаске» 1811 года, которую он досконально изучил, отыскивая данные своих героев, значится, что в 1795 году Кускову было 45 лет, то есть родился он в 1750-м.

Подсказала Станиславу долгая исследовательская работа и разгадка герба Тотьмы. Водились черные лисицы на Лисьих островах, где охотились русские промысловики. Черепанов упоминает и черных, и черно-бурых лисиц. А вот в документах XIX века упоминания о них исчезают. Правда, специалисты утверждают, что ген черного окраса очень устойчив, и Станислав, улыбаясь, говорит о своей будущей экспедиции на Алеутские острова за... черным руном.

Гигантские состояния сколачивали на промыслах тотемские купцы: более пятой части пушнины, добытой русскими в Новом Свете, принадлежало им. Но и теряли они немало в долгих и трудных плаваниях. Теряли товар. Теряли суда. А главное — сотоварищей, промысловиков и мореходов. Доля погибшего делилась на всех оставшихся в живых. И те, кто возвращался, в благодарение Богу за счастливый исход плавания, в память о погибших компанейщиках, ставили церкви, и в первую очередь Николаю Чудотворцу, покровителю мореходов. Вот почему так много Никольских храмов и в самой Тотьме, и в бывшем Тотемском уезде. И не случайно они походили на парусники, а их «борта» украшали картуши, очень похожие на картуши старинных мореходных карт.

Так пришла к Зайцеву разгадка тайны стиля тотемского барокко. Он дал свое название этому феномену: русский стиль морских открытий. Кстати, и в Португалии, и в Испании во времена великих морских открытий появились в архитектуре стили «мануэлино» и «платереск», когда памятники украшали изображениями парусов, такелажа, водорослей... Но, по мнению Зайцева, тотемский стиль передает дух эпохи не столь прямолинейно, а более тонко и глубоко. При виде тотемских церквей хочется воскликнуть, как не раз восклицал Станислав: «Какой корабль плывет!» или повторить шепотом его слова: «Они ставили церковь, как свечу богу...»

Сейчас известно 25 памятников тотемского стиля. И что интересно: четыре из них находятся в Иркутске и в Забайкалье, на реке Селенге, на торговом пути в Кяхту. Пушнину, добытую в Новом Свете, предприимчивые и бесстрашные купцы везли для продажи в Китай. Да, был «избыток капитала» у Черепановых, Холодиловых, Протопоповых, Кузнецовых, Пановых... Кстати, Никольская церковь — шедевр тотемской архитектуры — построена на средства Пановых, и флагман их носил название «Св.Николай».

В летописи Троицкой церкви Станислав нашел контракт на ее постройку, и впервые стало известно имя одного из мастеров этой школы: крестьянин Федор Иванов сын Титов, который подрядился «церковь скласть холодную каменную... а между нижними и верхними окнами клейма зделать какъ наилутче возможно...».

Клейма — вот как называли тогда картуши. И это, пожалуй, более точно. Клеймо — печать эпохи великих морских открытий.

Клуб «Русская Америка»

Флаг с двуглавым орлом в тотемском небе, и двухэтажный особняк Пановых с орнаментом, напоминающим морские водоросли, и солидный дом мореходов Холодиловых, и паруса церквей, и клейма, в которых мне виделись то распластанные шкуры, то раковины, то гребни волн, и даже картуш на «сером» доме Зайцева (строители выложили по его чертежу) — все это — благодаря Станиславу — наполнилось теперь для меня особым смыслом и словно стало своим. Вспоминаю рассказ Зайцева о том, как он показывал город первым туристам. Он так волновался, что неожиданно избавился от давней своей болезни — заикания... Вскоре слух о Тотьме и о Зайцеве дошел до Москвы, и его пригласили с докладом в Дом ученых. Было это в 1978 году. А спустя много лет, когда открытие Зайцева уже состоялось, ему предложили защитить диссертацию. Он горячо взялся за дело, погрузился в работу целиком, но отбросил ее в сторону, когда понял, что без его невмешательства в городе быстренько стал пропадать один старинный дом за другим.

Конечно, теперь уже «отцы города» не бросали ему в лицо: «Космополит!», «Диссидент!», «Здесь нет любви к родному городу!» (так говорили о его фильмах в 1982 году — и фильмы для показа запретили), и никто из них уже не удивлялся: «Как это? Тотьма открывала Америку... Это мы не проходили», — однако старинная Тотьма продолжала (и продолжает) потихоньку исчезать.

Все эти трудные годы Зайцева поддерживала Вологодская производственная группа по охране памятников. Сегодня круг его единомышленников расширился: в Тотьме создали клуб «Русская Америка» — клуб содействия ЮНЕСКО, и я уже держала в руках первый номер газеты «Тотемское вече». Познакомилась и с ее издателями: Николаем Алыковым, Олегом Прокошевым; от них услышала о Владимире Замараеве, который работал в Ленинграде прорабом на стройке, однако вернулся в свою родную Тотьму, после того как познакомился с работами Зайцева... Сейчас Замараев вместе с Олегом Прокошевым занят восстановлением традиций Петровской ремесленной школы. (Об этой школе следовало бы рассказать подробно, скажу только, что создал ее в начале XX века на свои средства уроженец Тотьмы — купец Николай Ильич Токарев для обучения ремеслам сирот и детей «недостаточных родителей»; здание школы было построено по последнему слову тогдашней техники — оно живо и сейчас, стоит на высоком берегу Сухоны, трехэтажное, из красного кирпича.)

Станислав Зайцев и его команда из клуба «Русская Америка» твердо убеждены, что дом-музей И.А.Кускова, открытый недавно, — это лишь видимая вершина айсберга, подводная часть которого пока скрыта от глаз людских и которую предстоит явить людям. Они думают о создании Тотемского исторического национального парка «Русская Америка», который включил бы памятники уникального тотемского барокко, эту каменную летопись русского открытия Америки (и не только в Тотьме, а повсюду, где они обнаружены), Посад Соли Тотемской в Варнице, откуда начиналась Тотьма, места, связанные с Ермаком, семьей Чайковских, поэтом Рубцовым...

— Я хочу, — говорил Зайцев, — чтобы дом Кускова, а в будущем и национальный парк помогали осознанию единства мировой культуры.

Икона Феодосия Тотемского

В последний день моего пребывания в Тотьме мы пошли в Спасо-Суморинский монастырь. Его мощные, словно опоясывающие холм стены были видны издалека. Но лишь подойдя поближе, я увидела, в каком они состоянии... Воинская часть, долгое время размещавшаяся в монастыре, только сейчас покидала его.

Плохонькую иконку Феодосия Тотемского, хранившуюся у бабушки, Станислав помнил с детства. Помнил и то, как однажды соседка попросила ее, а он не отдал. Почему не отдал — до сих пор не знает. Не знал он до последнего времени и то, что имя Феодосия Суморина и судьба Спасо-Суморинского монастыря будут связаны с его поисками.

О Феодосии Суморине стоит рассказать особо. До нас, слава Богу, дошла книга, изданная в 1880 году, — «Исторические сказания жизни святых, подвизавшихся в Вологодской епархии», в ней подробно излагается биография этого человека.

«Соль земли тотемской, — так начинается глава о преподобном Феодосии Тотемском, — украшение и похвала церкви. Пр.Феодосии, любимый и почитаемый при жизни и еще более прославившийся по смерти, родился в г.Вологде в первой половине XVI века при князе Василии Ивановиче...»

Феодосии был иноком в Прилуцком монастыре. Прошел все тяжелые монастырские послушания: рубил дрова, молол муку, пек хлеба и делал все это с усердием, с любовью, не пропуская ни одной службы. Употреблял в пищу только хлеб и воду. За такую строгую подвижническую жизнь и усердные труды послали его игуменом в Тотьму на соляной завод для присмотра за монастырскими варницами. Рабочие сразу же полюбили молодого инока за готовность всегда помочь людям...

Но Феодосия не оставляла мысль о монастырском уединении. Он выбрал место вблизи Тотьмы, на мысу, образуемом слиянием рек Ковды и Песьей-деньги, и устроил себе там сперва небольшую кущу из ветвей, а потом построил келью. Получив разрешение на строительство монастыря (в 1554 году Феодосии ездил с челобитной в Москву, к царю), он принялся за дело. Жители Тотьмы помогали ему всем, чем могли. Он действовал как рачительный хозяин: купил мельницу на Песьей-деньге, купил покос, овин с гумном, получил разрешение добывать соль на Тотемских солеварнях и продавать ее без пошлины. Он навсегда обеспечил братию содержанием, сам же продолжал вести жизнь строгую: тело изнурял трудами, душу укреплял молитвами...

Умер преподобный Феодосии в 1568 году и был похоронен в монастыре, им созданном. На его могилу приходили странники и богомольцы, просили об исцелении — и... исцелялись. В книге приводится ряд подобных случаев. Со временем из-за частых пожаров в монастыре надгробная плита Феодосия Суморина разбилась, и место погребения было утеряно.

В 1796 году, когда начали копать рвы под фундамент новой церкви, обнаружили гроб и в нем увидели «покрытое схимою тело, у которого голова, рука, весь состав и одежды были целы; по вышитым на схиме словам открылось, что это тело преподобного Феодосия Суморина».

Народ требовал объявить Феодосия святым. Начались освидетельствования «нетленного» тела, экспертизы, переписка городского головы Тотьмы с Синодом, митрополита с епископом (кстати, изучая эти документы, Зайцев встретил много знакомых купеческих фамилий). Наконец, наступил день, когда новоявленный чудотворец явился. Литургия, колокольный звон, богатые царские пожалования... «Ныне, — свидетельствует книга «Исторические сказания...», — мощи преподобного Феодосия почивают в каменном Главном Вознесенском храме, в богатой серебряной раке (6 пуд. 7 фун. 42 зол. серебра 84-й пробы) под балдахином. Чудесные исцеления, начавшиеся совершаться при гробе препод. Феодосия через 38 лет после его кончины и особенно во множестве происходившие при обретении его мощей, продолжаются и поныне».

В 1927 году мощи святого Феодосия перевезли в Вологду. Там они находятся и сейчас. Но тотьмичи намерены требовать возврата. И мне кажется, что дело не только в «святости мощей». Духовный потенциал таких людей, как Феодосии Тотемский, не растворяется во времени. Это живой источник нравственности для тех, кто живет ныне на его земле...

В Спасо-Суморинском монастыре был похоронен, как и многие именитые граждане Тотьмы, Иван Александрович Кусков. Плиту его найти не удалось — может, и она легла в фундамент той бани, строительство которой наблюдал в молодости Станислав. На месте предполагаемого захоронения Ивана Кускова стоит сегодня деревянный крест и лежит якорь.

Мы положили у якоря полевые ромашки, и Станислав тихо прочел рубцовские строчки:

За все добро расплатимся добром. За всю любовь расплатимся любовью...

г. Тотьма, Вологодская область

 

Лидия Пешкова, наш спец. корр. Фото Дмитрия Давыдова и Станислава Зайцева

(обратно)

Лютые скалы

— Черногорцы? что такое? —

Бонапарте вопросил. —

Правда ль: это племя злое

Не боится наших сил?

А.С.Пушкин

В языке жителей одной из областей Югославии — Черногории — родилась  метафора — «люти крш». Буквальный ее перевод — лютые скалы, лютое каменье. Однако полный ее смысл еще глубже. Он вмещает в себя характеристику не только скупого скалистого пейзажа, но и суровых условий жизни. Лютые скалы стали поистине символом народной судьбы.

Целое столетие понадобилось турецким ордам, чтобы дойти от Косова поля, где в 1389 году ими было нанесено поражение сербскому войску князя Лазаря, до княжества Зеты — последнего оплота сербской независимости на восточном берегу Адриатического моря. Многие славяне, спасаясь от разбоя и погибели, на протяжении того столетия искали убежища в соседних государствах, а также в Польше и России. Большой поток сербов отхлынул в Зету. Это были по преимуществу воины, сильные телом и духом, готовые продолжить битву с чужеземным поработителем за свою свободу. Они не только умножили население Зеты, но и внесли заметные изменения в ее общественный строй. Значительная часть здешних крестьян оказалась свободной от феодальной зависимости. Зета стала называться Черной Горой или Черногорией.

Малый героический народ жил по патриархальным законам, большими семьями, объединенными в братства и племена. Он занимался скотоводством, выращивал на лютом каменье скудные урожаи ржи и ячменя, возделывал по солнечным склонам виноградную лозу. Дороже жизни ценил этот народ свободу, из века в век сражался за нее. Поэтому главной для его сыновей была профессия воина.

Русский горный инженер, а впоследствии известный путешественник Е.П. Ковалевский, занимавшийся в 30 — 40-е годы прошлого века в Черной Горе по просьбе ее правителя разведкой полезных ископаемых, оставил записки о положении черногорцев. По его подсчетам, они каждый месяц выдерживали шесть-семь битв с турками, две пятых всего населения погибало на поле боя, одна пятая — от ран, полученных в сражениях, естественной же смертью умирало меньше двух пятых.

— Сколько же вас, черногорцев, — спросил как-то наполеоновский дипломат у черногорского воеводы, — что вы отважились поднять меч на султана и на моего императора?

— Нас с русскими сто миллионов, — ответил ему тот.

— Нас с русскими двести миллионов! — звучали они во вторую мировую войну.

«Нет такой черногорской черты или особенности, которая не имела бы, пусть даже рудиментарного аналога в психологии и характере других южных славян, нарочито аборигенов динарских краев нашей страны», —замечает Владимир Дворникович — автор фундаментального исследования «Характерология югославян», вышедшего в свет накануне второй мировой войны.

И тем не менее черногорца всегда можно отличить от представителей других южных славян. И по лицу, и по осанке, и по характеру, и по обычаям. О некоторых из них я и хочу рассказать.

«Руки белые сомкните...»

Свадьбу играли на катуне (Катун — это летнее горное пастбище с хижиной для пастуха, загоном для скота и другими надворными постройками.), под Ловченом.

— Лучшего места для такого торжественного события быть не может! — сказал дед невесты, крестьянин Джуро Маркович.

Внучка — любимица Милена, студентка Белградского университета, выходила замуж за молодого юриста Николу Мартиновича из Котора. Мы были приглашены всей семьей. Наша дочь училась с Миленой на одном курсе филологического факультета, где они и подружились.

Молодые и гости ночевали в Цетине, старой столице Черной Горы, ее орлином гнезде. Поутру, чуть свет, кортеж «застав», «фиатов», «мерседесов» и «лад» отправился к Ловчену. Эта гора — святыня черногорцев. Она в гербе их республики.

Прежде на черногорский Олимп вскарабкивалась тропа. Ныне к подножию скальной гряды, которую венчает Езерски врх, проложена бетонная дорога. Она заканчивается широкой площадкой со стоянкой машин и помещениями туристских служб. Отсюда начинается долгий, в 461 ступень, марш в гору. Большая его часть пролегает по тоннелю....

И молодым, и гостям несказанно повезло.

Мы застали небо без единого облачка. Прозрачный, еще не замутненный испарениями воздух открывал дали, которые обычно лежат за пределами видимости. Нежно-голубая гладь Адриатики стелилась, уходя за горизонт. А на севере, востоке и юге вставало застывшее в 12-балльном тектоническом шторме каменное море. Были в этом «море» седые от снегов гребни «волн» и зеленые впадины между ними, «флотилии» городов с белыми парусами высотных зданий и «челны» чабанских хижин под самыми гребнями, на катунах.

Но июньское солнце начало припекать, и оба моря — Адриатическое и каменное — заволокло маревом.

Ведомые молодыми, мы пересекли скальную террасу и вступили под своды мавзолея Петра Негоша. Петр II Петрович Негош — митрополит и правитель Черной Горы, выдающийся поэт и философ, автор «Горного венца», кумир черногорцев и гордость южных славян. Он умер в 1851 году и завещал, чтобы его похоронили на Ловчене. В часовне мавзолея, под куполом, выложенным золотой мозаикой, возвышается гранитная скульптура сидящего Негоша, воссоздавая живой облик человека могучей силы, необыкновенной физической и духовной красоты. На его колене книга, а за плечами орел. Портик и два марша ступеней ведут из часовни в крипту, где в саркофаге находятся останки великого черногорца, пламенного друга России. Крипта выложена серым мрамором. Над саркофагом высечены имя, годы жизни Негоша, крест и двуглавый орел — символы его духовной и государственной власти.

Посещение молодыми мавзолея и часовни Негоша — это как венчание в храме. Отсюда они направляются снова в Цетине, где в городской скупщине регистрируют свой брак.

На катун, в «потомственное имение» Джуро Марковича прибыли мы около полудня. Столы были накрыты на воле. Дед Джуро первым поздравил молодых, преподнес им пригубить из бутыли-плетенки домашней лозовачи — виноградной водки и пустил ее по кругу. Родные и гости вручили новобрачным щедрые подарки.

После традиционных здравиц и первой закуски молодежь начала «вязать коло», то есть водить хоровод. Любуясь вихревым танцем, старый мудрый чабан толковал мне:

— В хороводе, как говорили еще наши деды, нет ни богатых, ни бедных, ни старых, ни молодых, ни министра, ни чабана — все равны. И всякий может сомкнуть свои руки с кем хочет...

В хороводе, продолжал чабан, происходят смотрины парней и девушек, их знакомство, первые разговоры, шутки, заигрывания. Выбор суженого и суженой. Не зря же ведущий хоровод начинает с частушки: «Руки белые сомкните, в очи черные глядите!» Тут девушка, нисколько не унижая своего достоинства, может показать свою благосклонность приглянувшемуся ей парню. Раньше у девчат была припевка: «Как послала меня мать — в хороводе танцевать — в хороводе танцевать — себе парня подобрать...»

Вел хоровод, диктуя быстрый ритм, шафер жениха. За ним шли невеста и жених. Свирель, гармонь, волынка, скрипка и тамбур пели о счастье. Молодые — и он, и она — были статны, красивы, смуглы, чернявы, кареглазы. Замечено, что супруги, прожившие долгую ладную совместную жизнь, становятся на закате своих дней похожими друг на друга. А эти уже казались братом и сестрой. В народе говорят, что такая схожесть — примета счастливой семейной жизни. Дай-то им Бог!

...Наверное, с генами закладываются в сознании человека идеалы мужской и Женской красоты. Очевидно, носителями ее для сына являются мать и сестра, для дочери — отец и брат. Прежде всего и чаще всего... Сердце парня-динарца обычно волнует девушка своего, как говорится, племени, динарского облика. Парень, как и девушка динарских территорий — Черной Горы, Далмации, Сербии, — «умирают по черным глазам», пользуясь песенной метафорой.

 

Девушка в песнях мечтает о том времени, когда она выйдет замуж и родит «черноглазого и черноволосого сына». Черноглазый сын, черноокая дочь — вот динарский (югославянский) идеал. «За двух голубоглазых гроша бы не дала, за молодого черноокого и тысячи дукатов не пожалела бы!» — поется в девичьей песне. А вот песенный портрет красавицы: «Красива — красивее быть не может, высока и стройна, брови — две пиявки, очи — две ягоды терновника, коса — крыло вороново».

Вспоминаю разговор с такой вот красавицей, дочерью моего белградского коллеги-журналиста и друга. Супруга его угощала нас кофе, когда она вернулась с Ташмайданского стадиона, где проходили международные состязания по плаванию. Один наш пловец установил новый рекорд. Девушка то ли не расслышала, то ли забыла его фамилию.

— А каков он из себя? — спросил я.

— Высокого роста, плечист, атлетического телосложения, лицо правильное, нос греческий, — скульптурно «лепила» она советского чемпиона.

— Значит, красивый?

— Нет, русый и голубоглазый, — простодушно опровергла сербиянка мое «предположение» само собой разумеющимся для нее каноном.

Издревле воплощавший в себе понятия мужской красоты, гайдук в народных песнях, сказах и притчах — «черноок и широколоб», «мрачного взгляда», «с темными усами от уха до уха».

Рост, стать — важные слагаемые идеала черногорцев. И не только в отношении мужчин. «Дробную и малую в жены не беру», — говорят горцы. «Зареклась и поклялась — не пойду за маленького!» — вторит им девичий хор... Черногорец, проводив взглядом высокую статную девушку или женщину, не преминет сказать с восхищением: «Такие родят героев!»

Да и народный костюм черногорцев скроен и сшит так, чтобы подчеркнуть мужскую, воинскую стать. Круглая низкая кепка без козырька, надеваемая чуть набекрень, не скрывает крупную голову юноши, жилетка и короткий кафтан в сочетании с широким поясом подчеркивают его стройность и рост. Огненные цвета костюма, золотое шитье, галуны, шнуры, инкрустированный пистолет за поясом — все это как бы служит фоном, на котором вырисовывается во всей красоте «мышца бранная».

Динарским Аполлоном называли балканские и европейские современники Петра Негоша. Ростом он был более двух метров и отличался пропорциональностью телосложения, а лицо его с выточенными чертами, проникнутое глубокой одухотворенностью, могло послужить идеалом для художников и времен Фидия, и итальянского Ренессанса, и для нынешних европейцев. Сам Негош знал свои достоинства. «Благодарю тебя, Господи, — писал он в «Завещании», — за то, что ты на Земле выделил меня из миллиона, украсив духом и телом».

...Несколько десятилетий на югославском эстрадном небосклоне сияла звезда Ольги Янчевецкой, ныне покойной русской певицы, оказавшейся по воле судьбы в эмиграции. Однажды я спросил ее, какой из исполнявшихся ею романсов пользовался наибольшей популярностью у публики.

— Конечно же, «Очи черные», — улыбнулась певица. — Он был шлягером трех поколений на моем веку. Думаю, таким и останется, пока на земле южных славян рождаются девочки с черными глазами.

Рождение юнака

Как-то я познакомился с двумя черногорцами и черногоркой — отцом, участником народно-освободительной войны, его сыном — крупным инженером и женой сына — молодой женщиной, археологом по специальности, преуспевавшей на научной ниве. Прошло какое-то время, и вдруг в белградском корпункте «Правды» раздается телефонный звонок. Звонит тот самый героический боец. Справляется, как дела, как со временем, и радостно сообщает:

— У меня родился внук! Ты представляешь, теперь нас четверо: я, сын и два внука!

— А твоя жена и невестка? — вырвалось у меня.

— Они не в счет! — выпалил черногорец. — Заезжаю за тобой, и едем на славле! (Славле — празднование, торжество, юбилей.)

Хорошо, что у меня не было срочных заданий: отказать я не мог.

Славле был на славу. На столе были мед, ягнята и поросята... И чего только не было!.. И точно так же, как сто лет назад, воздух разрывала ружейная пальба в честь новорожденного.

Русский профессор А.Александров, живший в прошлом веке среди черногорцев и глубоко изучивший их быт и нравы, в своем труде «Черногорка в общественной и личной жизни» писал: «Когда родится мальчик, в Черной Горе трескаются высокие горы от радостных восклицаний и ружейной стрельбы, от веселых и сердечных поздравлений родных и знакомых со всех сторон, которые приносят дары новорожденному. Все радуются появлению на свет нового человека, новой силы, способной, когда придет его время, защитить свое дорогое отечество. Эта радость — результат исторических условий, которые создала в Черной Горе сама жизнь. Защищая в течение пяти веков свою свободу от турок, врага неизмеримо более могущественного, этот народ-ратник, естественно, хотел иметь больше воинов».

Все, чем была богата семья, в которой родился мальчик, выставлялось на стол. И всяк, поднимавший заздравную чашу, желал:

— Пусть вырастет героем!

Только герои могли отстоять свободу этого народа. Такова была гранитная логика его бытия.

Первой и последней игрушкой мальчика был меч. Сызмала он готовился к битвам и невзгодам, закаляя тело, тренируя «руку возмездия».

Рождение дочери салютом не сопровождалось. Вся семья испытывала какой-то ложный стыд. Отец ходил грустным и на вопросы о ребенке и его здоровье обычно отвечал:

— Простите, у меня родилась дочь.

Если же ему с расспросами досаждали, то он мог ответить:

— Родилась та, которая рождает героев.

И этот ответ более соответствовал истинному положению вещей. Девочка и девушка росла в семье, окруженная заботой и любовью, как и ее брат. В детстве она засыпала под колыбельную, которая по своему складу и напеву походила на эпические речитативы:

«Расти, дочка, пока не вырастешь,

А вырастешь — станешь красавицей,

Выйдешь замуж за парня-юнака!»

Юнак-отец, юнак-брат, юнак-муж, юнак-сын — таковыми были идеалы, внушаемые ей с детства у родного очага матерью и отцом. Они растили дочь в спартанских условиях по закону дедов, верной опорой своему будущему мужу, в котором она заранее видела храброго защитника своей семьи, своей родины. Родители, желая выразить своей любимице нежность и любовь, обращались к ней со словами: «сын мой» или «сынок». Обычай этот был распространен не только в Черной Горе, но и в Сербии, в Македонии...

Авторитет «мужской головы», будь то мальчик или подросток, был выше авторитета любой женщины, даже пожилой. Черногорец, отвечая на поставленный ему вопрос, сколько у него детей, не брал в счет дочерей. Девять сыновей — девять детей. Десять дочерей, но ни одного мальчика — значит, ни одного ребенка.

Исторически сложившуюся униженность женщины, писал А.Александров, можно было наблюдать в ее и семейной, и общественной жизни — всюду и всегда мужчины имеют преимущество, и женщины им уступают, мужчина везде впереди, а женщина сзади.

Пустяковой причины было достаточно мужу, чтобы отказаться от жены, расторгнуть брачные узы. До недавнего прошлого развод совершался с соблюдением весьма простого обряда: муж брался за один конец пояса, жена — за другой, пояс рассекали посредине, и они расходились всяк по себе. В некоторых местностях муж отрезал кусок материи от своего кафтана, жена — от своего, бросали эти куски друг другу и расставались. Однако муж был обязан вернуть жене все приданое, все ее личные вещи и заплатить пo одному цехину (Цехин — золотая венецианская монета.) за каждый год совместной жизни.

Исключительной редкостью в Черногории был внебрачный ребенок. Если такое случалось, не было большего бесчестья и позора. Племенное право признавало только одно искупление — смерть. Убить дочь должны были родители.

Такими суровыми были законы лютых скал. Нынешним поколениям черногорцев они, как и нам, представляются дикими. Но в сознании их дедов и прадедов эти законы и обычаи крепили семью — воинскую, по своему существу, единицу братства, племени, Черной Горы.

Однако при всем своем неравноправном положении женщина в Черногории никогда не низводилась до существа низшего разряда, как это было на Востоке.

Сербский литератор Любомир Ненадович в своих письмах из Черной Горы прошлого века дивился духовной красоте и моральной силе ее женщин. О ней слагали стихи поэты, пели песни гусляры.

Писатель, историк и этнограф Марко Вуячич одну из книг многотомной монографии «Знаменитые черногорские и герцеговинские герои» посвятил женщинам. Он создал целую галерею реалистических портретов черногорок, которые встали вровень со своими отцами, братьями и мужьями по храбрости и рыцарству.

...В новой Югославии патриархальный уклад стал уходить в прошлое, как вода уходит в песок. Но не всюду почвы песчаные. Не сразу исчезают из людских отношений каноны патриархальной семьи... Часто, утратив свой изначальный смысл, они продолжают существовать в каких-то новых формах.

По неизменному обычаю предков в Черногории, в Сербии, в Македонии отец или мать выражают высшую степень любви и ласки к своей дочери, величая ее именем «сын мой», «сыночек».

Комплекс «мужской головы» остался в народном сознании, пусть даже, как в сказке, остался домовой — хранитель очага...

Однажды я с женой и детьми остановился на несколько отпускных дней в кемпинге возле города Петровац на Море. По соседству с нами разместилась черногорская семья: отец — юрист, мать — домохозяйка, два сына — студенты и дочь — ученица последнего класса гимназии. Мы подружились. Вместе ходили купаться. По очереди приглашали друг друга на чашку кофе после сиесты... Наши палатки стояли метрах в десяти, а газовые плитки — и того ближе... Как-то под вечер черногорка стряпала ужин, а дочка помогала ей. Обе вполголоса вывязывали тонкий узор старой-престарой песни, в которой грустных ниточек было больше, чем светлых. Когда песня закончилась, дочка вздохнула и серьезно сказала:

— Мама, и зачем ты меня родила девочкой?!

— Сыночек ты мой, но ведь кому-то нужно рожать, — так же серьезно и, словно бы оправдываясь, ответила ей мать.

Но вернемся на славле к моему черногорскому другу. Оставив на минуту мужское общество, я подошел к колыбельке, над которой склонилась мать. Спросил о ее планах.

— Год покормлю его грудью, чтобы приобрел иммунитет и рос богатырем, а затем в экспедицию, на раскопки: теперь я мать двух черногорцев и обеспечила себе полное право на эмансипацию, — рассмеялась она. — Свекор и муж счастливы и готовы сами нянчить и воспитывать продолжателей своего

рода.

Кивком головы я выразил с ней солидарность.

Через год она действительно была в экспедиции. Дети росли богатырями.

«Кровь не вода»

От города Улциня до села Загоня спидометр не накручивает и пяти километров. Но расстояния измеряются не только мерой длины...

Высокая ограда, массивная стальная дверь...

— Мой дом — моя крепость, — говорит с грустью югославский коллега.

Скрежещут засовы, звякают щеколды, и ворота медленно открываются. В глубине просторного двора большой приземистый дом, словно бы притаился, спрятавшись от прохожих и приезжих. Гостей встречают одиннадцать пар детских глаз. Настороженных, однако с искорками любопытства. Стоят ребятишки как вкопанные. Один, росленький, отделился. Подходит к коллеге, разглядывая фотоаппарат и магнитофон.

— Как зовут тебя?

— Бечо.

— А сколько тебе лет?

— Десять.

— В школу ходишь?

— Нет.

— А читать-писать можешь?

— Могу. И стихи умею декламировать.

— Кто же тебя научил?

— В школу нам, мужским головам, нельзя, — пояснил вместо Бечо его брат постарше, представившийся Сулейманом. — Но мы все грамотные. Учат нас отцы и дядья, а также сестры. Сестрам в школу можно.

— А мне еще вот он помогает, — Бечо указал на мальчика, стоявшего чуть поодаль, у грабарской тачки. — Его зовут Зоран Йоветич. Мы одногодки и друзья. Он в четвертом классе учится, каждый день к нам заходит, рассказывает мне по учебникам уроки, потом мы играем...

— Жаль, что Бечо не может прийти ко мне, — тихо проронил Зоран. — А я очень бы хотел, чтобы он пришел.

— Мы со двора никуда не выходим, — словно бы оправдываясь, сказал Бечо. — Поэтому к Зорану я не могу пойти. И никогда, наверное, не смогу. В школу тоже. Хотелось бы увидеть — какие они такие — парты? И как учителя уроки спрашивают. До школы от нас совсем недалеко.

Все мужское население дома уже было во дворе: отец Бечо — Хасан, его родные братья, сыновья и племянники. Они слушали Бечо и Сулеймана и молчали.

Стоявший в дверях парнишка с гармоникой сел на каменный приступок и начал перебирать клавиши, еле слышно наигрывая напевную мелодию.

— Мой брат Рамазан, — кивнул в его сторону Бечо. — Ему уже четырнадцать... Он целый день готов не расставаться со своей гармоникой. В ту неделю наигрался вдосталь на свадьбе Дилаверы. Это наша родная сестра...

Семь женихов засылали сватов просить руки двадцатилетней Дилаверы. Выбирала красавица. Наконец выбрала, Ровню — во всех отношениях. Свадьбу сыграли богатую, веселую. А когда зять уводил молодую из родительского дома, Хасан, дядья Цафо, Фадил и Мето, братья родные и двоюродные по линии отца — а их по пальцам двух рук не пересчитаешь — простились с ними во дворе. За ворота им нельзя. Там всякую мужскую голову семьи Кученичей, будь то юноша или мужчина в зрелых годах, ребенок или старик, подстерегает смерть. Все они пленники дикого обычая предков — кровной мести.

Были времена, когда эта напасть свирепствовала подобно эпидемии. Ее даже называли красной чумой Черной Горы.

«Народ, геройски воевавший против турок, против Наполеона, сам пускал себе кровь, — замечал Владимир Дворникович, рисуя картину первых десятилетий XIX века. — Черная Гора тех поколений являла собой поприще неукротимых инстинктов, пламенных страстей и необузданного своеволия».

Кровная месть возникала чаще всего на почве племенной розни. А племенная рознь вспыхивала подобно копне сухого сена на ветру от первой случайной искорки. То ли из-за межи, то ли из-за неподеленного пастбища, водоема. Вспыхивала из-за кем-то сказанного сгоряча обидного слова. Межплеменную вражду разжигали турки. Разделяя черногорцев, они пытались укреплять свою власть над ними.

Племя мстило племени, братство — братству, люди убивали людей, которых иногда знать не знали, в глаза не видели. Иногда кровная месть распространялась на всякого мужского представителя племени. По жестоким законам вендетты кровью платят невинные.

Кроме того, существует месть кровью. К примеру, кто-то, случайно ли, преднамеренно ли, убивает человека. Брат или отец убитого, осведомленные, что статьи «око за око, зуб за зуб» в уголовном кодексе нет, присваивают себе функции высшей судебной инстанции и исполнителей приговора. Они убивают убийцу.

Или же месть за поруганную честь. В середине семидесятых нашумел один случай, происшедший в Черногории. Крестьянскую девушку на пути из своего села в соседнее повстречал местный парень и изнасиловал. Насильника арестовали. Был назначен суд. В день слушания подобных дел милиция тщательно проверяла входящих в зал заседаний, как бы не пронесли оружия. Отец пострадавшей знал об этом. И пронес пистолет накануне, припрятав его за бачок в туалете. На следующее утро приговор был опережен самосудом. Крестьянин подошел к скамье, на которой сидел парень, обесчестивший его дочь, и в упор выстрелил ему в лоб. Самосуд по закону республики карается жестоко. Вершат ли его мужчина или женщина, своими руками или руками наемников...

Пережитки патриархально-племенного уклада — одна, а темперамент — другая сторона медали кровной мести и мести кровью. «Кровь не вода», — любят говорить черногорцы, часто добавляя: «А братство — не репа без корня». Во имя братства кровь проливалась иногда, как вода...

Но я расскажу об одном, к великому счастью, не состоявшемся убийстве и могущей последовать за ним кровной мести. Разыгралась драма в маленьком городке. Двое из трех ее участников были моими знакомыми: брат и сестра из интеллигентной черногорской семьи, оба с высшим гуманитарным образованием. Брат, находившийся на временной работе в Швейцарии, приехал навестить мать и сестру и, зайдя в местную Скупщину, повздорил с чиновником из-за пустяка. В пылу ссоры произошел обмен оскорбительными словами. Были свидетели. Чиновник, годами старше, положением солиднее, сказал, что он своего обидчика — «этого пацана» — пристрелит. После ссоры молодой человек благополучно отбыл в Швейцарию и возвратился в родной городок через два года. Проведавший об этом чиновник подкараулил его на перекрестке и среди бела дня открыл по нему стрельбу из пистолета. Молодой человек, убегая, отстреливался. Пуля слегка задела чиновника... Еще года через два сестра молодого человека досказала мне развязку инцидента:

— Видите ли, у нас в семье одна мужская голова... Когда это с братом случилось и возникла реальная опасность, что он будет убит, я приобрела пистолет. А кому, кроме меня, вершить месть? Отца и братьев у него нет. Вот я и овладела этим не столь сложным видом оружия. И научилась стрелять не как-нибудь, а без промаха, наверняка. Я счастлива, что все закончилось миром. Но произойди непоправимое, можете не сомневаться, я бы отомстила за брата по-мужски.

И хотя эта девушка казалась созданием нежным, беззащитным — я ей поверил. Ее решимость вдруг с необычной определенностью прочиталась в глазах, обозначилась строгими чертами на милом личике, прозвучала металлом в голосе... У черногорцев прежде был такой обычай. Если в семье погибает или умирает последняя «мужская голова», над домом вывешивается черный флаг, мать и жена надевают платки, юбки и кофты черного цвета и носят их всю жизнь, а одна из девушек или женщин дает обет безбрачия, облачается в мужскую одежду, навешивает на пояс оружие. Племя относится к ней как к мужчине. Она наравне с другими мужчинами участвует в сборах, представляет интересы семьи.

...Хорошая, дорогая у Рамазана гармоника. Замечательный слух у парня. Услышит один раз по радио или телевидению песню, которая тронет его сердце, тут же подберет ее на гармонике.

— Ему бы учителя, — говорит Хасан. — Из него бы получился настоящий музыкант!

— Эх, в музыкальную школу бы мне, — печально вторит отцу Рамазан.

Из дома выходит супруга Хасана Эса. Предлагает гостям напитки, кофе, приглашает остаться на обед. Ей помогает дочка — восемнадцатилетняя Игбала. Утром они вдвоем ходили на базар в Улцинь, продали овощи, фрукты со своего сада и огорода. Женщинам этого дома можно выходить за пределы двора свободно и безбоязненно: на них кровная месть не распространяется. Видят Игбалу парни на селе и в городе. Стали засылать сватов. С дочерьми Хасану и его братьям легче. А вот сыновей женить — проблема. Какая девушка отважится обречь себя на брак с человеком, приговоренным к смерти, родить от него смертника-сына? Младший брат отцовского — Хасанова поколения Кучевичей — Мето женился на тридцать седьмом году.

— Друзья искали мне невесту, — рассказывает Мето. — Долго искали... Отказывали девушки. Оно и понятно... А вот она — Хавае из Шаса — согласилась. Спасибо ей! Живем мы в любви и ладу, двое детишек у нас родилось. Джеваду полтора года, Севдз — три месяца... Сам себя иногда спрашиваю: в чем виноват мой Джевад? Неужели и ему придется жить, не выходя за эту ограду?

...О веревке в доме повешенного, как известно, не говорят. Когда и по чьей вине возникла ссора, а за ней — вражда между двумя семьями и кто первым пролил кровь?.. Чужая душа потемки... В печати сообщалось, что 15 сентября 1965 года Цафо Кучевич убил двух братьев Маридитов — крестьян соседнего села Пистуле. В пылу ли ссоры или мстя за ранее пролитую кровь? Об этом не говорилось. А спросить не нашлось у кого. Убийца был приговорен к 15 годам заключения. Освободили его досрочно — через 11 лет и три месяца — за прилежный труд и примерное поведение. По закону республики человек получил право на волю. Фактически же заключение для него продолжается. За оградой семейного двора. Не о нем, однако, речь. Цафо совершил преступление. Страшное преступление. Но они — его братья и их дети, большинство из которых и появилось-то на свет после тех двух смертей — в чем и перед кем они виноваты?! Как можно позволить дикой, слепой, фанатичной традиции дамокловым мечом висеть над их невинными головами?!

...У черногорцев существует замечательная традиция — «вече примирения», где мирятся самые заклятые враги и разрешаются самые давние споры.

Хочется верить, что эта традиция окажется самой стойкой у народа лютых скал.

Василий Журавский Фото автора

(обратно)

Альфред Э.Ван Вогт. Не только мертвые...

Покинутый и разбитый китобойный корабль найден у побережья северной Аляски!

29 июня 1942 года. Китобойный корабль «Альбатрос», разбитый до последнего шпангоута и без следа команды, был найден сегодня в Беринговом проливе американским патрульным кораблем. Командование военного флота заинтриговано сообщением, что палуба и оба борта шхуны разбиты будто мощными ударами. Как говорится в официальном сообщении, эти повреждения не могли быть вызваны «бомбами, торпедами, артиллерийским огнем или любыми другими атаками противника». Печи в кухне были еще теплыми. Уже три недели в этом районе не было никакого шторма, так что загадка остается нерешенной. «Альбатрос» вышел из американского порта на западном побережье в начале марта под командованием капитана Уорделла и с командой из восемнадцати человек. Все они бесследно пропали.

Уорделл, капитан китобойного корабля «Альбатрос», был настолько погружен в мрачные мысли по поводу трех месяцев, зря проведенных в море — китов не было и следа, что заметил подводную лодку, лежавшую недалеко от берега, только когда шхуна уже входила в бухту.

На мгновение он почувствовал в голове пустоту, но тут же взял себя в руки. Палубный телеграф в машинном отделении показал «полный назад». План Уорделла был ясен и прост.

Он уже открыл рот, чтобы позвать рулевого, но передумал, сам взялся за штурвал и, развернув корабль, умело вывел его за линию подводных скал. С грохотом упал якорь, плеск воды эхом отразился в тишине безветренного утра.

И вновь воцарилась тишина, только вдалеке слышен был шум северного моря; беспокойные волны мягко ударяли в борт «Альбатроса», прокатываясь над скалами, за которыми стояла шхуна. Лишь время от времени мощная волна с яростным ревом разбивалась о торчащий скальный выступ.

Уорделл — снова на капитанском мостике — стоял неподвижно, прислушиваясь.

Однако никаких посторонних шумов не было: ни от работающих дизелей, ни хотя бы слабого звука от мощных электромоторов. Он облегченно вздохнул. Первый помощник Приди тихо подошел к нему сзади.

— Не думаю, чтобы нас заметили, капитан, — понизив голос, сказал Приди. — Никого не видно. А кроме того, по вполне очевидным причинам этот корабль не может выйти в море.

— Почему?

— Разве вы не заметили, что у него нет рубки? Видимо, ее отстрелили.

Уорделл стоял молча, потрясенный тем, что не заметил такого. Едва ощутимое восхищение собой, которое он в глубине души начал испытывать за ту уверенность, с которой вывел корабль из бухты, несколько угасло.

Потом ему в голову пришла другая мысль, и он нахмурился, недовольный тем, что придется проявить перед первым помощником еще один сбой своей наблюдательности. Однако, хоть и неохотно, он все-таки произнес:

— Забавно, с какой легкостью разум восполняет отсутствие привычных вещей. — Он заколебался. — Что касается меня, я даже не заметил, есть ли у них бортовая пушка!

На этот раз промолчал помощник. Уорделл взглянул на его вытянувшуюся физиономию и понял, что теперь уже Приди переживает шок и досаду. Капитан быстро добавил:

— Вызовите людей на палубу!

Вновь сознавая свое превосходство, Уорделл спустился на палубу и принялся внимательно осматривать корабельное орудие, стоявшее возле гарпунной пушки. Он слышал, как за его спиной собирается команда, но повернулся только при звуке нетерпеливого шарканья ногами.

Внимательно всмотрелся в лица собравшихся: с грубыми чертами, твердые, продубленные ветром. Пятнадцать мужчин и мальчик, не считая механика и его помощника. Все они словно ожили после того мрачного настроения, которое царило на корабле уже три месяца.

В памяти Уорделла всплыли долгие годы, проведенные на море с некоторыми из этих людей. Он кивнул им, и его тяжелое лицо потемнело от удовольствия.

— Парни! — начал он. — Похоже, что мы наткнулись на поврежденную японскую подводную лодку, забравшуюся в эти места. Вы знаете, что нужно делать. Перед отплытием военный флот снабдил наш корабль трехдюймовым орудием и четырьмя пулеметами, поэтому...

Он оборвал фразу, недовольно глядя на одного из старых матросов.

— В чем дело, Кеннистон?

— Прошу прощения, капитан, но это вовсе не подводная лодка. Я служил на флоте в прошлую войну и могу узнать их с первого взгляда, есть у них рубка или нет. Борта этого судна словно покрыты металлической чешуей. Это вовсе не подводная лодка!

Добравшись с небольшой группой людей за линию скал, Уорделл разглядывал чужой корабль. Долгий, неожиданно тяжелый переход к этому месту занял более часа. И теперь, когда они оказались здесь... что это за корабль?

В бинокль этот — корабль? — оказался металлическим корпусом с плавными линиями и сигарообразной формой, неподвижно лежащим среди мелких волн, сверкавших на поверхности бухты. Вокруг не было и следа жизни. И все-таки...

Уорделл вдруг замер, осознав свою ответственность за людей: шестерых, бывших с ним и тащивших два бесценных пулемета, и оставшихся на шхуне.

Потрясали не покрытый металлической чешуей корпус и огромная длина, потрясала чуждость этого корабля. За спиной капитана, в тиши этого негостеприимного скалистого пейзажа, раздался чей-то голос:

— Если бы у нас был радиопередатчик! Бомбардировщик мигом разделался бы с такой целью! Я...

Уорделл почти не обратил внимания на то, что голос мужчины странно стих. Он напряженно размышлял: два пулемета против ЭТОГО. Или даже четыре пулемета и трехдюймовка. Оружие с «Альбатроса» тоже следовало принимать во внимание, хотя сейчас шхуна находилась опасно далеко.

Мысли его замедлили свой бег, и он вздрогнул, заметив на плоской мрачной палубе какое-то движение. Огромный металлический люк повернулся, потом вдруг открылся, как на пружинах. В люке появилась какая-то фигура.

Фигура... ЧУДОВИЩА. Оно стояло на ороговевших, поблескивающих задних лапах, а его чешуя переливалась под солнцем позднего утра. Одна из четырех лап держала плоскую кристаллическую конструкцию, другая — небольшой овальный предмет, светло-пурпурный в ослепительных солнечных лучах. Остальные две лапы были пусты.

Фигура чудовища вырисовывалась на фоне прозрачного, голубовато-зеленого моря, оно стояло, гордо задрав голову, посаженную на короткую шею, с такой надменностью и уверенностью в себе, что Уорделл почувствовал ярость.

— Боже мой! — хрипло прошептал кто-то. — Пошлите ему парочку пуль!

Скорее звук, чем смысл слов, дошел до той части мозга Уорделла, в которой находятся центры управления речью.

— Огонь! — прохрипел он. — Фрост! Вайтерс!

Та-та-та-та! — застрекотали два пулемета, породив тысячекратное эхо в девственной тишине бухты.

Стоявшее к ним спиной существо, как раз начавшее быстро передвигаться по искривленной поверхности палубы, показывая при каждом шаге похожие на плавники ступни, повернулось и взглянуло в их сторону.

Его зеленые глаза, светящиеся, как у кота ночью, казалось, смотрели прямо в лицо Уорделла. Капитан почувствовал, как деревенеют его мышцы. Первым желанием было рвануться назад, укрыться за скальным выступом, исчезнуть из поля зрения бестии, но он не мог сделать ничего.

Видимо, этот паралич охватил и всех остальных мужчин, потому что пулеметы смолкли и воцарилась неестественная тишина.

Желто-зеленая рептилия шевельнулась первой, побежав обратно к люку. Возле него она остановилась и, казалось, собралась нырнуть туда головой вниз, как бы желая укрыться любой ценой.

Однако ничего подобного не произошло. Вместо этого она просто подала кому-то внутри кристаллический предмет, который держала в руках, и выпрямилась.

Послышался щелчок закрываемого люка... и ящер остался на палубе — путь к отступлению для него был отрезан.

На долю секунды все застыло в неподвижности, как в живой картине: замершие фигуры на фоне спокойного моря и темного, почти голого скалистого пейзажа. Чудовище стояло неподвижно, задрав голову и глядя пылающими глазами на мужчин за скальным выступом.

Уорделл не мог предположить, что чудовище готовится к прыжку; тем временем ящер вдруг выпрямился и подпрыгнул вверх и в сторону, как жаба или ныряльщик, отталкивающийся от дна. Вода и бестия с тихим плеском соприкоснулись, а когда сверкающий фонтан опал, чудовища уже не было видно.

— Что вода забрала, — после долгой паузы сказал Уорделл, — вода и отдаст. Один Бог знает, что это такое, но на всякий случай держите пулеметы наготове.

Минута шла за минутой. Слабый бриз, едва заметно рябивший поверхность бухты, совершенно стих, и вода превратилась в плоское стеклянное зеркало, нарушавшееся только вдали, возле узкого выхода в открытое море.

Десять минут спустя капитан начал беспокойно вертеться, а через двадцать встал.

— Возвращаемся на корабль, — нервно сказал он. — Это чудовище слишком сильно для нас.

Когда через несколько минут они уже двигались вдоль берега, издалека донеслись крики, потом длинная очередь из пулемета — и вновь все стало тихо.

Звуки шли со стороны шхуны, стоявшей на якоре за пределами их поля зрения, ограниченного рядом деревьев поперек пролива.

Уорделл что-то раздраженно бормотал на бегу. Они с большим трудом добрались сюда, теперь же передвижение было настоящим мучением: он то и дело поскальзывался и спотыкался, а в первые же минуты дважды упал.

Второй раз он поднялся медленно и ждал своих товарищей, пока они не поравнялись с ним. Дальше они уже не бежали, поскольку Уорделл понял: что бы ни произошло на корабле, этого уже не исправить.

Осторожно вел он своих людей по усеянному скалами трещиноватому берегу. Он шел вперед, злясь на себя, что покинул «Альбатрос», а особенно за мысль противопоставить хрупкий деревянный кораблик вооруженной подводной лодке.

Даже если — как в данном случае — это не была подводная лодка. Подсознательно Уорделл гнал от себя мысли о том, чем это может быть.

 

На мгновение он попытался представить ситуацию со стороны: себя самого, пробирающегося по пустынному каменистому берегу к небольшой бухте, чтобы увидеть, что этот... ящер сделал с его кораблем. Однако ничего не выходило. Картина эта попросту не умещалась в его воображении. Она ни в малейшей степени не согласовывалась со всеми спокойными днями и вечерами его жизни, которые он провел на капитанских мостиках различных кораблей, просто сидя или покуривая трубку, равнодушно поглядывая на море.

Еще более туманным и одновременно мало соответствующим действительности казался ему мир цивилизации: игра в покер в тишине клубного кабинета, громкий смех, женщины с дерзкими взглядами — все, что заполняло те короткие периоды, когда он находился в порту, — эта особенная, бесцельная жизнь, которую он с такой готовностью бросал, когда вновь подходило время выхода в море…

Усилием воли он отогнал от себя эти мысли и приказал:

— Фрост, берите с собой Блейкмана и Макканна и принесите сюда одну бочку с водой. Дэнни наверняка уже их наполнил. Нет, пулемет забирайте! Останетесь у баков, пока я не пришлю вам на помощь людей. Мы погрузим воду и уберемся отсюда.

После этого конкретного решения настроение Уорделла улучшилось. Они отправятся на юг, к военной базе, и пусть другие, лучше снаряженные и обученные, займутся чужим кораблем.

Только бы «Альбатрос» оказался на месте и цел! Собственно, он не представлял точно, чего боится, но испытал невыразимое облегчение, когда, поднявшись на вершину последнего, самого крутого холма, увидел шхуну. В бинокль можно было разглядеть на борту людей. Камень упал с его сердца, когда он понял, что все в порядке.

Однако что-то здесь произошло. Ничего, через минуту он все узнает...

Впрочем, поначалу казалось, что Уорделл не узнает ничего. Когда он поднялся на палубу, уставший более, чем ожидал, вся команда собралась вокруг него. Суматоха, в которой тонули возбуждение и возмущение каждого, только затрудняла дело.

До капитана доносились слова о существе, похожем на жабу размерами с человека, которое проникло на борт. Потом что-то о машинном отделении и — уже совсем непонятное — о механике и его помощнике...

Голос Уорделла пробился сквозь этот гам, положив ему конец, и был обращен к Приди:

— Есть какие-нибудь повреждения?

— Никаких, — ответил офицер, — если не считать того, что Рутфорд и Кресси все еще не могут прийти в себя.

Упоминание о механике и его помощнике было непонятно, но капитан игнорировал это.

— Приди, отправьте на берег шестерых, чтобы помогли принести на корабль воду! Потом поднимитесь на мостик.

Спустя несколько минут Приди доложил Уорделлу, что произошло. Услышав пулеметные выстрелы с берега, все оставшиеся на корабле собрались у левого борта.

Мокрые следы, оставленные чудовищем, показывали, что оно воспользовалось этим, чтобы подняться на борт справа. Заметили его у отверстия переднего трюма, спокойно разглядывающего носовую палубу, где стоят орудия.

Провожаемое взглядами девяти человек, чудовище смело шло явно в сторону орудий, потом вдруг повернуло и прыгнуло за борт. Тогда по нему и начали стрелять.

— Не думаю, чтобы мы попали, — признался Приди.

Уорделл задумался.

— Не знаю, можно ли его вообще ранить пулей. Оно... — он вдруг замолчал. — Что я, черт возьми, говорю?! Ведь оно всегда удирало, когда мы стреляли в него. Что потом?

— Мы обыскали весь корабль и наткнулись на Рутфорда и Криси. Они были без сознания, а когда их привели в чувство, — ничего не помнили. Механик сказал, что нет никаких повреждений. Вот, пожалуй, и все.

Этого хватит, подумал Уорделл, но вслух ничего не сказал. Некоторое время он стоял, представляя себе желто-зеленого ящера, карабкающегося на борт шхуны. Что искало здесь это дьявольское создание?

 

Солнце стояло высоко на южной стороне неба, когда последняя бочка воды оказалась на борту и корабль двинулся.

Стоя на капитанском мостике, Уорделл с облегчением вздохнул, когда шхуна прошла вдалеке от белогривых подводных скал и направилась на глубокую воду. Капитан передвинул указатель телеграфа на «полный вперед», как вдруг глухой рокот дизелей сменился кашляющим звуком и... стих вообще.

Еще некоторое время «Альбатрос» плыл по инерции, покачиваясь с боку на бок. В полумраке машинного отделения капитан увидел Рутфорда, пытавшегося поджечь спичкой небольшую лужицу нефти. Это был настолько абсурдный поступок, что Уорделл замер, вытаращив глаза.

Но нефть не желала гореть! Четыре очередные горелые спички присоединились к тем, что уже лежали на полу, возле радужной лужи.

— О Боже! — воскликнул Уорделл. — Эта тварь что-то бросила нам в нефть... — Дальше он говорить не мог.

Ответ пришел не сразу. Наконец механик, не поднимая головы, сказал сдавленным голосом:

— Я вот все думаю, капитан: чего эта банда ящеров от нас хочет?

Уорделл вернулся на палубу, оставив этот вопрос без ответа. Он чувствовал голод, но не сомневался, что сосущее ощущение в желудке вызвано не только им.

Уорделл машинально поел и снова вышел на палубу, одеревеневший и сонный. Подъем на капитанский мостик поглотил всю его энергию и силу воли. Остановившись, он посмотрел на пролив, ведущий в бухту.

За несколько минут, пока дизели работали еще на нормальном топливе, «Альбатрос» подошел к нему настолько, что позади был теперь виден далекий темный корпус.

Сонным взглядом смотрел Уорделл на неподвижный чужой корабль, потом повел биноклем вдоль береговой линии, наконец глянул на палубу шхуны и в ту же секунду едва не выскочил из собственной кожи.

На палубе, склоняясь над гарпунной пушкой, стояло чудовище. Его чешуйчатое тело сверкало, как влажная кожа большой ящерицы, у ног образовались небольшие лужицы воды, стекавшей в сторону лежавшего лицом вниз и без признаков жизни гарпунщика Арта Зота.

Будь пришелец человеком, капитан наверняка преодолел бы паралич мышц и достал висящий на поясе револьвер. Или хотя бы тварь была так же далеко, как в первый раз...

Однако Уорделл стоял в неполных десяти метрах от чудовища, блестящего, страшного гада с четырьмя передними лапами и двумя задними, защищенными чешуей. Кроме того, где-то в закоулках мозга капитана таилось сознание, что пулеметные пули не смогли его ранить...

Не придавая значения тому, что за ним могут наблюдать, чудовище дергало гарпун, торчавший из ствола пушки. Вскоре, однако, оно прекратило это занятие, обошло пушку кругом и начало ковыряться в замке орудия. Пурпурный предмет, который оно держало, то и дело вспыхивал. И вдруг в послеобеденную тишину ворвалась волна голосов и смеха.

Мгновением позже кухонная дверь открылась настежь, и полтора десятка мужчин высыпали на палубу. Солидная деревянная дверь закрывала от них бестию.

Простецкий смех моряков взлетел под небеса над этим извечно холодным морем. Их вульгарные остроты и еще более грубые ругательства доносились до Уорделла как будто издалека. Совсем как дети, подумал он. Сознание, что странные существа заперли их здесь, на лишенном топлива корабле, видимо, еще не совсем дошло до них, иначе они не вели бы себя как безмозглые дурни...

Теперь Уорделл удивился, что дал бестии хотя бы на секунду загипнотизировать себя. С криком выхватил он револьвер и выстрелил в спину ящера, склонившегося над прочным канатом, которым гарпун был прикреплен к кораблю.

Странное дело: после выстрела на мгновение воцарилась полная тишина. Существо выпрямилось и повернулось. И тогда...

Люди начали кричать, а пулемет на вороньем гнезде застрекотал короткими возбужденными очередями. Пули прошли мимо, лишь вспенив воду за кормой корабля.

Уорделл разозлился на чертова дурня, сидевшего наверху. Задрав голову, он яростно крикнул, чтобы этот целил как надо. Когда он снова взглянул на палубу, чудовища на ней уже не было.

Тихий плеск смешался с дюжиной прочих звуков; вся команда, навалившись на борт, высматривала что-то в воде. Уорделлу показалось, что поверх их голов он заметил желто-зеленое сияние в глубине, но цвета эти слишком быстро и слишком легко смешались с переливающейся оттенками голубизны, зелени и серой поверхности северного моря.

Капитан стоял неподвижно, чувствуя холод в сердце — резкое ощущение ненормальности ситуации. Рука с револьвером не дрогнула, значит, он не мог промахнуться. И, однако, до сих пор ничего не случилось.

Парализующее напряжение капитана несколько ослабло, когда он увидел встающего с палубы Арта Зота — пошатывающегося и все-таки живого! Капитан вдруг почувствовал, что у него дрожит каждый нерв. Старина Арт! Нужно что-то большее, чем этот проклятый ящер, чтобы убить такого человека!

— Арт! — крикнул Уорделл. — Наводите трехдюймовку на эту лодку. Затопите эту чертову развалину! Дадим урок этим...

Первый снаряд упал слишком близко — метрах в ста от металлического корпуса. Второй — слишком далеко: взорвался, взметнув обломки камня.

Зато третий попал точно в цель. А за ним десять следующих. Это была прекрасная серия, но сразу после нее капитан обеспокоенно воскликнул:

— Лучше перестаньте! Это не причиняет ей вреда — никаких дыр не видно. Прибережем снаряды для стрельбы в упор, если до нее дойдет дело. Кроме того...

Он замолчал, не решившись произнести вслух мысль, которая только что пришла ему в голову: до сих пор эти таинственные существа не причинили никому никакого вреда, и стрельбу вела только команда «Альбатроса». Правда, произошел инцидент с топливом, а также второй, когда чудовище явилось на корабль, чтобы осмотреть гарпунную пушку. Но кроме этого...

Сбитые с толку, они обсудили этот вопрос с Приди и приняли решение закрыть все трюмы изнутри на замки, а на вороньем гнезде поставить человека с пулеметом.

Уорделла разбудили возбужденные крики. Солнце уже поднималось над линией горизонта, когда полуодетый, он выскочил на палубу. Замок на дверях был аккуратно разрезан.

В мрачном настроении он присоединился к небольшой группе мужчин, собравшихся вокруг орудий. Арт Зот брюзгливо говорил о повреждениях.

— Вы только взгляните, капитан, эти твари отрезали у нас канат от гарпуна. И оставили за это немного медной проволоки или чего-то вроде. Только взгляните на этот мусор!

Уорделл машинально поднял проволоку, а гарпунщик продолжал давить на него своим громким голосом:

— И так обстоит дело со всем. У нас есть два комплекта

гарпунов, — и хвост каждого теперь перевязан проволокой, как верхушка мачты. Они проделали дыры в палубе, продели сквозь них проволоку и привязали ее к килю. Все было бы не так плохо, но эта тонкая проволока... Черт побери!

— Подайте мне клещи, — утихомирил его капитан. — Нужно все это убрать...

К своему удивлению, он не смог перекусить провод, хотя и напрягал все свои силы. Проволока стеклянно как-то поблескивала, что могло быть вызвано отражающей способностью. Кто-то за его спиной сказал не своим голосом:

— Похоже, мы совершили неплохую сделку. Только к чему это они нас готовят? На какого кита мы должны будем охотиться?

Уорделл застыл, удивленный странно сформулированным вопросом: к чему они нас готовят? Наконец он выпрямился, приняв решение.

— Парни, — торжественно сказал он, — идите завтракать.

 

Мы изучим этот вопрос до конца, даже если придется погибнуть!

Скрипели уключины, вода мягко плескалась о борт лодки. С каждым мгновением это нравилось Уорделлу все меньше.

Потом его поразило то, что лодка подплывает к кораблю не прямо, а под некоторым углом, и что он может видеть сбоку устройство, которое еще раньше заметил на носу металлического корпуса.

Он поднял к глазам бинокль — и застыл в этой позе, слишком удивленный, чтобы хотя бы крикнуть. Да, это было оружие — ГАРПУННАЯ ПУШКА.

Не могло быть и речи об ошибке. Они даже не сменили конструкции: ни длины гарпуна, ни... Минуточку, а канат?

Он заметил у пушки небольшой барабан — как у игрушки, а медный блеск сказал ему остальное.

Они дали нам канат такой же прочный, как и их собственный, подумал он, такой, который выдержит... все. И вновь он почувствовал холодок, вспомнив слова кого-то из команды: НА КАКОГО КИТА...

— Ближе! — хрипло приказал он.

Где-то в глубине души он понимал, что бравирует. Осторожно, сказал он себе, в аду уже, хватает дураков. Риск — это...

— Ближе! — поторопил он.

С пятнадцати метров был отчетливо виден длинный темный корпус, частично погруженный в воду. Уорделл не заметил на нем ни царапины, которая указывала бы, где взрывались снаряды трехдюймовки; нигде никаких повреждений.

Капитан уже открывал рот, чтобы заговорить, приняв решение подняться на борт под прикрытием огня пулеметов, как вдруг раздался оглушительный грохот.

Как будто отголосок какого-то катаклизма или канонада огромных орудий, стреляющих друг за другом, грохот отразился от скалистых холмов мощным эхом, которое прокатилось над естественной чашей бухты, почти полностью закрытой сушей.

Длинный, похожий на сигару, корабль двинулся с места все быстрее и быстрее. Он описал широкий полукруг и, явно сторонясь их лодки, направился к выходу в открытое море.

За кормой его внезапно разорвался один снаряд, потом второй и третий, и Уорделл увидел изрыгающий пламя ствол трехдюймовки на далеком «Альбатросе». Несомненно, Арт Зот и Приди пришли к выводу, что наступил критический момент.

Однако чужой корабль не обращал на это внимания. Он двигался по проливу вдоль гребня подводных скал, а потом направился на глубину. Так он прошел примерно милю от шхуны, и оглушающий рев стих. Небеса поглотили этот протяжный грохот. Корабль еще проплыл вдоль берега по инерции и остановился.

Так он и стоял — тихий, мертвый, как и прежде, темный силуэт над беспокойной водой. Арт Зот оказался достаточно умен, чтобы прекратить напрасную стрельбу, еще когда корабль плыл.

В тишине было слышно дыхание людей на веслах. Лодка раскачивалась при каждом движении и содрогалась от ударов волн растревоженной бухты.

Когда они вновь вернулись на китобой, капитан вызвал Приди в свою каюту. Он налил два виски, выпил свою порцию одним глотком и сказал:

—Мой план таков: мы снабжаем водой и продуктами малую лодку и отправляем троих людей за помощью. Совершенно ясно, что больше мы не можем участвовать в этой игре в прятки, не зная даже, в чем тут дело. Думаю, трое опытных моряков доберутся до поста полиции за неделю, а может, и раньше. Как по-вашему?

Ответ Приди утонул в топоте башмаков. Дверь резко открылась. Матрос, который так бесцеремонно ворвался в каюту, показал два темных предмета и крикнул:

— Смотрите, капитан, что одна из этих тварей бросила на палубу: плоская металлическая плитка и сумка с чем-то там! Она удрала, прежде чем кто-нибудь успел ее хотя бы увидеть!

 

Именно эта плитка привлекла внимание Уорделла, поскольку казалась совершенно бесполезной. Она была толщиной в один сантиметр, длиной в тридцать и шириной в двадцать. С одной стороны она была серебристой, с другой — черной.

И это было все. Потом капитан заметил, что Приди поднял сумку и открыл ее.

— Капитан, смотрите! воскликнул помощник. — Здесь есть фотография нашего машинного отделения, со стрелкой, указывающей на бак с топливом. И немного серого порошка. Наверное, это восстановит наше топливо!

Уорделл выпустил металлическую плитку, потянувшись за сумкой, но замер, словно оглушенный видом черной стороны плитки.

Изображение было... трехмерным. Сначала появился фон. Необыкновенные, острые, как иголки, и ярко светящиеся точки, выглядывали из глубокой бархатной черноты.

Пока Уорделл вглядывался в него, изображение изменилось. Что-то подплыло к верхнему краю, приблизилось и явилось на фоне черноты, как миниатюрное создание.

«Боже мой, фотография! — подумал капитан. — Движущаяся фотография!»

Однако... фотография ЧЕГО?

Существо было микроскопическим, однако это было самое страшное чудовище, которое когда-либо видел Уорделл: ужасное, многоногое, с длинным телом и длинной мордой. Какая-то карикатурная ошибка природы, безумное творение больного воображения.

Уорделл резко отшатнулся, когда существо вдруг выросло. Фигура его занимала теперь половину этого фантастического экрана, и все же казалось, что смотришь на него с большого расстояния.

— Что это такое? — услышал он шепот Приди за своим плечом.

Уорделл молчал. Ответ пришел сам — с экрана.

Бой в Космосе начался как обычно, в случае дьявола-Блала — неожиданно. Последовал стремительный обмен выстрелами; полицейский корабль отчаянно маневрировал, пока его оружие сеяло уничтожение. Но все было напрасно.

Чудовище появилось высоко на переднем экране; тонкий оранжевый луч вырывался из его яйцеобразной головы.

Командор Рал Дорно даже застонал, заметив, что оранжевое свечение задерживает белый огонь патрульного корабля — достаточно долго, чтобы уничтожить корабль.

— О, Космос! — воскликнул он. — Мы не уничтожили вовремя его сенсоры! Мы не...

Небольшой космический корабль затрясся от носа до кормы, огни замигали и погасли, в коммуникаторе слышались только чужие шумы; потом и они стихли. Атомные двигатели икали, переходя с беззвучного ровного гудения нахриплый пульсирующий грохот. Наконец они остановились.

Корабль начал падать.

За спиной Дорна чей-то голос — Сенни? — с облегчением воскликнул:

— Его сенсоры поворачиваются! Мы попали! Он тоже падает!

Дорно не ответил. Вытянув четыре чешуйчатых руки, он поднялся от бесполезного экрана и с мрачным видом взглянул в ближайший иллюминатор.

В сильном блеске солнца этой планетарной системы он наконец с трудом заметил тридцати метровое сигарообразное чудовище. Ужасающая трехметровая пасть открывалась и закрывалась, как стальные челюсти экскаватора. Бронированные лапы рвали когтями пустое пространство; длинное тяжелое тело извивалось в судорогах мощных мышц.

Дорно почувствовал, что кто-то проскользнул за его спиной. Не поворачиваясь, он сказал вслух:

— Несомненно, мы уничтожили его сенсоры. Но он по-прежнему жив! Атмосферное давление планеты под нами замедлит его падение настолько, что удар при соприкосновении с поверхностью лишь ошеломит его. Попробуем включить ракетные двигатели, чтобы приземлиться как можно дальше от него — по крайней мере, в пятистах негах. Для ремонта нам потребуется не менее ста ланов...

— Командор, что это такое?

Шепот был тихим, словно дуновение. Дорно узнал голос новенькой Карлисс, его жены на время этого полета.

Он до сих пор не мог привыкнуть к тому, что его жена не Яросан, а другая женщина. И сейчас, в этой критической ситуации, потребовалось время, чтобы вспомнить, что его спутницы по многим совместным путешествиям сейчас с ним нет. Что же, Яросан воспользовалась привилегией женщины из патруля.

«Вскоре я достигну возраста, когда женщина мечтает иметь детей, — сказала она ему,— а по закону только один из них может быть твоим. Рал, я хочу, чтобы ты нашел себе какую-нибудь милую практикантку и женился на ней на два путешествия...»

Дорно медленно повернулся, слегка раздраженный тем, что среди членов его экипажа есть кто-то, не понимающий всего немедленно. Ответ его был короток.

— Это дьявол-Блал, дикое существо с индексом разумности, не превышающим десяти, посещающее неизученные планетарные системы. Оно исключительно хищно и имеет в мозгу так называемый сенсорный участок, который вырабатывает колоссальную органическую энергию.

Основная задача этой энергии — перемещение Блала с места на место. К сожалению, когда это существо движется, каждое находящееся поблизости механическое устройство, использующее субмолекулярную энергию, перенасыщается энергией органической. Нейтрализация ее требует долгой и напряженной работы, но она необходима, чтобы хоть одно атомное или электронное устройство начало работать.

Наши автоматы сумели уничтожить сенсоры Блала до того, как он нас обездвижил. Теперь нужно уничтожить его тело, но пока мы не приведем в порядок наше энергетическое оружие, это невозможно. Все понятно?

Стоявшая за его спиной Карлисс неуверенно кивнула и, помедлив, спросила:

— Допустим, он живет на этой планете, под нами, и там есть еще другие, подобные ему создания. Что тогда?

Дорно вздохнул.

— Моя дорогая, — сказал он, — устав гласит, что все члены экипажа должны познакомиться с данными о каждой планетарной системе, к которой их корабль приближается, пролетает рядом или...

— Но ведь мы увидели это солнце всего поллана назад.

— Главный компьютер сообщает данные системы уже три лана... Впрочем, неважно. Планета под нами — единственная населенная в этой системе. Ее континенты, площадь которых составляет одну двадцатую целого или чуть больше, были колонизированы теплокровными существами с Водеска. Жители называют ее «Земля», и эра космических путешествий у них еще впереди.

Я могу сообщить тебе астрогеографические данные и среди них то, что Блал не полетел бы по своей воле на эту планету, поскольку не выносит гравитации величиной в восемь дер и кислорода в атмосфере. К сожалению, несмотря на эти физические и химические неудобства, он может там жить, представляя собой смертельную опасность.

Разум Блала ориентирован исключительно на ненависть. Мы уничтожили главный источник его органической энергии, но фактически вся его нервная система является резервуаром энергии сенсоров. Охотясь, он может перемещаться в Космосе по следам метеоритов со скоростью многих километров в секунду. Преследование их возможно из-за развитой много веков назад способности находить любые материальные тела.

Боль, которую мы ему причинили, настроила его на наш корабль с первого обмена энергетическими ударами, потому он начнет нас искать, как только приземлится, независимо от того, насколько далеко мы будем от него. Надеюсь, он не доберется до нас, пока наш дезинтегратор не будет готов. В противном случае...

— Но не разрушит же он металлитовый космический корабль!

— Именно это он и сделает. Его зубы излучают тонкие пучки энергии, которые могут разложить любой, даже самый прочный металл. А управившись с нами... Только представь неисчислимые разрушения на Земле, прежде чем патруль обнаружит, что случилось. Не забывай также, что галактические психологи считают абсолютной катастрофой факт, что какая-то планета преждевременно узнает о существовании могучей, высокоразвитой галактической цивилизации.

— Знаю! — живо согласилась Карлисс. — Инструкция говорит, что если житель такой планеты увидит нас хотя бы мельком, он должен быть ликвидирован.

Дорно кивнул.

— Поэтому нашей задачей, — мрачно суммировал он, — является: сесть достаточно далеко от этой бестии, чтобы защититься и уничтожить ее, прежде чем она причинит какой-либо вред, а затем убедиться, что нас не видел ни один человек.

А сейчас, — продолжал он, — я предлагаю тебе посмотреть, как Сенна включает наши ракетные двигатели, чтобы мы могли безопасно приземлиться в этой аварийной ситуации. Он...

За дверью кабины управления замигап газовый огонек. Вошедший сахфрид был еще выше Дорно. Он нес шар, светящийся сильным молочно-белым светом.

— Я принес плохие новости, — сказал он. — Вспомни: преследуя поставленных вне закона кжевов, мы израсходовали весь запас ракетного топлива, и с тех пор возможности его пополнить у нас не было. Нам придется садиться, маневрируя только в случае крайней необходимости.

— Что?!— воскликнул Дорно, обменявшись испуганными взглядами со своей спутницей.

Даже после ухода Сенны командору сказать было нечего: было очевидным, что им грозит катастрофа.

Они работали все — Дорно и Карлисс, Сенна и Дегел, его жена. Спустя четыре лана все нейтрализаторы органической энергии были готовы. Не оставалось ничего другого, как только ждать, пока произойдет нормализация электронных структур, что, как обычно, шло ужасающе медленно.

— Несколько меньших двигателей и слабое ручное оружие, а также механические приспособления мастерской будут уже действовать, когда появится Блал, — сказал Дорно. — Но это поможет нам мало. По времени этой планеты нам нужны четыре дня и четыре ночи для ремонта двигателей дезинтеграторов, поэтому положение безнадежно.

Вообще-то можно сконструировать реактивное оружие и использовать остатки ракетного топлива, но это только разъярит бестию. — Он вздрогнул. — Боюсь, что все напрасно. По нашим последним наблюдениям, чудовище приземлится в ста негах севернее нас и, значит, будет здесь завтра. Мы...

Раздался сигнал молекулярной тревоги, а минутой позже они увидели шхуну, входящую в бухту, а затем поспешно отступающую. Немигающие, лишенные век глаза Дорно задумчиво следили за китобоем, пока он не исчез из поля зрения.

Командор потратил некоторое время на изучение автоматически сделанных снимков, потом представил свой план.

— У меня нет полной уверенности, но, кажется, судьба нам улыбнулась. Увеличение показало, что у этого корабля есть на борту два орудия, а из ствола одного из них торчит крючковатый предмет. Это навело меня на мысль: если необходимо, придется использовать остатки ракетного топлива, чтобы оставаться рядом с кораблем, пока я поднимусь на борт и осмотрю эти орудия.

— Будь осторожен! — беспокойно сказала Карлисс.

— Мой прозрачный панцирь защитит меня от любой опасности, — успокоил ее Дорно. — Кроме разве что беглого артиллерийского огня...

Теплое солнце светило над бухтой, поэтому холод воды оказался для Дорно неприятным сюрпризом. Наиболее болезненно он ощутил ее ледяное прикосновение в жабрах. Уже беглый осмотр гарпунной пушки убедил его, что он был прав.

— Это необыкновенное оружие, — сказал он своим товарищам, вернувшись на патрульный корабль. — Нужна только более сильная взрывчатка, чтобы попасть в Блала, и, разумеется, лучший металл в каждом элементе конструкции. Я вернусь туда за размерами и потом поставлю новое оборудование. Теперь это будет нетрудно, мне удалось нейтрализовать их топливо.

Конечно, его нужно будет восстановить, — закончил он. — В свое время. У них должна быть возможность маневрировать, когда явится Блал.

— А захотят ли они с ним сражаться? — спросила Карлисс.

Дорно невесело улыбнулся.

— Моя дорогая, — сказал он,— мы не оставим это на волю случая. Скопографический фильм расскажет им все вплоть до сложившейся достаточно угрожающей ситуации. Что касается остального, мы просто будем держать их корабль между нами и Блалом. Бестия почувствует энергию жизни на их корабле и отождествит ее с нами... Да, я могу гарантировать, что они будут сражаться.

— Блал даже мог бы избавить нас от необходимости убивать их потом, — сказала Карлисс. Дорно задумчиво посмотрел на нее.

— Ах да, — сказал он, — инструкция... Уверяю тебя, мы выполним ее полностью. — Он улыбнулся. — Когда-нибудь, Карлисс, тебе придется прочесть ее целиком. Великие, разработавшие ее для нас, сделали это очень детально. И всесторонне.

Пальцы Уорделла побелели на бинокле, пока он смотрел на мощную выпуклую спину, мелькавшую в полумиле к северу и направлявшуюся прямо к кораблю. Чудовище плыло с огромной силой, оставляя за собой светлую полосу на воде.

Издалека видимое только частично, оно походило на огромного кита. Уорделл ухватился было за эту безумную мысль, но именно в этот момент...

Брызнула вспененная вода, и заблуждение разлетелось, как бронежилет, в который попал снаряд.

На всем божьем свете не было кита, который выбрасывал бы воду такой мощной струей! Перед мысленным взором капитана на мгновение возникло видение трехметровых челюстей, конвульсивно сжимающихся и разбрызгивающих воду, как мехи...

На мгновение его охватил гнев на самого себя, что он хоть на секунду мог поверить, будто это кит, но гнев тут же исчез, поскольку Уорделла осенило, что воображение сработало не напрасно. Он вспомнил, что за все годы, проведенные на море, удача сопутствовала только смелым.

Очень медленно и осторожно он выпрямился и крикнул звучным голосом:

— Парни, мы вляпались в это, нравится нам или нет. Но как лучше справиться с этой проклятой работой — мы знаем лучше всех!

Все повреждения на «Альбатросе» появились в течение первых двух минут после того, как Арт Зот выстрелил гарпун.

В ответ на мощный удар безглазое существо, поглощая тонны воды, встало на дыбы и атаковало, бешено колотя бронированными задними лапами, в то время как шхуна торопливо отступала.

Наконец им удалось удрать. Выбираясь на дрожащих ногах из-под остатков капитанского мостика, Уорделл только теперь услышал шум двигателей корабля ящеров и увидел второй гарпун, вонзившийся в бок чудовища, — тонкая, натянутая проволока вела к покрытому чешуей корпусу.

Следом были выпущены еще четыре гарпуна — по два с каждого корабля — и чудовище растянули между ними.

Целый час Арт Зот осыпал остатками снарядов извивавшееся в агонии тело. Потом они ждали еще три дня и три ночи. Бестия, не желавшая умирать, дергалась и сражалась с бессмысленной, неукротимой яростью.

Наступило утро четвертого дня. С разбитой палубы шхуны капитан наблюдал за сценой, разыгрывавшейся на другом корабле. Два ящера монтировали какое-то таинственное устройство, которое начало светиться серым матовым светом.

Почти ощутимое облако пара сгустилось над бестией, плававшей на поверхности, и там, где оно касалось его, происходила перемена — тело становилось... ничем.

На «Альбатросе» воцарилась мертвая тишина. Команда стояла как бы окаменев, глядя, как стотонное чудовище уничтожается трансцендентальной силой.

Прошло полчаса, и огромное, чудовищное тело исчезло полностью... Сверкающий дезинтегратор был убран, и на некоторое время все словно оцепенели. На горизонте появилась слабая дымка и постепенно разделила оба судна. Уорделл вместе со своими людьми ждал в напряжении и удивлении.

— Нужно убираться отсюда, — сказал кто-то. — Я не верю

этим тварям, хоть мы им и помогли.

Уорделл беспомощно пожал плечами.

— Мы ничего не можем сделать. Сумка с химическим средством, которую бросили на палубу вместе с фотографией, восстановила только один бак с топливом, да и то не полный. Маневрируя, мы сожгли все, кроме нескольких галлонов. Мы...

— Чтоб черти взяли этих мерзавцев! — простонал кто-то. — Не нравится мне эта их таинственность. Если им требовалась наша помощь, почему было не прийти и попросить?

Уорделл даже представить не мог, до какой степени натянуты его нервы. Слова матроса вызвали у него новый приступ гнева.

— Ну, конечно, — язвительно сказал он. — Я уже вижу, как мы расстилаем перед ними ковер — залпом из нашей трехдюймовки! И если бы даже они сказали нам, что хотят снять размеры нашей гарпунной пушки, чтобы собрать свою собственную и усилить нашу так, чтобы она могла удержать одновременно двадцать китов, а мы были бы так вежливы и согласились подождать, пока прибудет эта дьявольская тварь... мы бы, конечно, подождали. Разумеется!

Но они не были настолько наивными. Да, это было самое крупное свинство, которое кто-либо сделал со мной, но мы выдержали, потому что были вынуждены. И речь тут идет не о «пожалуйста» или «спасибо». Одно меня беспокоит: никогда прежде мы не видели таких существ и не слышали об их существовании. Это может означать, что, по их мнению, только мертвые молчат, но...

Он вдруг замолчал, потому что на корабле ящеров вновь началась суматоха. Монтировалось какое-то новое устройство, меньших размеров и более матовое, чем предыдущее, снабженное странными, похожими на орудия проекторами.

Уорделл замер, а потом по палубе пронесся его крик:

— Это может быть только против нас! Арт, у тебя еще остались три снаряда! Приготовиться к выстрелу...

Однако облачко серебристо сверкающего дыма прервало его на полуслове, мгновенно погасив сознание.

Мягкий шипящий голос Дорно звучал в тишине каюты космического корабля.

— Инструкция призвана защищать моральное постоянство цивилизации и от слишком буквальной интерпретации ее безмозглыми или безжалостными администраторами. Совершенно правильно, что планеты на низших стадиях развития должны быть ограждены от контактов с нами до такой степени, что смерть является оправданным средством против тех, кто хотя бы на мгновение соприкоснется с правдой, но... — Дорно улыбнулся. — Если независимо от обстоятельств помощь была оказана гражданину или служащему Федерации, цивилизованное поведение в этом случае требует для удержания всего в тайне применения иных средств.

Разумеется, имеются прецеденты, — тихо добавил Дорно. — В связи с этим я рассчитал новый курс корабля. Мы отправляемся к далекому солнцу Водеск, с чудесных зеленых планет которого проходила первичная колонизация Земли.

Нет необходимости продолжать держать наших гостей спящими. Как только они придут в себя, мы позволим им... насладиться путешествием в Космосе.

Рис. Т. Егоровой-Орлетиновой Перевел с английского И. Невструев

(обратно)

Под парусом надежды. Часть III

Окончание. Начало см. в № 1 , 2 /92.

Вифлеем. Уже более тысячи лет, со времени принятия на Руси христианства, идут и идут русские паломники в Палестину — к тем местам, которые были связаны с земной жизнью Спасителя.

В давние времена паломники — «калики перехожие» — обычно шли из Иерусалима в Вифлеем пешком: «Вифлеем отстоит от Иерусалима два часа хождением», — сообщает один из них. Те, кто побогаче, «скакали на ослятах». Почетные гости добирались на лошадях. Мы же, сегодняшние паломники, доехали на рейсовом автобусе, отходящем от Дамасских ворот старого Иерусалима.

Вифлеем — небольшой городок, расположенный уступами на двух холмах и в низине между ними. Окрестности его издавна славились плодородием, отчего он и получил название Бет-Лехем, что по-древнееврейски и на современном иврите означает Дом Хлеба; привычное нам «Вифлеем» — греческая форма этого названия. «Вифлеем стоит на горе красовито», — отмечал «киевский пешеходец» XVIII века Василий Барский. И правда, глядя на белые домики, облепившие склоны холмов, на зелень виноградников, ощущаешь покой и тихую радость...

Мы направляемся к большой площади; еще издали видим колокольню, крепостные стены и башню старинной базилики Рождества Христова. Храм стоит над тем самым местом, где почти две тысячи лет назад находилась пещера, в которой родился Иисус. История рождения Богомладенца рассказана евангелистами с любопытными чисто житейскими подробностями.

... Незадолго до рождения Иисуса родители его, Иосиф и Мария, отправились из родного Назарета в Вифлеем, где, по указу царя Ирода, происходила перепись населения. Городок был переполнен приехавшими для переписи людьми, и не было места ни в гостиницах, ни на постоялых дворах. Не найдя пристанища, Иосиф и Мария укрылись в пещере, куда пастухи загоняли скот в непогоду и ночевали сами. Там и родился Сын Божий. Мария спеленала Младенца и положила его в ясли, куда кладут корм для скота. Иосиф прикрыл Младенца своим шерстяным плащом от холода ночной пустыни. В эту ночь в небе ярко засияла новая звезда, которую люди назовут потом Вифлеемской. На свет ее первыми пришли пастухи, внемля голосу Ангела, что родился Сын Божий, а за ними пришли с дарами Волхвы...

Мы переступаем порог храма — вход в него узкий и низкий, приходится нагибаться. Такой вход был сделан специально, чтобы отучить кочевников от привычки заезжать внутрь храма на ослах и лошадях. Что раньше это было именно так, подтверждает сообщение князя Радзивилла Сиротки, который побывал в Святой Земле в XVI веке. «Понеже церковь Вифлеемская всегда есть отперта, турки, когда похотят, и с лошадьми въезжают», — с горечью отмечал выходец из старинного литовского рода.

Величественная базилика, в которую мы вошли, — единственный храм в Палестине, что не подвергся разрушению за все 16 веков своего существования. Как и большинство храмов на этой земле, базилика Рождества Христова была построена по распоряжению царицы Елены и ее сына — римского императора Константина около 325 года.

Здесь почти ничего не изменилось за прошедшие столетия, и описание храма, сделанное в XII веке русским игуменом Даниилом, можно принять за сегодняшнее. «Над пещерой Рождества Христова построена большая церковь в форме креста, верх стрельчатыми сводами сведен, покрыта церковь оловом, вся расписана мозаикой, имеет 8 круглых мраморных столпов, вымощена плитами белого мрамора, — писал игумен. — В длину церковь 50 саженей до великого алтаря, а в ширину 20 саженей. Пещера и ясли, где родился Христос, находятся под великим алтарем, они устроены красиво. Ступеней семь идут туда, по ним сходят к дверям пещеры святой. Дверей в пещере две, ко второй двери также семь ступеней. Если восточными дверями войти в пещеру, то на левой стороне есть место внизу, где родился Христос. Над этим местом сделана трапеза (престол. — Авт.), и в этой трапезе исполняют службу».

 

В настоящее время правое крыле храма с правым спуском в пещеру принадлежит православным грекам, налево расположены алтари армян и сирийцев. Пещера («Вертеп») освещена лампадами: дневной свет не проникает сюда. Место Рождества Христова под православным престолом обозначено серебряной звездой с надписью: «Здесь от Девы Марии родился Иисус Христос».

Направо от звезды три ступени ведут к покрытой мрамором нише — яслям Христовым. Здесь католический престол Поклонения волхвов. Как повествует Евангелие, «Когда же Иисус родился в Вифлееме Иудейском, пришли в Иерусалим волхвы с востока и говорят: где родившийся Царь Иудейский? ибо мы видели звезду Его на востоке и пришли поклониться Ему».

Царь Ирод, встревоженный вестью о рождении нового царя, сказал волхвам:

«... пойдите, тщательно разведайте о Младенце и, когда найдете, известите меня, чтобы и мне пойти поклониться Ему.

Они, выслушав царя, пошли. И се, звезда, которую видели они на востоке, шла перед ними, как наконец пришла и остановилась над местом, где был Младенец.

Увидев же звезду, они возрадовались радостью весьма великою.

И, войдя в дом, увидели Младенца с Мариею, Матерью Его, и, пав, поклонились Ему; и, открыв сокровища свои, принесли Ему дары: золото, ладан и смирну.

И, получив во сне откровение не возвращаться к Ироду, иным путем отошли в страну свою.

Когда же они отошли, — се, Ангел Господень является во сне Иосифу и говорит: встань, возьми Младенца и Матерь Его, и беги в Египет, и будь там, доколе не скажу тебе; ибо Ирод хочет искать Младенца, чтобы погубить Его».

Мы поклонились общехристианской святыне, как поклонялись ей из века в век русские паломники...

Вообще история русского паломничества в Вифлеем содержит немало интересных страниц; расскажу лишь о некоторых, относящихся к близким нам временам — концу прошлого и началу нынешнего века.

... Поток русских богомольцев в Вифлеем возрастал с каждым годом. Особенно много стекалось их в дни празднования Рождества Христова. Вот как описывает русский церковный публицист Е.Марков характерные типы русских паломников того времени. «Спросите их, откуда пришли они и как они пришли? — обращается автор к своим читателям. — Вот старик-раскольник из Вятки или Вологды, весь зашитый в ватошный изодравшийся кафтан, которого он не снимал уже 4-й месяц. Он перекрещен словно солдатскими перевязями с плеча на плечо белыми тесьмами тяжелого ранца, и худые, иссохшие ноги его отекли как подушки... Вот изнеможенная маленькая старушка, с клюкой в руке, со страданием и болью, застывшими в морщинистых складках ее давно отцветшего, но терпкого лица. Она не хотела умереть, не поклонившись Христовым страданиям, и прибрела сюда Христовым именем (прося милостыню. — Авт.), одолев все, пересилив все беды. Вон и домовитый хозяйственный мужичок, пасечник и маслобой, обросший бородой, как медведь шерстью, и как медведь насквозь еще пропитанный лесной дичью, тоже привалил сюда, зашив в подкладку лежалые деньжонки...»

Как же обустраивались прибывшие в Вифлеем простые богомольцы? В середине XIX века греческие насельники построили вместительный странноприимный дом при монастыре, где и находили приют русские паломники. В монастыре жил обыкновенно какой-нибудь монах или служитель, понимающий по-русски, так что объясниться было возможно.

Русские паломники привносили в жизнь монастыря свои привычки и обычаи. Как сообщал очевидец, после обзора всех святынь «богомольцы с пением и зажженными свечами идут в келий; монахи разводят их по номерам, где уже начинается непомерное чаепитие. Кипятку — сколько угодно, но чай и сахар свой. Напузырившись порядком и отдохнув немного, паломники идут на благословение к митрополиту...»

Православная Россия издавна посылала в Святую Землю различную церковную утварь и украшения, в том числе и в вифлеемский храм. Паломники, посещавшие Вертеп до пожара, который случился там 26 апреля 1869 года, могли видеть богатую драпировку из малинового бархата; по словам одного из богомольцев, побывавшего там после этого бедствия, «шитье золотом было исполнено в Киеве монахинями Флоровского монастыря; бахрома и кисти — все это было чистое золото, сделалось жертвой пламени».

Священная пещера украшалась российскими пожертвованиями и после пожара. Например, один паломник упоминал о таком украшении: «Нам приятно было видеть, что в Вертепе над престолом или, правильнее, при престоле, на месте Рождества Спасителя, висит икона, вышитая русскими руками, с надписью: «Слава в вышних Богу и на земли мир». А по свидетельству другого богомольца, в храме Рождества Христова имелись «богатая серебряная Плащаница и образ Богоматери в золотой ризе, пожертвованные из России».

Русские христиане, посещавшие Святую землю, стремились разделить свои впечатления об увиденном с единоверцами, которые не могли предпринимать таких далеких путешествий. Я уже рассказывал о Ново-Иерусалимском монастыре под Москвой, созданном в XVII веке во времена патриарха Никона и ставшем местом постоянного паломничества. Во второй половине прошлого века подобным местом стала столица Российской империи. «В С.Петербурге, в церкви св. Архангела Михаила (или Воскресения Христова), что в Малой Коломне по Торговой улице, устроена в нижнем этаже церкви часовня, совершенно такая же по величине, виду и украшениям своим, как и Вифлеемская пещера Рождества Христова», — сообщалось в одной из паломнических книжек, изданной в 1877 году.

Русское присутствие в Вифлееме было весьма ощутимо. «Когда идешь по улицам, все встречают, говорят: «хорош хаджи москов!» — и крестятся по-православному» — вот одно из наблюдений конца XIX века. Приобщение к русскому языку у местных арабов происходило как бы само собой; По словам одного паломника, «почти весь Вифлеем знает по-русски, потому что они все мастера, работают иконы, кресты и четки перламутровые: а русские больше всех покупают; потому они по-русски и учатся, а кто по-русски не знает, тот ничего и не продаст».

Особенно много изделий выставляли вифлеемские арабы-христиане накануне празднования Рождества Христова. Игумен Череменецкого монастыря Антоний в начале 1870-х годов писал: «Все комнаты, подобные лавкам Гостиного Двора, в два этажа, под арками и галереями расположенные вокруг собора, были так наполнены, что на коврах, раскинутых на полу, не оставалось места».

Вифлеемские арабы знали, что особенно много русских паломников бывает в дни Пасхи Христовой в Иерусалиме. И поэтому в предпраздничные дни они перемещались в святой град вместе со своими бездонными корзинами...

Однако тяга православных арабов к русским объяснялась не только торговыми интересами, но и единой верой. Вифлеемские арабы, например, часто приглашали русских паломников быть крестными родителями своих детей. Так, богомолец Виктор Каминский, побывавший в Палестине в середине прошлого века, рассказывал: «... в местечке Бет-Сахур близ Вифлеема остановила меня арабка-христианка и просит убедительно быть восприемным отцом ее сына. До крайности приятна мне была эта просьба. Я охотно изъявил свое согласие, воротился в церковь, и здесь же сельский священник совершил над четырехмесячным мальчиком таинство крещения; наименовал младенца Виктором и приобщил его святых Тайн на моих руках».

Впоследствии, когда Каминский рассказал об этом местному архиерею, митрополиту Дионисию, тот заметил: «Здешние арабы очень любят русских и, ожидая их для подобной цели, иногда надолго отсрочивают крещение своих детей».

Но самое интересное произошло через несколько лет, когда Виктор Каминский снова отправился в Палестину и посетил Вифлеем. Предоставим слово самому паломнику: «После обеда я отправился в любезную мне деревню Бет-Сахур. В этой последней меня тотчас узнали и обрадовались моему приходу, особенно Мария и Ибрагим, родители моего крестника, которые никак не предполагали, чтобы я мог опять явиться здесь. Мария подвела ко мне крестника, 6-летнего уже мальчика, преумненького и предобренького. Я подарил ей московский платок, Ибрагиму дал существенное (деньги. — Авт.), а крестника нарядил в русский кафтанчик с золотым пояском, — и этим привел в восхищение всю деревню, собравшуюся на площадке вокруг меня».

Бет-Сахур. Деревня Бет-Сахур, о которой шла речь выше, издавна пользовалась вниманием русских паломников. Ведь согласно древнему преданию близ этого места почти две тысячи лет назад пастухи услышали от Ангела Господня благую весть о рождении Спасителя...

Среди русских паломников деревня Бет-Сахур получила название «Пастушки». И в путеводителе по Святой Земле, изданном в Одессе в 1890 году, сообщалось как о чем-то обыденном, что «в церкви Бет-Сахур при посещении паломников арабский священник обыкновенно служит молебен, причем Евангелие читается всегда на ломаном славянском языке».

И еще об одном обычае сообщается в записках русских паломников: «Бет-Сахурские пастухи ежегодно, в ночь Рождества Христова, приходят в Вифлеем в православный монастырь и приносят в дар молодого ягненка».

Бет-Джала. В окрестностях Вифлеема есть и арабская деревня — Бет-Джала, которая тоже заслуживает упоминания. Там в течение нескольких десятилетий существовала русская школа для арабских детей. Паломники, бывавшие в Вифлееме, могли встречать воспитанниц этой школы при посещении местных святынь.

Это учебное заведение было основано в 70-х годах прошлого века по инициативе начальника Русской Духовной Миссии в Иерусалиме архимандрита Антонина (Капустина).

 

Средства, которыми он располагал, были недостаточны для открытия школы; необходимую сумму внесли двое русских паломников — Е.Н.Боброва и Беспалов. Большое участие в устройстве школы принимала императрица Мария Александровна, супруга государя Александра II. (Кстати, по ее инициативе в России были открыты всесословные женские гимназии и епархиальные училища и учрежден российский Красный Крест.)

К 1886 году школа разрослась настолько, что о.Антонину с его скудными средствами, состоявшими в основном из добровольных пожертвований, трудно стало оплачивать расходы по ее содержанию. Он передал школу в ведение Православного Палестинского общества. В течение многих лет начальницей русской школы была Евдокия Михайловна Тараканова.

Православное Палестинское общество со временем открыло еще целый ряд русских школ в разных точках Палестины и Сирии. И поскольку вскоре стала ощущаться нехватка местных преподавателей, было решено основать учительскую семинарию при Бет-Джальской школе. Открытие семинарии в 1890 году было очень своевременным: к 1900 году под попечением Палестинского общества насчитывалось уже 70 школ — почти десять тысяч учащихся.

Русские паломники, посещавшие Вифлеем, нередко приходили в Бет-Джальскую школу. В 1895 году здесь побывал епископ Сухумский Арсений. Он был восхищен знаниями арабских девочек, пробывших в пансионе четыре года; они «говорили по-русски безукоризненно, даже декламировали русских поэтов — Пушкина, Лермонтова и других, не хуже лучших учениц русских гимназий», — писал владыка. И это неудивительно: уже с первого класса в школе начиналось изучение русского языка, в старших же классах все преподавание велось только по-русски. В числе предметов, преподававшихся пятью русскими учительницами и несколькими арабками, были арабский и русский языки, история всеобщая и русская.

В 1900 году епископ Волоколамский Арсений писал о воспитанницах этой школы: «Благодаря чисто русскому воспитанию они, так сказать, совершенно обрусели, и Россия для них сделалась как бы второй родиной. Они с большой радостью встретили нас как своих земляков и с увлечением выкладывали свои познания о России».

Бет-Джальский русский центр был хорошо известен местному населению, и жители окрестных сел охотно посещали его, получая там духовную и телесную помощь. «Самый крайний кверху, белеющий дом, на котором по праздникам можно различать развевающийся русский флаг, принадлежит России.

 

В нем помещаются институт и школа для православных девочек, основанная покойной государыней императрицей Марией Александровной. Там же бесплатная больница для приходящих больных, дающая в год врачебную помощь более 10 тысячам больным» — таково свидетельство еще одного русского автора, относящееся к концу прошлого века.

С началом первой мировой войны для Бет-Джальского центра наступили тяжелые дни. В октябре 1914 года начальница семинарии М.Н.Трапезникова была извещена о том, что Россия начала военные действия против Турции, в состав которой тогда входила Палестина. М.Н.Трапезниковой было рекомендовано закрыть семинарию и школу в Бет-Джале, а также основанные к тому времени начальные школы в Вифлееме и Бет-Сахуре. Надзор за имуществом .предписывалось передать учительницам-арабкам, а всему русскому персоналу предлагалось прибыть в Иерусалим.

М.Н.Трапезникова исполнила это предписание, но вскоре вернулась в Бет-Джалу, несмотря на угрожавшую ей опасность. Вместе с ней вернулась и сестра милосердия Е.М.Воронянская, а несколько позже и учительница М.И.Силина.

В разгар войны через американского консула удалось перевести средства Палестинского общества для поддержки работников благотворительных учреждений на Ближнем Востоке; деньги дошли и до Бет-Джальской школы. Но ее дальнейшая судьба была печальна: Три русские женщины безуспешно пытались отстоять русский центр от разорения — Летом 1915 года в Бет-Джалу вступили турецкие войска, и все здания — училище, школа и амбулатория — были реквизированы и переоборудованы под солдатские казармы и лазарет.

Так были прерваны последние нити, которые на протяжении столетий связывали Россию со Святой Землей. На долгие десятилетия был остановлен поток русских паломников, лишь тоненький ручеек богомольцев русского зарубежья по-прежнему тянулся к яслям Христовым... После второй мировой войны на праздник Рождества Христова в Вифлеем стали прибывать небольшие делегации Московского патриархата.

И можно лишь надеяться, что в конце нынешнего столетия, как и в его начале, к священному Вертепу снова будут приходить простые русские верующие и, как сто лет назад, здесь снова будут звучать бесхитростные слова паломнического песнопения:

О, Вифлеем! Как сердце бьется,

Лишь только вспомнишься мне

                                          ты!

И как молитва к небу рвется

От всей душевной полноты...

Архимандрит Августин (Никитин) Фото Юрия Масляева

(обратно)

Джеймс Шульц. Сатаки и я. Часть III

Повесть. Продолжение. Начало см. в № 1, 2/92.

Я открыл глаза и увидел, что она плачет. Грохот в ушах затих, и стали слышны ее слова: Сатаки просила меня подняться и сделать еще одну попытку избавиться от черепа.

— Я тебе помогу: лягу на череп и прибавлю ему свою тяжесть, и ты освободишься!

— Я запрещаю тебе делать это! Иди обратно в вигвам! Сейчас же! — раздался рассерженный голос ее отца — Черной Выдры. Он стоял около девушки, гневно сжимая кулаки.

Но она была женщиной, давшей обет, — священной женщиной, которую не может ударить ни один мужчина, не может даже коснуться ее, не навлекая гнев Солнца на все племя!

— Нет! Ты не посмеешь ударить ее! — закричали люди. Он свирепо посмотрел на них, потом его взгляд упал на меня.

Странным образом злое выражение его глаз подействовало на меня, неожиданно придав мне силы. Я поднялся и пошел, не чувствуя в спине ни малейшей боли. Сатаки легла на череп и, обхватив его обеими руками, прижалась к нему грудью. Я разбежался и сделал длинный прыжок. Веревки от черепа резко натянулись, завязки разорвали кожу, и я освободился.

Головой вперед я упал на землю. Боль в спине была такая, будто ее жгли огнем. Я потерял сознание...

Очнулся уже в вигваме моего дяди — Птичьего Треска. Рядом со мной были отец и брат. Брат дал мне напиться, потом наложил на мою израненную спину смягчающую массу из жира и кабачков — какое это принесло облегчение!

Отец и брат, дядя и женщины его вигвама — все хвалили меня за то, что я выполнил свою клятву и мужественно перенес мучения.

— Пусть кто-нибудь объяснит мне, почему Черная Выдра так ненавидит меня? — спросил я.

Птичий Треск рассмеялся.

— На это легко ответить. Черная Выдра — очень жадный человек, величайший скупец, который когда-либо жил на свете. Он выдаст свою дочь лишь за того, кто даст за нее самых лучших скакунов для охоты за бизонами. Он ненавидит тебя больше других бедняков, потому что Сатаки любит тебя. Но если у тебя будет много быстрых лошадей, обученных охоте на бизонов, — ха! Как ласков он будет к тебе, как часто он будет приглашать тебя пировать и курить с ним трубку!

— Боюсь, что вы ошибаетесь, — заявил я. — Он ненавидит меня за что-то еще, кроме моей бедности.

— Нет, нет! — закричали они. — Все дело только в твоей бедности и ни в чем больше.

— Иди и захвати много хороших скакунов, и ты увидишь, как изменится его отношение к тебе, — сказал отец.

Они убедили меня, что ненависть Черной Выдры связана только с желанием иметь хороших скакунов. Мне нужно привести ему большой табун, и Сатаки будет моей. Я почувствовал себя лучше, повернулся на бок и заснул.

Рано утром я пошел с братом к реке искупаться. Вернувшись в вигвам Птичьего Треска, расчесал волосы, раскрасился и хорошо поел. Моя спина еще была покрыта болячками, но огонь из ран уже ушел.

Я направился к Великому Вигваму и там, усевшись рядом со стариками, слушал, как воины перечисляют свои трофеи. К моему немалому удовольствию, великие люди племени подходили ко мне и беседовали со мной. Они говорили, что я хорошо выполнил свою клятву, что Солнце со мной и что я буду великим воином.

Вечером я стал прогуливаться поблизости от нашего вигвама, теперь вигвама постящихся женщин, надеясь увидеть Сатаки и, если повезет, перекинуться с ней несколькими словами. Но перед этим убедился, что Черная Выдра находится у себя дома. Было уже почти совсем темно, когда Сатаки и моя мать вышли наружу и подошли к тому месту, где я стоял. Обе они расцеловали меня, сказали, что гордятся мной, и своими нежными пальцами ощупали мои раны на спине. Мать заявила, что там останутся шрамы, но я могу ими гордиться.

— Я пришел сказать вам, что сразу после окончания церемонии Великого Вигвама собираюсь идти на войну, — произнес я.

— Так скоро? — воскликнула моя мать.

— Иди! Солнце с тобой, ты преодолеешь все опасности, — сказала Сатаки.

— Но тебе нужны мокасины, пеммикан и многое другое для долгой тропы. Ты не сможешь идти раньше, чем через четыре дня. За это время я приготовлю все необходимое, — заключила мать, и я с ней согласился.

Следующий день был четвертым и последним днем церемонии Великого Вигвама. Воины продолжали перечислять свои трофеи, получая в ответ одобрение собравшихся. Когда Солнце уже направилось к себе домой и был подсчитан последний трофей, Творец Погоды покинул Великий Вигвам. Он повернулся на запад и крикнул:

— Хейя, Солнце! Ты видело, что мы, Твои бедные дети, сделали для Тебя. Во имя Тебя наши самые чистые женщины постились и переносили жажду, для Тебя построили этот Великий Вигвам. Ты видело, как наша молодежь, наши мужчины храбро переносили страшную боль, чтобы выполнить свои обеты Тебе. Там на главном столбе в Твоем Вигваме висят приношения, которые мы сделали Тебе, каждый из нас оставил самую дорогую для него вещь. А теперь мы заканчиваем, наши обеты выполнены, жертвоприношения завершены, и мы пойдем своими путями. Удовлетворись тем, что мы сделали, великий странник на небе, вождь земли и всего, что на ней есть. Сжалься над нами — мужчинами, женщинами, детьми, пожалей нас всех. Дай нам долгую жизнь и счастье!

— Да! Сжалься над нами, о, сжалься над нами, помоги нам, великое Солнце! — закричали все люди. Потом они стояли молча, наблюдая за солнцем, пока оно не скрылось за горами.

Оно село! Распевая песни, смеясь, счастливые, все мы стали расходиться по своим вигвамам. Когда отец, брат и я приблизились к нашему вигваму, исполнившие обет женщины уже покидали его. Некоторые из них настолько ослабели, что подруги и родственники поджидали их, чтобы помочь добраться домой. Мы увидели, что Сатаки в сопровождении своей матери пошла сама, твердыми шагами.

— Хай! Какая она сильная! — воскликнул мой отец.

— И добрая, — добавил я.

...Вожди племени решили, что мы должны двинуться на юг к реке Скалистого Мыса (Река Сан. — Прим.авт.) и там немного поохотиться.

Мы выступили на следующее утро и на третий день разбили свой лагерь на этой реке, неподалеку от того места, где она впадает в Большую реку. Весь лагерь уже знал, что я собираюсь выступить в поход. По пути в свой вигвам я встретил брата Сатаки Маньяна.

— Я ищу тебя, — сказал он. — Ты собираешься на войну.

Я хочу идти с тобой.

— Но твой отец никогда не разрешит тебе этого, — возразил я.

— Пока он ничего не узнает, а потом мы уже будем далеко отсюда.

— Хорошо! Мы выступим через два вечера и пойдем вдвоем против кроу. Но где ты раздобудешь мокасины и все необходимое?

— «Почти-брат», — с чувством произнес он.— Твоя любимая всегда надеялась, что мы оба станем великими воинами, великими вождями. Она уже приготовила для меня снаряжение.

Как же я был рад!

— Мы сделаем все, что сможем! Может быть, мы и станем великими вождями, — ответил я.

На третий вечер мы выступили в поход. И быстро двигались всю ночь. Скоро мы дошли до гор Белт и стали подниматься на них. И только успели войти в растущий на склонах сосновый лес, как начался сильный дождь. Мы укрылись под нависающим большим каменным выступом. Лучшего места для стоянки было не найти.

Утром Маньяну удалось подстрелить лося. Мы разожгли костер у края нашего убежища и скоро уже ели жареные ребра и язык, нисколько не опасаясь, что костер нас выдаст, поскольку струйка дыма совсем терялась в тумане, а пламя не было видно ни сверху, ни снизу.

Вдруг мы услышали тихое топотанье маленьких ног справа от нас. Это была лисица. Вместо того, чтобы бежать, она стала вилять хвостом, дружелюбно морщить нос и робко приближаться к нам. На ее шее был цветной ошейник! — Ха! Ручная лисица! — сказал я и позвал ее. — Синопа (Синопа — прерийная лисица)! Иди сюда!

Но она стояла на месте: было похоже, что лисичка не понимала моих слов. Я протягивал ей маленькие кусочки жареного мяса, она подходила все ближе, хватала и заглатывала их и с хриплым кашлем выпрашивала еще и еще. Каждым новым кусочком мяса я подманивал ее к себе, покане взял в руки. Лисица была тощей, как змея.

— Кто-то держал ее у себя и потерял. Должно быть, где-нибудь поблизости от нас находится вражеский лагерь, — заметил Маньян.

Мы тщательно осмотрели ошейник лисицы. Он был сделан из толстой лосиной кожи и украшен странным узором из высушенных и раскрашенных в красный, желтый и голубой цвета игл дикобраза.

— Этот голубой цвет предпочитает только Народ Голу

бой Раскраски (Народ Голубой Раскраски (Раскрашенные в Голубое) — так черноногие называли племя наперсе.). Наверное, лисица принадлежала кому-нибудь из этого племени, — сказал я.

— Да. И у них самые рослые и быстрые лошади. Если Раскрашенные в Голубое где-нибудь здесь и, пробравшись на наши равнины, охотятся на наших бизонов, нам не нужно идти походом на кроу, — заявил мой «почти-брат».

— Когда они приходят за нашей дичью, то обычно стараются проникнуть в долину Другой Медвежьей реки (Другая Медвежья река (или Южная Медвежья река) — одно из названий реки Массалшелл.) — по крайней мере, так говорят старики. Мы будем искать врагов там, — решил я.

Рано утром мы подошли к большой тропе нашего народа, ведущей с севера на юг. Этим летом только бизоны и другие дикие животные проходили по ней. Ни одного следа лошади мы не обнаружили. Рядом высилась вдававшаяся в прерию и поросшая высоким лесом гряда. Мы хорошо знали, что с ее вершины видно верхнее течение реки. Нужно было подниматься вверх.

Однако у Маньяна появились сомнения:

— Что мы с нее увидим? Пасущихся бизонов на всем протяжении ущелья?

— Не знаю. Увидим то, что сможем увидеть, — ответил я.

Но когда двинулись вверх, у меня появилось предчувствие, что мы увидим в долине лагерь врагов.

К полудню, добравшись до вершины гряды, мы посмотрели вниз.

Стада бизонов заполняли все излучины долины. А я был так уверен, что там мы обнаружим дымки вражеского лагеря! Наш трудный поход оказался напрасным. Я даже засомневался в могуществе своего Бизоньего Камня. Все утро он как бы обещал мне, что скоро я увижу то, что ищу. Это чувство было особенно сильным, когда мы приблизились к вершине гряды.

Внезапно я ощутил страшную усталость и сел на камень. Маньян прилег рядом.

— Ха! Врагов здесь нет! — ворчал он. — Мы должны бы радоваться, что их здесь нет и наши стада не истребляются. Но, о, как я хочу, чтобы их большой лагерь оказался здесь, прямо под нами!

Я был слишком подавлен, чтобы поддерживать разговор. Синопа прыгала рядом. Именно она натолкнула меня на мысль, что Народ Раскрашенных в Голубое находится в нашей стране. Но где же тогда был их лагерь, когда лисица отстала или убежала от них?

— Смотри, смотри там облава на бизонов! — закричал Маньян.

Сотня, две сотни всадников, выскочив из лесу, ворвались в большое стадо бизонов. Прогремели выстрелы, упало несколько животных, стадо сорвалось и понеслось вниз по долине — быстрый черный поток по зеленой траве. Охотники держались среди него, многие из них в поисках жирных самок выскакивали даже в головную часть стада. У них были очень быстрые лошади, которые, казалось, никогда не устанут.

Но вдруг прямо под той скалой, на которой мы сидели, бизоны неожиданно свернули, переправились через реку и умчались в заросли на противоположной стороне долины. Никто из всадников за ними не последовал. Они повернули и медленно поехали обратно, разыскивая и отмечая на широкой тропе свою добычу.

А в долине уже показался большой караван племени: сотни и сотни людей и тысячи лошадей — некоторые шли навьюченные, другие бежали свободными. Они двигались, придерживаясь лесистых берегов реки, и остановились, пройдя примерно половину охотничьей тропы, черной от тел сраженных там животных.

Даже на таком далеком расстоянии мы смогли рассмотреть, что громадные табуны лошадей были светлой масти. Не было никакого сомнения — это были табуны Раскрашенных в Голубое. До самого вечера люди доставляли добычу в лагерь: сотни вьюхов мяса и шкур. Это привело нас в ярость — ведь враги похитили наше мясо! Они дорого заплатят за это!

В свете гаснущего дня мы приметили одного жеребца, погнавшего свой табун вниз по долине прочь от остальных. Это был светло-серый конь очень высокого роста — без сомнения, один из самых лучших из породы лошадей, разводившейся Народом Раскрашенных в Голубое. Он стоит десяти-четырнадцати хороших скакунов, на которых обычно охотились за бизонами.

Я жадными глазами следил за этим замечательным жеребцом. Указывая на него, я сказал Маньяну:

— «Почти-брат», я думаю, что, если бы я смог преподнести его твоему отцу, он бы разрешил Сатакя и мне поставить наш вигвам.

— Я тоже гак думаю, — ответил он. — Ты знаешь, как я этого хочу. Все, что у меня есть, я отдал бы за то, чтобы ты и сестра были счастливы.

Это была речь друга. Его слова так взволновали меня, что я в ответ ничего не смог сказать.

— Мы захватим этот табун, — заявил он.

А я смог только сделать знак, означавший «да».

Наступила ночь.

Мы стали спускаться в долину к пасущемуся табуну, и, когда показались силуэты ближайших животных, остановились и прислушались. Маньян держал одну стрелу, приложенную к тетиве лука, несколько стрел он зажал в зубах, чтобы использовать их без задержки. Я взвел курок своего ружья. Но никто из врагов не появился и не окликнул нас. Мы осторожно направились к лошадям, согнали их всех вместе и погнали вниз по долине.

Когда настал день, мы уже преодолели северный склон гор Белт и были на большом расстоянии от того места, откуда отправились с табуном в путь. Теперь мы смогли сосчитать добычу. Мы захватили сто сорок одну лошадь, включая и жеребят. Некоторые из них были еще малы и сильно нас задерживали в пути, поэтому нам пришлось отпустить кобыл с жеребятами.

В середине дня мы ненадолго остановились на реке у гор Белт. Я выпустил синоду из сумки. Получив свободу, лисица почти обезумела от радости. Она носилась вокруг нас, прыгала и пыталась лизнуть меня в лицо, а потом побежала к реке напиться. Когда мы тронулись дальше, я разрешил ей бежать рядом, пока не устанет. А потом подобрал и уложил в сумку. Пришел вечер, а преследователей все не было. Мы остановились на короткую ночевку. На рассвете мы, переправившись через Большую реку, вскоре увидели лагерь нашего народа.

Во мне боролись надежда и страх, и надежда брала верх. Я убеждал себя, что жеребец и другие скакуны, которых я дам Черной Выдре, обязательно смягчат его сердце, и он разрешит Сатаки и мне поставить наш вигвам.

 

Распевая победную песню, Маньян и я направили наш большой табун в лагерь, и люди выскочили навстречу, выкрикивая наши имена и воздавая нам великую хвалу.

Я заметил, как Желтый Волк, великий военный вождь, яростно проталкивается ко мне.

— Где вы захватили их, этих лошадей Народа Раскрашенных в Голубое? — рявкнул он, и толпа сразу затихла, с беспокойством ожидая моего ответа.

Я рассказал ему, где мы обнаружили их лагерь, и он стал кричать, призывая мужчин составить большой военный отряд, чтобы прогнать врагов обратно в их горы.

В толпе я заметил Черную Выдру. Закутавшись до бровей в свой плащ, он также любовался моим рослым жеребцом. Я очень надеялся, что отец Сатаки захочет получить эту лошадь, ведь он так любил быстрых скакунов!

...Мать торопливо поставила передо мной еду, и, пока ел, я рассказал ей о нашем походе. Синопа, как только я достал ее из сумки, сразу же побежала к матери, вертя хвостом и издавая свой забавный кашляющий лай. Мать дала лисице воды, и она напилась; поставила пищу, и она с аппетитом поела. Потом синопа улеглась рядом с матерью и заснула. Было ясно, что она выросла в вигваме и с тех пор, как появилась на свет, была любимицей женщин.

Я уже наполовину заснул, когда пришел отец. Со смехом потирая руки, он потребовал, чтобы я сел и выслушал его.

— Когда я вышел отсюда, — рассказывал он, — Черная Выдра протолкался сквозь окружавших лошадей людей, накинул веревку на шею жеребца и закричал, обращаясь к своему сыну: «Когда ты ушел, мне пришлось самому пасти мой табун, а мне было нужно делать многое другое! Теперь ты заплатишь мне за это! Я беру себе этого жеребца!» С этими словами он повел жеребца прочь, а люди заволновались, некоторые ему закричали: «Ты — плохой человек! Скряга! Обворовываешь собственного сына!»

Маньян казался таким ошарашенным, что потерял дар речи. Но скоро он пришел в себя и закричал своему отцу: «Стой! Этот жеребец не мой! Мне не принадлежит ни одного его волоска, он — Апси! Убирай скорее свою веревку!»

Черная Выдра остановился и воззрился на своего сына. Люди стали потешаться над ним. Некоторые кричали: «А, ха! Черная Выдра, теперь ты хорошо получил!» Он зло глядел на них. Я подошел к жеребцу, накинул на него свою веревку, сбросив прежнюю. Черная Выдра свирепо посмотрел на меня, но я рассмеялся ему в лицо. Он повернулся и пошел в свой вигвам, волоча за собой веревку. Маньян и я разделили добычу поровну.

— Я рад, что Черная Выдра хочет получить этого жеребца. Завтра он будет привязан перед его вигвамом, — сказал я.

— О! Это слишком щедрый дар для него! Дай ему десять или даже пятнадцать лошадей, захваченных у Раскрашенных в Голубое. А жеребца сохрани себе и никогда с ним не расставайся, — посоветовал мне отец.

— Сатаки мне дороже, чем этот жеребец и все мои лошади, — сказал я ему.

Мать как-то странно посмотрела на меня — с жалостью, подумал я.

— Ты полагаешь, что Черная Выдра не согласится взять жеребца? — спросил я.

— Мы увидим то, что увидим, — ответила она.

— Ха! Откажется от этого жеребца? Нет, Черная Выдра отдал бы за него не только Сатаки, но и всех остальных своих женщин! — воскликнул отец.

Ощущение сытости и удобное ложе пересилили мое желание немедленно отправиться к Черной Выдре. Я заснул и спал весь день. Вечером проснулся, хорошо поел и лег спать опять. Проснулся я на рассвете, полностью оправившись от долгого похода и готовый к тому, что мне предстояло сделать сегодня, — я надеялся, что все будет хорошо.

Отец и брат привели лошадей, которых стерегли всю ночь — из-за опасения, что они могут быть украдены или жеребец попытается увести табун обратно.

Мы все отправились на реку и искупались, затем позавтракали. Потом брат и два других молодых человека отвели жеребца и еще четырнадцать захваченных у Раскрашенных в Голубое лошадей к вигваму Черной Выдры и привязали их там за колышки. Я был в таком отчаянном беспокойстве, что не осмеливался даже взглянуть, приняты ли они. Мой отец и брат спали. Снова и снова я просил мать выйти из вигвама и посмотреть, и каждый раз она возвращалась со словами, что лошади все еще стоят на прежнем месте.

В полдень спавшие проснулись. Отца стали навещать посетители, чтобы выкурить с ним трубку и расспросить меня о походе. Все они толковали о щедром даре, который я предложил за Сатаки. По их единодушному мнению, Черная Выдра выдерживает лошадей перед своим вигвамом только для того, чтобы попытаться убедить людей — он любит свою дочь больше, чем все остальные отцы в мире, и не желает расставаться с ней. Но прежде чем наступит ночь, он примет животных и погонит их в свой табун.

День заканчивался. Меня охватило такое беспокойство, что я больше не мог сидеть на месте. Я позвал брата, и мы пошли через лагерь к холму, который возвышался над долиной. Оттуда мы могли видеть моего жеребца и других лошадей, все еще привязанных перед вигвамом Черной Выдры.

— Если бы я только мог знать, что делается в самом вигваме! Очем говорят Черная Выдра и его женщины! Сейчас он должен решить, принять ли мой подарок! — воскликнул я.

— Я попытаюсь сделать это, — ответил мой брат. — Конечно, мне нельзя самому подходить туда — они не должны знать о нашем беспокойстве. Я спущусь в лагерь и отправлю кого-нибудь из наших друзей побыть поблизости от вигвама и послушать их разговоры.

— Я думаю, что Черная Выдра не примет лошадей, — объявил он, когда вернулся. — Наш друг — Белая Антилопа сказал, что там не было длинных разговоров, женщины произнесли всего несколько слов, касающихся их домашних дел. Однако все время, пока он стоял там, Сатаки плакала, и наконец ее отец заорал на нее: «Прекрати! Что я сказал, то и сказал! Покончим на этом!»

Но даже теперь я еще был не вполне уверен, что он откажется от лошадей. Я хорошо знал, какое жестокое сердце у Черной Выдры. Возможно, подумал я, он хочет подольше помучить свою дочь, наказать ее за то, что ради меня она принесла обет Солнцу. А в конце концов он возьмет лошадей в свой табун.

— Ну, это мы скоро узнаем, — заключил мой брат.

Когда солнце скрылось за острыми вершинами гор, мы снова посмотрели вниз на лагерь: лошади все еще стояли на привязи перед вигвамом Черной Выдры. Он отказался от них!

Внезапно мне стало плохо — я с трудом спустился с холма и прошел короткое расстояние до нашего вигвама. Мать глядела на меня с жалостью. Отец воскликнул:

— Скупец с собачьей мордой вместо лица! ( Одно из самых сильных ругательств черноногих.) Он не принял твоего подарка. Что же ты собираешься делать теперь?

— Отправь кого-нибудь предложить ему больше! Всю захваченную добычу у Раскрашенных в Голубое до последнего жеребенка! — ответил я.

Быть моим посланцем согласился Белая Антилопа. Он отправился в вигвам Черной Выдры и сказал ему:

— Вождь, Солнце село, а лошади Апси все еще привязаны перед входом в твой вигвам. Все удивлены, почему ты не принял их. В самом деле, ведь один жеребец Народа Раскрашенных в Голубое стоит целого табуна наших лошадей! И подумай, какой хороший молодой человек хочет быть твоим «законным сыном» — он храбр, у него доброе сердце. Неужели после всего сказанного ты не изменишь своего решения, не примешь его предложения и не разрешишь Сатаки и ему поставить свой вигвам?

— Этого недостаточно, — ответил Черная Выдра.

— Хорошо, ты получишь еще больше. Ты можешь взять всех остальных, которых он захватил у Раскрашенных в Голубое.

И опять этот жестокосердный человек ответил:

— Этого недостаточно!

— Более, чем достаточно! Прими их! Скажи слово, которое высушит слезы в глазах твоей дочери. Посмотри, как она страдает! — закричала мать Сатаки.

— Женщина! Закрой свой рот! Я сказал, что предложенного мало, и все! — заорал он на нее.

Белой Антилопе говорить больше было не о чем. Он вышел, отвязал лошадей, привел их к нашему вигваму, вызвал моего брата и поручил ему заботу о них. Потом он вошел к нам и рассказал о том, что заявил Черная Выдра.

— О, хо, хай! — воскликнул отец. — Это выше моего понимания. Чего же хочет старый скряга за свою дочь — всех лошадей в прериях?

— Он сказал «больше», и он получит больше! Я опять пойду на врага и захвачу так много, что он не сможет отказать! — закричал я.

Случайно мой взгляд упал на мою мать, сидевшую согнувшись рядом с отцом. Мне показалось, что я заметил, как качнулась ее голова — как если бы она сказала себе, что все это бесполезно и девушку мне не получить.

...Сначала я замыслил присоединиться к военному отряду, который Желтый Волк собирался вести против Народа Раскрашенных в Голубое, но после некоторого раздумья изменил решение. Желтый Волк был великим вождем. Вслед за моим отцом и мной он совершил успешный поход на Народ Носящих Пробор. Но в его отряде будет так много воинов, что я смогу захватить лишь трех-четырех лошадей.

И я решил подождать, пока Раскрашенные в Голубое не будут изгнаны обратно в свою страну, а затем идти на них вместе с Маньяном или с моим младшим братом и попытаться захватить еще одного высокорослого, серого жеребца, вместе с другими лошадьми меньшей ценности. Тогда наверняка я смягчу скупое сердце Черной Выдры.

Через несколько дней вожди опять созвали совет и решили, что мы должны двинуться вниз к форту, где много домов и закупить порох, пули и другие нужные нам товары. А потом мы идем зимовать на юг, на Желтую реку и в истоки Другой Медвежьей реки.

...Настал день, когда в лагерь явились Желтый Волк и его люди, обремененные многочисленными трофеями — скальпами Раскрашенных в Голубое и их лошадьми. Они рассказали об отступлении врага обратно в горы. Все согласились, что пройдет много времени, прежде чем они снова попытаются спуститься на наши равнины.

Теперь для нас с Маньяном пришло время выступить в страну Народа Раскрашенных в Голубое, но заболел мой отец. Ему стало так плохо, что, когда мы сняли лагерь и снова двинулись торговать к форту, где много домов, его везли в травуа. Я не мог покинуть нашу семью, и наш поход за новыми лошадьми был отложен.

Когда мы прибыли в форт, я не продал ни одной из доставшихся мне шкур. Я решил сохранить их до той поры, пока Сатаки и я не сможем поставить наш вигвам. Тогда она обменяет их на необходимые домашние вещи, одеяла и красивую одежду для нее самой. Маньян рассказал ей об этом. И она передала мне, что я должен молить Бизоний Камень, чтобы наше счастье пришло скорее.

К весне здоровье отца пошло на поправку. Маньян и я намеревались скоро направиться по тропе, ведущей в страну Раскрашенных в Голубое. Но еще до того, как отец окончательно выздоровел, пришло время всем нам собраться с нашими братскими племенами в устье Желтой реки и там встретиться с белыми вождями, которые прибудут заключать со всеми нами мир.

Мой отец заявил, что он не хочет слышать о моем уходе на войну, до тех пор, пока не завершится это великое событие. И к тому же я должен был быть там, чтобы бдительно сторожить наших лошадей, в то время как мы разобьем свой лагерь по соседству с вражескими племенами.

В первые дни Месяца Спелых Ягод мы сняли лагерь и выступили в назначенное место встречи с белыми. Мы переправились через Большую реку возле форта, где много домов, и направились по южной тропе. Мужчины, женщины и дети — все мы были взволнованы так, как еще никогда в жизни. Мы ведь собирались разбить лагерь бок о бок с враждебными племенами и увидеть огненную лодку белых.

На место встречи мы прибыли первыми из всех племен и, имея возможность выбора, поставили свои вигвамы там, где сливались две реки. Здесь была хорошая роща, в которой можно было набрать сколько угодно хвороста для костров.

Наши друзья, Внутренний Народ, прибыли за нами, с трудом преодолев Большую реку, наполнившуюся горной снеговой водой. Они поставили свой лагерь рядом с нашим. Еще через два дня пришли родственные нам сиксика и каина, а с ними вместе маленькое племя Соксипвойн Тупи (Соксипвойн Тупи, или Сарси — маленькое племя языковой семьи атапасков. — Прим. авт.), которое долгое время было под защитой нашего великого братства племен.

Кроу спустились в долину с юга. Во главе ехали вожди и воины. Все они были одеты в красивые военные костюмы и сидели на своих лучших лошадях. Наши вожди выехали навстречу, с обеих сторон были выражены знаки дружбы. Кроу поставили свой лагерь в верхней части долины, и их вожди приехали к нашим. Они пировали, курили трубки и совещались в вигваме Большого Озера. Через три дня после кроу появились флатхеды. Угощения, курение трубок и взаимные посещения продолжались.

Однажды по лагерям пронеслось известие: показался черный дымок, который движется вверх по течению. Конечно, это был дым огненной лодки. Мужчины, женщины и дети поторопились надеть свою лучшую одежду и раскраситься. Скоро все собрались на берегу реки.

И какое множество народа стояло там, ожидая прибытия белых вождей! Вожди и великие воины племен собрались вместе, все они были на своих лучших лошадях. Вскоре они стали разъезжать по берегу реки, распоряжаясь, чтобы мы все отодвинулись немного назад. Нужно было освободить место для приветствия белых.

Черная Выдра был одним из таких всадников, но он предпочел находиться не с людьми нашего племени, а с кроу. Они, без сомнения, верили, что он был одним из наших великих вождей. Он держался поблизости от их главного вождя и при малейшей возможности рассказывал ему на языке знаков о своих подвигах в войнах против Носящих Пробор, ассинибойнов и кри. В том, что он утверждал, не было и половины правды. По обе стороны от меня люди восклицали, что он не знает стыда, что перед нами он этого не повторит.

Заметив, что он не смотрит в нашу сторону, Сатаки и я медленно, шаг за шагом стали пробираться сквозь толпу и наконец оказались рядом. Впервые за много месяцев мы могли разговаривать и касаться друг друга руками. Мы были счастливы.

— Как только кончится этот совет с белыми, я опять собираюсь идти против Раскрашенных в Голубое еще за одним жеребцом. Может быть, тогда твой отец разрешит нам поставить наш вигвам, — сказал я ей.

— Может быть, и разрешит, давай на это надеяться, — ответила она.

Мы говорили о разных глупостях — только чтобы слышать голоса друг друга. Вдруг Сатаки сжала мою руку и прошептала:

— Что бы с нами ни случилось, какие бы горести нас ни ожидали, мы должны быть мужественными. Апси, я обещаю тебе: что бы они ни делали со мной, я буду твоей женой!

От ее слов мне перехватило дыхание. Я не мог ничего произнести и только пожал ее теплую руку.

Из-за излучины реки показалась огненная лодка белых.

На лодке в знак приветствия бухнула пушка. В ответ наши воины запели военную песню, затем запели свою песню кроу, а за ними флатхеды.

Огненная лодка подошла к берегу, с нее спрыгнули люди, привязали толстые канаты к дереву, а потом поставили у борта мостки.

…Несколько дней происходили совещания с белыми, а по вечерам военные танцы для их развлечения. Затем пришел день, когда было достигнуто соглашение по договору с белыми: оно было написано на тонком белом листе бумаги. Один за другим наши вожди и вожди всех других племен поставили на нем свои знаки — каждый из них коснулся листка пишущей палочкой, которой белый вождь написал его имя.

Я стоял позади вождей, когда зачитывалась бумага. Вождь Птица — белый человек, женатый на женщине из нашего племени, — переводил нам. Там было записано все, о чем договорились белые и мы.

Во-первых, было признано, что нам, племенам черноногих, и нашим союзникам Внутреннему Народу и Соксипвойн Тупи принадлежит вся страна, от земель Красных Курток на юг до реки Лось и от Спинного Хребта Мира на восток до устья реки Лось, а оттуда вверх по течению Большой реки до устья Малой реки, затем на север до страны Красных Курток.

Во-вторых, договорились, что за те подарки, которые будут даны нашим племенам и которые будут повторяться ежегодно, белым людям разрешается строить через наши страны дороги, с тем чтобы они могли безопасно ездить по ним.

И, в-третьих, племена, заключившие это соглашение, больше не будут воевать друг против друга.

Когда это соглашение было подписано, уже настала ночь, и сразу же белые стали разгружать огненную лодку и раздавать нам подарки. Это были сотни одеял и одежда разного цвета, сотни сумок с сахаром, рисом, фасолью, кукурузой, кофе и беконом. И никогда я не мог забыть, что последовало за этим. Мы были рады одеялам, одежде и сахару, но мы ничего не знали о другой пище и не хотели ее — мы использовали только те сумки, в которых она находилась.

Поэтому получив эти тяжелые, полные сумки, наши женщины незамедлительно опорожняли их и уходили. Весь берег вверх и вниз по течению реки и большая часть долины были усыпаны этой странной пищей.

Хай! Если бы это случилось теперь! Я припоминаю, что моя мать получила сумку с пищей и позвала меня открыть ее. Мы содрогнулись, когда увидели, что там внутри: как нам показалось, там была масса белых твердых сушеных личинок от мух и мы высыпали их на землю! (Это были зернышки риса. — Прим. авт.)

Таким был наш великий договор, заключенный с белыми вождями в устье Желтой реки. Заключив его, белые вожди уехали на своей огненной лодке обратно туда, откуда они пришли. А соблюдали ли они этот договор? Нет! Если бы они делали так, как договорились, мы не стали бы тем голодающим и быстро вымирающим племенем, какими являемся сегодня!

Наконец, когда белые вожди на своей огненной лодке отправились вниз по реке, настало время и нашим племенам разойтись в разные стороны. Флатхеды попросили у нас разрешения остаться на наших равнинах, и оно им было дано. Они хотели разбить свой лагерь в верховьях Желтой реки. Кроу собирались вернуться в свою страну, которая находилась южнее реки Лось. Сиксика, Соксипвойн Тупи и Внутренний Народ решили переправиться через реку и охотиться у подножия Волчьих гор. Каина и мы, пикуни, задумали зимовать ниже по Большой реке, где-нибудь около устья реки Лось и обмениваться там визитами с Народом Земляных Домов.

На третий день после отплытия огненной лодки главные вожди племен сошлись последний раз переговорить и выкурить трубку — на следующее утро с этого места предстояло уходить. Маньян и я тоже встретились за лагерем на берегу реки, потолковали и решили две ночи спустя выступить в продолжительный поход против Раскрашенных в Голубое. Мы шли, имея одобрение моего отца и матери, а также его матери и сестры. Черная Выдра ничего об этом не должен был знать, пока мы не уйдем, а потом искать Маньяна будет слишком поздно.

Этим же вечером братство Бизонов, входившее в общество Все Друзья, решило исполнить танец в лагере кроу. Черная Выдра был членом братства и принимал участие в этом танце, а Сатаки и я смогли встретиться на берегу реки. Чтобы в случае неожиданного возвращения Черная Выдра не застал нас врасплох, ее мать стояла поблизости и караулила.

Я заметил, что девушка настолько чем-то обеспокоена, что едва слышит, о чем я ей говорю. Наконец я прямо спросил ее: в чем дело?

Последовала долгая пауза, потом она тихо прошептала:

— Я не хотела тебе об этом говорить.

— Нет, ты должна сказать, — ответил я.

— Ну, так слушай. Дело в том, что Три Бизона, великий вождь каина, стал все чаще и чаще заходить в наш вигвам. И в то время, пока он разговаривает с моим отцом, он смотрит на меня и следит за каждым моим движением. Апси, я его боюсь — он смотрит на меня такими жаждущими глазами...

Окончание следует

Перевел с английского В.Антонов

(обратно)

Знак Нептуна

Камчатская экспедиция продолжается?

Вездеход вздыбился на невысоком крутом бугре и, перевалившись через него, заглох. Впереди, всего в нескольких метрах, обрывался берег. Здесь цепь прибрежных скал разрывалась, и в этом проеме, внизу, океанские волны с шорохом накатывали на темно-серый песок пляжа, усеянного камнями и деревянными обломками. Продолжением его служила небольшая, поросшая травой долина, полукольцом окруженная сопками с продолговатыми серыми языками снежников. Из-под них бежала ручьями талая вода, собираясь в широких мелких руслах, впадавших в океан. Он завораживал.

Но вот наступил момент, когда Надежда Бабаева сказала:

— ОНИ здесь...

Если честно, то подсознательно, по-моему, многие уже догадывались об этом, хотя никто не знал, кого она имеет в виду. Однако мы были уже не те, кто две недели назад поставил лагерь в первой камчатской зоне. Во всяком случае, стали за это время гораздо наблюдательнее. И, торопливо шагая по пляжу незадолго до того, как услышали сообщение Надежды, обратили внимание на вершину сопки у начала «ворот» к океану. Над ней, сгущаясь, образовывалось странное облако, четкое по абрису и неподвижное, похожее на шляпу на голове великана. Да только не это заставило нас приглядеться к облаку, а то, что, несмотря на сильный ветер, давно очистивший небо от горизонта до горизонта, это облако не подчинялось никаким природным законам — оно неподвижно застыло на сопке. И продержалось, никак не трансформируясь, несколько часов — именно то время, которое, по информации Бабаевой, отпущено было ей, Стрехачу и Бурлакову для «контакта» с Разумным Космосом. Они стояли в двух десятках метров от костра, а мы жались к огню; ветер стал пробирать довольно ощутимо.

Темнело быстро, и мы не спускали глаз с наших «контактёров» и с сопки под облачной шапкой, которую, не переставая, фотографировал Стрехач. Несколько раз к нам с недовольным видом подходил Володя Бурлаков, встряхивал свой «Зенит», взводил затвор, щелкал просто так, пожимал плечами и с улыбкой говорил:

— Надо же, пытаюсь снимать — аппарат заклинивает, отхожу — работает...

Фотографировать можно было только Стрехачу. Правда, Надежда мне сказала, что и я могу снимать, но что-то удерживало меня, словно я подсознательно догадывался, что все равно ничего не получится. Однако, когда уже совсем стемнело, не выдержал и включил кинокамеру. Если нельзя — откажет. Но не отказала...

На этот раз, кроме Надежды, никто ничего не видел. Позже стало известно, что события развивались так: небо пронизывали невидимые свечения, вспыхивали шары, меняя свою форму, исчезали, а на их месте зарождались новые, они двигались и выполняли какие-то загадочные фигуры в своем незримом для нас полете...

Кстати, приключений с фотоаппаратом, заставивших его изрядно поволноваться, не избежал и Стрехач, хотя мы довольно быстро сообразили, что все это означало.

А дело было так. Днем погода стояла теплая, солнечная, и Валерий Гущин, водитель вездехода, вместе со своим помощником соблазнил нас предложением — пойти к лежбищу сивучей. Идти надо было берегом океана, и довольно далеко. Гущин с напарником ушли вперед, мы же — Игорь Котов, Володя Стрехач и я — не могли миновать красивейшие места, не сфотографировавшись. И вот примерно через час пути фотоаппарат Стрехача и забарахлил: стали соскакивать сменные объективы — замок не срабатывал. «Впервые за многие годы», — растерянно оправдывался Стрехач, нервничая все сильнее. Его волнение уже передалось и нам: могла сорваться ночная съемка. Забыв про сивучей, мы повернули обратно к лагерю. Шли быстро: солнце садилось, а надо было еще при свете посмотреть, что с фотоаппаратом. Мы вернулись вовремя, а спустя буквально несколько минут Надя и сказала:

— ОНИ здесь...

Стрехач трясущимися руками вставил объектив, замок щелкнул — ремонта не потребовалось. Нас просто «возвращали» назад, потому как подходило время работы. И больше фотоаппарат Стрехача не отказывал...

Вернувшись с Камчатки, мы немедленно проявили пленку. На ней были фантастические кадры со световыми контурами шаров, полос, непонятных сверкающих фигур — всем тем, что мы не могли увидеть в небе над океаном и на вершине сопки, прикрытой странным облаком. Потом оно быстро рассеялось, хотя ветер, наоборот, утих. Мы сидели вокруг костра, пили чай, когда Надежда неожиданно произнесла:

— Океан — это только начало, поверьте мне...

А. Глазунов, наш спец.корр. Фото В.Стрехача

(обратно)

«Шаманские колеса»: в каждом рисунке — солнце?

На труднодоступном отроге горы Бигхорн, что в штате Вайоминг, на высоте почти три тысячи метров, был обнаружен сложный рисунок, выложенный из камней на просторной площадке. Он напоминал огромное — 35 метров в диаметре — колесо с двадцатью восемью спицами и с шестью неравномерно расположенными по его окружности каменными насыпями пирамидальной формы.

…Э та гористая, богатая дичью местность издревле была излюбленным местом летней охоты у индейских племен — кроу, чейеннов, шошонов, арапахо — и такие сооружения — «шаманские колеса», как их окрестили ранние исследователи, связывались обычно с каким-нибудь из этих племен. Но никто не мог сказать с уверенностью, кто их создал, когда и зачем.

Когда в начале нашего века археологи добрались до бигхорнского «колеса», они стали расспрашивать местных жителей — индейцев племени кроу, что они знают об этом сооружении. Ответы были весьма туманными: «Это было здесь, когда мы пришли»; «Это построили люди, не знавшие железа»; «Это сотворило солнце, чтобы показать нам, как строить типи».

Со временем количество гипотез только возросло. Богатое воображение исследователей приписывало их то ацтекам, то индусам, или китайцам, а то даже членам некой доколумбовой масонской ложи. А индейцы племени шошонов уверяли, что там, под «колесом», в норах живут «маленькие люди», которые питаются мясом горных баранов. В 1922 году этнограф Г.Б.Гриннел предложил наиболее приемлемое объяснение. Он заметил, что рисунок бигхорнского «колеса» похож на напольное украшение шаманского вигвама племени чейеннов, орнамент, выложенный из дерева специально для ритуальной церемонии солнечной пляски. В одном из вариантов чейеннского орнамента двадцать восемь деревянных жердей, как и двадцать восемь «спиц» «шаманского колеса», расходились от центрального столба. Гриннел предположил, что, может быть, «колесо» — это символическая копия такого рисунка, только выложенная из камней из-за нехватки дерева в этой местности.

Более поздние исследования в тонком слое почвы между «спицами» обнаружили наконечники стрел и бисер, относящиеся к той эпохе, когда белый человек еще не проник на запад континента. Кроме того, под центральной пирамидой в земле нашли небольшое углубление. Но вот кто его выкопал — гончар, добывавший глину, или строители «колеса», сделавшие «гнездо», для вертикального столба?

В одной из каменных насыпей нашли сломанную ветку. Анализ ее годичных колец показал, что она росла около 1760 года. До этого времени она не могла попасть в пирамиду, но попала ли она туда при постройке или была вложена позднее?

«Колесо» — астрономический прибор?

Использовалось ли «колесо» в более раннее время? И если использовалось, то для чего? Американский астроном Джон Эдди попробовал найти в «колесе» возможное свидетельство того, что древние индейцы хорошо знали небосвод. Количество «спиц» «колеса» — двадцать восемь — близко к числу дней в лунном месяце, — «луне», которыми индейцы исчисляли время. И две пирамиды, расположенные симметрично относительно линии север — юг, возможно, указывали на точки восхода и захода солнца на горизонте, как и в Стоунхендже, сооруженном на другом континенте и в другое время. Если это так, мы могли бы узнать кое-что о загадочном племени древних индейцев равнин, о которых нам почти ничего не известно. Фактически о них известно еще меньше, чем о многих их современниках — мексиканцах и центральноамериканцах. И те, и другие были здесь приблизительно в одно и то же время. И те, и другие, как предполагают, пересекли Берингов пролив более десяти тысяч лет назад. И тех, и других обнаружили европейцы в шестнадцатом веке.

Но в отличие от обитателей Центральной Америки, индейцы равнин не оставили после себя письменных свидетельств и мало-мальски развитого искусства. По сравнению со своими южными соседями — жителями скал анасази, или, как их называли, «древними», равнинные индейцы строили очень мало. Изучение жизни и быта этих индейцев началось только через два века после того, как с ними впервые познакомились европейцы. Но за эти прошедшие двести лет жизнь обитателей равнин претерпела драматические изменения, и конные индейцы стали мало похожи на своих пеших предков.

Эти кочевые племена оставили после себя великое множество — миллионов пять — каменных кругов разного диаметра, которые мы теперь называем «кругами типи». В большинстве своем они представляют собой простые окружности, выложенные из булыжников размером с буханку хлеба и разбросанные по всем Великим Равнинам и холмам от Техаса до юга Канады.

Большинство археологов допускает, что камни играли ту же роль, что колышки у современной палатки — ими прижимались к земле края индейской круглой палатки-типи. Когда племя снималось с места, на земле оставались лежащие по окружности камни. Кроме них, на месте поселения оставлялось несколько больших «портретов», выложенных из камней, и загадочных изображений колеса вроде бигхорнского.

Светило останавливается дважды в год

Джон Эдди предположил, что бигхорнское «колесо» могло служить примитивной обсерваторией. Чтобы проверить эту идею, он должен был изучить расположение каменных пирамид и определить, в каких направлениях от центральной «втулки» они находятся. А потом можно было бы сравнить эти направления с местами восхода и захода солнца в любой день года.

В течение года место восхода солнца на горизонте изменяется. В первый день весны и осени солнце встает точно на востоке и садится точно на западе. Чем ближе к лету, тем все севернее восходит солнце, и так до конца июня, когда это продвижение замедляется, останавливается, а потом начинается обратное движение — к югу 21 июня, когда продвижение на север прекращается, — день летнего солнцестояния. Зимнее солнцестояние, через шесть месяцев, знаменует конец движения по горизонту течки восхода на юг.

Солнцестояния непременно приходятся на одни и те же два дня в году, представляя собой, таким образом, отправные точки солнечного календаря. Эдди казалось очевидным, что если на горе Бигхорн отмечен именно этот момент движения солнца, то это должно быть летнее солнцестояние, потому что зимы в этих краях очень суровы.

За проработку этой версии взялась вся семья ученого. Ом его жена Марджори и четверо их детей приехали в Вайоминг за несколько дней до летнего солнцестояния.

«Но когда в первое же утро у подножия Бигхорна мы проснулись и выглянули в окно, то просто обомлели. За ночь навалило десять дюймов снега. Тридцатимидмлая дорога до «шаманского колеса» была перекрыта», — вспоминал ученый. Но солнышко пригрело Бигхорн, и уже через день исследователи смогли добраться до вершины, где их ждал приятный сюрприз: древнее каменное «колесо» было чисто от снега — его сдул ветер, не утихающий на вершине, а солнце, будто вспомнив, что сейчас все-таки лето, высушило землю.

«И все вместе мы принялись за измерения, которые помогли нам приоткрыть тайну «колеса». Пирамидальная насыпь, стоявшая несколько поодаль, за пределами круга, была соединена с центральной «втулкой» каменной «спицей». Прямая, проведенная через эти две точки, должна была указывать на место восхода солнца в первый день лета, — продолжает Джон Эдди. — Следующим утром мы затемно потащились на заснеженный склон. По протоптанному накануне следу, в обуви, все еще мокрой со вчерашнего дня, карабкались на вершину Бигхорна. Спустя три часа, когда небо медленно порозовело, мы, почти совсем закоченевшие, столпились за стоявшей на отшибе пирамидой в ожидании рассвета. Первые же лучи показали, что мы не могли сильно ошибиться. А потом в волшебной тишине огромный красный шар выплыл точно на образованной пирамидами линии. Несмотря на ощутимый мороз, на душе у нас потеплело от счастья. С ума сойти: год за годом с тех пор, как было построено «колесо», разыгрывался этот спектакль и — без единого зрителя!»

Можно ли определить день солнцестояния по звездам?

Кто был посвящен в тайну «колеса»? Может быть, ее знали лишь немногие избранные, которые, взобравшись по крутой тропинке, определяли день солнцестояния, время, когда, по выражению индейцев, «солнце стоит выше всего и животворящая сила мира сильнее всего»? Был ли тот день началом солнечных плясок по указанию самого солнца? А может быть, «шаманское колесо» и все подобные ему сооружения были копиями ритуальных шатров для солнечных плясок?

«В последующую зиму я пытался узнать, какую роль играли остальные пирамиды «шаманского колеса», — продолжает Эдди свой рассказ. — Теперь я убежден, что одна из них, «смотровая», размещена так, чтобы вместе с тремя другими указывать на место восхода трех ярчайших звезд: Альдебарана в созвездии Тельца, Регула в созвездии Ориона и Сириуса в Большой Медведице. Эти три звезды также являются самыми яркими в той части неба, в которой солнце находится летом!»

И действительно, между 1500 и 1900 годами — когда и было сооружено «колесо», восход Альдебарана вполне мог отмечать первый день лета. Все эти годы был только один день в году, а именно день летнего солнцестояния, когда Альдебаран всходил почти одновременно с солнцем, так, что звезда была видна очень короткое время, почти как вспышка, перед тем, как солнечные лучи заливали небосвод и делали ее невидимой. То же явление наблюдалось с Регулом ровно через двадцать восемь дней (как раз столько «спиц» в «колесе»), и с Сириусом — еще через двадцать восемь дней. Случайны ли эти совпадения или они — результат работы древних индейцев, которые знали о небе больше, чем мы думаем? Наверное, ответ на этот вопрос можно получить, изучив другие, подобные бигхорнскому, «шаманские колеса». Эдди решил исследовать несколько таких «колес», расположенных на восточных склонах Скалистых гор и на спускающихся к западу плоскогорьях. Большинство из них находится в Канаде, в прериях провинций Альберта и Саскачеван. Если бы удалось найти другие «колеса», также отмечавшие солнцестояние, предложенную версию можно было бы считать вполне приемлемой.

Изучением «шаманских колес» долго занимался и Дик Форбис из университета в Калгари. Сейчас он вместе с Джоном Эдди обследовал уже около двадцати таких «колес».

Общим термином «шаманские колеса» теперь называют целую серию разнообразных выложенных из камней рисунков, находящихся в основном на" равнинах. Некоторые представляют собой просто огромную центральную насыпь, окруженную каменным кольцом от ста до двухсот футов в диаметре. У некоторых имеются «спицы» — как правило, количество их непостоянно,— у других — нет. В центральной насыпи может быть сложено до ста тонн камней.

Каменные круги — ровесники фараонов?

Мэджорвильское «колесо», расположенное на травянистой безлесной равнине в провинции Альберта, очень похоже на бигхорнское. Оно немного побольше размером, с высокой центральной насыпью, каменным кольцом-«ободом» и остатками «спиц». Время не особенно пощадило его, и сейчас почти невозможно определить его первоначальную форму и расположение «спиц». Несколько лет тому назад Дик Форбис и его коллеги, исследуя пирамиду, нашли предметы, позволившие определить ее возраст в четыре, а то и все пять тысяч лет. Это значит, что первые камни мэджорвильского «колеса» были заложены еще тогда, когда возводились пирамиды в Египте.

Все обследованные «колеса» имели общую особенность: они располагались на самом высоком месте, так, чтобы горизонт просматривался полностью.

Многие другие «колеса» попроще, имеющие всего несколько «спиц», представляют собой совсем другой тип сооружений. Почти всегда их «спицы» указывают на «шаманские колеса» с пирамидальными насыпями, находящимися на расстоянии от десяти и даже до пятидесяти миль от них. Эти пирамиды, возвышаясь на редких одиночных холмах, могли служить простосвоеобразными вехами, которыми размечались земельные участки, так как ландшафт равнин слишком однообразен и других отличительных знаков нет.

Том и Элис Кихоу, археологи из Милуоки, отыскали одно из самых занятных «шаманских колес». Оно находится на вершине горы Муз, возвышающейся среди пологих холмов на юге провинции Саскачеван. Предания связывают его с небом и солнцем. Несмотря на то, что между ним и Шаманской горой в Вайоминге 425 миль, оно настолько похоже на бигхорнское «колесо», что кажется, будто их строили по одному чертежу.

По мнению ученых, это, несомненно, подтверждает астрономическое назначение этих сооружений. От большой, характерной для канадских «колес», центральной насыпи расходятся пять длинных «спиц», на конце каждой из которых находится еще по одной пирамиде. Их расположение точно соответствует рисунку бигхорнского «колеса». На конце самой длинной «спицы» — самая большая и высокая насыпь, которая вместе с центральной образует прямую линию, указывающую направление восхода солнца при летнем солнцестоянии. Другие пирамиды, как и у бигхорнского «колеса», указывают места восхода Альдебарана, Регула и Сириуса.

«В день летнего солнцестояния я поднялся с четой Кихоу на холм Муз в предрассветных сумерках,— вспоминает Эдди. — То, что мы увидели, подтвердило наши ожидания: линия полузанесенных землей камней была направлена на то место, где вспыхнули первые солнечные лучи».

Однако направления, указанные нацеленными на звезды линиями, на несколько градусов отличались от действительных точек восхода трех ярчайших звезд, чего не должно было быть при постройке «колеса». Конечно, это можно объяснить изменением рельефа местности, имевшим место за прошедшие со времени постройки «колеса» годы.

Но если предположить, что «колесо» на горе Муз было сооружено около 1700 лет назад, то такое расположение будет вполне правильным. Потому что тогда, около 300 года, Альдебаран предвещал солнцестояние, появляясь именно в этом месте. А это значит, что более тысячи лет назад древние индейцы уже знали эти закономерности.

Известно, что первый человек добрался до западных равнин за тысячелетия до того, как туда пришли европейцы. Мы знаем также, что с появлением лошади, колеса и других заимствований у европейцев жизнь индейцев сильно изменилась. Не эти ли поистине революционные перемены привели к забвению астрономического наследия древних?

То немногое, что осталось у их потомков в нынешнем и прошлом веках, давно уже не используется для практических целей. На Бигхорне, горе Муз и в некоторых других местах остатки древней культуры равнинных индейцев свидетельствуют о том, что наблюдения за звездами проводились порой весьма замысловатыми способами.

Отсутствие письменности у индейцев американских равнин еще раз подтверждает печальный факт: без письменного слова знание непрочно и легко может исчезнуть навсегда.

По материалам журнала «Нэшнл джиогрэфик» подготовила Милена Гитт

(обратно)

В поисках хозяина леса

С онными, дремотными казались начало нашего путешествия и сама эта накатанная до спелой синевы, но почему-то пустынная дорога, ведущая на север. Упоительное состояние почти полного безмыслия, поддерживаемого усыпляюще-приглушенным гулом мотора, вот уже часа три не сходило с лиц четырех участников автоброска в мир Великих озер. Не так далеко за скалистыми холмами, покрытыми серым, едва проснувшимся древостоем хикори, дуба и сахарного клена, катила свои вздувшиеся, еще мутные воды Миссисипи. Кругом, куда ни кинь взгляд, лежало бесконечное пространство, покрытое молчаливыми перелесками и седыми травами, уже основательно заселенное, но еще сохраняющее аромат нетронутости. Лет сто тридцать назад по этой земле, натужно скрипя, ползли фургоны первых поселенцев. Впереди их ждала неизвестность, полные неожиданностей и опасностей дикие равнины. Они проходили через земли ирокезов и чиппева, переправлялись через Миссисипи и двигались дальше, в бескрайние прерии сиу.

Но пришло время, и беспокойные бледнолицые в поисках земли обетованной пришли и сюда. Первый плуг прошелся по лежащей в низинах непаханой прерии, топоры и пилы стали теснить лес. Индейские вигвамы все реже можно было видеть на больших лесных полянах и берегах безымянных для европейцев рек. Индейцы уходили на север — за оленями, лосями, медведями, бобрами — туда, где леса еще стояли неприступной дикой стеной, храня угрюмую тишину и тайны этого вечно юного мира. Вместе с ним отступали на север их культура, их загадочные предания и мифы. Но Америка по-прежнему продолжала оставаться огромным континентом, погруженным в тысячелетнюю нескончаемую мистерию многоликой, далеко еще не познанной жизни. На севере и западе все еще сохранялись обширнейшие малозаселенные и незаселенные пространства, тянущиеся на тысячи километров от мексиканской границы до Гудзонова залива Северного Ледовитого океана. И сейчас здесь дикой стеной поднимаются леса, в глуши которых индейцы, пережившие лихолетье, продолжают вести свой традиционный образ жизни, недвижно стоят огромные и пустынные горные системы, не уступающие по протяженности массивам внутренней Азии. В глубине этих пространств покоятся озера, окруженные легендами и непролазными топями, катят свои воды большие и малые реки, чьи берега на протяжении сотен миль по течению не слышали стука топора. Во многих внутренних районах природа сохранилась, почти не изменившись, и вместе с ней выжили и пережили индустриальную эпоху великие тайны, отраженные в индейской культуре и поныне растворенные в американской глуши.

...Шоссе, ведущее на северо-запад, обещало легкое прикосновение к этим тайнам, которые, подобно путеводной звезде, заставили нас, преодолев массу трудностей, отправиться навстречу лесам Великих озер.

Ранняя весна, которую мы неуклонно оставляли позади, двигаясь в северо-западном направлении, была похожа на праздник солнца. Вдалеке, над ивовым галерейным лесом, обрамлявшим русло реки Висконсин, уже кружила пара речных орлов, прилетавших в эти места с юга каждый апрель. Воды реки спали, хотя не приобрели еще той глубокой и темной прозрачности, которая свойственна маю. Мы проезжали какие-то крохотные сонные городки, служившие оплотом урбанистической цивилизации в этом фермерском краю, скользили мимо уходящих по обе стороны от шоссе каких-то блестящих сквозь камыш и ольху заводей, вешних разливов, проток и вновь оказывались среди холмов и полей. Здесь шла распашка зяби, запахи сырой, вскрытой плугом земли, и благоуханье навоза пропитывали воздух. И, наблюдая за этой степенной активностью фермерства Среднего Запада, я пытался представить, как в сумерках теплыми апрельскими ночами здесь начинается некая иная активность существ, в бытие которых не верит ни официальная наука, ни здравый смысл. Пытался — и не мог.

Сидя дождливыми мартовскими днями в полупустынной библиотеке геофака Висконсинского университета и изучая карты Великих озер, мысленно уносился туда, на сумрачные и холодные еще берега таежных рек, едва начавшие оттаивать пространства торфяных болот, в чащи, где даже днем покоится глубокая тень. Именно там продолжают еще бродить и таиться в глубоких лесах и затерянных топях этого континента непознанные существа. Нет-нет, да и происходят здесь странные, труднообъяснимые случаи.

Еще дома стал я собирать всю доступную мне информацию об американской вариации «снежного человека» — саскваче, или бигфуте. Со сведениями было негусто. Поэтому, оказавшись в Америке, я начал устанавливать интенсивные контакты со всеми, кто хоть как-то касался этой проблемы. Конечно, хотелось как можно раньше приступить к практической стороне дела. Но университет и масса других занятий, связанных с продолжением образования, не позволяли... Мотаясь по разным поводам по Висконсину и соседним штатам, я никогда не забывал о своем увлечении криптозоологией. С точки зрения человека столь странных интересов, как мои, Висконсин крайне удачно расположен географически. Находясь на стыке региона Великих озер и прерий, он примыкает с севера к самому что ни на есть медвежьему углу Среднего Запада, области, в изобилии покрытой лесами, богатой озерами и непролазными топями.

В Милуоки я случайно встретился с человеком, который в прежние годы живал на севере Висконсина, у самого озера Верхнее. Из его уст услышал бесхитростные воспоминания об атмосфере, царившей в тех местах сорок лет тому назад, о легендах и слухах, бытовавших среди немногочисленного местного населения и пришлого люда, обосновавшегося к тому времени на севере. Косвенные свидетельства существования сасквача в озерном крае подхлестывали работу моего воображения.

Долгое время я находился в состоянии слегка сумбурного поиска средств и возможностей для того, чтобы побывать в местах обитания сасквача. Оперируя мелкомасштабными картами и информацией, полученной из различных источников, я постепенно выверял и уточнял маршрут поездки на север. Какое направление предпочесть? Меня очень привлекали девственные заболоченные леса северо-восточной Миннесоты. Вроде бы здесь намечалась кое-какая помощь местных следопытов. Однако такая экспедиция требовала времени, которым не располагал. Дела в университете складывались так, что три недели, выделенные под мероприятие с громким названием «экспедиция», приходилось непрестанно урезать, пока я наконец не понял, что мне вообще вряд ли удастся выкроить больше, чем 8 - 9 дней. Надеяться на какой-то результат, имея в виду такой срок, конечно, невозможно. Я и не надеялся. Я просто хотел познакомиться с затерянным миром Великих озер, с тем огромным и многообещающим регионом, где в будущем предстояли более детальные исследования.

Располагая самыми расплывчатыми географическими привязками к северо-западному Висконсину, где, по слухам, сасквача в отдельные годы неоднократно видели индейцы, в три дня я нашел среди моих друзей трех спутников, выработал с ними маршрут, с невероятным трудом добыл соответствующее целям экспедиции снаряжение и сговорился с приятелем по имени Роберт о том, что он подбросит нас на своем микроавтобусе до определенной точки на карте, оставит наедине с лесом, а через семь дней заберет на развилке двух местных автомобильных дорог несколькими десятками миль северо-восточнее. Несмотря на то, что мы тщательно проиграли все запасные варианты, при которых могли сбиться с пути или опоздать, равно как и отыскали на карте ряд ориентиров, дававших нам дополнительные шансы не заплутать в лесах, должен признаться, что все предприятие с самого начала сильно смахивало на авантюру. Все делалось наспех, место, куда мы отправлялись, было совершенно незнакомое и к тому же из трех моих спутников лишь один имел понятие о том, что такое ночевка в лесу.

Но тогда выбора не было, и подгоняемые стабильно установившейся аномально жаркой погодой, первый день апреля мы промаялись в Мэдисоне, согласовывая последние детали, но уже второго рано утром, спешно погрузившись в подогнанный Робертом микроавтобус, подобно отступающему подразделению, бежали из города. Миновав к обеду О"Клэр, мы оказались по ту сторону реки Чиппева, у рубежей великого северного края. Выгрузив из автобуса вещи, достав термосы и коробки с провизией, мы устроили прощальную трапезу. Благословив нас, Роберт уехал. Мы спустились по узкой каменистой тропке и, выверив по компасу направление, двинулись прямо на север.

Тишина стояла такая, что, помимо наших шагов по прошлогодней листве, мы слышали лишь сонный гул двукрылых, да резкие, далекие звуки, издаваемые какой-то одинокой птицей. Вечера казались теплыми, чувствовалось даже легкое облегчение после дневной жары. Однако ночи были еще прохладными. Холод выгонял нас из спальных мешков около пяти утра и заставлял браться за разведение костра.

Потом мы сидели у огня и долго, в глубоком молчании, после горячего кофе или чая, созерцали, как рыжие языки пламени лижут серый туман предрассветных сумерек. Сам рассвет наступал долго и нудно, небо светлело, но воспоминание о ночном холоде оказывало свое действие, и примерно до восьми утра мы двигались медленно, хотя сон уже не шел.

После десяти утра солнце уже пекло вовсю, и я чувствовал, что начинаю изнемогать от жары. В зависимости от настроения, мы то весь день шли вперед, то до полудня стояли на месте, разложив для удобства легкую палатку и распространяя окрест неотразимые запахи готовящейся пищи, которые были способны, кажется, свести с ума всех местных сасквачей. В такие моменты я, иногда один, иногда сопровождаемый кем-нибудь из спутников, бродил по прилегающим участкам леса, выходил на глинистые берега водоемов и лесных речушек, силясь обнаружить отпечатки ступней заветного существа, до сих пор наводящего полусуеверный ужас на индейцев лесного края Великих озер.

В Мэдисоне я разговаривал с людьми, до некоторой степени представляющими себе, как следует подходить к проблеме поиска сасквача на Севере, хотя и не занимавшимися этим специально. Дело в том, что наиболее холодный период или, по крайней мере, его большую часть это таинственное существо проводит в малоактивном состоянии, напоминающем зимний сон некоторых млекопитающих, в своих загадочных, глубоко сокрытых в лесах убежищах и оживает только весной. Для тех, кто ищет встречи с лесным человеком, апрель — критическое время. Если выйти слишком рано, то можно опередить события, если сделать паузу после наступления первых по-настоящему теплых дней слишком продолжительной, то сасквач может «исчезнуть», то есть выйти из состояния весенней инстинктивной активности, когда он деятельно ищет пищу и проявляет повышенное любопытство по отношению к человеку; и тогда он уходит далеко в леса и вновь обретает способность быть скрытным, успокаивается, становится «невидимым». Начало же апреля — пограничье, переходное состояние между сном и бодрствованием.

Древний индейский термин «сасквач», а тем более англоязычный эквивалент «бигфут» известны в США и Канаде почти всем. В наше время восемь из десяти североамериканцев в той или иной степени понимают, что кроется за ними. Отношение к утверждениям о реальности этого существа может быть совершенно различным, однако все же вы вряд ли встретите в наше время американца, который бы сказал вам «нет, я понятия не имею, что это такое, никогда не слышал ни о чем подобном». Что касается индейцев, то встретить среди них человека, не верящего в существование сасквача, вообще довольно трудно. Чудовищные размеры и мощь сасквача лишь отчасти объясняют причины благоговейного трепета, который он издавна внушал коренному населению.

Для индейцев сасквач — существо пограничья двух миров, это элемент мифа, вторгающийся время от времени в их жизнь. Страх перед сасквачем — это страх перед потусторонним, перед непознанной реальностью, которая сопутствовала человечеству на протяжении тысячелетий.

В более отдаленные времена сасквач был весьма характерным элементом североамериканского мира. Он фигурирует уже в сагах норманнов, которые в раннем средневековье предпринимали плавания к северо-восточным берегам Нового Света — туда, где сейчас расположены Ньюфаундленд, Новая Шотландия, штаты Мэн, Коннектикут и Нью-Йорк. В сагах, в частности, описывается встреча Лейфа Эриксона и его людей во время их первого посещения побережья Северной Америки с «чудовищным, безобразным, волосатым, темнолицым и темноглазым существом». Норманнское слово «скеллринг», весьма часто употребляющееся в хрониках и сагах того времени и в приблизительном переводе соответствующее понятию «варвар», «чужеземец», по мнению Питера Берна, обозначает в действительности не индейцев и эскимосов, как обычно считают, а сасквачей. Вряд ли для норманна волосатым мог показаться индеец, если иметь в виду длину волос на голове: норманны сами не уступали им в этом, да вдобавок имели еще усы и бороду. К этому можно было бы добавить и странные обстоятельства, при которых викинги сталкивались со «скеллрингами». Как свидетельствуют хроники, довольно часто их находили спящими под лодками на берегу моря. Лодки казались явно покинутыми и дело происходило днем.

На другом конце Северной Америки, на ее Тихоокеанском побережье, легенды, мифы и разнообразные истории о диком человеке издавна бытуют среди местных индейцев. Само имя или название «сасквач» — всего лишь одно из многих, под которыми известно это существо среди различных племен, населяющих обширную территорию по обе стороны от канадо-американской границы.

Дословный перевод слова «сасквач» и его вариантов означает «волосатый человек». Наиболее ранние из свидетельств, касающихся существования бигфута в Британской Колумбии, запечатлены на тотемных столбах и в ритуальных масках индейцев прибрежного пояса. Термин «сасквач» восходит прежде всего к сказаниям о легендарном племени гигантских людей, издавна живших в труднодоступной горной тайге, покрывающей большую часть штата Вашингтон и почти всю западную Канаду. Индейцы племени чехалис, живущие в окрестностях Ванкувера, полагают, что эти монстры являются потомками групп гигантов, почти полностью истребленных в легендарной битве много лет тому назад. В штате Вашингтон местные индейцы часто используют термин «стванити» применительно к тому же существу. Эпос прибрежных индейцев племени киакиутл из Британской Колумбии повествует о некоем чудовищном создании, называемом «дсонокуа» — женщина-людоедка. В виде деревянных изваяний она часто представлена в сидячем положении со своим сыном на коленях. Другой популярный герой индейских мифов — «букуас» — «дикий человек леса», изображение которого сохраняют индейские ритуальные маски.

Согласно представлениям индейцев киакиутл, существа, называемые «дсонокуа», — это люди, живущие, подобно всем прочим нормальным народам, в домах, но предпочитающие селиться далеко в глуши — в лесах и горных районах. «Дсонокуа» — гигантские создания, вдвое превышающие размер обычного человека с черной кожей, густой шерстью и темными, глубоко посаженными глазами. Рассказы о дамской половине этого симпатичного народца пользуются особым успехом у индейцев, причем среди признаков, присущих прекрасному полу, наиболее часто упоминаются огромные мешкообразные груди.

Если послушать индейцев, то похищения людей и каннибализм — обычное дело для дсонокуа. Об этом свидетельствуют и индейцы сэлиш из долины Фрейзер, рассказывающие о саскваче. Увы, американский собрат нашего старого доброго «снежного человека» отличается, кажется, скверным нравом и слишком уж мизантропическим характером. Но и индейцы издавна платили этим существам той же монетой, так что неизвестно, в чьем сердце впервые вспыхнула острая и инстинктивная ненависть к чужаку, кто первым встал на тропу войны. Одна из легенд киакиутл повествует о героической странице в истории племени, когда индейцам удалось сжечь заживо целую семью каннибалов. К сожалению, пепел, образовавшийся от тел пострадавших, породил, согласно легенде, полчища москитов, и неистребимый дух дсонокуа получил, таким образом, возможность досаждать людям хотя бы подобным образом.

Одно из первых европейских свидетельств о саскваче приписывают Хосе Мариано Моино, опубликованное на испанском языке в 1782 году в его «Noticia de Nutka»: «Я не знаю, что сказать о майлоксе (саскваче), обитателе горных районов, перед которым все питают невероятный ужас. Они (индейцы. — Прим.авт.) полагают, что тело его имеет чудовищный вид, все покрыто жесткой черной щетиной; голова его подобна человеческой, но с более крупными, острыми и мощными клыками, чем клыки медведя; руки крайне длинны, пальцы на ногах и руках вооружены длинными, изогнутыми когтями. Сами по себе его крики (они говорят) заставляют тех, кто слышит их, пригибаться к Земле, и все, что попадается ему на пути, он способен разметать на тысячу частей».

Пол Кейн, артист и путешественник XIX века, пишет о своих впечатлениях по этому же поводу в 1847 году: «Когда мы прибыли в устье Кэтллпаутл-ривер, в 26 милях от Ванкувера, я остановился сделать набросок вулкана Сент-Хиленс, отдаленного от меня, насколько я полагаю, на расстояние от тридцати до сорока миль. На эту гору никогда не ступала нога ни белых, ни индейцев; последние утверждают, что на ней обитает раса существ различных видов, которые являются каннибалами и которых они очень боятся... Эти суеверия являются следствием свидетельства человека, который, говорят, ушел в горы с другим и избежал участи своего компаньона, съеденного «скукумами», или «нечистой силой». Я предлагал значительную мзду любому индейцу, который согласился бы сопровождать меня в этой экспедиции, но не смог найти ни одного способного отважиться на это».

Одним из первых европейцев, который видел, предположительно, след сасквача своими собственными глазами, был, видимо, Дэвид Томпсон, пересекавший Скалистые горы зимой 1811 года в провинции Альберта, близ современного Джэспера. Томпсон аккуратно вел дневник, из которого мы узнаем, что 7 января его группа наткнулась на следы огромного и тяжелого животного, «молодого мамонта», как назвали его индейцы. Следы были шести дюймов глубиной и вдавлены в снег. Имелись отпечатки четырех больших пальцев по 4 дюйма в длину, каждый из которых заканчивался коротким когтем. Передняя часть стопы была вдавлена в снег на три дюйма глубже, чем пальцы, задняя ее часть оказалась слабо обозначенной. В общей сложности отпечаток имел 14 дюймов в длину и 8 в ширину. Существо двигалось с севера на юг и прошло по этому месту около шести часов назад. У участников экспедиции, по словам Томпсона, «хватило благоразумия не начать преследование».

Сам Томпсон придерживался мнения, что это были следы старого медведя-гризли, но признался, что слишком большой их размер привел его в недоумение.

Был даже случай, когда сасквач оказался в руках людей. Информацию об этом я нашел в провинциальной газете «Daily Colonist», в номере за 4 июля 1844 года, выходившей в Порт-Виктория, Британская Колумбия.

Газета сообщает о поимке странного существа, которое, если посмотреть на него с современных позиций, можно было бы назвать молодым сасквачем. Это случилось близ городка Йелль — в той области, где уже было зафиксировано несколько встреч железнодорожников с загадочным зверочеловеком. Сасквача обнаружили во время движения поезда прямо на железнодорожном полотне. Состав остановился, и соскочившие с подножек рабочие при помощи мистера Кок-тертона, посыльного компании Британской Колумбии, кондуктора Крейга и «группы джентльменов из Литтона» добыли диковинку. С бигфутом не церемонились: кто-то огрел его по голове тем, что газета корректно именует «куском горной породы», после чего пленник упал без движения.

Как свидетельствует газета, пойманный действительно оказался на поверку полузверем-получеловеком. Человека это существо напоминало за одним исключением: что с ног до головы оно было покрыто глянцевой шерстью в один дюйм длиной. Кроме того, оно обладало необычайно длинными руками и необыкновенной силой, несмотря на свои скромные четыре фута семь дюймов росту. Судя по всему, молодой сасквач оказался довольно непосредственным существом: он ухитрился заснуть буквально на шпалах, а когда подходящий поезд резко затормозил, человекозверь вскочил и спросонья полез прямо на крутой склон близлежащего обрыва, возвышающегося над путями, где и был пойман. Со временем он попал в руки некоего Джорджа Тилбэри, который дал ему кличку Джако. Постепенно он сумел привязаться к своему новому хозяину. Любимой пищей Джако были ягоды, молоко также доставляло ему видимое удовольствие. Однако сырое мясо, по свидетельству газеты, от него старались держать подальше, чтобы парнишка не одичал опять. Мистер Тилбэри, уезжая в Лондон, вроде бы имел намерение взять молодого сасквача с собой для показа в Англии, но как сложилась дальнейшая судьба Джако — доподлинно неизвестно.

На протяжении XIX — первой половины XX века вести о появлении «диких людей» и «огромных обезьян» будоражили самые различные районы Соединенных Штатов. Они прокатились от Нью-Йорка до Калифорнии, где встречи с «волосатым» становятся все более обычным явлением. Именно здесь, в Северной Калифорнии, в двадцатые годы нашего столетия были обнаружены гигантские следы, которые знаменовали собой появление в английском языке нового слова «бигфут». К этому же времени относится другой, получивший широкую огласку, инцидент, имевший место в так называемом Обезьяньем каньоне, Орегон. Группа разработчиков шахт, разбросанных по этому безлюдному району, подверглась здесь методичной осаде со стороны воинственных волосатых людей. Временами «обезьяны» обрушивали шквальный огонь «кусков горной породы» по крыше и стенам избушки, в которой жили проспекторы, и устраивали шумные обыски в их лагере. В конце концов эта систематическая осада стала столь обременительной, что людям пришлось убраться прочь. Справедливости ради надо отметить, что вся эта агрессивная активность стала проявляться после того, как люди первыми нарушили мир: один из геологов без какого-либо смысла выстрелил в одинокую фигуру двуногого, густо обросшего шерстью существа, которое он различил в сумерках на склоне горы, и, по-видимому, ранил его.

Газеты первой половины нашего столетия полнились сообщениями об одичавших каторжниках, заблудившихся в лесах и потерявших человеческий облик солдатах-дезертирах, обезьянах, сбежавших из цирков и зверинцев (Джако на полном серьезе воспринимался многими как молодая горилла, сбежавшая из какого-то зверинца). Уровень публики и провинциальных репортеров был таков, что не принимались в расчет никакие, даже самые явные антропологические признаки, совершенно не свойственные обезьянам, ни тот простой факт, что трудно ожидать появления сбежавших обезьян в глухих нехоженых местах, отстоящих от ближайшего человеческого жилья на десятки, а от ближайшего цирка или зоопарка на тысячи миль.

...Двигаясь в северном направлении, мы вступили на землю индейцев чиппева, но, по-прежнему идя вдоль десятков мелких ручьев и проток, в изобилии встречающихся в этом крае, теряя из виду одни и ежечасно набредая на другие, мы не встречали особых признаков присутствия человека. Происходило это, впрочем, отчасти и потому, что мы сами не стремились столкнуться с индейцами или выйти на их селения. Индейские территории находятся в особых отношениях с федеральным правительством и властями штатов, вход белых в пределы многих из них строго ограничен или даже запрещен. Никто из нас не был постоянным жителем Висконсина, и потому мы понятия не имели, как чиппева могли отреагировать на наше присутствие.

Все чаще мы натыкались на лесные болота и сухие, безлесные торфяники. Талые воды стекали во все мыслимые низины и надолго застаивались там, образуя обширные топи. Близ северных склонов скальных нагромождений длительное время сохранялись грязные и довольно толстые наледи. Здесь же доживали последние дни пятна полустаявшего снега, уже почти превратившиеся в лед. На одном таком заледеневшем лоскуте, покоящемся под защитой высокой каменной стены, я обнаружил очень старые, практически полностью разрушенные следы, принадлежащие несомненно двуногому существу. Находка представляла не бог весть какую ценность: следы превратились в почти круглые, неправильной формы отверстия в ледяной корке, доходившие до земли. Кто-то прошел здесь в середине марта, во время оттепели. С тех пор отпечатки опустились вместе с тающим снегом до самой почвы, совершенно неузнаваемо оплавившись по краям под действием тепла и влажных испарений, В длине шага не было вроде бы ничего особенного. Однако меня заинтересовало то обстоятельство, что они вели под углом примерно 70 градусов прямо к отвесной каменной стене, на которой росло несколько искривленных, узловатых деревцев. Долго в полной тишине, убаюканный журчанием маленького ручья в каменистом распадке подо мной, любовался я своей находкой и грезил над ней. Создавалось полное впечатление того, что некто направлялся к отвесной стене, чтобы затем вскарабкаться по ней наверх. Однако что оставалось делать? Следы на куске подтаявшей снежной простыни, в сущности, могли принадлежать кому угодно. Например, индейскому охотнику. Вполне естественно, что он когтистые лапы сасквача, ни следы мокасин не могли сохраниться на обнажившейся земле.

Мы разбили лагерь вблизи этого места, и вплоть до наступления сумерек я с максимальной тщательностью осмотрел лес вблизи стоянки. В ту, ночь тревога поселилась в моем сердце. Я думал о том, успеем ли мы к назначенному сроку выйти на развилку двух мифических для меня дорог, обозначенных на карте, где нас будет ждать Роберт. Думал я и о том, как бы не сбиться нам с пути и не заблудились ли мы уже в этих бескрайних лесах.

На одном из привалов мне вспомнилась одна история. Из тех, что составляют золотой фонд свидетельских показаний о встречах, с сасквачем. Речь идет о... Теодоре Рузвельте. Будущий президент Соединенных Штатов и творец «Нового курса» записал рассказ, который я приведу ниже, во время своего путешествия через Йеллоустонский парк в 1891 году. Позже он увидел свет в его книге «Охотник Дикой Глуши», опубликованной в 1893 году. Рузвельт был умным, практичным и трезвомыслящим человеком. Эти его качества являются, пожалуй, лучшим подтверждением подлинности этой мрачной истории, случившейся где-то в середине прошлого века. Путешествуя, Рузвельт обращал особое внимание на свидетельства очевидцев о встречах с лесным человеком, являясь, по сути дела, одним из первых стихийных криптозоологов своего времени. Некто Бауман, умудренный жизнью, битый всеми ветрами седой охотник, проведший всю свою жизнь на Дальнем Западе, поведал ему о случае, который с полным основанием можно назвать уникальным.

В то время Бауман был, естественно, еще молодым человеком. Вместе со своим спутником он охотился в горале, отделяющих рукава Лососевой реки от верховьев Уиздом-ривер. Их скитания были довольно неудачными и в конце концов они решили проникнуть в один из наиболее диких и безлюдных горных проходов, где протекала маленькая речка, по слухам, изобилующая бобрами. Этот проход пользовался крайне дурной славой, поскольку всего лишь год назад одинокий траппер, забредший сюда, был убит каким-то зверем. Впоследствии его полусъеденные останки были обнаружены группой поисковиков, производивших разведку полезных ископаемых в этом районе.

В те времена люди, однако, были не чета нынешним. Мрачная репутация этого уединенного места никак не повлияла на решение двух молодых авантюристов, во всем привыкших полагаться на свое мужество, опыт и силу. Они оставили лошадей пастись на открытом лугу перед самым входом в долину и начали пробираться сквозь обширный мрачный лес. Лишь через четыре часа достигли они небольшой поляны, где решили поставить лагерь. В их распоряжении еще оставались один-два часа светлой части суток, когда, соорудив некое подобие навеса из еловых веток и сложив под ним свои пожитки, они отправились исследовать ручей. Чащоба, по которой приходилось пробираться обоим охотникам, была очень густой, и двигаться было трудно из-за обилия мертвых стволов, лежащих в подлеске. Встречающиеся там и тут поляны несколько скрашивали тягостное впечатление, производимое этим таежным кладбищем.

В сгущающихся сумерках они наконец достигли своего лагеря. Поляна, на которой он был разбит, представляла собой небольшую безлесную лужайку всего лишь в несколько метров шириной, окруженную плотной стеной высокоствольных сосен и елей. С одной стороны протекал маленький ручей, за которым вздымалась горная гряда, покрытая девственной тайгой. С удивлением они обнаружили, что в течение их краткого отсутствия кто-то, возможно медведь, посетил лагерь и основательно порылся в вещах, разбросав содержимое рюкзаков и разрушив импровизированный навес. Отпечатки следов были хорошо заметны, но сперва путешественники, увлекшись восстановлением навеса и приготовлением постелей, не придали им значения.

Было уже совсем темно, когда Бауман начал готовить ужин, а его компаньон всерьез заинтересовался следами, сохранившимися на поляне. Раз за разом он вытаскивал горящие ветви из костра и постепенно продвигался вдоль цепочки отпечатков, ведущих в лес. Покончив с этим и вернувшись к костру, он застыл на одну-две минуты, с напряжением вглядываясь во тьму окружающего леса, после чего заметил: «Бауман, этот медведь передвигался на задних ногах». Бауман посмеялся было, но, вняв настойчивым уверениям спутника, вооружился факелом, и вдвоем они повторили исследование, которое привело их к выводу, что следы действительно оставлены явно двуногим существом. Впрочем, для того, чтобы укрепиться в этом мнении, было слишком темно. Они завернулись в одеяла и мирно заснули под своим навесом.

В полночь Бауман был разбужен каким-то шумом и уселся на постели. В ноздри ему ударил чудовищный запах звериной плоти. Во тьме он уловил неясные очертания огромного тела, виднеющегося в проеме у самого входа под навес. Схватив ружье, он выстрелил в неясную, угрожающе приблизившуюся тень, но, видимо, промахнулся, поскольку сразу же после этого услышал треск, с которым ночной визитер продирался сквозь густой подлесок в спасительную темноту.

После этого оба охотника уже меньше всего думали о сне и провели всю ночь в непрестанном бодрствовании, сидя рядом с костром, но лес больше не одарил их ничем неожиданным, а утром они продолжили изучение следов — как старых, оставленных вчера, так и свежих, ночных.

Вернувшись, они вновь обнаружили свое временное пристанище разрушенным. В беспричинной ярости таинственный визитер расшвырял все их снаряжение и постели. Поверхность поляны пестрела его следами. Более того, удаляясь из лагеря, он прошел по мягкой и влажной почве, покрывающей берега ручья, оставив великолепные по качеству отпечатки ступней.

Чувство, близкое к паническому ужасу, охватило обоих охотников. Они собрали кучу сухих древесных стволов и разложили костер. Около полуночи загадочный зверь спустился по противоположному склону горного массива, расположенного по ту сторону ручья, и около часа наблюдал оттуда за происходящим на поляне. Охотники слышали постоянный треск сучьев и ветвей, свидетельствующий о передвижении существа. Кроме того, несколько раз оно издало пронзительный, прямо-таки чудовищный зловещий стон.

Утром два траппера, обсудив странные события последних тридцати шести часов, решили свернуть лагерь и покинуть долину к полудню.

Все утро они держались вместе, обследуя ловушку за ловушкой, которые все до единой оказались пусты. Едва покинув лагерь, они сами начали испытывать чувство, которое, видимо, овладевает преследуемой дичью. Время от времени они слышали треск сучьев в густом ельнике у себя за спиной: кто-то неотрывно шел за ними по пятам.

В полдень они пошли в обратном направлении и были уже где-то в двух милях от лагеря, когда решили разделиться. Бауман двинулся в направлении пруда, а его спутник отправился в лагерь.

Достигнув пруда, Бауман обнаружил на сей раз относительно неплохой улов. Несколько часов траппер был занят свежеванием дичи и обработкой бобровых шкур, и, когда он пустился в обратный путь, солнце стояло уже низко, и Бауман ощутил легкую тревогу, вызванную приближением сумерек. Тишина и безжизненность окружающего леса давили на него, и он неосознанно прибавлял шаг. Ступни бесшумно тонули в мягком ковре сосновой хвои. Ни ветерка, ни звука...

Наконец Бауман подошел к краю поляны, где располагался лагерь, и выстрелил, дав о себе знать. Однако никакого ответа не последовало. Костер уже потух, и только тонкий дымок продолжал исходить от тлеющих углей. Поблизости лежали вещи, приведенные в полный порядок перед отправлением. Сперва Бауман никого не увидел, ответом на его окрик была тишина. Приближаясь к костру, он снова выстрелил и тут заметил тело товарища, прислоненное к стволу большой поваленной ели. Ринувшись к нему, Бауман обнаружил, что оно еще сохраняло тепло, но шея была сломана и на горле ясно виднелись отметины четырех огромных пальцев.

Следы таинственного монстра, в изобилии видневшиеся на мягкой земле, рассказали целую историю. Партнер Баумана, собрав и упаковав все вещи, сел на еловый ствол лицом к огню и стал ожидать своего компаньона. В это время неизвестное чудовище, видимо, скрываясь в лесу недалеко от лагеря, искало возможность застать человека врасплох. Глядя на пляшущие языки пламени, охотник то ли задремал, то ли погрузился в глубокие размышления. Между тем животное, совершенно бесшумно передвигаясь на двух длинных ногах, приблизилось к человеку сзади. Схватив охотника сзади за горло, монстр резким движением запрокинул его голову назад и сломал ему шею. Не притронувшись к телу, животное некоторое время выражало радость победы над врагом прыжками и прочими телодвижениями, после чего поспешило убраться в лес...

Такова история, рассказанная старым охотником будущему президенту США. Она вызвала в свое время массу комментариев. Многие считали виновником этих трагических событий медведя. Я сам слышал о том, как коварны бывают эти звери, особенно в тех краях, где их много, и их страх перед человеком не так велик. Они способны часами и даже целыми днями подлавливать путешественника с тем, чтобы подкрасться сзади и снести ему скальп одним поставленным ударом. Конечно, таких агрессивных индивидов сравнительно немного среди медвежьего племени, но все же отдельные случаи подобного рода отмечались как на русском Севере, так и в Америке. И все же та информация, которую передал Рузвельту Бауман, бесхитростный охотник, не стремившийся ни к славе, ни к какому-либо иному вознаграждению, оставляет в стороне любые сомнения относительно истинного характера разыгравшейся драмы. Ни следы, ни издаваемые звуки, ни манера поведения, ни сам способ убийства жертвы не имеют никаких аналогов в животном мире. В то же время данная поведенческая модель полностью совпадает с тем образом сасквача, который на протяжении тысячелетий сохраняется в мифах и преданиях индейцев.

...Боясь отклониться от верного маршрута и заплутать в лесах, мы старались двигаться строго на северо-восток и потому рискнули углубиться в обширный заболоченный и затопленный талыми водами район, где топи чередовались с участками переплетенного лианами девственного ивового леса, едва обнажившегося после весенних наводнений. Положение наше было близко к отчаянному. Местами мы делали не больше полумили в час, проваливаясь по пояс в осоковые плавни и жидкую грязь илистых проток.

В довершение всех бед рано утром в последний день путешествия разверзлись хляби небесные, что принесло нашим измученным нервам и телам новые испытания. Хрипло выкрикивая друг другу какие-то рекомендации, под проливным дождем мы, словно заведенные манекены, брели по болоту, в изнеможении переваливаясь через преграждавшие путь стволы, расходящиеся от единого корня параллельно поверхности, залитой маслянистой жижей. Дорога не желала появляться, и ничто не свидетельствовало о близости хоть каких-нибудь признаков цивилизации.

Наконец провидение смилостивилось над нами и решило раздвинуть кажущиеся бесконечными заросли болотной дельты, явив зрелище огромного раскисшего луга с маячившими далеко впереди белыми бортиками пустынного тракта, на который, по нашим расчетам, мы должны были выбрести полдня назад. Один Бог знает, как мы добрели до этого вожделенного асфальта и как Роберту пришло в голову, что, выйдя на дорогу, мы начнем двигаться в направлении, противоположном нахождению жирно помеченного на карте пункта «z». Он выловил нас, буро-зеленых от грязи и усталости посреди безжизненного шоссе, по которому мы, окончательно запутавшись в попытках определить свое местонахождение, брели наудачу неизвестно куда.

Путешествие было закончено, но мы были лишены возможности даже попрощаться с великим лесом: стена дождя почти полностью заслонила от нас тот мир, из которого мы вышли. Борясь с потоками воды, кое-где перехлестывающими через дорогу, мы пустились в обратный путь, еще не вполне отдавая себе отчет, насколько удачным и неожиданным было наше избавление. И снова потянулись перелески, поля, фермы, редкие сонные городки — все темно-свинцовое, разбухшее от влаги, неузнаваемое. Небольшие реки превратились в неистовые кофейного цвета потоки, несущие ветви, мусор, подгнившие стволы и десятки тонн почвы в сторону «Отца всех рек» — Миссисипи. Это была уже настоящая весна, период жаркого сухого послезимья завершился.

Буквально через несколько дней после моего возвращения в Мэдисон я получил в университете известие, что Дуг Маккой; один из наиболее известных в США исследователей сасквача, получив мое письмо, ищет возможности встретиться со мной. А вскоре он нагрянул ко мне сам, внеся в жизнь человека, полностью осовевшего от беспрестанного сидения перед экраном «Макинтоша», новую порцию ветра дальних странствий. Дуг как раз возвращался из Британской Колумбии, где они вместе с Рене Дахинденом получили мое послание, и по пути домой заехал в Мэдисон. Его микроавтобус был забит целыми кучами гипсовых отпечатков следов неуловимого духа лесов и массой фотографий, демонстрировавших, правда, не самого сасквача, а факты, события и места, так или иначе с ним связанные. Кроме того, он привез мне в устной и документальной форме ворох разнообразных историй и свидетельств касательно этого существа. Маккой превратил свой дом в Индиане в центр сбора и обработки информации, стекающейся сюда со всей Северной Америки. Имея хорошие связи с криптозоологами Великих озер и Тихоокеанского побережья, Дуг на своем микроавтобусе колесит по всему Среднему и Дальнему Западу, стараясь, по мере возможности, активно реагировать на поступающие сообщения с мест и принимать участие в поисковых мероприятиях, организуемых в Мичигане и Британской Колумбии.

Маккой собрал колоссальную коллекцию. Многочисленные свидетельства о встречах с сасквачем приходят из штатов Мэн, Аризона, Монтана, Миннесота, Теннесси, Вирджиния, Северная и Южная Каролина, лесов северо-восточного побережья. Дуг Маккой совершенно уверен в существовании популяции этих странных существ неподалеку от его собственного дома, в лесах Индианы. В последнее время аналогичная информация поступает из Мичигана и даже Флориды. Однако подлинной метрополией сасквачей по-прежнемуостается американский и канадский Дальний Запад. Если вы внимательным образом изучите мелкомасштабную карту хотя бы одного из тихоокеанских штатов — Орегона, то обнаружите изобилие географических названий с приставкой «обезьяний»: Обезьяний каньон, Обезьянья долина, Обезьяний хребет. На земном шаре, пожалуй, нет других таких мест, где разговоры о «снежном человеке» возникали бы столь часто и в столь непринужденной обстановке, как на западе Северной Америки — от Калифорнии до Аляски. Возможно, это покажется странным, но сасквача здесь давно уже не воспринимают как легенду, даже как нечто аномальное. Сасквач — часть той реальности, в которой существует человек Дальнего Запада и особенно Тихоокеанского побережья. Мало кто здесь рассуждает на эту тему в полемическом духе. Сталкиваешься со случаями, когда сасквач разгуливает по дороге, ведущей от местного городка в школу, несколько смущая своим вольным поведением детей.

Криптозоологи США накопили сотни и даже тысячи таких свидетельств. Причем на 70 — 80-е годы приходится их пик. Странным образом получается, что частота показаний очевидцев как бы возрастает от столетия к столетию, от десятилетия к десятилетию. Это порождает странные, иногда даже полувздорные слухи и теории.

Я согласен, что сасквач — крайне необычное существо и что было бы крайним упрощением пожать плечами и сказать: ну что же — еще один неоткрытый вид. Подобно евразийскому «снежному человеку», он обладает рядом качеств, которые располагают к тому, чтобы отнести его к персонажам потустороннего мира. Среди них — способность к суггестии, традиционному оборотничеству (что, несомненно, тоже является феноменом явно психического порядка), приписываемое ему патологически злобное отношение к человеческим существам и многое другое. Однако идея о том, что сасквач как бы не в ладах и с нашим пространственным миром, что он попросту не может существовать в непосредственном соседстве с человеком, должна быть отброшена. Леса, настоящие, густые леса Среднего Запада, часто не помеченные на картах из-за своего причудливо мозаического распространения на местности, могут быть действительно хорошим домом для сасквача! Дуг Маккой и другие жители Индианы, особенно лесистых южноиндианских графств, в последнее время часто обнаруживали на илистых берегах пустынных рек и озер странные следы, которые с достаточной степенью уверенности могут быть названы следами бигфута.

По всей видимости, сасквач обладает феноменальными способностями. Он легко приспосабливается к близости человеческого жилья, оставаясь в то же время неуловимым для глаз местных жителей. Удивительные физиологические ресурсы, которыми он обладает, позволяют ему при необходимости преодолевать в поисках пищи или убежища колоссальные расстояния — 70 — 80 километров за день, то есть активно «осваивать» огромные территории. В не слишком удачные годы это существо, вероятно, способно даже извлекать выгоду из сосуществования с человеком, не гнушаясь паразитированием за его счет. Однако там, где это возможно, сасквач пытается все же укрыться от могущественного соседа, уйти в тень, в глушь.

Благодаря своей непоседливости бигфут, по сути дела, не имеет даже четкого ареала. Иногда он подолгу задерживается на одном, сравнительно локальном участке леса, однако способен быстро поменять место и среду. Возможно, сасквач имеет какие-то более или менее постоянные маршруты, ведущие из штата в штат, благодаря которым он включает в свой ареал огромную территорию. Я осмелюсь предположить, что склонность к передвижению на очень большие расстояние выработалась в условиях сравнительно близкого соседства с человеком, сократившейся кормовой базы и разрушившихся естественных популяций.

Насколько мне доводилось слышать, многие при слове «сасквач» представляют нечто уродливое и отвратительное, обезьяноподобное, нетвердо стоящее на задних ногах. Между тем одна из поразительных черт, присущих сасквачу и всем реликтовым гоминоидам, состоит в том, что они держатся на «своих двоих» гораздо свободнее, чем мы. Можно сказать, что сасквач — существо более прямоходящее, чем человек: в его осанке, в отличие от многих из нас, нет и намека на сутулость. Способность этого существа сохранять равновесие, столь необходимое в горах, и бесшумно передвигаться по скальным осыпям и почти вертикальным карнизам вошла в легенды индейцев. Ужас же, который охватывает человека, наблюдающего сасквача, идет откуда-то изнутри, из глубин подсознания. Это ужас перед всесокрушающей мощью, физической и психической, дух которой, подобно некоему полю, окружает гоминоида и словно существует в тех местах, где он обитает.

Мы ничего не знаем о тех принципах, на которых построено и сознание и миросозерцание этого существа, его психический мир. Индейский эпос и конкретный опыт встреч с сасквачами убеждают в том, что это скорее люди, чем звери, и уж наверняка они имеют мало общего с обезьянами, с которыми их иногда сравнивают. Индейцы полагают, что сасквач способен оборачиваться медведем. В некоторых районах его так и называют «человек-медведь». При необходимости он якобы превращается в медведя, чтобы скрыть свое присутствие или каким-то образом исчезнуть. Однако догнать и убить такого медведя невозможно, ибо это «непростой» медведь.

Практика показывает, что сасквача действительно почти невозможно увидеть помимо его желания. Это существо неуловимо. Оно ведет преимущественно ночной образ жизни, умеет хорошо маскироваться и «отводить» глаза. В мире существует лишь один достойный доверия фильм, снятый американцем Паттерсоном в Северной Калифорнии, где ему удалось подловить взрослую самку бигфута. Советскими специалистами фильм был признан подлинным.

Мы размышляли с Маккоем — каким образом добыть новые доказательства, куда направиться? Дуг пригласил меня присоединиться к экспедиции в северный Мичиган, намечающейся на конец мая. Кроме того, мы имели предварительную договоренность о том, что летом отправимся на три-четыре недели в Британскую Колумбию, чтобы вместе с Рене Дахинденом углубиться на это время в горную тайгу и попытать счастья в нескольких труднодоступных районах.

Три-четыре недели показались мне слишком незначительным сроком, чтобы надеяться на какие-либо результаты. В Британской Колумбии я надеялся подыскать себе компаньона, с которым мог бы уйти в леса месяца на два-три. До самой, осени, чтобы вернуться в Мэдисон к концу сентября. Ни Дуг, ни Рене не могли себе этого позволить. Помимо поисков сасквача, и тот и другой занимались бизнесом; у Маккоя к тому же была семья, и его двое ребятишек требовали не меньше внимания, чем все поголовье североамериканских реликтовых гоминоидов. Таким образом, я чувствовал себя единственным относительно беззаботным человеком в этой криптозоологической компании и начал планировать свое путешествие в Британскую Колумбию исходя из того, что буду предоставлен самому себе.

К сожалению, жизнь полностью перевернула мои планы. К мичиганской экспедиции я не смог присоединиться из-за чрезвычайно напряженной сессии. А летом по неожиданно возникшим и весьма серьезным делам мне пришлось вылететь из Мэдисона совсем в другом направлении — в Нью-Йорк. В последний день перед отлетом я получил повторное приглашение от Рене Дахиндена принять участие в колумбийском путешествии, но мне пришлось лишь развести руками. Через двадцать два часа самолет уже нес меня над озером Мичиган.

Мэдисон, США Игорь Игнатов

(обратно)

Ганс Шомбургк. В дикой Африке. Часть I

От переводчика

Эта книга написана в не совсем привычном для читателя стиле. Пожалуй, уже более полувека, как охота и охотничьи подвиги потеряли былую привлекательность в глазах огромного большинства людей. Опыт мировых войн и других, менее масштабных, но столь те жестоких побоищ, грозные симптомы экологических катастроф, наконец, просто расширившиеся знания о дикой природе — все это сделало человечество и целом менее кровожадным, и сегодня мало кому придет в голову хвалиться количеством и разнообразием своих трофеев. Но из истории, как и из песни, слова не выкинешь. Для людей прошлого мир выглядел богаче, надежнее и прочнее, чем для нас, и вели они себя соответственно — смело и по-хозяйсни. К числу таких «покорителей планеты» можно отнести и автора этой книги — независимого путешественника и исследователя, охотника и ловца зверей. Ганс Шомбургк происходил из обеспеченной и знатной семьи, но палатка в африканских дебрях влекла его куда сильнее, чем покой и карьера на родине. Он совершил десять больших путешествий по Черному континенту, причем последнее из них, в 1956 году в возрасте... 76 лет! Начиная с 30-х годов Шомбургк отложил винтовку и его единственным «оружием» в буше стала кинокамера. Вне всякого сомнения, он искренне любил Африку, ее людей и зверей и был добросовестным и внимательным наблюдателем: свидетельство тому — полдюжины открытых им видов животных, от пресноводного моллюска до либерийского буйвола. В описаниях племен ему был чужд расовый подход, последнее обстоятельство привело к запрету его книг в фашистской Германии, где он во времена «третьего рейха» подвергался преследованиям, но, к счастью, избежал лагеря. Шомбургк прожил долгую и очень яркую жизнь. Можно не сомневаться, что первая из его книг — «В дикой Африке» — будет с интересом прочитана отечественным читателем.

Снова к Кабомпо

Африке не следует заранее строить планы: все равно наверняка выйдет по-другому. В Каломо я познакомился с капитаном Восточно-ланкаширского полка Лэммондом Хэммингом — он только что вернулся из большой охотничьей экспедиции в Португальскую Восточную Африку и теперь собирался отправиться в неисследованные области Балундаленда — земли, лежащие южнее Конго. Нам было о чем поговорить, и мы быстро сдружились.

Изнуренный лихорадкой, я уже собирался возвращаться в Европу. Однако когда Хэмминг предложил мне принять участие в путешествии в Балундаленд, я тут же и с воодушевлением произнес лишь одно слово: «Конечно!» И мы стали готовиться.

Наша экспедиция была частной, и все расходы оплачивались из собственного кармана. Мы рассчитывали, что охота на слонов и последующая продажа бивней позволят вернуть потраченные деньги. Пелью путешествия, помимо охоты, было картографирование новых областей, их этнографическое описание, сбор коллекций новых видов животных и растений, а также минеральных образцов. Коллекции мы собирались отослать в Европу, а карты безвозмездно предоставить английскому и германскому правительствам.

Все знакомые, узнав о наших планах, единодушно заявили, что отправляться в Балундаленд без вооруженной охраны в несколько десятков человек — чистое безумие; разногласия возникали только при определении сроков нашей гибели — через три дня, через неделю и т.д. Нас не очень смущали эти пророчества — мы полагали, что в любом случае сможем обойтись собственными силами.

Хэмминг брал в путешествие бескурковую нарезную двустволку «экспресс» 400-го калибра (соотв.11,2 мм); в качестве запасного служило многозарядное охотничье ружье 303-го калибра (8 мм). Я взял с собой крупнокалиберный однозарядный «экспресс» для охоты на слонов и мое любимое охотничье ружье системы Мартини-Метфорд 303-го калибра, хотя и старое, оно сохраняло великолепный бой. Наш арсенал завершали два тяжелых армейских револьвера, пара шнайдеровских винтовок на случай самообороны и дробовик.

Мы вышли из Каломо утром 11 мая 1906 года, и начало путешествия было многообещающим. Хэмминг собирался сделать несколько прощальных визитов, и мы условились, что я устрою первый лагерь в четырех милях от форта и подожду его; он уверял, что еще до захода солнца непременно догонит караван. Но миновала ночь, а моего компаньона не было видно, и я, чертыхаясь, отправил людей в Каломо с приказом — обшарить все гостиницы и клубы и, если господин капитан достаточно протрезвел, пригласить его в лагерь и показать дорогу. К вечеру слуги вернулись с обескураживающей вестью: Хэмминг ушел из Каломо еще накануне. Я забеспокоился — он был неизвестно где, один посреди буша, во фланелевом костюме, белых туфлях и без оружия. Ночью я не мог ничего предпринять, но наутро послал людей на розыски — и, как оказалось, напрасно: вскоре Хэмминг сам объявился в лагере, целый, невредимый и вполне довольный жизнью. Сутки без еды и две одиноких ночевки под открытым небом — и это в местности, славившейся обилием львов, — не казались ему событиями, о которых стоило бы упоминать. Единственное, что доставляло ему серьезное неудобство, это невозможность побриться. Оказалось, что в первый вечер он потерял в темноте наши следы и только сегодня, наткнувшись на какую-то деревню, узнал, где мы; всего за это время он прошагал около тридцати шести миль.

Вскоре Хэммингу неожиданно выпала честь изображать пастора — лишнее доказательство того, что в Африке может пригодиться любое умение. Возле Мананзы мы встретили некоего бура, который попросил нас принять участие в печальной церемонии — похоронах его ребенка (малыша сгубила черная лихорадка). Семья — отец, мать и полдюжины детей — жила в традиционном бурском фургоне, запряженном шестеркой волов; перед нами словно возник осколок «Великого трека». В задней части такого фургона ставится палатка, и под ней от борта к борту натягивают множество ремней — получается огромный гамак, в котором спит вповалку все семейство.

С истинно британской решимостью Хэмминг принял на себя руководство траурной церемонией. Буры плохо понимали английский, и он, не опасаясь разоблачения, читал по карманному молитвеннику все подряд — если не ошибаюсь, там промелькнула даже предобеденная молитва.

В следующий раз лагерь мы разбили уже на берегу Кафуэ. Раньше тут была паромная переправа, но с завершением строительства железнодорожного моста караванные пути переместились, и здешний пост закрыли. Здания быстро ветшали. Единственным обитателем руин был невезучий еврей по фамилии Леви — полгода назад он открыл факторию рядом с постом, но не учел, что поток покупателей иссякнет в ближайшем будущем. Теперь его свалила лихорадка, и он лежал в своей каморке один-одинешенек.

Мы собирались сделать охотничью вылазку в прибрежные заросли — там обитало много буйволов, но задержались, потому как не могли бросить Леви в таком состоянии. На следующий день неподалеку остановился караван торговцев, и они обещали позаботиться о больном.

В местной деревне жило трое отставных аскари, знакомых мне по «Туземной полиций»; узнав о моем приходе, они очень обрадовались и обещали показать все излюбленные буйволами уголки леса.

Вдоль берегов Кафуэ тянутся заросли камышей; там водилось много дичи — изящных и очень чутких антилоп. Охота на них окончилась безрезультатно — простояв по пояс в воде больше двух часов, я махнул рукой на антилоп и отправился в лагерь. За это время можно было настрелять массу пернатой дичи — на воде плавали стаи египетских и шпорных гусей, но дробовика я с собой не взял, а тратить патроны с пулями не хотелось.

Буйволиные тропы вели к камышам из густого подлеска. Собственно говоря, это были не тропы, а широкие, хорошо утоптанные дороги — казалось, что здесь десятилетиями ходили слоны. Еще до рассвета мы с Хэммингом разошлись в разные стороны и заняли позиции в кустах. Небо уже светлело, над рекой стлался легкий туман. Тишину нарушало лишь пение птиц и громкое стрекотание больших цикад.

 

И вот показались буйволы — не меньше сотни могучих черных зверей, словно вылепленных из ночного мрака. Они медленно поднимались по берегу, чтобы еще до восхода перебраться на заросшие кустарником лесные полянки.

Когда стадо было в пятидесяти метрах от меня, я прицелился в крупного быка и нажал на спуск. Раздался хриплый рев, и в ту же секунду все буйволы мощным галопом обратились в бегство. Я успел перезарядить «экспресс» и взять на мушку одну из коров, и снова громкое мычание показало, что пуля достигла цели. Раненые животные скоро начали отставать, и я махнул рукой, подавая сигнал к бою. Собаки, спущенные с поводков, помчались к буйволам и вскоре остановили их. Еще два выстрела — и огромные черные туши лежали у моих ног.

Большого буйвола я подарил проводникам. А вечером ко мне явился почтенный чернокожий старец и представился отцом одного из моих отставных аскари. Я постарался оказать ему самый любезный прием, и старый джентльмен перешел к делу. Смысл его длинной и высокопарной речи сводился к тому, что он хотел бы получить еще некоторое количество мяса. Я не знал, сердиться или смеяться — вот уж не ожидал, что для трех человек, даже с семьями, окажется недостаточным полтонны превосходной буйволятины!

Наш лагерь был расположен в тенистом, живописном уголке на берегу Кафуэ, но жить в нем оказалось невозможно из-за гиен. С наступлением темноты они выходили на охоту целыми стаями, и жуткие вопли, хохот и завывание наполняли весь лес и не прекращались до рассвета. Наши собаки старались не отстать от них, и в результате получался концерт, описать который мне не под силу. Проведя две бессонные ночи, мы сняли лагерь и вернулись к паромной переправе.

Теперь мы направились по уже знакомой мне дороге в сторону Мумбвы. Возле деревни вождя Кабанги было решено задержаться на пару суток — здесь представлялась хорошая возможность поохотиться на льва. В последнее время хищники очень осмелели и средь бела дня нападали на деревенский скот. Казалось бы, вождь должен обрадоваться нашему намерению и постараться всячески облегчить охоту — его стадо уже не раз пострадало от нападений львов. Ничего подобного! Когда я попросил продать нам пару телят для использования в качестве приманки, Кабанга погрузился в раздумье. Наконец, после долгих колебаний с его стороны и уговоров — с моей, мы сошлись в цене, но вождь выглядел настолько расстроенным, словно служить приманкой предстояло ему самому, а не телятам, которых, кстати, все равно рано или поздно съели бы львы — и совершенно бесплатно.

 

В деревню вели две дороги, и возле каждой наши люди соорудили по махану — засидке. Перед заходом солнца, пожелав друг другу удачи, мы разошлись в разные стороны и заняли свои посты; телят привязали десятью метрами дальше.

Надо сказать, что при охоте на хищных зверей засидка на дереве дает много преимуществ. Во-первых, охотник получает большой обзор; во-вторых, возрастают его шансы остаться незамеченным. Дело в том, что хищники всегда внимательно осматривают местность, приближаясь к добыче, и легко замечают всякий незнакомый или опасный предмет. Но вверх они смотрят гораздо реже, поскольку обычно на деревьях нет никого, кроме птиц и обезьян — существ, на которых ни один лев никогда не обращает внимания. В-третьих, ветер теряется в кронах деревьев, и вероятность того, что зверь почует охотника, во много раз меньше, чем на земле.

Как только я устроился на ветвях, за меня принялись москиты. Ни до, ни после той ночи мне не приходилось терпеть подобную муку: нельзя было ни прихлопнуть очередного кровопийцу, ни почесать укушенное место. Постепенно я начал понимать, что охота на львов — действительно занятие для героев.

Около полуночи из зарослей вышла пятнистая гиена, прошла мимо теленка, оглянулась, постояла и медленно направилась к нему. Против ожидания, теленок не проявлял никаких признаков страха — наоборот, он сделал несколько шагов навстречу зверю, который мог — в буквальном смысле слова — откусить ему голову одним движением челюстей. Некоторое время они дружелюбно рассматривали друг друга, потом огромная гиена повернулась и затрусила дальше; видимо, она не успела проголодаться. Больше всего меня удивил громкий, отчетливый звук ее шагов — на слух казалось, что по дороге идет человек, а не животное.

Львы так и не появились, и, когда рассвело, я слез с дерева, отвязал теленка и пошел в деревню, усталый и изъеденный москитами до полусмерти. Оказалось, что Хэмминг не стерпел пытки гораздо раньше — он вернулся в лагерь пять часов назад, предпочитая москитам ночную встречу со львом или леопардом.

По иронии судьбы, в эту самую ночь львы пировали в соседней деревне — они вломились в загон для скота и ни в чем себе не отказывали. Лишь с восходом солнца жители деревни, объединившись, сумели прогнать наглых разбойников. Все это мы узнали уже значительно позднее.

Наш караван опять двинулся в сторону Мумбвы и через три дня достиг селения одного из знаменитейших индун (военачальников) племени машукулумбве, великого охотника Какуа. Вождь был уже стар, но охотники всегда рады друг другу, независимо от возраста и цвета кожи. Он принял нас очень радушно, и мы задержались в деревне на несколько дней.

Здесь произошел прискорбный эпизод, в результате которого дружба между Хэммингом и обезьяной Жако дала трещину. В то утро голодный и усталый Хэмминг вернулся с удачной охоты. На столе его ожидала яичница-глазунья, на изготовление которой пошли последние яйца — наши запасы были на исходе. Хэмминг послал боя за водой и стал умываться, предвкушая королевский завтрак. Но в тот момент, когда он вытирал лицо, дружище Жако одним великолепным прыжком достиг стола, наклонился к тарелке и быстро запихнул яичницу себе в рот! Услышав испуганные крики слуг, Хэмминг обернулся, взревел, как раненый лев, и бросился на похитителя; Жако схватил последний кусок глазуньи, сунул под мышку и кинулся наутек. Хэмминг, забыв усталость, преследовал его, горя жаждой крови. Привлеченный внезапным переполохом, я вошел как раз в тот миг, когда мой друг изловчился и поймал маленького бабуина за шиворот. Через секунду острые зубы впились ему в руку, и он с проклятием отшвырнул Жако далеко в сторону. Я был уверен, что обезьяна убита или, во всяком случае, искалечена. Но Жако поднялся, отряхнулся, подобрал извалявшийся в пыли драгоценный кусок яичницы, степенно отошел в тень и не торопясь закончил свою трапезу; он считал инцидент исчерпанным. Затем Жако встал, подошел к нам, забрался на стул напротив Хэмминга и самым дружеским образом заговорил с ним о чем-то на своем обезьяньем языке. Не в силах больше сдерживаться, я покатился со смеху, но Хэммингу в то утро изменило чувство юмора, о чем он и заявил прямо и недвусмысленно.

Вождь Какуа рассказывал мне, как люди его племени охотились на слонов в те времена, когда огнестрельное оружие было недоступно для негров. Использовались два способа. В первом ключевую роль играли, как ни странно, собаки. Специально обученные своры выпускались на одинокого слона. Возмущенный внезапным нападением нахальных шавок, гигант останавливался и пытался разметать их хоботом или растоптать; собаки уворачивались, и слон вертелся на месте. В это время охотники, пользуясь тем, что внимание огромного животного отвлечено, подкрадывались к нему сзади и вонзали копья в слоновье брюхо, стараясь загнать их как можно глубже. Сразу убить слона таким образом удавалось редко, и обычно каждая охота стоила жизни одному-двум людям.

 

Второй способ, более быстрый и безопасный, позволял охотиться на слона даже в стаде. Оружием снова служило копье, но особого рода: к прочному шесту приделывали широкий железный наконечник метровой длины, с остро отточенными краями. На другом конце копья закрепляли груз — тяжелый деревянный чурбак или большой камень. Охотники со своим страшным оружием заблаговременно занимали позицию на высоком дереве, и, когда слон оказывался под ними, направляли копье в цель и, общими усилиями метали его, стараясь попасть в шею или под лопатку. Обезумев от боли, слон с ревом кидался прочь, но торчавшее в нем копье погружалось все глубже и вскоре поражало жизненно важные органы. Даже если бросок бывал не совсем точен, животное очень быстро погибало от потери крови. Жестокие способы, спору нет. И все же, пока применялись только они, стада слонов были во много раз больше, чем теперь, когда у черных племен в изобилии появились ружья.

Идя вдоль Кафуэ, мы пришли к фактории Дэвида Райта. Он как раз собирался предпринять путешествие на юг, примерно в те края, куда направлялись и мы. Его предложение — проделать вместе оставшуюся часть маршрута — было принято с энтузиазмом: во-первых, в компании веселей, а Райт был отличным охотником и опытным путешественником; во-вторых, что немаловажно, у него имелся готовый штат обученных слуг. Один из них, Вильзони, стал впоследствии моим оруженосцем.

Возле фактории часть людей разбежалась, и теперь нам потребовались дополнительные носильщики. Наш лагерь находился недалеко от деревни Калассы, которому я однажды помог выпутаться из неприятной истории; оставалось надеяться, что вождь не забыл оказанной ему услуги и своих заверений в любви и преданности.

Увы, Каласса принял меня более чем официально. Но он не может дать нам людей. Даже будь мы правительственной экспедицией, он смог бы выделить не более одного-двух человек, да и то вряд ли. Просьба предоставить проводника также была им отвергнута.

В конце концов я потерял терпение, обругал старого жулика и велел слугам схватить пятерых человек и привести в наш лагерь. Иного выхода не оставалось — не бросать же часть груза посреди буша. Чтобы удержать новобранцев от немедленного дезертирства, я обещал им хорошую плату и гарантировал полную безопасность.

В лагере, обсудив ситуацию, мы решили разделиться: я форсированным маршем дойду до Казёмпы и наберу необходимое количество людей, а Хэмминг и Райт не торопясь отправятся прежней дорогой; местом встречи мы избрали селение Кататалу.

 

Путь до Казёмпы оказался нелегким — меня опять стала трепать лихорадка, и приходилось спешить. В форте также не обошлось без трудностей — окружной комиссар Купман, с которым я был хорошо знаком, находился в отъезде, и мне пришлось иметь дело с его новым заместителем, желторотым юнцом по фамилии Бэллис. Подобно многим очень молодым людям, занимающим административные посты в Африке, он составил явно преувеличенное мнение о важности и незаменимости собственной персоны. Да и обилие почтительных слуг всегда плохо влияет на человека с не очень развитым чувством личной ответственности. В общем, мне нелегко было найти с ним общий язык — мои и без того скромные дипломатические способности заметно уменьшились из-за усталости и лихорадки. Но набрать людей все же удалось, и 15 июля я вышел из Казёмпы с укомплектованным караваном. Здоровье по-прежнему оставляло желать лучшего.

На пути в Кататалу произошла новая беда. Укусы цеце не прошли бесследно для моего верного старого пса Панча, и он начал слабеть. Следуя советам знахаря вакагонде, я пробовал добавлять ему в корм измельченных мух — этим способом племена издавна научились иммунизировать своих собак. Однако в данном случае лекарство не помогло, может быть, потому, что было применено слишком поздно. Я понимал, что Панч обречен, но не мог заставить себя пристрелить его. Поэтому я велел сделать нечто вроде крытых носилок, и дальнейший путь он совершал в них.

Идя вдоль берега Мозамбези, мы не раз слышали львиный рык, и жители в один голос жаловались на обилие львов, взимавших с них тяжелую дань скотом. Мне чертовски хотелось снова попытать счастья в охоте на царя зверей, но, торопясь на встречу с друзьями, я не мог позволить себе длительную остановку. Кроме того, сохранялась опасность очередного приступа лихорадки, и я не был уверен, что выдержу многочасовое сидение в засаде. Пришлось ограничиться покупкой львиной шкуры. Она обошлась мне в четыре отреза ситца; такая дешевизна объясняется крайней редкостью появления европейцев в этом районе.

Всякий раз, когда мы проходили какую-нибудь деревню, разыгрывалась одна и та же комичная сцена. Увидев караван, туземцы высыпали из хижин — поглазеть на гостей; особый интерес проявляли женщины.

Болтая и смеясь, они с любопытством посматривали на носилки, гадая, что за таинственная персона скрывается там, внутри. Я сам — загоревший, часто небритый, в рваной одежде — не привлекал внимания чернокожих красоток; меня обычно принимали за начальника охраны, сопровождающей «того, кто в носилках». Каково же бывало всеобщее изумление, когда вместо ожидаемого важного европейца из носилок вылезал мой бедный больной пес! На несколько секунд наступала гробовая тишина и затем следовал дружный взрыв хохота.

В Кататалу я поспел слишком рано — Хэмминг и Райт еще не пришли, и в селении нас явно не ждали. Увидев выходящий из зарослей караван, жители разбежались и попрятались в лесу — слишком свежи были воспоминания о карательной экспедиции, не так давно арестовавшей не в меру воинственного индуну Кататалу. После долгих переговоров они наконец поверили, что я не правительственный чиновник и не имею враждебных намерений, и вернулись к хижинам.

Бедный Панч умер на второе утро после прибытия. У меня оставалось несколько молодых охотничьих собак, но они не могли заменить старого друга, и я очень горевал.

Через три дня в лагерь явились Хэмминг и Райт; у них все обстояло благополучно. Мы провели в окрестностях Кататалы еще некоторое время, охотясь, отдыхая и уточняя дальнейшие планы.

Недалеко от деревни протекала небольшая речушка, и однажды утром в течение часа я поймал там двадцать крупных рыб, похожих на сома; наживкой служили кусочки мяса. Удивительным было то, что вытащенные на берег из воды рыбы издавали громкие звуки — нечто среднее между кваканьем лягушки и лаем болонки.

Здесь же произошел любопытный охотничий эпизод. Как-то раз я выстрелил в импалу, и антилопа упала как подкошенная. Когда я подошел к ней, она была безусловно мертва, но пулевой раны нигде не было видно. Лишь после самого тщательного осмотра мне удалось установить причину гибели животного. Дело в том, что антилопа паслась далеко от меня, в высокой траве, и я стрелял, целясь в голову. Пуля ударила в верхушку рога и срезала его. Видимо, шок от мгновенного удара был столь силен, что поразил мозг.

Пора было двигаться, и тут мы сделали неприятное открытие: значительная часть наших патронов 303-го калибра пришла в негодность. При ударе бойка по капсюлю раздавался характерный металлический звон и лишь затем, после паузы, следовал выстрел. Ясно, что такой режим не годится для охоты, где успех решают секунды. Положение неприятное, но делать нечего. Решив, что надо будет срочно научиться определять неисправные патроны на глаз, по внешнему виду, мы свернули в лагерь и 27 июля выступили в направлении Кабомпо.

Окончание следует

Перевел с немецкого А.Случевский

(обратно)

Оглавление

В ватиканском саду

Танцы с дьяволом

Шведы со Змеевки

Картуши старых мореходов

Лютые скалы

Альфред Э.Ван Вогт. Не только мертвые...

Под парусом надежды. Часть III

Джеймс Шульц. Сатаки и я. Часть III

Знак Нептуна

«Шаманские колеса»: в каждом рисунке — солнце?

В поисках хозяина леса

Ганс Шомбургк. В дикой Африке. Часть I