Журнал «Вокруг Света» №05 за 1988 год [Журнал «Вокруг Света»] (fb2) читать онлайн

Край света

«Боинг-737», содрогаясь и дребезжа, будто мотоцикл на ухабистой проселочной дороге, делает очередной рискованный финт — справа и слева скалы, внизу бурная вода, вокруг обволакивающая вата облаков — и жестко приземляется на короткую посадочную полосу. В салоне самолета раздаются дружные аплодисменты — издерганные пассажиры выражают признательность высокому мастерству пилота. Это не просто традиционная дань вежливости, у всех на памяти случаи, когда полеты заканчивались не так благополучно...

Но сегодня — счастливый день, и вот я на Огненной Земле, в Ушуае. 54°49" южной широты, 68°16" западной долготы — точка известная как «край света»... Передо мной — бухта, окруженная горами в белых лоскутьях снегов, по склону громоздятся выкрашенные яркими красками деревянные постройки. На шесте развивается бело-голубой, цвета неба, аргентинский флаг, но совсем недалеко, на противоположном берегу пролива Бигл, уже другая страна — Чили.

«Если бы какой-нибудь поэт задался целью выразить посредством телесного образа величие Аргентинской республики, возможно, он сравнил бы ее с гигантом, чьи ноги погружены в антарктические льды, а голова покоится на зеленых подушках тропической сельвы, широкая, могучая грудь этого колосса — пампасы, покрытые золотистой порослью неистощимых урожаев. Ноги его ищут опоры на крайней оконечности мира. Они обуты в белые хрустальные сапоги, изготовляемые из года в год льдами Антарктики». Эти строки принадлежат испанцу Висенте Бласко Ибаньесу, автору романа «Кровь и песок» и других произведений, в свое время очень популярных у наших читателей. Любителей выискивать на географической карте подобия фигур и предметов всегда было немало, некоторые их изобретения, как, например, «итальянский сапожок», давно и прочно вошли в обиход.

В другой книге я наткнулся еще на одно сравнение Огненной Земли с ногой, правда, на этот раз разутой, «с большим пальцем, торчащим на восток». На изгибе ступни, говорилось там, и находится Ушуая.

«Самый южный город» встречает путешественников холодным порывистым ветром. Сейчас — ноябрь, по здешним понятиям — разгар весны, но без теплой одежды на улицу выходить рискованно. На Огненной Земле особенно не согреешься, даже летом.

Распространенная версия гласит, что это название придумал Магеллан. В 1520 году он якобы увидел на здешних берегах множество зажженных аборигенами костров. Но местные знатоки древности растолковали мне, что португальский мореход видел и описывал отнюдь не пламя костров, а их дым. Однако впоследствии при королевском дворе решили — и в общем-то вполне справедливо,— что «дыма без огня не бывает», поэтому новая земля и была наименована «Огненной».

Несколько лет назад Ушуая отпраздновала свое столетие. Первыми из европейцев в эти места прибыли английские миссионеры, за ними французы, голландцы, испанцы, южные славяне, итальянцы... Мореходы, скотоводы, рыболовы, охотники, золотоискатели — искатели удачи и счастья. Из всей этой разнородной закваски и возникло нынешнее население Огненной Земли. Самым недавним его пополнением стали двадцать семей южнокорейских иммигрантов, которые занялись выращиванием овощей и цветов и сумели доказать, вопреки сомнениям, что в Ушуае такое возможно.

Долгое время главной достопримечательностью города считалась тюрьма, основанная в начале века. «Край света» — куда еще дальше ушлешь осужденных? Сейчас тюрьмы уже нет, но о тяжком, бессмысленном труде каторжников напоминают склоны гор, заваленные полусгнившими стволами «ленги» — местной разновидности бука,— срубленными, но так никогда и не вывезенными. Искусство рубки леса стало традицией и даже своеобразным спортом: в Ушуае ежегодно устраиваются конкурсы виртуозов топора и пилы.

А в бывших тюремных зданиях ныне располагается база аргентинского военно-морского флота. И впечатлительные молоденькие новобранцы плохо спят по ночам: им мерещатся призраки заточенных злодеев, слышится звон кандалов и стоны узников...

Индейцев, коренных жителей острова, теперь уже не осталось. А в середине прошлого века, когда бледнолицые поселенцы начали обосновываться на Огненной Земле, здесь было четыре племени — селькнамы, хауши, ягана, алака-луфы,— насчитывавшие в общей сложности шесть тысяч человек. С луками и гарпунами охотились они на морского и лесного зверя, собирали моллюсков. Европейцы устраивали на них облавы, а владельцы поместий устанавливали специальные премии «за ухо индейца». Пришельцы обвиняли туземцев во всех смертных грехах. Но несомненно и то, что с подобной же неприязнью отзывались о пришельцах в разговорах между собой и сами туземцы. Возможно, одной из главных причин вспыхнувшей кровавой вражды стала несовместимость двух мироощущений, двух образов жизни. Индейцы Огненной Земли находились на стадии первобытнообщинного строя. Природа, пусть и суровая, предоставляла ему пропитание и одежду, так что не имело смысла запасаться чем-либо впрок. Такой взгляд на жизнь был непонятен «белому человеку», ревностно хранившему и копившему свое добро и не желавшему ни с кем делиться. И если какой-нибудь простодушный яган или алакалуф брал себе что-либо, принадлежащее «белому человеку», его и сородичей ждало безжалостное наказание.

В 1985 году в возрасте 66 лет умерла Рафаэла Иштон, последняя из племени селькнамов. Пресса посвятила этому печальному событию пространные публикации. Писали, что не осталось в живых ни одного потомка и из трех других населявших Огненную Землю племен. Вместе с Рафаэлей Иштон умер и язык селькнамов, единственной носительницей которого была эта женщина. «Мой родной язык — очень красивый, но, к несчастью, мне не с кем на нем разговаривать»,— жаловалась она незадолго до смерти.

Мне рассказали о миссионере, который, прогуливаясь по берегу бухты, увидел живописный холм и спросил у попавшегося ему навстречу индейца: «Как называется это очаровательное место?» — «Текеника»,— вежливо ответил тот, и миссионер аккуратно записал необычное слово в книжечку. Было это давно, Ушуая росла, и постепенно холм оказался застроенным домами. Как назвать новую улицу? Порылись в архивах и, за неимением других вариантов, дали ей имя «Текеника». Так она называется до сих пор, но лишь недавно лингвисты обнаружили, что «текеника» означает «я не понимаю...». Кстати, «Ушуая» — название тоже индейское, и означает оно «бухта, глядящая на закат».

В павильоне ушуайского аэропорта я наблюдал, как взмокшие рабочие грузили багаж — громадные картонные коробки. Телевизоры, магнитофоны и видеосистемы отправлялись с острова на Большую землю. Почти вся бытовая радиотехника, продающаяся в аргентинских магазинах, производится сегодня здесь, на краю света. В 1972 году создаваемым на острове промышленным предприятиям были предоставлены значительные налоговые и таможенные льготы. И вот в погоне за прибылью на Огненную Землю устремились транснациональные монополии — «Грюндик», «Хитачи», «Шарп» и другие. Не остались, конечно, внакладе и аргентинцы. Увеличился выпуск нужных людям товаров, были созданы новые рабочие места.

По вывескам у входа на местные предприятия можно составить чуть ли не полный список ведущих мировых концернов, работающих в области радиоэлектроники. В 1980 году здесь было всего три завода, а сейчас в Ушуае и в другом городе Огненной Земли — Рио-Гранде их уже насчитывается двадцать три. Ежегодно производится 650 тысяч телевизоров и масса других требующих высокой технологии изделий...

Одновременно — в три раза за последние десять лет — возросло население, теперь оно приближается к 60 тысячам. Каждый день на Огненную Землю в надежде получить работу и хорошую зарплату прибывает в среднем восемь человек.

— Те, кто приезжают с Севера, думают только о деньгах,— ворчит шофер такси, их в Ушуае уже более ста, с провинциальной неторопливостью везущий меня по недлинным городским улицам.— Зарабатывают деньги и уезжают назад.

Сам таксист, проживший в Ушуае десять лет и обзаведшийся здесь семьей, без тени сомнения относит себя к «настоящим фуэгинос» (огнеземельцам). И, как все старожилы, называет «Севером» не только всю остальную Аргентину, но и весь остальной мир по ту сторону Магелланова пролива.

Еще в конце прошлого века аргентинская национальная валюта не имела хождения на Огненной Земле: расплачивались только золотом. Теперь в «электронном Клондайке», как и всюду, в обороте аустрали, которые стремительно обесцениваются. Однако рабочий в Ушуае имеет определенные преимущества, скажем, перед рабочим из Большого Буэнос-Айреса. И не только потому, что зарплата у него относительно выше, а предприятие предоставляет еще обычно даровые завтраки и обеды и автобус, который возит на работу и обратно. Некоторые товары стоят здесь дешевле, чем на континенте.

Блеск реклам, однако, часто оказывается эфемерным. И прежде всего для тех, кто преодолел в поисках удачи тысячи километров, видят маленькие — не в пример магазинным вывескам — таблички на заводских воротах: «Вакансий нет».

В Буэнос-Айресе, в «Доме Огненной Земли» (своего рода миссии, представляющей интересы этой южной территории в столице) на стене висит призыв: «Аргентинец! Жилищная проблема на Огненной Земле чрезвычайно остра. Прежде чем везти туда свою семью, позаботься о подходящем жилье!»

Действительно, кров в Ушуае найти непросто, и в этом мне самому довелось убедиться. В первый же день пришлось обойти несколько отелей, пока не отыскался номер в «Кабо де Орнос» («Мыс Горн»), и то «условно» — скоро в ожидании заезда очередной тургруппы меня вежливо выставили на улицу. Хорошо еще, что составили протекцию представители местной администрации, у которых я накануне брал интервью. Они водворили меня своей властью в другую гостиницу — «Альбатрос».

Программа строительства жилищ пока не способна коренным образом изменить положение. Недостает средств, к тому же, как мне разъяснили, «климат здесь очень тяжелый», из-за чего строительные работы можно вести «лишь в относительно теплые месяцы» — с октября по апрель. Это утверждение меня несколько удивило, потому что в Ушуае абсолютно неизвестны холода и морозы в нашем понимании этих слов.

Бич городов Огненной Земли, застроенных в основном деревянными домиками,— пожары. Причем, когда загорается дом, пожарные заливают водой не его, а соседние постройки, чтобы пламя не перекинулось на них. «Недавно,— сокрушался дежурный администратор «Альбатроса»,— сгорели дотла две гостиницы, а ведь с местами у нас и без того туго!»

Унылые, неприкаянные, слоняются по продуваемым улицам чужого города новые поселенцы. Люди, живущие «на чемоданах», ставящие своей первоочередной целью скорейшее достижение материального благополучия, как правило, разъединены. Алкоголь, наркотики и любовь за деньги становятся неотступными спутниками их одиночества.

Пока в столице Огненной Земли, если не считать светящихся по вечерам телевизионных экранов и призывно сверкающих неоновыми вывесками пунктов проката видеокассет, существует единственный «культурный очаг». Это небольшой кинотеатр, который, хотя и носит имя героя борьбы за национальное освобождение Сан-Мартина, предлагает зрителям новинки в основном иностранного и прежде всего североамериканского производства.

Но, прогуливаясь по горбатым малоэтажным улицам Ушуаи, я обнаружил еще один очаг, или, если хотите, храм духовной жизни. Примитивное строение сарайного типа, у широко распахнутых дверей — толпа любопытствующих ребятишек. Заглянув внутрь, вижу нарядную женщину, возбужденно декламирующую что-то по-английски. Другая женщина, ослепительная блондинка, переводит на испанский. Вслушиваюсь в экзальтированные возгласы: нет, это не самодеятельная театральная постановка, а сцены из Священного писания в вольной интерпретации какой-то секты. Начинаю расспрашивать, какой именно — ведь их в ищущей правды и счастья Латинской Америке расплодилось великое множество, причем многие имеют свои штаб-квартиры в США. Но тут в дверях появляются плотные молодые люди в белых сорочках и строгих темного оттенка галстуках и начинают втягивать меня внутрь. Имея за время зарубежных командировок некоторый опыт отношений с сектантами (в двух словах: связаться с ними гораздо легче, чем потом от них отвязаться), я счел за благо, не дождавшись ответа на свой вопрос, ретироваться.

Сахарно-белые ледники, кристально отсвечивающие заливы и озера, мягко пружинящие ковры зеленых полян и прогалин — всё это дарит своим гостям щедрая, но холодная природа Огненной Земли. Особую живописность деревьям придают растущие на них причудливые грибы, лишайники и мхи.

Многие животные — такие же «иммигранты» в этих краях, как и люди. Например, бобры, привезенные издалека, но отлично освоившиеся на новом месте. Чуть ли не из-под ног выскакивают кролики — их тоже расселили здесь специально: чтобы потерпевшие кораблекрушение моряки, оказавшиеся на холодном, безлюдном берегу, не остались без пищи. Но сейчас любое посягательство на жизнь животных запрещено. В национальном парке Огненной Земли развешены рекомендации: «Лучшая охота — это фотоохота».

Туристов возят на морскую прогулку по проливу Бигл. Потрепанная, раскачивающаяся на злых волнах посудина подплывает на расстояние, достаточное для обычного фотообъектива,— к маленьким островкам, переполненным живностью, как Ноев ковчег. На первом — гнездовье бакланов, на втором — лежбище тюленей.

Чего я не увидел в Ушуае, так это пингвинов. Эти птицы здесь остались лишь в лавках для туристов — плюшевые, керамические, нарисованные на значках или рекламных картинках. Старожилам известно, что в ушуайской бухте еще недавно обитали пингвины. Причина их исчезновения — загрязнение воды городскими нечистотами, стоками промышленных предприятий и порта.

Тем не менее краса и гордость Огненной Земли — большой морской краб (американцы называют его «королевским») продолжает жить и здравствовать. Неизвестно лишь, сколько продлится его относительное благополучие, ведь королевский краб — вожделенная и дорогая добыча. Как рассказывали мне рыбаки, вес одного экземпляра достигает двух килограммов, а размер клешней — метра. Некогда индейские женщины ловили этих монстров голыми руками, но сейчас на такое мало кто отваживается. Два десятка краболовных судов, промышляющих в районе Ушуаи, забрасывают в океан сети, выстраивая их порой непрерывной стеной километровой длины. К чести ловцов следует отметить, что ячеи у сетей достаточно крупные, чтобы в них не застревала молодь. А если какая-нибудь мелюзга все же запутается, ее выбрасывают в воду: пусть живет и нагуливает вес.

Большинство из 150 тысяч крабов, вылавливаемых ежегодно рыбаками, уходит на экспорт. А в ресторанах Ушуаи из нежного и сочного мяса готовят более дюжины разнообразных блюд.

Новоселы Ушуаи, конечно, не располагают достаточными познаниями, чтобы ответить на все вопросы дотошного путешественника. Здесь обычно говорят: «Вы лучше обратитесь к Пабло Саноле. Это — наш главный авторитет, он знает все».

Пабло Санола — директор уникального учреждения, известного под названием «Музей Края Света». Он расположен на набережной, в переоборудованном здании банковской конторы. Экспозиция состоит из чучел животных, картин и предметов, принадлежавших первым поселенцам Огненной Земли, демонстрируются также останки потерпевших крушение кораблей. Рядом с образцами творчества индейцев — поделки, изготовленные заключенными ушуайской тюрьмы, где, как и в любом заведении подобного рода, встречались люди талантливые. Однако важнейшая работа сотрудников музея — это научные экспедиции и лекции, создание летних лагерей, в которых школьников знакомят с природой края. К сожалению, средств на все начинания не хватает, и без частных пожертвований энтузиасты никак не могут обойтись.

— Огненная Земля располагает богатейшим природным потенциалом,— говорит Пабло Санола,— значительны запасы нефти и газа, существуют благоприятные перспективы для развития животноводства и рыболовства. Но эти места досконально не исследованы, совершенно неизвестна восточная часть острова, там едва ли ступала нога человека. Есть у нас реки и горы, не обозначенные ни на одной карте, отсутствуют даже данные о том, какая там температура, растительность, что таится в недрах.

Пабло Санола обладает обширными знаниями по истории, географии, этнографии, ботанике и зоологии.

— Где же вы получили столь разностороннее образование?

Он смутился, а потом улыбнулся и сказал:

— Видите ли, образование у меня — незаконченное среднее, во всем остальном я самоучка. Когда в 1959 году приехал в Ушуаю и стал работать счетоводом, сразу же увлекся этим краем. Много читал, путешествовал, занялся и изучением основ музейного дела. Мало-помалу собралась целая группа активистов, таких же увлеченных людей, как я. В 1979 году нам удалось подыскать здание для музея. В день открытия в нем было всего сорок экспонатов. Но на следующее утро жители города притащили столько интересных вещей, что не хватило полок, чтобы их расставить. Три дня и три ночи мы разбирали и регистрировали новые поступления. С тех пор я и работаю директором. Приходится, конечно, трудно, но что поделаешь — в нашем краю нет научных светил, а если они здесь и появляются, то на очень короткое время...

Перед отъездом из Ушуаи я приобрел в лавочке диплом, официально удостоверяющий мое пребывание в самом южном городе планеты. И здесь, прощаясь с Огненной Землей, вспомнились мне слова Пабло Санолы: «Господь, создавая эти острова, видно, вдоволь порезвился, смешивая различные краски — словно младенец, которому дали в руки кисть».

Край света таким мне и запомнился — многолюдным и красочным, со своими земными заботами куском суши, который обнимал безбрежный океан.

Владимир Резниченко, корреспондент АПН — специально для «Вокруг света»

Ушуая — Буэнос-Айрес

(обратно)

Вызов, брошенный Травиным

Прошлой весной в день открытия XX съезда ВЛКСМ началась арктическая велоэкспедиция по маршруту Архангельск — Уэлен. Участники ее — члены Клуба имени Глеба Травина. Организацию экспедиции приморцев взял на себя горком комсомола города Находки. О первом этапе путешествия рассказывают наши специальные корреспонденты Владлен Крючкин и участник велопробега Федор Конюхов.

Владлен Крючкин:

Почти месяц как мы в пути. Сопровождаем на чем придется — автомобилях, вездеходах, оленях, вертолетах и даже пешком — трех отчаянных ребят из Приморья — Павла Конюхова, Сергея Вилкова и Фарида Абдулина, дерзнувших проехать на велосипедах по маршруту легендарного Глеба Травина. Снимаем о них киноочерк для Альманаха кинопутешествий и делаем путевые записи для журнала «Вокруг света». Иногда на два-три дня мы покидаем экспедицию, уходя то вперед по маршруту, то в сторону, то задерживаясь для киносъемки окрестностей. Вот и сейчас пошли третьи сутки, как мы догоняем ребят на «Буране», двигаясь по компасу и карте. Я сижу за спиной владельца «Бурана», охотоведа Сергея Петрусенко из Нарьян-Мара, и борюсь со сном — не спали уже двое суток.

Позади остался Пустозерск, город, основанный в 1499 году недалеко от устья Печоры воеводами Семена Курбского. В полусне мне нет-нет да видятся огромные деревянные кресты со старославянскими надписями и полуразрушенные венцы строений — все, что осталось от Пустозерска.

Петрусенко резко поддал газу. Я открыл глаза, но не сразу понял, куда это мы так быстро несемся.

— Вот они! — слышу его голос сквозь шум мотора.

Впереди завиднелись три темные фигурки с велосипедами, пробирающиеся по старому зимнику.

— Наконец-то! — вырвалось у меня.— Живы и здоровы бродяги!

Обнялись, как будто не виделись сто лет. Ребята выглядели очень усталыми, лица у них были обветренные и почерневшие. Решили все вместе подкрепиться. Мы с Петрусенко достали свои запасы, велосипедисты — свои. Ели они строганину из оленины и витаминизированные, чуть подсоленные сухари. Вместо воды — снег. Совсем как у ездовых собак. Даже от нашего горячего чая из термосов они отказались: в таких путешествиях нельзя изменять привычке.

После обеда был получасовой сон. Прямо на снегу. Вместо подушки под головой у каждого велосипедиста — переднее колесо. Так удобнее. По инерции я еще о чем-то расспрашивал ребят, но они уже не отвечали. Спали.

...Всем, кто живет на Крайнем Севере или хорошо знает его, слова «Арктика» и «велосипед» кажутся несовместимыми. Да и в средней полосе мы прячем свои велосипеды в чулан, как только выпадает первый снег. Действительно, можно ли ездить в Арктике на велосипеде? Зимой? Или даже летом, по тундре?

В начале века велосипед был у Роберта Скотта в Антарктиде. Очевидно, упрямый англичанин возлагал на него какие-то надежды. Ездили на велосипеде по льду и в России (сведения из дореволюционного журнала «Циклист»). В 20-х годах голландец Адольф де Грутт пытался даже отправиться на велосипеде к Северному полюсу. Попытка оказалась неудачной, и он вернулся. Остановили голландца торосы. Я думаю, спроси сейчас любого жителя Севера, любого полярника: «Можно ездить на велосипеде в Арктике?», ответ будет однозначным: «Нет. Нельзя. Ни зимой, ни летом».

Так почему же там время от времени все же появляется велосипед? Почему врач дрейфующей станции СП-25 Геннадий Горбунов брал с собой в Арктику велосипед и ездил на нем? «Ну, на небольшие расстояния, может быть, и можно...» — ответят полярники.

Но есть у нас уникальный пример.

Шестьдесят лет назад, в 1928 году, демобилизованный командир Красной Армии, уроженец города Пскова Глеб Леонтьевич Травин задумал осуществить на велосипеде дерзновенное путешествие (См. «Вокруг света» № 11 за 1975 год и № 9 за 1984 год.)— проехать вдоль границ Советского Союза, включая Арктику. И он осуществил его за три года. Цикломер велосипеда Травина отсчитал 85 тысяч километров — путь, больше чем в два раза превышающий длину экватора.

Это было сложное и чрезвычайно рискованное предприятие, особенно в те годы, когда в Арктике не было еще ни вездеходов, ни вертолетов, ни зимников, проложенных от буровой до буровой, не было и самих буровых, как и многих северных поселков и городов. Редкие полярные станции, затерянные на островах и побережье Ледовитого океана; две-три радиостанции и стойбища кочевников, разбросанные на огромных расстояниях друг от друга. Вот что такое была Арктика в те годы.

И этой холодной пустыне, унесшей десятки жизней из тщательно подготовленных экспедиций, в которой вымирали от голода, холода и цинги целые стойбища аборигенов, бросил вызов одиночка Глеб Травин. Даже сейчас, когда я представляю одинокую фигуру Травина на велосипеде и эти 18 тысяч километров от Мурманска до Чукотки, у меня, уже имеющего опыт участия во многих современных арктических экспедициях, пробегает по коже холодок. Зачем нужно было Травину совершать такое, теоретически обреченное на провал, путешествие? Нормальной ли была психика человека, задумавшего это предприятие? История донесла до нас высказывания врачей полярных станций, обследовавших Травина на маршруте. Их заключение было единодушным: путешественник находился в абсолютном здравии и был необычайно физически подготовлен. И все же — зачем ему нужно было совершать такой поход? Остается ответить на вопрос словами самого Травина: «Испытать самого себя. Доказать самому себе, на что способен». Травин по-своему раскрыл нам тайные человеческие кладовые, в глубинах которых спрятаны необычайные духовные и физические силы.

...Заканчивались положенные для послеобеденного сна полчасика. Я посмотрел на свои часы. Оставалось еще секунд пять. Кто же из ребят проснется первым?

Удивительно, но проснулись велосипедисты все сразу и с точностью до секунды. Сказалась привычка всегда отдыхать по полчаса.

— Вздрогнем! — сказал Павел Конюхов, и они все трое вскочили на ноги и начали поднимать свои велосипеды. Затем быстро надели рюкзаки, сели в седла и тронулись вперед по зимнику.

Ехать было трудно. Мешал глубокий снег. Скорость движения была очень мала. Легче всего по снегу шел дорожный велосипед Сергея. Резина у харьковских «Туристов» Павла и Фарида была поуже и проваливалась в снег чаще. Потому-то велосипед Вилкова, как передовик собачьей упряжки, шел первым, а уже по его широкой колее тащились остальные.

Для ночевки выбрали глубокий безветренный овраг. Это было единственное место, где росли низкорослые деревья. Вытоптали снег, наложили лапнику, ребята поставили свою легкую, сшитую из тончайшего шелка, палатку. Развели костер.

При свете костра долго говорили «за жизнь», обсуждали наши дальнейшие планы, уточняли маршрут на карте и сверяли компасы. Договорились, что велосипедисты утром встанут до восхода солнца, раньше нас, и с морозцем, пока еще снежный наст тверд и хорошо держит груженые велосипеды, уйдут вперед, на восток. Мы же, немного погодя, на «Буране» пойдем на юго-восток, где, судя по карте, километрах в двадцати от нашей ночевки находится геологоразведочная партия, в которой мы надеемся заправить канистры бензином. Встречу с велосипедистами назначили через сутки в оленеводческой бригаде — она стояла на их пути.

...К этому велопробегу Павел Конюхов готовился долго. Никто и не подозревал, что в невысоком худом пареньке, сыне азовского рыбака, а сейчас учителе физкультуры из порта Восточный, близ Находки, зреет страстное желание повторить на велосипеде весь травинский маршрут. В разное время он уже прошел с друзьями и в одиночку на велосипеде нелегкий путь от Тихого океана до Запорожья, от Мурманска до Азовского моря, с юга на север пересек остров Сахалин, пробирался с велосипедом по партизанским тропам Приморского края. Трудности закалили Павла, и он задумал главное — в два этапа, за два года пройти на велосипеде северным травинским путем: сначала от Архангельска до Тикси, потом от Тикси до Чукотки. Отсеивались напарники. Его затею часто критиковали неверящие в успех дела. В результате, перед арктическим броском, с ним рядом остался только Фарид Абдулин, электросварщик порта Восточный. Позже неожиданно к ним присоединился заядлый велотурист, строитель из Артема Сергей Вилков.

2 апреля 1987 года все участники экспедиции, включая и нашу киногруппу, прибыли в Архангельск. Синоптики обещали устойчивые заморозки в Архангельской области, но не успели мы все собраться, как заморозки резко пошли на убыль. Снежный наст стал раскисать. Тогда мы решили изменить маршрут. Вначале от Архангельска нам хотелось пройти по замерзшим болотам на восток, через Пинегу, село Лешуконское, далее — до Усть-Цильмы, где по льду Печоры мы собирались пойти на север в сторону Нарьян-Мара. Теперь нам ничего не оставалось, как взять более северный маршрут, где еще держались морозы и был крепкий наст.

Архангельск покидали 4 апреля. Впереди у ребят до Нарьян-Мара более 700 километров. Первые две недели двигались довольно быстро. Попадались участки с накатанной дорогой, с ухоженными зимниками, крепким льдом рек и озер. Легче всего было ехать по льду. Жми на педали, но только не виляй рулем.

Мы с киноаппаратурой двигались след в след. Пока была зимняя дорога — на «козле», кончился зимник — на вездеходе.

Иногда за спиной чувствовалось дыхание арктической весны. Температура ночью держалась минус 15—20 градусов, днем — около 10 градусов мороза. И когда достигли реки Сулы, притока

Печоры, стали появляться на льду предательские трещины, через которые выступала вода. Колеса велосипедов быстро обледеневали. Приходилось их постоянно обкалывать.

Если трещины на льду нельзя было объехать, ребята старались брать их с ходу. Первым — для проверки — быстро ехал на освобожденном от груза «Туристе» самый легкий из ребят Фарид Абдулин.

За ним — средневес Павел Конюхов. И только потом, когда лед спокойно выдерживал проскочивших, ехал на тяжелом дорожнике Сергей Вилков. Павел настоял, чтобы — на всякий случай — за каждым из велосипедистов тащился по льду привязанный за багажник длинный капроновый фал. Эта технология преодоления тонкого льда и трещин на скорости не раз выручала велосипедистов. Но однажды она все-таки подвела их. Произошло это за полчаса до того, как мы догнали велосипедистов. Недалеко от села Оксино, где Сула, впадая в Печору, делает резкий поворот вправо, лед оказался тоньше обычного. Фарид и Павел удачно проскочили его. Но Сергей, замешкавшись, не успел набрать достаточной скорости. Фарид с Павлом даже охнуть не успели, когда лед под Сергеем проломился, и он исчез под водой. Выручил длинный фал, прозванный ребятами «нитью Ариадны». Когда мы подъехали, уже стояла палатка. Сергея растирали спиртом и одевали в сухую запасную одежду. Отогревшись, он начал шутить: «Река устроила мне крещение,— сказал Сергей.— Ведь где-то недалеко в этих краях под лед проваливался и Глеб Травин...»

С этим происшествием было потеряно полдня хорошего хода.

До Нарьян-Мара оставалось уже меньше ста километров, когда мы были вынуждены снова временно расстаться с велосипедистами. На целую неделю. Вездеход, который нам дали буровики, срочно понадобился для работы, и его пришлось вернуть. Но хозяева вездехода подсказали выход: вылететь на вертолете, который постоянно возит смену в Нарьян-Мар, и там, достав транспорт, выехать навстречу велосипедистам.

В тот же день мы с моим помощником Гориным были в Нарьян-Маре, а на следующее утро я уже сидел в окружкоме комсомола, доказывая необходимость выделить нам «Буран» с прицепными санями. И комсомольцы пошли нам навстречу, тем более что прибытия велосипедистов они давно уже ждали.

И вот экспедиция в Нарьян-Маре Ярко светит солнце, от легкого морозца искрится снег. Встречать велосипедистов вышли нарядные девушки-ненки в национальных одеждах и мужчины в малицах. Лихо плясали под бубны девушки. Ребята же валились с ног и мечтали только об одном: о бане, сне и отдыхе.

Через три дня Нарьян-Мар провожал экспедицию в новую дальнюю дорогу, на восток, в сторону Воркуты. На этот раз предстояло преодолеть участок тундры в тысячу километров. Большую часть пути придется двигаться по зимнику, проложенному от буровой до буровой.

Потянулись дни и недели. В тундре уже вовсю властвовала весна. Снег оседал все больше и больше, ночью превращаясь в лед и оттаивая днем. Изменился и режим движения велосипедистов: ехали в основном ночью и рано утром. Днем приходилось отдыхать. Груженые велосипеды увязали в раскисшем снегу. Потом, во время очередной встречи с ребятами, мы узнали, что у реки Колвы их застала сильная пурга. Она продолжалась двое суток. Ехать было невозможно. И ветер был настолько силен, что даже не удалось поставить палатку. Так и пролежали два дня, постелив палатку под себя и укрывшись полиэтиленовой пленкой. Когда кончилась пурга, ребят ждала еще одна неприятность — все продукты унесла росомаха. Положение было катастрофическим. Следующую неделю, пока наконец не вышли на буровую, к людям, пришлось из-под снега доставать мох и старые ягоды. Всего один раз подбили белую куропатку.

За буровой зимник напрочь был занесен глубоким снегом. Приняли решение двигаться на юг по льду Колвы до слияния ее с рекой Усой, неподалеку от Усинска.

От Усинска снова шел хороший зимник в сторону поселка Инта. Здесь проходила железная дорога на Воркуту. За неделю добравшись до Инты и посовещавшись, пошли снова на северо-восток вдоль железнодорожного полотна. Сначала все шло хорошо. Зимник то тянулся вдоль железки, то уходил в сторону. Но однажды он совсем исчез под снегом. Попробовали ехать по шпалам. На груженых велосипедах это оказалось невозможно. Выход нашел Фарид. Он предложил временно превратить велосипеды в дрезину и ехать на ней прямо по рельсам. Поставив велосипеды на рельсы, ребята соединили их деревянными слегами, накрепко связали веревками. Конструкция получилась смешной, но позволила ехать и даже развивать скорость...

28 мая экспедиция прибыла в Воркуту. На этот раз решили отдыхать не более двух дней. По почте ребятам прислали запасные шины и одно колесо для велосипеда Павла Конюхова. Через пару дней велосипедисты выехали на Салехард. Путь лежал через Уральский хребет. Было уже тепло. Начиналось полярное лето. От комаров и мошек не было отбоя. Через две недели ребята стояли со своими железными конями на берегу Оби, неподалеку от Лабытнанги. Оставалось пересечь по льду Обь, и экспедиция — в Салехарде. Пятая часть пути, намеченного на этот год, была пройдена.

В Салехарде приморцы застряли. Стертые до кровяных мозолей ноги Фарида Абдулина опухли. Он не мог ни ехать, ни идти. На его место должен был прибыть брат Павла Конюхова — Федор. Штаб велопробега полагал, что его опыт полярных путешествий в группе Дмитрия Шпаро и самостоятельных гонок на собачьих упряжках по Чукотке поможет экспедиции завершить первый этап.

Архангельск — Нарьян-Мар — Воркута — Салехард

Федор Конюхов:

Я отыскал ребят в одном из безымянных местечек близ Салехарда. Фарид Абдулин отказался возвращаться домой. Даже прошелся гоголем вокруг костра. Но гримасы боли на его лице говорили, что все это друг наш делает через силу. Мы попросили его снять ботинки и убедились, что рана серьезная. И как ни сопротивлялся Абдулин, отвезли его со всем, что экспедиции уже было не нужно, в аэропорт. А сами двинулись дальше, выбрав своим ориентиром городок Красноселькуп, столицу северного народа селькупов.

Однажды на привале Павел рассказал мне о том, как экспедиция пересекала Уральские горы.

...Ночь была светлая, зимник прочен и легко держал велосипеды. Целых три часа за ними шли полярные волки. Заснеженная дорога, прихваченная морозом, хрустела под колесами, и, возможно, эти звуки и держали зверей на расстоянии. Ребята боялись остановиться, волки бежали метрах в пятидесяти от трассы, но почему-то не нападали.

Вдруг впереди послышался натужный рев мотора. Из-за пригорка появился вездеход в синем облаке выхлопных газов. Волки свернули в сторону и вскоре исчезли за горизонтом.

Спасителем оказался Юрий Корытов, водитель геологоразведки. Он вышел из машины, глаза на лбу от удивления. Спрашивает:

— Что за привидения на дороге?

— Экспедиция,— отвечает Сережа Вилков,— хотим доказать, что на велосипедах можно путешествовать не только по европейским автобанам, но и по зимникам Заполярья.

— Слушай, Юра, тут ваши волки нас преследуют. Что делать? — говорит Фарид Абдулин.— У нас на Дальнем Востоке тигры все больше досаждают, даже по улицам Владивостока когда-то гуляли...

— Ружьишко приготовьте на всякий случай. Подойдут — пальните в воздух. Они грохота боятся. А если волка убьете, они сначала убегут, но потом вернутся. Подкрепятся своим собратом и опять начнут догонять вас. Будут ждать, когда вы преподнесете им новое угощенье.

Ребята не очень-то поверили Юриному методу борьбы с хищниками. Продолжали ехать, готовые в любую минуту вскинуть ружье...

Вспоминал Павел и рассказы местных жителей, которые они слышали на том отрезке пути, о «снежном человеке» тундры. По описаниям, он достигает двух метров. Уже не раз люди пытались вступить в контакт с ним. Но каждый раз такая затея заканчивалась трагически. В 1983 году восемь любознательных путешественников из Москвы, наслушавшись легенд, вышли на поиски «снежного человека» и бесследно исчезли. Когда сошли снега, их трупы обнаружили в горной расщелине. Людей засыпала снежная лавина. Местные жители утверждали, что ее пустили на москвичей «снежные люди»...

Рассказывали также, что брат корреспондентки ненецкого радио Анастасии Тимофеевны Лапсуй якобы вычислил маршрут «снежного человека», взял киноаппарат, магнитофон и ушел в тундру. Домой он не вернулся. Позднее охотники нашли часть его аппаратуры. Следов самого исследователя не обнаружили.

Среди ненцев, хантов, селькупов ходит поверье, что загадочное существо живет в двухкилометровых провалах в тундре. Но где они, эти провалы? Почему до сих пор не видели их геологи, нефтяники, газовики?..

Снова наш маленький караван бредет через тундру. На пути попадается неширокая речка. Надуваем резиновую лодку, грузим в нее моего брата Павла с велосипедом и сумку с продуктами. К лодке привязана страховочная веревка. Павел гребет к противоположному берегу. Не справляется с бурным течением, теряет равновесие, переворачивается и вместе со своей поклажей оказывается в воде. Все, кроме лодки и Павла, тонет. Паша выбирается на обледенелый противоположный берег, раздевается, выжимает мокрую одежду.

Сережа Вилков хочет нырнуть за велосипедом и рюкзаками. Но я прошу его, как более сильного, остаться на берегу и страховать меня. Раздеваюсь, привязываю к поясу веревку. Осторожно трогаю воду голой ногой и тут же отдергиваю: холод обжигает. Но снаряжение экспедиции достать надо. Бросаюсь в жгучую реку. Ныряю четыре раза. Нахожу злополучный велосипед. Правда, пока привязывал к нему веревку, думал, что глаза лопнут от холода.

Сумку с продуктами мы так и не нашли. Перебираемся на противоположный берег — ив дорогу. Потому что вокруг ни одной палки или деревца, из которых можно было бы разжечь костер, обсушиться. Согреет нас только движение.

Мне вспоминается поход 1986 года до полюса относительной недоступности. Двоим из нашей экспедиции, Васе Шишкареву и Юре Хмелевскому, пришлось искупаться в океане между льдин при температуре воздуха за минус сорок. Выловив их из воды, мы натянули палатку, разожгли в ней сразу три примуса. Температура в нашем невесомом домишке поднялась на семь градусов по сравнению с той, что стояла «на улице», но все равно колебалась на отметке возле минус сорока. Мы содрали с наших коченеющих товарищей, синеющих и превращающихся в мумии на глазах (настолько сжимались все их мышцы), мокрые одежды, выбросили наружу. Чтобы друзья наши не упали тут же, придерживали их руками, натягивали на них запасные трусы и майки, свитера и штаны. А за палаткой уже оббивали лед с их моментально обледеневших одежд, которые снова надевали на принявших водную процедуру...

Но на нашем пути температура выше нуля. К счастью, нет и ветра. Груженые велосипеды тащить по тундре тяжело, и меня уже вскоре прошибает пот. Паша высушил свою одежду на собственном теле. Сильно захотелось есть. Но, увы, все припасы на дне реки.

Голод постепенно туманит сознание. Собираем мох, солим его, благо пачка соли осталась в одном из наших рюкзаков.

— Сроду не ел такой гадости,— говорит Сережа Вилков и выплевывает мох.

Я проглотил немного оленьей пищи. Желудок уже не пустой.

— Интересно, а что Травин ел зимой? — спрашивает Паша.— Из-под снега ягель ковырял?

До сих пор остается загадкой, чем, действительно, питался Глеб Леонтьевич в течение своего трехлетнего путешествия. То, что его кормили в каждом доме, встречающемся на пути, в каждой юрте,— сомненья нет. Однажды он голыми руками поймал молодого оленя... Но ведь были периоды, когда он ехал по нескольку сотен километров, не встречая никого. Поразительны были физические ресурсы Травина, если он мог сутками обходиться без пищи.

На второй день Сережа уже не выплевывает мох. Возле одного озерка мы нашли перья птиц, развели костер. Обжарили перья на огне и съели.

На третий день нам повезло. Наткнулись на зимовье охотника. Судя по виду убогого жилища, в него давным-давно не ступала человеческая нога. На столе стояла трехлитровая банка рыбьего жира. Для меня он был противней мха. Но пришлось пить.

Не знаю, что бы мы делали, если бы не встретили оленеводов. Они гнали свои стада к местам летних пастбищ. И тут мы вышли на них. Сразу, как только состоялось знакомство и хозяева тундры узнали о наших бедах, они устроили костер и заложили целый котел оленины.

Пока она варится, бригадир оленеводов Ненянг приглашает нас на представление и сам начинает изображать Тыника — большого тундрового гуся. Расставив руки-крылья, он делает круг почета над озером и, неуклюже ковыляя, садится на сухой берег. Потом испускает призывный клич. В ответ несется: «Лык-лык-лылык». Это женщина-пастушка, изображая гусыню, мягко «приземляется» рядом с Ненянгом. Оба исполняют ритуальный танец весны. Ненянг предлагает кому-либо из нас принять участие в представлении. Павел соглашается. Но в голубой штормовке, спортивной шапочке он так не похож на гуся: пастухи заливаются хохотом, и смущенный Паша с обидой садится возле костра... Потом оленеводы по очереди поют. Мы узнаем, что у ненцев и хантов каждый человек должен сложить свою песню жизни. Когда рождается ребенок, мать или отец дарят ему песню напутствия, пожелания. Станет ребенок взрослым — сам будет сочинять.

Расставались с оленеводами, обогревшими, обласкавшими нас, тепло и неохотно. Они посоветовали нам взять южнее, выйти к заброшенной железнодорожной насыпи, а там километров через четыреста, говорили они, доберетесь и до Красноселькупа.

И снова мы остаемся одни. Садимся на велосипеды и уходим в безмолвие тундры... Не едут колеса, тонут во мхе. Спешиваемся, продолжаем путь, ведя в поводу наши «вездеходы», и натыкаемся на болото.

— Пойду на разведку,— говорю ребятам.

Прыгаю на одну кочку, другую. Держат. Попадаю на небольшой упругий островок. Но что это? Он шевелится под ногами, начинает приподниматься, увеличивается в размерах. Кажется, что наступил на какое-то живое существо и оно, обеспокоенное моими ногами, выползает из болота. Спина чудовища поднялась уже на метр. В растерянности не знаю, куда прыгать.

Паша вопит: «Федя, быстрей назад!» Туша «зверя» медленно поднимаясь все выше и выше, начинает валиться набок. Изо всех сил отпрыгиваю назад и, проваливаясь в болото, ползу к ребятам. Сережа Вилков щелкает фотоаппаратом. Выплывающее из воды существо — серое, шерсть похожа на свалявшийся мох, со спины потоками стекает вода. Вот открывается белое брюхо исполина, и он со страшным гулом переворачивается и плюхается обратно в воду.

— Что-то тут не то,— говорю я парням, вытягивая шею и разглядывая лежащее кверху животом чудовище. Оно неподвижно, мертво. Блестит на солнце.

Обвязываюсь веревкой. Прошу друзей в случае опасноститянуть меня назад. Приближаюсь... Обыкновенная льдина! Она настолько подтаяла, что оказалось, достаточно чуть тронуть ее, чтобы она перевернулась и вновь залегла в болото.

В сторону насыпи шли девять дней. Голое Арктическое побережье постепенно переходило в лесотундру. Велопутешествие становилось все труднее. Двухколесные машины прочно обосновались на наших плечах, и за ходовой день мы делали не более двадцати километров.

Насыпи обрадовались так, как будто это была гладкая асфальтовая дорога. Лесенкой уходили вдаль прогнившие шпалы. В иных местах попадались рельсы с маркировкой. Старинной демидовской, американской, советской. Костыли легко вытягивались из шпал, и как ни тяжело было тащить рюкзаки, взяли по одному на память о странной дороге.

Километров двадцать мы шагали, а где можно — ехали, размышляя о том, кто строил ее и зачем. Пока не натолкнулись на станцию и ровный ряд полуразрушенных бараков. На одной из барачных досок безымянный автор вырезал ножом — 1937.

На рельсах стоял состав из нескольких товарных вагонов. Под откосом лежал перевернувшийся вверх колесами паровоз. Жуткая тишина царила над всем этим, и мы никак не могли решить, где обосноваться на ночлег: здесь, среди мертвой железнодорожной техники, или дальше, на насыпи...

Первое обжитое местечко мы встретили через два дня пути. Семья хантов во главе с Александром Степановичем Бычиным приняла нас радушно. Мы сидели за столом в окружении многочисленной семьи (восемь детей!) и рассказывали о своем походе. Упомянули Травина.

— Нет, такого в наших краях не было,— ответил Александр Степанович.

— Ваши земляки по тундре много говорят о «снежном человеке», но никто никогда не видел его,— сказал я.

— Нашли чему удивляться. У нас девять лет по соседству медведь живет. Я отпечаток каждого его когтя на лапе уже отличаю. Однако самого мишку не видел ни разу. Знаю, где он ходит. Отнесу ему поесть. Думаю, хоть раз подсторожу да одним глазом гляну. Нет, не попадается.

Вычин сообщил, что дальше по насыпи от местечка Лебединого пойдут сплошные рельсы. В Лебедином живет охотник, у него есть тележка. Даже если самого охотника не будет дома, тележку эту можно будет взять и двадцать километров проехать на ней до Ивана с Ярудея. Ярудей — это речка. Все, кто живет поблизости от Ивана, знать не знают его по фамилии и отчеству. Иван с Ярудея, только так его и зовут.

Охотника дома не оказалось. Зато на рельсах мы сразу увидели тележку с широкими самодельными колесами...

Впервые за время похода мы ехали с комфортом и все вместе. По очереди разгоняли тележку, запрыгивали на нее. Под уклон она катилась, весело постукивая на всю тундру.

Приближаясь к мосту над рекой, я привстал, вгляделся вперед. И не увидел на мосту рельсов. На нем не было вообще ничего, кроме боковых ферм и их верхнего крепления. Насыпь обрывалась в воду.

— Прыгай! — закричал я. И первым полетел под откос.

Вторым покинул тележку Павел. Но врезался в дерево. Сережа Вилков приземлился удачно.

Когда мы подбежали к Павлу, тот глухо постанывал.

— Паша, что? — спросил я.

— Спина,— еле прошептал он.

Осторожно вынесли его на насыпь, раздели до пояса. Через всю спину Павла шла ссадина.

А тележка тем временем стояла на другом берегу. Оказалось, рельсы, лишившиеся опоры — мостовых быков,— прогнулись чуть ли не до самой реки и с насыпи их не было видно.

Стальной путь держался на одних накладках, скрепляющих стыки. Чтобы рельсы не разошлись, охотник с Лебединого связал их проволокой и продолжал ездить по опасному участку.

Мы прикинули ширину реки. Она разливалась метров на сто.

— Сережа, сгоняешь за тележкой? — спросил Павел, уже пришедший в себя.

— Сроду не ходил по натянутой проволоке, а здесь, видно, придется,— ответил Вилков. И, оседлав одну рельсу, пополз к противоположному берегу реки.

Вилков благополучно добрался до вагонетки. Разгрузив ее, осторожно покатил назад.

Павла посадили на тележку и снова пошли вперед. Рельсы раскачивались под ногами, и от страха нас прошибал пот. Шагая по висячей стальной магистрали, мы крепко держались за борта тележки, чтобы не оступиться.

К счастью, переправа закончилась благополучно, и вскоре за мостом мы очутились во владениях Ивана с Ярудея. Старый охотник удивился появлению людей с велосипедами не меньше тех, с кем мы встречались до него. Угощая нас славной ухой, он рассказывал о своем одиноком житье-бытье.

— Жена меня бросила, вот и уехал сюда, живу отшельником. От нечего делать развожу рыбу да дичью промышляю. Сейчас, правда, отпуск у меня, так дома сижу. А то бы не застали здесь.

Иван был богачом по сравнению с семьей Бычиных. Он имел моторную дрезину, моторную лодку. Его владения простирались на семнадцать километров от дома в сторону Енисея.

На моторной дрезине он довез нас до конца своей земли. Дальше лежала река, над которой опять висели рельсы. Быки, вплотную подходящие к берегам, осели, и стальная магистраль выгнулась над водой.

— Боюсь я катиться по этой дуге,— проговорил Иван.

Но экспедиции не оставалось ничего иного, как снова оседлать рельсы.

В Красноселькупе нам сказали: «Вы никогда сами не сможете попасть в верховья реки Турухан». Дело в том, что несколько речек брали свое начало там же, где Турухан. Все они бежали к Енисею, но только Турухан впадал в него. По Турухану велоэкспедиция хотела сплавиться до Туруханска, а оттуда уже перебраться в Норильск.

Пока мы думали-гадали, где и по каким просторам проложить дальнейший маршрут, выяснилось, что шестидесятивосьмилетняя охотница, селькупка Кики-Аки собирается навестить брата, живущего в верховьях Турухана. И она согласилась провести нас.

Сначала Кики-Аки повела нас все по той же насыпи. Мы ехали и шли по ней еще два дня. На одном из привалов я сказал ребятам: «Пойду поохочусь. Что-нибудь подстрелю на ужин». Сошел с насыпи и осторожно стал пробираться к ближайшему озерку. Заметил серых

гусей и, преследуя их, потерял насыпь из виду. Повалил мокрый снег. Он шел почти каждую ночь и переставал лишь утром.

Двенадцать патронов я израсходовал на гусей, так что подать сигнал уже было нечем. Да и если бы патроны были, все равно Павлик с Сергеем, услышав выстрелы, решили бы, что моя охота продолжается.

Я кружил между озерами, здесь их множество, и только под утро, когда начали подавать первые робкие голоса пуночки, наткнулся на возвышенном берегу безымянной речушки, связывающей два озера, на деревянный двухметровый крест. Надпись на нем была неразборчива. Я вспомнил особенности захоронения: «Если встать лицом к надписи на кресте, то перед тобой будет восток, позади запад, а перекладина креста покажет север и юг». Стоя возле этого своеобразного компаса, начал вспоминать, что мы шли по насыпи на северо-восток, а когда я отправился охотиться, то взял влево и ни разу не пересек старую железную дорогу. Крест помог мне. Часа через два я набрел на насыпь и добрался наконец-то до палатки.

Парни не спали, всю ночь искали меня.

...Вскоре насыпь кончилась. Мы пошли по лесотундре, катя велосипеды. Кики-Аки, поглядывая на нас, посмеивалась: «Бросьте вы их, они только мешают».

На ночлег старая селькупка располагалась прямо на голой земле возле костра. Мы же залезали в палатку, в спальники. И она снова подтрунивала над нами:

— На печке дома вам надо лежать, а не по тундре путешествовать. Вы бы еще кровати с собой взяли.

Однажды мы решили последовать ее примеру и заночевать у костра. Совсем не выспались: с одной стороны поджаривались, с другой стороны брал холод.

Стреляла Кики-Аки превосходно. Из нашего ружья она без промаха била по любой мишени. Благодаря ей мы имели богатейший стол из различной дичи.

К Турухану она вела нас неделю. Когда мы вышли к реке, попрощалась с нами и пошла по одной только ей известной тропе к своему брату.

У реки мы разбили лагерь и два дня рубили из сухих деревьев плот. Приспособили к нему два весла — спереди и сзади. И поплыли к Енисею.

Редко приставали к берегу. Во время одной из стоянок нам сказочно повезло. Нашли самую настоящую печку-«буржуйку». Набрали дров. Пыхтит наш пароход по реке, отмахивает за сутки километров по пятьдесят-шестьдесят. Мы вспоминали, что и Глебу Травину приходилось пользоваться водным транспортом.

Приближался Туруханск. Но перед самым финишем случилась беда. Плот налетел на подводные камни и развалился. Два велосипеда утонули сразу же. Один, помятый бревнами, сумели спасти. Спасли и рюкзаки со снаряжением. Мокрые, лишившиеся машин, мы стояли перед Туруханском. Нашли дорогу. Потащились по ней. Навстречу попался старичок на телеге. «Куда металлолом несете? — спросил у нас, показывая на велосипед.— Отдали бы мне на запчасти. Внукам надо подремонтировать энти коляски».

Мы отдали ему последнего нашего друга.

В Норильск прилетели самолетом.

Более чем три тысячи километров мы проехали, прошли, протащили на себе три машины до самого Енисея. Но в Хатанге финишировали на плоту. На следующий год мы должны осуществить, второй этап велопробега — от Хатанги до Уэлена. И, может быть, снова придется где-то ехать, где-то нести велосипеды на себе. Но от задуманной цели мы не отступимся.

Салехард — Красноселькуп — Туруханск — Норильск — Хатанга

(обратно)

Чао лей, люди моря

Вот оно, Андаманское море, взявшее в кольцо пены остров Пукет. Утром песчаные пляжи острова пестрят загорелыми телами. Вечером солнце перебрасывает к берегу по морю красную дорожку, словно приглашает следовать за ним в новый день. Ночью при ярком свете луны дорожка вспыхивает вновь, на сей раз золотая... В этот час на берег по извечному золотому пути из морских пучин выбираются огромные черепахи.

Ласковое теплое море, сказочные краски — все это невольно наводит на мысль: вот он, рай для всех, жизнь и природа здесь улыбаются каждому.

— Каждому? Далеко не так,— говорит Сончай Петсатит, симпатичный человек средних лет. Мы сидим возле лавки сувениров.— Возьмите, к примеру, меня. Я долго скитался по стране, работал в Бангкоке, Паттайе, подрабатывал, обслуживая в качестве гида американских военных моряков. Этот род занятий не принес мне ни денег, ни счастья, ни семьи. Перебрался на Пукет и тут обзавелся семьей, родилась дочка, на приданое жены приобрел вот эту лавку. Но дела обстоят неважно, место неудачное. Здесь, у пляжа Ката-бич, обычно останавливаются небогатые туристы. Им не по карману, скажем, вот это зеркало в рамке из раковин или абажуры, светильники, торшеры из перламутра. Где выход? Попробую снова попытать счастья в Бангкоке. Если удастся, открою комплекс — магазин с рестораном «Дары моря». А пока только мечтаю — доход-то более чем скромный.

Похоже, Сончай Петсатит не унывает.

Но вот кому по-настоящему не везет в этом благословенном уголке Таиланда, так это его коренным обитателям из племени чао лей, или, как здесь их называют, цыганам моря.

— Хотите, я дам вам рекомендательную записку к господину Сири, старосте деревни чао лей на берегу Равай? — неожиданно предлагает Сончай Петсатит.

Конечно, хочу: ведь за этим и приехал на Пукет. Зашел в лавку посмотреть изделия из ракушек, и вот — удача.

Господину Сири, старосте,— за шестьдесят, но он крепок и кряжист.

— В море нет места слабым,— замечает он, когда мы подходим к деревне, спрятавшейся в зелени высокой травы. Среди пальм на песке раскиданы домишки на сваях. Исходный строительный материал — что попадется под руку: тростник, пальмовые ветви, ржавая жесть, доски, коряги, выброшенные на берег. Сегодня море бурное, большинство мужчин дома. Женщины расселись на грязном песке, а мужчины с утра раздобыли спиртное — отключаются от неприглядной реальности. Всюду мусор, запустение, дети бродят без присмотра.

Когда провожатый ненадолго отходит, ребятишки берут меня в плотное кольцо. «Дай фотоаппарат, у тебя их три»,— требуют они. Я сжимаю руки на ремнях, проверяя, на месте ли еще мои камеры. Когда возвращается мой спутник, ребячье кольцо тает. А я обнаруживаю, что исчез светофильтр.

— Поиграют и отдадут,— утешает господин Сири.— У нас в деревне народ честный. Нет ни воровства, ни пьяных драк, ни скандалов. Да и когда заниматься этим, от зари до зари работа. Приезжайте завтра на рассвете, пойдем в море.

Перед рассветом нас принимает на борт длинная добротная посудина с подвесным мотором. Уверенность в благополучном исходе экспедиции крепнет, хотя знаю, что несчастные случаи на море нередки, особенно когда налетают нежданные шквалы. Нас на борту трое. Староста рассказывает, что главная опасность поджидает ловцов не в лодке, а когда они уходят на промысел.

— Что, акулы?

— Нет, с акулами просто. От отцов и дедов знаем их повадки. Главное — несчастные случаи: стоит закрутиться вот этому воздушному шлангу, и — конец. Если ловец не задохнется, то у него лопаются кровеносные сосуды в глазах. Да и простая царапинка от коралла долго не заживает...

Пока лодка режет предрассветную тьму, освещая путь хилым огоньком керосинового фонаря, староста рассказывает.

Ребятишки племени чао лей не посещают обычную школу. Едва они начинают ходить, старшие в роду обучают их навыкам жизни на море. Кладезь знаний, накопленных веками, секреты наследственной профессии передаются от отца к сыну. Каждый чао лей может на глазах у туристов неожиданно свеситься за борт и поймать голыми руками рыбину или точно сказать, где сегодня можно рассчитывать на улов, или отогнать и победить в поединке акулу. Чао лей подробно обследовали обширные участки морского дна, характеры его обитателей. Эти люди — искусные мореходы и рыбаки, но прежде всего — замечательные ловцы жемчуга, раковин, лангустов, украшающих столы лучших тайских и зарубежных ресторанов.

Горизонт розовеет, из-за далеких гор выплывает огромный золотой шар. Первые солнечные лучи прогоняют сонливость, а вместе с ней гаснет и наша беседа. Теперь не до рассказов, мы у цели — маленького, затерявшегося в море островка. Дно хорошо освещено, и можно начинать промысел. Господин Сири запускает чихающий двигатель, проверяя работу компрессора. Его сын опоясывается веревкой с тяжелыми камнями, закрепляет маску на лице. Все в порядке, можно уходить под воду. Слышится негромкий всплеск, и резиновый шланг, словно бесконечно длинная морская змея, скользит в глубину. Не запутался бы, не свернулся, повторяю я про себя, как молитву. На море надолго воцаряется спокойствие, словно не было человека, исчезнувшего в пучине.

Сири чутко следит за пульсом работающего двигателя, за направлением движения шланга. По нему он видит — сын благополучно добрался до цели и начал промысел. Теперь, считает Сири, можно снова поговорить...

— А вы напишете о племени чао лей? В чем только не обвиняют нас там, на берегу,— начинает он, следя за резиновым шлангом.— Мы и бездельники, и безответственные, не такие, как остальные тайцы. Если есть у нас пища на сегодня, то мы, мол, не выходим на промысел, не думаем о завтрашнем дне. А как и где, спрашиваю я, хранить пойманную рыбу? В деревне нет холодильных камер и даже простых холодильников. Выбросить рыбу на свалку, если перекупщик не берет наш товар? Говорят, чао лей беззаботны, как дети. И в свидетельство тому приводят отсутствие в нашем языке таких слов, как «опасность», «проблема». Но ведь опасности и проблемы — наша жизнь.

— Не спорю,— продолжает он через минуту,— у моего народа, как и у других, немало недостатков. Но посмотрите, как плотно спаяны мы, как заботятся младшие о старших, какой свободой и уважением пользуются женщины племени, как всегда мы готовы прийти на выручку друг другу...

Отведенные ловцу 45 минут пребывания под водой истекли, увлекшегося юношу надо возвращать на поверхность. Наконец-то черная копна волос показывается над водой, и парень тяжело взбирается в лодку. В его сетке-мешке раковины самой причудливой формы. Юноша устал, тяжело дышит, как будто его легкие хотят на всю жизнь запастись кислородом.

— Ничего, отдохнет за компрессором,— замечает отец. Через несколько минут в море уходит господин Сири. Так отец и сын меняются весь день, с часовым перерывом на обед. Когда в лодке нас остается двое, я невольно возвращаюсь к рассказу старосты деревни о спаянности и взаимовыручке чао лей: если 45 минут ты надежно гарантировал жизнь и здоровье своего отца или сына, товарища по промыслу, то через час он отвечает тем же. Как в альпинистской связке: либо выживешь и покоришь вершину, либо, без надежной страховки, сорвешься и погибнешь в бездонной пропасти.

Поздно вечером мы направляемся к берегу. Раковины громоздятся на дне лодки неприглядной темно-бурой горой. Сири, глядя на улов, замечает: это так, мелочовка, ничего ценного. За стоящими раковинами надо уходить дальше.

— А что вы называете стоящей добычей? — перебиваю я.— Жемчуг?

— Натуральный жемчуг в Андаманском море — большая редкость. Найти его — что выиграть автомобиль в лотерею. Большое везение, если попадутся просто раковины-жемчужницы. Даже если в них нет жемчуга, продаем долларов по семь за штуку. Кто покупает раковины? Смешанная японо-тайская фирма «Перл нага компани». У нее поблизости пять плотов, на них размещены десять тысяч раковин-жемчужниц.

Сири настроен благодушно и охотно делится всем, что знает о жемчуге:

— В Андаманском море ловятся два вида жемчужниц: хои мук джан (по-научному «пинктада максима») и хои мук калапанга. Первая — крупнее и более ценная. Мы продаем их по двадцать тысяч штук в год.

— Это что же, весь улов?

— Нет, остальные восемьдесят тысяч сбываем торговцам на берегу, по семь долларов за килограмм перламутра.

— Вроде бы невыгодно — восемь долларов за штуку или семь — за килограмм перламутра?

— А попробуйте-ка сохранить их живыми,— говорит Сири.— Трудно найти более капризный моллюск!

Раковины-жемчужницы требуют к себе бережного отношения. Ловцы доставляют раковины на плоты компании, где специалисты создают жемчужницам курортные условия: кристально чистая теплая вода, изобилие планктона и, что не менее важно, абсолютная тишина. Шум моторки или скуттера пугает и губит моллюск. Через два месяца он оправится от переселения и будет готов для операции. На Пукете работают три японских «хирурга». У каждого — пятнадцатилетний опыт работы. Тайцев в операционную не допускают: «Перл нага компани» не намерена делиться своими секретами.

Оперированные раковины поселяют на плоты снова. Работники фирмы следят за температурой воды, перевертывают жемчужницы с боку на бок, как младенца в колыбели. Идет длительный процесс, исход которого трудно предвидеть. Через три года жемчужину — если выросла — извлекают, а раковину оперируют вновь. За пятнадцать лет жизни «пинктада максима» дает три, а в лучшем случае пять жемчужин.

Со вторым видом раковин забот меньше: они более неприхотливы, дают продукцию через девять месяцев, да не по одной, а по две-три жемчужины. Зато «пинктада максима» поставляет жемчужины идеальной сферической формы. И, что больше всего ценится в Таиланде,— нежно-розового цвета. Голубой, черный и другие сорта жемчуга не пользуются здесь популярностью, их экспортируют за рубеж.

— Знаете, искать раковины не только прибыльно, но и интересно,— неожиданно замечает Сири.— Наверное, как и охотнику, когда он в джунглях преследует редкого зверя... Но хои мук джан, видимо, вскоре исчезнет. Так же, наверное, и мы, люди чао лей,— невесело заканчивает он.

Эта грустная мысль Сири заставила меня отправиться в городскую библиотеку Пукета. Там я и познакомился с диссертацией Лаиад Киттиянан, преподавательницы Чулалонгкорнского университета, весьма престижного высшего учебного заведения страны. Л. Киттиянан провела семь месяцев в деревне на берегу Равай, деля с «цыганами моря» трудности и радости жизни. И пришла к неутешительному выводу: племени грозит вымирание. Месячный заработок семьи чао лей составляет 1000 бат (40 американских долларов), что чуть ли не в два раза меньше предусмотренной законом минимальной заработной платы рабочего в стране. В итоге — нищенский уровень жизни, систематическое недоедание, антисанитарные условия жизни, эпидемии детских болезней при отсутствии медицинского обслуживания и борьбы с профессиональными заболеваниями. В деревне берега Равай почти нет пожилых, мужчины не достигают в большинстве 60-летнего рубежа. А те, кто дотягивает до 50—55, как правило, слепнут и глохнет.

«Что очень важно,— утверждает Киттиянан,— у племени чао лей отсутствуют права на жилище и землю. Деревня Равай находится на земле владельца кокосовой плантации, его дом отгорожен от нее изгородью из колючей проволоки. Владелец может выгнать племя в любой момент. В деревне чао лей пока нет даже начальной школы».

Не сгущает ли краски Л. Киттиянан? Заместитель губернатора провинции Пукет Наронг Сангсури, согласившийся принять меня, отвечал на этот вопрос так:

— Мы ежегодно ассигнуем на поддержание жизни «цыган моря» огромные деньги!

— Точнее, какую сумму?

— Сейчас не помню.— И он рассказывает подробно о других мероприятиях властей. Каждую субботу и воскресенье, замечает он, в деревню Равай посылают доктора для осмотра жителей. Люди племени имеют право на дешевое медицинское обслуживание в государственных больницах и клиниках. Но на практике, признается Наронг Сангсури, это право подчас непросто реализовать: в медицинских учреждениях требуют предъявить свидетельство о рождении, удостоверение личности, а чао лей не имеют ни того, ни другого. Да и не хотят они пользоваться услугами больниц. По их опыту эти медицинские учреждения — нечто вроде тюрьмы с одним отличием: в тюрьму попадают на срок, а из больницы люди моря никогда не выходят.

— Мы пытаемся приобщить чао лей к жизни в стране,— продолжает заместитель губернатора.— На специальных курсах преподают людям моря тайский язык. Но они не могут посещать курсы ежедневно: им ведь нужно уходить на промысел. Так что для учебы времени практически не остается. Городские власти пытаются также обеспечивать работой тех членов племени, которые выразили желание вести оседлый образ жизни. Но в стране и без них около трех миллионов безработных, сами «цыгане моря» предпочитают привычный промысел.

— Из этого заколдованного круга,— признает Наронг Сангсури,— выбраться непросто, лабиринт сложный.

Словом, ключ к спасению чао лей он видит в их отказе от своей традиционной культуры, обычаев, языка и в резком подъеме материального уровня жизни. Кто же будет поднимать этот жизненный уровень? Правительство? Шестой пятилетний план экономического и социального развития страны на 1987—1991 годы не предусматривает на это серьезных ассигнований. А может быть, те, кто наживает миллионы на нелегком и опасном труде чао лей?

Рядом с Равай есть магазин морских даров. Он намного солиднее лавчонки господина Сири. С трудом нахожу местечко на стоянке для машины: она заставлена огромными автобусами. Магазин включен городскими властями в список туристских объектов. Тут и впрямь есть чему подивиться: раковины каури — их находят по одной-две, невероятные бусы и пояса из перламутра, коллекции фиолетовых, зеленых, розовых раковин и ракушек. Торгуют бойко. За столпотворением туристов наблюдает со стороны парень — сам как витрина драгоценностей. Толстые золотые цепочки на шее, запястьях, золотое кольцо с крупным бриллиантом — на пальце. Равнодушно спрашивает:

— Что угодно?

Для него я — один из многих тысяч туристов. По его оценке — и безошибочной притом — не из тех, что делают покупки. Протягиваю журналистское удостоверение, выданное департаментом по связи с прессой при премьер-министре Таиланда, и равнодушие мгновенно исчезает с его лица:

— Чем могу помочь? Надеюсь, вы расскажете в прессе о нашем магазине?

Сомчаю Патамакантину 26 лет, три из них он учился бизнесу в колледже в Соединенных Штатах. Сейчас руководит крупнейшим магазином компании «Пукет сишелл», принадлежащей его отцу.

— Вас интересует, как идет дело? Неплохо. В США ежегодно поставляем товар на десятки тысяч долларов.

Планы Сомчая Патамакантина выглядят внушительно: открыть в Нью-Йорке и Вашингтоне ряд магазинов, а этот, на пляже Равай, расширить и закончить строительство музея морских даров.

— Музей будет лучшей рекламой,— утверждает он, знакомя меня с товаром.— Полюбуйтесь — редкие раковины, нечасто такие встретите.

Я смотрю на них и вспоминаю горку темно-бурых находок, лежащую на дне лодки деревенского старосты.

— А где их так прекрасно обрабатывают?

— У нас есть мастерская, неподалеку от поселения чао лей. Компании принадлежат и этот маленький завод, и лодки, и компрессоры, и орудия лова. Мы сдаем орудия лова в аренду. Без них ловцам не обойтись. У чао лей никогда не будет денег на собственные — эти люди постоянно в долгах. Ссужаем им деньги, а они их пропивают или проигрывают в карты.

Звучит его высказывание вроде бы объективно. Я сам наблюдал накануне в деревне и то и другое. Но ведь чао лей — в безвыходном положении: скупщики «Пукет сишелл» платят за раковины сущие гроши. Редчайшую каури они оценивают в 20 долларов, а в Америке или Европе выручают за нее несколько тысяч.

Надо сказать, что морские фауна и флора скудеют. А ведь чао лей они давали средства к существованию более тысячи лет, с тех пор как предки их приплыли на Пукет из Полинезии. Власти объявили целые районы традиционных морских промыслов национальными парками, чтобы сохранить коралловые рифы и их обитателей. Но, стремясь сохранить морских моллюсков, власти ставят под угрозу исчезновения людей моря — чао лей.

Перед отъездом с Пукета захожу к заместителю директора туристского бюро этой провинции Сатиту Нилловонгу.

— У племени чао лей нет другого выхода, кроме полной ассимиляции,— заявляет он уверенно.— Да, речь идет именно об ассимиляции, хотят они того или не хотят.

В апреле, перед началом муссонов и штормов, чао лей выходят на огромных плотах в океан. Там, на широтах, ведомых лишь им, справляют они свое главное торжество — праздник жизни и поминовения усопших. Три ночи при свете керосиновых фонарей и факелов молодежь на плотах танцует и поет древние песни. Старейшины приносят жертвы морским богам, творят молитвы в надежде, чтобы повелители моря даровали им всегда богатый улов и чтобы вечно жили на Пукете люди чао лей.

Борис Чехонин, корр. ТАСС — специально для «Вокруг света» Фото автора

Пукет — Бангкок

(обратно)

Бабуши из Марокена

— Кому бабуши? Отличные бабуши! Незаменимые бабуши! Настоящий марокен!

Такое можно услышать практически на любом базаре в Северо-Западной Африке. Если спросить, откуда бабуши, то в ответ почти наверняка будет: «Как — откуда? Конечно же, из Феса!»

Для знатока африканских ремесел в подобном диалоге нет ничего загадочного. Бабуши — это кожаные туфли без задников, один из видов национальной обуви в Марокко. Слово «марокен» говорит само за себя: этот сорт кожи — тисненый сафьян — в свое время пришел в Европу именно из Марокко. Наконец, Фес — не просто старейший арабский город страны, а один из крупнейших торгово-ремесленных центров. Кожевенные изделия дают около половины стоимости всей кустарной продукции марокканских мастеров, а в самом Фесе выделывают кожи вот уже более тысячи лет.

Тысяча лет — это значит, не менее, чем в сорока поколениях кожевенников старшие передавали младшим секреты дубления, отделки и окраски кожи. Иные цеховые тайны уже утеряны навсегда...

Поскольку сырая кожа быстро гниет, а при высушивании твердеет, то ее издревле старались как-то обрабатывать. Эскимосы улучшали свойства тюленьей кожи, тщательно разжевывая ее, татары дубили кожу в кумысе. Свойства кожи улучшали жиром и механической обработкой: шкуры мяли руками, откуда в русском языке появилось слово «сыромятный». Кожа, выдубленная три-четыре тысячи лет назад в Китае, Индии, Египте, сохранилась до наших дней.

Наиболее древний и самый распространенный способ дубления — растительный: для обработки кожи используются самые разные растения и их части, содержащие дубильные вещества,— дубовая кора, плоды акации, кора, листья и ростки сумаховых деревьев и кустарников, кора мирта, ивы, ели... Шкура, дубленная растительными экстрактами, приобретает светло-желтый цвет, становится эластичной, впитывает влагу, благодаря чему ее можно красить растворимыми в воде красителями.

Долог путь козлины или овчины, прежде чем руки фесских мастеров сделают из нее красивые бабуши. Сначала предварительно обработанные шкуры опускают в чаны с раствором (они располагаются в Фесе, как правило, под открытым небом), содержащим незначительное количество дубильных веществ — таннидов, и выдерживают в течение суток. Затем шкуры переносят в чаны, где концентрация раствора выше. Так продолжается два-три дня: насыщенность раствора все возрастает, и танниды впитываются в кожу. На следующем этапе шкуры вынимают и укладывают друг на друга в штабеля, чтобы танниды распределились более равномерно. Наконец, кожу надо промыть — сначала в слабых дубильных растворах, затем в чистой воде,— отпрессовать, разгладить, высушить, и можно заниматься отделкой. Ярко окрашенная, например, в красный цвет (для этого используется порошок кошенили), кожа получит в руках мастера тисненый узор и станет роскошным марокеном. А уж из марокена умельцы сделают лучшие на свете бабуши, настоящие фесские бабуши, которые даже неискушенный покупатель отличит от всякой прочей обуви на любом марокканском базаре.

А. Глебов

(обратно)

Как они жили

Мне часто задают вопрос: «Как жили и боролись аджимушкайцы под землей, не имея достаточных запасов воды и пищи, без чистого воздуха и солнца?» Вопрос закономерный: ведь защитники подземной крепости держались не один-два дня, а более пяти месяцев — с мая по октябрь 42-го! Я попытаюсь на него ответить, опираясь на найденные в ходе поисковых экспедиций документы и воспоминания оставшихся в живых участников героической обороны.

Среди факторов, от которых зависела борьба и жизнь подземного гарнизона, особенно следует выделить суровую дисциплину и партийно-политическую работу. Эти главные организующие силы, действующие неразрывно, позволили создать в условиях окружения боеспособную армейскую единицу, которую сами защитники назвали «полк обороны Аджимушкайских каменоломен». Уклад воинской жизни в каменоломнях, как и во всей армии, держался на строгом распорядке дня, дежурствах, соблюдении формы одежды...

В хранящихся у меня воспоминаниях бывшего бойца подземного гарнизона Николая Дмитриевича Немцова, живущего ныне в поселке Гольмовском Донецкой области, подробно рассказывается о первых днях обороны: «...Около 8 часов в каменоломнях был подъем. Несколько минут давалось личному составу на разминку и приведение себя в надлежащий порядок. В нашем отсеке был патефон и несколько заезженных пластинок. После сна в сырости и холоде музыка нас взбадривала. Потом одни солдаты начинали уборку в расположении своего подразделения, другие шли в госпиталь убирать помещение, выносить умерших за ночь... После чего наступало самое приятное — завтрак. Он обычно состоял из чая с сахаром (когда был прокопан колодец), затем слушали сводку Советского Информбюро, которую ежедневно принимали в штабе через приемник».

Николай Дмитриевич был курсантом Ярославской авиационной школы стрелков-бомбардиров. В его подразделении, составленном из курсантов, все знали друг друга не один месяц, и поэтому здесь было больше порядка, организованности, согласованности.

Днем защитники подземной крепости несли дежурства у выходов, разбирали завалы, сооружали новые амбразуры, наблюдательные пункты, огневые точки. Это была совершенно необходимая работа в боевых условиях.

Командование подземного гарнизона строго следило за сохранением опрятного воинского вида каждого бойца. Добиться этого в условиях подземелья было очень трудно. В прошлом году я встретился с аджимушкайцем Георгием Михайловичем Чомахашвили, живущим ныне в городе Болниси Грузинской ССР, и он вспомнил небольшой, но характерный эпизод: «Один раз я стоял на посту у штаба. В каменоломнях было холодно, поэтому я опустил борта пилотки, натянул их на уши. Вид у меня, надо полагать, был неважный. Подошел командир, полковник Ягунов. Я его узнал в свете коптилки, отдал честь. Полковник посмотрел на меня сурово, указал на пилотку и сказал: «Часовому на посту важно выглядеть опрятно, особенно это необходимо нам в тяжелой обстановке».

Чомахашвили отметил, что Ягунов был аккуратно одет и чисто выбрит. В соблюдении воинского вида командир давал пример всем защитникам. Несмотря на крайний недостаток воды, он, по воспоминаниям многих аджимушкайцев, ежедневно брился и менял на гимнастерке подворотничок.

Как известно, первые дни обороны защитников мучила жажда. В каменоломнях запасов воды не было, а колодцы на поверхности находились под густым перекрестным обстрелом. О муках жажды и стремлении решить водную проблему говорят многие документы и воспоминания. Участник обороны Андрей Иоанникиевич Пирогов в своей книге «Крепость солдатских сердец» писал: «Люди в борьбе за жизнь проявляли буквально чудеса изобретательности. Где-то в прожилках камня неустанные искатели воды нащупали слезившуюся

влагу и стали ее высасывать... К выступу камня, где слезилась влага, закрепляли палочку, по ней капля за каплей начала стекать вода. За два часа — стакан, а то и кружка, за день — целый котелок. Воду бережно относили в госпиталь и там по чайной ложке раздавали больным и раненым. Вскоре такой сбор воды принял организованные формы. Была выделена водосборная команда. Наиболее увлажненные участки катакомб оцепили».

Так продолжалось более десяти дней. 3 июня (эта дата точно известна из дневника А. И. Трофименко, найденного в каменоломнях в 1943 году) наступило некоторое облегчение. Защитники прокопали горизонтальный ход и пробились к стволу одного из полуразрушенных колодцев. А еще через несколько дней строители подземного колодца — он существует до сих пор, его можно теперь видеть в музейной экспозиции — добрались до воды. С тех пор в каменоломнях установили твердую норму выдачи воды.

В 1943 году в каменоломнях нашли несколько исписанных листов плотной бумаги. На первом значилось: «Сведения о приходе и расходе воды» и даты — с 14 по 31 июля 1942 года. Позже эти листы с некоторыми другими документами аджимушкайской обороны попали в Центральный архив Министерства обороны СССР. Мне удалось ознакомиться с ними. Из записей видно, что воду защитники брали из двух колодцев! В основном ее потребляли кухня и подразделения, иногда работала прачечная и даже «баня». Однако на мытье тратилось воды меньше всего. Имелось также два склада неприкосновенного запаса воды на 4—5 суток. На каждом из этих листов с аккуратно выведенными — я бы сказал, даже с истинным любованием — цифрами стояла четкая подпись: «Старший политрук Н. Горошко». Неясно только, в каких единицах объема измерялась вода.

Через Главное управление кадров Министерства обороны СССР мне удалось установить, что Горошко Николай Прокофьевич родился в 1909 году в деревне Малые Немки Ветковского района Гомельской области. Он был участником финской кампании и тогда получил орден Красной Звезды. Позже, в 1941-м, Горошко воевал под Псковом, был ранен, после госпиталя попал на Крымский фронт. В Кинешме Ивановской области удалось отыскать его жену—Станкевич Фелицию Викентьевну, а в Гомеле — сестру, Варвару Прокофьевну Пильгузову. В своих воспоминаниях о муже и брате обе женщины отмечают его исключительную честность и аккуратность. Это подтверждают и документы учета воды в каменоломнях.

В отличие от воды проблему продовольствия в каменоломнях кардинально решить было невозможно. В разные периоды обороны паек у защитников был разный. До газовой атаки имеющееся в каменоломнях продовольствие учесть еще не успели, сделать это быстро было невозможно. В Центральных каменоломнях в это время насчитывалось около десяти тысяч человек. Во время газовой атаки, когда возникла паника, многие погибли или попали в плен. В Центральных каменоломнях осталось около трех тысяч человек. После этого командование приняло жесткие меры по учету продовольствия. Сокрытие каких-либо продуктов одиночками или группами солдат каралось по законам военного времени. Суровая и совершенно необходимая мера привела к тому, что все продовольствие удалось сосредоточить на центральном складе и выдавать по строго определенным нормам. Основу этого склада составили запасы некогда базировавшегося здесь керченского военторга. Н. Д. Немцов не оговорился о сладком чае на завтрак. Чай был действительно сладкий, норма выдачи сахара не только не уменьшилась, а под конец обороны даже возросла. По воспоминаниям аджимушкайцев Н. А. Ефремова и Е. Ф. Валько, запасы сахара в каменоломнях были значительны, а под конец обороны он оставался единственным продуктом питания.

Во время боевых вылазок удавалось добывать кое-какие продукты. Правда, своих продовольственных запасов фашисты в поселке не держали. Но защитники подземной крепости успевали при очередном захвате поселка собрать кое-какое продовольствие в покинутых домах, в ближайших садах и огородах. Несколько раз пригоняли к выходам, лошадей, забивали и, разрубив на куски, по узким проходам втаскивали под землю. В середине августа, как рассказывал мне участник обороны Гавриил Иванович Тютин из города Анна Воронежской области, проводилась даже небольшая операция по захвату лошадей. Группе из четырех человек с ручным пулеметом было приказано выйти через секретный лаз, проделанный в один из сараев на окраине поселка. Возвращаться обратно тем же ходом категорически запрещалось. Во время стычки с фашистами двое солдат у пулемета были убиты, а двое других, в том числе и Тютин, захвачены в плен.

Осенью на полях и огородах возле Аджимушкая поспел урожай. Отдельные защитники и небольшие группы выходили из каменоломен, осторожно преодолевали колючую проволоку и минные поля, заполняли вещмешки зерном, овощами или фруктами и возвращались в каменоломни. Правда, гитлеровцы скоро приняли против этого меры, стали устраивать засады. Во время таких «продовольственных вылазок» попали в плен некоторые участники обороны.

Большой проблемой для защитников каменоломен были чистый воздух и солнечный свет. В обычной обстановке человек над этим не задумывается. Но здесь... Взрывая и засыпая выходы на поверхность, гитлеровцы фактически замуровали защитников. Приток воздуха был ограничен. В 1943 году в каменоломнях нашли несколько листков из рабочей тетради политрука 2-го батальона Овчарова. Они хранятся в Центральном архиве Министерства обороны. Из записей политрука видно, что 5 июня 1942 года в подразделениях была проведена политинформация на тему: «Забота каждого бойца о сохранении кислорода». Существовал и строгий приказ, запрещающий разводить костры, жечь какие-либо предметы.

Конечно, совершенно без света люди жить не могли. В ход шла противотанковая горючая смесь. При движении по темным галереям пользовались горящей изоляцией от телефонного кабеля или резиновыми полосами от автомобильных камер.

Люди жестоко страдали от отсутствия дневного света и солнечного тепла. Те, кто нес дежурство у выходов, у амбразур, на наблюдательных пунктах, все же получали немного света и тепла. А раненые, больные, обслуживающий состав госпиталя, штаба, хозяйственных служб не видели дневного света неделями. В Керченском музее я ознакомился с воспоминаниями аджимушкайца Артемия Ивановича Лодыгина из Куйбышева, в которых он сообщает, что по инициативе командования в июле — августе стали создаваться «санатории». Так называли солнечные места у провалов, образовавшихся от сильных взрывов. К этим местам по очереди приносили раненых и ослабевших. Чтобы расположение «санаториев» не узнали фашисты, «работу» их организовывали в утренние часы со всеми мерами предосторожности.

Подобные «санатории» существовали и в Малых Аджимушкайских каменоломнях. А. И. Клабуков в своем дневнике (он тоже был найден в 1943 году) записал: «10 человек раненых вывели на проход, так будем делать ежедневно. Сейчас сидят там... часть стригутся и бреются. Парикмахер — Лида». Клабуков назвал «проходом» выход из Малых каменоломен. Он и сейчас большой, широкий, хорошо скрытый от посторонних глаз. А «Лида» — это Лидия Федоровна Хамцова, военфельдшер, начальник госпиталя в Малых каменоломнях. Ее мне удалось найти через областную газету в 1967 году. Сейчас она живет в Смоленске.

В течение всего периода борьбы в каменоломнях проводилась повседневная партийно-политическая работа. Много рассказывал о ней бывший политрук подразделения А. И. Лодыгин. «С первых дней обороны,— вспоминал он,— в каменоломнях при политотделе была создана партийная комиссия, членом которой был я. На заседаниях партийной комиссии мы рассматривали вопросы партийной жизни, утверждали решения первичных организаций о приеме в партию, персональные дела. В партию принимались наиболее стойкие, отличившиеся в боях и в повседневной работе воины. Помню, что из нашего батальона были приняты старший сержант Зайцев и командир отделения Молодецкий. Регулярно в подразделениях проводились политинформации и политзанятия и даже лекции. Запомнились лекции доцента Воронежского университета на тему: «О героических подвигах русского народа в войнах с иноземными захватчиками и в гражданскую войну».

Аджимушкаец забыл фамилию лектора. В свое время я пытался узнать о нем, писал в Воронежский университет, но на письмо даже не ответили... О хорошо поставленной партийно-политической работе в каменоломнях вспоминали и другие участники обороны — А. И. Пирогов, Н. Д. Немцов, А. Г. Степаненко, И. И. Федосеенко. Много места уделено этому в дневниках погибших политработников А. И. Трофименко и А. И. Клабукова.

Размышляя о том, как могли жить и бороться под землей защитники Аджимушкая, я вижу напряженную жизнь большого воинского коллектива,конкретную и эффективную работу командиров и политработников. Она была направлена на одну цель: выстоять, нанести урон врагу, даже ценой собственной жизни.

В. Абрамов, кандидат исторических наук, полковник запаса

О чем молчат находки

В июле прошлого года на редакционный стол легли три пакета, завернутые в целлофан и перехваченные резинкой. Эта посылка пришла из Керчи, где работала наша поисковая экспедиция. На листе бумаги перечень находок: конверт с письмом, эбонитовый пенальчик, куда солдаты обычно вкладывают записку с фамилией и адресом родных, и гильза патрона предположительно с запиской. Вскрыть их на месте не решились — и правильно сделали: бумага, пролежавшая более сорока лет в земле, на свежем воздухе могла легко разрушиться. Известно немало случаев, когда при неосторожном, непрофессиональном обращении с документами происходило непоправимое: надписи исчезали, прежде чем их успевали прочесть.

Звоним во Всесоюзный научно-исследовательский институт судебных экспертиз Министерства юстиции СССР.

— Привозите,— ответил нам заместитель директора института Юрий Георгиевич Корухов.— Постараемся сделать все, что в наших силах.

И вот эксперт Владимир Борисович Данилович вместе со мной вскрывает пакеты и рассматривает находки.

Конверт с письмом больше напоминал бурый ком земли. Поисковики из Ростова-на-Дону нашли его в одной из низовок Аджимушкайских каменоломен. Надписи разобрать было невозможно, лишь сверху едва проступали типографские буквы:

151 FIFTH AVE

NEW YORK CITY

Интересно, каким образом могло оказаться в Аджимушкайских каменоломнях «иностранное» письмо?

Работая шпателем, пинцетом и кисточкой, Владимир Борисович попробовал разъединить бумаги. Требовалась хирургическая осторожность, чтобы не повредить текст. К тому же важно было запомнить расположение каждого фрагмента.

— Обработка письма займет, пожалуй, не один день,— откладывая инструменты, говорит эксперт.— Давайте посмотрим пока остальное.

Гильза и солдатский медальон были найдены в Булганакских каменоломнях, расположенных в нескольких километрах от Аджимушкая. В 1942 году здесь, как и в Центральных каменоломнях, велись боевые действия, но об этом известно немногое. Наш журнал писал о том, как с помощью бывшего врача одной из дивизий Крымского фронта Мехбалы Нуралиевича Гуссейнова поисковики из Свердловска пытались отыскать спрятанный им при отступлении медицинский бикс с документами базировавшегося в Булганаке госпиталя. Тогда не удалось пройти к предполагаемому тайнику: помешали завалы (См. «Вокруг света», 1974, № 12.).

И вот теперь, примерно в том же месте, поисковики из Одессы обнаружили останки лежащего за завалом человека. В височной кости имелось пулевое отверстие. Кто он, неизвестный защитник Булганакских каменоломен?

Рядом с останками лежали солдатский медальон и сильно проржавевшая гильза, возможно, с вложенной в нее запиской.

Владимир Борисович зажимает гильзу в тиски и начинает потихоньку надпиливать пилкой. Наконец корпус ломается. Так и есть — внутри записка, но она, кажется, прилипла к стенкам. Минут через двадцать, соблюдая все меры предосторожности, Данилович вытащил препаратной иглой полуистлевший клочок бумаги. Кладем его между двух стекол: теперь документ можно взять в руки и мне.

Полное разочарование. Край бумаги, где были строчки текста, истлел, сохранились только верхние буквы — «СП/равка?/», выполненные типографским способом.

Да, время беспощадно...

Оставалась надежда на солдатский медальон. К этим находкам невозможно привыкнуть. В скупых строчках заполненных вкладышей скрыты чаще всего оборванные солдатские судьбы.

Пинцетом по миллиметру эксперт вытягивает из пластмассового пенальчика посеревшую бумажную трубочку. Увы, это лишь ее верхний край. Заглядываем внутрь медальона — пусто! Основная часть записки также истлела. Впрочем, на клочке вкладыша видны какие-то карандашные штрихи.

Вместе с экспертом идем в фотолабораторию. Здесь делают пересъемку документа в отраженных инфракрасных лучах. Что это дает, я понял через несколько минут, когда принесли отпечаток. По краю вкладыша четко обозначились начальные буквы. Молча разглядываем их.

— Имя бойца, видимо, мы так и не узнаем,— прерывает молчание эксперт.— Только если... Если не найдутся следопыты, готовые искать человека по инициалам.

Снова вглядываюсь в обрывки строк: фамилия — «Д...», имя — «Я...», отчество — «С...», воинское звание — «кр/асноармеец/», год рождения — «1...», уроженец — «дер... В.— ....с/с... ск... Ку...» Адрес — «Н...» Обнадеживают в этом непридуманном ребусе начальные буквы названий деревни и области. Кто знает, быть может, там до сих пор ждут известий о пропавшем солдате с инициалами Д. Я. С.? Но где эта деревня, в какой области? Куйбышевской, Курской?

Через несколько дней пришло после обработки «иностранное» письмо. Его клочки, аккуратно разложенные, лежали под стеклом. Их, как объяснил Владимир Борисович, обработали в гексане — специальном растворе, удаляющем грязь и жировые пятна. Теперь можно было читать написанное.

— Письмо на армянском языке,— сказал эксперт.— Можно разобрать отдельные слова.

Обращаю внимание на штемпель, которого прежде под слоем пыли не было видно. Рядом с типографской надписью на английском языке отчетливо отпечатались по окружности штемпеля буквы:

«РТ. Пункт — 8№ — ВЕН-ПО...» и в центре — «04420».

Это, очевидно, время отправки письма — апрель 1942 года. Скорее всего письмо отправил с фронта боец-армянин, только вот откуда взялся американский конверт?

Ответили на вопрос сами поисковики, те, кто уже не первый год изучает историю обороны Керченского полуострова. Оказывается, в боях за Керчь участвовали части 44-й армии, которая согласно советско-персидскому договору 1921 года была введена в Иран в августе 1941 года, а позднее переброшена на Крымский фронт. Любой красноармеец или ротный старшина мог приобрести в Иране всякую мелочь, попадавшую сюда из разных стран, в том числе, конечно, и почтовые принадлежности. Вместе с неизвестным бойцом конверты с иностранной надписью могли оказаться в Аджимушкае, но куда направлялось письмо, лежащее перед нами, еще предстоит разгадать.

Когда этот репортаж готовился к печати, пришел ответ от специалистов реставрационной лаборатории Государственной библиотеки имени Ленина, куда были переданы находки, найденные в Аджимушкае поисковиками в прошлые годы. Реставраторам Валентине Петровне Симутиной и Любови Николаевне Никифоровой удалось прочесть и восстановить два документа, открыть два новых имени в истории Аджимушкайской обороны.

Первый документ — полуистлевшая красноармейская книжка Николая (?) Федоровича Подтележного, до войны проживавшего в деревне Екатериновской Тамбовского сельсовета Гиагинского района Адыгейской автономной области Краснодарского края. Второй документ — вкладыш солдатского медальона. Его можно прочесть почти полностью:

«Третьяков Василий Диевич (?), родился в 1918 году, русский, образование среднее, звание — лейтенант. Адрес родителей: Орджоникидзевский край, Советский район, станица Советская, ул. Ворошилова, № 17 Третьяковой Евдокие Иосифовне».

Было ли что-нибудь известно о них родным? Теперь можно сказать: бойцы не пропали без вести.

Тарунов А.

Керчь

(обратно)

Канал при свете дня и белой ночи

Лодка, порывистым ветром качаема,

Килем валы опененные режет.

Снова прибоями сизыми Сайма

Старые камни прибрежия нежит.

Озеро Сайма никого не оставляет равнодушным. Поэт Валерий Брюсов посвятил Сайме прекрасные стихи. Но и не будучи поэтом, все равно настраиваешься на лирический лад. Лето, белые ночи... В два часа пополуночи горизонт вдруг начинает розоветь, по всему небосводу разливается гамма цветов — она постоянно меняется, но все же преобладают алые и лимонные тона. И вот постепенно выплывает огромных размеров огненный шар, природа преображается...

Я решил совершить путешествие по Сайменской озерной системе, а для этого мне нужно было попасть из Финляндии в шлюз Илистое на советской территории: там ждал теплоход.

Автомобильная дорога почти на всем протяжении от Лаппенранты до пограничного пункта Нуйямаа проходит вдоль Сайменского канала и лишь изредка удаляется от водной артерии в чащу смешанного леса. Эта трасса появилась тринадцать лет назад. 1 июня 1975 года, ровно за два месяца до подписания в Хельсинки Заключительного акта Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе, на советско-финляндской границе произошло торжественное событие: было открыто движение на дороге, позволившей значительно улучшить транспортное сообщение между странами-соседями.

Граница. Бело-синие пограничные столбы с финской стороны и зелено-красные — с нашей. Формальности не заняли много времени, и вот машина уже катит дальше.

Дорога от Нуйямаа ведет к шлюзу Брусничное и дальше на Выборг, а мы сворачиваем к Илистому. Здесь стоит теплоход «Карелия», на котором мне предстоит вернуться в Лаппенранту уже водным путем.

Капитан Эско Келавирта родился в 1948 году — том самом, когда был подписан Договор о дружбе, сотрудничестве и взаимной помощи между СССР и Финляндией. На флоте Келавирта давно, его судьба тесно связана с Саймой. Здесь он начинал рулевым, вырос до штурмана, учился в школе морских капитанов. Бороздил моря и океаны, но душа влекла в родной ляни Кюми (ляни — единица административного деления — район).

— Сайменский канал, по-моему, один из лучших в мире,— говорит капитан.— Он толково построен, хорошо сохранился, у него прекрасные перспективы...

Кстати, Келавирта не просто капитан, он еще и преподаватель в начальной школе.

— Да, у нас в Финляндии такое возможно,— пояснил Эско, заметив мое удивление.— Я учительствую в родном городе Хамина в первом-шестом классах начальной школы. Среди моряков у нас много безработных, поэтому небесполезно иметь вторую профессию. Летом я капитан, хотя иной раз субботу-воскресенье и провожу в школе, а вот зимой превращаюсь в полноправного учителя.

Капитан Келавирта — общительный человек. Он желанный гость в интернациональном клубе, который действует на канале в период навигации. Песни, которые поет Эско, аккомпанируя себе на гитаре, звучат на разных языках, в том числе и на русском. Шестнадцатилетний Теему и тринадцатилетняя Тайна, случается, подпевают отцу (если он берет детей в рейс), а Теему еще играет вместе с отцом в футбольной команде.

Педагогика не ограничивается для Эско уроками в школе. Он старается приобщить детей к искусству и подружился с детской художественной школой в Выборге, ездил туда с учителями — перенимал опыт. Теперь намерен проводить совместные уроки живописи для детей из Хамины...

За беседой с капитаном я и не заметил, как мы пересекли советско-финляндскую границу уже в обратном направлении. Вскоре показался и шлюз Мялькиё — последний на пути в Сайменскую озерную систему.

Здесь, в черте города Лаппенранта, состоялось торжественное открытие парка имени Урхо Калева Кекконена. Этот зеленый массив раскинулся на четырнадцати гектарах в городских районах Мялькиё и Мустола между старым и новым Сайменскими каналами.

У шлюза Мялькиё стоит величественный и простой монумент — две черных плиты, укрепленных на гранитной основе. На внешней стороне большей плиты, обращенной к каналу, надпись: «Парк Урхо Кекконена» и рельефная схема парка. На внутренних сторонах обеих плит — основные сведения о новом и старом каналах. Так скульптор Рейно Пуустинен нашел способ напомнить об истории...

Рядом с этим монументом, чуть спустившись с косогора, я нахожу еще один памятник — огромный параллелепипед из сероватого гранита. Надпись — «Генералъ Губернаторъ Меншиковъ приступилъ къ исполненiю сего важнаго предпрiятiя» — отправляет нас во времена рождения Сайменского канала. Первого ноября 1831 года князь Александр Сергеевич Меншиков был назначен генерал-губернатором Великого княжества Финляндского, а через несколько лет он дал «добро» на начало работ.

Один из первых путеводителей по Финляндии, изданный в Санкт-Петербурге в 1862 году, сообщает, что «еще в XVI столетии шведский наместник Бьелко приступил к прорытию в 7 верстах к востоку от Вильманстранда (ныне Лаппенранта.— Я. Г.) канала, следы которого и по сие время известны под именем Ванхакайванто, или старого канала». Предпринимались и другие попытки, но работы прекращались «по неимению средств, и этот важный вопрос снова возродился только через 200 лет...».

Проблема состояла в том, что огромный бассейн Сайменской озерной системы не имел торгового сообщения ни с Финским заливом, ни с Ладожским озером. Реки были, но порожистые, несудоходные. Уже в то давнее время остро вставал вопрос о соединении Саймы с морем.

В восьмом томе энциклопедии, изданной в Хельсинки в 1916 году, я нашел краткую историю строительства канала. В 1826 году крестьяне приходов Куопио и Нильсия обратились с соответствующей просьбой на высочайшее имя.

Император Николай I будто бы благосклонно отнесся к сей просьбе, но лишь в 1835 году управление по расчистке порогов получило заказ на планирование канала и составление сметы расходов. Под руководством шведского строителя Эдстрема было определено направление канала. Работы начались осенью 1844 года, но развернулись они в основном годом позже. Вот почему на бетонном монументе работы скульптора Рейно Пуустинена выбита цифра 1845.

Торжественное открытие Сайменского канала состоялось 7 сентября 1856 года. Длина его тогда составила 59,3 километра, из них 36,1 километра были прорыты в грунте, а остальные приходились на реки и озера. Было построено 28 шлюзов.

Эта водная артерия, по существу, преобразила экономику восточной части Финляндии, богатой лесами: деревообрабатывающая промышленность наконец-то получила возможность вывозить свою продукцию.

Вновь вопрос о Сайменском канале встал на повестку дня примерно через сто лет. Советский Союз пошел навстречу пожеланиям нашего северного соседа, и 27 сентября 1962 года был подписан договор о передаче в аренду Финляндской Республике советской части канала сроком на 50 лет.

О том, как шла работа, мне рассказывал в Лаппенранте начальник управления Сайменского канала Сеппо Кайянсинкко:

— В 1963 году, когда началась реконструкция, я вместе с геодезистами уточнял трассу, прошагал многие километры пешком. Работал и в лаборатории — исследовал состав грунтов...

На глазах Сеппо произошло обновление этого водного пути. Общая протяженность канала теперь — 42,9 километра, из них 23,3 километра — на финской и 19,6 — на советской территории. Шлюзов ныне всего восемь. По существу, канал родился вторично. Одновременно было создано советско-финское акционерное общество «Сайма лайнз лимитед», которое занимается также и перевозками по каналу.

— Начинать было трудно,— продолжает Сеппо.— У финских предприятий и фирм существовали свои пути перевозок, свои партнеры, традиции. В частности, порты в Котке, Хамине имеют свои терминалы и в бассейне Сайменской озерной системы. Нам надо было убеждать промышленников в выгоде новой магистрали...

Через десять лет после реконструкции канала — в навигацию 1978 года — объем грузов, перевезенных по нему, достиг одного миллиона тонн. В беседах со мной специалисты выражали уверенность, что в юбилейную навигацию 1987—1988 годов объем грузооборота превысит полтора миллиона тонн.

Сайменский канал — это сложный механизм взаимодействия различных предприятий и организаций, принадлежащих как советской, так и финской сторонам. Чтобы разобраться в нем, я обратился в отделение «Сайма лайнз лимитед» в Лаппенранте. И вскоре мы уже поднимались на борт сухогруза «Ладога-14», где нас приветствовал капитан Николай Васильевич Бакушкин. Родом он из Смоленской области. Давно уже работает в Северозападном речном пароходстве.

Сейчас маршрут у «Ладоги-14» такой. Судно из Гдыни с грузом польского угля пришло в порт Мустола, Сайменским каналом отправилось в Выборг и загрузилось лесом для целлюлозно-бумажного комбината фирмы «Алстрем» в городе Варкаусе.

— Вот с Вами и проследуем по Сайме,— приглашает капитан.

...Мы приближаемся к Савонлинне — крупному городу, расположенному на перемычке между озерами Патисенселькя и Хаукивеси. В путеводителе 1912 года отмечается, что «в конце восемнадцатого столетия Савонлинна считался важнейшею крепостью в северной части русской Финляндии».

Виден замок Олавинлинна, где каждый год летом проводится оперный фестиваль. Впервые он был организован в начале нашего века, потом энтузиазм как-то поутих, а снова о Савонлинне заговорили лишь в 70-х годах. Фестиваль возглавил всемирно известный финский бас Мартти Талвела, он же стал исполнителем роли Бориса в опере Мусоргского «Борис Годунов», которая была поставлена в замке. Отсюда и пошла новая слава Олавинлинны.

Заговорили о М. Талвеле, о фестивале, о замке.

Порой можно слышать, что классическая музыка переживает трудные времена. Но на оперный фестиваль в Савонлинну, который проходит в июле, билеты начинают продавать в Финляндии в начале ноября предыдущего года. Если промедлишь с заказом билетов, можешь не попасть вовсе. Из Хельсинки организуют специальные туры: концерт днем, опера вечером, возвращение ночным рейсом. Туры раскупаются быстро. Популярность Саймы растет год от года.

Город Куопио на берегу озера Каялавеси. Здесь я встретился с руководителем акционерного общества «Хуолинтакускус» Ауво Мурая. Общество имеет широкую сеть в Финляндии — 25 отделений, в нем занято более восьми тысяч человек. Отделение общества в Куопио тесно сотрудничает с «Сайма лайнз лимитед», на Сайменском канале они давние партнеры. Очень важная задача — строительство новых и совершенствование старых причалов, складских помещений.

Сайменская озерная система — это обширная сеть глубоководных фарватеров. Она простирается далеко на север до Нурмеса на озере Пиелинен, доходит до Йоэнсу, я видел глубоководные причалы, к которым могут подойти крупнотоннажные суда самой современной постройки.

«Ладога-14» идет по озеру Хаукивеси к порту назначения — Варкаусу, перед глазами — все новые острова, заливчики, где непросто точно ориентироваться. Проводит судно лоцман Тайто Хямяляйнен на пару со штурманом Сергеем Павловичем Крайневым. Хямяляйнен ранее сам плавал штурманом, а последние 16 лет работает лоцманом.

Выясняется, что Тайто живет в местечке Сулкава, недалеко от Савонлинны. Не удержавшись, спрашиваю:

— В регате участвуете?

— Еще бы! — Жить в Сулкава и не участвовать в ежегодной гребной регате — такого быть не может!

Это поистине всенародные соревнования. Главное условие: надо на весельных лодках преодолеть 65 километров вокруг острова Парталансаари. Есть лодки на одного, есть — на двух человек, бывают смешанные команды — мужчина и женщина, но грести разрешается только одному... Старт дается рано утром, тот, кто уложится в 12 часов, получает специальную грамоту. Мужчины-победители показывают время около пяти часов. В регате участвуют политические деятели, представители самых различных профессий.

Накануне дается старт народной гонке — в каждой лодке размещается до 14 человек. Они проплывают полдистанции, высаживаются на берег, ловят рыбу, варят уху, а утром отправляются далее. Лоцман Тайто Хямяляйнен участвовал в регате в своем возрастном классе — старше 45 лет. И даже пришел первым!

Лоцман замолкает — нельзя отвлекаться. Фарватер сложный, движение судов интенсивное, навстречу идут сухогрузы, пассажирские теплоходы.

Сайма работает...

Лаппенранта — Савонлинна — Хельсинки

Николай Горбунов, корр. ТАСС — специально для «Вокруг света»

(обратно)

Возвращение «Кирении»

Двадцать лет назад на дне Средиземного моря близ острова Кипр был обнаружен греческий торговый корабль, пролежавший под толщей воды двадцать три века. По названию ближайшего порта ему дали имя «Кирения». Как считают археологи, это лучший из сохранившихся кораблей позднего классического периода эллинской цивилизации. Проблема античного судоходства в Эгейском море и Восточном Средиземноморье с давних пор волнует ученых, поэтому Греческий институт сохранения морских традиций решил предпринять экспедицию под названием «Кирения II», построив судно-копию древнего корабля. Участвовать в ней был приглашен болгарский яхтсмен Теодор Троев — один из руководителей Научно-экспедиционного клуба ЮНЕСКО, член Клуба путешественников туристского бюро «Пирин». Незадолго до описываемых событий Т. Троев был участником международной экспедиции «По следам Одиссея», организованной Тимом Северином. (См.: Куприянов С., Бабенко В. По хребту многоводного моря, «Вокруг света», 1986, № 10.)

С точки зрения современного морехода, слово «корабль» звучит слишком громко для судна, подобного «Кирении». Судите сами: длина 15 метров, ширина четыре с половиной — даже некоторые яхты, которые стояли на приколе в пирейской бухте Микролимано, выглядели внушительнее. Но в свой век «Кирения» была вовсе не малым торговым судном — она могла взять на борт до тридцати тонн груза. Когда античное судно поднимали со дна моря неподалеку от порта Кирения, на нем оказался груз — более 400 амфор и 29 мельничных жерновов, служивших балластом.

Единственный похожий корабль, на котором я плавал до этого, была галера «Арго» Тима Северина. Общего у судов много: оба одномачтовые, с одной реей и одним прямым парусом. Похожи такелаж, некоторые элементы конструкции корпуса, а также принципы рулевого устройства: вместо центрального руля — рулевые весла. Приблизительно одна и та же длина корпуса, если не считать тарана на «Арго».

А вот дальше начинаются различия: «Арго» — судно военно-разведывательное, «Кирения» — торговое. Кроме того, главный движитель его — парус. Две пары весел, которыми мы гребли, стоя на палубе (а вовсе не сидя!), служили для маневрирования в гавани. На «Арго» было десять пар весел, мы свободно развивали скорость до четырех узлов и не страшились безветрия.

Но главное — у «Арго» был легендарный предшественник, а «Кирения» скопирована с судна, реально существовавшего.

Судно, которое в XX веке получило имя «Кирения», бороздило воды во времена царствования Филиппа II и Александра Македонского. В ту эпоху географические горизонты греческого морского судоходства значительно расширились.

Именно на эту тему я разговаривал за несколько минут до отплытия с молодым морским археологом Янисом Вихосом, одним из организаторов научной программы экспедиции «Кирения II»:

— В ту пору греческие мореходы достигли Гибралтара,— рассказывал Янис.— А греческий географ и мореплаватель Пифей даже решился выйти в океан за Геркулесовы столбы. Он достиг

Британских островов, Северного моря, а может, побывал и на Балтике, в Стране янтаря. Еще один широко известный факт: Неарх, адмирал флота Александра Великого, вернулся из Индии в Вавилонию морским путем, следуя вдоль берегов Южной Азии...

— Оставьте историю и давайте перейдем к современности,— прервал нас капитан «Кирении II» Антонис Василиадис.— Ветер, кажется, подходящий. Поднимай паруса!

Изучение остатков грузов на затонувшем античном корабле дало представление о жизни моряков той отдаленной эпохи. Сейчас нам достоверно известно, чем они питались в открытом море. Свинцовые грузила сетей свидетельствовали, что древние мореходы ловили рыбу, а косточки винограда, семена инжира и маслин, остатки чеснока — о том, что было их последней трапезой. Количество сосудов и столовых приборов — четыре ложки, четыре миски и четыре чаши — подсказывает, что, кроме капитана, на борту было по меньшей мере три матроса.

Таким же был и экипаж нашей «Кирении II», которой командовал профессиональный шкипер Антонис Василиадис. Правда, на борту находилась также научная группа: Хари Критзас из отдела классической археологии, Янис Вихос — специалист по древним судам, Никос Лианос — из отдела подводной археологии.

Один из членов нашего экипажа — Главкос, грек-киприот, сын известного аквалангиста Андреаса Кариолу, который два десятилетия назад обнаружил на тридцатиметровой глубине скопление амфор. Кариолу обратил на них внимание зарубежных ученых и настоял на необходимости изучения прибрежных вод Кипра. Это его открытие привело к замечательной находке: под обнаруженными ранее амфорами оказался хорошо сохранившийся корпус античного судна. Главкос, принимавший участие в работах, рассказал мне, что международной бригаде ученых понадобились восемь лет упорного труда, чтобы поднять корабль на поверхность, восстановить и законсервировать корпус. Ныне он выставлен в музее порта Кирения. Остатки груза были тщательно исследованы учеными, это и дало возможность определить маршрут последнего плавания судна — от островов восточной части Эгейского моря к Родосу и далее, к Кипру.

По этому маршруту отправилась в плавание и наша «Кирения II». Незадолго до отплытия я познакомился в бухте Микролимано с инициатором проекта «Кирения» Хари Цаласом. Он родился в Александруполисе (в древности это был один из самых известных портов) и всегда жил у моря. «Не могу вспомнить,— сказал как-то Хари,— было ли в моей жизни так, чтобы я не видел море более недели».

В молодости Хари Цалас поступил в судостроительную компанию, и с того времени вся его профессиональная деятельность связана с мореходством. Он работал в Египте, Бразилии, в начале 60-х годов создал свою малую судоверфь в Греции и стал специалистом по конструированию яхт.

Работа забрасывала Цаласа на различные греческие острова и давала возможность познакомиться с состоянием малотоннажного судостроения в Греции. Обеспокоенный тем, что эта тысячелетняя морская традиция исчезает, Хари Цалас обратился к общественности и в 1981 году основал Греческий институт сохранения морских традиций.

— Мысль построить точную копию античного судна и поплавать на нем зародилась давно,— рассказывал Хари Цалас.— Ведь задача нашего института — не дать исчезнуть морскому наследию. Мы собираем навигационные карты, лоции, документы, утварь, книги. Намереваемся открыть впоследствии и музей. Собираемся подготовить серию макетов, по ним можно будет проследить развитие судостроения в древности. Работа эта не должна быть уделом узкого круга специалистов, мы хотим привлечь многих энтузиастов и любителей морской старины...

В порту Пирей «Кирению II» провожала министр культуры Греции Мелина Меркури. Запомнились ее напутственные слова: «В добрый час, «Кирения»! Попутного тебе ветра и спокойного моря!»

Судно, сопровождаемое почетным эскортом из десятков яхт, катеров и трехмачтового учебного парусника «Евгениос Евгенидис», медленно направилось к выходу из порта. Маленькое суденышко с одним-единственным парусом, наполненным ветром, «Кирения II» взяла курс на мыс Сунион — к храму бога моря Посейдона.

Здесь, на мысе Сунион, во время первой стоянки «Кирении II», я познакомился с Манолисом Псаросом, хозяином судоверфи, на которой было построено наше судно — по методу, использовавшемуся в древности. Псарос пребывал в хорошем настроении: уже во время первого перехода его судно развило вполне приличную для древнего корабля среднюю скорость — около пяти с половиной узлов.

Миновав мыс Сунион, «Кирения П» направилась к Кикладам, в центральной части Эгейского моря. Нам предстояло побывать на Китносе, Спросе, Наксосе. Далее путь «Кирении II» лежал к Южным Спорадам — островам Кос, Нисирос и Родос. От Родоса — к последнему греческому острову в этом районе — Кастелоризону, расположенному у берегов Турции. К востоку, за горизонтом, скрывался конечный пункт экспедиции — Кипр.

Жители островов на пути курса «Кирении II» ждали ее и готовили символические грузы — такие же, что посылали их далекие предки. Так, трюм нашего судна постепенно заполнялся амфорами и другими керамическими сосудами, миндалем, оливковым маслом, вином, сухофруктами, мельничными жерновами, морскими губками.

Во время остановок на греческих островах мы знакомились с традиционными методами сооружения деревянных судов. Побывали и на известной верфи в городе Эрмуполисе, расположенном на острове Сирое.

Жители Киклад воспроизвели для нас античные ритуалы, которые мы наблюдали с величайшим интересом. К примеру, на острове Наксос перед храмом Аполлона был принесен в жертву баран — чтобы вымолить у богов безопасное плавание для нашего судна. Следя за этим ритуалом, я мысленно перенесся за сотни миль отсюда — в живописный Созопол на Черном море, известный в древности как греческая колония Аполлония. И там существовал такой же обычай, и там он сопровождался подобной мольбой.

Более двух суток продолжался наш переход между островами Наксос и Кос. Песнями и танцами, характерными для этой части островной Греции приветствовали жители Коса в порту Кефалос «Кирению II».

В те времена, когда ветер надувал парус настоящей «Кирении», здесь, на Косе, был построен новый город на месте старого, разрушенного во время Пелопоннесской войны. Новый город процветал и скоро стал одним из крупнейших морских центров региона. Святилище Асклепия и школа медицины сделали его известным во всем античном мире. Может быть, мореходы древней «Кирении» посещали Асклепейон, и, как и мы, их прилежные последователи, восхищались комплексом, построенным в гармонии с окружающей природой у подножия горы Оромедон.

Свежий северный ветер, помог «Кирении II» добраться от Коса до следующего острова из группы Южных Спорад — Нисироса. Усилившееся волнение заставило натянуть от одного борта до другого полотняный тент, который должен был защищать нас от натиска больших волн.

Жители Нисироса восторженно встретили экспедицию, а местный историк Чартофилис познакомил нас с подробностями далекого прошлого острова, представляющего собой угасший вулкан: местные горячие серные источники были хорошо известны еще в древности. Трюм корабля пополнился здесь грузом древних — миндалем и мельничными жерновами.

Как раз остатки миндаля, найденные в амфорах затонувшей возле Кипра «Кирении», помогли археологам ответить на вопрос, как долго продолжалась мореходная жизнь того, первого судна. Применив точные современные методы, они установили, что разница в возрасте сосновой древесины, из которой была построена «Кирения», и миндаля, сорванного перед последним отплытием, составила приблизительно сто лет.

Когда я принимаю участие в морских экспедициях, мне всегда хочется узнать, что привело людей в море, где жизнь не бывает легкой, часто подстерегают опасности. Вот что сказал мне, например, врач экипажа «Кирении II» доктор Томас Скулис:

— С самого начала я был уверен, что это не будет морской увеселительной прогулкой. Я хотел испытать себя, ибо всегда верил, что опасность — одна из движущих сил в жизни. Как врач, я стремился попасть на этот корабль, чтобы изучить психологическую совместимость членов экипажа, вынужденного продолжительное время жить в условиях ограниченного пространства.

И так как, кроме экипажа из яхтсменов, на борту во время некоторых переходов присутствовал и археолог из группы, которая разработала научную программу, мне очень хотелось узнать их отношение к эксперименту.

— Для меня здесь интересно практически все,— поделился молодой археолог Янис Вихос, недавно закончивший университет в Экс-ан-Провансе (Франция).— Опыт «Кирении II» — это большая школа для каждого, кто интересуется древним мореходством. Моя дипломная работа называлась «Традиционное судостроение в Греции и судостроение в древности», так что для меня было абсолютно естественным следить за этим проектом с самого начала.

Античная «Кирения» наверняка останавливалась и на крупнейшем острове из группы Южных Спорад — Родосе. Ведь найденные на ее борту 403 амфоры были именно отсюда: на них обозначены и остров, и имена изготовителей.

На Родосе археологи показали нам древний город-порт Линдос, где мы увидели известный наскальный рельеф античного судна. Бухты Линдоса очень удобны для стоянки судов. Здесь мы основательно подготовились к последнему, самому длинному этапу нашего плавания: переходу Родос — Кипр. Установили новые рулевые весла, что входило в программу плавания, разработанную греческими археологами и историками.

Мои греческие спутники по плаванию интересовались состоянием подводной археологии в Болгарии. Я рассказал, как четверть века назад наши археологи впервые спустились под воду. Тогда аквалангисты прочесали акватории десятков наших портовых селений, Институт фракологии разработал специальную программу «Фракия — Понтика», а в Созополе создан был Центр морской истории и подводной археологии. Задача его — координировать деятельность различных учреждений: музеев, институтов, Болгарской академии наук, университетов, Научно-экспедиционного клуба ЮНЕСКО.

В Археологическом музее Созопола собрана самая большая в мире коллекция древних якорей, которые вместе с другими находками дополняют письменные свидетельства античных авторов о морских традициях фракийцев. Наши предшественники на Балканском полуострове были, оказывается, активными мореплавателями. Они поддерживали торговые связи с портовыми городами и островами Эгейского моря — Троей, Критом, Микенами — еще с середины второго тысячелетия до нашей эры, а их суда были довольно крупными по тем временам. На западном побережье Черного моря удалось обнаружить несколько фракийских портов, которые вели оживленную торговлю с греческими городами в период между VI и I веками до нашей эры, то есть в ту эпоху, когда плавала и «Кирения».

Мы приближались к Кипру — острову, у берегов которого была обнаружена затонувшая некогда «Кирения». Наступил один из самых волнующих моментов нашей экспедиции. На пристани древнего города Пафос собрались толпы людей. Словно не копия, а подлинная, античная «Кирения», выплыв из глубин истории, вернулась в родной порт...

Теодор Троев, болгарский журналист — специально для «Вокруг света»

(обратно)

Потомок «Арго»

В селе Чхвиши на берегу Риони, где когда-то бросила якорь экспедиция путешественника Тима Северина, я побывал спустя год после посещения Колхиды «новыми аргонавтами» (Тим Северин. Золотое руно.— «Вокруг света», 1986, № 7.). И представьте мое удивление: «Арго» не уплыл!

Он стоял на стапеле под высоким деревянным навесом и источал запах свежеоструганной сосны. Я недоверчиво прикоснулся к гладкой обшивке и увидел на форштевне выведенную карандашом надпись: «Делал Полихронидис». — Копия копии? — спросил я местного жителя Амирана Циквадзе, показывая на судно.

— Считайте, как хотите,— ответил помощник корабельного мастера.— Но наш «Арго» — что надо. Хоть сейчас спускай на воду...

Согласно древнему мифу, отправляясь за золотым руном, Язон назвал свой корабль именем его строителя — греческого мастера Аргоса. Для Тима Северина строил «Арго» также греческий мастер-кораблестроитель Вассилис Делемитрос. Так уж получилось, что строителем третьего, колхидского «Арго», стал тоже грек, потомственный батумский шлюпочник Григорий Данилович Полихронидис.

Григория Даниловича я нашел на причале Аджарского управления рыболовного флота. Несколько сделанных им баркасов сушились кверху днищем на пирсе. Такие же шлюпки и баркасы тащились за сейнерами, которые швартовались или отчаливали от причала.

Вся жизнь Григория Даниловича связана с Батумским портом. Отсюда уходили в море за рыбой его отец и старшие братья. В пятнадцать лет он стал учиться на лодочного мастера, но позже тоже пришлось немало походить на сейнерах за черноморской ставридой и шпротом. После войны Полихронидис решил вернуться к ремеслу.

— Сколько лодок построил за все время? — спрашивает сам себя Григорий Данилович.— Наверняка больше пятидесяти, может быть, семьдесят, а то и сто будет...

Наверное, он мог сделать и больше. Но в последние годы заказы на новые лодки поступают не часто. Баркасы, что строил он тридцать — тридцать пять лет назад, исправно служат батумским рыбакам по сей день.

Батум всегда славился шлюпочными мастерами. Лучшими, как уверяет Полихронидис, на всем Черном море. Когда пятьдесят лет назад он поступал учеником в корабельную мастерскую, там работали, по его словам, одни асы.

— И каких только названий не придумывали лодкам! — вспоминает Григорий Данилович.— «Русалка», «Тарзан», «Наполеон» и даже — не поверите — «Пой, ласточка, пой!»...

— Мастера-шлюпочники уже тогда были не молоды, а теперь подлинных умельцев почти не осталось,— признался Полихронидис.— Моему учителю Георгию Кефалиди за семьдесят, он уже не работает. Константин Звихачевский ремесла еще не бросил, но ему семьдесят вот-вот стукнет...

— А где же их ученики?

— Кто разъехался, кто подался в рыбаки. Например, мой племянник Даниил Василиади. Он, кстати, помогал заложить мне «Арго». Пошел матросом на сейнер: невыгодной считает, неперспективной профессию шлюпочника. А мастер был неплохой.

— А нынешняя молодежь?

— Пробовали научить,— вздохнул мастер.— Да не получается что-то из них настоящих лодочников. Торопливы, к ремеслу относятся, как к чему-то простому, несерьезному. Научились в наше время много зарабатывать, но дела толком так и не постигли.

В общем, я не удивился, что нет наследников у корабельных мастеров. Современное шлюпочное производство обходится без них. Лодки теперь клеят из пластика по единому шаблону. И заняты этим на судостроительных заводах в основном женщины.

По шуршащей гальке мы прошли к длинному дощатому строению, где помещалась мастерская Полихронидиса. У входа стояли целлофановые мешки со стружкой, в углу лежали неструганые доски для обшивки и заготовки шпангоутов. Центр помещения занимал деревянный стапель, на котором был установлен прохудившийся баркас.

Григорий Данилович стал снимать планшир.

— Обычное мое занятие,— говорил он, не прерывая работы.— Чинить баркасы, конечно, не простое дело, требует умения и выдумки. Но, откровенно скажу, руки просят чего-то посложнее. И потому, когда получил предложение от Центра археологических исследований Грузии сделать копию «Арго», захотел построить не макет, а настоящий корабль, на котором можно выйти в море.

Повторить работу Делемитроса оказалось не просто. Полихронидис видел «Арго» Северина только издали, когда на обратном пути судно буксировали вдоль батумского причала. Да еще — по телевизору, как и большинство из нас.

— Кабы знать тогда, что придется строить копию, все сделал бы, чтобы попасть на «Арго»,— рассуждал Григорий Данилович.— Хоть одним глазком взглянул бы на его палубу!

Ему пришлось своим умом доходить до всякой мелочи. Под рукой вместо чертежей были только габаритные размеры и фотография из иностранного альбома.

— А вы уверены, что все сделали правильно?

— Возможно, где-то и не совсем точно,— согласился батумский Аргос.— Но если когда-нибудь Северин приедет в Чхвиши, он не будет смеяться надо мной...

Когда мы возвращались домой по вечерней набережной, я заметил:

— Для вашего «Арго» на берегу Риони построили павильон. И теперь его показывают туристам. И все-таки немного обидно, что этот корабль обречен на вечный прикол.

— Еще бы! — отозвался мастер.— Поэтому хочу построить другое «древнее» судно. Не для музея — для научных экспедиций.

— Знаю, Григорий Данилович, о морских плаваниях на старинных судах мечтают многие — и ученые, и спортсмены. А такими судами могли бы быть и древнегреческие галеры, и русские струги, и запорожские чайки.

— Не опоздали бы с заказом,— грустно сказал мой собеседник,— пока силы не занимать,— на мое плечо легла его тяжелая рука,— но мне уже шестьдесят пять...

Чхвиши — Батуми Грузинская ССР

Михаил Ефимов

(обратно)

Казацкая песня

Песню о Сагайдачном я услышал во Львове. Там проходил семинар по социологии культуры, и в один из свободных вечеров мы всем семинаром отправились в гости. Львовский коллега обещал «этнографически достоверные» вареники и драники.

Гостевание разворачивалось обычным чередом. Все друг друга знали. Давно и лично. И по книгам, и по совместным исследованиям. Привычно колкая игра ума набирала остроту по экспоненте. Но хозяева вдруг запели:

Несе Галя воду, коромысло гнеця,

А за нею Йванко, як барвинок вьеця...

Пели, отчетливо проговаривая каждое слово, вдумчиво пропевая каждую ноту. Как если бы и сами хотели пережить заново и нам предлагали прочувствовать во всей полноте достоверность мелодии, стиха, любовной коллизии, столь житейски нехитрой и такой по-фольклорному неизбывной.

Какой-то философский смысл почудился вдруг и в деталях обстановки, которые еще час назад вызывали притаенную улыбку: боевой гуцульский «топорець» и «люлька», трубка в серебряной насечке на ковре над диваном... Народная традиция, которая, похоже, была в этом доме такой же реальностью, как телевизор или библиотека, придавала песне изначальный смысл совместного переживания людьми красоты и трагичности человеческого бытия... Каждый из нас знал, как объясняет этот фокус в «Поэтике древнерусской литературы» академик Лихачев: «Певец поет о себе, слушатель слушает о себе же. Исполнитель и слушатель (слушатель как бы внутренне подпевает исполнителю и с этой точки зрения является до известной степени также ее исполнителем) стремится отождествить себя с лирическим героем народной песни. Народная песня идет навстречу этому». Однако одно дело знать, другое — неожиданно быть ввергнутым в стихию народной песни. Было удивительно видеть, какими тихими-тихими, напряженно внимательными стали мои скептичные коллеги. И самому странно делалось и отрадно. И песня волновала, как прикосновение любящей руки.

Но меняется мелодия. И нет уже ничего в мире, кромемерного колыхания войска на долгом пешем переходе. Сам не замечая когда, как, я включаюсь в хор и пою, старательно смягчая на украинский манер твердые окончания своих приокских глаголов:

Ой на... Ой на гори тай женьци жнуть...

Ой на... Ой на гори тай женьци жнуть...

А по пид горою, по пид зеленою

Казаки йдуть.

Ге-ей! Долю-долю, гей!

Ши-ро-ко-о-ое...

Казаки йдуть! 

  (Запись автора сверена с книгой И. И. Срезневского «Запорожская старина», изданной в 1833 году. Фольклористам известны также иные варианты знаменитой песни.)

Горло высушивает бесценное для филолога ощущение встречи с подлинником. Подлинник — застывшее, стоящее время, вечный миг, который внезапно смыкает твое просвещенное сознание со всплеском страстей того запредельного дня, когда родился сам исторический памятник. И ты словно бы одновременно живешь и в сегодняшнем, и в том давно прошедшем дне...

Песня «Поход Сагайдачного» сохранила подлинный мелос XVII века в жестоком распеве зачинных слогов, нагнетающем напряжение, которое находит разрешение только в ликующей строфе припева. Но к чему он, этот разрыв словесной ткани строфы: «Ой на... Ой на гори тай женьци жнуть»? И что означает возникающая в самом начале музыкальной фразы пауза — цезура? И как понимать припев: «Ге-ей! Долю-долю, гей! Ши-ро-ко-о-ое...»? Все слова знакомые, а сочетание их определенного значения не имеет.

Но для переживающего песню человека, певца или слушателя, цезура эта весьма красноречива. Это, если хотите, предостережение. Неясное, но грозное. Намек на вызов судьбы. И потому припев гремит, как величальная в честь свободной воли человека, выбравшего для себя путь риска и удали. Распев и припев, окольцовывая куплет, перекликаются как пароль и отзыв.

Но что же внутри кольца? Вот сообщается, что позади запорожского войска едет «Сагайдачный, що променяв жинку на тютюн та люльку, необачный». Вот его просят: «О вернися, Сагайдачный, визьми свою жинку, брось тютюн та люльку, необачный». Вот Сагайдачный отвечает: «Мени с жинкой не возиться. А тютюн та люлька козаку в дорози знадобиться». И сразу же за этим финал:

Гей, хто... Гей, хто в леси, озовися...

Гей, хто... Гей, хто в леси, озовися...

Та выкрешем огню, та запальмо люльки

Не журися.

Ге-ей! Долю-долю, гей!

Ши-ро-ко-о-ое...

Не журися!..

И еще торжествовало в нас это великолепное «Не журися», когда кто-то из гостей спросил: «А как перевести «необачный»?»

Легкое замешательство хозяев. Обсудили и отвергли такие варианты, как «безрассудный», «вздорный», «неосмотрительный», «беспечный», «легкомысленный», «незадачливый», «непутевый»... Все было близко, но все «не то».

В художественной литературе как символ уму непостижимого выбора используется нередко библейская притча о том, как перед всемирным потопом явился Ною ангел господень и сказал: «Сломай дом — построй корабль!» Но с другой стороны — что же такое «променяв жинку на тютюн та люльку», как не тот же выбор? Только Ной выполнял команду и ждал, что за исполнительность будет вознагражден сторицей. Сагайдачный же решал сам и не загадывал даже, что с ним далее будет. Праведнику не нужно было думать, он веровал. Казак сам уразумел, что если не отрешиться от тихих семейных радостей, не будет ни счастья, ни свободы, ни любви. А будет барщина, колодки и поругание всего, что ему дорого и свято.

Казацкая доля — жить в условиях, так сказать, приближенных к потопу. Но тем-то и отличался казак от прочих всех, что «долей» называл он не фатальную «участь», а веселую «удачу» и с легким сердцем рисковал головой, говоря: «Бог не без милости, козак не без доли!» Не потому ли нет в песне о роковом, если хотите, выборе фанатического исступления, что подлинное величие духа не приемлет ни угроз, ни самовосхваления? Что и как могло смутить народную душу, пока были те, кто жертвовал всем ради одной только вольной воли?

Однако же кто он, Сагайдачный? Эпический герой или реальный человек? Ответ на эти вопросы был занесен в летописи трех могущественных держав XVII века: Речи Посполитой, Османской Порты и государства Российского.

История не запомнила точную дату рождения в сельце Кульчицы, близ городка Самбора на Львовщине, реального человека Петра Конашевича. Был он шляхтичем, но украинского происхождения. И образование получил на Волыни в знаменитом училище Острожском, которое тогда, во второй половине XVI века, было средоточием возрождавшегося южнорусского просвещения. Работал в нем в эту пору и русский первопечатник Иван Федоров, издавший здесь первую полную славянскую «Острожскую библию». Далее о Конашевиче известно только, что около 1600 года объявился он в Запорожской Сечи, где по казацкому обычаю отказался от родового имени и получил от товарищей прозвище Сагайдак (так назывался татарский чехол для лука). Но уже через несколько лет в хрониках сопредельных государств появилась новая фигура — кошевой атаман Петре Сагайдачный, который первым из предводителей казаков стал писаться Гетманом Запорожским. Под его водительством запорожцы в 1606 году штурмом взяли турецкую крепость Варна; в 1612 году сожгли эскадру паши, захватили крупнейший невольничий рынок Черноморья — Кафу (ныне Феодосия) и освободили тысячи полонян и полонянок; в том же году перехватили у местечка Конские Воды возвращавшихся из набега на Украину крымцев и отбили полон; в 1613 году разрушили Синоп; в 1616-м — атаковали Трапезунд и разбили при этом высланный против казацких лодок-чаек турецкий флот. Противоречивая это была историческая фигура. Один из первых историков Украины Д. Н. Бантыш-Каменский пишет: «Сагайдачный был низкий происхождением, но великий духом, ума чрезвычайного, храбрый, бодрый, проворный, малоречивый, враг роскоши, нрава жестокого, неистового, проливавший кровь за малейшее преступление, неумеренный в чувственных наслаждениях...»

Но не напрасно же предупреждал в «Истории государства Российского» Н. М. Карамзин: «Мы должны судить о героях истории по обычаям и нравам их времен». Кто же из исторических фигур непротиворечив был в ту пору, которая в России названа «смутным временем»? Как подданный польской короны, в 1618 году Сагайдачный участвовал в походе короля Владислава на Москву. Он остался верен своей феодальной клятве вассала, воевал храбро и расчетливо. Но только вскоре после этого похода гетман Сагайдачный шлет в Москву посольство с просьбой принять запорожских казаков на царскую службу. Дело не сладилось. До Переяславской рады было еще более трех десятков лет. А шляхетско-католический напор не утихал. Своекорыстная шляхта жестоко угнетала крестьян. Борьба церквей идеологически раскалывала Украину. Сагайдачный стал искать опору в национальном самосознании и народном просвещении. В 1620 году в Киевское братство (братствами назывались просветительские общественные организации при православных церквах Украины и Белоруссии) вступило поголовно все запорожское войско вместе с гетманом П. К. Сагайдачным. Это было вершинное достижение отважного и мудрого атамана. Превыше любых битв и походов. Теперь казацкая вольная воля делалась оплотом и гарантом национальной культуры, а запорожское войско должно было стать образованным сословием Украины. Казацкая доля обрела культуротворческий смысл.

Совершив деяния, достойные эпоса, Сагайдачный и умер как эпический герой: от ран, полученных «с мечом в руке» на поле победного боя с турками. Перед смертью бездетный гетман завещал свое имущество Киевскому и Львовскому братствам. И все же о нем ли песня?

Спор об этом разгорелся еще в середине XIX века. Полемизировали корифеи. Первым записавший «Поход Сагайдачного» от бандуристов, яркий представитель харьковской научной школы академик И. И. Срезневский, романтик и демократ, как все великие этнографы, не допускал и тени сомнения в том, что это песня о Петре Конашевиче. Но и официозное стремление к благолепию, особенно свойственное киевским ученым, тоже сказалось. Первый ректор Киевского университета М. А. Максимович, не приемля «кощунственной» мысли, что гетмана называют «необачным», утверждал, будто речь идет о совсем другом Сагайдачном, захудалом казаке и беспутном гуляке, о котором, правда, не сохранилось никаких сведений...

Только зачем спорить? Народную песню каждый поет о себе.

Увлеченный историей Запорожской Сечи, я поехал в Запорожье.

Облик города соответствовал его нынешней индустриальной славе. Прямые и широкие проспекты и бульвары пересекались под углом 90°, на каждом перекрестке открывая перспективу на все четыре стороны урбанистического пейзажа. Кварталы выглядели комфортно, но без изнеженности. Наводили на мысль о здоровой, несуетной жизни. Зачем, к чему здесь, казалось бы, воспоминания о казацкой доле и казацкой песне?

Особая прелесть Хортицы в том, что это географический подлинник. Остров чудом сохранил естественные очертания между двумя почти смыкающимися водохранилищами. С отвесных уступов урочища «Чорна скеля» на ее северной оконечности открывается плотина Днепрогэса, которой рука проектировщика-поэта придала плавный, неожиданно изящный изгиб. А южные плавни только городским лесопарком «Дубовая роща» отделены от Каховского моря. Однако сам священный остров древних славян тот же, что и в X веке, когда византийский император Константин VII Багрянородный описывал, как здесь под огромным Перуновым дубом совершали жертвоприношение киевские дружинники. По преданию, под тем же тысячелетним дубом запорожцы сочиняли письмо турецкому султану. Но бесполезно было бы теперь искать хотя бы место, где стоял тот исполин. Флоре и фауне Хортицы повезло гораздо меньше.

В 1775 году Екатерина II, напуганная войной с яицким казаком Емельяном Пугачевым, окончательно упразднила на всякий случай и Запорожскую Сечь. А в 1789 году отдала остров Хортицу во владение религиозной секте меннонитов, исповедовавших «кроткий анабаптизм»: смирение, непротивление и полное послушание властям предержащим. От этих духовных антиподов казачества ожидали «культурного влияния» на строптивое население. А в счет будущих услуг меннонитов освободили от налогов, а также от государственной и воинской повинности. Новые хозяева острова вырубали дубравы, пытались приживить в южной степи сосну, сажали картофель по картофелю и продавали на щебенку хортицкие скалы. То ли пытались меннониты в сознании собственной богоизбранности «исправить пейзаж», то ли, понимая неизбежную временность своего хозяйничанья, спешили все обратить в деньги, но религиозное культуртрегерство шло рука об руку с неукротимой наживой. И напор был такой, что в черноземах острова стали появляться проплешины супесчаных почв. А некоторые скалы вообще дошли до нас только потому, что их в складчину выкупили члены местного «Общества охранителей природы», которое организовал ссыльный учитель Бузук.

С 1965 года Хортица — заповедная территория. Но, кажется, «культурное влияние» меннонитов докатилось и до наших дней. Все еще раздаются требования: «отдать Хортицу под дачи». Все еще ведут на острове хозяйственную деятельность различные ведомства, и нет на них управы. Как будто невдомек, что доходная клубника с распаханных богатырских курганов вредна для духовного здоровья народа.

Теперь вот новая идея — построить поперек Хортицы автомобильно-железнодорожный мост, чтобы создать дополнительные транспортные развязки на переправе через Днепр. В печати, на собраниях, в высоких инстанциях экологи и историки убедительно доказывают, что такое сооружение исказит исторический ландшафт, на огромной площади уничтожит уникальный растительный и животный мир заповедника и рассечет на две нежизнеспособные части целостный природный организм острова. Сторонники строительства говорят об экономических выгодах и клянутся, что не нанесут ущерба заповеднику. Но плохо верится в искренность тех, кто вместо поиска альтернативного инженерного решения экологической и вместе с тем историко-культурной проблемы занялся поисками способов административного давления на мнение общественности. И хотя проект еще не утвержден, он как топор занесен над заповедным островом.

— Почему так неумело используется исторический ландшафт Хортицы? Зачем искусственный холм насыпан был над древним курганом близ «Сечевых ворот?» — вопрошаю я Валерия Михайловича Тимофеева, заместителя директора историко-культурного заповедника.— Для чего вдоль изысканного музейного здания выставлены два десятка каменных баб со скифских курганов? Подлинники, если судить по инвентарным дюмерам на спинах. Поди, все курганы в области обобрали. А мальчишка, я сам слышал, у матери спрашивает: «Зачем их тут навтыкали? Кладбище?»...

Валерий Михайлович отвечает с рассудительной медлительностью чумака:

— Зона музейного комплекса принимает на себя основную тяжесть туристского бума. Те, кто шел бы куда угодно, вытаптывая последние гектары естественной степи, теперь идут сюда, где проложены асфальтовые дорожки. И все же за последние десять лет на острове исчезло несколько видов растений. Заповедник пока историко-культурный, а нужно, чтобы он был еще и природным. Одновременно необходимо развивать музейную инфраструктуру Хортицы. Чтобы тут проходили городские праздники фольклорного искусства, спортивные «Запорожские игры».

Я не был склонен обольщаться радужными перспективами. Но в позиции этого сравнительно молодого музейного хранителя чувствовалось органичное понимание вековой общечеловеческой традиции: выбирать для духовного общения самые красивые места и объявлять их священными. Вот и запорожцы не жили на Хортице постоянно, а сходились под тысячелетний дуб на общесечевую раду или собирались в «Музычной балке» послушать кобзаря.

Как всякий подлинник, Хортица смыкает прошлое и настоящее, и это ощущение контакта во времени потрясает. В поднепровском ветре чудится дыхание вольной воли. Но я не могу довериться своей фантазии. Слишком уж красочны и праздничны наши расхожие представления о жизни запорожцев. Хочется точности и достоверности. И я ухожу с пронизанного солнцем крутояра, чтобы с головой погрузиться в экспозиции, библиотеки и хранилища музея.

Когда листаешь ветхие фолианты, вникаешь в старинные карты и схемы сражений, разглядываешь гравюры и факсимильно воспроизведенные подписи гетманов и воевод, невольно думаешь: «Какое это, в сущности, благо, что «бумага все терпит»!» Противоречивые пристрастия хронистов возвели бы в десятую степень противоречивость натуры человека XVII века, если бы оценки летописцев не опровергали друг друга. Но именно взаимоисключая друг друга, суждения эти, словно бестеневая хирургическая лампа, бестрепетно высвечивают закоулки исторической панорамы. Красочные детали казацкой воли от этого не тускнеют. Но цена им устанавливается подлинная, не выше и не ниже того, что значили они для самих этих людей. А знакомясь с историей, нужно не умиляться и не содрогаться, а знать.

Знать, к примеру, что в запорожское товарищество принимался не каждый из тех, кто приходил в Сечь и мог правильно перекреститься и выпить залпом кварту горилки. Главным экзаменатором был Днепр, его знаменитые пороги. Г. Боплан, французский инженер, служивший у коронного гетмана Речи Посполитой С. Конецпольского, так описал географическую и психологическую суть границы, разделявшей казаков и «селян»: «Они (пороги) в виде больших скал и утесов простираются поперек реки... и толь близко одни от других, что образуют род плотины, преграждающей течение Днепра, который ниспадает с высоты от 10 до 15 футов... Чтобы быть принятым в число запорожских казаков, надобно переплыть в челноке через сии водные стремины».

Может, и весел был запорожец на какой-нибудь Сорочинской ярмарке, где красной его свиткой пугали обывателей, как малых детей. Но многие дисциплинарные обычаи Сечи были к нему беспощадны. Так, во время похода казаки вовсе не пили вина. Это было непреложное правило. При Сагайдачном за нарушение его казнили, так же как и за мародерство в мирных селениях. И в поход казак отправлялся не в жупане красного сукна, а в сермяжной свитке да брал в запас холщовую рубаху на случай ранения. А весь провиант составляли сухари, сушеная рыба-тарань да пресная вода. Дома же, в Сечи, пищей казаку была соломаха (ржаное квашеное тесто), тетеря (похлебка из ржаной муки), щерба (рыбная похлебка), и, любимое кушанье, тюря (стертый в порошок сухарь, разведенный квасом и приправленный конопляным маслом и солью). А зимней квартирой служил ему курень (шалаш, сплетенный из хвороста и покрытый сверху лошадиными шкурами). Крепостной хлебопашец и ел вкуснее, и спал теплее. Но человека в Сечи держала не корысть, а воля.

Атаманов запорожцы выбирали из своей среды. Сами. И только на год. Но могли в любой момент сбросить. И в любой момент снова призвать. У атамана не было права отказа. Тот же Сагайдачный не раз лишался булавы — Сечь не терпела и тени самовластия. В таком случае, как гласит предание, уплывал он на челноке на излюбленный свой днепровский порог и жил там, пока казаки не позовут его снова возглавить поход. Порог этот потом так и назывался «Седло Сагайдака». Сечь выбирала командиров для исполнения общего дела, а не для потрафления слабостям казацким. «Хоч вин добрый, хоч и злюка, абы не подлюка»,— пели бандуристы. Это была не анархия, а воля.

И только вольная воля могла дать человеку таких верных товарищей. С Украины, из Болгарии, Молдавии, Валахии, из России, из Польши и от самих татар, из Крымского ханства, стекались в вольные курени люди, чтобы, как сказано у Н. В. Гоголя, «породниться по уму, а не по крови». Запорожская Сечь, если говорить на языке современной социологии, объединяла обездоленный люд не на национальной, а на классовой основе. И потому бесшабашное казацкое войско с неизбежностью превращалось в силу идейную, духовно противостоящую крепостническим порядкам, насаждавшимся на Украине. И потому историки официозного толка клеймили запорожцев как изменников и разбойников. «Могли ли пришлецы, составлявшие их братство, люди разных с ними языков и исповеданий, упоенные распутством и безначалием и скрывавшие под притворной набожностью гнусное отвращение к православию — иметь такую любовь к стране, в которой процветало благочестие с отдаленных времен?» — вопрошал Д. Н. Бантыш-Каменский в своей «Истории Малой России», верноподданнически посвященной императору Николаю I. Но что бы ни говорили историки — факты, описываемые ими, свидетельствуют: на Украине в начале XVII столетия Запорожская Сечь была единственной опорой человеческого достоинства и последним гарантом национального возрождения.

Следы своих пращуров запорожцы ищут всюду, даже на дне Днепра. Местный журналист Валерий Зуев и его друзья совершили 314 глубоководных погружений у Казацкой переправы и Музычной балки. «Мы недаром провели под водой 220 часов,— вспоминает теперь Валерий.— Нашли древнегреческие амфоры и оружие из бронзового века. Осмотрели остовы многопалубных кораблей. Подняли на поверхность ствол дуба, сваленного человеком еще в IV тысячелетии до нашей эры. Но от запорожцев — ничего! Пуль свинцовых, правда, по дну валялось много. Да здесь кто только не стрелял. Но что жалеть! Работалось нам замечательно».

Результаты подводной археологии по-своему символичны. Казацкое наследство — не материальное, но психологическое понятие. Воспринято оно или пропало, могли показать только живые нравы и обычаи нынешних обитателей Запорожья. И потому я стал целые дни проводить возле «Казацкого дуба», обедая виноградом да яблоками, что продавали неподалеку окрестные старушки на потребу туристам.

Как явление природы дуб просто великолепен. Из огромной толщи центрального ствола, как букет из широкого вазона, ветвятся пятнадцать полутораобхватных нормальных дубов, которые, в свою очередь, раздваиваются и растраиваются во все стороны. И крона этого дубового леса, составляющего одно-единственное дерево, смыкается в живой зеленый купол размахом почти в полсотню метров. Собственно, к запорожцам дуб имеет только то отношение, что стоит здесь, у речки Верхняя Хортица, лет, может быть, семьсот. И казаки, надо полагать, проходили мимо него, возвращаясь из походов. Но народному воображению этого, по-видимому, достаточно. На круговой обзорной дорожке густое роение людей. Живое общение. Повышенное внимание к детям. Перед чьими-то внуками старик с вислыми плечами борца расставляет полусогнутые руки: «От-таки штаны носили. Широкыи...» У колодезного сруба папаша в мохеровом пуловере и кроссовках объясняет детям: «Возле каждого дуба казаки копали криницу, чтобы лишняя вода стекала, чтоб корни не гнили. Подывитесь, лужайка как шелковая!» На обочине кучками сидят мужчины из ближайших домов. Сидят на корточках, подолгу курят, поглядывая по сторонам и почти не разговаривая. Мимо них джигитуют на велосипедах мальчишки. Время от времени возникают молодые матери, чтобы обругать «дитё» за лихачество. Подростки подлетают на мопедах и мотоциклах, лихо спешиваются, чтобы сгрудиться у криницы во всей таинственности своего переходного возраста. Свадебные поезда включают клаксоны, когда молодожены об руку идут по обзорной дорожке, словно вокруг зеленого аналоя.

Обыденные проявления жизни обретают красоту и смысл, осеняемые ветвями вековечного древа, как будто проступают фамильные родинки на лице Запорожья. Но, как говорится, русский глазам не верит — надо потрогать. Подхожу к шумливой группке молодежи:

— Ребята, объясните приезжему, как по-украински будет житель города Запорожье?

— Та запорижець же! — отзывается первой задиристая хохотушка.

— А жительница?

Растерянное молчание в ответ. Нет такого слова в местном лексиконе, как когда-то не было женщин в Запорожской Сечи.

Очевидно, что казацкий дуб стал частью повседневного городского быта. Человек, в принципе, не утратил своей древней способности обращать явления природы в феномены духовной культуры. Так думал я, отдыхая на стоявшей поодаль скамье, когда рядом со мной присел гнутый жизнью, но бодрый еще мужчина. Помолчали. Опыт научил меня: если человека достаточно долго ни о чем не спрашивать, он заговорит сам и о самом насущном. Так и вышло.

Он сидел, зажав коленями кисти рук, и говорил, делая частые паузы, словно укорачивая фразы: «Когда-то я тут в казаки-разбойники играл... Сейчас на пенсии... По подземному стажу... Нет, в Запорожье возвращаться не намерен. Сына приехал проведать. Вот ему пришлось вернуться. К деду... С Чернобыльской атомной... Нет, на четвертом блоке он не был... Он на третьем... Дежурил в ту ночь... Так что свою дозу принял. Повезло, жена в это время в Запорожье была. Уехала второго рожать. В общем, успели они все-таки с этим делом. А самого через неделю спустили вниз по Днепру. На барже. Полмесяца пролежал в больнице на обследовании. А еще через три дня на работу пошел. Обошлось. А энергетикам и в Запорожье работа есть... Нет, о возвращении его на Припять говорить пока рано... Однако так ему выпадает... Он и родился-то на урановом руднике... Я восемь лет давал стране уран...»

Житейская, в сущности, история. Но за нею грозовой вызов казацкой доли. Жизнь и в XX веке постоянно выходит на такие грани, когда последним гарантом самого ее существования остается самозабвенная отвага мужчин. Что если бы пожарные Чернобыля в ту роковую ночь стали соисчислять свои возможности и ужас ядерного потопа? Только задумались бы, только промедлили... Когда же и как воцаряется в сердце казацкая воля?..

Коротко простившись, выхожу на асфальт городской магистрали. Кто-то очень уместно назвал улицу, что ведет от казацкого дуба в сторону Хортицы, именем Григория Сковороды, впавшего в нищету странствующего философа XVIII века, сочинявшего нравоучительные басни и сатирические песни, которые пели потом кобзари.

«Что же было раньше, казак или песня?» — усмехнулся я своим мыслям. И несуразный этот каламбур обозначил новую точку отсчета: еще раньше была земля и на ней люди, в исторической судьбе которых явления родной природы обращались в феномены духовной культуры народа. Можно ли разделить в самоназвании «запорожцы» грозные днепровские скалы и вольный выбор жить за охранительным порогом государства, в открытой степи, где турки платили по 50 червонцев за любую казацкую голову? Психологическое наследование у всех народов совершалось через понимание и признание исторической оправданности духовных ценностей и стиля жизни предков. И потому заповедные места, памятники природы, заповедники — это всегда заповедь-завещание, заловит, как говорят украинцы, потомкам. Выходит, какую природу мы оставим внукам для духовного освоения, такой и будет у них характер и такая песня.

«Наследье не дар и не купля»,— гласит народная мудрость. Но если уж казацкое наследство востребовано, подумалось мне, оно дойдет до тех, кто способен его воспринять, до наследников по прямой.

Львов — Запорожье

Евгений Пронин, доктор филологических наук Фото О. Бурбовского и В. Зуева

(обратно)

Кто такие монегаски?

Страна в Южной Европе на побережье Средиземного моря. С суши окружена территорией Франции.

Площадь—1,9 квадратного километра (из них — 0,4 отвоеваны у моря).

Население — 30 тысяч человек (из них монегасков — подданных княжества — 5 тысяч).

Вся территория занята единым городом, слившимся из трех городов: Монако, Ла-Кондамин и Монте-Карло; резиденция князя — в городе Монако.

Узкая полоска побережья, омываемая теплым Лигурийским морем и защищенная цепью Приморских Альп, не пустовала и в далекой древности. Очень уж места здесь благодатные: холодов не бывает, сильный жары — тоже, ни засух, ни затяжных дождей.

Первыми поселенцами, записанными в истории, были финикийцы, построившие свои укрепления еще в X веке до нашей эры. Позже их сменили греки, основавшие здесь свою колонию и соорудившие на уединенной скале храм Геракла Пустынника, по-гречески «Монойкос». Слову этому, приобретшему в итальянском языке форму «монако» (а в русском «монах»), суждено было стать названием целой — пусть и очень маленькой! — страны и лечь в основу наименования ее жителей: «монегаски».

Судя по всему, люди жили здесь и до финикийцев. Просто они не умели писать, а потому мы и не знаем, кем они были. Но к приходу колонистов-греков здесь жили уже потомки аборигенов и финикийцев. Внесли свою лепту греки и тот разноплеменный люд, что издавна обитал в средиземноморских портах.

К концу XIII века на этой полосе лигурийского побережья возобладал итальянский язык, а точнее — его генуэзский диалект, ибо здесь обосновался по праву сильного род генуэзских феодалов Гримальди, приведший за собой и некое количество итальянцев.

Так появились монегаски со своим разговорным языком (смесью французского с итальянским) и своими традициями.

Слишком многочисленным население здесь не было никогда. Только не надо причину этого искать в монашеском корне этнонима: просто на квадратный километр здесь приходится 16 тысяч человек — многовато, и лишние просто уходили за границу, благо ходить недалеко.

Монако — государство независимое, но фактически находится под протекторатом Франции. Потому и государственный язык здесь и деньги — французские, да и все остальное, нужное для жизни государства,— тоже. Существует Монако на доходы от игорных домов в Монте-Карло, от продажи марок. Предметом же гордости служит основанный в 1910 году Океанографический институт, Научно-исследовательский институт океанографии и Международное гидрографическое бюро — все организации мирового уровня. Правда, монегасков работает в этих учреждениях не так уж много, но зато все они ими очень гордятся. А как известно, ничто так не сплачивает народ, как общее чувство гордости. Особенно когда народ столь мал, как монегаски.

Л. Ольгин

(обратно)

За синей птицей

Сегодня кают-компания «Вокруг света» принимает необычных гостей. Вместо известных мореплавателей, путешественников, открывателей тайн нашей планеты здесь собрались ребята из Клуба Почемучек, читатели журнала «Юный натуралист», которому в этом году исполняется 60 лет.

Клуб Почемучек моложе самого журнала. Его регулярные заседания начались в 1959 году, по традиции проводит их Главный Почемучка. (Раскроем секрет. Главный Почемучка — это жюри, состоящее из ученых, специалистов в самых различных областях естественно-научных знаний. Но в работе клуба принимают участие натуралисты, школьники, проявляющие особую любознательность.)

Первые Почемучки давно выросли, некоторые из них стали зоологами, ботаниками, географами. Но чем бы они ни занимались в своей взрослой жизни, их объединяет доброе, бережное отношение к живой природе, они непременно становятся надежными ее защитниками.

Многие юннаты во всех концах нашей страны заботятся о птицах, проводят в марте специальный праздник — День птиц, помогают пернатым в трудное для них время. Да только далеко не все могут отличить одну птицу от другой. Об этом и пишет наш Почемучка из Кемерова Евгений Глушков:

«Сделал я пять кормушек, развесил их в разных местах и теперь наблюдаю за птицами. Зимой это делать было легче — прилетало их мало, а сейчас много пернатых друзей прилетело с юга и расселилось по нашим лесам. Я в затруднении — как их отличать друг от друга? Мне бы хотелось стать орнитологом, но я думаю — это очень трудная профессия».

Орнитология — наука о птицах — существует давным-давно. В нашей стране создано Всесоюзное орнитологическое общество, объединяющее всех, кто любит и изучает птиц. Если когда-то орнитологам помогали только острое зрение, хороший слух и зрительная память, то сейчас в их распоряжении и магнитофоны для записи птичьих голосов, и миниатюрные радиопередатчики, которые надевают на изучаемых животных, и приборы для их подсчета. В последнее время орнитологи все больше уделяют внимания в своих исследованиях экспериментальным методам — например, изучают биологические ритмы птиц, чтобы разгадать тайны их безошибочной ориентации или астронавигации. Доказано, что в организме птиц при обмене веществ одинаково активно «сжигаются» и углеводы, и жиры. Именно это и дает им возможность получать энергию для длительных перелетов. Ведутся гормональные исследования птиц, изучается влияние продолжительности дня и ночи на их развитие.

Однако нередко выходя в лес, степь или горы, ученый остается один на один с живой природой, когда ему помогает разве что бинокль и фотоаппарат. Биогеограф Александр Андреевич Минин отвечает на вопрос Евгения Глушкова:

— Узнавать птиц по голосу — один из самых интересных и захватывающих видов наблюдений. Многим, наверное, это покажется очень простым и легким: услышал голос — узнал птицу. На самом деле такая работа требует основательной подготовки. Только опытный орнитолог знает песни, крики, позывки пернатых, да и то иногда ошибается. Ведь песни самцов одного вида из разных областей, а иногда даже и районов, очень непохожи! Кроме голосов, надо еще знать отличительные признаки самцов и самок каждого вида, их повадки и особенности поведения. Многие птицы, наслушавшись чужих песен, поют на разные голоса. И «раскрыть» такого певца часто бывает не просто. Но каждый раз радуешься, когда узнаешь птицу, увидев ее или услышав незнакомую песню и быстро записав ее голос на магнитофон, а то и зарисовав расцветку исполнительницы. И уже что-то большее связывает тебя с этим лесом, лугом или рекой.

В народе не зря говорят, что птицы встречают восход солнца песней. И орнитолог вынужден подстраиваться под такой режим. Захватив дневник, бинокль и компас, ты уже в 4—5 часов утра выходишь из дома. Днем, когда нужно заботиться о гнезде или о корме для птенцов, поют только наиболее беззаботные птицы. Да и условия днем не те. Утром, когда весь лес затихает, ни один листочек не шелохнется, каждая песня разливается далеко по округе, и певец может рассчитывать на признание своей подруги. А днем лес переполнен трудовым шумом. И вот ты приходишь к началу учетного маршрута. Останавливаешься, осмотревшись, записываешь погоду, время — и замираешь. Со всех сторон несутся к тебе потоки трелей, свистов, печальных протяжных переливов, звонких веселых чириканий и нежных щебетаний. Постепенно первое ощущение оглушенности проходит. Начинаешь выяснять, где какой певец спрятался. Тут приходится полагаться только на слух. Идешь по лесу внутри роя назойливого гнуса, считая шаги, чтобы знать пройденный путь, отмечаешь птичек, поющих спереди, по бокам, и стараешься не слышать тех, что остались сзади. Но услышанные голоса все равно остаются в памяти, и песня каждого нового певца мгновенно сопоставляется в голове с ними — а вдруг это перелетел старый знакомый, сопровождающий тебя и предупреждающий лесное население, что идет человек? По неопытности такого «сторожа» можно сосчитать несколько раз.

Если хочешь стать настоящим натуралистом, придется привыкать к ранним подъемам и тяжелым переходам, к комарам.

А вот что пишет Почемучка АЛЕША ЕГОРОВ из Томска:

«Очень понравился мне спектакль «Синяя птица». Скажите, это — сказочный образ или такая птица существует на самом деле?»

Мне, Главному Почемучке, самому интересно послушать ответ на этот вопрос, ведь Морис Метерлинк назвал так лучшую из своих пьес, видимо, зная, что у многих народов синяя птица символизирует счастье, удачу. И такой счастливый человек сегодня у нас в гостях — геолог Виктор Платонович Приходько. Ему слово:

— Почти месяц мы пробыли в долине Равак на Памире. Долина маленькая, кругом камни, крутые склоны, глубокие овраги. Отправляя нас в маршрут, начальник партии напоминал: «Действуйте повнимательнее, хрусталь где-то рядом».

Решили обследовать гору Куйзок. Впереди, постукивая палкой, неторопливо шел наш проводник Мамат. Он выбирал только ему известные звериные трудные тропки, и мы за ним едва поспевали. Перешли через горный поток, вылили из сапог воду, сидим, на солнышке греемся. Вдруг Мамат весь напрягся, глазами в сторону косит и головой кивает.

Тут мы и увидели, как по берегу ручья, с камня на камень, перелетает птица величиной с дрозда. Ноги длинные, клюв желтый. Оперение необычайное: как повернется спиной или станет боком — перья переливаются фиолетовым, синим, лиловым блеском. На Памире я работал уже третий сезон, но такой еще видеть не приходилось. Мамат в восторге прошептал: «Птица кумон, кумон-птица. Не пугай, джура, друг». Я и сам сидел, стараясь не шевелиться. Уж больно красивая, редкая птица. Вот она прошлась по воде, окунула голову, искупалась и снова на бережок вышла, начала что-то среди гальки искать. Затем перелетела на камень и мелодичным голоском коротко пропела — будто на флейте кто сыграл.

Мамат все шептал: «Кумон-птица, кумон». Я лишь на миг отвернулся — и нет птицы. Не сон ли это был?

Наш проводник надевал просохшие джурабы и весело улыбался:

— Эх, джура, друг! Знаешь, какая это птица? Птица кумон, птица счастья. Кто ее увидит, тому много в жизни повезет.

В ущелье мы проверили все закоулки, на обратном пути осмотрели подножие горы Куйзок. В скалах нашли выход мощной кварцевой жилы, а через двадцать шагов на глаза попалась небольшая пещера. Заглянул я в пещеру, осветил фонариком и увидел, что по всему своду просторной ниши словно ледяные сосульки висели прозрачные шестигранные кристаллы горного хрусталя. Они были и совсем маленькие, и такие здоровенные, что в рюкзаке не поместятся. Больше всех ликовал Мамат: «Это птица кумон нам помогла».

Открытия продолжаются! На этот раз отправляемся на Дальний Восток вместе с научным сотрудником Зоологического музея МГУ Владимиром Григорьевичем Бабенко.

— Поселок Пуир расположен в самом низовье Амура. От него до залива Счастья — места обитания многих морских птиц — несколько десятков километров. Слегка штормило, из низких туч сеял мелкий дождик, и в небольшую моторную лодку, на которой вез меня знакомый егерь, постоянно залетали брызги. Сначала пресные, а потом, когда мы вошли в залив, и вода посветлела — соленые. Два раза перед лодкой тяжело и неуклюже выпрыгивала вверх калуга — огромная рыбина из семейства осетровых. Осторожные нерпы всплывали поодаль и долго провожали нас любопытными взглядами. Изредка появлялась спина неторопливо плывущей белухи. Тысячи крачек вились над плоскими песчаными островками, где находились их гнездовья.

На волнах качались небольшие серые птицы. Иногда легко ныряли, вероятно, кормились.

— Это морские курочки,— сказал мой товарищ.— Их здесь бывает много осенью, когда рыба подходит. Они и в море встречаются, довольно далеко от берега. Хочешь, поближе подойдем, посмотрим?

Я согласился. Лодка развернулась. При нашем приближении птица тяжело разбежалась по воде и, часто махая короткими крыльями, взлетела. Лишь вблизи можно было определить, что это длинноклювый пыжик — очень редкий вид. Относятся длинноклювые пыжики к подотряду чистиковых птиц. Некоторые представители этой, обитающей только в северном полушарии, группы хорошо известны тем, что образуют так называемые «птичьи базары», расположенные на крутых берегах.

В таких местах все прибрежные скалы и утесы заняты кайрами, гагарками, чистиками, тупиками и некоторыми видами чаек. Крики этой многотысячной колонии слышны далеко. В колонии каждый знает свое место. Кайры откладывают яйца прямо на скальные карнизы, чистики используют естественные укрытия под камнями и в расщелинах, тупики роют норы в мягких торфянистых почвах на высоких берегах. Число яиц в кладках чистиковых невелико, у крупных видов — одно, у мелких — два. Представители этого подотряда связаны с морем. Здесь они кормятся мелкими рыбешками и водными беспозвоночными, отдыхают, а в период сезонных миграций кочуют, передвигаясь большей частью вплавь. А берег чистики посещают только в период гнездования.

Именно к такой группе относится и длинноклювый пыжик. Окраска у него «мраморная» и, пожалуй, самая невзрачная среди всех представителей подотряда: спина черноватая с бурыми вершинами перьев, голова по бокам с беловатыми пестринами, брюшная сторона белая с темно-серыми каймами перьев.

Эта неброская птица доставила много хлопот орнитологам. Дело в том, что хотя длинноклювый пыжик распространен довольно широко по побережьям Охотского моря, Сахалина, Приморского края, Курильских островов, а вне СССР — у Алеутских островов, на юге Аляски и северо-западном побережье Америки, его гнездовья долгое время обнаружить никак не удавалось. Было лишь замечено, что загадочные птицы, насытившись в море мелкой рыбой, с протяжным свистом летят к берегу и исчезают в лесу.

Лишь в 1961 году советский зоолог Александр Петрович Кузякин впервые в мире нашел гнездо длинноклювого пыжика. В глухой тайге в районе города Охотска исследователь заметил на ветке лиственницы сидящую столбиком птицу. А рядом на пучке лишайника лежало крупное яйцо — голубовато-зеленое с мелкими бурыми пятнышками. Оказалось, что этот вид, в отличие от своих собратьев, селится на деревьях вдали от морских побережий. Гнездовых колоний он не образует.

Вылупившемуся птенцу приходилось нелегко: он должен был сначала спрыгнуть с дерева, а затем, пробившись сквозь густые травяные заросли, пройти несколько сот метров до ближайшей речки, по ней спуститься к морю и там уже расти под присмотром родителей.

Вторая кладка была найдена через пятнадцать лет дальневосточным орнитологом Виталием Андреевичем Нечаевым на Сахалине. Больше гнезд длинноклювого пыжика пока не обнаружено.

Численность этой редкой малоизученной птицы повсеместно крайне низка, поэтому ученые внесли ее в Красную книгу СССР.

Сегодняшнее заседание Клуба Почемучек подошло к концу. Жюри клуба расстается с вами ровно на месяц. В следующих номерах «Юного натуралиста» вас ждут новые встречи с юннатами, учеными, путешественниками. А письма, которые приходят ежегодно в редакцию, подскажут темы очерков и заметок. Ваши просьбы, ребята, попадут в руки опытных консультантов, которых редакция приглашает специально для того, чтобы квалифицированно отвечать на самые различные вопросы. А писем с такими вопросами ежегодно приходит в журнал до 30—40 тысяч.

Очень много вопросов о домашних животных и растениях. Это и понятно — в школьных зооуголках и на приусадебных участках непочатый край работы. Но больше всего вопросов — о собаках, кошках, хомяках и аквариумных рыбках. И еще — о доисторических и редких животных. Обязательно будем о них рассказывать!

Три миллиона подписчиков у «Юного натуралиста». Все участники кают-компании желают журналу в канун его юбилея новых интересных путешествий в «Страну открытий», увлекательных походов голубых и зеленых патрулей под знаком «Колоска», новых вестей с опушки, свежих телетайпных строчек «Лесной газеты». Почаще листать Брема и пополнять «Записки натуралиста» замечательными рассказами о природе отечественных и зарубежных писателей.

(обратно)

Боги Долнослава

Не всякий путник, что ехал или шел мимо села Долнослав к Пловдиву, обращал внимание на небольшое распаханное поле. Лишь археологи, ведущие рядом раскопки, приходили сюда набрать сладкого перца да осенью полюбоваться золотыми волнами пшеницы, набегавшими на покатый холм. Все чаще поглядывали на этот холм Анна Радунчева и Бистра Колева, руководители археологической экспедиции — уж очень он был похож на нетронутый курган. Если бы эта догадка оказалась верной, то в кургане наверняка обнаружили бы хорошо сохранившееся захоронение. Пожалуй, одно из наиболее уцелевших на северных склонах Родоп...

И археологи решились приступить к раскопкам. Уже несколько лет здесь теперь ведет работу маленькая экспедиция — пять женщин и один мужчина-художник. Вначале попадались человеческие фигурки из глины. Интересные находки, только было не совсем ясно, почему они тут оказались.

С каждым сезоном загадок появлялось все больше. Сразу бросалась в глаза необычность поселения. Обнаруживались одна за другой (предположительно, не меньше десяти) постройки монументальной, странной формы, неимеющие ничего общего с человеческим жильем. Самих жилищ было немного, и они отличались малыми размерами. Удивительным казалось, что вокруг них отсутствовали хозяйственные строения. С самого начала раскопок поражало и обилие находок в постройках.

Все это послужило причиной переезда в 1986 году базы экспедиции к таинственному холму-кургану.

Обнаружив древнее поселение, археологи предполагали основательно изучить жилую часть построек. Например, выяснить роль хорошо сохранившихся печей — только ли для отопления и приготовления пищи их использовали?

Но в первые же дни сезона 1985 года нашли новую постройку.

— Начав раскопки этого сооружения, мы сразу же наткнулись на алтарь, совсем целый. Поэтому данный объект у меня идет в записях, как «храм № 2»,— рассказывает Бистра Колева.— Для меня это событие было настоящим потрясением, тем более что нынешние раскопки — первая моя самостоятельная работа. Ведь никто из новичков нигде и никогда не хватал прямо на лету свою жар-птицу. И мой холм, мой первый объект по законам логики должен быть самым обыкновенным, самым средненьким. Всю жизнь можешь прокопать — и ничего, а тут — даже в мечтах я так далеко не залетала — открытие, да еще такое редкое: новый храм, находка алтаря. Все это наводило на размышления,

что мы натолкнулись не на простое поселение, а на что-то необыкновенное и таинственное.

Археологи стали «обживаться» в храмовой постройке № 2 — не очень большой, хорошо сохранившейся. Вероятно, ритуал проводился под открытым небом, а внутри сохраняли огонь. Храм состоял из трех связанных между собой помещений. В среднем, занимавшем большую площадь, находился жертвенник. Довольно внушительный, вытянутый и приподнятый более чем на метр над землей. На его торцовой части виднелось скульптурное изображение фаллоса.

Жертвенник невольно отвлекал внимание от расчистки храма, поэтому не сразу заметили, как на одной из стен показались яркие пятна краски. Яснее и яснее обозначался охряной фон, на котором все четче проступало человеческое лицо, выведенное белой краской.

Расчищала эту стену Анна Радунчева.

— Появившаяся роспись приходилась на уровне моих глаз. Казалось, что белое лицо смотрело из тьмы веков,— говорит Анна,— лик был похож на иконописный. Миндалевидные глаза не отрываясь глядели на меня. Впечатление сильнейшее: и лицо, и глаза мне виделись даже во сне. Лицо чужой эпохи, чужого бога. Пламя культового огня, и в его размытом свете, в колебаниях нагретого воздуха светился этот суровый лик...

Археологи чаще вспоминали храм № 2, хотя первая постройка поразила их воображение не меньше, находки в ней были многочисленны и разнообразны. Но там требовалось больше профессиональных усилий для изучения, осмысления всего увиденного. Этот же храм оставлял более сильное впечатление, особенно настенная роспись, несмотря на то, что со временем обнажившиеся краски стали тускнеть на свету.

Все работали как одержимые. Раскрывшиеся богатства словно торопили, заставляя трудиться с рассвета и до темноты. А открытия продолжались...

В южном помещении второго храма помещалась печь, похожая на разукрашенный торт. По мере проведения раскопок стало ясно, что помещение перестраивалось неоднократно, но загадочная печь сохранялась на том же месте. Для каких надобностей она была нужна именно здесь?

Археологи продолжали, как обычно, снимать с пола храма один пятисантиметровый слой за другим. Опускаясь все ниже, они чуть было не пропустили совсем маленькую детальку. На земляном полу заметно выделялась крохотная красная полоска. Такой прием характерен для культуры энеолита: на сосудах, на стенах, на идолах наносились охрой рисунки. Но на земле подобное встречалось впервые. Бережно, иголкой, миллиметр за миллиметром стали расчищать это место, чтобы раскрыть изображение. Когда были сняты последние песчинки, глазам открылся крохотный, сантиметра в два, рисунок: на белом фоне был нанесен охрой треугольник.

Что он обозначал — археологи не знали. Продолжая поиски иных изображений, они наткнулись на другую загадку. Под земляным полом проходила целая система труб, начинавшихся от печи и проложенных в западном направлении. Трубы то сужались, то расширялись в диаметре, менялся уровень их залегания, но все они почти у самой стены выходили на поверхность.

Какое-то совершенно уникальное и абсолютно неясное по своему назначению сооружение. Причем оно явно было замаскировано от нескромных чужих глаз специальным покрытием, которое одновременно было и произведением искусства. Это глиняное покрытие представляло собой целый рельеф из разных фигур, заключенных в некое подобие рамы. Часть рельефа сильно пострадала от времени, зато другая, большая, хорошо сохранилась.

Именно здесь археологи обнаружили красный треугольник в композиции, которая состояла из рельефных и плоскостных изображений. Изображения были нанесены красной, черной и даже зеленой красками. Рисунок из геометрических фигур — треугольников, лент, спиралей — постепенно переходил к рельефному изображению и завершался центральной фигурой композиции.

Это была сидящая женщина. Прежде ученым уже встречались подобные канонические изображения богини-матери. Но здесь сидящая женщина держала на руках двоих детей. Такое рельефное изображение археологи встречали впервые, естественно, не проводя никаких аналогий с христианством.

На изобразительном поле над богиней помещалась маленькая мужская фигурка в полный рост, довольно схематически выполненная. От других подобных изображений ее отличала непропорционально высокая корона. Вероятно, она обозначала привилегированное положение царя — жреца.

Объединяющим элементом этих фигур, женской и мужской, являлась змея.

Каково же было назначение рельефного покрытия? Вряд ли такой сложный и искусно выполненный рельеф предназначался лишь для маскировки системы труб...

Кстати, а зачем нужно было это сооружение? Связь его с печью бесспорна, впрочем, как и самого рельефа. Может быть, это музыкальный инструмент, своеобразный «орган». Акустики, во всяком случае, полагают, что из печи в трубы подавался теплый воздух, который сталкивался там с холодным. Так при определенных условиях рождались звуки. Рельеф служил резонатором, и усиленные, искаженные звуки производили, должно быть, сильное впечатление на собравшихся в храме людей и вполне могли сойти за глас божий.

Имеется и другое предположение. Что если такое сооружение являлось оригинальной «машиной ароматов»? Можно представить, что в печи подогревалась смесь из высушенных ароматических и наркотических растений. Запахи поступали в трубы, и затем из отверстий аромат распространялся в помещении, производя одурманивающее действие и вызывая разные видения. Возможно, создание подобной обстановки было нужно при жертвоприношении — здесь же в храме находился алтарь.

Но тогда стоило ли сооружать хитроумную конструкцию из труб разного диаметра и на разном уровне и покрывать все это столь искусным рельефом?

Вряд ли в скором времени можно будет ответить с полной уверенностью на все эти вопросы. Безусловно другое. Эти находки подтверждают, что культура энеолита во второй половине IV тысячелетия до нашей эры, как датирует время создания этого культового центра Анна Радунчева, достигла своей кульминации.

Рисунки, изображения, вся сложная и искусная композиция рельефа, богатство черно-красного рисунка, говорят об этом. Даже если не понимать содержания, смысла этой композиции, можно высказать догадку, что в ней заложен целый мифологический сюжет.

Кроме того, следует отдать должное уровню технических знаний людей того времени, смелости их инженерной мысли...

Кончился еще один полевой сезон. Из кургана, как из рога изобилия, хочется сказать, «высыпалось», но, конечно, с большими затратами сил и времени «вынуто» уже около пяти тысяч разнообразных находок.

...Мы с Бистрой Колевой встретились в штаб-квартире пловдивских археологов, куда экспедиция привезла сокровища Долнослава. Часть находок упакована, другие реставрируются. С благоговением, иначе не скажешь, я наблюдал, как из мелких невзрачных глиняных черепков в умелых руках реставратора возникают округлые формы сосуда — аскоса. Многие предметы из кургана уже стоят с этикетками на полках. Здесь керамические сосуды и фигурки идолов, амулеты и украшения, медные иглы и шило.

Для археологов эта коллекция — страницы увлекательнейшей и мудрой книги о жизни людей энеолита. Я не заметил, что в коллекции отсутствуют орудия труда, характерные для энеолитического обычного поселения. Например, предметы, связанные с ремеслами, сельским хозяйством или военным делом.

— Это доказывает,— замечает Бистра,— что обитатели поселения у Долнослава не занимались ни скотоводством, ни ремеслом, не заботились о своем пропитании или одежде. По-видимому, они находились на обеспечении общества, не были связаны с материальной деятельностью, то есть являлись только служителями культа. Для специалистов, занимающихся этим временем, такая обособленная прослойка — неожиданность, свидетельство о хорошо развитом обществе.

К поселению у Долнослава стекались, судя по найденным в кургане изделиям, люди из дальних земель. Что их притягивало сюда?

Ответ, пожалуй, однозначен: жреческий центр собирал поклонников своего культа. Скорее всего, культа, связанного с плодородием.

Открытие храмового поселения под Пловдивом вдвойне ценно для археологов потому, что оно является совершенно самостоятельным культовым центром. В других местах были сельскохозяйственные, экономические центры, а здесь — духовный центр того времени.

Как очень точно заметил заместитель директора Археологического института Болгарской академии наук, профессор Велизар Белков, разнообразная керамика, изделия из золота свидетельствуют о высоком мастерстве людей энеолита. А таких следов материальной культуры IV тысячелетия до нашей эры за последние двадцать лет болгарскими учеными обнаружено немало. Теперь вот археологам удалось найти под Пловдивом большое количество глиняных фигурок идолов, что вместе с другими интересными находками подтверждает открытие крупного культового центра, характеризующего уровень культуры людей энеолита.

...У полок с редкими находками я рассматриваю необычные сосуды, похожие то на животное, то на человека. Вижу очень реалистичные фигурки людей, занятых самым обычным трудом. Гляжу на женщину, склонившуюся над чаном. С небольшого алтаря на меня пристально смотрят широко расставленные глаза чужого бога. А напротив него спокойно восседает богиня-мать, устало сложив на коленях натруженные руки.

Пловдив — София

В. Федоров, наш спец. корр.

Несостоявшаяся цивилизация?

Территория Балканского полуострова и Болгарии, в частности, является настоящей сокровищницей великолепных древних культур. Едва ли не каждый год извлекают археологи из многочисленных поселений и могильников удивительные творения людей, обитавших здесь две, три, шесть тысяч лет назад. Может быть, наиболее ярким периодом здесь был медный век, датированный V—VI тысячелетиями до нашей эры. Тогда здесь воздвигали не только те храмы, о которых идет речь в настоящей статье. Около шести тысячелетий назад большие группы древнейших в Европе горняков-профессионалов разрабатывали меднорудные жилы, добывая в урочище Аи Бунар близ Стара-Загоры десятки тысяч тонн малахита и лазурита. Из этой медной руды выплавляли тысячи тонн меди и из нее отливали огромные серии металлических тяжелых орудий и оружия.

Для этого времени нет равного в мире Варненскому кладбищу, где в ряде символических могил люди медного века захоронили более 6000 золотых изысканных украшений. Была высказана даже мысль, что культуры Балканского полуострова стояли тогда на пороге, к сожалению, несостоявшейся цивилизации письменного типа или же пытались вступить на путь, по которому спустя тысячелетие успешно будут продвигаться Месопотамия и Египет. Новые находки — свидетельства тому.

Евгений ЧЕРНЫХ, доктор исторических наук, зав. лабораторией Института археологии АН СССР

(обратно)

Дорожное знакомство

Рейс Дар-эс-Салам — Аден — Москва откладывался по техническим причинам. Пассажиры, собравшиеся было у стоек таможни, вновь растеклись по аэровокзалу. Сквозь стеклянные стены были видны усыпанные пурпурно-красными цветами кроны огненных деревьев, прозрачно-сиреневые бугенвилии, похожие на огромных ежей агавы. Я еще раз обошел ряды киосков, на витринах которых стояли причудливые скульптуры народности маконде, байховый танзанийский чай в броских упаковках, лежали сотни славящихся на весь мир пенковых трубок. Среди шумных туристов в небольшом баре я обратил внимание на африканца лет тридцати, с глубоким шрамом на правой щеке. На столике стоял запотевший стакан оранжада, но, о чем-то задумавшись, человек забыл об освежающем напитке.

— Начинается посадка на рейс Дар — Аден — Москва,— наконец объявил мелодичный баритон диктора.

Моим соседом оказался тот самый африканец со шрамом. Однако, видя, как он настороженно поглядывал вокруг, я решил, что вступать с ним в разговор неудобно.

Вскоре после вылета молоденькая аэрофлотовская стюардесса обнесла пассажиров подносами с бокалами боржоми и пепси-колы. Но меня больше обрадовала пачка свежих советских газет, которые она принесла по моей просьбе. Просматривая их, я задержался на фотографии на четвертой полосе «Известий»: белый полицейский избивает ногами лежащего на тротуаре африканского юношу.

— Простите, вы из Советского Союза? — наклонился ко мне сосед-африканец.

— Да, советский журналист,— представился я.

— А меня зовут Джек...— он замялся, потом, смущенно улыбнувшись, добавил: — Если не возражаете, пусть будет просто Джек. Это — Куинз-роуд в Дурбане,— указал он на снимок.— Интересно было бы взглянуть на нее сейчас...

— Вы давно эмигрировали из ЮАР?

— Как вам сказать,— он опять заколебался, но, взглянув на советские газеты, решился: — По заданию АНК я лечу в Брюссель, где буду выступать на конференции против апартеида...

Постепенно мы разговорились.

За время работы в Африке мне не раз приходилось встречаться с членами Африканского национального конгресса, так что я представлял, с какими трудностями и опасностями связана их подпольная борьба в ЮАР. Да и за ее пределами приходилось быть настороже. Например, незадолго до этого в прессе писали, что юаровские спецслужбы начали настоящую охоту за находящимися в эмиграции активистами АНК. Но мне и в голову не могло прийти, что мой сосед имел самое непосредственное отношение к таким тайным операциям. Узнал я об этом совершенно случайно, когда упомянул о командующем «Умконто ве сизве» («Умконто ве сизве» («Копье нации») — военная организация АНК.) Джо Модисе, у которого довелось брать интервью. Вот тут-то Джек и поведал свою историю...

Вырос он в тауншипе Честервилль в пригороде Дурбана. После гибели отца на шахте на случайные заработки содержал больную мать и маленьких сестер. В тринадцать лет начал помогать подпольщикам из АНК: расклеивал листовки, распространял «Сечабу» («Сечаба» — официальный орган АНК.). Когда массовые выступления охватили Соуэто и другие тауншипы, Джек впервые взял в руки оружие — охранял нелегальные собрания руководителей местного отделения АНК. После этого стал бойцом «Умконто», участвовал в стычках с карателями и диверсиях. Потом, чтобы выявить связи бандитов — «импи» («Импи» — члены трайбалистской организации «Инката».), по заданию руководства завербовался в полицейские осведомители. Ему удалось установить, что оружием и деньгами предателей снабжают юаровские спецслужбы. А вот дальше случилось непредвиденное.

Как-то вечером его вызвали в полицейский участок, где, ничего не говоря, продержали всю ночь. Утром капитан Ван дер Мейзен, возглавлявший полицию горнорудного центра Крюгерсдорпа неподалеку от Йоханнесбурга, объявил Джеку и еще двум африканцам, что за «особые заслуги» они удостоены «высокой чести»: зачисляются в штат специального отдела.

После этого всех троих посадили в закрытый «лендровер» и в сопровождении двух белых охранников куда-то повезли. Часа через три их высадили возле двухэтажного бетонного здания за сетчатым забором.

— Это — тренировочный лагерь,— коротко сообщил встретивший новичков седой офицер в пятнистой форме южноафриканских коммандос.— Ваш непосредственный начальник — сержант Гревс,— кивнул он на стоявшего рядом рослого мужчину;— Все его приказы выполнять беспрекословно. Он из вас сделает людей...

Лагерь «Дабликс» — его кодовое название Джек узнал только через три месяца — располагался на огромной территории недалеко от северной границы ЮАР. Часть ее, примыкавшую к шоссе, занимали восемь казарм-бараков, административный корпус и комфортабельное общежитие для белых инструкторов. Сразу за плацем начинался буш, переходивший в густой лес. Правее теснились холмы, возле которых высились опоры линии электропередачи. Неподалеку на километр вытянулась железнодорожная насыпь с мостом. В разных местах были разбросаны каменные и деревянные коробки домов с закопченными огнем оконными проемами. Лагерь опоясывала трехметровая ограда из колючей проволоки под током.

Распорядок дня в «Дабликс» был суровым. В шесть — подъем и трехкилометровая пробежка. До обеда — стрельба и отработка приемов рукопашного боя. Во второй половине дня Гревс и другие белые учили курсантов устанавливать мины, собирать взрывные устройства. По ночам нередко раздавался рев сирены — учебная тревога...

— К четырем утра начинала кружиться голова, ноги подкашивались, но вместо отдыха ждало новое испытание, именовавшееся «захватом заложников».— Джек старался сохранять бесстрастный тон, но чувствовалось, что это дается ему нелегко.— Жертвами становились провинившиеся за день. Они прятались где-нибудь в лесу или на холмах. Пока не найдем их и не скрутим, в казарму возвращаться нельзя. Инструктора требовали при поимке «физически воздействовать» на пленников, а попросту избивать их. Дело доходило до увечий, но за это никого не наказывали. Инструктора специально учили, как нужно пытать человека. Словом, из нас делали зверей, готовых убивать по первому приказу...

Компания в лагере подобралась пестрая. Часть его обитателей бежала из Мозамбика, Анголы, Зимбабве. Кое-кто из южноафриканцев попал сюда из тюрем. Среди них встречались и убийцы, согласившиеся вместо отсидки стать террористами. Были в лагере и такие, кто просто надеялся подзаработать.

Соседями Джека в комнате оказались тсвана Майк и Йозеф, прибывшие вместе с ним. Четвертым был Афонсу, здоровенный зулус, едва говоривший по-английски, что, впрочем, не мешало ему чувствовать себя главным. Уже на второй день Джеку пришлось схватиться с ним, защищая тщедушного Майка. Выхватив нож, Афонсу бросился на Джека. Тот увернулся и, подпрыгнув, ногами ударил нападавшего в живот. Гигант рухнул на пол. С тех пор, как это ни удивительно, зулус стал испытывать к новичку явное уважение.

— Честно говоря, сначала я растерялся: связи у меня не было, и товарищи могли подумать что угодно о моей судьбе. «Как дать знать о себе?» — эта мысль не давала мне покоя, пока не появилась маленькая надежда. В одном из бараков имелась винная лавка, в которой по субботам и воскресеньям торговал старик-метис. Он был единственным небелым, кому разрешалось покидать лагерь. Я стал приглядываться к нему, осторожно расспрашивать о жизни. Старик производил неплохое впечатление. И тогда я решился. В одну из суббот засиделся в лавке до самого закрытия. Наверное, раз двадцать подставлял ему свой стакан, а виски незаметно выливал в угол.

— Что это ты затосковал, парень?— в конце концов спросил он.

Я сказал, что ничего не знаю о своей семье, а когда уезжал из дома, мать тяжело болела.

— Напиши весточку, я отправлю,— предложил старик.

В следующую субботу, беря стаканчик виски, я передал старику сложенный маленьким квадратиком лист бумаги.

В письме Джек коротко описал свою жизнь и попросил мать передать привет дядюшке Иеремии, подпольщику из «Умконто», жившему в их тауншипе. Прошел целый месяц, прежде чем в один из вечеров старик вместе со сдачей сунул ему смятый в шарик конверт. Выйдя из лавки, Джек в укромном уголке прочитал долгожданную весточку. Мать писала, что «дядюшка Иеремия уехал учительствовать к брату в деревню Твакели и живет у своего родственника Мобы». Это была связь. Твакели располагалась милях в двадцати от лагеря «Дабликс».

Тренировки становились все интенсивнее. Почти каждый день группу Джека уводили к макетам домов, и там они швыряли гранаты в окна, бесшумно забирались на крышу, учились вести уличный бой. Их явно готовили к операции в городе, но в каком?

Как-то в воскресенье, когда перед обедом Джек лежал на койке, в комнату вбежал возбужденный Майк.

— Слушай, брат, в лагерь приехало какое-то начальство — два полковника и человека три в штатском. Вместе с начальником они пошли к речушке за минным полем. Вокруг все оцеплено белыми охранниками. А вдруг завтра пошлют на операцию? — В голосе паренька звучало отчаяние.

— Не паникуй раньше времени,— строго приказал Джек, поднимаясь. Известие о необычных гостях заинтересовало его.— На обед не жди. Пойду пройдусь,— бросил он Майку и, насвистывая веселую песенку о «толстухе из крааля», вышел из комнаты.

Через двадцать минут Джек осторожно взобрался на холм у минного поля, откуда берег реки был как на ладони. Действительно, за цепью белых солдат у самой воды стояли плетеные шезлонги и походный столик, вокруг которого сидело приехавшее начальство.

«А что, если попробовать подобраться туда по воде?» — вдруг мелькнула шальная мысль. Впрочем, почему шальная? Берег там порос длинной травой, свисающей вниз до самой воды. Если быть осторожным, никто и не заметит. В общем, попробовать стоило.

Джек поспешил к лесу, в чащу которого уходила река. Быстро разделся, сунул одежду в кусты и вошел в воду. Между ее поверхностью и берегом под травяным пологом оставалось пространство сантиметров двадцать, так что можно было дышать и, главное, слышать, что происходит на берегу.

Он медленно двинулся в сторону поляны. Ноги вязли в илистом дне, местами попадались ямы, и тогда, выбираясь из них, приходилось задерживать дыхание. Прошел почти час, когда наконец с берега донеслись голоса. Джек сделал еще с десяток шагов и замер.

— Конкретно о «Мирте»,— послышался начальственный голос.— Операцию планируем на конец октября. Группа должна быть небольшой, но хорошо подготовленной. Поскольку объект близко, вертолеты можно не задействовать. Пересечь границу лучше через Лимпопо.

Вскоре совещание закончилось. Джек дождался, когда на берегу все стихнет, и тем же путем добрался до леса.

«Значит, под ударом окажется Зимбабве,— отметил для себя Джек.— Надо предупредить центр».

В тот же вечер он тайком вручил старику письмо, попросив самому отвезти его в деревню Твакели и отдать учителю из Дурбана.

Однажды в перерыве между занятиями Афонсу поделился с Джеком новостью:

— Босс сказал, что на днях предстоит настоящая работа. Ручаюсь, останешься доволен. За последнюю операцию мне заплатили две тысячи рандов. Мы перешли границу. Окружили один дом. Бросили в окна гранаты, и на улицу сразу же начали выскакивать какие-то типы. Расстреляли их из автоматов. Одна девчонка, правда, чуть не ускользнула в темноте, но я ее догнал. Мне потом за нее премию дали. Оказалось, это какая-то Мини, за которой давно охотились.

Джек почувствовал, что бледнеет. Он знал Мэри Мини (Мэри Мини — 22-летняя патриотка, самая популярная певица среди африканского населения ЮАР, дочь видного деятеля движения против апартеида Вуйюсиле Мини.), певицу из ансамбля АНК «Амандла». Всегда веселая, бесстрашная, умеющая приободрить людей. Сколько раз, когда было тяжело, он вспоминал ее голос:

Им не найти покой нигде — «Копье» настигнет их.

Им не спрятаться в траве — «Копье» настигнет их.

«Копье возмездия» найдет и покарает их!

Пусть знают же они о том, что ожидает их!

— Вообще-то тогда я сначала растерялся,— признался Джек.— Ведь ни конкретного объекта предстоящего рейда, ни точной даты связному я не сообщил. А теперь было уже поздно. Конечно, я мог бы незаметно исчезнуть из лагеря, но в таком случае операцию наверняка бы перенесли. В конце концов решил, что, если не удастся поднять тревогу во время рейда, сам открою огонь по тем, кто пойдет со мной.

На следующий день на занятия их не повели.

— Никуда не выходить, скоро понадобитесь,— приказал заглянувший в комнату Гревс.

Через полчаса Афонсу, Джека, Майка и Йозефа вызвали в административный корпус, где провели в просторный кабинет. Одну из стен занимала карта сопредельных районов Зимбабве. На другой был укреплен экран видеомагнитофона. Кроме начальника лагеря и Гревса, в кабинете находился подтянутый господин в штатском.

— Маршрут вы должны запомнить до мельчайших деталей,— строго предупредил он.

На экране поплыли кадры будущего пути, снятые сначала на земле, а затем повторно с вертолета: широкая Лимпопо, крутой овраг, уходящий вверх между двух скал, горная тропа и, наконец, спуск на равнину. Километрах в трех— небольшой городок с несколькими высокими зданиями в центре и россыпью низеньких домиков на окраине. Первый раз пленку прокрутили в обычном темпе, потом в замедленном, фиксируя стоп-кадром отдельные ориентиры — скалы, деревья. Над одним из двухэтажных домиков на окраине появился мигающий крест. Эта процедура повторилась трижды. Под конец на экране застыл дом с крестом.

— Ни один из тех, кто будет в этом доме, не должен остаться в живых. Только в этом случае мы будем считать вашу работу выполненной,— уточнил штатский.— По завершении каждый получит полторы тысячи рандов. В случае неповиновения вы, Гревс, должны прикончить виновного на месте.

На этом инструктаж перед операцией закончился.

После роскошного по лагерным меркам обеда африканцев отвели в блок «А», где, оказывается, имелись комнаты для отдыха. В семь вечера за ними зашел Гревс и вывел на плац. Там уже ждал вертолет с опознавательными знаками ВВС ЮАР. «Значит, доставят прямо к цели, хотя на совещании их использовать не собирались»,— подумал Джек. Это значительно осложняло дело. Но он ошибся. Через час полета группу высадили на небольшой площадке, в горной расселине. В сумерках внизу серебрилась Лимпопо. Впрочем, осмотреться им не дали:

— Пора,— скомандовал Гревс, еще в вертолете натерший лицо и руки черной мазью, и первым ступил на сбегавшую к воде тропку.

На берегу диверсантов ждал пограничник — белый. Течение было сильным, и, чтобы не снесло, пришлось приналечь на весла. В полной темноте нос резиновой лодки уткнулся в песок. Джек ждал окрика, выстрела, но вокруг царила тишина. Итак, они в Зимбабве.

Гревс молча махнул рукой, и группа цепочкой двинулась по оврагу. В свете проглядывавшей в облаках луны были смутно видны нагромождения скал. Когда овраг сузился, сержант уверенно нашел узенькую тропинку, огибавшую каменные глыбы. Потом начался спуск на равнину. Впереди угадывались кукурузные поля, чуть дальше темнел спящий городок.

Когда до него оставалось с полкилометра, Гревс устроил короткий привал. Растянувшись на жесткой траве, Джек лихорадочно прикидывал, как поступить дальше. Рядом послышался шорох. Он повернул голову и разглядел Майка.

— Что делать, Джек? — В его голосе прозвучало отчаяние.— Я не хочу...

— Тише,— Джек зажал ему рот ладонью.— Сейчас от нас с тобой зависит их жизнь. Держи Гревса на мушке и жди моей команды.

— Пошли,— буднично сказал сержант, сдвигая на живот сумки с гранатами: для него начиналась привычная работа.

— Подожди,— остановил его Джек.— Думаю, нужно кое-что обсудить. Мне кажется, по полторы тысячи будет маловато.

— Точно, мало,— неожиданно поддержал Афонсу.

— Нашел время торговаться,— прошипел Гревс.— Да я тебя...

В его вскинувшейся руке Джек увидел черную полоску десантного ножа. Он попытался выбить нож ногой, но сержант ловко перекинул его в левую руку, а правой бросил строптивца на землю. Ухмыляясь, Гревс слегка нагнулся, готовясь вонзить клинок в грудь поверженного противника. Секунда — и все будет кончено. Достать «Узи», сбившийся в момент падения под мышку, Джек уже не успевал. Но вдруг положение круто изменилось. Тщедушный тсвана Майк проявил завидное хладнокровие. Неожиданно грохнула короткая очередь, и тело Гревса обмякло.

— Да вы что, с ума сошли?! — заорал Афонсу, до тех пор непонимающе наблюдавший за происходящим. Он потянулся было к автомату, который еще лежал на земле, но Джек перехватил руку гиганта и вывернул ее...

— А что же делал пятый террорист, Йозеф? — спросил я, когда Джек закончил свой рассказ.

— Когда началась схватка, он решил, что лучше всего удрать. Его потом перехватили пограничники.

«Через двадцать минут наш самолет совершит посадку в Адене,— раздался мелодичный голос стюардессы.— Стоянка — полтора часа».

Мы спустились по трапу и полтора часа — Джек улетал позднее в Брюссель через Кельн самолетом «Люфтганзы» — говорили о Южной Африке, так он предпочитал называть свою родину, куда ему еще предстояло вернуться.

Иван Иванов

(обратно)

Жизнь в лесу. Необыкновенная история, рассказанная автору Габриэлом Циклаури.

Осенью 1986 года я отдыхал у себя на родине, в Грузии. В небольшом районном городке Цители-Цкаро есть у меня давний добрый друг Иосиф Малхазович Ментешашвили, местный историк и краевед. Конечно, и на этот раз я думал обязательно заглянуть к нему. Но Ментешашвили в первый же день моего приезда вдруг сам пришел ко мне. — Ах, как вовремя ты появился,— с порога возбужденно закричал он, едва кивнув на мое приветствие.— Завтра я тебя должен обязательно познакомить с необыкновенным человеком. Не пожалеешь... Необыкновенным человеком оказался невысокого роста седой старик, худощавый, как и все горцы, с темным морщинистым лицом и грубоватым надтреснутым голосом. Звали его Габриэл Циклаури, жил он в горном селе Земо Кеди, а исполнилось ему уже 86 лет. Мы поставили в саду большой стол, сели втроем, и старик негромко начал рассказывать. История, рассказанная Габриэлом Циклаури, была столь захватывающей, будоражащей воображение, сколь и невероятной, и я не решился изложить ее иначе, как от первого лица, сократив некоторые подробности и придав ей литературную форму.

В 1914 году я, четырнадцатилетний подросток, рано лишившийся матери, вынужден был уйти из родного села Натбеури Мцхетского уезда Тифлисской губернии на заработки. Но покинуть с детства знакомые места я не решился. Поэтому, немного поразмыслив, отправился в горное село Гудамакари, которое находилось неподалеку.

В то время по селам ходили закупщики скота для русской армии — шла первая мировая война. И в Гудамакари я познакомился с одним из закупщиков, оказавшимся к тому же моим однофамильцем. Рассказал ему о себе, и он, сжалившись, взял меня с собой в Азербайджан, к берегам Каспийского моря, и там определил пастухом к беку.

Через некоторое время я обзавелся всеми необходимыми принадлежностями кавказского баранчука (чабана) — папахой, бараньей безрукавкой, чохой, гудой (вещевой сумкой из бараньей шкуры), кинжалом, кресалом, толстой иголкой и другими мелочами.

Больше всего на новом месте меня поразило море. Я любил сидеть на берегу и смотреть на пенистые волны. И в тот весенний день, несмотря на непогоду, я пришел к морю. Дул сильный ветер, морские волны с шумом накатывались на пустынный берег. И тут я вдруг увидел лодку. Она качалась на волнах, прикованная цепью к стальному пруту, торчащему из воды. Поблизости не было ни души. Охваченный любопытством, я подошел к лодке и с замирающим сердцем шагнул через борт. Качаться на волнах было приятно, я задремал. И тут случилось непоправимое. Очевидно, отяжелев подо мной, лодка подпрыгнула на волне и вырвала прут. От страха я схватился за цепь и вытянул его из воды. Лодку понесло в море. Я совершенно не умел плавать, а в лодке не было весел. Мне стало не по себе, но особенно я не волновался — берег виден, хозяин наверняка хватится лодки и меня заметит. Но этого не случилось, и меня одолел страх.

Сколько дней меня носило по морю, я не знаю, потому что счет им быстро потерял. Запасы еды в моей гуде иссякли, и чтобы как-то обмануть голод, я отрезал от сумки и безрукавки небольшие куски и жевал их. Но больше голода меня мучила жажда. Наконец, когда я уже отчаялся найти спасение и стал впадать в беспамятство, волны вынесли мою посудину на берег. Кое-как я вылез из лодки и, огибая огромные валуны, пополз по крутому берегу. С трудом выбравшись наверх, я увидел вдалеке лес. Я готов был бежать туда, чтобы найти родник и напиться, но не смог — совсем обессилел. Лег на песок и заставил себя пожевать кусок бараньей шкуры. Немного отдохнув, побрел к лесу. И как только под ногами у меня появилась высокая трава, я с нетерпением стал рвать ее и жадно жевать сочные стебли...

Долго бродил я по лесу, ночь сменяла день, солнце уходило и всходило, но дни я не считал. Наконец я решил выбрать одно направление и идти до тех пор, пока не наткнусь на какое-либо жилье или на человека. И вот однажды я вышел на большую поляну, окруженную с трех сторон редколесьем, а с четвертой ее замыкала скала. Непонятно отчего, сердце у меня тревожно забилось. Я шел и оглядывался, пока вдруг в глаза мне не бросилась свежевскопанная земля. Несомненно, кто-то приходил сюда собирать земляную грушу. А если это был зверь? И тут я заметил человеческие следы...

Несколько дней я провел на поляне в лихорадочном ожидании людей. Наконец я решил поселиться здесь и начал строить возле поляны коху (хижину). Если люди придут даже ночью, они обязательно заметят ее.

И вот однажды я вышел из своего жилища и увидел бежавших ко мне людей. Они были совершенно голыми, бородатыми, с длинными распущенными волосами. Я одновременно и обрадовался и испугался, потому что выглядели они довольно странно. Люди окружили меня, выставив вперед палки словно пики. Я стоял, боясь пошевелиться. Видя, что с моей стороны нет даже намека на сопротивление, они подошли поближе и заговорили между собой на непонятном языке. Затем один из них приблизился ко мне и одобрительно похлопал по плечу. Я воспрянул духом, сообразив, что они не замышляют ничего плохого против меня.

Один за другим они по очереди подходили ко мне, брали за руку и тянули за собой — без всякого насилия, с улыбками. Я понял, что они приглашают и меня, но чего-то испугался и с ними не пошел. Провожая взглядом странных гостей, бесшумно исчезающих в густом кустарнике, я уже жалел о своей нерешительности. Что, если они больше не вернутся и я навсегда останусь в одиночестве?

Я провел бессонную ночь, которая показалась мне нескончаемой. Наконец солнечные лучи высветили верхушки скалы, я выскочил из хижины и увидел на поляне вчерашних гостей. Теперь среди них были женщины и дети. На этот раз они шли без опаски, палки мирно несли на плечах и на меня смотрели с дружелюбным любопытством. Как и вчера, стали звать меня с собой, и на сей раз я с готовностью двинулся за ними.

Шли мы долго, продираясь сквозь густой кустарник едва приметными тропами. Наконец перед нами открылась поляна, на которой дымился костер, a вокруг стояли камышовые хижины. В каждую вел узкий, ничем не прикрытый проход, а пол жилища толстым слоем покрывала сухая трава. Поверх нее были разостланы шкуры диких козлов. Но для меня, долгое время ночевавшего на деревьях, даже от этих убогих жилищ повеяло теплом и уютом.

Встретили меня здесь без настороженности, но и без заметного интереса. И так как меня никто не смущал излишним вниманием, я с любопытством присматривался к незнакомой жизни. С недоумением заметил, что в жилищах отсутствовали какие бы то ни было утварь, посуда, орудия труда. Острые камни да колья с каменными же наконечниками — вот все, чем пользовались эти лесные жители. Я видел, как двое мужчин, сунув палки в огонь костра, ждали, пока концы их обуглятся. Затем они выхватили палки из огня и стали тереть их обгоревшими концами о землю.

Вскоре я выяснил, что каждая семья жила в своей хижине. Странно, но пожилых людей я здесь не увидел.

Весь день мной никто не занимался: но к вечеру я заволновался, боясь, что меня оставят спать на улице. Не успел я об этом подумать, как ко мне подошли несколько мужчин, взяли за руки и подвели к женщине, рядом с которой стояли двое взрослых детей — парень и девушка. Как я понял, эта женщина была вдовой. Ей-то меня и поручили. Женщина жестом пригласила меня следовать за ней в хижину. Здесь, на козьих шкурах, с одной стороны от себя она положила спать дочь, с другой легли ее сын и я. Шкуры хорошо согревали, и никто поэтому ничем другим не укрывался.

Утром я проснулся в прекрасном настроении, поскольку понял, что стал полноправным членом общины этих лесных людей. Вскоре после завтрака ко мне подвели двух девушек — дочь вдовы, в семью которой меня определили, и ее сверстницу. Что-то долго объясняли, показывая на них, но я никак не мог понять, чего от меня хотели. И страшно смутился, когда вдруг сообразил, что мне предлагают на выбор невест. Заметив мою растерянность, вдова подошла к своей дочери, взяла ее руку и положила мне на плечо. Другая девушка тут же удалилась. Потом нас провели по стану, жестами объяснив мне, где можно строить отдельную хижину. Позже я все ломал голову, почему ко мне подвели двух девушек. Возможно, считали, что я должен был сам выбрать, а раз не сумел, решили по-своему.

Как бы там ни было, я оказался вдруг женатым человеком, и мне ничего не оставалось, как на следующий день приступить к строительству собственного дома. Как смог, я жестами объяснил брату новоявленной супруги, чтобы он помог мне заготовить камыш.

Кинжалом я быстро нарезал нужное количество стеблей. Мы их связали в пучки и начали перетаскивать в селение. Я взваливал пучки себе на плечи, и, глядя на меня, мой спутник делал то же самое. Но я был одет, а вот ему пришлось несладко. Однако, несмотря на израненную спину, он не роптал и упорно таскал связки камыша. Тогда-то я и понял, что здесь заготовляют камыш самым примитивным образом — срывают руками, потом теребят, размочаливая жесткие стебли, оттого концы камыша и окаймляли бахромой основания хижин.

Свое жилище я строил не так, как здесь было принято, то есть камыш на своды не разбрасывал россыпью, а укладывал его пучками да еще стягивал цнелями. Хижина получилась уютной, и я надеялся, что она понравится моей молодой жене.

Жизнь лесных людей протекала в обыденных делах и заботах, смысл которых сводился к тому, чтобы поддерживать в стане огонь и добывать пропитание. Мужчины ходили на охоту, за дровами, а плоды и ягоды собирали все, в том числе и дети. Я не переставал удивляться, что никому не приходило в голову соорудить для этого корзины — они просто набирали столько плодов, сколько могли донести в руках, и шли домой. И даже когда я сплел несколько корзинок, в селении ими все равно пользоваться не стали.

Зато охотились люди здесь с выдумкой, интересно. В удобном месте, возле скалы, они соорудили меж деревьями изгородь из прутьев, которая оказалась надежной ловушкой. Охотники делились на две группы: одни шли в лес, чтобы гнать зверей, другие становились с палками у ловушки. Как только напуганное криками стадо диких коз оказывалось в загоне, животных забивали палками — столько, сколько требовалось на всех для пропитания на сегодняшний день, остальных выпускали в лес.

Когда добычу доставляли домой, мужчины принимались за разделку туш. Острыми обломками камней снимали шкуры и расстилали их мездрой вверх возле костра. Затем теми же камнями резали мякоть на мелкие кусочки и раскладывали их на шкурах. Разжигали сильный костер, чтобы мясо быстро подвяливалось. Но на этом обязанности мужчин заканчивались. Женщины затем поровну делили мясо, выдавая каждому по два куска, не больше. И все были довольны, никто не роптал. Ели два раза в день — утром и вечером, но в мясной пище себя ограничивали. Самое удивительное, что и собранные лесные фрукты они тоже подвяливали на огне, а земляную грушу пекли на углях, как картошку...

Со временем у меня родился сын, которого я назвал Гелой. Гордясь своим отцовством, я очень жалел, что не мог выразить всех чувств жене и ее родным. Все мои старания изучить язык племени оказались тщетными.

С рождением Гелы у меня появились новые заботы. Младенцев здесь вскармливали сначала, как водится, материнским молоком, а потом всем тем, что ели сами взрослые, вплоть до вяленого мяса. Я видел, как умирали дети, и был поражен спокойствием их родителей. Никто не горевал, не плакал. На следующий день после смерти ребенка мать рано утром уносила его в лес и возвращалась только к вечеру совершенно невозмутимая. Хоронила ли она его в лесу или просто оставляла в укромном месте — мне было неизвестно.

Между тем Гела подрастал, и я все больше привязывался к нему. Когда начала желтеть и опадать листва, я определил, что сыну исполнился год.

Однажды утром я, как обычно, отправился на охоту. Найдя звериную тропу, растянул петлю-ловушку и стал ждать. Однако мне на сей раз не везло. Прождав два дня, ни с чем отправился к дому. И когда я вышел на поляну, меня охватил ужас. Весь стан был разгромлен, хижины разрушены, костер погашен, а на земле лежали забитые камнями мужчины — человек десять. Я стал громко звать свою жену, сына, но ответа так и не дождался. Видимо, мои соплеменники разбежались или были угнаны в плен. Но кем? Для меня это так и осталось загадкой. Я плакал, горюя о жене и сыне, облазил все кусты, но не нашел никаких следов. Ночь провел без сна, боясь, что вернутся те, кто разорил селение. Наутро я снова осмотрел все окрестности в надежде отыскать раненых соплеменников. Все было напрасно.

Снова оставшись один, потеряв близких мне и родных уже людей, я решил идти к морю. Два дня шел я по лесу почти без отдыха. Наконец деревья расступились, и на горизонте показалась голубая гладь моря. Волны с мерным шумом накатывались на пологий песчаный берег. Он был покрыт редкой чахлой травой и кустарником. А рядом поднимался лес, который поразил меня видом могучих деревьев. Добравшись до них, я заметил в стволе одного большое дупло итут же смекнул, что в нем можно будет укрыться и от дождя, и от хищников. Однако, заглянув туда, я с сожалением убедился, что дупло довольно тесновато для меня. Тогда мне пришла в голову мысль разжечь внутри дерева костер и таким образом расширить дупло. Набросал в него сухих сучьев, высек огонь... Когда сырая древесина затлела, из дупла повалил густой черный дым.

Готовя себе убежище, я и думать не думал, что черные клубы дыма заметят с корабля, проплывающего недалеко от берега. О нем я вообще не помышлял. И когда увидел шлюпку, уткнувшуюся носом в песчаный берег, из которой стали выскакивать вооруженные моряки, не знал, верить своим глазам или нет, плакать или смеяться. Я лишь молча с трепетом ждал их приближения. Один из моряков что-то спросил меня, но я его не понял. Тогда меня посадили в шлюпку и доставили на корабль, оказавшийся военным. Моряки отнеслись ко мне неплохо, поили и кормили, пока судно не пришвартовалось к берегу, на котором рассыпались дома небольшого городка.

И хотя он был мне незнаком, я обрадовался, думая, что приключения мои закончились. Но радость была преждевременной. Меня, как позже я понял, грязного, обросшего, одетого в истрепанную козью шкуру, к тому же разговаривающего на непонятном языке, приняли за настоящего дикаря. Я попал в руки дельцов, которые посадили меня в клетку и стали возить на арбе по деревням, за небольшую плату показывая ротозеям. Я не мог даже протестовать — никто не понимал меня, все только смеялись.

Но вот однажды в толпе возле моей клетки оказался купец. Я заметил, как он долго и пристально разглядывал меня. Лицо его не было безучастным. И когда он заговорил со мной, я заволновался, хотя ничего и не понял. И вдруг среди незнакомых слов я услышал: «Картвели хар?» (Ты грузин?) «Ки батоно!» — закричал я (да, господин), еще не веря, что нашелся человек, который меня поймет...

Голос старого Габриэла задрожал от волнения. Слушая его рассказ, я не раз убеждался, что он словно заново переживал приключившееся с ним. Не верить его чувствам было просто невозможно. И в то же время все рассказанное Циклаури выглядело столь необычно, что в его реальность никак не верилось.

— А дальше? — нетерпеливо спросил я его.

— Потом тот купец потребовал,— голос старика звучал уже приглушенно,— чтобы меня выпустили из клетки. Он взял меня с собой, сводил в баню, в парикмахерскую, купил одежду, обувь... В общем, вернул мне человеческий облик. Я узнал, что моим спасителем был русский, которого звали Петром. Он и привез меня в Грузию, помог устроиться работать извозчиком...

Во время этого рассказа я ловил себя на мысли, что не перестаю сомневаться. Да и как иначе? Ведь столько времени прошло с тех пор, почему же Габриэл Циклаури решил поведать обо всем только сейчас? Но это чуть позже попытался мне объяснить мой друг Ментешашвили.

— Я спросил старика об этом в первую очередь. Дело в том, что человек он малограмотный. Кое-как читать и писать научился лишь после возвращения в родное село, при Советской власти. Не раз пытался рассказывать односельчанам о своей жизни среди дикарей, но сам понимаешь, как воспринимали его рассказ. Тогда и решил Циклаури записать свои приключения — ты видел эти старые пожелтевшие тетради. Он ведь из горного села в райцентр приехал первый раз лишь несколько дней назад. Зашел в парикмахерскую около железнодорожного вокзала, разговорился с мастером, а тот сразу позвал меня...

Позже, уже вернувшись в Москву, я не раз перечитывал запись рассказа Габриэла Циклаури, пытаясь разобраться, к каким же лесным людям забросила его судьба. Но один факт в его истории поразил меня особенно сильно. Это его описание единственного оружия лесных людей — палок с заостренными концами. Известно, что в XIV—XVI веках в Грузии кахетинцы при недостатке оружия пользовались именно заостренными обожженными палками. И гораздо позже, когда, например, в 1800 году в Восточной Грузии произошло кровопролитное сражение русских войск в союзе с грузинскими ополченцами против завоевателей Омар-хана аварского, то, по свидетельству исторических документов, ополченцы частично были вооружены обожженными кизиловыми палками.

Во время рассказа Габриэла Циклаури я не раз переспрашивал его о внешности лесных людей. И он всегда без колебаний повторял: низкорослые, лицом похожие на монголов — чем ставил меня в тупик. Ведь основное аборигенное население Закавказья — люди рослые с продолговатыми лицами.

Так что же, в начале нашего века на территории Азербайджана существовали племена дикарей? Как-то не верится. Ну а просто одичавшие люди могли сохраниться там в дебрях лесов? Тогда откуда они взялись?

И все же, если верить рассказу Габриэла Циклаури, можно предположить, на мой взгляд, что приютившие его «дикари» — потомки воинов, оставшихся в здешних лесах с XIV века после нашествия на Закавказье Тамерлана, или Тимурленга, как его называли на Кавказе. Завоеватели очень жестоко обращались с местным населением. Оказывая сопротивление врагу, крестьяне собирались в дружины, во главе которых стояли народные герои. Как, например, Тукурмиш, лицо исторически достоверное и хорошо известное. Именно такое народное воинство очень часто загоняло отряды завоевателей в глухие лесистые места. Общеизвестно также, что у Тамерлана было много воинов из монгольских кочевых племен. Поэтому можно допустить, что именно они, загнанные в леса и не сумевшие или боявшиеся выбраться оттуда, находили ущелья с теплым климатом в течение всего года, ведя совершенно замкнутый образ жизни и постепенно вырождаясь. Кстати, и Циклаури за время скитаний тоже ни разу не видел снега.

Правда, все это можно предположить, лишь поверив его рассказу.

От редакции

Ознакомившись с очерком П. Леснова, мы не смогли прийти к определенному выводу — имеем ли мы дело с подлинными событиями, случившимися с Габриэлом Циклаури, либо перед нами не лишенная таланта мистификация, вариант «робинзонады», в правдивость которой уверовал автор. Решили обратиться к экспертам. Однако и ученые не пришли к общему мнению. Тогда редакция решила познакомить читателей и с очерком, и с отзывами. Может быть, племя «лесных людей» все-таки обитало где-то в горах Кавказа еще в начале века?..

В. Кобычев, старший научный сотрудник сектора Кавказа Института этнографии АН СССР, доктор исторических наук:

— Упоминания о диких голых и волосатых людях нередко встречаются в мифах и легендах древнего Двуречья, в «Истории» Геродота и многих других сочинениях прошлого. Так, итальянский путешественник Ксаверио Главани в своей работе «Описание Черкесии» (конец XVIII века) рассказывает, как однажды отряд горцев, переходивший Кавказский хребет, подвергся нападению «голых людей», которые при этом кусались, подобно собакам.

«Лесные люди» фигурируют в фольклоре многих народов Кавказа. В некоторых сказаниях их наделяют совершенно фантастическим обликом — с якобы торчащим из груди каменным или костяным топором и тому подобное. Но большей частью они предстают перед нами вполне реальными, только «волосатыми и безмолвными людьми» с топорами в руках. Русский этнограф Н. С. Иваненков, опубликовавший в начале нашего века одно из таких описаний, замечает, что оно соответствует изваяниям позднего средневековья, встречающимся в верховьях реки Зеленчук и изображающим таких же людей с топорами в руках. По его мнению, в обоих случаях «прототипами» могли служить остатки одичавшего христианского населения этих мест, скрывавшегося от преследований утверждавшихся здесь мусульман.

Другой известный дореволюционный кавказовед, В. Ф. Миллер, записывая одну из легенд о «диких» людях, добавляет, что его рассказчик утверждал, будто лично знает в одном селении Северной Осетии девушку, отец которой был а л маеты (албасты) — это широко распространенное на Северном Кавказе и в Средней Азии название мифических «лесных людей». Советский археолог и краевед Л. П. Семенов, записывая в 30-х годах генеалогию ингушской фамилии Даурбековых из селения Горак, обнаружил у них в восьмом поколении предка по имени Албаст. Мне самому не раз приходилось слышать, что и сейчас такие люди будто бы обитают в горах Абхазии.

В Азербайджане имеется только два района, в которых леса и горы подходят близко к морю: на севере и на юге республики. Предпочтение скорее всего следует отдать крайнему югу, району Ленкоранской низменности, на запад от которой действительно поднимаются Талышские горы и находятся малохоженые леса. Да и зимы в этой части Азербайджана, как правило, теплые. Но более точнее «привязать» рассказ Габриэля Циклаури невозможно.

Что касается предположения автора статьи о том, что «дикие люди», приютившие рассказчика, могут быть потомками воинов Тамерлана, то здесь возникают большие сомнения. Габриэл Циклаури говорит, например, что встреченные им дикари были бородатыми, тогда как монголоиды не имеют на лице пышного волосяного покрова. Малый рост этих людей тоже не довод — полуголодная многовековая жизнь в лесу ведет к вырождению потомков. Как, например, это случилось с викингами Гренландии. В целом же вывод автора о том, что это были не мифические лесные существа, а обычные, но одичавшие люди, представляется приемлемым. В период крупных иноземных нашествий отдельные группы людей на Кавказе вполне могли искать спасения в горах и малохоженых лесах края. Арабский писатель Абн ал-Асир, описывая поход монголов на Северный Кавказ в 1221—1223 годах, сообщает, что разбитые ими кыпчаки бежали «в болота и на вершины гор»... Под болотами здесь принято понимать низовья Терека с его многочисленными плавнями и островами. Но это вовсе не означает, что именно в это время и появились интересующие нас люди.

А. Аббасов, зам. директора Института истории АН Азербайджанской ССР, кандидат исторических наук:

— После «круглого стола» в газете «Комсомольская правда» тема «снежного человека», реликтового гоминоида вновь стала волновать умы людей. Нетрудно предугадать, что поток новых «очевидцев» в ближайшее время возрастет и в подобной ситуации нужен особенно тщательный отбор материалов к публикации. Большое значение имеет, по нашему мнению, групповой характер свидетельств, четкая временная и пространственная локализация, возрастные и физиологические характеристики свидетелей и т. д.

В этой связи рассказ Г. Циклаури в материале П. Леснова трудно отнести к числу заслуживающих внимания. Дело не только в том, что свидетельство одного человека, в преклонном возрасте «вспомнившего» о встрече и совместном проживании в подростковом периоде с целой группой одичавших людей, вызывает резонный скепсис. Само содержание рассказа слишком уж грешит псевдоисторическими особенностями известного литературного жанра.

Нет возможности локализировать место событий (кстати, зону Каспийского побережья Азербайджана никак нельзя отнести к «темным» уголкам ойкумены). Фантастически выглядят обстоятельства как попадания героя в «оные места», так и чудесного спасения русским купцом, заговорившим в Азербайджане на грузинском языке. Можно к этому добавить и то, что не столь уж и удалена Грузия от Азербайджана, чтобы грузинскую речь в нем приняли за непонятный, «дикарский» язык.

Невероятно, чтобы военный корабль, проплывающий в начале XX столетия вдоль достаточно густонаселенного побережья Каспия (поселения здесь разбросаны по крайней мере с античных времен), отправлял бы на берег шлюпку с матросами для выяснения характера каждого дымка на берегу. Этот столь естественный атрибут робинзонады, уместный на необитаемых островах океанских просторов, нелепо выглядит в условиях Азербайджана начала века.

Сам П. Леснов «поражен» совпадением одной детали — «палок с заостренными концами», которые использовались грузинами. Нужно сказать, что не только это, но и «стада диких коз» явно перенесены искусственно с грузинской на азербайджанскую почву. Вообще нам не удалось обнаружить ни одного историко-этнографического атрибута, который можно было бы отнести к азербайджанской действительности.

Что касается послесловия В. Кобычева, то оно интересно само по себе, но рассказа Г. Циклаури ничем не подтверждает.

Можно было бы провести и более подробный анализ рассказа Г. Циклаури, но, на наш взгляд, и сказанного выше достаточно.

М. Быкова, член совета объединения криптозоологов при Дарвиновском музее:

— Как это часто бывает при попытках объяснить практически необъяснимое, человек прежде всего хватается за любое близлежащее понятие, смутно напоминающее первое. Если рассказ идет о животном мире или о людях, пребывающих на низких ступенях развития, то тут же, независимо от ранга рецензента, непременно вспоминают так называемого «снежного человека» (якобы по аналогии).

Делать же этого ни в коем случае нельзя. Все аналогии исключаются сразу, так как он всегда волосат, не является монголоидом и не владеет речью. А серьезному читателю могу посоветовать, чтобы он и не ставил себе цель непременно разгадать эту тайну (для этого слишком мало данных!), а отнесся бы к публикации как к художественному произведению.

Само по себе произведение Леснова — довольно складное и интересное повествование. И даже приоткрывая завесу над очередной, хотя бы маленькой, тайной природы, автор не боится показаться «неакадемичным», несерьезным.

Самое слабое место материала П. Леснова — невозможность привязки события к конкретной местности, оно абстрактно происходит на побережье Каспия.

Самое сильное впечатление — от личности рассказчика, силы духа, умения приспособиться к любым условиям, так как он трудолюбив и устремлен всеми помыслами к тому, чтобы выжить. Поражает же то, что в начале нашего века на сравнительно обжитом побережье Каспия жили люди, которые по укладу жизни напоминали людей каменного века. При прочтении материала не возникает банальной мысли: верить или не верить? Такого рода сведения могут лежать только в иной плоскости: как обидно мало мы знаем о земле и ее обитателях. Мне кажется, мы не можем пройти равнодушно мимо сообщения Габриэла Циклаури.

Известный журналист Иван Щедров попал однажды в исключительную ситуацию. Вместе с несколькими журналистами во Вьетнаме он должен был проникнуть в отдаленный горно-лесной массив. Проводники-вьетнамцы услышали подозрительный звук и сразу сообразили, что летят американские самолеты для обработки леса ядохимикатами. Они предложили журналистам укрыться в пещере, что и было сделано. Когда глаза вошедших привыкли к пещерному мраку, все увидели, что до них там нашли укрытие еще трое. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что эти трое покрыты густыми волосами и не владеют речью. У журналистов хватило ума не приставать к этим троим немтырям, что само по себе довольно редко случается. После всего этого вьетнамские товарищи умоляли участников события никогда не упоминать о встрече.

— Почему? — вопросили хором журналисты.

— Потому что американская пропаганда сразу поднимет шум на весь мир, что во Вьетнаме живут дикари!

Журналист Бэрчет все же что-то написал об этом. Щедров ограничился одной фразой в очерке, опубликованном в «Новом мире».

Что касается А. Аббасова, то ему надо было бы, по-моему, посмотреть на материал глазами человека, способного удивляться. Хочу сказать, однако, что обсуждение проблемы «снежного человека» не имеет никакого отношения к рассказу. И сам термин «дикие» неприемлем, ибо любая отсталость, удаленность от центров цивилизации еще не синонимична дикости. Надо всегда помнить о том, что вынужденная «дикость» описываемых П. Лесновым людей может быть в большей мере обусловлена тем, что у них имелись не вымышленные враги, а реальные и страшные, угнетавшие их, что и подтверждается их внезапной ужасной гибелью.

П. Леснов, кандидат биологических наук

(обратно)

Семья на термитнике

Как мы знаем еще по сказкам Киплинга, Рикки-Тикки-Тави и все его родственники на редкость отважны. Будь то карликовый мангуст или индийский — любой из них бесстрашно вступает в схватку с опасными врагами.

Карликового мангуста известный писатель и натуралист Джеральд Даррелл представил нам в книге «Зоопарк в моем багаже».

«Я развязывал... корзину, позабыв спросить охотника, что в ней. И когда неосмотрительно поднял крышку, оттуда высунулась маленькая крысиная морда, цапнула меня за палец, издала яростный визг и снова скрылась в недрах корзины.

— Это еще что за тварь? — спросила Джеки...

— Эта злобная милая крошка — карликовый мангуст,— сказал я.— Для своего роста, пожалуй, самый свирепый зверь в Бафуте и визжит пронзительнее всех мелких животных, каких я знаю, если не считать мартышку».

Внешне мангуст тоже не отличался привлекательностью: «мордочка у него маленькая, остренькая, с крохотным, круглым розовым носиком и блестящими малюсенькими карими глазками. Густой и довольно длинный мех темно-шоколадного цвета с рыжеватыми подпалинами. В длину, вместе с хвостом, этот мангуст едва достигает десяти дюймов».

Шокировали и манеры зверька — привычка пронзительно визжать, набив пасть мясом. Занимавший соседнюю клетку черноногий мангуст, по словам Даррелла, при этом презрительно фыркал, видимо, осуждая соседа за невоспитанность.

Да, благородный киплинговский Рикки-Тикки-Тави, наверное, тоже отвернулся бы от такого сородича... Эти маленькие хищники, представители семейства виверровых, довольно широко распространены в Африке и Южной Азии, на островах Индийского океана и на юге Европы. Конечно, Джеральд Даррелл немного преувеличил, представив карликовых мангустов как самых свирепых зверушек Камеруна, но доля правды в этой характеристике есть. Питаются мангусты не только птицами, яйцами и мелкими грызунами, но и крупными насекомыми и пресмыкающимися. Отважный Рикки-Тикки-Тави, схватившийся с коброй,— это не гипербола. Однако ведь мангусты нападают на змей не только в целях самозащиты, но и ради пропитания и, наверное, кажутся змеям очень свирепыми...

Вот почему, когда я наткнулась на слова доктора Анне Раза, что карликовый мангуст — одно из самых очаровательных животных Африки, то поначалу испытала недоверие к автору.

Доктор Раза — этолог, специалист, изучающий поведение животных. В те годы, когда она занялась мангустами, Анне Раза работала в Институте физиологии животных при Бейрутском университете. А учителем и наставником ее был Конрад Лоренц — известный специалист по психологии животных, автор всемирно известных книг «Человек находит друга», «Кольцо царя Соломона», «Год Серого Гуся»... Впервые Анне Раза обратилась к этому ученому, когда потерпела неудачу при попытке систематизировать данные наблюдений за карликовыми мангустами. Конрад Лоренц, внимательно выслушав ученицу, высказал предположение, что с поведенческой точки зрения клан карликовых мангустов должен занимать промежуточную ступень между пчелиной семьей и волчьей стаей. Так впоследствии и оказалось...

Родина карликовых мангустов — африканский буш. Наблюдения за зверьками доктор Анне Раза вела в Кении, в национальном парке Цаво. В первую очередь она решила разобраться в социальном устройстве семейства мангустов. Излюбленное место поселения этих зверьков — покинутые термитники. Здесь можно найти убежище и от врага, и от палящего африканского солнца. Клан обычно насчитывает от 10 до 25 членов, это потомки одной супружеской пары. Возглавляет семейство «альфа-самка». (Доктор Раза всем «своим» мангустам дала собственные имена, и одна из владычиц получила кличку Виктория.) Это единоличный руководитель клана — здесь царит строгий матриархат.

Когда мать семейства отдыхает или отлучается по своим делам, все члены клана подчиняются «принцу-супругу», доктор Раза назвала его «альфа-самцом» и дала кличку Альберт. Впрочем, по возвращении Виктории ситуация меняется. Именно Виктория определяет, на каком термитнике проведет ночь семья, именно она вольна казнить или миловать своих детей.

Особое место в иерархии занимают детеныши — их в семье немало, целый «детский сад». Важность заботы о потомстве определяет высокое общественное положение самочек, их обязанность — присматривать за малышами и не допускать ссор в семье. Обязанности сторожей обычно исполняют молодые самцы в возрасте от года до трех лет. И, наконец, взрослые самцы — защитники всей группы. Как ни парадоксально, они занимают самую низкую ступень в иерархии клана.

Этот «семейный портрет» действительно подчеркивает аналогии между кланом мангустов и пчелами (право на размножение имеет только одна из самок) и волками (формирующийся зимой клан хищников со строгой иерархией).

Пчел и мангустов сближает также то, что взрослые самки клана лишены права иметь потомство. Но если у пчел существует биологическая регуляция рождаемости, то для мангустов все обстоит гораздо трагичнее. Инстинкт размножения у млекопитающих подавить биологическим путем невозможно, однако родившиеся в клане «незаконные» детеныши обречены на смерть. Дело не в жестокости мангустов и не в желании «альфа-самки» господствовать единолично. Мангусты — животные общественные, и каждый член семьи имеет свои обязанности. Врагов у крохотных хищников хватает: это и более крупные наземные хищники, и ястребы, и грифы... Маленькая семья, состоящая лишь из родителей и нескольких детенышей, заранее обречена на гибель: невозможно одновременно и охотиться, и следить за приближением врагов, и сражаться с ними, и воспитывать малышей. Одинокая пара волков может выжить, но у волков почти нет достойных соперников-хищников — кроме, разумеется, человека. Одинокая пара карликовых мангустов не выживет, а внутри клана ей просто нет места: неизбежно возникнет «двоевластие», и семья распадется. Да и сестры не станут ухаживать за племянниками — у них без того забот хватает...

Воспитание детенышей у карликовых мангустов — дело важное и ответственное. Малыши почти с самого рождения находятся среди взрослых и перенимают у них навыки поведения, приучаясь к самостоятельности. Созданию «детских садов» способствует и неудовлетворенный инстинкт материнства у самочек. Лишенные возможности иметь своих детенышей, они тем большей заботой окружают младших братьев и сестер. Но слепой голос инстинкта может привести и к трагедии. Вот какой случай произошел на глазах у доктора Раза.

Одна из самок клана Виктории, Элис, казалась более способной к самопожертвованию ради малышей, чем остальные. Как-то раз мать Виктория решила, что для одного из ее сыновей пришла пора обучаться охоте. Увидев, что малыш спустился с безопасного термитника в страшный буш, Элис кинулась следом и вновь втащила его на термитник. Виктория, по-видимому, была возмущена: кто-то сомневается в ее праве повелевать! «Альфа-самка» вернулась за сыном. Но Элис заупрямилась. Она схватила детеныша за голову, Виктория — за туловище. Обе пытались отнять детеныша друг у друга и в пылу борьбы... умертвили малыша.

Впрочем, случай этот — исключительный. Обычно мир и согласие царят в семьях карликовых мангустов. Ласка, игры, нежное щебетание, успокаивающие дружеские прикосновения — норма поведения внутри клана.

Мангусты не уходят далеко от своего термитника. Охотничьи угодья клана не превышают пяти квадратных километров. Если; сторожа (а три-четыре пары глаз всегда увидят больше, чем одна) заметят опасность, по их сигналу семья быстро юркнет в норки или приготовится к обороне.

«Специальность» сторожа обычно выбирают те зверьки, что спокойны по характеру. Но любой из них в нужную минуту займет место в круговой обороне и будет сражаться за клан, за самок и детенышей. Долгое время доктор Раза наблюдала за молодым самцом Леопольдом — он, как школьник, взбирался вместе со старшим братом на акацию и обшаривал взглядом небо — не покажется ли над территорией клана ястреб.

Утро семьи обычно начиналось с пробуждения Альберта. Демонстрируя перед детьми свое могущество, он спускался с термитника, подбегал к ближайшим зарослям и от избытка сил и энергии вытаскивал из земли стебелек. Дети, приветствуя Альберта, подползали к нему на брюхе, ласково касались его мордочки лапами. Триумф Альберта продолжался до тех пор, пока не просыпалась Виктория. Она сразу давала почувствовать, кто здесь истинный хозяин. Доктор Раза часто видела, как Виктория отнимала у супруга самых лакомых жуков и саранчу и с аппетитом поедала.

После утреннего туалета (мангусты очень тщательно ухаживают за своим мехом) Виктория обычно направлялась к лежавшему на земле сломанному суку акации. Этот сук играл роль доски объявлений. Подобно другим животным, карликовые мангусты метят свою территорию выделениями пахучих желез. С той же целью наши домашние кошки касаются телом ножек стола.

Ветка акации, помеченная выделениями желез, расположенных у основания хвоста мангустов, хранит запах больше трех недель. Это территориальная метка клана — семьи-конкуренты таким образом сообщают друг другу о своих притязаниях на те или иные охотничьи угодья.

Железки на щеках карликовых мангустов выделяют секрет, имеющий другой запах. По его интенсивности зверьки могут определить, был ли их собрат в момент «маркировки» чем-то взволнован, и даже — что именно заставило его быть настороже.

Метки, оставленные «альфа-самкой» и «альфа-самцом»,— самые сильные. И детеныши, во всем подражая взрослым, хотят иметь тот же запах, что и их родители. Они трутся об Альберта или Викторию, а те нежно облизывают малышей.

Беспощадные к конкурентам, карликовые мангусты относятся друг к другу бережно и с уважением. Даже высокоорганизованные стайные животные прогоняют подросших детей прочь от родителей — но для карликовых мангустов это неприемлемо. Дружеские отношения служат не просто выражением родственной близости или симпатии, но и поддерживают строгую иерархию внутри клана. И по тому, кто к кому в данный момент ласкается, можно определить, какое место в семье занимает каждый зверек.

Впрочем, отдельные кланы вовсе не столь изолированы, как может показаться на первый взгляд. Об этом говорят хотя бы регулярные стычки на границах охотничьих угодий. Попадаются и «перебежчики» — одного из таких зверьков доктор Раза назвала Вильгельмом.

Вильгельм появился в клане Виктории внезапно. Это был взрослый самец, видимо, потерявший свой клан. Ни Альберт, ни Виктория поначалу не возражали против его присутствия: у семьи появился еще один защитник, еще один «солдат». Однако у пришельца были далеко идущие планы, и обнаружил их Вильгельм не сразу. В группе Виктории он решил сделать карьеру — проще говоря, занять место Альберта.

От «альфа-самца» Вильгельм старался держаться подальше с самого начала. Тот же до поры до времени не обращал на него никакого внимания. Дней через десять доктор Раза увидела, что Вильгельм самозабвенно вылизывает шкурку Виктории. Но всерьез ухаживать за главой клана он отваживался лишь тогда, когда Альберт с детьми был на охоте.

Возмущенная наглостью чужака, Виктория решительно отвергала все нежные заигрывания Вильгельма. Но тот, видимо, совсем потерял голову, когда начал выказывать ей свои чувства, не стесняясь Альберта. Тот внешне никак не отреагировал на поведение соперника, но следующее утро началось для мангустов неожиданно.

Доктор Раза взяла за правило приезжать на своем «джипе» к термитнику с рассветом — до пробуждения мангустов. В то утро писк и возня на термитнике начались задолго до восхода солнца. Шум борьбы все нарастал, и когда солнце наконец взошло, глазам доктора Раза представилась такая картина: пришелец Вильгельм позорно бежал прочь от термитника. На него, воинственно подпрыгивая, наскакивал Альберт, а Вильгельм всякий раз прижимался к земле, униженно признавая свое полное поражение. Шерсть у Альберта была растрепана, на затылке был выдран клок меха, через всю мордочку тянулась огромная царапина, но он был победителем и приветствовал Викторию и детей радостным писком.

Во время прогулок или охоты карликовые мангусты переговариваются между собой, издавая высокие писклявые звуки. Следуя за кланом, доктор Раза научилась понимать язык этих животных. Звуковой репертуар зверьков очень богат, важную роль играют и модуляция, и высота звуков. Сравнивая язык карликовых мангустов с коммуникативными способностями их индийских собратьев, животных не стайных, доктор Раза удивлялась богатству и разнообразию словарного запаса своих подопечных. Если индийские мангусты пользуются шестью звуковыми сигналами — да больше им и не нужно, то клан Виктории в своем распоряжении имел больше восемнадцати основных «слов», не считая множества их комбинаций, образующих что-то похожее на примитивные «фразы». За десять лет, проведенных рядом с мангустами, доктор Раза научилась по их крику понимать, есть ли поблизости враг, и где он находится — на земле или в воздухе, и какова степень угрозы.

Тесный контакт с карликовыми мангустами заставил доктора Раза сделать удивительный вывод. Каким-то образом мангусты способны передавать некоторые абстрактные понятия: «враг», «угроза» — для этого в их языке есть соответствующие «слова». Мысль в свете современных исследований психологии животных вовсе не еретическая.

В самом деле, владельцам домашних животных не раз приходилось замечать у их питомцев способность к абстрагированию — иначе говоря, способность к отвлечению от конкретных образов. Могу сослаться на одного хорошо знакомого мне кота: совершенно игнорируя собственное отражение в зеркале, он, однако, во время игры внимательно следит за отражением человека и никогда не принимает зеркальное изображение за оригинал.

Наблюдая за кланом «альфа-самки» Дездемоны, доктор Раза стала свидетелем такого случая.

Однажды вечером Дездемона повела семью к термитнику на ночлег. Молодой самец Гольди отстал. Он взобрался на ствол упавшего дерева и любовался оттуда, как его семья марширует по направлению к термитнику. Когда клан уже почти приблизился к цели, Гольди прошмыгнул по стволу мимо глубокого дупла, но вслед за ним скользнула тень: на Гольди начал охоту прятавшийся там черный мангуст. Со всех ног Гольди кинулся прочь.

По счастью, от клана отстал, охотясь на мышей, старший брат Гольди — Блэки. Он бросился на помощь. Вдвоем зверьки накинулись на черного мангуста, вчетверо превосходившего их по размерам, и обратили в бегство.

На следующее утро клан Дездемоны в полном составе спустился со своего термитника и направился в сторону жилища черного мангуста. Подойдя к норе врага, несколько самых сильных самцов прошмыгнули внутрь, но хозяин успел загодя ретироваться. Тогда вся многочисленная семья пометила, как могла, вход в жилище врага (то есть фактически выгнала его оттуда, заявив свои права) и, осквернив окрестности норы, вернулась на свой термитник.

Доктору Раза было совершенно ясно: члены семьи могли узнать о случившемся лишь от Гольди и Блэки. Самцов могло выдать волнение после схватки с черным мангустом. Но каким образом клан мог выработать план совместных решительных действий? Ведь черный мангуст должен был быть наказан, это совершенно ясно из поведения клана. Значит, коммуникационная система карликовых мангустов функционирует гораздо лучше, чем считали до сих пор, с ее помощью можно передать довольно сложную информацию.

Борьба за существование клана — это и борьба за жизнь каждого его члена. И в этом карликовые мангусты тоже отличаются от других стайных животных. Доктор Раза рассказывает, как дочь Дездемоны Тату во время охоты поранила плечо. Рана мешала ей двигаться, и при других обстоятельствах, в другом сообществе животных ее ожидала бы голодная смерть.

Заботу о Тату взял на себя весь клан. Мать Дездемона вылизывала ей шерстку, сестры ласкали и согревали раненую. И хотя карликовые мангусты обычно не делят пищу друг с другом, Тату, пока болела, могла пользоваться даже частью добычи матери.

Конечно, в этом случае милосердие диктовалось еще и жестокой необходимостью. Каждая жизнь в клане — драгоценна. На обучение нового «узкого специалиста» из молодняка уйдет год, а то и больше, и этот год может оказаться для семьи роковым...

Национальный парк Цаво посещает множество туристов. Люди, избалованные путешествиями, ожидают найти в Африке что-то гораздо более экзотичное, чем невзрачные зверьки величиной с небольшую крысу. Туристы проходят мимо, даже не подозревая, что с термитников на них глядят столь уникальные животные, имеющие сложную общественную организацию и удивительный «язык».

По материалам зарубежной печати подготовила М. Бернацкая

(обратно)

Стивен Кинг. Туман

Продолжение. Начало в № 4.

Туман катился с Канзас-роуд, и даже с близкого расстояния он казался таким же, каким я впервые заметил его на озере. Белый, чистый, он быстро продвигался, и вместо солнца на небе осталась теперь маленькая серебряная монета, словно полная луна, видимая зимой сквозь тонкий покров облаков.

Казалось, что туман лишь лениво ползет, но в природе есть явления, протекающие с такой же плавной, гипнотизирующей быстротой, например, ураганы и торнадо. Они буквально завораживают, как заворожил смерч стоявших у панорамного окна Билли и Стефф.

Туман катился по двухрядному шоссе и постепенно скрывал его под собой. Вот поглотило голландский домик Маккеонсов. Какое-то время из тумана еще торчал второй этаж стоящего по соседству ветхого дома, но потом и он пропал. Дорожные знаки с призывом «Держись правой стороны» у въезда на стоянку супермаркета и выезда с нее тоже исчезли, хотя сами буквы еще несколько секунд плавали в воздухе.

— Боже, что происходит? — снова спросил Нортон, и на этот раз в его голосе что-то дрогнуло.

Широкое стекло витрины заволокло ровным белым цветом. Дальше урны, стоявшей в четырех футах от окна, я не мог разглядеть почти ничего. Едва виден был лишь передний бампер моего «Скаута».

Послышался долгий и громкий женский крик. Билли прижался ко мне еще плотнее. Он дрожал, словно в лихорадке. Какой-то мужчина вскрикнул и бросился мимо одной из пустующих касс к выходу. Видимо, с этого и началась паника. Люди беспорядочной толпой бросились к двери.

— Эй! — заорал Браун. Я не знаю, был ли он напуган, рассержен или и то и другое сразу. Лицо его стало почти фиолетовым, на шее канатами вздулись вены.— Эй, вы все! Вы не имеете права... Ну-ка, вернитесь сюда с продуктами. Это — воровство!

Люди не останавливались, хотя некоторые все же побросали взятые было продукты. Кто-то рассмеялся. Люди вливались в туман, и никто из нас, оставшихся, больше их не видел. Через распахнутые двери в супермаркет проникал слабый едкий запах. На выходе началась толчея. Кто-то кого-то толкнул, кто-то кого-то ударил.

Нортон с каким-то отрешенным выражением лица пошел к двери. От тяжести у меня заболели плечи: Билли — парень довольно крупный. Стефф в шутку иногда называла его молодым теленком. Я пересадил его на другую руку, чтобы остановить Нортона.

— Не стоит пока,— посоветовал я.

— Что? — спросил он, обернувшись.

— Лучше подождем.

— Чего подождем?

— Не знаю,— сказал я.

— Не думаешь ли ты...— начал было он, но тут кто-то пронзительно закричал в тумане.

Нортон замолчал. Пробка у выхода из магазина чуть рассосалась, потом люди бросились назад. Гомон возбужденных голосов, крики — все смолкло. Лица людей у дверей вдруг стали бледными и какими-то плоскими, словно двухмерными.

Крик с улицы не прекращался, соревнуясь с пожарной сиреной. Неужели в человеческих легких может хватить воздуха на такой долгий пронзительный крик?

— О, господи,— пробормотал Нортон, взъерошив волосы обеими руками.

Неожиданно крик оборвался, словно его отрезало. Один мужчина вышел на улицу. Наверно, он хотел помочь этой женщине. Какое-то мгновение его было видно через стекло и туман, словно сквозь пленку высохшего молока на стакане, а потом что-то двинулось к нему, какая-то серая тень на фоне белизны. Мне показалось, что он не вошел, а с раскинутыми от неожиданности руками был буквально вдернут в туман.

Несколько секунд в зале супермаркета царило молчание. Внезапно целое созвездие лун вспыхнуло снаружи: включились фонари на автостоянке, питание к которым, видимо, подводилось подземными кабелями.

— Не ходите туда! — завопила миссис Кармоди своим каркающим голосом.— Там — смерть!

Желающих спорить с ней не оказалось. Снаружи донесся еще один крик, приглушенный расстоянием, и Билли вздрогнул, прижимаясь ко мне.

— Дэвид, что происходит? — спросил Олли Викс, оставив свое место у кассы. На его гладком круглом лице застыли крупные капли пота.— Что это?

— Если бы я знал, черт побери! — не сдержался я.

Олли выглядел очень испуганным. Жил он один в симпатичном маленьком домике на берегу озера Хайлэнд, любил заходить в бар у Приятной Горы. На мизинце левой руки Олли носил кольцо с сапфиром.

— Ничего не понимаю,— выдохнул он.

— Я тоже. Билли, у меня руки отрываются... Придется поставить тебя на пол. Я буду держать тебя за руку, о"кей?

— Мама...— прошептал он.

— С ней все в порядке,— сказал я. Надо же было что-нибудь сказать.

Мимо нас прошел старик, хозяин комиссионного магазинчика, что рядом с «Рестораном Джона», как всегда, в свитере с названием колледжа, который он носил круглый год.

— Это одно из тех ядовитых облаков... Заводы в Рамфорде и Саут-Парке... Химикалии...— буркнул он и двинулся дальше по проходу мимо лекарств и туалетной бумаги.

— Надо смываться отсюда, Дэвид,— нервно сказал Нортон, впрочем, без всякого убеждения в голосе.— Что ты думаешь, если...

Тут нас тряхнуло. Ногами я почувствовал странный тяжелый удар, словно здание неожиданно упало с высоты фута в три. Музыкальным звоном отозвались бутылки, падая с полок на плиточный пол. От одной из секций витринного стекла откололся стеклянный клин, и я заметил, как прогнулись и кое-где расщепились деревянные рамы, удерживающие стекла.

Вой пожарной сирены внезапно оборвался. Люди настороженно молчали в наступившей тишине, словно ждали чего-то, чего-то худшего.

— Эй, люди! — крикнул Нортон.— Слушайте все!

Люди стали оборачиваться. Нортон поднял руку с раскрытой ладонью над головой, словно политический деятель, произносящий слова присяги.

— Выходить на улицу сейчас опасно!

— Почему? — выкрикнула какая-то женщина.— У меня дома дети. Мне нужно к ним.

— Там, на улице,— смерть! — вылезла в проход миссис Кармоди. Она встала рядом с уложенными у окна двадцатипятифунтовыми мешками с удобрениями. Ее лицо показалось мне припухшим, словно его раздуло изнутри.

Какой-то подросток толкнул ее, и она, удивленно хрюкнув, осела на мешки.

— Заткнись, ты, карга старая! Несешь всякую чушь собачью!

— Прошу вас! — продолжал Нортон.— Если мы немного подождем, туман развеется и мы увидим...

Ответом послужил шквал противоречивых возгласов.

— Мистер Нортон прав,— поддержал я, стараясь перекричать шум.— Давайте наберемся терпения.

— Я думаю, это было землетрясение,— сказал мягким голосом мужчина в очках. В одной руке у него были сверток пирожков с мясом и пакет с булочками, другой он держал за руку маленькую девочку, может быть, на год моложе Билли.— Честное слово, землетрясение.

С какого-то стеллажа, видимо откинутая на самый край ударом, землетрясением или чем бы это там ни было, упала запоздавшая банка, громко и неожиданно загремев на полу. Билли расплакался.

— Я хочу домой! Я хочу к ма-а-аме!

— Будь добр, заткни ему пасть,— рявкнул Бад Браун.

Глаза его быстро, но бесцельно метались из стороны в сторону.

— А в зубы не хочешь? — осведомился я.

— Дэйв, ну пожалуйста... Лучше от этого не будет...— проговорил Нортон, думая о чем-то другом.

— Очень жаль,— сказала женщина, кричавшая про детей.

Мне очень жаль, но я не могу здесь оставаться. Мне надо домой, к детям.

И она медленно обвела нас всех взглядом. Блондинка с привлекательным лицом.

— Ванда должна смотреть за маленьким Виктором, понимаете? Ванде всего восемь, и она иногда забывает... Забывает, что ей положено смотреть за ним, знаете?.. А маленький Виктор... Он любит включать конфорки на плите; там загораются такие маленькие красные лампочки... Ему нравятся лампочки... А иногда он выдергивает вилки из розеток... А Ванда... Ей надоедает смотреть за ним... Ей всего восемь...— женщина замолчала и вновь посмотрела на нас. Должно быть, мы казались ей шеренгой безжалостных глаз, не людей, а одних только глаз.— Неужели никто не поможет мне? — вдруг закричала она. Губы ее задрожали.— Неужели... Неужели никто не проводит женщину до дома?

Никто не ответил. Женщина переводила взгляд своих несчастных глаз с одного лица на другое. Какой-то толстяк шагнул было к ней, но жена рывком дернула его назад и крепко схватила за запястье.

— Вы? — спросила блондинка Олли.

Тот отрицательно покачал головой.

— Вы? — обратилась она к Баду.

Бад накрыл рукой калькулятор, лежавший на прилавке, и промолчал.

— Вы? — повернулась она к Нортону, и он начал что-то говорить своим сильным адвокатским голосом о том, что нельзя, мол, так, сломя голову... Женщина махнула на него рукой, и он смущенно замолк.

— Вы? — спросила она меня, и я снова взял Билли на руки, держа его как щит, будто пытался отразить этот ужасный взгляд сломленного бедой человека.

— Чтоб вы все сгорели в аду...— прошептала она. Не выкрикнула, а именно прошептала смертельно усталым голосом. Потом подошла к двери и оттянула ее двумя руками.

Я хотел было окликнуть ее, но у меня пересохло во рту.

— Э-э-э, леди, послушайте...— произнес парень, накричавший на миссис Кармоди, и схватил ее за руку.

Женщина поглядела на руку. Парень, покраснев, отпустил ее, и она вышла на улицу. Туман поглощал ее, делая бесплотной, оставляя вместо человека лишь размытый набросок фигуры на самой белой в мире бумаге, и никто не произнес ни слова. Какое-то время она была как надпись «Держись правой стороны», плавающая в воздухе: ее руки, ноги, светлые волосы стерлись, осталось только пятно красного летнего платья, казалось, танцующего в белом пространстве. Потом исчезло и оно, и никто не проронил ни слова.

Глава 4

Билли расплакался, сквозь слезы требуя маму, и я повел его по одному из проходов, обняв заплечи. Мы остановились у длинного белого холодильника с мясом, расположенного вдоль всей задней стены магазина.

Я сел на пол, посадил Билли на колени, прижал лицом к себе и стал успокаивать. Я говорил неправду, которую родители обычно держат про запас для тяжелых случаев, ту самую неправду, которая так убедительно звучит для ребенка.

— Это не простой туман,— прохныкал Билли, взглянув на меня потемневшими, полными слез глазами.— Да, папа?

— Да, думаю, это не простой туман,— здесь я лгать не хотел. Билли начал клевать носом. Я не шевелился, опасаясь, что

он может снова проснуться, но вскоре он заснул по-настоящему. Возможно, Билли плохо спал этой ночью, когда мы легли все вместе в первый раз с тех пор, как он вышел из младенческого возраста. А возможно — при этой мысли внутри у меня будто пронесся холодный вихрь,— возможно, он предчувствовал что-то еще.

Я положил Билли на пол и пошел искать, чем бы его укрыть. Почти все, оставшиеся в магазине, до сих пор стояли у витрин, вглядываясь в плотный покров тумана. Нортон собрал небольшую группу слушателей и продолжал что-то говорить. Бад Браун твердо стоял на посту, но Олли Викс уже покинул свое место у кассы. Несколько человек с испуганными лицами отрешенно бродили в проходах.

Через большую двойную дверь между рефрижераторным шкафом для мяса и охладителем пива я прошел в складское помещение, где за фанерной перегородкой ровно гудел генератор. Что-то здесь было не так. Сильно пахло дизельным выхлопом. Я двинулся к перегородке, стараясь дышать неглубоко, потом расстегнул рубашку, задрал ее и закрыл нос и рот скомканной тканью.

Узкий длинный склад скудно освещали два ряда аварийных лампочек. Повсюду стояли штабели коробок: пачки отбеливателя с одной стороны, ящики с безалкогольными напитками — с другой, дальше — упаковки макарон с мясом и коробки с кетчупом.

Я открыл задвижку на дверце генераторного отсека и прошел внутрь. Машину окутывали маслянистые клубы голубого дыма. Выхлопная труба выходила на улицу через отверстие в стене, и, очевидно, что-то забило ее снаружи. Я щелкнул выключателем: генератор чихнул, плюнул дымом, закашлялся и умолк, издав напоследок серию затихающих маленьких хлопков, напомнивших мне упрямую бензопилу Нортона.

Аварийное освещение погасло. Оставшись в темноте, я испугался и тут же потерял ориентацию. Выходя из отсека, я ударился носом о хлипкую фанерную дверь, и сердце у меня екнуло. На входных дверях, ведущих на склад, имелись окна, но по какой-то причине их закрасили черной краской, отчего темнота была почти полной. Я сбился с пути и наткнулся на штабель коробок с отбеливателем, которые тут же посыпались на пол. Одна из них пролетела у самого моего лица. Невольно шагнув назад, я споткнулся о другую, растянулся на полу и так сильно ударился головой, что перед глазами у меня засверкали яркие звезды. Хорошенькое представление!

Некоторое время я лежал, ругая самого себя, и потирал ушибленное место. Заставлял успокоиться, чтобы затем подняться и выйти на свет, к Билли...

Я осторожно встал, пытаясь найти взглядом карандашную линию света между створками двери, и наконец увидел еле заметную царапину на полотне тьмы. Двинулся туда и тут же замер, услышав какой-то звук.

Мягкий скользящий шорох. Он прекратился, потом снова возник с легким осторожным постукиванием. Внутри у меня все обмерло, словно я волшебным образом вновь стал четырехлетним ребенком. Звук доносился не из магазина, а откуда-то из-за спины. Снаружи. Оттуда, где туман. Что-то скользило и скребло там по шлакобетону. Пытаясь, может быть, пробраться сюда.

А может быть, оно уже внутри и тянется ко мне? Может быть, через мгновение я почувствую, как это что-то ползет по моему ботинку или хватает меня за шею...

Снова раздался шорох. Теперь я был уверен, что звук шел снаружи. Но легче от этого не стало. Я с трудом заставил свои ослабевшие ноги двигаться. Потом звук изменился, и что-то проскребло в темноте. Сердце у меня екнуло, и я бросился вперед к тонкой вертикальной линии света, изо всех сил ударил по двери вытянутыми руками и вылетел в помещение магазина.

Несколько человек стояли у дверей, среди них Олли Викс. Они испуганно отскочили назад, а Олли схватился за сердце.

— Дэвид! — выдавил он.— Боже... Ты что, хочешь лишить меня десяти лет...— И тут он увидел мое лицо.— Что с тобой?

— Ты слышал? — спросил я, и собственный голос показался мне странным — высоким и визгливым.— Вы ничего не слышали?

Они, конечно, ничего не слышали. А сюда пришли просто посмотреть, почему не работает генератор. Пока Олли все это мне объяснял, появился носильщик Норм с охапкой батареечных фонариков и с любопытством поглядел сначала на Олли, потом на меня.

— Я отключил генератор,— сказал я и объяснил почему.

— А что ты слышал? — спросил один из мужчин, работавший в городском управлении дорог. Звали его Джим... Фамилию я тогда не вспомнил.

— Не знаю. Какой-то скребущий звук. Не хотел бы я снова его услышать.

— Нервы,— хмыкнул еще один мужчина из тех, что подошли вместе с Олли.

— А ты слышал этот звук до того, как погас свет?

— Нет. После. Но...— Добавить мне было нечего. Я видел, как они смотрят на меня. Им не хотелось ни плохих новостей, ни чего-то пугающего, ни даже необычного. Всего этого уже было достаточно. Только Олли смотрел так, словно поверил мне.

— Надо бы снова включить генератор,— сказал носильщик, раздавая фонарики.

Олли взял фонарик и посмотрел на него с сомнением.

Носильщик предложил один и мне. После секунды раздумий я взял фонарик: мне все равно нужно было найти что-нибудь, чем можно укрыть Билли.

Олли распахнул двери, застопорил их, чтобы хоть немного света попадало в помещение склада, и я увидел разбросанные по полу коробки с отбеливателем около приоткрытой двери в генераторный отсек.

Джим принюхался и сказал:

— Действительно, запах сильный. Ты сделал правильно, Дэвид...

Лучи фонариков запрыгали, заплясали по коробкам с туалетной бумагой и банками консервов для собак. В лучах клубился дым, который заблокированная выхлопная труба вернула в помещение склада. Носильщик повел фонариком вправо, в сторону широкой загрузочной двери. По стенам прыгали изогнутые чудовищные тени от бегающих и пересекающихся лучей.

Носильщик пошел к загрузочной двери.

— Я не стал бы выходить,— обронил я.

— Знаю, что ты не стал бы...

— Попробуй теперь, Олли,— сказал один из мужчин, кивнув на генератор.

Генератор чихнул и заревел.

— Черт! Выключай! Фу, зараза, какая вонь!

Генератор снова заглох.

Носильщик вернулся от двери как раз тогда, когда остальные выбрались из генераторного отсека.

— Там в самом деле что-то мешает,— озабоченно произнес один из мужчин.

— Вот что,— предложил носильщик. Глаза его блестели в лучах фонариков, а на лице появилось бесшабашное выражение.— Вы его включите ровно настолько, чтобы можно было открыть загрузочную дверь. Я выскочу на улицу и освобожу трубу.

— Я не уверен, что это очень хорошая идея,— с сомнением произнес Олли.

— А что, эта дверь открывается электромотором? — спросил Джим.

— Точно,— ответил Олли.— Но я думаю, это неразумно...

— Все нормально,— перебил его второй мужчина, сдвигая на затылок свою бейсбольную шапочку.— Я справлюсь.

— Вы не понимаете...— снова начал Олли.— Я в самом деле не думаю, что кому-то...

— Не дрейфь,— презрительно процедил второй мужчина.

— Послушайте, это была моя идея! — возмутился носильщик Норм.

И тут они принялись спорить, кто пойдет наружу, вместо того чтобы решить, стоит ли это делать вообще. Ведь никто из них не слышал этого отвратительного скользящего звука.

— Прекратите! — крикнул я.

Все обернулись ко мне.

— Вы, похоже, еще не поняли, что это не обычный туман. И упорно не хотите понять. С тех пор как он появился, никто не заходил в магазин. Если вы откроете эту дверь и что-нибудь заползет...

— Что заползет? — спросил Норм с типичной для восемнадцатилетнего бравадой.

— То, что издавало звуки, которые я слышал...

— Мистер Дрэйтон!— фыркнул Джим.— Я знаю, что вы важный художник со связями в Нью-Йорке, Голливуде и все такое, но это, на мой взгляд, не делает вас отличным от всех остальных людей. Я так понимаю, что вы оказались тут в темноте и, видимо, э-э-э... малость струхнули.

— Может быть,— согласился я.— Но если вам так хочется наружу, вам следовало бы прежде проводить ту леди до дома, где у нее остались дети...

Непонимание ситуации этими людьми одновременно и злило меня, и пугало. Глаза их горели, как у мальчишек в тире.

— Эй,— ухмыльнулся приятель Джима,— когда нам понадобится совет, мы вас спросим.

— Генератор на самом деле не так уж и нужен,— сказал Олли нерешительно.— Продукты в холодильных шкафах могут пролежать двенадцать часов или даже больше, если нужно, безо всякого...

— Ну, парень, вперед,— скомандовал Джим, не обращая на Олли никакого внимания.— Я включу генератор, а ты быстро поднимай дверь, пока здесь снова не завоняло дымом. Мы с Майроном будем у выхлопной трубы, так что крикни, когда освободишь ее.

— О"кей,— ответил Норм возбужденно и двинулся к двери.

— Это просто сумасшествие,— покачал головой я.— Вы позволили женщине идти одной...

— Я что-то не заметил, чтобы ты сам сильно рвался ее провожать.

— ...а теперь собираетесь позволить этому мальчишке рисковать жизнью из-за генератора, который даже не нужен.

— Заткнешься ты или нет! — крикнул Норм.

— Послушайте, мистер Дрэйтон,— проговорил Джим, и на губах его появилась холодная усмешка.— Вот что я вам посоветую: если вы захотите сказать что-нибудь еще, лучше пересчитайте сначала свои зубы...

Олли испуганно посмотрел на меня. Я пожал плечами. Джим и его дружок Майрон сочли, что я сдался, и направились в генераторный отсек.

— Ты готов, Норм? — спросил Джим.

— Да.

— Норм,— сказал я,— не валяй дурака.

— Это ошибка,— выдавил Олли.

Норм затравленно оглянулся на нас, и лицо его вдруг стало лицом маленького ребенка. Кадык судорожно дернулся, и я понял, что он до смерти напуган. Он открыл было рот, собираясь что-то сказать — видимо, отказаться,— но в этот момент снова взревел генератор, и Норм нажал кнопку справа от двери. Дверь медленно, со скрежетом поползла вверх по двум стальным направляющим. Когда заработал генератор, включилось аварийное освещение, но теперь лампы засветились вполсилы, из-за того, что мотор, поднимающий дверь, съедал какую-то часть мощности.

Тени отползли назад и растаяли. Склад начал наполняться мягким белым светом, словно в пасмурный зимний день, и я снова почувствовал этот странный едкий запах.

Дверь поднялась на два фута, потом на четыре, и в открывшемся проеме я увидел прямоугольную бетонную площадку, очерченную желтыми полосами, которые уже в трех футах от стены исчезали в невероятно плотном тумане.

— Оп-ля! — крикнул Норм.

Языки тумана, белые и прозрачные, словно взвешенное в воздухе кружево, поползли внутрь вместе с холодным воздухом. Утро было прохладным, особенно по сравнению с тремя последними неделями удушающей жары, но теперь уже стало по-настоящему холодно. Как в марте. Я вздрогнул и вспомнил о Стефф.

Генератор заглох, и как раз в тот момент, когда Норм, пригнувшись, нырнул в проем под дверью, Джим вышел из-за загородки. И тут он увидел. И я. И Олли.

Над дальним краем бетонной разгрузочной площадки прозмеилось щупальце и схватило Норма за ногу. У меня отвисла челюсть. Олли издал какой-то странный горловой звук. Щупальце было толщиной около фута в том месте, где оно обернулось вокруг ноги Норма, и, может быть, четыре-пять футов там, где его скрывал туман. Оно было серое сверху и почти телесно-розового цвета на внутренней стороне, там, где рядами располагались присоски, двигающиеся и шевелящиеся, словно сотни маленьких сморщенных ртов.

Норм посмотрел вниз и увидел, что его держит. Глаза его расширились от ужаса.

— Уберите это от меня! Эй, снимите это! Скорее уберите эту чертову штуку!

— О, господи! — простонал Джим.

Норм ухватился за нижнюю кромку двери. Щупальце чуть вздулось, как мускулы на руке, когда ее сгибают, и вытянуло Норма до половины на улицу. Рубашка его зацепилась за нижний край двери, и ее вытащило из брюк. Норм снова рванулся.

— Помогите же мне! — всхлипывая, молил он.— Эй, вы, помогите мне! Пожалуйста!

Я стоял ближе всех. Схватив Норма за пояс, я дернул его на себя изо всех сил. Секунду мы действительно двигались назад, но только секунду. Это было все равно, что тянуть круглую резинку или конфету-тянучку. Щупальце подалось, но не отпустило. Из тумана выплыли еще три щупальца и потянулись к нам. Одно ухватило болтающийся красный фирменный фартук Норма и рывком содрало его.

Другие два щупальца слепо скользили взад-вперед по разгрузочной площадке, издавая тот самый скребущий звук, что я слышал раньше. Затем одно из них наткнулось на левое бедро Норма и скользнуло вокруг, задев меня за руку. Оно было теплое, пульсирующее и гладкое. Наверно, если бы оно вцепилось в меня своими присосками, я бы тоже оказался на улице. Но щупальце меня не тронуло, схватив только Норма. Третье обвило кольцами его другую лодыжку, и теперь все три тянули Норма наружу.

— Помогите же мне! — закричал я.— Олли! Кто-нибудь! Помогите!

Никто не подошел. Не знаю, что они там делали, но на помощь никто не пришел.

Я взглянул вниз и увидел, как щупальце, обвившееся вокруг пояса Норма, впивается в кожу. Присоски в полном смысле слова поедали Норма. Из проеденной пульсирующим щупальцем полосы кожи начала сочиться кровь.

Я ударился головой о нижний край наполовину поднятой двери, и ноги Норма снова оказались на улице. Одна кроссовка соскочила с его ноги; из тумана тут же появилось новое щупальце, схватило ее и скрылось в тумане. Побелевшие пальцы Норма цеплялись за нижний край двери смертельной хваткой. Он больше не кричал, только голова его болталась из стороны в сторону да дико метались длинные черные волосы.

Из тумана появились новые щупальца, сначала около дюжины, потом целый лес. Большинство из них маленькие, но несколько было просто гигантских, толщиной, может быть, с облепленное мхом дерево, что еще утром лежало поперек дороги у нашего участка, с карамельно-розовыми присосками величиной с крышку люка. Одно такое огромное щупальце шмякнулось о бетон платформы и поползло в нашу сторону, словно слепой червь. Я снова дернул изо всех сил, и щупальце, державшее правую ногу Норма, чуть соскользнуло, но не больше.

Одно из щупалец коснулось моей щеки и зависло, дрожа, в воздухе, словно раздумывая. Я вспомнил о Билли, уснувшем у длинного белого мясного рефрижератора мистера Маквея. Если одна из этих штук вцепится в меня, некому будет заботиться о сыне, кроме, может быть, Нортона...

Я отпустил Норма и упал на четвереньки. Щупальце скользнуло слева от меня, как бы перешагивая на присосках, потом тронуло руку Норма, замерло на секунду и обвило его кольцами.

Норм выглядел теперь, как фрагмент из кошмарного сна со змеями. Щупальца опутали его почти целиком и уже вились вокруг меня. Я неуклюже отпрыгнул в сторону, упал и откатился. Джим и Майрон замерли по обеим сторонам двери в генераторный отсек, словно восковые фигуры из музея мадам Тюссо, с бледными лицами и блестящими глазами.

— Включайте генератор! — закричал я.

Никто не двинулся с места. Они, не отрываясь, словно загипнотизированные, продолжали смотреть в проем загрузочной двери.

Я пошарил по полу, схватил первое, что попалось под руку, кажется, коробку отбеливателя, и швырнул ее в Джима. Он, охнув, схватился за ушибленное место. Что-то осмысленное наконец появилось в его взгляде.

— Включай этот чертов генератор! — заорал я так сильно, что заболело в горле.

Он не двинулся с места и принялся оправдываться, решив, видимо, что теперь, когда какая-то тварь вылезла из тумана и почти съела Норма живьем, наступило время выяснять, кто в этом повинен.

— Я не виноват,— визжал он.— Я не знал... Откуда я, черт побери, мог знать? Ты сказал, что слышал что-то, но я не понял, что ты имеешь в виду. Надо было лучше объяснить. Я думал... Не знаю... Может, птица какая...

Олли, опомнившись, оттолкнул его плечом в сторону и бросился в генераторный отсек. Джим споткнулся о коробку с отбеливателем и упал, как я тогда, в темноте.

— Я не виноват,— повторил он.

Его рыжая челка сбилась на лоб. Щеки стали белыми, а в глазах застыл ужас. Через секунду генератор кашлянул и заревел.

Я повернулся к загрузочной двери. Норма почти не было видно, но он все еще упорно цеплялся за дверь рукой. Щупальца буквально кишели вокруг него, а на бетон падали капли крови величиной с десятицентовую монету. Голова Норма все еще болталась из стороны в сторону, а глаза, глядящие в туман, вылезали из орбит от ужаса.

Новые щупальца подползли ко входу и забрались внутрь помещения. Около кнопки, включающей дверной механизм, их оказалось так много, что туда страшно было подойти. Одно из них обвило бутылку пепси и унесло с собой. Другое скользнуло вокруг картонной коробки и сдавило ее. Картон лопнул, и из коробки фонтаном взметнулись рулоны туалетной бумаги, упакованные в целлофан, попадали на пол, раскатились. Щупальца расхватали их мгновенно.

Одно из самых больших щупалец заползло дальше других, чуть приподнялось кончиком от пола, словно принюхиваясь, и двинулось в сторону Майрона. Тот, бешено вращая глазами, отпрыгнул, и из помертвевших его губ вырвался истошный визг.

Я поискал глазами что-нибудь длинное, чтобы дотянуться до кнопки на стене над ищущими щупальцами, и заметил швабру, прислоненную к штабелю ящиков с пивом.

Норм упал на бетонную платформу, лихорадочно пытаясь уцепиться за что-нибудь еще. Взгляды наши на секунду встретились: я видел, что он понимает, какой конец ждет его. И через мгновение клубок щупалец, подпрыгивая и перекатываясь, потянул Норма в туман. Он издал последний сдавленный крик и исчез.

Я нажал кнопку рукояткой швабры, мотор взвыл, и дверь заскользила вниз: коснулась сначала самого толстого щупальца, того, что ползло в направлении Майрона, сдавила его, потом прорезала. Брызнула черная жижа. Щупальце бешено забилось, заметалось по складу, словно огромный невероятной толщины кнут. Потом вдруг сплющилось, скользнуло под дверь и исчезло. Остальные тоже начали отползать.

Одно из щупалец тянуло за собой пятифунтовую упаковку собачьих консервов и никак не хотело ее оставлять. Опускающаяся дверь разрубила его надвое и с тяжелым стуком встала на место. Отрубленный кусок щупальца конвульсивно сжал упаковку, и по складу во все стороны разлетелись коричневые куски собачьего концентрата. Щупальце забилось на полу, словно рыба, выброшенная на берег. Оно сжималось и раскручивалось, но с каждым разом все медленнее, до тех пор, пока не замерло совсем. Я ткнул его рукояткой швабры, и трехфутовый кусок щупальца хищно сжался вокруг нее, потом обмяк и упал.

Все стихло, только генератор продолжал гудеть и надрывно плакал за фанерной перегородкой Олли. Через открытую дверь я видел, как он раскачивается на стуле, закрыв руками лицо.

Затем я осознал, что слышу еще какой-то звук. Мягкое скользящее шуршание, которое я слышал раньше, только теперь оно стало в десять раз сильнее: щупальца за загрузочной дверью, пытающиеся проникнуть в помещение.

Майрон сделал несколько шагов в мою сторону.

— Послушай...— начал он.— Ты должен понять...

Я ударил его кулаком в лицо, и от неожиданности он даже не попытался защититься. Удар пришелся под нос, верхнюю губу расплющило о зубы, и из разбитой губы потекла кровь.

— Ты убил его! — задыхаясь, крикнул я.— Ты хорошо видел, что произошло? Ты видел, что ты наделал?

И я принялся бить его, нанося удары и левой и правой, но не так, как учили меня когда-то в секции бокса в колледже, а просто наотмашь. Он отступал, отбивая часть ударов и принимая другие в каком-то оцепенении, вызванном, может быть, чувством вины. От этого я злился еще больше. Я расквасил ему нос и посадил синяк под глазом.

— Послушай...— продолжал твердить он.— Послушай, ну послушай же...

Не знаю, как долго я лупил бы его, но тут кто-то схватил меня за руки. Я вырвался и обернулся.

Это оказался Олли. С круглым смертельно бледным лицом и темными кругами под глазами, еще влажными от слез.

— Ты и твой приятель — глупое дерьмо! — прорычал я.

— Не надо, Дэвид,— попросил он.— Не бей его больше. Это ничего не изменит.

Джим с ошарашенным видом стоял неподалеку. Я со злостью пнул ногой какую-то коробку, она ударилась о его ботинок и отскочила.

— Хватит, Дэвид,— сказал Олли устало.— Успокойся.

— Вы, два дурака, убили этого парня.

Джим смотрел себе под ноги. Майрон сидел на полу, держась за свой «пивной» живот. Я тяжело дышал, кровь стучала в висках, и меня била дрожь. Я сел на картонные коробки и какое-то время сидел не двигаясь, чувствуя, что или потеряю сознание, или меня стошнит, или случится еще что-нибудь.

— Ладно,— тупо произнес я.— Все.

— Хорошо,— сказал Олли.— Надо придумать, что делать дальше.

— Выключи генератор для начала.

— Да, и давайте сматываться отсюда,— добавил Майрон, глядя на меня виновато.— Мне жаль, что так получилось с этим парнем. Но ты должен понять...

— Ничего не хочу понимать. Вы с приятелем идите обратно в магазин, но ждите нас прямо тут, у пивного охладителя. И никому ничего не говорить... пока.

Они пошли, не споря, и, прижавшись друг к другу, протиснулись в дверь. Олли заглушил генератор, но за секунду до того, как свет погас, я увидел брошенную на ящик с пустыми бутылками стеганую тряпку вроде тех, что грузчики обычно подкладывают под хрупкие предметы, и прихватил ее с собой.

Шаркая ногами и на что-то натыкаясь, Олли выбрался из генераторного отсека. Как большинство людей с лишним весом, он дышал тяжело и чуть с присвистом.

— Дэвид? — его голос немного дрожал.— Ты еще здесь?

— Здесь, Олли. Осторожней, тут кругом эти коробки с отбеливателем.

— Угу.

Я наводил его голосом, и через полминуты или около того он протянул в темноте руку и схватил меня за плечо, судорожно, с облегчением вздохнув.

— Черт. Давай выбираться отсюда. Здесь темно и... паршиво.

— Да уж,— сказал я.— Но подожди минуту. Я хотел поговорить с тобой, только без этих двух идиотов.

— Дэйв, они ведь не заставляли его. Ты должен это помнить.

— Норм — мальчишка, а эти двое — взрослые люди. Ну ладно, хватит об этом. Нам придется рассказать им, Олли. Людям в магазине.

— А если будет паника...

— Может, будет, может, нет. Но по крайней мере они дважды подумают, прежде чем выходить на улицу, чего как раз и хотят большинство из них. Почти у всех дома кто-то остался. У меня тоже. Надо заставить их понять, чем они рискуют, выходя наружу.

Когда мы уже дошли до самой двери, Олли сказал растерянно:

— То, что мы видели... Это невозможно, Дэвид. Ты ведь согласен? Даже если бы, скажем, грузовик из Бостонского Океанариума вывалил позади магазина какое-нибудь чудовище типа тех, что описаны в «Двадцать тысяч лье под водой», оно бы умерло. Просто умерло.

— Да,— сказал я.— Согласен.

— Так что же случилось, а? Что произошло? И что это за чертов туман?

— Не знаю, Олли,— ответил я.

Глава 5

Джим и его приятель Майрон стояли сразу за дверями, и каждый из них держал в руках по банке «Будвайзера». Я посмотрел на Билли, увидел, что он еще спит, и укрыл его стеганой подстилкой. Он зашевелился во сне, но потом снова затих. Я взглянул на часы: было всего 12.15. Невероятно. Мне казалось, что с тех пор, как я пошел на склад искать что-нибудь, чтобы укрыть Билли, прошло по крайней мере часов пять. Но на самом деле все заняло не больше тридцати пяти минут.

Я вернулся к Олли, Джиму и Майрону. Олли тоже взял себе пива и предложил банку мне. Я одним глотком отпил половину, как утром, когда пилил деревья. Стало чуть легче.

Джим оказался Джимом Грондином, а фамилия Майрона была Ляфлер. Немного комично, но что поделаешь: на губах, подбородке и щеках Майрона-цветка засохла кровь. Подбитый глаз уже распухал. Стройная девушка в красной кофточке, проходя мимо, бросила на него настороженный взгляд. Я хотел было сказать ей, что Майрон опасен лишь для подростков, которые пытаются доказать, что уже повзрослели, но смолчал. В конце концов Олли был прав: они действительно хотели сделать как лучше, хотя делали это слепо и скорее из страха, чем из желания общего блага.

— Нам нужно будет сказать что-то людям,— начал я. Джим открыл было рот, собираясь возразить.

— Мы с Олли не станем болтать о том, как вы посылали Норма наружу, если вы подтвердите сказанное нами о том... О том, что его утащило.

— Конечно,— подобострастно произнес Джим.— Если мы им не скажем, еще кто-нибудь пойдет на улицу. Как та женщина... которая...— он вытер ладонью губы и торопливо приложился к банке.— Боже, что происходит?...

— Дэвид,— пробормотал Олли.— А что...— Он замолчал, потом заставил себя продолжить:— А что, если они заберутся внутрь? Эти щупальца.

— Каким образом? — спросил Джим.— Вы же закрыли дверь.

— Да,— сказал Олли.— Но весь фасад магазина это — сплошная стеклянная витрина.

У меня возникло такое ощущение, словно я падаю в лифте с двадцатого этажа. Конечно, я все время это знал, но до сих пор почему-то об этом не думал. Я повернулся в ту сторону, где спал Билли, вспомнив, как обвивали щупальца Норма, и представил, что то же самое случится с Билли.

— Витринное стекло,— прошептал Майрон.— Боже милостивый!...

Я оставил их у охладителя пива, где они начали уже по второй банке, и пошел искать Брента Нортона. Нашел его разговаривающим с Бадом Брауном у кассы номер два. Оба они — Нортон, с его шикарной седеющей прической и привлекательностью уже немолодого, но еще активного мужчины, и Браун, с его строгой физиономией,— словно сошли с карикатуры из «Ньюйоркера».

Человек двадцать пять бесцельно бродили между линией касс и витриной. Некоторые выстроились вдоль стекла, вглядываясь в туман, и они напомнили мне людей, разглядывающих новостройку через щели в заборе.

Миссис Кармоди сидела на конвейерной ленте у одной из касс и курила. Ее взгляд скользнул по мне, потом ушел в сторону. Выглядела она так, будто видела сны наяву.

— Брент,— позвал я.

— Дэвид? Куда ты запропастился?

— Вот об этом-то я и хочу с тобой поговорить.

— Там, у охладителя, люди пьют пиво,— мрачно произнес Браун тоном человека, сообщающего, что во время церковной службы показывали порнографический фильм.— Я их вижу в специальное зеркало. С этим нужно покончить.

Мы с Нортоном двинулись мимо стеллажей с посудой и кухонными принадлежностями к охладителю в дальнем конце магазина. Я оглянулся через плечо, отметив, как сильно выгнулись и потрескались деревянные рамы, окантовывающие высокие прямоугольные секции витринных стекол. Одно из них, вспомнил я, уже разбилось. Неровный клин стекла вывалился из верхнего угла рамы после того странного подземного толчка. Может быть, нам удастся заткнуть дыру какими-нибудь тряпками, скажем, охапкой тех женских кофточек по 3 доллара 95 центов, что я видел у винного стеллажа...

Эти мысли оборвались внезапно, и мне пришлось зажать рот ладонью, как будто я хотел заглушить звук отрыжки. На самом деле я пытался подавить нервное хихиканье, вызванное мыслью о том, чем я собирался защититься от щупалец, утащивших Норма. Я сам видел, как одно из них — причем маленькое — давило пачку собачьих консервов, пока та просто не лопнула.

— Дэвид? Что с тобой?

— А?

— Твое лицо... Ты выглядишь так, словно придумал что-то или очень хорошее, или совсем ужасное.

Тут меня как будто ударило.

— Брент, а где тот человек, который выбежал из тумана и кричал, что что-то схватило Джона Ли Фровина?

— С разбитым носом?

— Да, тот самый.

— Он потерял сознание, и мистер Браун приводит его в чувство какой-то ароматной солью из аптечки первой помощи. А что?

— Он сказал что-нибудь, когда очнулся?

— Продолжал что-то говорить про эту свою галлюцинацию. Мистер Браун отвел его в свой кабинет, а то женщины начали пугаться. Он пошел в общем-то даже охотно. Говорил что-то про стекла. Когда мистер Браун сказал, что в кабинете менеджера только маленькое окно, да и то забрано решеткой, он пошел охотно. Надо полагать, он все еще там.

— То, о чем он говорил, не галлюцинация.

— Конечно, нет.

— А тот толчок, что мы почувствовали?

— Тоже. Но, Дэвид...

Нортон напуган, напоминал я себе. Не перестарайся. На сегодня уже достаточно. С ним нужно полегче, потому что именно так он вел себя во время того дурацкого спора из-за земли. Сначала покровительственно, потом саркастически и, наконец, когда стало ясно, что он проигрывает, просто отвратительно. Не перестарайся, потому что он тебе нужен. Он, может быть, не способен завести свою собственную бензопилу, но если он скажет людям не паниковать, они не будут. Поэтому не перестарайся.

— Ты видишь вон те двойные двери за охладителем пива?

Он посмотрел и нахмурился.

— Брент, ты меня слушаешь?

Он рассеянно взглянул на меня.

— Извини, Дэйв. Что ты говорил?

— Ты видишь эти двери?

— Вижу, конечно. И что?

— Они ведут в складское помещение, расположенное вдоль всей западной стены здания. Когда Билли уснул, я пошел туда поискать, чем можно его укрыть...

Я рассказал ему все, скрыв только спорно том, стоит ли Норму выходить или нет. Я рассказал ему о том, что заползло в загрузочную дверь и чем все кончилось. Брент Нортон отказывался верить. Нет, он отказывался даже предположить, что такое может произойти. Я подвел его к Джиму, Олли и Майрону. Все трое подтвердили мои слова, хотя Джим и Майрон-цветок уже здорово накачались.

Нортон опять не поверил. Просто уперся.

— Нет,— сказал он.— Нет, нет и нет. Простите, джентльмены, но это совершенно невозможно. Или вы пытаетесь меня разыграть,— он одарил нас сияющей улыбкой, показывая, что не хуже других понимает шутки,— или вы все страдаете какой-то формой групповой галлюцинации.

Я начал терять самообладание, но все же сдержался. Мне нужно было думать о Билли и о том, что могло случиться или уже случилось со Стефани. Эти мысли грызли меня постоянно.

— Ладно,— сказал я.— Пошли. Там, на полу, остался кусок щупальца. Его отрезало дверью, когда мы ее закрывали. И там ты сможешь услышать их. Они шуршат у двери, словно ветер в зарослях плюща.

— Нет,— сказал он спокойно.

— Что? — Я действительно подумал, что ослышался.— Что ты сказал?

— Я сказал «нет». Я не пойду туда. У всякой шутки должен быть предел.

— Брент, клянусь тебе, это не шутка.

— Разумеется, вы решили пошутить,— сурово произнес он, потом посмотрел на Джима и Майрона, остановил взгляд на Олли Виксе, который выдержал его спокойно и бесстрастно, и наконец взглянул на меня.— Это то, что вы, местные, называете «животы надорвать можно»? Да, Дэвид?

— Брент... Послушай...

— Нет, это ты послушай! — голос его загремел, разносясь по магазину, и несколько человек, изнервничавшихся и бесцельно шатающихся по проходам, обернулись в нашу сторону.— Это шутка. Банановая кожура. И вы выбрали меня, чтобы я на ней поскользнулся. Никто из вас особенно не любит людей со стороны, так ведь? Вы все тут друг за друга. Так же, как случилось в тот раз, когда я потащил тебя в суд, чтобы получить то, что причитается мне по праву. Ты тогда выиграл, ладно. Ну как же? Ведь твой отец знаменитый художник, и это твой город, а я здесь лишь плачу налоги и трачу деньги!

Он уже не играл, отчитывая нас хорошо поставленным адвокатским голосом. Он почти кричал, готовый вот-вот совсем потерять контроль над собой. Олли Викс развернулся и пошел прочь со своим пивом. Майрон и Джим смотрели на Нортона с откровенным удивлением.

— И я должен идти туда и смотреть на какую-то резиновую игрушку за девяносто восемь центов, а эти два болвана будут стоять рядом и ржать?

— Эй, ты, полегче. Кого ты называешь болваном? — спросил Майрон.

— Я, если хочешь знать, просто счастлив, что дерево упало на твой лодочный сарай. Просто счастлив.— Нортон издевательски улыбнулся.— Его раздавило? Замечательно! А теперь прочь с дороги!

И он попытался отпихнуть меня, чтобы пройти. Я схватил его за руку и толкнул на охладитель.

— Прочисти уши и слушай, Брент. От этого зависят жизни людей. И жизнь моего ребенка для меня — не последнее дело. Так что ты лучше слушай, а не то, клянусь, я из тебя выколочу дерьмо.

— Ну, давай,— сказал Нортон, все еще улыбаясь с какой-то безумной бравадой во взгляде.— Покажи всем, что ты сильный и смелый и можешь избить человека с больным сердцем, который тебе в отцы годится.

— Вмажь ему! — прорычал Джим.— Хрен с ним и с его больным сердцем. Я думаю, что у этого паршивого нью-йоркского крючкотвора вообще нет сердца.

— Не лезь,— сказал я Джиму и наклонился к Нортону.— Прекрати кипятиться. Ты прекрасно знаешь, что я говорю правду.

— Я... ничего такого... не знаю,— сказал он, тяжело дыша.

— Если бы это случилось в другое время и в другом месте, я бы отвязался от тебя. Но сейчас ты напуган, и я не держу на тебя зла за твои слова. Я тоже боюсь, но ты мне нужен, черт побери! Дошло до тебя? Ты мне нужен!

— Отпусти меня!

Я схватил его за рубашку и встряхнул.

— Ты что, ничего не понял? Люди начнут выходить из магазина и наткнутся прямо на это чудовище! Понял ты наконец, черт побери?

— Отпусти меня!

— Нет. До тех пор, пока ты не пойдешь со мной и не посмотришь.

— Я сказал тебе — нет! Это все обман, шутка, и я не настолько глуп, чтобы...

— Тогда я потащу тебя силой.

Я схватил его за плечо и за шею. Шов рубашки на одном из рукавов не выдержал и с легким треском разошелся. Я потащил его к дверям склада. Нортон издал сдавленный крик. Поблизости собралось человек пятнадцать или восемнадцать, но никто не подошел и не собирался вмешиваться.

— Помогите! — закричал Нортон, выпучив глаза за стеклами очков. Его прическа снова рассыпалась. Люди шаркали ногами и наблюдали.

— Что ты кричишь? — прошипел я ему в ухо.— Это же всего лишь шутка. Именно поэтому я взял тебя с собой в город, когда ты попросил, и поэтому доверил тебе перевести Билли через автостоянку. Все потому, что у меня тут был заготовлен туман; я арендовал специальную машину в Голливуде за пятнадцать тысяч долларов и еще заплатил восемь тысяч за доставку — все для того, чтобы тебя разыграть. Прекрати вести себя как идиот и открой глаза.

— От-пу-сти! — провыл Нортон, когда мы были почти у дверей.

— Ну-ка, ну-ка! Что там такое? Что вы делаете? — расталкивая толпу, появился Браун.

— Заставьте его отпустить меня,— хрипло попросил Нортон.— Он сошел с ума.

— Нет. Хотел бы я, чтобы так было, но это не так,— вступился за меня Олли, и я был готов молиться на него. Он прошел между стеллажами позади нас и остановился напротив Брауна.

Взгляд Брауна упал на банку пива, которую Олли держал в руке.

— Ты пьешь! — произнес он, и в голосе его послышалось удивление, не лишенное, впрочем, нотки удовлетворения.— Ты потеряешь за это работу!

— Брось, Бад,— сказал я, отпуская Нортона.— Сейчас чрезвычайные обстоятельства.

— Правила пока никто не отменял,— самодовольно произнес Браун.— Я позабочусь, чтобы руководство компании узнало о случившемся. Это моя обязанность.

Нортон тем временем отбежал в сторону и остановился там, приглаживая волосы и заправляя рубашку. Взгляд его метался между Брауном и мной.

— Эй! — неожиданно крикнул Олли громким и басовитым голосом. Я никогда бы не подумал, что этот полный, но мягкий и скромный человек может говорить таким голосом.— Эй! Вы все! Идите сюда и слушайте! Это касается всех вас! — Он взглянул на меня спокойно и спросил, совершенно игнорируя Брауна:— Я правильно делаю?

— Да.

Люди начали собираться. Толпа зрителей, наблюдавших за моим спором с Нортоном, сначала удвоилась, потом утроилась.

— Вам всем следует кое-что узнать...— начал Олли.

— Немедленно поставь пиво на место,— перебил его Браун.

— Немедленно заткнись,— сказал я и шагнул к нему.

Браун тут же сделал шаг назад.

— Я не знаю, что некоторые из вас думают,— сказал он,— но могу пообещать, что все происходящее здесь будет доложено руководству «Федерал Фудс Компани»! Все! И я хочу, чтобы вы поняли, что за этим, возможно, последует судебное разбирательство!

Губы Брауна скривились в нервной гримасе, и мне стало его жаль. Он пытался справиться с ситуацией. Точно так же, как Нортон поставил сам себе мысленный барьер. Как Майрон и Джим, пытавшиеся превратить все в мужскую браваду: если мы починим генератор, туман сам разойдется... Браун поступал по-своему: он защищал магазин.

— Давай записывай фамилии,— сказал я.— Только молчи.

— Я запишу много фамилий,— ответил Браун,— и твоя будет в списке первой, ты, «богема».

— Мистер Дрэйтон должен сказать вам что-то важное,— объявил Олли,— и, я думаю, всем вам стоит прислушаться на тот случай, если вы собираетесь отправиться домой.

Я рассказал им обо всем, что произошло, примерно так же, как рассказывал Нортону. Сначала некоторые смеялись, но к концу рассказа всех охватило глубокое беспокойство.

— Это все ложь, как вы понимаете,— Нортон попытался голосом усилить значение своих слов, но перестарался. И этому человеку я рассказал первому, надеясь заручиться его умением убеждать. Как я ошибся!

— Конечно, все это ложь! — воскликнул Браун.— Бред! Откуда, по-вашему, взялись эти щупальца, мистер Дрэйтон?

— Я не знаю, но они есть. И...

— Я подозреваю, что они появились из этих вот пивных банок.

Эта реплика вызвала смех, но его тут же заглушил сильный скрипучий голос миссис Кармоди.

— Смерть! — выкрикнула она, и смеявшиеся быстро замолчали.

Она вошла в центр неровного круга. Ее канареечные брюки, казалось, сами излучали свет, огромная сумка болталась у массивного бедра. Черные глаза смотрели высокомерно и сверкали остро и зло, как глаза сороки. Двое симпатичных девчонок лет шестнадцати с надписями «Лесной лагерь» на спинах белых маек из искусственного шелка испуганно отскочили в сторону.

— Вы слушаете и не слышите! Слышите и не верите! Кто из вас хочет выйти наружу и убедиться самостоятельно? — она обвела взглядом всех собравшихся, потом посмотрела на меня.— И что вы предполагаете делать, мистер Дэвид Дрэйтон? Что, вы считаете, можно сделать?

Она осклабилась, словно персонаж из фильма ужасов, и продолжила:

— Это конец, говорю я вам! Конец всему! Перст божий вывел строку приговора не огнем, а туманом. Земля разверзлась и исторгла чудовищ...

— Остановите ее кто-нибудь! — нервно выкрикнула одна из девчонок, расплакавшись.— Я боюсь...

— Достаточно, миссис Кармоди! — Олли схватил ее за руку.— Хватит!

— Отпустите меня! Это конец, говорю я вам! Это — смерть!

— Все ложь,— убежденно сказал Нортон.— Вы просто сговорились, вот и все.

— В то, что ты рассказал, невозможно поверить,— заявил Браун.

— Ах так...— ответил я.— Пойдем на склад. Сам увидишь. И услышишь.

— Покупателям не положено...

— Бад,— устало сказал Олли,— сходи с ним.

— Ладно,— согласился Браун.— Мистер Дрэйтон, давайте наконец покончим с этим вопросом.

Оттолкнув двери, мы вошли в темноту.

Звук, идущий снаружи, был неприятный, даже зловещий.

Браун тоже это почувствовал, несмотря на всю свою твердолобую американскую манерность. Он тут же схватил меня за руку, дыхание его на мгновение перехватило, потом он снова задышал, но уже как-то хрипло.

Низкий шепчущий звук доносился со стороны загрузочной двери, почти ласкающий звук. Я провел ногой по полу, задел один из фонариков, наклонился, подобрал его и включил. Лицо Брауна застыло, хотя он еще ничего не видел, только слышал. Но я видел и мог представить себе, как щупальца извиваются и ползают по гофрированной стальной поверхности двери, словно живые лианы.

— Ну, что ты теперь думаешь? Невозможно поверить?

Браун обвел взглядом разбросанные коробки и пакеты.

— Это все они натворили?

— Да. По большей части они. Иди сюда.

Он с неохотой подошел. Я направил луч фонарика на сжавшийся свернутый кусок щупальца, лежавший рядом со шваброй. Браун наклонился.

— Не трогай,— сказал я.— Оно может быть еще живо.

Он быстро выпрямился. Я подобрал швабру, взяв ее за щетку, и потыкал щупальце рукояткой. На третий или четвертый раз оно разогнулось лениво, показав две целые присоски и неровный сегмент третьей. Потом обрубок молниеносно сжался и замер. Браун издал какой-то утробный звук, словно его затошнило.

— Достаточно?

— Да,— выдохнул он.— Пойдем отсюда.

Мы проследовали за прыгающим лучом к дверям и вышли в торговый зал. Все лица повернулись к нам, гул голосов стих. Лицо Нортона стало похожим на старый сыр. Глаза миссис Кармоди заблестели. Олли продолжал пить пиво, и по его лицу все еще сбегали капельки пота, хотя в магазине было уже не жарко. Двое девчонок с надписями «Лесной лагерь» на майках прижались друг к другу, как молодые лошадки перед грозой. Я видел только глаза. Так много глаз. «Я мог бы написать их»,— неожиданно подумал я, холодея. Не лица, а одни глаза в полумраке. Я мог бы написать их, но никто не поверит, что такое бывает в действительности.

Глава 6

Следующие несколько часов прошли словно во сне. За подтверждением Брауна последовала долгая полуистеричная дискуссия. Впрочем, может быть, она длилась не так долго, как мне показалось. Просто у людей возникла мрачная необходимость пережевать полученную информацию, взглянуть на нее со всех сторон и потрепать, как собака треплет кость, чтобы добраться до костного мозга. Люди начинают верить медленно. То же самое вы можете наблюдать на любом городском собрании в Новой Англии.

«Общество Верящих в Плоскую Землю» — так я обозвал группу людей во главе с Нортоном, не поверивших моему рассказу. Нортон снова и снова повторял, что всего четыре свидетеля якобы видели, как носильщика унесли «щупальца с планеты Икс». В первый раз это вызвало смех, но быстро приелось.

Наконец, когда дискуссия с «Обществом Верящих в Плоскую Землю», состоявшей из десяти человек, стала слишком острой, Олли не выдержал:

— Если вы нам не верите, мистер Нортон, это ваше дело. Я вам подскажу, что вы можете сделать. Вы выйдите через главный вход и пройдите за магазин. Там гора пустых банок из-под пива и бутылок от содовой. Мы с Нормом и Бадди выставили их туда сегодня утром. Вы прихватите пару бутылок, и мы убедимся, что вы действительно там были. Если вы это сделаете, я обещаю, что первый сниму и съем свою рубашку...

Нортон начал багроветь.

Олли продолжал добивать его тем же самым ровным мягким голосом:

— ...своими разговорами вы только вредите, вот что я вам скажу. Здесь есть люди, которые хотят пойти домой, чтобыудостовериться, что их семьи в порядке. У меня у самого сестра с годовалым ребенком дома в Нейплсе, и я, конечно, хотел бы проверить, как она там. Но если люди поверят вам и начнут расходиться, с ними случится то же самое, что с Нормом.

Но Нортон не принял предложения Олли, и никто не принял. Он и его маленькое «Общество», уменьшившееся теперь на несколько человек, отошли к прилавку с готовыми мясными продуктами. Один из них при этом задел Билли за ногу, и он проснулся.

Я хотел уложить его снова, но Билли прижался ко мне и прошептал:

— Не надо, папа. Пожалуйста.

Я разыскал тележку и посадил его на сиденье для детей. Это было бы забавно, если бы не его бледное лицо, темные волосы, сбившиеся на лоб, и грустные глаза.

В отсутствие «Общества Верящих в Плоскую Землю» дискуссия нашла себе новый громоотвод. И теперь в этой роли оказалась миссис Кармоди.

При тусклом освещении в своем ослепительно канареечном костюме, с раздувшейся сумкой и позвякивающей кольчугой бижутерии из черепаховой кости и адамантина, она здорово походила на ведьму. Лицо ее прочертили глубокие вертикальные морщины. Серые, мелко завитые волосы удерживались на месте тремя роговыми гребнями и были собраны сзади в пучок, а сжатые губы выглядели словно отрезок узловатого каната.

— Нет зашиты против воли Божьей! И того, что произошло, следовало ожидать. Я видела знамение. Здесь есть те, кому я говорила это, но нет таких, кто был бы настолько слеп, что не увидел бы сам.

— Ну и что? Что вы предлагаете? — перебил ее Майк Хатлен, член городского управления, хотя сейчас, в своей яхтсменской шапочке и «бермудах» с отвисшим задом, он на официальное лицо никак не походил. Он пил пиво, что теперь делали уже почти все мужчины. Бад Браун давно прекратил протестовать, но тем не менее записывал фамилии, стараясь уследить за всеми сразу.

— Предлагаю? — эхом откликнулась миссис Кармоди, поворачиваясь к Хатлену.— Я предлагаю, чтобы ты, Майк Хатлен, готовился встретить своего Господа.— Она обвела взглядом всех собравшихся.— Готовьтесь встретить своего Господа!

— Готовьтесь встретить кучу дерьма! — пьяным голосом пробормотал Майрон Ляфлер из-за охладителя.— Старуха, у тебя, наверно, язык подвешен посередине, чтобы ты могла трепать им с двух сторон.

Послышался одобрительный ропот. Билли нервно оглянулся, и я положил руку ему на плечо.

— Нет, я все-таки скажу свое слово! — прокричала миссис Кармоди. Верхняя губа ее вытянулась вверх, открывая кривые зубы, желтые от никотина, и мне вспомнились пыльные чучела животных из ее магазина, вечно лакающие воду из зеркала, изображающего ручей.— Сомневающиеся будут сомневаться до самого конца! Но чудовища заберут этого заблудшего! Чудовища из тумана! Мерзость из дурных снов! Ты сомневаешься? Тогда выйди на улицу!

— Миссис Кармоди, вам придется прекратить это,— сказал я.— Вы пугаете моего ребенка.

Какой-то мужчина с маленькой девочкой поддержал меня. Девчонка с пухлыми ножками и ободранными коленками прижалась лицом к его животу и закрыла уши руками.

— У нас есть только один шанс,— провозгласила миссис Кармоди.

— Какой, мадам? — вежливо спросил Майк Хатлен.

— Жертвоприношение,— ответила она и, мне показалось, улыбнулась в полумраке.— Кровавое жертвоприношение...

«Кровавое жертвоприношение» — слова будто повисли в воздухе, медленно поворачиваясь. Даже сейчас, когда я знаю, что это не так, я говорю себе, что она, может быть, имела в виду чью-нибудь собачку. Две как раз бегали по залу, несмотря на правила, запрещающие приводить собак в помещение магазина.

Она открыла рот, собираясь что-то добавить, но в этот момент небольшого роста мужчина в красных спортивных брюках и опрятной футболке ударил ее по лицу. Мужчина с аккуратным, словно по линейке, пробором слева, в очках — типичный турист из тех, что наезжают сюда летом.

— Немедленно прекратите эти грязные речи,— сказал он мягким невыразительным голосом.

Миссис Кармоди подняла руку к губам, потом вытянула ее в нашу сторону в молчаливом обвинении. На ладони была кровь, но ее черные глаза светились, казалось, каким-то сумасшедшим ликованием.

— Давно напрашивалась! — выкрикнула из толпы женщина.— Я бы и сама с удовольствием это сделала!

— Они доберутся до вас,— миссис Кармоди протянула к нам окровавленную ладонь.— Не сейчас... Вечером. Ночью, когда опустится темнота. Они придут в ночи и возьмут кого-нибудь еще... Ночью они придут! И вы услышите, как они ползут и скребутся. И когда они придут, вы еще будете умолять мать Кармоди подсказать вам, что делать.

Мужчина в красных спортивных брюках медленно поднял руку.

— Ну, ударь меня,— прошептала она, улыбаясь окровавленными губами.

Рука дрогнула.

— Ударь, если посмеешь.

Рука опустилась, и миссис Кармоди пошла прочь. Билли заплакал, прижавшись лицом ко мне, как только что плакала маленькая девочка.

— Я хочу домой,— сказал он.— Я хочу к маме.

Я утешал его как мог. Но, наверное, я мог не очень многое.

Перевел с английского А. Корженевский

Продолжение следует.

(обратно)

В полете — ископаемое

В это не верилось, но он действительно летел. Плавно взмахивая крыльями, ловя восходящие потоки в морозном декабрьском воздухе, над полем кружил огромный крылатый ящер — птерозавр.

Древние птерозавры — самые тяжелые животные, когда-либо пробовавшие летать. Последние из них исчезли около 70 миллионов лет назад. И вот — летит...

Собравшиеся внизу люди сосредоточенно следили за полетом. Очнулись они лишь тогда, когда крылатый гигант задумчиво покачнулся в воздухе и вдруг резко пошел вниз... Спасательная группа помчалась через поле, но рептилия рухнула, не дождавшись людей. Подбежавшие спасатели увидели обломки крыльев и покореженные механические внутренности. То, что в полете казалось живым существом, на самом деле было всего лишь добротно сработанной моделью, копией древнего летающего ящера.

Больше всех был расстроен неудачей Мак Креди — автор проекта и энтузиаст, опытный авиационный инженер. История эта началась для него в 1975 году, когда американский палеонтолог Ван Лэнгстон раскопал в национальном парке «Биг Бенд» (штат Техас) несколько огромных костей с удивительно тонкими стенками. Когда части костей сложили, получилось крыло птеранодона — такое название получили летающие ящеры с непомерно большими крыльями. Они вчетверо длиннее, чем у альбатроса и других известных нам летунов.

Конечно же, Мак Креди поехал взглянуть на находку. Удивляться было чему. Хотя крыло сохранилось только одно, нетрудно было определить размах крыльев: он достигал 11 метров. Это был самый крупный птеранодон, найденный до сих пор.

— Под такими огромными крыльями,— объяснил инженеру Ван Лэнгстон,— было подвешено маленькое туловище, просто мизерное по сравнению с ними.

— Интересно, как он крыльями махал? — задумался Мак Креди.— Это ему, пожалуй, было не под силу. Туловище очень маленькое... Скорее не летал, а планировал.

— А как же рыба? — возражал автор находки. Он перелистывал страницы энциклопедического издания.— Вот скелеты птерозавров, найденные на дне бывшего моря, далеко от берегов. Для того, чтобы полакомиться рыбой, наш птеранодон должен был стремительно бросаться на добычу сверху и пикировать в воду. Но если он не умел махать крыльями, как же этот ящер поднимался с водной глади? Смотрите: все кости — длинные, тонкие — скреплялись между собой очень подвижно. От четвертого крайнего пальца к телу и задней ноге тянулась кожистая перепонка — совсем как у летучих мышей...

Спор зашел в тупик, и Мак Креди решился на эксперимент: необходимо было построить модель птерозавра и испытать ее в полете. За дело взялась группа энтузиастов — ученые из Смитсонианского института в США. Работа нашлась для биологов, инженеров, палеонтологов и вообще для всех тех, кто хотел помочь птерозавру взлететь.

Проблемы возникали буквально на каждом шагу. Например, что покрывало тело летающих ящеров — шерсть или перья? Или оно было гладким? Сейчас ученые склоняются к тому, что покров все-таки был — он помогал сохранить тепло, а значит, аккумулировать энергию для полета. Перья обязательно оставили бы след на ископаемых останках. Значит — шерсть. Отсюда еще один важнейший вывод: летающие ящеры должны были быть теплокровными животными. Тогда их нельзя смешивать с рептилиями и надо выделить в отдельный класс... В общем, загадок у птерозавров много, и одной моделью их, конечно же, решить было нельзя.

Голову будущего летающего ящера решили сделать подвижной, чтобы ее тонкий клюв работал как руль поворота. В реальной жизни животное пользовалось для этой цели костяным гребнем на затылке, очень похожим на рыбий плавник. А вот с хвостом ящеру не повезло. По мере того, как совершенствовалась модель, хвост становился все меньше и меньше, пока не исчез совсем — в нем просто не видели толка. Вместо ног привинтили колеса, чтобы удобнее было приземляться.

Окончательный вариант модели был похож и не похож на изображения птерозавров, к которым мы привыкли. Вес — около 20 килограммов, размах крыльев — 4,5 метра. После первой неудачи пришлось сделать еще пятнадцать пробных моделей. Проверили по отдельности и электронику, и механику, миниатюрные мощные моторчики, крошечные гироскопы и аккумуляторы.

Наконец после многочисленных испытаний птерозавр снова стоял на летном поле. Мак Креди проделал необходимые манипуляции на пульте управления, и модель, медленно взмахивая крыльями, уверенно поплыла над головами своих создателей. Птерозавр удалялся на запад в лучах уходящего зимнего солнца. В это трудно было поверить, но он действительно летел.

Л. Тарасова

(обратно)

Оглавление

Край света

Вызов, брошенный Травиным

Чао лей, люди моря

Бабуши из Марокена

Как они жили

Канал при свете дня и белой ночи

Возвращение «Кирении»

Потомок «Арго»

Казацкая песня

Кто такие монегаски?

За синей птицей

Боги Долнослава

Дорожное знакомство

Жизнь в лесу. Необыкновенная история, рассказанная автору Габриэлом Циклаури.

Семья на термитнике

Стивен Кинг. Туман

В полете — ископаемое