Журнал «Вокруг Света» №11 за 1988 год [Журнал «Вокруг Света»] (fb2) читать онлайн

Раздумья на берегу Байкала

Едва ли найдется сегодня человек, равнодушный к судьбе Байкала. Прошло более года с тех пор, как было принято постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР «О мерах по обеспечению охраны и рационального использования Байкала в 1987—1995 годах». На состоявшемся в июле этого года совещании в ЦК КПСС, как сообщалось в печати, отмечали, что уже выполнено немало природоохранных мероприятий. Однако наиболее крупные задачи решаются медленно, поэтому чувство озабоченности положением дел на Байкале не должно покидать никого. Совет штаба ЦК ВЛКСМ на БАМе создал Фонд экологической защиты Байкала (ФЭЗ). Программа работы фонда достаточно широка и направлена на развитие инициатив молодежи: здесь и организация природоохранной деятельности, и финансирование ее, и экологическое, так сказать, шефство над стройками в бассейне озера, и пропаганда полезных инициатив, и осуществление программы экологического воспитания населения. Каждый человек, каждый коллектив в нашей стране, а также граждане и организации зарубежных стран могут принять участие в деятельности ФЭЗ. Добровольные взносы можно направлять на расчетный счет молодежного центра «Байкал» (№ 70037, Агропромбанк Нижнеангарского отделения Госбанка СССР) по адресу: город Нижнеангарск Северобайкальского района Бурятской АССР.

Впечатления от поездки в недавно созданный Государственный Забайкальский национальный природный парк

Небольшая рыбацкая деревушка Курбулик смотрит окошками на Байкал, точнее — на Чивыркуйский залив, за которым белеют Баргузинские гольцы. Стоит позднее, но теплое «бабье лето», начало октября, денек тихий и солнечный, в прибрежной тайге ярко желтеют лиственницы и березы, оттеняя суровую сумрачность хвойных деревьев. Лохматые кедры и остроконечные пихты смотрят с крутизны берегов в озерную голубизну. Вся округа овеяна благодатным покоем и предзимней грустью, она зовет в свои горные дали и располагает к долгим раздумьям...

Разумеется, довелось мне не только посидеть на берегу залива, созерцая красоту озера, но и побродить по тропам вдоль Байкала, ночевать у таежных костров под гольцами Святого Носа, плавать на рыбацких суденышках. Но из всех долгих дней на Байкале более всего, пожалуй, запомнились те часы, что провел я на чивыркуйском берегу...

Яркость заснеженных гольцов, золото осенней тайги, просторы небес — то совсем ясных, то облачных, то хмурых, наконец, сам Байкал, постоянно меняющий свои оттенки,— все это создает такую многообразную цветовую гамму, что поневоле вспоминается старая байкальская легенда, описанная в книге М. Жигжитова «Подлеморье».

«Когда-то, давным-давно, в устье Большого Чивыркуя жило племя охотников-тунгусов. Был у них великий шаман Курбул. Он надевал пестрый халат и, исполняя священный танец, вызывал добрых духов и богиню Бутады. Шаман ушел на Верхнюю Землю к небожителям, а людям оставил свое яркое одеяние и имя. Вот откуда этот удивительно красочный халат, которым укрывается залив на ночь, вот откуда и звучное название — Курбулик».

Сейчас этот залив чаще зовут Чивыркуйским. Многие знатоки Байкала считают, что нет на всем славном озере более богатого и красивого места, чем Чивыркуй с его бухтами, мысами и островами. Вот только некоторые их названия: бухты Окуневая, Сорожья, Крестовая, Змеиная, Крутая, Крохалиная; мысы Онгоконский, Фертик, Курбулик; острова Калтыгей, Бакланий или Шимай, Елена... Неподалеку от входа в залив лежат и самые таинственные острова Байкала — Ушканьи. Нынешний полуостров Святой Нос, соединенный с берегом низким перешейком, сравнительно недавно намытым рекой Баргузин, ранее был самым большим островом; его горные пики, словно зубья гигантской пилы, вздымаются более чем на полтора километра над водной поверхностью.

Байкал и сегодня полон тайн, вся история его изучения — это спор различных гипотез, столкновение научных версий и мнений. На новейших картах и схемах Байкала, например, всюду показан подводный Академический хребет, пересекающий байкальскую котловину от Ольхона до Ушканьчиков с продолжением к востоку до мыса Валукан. Ушканьи острова рассматриваются как вершины этого древнего хребта, опустившегося в озеро. А вот известный байкаловед В. В. Ламакин категорически отвергал существование этого хребта, считал, что Ушканьи острова образовались недавно в результате поднятия дна. Изучая динамику байкальских берегов и террас, он определил, что побережье Чивыркуйского залива, как и многих других участков, явственно опускается; ученый уловил невидимый простым глазом, но тревожно-напряженный ритм жизни сегодняшнего Байкала — проявляется он в необычно частых землетрясениях. Последнее, как известно, произошло совсем недавно — в декабре прошлого года.

А загадки байкальской топонимики? Неспроста, скажем, тот же Святой Нос назван именно так, и вряд ли стоит связывать это а относительно недавней историей Посольского монастыря и деревней Монахово (слышал я и такую версию). Позволю себе выразить решительное несогласие с наиболее официальным объяснением: будто бы «полуостров имеет форму гигантского носа» (как говорится в известном «Атласе Байкала» и книге Г. И. Галазия «Байкал в вопросах и ответах»). Дело, конечно же, в том, что «нос» — это мыс, а вот почему он «святой» — не может объяснить даже авторитетный знаток названий Сибири профессор М. Н. Мельхеев, автор книги «Топонимика Бурятии». Хочется предположить, что у аборигенов Байкала, эвенков, бурят и их предшественников — курыкан, гигантский горный мыс, или тем более остров, был издревле местом ритуальным, священным. На его побережье когда-нибудь наверняка будут найдены и древние захоронения, и «святые места» (места жертвоприношений, молений). В том же романе «Подлеморье» упоминается, например, «шаман-могила» на побережье Святого Носа, однако никто в Курбулике и Усть-Баргузине не мог мне сказать, где она находится. Позднее в Улан-Удэ я спрашивал о происхождении названия Святой Нос и археологов, и этнографов, но ни один из них не дал хотя бы приблизительного ответа. Буряты называют этот полуостров «Осетровый мыс» (Хилман-хушуун).

Если такие названия бухт, как Змеиная (с горячим источником, возле которого когда-то водились ужи), Сорожья (сорога — местное название плотвы) или Крохалинка (крохаль, птица) говорят сами за себя, если слово «Чивыркуй» профессор Мельхеев расшифровывает как «лесные заросли» (бурятское «шэвэрхуу»), то найти объяснение слову «онгоконский» мне пока не удалось...

Да, есть о чем поразмыслить, на Байкал глядючи. Я от многих слышал, будто человек, впервые оказавшийся у сибирского моря, испытывает не только чувство восторга от величия природы, но и безотчетный страх; объясняется это влиянием инфразвуков, которые возникают при малейшем волнении озера (такой же страх ощущает человек в момент даже отдаленного землетрясения). Сейчас уже не вспомню, было ли у меня такое чувство при первом свидании с Байкалом. Я приехал поездом из Иркутска осенью 1955 года — еще работала заброшенная ныне кругобайкальская дорога, поднимался к старому маяку над портом Байкал, потом, переплыв исток Ангары, бродил вокруг Листвянки. Помню удивительное рыбное изобилие на иркутском рынке (даже таймени лежали!), груды копченого и вяленого омуля чуть ли не у каждого дома в прибайкальских селениях, а вот насчет страха — не помню — разве что благоговейного! Тридцать с лишним лет миновало, для человека это ведь много, у Байкала же мерки иные: миг единый, не более. Но в этот «миг» вместилось такое, что и не снилось озеру за все прошлые века...

В конце 50-х годов из-за Иркутской ГЭС уровень озера поднялся на полтора метра, затопив прибрежные бухты и низины, леса на перешейке Святого Носа, нерестовые мелководья — соры. Какой урон понесла при этом живая природа, в частности, рыбные нерестилища, сказать теперь трудно, и в обширной научной литературе сведений об этом мало: непопулярная была тема. Во всяком случае, с тех пор резко сократилась численность бычка-желтокрылки, молодью которого питался ранее омуль, тогда же перестали гнездиться лебеди в Чивыркуйском заливе, исчез остров Чаячий на озере Рангатуй. Но эта беда была лишь прелюдией: в Байкальске, на южном берегу озера, разместился целлюлозно-бумажный комбинат — «гигант лесохимии», а на северном развернулась вовсю «стройка века», породившая город Северобайкальск, который предполагается ныне превратить в крупный индустриальный центр. Мне довелось видеть горестные диаграммы загрязнения Байкала, где первое место отведено реке Селенге с целлюлозно-картонным комбинатом на ее берегах, а за дальнейшие «соревнуются» между собой и комбинат в Байкальске, и зона БАМа, и выбросы Иркутско-Ангарского промузла, Гусиноозерской ГРЭС, города Улан-Удэ. Обозначены в том печальном ряду загрязнителей и старые поселки — Слюдянка с ее большой железнодорожной станцией и тысячами печных труб, Усть-Баргузин с рыбоконсервным заводом, Листвянка с новой гостиницей «Интурист» и многие другие.

Увы, не тот уже сегодня Байкал, не та в нем вода, не тот омуль. Страшное для гидробиологов слово «эвтрофикация», то есть насыщение воды органикой и смена коренных уникальных обитателей массовыми видами-космополитами, стало печальной реальностью в южной части озера и грозит всему водоему. Удастся ли сдержать, остановить и затем повернуть вспять этот грозный процесс, будут ли на этот раз проведены в жизнь правительственные постановления об охране Байкала — вот что сейчас более всего волнует и подлинных ученых, и всех, кому дорого славное море. А ведь это, хочется надеяться, большинство наших сограждан.

Есть, правда, сдвиги и к лучшему. В 1955 году на Байкале был единственный заповедник — Баргузинский, старейший в России, учрежденный в 1916 году. В недоброй памяти 1951-м его площадь была сокращена с 570 до 52 тысяч гектаров, такой она и оставалась до 1959 года. Нынешняя территория трех существующих заповедников — Баргузинского, Байкальского и Байкало-Ленского — приближается к миллиону гектаров, хотя лишь немногая часть этой площади приходится на побережье и вовсе малая — на акваторию. Одно время в ходу был призыв объявить заповедником весь Байкал — призыв явно утопический, ибо заповедание есть полное прекращение хозяйственной деятельности, а прекратить ее повсюду на озере невозможно, да и не нужно. Другое дело — ее регулирование, отказ от загрязняющего природу производства, от использования ядов и вредных химикатов в сельском хозяйстве, строгие правила природопользования. И, конечно же, развитие системы особо охраняемых природных территорий, не только заповедников как самой высокой формы заповедания, но и менее строгих — заказников, памятников природы, национальных парков, о которых начали говорить еще в 60-х годах.

...Я снова окидываю взглядом залив, темнеющий вдали остров Бакланий, на котором давно уже нет бакланов (впрочем, нынче весной, говорят, видели там пару птиц), смотрю, как скользит по гольцам тень набежавшего облачка. Непрерывно снуют по заливу рыбацкие катера, моторки, лодки... Чивыркуй — это своеобразный рыбный садок Байкала, его естественный рыборазводный завод. Ведь летом вода в этом мелководье прогревается, как у Черноморского побережья. Впрочем, здесь есть и другой, рукотворный цех для искусственного разведения омуля, он расположен как раз напротив Курбулика в устье реки Большой Чивыркуй. Точнее надо говорить не «есть», а был, потому что цех ликвидирован из-за убыточности, поселок почти заброшен — там остались мертвые, покинутые здания, а из котельной и со склада еще текут в речку тонкие нефтяные струйки. Об этом цехе говорят разное. Кто считает, будто он лишь зазря губил омуля, другие уверяют, что при хорошем хозяине цех мог быть и полезен. Одно время получила распространение идея полностью заменить естественное воспроизводство омуля в Байкале искусственным и тем самым победить браконьерство. Но масштабные преобразовательские планы, как это часто бывает, натолкнулись на прочное, хотя и молчаливое сопротивление самой природы. Ни мощные электрозаградители, ни до тонкостей разработанная технология рыбовоспроизводства не помогли достичь обещанного рыбоводами увеличения запасов омуля.

Чивыркуйский залив, так же как и самый крупный на Байкале Баргузинский, теперь входит в пределы созданного в конце 1986 года Забайкальского национального парка. Это уже второй в бассейне Байкала, первый же — Прибайкальский — был организован несколько раньше на землях Иркутской области, на юго-западном побережье озера.

Кто только не проектировал, не намечал национальные парки на Байкале! Институт географии АН СССР и Росгипроводхоз, Бурятский филиал Академии наук СССР и Ленинградский НИИ градостроительства, Иркутский сельскохозяйственный институт и ВНИИ охраны природы... Вообще же, если только перечислить все научно-проектные разработки, выполненные для блага Байкала, получится целая книга, а коли посчитать затраты на все это, цифра возникнет пугающая... Но жизнь на Байкале шла, да и теперь идет своим путем — совсем не так, как намечали проектировщики.

Наше счастье, что не все предначертания и проекты сбылись. Так, например, разработчики некой программы развития индустрии туризма на Байкале в середине 70-х годов начертали специальные «Предложения по застройке побережья озера Байкал», в соответствии с которыми только для одного Чивыркуйского залива предлагалось построить и гостиницу-пансионат, и турбазу, и мотель с кемпингом, и палаточный городок... Общий же «Сводный расчет долгосрочной программы застройки побережья озера Байкал» намечал обслуживание к 1990 году свыше 9 миллионов человек. В мечтах проектировщиков были трансбайкальские автомагистрали и гостиницы-небоскребы, заводы по изготовлению сувениров и художественных изделий, много чего еще иного-прочего. Бумага-то терпит.

Национальный парк предлагался в самых разных вариантах — от единого кругобайкальского до многочисленных отдельных участков. Но характерно, что почти во всех вариантах шла речь о Чивыркуйском заливе и Святом Носе как особо ценных, уникальных местах.

Уместно вспомнить, что впервые заповедание Святого Носа (правда, довольно условное) предложил в 1914 году Ф. Ф. Шиллингер, впоследствии один из первых советских деятелей на ниве охраны природы, а заповедание Ушканьих островов — Владимир Николаевич Сукачев, будущий знаменитый лесовод. В 1949 году академик Сукачев, редактор известной книги В. В. Ламакина о Байкале, вновь ходатайствовал о заповедании Ушканьчиков, но тогдашний начальник заповедного главка А. Малиновский наложил решительную отрицательную резолюцию. Только в 1960 году Совет Министров РСФСР вынес об этом специальное постановление, но оно осталось невыполненным.

Так или иначе, только сегодня на Байкале все-таки учреждены два национальных парка. В Забайкальский — он находится на территории Бурятской АССР,— кроме Чивыркуйского и Баргузинского заливов, входят и весь полуостров Святой Нос, и западные склоны Баргузинского хребта к югу от одноименного заповедника; общая территория парка составляет свыше 260 тысяч гектаров (с акваторией).

Здесь четко выражена вертикальная зональность растительности, ведь разность высот на небольшом отрезке от берега Байкала до хребта — водораздела местами превышает полторы тысячи метров. В лесном поясе преобладают темнохвойные, главным образом кедровые леса, вдоль побережья и по долинам рек растут лиственничники и сосняки. Выше, с подъемом в горы, господствует кедровый стланик, который характерен и для лесного, и для альпийского поясов. Горные лишайниковые тундры перемежаются с зарослями карликовых березок (ерники) и даурского рододендрона, а над всем этим высятся каменистые россыпи и гольцы. Это мир прозрачных озер, где зарождаются бурные реки, несущие свои чистейшие снеговые воды сквозь таежные фильтры к Байкалу; без этих речек не было бы и великого «моря»...

Растительность и фауна национального парка здесь почти такая же, как в заповеднике. Там и там обитают соболь и медведь, встречаются небольшие стада северных оленей, бродят маралы, есть кабарга, лоси, белки-летяги, пищухи, каменные глухари, рябчики... В гольцах можно обнаружить колонии черношапочных сурков-тарбаганов, увидеть белых и тундряных куропаток. Очень редки рептилии и амфибии, зато довольно обильна ихтиофауна, есть ценная рыба — хариус, ленок и таймень, в нижнем течении речек и заводях Байкала много омуля, сига, язей и других пресноводных рыб. Сумеем ли мы сохранить это живое богатство? Это — в какой-то мере, конечно,— зависит и от деятельности нового природоохранного учреждения.

Сегодня Забайкальский национальный парк уже вполне реальное госбюджетное учреждение, подчиненное Министерству лесного хозяйства БАССР, со своим штатом управления и лесной охраны, своими планами, заботами и с собственным транспортом. Есть у него пожарный вездеход, трактор и бортовой ЗИЛ-157, еще УАЗ-409, есть даже японский микроавтобус, старенький мотобот, несколько мотоциклов, лодочные моторы. Иной лесхоз позавидует.

...Смотрю, как низкобортный катер направляется прямо к нашему берегу. Нет, это не казенное судно, его своими руками собрал из всевозможных частей и деталей житель Курбулика, лесник национального парка Виктор Андреевич Белый. Вечером я с разрешения директора парка поплыву на этом катере в Онгоконскую бухту. Там недавно высадился «десант» нерповщиков из колхоза «Победа». Много лет подряд они базируются в период осеннего промысла нерпы именно в этой бухте. Сейчас на территории национального парка всякая охота вроде бы запрещена, хотя добыча рыбы колхозам официально разрешается. Промысел нерпы — тоже. Однако администрация парка считает нарушением устройство лагеря в Онгоконской бухте. «Ловить можете, а жить должны в деревне — в Курбулике, Катуни или Монахове»,— говорят колхозникам, они же предпочитают быть поближе к местам промысла. Конечно, устройство промыслового лагеря не украсит природу бухты, ведь там и зверей разделывают, и отходы промысла бросают. К тому же мыс Онгоконский, издали похожий на гигантского лохматого кабана, может хранить, по мнению ученых, археологические ценности. Хватит ли у работников парка прав и настойчивости, чтобы удалить со своей территории уже обосновавшихся «гостей»? Начал свою деятельность национальный парк с изготовления множества щитов-объявлений. У паромной переправы через реку Баргузин приезжающий видит прежде всего большой щит с яркой надписью: «Посещение национального парка без разрешения администрации запрещено, штраф — 30 рублей». При въезде в парк на шоссе установлен шлагбаум, возле которого всегда есть дежурные, и получить разрешение не составляет труда. Это дисциплинирует людей. Недаром в 1987 году — первом году деятельности парка — на его территории не возникло серьезных лесных пожаров. Загорания были, но их удалось своевременно выявить и затушить при помощи вертолета Ми-8, оборудованного специальным водосливным устройством.

Вспоминаю свои впечатления от путешествия по Святому Носу, они свежи в памяти, лишь накануне вернулся из тайги. Хороши прибрежные боры с густыми зарослями рододендрона (то-то красиво здесь в пору его цветения!), есть участки кедровников и пихтачей, годами, видно, немало бывает ягод, но все-таки более всего врезались в память горестные картины обширных гарей. Лесные пожары прошлись по всему полуострову, особенно свирепствовал огонь в тот год, когда здесь работала лесоустроительная экспедиция из Белоруссии (совпадение, конечно, не случайное...). Справедливости ради надо сказать, что один из современных исследователей Байкала, председатель Байкальского отделения Географического общества В. Н. Моложников, еще в конце 60-х годов писал, что на Святом Носу трудно найти место, не испытавшее влияние огня. Он предрекал тогда дальнейшее усиление пожарной опасности в связи с развитием вольного туризма и оказался прав. В 1981— 1983 годах выгорела подчистую чуть ли не треть лесов полуострова, очень сильно пострадали и заросли кедрового стланика в подгольцовой зоне. Гибель трудновосстановимых пригольцовых лесов и зарослей приводит к образованию каменистых пустошей, развитию снежных лавин, все это обедняет природу, в частности, животный мир. Именно из-за пожаров покинули полуостров дикие северные олени, меньше стало соболей, белок, глухарей. Что же касается бурых медведей, которыми всегда славился Святой Нос (их изобилие отмечали И. Д. Черский, С. С. Туров и многие другие известные ученые), то главная беда этих животных уже не в пожарах. Вот что писал В. Н. Моложников в 1974 году:

«Если в 20-е годы текущего столетия за один день на небольшом отрезке каменистой литорали Байкала встречали до десятка медведей, то сейчас даже за месяц плавания трудно увидеть и одного зверя. В 1967 году мы учли на полуострове (Святой Нос — Ф. Ш.) всего около 10 медведей... в скором времени медведь на Святом Носу может исчезнуть. Мы нашли до сотни петель и различных сооружений (кулемы, заборы) для ловли медведей. По северному Байкалу и Святому Носу распространена охота с лодки — браконьерский способ, дающий подранков».

Не только с лодки, говорят местные жители, но и с катеров, причем из нарезного оружия. Проплывая мимо полуострова, лихие ловцы высаживаются на берег и настораживают петли, которые зачастую даже не проверяются. Все побережье Святого Носа, рассказывали старожилы, усеяно костями погибших от пуль и петель медведей. Правда, полностью этого зверя не истребили, сейчас его здесь, вероятно, несколько больше, чем двадцать лет назад. Будем надеяться, что, дожив до создания национального парка, «хозяин тайги» восстановит свою численность.

Свежие сплошные и частичные гари на Святом Носу сейчас, увы, самый распространенный пейзаж. Здесь работает теперь леспромхоз, проводит санитарные рубки, чтобы не дать распространиться по тайге лесным вредителям, жукам-дровосекам и короедам. Мера вынужденная, вероятно, правильная, однако очень горько видеть в глубине национального парка работу мощной лесорубочной техники, в том числе машин ЛП-49, запросто подхватывающих ствол дерева и укладывающих его на свой железный загривок...

«Вся тайга есть гарь в разных стадиях возобновления»,— вспоминаю я то ли печальный, то ли оптимистический афоризм профессора Василия Николаевича Скалона, неутомимого защитника Байкала.

В его иркутской квартире довелось мне в 50-х годах встречаться и с Василием Васильевичем Ламакиным, оба они, помнится, вкусно, «по-московски» пили чай вприкуску и дружно ругали некоего аспиранта (ныне известного ученого и администратора), который из высоких научных целей спилил по берегам Байкала все старые деревья, дабы уловить по их годовым кольцам колебания климата. Самый старый кедр был свален им в устье Чивыркуя, а самая могучая лиственница — на мысе Погонье, всего же изучено — со смертным, разумеется, исходом — более полутора тысяч образцов. Диссертация вышла на славу, зато Байкал обеднел...

Вспоминаю вслед за Скалоном и Ламакиным Владимира Николаевича Сукачева, Георгия Георгиевича Доппельмайра, основателя Баргузинского заповедника, Сергея Сергеевича Турова — все они, увы, ушли вслед за великим шаманом Курбулом куда-то к Верхним Людям, или на Верхнюю Землю, и как-то пусто стало без них на этом свете...

Заставляю себя вернуться на грешную землю к сегодняшним делам Забайкальского национального парка. По своим природным условиям и особенностям он, возможно, красивейший в стране, но нынешнее состояние его довольно сложное и трудное.

Сейчас там работает более пятидесяти человек, а со временем должно быть втрое больше. Руководит этим коллективом опытный специалист, лесовод Олег Леонидович Попов, который ранее был директором лесхоза здесь же, в Усть-Баргузине. Его помощники — главный лесничий Виктор Никитич Шурыгин, старший охотовед Евгений Дмитриевич Овдин, лесничий из Курбулика Сергей Петрович Домбровский — тоже не новички в своем деле, хотя и моложе своего начальника. Все они пришли работать, что называется, по зову сердца, полны желания испытать себя в новом для них — да и не только для них, можно сказать, для всех сибиряков! — деле становления одного из первых горно-таежных национальных парков.

Первый наш разговор с этими людьми происходил в поселке Усть-Баргузин, в невзрачной на вид, явно временной конторе парка на улице Набережной неподалеку от паромной переправы через реку Баргузин.

— Казалось бы, сейчас должно все быть проще, чем в лесхозе,— говорил Олег Леонидович. — Ведь у нас нет планов рубок и лесохозяйственных работ, никаких цехов ширпотреба, просто благодать! Но зато наша ответственность возросла неизмеримо. Нам доверено сберечь и украсить один из самых ценных участков Байкала... Как это сделать? Просто взять все под замок и никого «не пущать»? Это и нереально, и неправильно. В национальный парк должны приходить люди — отдыхать, познавать природу. Но начинать вынуждены со строгостей и запретов, надо преодолевать сложившееся потребительское отношение к тайге. В ней видят бездонную кладовую, откуда каждый может черпать двумя руками. Нравы наши местные, прямо скажем, варварские.

— Да вот, хоть бы вчера, возвращаюсь из Курбулика,— продолжал Попов,— слышу выстрел у самой дороги. Остановился, смотрю: «Жигуленок» стоит в ягоднике, костер, конечно. Мама бруснику собирает, а папаша тем временем натаскивает сынка-первоклассника в стрельбе из дробовика по бутылкам... «Я же не браконьер,— заявляет он с гордостью,— мы всей семьей культурно отдыхаем на природе». Так и не мог я его заставить, чтобы все осколки до единого подобрал и объяснил бы сыну, какая от них беда может быть в сухое время. Ведь стекло солнечный луч фокусирует, как линза, поджигает сухой мох, да и животное может искалечиться... Что же делать с такой психологией? Но видеть в каждом отдыхающем и туристе врага тоже неверно, следует не столько запрещать, сколько создавать условия для нормального отдыха. С турбазы Максимихинской, например, к нам на Святой Нос люди вдоль озера идут, однако они больше горестных эмоций наберутся, чем радостных. Им надо и отдохнуть, и поесть, и переночевать, но ничего для этого не приспособлено, все только предстоит сделать, а ведь у нас госбюджет, мы на твердой зарплате, никакой финансовой самодеятельности нам не разрешат...

Конечно, нельзя не согласиться с мнением О. Л. Попова и других специалистов, выступающих против «неприкосновенности» озера и его берегов. Туризм на Байкале, безусловно, должен развиваться. Но туризм на озере вообще и в национальном парке — это не одно и то же.

Что касается Байкала в целом, следует, на мой взгляд, дать для начала людям возможность увидеть его не с асфальтовой смотровой площадки у Листвянки, а во всем многообразии; для этого нужно прежде всего — движение. И совсем не обязательно сооружать новые магистрали, строить трассы или канатные дороги. Сколько радости доставляло когда-то туристам плавание по Байкалу на стареньком пароходе «Комсомолец»! Он не спеша ходил от одного пункта к другому, людей набивалось на него видимо-невидимо, и каждому находилось местечко. А сейчас суда на подводных крыльях (кстати, экологически вредные) бегают лишь от порта Байкал до Северобайкальска и то не во всякую погоду. Нет регулярного движения и по уникальной кругобай-кальской железнодорожной магистрали. Вот и царит рекреационная вакханалия, когда каждый катер, каждое плавсредство облеплено, словно ракушками, туристами-водниками с байдарками, плотами, яхтами, когда каждый действует и злодействует на свой страх и риск, когда байкальские берега штурмуются и с воды, и с суши, и даже с воздуха...

Хороший хозяин нужен сегодня Байкалу, он должен решать на современном уровне все его проблемы, в том числе и развития туризма. А суть их (как и национальных парков, если сказать откровенно) экономическая: люди рады бы заплатить не только за дорожный сервис, но и за пользование природными благами, однако же чаще всего никто не хочет брать у них денег — даже при великом богатстве куда как проще оставаться бедняками, сидя на прочном, хотя бы и малом, госбюджете.

Теперь о туризме в национальном парке. Мировой опыт свидетельствует, что совместить на одной и той же территории туризм и отдых с охраной природы очень трудно. Вся система национальных парков страны (а первый из них, Лахемааский в Эстонии, возник лишь в 1971 году) еще не сформировалась, не нашла себя. Об этом свидетельствует поток критических материалов в прессе, в частности, о столичном парке «Лосиный остров». Сказывается и зависимость парков от хозяйственных инстанций, и разноречивость научно-методических подходов к их деятельности.

Территория Забайкальского парка в значительной мере занята дикой тайгой, в которой иные специалисты склонны по-прежнему видеть не драгоценное достояние государства, а как бы «бросовые земли», которые необходимо срочно «освоить». И вот возникают, начинают оформляться в чьих-то ответственных головах планы строительства в Чивыркуйском заливе гостиницы «Интурист», причем не где-нибудь, а в живописной бухте Сорожья между Курбуликом и Катунью. Пока что там имеется только временная стоянка туристов, для которых нынешним летом поставили дощатые общественные туалеты. Мера, заметим, правильная, но почему же эти сооружения стоят возле самого уреза воды, отнюдь не украшая прибрежный ландшафт? Казалось бы, сущий пустяк, на него и внимания никто не обращает, но ведь именно так и проявляется экологическое бескультурье (да и санитарное тоже), которое подчас оказывается губительным для природы.

Но гостиница «Интурист» уже не временная стоянка с кострищем и дощатым туалетом. Это дорога, коммуникации, очистные сооружения и прочее. Проектанты, конечно, могут сказать немало красивых слов о культурно-оздоровительных задачах парка. Но вспомним, ведь и завод в нынешнем Байкальске тоже строился ради высоких принципов и с весьма громкими словами.

Чивыркуйский залив — это сердце байкальской природы, и его надо всячески оберегать от любых дополнительных нагрузок и напастей. Вот почему так тревожат замыслы, исходящие от Союзгипролесхоза и Ленгипрогора, работающих над проектом устройства Забайкальского национального парка. Задача его вовсе не в том, чтобы «окультурить» ныне дикое побережье Байкала, он призван прежде всего сохранить его первозданную природу.

Очень настороженно относятся жители Курбулика к уже разработанным планам развития этого поселка и прокладке сюда автодороги (в Курбулике намечено поместить конторы двух лесничеств национального парка). Такое строительство неизбежно нанесет немалый ущерб, а главное — откроет доступ в глубь территории Святого Носа, на побережье залива, на те участки, которые пока еще труднодоступны. Проектировщиков и работников национального парка, ратующих за благоустройство деревни Курбулик, за трассы и комфорт, можно понять. Действительно, для многих людей так будет удобнее. А для природы? В национальном-то парке ее интересы, казалось бы, должны быть на первом плане. Ведь центры лесничеств можно было бы разместить не в Курбулике, а в Монахове, куда уже сейчас проходят автомашины.

Главным принципом для парка должна стать великая «заповедь Гиппократа»: не вреди, не сделай хуже, чем есть.

Кто спорит, и в национальном парке должны быть кемпинги, гостиницы и турбазы. Но разве мало места для них хотя бы на побережье огромного Баргузинского залива с его пока пустынным на большом протяжении берегом? Почему же возникает неуемное желание обязательно добраться до самых дальних, заветных мест, приблизить их, обжить и освоить? Когда строители БАМа говорят, что пришли на пустое место, где была одна тайга, их можно простить за экологическое невежество, они не понимают, что таежная фабрика жизнеобеспечения важнее сейчас, чем иные достижения прогресса. Но когда удар тайге наносят проектировщики национальных парков, этому нет оправдания.

И других проблем у парка немало. Пока его «власть», по сути, распространяется только на сушу, на таежные угодья, где раньше охотились промысловики, а теперь — сами охранники, работники парка. Они это делают с благословения науки — для регуляции численности зверей. Но, думается, можно повременить с «регулированием». Не мешало бы дать зверью и птицам отдохнуть в парке от многолетнего преследования — во всяком случае, на территории многострадального Святого Носа. Тем более что научная работа в парке только начинается...

Заповедные участки пока не выделены. Ими должны стать в первую очередь Ушканьчики и все острова Чивыркуйского залива, а впоследствии и такие уникальные места, как мелководья вокруг Большого и Малого Калтыгея и дивная Онгоконская бухта. Сегодня этот шаг, к сожалению, нереален, потому что здесь ведется интенсивный лов рыбы и нерповка. Но в будущем... Мне вообще виделся бы в будущем единый национальный парк на Байкале и более того — единый межведомственный хозяин этого озера.

...Тихо угас день, наступил вечер, а за ним пришел и черед лунной ночи. В каждой местности, как известно, «своя» луна, и эта, чивыркуйская, такая полная и яркая на фоне чернеющих гор, бросающая блики на поверхность притихшего залива, была поистине прекрасна. Позднее набежали на нее негустые облачка, она виднелась сквозь ветви большой лиственницы, уцелевшей от изучения, и этот волшебный рассеянный свет, казалось, уносил из души все тягостное...

Свидание с Чивыркуйским заливом произвело на меня, человека, многое повидавшего, впечатление огромное. Давно не проникала в душу такая благодать, не доводилось зреть такой могучей природной красоты. Удастся ли сохранить ее национальному парку?

Озеро Байкал

Феликс Штильмари, кандидат биологических наук

(обратно)

Токио: час за часом

Скоростные автомагистрали на высоте 30—50 метров над землей, бешеный поток машин, отгороженные от шоссе звукопоглощающей изгородью опрятные поселки, бетонно-деревянные лабиринты — Токио. Другой ритм, другие люди, другой воздух. Все это таким мощным потоком нахлынуло на нас, что сразу же оглушило, а потом поставило в тупик: как осуществить заранее намеченную идею... взять интервью у одного из крупнейших мегалополисов мира? Вечером в номере мы устроили совет, чтобы выработать стратегический план, поскольку от мысли о постепенном дружеском знакомстве с гигантом пришлось отказаться. На это ушло бы не меньше года, а нас поджимали жесткие сроки журналистской командировки.

После долгих споров мы пришли к мысли, что лучший способ в короткий срок познать Токио — прожить его жизнью в течение 24 часов. Ходить, смотреть, дышать, не спать...

Утвердив план, мы бодро покинули наши уютные номера и отправились в поход. Двери бесшумного скоростного лифта открылись, уже задремавший было молодой швейцар в голубой униформе удивленно взглянул на сумасшедших иностранцев-полуночников, но тут же отвесил почтительный поклон: «Пожалуйста, господа, дерзайте...»

00.00.

Прохладный ветерок, набегавший с Токийского залива, раскачивал пузатые красные фонари «тетин» у фанерно-бумажных ресторанчиков. С 23 часов гаснет ослепительно яркая неоновая иллюминация на центральных улицах города (что ни говори, капиталисты рачительные хозяева), и он погружается в полумрак, прорезанный лишь нитями освещенных автострад. Мы брели по тротуарам, замусоренным и безлюдным, прислушиваясь к дыханию города. Он не спал и в этот полночный час. В подворотне группа молодых парней сортировала утренние выпуски газет. Когда пачки были аккуратно разложены, их погрузили на багажники велосипедов и помчали к адресатам. За поворотом бригада рабочих при свете прожекторов латала асфальтовое покрытие — днем это сделать невозможно из-за бешеного потока машин. Уличные бродяги деловито инспектировали содержимое баков, выставленных возле ресторанов. Некоторые из них громоздили на самодельные тележки горы картонных коробок, которые здесь охотно принимают в специальных пунктах. В часовом магазине дружно пробили, прозвенели, прокукарекали часы...

02. 00.

В сорока минутах ходьбы от Гиндзы за кварталами, отвоеванными у моря, начинается Токийский порт. Мы услышали издалека пыхтение лебедок и кранов, сопение сотен автопогрузчиков и автокаров, гудки теплоходов. У пакгаузов сновали докеры в желто-синих касках и жилетах. С панамского сухогруза сгружали древесину, с филиппинского — фрукты, с китайского танкера перекачивали нефть. По мере того как на бетонных причалах росли горы заморских товаров, увеличивалось и число «муравьев» в желто-синих касках, которые, орудуя мини-погрузчиками, набрасывались на них со всех сторон и растаскивали по пакгаузам. На громадной площадке, где плотными рядами теснились кубики контейнеров, тоже вовсю кипела работа: одни грузили на борт судов, другие — на автомашины, словно конвейерная лента, непрерывно подползавшие к терминалу.

— Сколько контейнеров вы обрабатываете за смену? — спросили мы у бригадира, лихо командовавшего разгрузкой американского судна.

— Примерно около полутора тысяч.

— А сколько человек в бригаде?

— Тридцать. Мы обеспечиваем весь фронт работ — от погрузки-разгрузки контейнеров до их сортировки и складирования. Правда, среди нас лишь восемь человек — постоянные докеры порта, остальные — поденные рабочие.

— Есть ли разница между вами и поденщиками?

— Да, и в квалификации, и... в зарплате. Простите, но мне нужно следить за работой,— извинился, отходя, бригадир, удивленно поглядывая на невесть откуда взявшихся ночных визитеров.

04.00

Если в Токийском порту работа идет круглосуточно, то на рыбном рынке она начинается задолго до рассвета. Когда-то здесь плескались волны Токийского залива. Но в XVII веке дно было поднято, и по соседству с Гиндзой возник гигантский оптовый рынок Цукидзи, что значит «осушенная земля».

Зрелище, открывшееся нам в предрассветные часы, было потрясающим. Сотни автокаров, тележек и тачек с удивительной в такой тесноте скоростью перевозили крупных тунцов, лососей и множество другой рыбы.

К пяти часам щедрые дары океана уже были разложены на прилавках. Сверкала медью чешуя свежей рыбы, переливались в садках перламутром раковины, будто сошли с полотен старых голландцев гигантские ярко-красные омары. В аквариумах плавали кальмары и креветки, а в плетеных соломенных корзинках ждала покупателей деликатесная икра.

Целый легион торговцев-оптовиков, многие из которых пришли сюда в полночь, чтобы проинспектировать улов и прикинуть цены, расположился в своих павильончиках. На их каскетках крупными иероглифами написаны названия фирм. Ровно в пять часов начались торги. На рыбные подмостки, тускло освещенные голыми лампочками, поднимаются распорядители аукциона.

— Року-року (шесть-шесть), року-ити (шесть и одна десятая), року-ни (шесть и две десятых)...— раздаются их размеренно-монотонные голоса. В ответ оптовики выбрасывают вверх пальцы, назначая свою цену, причем все это делается с такой быстротой, что на сделку уходит всего несколько минут.

Подобный бешеный темп — суровая необходимость. Ведь в торговых операциях на этом рынке ежедневно участвуют более 70 тысяч человек. Малейшая заминка — и последствия были бы весьма плачевными, если учесть, что через Цукидзи проходит 90 процентов морепродуктов, потребляемых жителями Токио. Их ежедневная стоимость — более 10 миллионов долларов. Заметим, что в среднем японец съедает более 50 килограммов рыбных продуктов в год.

Избыток ручного труда на рыбном рынке — некий анахронизм в индустриальной Японии. Тем не менее это прекрасно отлаженный человеческий конвейер, где все, что дает море, проходит сортировку через десятки рук и благодаря четкой специализации и высокому профессионализму каждого из звеньев, без промедления попадает на прилавок, правда, цена при этом возрастает в семь-восемь раз!

— Сегодня на рынок поступило неожиданно много рыбы,— огорченно поделился с нами пожилой рыбак из деревни Ураясу.— Этим воспользовались перекупщики, сбившие цены. Что ж, может быть, повезет в другой раз...

К восьми утра торги на Цукидзи были окончены. И на прилавках, словно по мановению волшебной палочки, появились горы аккуратных коробочек и пакетов с уже расфасованной рыбой и другими дарами моря.

09.00.

Думаем, в Токио с его городами-спутниками, насчитывающими более 20 миллионов жителей, не нашлось, кроме нас, никого, кто бы сразу же после рыбного рынка направился в «храм капитализма» — биржу. Массивное ультрасовременное здание биржи построено три года назад в районе Нихонбаси. В вестибюле звенящая тишина. Швейцар вопреки традиционной японской любезности едва удостоил нас кивка головы, указав путь к скоростным лифтам, в мгновение ока доставившим в «гостевой» сектор биржи. Там, с галереи, что нависает над залом площадью более полутора тысяч квадратных метров, мы смогли наблюдать «великое таинство», которое оказалось не под силу средневековым алхимикам: превращение бумажек в золото.

В центре зала расположены пять овальных площадок, окруженных барьерами. Это так называемые операционные посты. Вдоль стен амфитеатром установлены столы с телефонами и дисплеями — места брокеров, представителей маклерских компаний. Остальное пространство заполняла гудящая, как пчелиный рой, толпа «бадати» — молодых людей, которые с помощью совершенно непонятных для непосвященных знаков, подаваемых пальцами, практически осуществляют все сделки на бирже.

Насколько мы могли заключить из пояснений завсегдатаев-японцев на галерее, биржевая «кухня» в принципе проста. Когда маклерская компания получает от клиента приказ скупить или продать акции, она немедленно по телефону или через дисплей передает его брокерам в операционном зале. Теперь главное — как можно быстрее сообщить об этом лицу, регистрирующему сделки. Даже секунды промедления могут решать многое. Брокеры передают этот приказ бадати, одетым в темно-синие пиджаки. Шум не позволяет брокеру порой даже докричаться до «синих пиджаков». Тогда в ход идет отработанный язык жестов.

Но вот указание передано. «Синие пиджаки» срываются с места и устремляются к операционным постам, где сидят невозмутимые и сосредоточенные«саитори» — комиссионеры, перекупщики, одетые в коричневые пиджаки. Они и фиксируют поступивший заказ. Здесь же, на операционном посту, находятся специальные служащие биржи, следящие за правильностью работы саитори. В их задачу входит также ввод всей поступающей на пост информации в компьютеры, моментально выдающие данные на табло, размещенные по периметру зала.

Покидая биржу, мы купили свежие японские газеты. На деловых страницах сообщалось о курсах акций, прибылях крупнейших компаний страны. А в самом углу втиснулось крохотное сообщение: в возрасте 36 лет покончил жизнь самоубийством Наити Комура, который разорился на бирже.

10.00.

Наконец-то! Сквозь дымку облаков вновь выглянуло солнце, щедро рассыпав лучи по стеклянным фасадам зданий. Город заискрился красками, зазеленел островками скверов и парков.

Который час мы бродим по улицам, а на туфлях практически нет пыли. Что же, выходит, наши коллеги, ярко описавшие токийский невыносимый смог и мертвые реки, преувеличивали?

За ответом мы решили обратиться в столичный муниципалитет.

Нас принял заместитель начальника отдела по охране окружающей среды Тихара Симадзаки. Он рассказал, что и смог, и загрязнение токийских рек, в коих исчезла рыба, и вырубленные зеленые насаждения — все это имело место в 50-х и 60-х годах. Три крупнейшие реки столицы — Тама, Канда и Сумида — стали тогда жертвами процесса индустриализации и оказались настолько загрязнены, что в городе создалась угроза нехватки воды. Токийский залив в конце 60-х годов также превратился в «мертвое море».

Первой тревогу забила общественность. В различных районах города стали появляться добровольные организации «За охрану природы». В настоящее время их насчитывается в Токио свыше 500. Под их давлением в 1970 году парламент одобрил «Закон об основных мерах против загрязнения окружающей среды», а в 1971 году было создано Национальное управление по охране окружающей среды, которое было наделено самыми широкими полномочиями для выполнения своей миссии.

Муниципалитет одобрил систему высоких штрафов для фирм-нарушителей. Предприятия химической и тяжелой промышленности были переведены из черты города в другие районы. На оставшихся проведена реконструкция и установлено оборудование для очистки воздуха, прекращен сброс отходов в реки. Предприниматели, которые не пожелали раскошелиться на очистные сооружения, посчитали выгодным перетащить свои дымящие фабрики в другие страны Юго-Восточной Азии. Там воздух и вода еще чисты, а население готово жертвовать здоровьем и согласно на любую работу.

— Уже в 1972 году,— рассказывает Тихара,— мы подвергли штрафам свыше шестисот крупных и средних компаний, а так как каждой из них в среднем пришлось заплатить по десятку миллионов йен, выбора у нарушителей на было. Правда, и поныне положение с чистотой воздуха, особенно в летние месяцы, не такое уж идеальное, но прогресс очевиден...

Можем подтвердить, что чадящих заводских труб в Токио теперь не увидишь. По берегам рек терпеливо стоят люди с удочками — рыба вернулась в здешние реки. А по глади Токийского залива утром и вечером ходят специальные тральщики, собирающие мусор, мазут и другие отходы. Словом, японцы быстро осознали, что загубить природу легче, чем вернуть ей первозданный облик, и, раз сделав ошибку, теперь всеми силами пытаются не допустить ее вновь.

Перекресток в районе Маруноути. Полицейские-регулировщики на мотоциклах. Взмах полосатой палочки, и большегрузный грузовик прижался к обочине. Вежливые поклоны, водителя просят не заглушать двигатель. Проверка двигателя на токсичность. Стрелка прибора, что в руках одного из полицейских, показала: токсичность выхлопа в пределах нормы. Все в порядке, доброго вам путешествия!

Жители столицы панически боятся ядовитого выхлопа четырех миллионов автомобилей с неотрегулированными двигателями. Кстати, наш коллега, советский журналист, работающий в Японии, рассказывал, как несколько лет назад в посольство СССР в Токио привезли «Лады» для дипломатического персонала. Во время техосмотра состояние их двигателей было признано не соответствующим японским стандартам, и пришлось потратить сотни тысяч йен, чтобы довести их до здешней нормы.

После утомительного хождения по асфальтовым лабиринтам приятно укрыться в изящной зелени типичного японского парка. Их в городе больше шести тысяч. Причем большинство разбито еще в прошлом веке. И все-таки в среднем на каждого токийца приходится лишь 4,7 квадратного метра зеленых насаждений, что намного меньше, чем в Москве, Париже или Лондоне. Ничего не поделаешь, сокрушенно качают головой местные жители, слишком много людей, слишком мало земли. Однако согласно генеральному плану развития парков в будущем на каждого токийца должно приходиться по 20 квадратных метров парковой площади. Цель пока нереальная, вздыхают работники муниципалитета. Если к 2000 году удастся довести этот показатель до шести квадратных метров, и то будет хорошо. Поэтому каждый клочок природы в Токио сейчас тщательно ухожен. На тротуарах, в клумбах высажены цветы и... цветная капуста, которая здесь также используется для озеленения. Вдоль эстакад зеленой стеной растут «цуцудзи» — местная очень живучая разновидность азалий.

В парках царит идеальная чистота. В Киёсуми, например, мы наблюдали, как сотни токийцев, вооружившись биноклями и фотокамерами, разглядывали диких уток на небольшом живописном пруду. Одна пожилая супружеская пара расположилась у самой воды, установила на треногу большой телевик и поочередно заглядывала в него, наслаждаясь зрелищем утиного выводка. «Цените природу, без нее вы ничто»,— поучал небольшой, но яркий плакат близ скамейки со старичками.

Уже при выходе из парка мы натолкнулись на группу школьников. Они подстригали кустарник.

— Мы все живем по соседству и состоим в молодежной организации «За сохранение природы»,— бойко сообщил восьмилетний школьник Таро.— Мы сажаем деревья, очищаем парки от мусора, высаживаем цветы. Мне очень нравится ухаживать за растениями, у нас перед домом маленький садик, за ним следят мама, я и мой младший братик.

12.20.

Ленч. Тысячи сине-черно-серых пиджаков и темно-голубых юбок выплескиваются на улицы Токио. Всего несколько минут назад люди были поглощены работой и только ею; теперь официальные выражения лиц постепенно сменяются человеческими. Все спешат в ближайшее кафе, ресторанчик, чтобы хоть на двадцать минут вырваться из «группы», во имя которой они жертвуют не только рабочими часами, но и досугом. Токио обедает с оглядкой на часы, поэтому не отрывайте честных тружеников на пустые разговоры во время перерыва. Через несколько минут прозвучит мелодичная трель, созывая всех на рабочие места.

Центр Токио. Район Нидзюбасимаэ. Ресторанчик «Тамбая» — один из старейших в городе, основан 350 лет назад. Типично японский стиль: циновки-татами, низенькие столики, преимущественно рыбные блюда, лучшее — печеный угорь.

— Есть завсегдатаи у вашего заведения? — спрашиваем у заведующего рестораном господина Такамуры.

— Конечно. Мы гордимся, что наши постоянные посетители — в основном очень респектабельная публика: политики, служащие крупных компаний, депутаты парламента. Ведь по соседству расположены главным образом правительственные учреждения. Наш ресторан относится к высшей категории, поэтому цены здесь достаточно высокие.

— А что делать тем, кому они не по карману?

— Ну к их услугам множество дешевых заведений. В нашем районе, например, расположено порядка 900 недорогих закусочных, баров, кафе, ресторанов. На Гиндзе их свыше 1600,— улыбается Такамура.

«Сколько же всего в Токио заведений общепита?» — задумались мы. 75 тысяч, словно прочитав наши мысли, подсказал радушный хозяин ресторана «Тамбая».

В отличие от московских столовых и кафе токийский общепит — это гигантский, хорошо отлаженный механизм, работающий круглосуточно. Хотите заказать полночный ужин на дом? Пожалуйста! Подрабатывающий на досуге студент доставит вам на велосипеде горячую японскую лапшу «соба», колобки риса с сырой рыбой «суси» или другие национальные блюда. Для гурманов есть специальные рестораны «табэходай» и «номиходай», что в переводе означает «ешь сколько хочешь» и «пей сколько хочешь». Заплатив за входной билет, вы можете отведать все имеющиеся в заведении блюда в любом количестве.

Нам довелось попасть в один такой «табэходай» — «Тяко», расположенный по соседству с главным полицейским управлением. Наш аппетит несколько изумил обслуживающий персонал ресторанчика «ешь сколько хочешь», тем более что он специализируется на фирменных бифштексах. Думается, после нескольких групповых посещений советских гостей хозяин заведения установит для них повышенную входную плату...

Нельзя не упомянуть еще об одной категории закусочных. Они скопированы у американцев, но настолько прочно вошли в здешнюю жизнь, что приезжающие в США японцы удивленно говорят друг другу: «Смотри-ка, и в Америке есть «Макудонаруду». «Макудонаруду» — искаженное английское «Макдональдс», сеть закусочных, где можно в считанные минуты съесть горячий бутерброд, жареный картофель, выпить чашку кофе или наваристого куриного бульона.

«Быстро, удобно, дешево. «Макудонаруду» — это стиль»,— гласила броская рекламная надпись у входа.

— Добро пожаловать, добро пожаловать,— склонились в поклоне симпатичные молодые девушки в красно-голубой униформе. Кукольные улыбки на лицах, спорые движения рук. Одни обслуживают клиентов, предлагая набор американских закусок, другие — ловко убирают столики. И девушек всего пять. На вид им лет по шестнадцать-семнадцать.

— Скажите, вы учитесь? — спрашиваем у снующей за стойкой миловидной девушки в смешных красных очках.

— Я учусь в высшей ступени средней школы,— слегка смутившись перед иностранцами, отвечает она.— Да, работаю здесь по найму два-три часа в день, когда есть свободное время. Деньги тут же получаем наличными в конце смены. Это удобно — не надо просить у родителей. Куда их тратим? О, косметика — раз, наряды — два, развлечения — три...

Дальше разговора не получилось: наша собеседница извинилась и с той же вежливой улыбкой занялась обслуживанием других клиентов.

У выхода мы заметили большие пластмассовые баки, наполненные использованными деревянными палочками «хаси». Вот, пожалуй, один из малочисленных примеров японского «расточительства». Всему свету известно, что многие народы в Азии едят палочками — деревянными или пластмассовыми. Японцы предпочитают первые. В любом японском ресторане или кафе на столиках обязательно лежат обернутые в красивую упаковку деревянные «хаси». Ежедневно Япония использует 130 миллионов пар палочек, миллиарды за год — этой древесины хватило бы на постройку 15 тысяч домов. Но сила традиций здесь непоколебима, и потому в конце ленча пластмассовые баки наполняются пережившими единственную в своей жизни трапезу палочками.

14.00.

Ясабуро Цидзимура после ленча может полчасика подремать. Для него «модернизация», «индустриализация», «компьютеризация» — назойливый кошмар, который все же вторгается в его тихий спокойный уголок. Цидзимура-сан сидит, полуразвалившись, на татами, вокруг него застыли в почтительных позах гейши в пестрых радужных кимоно, чуть поодаль — три самурая, опоясанные мечами. А за раздвижной перегородкой «сёдзи» виднеется неуклюжая фигура придворного шута. Цидзимура-сан — властитель королевства кукол. И профессия у него редкая — кукольный мастер и костюмер национальных театров. На дверях его мастерской-магазинчика висит надпись «Момэнто», что означает «Хлопковые кролики».

После обеда в Японии наступает время деловых встреч, совещаний, визитов. Решив следовать местным правилам, мы и поспешили в гости к Цидзимуре-сан. Ведь он хранитель традиций, живой отголосок «Японии Чио-Чио-Сан».

— Я родился в «окия» — пансионе для гейш,— неторопливо прихлебывая зеленый чай, рассказывает Цидзимура.— Моя мать была увеселительницей душ токийских богачей, и я с детства впитал в себя запахи пудры и благовоний. Гейши учили меня играть на музыкальных инструментах, мастерить бумажных кукол, простые театральные костюмы. Я увлекся куклами, как девчонка, и влюбился в них на всю жизнь.

В последние годы дела у Цидзимура-сан идут не так, как хотелось бы: бурный натиск новых мод и поветрий оттеснил традиции, а значит, спрос на кукол падает. Лишь театры «кабуки» и «бунраку» время от времени делают заказы старому мастеру, которому далеко за семьдесят.

— А почему у мастерской висит надпись «Хлопковые кролики»? — поинтересовались мы на прощание.

— Это мой знак — кролик,— расплылся в улыбке почтенный Цудзимура.— Несколько кукол-кроликов охраняют мой очаг.

Мы поклонились старому мастеру, купили себе по кукле-талисману и шагнули из его тихого волшебного уголка обратно на токийскую улицу.

16.00.

— Такси, такси!

Желтый автомобиль с ярко-красной полосой по бокам резко свернул, пересек три полосы, отделявшие его от тротуара, заставив шарахаться другие машины, и остановился в двух метрах: ради клиента токийский таксист готов нарушить даже правила дорожного движения.

Сколько их, этих желто-красных машин в японской столице? 50 тысяч — в среднем одно такси на 230 токийцев. Около 95 тысяч местных таксистов работают круглосуточно, каждая третья машина радиофицирована.

— Коннитива! — Добрый день! — вопрошающе поздоровался с нами водитель.— Дотира? — Куда?

Услышав название «Ёкогава электрик», водитель кивнул, подтянул снежно-белые перчатки и нажал на акселератор. Белые чехлы на сиденьях , телефон, музыкальный центр «караокэ» с микрофоном, позволяющим пассажиру спеть песню под аккомпанемент, заранее записанный на пленку. Такси-мечта, да и только. Заметим, что все таксомоторы работают не на бензине, а на жидком пропане, который намного дешевле и меньше загрязняет окружающую среду.

Наш водитель, мило развлекая нас беседой, лавировал по узким улочкам, чуть ли не задевая боковыми зеркалами прохожих. Токио с самого рождения застраивался хаотично. Улицы этого города, в старину называвшегося Эдо, образовали лабиринт, чтобы неприятель не смог отыскать дорогу к расположенному в центре императорскому дворцу. Более того, практически все улицы Токио, за исключением, пожалуй, основных магистралей, не имеют названий. Адрес местного жителя состоит из названия района и цифрового обозначения его дома, нумерация которого идет не по порядку, а зависит от времени застройки.

Проехав в разных направлениях один и тот же квартал из конца в конец раз пять или шесть, мы все же добрались до следующего пункта нашего путешествия — штаб-квартиры фирмы «Ёкогава электрик». Водитель в белых перчатках мило указал нам на счетчик, где весело поблескивали цифры — 12 тысяч йен. Слава богу, подумали мы, что расходы на такси японская сторона любезно согласилась взять на себя.

17.23.

Мы опоздали на 23 минуты, заставив тем самым представителей «Ёкогавы» томительно ожидать нас у входа. Вежливые улыбки, поклоны. Проходим по коридору, стены которого, как в музее, увешаны картинами. В тонком вкусе и чувстве прекрасного японцам не откажешь. Быть в Токио и не посмотреть, как работают его жители на производстве, подумалось нам, непростительная глупость. И потому мы, честно признаемся, прямо-таки напросились посетить компанию «Ёкогава», благо ее заводы находятся в черте города.

Фирма появилась в 1915 году и поначалу выпускала несложные измерительные электротехнические приборы. Сейчас «Ёкогава электрик» специализируется на изготовлении оборудования для управления промышленными процессами, а также авиационных и судовых навигационных систем. Она имеет филиалы в США, Западной Европе, Сингапуре и Бразилии. Львиная доля продукции «Ёкогавы» идет на экспорт. Вице-президент компании Такаси Иманака терпеливо объяснял нам, почему фирма добилась высоких достижений, но понимать что-то мы начали, только увидев работающую смену.

Музыкальный сигнал — конец смены. Но люди сосредоточенно заканчивают начатые операции.

— Мы, японцы, слишком ценим свой труд, чтобы относиться к нему небрежно,— кивает в сторону оставшихся в цеху рабочих мастер Реки-ти.— Если бригада не выполнила дневное задание, все, как один, остаются после смены. Это закон рабочей этики.

— Трудно ли поддерживать производственную дисциплину?

— Если рабочий опоздал на пять минут, он подвергается штрафу в размере десяти процентов его заработной платы. В следующий раз его увольняют.

— А как вы боретесь с браком?

— Проблема некачественной продукции также тесно связана с рабочей этикой. Если человек плохо относится к своим обязанностям, он прежде всего плохо воспитан. Поэтому главное внимание мы уделяем воспитанию у рабочего чувства долга перед товарищами и фирмой.

В ходе беседы с представителем дирекции «Ёкогавы» мы поинтересовались, как на заводе совершенствуется технология, если фирма только в прошлом году разработала свыше 120 новых видов промышленных анализаторов.

— Конечно, у нас есть конструкторское бюро, научно-исследовательские центры, но львиная доля интересных идей поступает — откуда вы думаете? — с рабочих мест,— с подчеркнутой гордостью рассказывал Лэруо Савая, заведующий сектором маркетинга.— Мы побуждаем рабочих делать предложения по рационализации производства и технологических процессов, вознаграждая каждую добрую идею...

Как поведал нам Савая, на предприятиях «Ёкогавы», помимо «кружков качества», которые уже получили широкую международную известность, созданы и действуют специальные «клубы безумных идей». Активисты этих клубов разрабатывают невероятные идеи, которые порой дают ощутимый экономический эффект. Например, они придумали назначать каждый месяц в крупных цехах «инспектора по улучшению». Являясь обычно специалистом высокого класса, он освобождается от работы и наделяется «чрезвычайными полномочиями» — изыскивает новые возможности для модернизации цеховой производственной цепочки. Тем, кто предложил более рационально расставить станки, фирма тут же выплачивает премию — 300 йен; если идея более фундаментальна — можно заработать до 300 тысяч йен, что значительно выше месячной заработной платы японского рабочего.

Мы выходили из цеха по изготовлению промышленных анализаторов вместе с рабочими на 22 минуты позже конца смены.

— Сейчас наше предприятие работает не на полную мощность,— развел руками Савая.— Поэтому нет необходимости в переработках. Мы должны беречь наших людей, ведь завтра может поступить крупный заказ, и тогда придется приложить максимум усилий...

Знаете, сколько часов в среднем работает японец в году? 2150. А советский труженик? 1700. В США и Великобритании — 1900. И еще одна деталь бросилась в глаза. Все рабочие одеты в чистые голубые штаны и куртки, причем, как нам объяснили, бригадир лично отвечает за опрятный внешний вид каждого своего подопечного. Добросовестное отношение к труду, считают японцы, начинается с аккуратного внешнего вида.

У входа в штаб-квартиру «Ёкогава» нас ожидал черный лимузин с водителем в неизменных белоснежных перчатках. Мы попрощались с чиновниками, щелкнули напоследок фотоаппаратами и тронулись в путь. Очень скоро мы оказались у станции пригородных поездов. Японское гостеприимство знает свои пределы.

18.04.

Электричка плавно подошла к перрону. Толчея невообразимая. Куда девалась хваленая японская вежливость. Чтобы занять в час «пик» место в вагоне, токийцы пускают в ход локти, колени, портфели. И не ждите, что женщине или пожилому человеку уступят место — это не принято. Здесь каждый за себя. Учтивость распространяется на соседей по дому, коллег, знакомых. То, что выходит за эти рамки,— чужое, а значит, не заслуживающее внимания. Уступив места старушкам, мы вызываем едва заметную благодарную улыбку у окружающих женщин и открытое презрение у развалившихся на сиденьях мужчин: «Что с вас взять, презренные «гайдзины» — иностранцы!»

— Синдзюку, Синдзюку,— пробасил динамик,— станция Синдзюку...

Мы сошли с поезда и попали в район токийских небоскребов, в центр развлечений молодежи. Что ж, после шести часов вечера Токио готовится к вечернему кутежу, другого более подходящего слова не найдешь. Постоянно прививая своим работникам чувство принадлежности к «одной семье», «группе», здешние корпорации требуют от них и «коллективного отдыха» после работы.

— Совместные развлечения сотрудников помогают улучшить психологический климат в коллективе,— убеждал нас господин Морикава, президент фирмы «Сэнсуи трейдинг».— А вечернее застолье дает редкую возможность понаблюдать за начальниками и подчиненными в неформальной обстановке, выяснить, если хотите, отношения, чтобы какие-то недомолвки не сказывались назавтра в работе...

У фирм есть и клубы со множеством кружков — спортивных, икебаны или для занятий традиционной каллиграфией, дансингов. Токийские же молодежные клубы и дискотеки сосредоточены в основном в Синдзюку, Сибуя и Роппонги.

...Поток людей шумно тек по улицам. Ярко освещенные витрины магазинчиков, крикливые, усиленные через мегафоны голоса зазывал, рев музыки из дискотек — все это возбуждало и угнетало одновременно. Квартал Кабукитё, куда мы попали, занимает в Синдзюку всего около трех гектаров. Но, как значится в справочнике-путеводителе по Токио, здесь расположены 16 дискотек, 20 игорных центров и более трех тысяч ресторанчиков, кафе, закусочных. Днем в этом районе обитает не более трех тысяч человек, но вечером сюда стекается до ста тысяч, преимущественно молодежь. И все они жаждут развлечений и зрелищ!

Кинотеатры, игральные автоматы «патинко», бары, закусочные, дискотеки на любой вкус. Вы любите «Битлз»? Бар-дискотека с названием знаменитой ливерпульской четверки охотно приютит вас на вечерок. Ах, вы любитель рок-н-ролла? Пожалуйста, есть и такой дансинг.

«Молодежный клуб «Джей-Ви-Си»,— прочитали мы броскую яркую рекламу у входа. Пульсирующий ритм диско, неоновая цветомузыка, большой пузатый утенок «Макдональд», призывавший: «Только наш клуб, только наша дискотека могут дать вам настоящий шанс расслабиться!!!» Мы решились и нырнули в зал музыкальной фантасмагории.

— Хэлло, джентльмены,— приветствовал нас за стойкой бара грузный, не по-японски розовощекий толстячок,— виски, джин, тоник, пиво?

Господин Овада, так звали толстяка, оказался вовсе не барменом. Днем его титул звучит весьма солидно — заведующий сектором молодежи компании «Джей-Ви-Си». По вечерам же в его обязанности входит «укрепление социальной гармонии». И, надо сказать, он справляется со своей задачей вполне квалифицированно: поговорит с молодыми рабочими предприятия, поставит их любимый диск, устроит веселую викторину.

— Вам нравится эта дискотека? — спросили мы самозабвенно танцевавшую в тот вечер молодую девушку Нарико.

— Очень, здесь уютно и весело...

— Что вы хотите от жизни, о чем мечтаете?

— Удовольствий, шикарных нарядов. Я еще студентка, и потому пока есть свободное время для развлечений. Но пройдет год-другой, и все изменится. Надо успеть сполна вкусить все прелести «золотого времени».

И снова загремела музыка, молодой Токио неистово выплясывал рок-н-ролл.

20.15.

— Вам на Гиндзу? — Овада-сан выглянул из шикарного лимузина.— Садитесь, подвезу...

Мы не отказались.

— Да, хлопотное это дело — общение с молодежью.— вдруг разоткровенничался он в машине.— Мне уже 36, честно говоря, я предпочитаю больше не эти шумные дансинги, а тихий, спокойный ресторанчик в Симбаси, где можно отужинать в тесной компании друзей.

— И с гейшами? — невольно вырвалось у нас.

— Да, и с гейшами,— важно кивнул Овада-сан.

— Когда же вы приходите домой?

— В половине двенадцатого ночи. У нас есть пословица: «Хороший муж — это тот, кто хорошо зарабатывает и поздно приходит домой».

21.15.

По узким улочкам неслась коляска. Сверкал никель, серебрились спицы больших колес, резво бежали ноги «дзин-рикши». В коляске на сиденье в грациозной позе сидела она — Чио-Чио-Сан.

Высадив гейшу, неутомимый бегун не спеша побежал обратно.

— Извините, вы давно работаете «дзин-рикшей»? — остановили мы его.

— Шесть лет,— удивившись внезапному интересу иностранцев к его скромной особе, оторопело ответил он.— Я работаю в компании «Хи-рока», если вы интересуетесь, могу проводить вас туда...

Мы с трудом поспевали за вечно бегущим рикшей. После многочасовых хождений ноги налились свинцом.

Крошечная каморка, ряды деревянных дощечек на стене, сквозь приоткрытую перегородку сёдзи во дворе заметили несколько никелированных колясок. Морщинистый старик, поджав ноги, сидел у «хибати» — переносной вазы-жаровни размером с добрую тыкву. Казалось, его сморил сон, но из-под век он быстро окинул нас неожиданно острым взглядом и кивнул: «Садитесь!»

— Кацуо Исикава, глава нашей скромной конторы,— представил старика «дзин-рикша».

Мы пили из старых пиал зеленый чай, а старик рикша, немного шамкая, рассказывал о своем «деле». Его контора невелика — здесь работают 18 молодых парней. Тому, кто привел нас сюда, 28 лет. Средняя продолжительность трудового дня у рикш — 10 часов. Когда-то и Исика-ва-сэнсей был рикшей, да стар теперь стал. А раньше мог бежать безостановочно 10—15 километров. Главный доход компания получает от гейш. И место расположения конторы, по соседству с кварталом Симбаси, выбрано не случайно — ведь там проживает свыше трехсот самых дорогих гейш Токио, а они передвигаются исключительно на «традиционном транспорте».

— Кокбанва! — Добрый вечер! — раздался голос у порога конторы.

— А... добро пожаловать, Кавано-сан, добро пожаловать,— расплылся в морщинистой улыбке Исикава-сэнсей.— Давненько, давненько вас не видел, когда приехали в Токио?

В комнату вошел полненький улыбчивый мужчина. Это был мастер по изготовлению колясок «дзин-рикш» из пригорода Окегава. Он старый приятель Исикавы, смастерил ему пятнадцать отличных колясок.

— Сейчас рикши снова в моде,— присев с нами у хибати, охотно рассказывал мастер.— И туристам, и на свадьбе, и для гейш — везде требуются мои коляски. В 1984 году у меня было всего 30 заказов, а в прошлом — уже 65.

62-летний мастер болтал без умолку, а мы были переполнены эмоциями и устали уже настолько, что глядели на всю эту экзотику осоловелыми глазами и как-то по-японски улыбались и непроизвольно кланялись.

— Простите, Сигэо Кавано,— поинтересовались мы напоследок,— сколько же стоит ваша коляска?

— Миллион двести тысяч йен,— улыбнулся мастер, прочитав в наших глазах недоверчивое изумление, поскольку за эту цену можно купить самую современную японскую машину.

23.30.

— Нет, хватит с меня, в гостиницу, в теплую ванну, и спать!

— Но мы же договорились — с полуночи до полуночи!

— Я не двужильный, на сегодня хватит.

— Ну давай тогда съедим напоследок лапши у уличных торговцев и на этом поставим точку...

Когда глубокая ночь накрывает Токио, на его улицах зажигаются красные «звезды». Это тележки продавцов китайской и японской лапши для полуночников. Они освещены красными фонарями и манят к себе загулявших «мотыльков». Мы подошли к одной такой тележке, вокруг которой уже собралась «почтенная» публика — бездомные фурося, рабочие ночной смены, мусорщики, купили две чашки лапши и встали по соседству. Поразительно, до чего японцы могут разглядывать человека, не глядя на него: быстрый взор-укол, и глаза прячутся под веки. Мы было попытались завязать беседу, но бродяги молча дожевали лапшу и побрели в свои конуры из картонных ящиков. Когда наступают холода, эти парии «общества изобилия» ищут укрытия в метро и в люках теплоцентралей. Но при этом у токийских фурося есть собственная гордость: зачем вступать в беседу с журналистами, когда нищета говорит сама за себя.

В отель вползали вяло и уныло. Мальчики-швейцары в голубой униформе сочувственно оглядели нас с ног до головы, подумав, наверное, что иностранцы подгуляли в каком-нибудь ресторанчике. А нам просто хотелось спать...

Токио

Геннадий Мусаелян, Игорь Семенихин

(обратно)

Путь на гору Солнца

Долог путь к ущелью Саймалы-Таш. К высокогорному святилищу древних людей, затерянному в горах Тянь-Шаня. Это ущелье уникально: там каждый камень покрыт рисунками солнцепоклонников, и наиболее древние петроглифы датируются началом эпохи бронзы, то есть III тысячелетием до нашей эры. Немного сохранилось в центре Азии памятников этого далекого времени... Не мы первые пойдем тропой солнцепоклонников. Наибольшая заслуга в изучении святилища Саймалы-Таш принадлежит советскому археологу А. Н. Бернштаму. Он первый определил и его значение, и его возраст, связав сюжеты петроглифов с миром земледельцев Средней Азии. По сей день работа, проделанная А. Н. Бернштамом, сохранила свое значение, хотя последователи поправляли его схему в отдельных деталях.

В разное время поднимались сюда археологи Киргизии и Казахстана, ленинградские и московские ученые. Многие предложенные ими дешифровки кажутся нам спорными, но прежде чем утверждать что-либо, необходимо самим посмотреть петроглифы в контексте с природой и друг с другом. Нужно побывать на высокогорном святилище, вдохнуть воздух этого ущелья, поклониться горам и солнцу, как это делали наши предки. То есть попытаться понять их. Нас девять археологов. Руководит экспедицией Алексей Николаевич Марьяшев, специалист по археологии Казахстана и Средней Азии.

От Чолпан-Ата, что на берегу Иссык-Куля, летим самолетом. Летим над большой горной страной со снежными вершинами, чтобы приземлиться на раскаленной земле Джалал-Абада. Там, на многоцветных базарах, седобородые старцы угощают душистыми дынями... Но мы уходим от тепла и изобилия в край древних, в страну снегов. Нужно торопиться, пока в горах не выпал снег и не скрыл рисунки до следующей весны.

Автобус медленно ползет до поселка Кугарт. За поселком дорога становится еще круче, и мы тропой уходим в горы. Начинается дождь. Он идет всю ночь. Не очень-то приятный признак: если внизу дождь, значит, наверху идет снег. Но нам остается лишь идти вперед и надеяться...

Утро не рассеяло мрачных предзнаменований. Вышли под дождем и нагнали на дороге одинокого пешехода, печального, как погода: чабан Мамат Саидов только что отвез вниз, в больницу жену с ребенком, и невеселый возвращается в горы на скотоводческую ферму. Мы разговорились и подружились. К концу дня Мамат привел нас в свою уютную палатку, не палатку, а хоромы: тепло и сухо, деревянный пол устлан узорной кошмой с очень интересным древним орнаментом, горы одеял высятся вдоль стенок. Мамату нетрудно было уговорить нас заночевать у него.

За чаем и айраном размышляем о предстоящем дне, о подъеме на перевал. Идти придется по крутым склонам. А у нас только Марьяшев и Айман Досымбаева знакомы с альпинизмом. Снаряжение тоже вызывает серьезные опасения. Туго придется на ночлеге, если не захватить с собой дрова. Мамат утешает: если чабаны на перевале (это его родные братья) не откочуют вниз, то не пропадем.

На вечерний огонек зашел в палатку старик сосед. Узнав, что мы ищем петроглифы, вспомнил легенду этих гор. Мудрые люди рассказывают, что случается, хотя и редко, счастливчикам-чабанам найти диковинные рисунки на скалах. И, странно, обнаруживают они их рано утром, там, где вечером накануне их не было. Но горе тому, кто потревожит священные рисунки, сдвинет, повернет или унесет камень с древними знаками! Тогда рисунки снова исчезают.

— Потому,— завершает рассказ старец,— что место это священное и рисунки должны оставаться под самым куполом неба. Не тревожьте покой наших предков, не трогайте их посланий.

Уже стемнело, когда послышался рев машины, ползущей в гору. Это молоковоз. В палатку вошел водитель.

— Откуда вы и куда? — удивился он не на шутку.— И где, интересно, ваши кони?..

— Но ведь и древние люди поднимались на Саймалы-Таш пешком,— отвечаем мы.

Действительно, на ранней стадии существования святилища всадничества еще не было, люди не знали железа, а лишь знакомились с металлами и только начинали пользоваться колесом. Пешком и только пешком мог тогда добраться человек до Саймалы-Таш.

— Что ж, считайте, что вам повезло. Я каждый день отвожу молоко с фермы вниз, меня зовут Мухтар Оразбеков. Завтра заброшу вас поближе к горе. А там уж лезьте...

Утром машина Мухтара карабкалась по валунам, пыхтела, рычала, пока не отказало сцепление. Все-таки способ передвижения древних здесь, в горах, был самым надежным.

Попрощались с Мухтаром, теперь уже рассчитывая только на ноги и чистое небо. Через час пути уперлись в глубокий и широкий горный поток: ни перейти, ни переплыть. С другой стороны дороги — отвесная скала. Марьяшев выбрал обходной путь, по крутой скале. Интересно, какой путь выбирали древние люди? Может, на рисунках мы увидим ответ на этот вопрос? Чувствуем, что уже вступили на дорогу избранных, ибо далеко не всем было дозволено совершать паломничество в это поднебесье. Не просто быть избранным...

От перевала к перевалу идем по извилистым тропам, от одной стоянки чабанов к другой. Исчезли заросли дикого лука, склоны усыпали желтые маки. И, наконец, появились звездочки пахнущего медом эдельвейса. Это цветок высоты.

Бесконечные горизонты открываются взору, во все стороны расходятся лучами могучие хребты, прорезаемые ущельями. Виден уже и перевал Кугарт, за которым находится святилище Саймалы-Таш. Правда, увидеть в горах и добраться — не одно и то же.

Нам повезло: на перевале Кугарт еще стояла палатка чабанов — братьев нашего друга Мамата.

— Сколько вас? — спросил младший, одиннадцатилетний чабан и тут же, сосчитав, сказал: — У нас 19 хлебов, хватит на всех.

Оба брата были готовы идти с нами на священную гору немедленно — искать, показывать и копировать рисунки. Позднее мы узнали, что старший решил стать археологом и собирается поступать в институт. Едва удалось уговорить братьев повременить с походом до утра.

Ночью внезапно налетел холодный ветер. Казалось, вот-вот шайтан унесет нашу палатку, чтобы, как говорили мудрые старцы, не допустить до святилища.

Наутро, перевалив Кугарт, мы оказались в ущелье с небольшим круглым озерком и сразу же увидели гигантский камнепад, где каждый камень был отмечен рисунками. Ровные, четкие линии были отчетливо видны на отполированной голубоватой поверхности базальта. Можно сказать, что петроглифы Саймалы-Таш — одни из самых фотогеничных в Евразии.

Первое, что бросилось в глаза,— это извилистые линии, нанесенные на камни. Сразу же вспомнились дороги-змеи, по которым мы шли накануне. Ученые высказывали предположения, что, возможно, это изображены горные хребты или реки. Но именно потому, что мы прошли этот путь пешком, имеем право поспорить. Если это изображены реки, то почему они иногда показаны одной, а иногда тремя линиями? Если это вершины гор, то почему сцены пахоты парят в небе, а солнечный диск находится под горой? И зачем передавать горные хребты замкнутой линией? В то же время извилистые линии повторяются в Саймалы-Таш чаще других изображений. Можно сказать, что для этого, одного из древнейших святилищ Средней и Центральной Азии, они — характернейшая деталь любой композиции. А в святилищах, которые расположены ниже, этот рисунок отсутствует. Возможно, древние художники, пройдя от подножия до вершины, передали в этих линиях свой путь к небу, к солнцу, к той единственной горе, которая и была для них горой Солнца...

От зари до зари ползаем, как муравьи, вооружившись кальками и фотоаппаратами, рейками и треногами. Копируем рисунки, фотографируем, составляем схемы их расположения. А вечером размышляем, теряемся в догадках, строим и отвергаем гипотезы.

Чуть больше месяца свободен от снега перевал Кугарт, и только в течение этого времени могли проникать сюда люди. Они выбивали рисунки, связанные с обрядами, и уходили вниз извилистыми тропами, чтобы вернуться через год. Что же вынуждало их совершать эти тяжелые восхождения, подниматься на высоту более трех тысяч метров? Кому посвящали древние свои рисунки и кому приносили жертвы? На некоторые вопросы отвечают уже сами изображения, если к ним повнимательнее присмотреться и сравнить с рисунками на сосудах и с петроглифами других территорий.

Нетрудно заметить, что большая часть изображений — это фигуры диких животных, выполненные в той же манере, что и росписи на древнеиранских сосудах, найденных при раскопках памятников IV—III тысячелетий до нашей эры. Те же стилизованные рога, та же форма туловища, переданная у всех животных в виде двух одинаковых треугольников, которые соединяются вершинами. Иногда это хищники с когтистыми лапами, иногда быки и козлы, кони и олени. Пары животных, порой разных, впряжены в повозку. Конечно же, это не реальные картинки, а элементы древнего мифа. У повозки — маленькие сплошные колесики, кузова нет. За повозкой идет мужчина. В руке он держит какое-то орудие вспашки, напоминающее рало. Это мифический герой ритуальной пахоты. А рядом с такой сценой часто изображены солнце или солнцеголовые люди с бубнами. И тут же высечена одна и та же загадочная горизонтальная длинная полоса, на обеих концах которой — два диска. Иногда, видно, что один диск — это солнце с лучами, а другой — луна. Можно допустить, что так показаны день и ночь, или день, равный ночи, или просто линия горизонта и вращение небесных светил.

Животные, повозки, пахота, ритуальные танцы, диски — нет сомнения, что это древний земледелец, заклиная счастливое рождение и плодоношение в природе, обращал свои мольбы к небу и солнцу. Культовый характер подобных сюжетов подчеркивают и пары мужчин и женщин, символизирующие плодородие.

Проходили века, стирались с камней рисунки, но поднимались на Саймалы-Таш новые поколения паломников и в доказательство неизменности веры подновляли рисунки. Это омолаживание старых сюжетов отчетливо заметно и сегодня — по оттенкам патины.

Появлялись, конечно, и новые сюжеты, и новые персонажи в Саймалы-Таш. Мы думаем, что с середины II тысячелетия до нашей эры сюда пришли скотоводы из горных районов, которые, возможно, какое-то время сосуществовали одновременно с земледельцами. Не случайно рядом с изображением пахоты высечены в Саймалы-Таш боевые колесницы. От повозок, о которых уже шла речь, они отличаются формой кузова, положением возничего, стоящего в кузове, да и колеса у них большие и со спицами. Эти колесницы могут быть сравнимы с подобными же рисунками — петроглифами, открытыми ныне на огромной территории от Китая до Швеции, от Монголии до Италии.

И тысячу лет спустя, во времена саков, святилище также навещали люди и оставили рисунки, выполненные в знаменитом «зверином стиле», который был широко распространен по степной скотоводческой зоне Евразии от Монголии и Северного Китая до Северного Причерноморья. Но таких рисунков мало, и можно предположить, что тогда святилище заканчивало свое существование. И все-таки жизнь здесь не угасла. Места эти всегда почитались как священные, традиционно запрещалось уничтожать рисунки. Старожилы окружали горы легендами, и сейчас живы старики, в памяти которых не стерлись рассказы о том, что в ущелье, за перевал Кугарт, поднимались верующие, приносили подарки богам, совершали жертвоприношения.

Но, конечно, расцвет святилища Саймалы-Таш связан с эпохами ранней и развитой бронзы. В этом особое значение и уникальность памятника.

Изучение высокогорных святилищ только начинается, мы еще далеки от полного прочтения этих древних посланий. Еще многие исследователи повторят путь паломников на гору Солнца.

Тянь-Шань, перевал Кугарт

Элеонора Новгородова, кандидат исторических наук

(обратно)

Оджуго-Драйв, 8

Завтра утром они улетают домой в Нигерию. Чемоданы, сумки и коробки заполняют всю комнату, а гости только что ушли за последними покупками: Джастина Олюе, ее дочь-студентка, элегантная, уверенная в себе Джулия, и два сына, Джбесими и Эси — оба еще ходят в детских костюмчиках, из которых немного выросли, но зато в новых великолепных галстуках.

Два года назад Джастина впервые приехала к нам с детьми. Она привезла африканские гостинцы: полные сумки бананов и джем из кокосовых орехов. Тогда я помогала им делать покупки. Хождение по магазинам занимало целые дни, и накуплено было... Джастина объяснила: у нее небольшая лавочка, прямо в доме, и это все — товар. Торговля процветает, и все потраченное окупилось с лихвой. С тех пор ее поездки к нам за покупками стали регулярными.

Мы знакомы уже двадцать пять лет. Началось все с того, что как-то на рождество муж привел чернокожего гостя. Молодой человек очень понравился детям и стал часто к нам заходить. Дэниелу Олюе тогда было двадцать восемь лет, он приехал в Европу за свой счет, прилично выучил немецкий и начал заниматься в школе пивоварения. Как-то раз он мне рассказал, что в Нигерии у него осталась жена с ребенком; он боялся, что долгая разлука не приведет ни к чему хорошему, и хотел бы, поскольку он уже более-менее устроен, чтобы она приехала сюда и тоже выучилась какому-нибудь делу.

Короче, я помогла им: написала необходимые письма и поручилась за Джастину. Так появилась наша «африканская принцесса» в широкой пестрой юбке, с величественным тюрбаном на голове и поселилась у нас. К счастью, она знала английский. Мы подружились. Я постигла тайны африканской косметики, умение заплетать из тоненьких прядок промасленных волос бесчисленное множество косичек.

Джастина прожила у нас недолго. Она хотела стать медсестрой, и соседи нашли ей место в католической больнице. По счастью, она была католичкой и привезла с собой свидетельство о крещении, послужившее как бы входным билетом в больницу.

И тут началось! Приезжал брат за братом, и все они начинали учиться пивоварению. Наверное, это были не родные братья, а двоюродные, а может, и вообще не братья, а одноплеменники. Кто разберется вродственных связях в таких гигантских семьях? Дэниел командовал ими, как полком, а они, научившись немецкому, называли его «господином» и на «вы». Наконец, Дэниел дотянул до выпускных экзаменов, Джастина получила диплом медсестры, и они вернулись в Африку. Потом несколько лет приходили к рождеству из Нигерии открытки с поздравлениями, сообщения о рождении детей, фотографии всей семьи, портрет старшего сына в выпускной мантии, снимок красивой дочурки. Дэниел стал мастером на пивоваренном заводе английской фирмы, Джастина работала медицинской сестрой, закончила курсы акушерства.

Через двадцать пять лет после нашей последней встречи я лечу к ним в Африку. Дозвониться Дэниелу мне удалось только из аэропорта Бенин-Сити. Через полчаса он появляется в небольшом зале аэродрома. Он просит извинить, что придется ехать в небольшом «фольксвагене», большая машина «бентли» («Бентли», разновидность «роллс-ройса»,— очень дорогая машина.— Прим. ред.) с шофером, Джастиной и двумя детьми ждет меня на лагосском аэродроме, до которого отсюда — полдня пути: моя телеграмма не дошла.

Едем бесконечными улицами вдоль рядов одноэтажных домов, почти в каждом магазинчики и лавчонки, вот несколько новых бунгало, а вот и наша улица Оджуго-Драйв. За синими решетчатыми воротами, которые можно открыть только изнутри, за высокой стеной в тени раскидистого дерева спрятался каменистый дворик. К решетчатым дверям веранды ведет мостик через канавку, выложенную голубым кафелем. В воде неизвестные мне растения, между ними плавают огромные усатые рыбы. Дорогие золотые рыбки, сообщают мне, к сожалению, погибли. А этим усатым здесь хорошо. По-английски они называются mud-fish — «болотные», потому что в болоте они как дома. Это священные рыбы древнего королевства Бенин.

Затемненная гостиная отделана деревом. Занавеси, подушки, ковры. В полутьме на кушетке различаю какую-то фигуру. Это мать Дэниела, очевидно, первая леди этого дома. Она радушно здоровается со мной и благодарит за все, что мы сделали для ее сына. Дэниел переводит — его матушка не говорит по-английски. Красивая девушка, которую я еще не знаю, готовит для меня стол: кукурузные хлопья, тосты, яичница с рыбой.

Позже возвращается из Лагоса хозяйка дома, моя милая Джастина. Мы обнимаемся и без конца переживаем, как это мы могли так разминуться. Шофер приносит огромный груз — покупки, которые Джастина сделала по дороге.

Мне отвели комнату в дальней части дома, и я улеглась в широкую, наверное, супружескую постель. Два окна в противоположных стенах, а между ними легкий сквознячок. Это отлично, ибо я не выношу вентилятора под потолком. Жара, влажность и, как звон колокола, звуки в ночи: лай собак, гудение комаров и рев радио у соседей. Время от времени где-то рядом ударяют по подвешенному рельсу — предупреждение грабителям. Приходится сторожить что имеешь. Двор всю ночь залит неоновым светом, и моя комната тоже. Засыпаю с трудом.

С рассветом меня разбудил гомон птиц. Проснулся и весь квартал: овцы, дети, самолеты, радио, неумолчно плещется вода.

У меня отдельная ванная, умывальник, туалет — привычные для европейца удобства, но я понимаю: здесь это роскошь. На крыше установлен бак, изобретение Дэниела, за ночь он наполняется, так что в доме всегда есть вода, даже когда в городском водопроводе она еле капает.

Дэниел и Джастина занимают одну комнату с ванной. Всего же здесь четыре ванных комнаты, кроме того, есть душ для детей, но нет канализации... Для детей отведены два помещения, заглядываю в одно из них: маленькое окно, на полу матрац без простыни — все. Каморку во дворе — всю — занимает бабушкина постель. Наверное, мне выделили комнату, в которой обычно живут дочери.

Постепенно начинаю разбираться — кто есть кто в семье, хотя чужому лучше не совать нос в дела африканской семьи. Например, Джастина утверждает, что у нее одна дочь, между тем как в доме есть еще девушки именующие ее мамой.

Итак, в семье:

1. Дэниел Олюе, пятидесяти с лишним лет, отец. Он родом из отдаленной деревни, в которую и сегодня можно попасть только по воде на пироге, выдолбленной из цельного ствола дерева. В школу ходил в маленьком городке, где жил у дяди. Сначала работал счетоводом, после окончания школы пивоварения в Западной Германии стал мастером на фирме «Ги-несс Вир» в Бенин-Сити. Недавно был уволен в связи с экономическим кризисом. У него семеро детей: пять сыновей и две дочери.

2. Джастина, мать, лет сорока пяти. Она горожанка из Лагоса. Работает в государственной больнице в Бенин-Сити. Кроме того, держит лавочку, где торгует женским платьем, мелкой галантереей и напитками. У нее четыре сына и одна дочь, самому младшему одиннадцать лет.

3. Бабушка, мать Дэниела,— вдова вождя деревни, была первой из его трех жен. Ей семьдесят семь, у нее четыре сына.

4. Первый сын Дэниела (о его матери ничего не знаю) вырос в деревне у воды и завоевал несколько национальных премий по плаванию. Сдал экзамены по экономике в Соединенных Штатах, женился на черной американке. Видела фотографию его семьи с ребенком. Хотел бы вернуться в Нигерию, но пока не нашел работу. Да, людей с высшим образованием здесь слишком много.

5. Сирил, сын Дэниела и Джастины, двадцати пяти лет, воспитывался в деревне у родственников отца: родители в то время учились в Западной Германии. Он агроном и преподает в профессиональном училище на селе, не женат.

6. Джулия, двадцатидвухлетняя дочь Дэниела и Джастины, выросла в Лагосе у родителей матери, окончила высшее учебное заведение, бакалавр искусств, уже полгода сидит дома, надеется получить какое-нибудь место.

7. Питер, сын Дэниела и Джастины, первый ребенок, который вырос на руках у матери в Бенин-Сити, поэтому особенно любим. Он учится на факультете истории и археологии.

8. Бойеуа, четырнадцатилетняя дочь Дэниела, посещает женскую среднюю школу, о высшем образовании не думает.

9. Джбесими, сын Дэниела и Джастины, ему тринадцать лет, хочет стать врачом.

10. Двенадцатилетний Ричард, племянник Дэниела, сын нынешнего вождя деревни, учится в начальной школе.

11. Эси, одиннадцатилетний сын Дэниела и Джастины, тоже учится в начальной школе, но более престижной.

12. Уарди, семилетний племянник Джастины из Лагоса, учится в первом классе.

Таким образом, Джастина ежедневно, кроме службы в больнице, торговли в лавочке и визитов к роженицам, обслуживает мужа, свекровь, троих из пяти собственных детей, дочь Дэниела, двух маленьких племянников и себя — девять человек!

Меня удивило неравенство в семье, неравенство заметное и всеми признаваемое за норму. На высшей ступеньке семейной иерархии любимейшие дети — Эси и Джулия, чуть ниже их Джбесими. На них тратится больше денег, они учатся в лучших школах, лучше одеты, путешествуют с родителями, старшие берут их с собой в гости к влиятельным людям. Только они вместе с родителями участвуют в торжественных церковных обрядах, свадьбах, крестинах, конфирмации. Дети от полигамных связей отца, в нашем случае Бойеуа, находятся как бы в тени, но все же Бойеуа воспитывается в семье. Золотую цепочку, которую ей подарил Дэниел, она носит всегда, даже когда выполняет домашнюю работу. Это знак ее положения в семье. Где-то в деревне обитает первая жена Дэниела, мать его женатого сына, живущего в США.

Ниже, чем Бойеуа, располагаются бедные родственники — племянники из деревни и города. В уплату за жилье, питание и учение в школе они должны выполнять работу домашней прислуги: вставать до света, стирать, гладить, убирать. Они донашивают одежду за старшими, школьная форма Ричарда застирана и обтрепана, а тот матрац без простыни — его постель.

О самом младшем, Уарди, Джастина говорит: «Он глупый, а я не люблю глупых детей». Глупый! Семилетнему мальчику приходится осваивать два новых языка — местный дома и английский в школе, а в семье он живет всего два месяца. В его деревне говорят на другом языке.

Дети, в том числе и любимые, должны обслуживать взрослых и доедать то, что после них остается. И никак иначе. Детей то и дело отрывают от школьных заданий для каких-нибудь работ по дому и кухне. Для них один закон — веди себя как полагается, кланяйся и делай реверансы перед высокопоставленными людьми племени. Я видела однажды, как самый младший полз на животе, приветствуя пожилую тетю.

Семья распадается на две части — современную и традиционную. Те, кто принадлежит к традиционной, не проходят в дом дальше темной прихожей, едят руками обычную африканскую пищу, здесь же работают и впотьмах выполняют школьные задания. Прежде всего это родня Дэниела. Поскольку Дэниел и Джастина из разных племен, отдельные обитатели дома иногда с трудом понимают друг друга. В Нигерии ведь говорят на 350 языках и диалектах.

Только вечером вся семья собирается вместе перед телевизором. Новости передают на английском, а потом переводят на четыре местных наречия. Английский язык всех объединяет. Да и беседа на любом из местных языков пестрит английскими словами и целыми фразами. В течение всего дня телевидение извергает беспорядочную смесь западной рекламы, африканского фольклора, английских и американских фильмов с участием по меньшей мере одной черной звезды. В программе много религиозных передач, репортажи со встреч международных сект, дискуссий между христианами, магометанами и анимистами...

Когда дети в школе, бабушка сидит одна в прихожей и долгими часами чистит какие-то семечки для супа, непрерывно что-то бормоча. У нее ревматизм, и больше двух-трех шагов по двору она не делает. Дома в деревне она бы вместе с другими старухами участвовала в общественной жизни, судила и пересуживала местные новости. Здесь же Джастина стесняется свекрови. «Старуха совсем выжила из ума,— говорит она,— хуже ребенка». Когда никто не видит, бабушка снимает с себя блузу — голая по пояс, босиком, она чувствует себя привычнее.

Как-то раз, когда не было Джастины, я сняла с себя блузу и подсела к старухе, стала помогать ей чистить семечки. Я попросила ее спеть и что-нибудь рассказать. Дети переводили наш разговор с трудом, лучше всего получалось у племянника из деревни. В нашей беседе участвовала и Джулия.

В рождественский вечер вся семья собралась во дворе под деревом — самая подходящая пора для сказок. Неожиданно бабушка превратилась в полную жизни, очаровательную женщину. Она в лицах представляла всех героев своего рассказа, меняла голос, манеру говорить, иногда она громко пела и даже пританцовывала. У нее прекрасная выразительная мимика. Рассказывала она о свадьбе: богатая женщина сватается к бедному соседу, которому колдовство помогает найти такую выгодную жену, а потом бедный с неохотой приспосабливается к образу жизни богачей. Не бабушкина ли это судьба?

Советую Джулии записать этот рассказ. Джастина ревнует к бабушкину успеху, начинает сердиться и предлагает идти спать. Чтобы улучшить ее настроение, я прошу ее спеть рождественские песенки-колядки. Джастина знает их множество, на английском, немецком и даже две на латыни.

Что принесло европейское образование Дэниела ему и его родине? Он дослужился до должности мастера на заводе английской фирмы, но стало ли от его деятельности лучше стране? Он попытался разработать рецепт, чтобы не ввозить все сырье из-за границы, а по возможности получать такого же качества ингредиенты для пива из местных растений. Каждое подобное предложение Дэниела руководство предприятия отвергало. По-видимому, принять такое предложение означало бы нарушить священные рецепты производства. Не знаю, как бы дело пошло дальше и чем бы кончилось, знаю только, что был Дэниел к своим пятидесяти годам уволен: в связи с ухудшившимся экономическим положением пивоваренный завод избавился от половины своих работников. Пособия здесь не существует, а вместо него Дэниел получает некоторое количество пива и минеральной воды и может их продавать. Через окошко своего гаража семья Олюе торгует напитками, сигаретами, электрическими батарейками и мылом.

Социальная жизнь Дэниела свидетельствует о новых временах в Нигерии. Он один из основателей «Лайон клаба» — «Львиного клуба» и почетный его член. Теперь это лучший показатель общественного положения и значительных связей, чем. деятельность в церковной общине, еще недавно весьма здесь престижная. «Гражданская совместная ответственность» у членов клуба выражается в подчеркнутой добропорядочности, которая постоянно демонстрируется перед общественностью с огромной помпой. Каких-либо других проявлений социально-политической активности здесь не существует. И очень жаль.

Джастина показала мне больницу, где работает. Она на минутку заскочила в одноместную палату к своей родственнице и выложила ей на постель несколько плиссированных детских платьиц. Та выбрала парочку для дочки. Цену я не поняла. Остальные платья Джастина продала коллегам.

По дороге домой она заехала к приятельнице и отдала ей два ящика с минеральной водой, потом несколько раз останавливалась у небольших портновских мастерских. Здесь по выкройкам из модных европейских журналов, которые я по ее просьбе привезла, она заказала несколько блуз из тех, что носят поверх широких африканских юбок, и еще детские и дамские выходные платья. Ткани Джастина привезла из Лагоса. Адреса дешевых портних она ревностно держит в секрете.

В Нигерии дамам из общества полагается иметь большой гардероб и множество тканей на тюрбаны, торговля этим товаром чрезвычайно выгодна. Без такого дополнительного дохода Джастина, хотя у нее хороший оклад, при их образе жизни и при местных ценах не смогла бы содержать разросшуюся семью. Еда здесь дорогая.

Во многом мне так и не удалось разобраться. Например, в таком явлении, которое называется на английский лад: «эффект падающей капли». Суть его в том, что социальное возвышение людей, сумевших получить образование за границей, положительно влияет и на менее удачливые и бедные слои населения —к ним просачиваются капли богатства от тех, кто наверху.

Так ли на самом деле?

Рассмотрим, к примеру, судьбу Дэниела. Будучи мастером, он помог создать рабочие места для коренных нигерийцев. Правда, теперь эти рабочие места уже не существуют, а производство по-прежнему ориентировано на импортное сырье. И получается, что Дэниел помог главным образом иностранному концерну получать большую прибыль. А Джастина? Она — хорошая медсестра, но работает в городе, а особо острая нужда в медицинских работниках в сельской местности. В результате образование, полученное семьей Олюе в Европе, послужило на пользу только их большой семье. Несколько бедных родственников из города и деревни получают в их доме образование и воспитание. Но... Если бы несколько упал жизненный уровень, их первыми бы услали домой.

Признаем откровенно: ни Дэниел, ни Джастина свое европейское образование не смогли использовать на благо своей родине на все сто процентов. Им помешали и катастрофическое экономическое положение страны, и полная зависимость национальной промышленности от иностранного капитала, и, конечно, тот образ жизни, который они выбрали, подсмотрев его в Европе, и который бесконечно навязывает им телевизионная реклама.

Недавно я узнала, что семья Олюе сделала первый шаг к режиму строжайшей экономии: оба племянника отправлены по домам.

Из чешского журнала «100+1 зет зет» перевела Д. Прошунина

Верена Хаммерштайн, немецкая журналистка (ФРГ)

(обратно)

Русский капитан Немо

В 1936 году в Ленинграде, в доме близ Поцелуева моста через Мойку, на 78-м году жизни тихо скончался командир и конструктор первой русской боевой подводной лодки «Дельфин» Михаил Николаевич Беклемишев.

Умирая, он сказал сыну: «На могилу мою не ходи. Для тебя я навсегда ушел в море...»

Рассказывать об этом человеке трудно, ибо от всей его замечательной жизни осталась лишь пара изломанных фотографий да никогда не видевшие его внук и внучка, чья память сберегла о деде очень немногое. Заросла его могила в Александро-Невской лавре. Давным-давно разобрано на металл стальное детище Беклемишева — «Дельфин», даже закладной доски не сохранилось, долгое время пропадали в недрах архивов и чертежи первой русской подводной лодки, так что не смогли отыскать их и авторы фундаментального труда «Подводное кораблестроение в России». И все же...

Старая фотография. С переломанного наискось паспарту, украшенного некогда золочеными виньетками, печально и строго смотрит седовласый офицер. На белом кителе погоны капитана первого ранга. Острые усы и бородка делают его похожим на Дон Кихота. Впрочем, современники называли его «русским капитаном Немо».

Зимой 1525 года на берегу Москвы-реки ратные люди великого князя Василия Ивановича отрубили голову Ивану Беклемишеву, бывшему послу в Польше и Крыму,— «за дерзкие слова против Государя». Говорят, это случилось против Москворецкой башни Кремля, и с тех пор она зовется Беклемишевской (Есть и другое объяснение — будто со стороны этой башни примыкал к Кремлю двор боярина Беклемишева. (Здесь и далее — прим. авт.)).

Род Беклемишевых давал России послов и стольников, воевод и полковников... «Достойно замечания,— отмечал генеалог,— что князь Михаил Федорович Пожарский, отец князя Дмитрия Михайловича, женат был на Ефросинье Федоровне Беклемишевой, и Илларион Матвеевич Голенищев-Кутузов, отец князя М. И. Кутузова-Смоленского, также был женат на девице Беклемишевой; таким образом, главные вожди российских войск в великие 1612 и 1812 годы оба происходили по женскому колену из фамилии Беклемишевых».

К этому надо добавить, что и в жилах Александра Сергеевича Пушкина текла толика беклемишевской крови (Князь Дмитрий Пожарский (Беклемишев) приходился Пушкину двоюродным прапращуром.).

В родовом гербе Беклемишевых были и львы, и орлы. И если бы революция не упразднила департамент герольдии, в древнем гербе, наверное, появился бы новый символ — дельфин.

Никто не знает, где и когда появилась первая подводная лодка. Как утверждал Аристотель, еще Александр Македонский спускался под воду в стеклянной бочке с вполне боевой целью — разведать боновые заграждения Тира.

Подводная лодка родилась как оружие мести — тайной и беспощадной. Всякий раз, когда к берегам страны, обладавшей слабым флотом, подступали чужие эскадры, патриоты-энтузиасты убеждали своих адмиралов ударить по неприятелю из-под воды: проекты подводных тарано-, мино- и даже ракетоносцев выдвигались один за другим. Подводные лодки изобретали монахи и фотографы, отставные поручики и политические преступники, серьезные инженеры и безграмотные авантюристы. И вот за дело взялись профессионалы: инженер-кораблестроитель и моряк-минер — Бубнов и Беклемишев. Одному всего лишь двадцать восемь, он только что блестяще окончил Морскую академию (его имя выбито на мраморной доске); второй немолод — ему за сорок, и он немало поплавал, командуя канонерскими лодками береговой обороны. Сошлись талант и дерзость, опыт и расчет. Работы велись в строжайшей тайне. Запрещено было употреблять в документах и переписке слова «подводная лодка». Подводный корабль именовался сначала как «Миноносец № 113». Затем номер заменили именем — «Дельфин»; и потом годы и годы еще подлодки маскировались термином «миноносцы типа «Дельфин».

Прежде чем браться за работу, Беклемишев, малоизвестный преподаватель кронштадтских минных классов, побывал в США, в Англии, Германии и Италии — в тех странах, где бешеными темпами, оглядываясь на соседей — не обогнали бы,— строились подводные лодки. Беклемишеву удалось поприсутствовать во время одного из погружений лодки знаменитого американского изобретателя Голланда.

Любой конструктор, прежде чем сесть за чертежный стол, изучает все, что создано в его области коллегами и предшественниками. Именно так поступили Бубнов с Беклемишевым — они обобщили сведения, добытые Михаилом Николаевичем, и разработали свой оригинальный проект, основные принципы которого соблюдались русскими кораблестроителями лет пятнадцать.

К 1900 году ни на одном флоте мира не было боевых подводных лодок. Но зато в первые три года нового века морские державы наперебой принялись строить подводные торпедоносцы — Америка, Франция, Германия, Италия, Англия... Не отставала и Россия, а кое в чем и опережала...

Если сравнить две соразмерные лодки — русскую «Дельфин» и американскую «Фультон» (фирма Голланда), то сравнение будет не в пользу заокеанских конструкторов. «Дельфин» погружался на двадцать метров глубже «Фультона» (50 и 30 метров), ходил над водой быстрее на полтора узла, в два раза мощнее был вооружен (два торпедных аппарата вместо одного). Единственное, в чем уступал он «Фультону»,— в дальности плавания.

Сразу же после «Дельфина» Бубнов с Беклемишевым разработали проект новой лодки с большим водоизмещением — в 140 тонн. Головной корабль назвали «Касатка». За ней пошли «Скат», «Налим», «Макрель»...

Русский подводный флот зарождался не в тихой заводи. Огненный водоворот русско-японской войны втягивал в себя новорожденные корабли прямо со стапелей. Зыбкие, опасные скорее для своих экипажей, чем для врага, эти ныряющие кораблики смело уходили не в море даже — в Тихий океан и занимали там боевые позиции.

ЗАПИСЬ ОЧЕВИДЦА: «…Рано утром,— писал в своем дневнике командир подводной лодки «Касатка»,— лейтенант Михаил Тьедер, увидел на горизонте несколько дымков, почему тотчас начал поднимать якорь. Вскоре ясно обрисовались силуэты шести миноносцев, которые держали курс прямо на меня. Предполагая, что это неприятельские миноносцы, я хотел было начать погружение, чтобы принять атаку в подводном положении, но... вспомнил предписание начальства — не нырять.

Дело вот в чем. Начальство мое, отправляя меня в море и, конечно, зная прекрасно, каким опытом подводного плавания я обладал, пройдя самый ничтожный его курс и боясь взять на себя ответственность в случае гибели моего экипажа и катастрофы с лодкой, решило выйти из трудного положения и дало мне на всякий случай предписание, конечно, словесное,— в течение этого «боевого похода» — не нырять...

Нельзя было не преклоняться перед каждым из команды нашего отряда. Что пригнало его сюда, на подводные лодки, в это горнило опасности, где каждая минута могла стоить ему жизни, где на каждом лежала масса обязанностей и тяжелой работы, в то время когда на большом линейном корабле он мог бы почти избавиться от них. Офицер мог еще рассчитывать у нас на всякого рода «благополучия», ничего ведь подобного уже не мог ждать матрос, между тем сколько бескорыстного служения было видно в каждом его шаге на лодке, сколько идейного исполнения своего долга, чуждого каких-либо эгоистических целей».

По сути дела, то были полуэкспериментальные образцы, не прошедшие толком ни заводских, ни полигонных испытаний, с недообученными командами, с безопытными офицерами. Но даже в таком виде семейство стальных дельфинов внушало серьезные опасения японскому флоту. Корабли микадо так и не рискнули приблизиться к Владивостоку с его отчаянными подводными лодками. А выпускал их в море Беклемишев. Он тоже проделал тысячеверстный путь вместе со своими первенцами.

Но самым первым был все-таки «Дельфин» 1903 года рождения...

Старая фотография. Какой седой стариной веет при взгляде на фото «Дельфина», лежащее рядом со снимком атомохода. Трудно поверить, что этот утлый стальной челн и могучий подводный гигант отделяет всего каких-нибудь пятьдесят лет — неполная человеческая жизнь.

Верхний рубочный люк, закрывающийся, как пивная кружка, откидной круглой крышкой, угловатые обводы, хиленькая мачта и самоварного вида воздухозаборник. Но это родоначальник. Честь и слава ему! Отсалютуйте ему флагами, подводные крейсера.

По обычаю мостостроителей, когда автор проекта становился под пролетом во время прохода поезда, демонстрируя свою уверенность в расчетах, Беклемишев сначала первым погрузился в своем «Дельфине», а затем возглавил и первый экипаж добровольцев: десять матросов, два офицера. С командиром — тринадцать подводников.

Семнадцать раз погружался «Дельфин», и каждое было смертельным риском. Восемнадцатое оказалось роковым. Беклемишев в тот день по делам службы уехал в Кронштадт. Его замещал старший офицер лейтенант Черкасов.

Запись очевидца: «Опытная лодка, обыкновенно вмещающая двенадцать человек, начала погружение для практики и обучения команды, имея в себе тридцать семь человек, из которых, кроме командира, было еще два офицера.

Началось погружение на месте — лодка принимала в цистерны водяной балласт. Оставалась уже малая плавучесть. Лодка готова была погрузиться на дно; предстояло только закрыть главную крышку и уничтожить оставшуюся плавучесть.

Но в это время недалеко от места погружения проходил пароход; волна от него добежала до лодки, покрыла ее и заглянула в незакрытый еще люк. Этого было достаточно, чтобы с открытой крышкой она устремилась ко дну.

Ужас смерти в первый момент сковал мысли видевших, как в незакрытый люк хлынула вода. Огромная опасность, однако, быстро вывела людей из оцепенения. Бросились закрывать крышку... заработал опускающий механизм... Сразу уменьшилась и стремительность потока... Вот механизм стал, крышка прикрыта. Спасение еще возможно — водой залита только часть лодки,— воздуха может хватить, пока подоспеет помощь извне... Вырываются крики облегчения, но тотчас обрываются и замирают — вода продолжает прибывать...

Крышка, оказывается, закрыта не до места; один из экипажа, ближайший к выходному люку, искал спасения через этот люк и уже был на пороге его, но подводное судно не пожелало расстаться со своей жертвой, и, захваченный закрывавшейся в это время крышкой, человек был раздавлен ею: только кости его противостояли объятиям судна, которому он вверил свою жизнь, они-то и не позволяли люку закрыться до места.

Вода прибывала. Становилось тяжело дышать.

Все способы найти спасение, казалось, были уже исчерпаны.

В сознании оставались уже немногие. Они были по грудь в воде, но отчаянная борьба со смертью продолжалась... Кое-кто толпился у выходного люка... Наконец кто-то снова стал открывать крышку... вода быстрей кинулась внутрь; сгущенный от давления воздух начал вырываться наружу... Невидимою рукою судьба направляла некоторых избранных к выходному люку и выбрасывала через него на поверхность воды. Так спаслось из тридцати семи всего двенадцать человек, подобранных со шлюпки, то есть как раз столько, сколько эта лодка должна была вместить во время своего нормального погружения, так как по проекту экипаж этой лодки был ограничен именно этим числом.

Погиб и командир (Имеется в виду лейтенант Черкасов.). Не имея опытности, молодой в деле подводного плавания, он погубил себя и повлек смерть большинства вверенного ему экипажа. Кто виноват?..»

Эти строки написал лейтенант Тьедер, сменивший погибшего Черкасова на посту старшего офицера первой подводной лодки («Дельфин» затонул на небольшой глубине, и через несколько дней его подняли.). Вторую офицерскую должность занял преподаватель кронштадтской водолазной школы лейтенант Иван Ризнич. Июньская катастрофа ничуть не охладила пылкой веры этих двух офицеров в будущность подводного плавания. Напротив, сделала их страстными поборниками идей Беклемишева. Сейчас без тени сомнения можно сказать: у командира «Дельфина» были завидные помощники. Через какое-то время каждый из них, пройдя беклемишевскую школу, станет командиром подводной лодки: Тьедер — «Ската», Ризнич — «Стерляди». В русско-японскую войну Тьедер водил свой «Скат» в боевые походы — то были первые в истории морских войн рейды подводных лодок. Ризнич испытывал новые субмарины, готовил для них экипажи. И Тьедер, и Ризнич были уволены с флота в один год — за яростную критику морского министерства, не желавшего видеть в подводных лодках грозного оружия. Тогда оба взялись за перья и стали отстаивать правоту своих взглядов в открытой печати:

«Подводники — моряки будущего!»— провидчески восклицал Тьедер. И столь же пророчески утверждал Ризнич, поневоле ставший на время торговцем велосипедов: «...Я не вижу ничего невозможного в появлении, может быть, и в недалеком будущем, подводной лодки водоизмещением в 18 тысяч тонн».

«С особой остротой,— писал историк отечественного подводного флота Г. М. Трусов,— возникла проблема подготовки команд и офицеров для строившихся подводных лодок. В те годы в России не было никакой организации для подготовки специалистов-подводников. Единственным авторитетом в этом вопросе считался Беклемишев; на него и возложили дело подготовки кадров для строившихся подводных лодок».

Потом, несколько лет спустя, на смену Беклемишеву придет первый «подводный адмирал» — герой Порт-Артура, бывший командир эскадренного броненосца «Ретвизан» — Эдуард Николаевич Щенснович. Он возглавит Учебный отряд подводных лодок, чьи старинные корпуса до сих пор еще стоят в Лиепае (тогдашней Либаве). А генерал-майор по адмиралтейству Беклемишев станет заведующим отделом подводного плавания в Главном Морском штабе, членом Морского Технического комитета. С каким же удивлением и с каким восторгом первые слушатели подводных классов увидели, что лекции Щенсновича вместе с ними конспектируют Беклемишев и Бубнов. Зачинатели русского подводного плавания, не кичась чинами, опытом, заслугами, прошли вместе с юными мичманами и новоиспеченными лейтенантами весь курс подготовки офицера подплава. Они понимали, как важно упрочить авторитет нового на флоте дела, поднять в глазах военных моряков престиж подводницкой профессии. Увы, в те времена он был невысок.

«Мало кто из офицеров флота мечтал о службе на подводных лодках,— признавался один из первых выпускников отряда старший лейтенант Василий Меркушев (В годы первой мировой войны капитан 1-го ранга В. А. Меркушев, командир подводной лодки «Окунь», был одним из самых дерзких подводников. Награжден Георгиевским оружием.),— едва двигавшихся, плохо погружавшихся и таящих в технической своей неразработанности массу неприятностей. До 1910 года был случай, когда один офицер командовал двумя и даже тремя лодками, когда на лодке, кроме ее командира, не было ни одного офицера. Тем не менее к началу войны все же мы имели вполне достойный и хорошо подготовленный личный состав».

Немалая заслуга в том была Михаила Николаевича Беклемишева. Вместе с другими подвижниками подводного дела, сломив барьеры рутины и недоверия, он добился, чтобы в судостроительной программе 1909 года было предусмотрено и широкое развитие подводных сил. К 1921 году в подводном флоте России предполагалось иметь 15 адмиралов, 881 офицера, свыше 10 тысяч кондукторов и матросов.

Старая фотография. Среди матросов в лихо заломленных бескозырках и распахнутых бушлатах, радостно и дерзко глядящих на фотографа,— седоватый флотский генерал. Взгляд его слегка растерян.

Этот пожелтевший снимок сохранила внучка Беклемишева — Наталья Владимировна.

По семейному преданию, он был сделан в Кронштадте — в первый день февральской революции. Беклемишеву по делам службы пришлось заночевать на одном из кораблей. Он спокойно проспал всю ночь, а утром, заглянув в кают-компанию, обнаружил, что она пуста. Все офицеры корабля были арестованы, некоторые — расстреляны. Его же, генерала, матросы не просто пощадили, а попросили разрешения сфотографироваться с ним — отцом первой русской боевой подводной лодки.

В ту пору ему было пятьдесят девять лет. В таком возрасте трудно менять убеждения. Да он их и не менял: после Октябрьской революции продолжал делать то, чему посвятил жизнь. Тем более что Красному флоту очень нужны были подводные лодки.

По распоряжению В. И. Ленина две «подводки» — «Минога» и «Макрель» — были переброшены на Волгу в Каспийское море. Одна из них — «Макрель» — была детищем Беклемишева. Чуть позже из Петрограда в Астрахань прибыли еще две бубново-беклемишевских подлодки — «Касатка» и «Окунь». Все вместе они составили дивизион.

«Макрель» — Беклемишев два года командовал ею после «Дельфина» — носила красный флаг и входила в состав военного флота Астраханского края до конца 1925 года. В ноябре вместе с «Касаткой», «Миногой» и «Окунем» она была разобрана на металл.

«Дельфин» же проплавал без малого пятнадцать лет. Знавал он и воды Балтики, и Тихого океана, Белого и Баренцева морей. Судьба побросала его преизрядно... В апреле 17-го года «Дельфин» стоял в Екатерининской гавани, что в Кольском заливе.

Сильный весенний шторм, обрушившийся на обычно тихую гавань, оказался роковым для двух (их и всего-то во флотилии Северного Ледовитого океана было две) подводных лодок — № 1 и «Дельфина».

Запись очевидца: «Доношу Вам,— писал в своем рапорте командир подводной лодки № 1 старший лейтенант Славянский,— что 26 апреля в 6 ч. 30 м. меня разбудил вахтенный и доложил, что лодка как будто тонет. Я приказал сейчас же пустить помпу и все время откачивать, а сам, быстро одевшись, вышел на палубу. Увидел, что лодка погрузилась уже до палубы. Видя ясно, что она уже тонет и что шланги для ее откачки приготовить не успеть, я приказал отдать швартовы и перевести ее ближе к берегу на меньшую глубину, где она и затонула окончательно.

Предполагаю, что течь получилась от ударов на волне при шторме о заграждения горизонтальных рулей подводной лодки «Дельфин», ибо кранцы были выбиты с места волною, и, вероятно, где-нибудь разошелся шов или выбило несколько заклепок».

«Дельфин» тоже пострадал. С него сняли медную арматуру, перископ и сдали в порт на разборку. Серебряную закладную доску снял кто-то из офицеров, вероятно, эмигрировавший за границу. Возможно, бесценная эта реликвия и сейчас хранится в чьей-нибудь частной коллекции.

В первые годы Советской власти отставной генерал по адмиралтейству Беклемишев служил младшим консультантом при Коллегии по военному судостроению: ведал постройкой и ремонтом военных кораблей.

В 1924 году он был назначен капитаном опытного судна «Микула» — плавучей лаборатории волнового управления Остехбюро. Беклемишеву доверили участвовать в работах важнейшего оборонного значения. Речь шла о радиоуправляемых кораблях — торпедных катерах без экипажей.

Запись очевидца: «В 1927 году в Гребном порту Ленинграда председателю ВСНХ В. В. Куйбышеву,— писал контр-адмирал Б. В. Никитин в своих воспоминаниях,— демонстрировалось управление по радио... небольшим катером «Оса». Мы прошли на катер. Странно было наблюдать, как, выполняя радиокоманды, «сами» начинали работать механизмы, запускались двигатели, перекладывался руль».

Беклемишеву было двенадцать лет, когда Жюль Верн пустил в литературное плавание своего «Наутилуса». Ему было далеко за шестьдесят, когда он снова взялся осуществлять идею, достойную еще одного романа великого фантаста.

Если верить справочникам Морского ведомства, то Беклемишев всю жизнь был холост. Но это не так. Дело в том, что составители справочников, как и ближайшие родственники Михаила Николаевича, отказывались признать брак столбового дворянина, морского офицера с... дочерью прачки. Случилось так, что однажды прачка, обстирывавшая Беклемишева, заболела, и блиставшие белизной сорочки принесла ему на квартиру ее дочь Людмила — девушка необыкновенной красоты. Ее-то, презрев сословные обычаи, и назвал Беклемишев своей женой. В 1908 году Людмила Эсперовна подарила ему сына.

Восприемником первенца был старший брат Михаила Николаевича — Николай Беклемишев, замечательный моряк-гидрограф, в честь которого и по сию пору на картах Берингова моря значится «гора Беклемишева». Разумеется, при такой наследственности первонареченному Владимиру дорогу в жизни выбирать не приходилось. На судно он пришел простым матросом. Потом окончил морской техникум, ходил на заграничной линии Ленинград — Гавр — Лондон. Вскоре стал капитаном, водил сухогрузы «Пионер», «Репино». В годы Великой Отечественной войны командовал номерным военным транспортом. Орден Ленина, ордена Красного Знамени, Отечественной войны — его награды. В честь старейшего и заслуженного капитана Балтики назван новейший океанский спасатель — «Капитан Беклемишев».

Сын Владимира Михайловича, названный в честь деда Михаилом, тоже стал моряком. Окончил мореходное училище имени адмирала Макарова, ходил за тридевять морей и в Австралию, и на Кубу. Сейчас капитанит на Балтийском судостроительном заводе, том самом, где на заре века дед его спускал на воду «Дельфина», пращура нынешних атомарин...

Правнук Беклемишева, Кирилл, пока что служит в авиации Московского военного округа.

Славному роду нет переводу.

Любой школьник скажет, кто построил первый в России паровоз или самолет. Но, увы, не каждый моряк назовет имена создателей первой отечественной подводной лодки.

В оценке человеческих дел мы привыкли полагаться на время: оно само все рассудит, потомки рано или поздно оценят и воздадут должное каждому по делам его. Рано или поздно... Чаще всего — поздно, как это видно на судьбе Беклемишева.

И все же с каждым годом облик этого человека все четче проступает из небытия. Вот дотошные архивисты отыскали проектные чертежи «Дельфина», и журнал «Судостроение» опубликовал их. Вот в Таллинском музее мореходства появился портрет М. Н. Беклемишева — и точно такой же (сделанный с одной и той же ветхой фотографии) висит над моделью «Дельфина» в музее Высшего военно-морского училища подводного плавания. Уверен, выйдет на морские просторы корабль с именем Михаила Беклемишева на борту. Может быть, и улица в Ленинграде появится. И мемориальная доска. И стенд в Центральном военно-морском музее. Все это — лишь очень скромная дань памяти «русскому капитану Немо».

Николай Черкашин

(обратно)

Где же ты, Люличан?

Задолго до моей поездки в Пекин знакомые, бывавшие там, настойчиво советовали в первую очередь побывать на этой улице. Описывали крошечные, покосившиеся от времени, полутемные лавочки, заваленные старыми книгами и рукописями, уставленные фарфоровыми вазами, бронзой и серебром. Да и само певучее название — Люличан — притягивало, не давало покоя.

Задолго до моей поездки в Пекин знакомые, бывавшие там, настойчиво советовали в первую очередь побывать на этой улице. Описывали крошечные, покосившиеся от времени, полутемные лавочки, заваленные старыми книгами и рукописями, уставленные фарфоровыми вазами, бронзой и серебром. Да и само певучее название — Люличан — притягивало, не давало покоя.

И вот Пекин, встречи, разговоры о Москве. Наконец спрашиваю: «А как попасть на Люличан?» В ответ — задумчивые улыбки, таинственные вздохи, и вдруг непонятное, короткое и резкое, оборвавшее сказку: «А Люличан больше нет!»

Принято решение реконструировать Люличан, снести старые лавки и магазинчики, расширить улицу, построить новые здания.

И все же я надеялась: не могла она исчезнуть, что-то должно было остаться от этого заповедного уголка Пекина.

Наконец я оказываюсь на узкой улице, изрытой котлованами, покрытой строительными лесами. Среди этого хаоса — одноэтажное серое бетонное здание — художественная мастерская Жунбаочжай. Здесь изготавливают и продают репродукции китайской традиционной живописи в технике цветной ксилографии. Да еще в конце улицы небольшой магазинчик, в котором продают каменные печати. Такой я запомнила Люличан в самом начале восьмидесятых годов.

Потом осенью 1984 года, к 35-й годовщине образования КНР, на Люличан открыли несколько книжных и антикварных магазинов.

В зданиях, выполненных в стиле позднецинской архитектуры, закипела торговля произведениями искусства. Говорят, тем, кто не видел старую Люличан, новая улица понравится: золоченые терема, фонари в духе XIX века...

Но какой же ты была, Люличан, как родилась?

Справочники и путеводители рассказывают: история улицы восходит ко временам Танской династии — 618—907 годы. Позже, в эпоху Юаньской династии (1280—1368) здесь стали появляться печи для обжига глазурованной черепицы. «Люличан» и означает: «мастерская по изготовлению глазурованной черепицы». При династии Мин (1368—1644) производство расширилось — Пекин превращался в императорскую столицу, шло бурное строительство дворцов и резиденций. Здесь начинают изготавливать глазурованные навершия для крыш, керамические фигурки, наличники обрамления окон, разного назначения плитки и рельефы. Рядом с мастерскими появляются лавочки со сладостями и игрушками. Здесь же можно было купить книги и «четыре драгоценности» для занятий каллиграфией — кисточку, тушь, тушечницу и бумагу.

В период правления цинского императора Цяньлуна (1736—1796) Люличан переживает расцвет. Тогда она становится и местом встреч ученых, поэтов, а также соискателей чина, приезжавших в Пекин для сдачи императорских экзаменов. Во времена Цяньлуна здесь были открыты около тридцати книжных лавок, работали типографии.

Особенно оживленно на Люличан становилось на Новый год в Праздник фонарей: продавали лубочные картинки, бумажные фонарики, игрушки.

Каждый магазин старой Люличан имел свою специализацию. И сегодня над входами в современные магазины на черных лакированных досках с любовью выписанные иероглифы воспроизводят их прежние поэтические названия, например: Юньгучжай — «Студия чарующей древности», Баогучжай — «Студия драгоценной древности», Маоюаньгэ — «Кабинет изящной каллиграфии», «Цинюньтан — «Храм счастливого облака».

В оформлении интерьеров магазинов использована антикварная мебель, фрагменты резьбы. На вторых этажах устроены небольшие музейные экспозиции: коллекции свитков, кистей, табакерок, мелкой пластики. В реставрационных работах участвуют историки, архитекторы, искусствоведы.

Ирина Алешина

(обратно)

С ловушкой на лангустов

Ни одна наша экспедиция не начиналась так неудачно. Мы даже не успели спустить подводный аппарат, а уже потеряли глубоководную автоматическую фотокамеру. Потеря для нас довольно ощутимая. Эту камеру Валера Бадулин делал своими руками два года.

Делобыло так.

Научно-поисковое судно «Ихтиандр» вышло в свой шестой рейс, имея необычную задачу — в деталях изучить поведение глубоководных лангустов. Не тех, что населяют тропические мелководья и доступны любому аквалангисту, а других, которые обитают вдали от берегов в глубине океана, куда уже не проникает солнечный свет. Увидеть этих лангустов можно, только погрузившись на океанское дно в батискафе, а еще лучше — в самоходном подводном аппарате. Таком, как наш «Север-2» — надежном, проверенном, совершившем сотни спусков в глубины океана. Но есть у этого аппарата не то чтобы недостаток, а одна черта «характера», с которой необходимо считаться: после каждого спуска требуется довольно длительная подзарядка аккумуляторных батарей. И вот, чтобы это время зря не пропадало, мы и решили чередовать спуски «Севера-2» и автоматической фотокамеры.

Получилось так, что начать пришлось с фотокамеры. «Ихтиандр» вышел в район, где мы предполагали найти лангустов, поздно вечером. Капитан судна Евгений Алексеевич Петухов созвал совещание начальников служб для решения неотложного вопроса: делать ли погружение подводного аппарата сразу, в полночь, или подождать до утра? Осуществлять ночное погружение или нет — решать науке.

— Район сложный,— ответил я подумав.— Под нами — огромный горный хребет, с такими же пиками и ущельями, как на Кавказе. Да еще сильные течения. Сначала нужно хорошенько исследовать рельеф дна, измерить температуру, соленость, скорость течения, а потом уже спускать аппарат.

— Согласен,— одобрительно кивнул капитан.— А что запланировали на ночь?

— Хотели бы спустить фотокамеру, сфотографировать будущий маршрут «Севера-2»,— предложил я.— У Бадулина все готово.

По моей просьбе вахтенный штурман вывел судно в точку, лежащую возле одной из вершин подводного хребта. Расчет был в том, чтобы во время съемки дна судно дрейфовало над склоном, а потом прошло и над вершиной хребта. И задумка наша удалась. Бадулин спустил с кормы гидроакустический зонд, к которому он и прикрепил свою фотокамеру. Этот зонд посылал вниз акустические сигналы, а эхолот в рулевой рубке их записывал. Таким образом, следя за записью на ленте эхолота, я видел, на какой высоте над дном находится зонд вместе с фотокамерой. Мне оставалось только по судовой станции связи «Березка» сообщать об этом Бадулину, а он опускал камеру, если она шла слишком высоко, или поднимал ее, если она слишком близко приближалась к грунту. На моем эхолоте из-под пера самописца выползали сразу две черные линии. Одна жирная — линия дна, другая потоньше — линия хода зонда с фотокамерой. Я внимательно следил, чтобы зазор между этими линиями был одинаков — три миллиметра. Это означало, что камера идет в трех метрах над грунтом.

Мы работали час. За это время глубина мало-помалу уменьшилась от тысячи до семисот метров. Нас несло над склоном хребта. Океан, устав за день от толкотни волн, спокойно дышал, и размеренная пологая зыбь едва морщила его лик. Вокруг луны, похожей на дольку лимона, светилась оранжевая корона, и темно-синие тучи, время от времени набегавшие на нее, становились пепельно-серыми. В разрывах редких облаков было полным-полно звезд, но все же меньше, чем у нас в северном полушарии. Зато они были крупнее. Ярче всех горел Южный Крест. Засмотревшись на небо, я на несколько секунд оторвался от эхолота. А когда бросил взгляд на ленту, вначале ничего не понял: вместо двух линий была одна, довольно крутая. Сообразив, что фотокамера легла на дно, я крикнул в микрофон:

— Вира три метра!

И тотчас услышал Бадулина:

— Есть три метра вира.

Когда линия на ленте раздвоилась, я облегченно вздохнул. Камера поднялась над грунтом! Но радость моя тут же сменилась тревогой. Линия дна стремительно, как лайнер на взлете, набирала крутизну. Тихоходная лебедка не успевала за подъемом дна.

Вдруг судно слегка затряслось, как стреноженный конь. Я выскочил из рулевой рубки и бросился на корму, предчувствуя беду. Кабель-трос в мизинец толщиной был натянут, как струна. Фотокамера, застрявшая на дне, держала «Ихтиандр» как якорь. Но борьба огромного дрейфующего судна и тоненького троса продолжалась недолго. Гребень пологой зыби приподнял судно и трос, согнув в бараний рог стальную кран-балку, со звоном лопнул. Кончик троса медленно сполз с барабана лебедки и упал в воду.

— Назад! — крикнул я, заметив, что Бадулин сделал движение схватить трос — сработал инстинкт: уходит — держи. Но поправить ничего уже было нельзя. Фотокамера осталась на дне.

Я пошел в рулевую рубку и сказал вахтенному штурману, чтобы он занес в журнал координаты и глубину места затопленной камеры, а на карте поставил крестик.

Утро было нерадостным. На судне уже знали о нашей неудаче. Я пошел к капитану обсудить ход дальнейших работ. Необходимо было еще раз очень тщательно измерить эхолотом глубины в месте погружения подводного аппарата, нанести на карту крутые уступы, подводные ущелья. И вот к вечеру карта была готова. Она вся пестрела значками опасностей, но отступать мы не имели права. Зато мы могли спускаться под воду, зная, что нас ждет.

В десять часов утра раздалась команда, ставшая для гидронавтов и матросов уже привычной:

— Палубной команде выйти на постановку кранцевой защиты!

И через полчаса следующая:

— Судно в точке. По местам стоять, подводный аппарат — на воду!..

«Север-2» скрылся под водой в том самом месте, где ночью была потеряна фотокамера. Надеялись ли мы найти ее? Тогда бы произошло чудо. Ведь на камере не было акустического маячка, который вывел бы к ней подводный аппарат. Но я понимал состояние Бадулина и не мог отказать ему. Хотя главной целью спуска были лангусты.

Капитан-наставник Олег Донец вел подводный аппарат медленно, осторожно. Он пристально, с напряжением вглядывался в темноту, которую прорезал широкий желтый луч прожектора. Глубиномер показывал семьсот метров. Световое пятно скользило по ровному песчаному склону, напоминавшему склон прибалтийских дюн. Повода для тревоги пока не находилось, и все же Олег был предельно собран. Когда стрелка глубиномера дошла до отметки «600», луч прожектора вдруг остановился, как будто уперся во что-то, и стал расплываться в стороны.

— Стена! — не сказал, а выдохнул Олег. Он смотрел в верхний иллюминатор, и грандиозный, почти вертикальный обрыв, уходящий круто вверх, был ему хорошо виден. Через несколько мгновений и мы разглядели его в боковые иллюминаторы.

— Вот это да! — вырвалось у Бадулина.

Зрелище было и впрямь потрясающим. Серые массивные скалы, разбитые трещинами и похожие оттого на циклопическую кладку, производили впечатление стены древнего неприступного замка. Но это было не рукотворное сооружение. Стену сотворила природа, а точнее, примитивные беспозвоночные организмы — коралловые полипы. Когда-то давно, около десяти миллионов лет назад, в этом месте плескалось теплое море, буйствовала жизнь тропического мелководья и слой за слоем откладывался известняк, который вырабатывали коралловые полипы. Об этом я догадывался и раньше, изучив перед рейсом научную литературу. Теперь же, увидев нагромождение скал своими глазами, окончательно убедился, что вершину подводного хребта венчает древний коралловый риф. Уже один этот вывод был бы достаточным, чтобы считать погружение удавшимся. А впереди было еще четыре часа плавания.

— Ребята, там что-то виднеется желтенькое,— сказал Донец, не отрывавшийся от своего иллюминатора.

Я присмотрелся и увидел метрах в шести от нас существо желтого цвета, похожее на обыкновенного речного рака.

— Кажется, это лангуст,— неуверенно произнес я.— Давай поближе, Олег.

— Не могу,— покачал головой капитан-наставник.— Течение сильное, нас может прижать к стене.

— Точно лангуст, я хорошо его вижу,— подтвердил Бадулин.

— Тогда поздравляю,— усмехнулся Донец — Кажется, мы нашли то, зачем пришли в этот район,— и, обернувшись, сказал старшему механику Борису Тарасенко, сидевшему на связи: — Передай наверх — наблюдаем лангустов.

«Север-2» медленно поднимался вдоль отвесного склона, держась от него в пяти-шести метрах. Ближе подходить было опасно. Я понимал это и не настаивал. Тем более я уже привык различать лангустов и наблюдал за ними. Они сидели на голых камнях, прятались в расщелинах, выставляя усы, медленно передвигались на тонких длинных ножках. От всего их стада веяло спокойствием, безмятежностью. Выходит, на этих скалах им живется совсем неплохо. Но, взглянув на график распределения кислорода, полученный гидрологами накануне, я ужаснулся. На той глубине, где мы находились, кислорода почти не было! Ноль целых семь десятых миллилитра в литре. Однако лангусты, казалось, совершенно не беспокоились по поводу ничтожного содержания кислорода. Это было просто необъяснимо.

Загадочным оказалось и другое. Их было довольно много, этих желтеньких ракообразных. Чтобы прокормиться, популяции требовалось изрядное количество пищи. Но сколько я ни присматривался, я не видел, чтобы хоть один лангуст что-нибудь подбирал со дна. Да и пищи, обычной для лангустов: рыб, а также медуз, кальмаров и прочих крупных беспозвоночных, погибших и упавших на дно,— тоже не было видно. «Чем же они здесь питаются?» — раздумывал я и не находил ответа.

Тем временем Бадулин напряженно всматривался в каждую расщелину, заглядывал под каждый уступ в надежде увидеть фотокамеру или хотя бы трос. Выйти на трос — это был, пожалуй, единственный реальный шанс. Вместе с камерой утонул порядочный кусок кабель-троса длиной метров шестьсот. Если бы мы вышли на него, то не составило бы труда отыскать и фотокамеру. Но, увы! Прошел час, еще час, подводный аппарат поднялся вдоль крутого склона к вершине горы, которая оказалась плоской, как футбольное поле, хотя и не такое ровное, но троса мы так и не увидели.

— Смотрите, детский сад! — воскликнул вдруг Бадулин.

Я протиснулся к правому иллюминатору, возле которого он сидел, и заглянул в него одним глазом. Действительно, на бровке крутого склона, где начиналось «футбольное поле», на плоской серой каменной плите сидело штук тридцать маленьких, с мизинец величиной, лангустиков. А возле них, как нянька, расположился взрослый крупный лангуст. В этот момент он боднул одного из малышей, словно в наказание за провинность, и тот отскочил в сторону, задергал лапками.

Оглянувшись на Бадулина, я без всякой иронии заметил:

— Валера, а ведь ты сейчас открытие сделал.

— Какое открытие? — удивился он.

— Ты увидел молодь лангустов. А это значит, что на подводном хребте происходит полный цикл развития: здесь они живут, размножаются, здесь оседают их личинки, из которых и вырастает молодь. То есть обнаружена нормальная продуктивная популяция лангустов.

— Между прочим, аккумуляторная батарея на пределе,— сказал Олег.— Пора всплывать...

На судне мы рассказали об увиденном всей научной группе и стали думать, что делать дальше. Ведь нам необходимо было выяснить, почему лангустам не страшно низкое содержание кислорода и чем они питаются.

Николай Коростин, начальник гидрологического отряда, предложил повесить на подводный аппарат батометр и взять пробу воды над самым грунтом в месте скопления лангустов.

— А еще лучше два батометра,— посоветовал он.— Тогда мы сможем точно определить пороговую концентрацию кислорода. Может быть, ноль семь десятых они еще переносят, а ноль пять — уже нет.

Это была хорошая мысль, и все собравшиеся поддержали Коростина. Но тут вдруг выступил Бадулин.

— А если и ловушку на аппарат поставить...— задумчиво произнес он.

В каюте начальника рейса воцарилось молчание. Уж больно необычную идею высказал Валерий. Промысловая ловушка — довольно громоздкое сооружение. Да и места для ее крепления на «Севере-2» нет.

— Надо посоветоваться с Донцом,— засомневался я.— Мысль хорошая, но удастся ли ее выполнить?

Всю ночь в ангаре кипела работа. Переделывали ловушку, пробовали разные способы крепления ее к подводному аппарату и наконец добились того, чего хотели.

В середине дня «Север-2», обвешанный батометрами, с ловушкой, укрепленной по левому борту, был готов к спуску. Все-таки мы крепко надеялись на ловушку: поймав в нее лангустов, мы смогли бы узнать, чем они питаются. На приманку положили пару рыбин «с душком».

До вершины хребта дошли быстро. Как ни старался Донец добиться мягкой посадки на грунт — не получилось. «Север-2» порядком тряхнуло при ударе о камни, и ловушка накренилась. Прямо перед нами, метрах

в трех от подводного аппарата, сидела парочка лангустов.

— Здесь останемся или поищем место, где их побольше? — спросил Олег.

— Можно и здесь,— сказал я.— Нам главное саму идею сейчас проверить: пойдут они или не пойдут?

«Север-2» замер. Для устойчивости аппарата капитан-наставник решил закачать в цистерны побольше воды. Два лангуста и поодаль третий продолжали неспешно прогуливаться по дну, не обращая на приманку ни малейшего внимания. Просидев минут десять, мы забеспокоились.

— Может быть, они света боятся? — в раздумье произнес Вадим Сумерин, опытный подводный наблюдатель.

Лангусты, дно и ловушка погрузились в темноту. Но мало-помалу непроглядная чернота превратилась в густые фиолетовые сумерки. Оказывается, и сюда, на глубину в 350 метров; проникали самые короткие лучи видимой части спектра! Мы стали различать линию подводного горизонта — границу между серо-зеленым грунтом и фиолетовым «небом». Потом прорисовались контуры нашей ловушки. Однако лангустов мы не видели. Прошло с полчаса.

— Давай свет,— произнес разочарованно Бадулин.— Не хотят они идти в ловушку.

Донец щелкнул тумблером носового прожектора. И тут мы увидели такое... Лангусты — их были многие десятки — шли к ловушке колонной по одному. Передние энергично шевелили «усами»-антеннами, определяя направление. Задние нетерпеливо напирали на них. Хвост колонны терялся вдали. Пораженные диковинным зрелищем, мы напрочь забыли про фотоаппараты и как завороженные смотрели в иллюминаторы.

Вот лидер колонны достиг ловушки. Он стал обшаривать сетку антеннами, пытаясь обнаружить входное отверстие. Запах, распространявшийся от приманки, видно, до предела раздразнил его аппетит. Он нащупал вход в ловушку быстро, но влезть в него не мог. Ловушка оказалась слишком высоко над дном.

— Ребята, все на нос! — скомандовал Олег Донец.

Мы втроем и старший механик сгрудились возле иллюминаторов. «Север-2» клюнул носом, и ловушка коснулась грунта. Теперь входное отверстие было совсем низко, и лангуст-лидер легко забрался в нее. Он подполз к приманке и стал жадно рвать рыбу ногочелюстями. Что тут началось! Его сородичи просто ринулись в ловушку. Картина напоминала посадку в автобус в час «пик». Передние спотыкались, падали, задние напирали, подминали их под себя и по спинам вбегали в ловушку.

— Так они же голодные! — с нескрываемой жалостью сказал Сумерин.

Было ясно, что от изобилия пищи здешние лангусты не страдали.

Ловушка быстро наполнилась. Насытившись, лангусты расползлись по углам, а страждущие продолжали прибывать. Примерно через час тем, кто забрался в ловушку в числе первых, надоела теснота, и они стали выскакивать наружу. Делали они это следующим образом. Встав хвостом по направлению к отверстию, лангуст делал мощный гребок под себя и вылетал из ловушки над головами залезающих в нее сородичей. Траектория полета была выверена идеально точно. В конце концов установилось подвижное равновесие: сколько вновь прибывших забиралось в ловушку, столько же и выскакивало из нее. То, что мы увидели, явилось полной неожиданностью. Во всем мире на промысле ракообразных — креветок, крабов, лангустов — принято выставлять ловушки по крайней мере на сутки. Эти же глубоководные за сутки, пожалуй, ушли бы из ловушки все до единого.

Насытившиеся лангусты стали проявлять любопытство к неведомым существам, доставившим им столь вкусный обед. Они подползали прямо к иллюминаторам. Один из них долго и внимательно смотрел на меня своими коричневыми на стебельках глазками. Так мы разглядывали друг друга, пока справа не грохнула молния: Бадулин начал фотографировать со вспышкой. На вспышку лангусты реагировали по-разному. Те, которым голубая молния била прямо в глаза, делали резкий прыжок на полметра над грунтом, особенно маленькие, и медленно, раскинув лапки, опускались на дно, словно контуженые.

Но сидевшие к нам спиной не обращали на вспышку ни малейшего внимания.

Напоследок мы стали свидетелями еще одной любопытной сцены. Вместе с крупными взрослыми лангустами к ловушке стали подходить подростки. Когда один из них попробовал было сунуться в ловушку, он получил такой шлепок крупного самца, что отлетел на метр в сторону. Пока взрослые лангусты залезали в ловушку, ни один маломерок к ней и близко не осмеливался подойти. Непомерная жадность взрослых была наказана. Поднявшись на поверхность, мы вытряхнули из ловушки шестьдесят девять крупных, как на подбор, лангустов. А молодь осталась у себя дома.

Вечером Бадулин получил за потерянную фотокамеру достаточную компенсацию в виде редких подводных фотографий.

Сергею Чистикову, исследовавшему содержимое желудков и кишечников лангустов, пришлось изрядно потрудиться. В желудках практически ничего не оказалось. Это озадачило Сергея, и единственно разумное объяснение, которое он мог дать, заключалось в большой скорости переваривания пищи. Кишечники лангустов представляли немалую загадку. Вместо каких-либо явных остатков мелких организмов Сергей обнаружил полужидкую красноватую массу, перетертую до неузнаваемости. Поэтому дать определенный ответ на вопрос, чем питаются глубоководные лангусты, мы не смогли. Сергей тщательно законсервировал несколько проб с содержимым кишечников лангустов, чтобы исследовать их на берегу под мощным микроскопом.

Зато с кислородом удалось разобраться. В нескольких погружениях подряд брались пробы воды возле самого дна. При содержании кислорода шесть десятых процента лангусты чувствовали себя превосходно. С понижением содержания живительного газа до четырех десятых процента они становились вялыми, а когда кислорода оставалось всего две десятых процента, уходили с вершины горы, вниз, на глубину, где вода была холоднее и богаче кислородом. Сгоняло их с вершины хребта мощное глубинное течение, которое несло теплую, но обедненную кислородом воду от экватора. Измерив температуру над вершиной хребта, мы могли предвидеть, где держатся лангусты: на вершине или на склонах. Если вода над вершиной теплая, значит, напор подповерхностной экваториальной водной массы силен, и лангусты, спасаясь от замора, уйдут на склоны; там их ничем не достать, ни тралом, ни ловушкой. Если, напротив, вершина хребта находится под давлением более холодных вод, то лангустам замор не грозит и они выползают на вершину. Это значит, что мы нашли подход к прогнозу перемещения лангустов по глубине, который необходим для промысловых судов

. В. Федоров

(обратно)

Амазонские коробейники

— В эфире радиостанция «Атлантида». Передаем сообщение для Умберто из Пукабарранки на Напо: «Захвати поросенка. Очень порадуешь матушку. Твой дядя Рауль».

Сотни слушателей в окрестностях Икитоса многозначительно переглядываются. Так и поверили мы, дескать, в этих племянничков из Пукабарранки, в этих поросят и мамаш! Слышащие да услышат в этом сообщении совсем другое, например: «Габриэль, не вздумай везти в Икитос бананы, скупай бобовые — они в цене. Твой компаньон Хуан».

Немноголюдны перуанские приамазонские просторы — человека два на квадратный километр. Половина всех жителей — четверть миллиона — сгрудились в Икитосе, остальные населяют городки и селеньица, соединенные лишь петлистыми реками. Все дороги упираются в стену тропического леса. Сам Икитос — одинокий великан вдали от океана и от других крупных центров — знавал годы прозябания и расцвета, разросся благодаря каучуковой лихорадке конца прошлого века. Сейчас город переживает не лучшие времена, но по-прежнему остается средоточием торговли огромного приамазонского района. Замкнутое натуральное хозяйство крестьян — что производят, то и потребляют — все же требует обмена части урожая на то, что нынче привычно и необходимо в любой глухомани: сахар, мыло, керосин, промтовары, лекарства.

Прибытие в Икитос парохода из отдаленных портов всякий раз превращается в рискованный аттракцион. Едва судно минует излучину и окажется в виду города, к нему по плесу устремляются три-четыре моторные лодки. В каждой десяток мужчин и женщин, изготовившихся к абордажу. Возмущенно взвизгивает гудок парохода, не замедляющего ход. Но абордажные команды сноровисто и шустро перепрыгивают на нижнюю палубу с гуляющими поплавками лодок. Последними на борт втаскивают самых толстых матрон. Захватчики вмиг рассеиваются по судну.

Это не речные пираты, хотя матросы честят их хуже пиратов. Это «рематисты» — торговцы-оптовики. Что им страх утонуть в мутных водах! Зато можно перехитрить конкурентов, первыми наложить руку на привезенные товары. Крестьяне, лавочники и прочие пассажиры покрепче вцепились в свои чемоданы и мешки! Кто намерен совершить сделку — поскорее шевелите мозгами: в обычае рематистов сперва выхватить вожделенную вещь и только потом узнать, продается ли она и почем. Если вас не обобрали прямо на судне, если хранимая на ужин курица еще при вас — не расслабляйтесь! Видите: на пристани беснуется орда бдящих на берегу с самого рассвета сухопутных рематистов — они менее отважны, но не менее настырны. Самые нетерпеливые кинутся в воду и вплавь, выгадывая секунды, поспешат к причаливающему пароходу — будут срываться с низких бортов в грязь, хохотать и карабкаться снова...

Бедный люд Икитоса боится и презирает рематистов. Но большинство бедняков спят и видят, как разживутся полусотней долларов и пустятся во все тяжкие мелкой торговли. Вокруг рематистов ореол легкого заработка — печальное заблуждение. Их прибытки не прытки, да и «опт» этих оптовиков редко превышает пресловутую полусотню долларов, даром что для этих краев это немалая сумма. Переторжка для массы оптовичков не способ разбогатеть, а возможность не умереть с голоду. Главному из шести икитосских рынков — Меркадо Белену — тесно в двухэтажном здании, построенном муниципалитетом. Прилавки со снедью и лекарственными корешками разбежались на двадцать шесть кварталов — продавцов-то шесть тысяч! Оптовиков подсчитать труднее — наверное, несколько сот. И если местная торговля не полностью под их контролем, то на все прибывающее издалека они успевают накинуть лишний грош за посредничество.

Рематисты работают чаще всего на пару. Пока один продает, другой шакалит в порту: высматривает, вынюхивает, вызнает спрос и предложение. Возле Икитоса собираются в Амазонку три полноводнейшие реки: с юго-восточных склонов перуанских Анд скатывается Укаяли, с северовосточных — Мараньон, а Напо несет свои воды из соседнего Эквадора. На берегах этих рек урожаи снимают в разное время — так что торговля круглый год в разгаре.

— Прорва времени уходит на улавливание сплетен и слухов,— признается дон Сегундо Тапульима, торговец с двадцатилетним опытом.— Слушаю и смекаю, где шелуха, где правда. В памяти приходится держать названия десятков грузовых пароходов и сроки их прибытия. Конечно, помню назубок, где, когда и что созревает. За день так намаешься — цифры во сне чертями скачут.

«Мало в привозе — много в запросе». Задержка одного парохода с набитым трюмом может взвинтить цены на таких чутких рынках, как икитосские. К примеру, прошлым летом случилась нехватка бананов. День нет, другой. Цены взвились. Дон Сегундо заметался по городу — сам себя превзошел, скупил все наличные вязки бананов... А тут нагрянул неурочный пароход, ломящийся от этих фруктов. Цены вмиг уменьшились вдвое, и дон Сегундо потерял недельный заработок. Будь на его месте спекулянт помельче — пошел бы по миру!

Сверх живого ума и цепкой памяти рематисты имеют «повадку» («товар подачу любит»), и потому их узнаешь по первой фразе: они частят, сыплют загадочными словами (вспомните наших бродячих торговцев-офеней с их потайным языком)! И при этом умудряются сохранять елейность интонации. Рематисты по-своему честны — расписки на пристанях и на рынках не в чести, юристов боятся больше сатаны, а постоянного покупателя надувать — себе дороже. Но выпала возможность безнаказанно словчить — и где твоя честность, рематиста?

Большая семья — подспорье и преимущество для оптовика. Дети присмотрят за товаром на прилавке, пока отец прикупает новый, жена поторгует с лотка на улице, шурин заменит в случае болезни. Но у кого же в Икитосе маленькая семья?

Последние наводнения разорили тысячи крестьян, которые подались в Икитос, где и без того хватает безработных. И все норовят заделаться торговцами. Тем более что в городе завелись шальные деньги. В прошлом десятилетии в бассейне Амазонки усиленно искали нефть, потом тянули нефтепровод к берегу Тихого океана. Икитосцы ездили на заработки, вкусили достатка — тут-то и прошел спрос на массу рабочих рук. Сперва нефтяные деньги перекочевали в карманы тогдашних рематистов, потом бывшие рабочие сами ринулись в переторжку. Но рынок съедает капитал новичков за неделю-другую. Единицы ухитряются, по местному выражению, «аггарар ла онда» — «оседлать волну». Многие начинают с того, что служат на посылках у того, кто уже «оседлал волну». Но и старым спекулянтам живется не сладко — старожил Меркадо Белены дон Хозе Риос за сорок лет не скопил приданого дочерям. Во всем Икитосе только девять рематистов стали воротилами с оборотом в десятки тысяч долларов. Истории об их обогащении лучше не слушать на ночь глядя: тут, по слухам, и кровь, и политика...

Рематисты, по существу, паразитируют на торговле. Муниципалитет с радостью избавился бы от них. Иное дело «регатоны» — торговцы, доставляющие необходимое в отдаленные селения. При бездорожье, нерегулярном речном сообщении и распыленности населения регатоны просто незаменимы.

Набив товарами свою моторную лодку-лавочку, регатоны отправляются в путешествие на месяц, а то и на два. В лавочке-шалаше между опор висят гамаки — порой торговец берет с собой жену и детей. В лодке не повернуться от тюков и мешков. В городки и деревни регатон везет сахар, соль, мануфактуру, посуду. В Икитос возвращается с фруктами, овощами, всякой живностью, с лесными плодами и соленой рыбой, шкурами ягуаров. Крестьянские урожаи невелики, живут здесь бедно. Всякий готов что-нибудь продать — было бы что. И кому. Тут-то и появляется регатон, который может диктовать свою цену, не имея конкурентов. Чего только не рассказывают про них! И продают-то они всякую дрянь доверчивым жителям глухомани, и очаровывают-то они крестьянских жен, а убегают с их дочками, и надувают-то они легковеров и разинь, спаивают их скверным алкоголем... И все же заезжих торговцев ждут. Лодка полна товаров — не купишь, так поглазеешь. Голова регато-на полна новостей: не любо — не слушай, а врать не мешай... От кого еще крестьянин узнает, что творится в мире, то бишь в Икитосе, ибо дальше начинается какая-то другая планета? От кого крестьянке проведать про последние моды — что носят в самой Лиме? От кого еще индейцы узнают последние новости о далеких родичах?

Путешествуя по глухим местам, скупая задешево, продавая в Икитосе втридорога, регатоны избегают жестокого соперничества, хоть и им случается перехватить выгодного покупателя у коллеги по промыслу. Зато реки полны опасностей: стремнины и омуты, гигантские анаконды, речные пираты, лихие люди в местах, где о полиции и не слыхали. Любой регатон расскажет бездну душераздирающих историй про пожары и грабежи, про налеты речных разбойников.

Редкий регатон не терял своей лодки или судна и не начинал два-три раза с нуля. К примеру, дон Анрес Пандуро только-только расторговался, купил суденышко под названием «Конкордия», как случился пожар. Два помощника дона Анреса погибли в огне, а сам он в бурю, в непроглядную ночь оказался посреди Амазонки — с опасностью быть обглоданным пираньями. Но о пираньях он не успел подумать — течение вырывало у него из рук атташе-кейс, в котором были заперты все его деньги. Спустя пять лет дон Анрес с горьким смехом рассказывает, с каким упрямством он не желал отдать реке свое последнее достояние... Но пальцы пришлось разжать... После такой катастрофы он так и не оправился. А судно его конкурента вскоре налетело на полузатопленное бревно — двести связок бананов пошли на дно вместе с хозяином. Так что дон Анрес еще счастливчик...

Но как в многонедельном путешествии уследить за рыночной конъюнктурой? Что пользуется спросом в Икитосе, в тех городках, которые предстоит посетить? Не все городки связаны с Икитосом даже телефонной связью, почта регулярно приходит только в сам Икитос. И торговать бы регатонам вслепую, но на помощь приходит радио. Икитосская радиостанция всегда готова за небольшую мзду передать нужные сведения от друзей, оставшихся в городе. Но все эти секреты могут услышать те, кому их знать не положено. Вот и являются «дядюшки Раули» с «поросятами» и «матушками». Впрочем, даже при наличии радиоинформации регатоны предпочитают иметь дело с не скоро портящимися продуктами — маниокой, мукой, недозрелыми бананами, живыми курами и свиньями... А главный секрет — купить товары в свой «короб» тогда, когда они дешевле всего в Икитосе.

Для помощи крестьянам, которые хотят за свой труд получить справедливую цену, муниципалитет организовал ежедневную читку рыночных цен по радио «Атлантида». Регатоны были в ужасе... Но, им на радость, крестьяне редко слушают эту программу — вранье, дескать, разве мы не знаем, что станция на корню закуплена торговцами!

И по-прежнему в эфир летят немудрящие сообщения, от которых крестьяне только затылки почесывают:

— Донья Розальбина своей свекрови: «Скажи дяде Мигелю: не сей в этом году пшеницу»...

«Пресвятая мадонна! — ворчат крестьяне.— Опять эти проходимцы регатоны что-то замышляют!»

Но это не помешает им назавтра с нетерпением поглядывать на реку: не появилась ли лодка-лавочка знакомого «проходимца», чья голова полна новостей? Ведь каждый его приезд — маленький праздник в амазонской глуши.

В. Гладунец

(обратно)

Хлебная изба

Здешние старики уверяли: этот обычай родился в станице Камышеватской еще в те времена, когда на Кубани, в Приазовье, служил полководец Суворов. Печет хозяйка караваи и калачи — калитка двора открыта для всех. По праздникам, на свадьбу, а так обычно по субботам. И этот день называют — «духовитая суббота». За вкусный густой аромат свежевыпеченного хлеба, который стоит в воздухе на улицах с утра до ночи.

Зоя Карповна Годунова, директор здешнего музея хлеба, вызвалась показать мне, как творят кубанский каравай ее земляки.

— К лучшей в станице мастерице-хлебопеку отведу,— пообещала она.

Едва забрезжил рассвет, а мы уже подходили к дому Александры Ильиничны Муликовой. Хозяйка топила печь. Топила по всем правилам. Дрова брала не всякие. Сосну, ель — в сторону: от их смолистого запаха и вкус испортишь, и той духовитости, которой славится каравай, не выйдет.

— Углей засыпают побольше: жар ровнее держать будут. От этого вид у караваев праздничный, будто кто позолотил их,— объясняет Годунова шепотом, чтобы не мешать хозяйке. Такая уж примета у казаков — молча творить хлеб... Пока из печи его не высадят.

Но вот и тесто подошло в большой деревянной квашне. Здесь свой секрет — опара и дрожжи. У Александры Ильиничны они особые — от бабки рецепты сберегаются, с добавкой хмеля и земляники обязательно. Потому и не черствеет камышеватский каравай десять дней. Сам проверял.

Между тем хозяйка тщательно вымыла руки, надела новый цветастый передник, белый кружевной кокошник, закатала рукава блузки. Рассыпала на длинном столе горсть муки и стала раскатывать тесто, разминать, пока не начало оно «пищать»: «т-с, т-с, т-с».

Ловко накрутила шары будущих караваев. Разложила рядками и дала подойти им немного, «дозреть» — у пекарей это называется «расстойка». Все мастерство проверяется в ней: угадаешь время — и форма каравая красивой будет, и корочка — без разрывов и вздутий, и хлеб — ноздреватый, высокий.

— Теперь самое время...— определяет зоркий глаз хозяйки.

И тотчас первый шар оказывается на легкой осиновой лопате с длинной ручкой. Сноровистыми движениями, успев смазать его сверху маслом с помощью гусиного окрылка, быстро сажает в печь. Потом остальные. Кучно, но чтобы не касались друг друга. Теперь — не опоздать вынуть хлеб.

...Александра Ильинична чуть приоткрыла заслонку печи, одобрительно кивнула, заулыбалась:

— Ну, здравствуй, каравай-батюшка. Пора тебе к нам.

Быстро взяла ту же осиновую лопату и аккуратно стала высаживать каравай за караваем. Первый мне, как гостю, в знак уважения.

— Хлеб наш насущный даждь нам днесь,— не то показалось, не то действительно услышал я...

Караваи уложили на новые рушники, сбрызнули водой, сверху накрыли полотенцем.

— Пусть дозревают. Так уж полагается,— пояснила хозяйка.— А я вас пока чаем с медком угощу.

Потом нас потчевали свежим караваем, как лакомством. Такой «самостоятельной пищей» белый хлеб считался еще в Древней Греции, но был он только на столах богатых людей. А в средневековой Руси для царя, его семьи и придворных в Государевом хлебном дворце в Кремле (там, где теперь расположена Оружейная палата) семьдесят басманни-ков выпекали и «хлебы чистые зело», и «хлебы с медом», и басман (ржаной с особым узором — «басмой»).

Народ же ел ржаной хлеб, по праздникам — ситный, решетный, знаменитые древнерусские ковриги, калачи и, конечно, караваи. Их пекли женщины дома, но были и специальные пекарни. Большие называли палатами, маленькие — «хлебными избами».

Именно так нравится Зое Карповне называть и здешний музей хлеба. Наверное, это название пошло после знакомства с русским литературным памятником XVI века «Домостроем», в котором все хлебное тогда на Руси называлось одним словом «приспех» — насущная, главная, значит, пища.

В старину к мастерам-хлебопекам из-за уважения к их труду и отменное качество изделий обращались по имени-отчеству. Знаменитые московские калачи дореволюционных лет в честь хозяина булочной-пекарни Ивана Филиппова назывались «филипповскими». Вот бы наладить их выпуск сегодня, а заодно вернуть булочным их символ-знак: деревянный или железный витой крендель с позолотой, что висел в свое время над входом в булочные по всей Москве,— в Калашном, Хлебном и других переулках.

— А теперь к нам, в «Хлебную избу», пожалуйста,— напомнила мне Зоя Карповна.

И мы, поблагодарив хозяйку за угощение, пошли по селу к зданию Дворца культуры.

...В углу стояла большая, потемневшая от времени деревянная квашня. Вплотную с ней — лопата и мочва (долбленое корыто для замеса теста). Дальше — русская печь. На полу и на низкой некрашеной скамье — глиняные кринки, горшки, махотки, ковши для воды, совок для муки.

В старину кубанское зерно называли «добра пшеница». Теперь научное имя ее «сильная», из нее и мука и хлеб — всегда хороши. Правда, вкус городского «посуровел»... А вот станичный пахучесть сберегает. «Нам нельзя иначе: честь казацкая не велит»,— степенно объясняют старики.

Весь в зелени двор дома 125 на Советской улице. На траве — тяжелый украинский плуг, деревянная борона, соха, жернова из местного ракушечника.

— Это тоже история хлеба... Так я у себя все и поставила, чтобы не затерялось. Кому интересно, ко мне приходят смотреть,— как бы оправдывалась за свой филиал «Хлебной избы» Зоя Карповна.

— А кто зачин этому доброму делу положил? — поинтересовался я, рассматривая старинные сельскохозяйственные орудия.

Годунова не спешит с ответом, приглашает в дом. Показывает аккуратно переплетенную рукописную книгу-альбом «История станицы Камышеватской». Автор ее — учитель местной школы, который проработал здесь больше полувека, Афанасий Борисович Годунов — муж Зои Карповны, ныне, к сожалению, покойный. Как-то однажды пришел Афанасий Борисович в школу и спросил ребят, знают ли они, сколько лет станице Камышеватской. Никто не поднял руки. Вот тогда-то и предложил учитель создать музей хлеба: ведь история хлеба — это история станицы. Двадцать восемь мельниц было когда-то в Камышеватской, отовсюду сюда зерно молоть возили... Ребятам идея понравилась, да и взрослые не остались в стороне.

На следующий же день к Годунову пришла старушка:

— Вот отыскала в чулане старинный кувшин. Зерно от фашистов в нем прятала. Берите.

Находка оказалась очень ценной: греческая амфора для хранения зерна.

Первая колхозница, бабушка Нина, отдала ступу из корневища дуба. Ею еще до революции пользовались. И хозяйка в годы войны в ней зерно толкла для себя и партизан отряда «Клим».

Приносили безмены разной формы — для взвешивания, грохота — зерно очищать, старинные катки из камня для обмолота зерна (на одном был выбит год—1890). Каменные катки — не местные, их обменивали на рыбу у запорожцев.

Нашли сведения об основании станицы. В 1778 году появились здесь первые переселенцы, а переименован курень в станицу в 1848 году. Отыскали как-то памятник со звездою и рядом ящик с зерном. На камне слова: «Мы наш, мы новый мир построим своею собственной рукой». Это — весточка из легендарного восемнадцатого.

Так рождался музей хлеба колхоза «Россия».

Хлеб в домах выпекали и раньше. Когда же появилась в музее папка «Рецепты русского домашнего хлеба», дела пошли веселее. Соревнование началось, чей каравай вкуснее.

Вот тогда в станице и устроили в первый раз показательную выпечку домашнего хлеба. Было это три года назад. Александра Ильинична Мули-кова самый красивый и вкусный каравай испекла. С того дня зачастили к ней соседи: кто за праздничным калачом, кто за закваской, а то и просто полюбоваться, как хлеб по субботам творит.

Добрый обычай живет сегодня в станице: где печет хозяйка караваи — гостей всегда полон двор...

Краснодарский край, станица Камышеватская

Генадий Остапенко, наш спец. корр.

(обратно)

Николай Балаев. Бурый призрак Чукотки

Пролог

Умка принюхался. Пахло пресными льдами, соленой, с примесью резкого рыбного духа водой, а также нерпой. Но нерпу сейчас поймать трудно: много свободной воды, и она может ухватить глоток воздуха в любом месте. Вот льды скуют свободную воду, тогда нерпа примется за устройство отдушин, возле которых ее не так уж и трудно подкараулить.

И тут ноздри Умки ухватили густой острый запах. Медведь поводил носом, определил направление, откуда повеяло Большой Добычей, и медленно поднялся на задних лапах. Да, вон они, моржи. На соседней льдине. Целое стадо. А что за бурое пятно в стороне, под торосом? Это тоже Рырка — морж. Наверное, Одинокий Старик — Кэглючин. Умка заходил по кромке льда, опуская голову вниз. В воду лезть не хотелось, но другого пути к добыче не было. Он выбрал удобное, с ложбинкой, место, развернулся задом к воде и, придерживаясь за лед когтями передних лап, осторожно опустился в неподвижную воду. Погружение совершилось так аккуратно, что не раздалось ни одного всплеска. Охотник развернулся в воде, нацелился на чистый, не заваленный обломками край соседней льдины и, работая только передними лапами, поплыл туда. На воде от его движений тек еле заметный вихрящийся след, быстро исчезавший.

Умка находился на середине разводья, когда ощутил толчок в левую заднюю лапу, а затем несильную боль. Он наклонил голову и увидел, как под ним в прозрачных глубинах скользнула литая продолговатая тень. Мэмыль — нерпа летом ведет себя вызывающе. Она совсем перестала бояться Властелина Льдов. Более того, она даже насмехается над ним. Лишь только Мэмыль увидит медведя в воде, сразу бросается к нему и норовит толкнуть или даже укусить. Нерпы, вероятно, пытаются таким образом отомстить Властелину Льдов за свои зимние страхи. Вон появилась еще одна, а дальше — сразу две. Надо скорее на лед. Умка усиленно заработал всеми лапами. Но, прекрасные пловцы, нерпы легко настигли медведя, окружили и замелькали вокруг гибким стремительным хороводом. Умка ощутил первый укус, второй... Поворачивать и пытаться достичь обидчиков нельзя, ничего из этого не выйдет. Только время потеряешь и охота расстроится. Нет, нужно плыть, не обращая внимания на обнаглевшую Зимнюю Добычу. Всему свое время.

Вот и льдина. Собрав тело в комок, медведь с силой выпрямился и легко, почти бесшумно вскочил на кромку. Затем подергал шкурой, освобождая мех от воды, и повернулся в сторону, откуда продолжал течь аппетитный запах. Теперь дорогу преграждала только невысокая наторошенная совсем недавно гряда битого льда. Умка приблизился к ней, прикрыл левой лапой свой черный блестящий нос и выставил голову над верхним срезом гряды.

С возрастом клыки у моржа стираются почти до основания. Тогда от частого недоедания старик становится злым, легко раздражается, а при сильном голоде способен даже съесть детенышей своего рода. Потому стадо изгоняет его. Но суровые законы жизни не позволяют Кэглючину уходить далеко от соплеменников. Ведь даже один их вид, пусть издалека, создает иллюзию безопасности и вносит в сознание относительный покой.

С Одиноким Моржом, Умка знал это, справиться гораздо легче, чем с рассвирепевшей матерью, защищающей своего детеныша. А в стаде, когда матерей много, моржи вообще перестают бояться Властелина Льдов и дружно бросаются ему навстречу, высоко задрав головы и нацелив в охотника сверкающие клыки. Однажды Умка познакомился с этим ужасным оружием. Прошло уже несколько лет, но удар, который ему нанесла в бок моржиха, не забывался. Ребро срослось, однако постоянно ныло на перемену погоды. И вот сейчас Умка опять ощутил знакомую боль. Он поерзал на брюхе, подергал шкурой на боку. Боль чуть притихла. Умка осторожно огляделся. Льды дремали в тишине и покое, заливая глаза отраженными сверкающими потокамисвета. Тогда Умка посмотрел выше. Из-за горизонта на северо-западе, откуда приходит затяжной и сильный экэйгын — ветер с дождем и снегом, по бледно-голубому небу веером протянулись тонкие белые лучи. Умка долго разглядывал их. Эти лучи-облака, расчертившие чистое всего несколько минут назад небо,— предвестники длительной непогоды. Умка прислушался и уловил басовитый гул. Значит, там, высоко-высоко, уже дует ветер. Постепенно он будет опускаться, голос его станет звучать громче, первые несильные порывы вылижут бока торосов, найдут в укромных, теневых местах рассыпчатые горсти снега и, прочесав ими льды, поднимут в воздух белесые клубы. Спины-паруса торосов напрягутся, заскрипят — и двинут льды на восток, в места, откуда приходит отдыхающий ночами хозяин всего живого, могущественный Тиркытир — Солнце.

Умка сначала приподнялся, а затем, выбирая проходы между глыбами льда и стараясь подальше обойти Кэглючина, пополз к пологому скату тороса. Льдина скрипела и мелко непрерывно дрожала, поэтому Умка не особенно таился. Скоро он переполз за боковую грань тороса, которая закрывала Кэглючина. Там охотник привстал и медленно, стараясь не наступать на рассыпанные крутом обломки льда, полез на верхушку тороса. Оттуда стало хорошо видно моржих с детьми, и Умка лег: если моржихи заметят охотника, сразу дадут сигнал тревоги, некоторые начнут прыгать в воду. Кэглючин тем более не останется на льду, а охота на Рырку в воде — дело бесполезное. Неповоротливый на льду, морж в воде становится ловким, стремительным и отважным бойцом даже в одиночку. Бывает, Рырка в воде сам нападает на Властелина Льдов. И если не побеждает, то непременно обращает врага в бегство. Так что, справедливо рассуждая, в Арктике два властелина. Один — льдов, второй — вод.

Понаблюдав за моржихами, Умка медленно двинулся к краю тороса. Вначале взору открылись задние ласты, потом огромное брюхо, все в морщинах, потом раскинутые в стороны передние ласты и, наконец, усаженная шишками голова. Маленькие глазки Кэглючина были закрыты. Охотник тихо отступил. На бугристом склоне тороса он пошевелил лапой несколько ледышек и, выбрав глыбу поувесистей и покруглей, осторожно покатил ее вверх, толкая носом и лапой. У края обрыва он еще раз быстро глянул вниз, передвинул глыбу чуть левее и толкнул ее.

Кэглючин так и не услышал ни одного настораживающего звука.

I

Накануне мы вернулись с материка из отпуска, из пропыленного и загазованного города, и в слуховое окно чердака бревенчатого двухэтажного дома на чукотском мысе Валькарай наблюдали великое переселение. Дом располагался на центральной усадьбе совхоза, откуда нам и предстояло вернуться к себе, на перевалбазу. В десятке метров от нас волны набегали на серый галечный берег. Шуршание воды в камнях, шипение пенных шапок, плеск накрывающих друг друга валов, рев огромных животных, крики птиц и хруст льдин сплетались в единый вечный гул.

Моржи уплывали на зимовку. Наступил сентябрь. Новый осенний лед начал стягивать отмели, закрывая места кормежек и усложняя выход на берег и старые льды для отдыха.

Путь моржам предстоял неблизкий: из Восточно-Сибирского моря через пролив Лонга, Чукотское море, за Великий Пролив на зимовальные лежбища в северной части Берингова моря. В сентябре природа часто помогает моржам, посылая устойчивый западный ветер. Этот ветер взламывает края ледяных полей, и собравшиеся на них моржи получают прекрасные «плавсредства» для далекого путешествия.

Льдины двигались недалеко от берега нескончаемой вереницей. Вооруженные биноклем и подзорной трубой, мы наблюдали их довольно долго. Около полудня, окруженная россыпью небольших кусков, выплыла огромная льдина, высоко поднятая над водой. Это был кусок застарелого пакового поля метров триста длиной и с полсотню шириной. На восточной, «носовой» трети льдины находилась ровная чистая площадка, и там вповалку лежало десятка два моржей.

— Вот это кораблик! — восхитилась жена.

— Ага, «Летучий голландец»,— подхватил сын.— Нет, Ледяной! А команда вся отдыхает, как пираты после добычи... Смотрите, какой один морж — совсем желтый!.. Во-он, на другой стороне...

Чуть левее отдыхающей «команды» лед был всторошен. Оплавленные летним солнцем глыбы льда громоздились до самой «кормы», где торчал целиковый торос метров в пять высотой. Под ним неподвижно лежал огромный морж, а рядом металось какое-то желтое пятно.

— Это не морж! — опять закричал сын.— Он пляшет!

— И правда — пляшет! — Жена, смеясь, отвела в сторону подзорную трубу: — Это Умка! — Она опять прильнула к окуляру: — Ой, какой веселый! И точно — как пират после добычи. Поймал моржа и радуется.

— Умка-победитель,— сказал сын.— Смотрите, уха одного нет. Морж, что ли, откусил?

Льдина выплыла против дома, и я наконец простым глазом различил зверя. Да, это был огромный белый медведь. И действительно, он плясал рядом с неподвижным моржом. В жизни не видел ничего подобного! Медведь размахивал передними лапами, соединял их над головой, разбрасывал в стороны, а потом с силой стучал в грудь или по блестящему желтому брюху. А здоровенный, тонны на полторы, морж лежал неподвижно в неестественной для живого существа позе — к нам спиной и мордой. В полуметре от его головы лежала ледяная глыба темно-розового цвета. Я попросил бинокль. Глыба была залита кровью. Свежие пятна ее ярко блестели и вокруг неподвижного тела.

— Умка взял «Ледяного голландца» на абордаж,— сказал я.— И совсем недавно. Наверное, Умка стукнул моржа вон той ледышкой.

— А теперь он празднует победу?

— Да, это танец победы над могучим врагом. Когда Умка ловит нерпу, он веселится гораздо меньше, ведь такая добыча попадается почти каждый день. А моржа он осилит, может быть, всего несколько раз в жизни.

Льдина между тем проплыла мимо поселка и исчезла за сверкающими волнами, завесами снега и потоком солнечных лучей. Словно растаяла. Я тогда и подумать не мог, что это видение — колечко из цепи одной старой и немного таинственной истории.

Наступила зима. Мы уехали на перевалбазу, к месту своей работы.

Однажды жена с сыном отправились на лыжную прогулку вокруг дома. Собаки, конечно, увязались следом. Сначала до меня долетали веселые крики и взбудораженный визгучий лай: вся ватага каталась с нашего моренного бугра в сторону озера. Потом, в работе, я как-то отвлекся от всего происходящего в стороне. И вдруг услышал далекий собачий голос. Это кричал Пуфик. Затем к нему присоединилось и все остальное собачье поголовье. Но их лай был каким-то визгливым, растерянным. Что за напасть? Я схватил шапку, выскочил в сени и сдернул бинокль. Бинокль висел в сенях, потому что зимой он должен быть «замороженным». Иначе, попадая из теплой комнаты на холод, линзы враз запотеют.

Между тем ком собачьих голосов докатился до дома, и стоило распахнуть дверь из сеней на улицу, как меня облепили верные друзья и соратники. Они накинулись кучей, теснясь и прыгая друг через друга, норовя закинуть лапы мне на плечи и лизнуть в нос. Растерянность и страх, которые я слышал минуту назад, сменились весельем и радостью.

— Что случилось? — закричал я, бросая взгляды вокруг.

Собаки сбились еще теснее и завизжали так выразительно, что я, ей-богу, понял их голоса: «Все в порядке, хозяин! Мы спаслись!»

Отпихнув собак, я вырвался из их кольца и выбежал к скату морены. Впереди под хрустальными октябрьскими лучами сверкала шапкой Мономаха сопка Скрипучка. По бокам ее ползли густые клубы тумана: слева — через седловину, соединявшую Скрипучку с горной грядой, и справа — по заснеженной равнине озера. Идет северо-западный ветер, хозяин самых жестоких непогод! А где же мои? Я быстро обшарил взглядом бугор и откосы, потом, прищурившись, глянул на сверкающую равнину озера. Жена и сын бежали к дому, побросав где-то лыжи и палки. Осмелевшие при мне собаки выскочили следом на кромку бугра, ощетинились и зло загавкали, но хвосты поджали к брюху, и даже в злобных проклятиях, посылаемых ими в сторону озера, сквозил страх.

Я поднял бинокль. Жена и сын драпали, часто оглядываясь. Увидев меня на обрыве, стали показывать назад и что-то кричать, но за собачьим хором не разобрать ни одного слова. Что их так напугало? Перевел бинокль дальше. Чистая поверхность озера. На правом берегу его — бугор следующей морены, Сон-бугор. Такое название он получил потому, что с весны зарастал сон-травой. Тоже чистый. За ним клубилась быстро ползущая в нашу сторону белая стена тумана. Подожди, а это что?..

Первая реакция на неожиданное и таинственное содержит примесь страха. Особенно когда человек один на один с неведомым дотоле явлением.

Вот и меня ощутимо тряхнула волна страха. В тумане двигались огромные серые тени. Расплывчатые зыбкие очертания напоминали четырехлапых животных, но размеры их не укладывались ни в какие привычные представления. Стена тумана только начала поглощать бугор, и тени, находившиеся за ним, были выше! Хотя верхний срез бугра торчал над озером метров на двенадцать!

А собаки продолжали вопить. Необходимо действовать. Но как, если неизвестно, против кого? Однако накопившаяся нервная энергия требовала разрядки, и я интуитивно, наверное, жутким голосом заорал:

— Пошли на место!

Что поняли собаки — не знаю. Но их как ветром сдуло. И в следующий миг я разобрал голоса подбегавшей семьи.

— Там звери, звери,— кричала жена.

— Слоны-ы! Слоны-ы! — вопил сын.

А три огромные серые тени, колеблемые перемещающимися пластами тумана, продолжали двигаться влево, от сопки Скрипучки к Сон-бугру. Вот первая тень проплыла за склон, потом вторая и третья. Исчезли расплывчатые лапы и туловища, но спины продолжали скользить над срезом бугра!

Наконец стена тумана проглотила морену и покатилась к нашему берегу. Очертания чудовищ заколебались, потекли тусклым дымом и растаяли.

Жена и сын выбежали ко мне и, тяжело дыша, обернулись.

— Нет-ту,— выдохнула жена.— А были... Были! Коля, ведь были?! — Она дернула сына за плечо.

— Были! — выкрикнул тот, закашлялся, покрутил головой: — Ну и ну... Целых три слона! Идут, хоботами мотают, клыки сверкают...

— Бивни,— машинально поправил я.

Возбуждение улеглось. Надо трезво оценить обстановку. Переполох, видно, зряшный. Туман течет, клубы внутри его вертятся...

— Ага, бивни. А ты тоже что-то видел?

— Да, вроде... Что-то двигалось в тумане. Огромное.

— Значит, все видели,— подытожила жена.— Значит — было.

Я заметил, что ее начало знобить от пережитого. А у сына глазищи горели страхом и одновременно восторгом:

— Знаешь, мы идем, только в туман хотели войти, а они вдруг ка-а-ак затопают перед нами, ка-а-ак заскрипят! Высотой как сопка и ревут! Тогда собаки...

Ну, разгулялась фантазия! Мы вошли в сени и увидели перед дверью дрожащую лохматую груду.

— А-а, вот вы где, друзья-товарищи! — воскликнул сын.— Пуфик, ты предатель?

— Не ругайся,— устало сказала жена.— Посмотри, как им страшно. Пусть посидят немного в сенях.— Она прикрыла дверь.

Вообще-то упряжным собакам заходить в сени не разрешалось, тут хранилась еда. Но сейчас я не стал возражать. Пусть очухаются.

Печка зимой топилась круглые сутки. Чайник весь день задумчиво булькал на краю плиты, а заварка млела на теплой печной притолоке. Наливая чай, мы поглядывали в окно, выходившее на озеро, но уже через минуту ничего не могли увидеть: мгла натекла лохматой беспросветной тучей и, словно какой-то великан, придавила тундру вязкой подушкой. В стекло стукнул снежный заряд, ветер тряхнул дом за угол, и запела-заплясала в безумной пляске очередная пурга. В доме потемнело, и жена зажгла керосиновые лампы. Теплый желтый свет облил стол, и мы уселись вокруг.

— Сколько раз говорил — далеко от дома не уходить.

— Мы недалеко! Хотели в пургу понырять. А собаки вдруг остановились, шерсть — бум! — Сын сделал рукой жест над затылком.— Мы смотрим — а там слоны...

— Ну, какие-то огромные звери,— сказала жена.— Только таких не бывает... Сейчас нету,— тихо уточнила она.— А раньше были...— Она помолчала и шепнула: — Мамонты...

— Кто? — тоже шепотом спросил сын.

— Древние северные слоны. Помнишь, в прошлом году старатели везли бивень с верховьев речки Пеггымель?

— Точно! — припомнил сын.— Закрученный такой, все сани у трактора занимал? Я его даже сдвинуть не мог.

— Мы и втроем бы не сдвинули,— сказала жена.

— А сам мамонт был покрыт рыжей шерстью. Да у нас вроде и книжка есть,— я порылся на полке.— Вот.

Это был маленький томик Русанова «Внимание, мамонты». Рисунки и фотографии произвели на сына огромное впечатление. Наверное, еще и потому, что наслоились на недавно пережитое. Особенное восхищение вызвала фотография волосатой ноги, найденной на Индигирке.

— Точно, у наших такие же были!

— Ну-у, это уже фантазия. Мамонты давно вымерли. Хотя... тут все может быть. Места действительно необследованные. Но, может, не мамонты, а какие-то другие звери? А вдруг пурговой туман виноват? Рефракция получилась. Как тогда с евражкой...

...В одном из путешествий горный склон, на котором мы находились, закрыло облако. Прямо в нем мы и оказались. И вдруг среди огромных камней увидели зверя с дом высотой. Словно древний ящер, только лохматый. Стоит на задних лапах, а хвост задран выше головы. Зубищи по метру, когти — по два. Кое-как стянул я карабин, но тут облако стало таять. Зверь заколебался и пропал. А на его месте сидит евражка. Туман преобразил ее в огромного и страшного зверя. Лучи света рассеиваются в тумане, а потом соберутся на одном предмете и так его исказят — диву даешься...

— Может, и рефракция,— с сомнением сказала жена.

— А собаки? — не унимался сын.— Они, что ли, дураки? Они будут гавкать на снег, а потом удерут?

Действительно — самый серьезный довод.

— Собаки сначала носы задрали, долго нюхали, потом — шерсть столбом, хвосты поджали да ка-ак драпа-нут! — Сын помолчал и предложил самое простое и очевидное: — Следы надо посмотреть.

— И правда! — согласилась жена. Пурга кончилась на третий день.

Выглянуло бледное, словно после долгой бессонницы солнце, и мы сразу отправились на озеро. Собаки веселой гурьбой носились по розовым застругам, напиленным в снежных полях пургой. Лыж в том месте, где их бросили, не оказалось. Палки на месте, а лыжи унесло под Сон-бугор. Ветер загнал их, как лодки по воде, на подветренную сторону морены. Две совсем занесло снегом, но их раскопали собаки.

Наконец мы пошли вокруг бугра. Собаки было выскочили на озерную гладь, но вдруг Пуфик, бежавший впереди, остановился, вытянул шею, оттопырил хвост и поднял шерсть на загривке. Враз замерли и остальные псы. Я невольно потянулся к карабину.

— Пошли. Только вперед не лезьте.

Едва мы прошагали метров десять, как собаки начали скулить и медленно двинулись следом. Вместе с хозяевами страшно, но одним — страшнее.

Легко определить зверя по свежему следу на снегу. Но попробуйте сделать это после пурги...

Три вереницы следов пересекали озеро. Перед пургой это были отпечатки лап, а теперь остались лишь четкие овалы, занесенные вровень с верхними краями. Следы сантиметров тридцать в длину и чуть меньше в ширину. Они шли со стороны Скрипучки через озеро в Волчий распадок. Я даже нагнулся и потрогал снег в одном из овалов: не мистика ли? Запах бы схватить, но тут нюх урожденного горожанина бессилен...

Сзади заскулили собаки.

— Может, найдем где-нибудь незанесенный отпечаток? — предположила жена.

Мы направились влево, к Скрипучке, вышли со льда на пологий берег. Однако и там были лишь овалы. А у подножия сопки, на обдутых каменных осыпях, пропали и они.

— Только следы от следов,— сказал сын, показав на развороченные плитки сланца в одном месте.

— Дальше — бесполезно,— сказал я.— А в Волчий распадок всем вместе опасно. Вот если...

— Один не пойдешь,— решительно упредила жена.

— Тогда — пошли домой.

Слово «домой» прозвучало для собак, как освобождение, вполне законное, от тяжелой повинности. Долг перед хозяевами — охрана в поиске — выполнен, и теперь есть разрешение возвращаться после ужасного маршрута. Завизжав на разные голоса, тесной лавой — так не столь страшно — они бросились вдоль берега к несокрушимой в их глазах крепости — дому.

— Может, Моква гулял с друзьями? — нерешительно предположила жена на обратном пути.

— С чего бы бурому мишке шататься среди зимы? Лето было сытое, спит Моква без задних ног. Кстати, его следы гораздо меньше. А эти ну прямо со сковородку. Даже если сбросить процентов тридцать на просевшие края наста.

— Выходит, только собачки наши знают, что за чудовища тут прошли?

— Да. И что это не Моква, лучше всего судить по собакам: его-то следов они никогда не боялись, а сейчас...

— Эти следы — Собачий Ужас,— объявил сын.

Мы вернулись домой. Обед протекал в молчании: перед глазами так и маячили редкостные отпечатки огромных лап. Да что — редкостные? Невообразимые!

— А вдруг это «Большой Медведь»? — отчетливо произнесла жена в конце обеда и посмотрела на затянутое сумерками окно.

— Кадьяк? — вспомнил я и вздрогнул, потому что сразу в голове, словно прорвав какую-то плотину, хороводом закружились легенды и рассказы об ужасном призраке тундры — огромном медведе, который не ложится на зиму спать. Размером он чуть ли не в три раза больше обычного, бурого. По окраске — темно-рыжий, а по некоторым свидетельствам — даже пятнистый: рыжий с бурыми пятнами.

Легенды местных жителей, как и положено,— фантастика, замешанная на правде. Они повествуют об огнедышащем фантастическом звере, похожем на медведя, что разорял древние стойбища и воровал женщин. Похоже на то, как нашу Василису Прекрасную похищал Змей Горыныч.

От геологов, летчиков и охотников-любителей я не раз слышал рассказы об огромном медведе. Его даже добывали, но всегда самым досадным образом исчезали шкуры, когти, черепа.

— А кто это — Кадьяк? — спросил сын.

— Да ходят слухи, что встречается в тундре медведь больше нашего Моквы в несколько рае. Бродит он по диким горам, где почти не бывает людей.

— Не только слухи,— сказала жена.— Сам-то что рассказывал?

— Есть и факты,— согласился я.— Только, если серьезно посмотреть,— немного того... сомнительные.

Я замолчал, стараясь изгнать страх, как мне казалось, проникший в сознание ребенка. Но ребенок, досадливо вздохнув, сказал:

— Жа-алко. Вот бы посмотреть! А ты правда его видел?

— Вроде бы. Но что-то необычайное видел — это уж точно.

Жили мы тогда с одним приятелем на берегу озера Эльгыгытгын, посреди самых дремучих чукотских гор. И накрыла нас там непогода. Задул кэральгын — затяжной западный ветер. Наволок в долину озера мокрые тучи и сыпал из них то дождь, похожий на снег, то снег, похожий на дождь. А тут кончилась у нас соль. Разыграли, кому идти за ней на другой конец озера, где стояла рыболовецкая бригада чукчей.

Идти надо было по плотно утрамбованному песку вдоль озера. И только в трех километрах от бригады вода размыла край сопки, и образовался береговой обрыв, изрезанный паводковыми ручьями. Живя в тундре, даже горной, привыкаешь, что видимость вокруг никак уж не менее сотни метров, а вот в этом месте справа — только водная гладь озера, а слева, в нескольких метрах,— обрывистая стена, глухие распадки, песок, камни.

В походе за солью меня сопровождал Лёмульки, белоснежный крупный вожак из упряжки бригадира рыбаков — старика Вальгыргина. Вообще-то упряжных собак к осени сажают на привязь, дабы они вспомнили, для чего их держат. То же сделал и бригадир с шестью псами, но вожака держал пока на свободе, для охраны. И Лёмульки частенько прибегал к нам — что для хорошего упряжного пса пятнадцать километров? Прибежал пес и в то утро. Поэтому я и решился на безоружный маршрут. Вдвоем с опытным тундровиком не страшно, он и предупредит, и защитит.

Ну, шли мы и шли. Показался впереди огромный кекур под склоном крайней сопки у долины речки Энмываам, вытекающей из озера. Торчит этот кекур прямо из берегового обрыва, и в хороший шторм волны терзают его гранитные бока. Лёмульки принялся нюхать выступы, ниши, грани, а затем полез вверх, тычась носом в каждую трещину и возбужденно повизгивая. Видно, кекур был «клубом» зверей. В тундре встречаются места, куда постоянно приходят и ставят отметки самые разнообразные жители. Тут можно увидеть, если терпеливо понаблюдать, всю заполярную фауну. Даже птицы бывают: орланы, кречеты, вороны, совы. Чаще всего «клуб» помещается у таких вот останцов. Что-то вроде информационного пункта. Один зоотехник говорил мне, что такие пункты, весьма вероятно, находятся в узловых местах охотничьих территорий и по каким-то сложившимся условиям совпадают сразу для нескольких видов животных. Вполне возможно. Но мне кажется более правдоподобным объяснение, услышанное как-то от старика Вальгыргина:

— Землю кушают. Там такая земля — си-и-ильная. Сразу будешь эрмечин — богатырь. Я тоже пробовал и до-олго по горам ходил, совсем не уставал. Нашел убежавших оленей, пригнал в бригаду. Только потом живот болел немножко...

Я вспомнил этот рассказ и остановился у подножия кекура. Лёмульки оглянулся, решил, что я устроил привал, и полез вверх по осыпи.

Пробовать землю на вкус я не стал, но характерного налета, какой обычно бывает на солонцах, нигде не нашел. И решил, что в этих разрушающихся скалах скорее всего сконцентрированы какие-то вещества, стимулирующие активность животных.

И тут мои размышления были прерваны самым неожиданным образом. Раздался визг, и под ноги свалился белый шар, стукнул по коленкам, и я кувыркнулся через него. Когда я вскочил на ноги, Лёмульки тут же прижался задом к моим коленям и, видно, осмелев в присутствии человека, попытался зарычать. Но голос его сбился на жалкий визг, и дрожь собаки передалась моим ногам. Она пробежала по телу и словно толкнула в подбородок. Я глянул вверх. Там, за гребнем ступени-террасы, что-то двигалось. Горб какой-то. Спина зверя? Да!

Скрытый краем террасы, шел зверь, и я видел только часть спины ржавого цвета с рыжим отливом. Но удивил не цвет, а размеры. Горб, то есть только часть спины, был метров двух длиной! Это не олень и не бурый мишка...

Честно говоря, гадать я стал минутой позже того, как увидел «верхний кусок» неизвестного зверя. А он уже уходил, спина мелькнула несколько раз и исчезла. Замерев, я простоял еще долго, а собака так и дрожала под ногами. Это Лёмульки-то, здоровенный, с европейского водолаза, бесстрашный вожак, который — я сам видел однажды — таскал за «штаны» бурого медведя-трехлетку, крутившегося вокруг яранги Вальгыргина! Лёмульки даже не побежал нюхать следы, когда зверь исчез. Понемногу я пришел в себя и направился дальше. А вожак до конца маршрута, сунув хвост к брюху, все норовил залезть под ноги. Поведение пса убеждало, что это не бурый медведь.

Да, жутковато тогда пришлось...

Но рыбаки выслушали мой рассказ спокойно.

Только Пивранто, сын бригадира, пожал плечами:

— Умкы.

— А что белому делать посреди Чукотки? Может, Кадьяк?

— Большой он, Кадьяк?

— Говорят, на задние лапы встанет — выше яранги.

Рыбаки молча переглянулись. Вот какая история приключилась у меня в 1966 году 1.

1 Впервые легенды и рассказы о Кадьяке собрал писатель Олег Кунаев. См.: Очень большой медведь.— «Вокруг света» № 1, 2, 5 за 1968 г. (Здесь и далее — прим. ред.)

— А если это тоже был мамонт? — спросил сын.

— Ну уж ты...— отрезала жена.— Нету давно на земле мамонтов.

— Кто же тогда ходил по озеру, оставляя следы со сковороду?

Мы с женой переглянулись. Что тут ответишь? Действительно, кто-то ходил. И ведь не один — втроем. Тут ни на какую сказку не спишешь.

— Будем наблюдать,— решил я.

II

Как-то раз весной на нашу перевал-базу высадился очередной вертолетный десант: врачи районной больницы. Медики каждую весну работают в отдаленных районах, обследуя оленеводов. Вертолет с базы облетал бригады, вывозил семьи пастухов на прием к врачам и после развозил по домам. Работа идет почти круглые сутки, но в этот раз задул северный ветер, поползли по речным долинам серые клубы холодных дождевых туманов. Это особые туманы. Они плывут и плывут метрах в ста над землей, как ножом срезая сопки, увалы, заполняя распадки.

— Амба,— сказал Рентгенолог.— Вертолета не будет, отдыхаем, ребята. Где-то я там упаковывал удочки...

Врачи были наслышаны о наших метровых гольцах и налимах, поэтому Рентгенолог и запасся лесками чуть не в палец толщиной, огромными крючками-тройниками.

Вскоре Рентгенолог отправился к заливу Гусиных Страстей, где однажды мы наблюдали грустную историю семьи гуменников и белоснежной чаровницы с острова Врангеля — Павы (Время таяния снегов.— «Вокруг света» № 12 за 1986 г.), а мы с сыном забрались на крышу бани, чтобы заделать дыру, проделанную в скате южаком.

Заделав дыру, я стал критически осматривать другие участки крыши. Рубероид был надорван еще в двух местах, рейка, державшая крайнюю полоску, перекошена. Да-а, южачок дул приличный.

— Я пойду, а? — спросил сын.— Ведь выходной же...

— О-хо-хо! — вздохнул я.— Ладно, иди.

Я заколотил в рейку два гвоздя, принялся за третий, и тут услышал крик. По прогалинам в кустарнике мчался сын. Его оранжевую кухлянку было хорошо видно среди серебряных от весенних сережек зарослей ивняка. Собаки, вертевшиеся у крыльца, выскочили на сугроб. Пуфик встал на задние лапы, стараясь увидеть, что происходит. Сын бежал к дому метрах в пятидесяти от бани. Даже полуденный наст держал ребенка хорошо, поэтому мчался он легко и быстро. А сзади, проваливаясь по колено и глубже, тяжело ломился высокий и грузный Рентгенолог.

Сын что-то крикнул и юркнул в сени. А Рентгенолог выломился наконец из кустов, и я увидел, что в одной руке его — короткая зимняя удочка для ловли из лунки, а в другой — здоровенный налим. Глаза его были где-то под шапкой, сползшей на нос в таком поспешном бегстве. Как он ориентировался, мне до сих пор непонятно, но Рентгенолог держал курс прямо на дом. Картина показалось курьезной, и вспыхнувшая поначалу тревога угасла: все ведь были целы. Смеясь, я крикнул:

— Доктор, вы мешок, что ли, под рыбу дома забыли?

— Медведь! — прохрипел доктор.

Он подскочил к дому и исчез. В сени за ним дружно рванули собаки, дверь захлопнулась. Я скатился по лесенке, подбежал к дому и дернул ручку. Звякнул крючок.

— А-а-вз-за-ва-ва! — заголосили внутри собаки.

— Х-х-хто-т-там? — пыхтя, спросил Рентгенолог.

— Да я же!

— Один?

— Чего?

— Держись, папикан! — завопил сын...— Уй-йдите!

Звякнул откинутый крючок, и на улицу, зыркая горящими глазами, с карабином в одной руке и обоймой в другой, выскочил сын. Следом, увидев оружие, бесстрашно сыпанули собаки.

— Где Он?

— Да кто «он»?

— Медведь!

— Ты что, Мокву испугался?

— Это не Моква, это другой! Здоровый-здоровый! В сто раз больше Моквы: вот такой! — Сын вскинул руки и подпрыгнул.

Я перехватил карабин, в душе выразив восхищение его отчаянной попыткой придерживаться истины в рассказе. Ведь не сказал же, «как дом», например. Сумел обуздать фантазию. И вообще молодец: не забился в угол, а сделал единственно правильное — схватил оружие и на помощь. Обо мне думал...

— А медведь-то белый,— неуверенно сказал Рентгенолог.— Вроде бы...

— Да вы что? — воззрился на него сын.— Он весь такой... рыжий. Красный почти! Такой фиолетовый!

— Бело-рыже-красно-фиолетовый,— уточнил я.— Что-то новое в северной фауне. Пойдем смотреть.

— Не спешите,— посоветовал Терапевт.— Пусть уйдет.

— А что потом смотреть?

— Ну... общую картину.

— Что смотреть — всегда найдется,— философски заключила Детский Врач.— Особенно по горячим следам событий. И неопасно.

Она подошла к Рентгенологу, с усилием разжала его пальцы и забрала налима:

— Смотрите, какая прекрасная рыба! Вот уха будет!

— Надо по следам! — взмолился сын.— Пойдем сейчас!

— Пошли, только не все. Мы трое, как участники событий. Вынеси дяде доктору нашу двустволку. Остальные наблюдают отсюда. Кто захочет присоединиться — махнем после разведки.

На пойменный двухметровый обрыв вышли осторожно, огляделись. Перед нами лежал пустынный серый озерный лед. Вода давно съела на его поверхности снег, отпаяла вместе с солнцем от берега и вытолкнула вверх. Но лед был еще могуч, он лежал на спине озера почти метровым монолитом, эдаким черепаховым панцирем и еще пытался сопротивляться весне.

Собаки попрыгали на лед и разбежались в разные стороны. Дуремар, беспечно задрав хвост, добежал до лунок, а потом внезапно остановился, крутнул носом и прямо воткнул его в лед. Шерсть на спине и в лохматом «волчьем» воротнике вокруг головы стала дыбом, а хвост махнул под брюхо. Он протяжно взвизгнул. Собаки, услышав призыв, со всех сторон бросились к Дуремару и заметались вокруг, возбужденно тычась носами в лед. Несколько раз они гурьбой, словно по команде, бросались к берегу, но мы уже сошли вниз, и это удерживало собак от постыдного бегства.

— Помнишь,— негромко сказал сын,— они тогда, в пургу, тоже так испугались.

— Да, очень похоже.

— Только сейчас это не мамонт. Такой большой медведь. Сам видел. Моква ему — до брюха.

Мы подошли к лунке, у которой рыбачил Рентгенолог и где лежало два налима.

С минуту Рентгенолог молчал, а потом его прорвало:

— Понимаешь, пришел я, сел вот так,— он изобразил, как сел на обрывок оленьей шкуры.— Для начала нацепил блесну «Шторлинг», ее всякая хищная рыба уважает. Не успел опустить — хоп! Точно утюг подвесили. Ясное дело — налим. Голец-то рвет. Вытащил. Второго взял минут через тридцать. Потом еще. Ну, увлекся и голос Николая вашего не сразу услышал. А услышал, чувствую — тревога. А?! Поднял глаза, а этот зверюга сидит прямо передо мной. Вон там. Сколько тут метров? С десяток? Не больше. Сидит, голову набок наклонил, язык фиолетовый такой вывесил и наблюдает.

— С любопытством? — хмыкнул я.

— Чего?.. Тебя бы на мое место в тот момент... Да... Наблюдает, значит. Ну я тихонько встал и задом-задом до обрыва, чтобы глаз с него не спускать — они человечьего глаза боятся. А уж там махнул вверх — и домой.

Я глянул на обрыв и представил, как Рентгенолог весом за сотню килограммов «махнул» на двухметровый обрыв. Зрелище наверняка было любопытное. Жаль, не видел.

— Сильно испугались? — спросил я.

— Хм... Да как тебе...

— Ничего он не испугался,— неожиданно заступился за доктора сын.— Он взял налима, удочку и пошел задом.

— Убей гром — не помню,— сказал Рентгенолог и глянул на удочку.

Потом мы осмотрели место, где сидел неведомый, ростом «как баня» зверь. Но здесь уже побывали собаки, и две шерстины буроватого цвета принадлежали то ли зверю, то ли Дуремару. Судя по величине — все-таки зверю.

— Нет, это, наверное, не ты,— сказал сын Дуремару.— А ты что скажешь, Пуфоня? — Он дал понюхать шерстины Пуфику.

Тот отдернул голову, чихнул и спрятался за Дуремара.

— Он был белый,— твердил Рентгенолог.— Ну, не по цвету — по всему облику. Видел я их в зоопарке.

«Рыже-красно-фиолетовый»,— вспомнил я.

Понемногу очевидцы пришли к общему выводу: медведь был темный, но с рыжим отливом, особенно на голове.

— Впечатление такое, что грязный,— сказал Рентгенолог.

«Неужели все-таки Кадьяк? — подумал я.— Сколько лет искали, Олег Куваев специально прилетал с материка по письмам летчиков, геологов, горняков: «Прилетайте, видели, добыли, шкура на стенке, клыки в ожерелье у жены, когти у ребят в экзотических амулетах». И он прилетал, но все оказывалось преувеличением. Либо добычей был обычный бурый медведь вполне нормальных размеров, которые, однако, начали считаться огромными после лихих атак на природу в XX веке. Либо не оказалось ничего: следы терялись в словесных потоках, божбе и клятвах в правдивости рассказываемого».

«Этих приглашений у меня полно,— сказал как-то мне Олег Михайлович в одну из наших встреч в Певеке.— Но ни в одном нет четкости, конкретности: где, когда, приблизительный вес, длина хоть... в локтях, высота. Понятно, в зимних условиях снять шкуру не каждый сможет, а обмерить-то — минуты. И, с другой стороны: нынче все грамотные, соображают, почем фунт изюма. И посуди сам: образованные люди добыли реликвию вроде березовского мамонта, знают уникальную ценность и тем не менее... бросают в тундре. Шкуру, череп — все свидетельства своей редчайшей удачи. А сами пишут. Нет, не телеграмму — письмо. Считай, месяц туда-обратно. Пишут: «Приезжайте, товарищ Куваев, мы вам покажем...» Хотя даже новичок здесь знает, что больше недели никакая туша не пролежит в тундре и глухой зимой: съедят зверушки и кости источат. Словом, шутники...»

Да, любителей пошутить в зимнюю скуку по северным поселкам хватает. А если без шуток — кто тогда брел через озеро целым семейством? Мамонты? Кто сегодня не стал кушать доктора, а потом исчез «как мимолетное виденье»? Моква? Так Пуфик с Моквой вообще чуть не нос к носу нюхается, сколько лет знакомы, а тут двух шерстин испугался? Значит, кто-то все-таки бродит? И величина этого неизвестного зверя — одна из главных примет. Рентгенолог говорит — белый. А чего ему делать в тундре? С удовольствием поверил бы доктору, но он сам признался, что видел белого медведя лишь в зоопарке. Значит, есть сомнения...

Окончание следует

(обратно)

Камень из Чхантхабури

Как же хотелось порой остановить машину, когда дорога пошла к горам и остались позади скучные рисовые поля! Радужные облака цветущих кустарников, солнышки грейпфрутов в темных кронах, пятнистый камуфляж — солнце-тень — каучуковых плантаций, плети ленивого хмеля так и манили — остановись, подойди, посмотри поближе. Туристы, наблюдающие мир из окна автобуса с кондиционером, не раз спрашивали восторженно: «Приятно, наверное, здесь жить, среди вечного лета, вон в том деревянном пряничном домике?» Однако тот, кто провел в тропиках не один год, знает — нет, не прижиться среди этого великолепия приезжему. Чисто физически не прижиться: чужака стерегут здесь регулярные приступы аллергии на непривычные запахи, три сотни видов ядовитых змей в высокой траве, ночами — неизбежная и всегда проигранная битва с москитами.

На пути из Бангкока на юго-восток нашу «тойоту» передавали из рук в руки внимательные сопровождающие. Спецмашины действовали четко: одна отстала, другая вышла на след. И так — все четыреста километров до цели. Правила игры были хорошо известны: не пытаться уйти от сопровождения, не делать лишних остановок, не щелкать без нужды фотокамерой. Словом, уважать их работу, и тогда — обеспечена очередная командировка. На сей раз она была в Чантхабури, центр добычи и торговли рубинами.

Вот наконец городок. Проехали его, и через шестьдесят километров оказались у длинного моста. Он переброшен над желтыми водами широкой реки, спадающей с гор на равнину. По ту сторону моста кончалась лента бетонного шоссе. Немощеные улицы деревушки перепаханы колесами тяжелых грузовиков и бронетранспортеров. Рядом — пограничная зона.

Вместе с нами на прииск приехал из Бангкока сотрудник ювелирной фирмы «Уорлд джюэлз трейд сентр» Прича Хонгсанунт. Он покажет нам, как говорится, товар лицом: рубиновый прииск, лучшие мастерские по огранке красного корунда. Центр ведет широкую торговлю с нашей страной, закупает искусственные алмазы, синтезированные учеными подмосковного Зеленограда.

Сменив кроссовки на резиновые сапоги, бредем по вязкому илу к цепочке людей, копошащихся в воде. Мужчины, женщины, дети — кто по пояс, кто по колено, а кто и по грудь в желтой жиже — подставляют под черпаки плоские, похожие на сита бамбуковые корзины. Потом каждый промывает породу в реке. Глину, песок уносит течение, в плетенке остается лишь россыпь маленькой невзрачной гальки. Внимательно смотрю — ничего похожего на сокровище мои глаза не приметили.

Изможденный человек показывает нам пару мутных красноватых галек. Я бы поленился нагнуться и подобрать их.

Но особо сегодня везет пожилому рабочему в соломенной шляпе и квадратных очках. Из кармана рубашки он достает целлофановый пакетик, в нем с десяток драгоценных камней. Завистливо поглядывают на него коллеги-промысловики. Как не позавидовать: часов десять под палящим солнцем в мутной воде, изнурительная усталость к концу дня. Лачуги, сколоченные из жести и прогнивших досок, среди мусора и грязи, на веревках над берегом сушится и никогда не просыхает одежда.

Но уж если повезет по-настоящему, к счастливчику коршунами слетаются скупщики.

И тогда счастливчик ударяется в разгул. В десяти минутах ходьбы от поселка открыто кафе — с рисовой водкой «Меконг» и музыкой. Не успел оглянуться, в кармане пусто. А ведь были планы, надежды... Остается снова лезть в реку, авось судьба улыбнется.

— Почему рубины ценятся так высоко на Востоке? — спрашиваю я нашего гида. — Ведь уже почти сто лет назад синтезированы искусственные корунды, не уступающие настоящим по качеству и игре цвета. Да и дешевле они.

— Когда-то рубины приравнивались по цене к бриллиантам,— отвечает он.— Теперь сведены кое-где до уровня технических камней. Из рубинового кристалла изготавливают линзы для лазера.

В Таиланде драгоценные камни связаны с древними традициями,— продолжает собеседник. — Причин много. Во-первых, любая женщина — из тех, у кого есть деньги — не захочет носить кольцо с синтезированным рубином, пусть это будет самая совершенная имитация. К тому же — суеверия. Наши предки утверждали: рубин врачует сердце, мозг, силу и память человека. Носящий его приобретает власть над людьми. Это признает даже ваша наука. Советский ученый Баландин высказал предположение: вера в целебную силу камня может и впрямь содействовать излечению. Психотерапевтический эффект! К биологически активному, повышающему жизненный тонус фактору относится и глубокий багровый цвет камня.

Тайцы-буддисты верят, что люди на Земле и бескрайний Космос — одно целое. У каждого человека — своя планета, она влияет на его жизнь. Потому-то и происхождение камней связывают с планетами: изумруд — с Меркурием, алмаз — с Венерой, сапфир — с Сатурном, а рубин — с Солнцем. «Свой камень» будто бы нейтрализует вредные космические лучи и бережет те, что воздействуют на человека благоприятно.

— Да, мистер Чехонин, когда вы родились? В мае? Носите изумруд, и вы будете счастливы,— убеждал меня молодой ювелир Прича Хонгсанунт.

...На берегу реки около нас собираются какие-то люди:

— Хотите по, дешевке, за 20—30 американских долларов приобрести рубины?

— Не советую,— вмешивается гид. — Наверняка подсунут искусственный камень.

— Здесь, на самих приисках?

— Да, и здесь, и в Чантхабури, на рынке драгоценностей. Без специалиста — никаких покупок. Иначе просто выбросите деньги,— уже спокойней продолжает он. — Ошибиться в цене очень легко. Золото, к примеру, имеет главный критерий стоимости — вес изделия. Рубин или сапфир — другое дело. Подделку легко выдать за настоящий камень. Да и стоимость настоящего зависит не только от каратности, веса, но и от качества огранки, формы, наличия природных изъянов. Оттенков у него десятки: от розового до темно-красного. Самым дорогим у нас считают камень ясного и насыщенного цвета, что называется «голубиная кровь».

Возвращаемся в Чантхабури. Здесь нам показывают мастерскую по огранке рубинов. Первый этаж домика — контора с алтарем Будды. Второй — производственный цех. Третий — четыре допотопных станка с электромоторами, на них чуть ли не беспрерывно, круглые сутки, мастера шлифуют матовые «гальки», самородные рубины, выявляя их природный цвет, игру света.

Перед уходом мы сталкиваемся у конторы с президентом бангкокской фирмы «Уорлд джюэлз трейд сентр». Старый ювелир Хо приехал за какой-то особенно драгоценной находкой старателя. Он любезно приглашает нас выпить чаю.

— Не удивляйтесь местной технике,— предупреждает мистер Хо. — Окончательная обработка камней производится на нашей фабрике в Бангкоке. Вот там можно увидеть современные станки и познакомиться с настоящим искусством тайских ювелиров.

Здесь издавна славилась старинная «русская огранка». Но теперь не менее известна в мире «бангкокская». Таиландские гранильщики, мастера высокого класса, могут обработать алмаз весом всего лишь в одну двухтысячную долю карата. «Яйцо креветки» — так он называется. Такой бриллиант настолько миниатюрен, что удерживается поверхностным натяжением воды и не тонет.

Уважаемый мистер Хо сопроводил чаепитие целой лекцией. Не без рекламы, конечно.

— В ювелирном магазине покупатель часто и не догадывается, что практически 80 процентов натуральных камней подвергается «лечению» с помощью интенсивной термообработки или облучения. В рубинах такими способами устраняют природные пузырьки, ускоряют процесс их «старения». Наши таиландские специалисты изобрели и способ превращения цейлонских молочно-белых сапфиров «геуда» в камни голубого цвета. Этот метод, конечно,— секрет фирмы. Обработанные нами сапфиры никогда не утрачивают приобретенные качества.

Это — как с французским коньяком. В клубе миллионеров на Плоенчит-роуд в Бангкоке посетителям подают 75-летний французский коньяк. Конечно, не обязательно, чтобы три четверти века он находился в подвалах. Современная технология позволяет изготовить такой коньяк в значительно более короткие сроки. А по вкусу и аромату он не будет отличаться от тех сортов, что действительно зрели семь десятков лет. Такие же чудеса научились творить и мы, только не с коньяком, а с природными корундами...

В клубе миллионеров, где месячный членский взнос составляет около четырех тысяч американских долларов, я не бывал. Зато видел витрины ювелирного магазина этой фирмы на Силом-роуд. И с директором магазина обсуждал детали предстоящей поездки сюда, на рубиновые прииски. Тогда мне и показали образцы украшений из этого камня.

— Может быть, купите на память вот этот перстень? Он недорогой — всего лишь 400 долларов. К тому же мы сделаем специально для вас скидку в десять процентов.

Я поблагодарил и сказал, что приду как-нибудь в следующий раз.

— Разрешите дать вам один совет,— убеждал меня директор магазина. — Не жалейте денег на драгоценные камни. Их приобретение — беспроигрышный вклад. Знаете ли вы, сколько стоил знаменитый бриллиант «Граф Орлов», который русский аристократ подарил Екатерине Великой? Не так уж дорого, уверяю вас. Но сейчас его нельзя купить вообще. Такие камни не продаются. Этонациональное достояние. Так и с рубинами. Сегодня, скажем, карат стоит от 200 до 5000 долларов, это зависит от качества. Через год его цена непременно возрастет. Дело не только в инфляции. Камни — это уникальное создание природы, и со временем их становится все меньше. Ведь кладовая драгоценностей планеты не бездонна!

С его доводами было трудно не согласиться.

Компания вложила огромные средства в создание Азиатского института ювелирных наук. Занимаясь исследованиями, институт работает по принципу самоокупаемости. К примеру, если клиент желает проверить подлинность купленного камня, каратность, узнать подробнее о его достоинствах и недостатках — пусть платит двадцать долларов, и специальная лаборатория института ответит на все интересующие его вопросы и выдаст авторитетный сертификат.

Президент фирмы пригласил меня посетить бангкокское предприятие. Вот уж где поистине выставка «самых-самых» новинок оборудования. Специальные отделы заняты сортировкой драгоценных камней, поисками наиболее эффектной оправы. Решая судьбу дорогого камня, специалисты изготавливают в цвете чертежи вариантов оправы, лепят модель будущего изделия. Иногда отливают несколько вариантов оправы в серебре. Только после этого крупные камни оправляют в золото, вновь полируют и отправляют в Европу или Америку.

...В зеркале заднего вида опять появились машины с примелькавшимися номерами. Опять «ведут». На бензозаправках охранники подходили и вежливо интересовались, каким путем и куда я намерен поехать дальше — на близлежащий курорт или обратно в Бангкок. И только доведя мою старенькую «тойоту» до поворота на столичную автостраду, конвой отстал.

Всю дорогу меня допекала неотвязная мысль: почему нерасполагающий богатыми месторождениями драгоценных камней Таиланд сумел в короткий срок превратиться в одного из крупнейших поставщиков ювелирных изделий в мире? Лет за двадцать экспорт подскочил в девять раз! А за последние два года составил 520 миллионов американских долларов. И при этом страна импортирует алмазы и другое исходное ювелирное «сырье».

Главная причина успеха — это я твердо понял — в изобретательности таиландцев, в умении быстро принимать решения и сразу же претворять их в практику. Таиландцы перенимают не только зарубежную технику, но и передовые методы труда. И примитивное толкование проблемы — дело, мол, лишь в дешевизне рабочих рук — принимать как-то не хотелось... Хотя свидетельством обесцененного труда искателей сокровищ были увиденные мною прииски возле далекого городка Чантхабури, на берегу мутно-желтой реки...

В Бангкоке, проезжая мимо витрины фирменного ювелирного магазина мистера Хо, я увидел живую рекламу его драгоценного товара: девушек-танцовщиц в затейливых коронах-кокошниках, сверкавших даже в тени козырька над окном магазина. Но теперь я знал, что эти разноцветные «драгоценности» просто из стекла.

Чантхабури — Бангкок

Борис Чехонин, корр. ТАСС — специально для «Вокруг света»

(обратно)

Найти в себе… себя

Неведомая сила раскачивает меня как маятник: влево, вправо, мягко тянет вперед, клонит назад. Вдруг с ужасом осознаю, что падаю. Но нет, что-то надежно удерживает меня в наклонном состоянии. Представляю, как нелепо выгляжу со стороны. От этой мысли неожиданно становится весело. И тут таинственная сила вновь возвращает меня в вертикальное положение.

— Вы сейчас впервые ощутили действие мысленной суггестии — бессловесной формы внушения,— доносится до меня голос стоящего сзади экспериментатора...

С такого эпизода несколько лет назад началось мое знакомство с Альбертом Венедиктовичем Игнатенко, действительным членом Всесоюзного общества психологов, автором и исполнителем программы психологических опытов «Твои возможности, человек». С тех пор я стараюсь бывать на всех выступлениях Игнатенко. Не веря ни в какие чудеса и сверхъестественные силы, я столкнулась с необъяснимым, а значит, невольно притягивающим. Очевидно, такое может случиться с каждым. Я захотела разобраться и понять, что происходит со мной во время сеанса Альберта Игнатенко. Вскоре встречи с ним уже проходили за кулисами, а беседы стали более доверительными. Теперь на психологические опыты Альберта Венедиктовича я смотрю несколько иначе, без вспышек эмоций, хотя тайна остается во многом неразгаданной. К счастью, сегодня исследователи вплотную занялись изучением такого рода аномальных природных явлений, но пока…

Сколько цифр мы можем запомнить, если нам их не показывают, а диктуют? И довольно быстро — каждые две секунды по двух- или трехзначной цифре. Опыт показывает — в лучшем случае восемь. Игнатенко запоминает сразу более сотни цифр и безошибочно называет их даже в обратном порядке. Ему хватает одного мгновения, чтобы взглянуть на квадрат из 25 ячеек, заполненных цифрами, и потом назвать по памяти ряды чисел по вертикали, горизонтали, по диагонали и периметру.

Подобных примеров известно немало. Математик Леонард Эйлер, например, знал на память шесть степеней любого числа до 100. Академик Иоффе никогда не пользовался таблицей логарифмов, она была «сфотографирована» в его памяти. Да и я знаю людей, которые решают математические задачи, делают сложнейшие расчеты быстрее вычислительной машины. Что же, значит, такие способности даны человеку, как говорится, от бога? Наполовину, наверное, это так, но остальное достигается постоянными тренировками, которые развивают и укрепляют память.

Будучи школьником, Альберт Игнатенко случайно оказался на концерте известного в то время артиста Адлерова. Тот на память «читал» заполненный вызвавшимся добровольцем из зала квадрат из 16 чисел. Молодость всегда самонадеянна, вот и Игнатенко после того представления решил добиться таких же результатов. Но не знал, как это сделать, и шел, что называется, вслепую, запоминая все подряд: числа, слова, названия улиц, номера домов, а перед сном, уже лежа в постели с закрытыми глазами, старался раскрутить «ленту» прошедшего дня до самых мелких деталей, обстановку, людей, разговоры, звуки... И так каждый день на протяжении нескольких лет, пока не почувствовал, что по своему желанию мог запомнить все, что хотел.

Сейчас уже известно, что человеческий мозг может многое. Как утверждает известный математик и кибернетик фон Нейман, человеческий мозг может вместить 10 20 единиц информации. То есть человек способен запомнить всю информацию, заключенную, например, в миллионах томов Библиотеки имени В. И. Ленина, имеющей одних книжных полок более 300 километров. А недавние исследования советского ученого П. С. Гуревича показали, что человеческий мозг работает с весьма низким КПД — 3—4 процента своих возможностей. Можно ли заставить его работать в полную силу?

...На освещенной сцене расставлены 15 портретов советских писателей. Справа в углу вращающаяся доска с сотней разноцветных кружков, слева — обычная классная доска. Рядом с ней сидит на стуле Альберт Игнатенко, к груди его прикреплена губная гармошка, расположенная на уровне губ. Пальцы правой ноги сжимают карандаш над листом бумаги, пальцы левой — на клавишах терменвокса. В руке Альберт Венедиктович держит мел. От ног и рук Игнатенко тянутся провода к приборам, подключенным к дисплею. Тишина. Но вот Альберт Венедиктович окидывает взглядом галерею портретов, отворачивается и отрывисто бросает:

— Готово!

На него сразу обрушивается шквал вопросов и заданий добровольных помощников из зала. Один из них диктует текст, который Игнатенко записывает на доске, второй называет двузначные числа, чтобы он моментально возводил их в квадрат, третий в это время вращает доску с разноцветными кружками, которые Альберт Венедиктович тут же считает. Одновременно карандашом, зажатым пальцами правой ноги, он рисует, пальцами левой — подбирает на клавишах инструмента мелодию, рукой двигает стрелку компаса, играет на губной гармошке, прерываясь лишь для ответов на вопрос. Кроме всего прочего, называет по памяти любой день недели за... 10 тысяч лет и по заданию зрителей замедляет собственный пульс, поднимает температуру тела, кровяное давление... И все это делается безошибочно, без видимого напряжения, хотя одновременно Игнатенко выполняет 13 действий. Пожалуй, ему мог бы позавидовать сам Юлий Цезарь, который умел, как считается, одновременно слушать, читать и разговаривать.

Помню, когда я впервые увидела этот номер в программе Игнатенко, то еле дождалась конца его выступления. Вбежала за кулисы и выпалила:

— Альберт Венедиктович, неужели сейчас вы продемонстрировали работу своего мозга в полном объеме?

Он рассмеялся.

— Нет, конечно. Просто я работал одновременно обоими полушариями головного мозга. А такое вполне по силам человеку.

Тогда-то я и подумала: зачем он тратит свои необыкновенные возможности на выступления, когда мог бы полностью посвятить себя научной работе?

— Этот вопрос долго мучил и меня,— услышала в ответ,— вероятно, все сложилось бы иначе, если бы я случайно не сделал одно открытие. Какое? Возможно, я скажу вам о нем, но не раньше чем через неделю после того, как вы просмотрите целиком мою программу...

Игнатенко сам вспомнил об этом разговоре, но гораздо позже обещанного срока и при других обстоятельствах.

— Желающих прошу на сцену.

Обычно, когда Альберт Венедиктович обращается к залу с такими словами, добровольцев находится много. Они не знают, что предстоит им делать, но наверняка догадываются, что их заставят выполнять что-то вопреки собственной воле. И каждый, выходя на сцену, внутренне убежден: уж он-то не поддастся влиянию артиста. Когда-то так думала и я, но...

На сцене выстраиваются парни и девушки, на их лицах выражение любопытства и... напряженного ожидания. А Игнатенко вдруг задает всем самый простой и обычный вопрос: «Как вас зовут?» — и подносит каждому микрофон, чтобы ответ слышали зрители в зале. И вот серьезный на вид парень заявляет:

— Людмила Зыкина,— и, ошарашенный собственным ответом, испуганно смотрит в хохочущий зал. Да и рядом с ним стоящие на сцене от души смеются. Особенно его сосед — усатый мужчина лет тридцати. Теперь он, широко улыбаясь, бухает в микрофон:

— Крокодил Гена.— И улыбка сползает с его лица, он хлопает глазами, пытается сообразить, как это у него вырвалось. Может, случайно? Что ж, попробуйте еще раз.

— Так как вас зовут?

— Баба Феня...

Участники опыта уже не смеются, с недоумением поглядывают друг на друга — какая сила ими управляет?

Альберт Венедиктович пятерым из них предлагает сесть на стулья вдоль сцены.

— Внимание, вы все находитесь в космических кораблях и сейчас полетите к неизвестным планетам. Итак! Пять, четыре, три, два, один — старт!

Видно, как парни вжимаются в сиденья стульев, сосредоточенные лица их начинают краснеть от ощущаемых перегрузок. Но вот корабль выведен на орбиту, и все начинают как бы парить в невесомости, размахивают руками, ногами.

— Стоп! Полет окончен. Что вы видели?

И снова каждый отвечает в микрофон. Все без исключения утверждают, что управляли космическим кораблем, рассказывают, какие чувства испытывали, оказавшись в бездне космоса и увидев голубой или коричневый шар неизвестной планеты...

Это не гипноз, при котором человек сам себя не осознает, слыша только гипнолога. Участники опытов Альберта Игнатенко видят и слышат не только его самого, но и самих себя, друг друга, зрителей в зале и даже переговариваются с ними.

Тогда что же это? Наука о бессловесном внушении называется суггестологией. Однако объяснить механизм такого явления ученые пока не могут, хотя факт передачи мысленной информации участники VI Всесоюзного съезда психологов, авторитетные специалисты, признали установленным и экспериментально доказанным.

Все, что человек видит и слышит за свою жизнь, отпечатывается в виде закодированной информации в его подсознании, но он не может, не умеет ее востребовать. Альберт Игнатенко в своих опытах как бы открывает у человека «суггестивный шлюз» — своеобразную дверцу из сознания в подсознание — и извлекает мысленным приказом совсем вроде бы «забытые» факты его жизни. Каким бы способным ни был учащийся, он никогда дословно не запомнит услышанное на уроках. Но стоит только ученику «пообщаться» с Игнатенко, и он буквально слово в слово передаст все, что говорил учитель. Мало того, как показали проводимые Альбертом Игнатенко эксперименты, он может путем внушения в течение минуты переключить человека на самоконтроль, и тот уже сам будет управлять своей психикой. А если потом в течение трех месяцев давать ему определенные упражнения по 2—3 минуты два раза в день, то программа, полученная человеком через внушение, закрепится у него на всю жизнь.

Но и это еще не все. Игнатенко экспериментально доказал, что существует и так называемое постсуггестивное внушение. В 1986 году в Кременце был проведен такой опыт. Учащемуся девятого класса одной из школ Игнатенко внушил, что на экзамене по иностранному языку он возьмет восьмой билет. Как потом рассказал сам учащийся, он подошел к столу с разложенными экзаменационными билетами, и его рука потянулась сразу к одному из них — билет оказался под номером 8. И подобные эксперименты проводились неоднократно в течение многих лет.

Неужели подсознание способно еще и «видеть»? Психологи, участвовавшие в этих экспериментах, не отвергают и такой гипотезы.

Альберт Венедиктович, пригласив на сцену добровольцев из зала, сначала отбирает тех, с кем будет работать. Делает он это незаметно для зрителей, а именно — заставляет человека сходить с места, не прикасаясь к нему. Этим самым Игнатенко испытывает каждого на восприимчивость к внушению. У всех она разная. Я сделала такое открытие для себя именно в тот день, когда Игнатенко показал на сцене номер, до тех пор отсутствовавший в его программе. Назывался он, как потом я узнала, «удар каратэ», и исполнялся только с согласия зрителей.

...На сцене пятеро добровольцев. На этот раз Альберт Венедиктович предупредил участников опыта, что им предстоит несколько необычная задача: одного из них он ударит с расстояния в несколько шагов, а другие должны не дать ему упасть. Игнатенко отошел к краю сцены и сделал легкий взмах рукой в сторону улыбавшегося парня. В следующее мгновение тот согнулся, потом неведомая сила оторвала его от пола, развернула в воздухе. Растерявшиеся помощники едва успели подхватить падавшего парня.

Этот эксперимент неоднократно проводился в присутствии экспертов-психологов. Они сделали вывод, что «удар каратэ» основан на умении Игнатенко собрать, сконцентрировать свою энергию и послать ее на расстояние.

— Такие возможности я открыл у себя еще в детстве,— рассказал мне Игнатенко.— Честно говоря, случайно. У нас в клубе выступал заезжий гипнотизер. Смотрел я, как он заставляет людей в гипнотическом сне проявлять способности то музыканта, то художника или внушит, что человек в бане находится. Ну и шепчу своему другу, что ничего, мол, здесь особенного нет, можно похлеще чего придумать. Естественно, он мне не поверил, а через минуту уже вскочил на стул, испуганно поджимая ноги. Сам не знаю, как это у меня получилось, но я прямо воочию увидел наводнение в зрительном зале.

А дальше... В классе, где учился Игнатенко, начинают происходить странные вещи. То вызванный к доске одноклассник вдруг приклеивается к парте, то кто-нибудь из учителей в течение урока так и не может произнести ни одного слова, будто у него отнялся язык... Да, очевидно, узнал директор, кто срывает уроки. Вызвал он Игнатенко к себе в кабинет и вполне серьезно предупредил: «Еще один такой эксперимент — и вылетишь из школы». Пришлось проводить опыты только на себе.

Всерьез заинтересовался Альберт Венедиктович природой собственных возможностей, когда поступил в Николаевский пединститут. Это привело его в лабораторию психологии, где вскоре он возглавил группу по проблемам суггестологии. В то время загадочные явления больше отрицали, чем объясняли. «Лед тронулся», когда несколько лет назад в Ленинграде и Москве начались работы по изучению биополей. Этим занималась и группа физиков Института радиотехники и электроники АН СССР, которую возглавил теперешний академик Ю. В. Гуляев. В своих исследованиях они исходили из того факта, что в институте успешно используются радиоэлектронные методы получения информации об удаленных объектах по их собственному излучению. Но если в излучениях планет, звезд и галактик зашифрована информация об их состоянии, то подобная же должна содержаться и в излучаемых биополях живых существ.

Исследования выявили изменения физических полей около кистей рук экстрасенсов, когда они работали: инфракрасное теплое излучение, повышение оптического свечения, так как биохимические реакции в организме протекают быстрее; усиление магнитного поля, а также возникновение низкочастотных колебаний электрического поля. Группой Гуляева доказано существование сенсорного канала, по которому можно получить информацию о физиологическом состоянии человека и даже воздействовать на него на расстоянии.

Несколько лет назад в Москве наши ученые провели эксперимент по «дальновидению» с чешским исследователем Франтишеком Фердой. Ему назвали имя и возраст больного, которого он никогда не видел. Через несколько минут Ф. Ферда указал частоту пульса неизвестного ему человека, какое у него кровяное давление и биохимический состав крови. Присутствовавший во время опыта лечащий врач этого больного подтвердил правильность его ответов.

Вот почему, будучи позже в Николаеве, я просто не могла не встретиться с врачом Вячеславом Владимировичем Павловым, учеником Игнатенко. О «чудесах» этого врача, который лечит даже гнездное выпадение волос, я была наслышана еще раньше. Оказалось, что своим успехом он обязан биоэнергетике. А серьезно заняться ею и применить на практике свои энергетические возможности ему помогло знакомство с Игнатенко и изучение суггестивных методик Альберта Венедиктовича. Он считает, что применение суггестики в медицине — проблема, заслуживающая самого пристального внимания исследователей.

Однако среди учеников Игнатенко не только врачи, но и физики, психологи... Альберт Венедиктович уверен, что суггестология способна в корне изменить подготовку специалистов, работа которых сопряжена с большими психологическими нагрузками. Например, операторов щитов крупных электростанций, машинистов, водителей, которым из массы обрушивающейся на них оперативной информации надо выделять и запоминать лишь необходимую. А суггестология поможет человеку добиваться в своих действиях автоматизма.

Однако, как утверждает Игнатенко, управлять биоэнергией способны немногие люди. По-видимому, биоэнергетическая мощность каждого человека заложена и определяется генами. Ею можно управлять, но нужно помнить, что энергетика — основа существования живого организма, и чтобы обеспечить его полное и правильное развитие, необходимо при отдаче энергии восстанавливать ее в полном объеме.

Энергетическое «топливо» можно получить через пищу, физические и умственные тренировки, положительные эмоции. Очень важно научиться управлять своей психикой.

«Академик В. И. Вернадский догадывался: в живом организме, кроме вещества и энергии, есть еще и «нечто» вполне материальное, связанное с жизненными процессами, так называемый «космический разум»,— пишет в своей брошюре «Биоэнергия и человек» Ю. А. Кривоногов.— Догадка нашла подтверждение в работах наших ученых В. В. Налимова, Н. Н. Моисеева, А. Н. Менделяновского. Под «космическим разумом» они понимают энергоинформационное поле Земли, представляющее собой совокупность знаний об органической и неорганической природе».

Итак, космический разум? Альберт Игнатенко убежден, что в этом нет ничего фантастического.

В Николаеве уже третьи сутки шел дождь, и настроение у меня было паршивое. А может, все дело в том, что сегодня 13-е число? Не выдерживаю и еду к Игнатенко задолго до назначенного срока. В его присутствии я чувствую себя совсем иначе, спокойнее, что ли.

Альберт Венедиктович, едва я вошла, пристально взглянул на меня и спросил:

— Душевный разлад?

В ответ пожимаю плечами.

— Человек ведь существо космическое. Вот погода расстроилась, и у меня что-то разладилось.

После долгого молчания Альберт Венедиктович спрашивает:

— Хотите увидеть, что в Москве дома у вас происходит?

Я невольно рассмеялась. И только тут вдруг сообразила, что тревожное состояние у меня на душе именно от беспокойства за домашних. Причины были.

— Садитесь вот сюда,— показал Игнатенко на стул в углу комнаты. О том, что потом произошло, рассказать невозможно. Передо мной просто начали возникать видения, как бывает с человеком, который, глубоко задумавшись, смотрит в одну точку. С той лишь разницей, что я очень четко и ясно увидела свою квартиру. Не зря я беспокоилась: мои домашние ссорились.

Сколько времени я «находилась» в своей квартире в Москве — даже не представляю. Когда же очнулась, сразу бросилась к телефону и срывающимся голосом все им выложила. Да только я совершенно упустила из виду возможные последствия этого шага. И они не заставили себя ждать: их нервное потрясение уже пришлось «ликвидировать» экспериментатору Игнатенко — конечно, на расстоянии...

За три года до этого случая Киевская студия научно-популярных фильмов впервые показала свою ленту о сеансе телепатии, во время которого Альберт Игнатенко принимал информацию. Но одно дело — знать о загадочном и спорном и совершенно другое — испытать на себе.

Мысли одна другой фантастичнее возникали в моем возбужденном сознании. Но если бы я знала, что произойдет буквально через полчаса, когда мы с Альбертом Венедиктовичем вышли на улицу! Признаться, я долго потом мучилась вопросом: стоит ли вообще рассказывать о том фантастическом видении, которое мне посчастливилось наблюдать? И все же... Предлагаю взглянуть на все происшедшее, как на факт, заслуживающий исследовательского внимания. Как я уже говорила, шел дождь. Игнатенко неожиданно остановился, вытянул руку ладонью вверх и на несколько минут замер. Буквально на моих глазах темно-серая завеса туч стала светлеть, слой облачности истончался, таял, и вдруг брызнуло яркое солнце...

— Все-таки человек — существо сложное,— задумчиво произнес Альберт Венедиктович.

— Если задаться целью, то самого себя можно открывать всю жизнь, но так до конца и не узнаешь. Вот в 1981 году я работал на олимпийской базе в Бирштонасе, в Литве, психологом команды по академической гребле. Должны были проводиться соревнования, а погода напрочь испортилась. День идет дождь, второй, третий... Спортсмены и тренеры нервничают все больше. Тогда-то я и попробовал разогнать тучи. И в течение пятнадцати дней держал в радиусе пяти-шести километров солнечную погоду, можно сказать, ладонями.— Он улыбнулся и пояснил:

— Я представляю себе, что ладонь моей руки излучает энергию. До тех пор, пока не увижу мерцающие точки, поднимающиеся в виде толстого луча к облакам. Пучок энергии я посылаю именно в то место, где в данный момент должно находиться солнце. Когда луч доходит до облаков, мысленно представляю происходящую там реакцию. И постепенно начинаю ощущать тяжесть, словно держу на весу ядро. Затем появляется легкая вибрация... Вот и все!

Затем Альберт Венедиктович вдруг спрашивает:

— Как вы теперь себя чувствуете?

— Просто превосходно.— Я не кривила душой.

— Помните наш первый разговор? Вы тогда спрашивали, зачем я трачу свои силы на выступления? Так вот. Вы сейчас сами почти и ответили на него. Контакты с суггестологом поднимают у людей душевные силы, как бы дают программу на «добро». Я эту работу называю осветлением. И ей я придаю не меньшее значение. В последнее время меня слишком волнуют происходящие на Земле стихийные бедствия — землетрясения, извержения вулканов... Может быть, вам это покажется странным, но я убежден, что любая агрессивная мысль наносит вред биосфере. Представления Вернадского об эволюции материи как о комплексе биохимических и других естественных процессов закономерно приводят многих ученых к идее появления Разума или Высшего Знания. Именно он и должен взять на себя ответственность за дальнейший ход всех жизненных процессов, как миллионы лет назад такую же ответственность взяла на себя органическая жизнь.

— Да, но это опять связано с возможностями человека?

— Они неисчерпаемы!

Комментируют ученые

А. Г. Спиркин, член-корреспондент АН СССР:

Занимаясь психологическими экспериментами над человеком и животными, я понимал, что психологический эксперимент вообще вещь крайне затруднительная в своей воспроизводимости «по заказу». Знакомство с довольно обширной историей исследований этих вопросов подтвердило мое предположение, что мы имеем дело в данном случае с некоторой крайне трудной для научной оценки психобиофизической реальностью. Бросалось в глаза резкое расхождение в попытках теоретического объяснения этих фактов. Некоторые иностранные авторы мистифицировали такие явления, стремились объяснить их с религиозно-идеалистических позиций, что, естественно, вызывало неприятие учеными всей системы бесспорных, на мой взгляд, но далеко не всегда очевидных и объяснимых для неспециалиста фактов. Примерно такую же судьбу пережили кибернетика, формальная генетика, космология, иглотерапия.

Когда я в течение вечера наблюдал за выступлением на сцене А. Игнатенко, а затем провел с ним длительную целенаправленную беседу, то впечатление от беседы получил сильное и поучительное. Как мне представляется, А. Игнатенко владеет необычной, при этом на очень высоком уровне, способностью дистанционного энергоинформационного воздействия на людей и восприятия информации по необычным каналам связи, что представляет большой интерес для науки, исследующей феноменальные возможности человека. И это хорошо, что в наше время такие факты стали восприниматься не только на уровне житейского сознания, но и научной мысли.

Л. А. Лепихова, заместитель директора Киевского НИИ психологии, кандидат медицинских наук:

Природные психофизиологические особенности личности А. Игнатенко позволили ему в процессе тренировок развить у себя ряд способностей, которые можно признать феноменальными. К их числу относится прежде всего высокоразвитая образная память и высокая иде-омоторная чувствительность... Он может корректировать восприятие мира, поведение человека и даже оживить его дремлющие способности... Увлекательно и зрелищно все, что он делает на сцене, хотя зрители не подозревают, что любое выступление А. Игнатенко — это и научный эксперимент.

А. В. Жажков, заведующий лабораторией психологических и социологических работ Николаевского пединститута:

Многие годы я работал с такими знаменитостями, как Мессинг и Куни. Лет десять назад в нашей лаборатории появился Альберт Игнатенко, с которым мы проводили ряд научных работ. Безусловно, уровень возможностей Игнатенко на несколько порядков выше. А. А. Востриков, заведующий Одесской научно-исследовательской лабораторией суггестологии и суггестивной педагогики:

Игнатенко привлекает необыкновенной работоспособностью и целеустремленностью, высочайшей самоорганизацией. Вот те «кирпичики», из которых, образно выражаясь, этот человек построил себя. Ну и, конечно, если продолжить метафору, каркасом служит суггестология. Ее возможности демонстрирует Игнатенко.

Степпа Ямонт

(обратно)

Бравы ребятушки

Жители деревни Красный Холм, что под Вязьмой, с удивлением смотрели на двигавшиеся по улице густые ряды русского воинства. Вдруг по команде офицера строй усатых гренадеров и драгун остановился. Солдаты поставили ружья в козлы, сняли кивера, фуражки, ранцы. По запыленным лицам их струился пот. День был жаркий, на небе ни облачка.

— Воды испить бы...

Люди кинулись в хаты. Старушки несли из погребов крынки холодного молока, яйца, заполняли солдатские фуражки огурцами, помидорами. Какой-то шустрый парнишка лет десяти протянул усатому солдату большой кусок сала.

— Откуда идете, сынки? — спросил подошедший седобородый дед, щуря подслеповатые глаза.

— Из Бородино... Спасибо всем за угощение.

Коротким был привал. И вот опять двинулся строй. Люди смотрели им вслед до тех пор, пока за околицей не стихли бравая песня и барабанная дробь. А люди все стояли, зная, что путь солдатский лежал на Смоленск...

Так, спустя 175 лет, по Смоленской дороге под знаменами русских полков шли потомки славного русского воинства, разгромившего армии Наполеона. Шли к Смоленску, чтобы там почтить память героев Отечественной войны 1812 года.

Несколько лет назад капитан Советской Армии Анатолий Новиков организовал армейский военно-патриотический клуб «Слава Отечества» Ленинградского военного округа. Тогда-то здесь и родилась идея провести интернациональный военно-исторический поход молодежи и воинов Советской Армии по местам боев Отечественной войны 1812 года. По музейным образцам члены клуба изучили униформу полков русской армии, изготовили муляжное оружие, наградные знаки.

Узнав об этом, загорелись желанием участвовать в походе и члены исторического кружка «Преображенский полк» при музее А. В. Суворова в Ленинграде, которым суждено было выступить в роли гвардии Наполеона. Откликнулись на предложение клуба «Слава Отечества» военно-исторические клубы из ЧССР и ГДР.

ЦК ВЛКСМ, Главное политуправление Советской Армии и Военно-Морского Флота, Всесоюзное общество «Знание» поддержали инициативу клуба «Слава Отечества». И двести энтузиастов в мундирах различных родов войск двинулись по маршруту: Бородино — Малоярославец — Тарутино — Вязьма — Смоленск — Красный — Полоцк — Борисов — Москва...

На смоленских холмах вопреки разрушительным вихрям истории стоят стелы, надгробия с орлами, крестами, пушечными ядрами. А на аллее героев Отечественных войн на фоне Смоленской крепости возвышается памятник в виде скалы. На ее вершине — орлиное гнездо, в котором застыла готовая взлететь гордая птица. Над ней уже занес свой меч одетый в средневековые доспехи галльский воин. Но другой орел с лету схватил своими цепкими когтями руку завоевателя. Бессилен его меч, не разорит он родного гнезда...

В. Устинюк, наш спец. корр.

(обратно)

Их ядовитые высочества

Змеи придерживаются весьма стабильной диеты. Иначе говоря, пишет американский научно-популярный журнал «Смитсониан», они сторонники строгой специализации в питании. Есть змеи, которые едят только слизней, для некоторых любимым блюдом являются скорпионы, а существуют и такие, для которых нет ничего лучше, чем лягушачья икра. Добавим к ним птицеедов и рыбоедов.

Рот змеи может раскрываться на 150 градусов и дает ей возможность заглатывать пищу, иногда превосходящую размером диаметр тела хищника. Если бы не специальные мышцы во рту, образующие нечто вроде дополнительного дыхательного канала, удавы неминуемо задохнулись бы. Кстати, с помощью этих мышц происходит и сам процесс заглатывания. Именно они позволяют змее как бы напяливать свою голову на тело жертвы. Боа и анаконды могут пожирать даже таких крупных животных, как кайманы и дикие свиньи. Известны случаи, когда и ягуары становились жертвами удавов.

Природа тщательно поработала со змеями по части умения захватывать добычу. Один из самых удивительных примеров — змеи, которые питаются ящерицами. Зная коварство этих рептилий, ящерицы устраиваются на ночлег на самых кончиках ветвей или даже крупных листьев. Едва уловив колебания ветки, ящерицы просто-напросто падают. Но змеи оказались хитрее: заметив ящерицу, они подкрадываются к ней по параллельной, пусть даже отдаленной ветке. Ведь они могут держать почти половину своего тела на весу, почти не прогибаясь, и поэтому легко овладевают ничего не подозревающей добычей.

Мы чуть не забыли о главном оружии змеиного племени — ядовитом секрете. Он разный: один парализует нервную систему, другой препятствует свертыванию крови, разрушает красные или белые кровяные тельца, а есть и такой, который способствует разложению убитой жертвы.

Многие морские змеи обладают настолько сильным ядом, что один грамм его способен лишить жизни 500 человек, рыбу убивают в течение нескольких секунд. Сходной силы яд обнаружен и у некоторых гадюк.

Но змеиный яд действует не на всех животных. Опоссумы, живущие рядом с некоторыми видами змей, необыкновенно устойчивы к их укусам. В порядке эксперимента им вводили 60 смертельных для человека доз яда гадюк. И что же? Результатом было только легкое изменение кровяного давления. Но те же опоссумы моментально погибают от укуса кобр, которых нет в ареале расселения зверьков.

Змей не любят. Наверное, за их устрашающую внешность. Но не надо забывать, что мы для них вовсе не объект охоты.

По материалам зарубежной печати подготовил А. Стрелецкий

(обратно)

Роджер Кьюкенделл. Мы не сделали ничего плохого, честное слово

Я хочу сказать, что мы ничего не украли. Ну, может быть, что-то там взяли взаймы. Но все потом возвратили в том же самом виде. Даже старый компрессор, который я выменял у Вонючки Брикнера за лодочный мотор. Отец меня заставил это сделать.

Но, как говорил Худышка... вы знаете, кстати, Худышку Томпсона? Таких, как он, взрослые называют вундеркиндами, хотя на самом деле...

Ну, в общем, Худышка решил, что нам нужен не лодочный мотор, а компрессор. Всем же известно, что на космическом корабле без него не обойтись. А в старом вагончике, пользоваться которым нам разрешил мистер Филдс, компрессора не было.

Так вот, мистер Филдс сказал, что вагончик в полном нашем распоряжении. Во всяком случае, что мы можем там играть. И когда Худышка предупредил, что вагончик мы собираемся переоборудовать в космический корабль, он только кивнул: «Валяйте».

Наверное, подумал, что мы шутим.

А корабль получился отличный! С четырьмя иллюминаторами, воздушным шлюзом и настоящими койками. К тому же там нашлось место и для хитроумных штуковин Худышки. И если бы мы не достали компрессор...

Каких хитроумных штуковин? Но вы же понимаете, что не так-то просто улететь в космос. Вот и пришлось Худышке сделать радар, антигравитационную машину и атомную силовую установку.

Думаю, что все началось с Вонючки Брикнера. Он вечно приставал к Худышке то с одним, то с другим, но тот никогда не сердился. К счастью для Вонючки. Я видел однажды, как Худышка разогнал ватагу девятиклассников... ну, во всяком случае, их было двое или трое. Они говорили... Впрочем, мне, пожалуй, не стоит повторять их слова. А Худышка великолепно владел приемами дзюдо, и этим балбесам здорово досталось.

Так вот, Вонючка как-то раз похвастался, что станет пилотом космических ракет, когда вырастет. А я ответил ему, что, по мнению Худышки, ракет скоро не будет и их заменит антигравитация, которую вот-вот должны изобрести. Вонючка же продолжал утверждать, что до нее никто никогда не додумается. А я сказал... Ну, в общем, мы долго спорили, а потом в наш разговор вмешался Худышка и заявил, что может математически доказать возможность создания антигравитационной машины. Но для Вонючки любая математика после таблицы умножения представляла собой китайскую грамоту, и потому Худышка решил просто построить такую машину.

Нет, я не понимаю механизма антигравитации. Худышка как-то говорил о потоке мезонов и о многомерном пространстве, но для меня это уж слишком сложно. Не то, что атомная силовая установка.

Где мы взяли уран? Ну что вы, уран нам не по карману, поэтому Худышка придумал, как заменить его водородом. А уж водород может добыть каждый.

Дейтерий? Вы хотите сказать — тяжелый водород? Нет, Худышка говорил, что с ним все получилось бы гораздо лучше, но, повторяю, нам это было бы не по средствам. Мы и так заплатили целых шесть долларов за специальную квадратного сечения трубку для антигравитационной машины. И пластиковые космические шлемы обошлись еще по девяносто восемь центов каждый.

Как видите, мы ничего не украли. Брали только то, что уже было никому не нужно. Телевизор, из которого Худышка сделал радар, пылился у нас на чердаке; холодильник, превратившийся затем в атомный двигатель, был старый-престарый и ни на что уже не пригодный. Кое-что было у нас и так. Например, костюмы для подводного плавания. Их мы и переделали в космические скафандры. Или вакуумный насос.

Прошлым летом мы увлеклись подводной охотой. Тогда-то и узнали, что у Вонючки есть компрессор, который я потом выменял за лодочный мотор.

Ракетный двигатель? Ну, он работает на том же принципе, что и атомная силовая установка, но только в вакууме. На Земле он не нужен, если есть антигравитационная машина. Это и ежу понятно.

Вот так мы и построили космический корабль. И поверьте, нам пришлось изрядно потрудиться. Тем более что Вонючка постоянно надоедал нам своими глупыми шутками. А сколько лужков я выкосил перед домами наших соседей, чтобы заработать деньги на эту квадратного сечения трубку. И космический шлем.

Вонючка все твердил, что наши шлемы — детские игрушки. Но все равно просил нас передать привет марсианам, а заодно и привезти бутылку воды из канала номер пять. Конечно, наши шлемы выглядели как детские игрушки. Мы и купили их в магазине игрушек. Но Худышка как следует поработал над ними, и шлемы стали ничуть не хуже настоящих.

Мы проверили их в воздушном шлюзе, с включенным компрессором. Конечно, мы не смогли создать полный вакуум, лишь понизили давление до семи дюймов ртутного столба, но для проверки этого вполне хватило.

И наконец, мы закончили подготовку к старту. Вонючка, конечно, был тут как тут. «До свидания, о храбрые первопроходцы!» — кричал он.

Он кривлялся, махал руками и что-то горланил, а когда мы задраили воздушный шлюз и Худышка включил атомную силовую установку, в иллюминатор мы увидели, как Вонючка буквально согнулся пополам от хохота. Но ведь надо же было дать машине хоть две минутки, чтобы прогреться. А потом, когда Вонючка начал бросать камни, чтобы привлечь наше внимание, Худышка испугался, как бы он не разбил иллюминатор, и привел в действие антигравитационную машину.

О, надо было видеть лицо Вонючки в этот момент. Минуту назад он смеялся до колик, а тут его глаза вылезли из орбит, как у рыбы, вытащенной на берег.

Мы летали почти шесть часов, но, к счастью, Мом заставила меня взять с собой ленч. Конечно, я сказал ей, что мы собираемся делать. Ну... насчет того, что мы, возможно, полетаем вокруг Земли в нашем с Худышкой космическом корабле или пойдем на пруд Карсона. И тогда она заставила меня взять с собой ленч и пообещать, что я не буду далеко заплывать.

Облетели мы вокруг Земли раза три или четыре. Я, честно говоря, сбился со счета. А потом увидели спутник. На экране радара. Худышка подвел к нему наш корабль, и мы вышли наружу. Скафандры и на этот раз не подвели.

О господи, нет, конечно, мы ничего не украли. Но Худышка сказал, что этот спутник мешает навигации, так как у него сели батареи и он уже не сможет нормально функционировать. Поэтому мы привязали его к нашему кораблю и привезли домой.

А на следующий день поднялся шум, потому что все газеты сообщили, что кто-то украл спутник. Даже странно, ведь их там так много, что, по-моему, пропажу одного из них могли бы и не заметить.

Я, конечно, обеспокоился, как бы нам не влетело за то, что мы без спросу взяли этот спутник. Но Худышка потом подзарядил батареи, и мы отвезли спутник обратно на орбиту.

А когда вернулись на Землю, то благодаря длинному языку Вонючки нас встречала уже целая толпа. И даже мистер Андерсон из Государственного департамента. А что случилось дальше, вы прекрасно знаете.

Однако мне не дает покоя одно обстоятельство. Дело в том, что мы немного ошиблись. Хотя, возможно, это и не столь важно. Видите ли, мы вывели этот спутник на ту же орбиту, только он теперь вращается в противоположную сторону.

Перевел с английского В. Вебер

(обратно)

Прекрасная кадаифджийка

Трудности возникли с переводом слова «чаршия»: базар не базар, торговый квартал не квартал, хотя все это было близко по смыслу. Как и многие старинные термины, слово было очень конкретным и своими оттенками отличалось от «пазара» и «махаллы». Всего лучше, наверное, перевести его как «торжище». «Самоводската чаршия» — «Самоводское торжище». В базарные дни, в среду и пятницу, сюда приходили крестьянки из близкого села Самоводена и на расстеленных прямо на земле половичках продавали овощи, молоко, масло и брынзу. И, как водится в торговых центрах, вокруг появились лавки, лавочки, мастерские, чтобы крестьяне могли, потратив только что заработанные деньги, приобрести все нужное им.

Велико Тырново — самый, наверное, красивый город в Болгарии — стране, вообще красотами не обиженной. Я попал туда всего на сутки, а потому и маршрут мой пролег по самым известным местам, и, конечно, по Самоводской чаршии. Все первые этажи домов здесь были заняты лавками и мастерскими. Причем ничего музейного в них не было: за каждым окном виднелся работающий человек. Вывеска «Резбар» — над верстаком согнулся резчик по дереву, в «Бычварской работилнице» делали бочонки, а «Куюмджия», как и следовало ожидать, производил изделия из серебра и золота.

Я читал все вывески, понятные и не очень, и заглядывал в мастерские. В одной из них — без вывески — молодая, приятного вида женщина держала в руках некий круглый предмет, откуда тянулись светлые нити и падали на блестящий выпуклый диск. Диск медленно вращался, и нити, готовые уже свиться в жгут, обрывались.

— Кадаифджийка,— произнес мой болгарский спутник и, увидев, что я не понял, пояснил: — Изготовляет кадаиф.

— А-а,— протянул я, хотя понятнее мне не стало.

— Очень вкусная вещь,— уточнил мой спутник.

Но в этот момент мастерица увидела нас, улыбнулась и сделала приглашающий жест. Она остановила диск, и лежащие спиралью светлые нити стали корчиться, сворачиваться.

— Пшеничная мука и вода,— пояснила мастерица,— очень хорошо размешанное тесто.

Круглыйпредмет оказался чем-то вроде сита, но с редкими крупными отверстиями. Диск подогревался электричеством.

— Это и есть кадаиф? — спросил я.

— Это полкадаифа, даже меньше. Главное, сироп. У моего отца был секрет, я от него знаю.

Выяснилось, что Маргарита — здесь ее называют мастер Грета — единственная в городе изготовительница кадаифа и других сладостей национальной кухни. Предприятие у нее частное, но есть договор с одним кафе, куда она регулярно их поставляет. Иногда принимает заказы от отдельных граждан, особенно на свадьбы. Очень жаль, что не может нас попотчевать: тесто должно долго сохнуть. Пока же она будет варить свой секретный сироп. Но если мы завтра с утра зайдем в кафе — совсем недалеко от гостиницы «Велико Тырново»,— сможем полакомиться свежим кадаифом.

...Кадаиф был превосходен: не чувствовалось тяжести теста, не было приторности сиропа. Вместе все это таяло во рту, что следует понимать буквально.

Мой болгарский спутник одобрил тырновский кадаиф, заметив, что в Софии приличного кадаифа не достать, но кадаиф, который делала его мама,— лучше. У мамы тоже был свой секрет.

Название — явно восточное. В конце концов, в кухне каждого народа представлено все, что дает ему природа, и все, что оставила ему история. А Болгария столетия была в турецком рабстве и не могла не испытать его «кулинарного» влияния: от кебапчет и айряна до локума и кадаифа.

Вообще-то я не вспомнил бы больше о кадаифе, если бы в Софии не был приглашен на торжественный ужин к друзьям в большую симпатичную семью. Друзей хозяина профессоров Иванова и Петрова, а также доцента Хаджи-Коюмджиева с женами я раньше не встречал, а потому и разговор наш начался с рассказов о том, где я был в Болгарии и что видел.

Заботливые хозяйки — жены Иванова, Петрова и Хаджи-Коюджиева — поинтересовались моим отношением к болгарской еде. Не слишком ли для нас остро? И как мне нравится брьш-за? Настоящая брынза?

Искренне воздавая должное болгарской кухне, я вспомнил про кадаиф и добавил, что ел его первый раз в жизни.

— Первый раз? — в голосе женщин прозвучало неподдельное удивление.— У вас не знают кадаиф?

Они посмотрели, на меня исполненным сострадания взором.

Женщины разом заговорили. Слышали ли вы когда-нибудь, как говорят между собой болгарки? Язык, такой разборчивый при чтении, оказывается совершенно непонятным, и вы слышите лишь каскад твердых согласных.

Спор о кадаифе усилился с приходом очередной гостьи и продолжался еще некоторое время. Суть его сводилась вкратце к следующему: нынешний кадаиф — это не кадаиф. Настоящий кадаиф можно было (и теперь еще иногда можно) попробовать только дома. И у бабушки каждой из женщин был свой рецепт кадаифа.

Примерно так перевел мне внук хозяина — школьник Чавдар Атанасов Бонев. Сам он ел превосходный кадаиф у другой бабушки в Старой Оря-ховице. Вообще же, мороженое любит больше.

Тут позвали к столу, и разговор о кадаифе сошел на нет.

Утром я проснулся от стука в дверь. На пороге стоял юный Чавдар Атанасов Бонев с коробочкой в руках. Коробочка была перевязана трехцветной лентой.

— Это мама посылает,— улыбаясь, сказал он,— начала делать вчера вечером и сегодня кончила.

В гостиничном буфете меня нашли жены Иванова и Петрова и вручили по коробке кадаифа.

Я серьезно забеспокоился: на самолет позволено брать не более двадцати килограммов, а с этими коробками получилось двадцать два. Осталось надеяться на снисходительность авиакомпании «Балкан». Вечером, когда я вернулся в гостиницу, у портье меня дожидалась огромная коробка из-под торта и записка от семейства Хаджи-Коюмджиевых. Они прислали мне кадаиф с жареным грецким орехом.

Вес багажа существенно вырос. Весь день перед отлетом я ел чудесный хаджикоюмджиевский кадаиф с грецким орехом. Я съел его. В самолет меня пустили без придирок.

В Москве я устроил прием: чай с болгарским кадаифом.

Сам я пил чай.

Лев Минц

(обратно)

Б. Травен. Сокровища Сьерра-Мадре

Продолжение. Начало см. в № 8, 9, 10.

Доббс придержал было ослов, но Говард толкнул его в бок: — Только без глупостей. Если мы ни с того ни с сего повернем обратно, нам конец. Они сразу поймут, что наше дело тухлое.

Вперед и не нервничать, будто у нас совесть чиста, без единого пятнышка. Вообще-то так оно и есть, если не думать о лицензии, неуплаченных налогах...

— Как бы нам теперь не остаться с пустыми руками,— хмуро заметил Доббс.

Тем временем к ним подошел Куртин.

— А что там делает этот человек? — спросил он, кивнув в сторону мужчины с ящиком в руках, остановившегося перед входом в хижину и о чем-то разговаривавшего с ее обитателями.

— Наверное, правительственный комиссар,— сказал Доббс.— Черт его знает, что здесь стряслось. Давай-ка спокойно подойдем поближе.

Мексиканцы поначалу их появления не заметили. Лишь когда троица оказалась на площади, совсем рядом с хижиной, один из них оглянулся, потом сказал что-то остальным, и все они повернулись в сторону размеренно двигавшегося каравана. И когда караван уже сворачивал в боковую улочку, вдруг раздалось:

— Эй, сеньоры, уно моменто!

— Вот и вляпались,— вполголоса пробормотал Доббс.

— Я пойду один,— сказал Говард.— А вы оставайтесь при животных. Узнаю, чего они хотят.

Говард направился к мексиканцам и, остановившись в нескольких шагах, спросил:

— Добрый день, чем могу служить?

— Вы с гор спустились? — поинтересовался один из мексиканцев.

— Да, мы там охотились.

— Вам всем прививки сделали?

— Всем — что? Какие именно прививки? — Говард говорил по возможности небрежно, потому что сразу понял, с какой целью здесь появились мексиканцы.— Конечно, нам всем делали прививки. Еще в детском возрасте. У нас есть такой специальный закон. Мне за мою жизнь раз десять делали прививки.

— И когда же в последний раз?

— Года два назад.

— У вас имеется сертификат? Ну, справка.

Говард рассмеялся:

— Не носить же мне ее всегда при себе!

— Конечно, нет,— согласился мексиканец.— Но тогда мне все же придется сделать вам прививку. Мы — комиссия по вакцинации, и в нашу обязанность входит делать прививки всем, кого встретим в деревнях.

Тут к ним подошел мужчина с ящиком в руках, открыл его. Говард оголил руку по локоть, и врач вонзил иглу.

— С вами все просто,— сказал врач, улыбаясь.— А вот жители деревни убегают в горы, прячутся в чащобах, потому что невесть откуда взяли, будто мы им головы отрежем.

— Да,— подтвердил полицейский, доставая какую-то книжицу,— сделать прививки всем местным жителям будет потруднее, чем изловить банду. Но если мы не сделаем прививок всем, может начаться эпидемия. Ребятишки — вот в чем главная проблема. Женщины поднимают страшный крик, как будто мы их детей убиваем, и стоит нам достать иглу, набрасываются на нас, как сумасшедшие. Но как нам внушить индейцам, что мы пришли сюда исключительно ради их собственного — и детей, конечно,— блага. Рассказывая, он перелистывал книжечку, пока не нашел незаполненные страницы.

— Напишите вот тут на обеих сторонах вашу фамилию.

Говард написал и вернул книжечку.

Полицейский сделал какую-то пометку, расписался, оторвал полстранички по зубчатой полоске и вручил ее Говарду.

— Вот ваш сертификат, а вторая половина останется у нас.— Подошлите-ка мне ваших приятелей. Это им не повредит, даже если у них по десять прививок сделано.

— Сколько с нас причитается? — спросил Говард.— С деньгами, правда, у нас очень туго...

— Ничего платить не надо. Прививка бесплатная. За счет правительства.

— Что ж, дешево, выходит, отделались,— проговорил Говард с улыбкой и опустил рукав рубашки.

— Мы знаем, что всем вам делали прививки,— сказал врач.— Или, по крайней мере, готовы поверить в это. Но мы очень благодарны вам за то, что вы с такой легкостью разрешили прививку повторить. И в самое подходящее для нас время! Здешние жители подсматривают за каждым нашим шагом. И когда увидят, что мы не делаем никакого различия между индейцами и белыми и что вы протянули мне руку с такой готовностью, будто для вас это самое привычное дело, люди поверят, что их жизням действительно ничего не угрожает!

Говард прошел в голову каравана и послал на прививку Доббса и Куртина.

— Самое милое дело! — рассмеялся Куртин.— Я боялся, что они вот-вот подойдут и начнут приставать с дурацкими вопросами.

— Ну, если тебя послушать, мы должны их чуть ли не обнять и расцеловать от радости! — усмехнулся Доббс и неторопливо направился к хижине.

Говард покачал головой и с сожалением сказал, обращаясь к Куртину:

— Я всегда говорил, что у этого Доббса нет чувства юмора: ну, да лучше обнять и расцеловать комиссию по прививкам, чем полицейских контролеров шахт. Давай, Куртин, сходи, заполучи свою бумажку. Нам пора!

Вечером они устроились на ночлег вблизи городка Амапули. Пришлось остаться там, потому что им объяснили: к следующему колодцу до темноты не добраться.

Не успели они еще приготовить ужин, как в лагерь явились четыре индейца. Поприветствовав, вежливо спросили, позволено ли им будет сесть.

— Комо но? — сказал Говард.— Почему нет? Вы нам ничем не помешали.

Индейцы некоторое время сидели и молча наблюдали, как белые жарят мясо и варят рис.

— Вы, конечно, из дальних мест сюда пришли,— сказал наконец один из индейцев.— И собираетесь, вероятно, продолжить ваше путешествие? Вы, сразу видно, люди очень умные.

Куртин объяснил:

— Мы умеем читать книги, умеем писать и еще умеем обращаться с цифрами. С числами.

— С числами? — переспросил индеец.— Числа? Мы их не знаем.

— «Десять» — это число,— объяснил Куртин.— И «пять» — число.

— А-а,— понимающе улыбнулся индеец.— Это — правда, но только наполовину. «Десять» — ничто, и «пять» это ничто! Вы говорите про десять пальцев, про пять фасолин или о трех курицах, правда?

— Верно,— вступил в разговор Говард.

Индейцы рассмеялись: их поняли! И тот же индеец пустился в объяснения:

— «Десять» сказать нельзя. Всегда надо сказать, чего «десять». Десять птиц, или десять деревьев, или десять воинов. А когда говорят просто «десять», «пять» или «три» и не говорят чего, то выходит дырка, внутри которой пусто.

И они снова рассмеялись. Помолчав довольно долго, индеец перешел к делу:

— Мой сын упал в воду, но мы его сразу же вытащили. Я не верю, что он умер, хотя сын не просыпается. Вы, конечно, читали книги и знаете, что нужно делать в таких случаях?

Говард спросил:

— Когда ваш сын упал в воду? Вчера?

— Нет, сегодня днем.

— Хорошо, я пойду с вами и посмотрю, что с вашим сыном,— сказал Говард.

...Вскоре его привели в дом, построенный из высушенных глиняных кирпичей. На столе в большой комнате лежал мат, а на мате — юноша.

Говард внимательно осмотрел его, приподнял веки, прислонил ухо к груди, ощупал руки и ноги и затем сказал:

— Попробую-ка привести его в чувство.

Минут пятнадцать он делал юноше искусственное дыхание. Затем велел обложить его тело горячими компрессами и стал растирать юноше руки и ноги. А когда снова приложил ухо к груди, ощутил, что сердце юноши стало биться ровнее. А вскоре он уже сам сделал несколько глубоких вздохов — и задышал равномерно.

Мужчины и женщины, находившиеся в хижине, наблюдали за действиями Говарда, не произнося ни звука. Только две женщины, подогревавшие воду для компрессов, изредка роняли шепотком словечко-другое. И даже когда юноша окончательно пришел в себя, никто не осмелился заговорить. Под всеобщее молчание Говард взял свою шляпу, надел ее и, попрощавшись, пошел к двери. Никто его не удерживал. Только отец последовал за ним и протянул руку со словами:

— Большое спасибо, сеньор,— и вернулся к сыну. Уже спустилась ночь, и Говард с трудом отыскал своих.

— Как это у тебя получилось? — спросил Доббс, после того, как Говард рассказал о благополучном исходе лечения.

— Пустяки,— ответил Говард.— Сделал искусственное дыхание, он и очнулся. Парень был в шоке. И наверняка часа через два поднялся бы сам, без всякой помощи. Ну, наглотался немного воды... Вы мне хоть немного мяса оставили?

Они отправились в путь еще до восхода солнца. Рассчитывали вскоре достичь Томини и пересечь затем плоскогорье.

После полуденного отдыха вновь навьючили ослов и собрались было вывести их на дорогу, как Куртин крикнул:

— Что там стряслось? Нас вроде бы преследуют!

— Где? — спросил Доббс.— Да, теперь вижу. Верховые индейцы. Может, они не по нашу душу. Захотели, например, размяться или на базар торопятся. Всякое бывает...

Прошло совсем немного времени, и всадники оказались рядом. Среди них было четверо индейцев, которые вчера вечером нанесли визит, кроме них — еще двое, которых Говард видел в хижине.

Индейцы поздоровались, и один из них спросил:

— Извините, сеньоры, но почему вы бежите от нас?

Говард улыбнулся и проговорил:

— Мы не бежим. Просто нам необходимо продолжить путь, мы торопимся в город. Там у нас важные дела, и мы очень спешим.

— О-о,— протянул индеец, сына которого выхаживал вчера Говард.— Дела подождут. Дела спешными не бывают. Дней много: после сегодня придут еще завтра и послезавтра. Но сначала я должен пригласить вас в гости! Не могу же я просто так вас отпустить. Вы вернули жизнь моему сыну. И поэтому обязательно должны погостить у меня. Две недели.

— Благодарим вас от всего сердца,— сказал Говард.— Но если мы не прибудем в город своевременно, наши дела пойдут прахом.

— Нам нужно идти, нам обязательно нужно в город,— настаивал и Доббс, настроение которого начало портиться.

Когда индейцы убедились, что уговорить белых погостить труднее, чем они предполагали, один из них сказал:

— Пусть оба молодых идут, куда собрались, но ты...— и он повернулся к Говарду.— Ты не уйдешь. Сын моего брата обязательнно умрет, если ты не погостишь у нас. Мы обязаны воздать тебе за лечение, за твою доброту к нашему сыну.

Как ни злились все трое, как ни сопротивлялись, уйти им не давали. Шестеро мужчин окружили их тесным кольцом. Не драться же с людьми, которые хотят оказать тебе гостеприимство?

И Доббс придумал. Он сказал Говарду:

— Глупость, которую мы вчера сделали, не исправишь. Если ты останешься, они успокоятся. Нужен ты один. Мы отправимся дальше, а ты нас догонишь. Это единственный выход.

— Хорошо тебе говорить,— сказал Говард.— А как насчет моего груза?

— Оставишь при себе,— предложил Куртин. Но Доббс не согласился:

— Я бы не советовал. Они обо всем пронюхают и отнимут у тебя золото. Или начнут болтать, и дело выйдет наружу. Даже если тебя не убьют, о золоте прознают бандиты и подстерегут тебя.

— Так как же мне быть?

— Мы возьмем твою долю с собой и сдадим в банк на твое имя. Или ты нам больше не доверяешь?

Это сказал Доббс.

— Не доверяю? Почему? — Говард улыбался, переводя взгляд с одного на другого.— Мы почти год прожили вместе и вместе работали. И тогда мы доверяли друг другу. Разве не так?..

Поскольку ничего другого не оставалось, Куртин с Доббсом взяли на себя ответственность за доставку груза, оба дали ему по расписке: принято, мол, столько-то мешочков примерно равного веса по столько-то граммов промытого золотоносного песка.

Куртин шел во главе каравана, а Доббс — в конце. Из-за задержки и долгих переговоров, во время которых индейцы не выказывали особой торопливости, впустую ушло полдня, а потому Куртин с Доббсом не добрались в тот день даже до Сиенеги, маленькой индейской деревушки, и теперь до подножия плоскогорья придется идти на день дольше. Вот почему над головами ослов, терпеливо и невозмутимо трусивших между ними, они швыряли друг в друга свои премилые дружелюбнейшие словечки и выражения. Ослы то нагибали уши вперед, чтобы насладиться блистательным проклятьем Куртина, то обращали их в противоположную сторону, не желая пропустить крепкого оборота, которым Доббс ответит на хулу Куртина.

Трапеза обычно настраивает на благодушный лад, особенно если в это время не разглагольствуют о стоимости блюд. И в этом случае еда подействовала примиряюще, хотя была она отнюдь не праздничной.

Вечером того дня тон в разговоре задавал Доббс. Он сказал:

— Что, интересно, поделывает наш старик?

Но думал при этом не о Говарде, а о себе самом, о своих интересах. Положим, сперва он, может быть, и вспомнил Говарда. Но, не успев еще договорить предложение до конца, уже отдавал себе отчет, что нечто иное волнует его куда сильнее судьбы старика. Он посмотрел в сторону сваленных в кучу шкур, и на некоторое время его взгляд задержался на шкурах Говарда.

Вдруг он толкнул Куртина кулаком в бок и громко захохотал. Он хохотал так, что в горле у него булькало. Куртин смотрел на него в удивлении и некотором смущении. Потом веселье Доббса немного заразило его, он улыбался и оглядывался по сторонам, словно ища причину веселья и смешливости Доббса.

Наконец спросил, продолжая улыбаться:

— Ну, скажи же мне, дружище, что тебя так сильно развеселило?

— Ах, сынок, сынок,— давился от хохота Доббс. — Знал бы ты, насколько это забавно.

— Что забавно?

— Нет, ты вообрази себе, этот осел премудрый доверил нам все свое золотишко. Здесь, в дикой глуши. Где смыться для нас — плевое дело. Ни один ветерок никому не шепнет, куда мы подевались. И где нас потом разыскивать этому старому чучелу?

Куртин перестал улыбаться. Он встал. Походил немного, потом вернулся к костру и медленно проговорил сквозь зубы:

— Считаешь, мы должны очистить карманы Говарда? Это ты имеешь в виду?

— А что же еще? Конечно, именно это.

— Ну, если ты это имеешь в виду,— продолжал Куртин, словно не услышав слов Доббса,— на меня не рассчитывай. Это не по моей части.

— В конце концов,— начал Доббс, встав и подойдя вплотную к Куртину,— в конце концов, твоего разрешения не требуется. Если на то пошло, я тебя спрашивать не стану. Не хочешь в этом участвовать, останешься в проигрыше. Я просто-напросто возьму весь товар себе, а тебе останется утереть свой сопливый нос, если найдется подходящая тряпка. Ты меня понял?

— Да, теперь понял.

Куртин сунул руки в карманы брюк и отступил от Доббса на шаг:

— Я дал ему расписку, я дал ему слово, что — с тобой или без тебя — сдам его добро, как полагается. Но дело не только в бумажке, не только в моей подписи и моем обещании. В жизни чего не пообещаешь и чего только не подпишешь — если всякий раз держать слово, времени на жизнь не останется. Не в этом вопрос. Он в другом. Говард ничего не украл, ничего не подобрал на дороге, не выиграл в лотерею, у игорного стола или на бирже. Он это честно заработал, тяжелым каждодневным трудом. Я ничему не поклоняюсь. Но кое-что уважаю. Это то, что человек честно заработал трудом своих рук. Короче говоря, друг: пока я иду с караваном или нахожусь поблизости, ты к его металлу не прикоснешься. Я все сказал.

Доббс пристально поглядел на Куртина. А потом громко, с издевкой проговорил:

— Ты прав, сынок. Теперь ты все сказал. И я понял, что ты задумал. Я давно уже об этом догадывался.

— О чем ты давно догадывался? — спросил Куртин, не поднимая на него глаз.

— Что ты сам на его добро нацелился и сегодня или завтра ночью пристрелишь меня, закопаешь, как дохлую собаку, а потом с вещичками Говарда и с моими в придачу пойдешь своей дорогой и еще посмеиваться будешь — какими мы со стариком лопухами оказались.

Куртин опустил трубку, которую только-только раскурил, и поднял голову. Глаза его были широко раскрыты. Но казались пустыми и безжизненными. Ему никогда и в голову не приходило ничего подобного тому, в чем его заподозрил Доббс. Он никогда не причислял себя к честным, порядочным людям. Без раздумий взял бы что плохо лежит и не терзался бы потом угрызениями совести. Нефтяные магнаты, гиганты железных дорог не стали бы теми, кем стали, если бы их мучила так называемая совесть. Почему же ему, мелкой сошке, песчинке, претендовать на более благородную и чистую совесть, чем у тех, кого называют звездами нации и которых в газетах, журналах и книгах изображают людьми, воплощающими в себе энергию, волю и устремленность к успеху? Но Доббс обвинял его в такой гнусности, что хуже и вообразить нельзя

Выход один. Куртину придется поступить с Доббсом так, как Доббс собрался поступить с ним. Другого пути к спасению не видно. Жри — или сожрут тебя! Закон джунглей, иного не дано.

Левая рука Куртина с курительной трубкой покоилась где-то в области живота. А правая — на колене. Он медленно подтянул правую руку и опустил в правый боковой карман брюк.

И в это же мгновение Доббс направил на него свой револьвер.

— Только пошевелись, мой мальчик,— крикнул он,— и я стреляю!

Куртин так и застыл.

— А теперь подыми лапы кверху! — приказал Доббс. Куртин подчинился.

— Выходит, я насчет тебя все угадал,— с ухмылкой проговорил Доббс.— Слова красивые говоришь, тумана напускаешь! Но меня не проведешь,— Доббс подошел поближе.— А ну, вставай!

Куртин не произнес ни слова. Побледнел. Когда он поднялся, Доббс приблизился вплотную, обошел вокруг и полез в карман Куртина за револьвером. Куртин вдруг резко рванулся и тут же пригнулся. Доббс выстрелил. Но из-за неожиданного нырка Куртина промахнулся, и не успел он выстрелить еще раз, как Куртин нанес ему прямой удар в челюсть — Доббс упал на землю. Куртин бросился на него, навалился всем телом и вырвал у него из рук револьвер. Потом вскочил и отступил на несколько шагов.

— Теперь мой черед сдавать карты, Доббс,— сказал он.

— Вижу,— ответил Доббс. Он весь подобрался, словно готовясь к прыжку, но на ноги не поднимался.

— Я тебе вот что сказать хочу: ты кругом не прав,— проговорил Куртин.— Я и в мыслях не имел у тебя хоть что-то отнимать, не говоря уже о том, чтобы убрать с дороги.

— Хорошие слова приятно слушать. Но если уж ты такой благонамеренный мальчик, как уверяешь,— верни мне пушку.

Куртин рассмеялся.

— А вот с этим лучше пока повременить. Эта игрушка не для тебя.

— Понимаю,— коротко ответил Доббс и вернулся к костру.

Куртин выщелкал все патроны из револьвера Доббса и положил себе в карман. Потом взвесил револьвер на руке. Он хотел вернуть его Доббсу, но тут же передумал и сунул револьвер в тот же карман, что и патроны. А потом присел у костра, но так, чтобы между ним и Доббсом оставалось приличное расстояние и тому не взбрело в голову броситься на него.

Снова достал свою короткую курительную трубку, раскурил. Доббс не произносил ни слова, и у Куртина было достаточно времени, чтобы разобраться в своих мыслях.

— А как насчет того, чтобы расстаться завтра утром или еще сегодня ночью? И пусть каждый идет своей дорогой...— предложил он.

— Это только тебе на руку.

— Почему — мне?

Доббс недобро ухмыльнулся:

— Задумал напасть на меня сзади? Так, да? Или натравить на меня бандитов?

— Ну, ты загибаешь — крыть нечем! Но тогда я и впрямь не знаю, как нам с тобой расстаться,— сказал Куртин.— Придется мне держать тебя связанным и днем и ночью.

— Да уж, придется, никак не иначе. Так что давай, иди ко мне. Я не против, вяжи.

Тут Доббс прав. Связать его — не такое простое дело. Глядишь — и карты снова будет сдавать другой. Причем сдача окажется последней. Из них двоих Доббс посильнее, и пощады от него ждать не приходится.

Это была ужасная ночь для Куртина. Но не для Доббса. Обнаружив слабинку в характере Куртина, он никакого беспокойства не испытывал. Отныне он мог играть с Куртином в кошки-мышки.

Куртин лег на таком расстоянии от Доббса, чтобы постоянно держать его в поле зрения и чтобы хватило времени встретить его с оружием в руках, если тому вздумается напасть. Куртин изо всех сил старался не заснуть. Дневной переход его утомил, и он понимал, как нелегко будет провести всю ночь без сна. Бодрствовать, прогуливаясь возле костра? Не выйдет, он еще больше устанет. Некоторое время провел сидя — заныла спина. И тогда он подумал, что лучше будет укутаться в одеяло и прилечь. Пусть тело отдыхает. А если и задремлет ненадолго, Доббс об этом знать не будет, в темноте не разглядишь.

Примерно через час, когда Куртин долго не шевелился, Доббс приподнялся и пополз. Куртин мгновенно выхватил револьвер. «Ни шагу дальше!» — крикнул он.

— Ты хороший ночной сторож,— одобрил Доббс и расхохотался.

Далеко за полночь Доббса разбудили крики одного из ослов. Он снова попытался ползти, но Куртин тут же остановил его.

Теперь Доббс уже не сомневался больше, что одержит победу, и крепко заснул. Он обрел ночной покой, который благодаря двум маленьким хитростям похитил у Куртина. Следующая ночь будет принадлежать ему.

Днем Доббсу предстояло идти в голове каравана. Там он ничего предпринять был не в силах. Но вот снова спустился вечер, и пришла ночь. Вскоре после полуночи Доббс совершенно спокойно направился к Куртину, наклонился и достал из кармана револьвер. Потом чувствительно пнул ногой в бок.

— Поднимайся,— сказал он.— Карты сданы снова! И в последний раз.

Со сна Куртин плохо соображал и переспросил:

— Что? Какие карты? Потом все понял.

— Поднимайся,— повторил Доббс.— И вперед, марш!

— Куда — вперед? — не понял Куртин.

— К своей могиле.

— А если я не пойду? С таким же успехом я могу посидеть и здесь,— сказал он, не открывая глаз.— Зачем мне топать неизвестно куда? Я устал и хочу спать.

— Там ты выспишься вволю! — проговорил Доббс.— Вставай, и давай — вперед!

Куртину было мучительно слышать эту грубую приказную речь Доббса, и, не желая выслушивать ничего в этом роде, он, покачиваясь, встал, сделал несколько неверных шагов. Доббс подталкивал его вперед тычками кулака. В лес они зашли метров на пятьдесят-шестьдесят. И тут Доббс выстрелил в Куртина.

Куртин рухнул на землю, не произнеся ни звука. Доббс склонился над ним и, не услышав ни вздохов, ни стона, сунул револьвер в карман и вернулся к костру. Некоторое время сидел у огня, не зная, на что решиться. Но ни одной путной мысли в голову не приходило. Он чувствовал себя вконец опустошенным. Уставившись в огонь, подбрасывал сломанные ветки или задвигал их поближе к тлеющим уголькам ногами. Потом, выхватив из огня толстую горящую ветку, пошел в лес. Куртин лежал на том же месте. Он не дышал, и глаза были закрыты. Доббс поднес к самому лицу Куртина горящую ветку. Но Куртин не пошевелился. Рубашка на его груди была мокрой от крови.

Удовлетворенный увиденным, Доббс хотел было уйти. Но, не сделав и трех шагов, повернулся, достал револьвер и еще раз выстрелил в Куртина. После чего вернулся к месту ночевки.

Набросив одеяло на плечи, устроился у костра.

— Дьявольщина, во мне вроде совесть заговорила,— сказал он вслух, обращаясь к самому себе, и улыбнулся.— Особенно когда я подумал, что завтра он мог бы оказаться живым. Но теперь я спокоен.

«Вот мы и увидим, не сыграет ли совесть со мной другую шутку,— подумал он.— Убийство — самое тяжкое преступление на белом свете. Выходит, теперь моя совесть обязана проснуться? Только почему-то мне никогда не приходилось слышать о палаче, которого замучила бы совесть. Мистер Мак-Доллин — ему-то и приходится этих парней подключать к зажимам электрического стула — человек сто пятьдесят, а то и больше на тот свет отправил. А ведь он уважаемый государственный служащий.

А сколько немцев я укокошил во Франции? Пятнадцать? По-моему, двадцать три человека. «Здорово»,— сказал тогда наш полковник. И спал я всегда крепко, и не один из немцев мне во сне не являлся, никто из них моей совести не побеспокоил. И даже матери их или жены с маленькими детьми не приставали ко мне ни во сне, ни перед пробуждением. Как там у нас это было — на Аргоннских высотах? Немцы засели в пулеметном гнезде. Черт побери, крепко же они держались! Нас было две роты полного состава, а пробиться мы не могли. Но вот у них кончились патроны. Они замахали белой тряпкой. Осталось их там одиннадцать человек, этих железных парней. Мы — туда! Все они подняли руки. Они нам улыбались.

Они были честными воинами и видели в нас достойного противника. А мы их перекололи и перерезали, как скот. А у того, кто особенно усердствовал, не пожалев даже раненых, фамилия была Штейнгофер. Родился в Германии и в Штаты переехал семнадцати лет от роду. Его родители, братья и сестры и по сей день живут в Германии. Но как раз он-то и был особенно безжалостным. Несколько человек умоляли сохранить им жизнь, у них, мол, много детей. И что же наш молодец Штейнгофер этим многодетным отцам ответил? Ведь что-то такое он им крикнул? Ну, низость какую-то, а потом заколол штыком. По-моему, его наградили медалью. А тогда откуда-то появился английский офицер и увидел своими глазами, как приканчивали последних немцев, которые совершенно не сопротивлялись. Англичанин крикнул нам: «Дирти догс (Грязные псы (англ.) .), где ваша совесть?» Но если даже Штейнгофер не устыдился, мне-то чего было стыдиться? Моя совесть никогда из-за тех немецких парней не ныла, а уж у Штейнгофера тем более. Почему же ей обеспокоиться сегодня из-за этого хиляка Куртина?

Доббс прилег поближе к огню и, начиная засыпать, радовался, что будет сегодняшней ночью спать так хорошо, как давно не спал. И действительно крепко проспал до самого утра.

Ослы терпеливо стояли на месте, иногда делали шаг-другой и снова останавливались. Время от времени поворачивали головы: ждали знакомых окриков и не понимали, в чем причина задержки. Животные привыкли отправляться в путь ранним утром, а сейчас уже почти полдень. Но навьючивать в одиночку ослов оказалось делом куда более трудным, чем ожидал Доббс. Очень непросто закреплять тюки так, чтобы они не скользили и не сваливались, когда напарник тебя не страхует.

Однако сейчас, когда караван должен был тронуться в путь, Доббсу вновь вспомнился мертвый Куртин. И тут ему пришло на ум, что перед отправлением каравана он собирался захоронить Куртина — ради полной безопасности. Несколько мгновений колебался: а не оставить ли его там, где он лежит? Куртин и без того исчезнет достаточно скоро, на то есть койоты, кугуары, коршуны, муравьи и мухи. И все равно какие-то кости и тряпье останутся. А кому это выгодно, чтобы кости Куртина рассказали о том, что здесь произошло?

Доббс направился прямиком к тому месту, где лежал Куртин, направление и само место он мог найти с закрытыми глазами. Но... никакого трупа на месте не оказалось. Выходит, он ошибся. Темень вчерашнего вечера и неверный свет горящей ветки как-то сбили его с прямой дороги.

И он снова принялся искать. Прочесал перелесок вдоль и поперек. Потом побежал к месту дневки, чтобы взять правильное направление. И вдруг не смог точно вспомнить, в каком направлении вчера вечером погнал Куртина! Десять, пятнадцать, двадцать раз он проделывал этот путь с самыми незначительными отклонениями. Все тщетно.

Нервозность Доббса все возрастала. Солнце сейчас стояло прямо над головой и палило нещадно. Он тяжело дышал, тело покрылось потом. Безумно хотелось пить. Но он не пил, а бессмысленно вливал в свое нутро много воды.

И когда Доббс в сотый, наверное, раз готов был поклясться, что именно на этом месте пристрелил Куртина, он увидел под ногами обуглившуюся ветку. Эта ветка вчера служила ему факелом.

Трава под ногами измята. Но это, вполне возможно, оттого, что он здесь долго ползал, а потом топтался. Следов крови не видно. Но разве ее тут разглядишь? А вдруг Куртина утащил какой-то зверь?

«Тем лучше,— подумал Доббс.— Скоро от его трупа ничего не останется». Несколько успокоившись, он подумал, что пора возвращаться к каравану. Но то и дело оглядывался. То ему чудилось, будто он углядел меж деревьев Куртина, то вздрагивал — показалось, что увидел другого человека. А то пугался, заслышав — будто бы! — человеческие голоса. Хрустнет ветка или камень покатится — а он уже выдумывает, будто это кугуар вокруг него ходит, тот самый, который утащил Куртина; вошел, мол, во вкус человеческой крови и вот-вот нападет сзади!

Вернувшись, прикрикнул на ослов, и те пошли. Но вести караван оказалось делом куда более трудным, чем Доббс себе представлял. Попытался было Доббс подстегивать вожака, заставляя тянуть за собой остальных, но его усилий хватило метров на пятьдесят. А потом вдруг наступил момент, начиная с которого ослы пошли послушно и без всяких понуканий. Набрав хорошую скорость, они аккуратно спускались по тропинке. Это было настолько приятной неожиданностью, что Доббс с довольной миной вышагивал сбоку и даже позволил себе закурить трубку.

«Наверняка я недостаточно тщательно все осмотрел,— думал он.— А вдруг я его не убил, а всего лишь тяжело ранил? И поэтому я должен найти его и добить. Самое меньшее, в чем меня теперь обвинят, если схватят,— покушение на убийство с целью грабежа. А это никак не меньше двадцати лет каторги».

Как Доббс ни прикидывал, выход оставался один: повернуть обратно и опять искать убитого или раненого Куртина.

Когда Доббс с караваном опять оказался на прежней стоянке, уже спустился вечер. Он даже не стал разгружать ослов, а сразу бросился на поиски.

Однако ночь опустилась быстро, и Доббс был вынужден прекратить поиски.

Теперь оставалась только одна возможность для спасения: немедленно прекратить всякие попытки найти Куртина, завтра рано утром отправиться в путь и попытаться с максимально возможной скоростью добраться до станции. Немедленно продать ослов и весь инструмент, сесть в первый попавшийся поезд, сойти в большом городе и попытаться там затеряться. В Ларедо, Браунсвилле или другой пограничной станции ему пока появляться рано. Потому что если Куртин действительно доберется до деревушки или Говард уже покинул индейцев,— его, Доббса, первым делом будут искать на границе.

Позавчера Доббс видел с горы паровозный дымок: это бежал по долине поезд. Значит, до станции совсем уже близко.

Доббс выступил из лагеря даже раньше намеченного. Животные были послушнее, чем вчера: не приходилось так часто останавливаться, и, вдобавок, часть пути они уже знали. Тем не менее один из ослов вырвался и убежал. Вернуть его Доббс не сумел, и пришлось на эту потерю махнуть рукой, не то опять потерял бы невесть сколько времени. Во время бегства осла тюки попадали на землю, и Доббс разложил их содержимое по оставшимся тюкам.

Теперь Доббс почти постоянно мог видеть железнодорожную линию. Дорога полого вела вниз, все время вниз, в долину. Он без труда добрался бы в тот день до станции Чинакатес или Гвадемале. Но в этих крохотных деревушках он со своим караваном тем более обратил бы на себя внимание. Его просто бы не могли не заподозрить. Кроме того, в таких мелких селениях ему никогда не продать ослов, инструмент и другие предметы. А продать их нужно, чтобы купить билеты и оплатить провоз багажа.

У него все-таки не осталось другого выбора, как окольным путем добираться до Дуранго — там он свои дела обделает незаметно. Итак, еще добрых два дня пути. Или даже три. Эх, знать бы, жив Куртин или мертв!

Устраиваясь вечером на отдых, он чувствовал себя увереннее, чем два предыдущих дня.

Тут ленивой рысцой прибежал пропавший днем осел, вернувшийся теперь к своим приятелям. Два пощипывавших траву осла резко повернули головы и заревели.

— Мне уже повезло! — воскликнул Доббс, рассмеявшись, когда увидел пробежавшего мимо осла.— Целые пятнадцать песо вернулись.

Он вдруг пришел в такое хорошее расположение духа, что начал насвистывать и даже запел. И спал этой ночью куда спокойнее, чем в прошлую.

Когда около полудня следующего дня тропинка проходила через холм, он смог уже издали увидеть Дуранго. В тот вечер Доббс в последний раз разбил походный лагерь. Завтра вечером он будет в Дуранго, а утром следующего дня — в поезде, идущем в Канитас. Продать ослов и весь инструмент — дело недолгое, ведь лишних денег он не запросит: только бы хватило на проезд.

Доббс торжествовал. Он уже чувствовал себя победителем. Когда ветер дул с юга, в ночной тиши слышался лай поездов. Этот странный воющий лай паровозов, звучащий столь пугающе, навевал на него такое чувство, будто он лежит в постели гостиницы, где-то рядом с железной дорогой. Это был зов цивилизации. Слыша его, Доббс чувствовал себя в безопасности. Он жаждал теперь попасть под защиту закона, правосудия, крепких городских зданий, всего того, что поможет ему сохранить свое добро.

Что теперь может с ним сделать Говард? А ничего. Если попытается добиться чего-то с помощью суда или полиции, сам же и попадется. Кто выкопал штольню и мыл золото без разрешения правительства? Он, Говард, обокрал государство и нацию. Так что он поостережется предпринять что-либо против него, Доббса. А Куртин? Если Куртин действительно остался в живых, чем опасен он? Не больше, чем Говард. Куртин тоже ограбил государство, и если он заявит в полицию, ему придется этот факт признать. Доббс государство не грабил. Покушение на убийство? И этого Куртин доказать не сумеет. Никто ничего не видел. Раны на теле? Кто знает, во время какой драки или даже уличного ограбления, в котором Куртин участвовал, он получил эти раны? Доббс теперь достойный, элегантный, преуспевающий господин, который может себе позволить нанять дорогого адвоката. Ему поверят, когда он пренебрежительно, с явным презрением заявит: «Что вы хотите — оба они грабители с большой дороги!» Уж как-нибудь он это дело провернет. Когда он окажется под охраной закона, Куртину с Говардом к нему не подступиться. Как все же хорошо, что есть закон!

Конечно, старик или Куртин могут злодейски убить его из-за угла. Да, могут, и против этого он, несмотря на все законы, беззащитен. Но тогда убийцу повесят, или он попадет на электрический стул. Зная об этом, они вряд ли решатся на такой шаг.

Но где же все-таки труп Куртина? Кто-то нашел и отнес в безопасное место? Пума или ягуар уволокли? Но тогда он увидел бы хоть какие-то следы. Нет, а что если он Куртина все-таки не убил?

Утром караван отправился в путь позже обычного: пришлось собирать разбежавшихся ослов. Вечером Доббс небрежно стреножил их, и вот некоторым удалось освободиться. Часа два ушло зря.

Дорога стала получше, и около полудня Доббс прикинул, что часа через три придет в Дуранго. В его намерения не входило идти прямо в город, он собирался остановить караван и разгрузить его у первой же подходящей асиенды близ города. Там с помощью хозяина он найдет покупателя для ослов, если тот сам не пойдет на выгодную сделку, соблазнившись дешевой ценой животных. А потом Доббс переложит тюки на повозку и отправит на товарную станцию. Никто на это внимания не обратит. В декларации он объявит свой груз высушенными шкурами животных. Оплатит по высшему тарифу, и все от него отвяжутся.

Но вскоре на этом последнем участке все внезапно изменилось. Порывы ветра подняли в воздух густые тучи удушающей пыли. Стало трудно дышать. От песчинок слезились и болели глаза. Порой Доббсу казалось даже, будто он ослеп.

Из-под полуприкрытых век ему удалось разглядеть деревья вдоль дороги. Подумалось, что неплохо бы здесь остановиться и передохнуть.

Доббс направился к деревьям. Ослы, сгрудившиеся в тени, вели себя спокойно. Доббс прополоскал рот, сплюнул и вволю напился.

— А сигареты у тебя не найдется, приятель? — услышал он вдруг чей-то голос.

Доббс вздрогнул. За несколько дней — первый человеческий голос.

Он подумал о Куртине, а затем о Говарде. Но в ту же секунду сообразил, что ни тот, ни другой не стали бы говорить с ним по-испански.

Окончание следует

Перевел с немецкого Е. Факторович

(обратно)

Абу-Симбел

Мы ехали сюда через пустыню, не встретив на пути почти в триста километров ни единой деревни, ни одной автомашины. Дорога вела в самый южный, самый отдаленный населенный пункт Египта. В Абу-Симбеле полторы тысячи жителей, школа, больница, две мечети, гостиница. Ни кинотеатра, ни библиотеки, ни телевидения. Приехав в городок, первым делом наведываемся к мэру. На вопрос, как называется улица, на которой находится мэрия, Галяль Амин отвечает:

— Никак, ведь улица в Абу-Симбеле одна. Пока одна!

Славу Абу-Симбелу принесли вырубленные в скалах на берегу Нила в XIII веке до нашей эры храмы фараона Рамзеса II и его жены Нефертари.

С наступлением христианской эры храмы пришли в запустение, их засыпало песками. Лишь в 1813 году на них случайно наткнулся швейцарский путешественник И. Буркхарт. К началу XX века храмы были полностью очищены и ученый мир признал ценность великолепной находки.

Четыре двадцатиметровых каменных фараона сидят у входа в главный храм, положив руки на колени. Глаза их слегка опущены — то ли взирают на могучую реку, то ли на простых смертных, ничтожно маленьких по сравнению с этими колоссами. Все четыре фигуры совершенно одинаковы, только одна статуя еще в древности была полуразрушена землетрясением.

Входим в храм. Представитель министерства информации в Абу-Симбеле Хусейн Халиль ведет нас по трем последовательно уменьшающимся прямоугольным залам с боковыми подсобными помещениями.

— Рамзес II, пожалуй, самый знаменитый из египетских фараонов,— рассказывает Хусейн Халиль. — Он правил страной с 1317 по 1251 год до нашей эры и прожил 89 лет. Особую славу принес фараону второй поход в Сирию и победа над хеттами у города Кадеш. Этому событию и посвящены барельефы на стенах храма.

Фараон на колеснице стреляет из лука по врагам. Древний художник блестяще передал динамику боя: и сам фараон, и лошади, и лук изображены как в мультипликации — будто несколько одинаковых картинок на прозрачной бумаге наложили друг на друга и слегка сдвинули. Победу над хеттами увенчал заключенный в 1296 году до нашей эры первый из известных человечеству мирный договор. Упоминание о нем высечено на внешней стороне храма...

Храм был поставлен так, что дважды в году — 21 февраля, в день рождения Рамзеса, и 21 октября, в день его коронации, первый луч восходящего солнца освещал скульптуру фараона, установленную в глубине святилища, в 55 метрах от входа. И тогда инкрустированные рубинами глаза статуи вспыхивали недобрым блеском.

Рядом — храм царицы Нефертари. Архитектурой своей он повторяет храм Рамзеса, но меньше размером.

В начале 60-х годов, когда началось сооружение высотной Асуанской плотины, над храмами венценосной четы нависла угроза. Правительство Египта обратилось в ЮНЕСКО и другие международные организации с просьбой помочь спасти Абу-Симбел. Предложений, проектов поступило множество. Самым целесообразным было признано распилить храмы на блоки и собрать в двухстах метрах от прежнего места, на 60-метровой скале.

Работы начались в 1964 году. Храмы осторожно разрезали на две тысячи блоков весом по 20—30 тонн. Чтобы камень не крошился, блоки подвергали специальным инъекциям — для отвердевания. Метод этот был заимствован у советских строителей Асуанской плотины. Когда оба храма осторожно собрали, их накрыли полым железобетонным колпаком, а сверху насыпали холм.

Сейчас почти невозможно разглядеть места соединения блоков. Удалось сохранить и ориентацию храма Рамзеса II: лучи солнца дважды в год падают на его скульптуру, только не один, а несколько дней подряд.

Владимир Беляков, соб. корр. «Правды» — специально для «Вокруг света»

(обратно)

Оглавление

Раздумья на берегу Байкала

Токио: час за часом

Путь на гору Солнца

Оджуго-Драйв, 8

Русский капитан Немо

Где же ты, Люличан?

С ловушкой на лангустов

Амазонские коробейники

Хлебная изба

Николай Балаев. Бурый призрак Чукотки

Камень из Чхантхабури

Найти в себе… себя

Бравы ребятушки

Их ядовитые высочества

Роджер Кьюкенделл. Мы не сделали ничего плохого, честное слово

Прекрасная кадаифджийка

Б. Травен. Сокровища Сьерра-Мадре

Абу-Симбел