Журнал «Вокруг Света» №05 за 1962 год [Журнал «Вокруг Света»] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Цена одного карата

В 1866 году маленькая девочка нашла на южном берегу реки Оранжевой, в Южной Африке, сверкающий камешек и принесла его матери. Этот камешек был подарен господину Ван Никерку, который продал его за 500 фунтов стерлингов. Камешек весил 21,5 карата. Потом тот же предприимчивый Ван Никерк у местного знахаря обменял на стадо скота очень крупный кристалл, за который ему выплатили 11 200 фунтов стерлингов. Так появился на белый свет знаменитый алмаз «Звезда Южной Африки». И после этой находки началась алмазная лихорадка. Она вспыхнула с такой силой, что затмила все страшные по своему безумию вспышки наживы на Дальнем Западе США. В выходящем и по сей день кимберлийском журнале «Дайемонд филдс адвертайзер» писали: «Моряки бежали с кораблей, солдаты покидали армию Полицейские бросали оружие и выпускали заключенных. Купцы убегали со своих процветающих торговых предприятий, а служащие из своих контор. Фермеры оставляли свои стада на голодную смерть, и все наперегонки бежали к берегам рек Вааль и Оранжевой...» «Тысячи полубезумных искателей алмазов, наводнивших этот край, копали землю наперегонки, мешая друг другу. Сначала они не решались углубляться в землю более чем на полметра чтобы их не обошли другие и не собрали алмазы с поверхности более легким способом... Кимберли безумствовал. Искатели набрасывались на дома и разрушали их все подряд, чтобы искать алмазы в обломках...» — писали чехословацкие путешественники И. Ганзелка и М. Зикмунд. Потом появились первые копи, шахты, был вырыт Биг-хоп — самый глубокий в мире карьер глубиной в 854 метра. «Велико было число тех, кому счастье улыбнулось и кто за короткое время составил себе состояние, однако больше было тех, кто потерял здесь все. Преобладающее большинство здесь опускалось морально, так как месторождения вскоре превратились в вертеп всяческих пороков». История повторилась, когда были открыты алмазы в Конго. Самую характерную особенность Кимберли, кроме Биг-хол, представляют ржавые решетки и колючая проволока. Их можно увидеть повсюду, как только вступишь в гигантский лабиринт огражденных проволокой дорог и участков, карьеров и производственных цехов, узкоколейных путей и отвалов пустой породы. В Кимберли даже кладбище находится за проволочной решеткой и за массивными воротами с грозно ощетинившимися стальными зубцами. Да, да, кладбище для тех, кто целыми годами жил за проволочной оградой. Их эта ограда сторожит и после смерти... Какими дикими кажутся эти истории советским людям! Пять лет назад я первый раз посетил Мирный — столицу алмазного края в Якутии, а второй раз — в конце 1961 года. Встречаясь с нашими алмазодобытчиками, не ощущаешь ни единого намека на какой-то алмазный ажиотаж, да он и невозможен в нашем, социалистическом мире. Слово «алмаз» в Мирном часто заменяют весьма прозаическим, но весомым понятием «продукция». В Мирном хорошо знают, что прежде всего не украшения и не безделушки представляют собой лучезарные алмазы. Алмаз стал могучим орудием в ведущих отраслях социалистической промышленности, в точнейшей механике и металлообработке, в геологии, бурении сверхглубоких скважин, проникающих в подземный мир. Для алмаза существует единая цена. Эталон, обязательный для всех банков мира. Он так же прочен, как цена платины и золота. Но есть у наших алмазов и другая цена. Добывая алмазы, наш человек становится лучше, выше, чище, потому что здесь, не в поиске сокровища ради личного обогащения, а в труде на благо людей, в дружном коллективе оттачиваются светлые грани его души. Вот почему несоизмеримо выше цена одного карата в руках советского человека. Это я понял, когда побывал в Мирном, в алмазном цехе страны, и встретился с простыми людьми героями этих очерков...

Очерк первый

Алмазоград

Глава первая, в которой рассказывается об относительности расстояний и о новом городе, о свайных постройках и силе, превращающей сталь в стекло

— Билет до Мирного, пожалуйста.

Вероятно, я произнес эту фразу с излишней торжественностью.

Кассирша попыталась погасить веселые искорки в глазах:

— Вам до какого?

— До якутского, А что, уже и до антарктического можно?

— Пока нет.

Пять лет тому назад мне точно так же ответили в агентстве Аэрофлота, когда я спросил, как добраться до Мирного в Якутии.

Пять лет назад... Тогда еще только перекрывали Ангару у Иркутска и едва начали прокладывать бичевник на правом берегу под Братском. Пять лет назад наши искусственные спутники еще не летали над Землей, и земляне еще не принимали с триумфом первых советских космонавтов.

Но если мы строим гиганты-турбины, если наши ученые имеют замечательно точные приборы и если наши космические корабли лучшие в подлунном мире,— есть наверняка в этих успехах скромная заслуга и тех, кто открыл и кто добывает якутские алмазы.

Камень, который в затянувшемся младенчестве своем слыл только баловнем, оказался отличным работягой. Конечно, ювелирные алмазы не потеряли своей ценности и теперь. Но «бедные родственники» бриллиантов — желтые, черные, красные алмазы, которые ювелиры презрительно называли «борт» (от выражения «за борт»), приобрели права гражданства на международном рынке. Причем черные алмазы карбонадо, например, просто незаменимы в бурении...

...За иллюминатором мерцали звезды. И вверху и внизу. Казалось, наш самолет плывет где-то в сотнях парсеков от Земли и внизу медленно перемещаются галактические туманности. Это скопления городских огней.

Но вот засиял новый рой золотых огоньков: Мирный!

Встреча со знакомым городом — свидание со старым приятелем. Города как люди, их не спутаешь: у каждого своя судьба, свое лицо, свой характер. Но если ты не видел город с его младенчества? Если в памяти несколько домов вдоль проселка, который никуда и ниоткуда не вел? Да и не проселок то был, а хлябь, в которой увязали тракторы. Было еще в Мирном не то три, не то четыре автомашины. Их пригнали по зимнему пути сквозь тайгу от Ербогачена. Самолеты — «Антоны»— приземлялись тогда на речной косе. Оставшиеся до трубки «Мир» километры преодолевали обычно пешком; при удаче — на лошади; при «особом везении» — на машине.

Мне тогда «повезло». Тридцатиградусная жара, дыхание оттаявшей топи, темные облака кровососущих, пировавших нами, — пять часов толкали мы, пассажиры, несчастный грузовичок...

А теперь... Под крылом самолета проплывают кварталы города. Двухэтажные дома, коттеджи, ярко освещенные улицы. Дома без крыш. Стальные остовы предприятий. Драги, моющие не золото, а алмазы. Драги, похожие и на землесосные снаряды и на корабли. Поселки вокруг города.

Это алмазный цех страны.

Память назойливо спрашивает: это Мирный, тот же самый Мирный?

Город просыпается глубокой ночью: ведь солнце восходит за два часа до полудня. Мороз — минус 45. Тянет утренний ветерок. С ветерком стужа свирепа, как кипяток. Визжит под ногами снег, будто ему на мозоль наступили.

Холодное, серое марево окутывает город. Стены домов оштукатурены инеем. Начинают постукивать топоры, сначала украдкой, потом звонко, словно по металлу.

Строители возводят дома на сваях: ведь здесь вечная мерзлота. Если поставить дом с утепленным фундаментом, то летом постройка покосится: стены или опустятся в грунт, или, наоборот, выпрут из грунта. Зимой плохо промерзшая земля под зданием вспучится — и дом, в конце концов, разрушится. Свайные опоры стоят прочно: подполье проветривается летом и равномерно промерзает зимой.

Между домами, будто арки, перекинуты трубы парового отопления. Их тоже нельзя зарывать в землю. Иначе и зимой между постройками будет топь.

Пришел сосед по номеру гостиницы. Обычный диалог: «Откуда?» — «Из Якутска». — «Алмазник?» — «Кинотехник». — «Испортилось что-нибудь?» — «Нет. Широкоэкранный кинотеатр монтируем. «Алмаз» называется».

По улице, добродушно урча, ползут на работу двадцатипятитонные самосвалы, пялят в сумрак оранжевые глаза фар. А из тонких жестяных труб, вылезающих сбоку из кабин, вьется этакий веселенький дымок с искорками. Дымок этот немножко коптит славу конструкторов, вполне заслуженную, впрочем. Но, видно, не рассчитывали конструкторы, что их машины пойдут дальше умеренного климатического пояса. Шоферы исправили пробел в конструкции по-своему: поставили в кабинах крохотные «буржуйки».

По утрам небольшие стада «ЗИЛов» и «МАЗов», терпеливо пофыркивая, поджидают своих хозяев у столовой. Моторы выключать нельзя — замерзнут. То и дело хлопает дверь, ведущая в обеденный зал, и из облаков пара выныривает очередной посетитель. Он крякает, натужно улыбается скованным морозом лицом — ходить бородатым или небритым считается дурным тоном, — снимает пальто и, поеживаясь, потирая руки, идет мимо столов с горками отличнейшего мирненского хлеба к кассе. На завтрак — обед, на обед — два обеда, на ужин — еще обед. Мирненцы не чревоугодники — мороз...

В столовой на двери часто ломаются ручки. И не только в столовой, но и в парикмахерской, в магазинах, на почте... Мирненцы не буяны и не чемпионы-силачи — опять все дело в морозе!

При минус пятидесяти и сталь становится более хрупкой.

— Ручки у дверей — это еще что! — мой сосед по столу, широко улыбаясь, подмигнул сотрапезникам. — Вот недавно на руднике монтировали пятикубовый экскаватор. Лопнул трос. Десятитонная стрела упала и разбилась на три части. Как стеклянная.

За столом рассмеялись. Смеялся и я. Над теми, кто пытался меня разыграть. Потом проверил. Оказалось — правда. Разбилась стрела.

Что ж, люди вправе шутить и над сталью, коли она сдает.

Глава вторая, в которой часто повторяется слою «история», потому что эта глава как раз и посвящается началу истории города Мирного

По крохам я собирал факты из истории алмазограда. Рядом с мелочами оказывались события крупные, значительные, явно несущие в себе дух героизма. Например, история с доставкой энергопоездов. Долгое время город и предприятия сидели на голодном электрическом пайке. Наконец в Усть-Кут (по железнодорожному справочнику это Лена, по речному — Осетрово) прибыли пять энергопоездов. Их предстояло демонтировать, погрузить на баржи, сплавить на сотни километров вниз по реке, а потом снова собрать.

Но решили сделать иначе. Не демонтировать поезда. Поставить рельсы на баржи, загнать на них составы, а в Мухтуе вывезти на берег. Смелая мысль. Это все равно что перевезти на обычной лодке легковую автомашину. Но речники и энергетики совершили то, что казалось невозможным. Алмазные фабрики и Мирный получили энергии вдоволь и на несколько Месяцев раньше, чем можно было ожидать.

Монтажники в кратчайшие сроки закончили и линию электропередачи от Мухтуи до Мирного. Сейчас ЛЭП тянется к новорожденному городу Чернышевску. Он назван так в честь великого русского демократа Н.Г. Чернышевского, который отбывал ссылку в этих местах.

И, конечно, людям, что дали городу это имя, будущее представляется не в снах, как в романе «Что делать?». Они стали непосредственными участниками великих преобразований, совершаемых просвещенным, вооруженным наукой и техникой народом, они и есть те самые люди будущего, о которых всего сто лет назад мечтал Николай Гаврилович.

Собственно, с рассказа о таких людях и начинается история юного города, история первой его улицы — Ленинградского проспекта. Об этом я узнал от первого историка города Петра Вечерина, который очень помог мне в моих исторических изысканиях. Вечерни — учитель. Окончил исторический факультет Якутского педагогического института. Потом его выдвинули на профсоюзную работу. Сейчас он председатель объединенного постройкома Вилюйгэсстроя. Вечерин написал дипломную работу, которая посвящена возникновению и строительству Мирного.

Вечерин и рассказал о начале освоения якутского алмазоносного бассейна.

Это произошло вскоре после декабрьского Пленума 1956 года. Промышленность страны остро нуждалась в алмазах. А первая разведка трубки «Мир» показала, что по запасам и содержанию алмазов она является месторождением с будущим.

Но для создания рудника в сердце Якутии, среди глухой тайги, требовалось много средств, техники, людей. И страна дала все это.

К тому времени от ближайшего порта на реке Лене — поселка Мухтуя — была уже проложена зимняя дорога. В ноябре началась регулярная перевозка первоочередных грузов. Население Мирного насчитывало около семисот человек. Из деталей финских домиков геологи собрали клуб. Работала первая школа. Правда, все четыре класса размещались в одной комнате и занятия вела одна учительница.

Уже в январе 1957 года был образован трест «Якуталмаз».

И в те же дни первые патриоты получили комсомольские путевки на строительство алмазного цеха страны. К пионерам строительства Мирного и адресовал меня Вечерин.

Глава третья, в которой вы познакомитесь с тремя самостоятельными парнями, а также узнаете, что такое «белое безмолвие»

Михаил Лейконен критически огляделся.

Снег. Низкорослые голые лиственницы стояли редко. Их раскинутые а стороны ветви словно пытались загородить дорогу. Лиственницы были похожи на кресты.

Лейконен недовольно фыркнул:

— А еще говорили, «непроходимая, дремучая тайга». Да здесь от ствола до ствола не докричишься.

Потер щеку, добавил:

— Вот мороз — настоящий.

Михаил Орлов и Николай Михайлов стояли молча.

В окружающей тишине таилась какая-то сила. Непонятная, давящая. Ни птицы, ни звериного следа. Даже снег чужой — мелкий, сыпучий.

Позади неразлучной троицы из Ленинграда — десятка два парней. Так уж повелось: и в поезде, и в самолете, и во время долгого ожидания погоды в Мухтуе два Михаила и Михайлов становились ядром, вокруг которого собирались люди.

Казалось, что в дорогу тронулась одна семья, трое братьев, дружных, веселых. У каждого оказалось свое дело, свои заботы: Орлов был финансовым богом, Лейконен доставал газеты, журналы, книги. Путь-то не близкий: почти месяц в дороге. Михайлов обеспечивал кипятком, выполнял разные поручения по провиантской части. Они резко отличались от тех заводил, что собирали около себя парней с «широкой натурой». Праздников с конца января по март не предвиделось. По такому случаю был введен сухой закон.

Сначала над ними подтрунивали, потом стали приглядываться, затем призадумались — и стали брать пример. Некоторые с опозданием, но брали. А после этого как не держаться около таких самостоятельных парней. Ясно, с ними не пропадешь... Палатку поставили уже затемно. Печку раскалили так, что перед сном пришлось проветривать помещение. Посмеялись над морозом, разделись, забрались в спальные мешки.

Проснулся Орлов от озноба. Точно на снегу спал. В палатке стояла тишина. Такая же, что и вчера на улице: неподвижная, давящая. Она украдкой вползла ночью.

Орлов покосился на товарищей: над спальными мешками к потолку поднимались белые столбы пара. Судя по неровному дыханию, соседи не спали. Михаил повернулся на другой бок и поджал ноги, стараясь согреться. Подумал: «А кто вчера последним за дровами бегал? Вроде я. По всем законам общежития, печку растапливать не мне». Вздохнул.

В других мешках тоже вздыхали.

— Да, — прервал зябкое молчание Николай Михайлов, — только тог, кто читает Джека Лондона в теплой комнате да на диване, может считать его «романтиком». Им ли знать, что это такое — белое безмолвие?

— Белое безмолвие, — поддержал разговор Орлов, — это не только пейзаж. Это мороз. — И, подумав, добавил: — Ночные дежурства надо установить. Чтоб всю ночь печка топилась.

— У тебя, Миша, — заметил Лейконен, — открываются невиданные организаторские способности. Даже не подозревал.

Орлов улыбнулся про себя. Орлова, секретаря комсомольской организации силикатно-кирпичного завода и бригадира лучшей бригады слесарей, с Мишей Лейконеном связывала дружба. Они вместе ходили на лыжах, бывали друг у друга в гостях и часто вели долгие разговоры о месте человека на земле.

И наступило время, когда друзья решили поехать вместе. К ним присоединился шурин Орлова — Николай Михайлов.

Так и очутились они здесь, в Мирном.

Первым выскочил из спального мешка Коля Михайлов и принялся исполнять замысловатый танец одевания.

— По справедливости, — подбадривал его Лейконен, — по справедливости. Ты вчера за дровами не ходил.

Через десять минут, когда бок железной печки раскалился докрасна, остальные обитатели палатки с царской неторопливостью совершили обряд подъема.

Когда завтракали, Орлов глянул на часы:

— Через пятнадцать минут — на работу.

— Послушай, Миша, — сказал Лейконен. — Ты не возражай, даже из скромности. Я думаю, что тебя надо оставить на прежней должности. Бригадиром.

— Согласен, — ответил Орлов. — Но не меняй должность и ты. Будешь отныне комиссаром бригады.

— А я — главным истопником, — сказал Михаилов. — Мне это нравится.

— Тогда я — водовозом, сказал Орлов.

— Не слишком ли много у тебя будет нагрузок? Вода здесь большая редкость, чем алмазы.

Об алмазах говорили часто: и в дороге, И вчера, в первый вечер. Но Михаил Орлов обратил внимание, что говорят о драгоценном минерале просто и обыденно, будто о силикатном кирпиче.

— Надо бы телеграммы женам отправить, — сказал Михайлов. — Вот только адреса-то полного у нас нету. «До востребования» — беспокоиться будут: вот, не устроились, да что там, да как там.

— Я, конечно, не очень сведущ в таких делах, — произнес Лейконен, — но, по-моему, название улице дают те, кто первым поселился на ней. Вот мы и назовем.

Взял кусок неструганой доски, положил на стол и, мусоля химический карандаш, вывел:

ЛЕНИНГРАДСКИЙ ПРОСПЕКТ

Полюбовался на свою работу и спросил:

— Возражений нет?

Доску торжественно прибили к лиственнице. Собрались все приехавшие с первой партией и одобрили название и выдумку ленинградцев.

И отправились прорубать в тайге просеку, чтобы поставить на проспекте первый дом.

Глава четвертая, в которой доказывается относительность сроков строительства и вообще рассказывается о буднях «самостоятельной» бригады

В бригаду «самостоятельных» шли охотно. Сначала строители рубили лес. Потом вели линию электропередачи от дизельной к обогатительной фабрике. Ставили осветительные фонари, тянули линию связи.

Лютовали морозы, с ветрами и без ветров. От мороза распухали руки, трескались губы, слезились и воспалялись глаза.

— Бывало, что уезжали люди. Бежали. Диванные романтики...

Орлов усмехнулся.

...Я пришел в гости к Михаилу Павловичу неожиданно. Он только что прилетел из Якутска с пленума обкома партии. Пока щепетильный хозяин приводил себя в порядок, я смотрел семейные фотографии и памятный альбом делегата XXII съезда КПСС. Видел снимок и самого Орлова в Георгиевском зале Кремля. На фото — человек, неловко чувствующий себя перед объективом. А поскольку в таких случаях форма одежды парадная, то на лацкане темного пиджака четко выделялась Золотая Звезда.

Я спросил Орлова, какие объекты строила его бригада.

— Ну, например, фабрику. Первую, — сказал Орлов. — Мы ее реконструировали.

Замечу, что «реконструкция» — слово в данном случае весьма условное. Эту фабрику, вернее сарай с примитивными грохотами, я видел в первый приезд. А сейчас первая фабрика — огромное здание, высотой в четыре этажа. Бригада Орлова построила ее заново за 92 дня, а по плану полагалось за семь месяцев. Фабрика вступила в строй и была освоена не к концу промывочного сезона, как намечалось, а к началу. (Обогатительные предприятия алмазограда работают пока сезонно — летом.)

— У нас при реконструкции фабрики, — улыбнулся Орлов, — досадный случай произошел. То ли при перевозке, то ли где еще потерялся редуктор классификатора. Без него алмазы будут уходить в «хвосты», то есть в отвалы. Всё перерыли — нет редуктора. А деталь не маленькая — этак с табуретку. Решили мы с Лейконеном вместо редуктора тройную передачу сделать для классификатора. Двое суток рассчитывали передачу, поставили все-таки. Работала. Два года работала, пока все оборудование на фабрике снова не сменили.

Это было в те дни, когда Орлов, секретарь комитета комсомола стройки, вступил в кандидаты партии и создал комсомольско-молодежную бригаду слесарей-монтажников. Она стала первой бригадой коммунистического труда в городе, А зимой шестидесятого, после успешного завершения монтажа горнообогатительной фабрики, вместе с большой группой работников цветной металлургии Орлову было присвоено звание Героя Социалистического Труда, а Лейконена наградили орденом Ленина.

Состав бригады Орлова текучий. Переходишь на другой объект — меняется профиль работ, приходится заново создавать коллектив. Неизменным оставался только костяк бригады: Михаил Лейконен, Петр Сыроваткин, Николай Михайлов да еще несколько человек. Многие из бригады Орлова получили высокие разряды и сами стали во главе бригад.

Хорошо помнит Орлов, как впервые появился в бригаде Гилязов, который, по мнению многих, был человеком тяжелым...

В замусоленной кепчонке, в пальтишке, вытертом до основы и напоминавшем мешковину, он подошел к Орлову и, ухарски цыкнув сквозь зубы тонкой струйкой, спросил:

— И ты не возьмешь?

— Куда?

— На работу.

— Люди нам нужны, — с расстановкой ответил Орлов.

— Они везде нужны. Только вот я не нужен, видно.

— Как зовут-то?

— Роман. Гилязов.

— Холодно, поди, тебе, Роман. Зима на дворе.

— Жалостливый, — протянул Гилязов. — Ты мне про работу.

— Я про работу. Пальто тебе нужно. Вот что.

Был обеденный перерыв. Монтажники грелись, тесно набившись в избушку.

— Справлю, коли заработаю. А может...

— Что может?

— Пропью.

— Не пропьешь!

— Это почему же? — задорно спросил Гилязов. Огляделся, видимо, снова приспичило сплюнуть, но сдержался. И еще его удивили улыбки парней. Откуда тогда Роману было знать, что бригадира понимают с полунамека.

— Скинемся, ребята? — сказал Орлов.

Зашумели монтажники. Петр Сыроваткин положил на стол шапку.

— Дело! Это так! Эх, мало из дома взял... Ничего! Наберем

Орлов собрал деньги. Пересчитал:

— На, Роман. Топай в магазин. Купи одежонку и завтра — на работу. Понял?

— Да ты знаешь, кто я? — Гилязов удивленно ткнул себя пальцем в грудь.

Орлов пожал плечами:

— Скажи.

— Я двенадцать лет сидел...

— Не убежал же. Отсидел.

— Я за дело сидел! За дело!

— Тем более. Понимаешь.

— Да я...

— Брось, — оборвал Орлов. — Ты в магазин идешь?

— Ну, иду...

— Работать у нас будешь?

— Буду.

— Ну, и отправляйся в магазин. У нас перерыв кончается.

Гилязов с недоверчивостью посмотрел на орловцев. Может, милостыней хотят отделаться? Вроде нет.

Мужчины деловито застегивали ватники, натягивали ушанки, варежки.

— А деньги за что?

— Отдашь в получку. Не Христа ради собрали. Заработаешь.

Мимо Гилязова проходили люди, улыбались, подмигивали...

— Где теперь Гилязов? — спросил я у Орлова.

— Как где? В Мирном. В другой бригаде работает. В гости заходит. Женился. Где же ему быть?

Глава пятая, из которой станет ясно, что ручей Ирелях — это не река Нева

По утрам бригадир встречается со своими монтажниками на автобусной остановке. Расписания у транспорта Мирного еще нет. Приходится выходить загодя и ждать. Толпа рабочих вглядывается в сиреневый морозный туман.

Вот и автобус. В нем потеплее. А может быть, кажется. Пока едут — идет «планерка». Времени вполне хватает, если говорить только о деле. Остановка, другая. Часть рабочих выходит. Сейчас орловцы трудятся на трех объектах сразу. Работами ведает совет бригады. Он намечает графики монтажа и сам за ними следит. Как же иначе — не разорваться же бригадиру. Да и всем от этого новшества спокойнее и увереннее: сами постановили, сами и выполняют.

Новая фабрика строится на берегу того самого ручья и, пожалуй, на том самом месте, откуда шесть лет назад после восьмилетних поисков геологи послали веселую радиограмму: «Закурили трубку мира. Табак отличный».

На ручье паруют наледи. Вода еще борется с морозом.

От конструкций фабрики тянет холодом прокаленной морозом стали. Студеные сквозняки гуляют меж гигантских грохотов и отсадочных машин. Полутьма помещения озаряется голубым огнем сварки. Дрожат на стенах жесткие тени и жесткий свет.

Пахнет пригорелым металлом. В стерильном воздухе запахи особенно резки.

Под ударами молотков сталь звенит до странного высоко. Она словно в недоумении, что в такой холод с ней еще что-то делают.

Но вот сдвинул на затылок ушанку Юрий Русинов — жарко. Скинул рукавицы Петр Сыроваткин. Хоть на минутку. Надо проверить, хорошо ли выровнены отсадочные машины. Техника обогащения кимберлитов сложна. Она требует безукоризненной отладки всех агрегатов.

Перекур. Вернее, обогрев в палатке, где свирепо рычит печь. По дороге к палатке киваю на дымящийся ручей:

— Не Нева, Михаил Павлович. Орлов неожиданно говорит:

— Между прочим, еще один человек так же сказал про этот ручей. А потом искупался в нем в половодье. И меня с собой прихватил.

— Кто ж это?

— Да Миша Лейконен. Насос спасали.

Случилось это весной. Затяжной, северной, когда снег играет в прятки с солнцем, хитрит, изворачивается.

Быстрее всего снимают зимнюю шубу комли деревьев. Они первыми начинают прогреваться, и у корня расцветает аккуратная круглая лунка, на дне которой — земля. Затем снег убегает на северные склоны сопок и хитро поблескивает там, синий и ноздреватый. Потом белые островки остаются лишь в ложбинках, рытвинах, глубоких и крутых распадках. И только когда тайга зазеленеет, придержит листвой и хвоей тепло у земли, тогда пропадают, словно уходят под землю, в вечную мерзлоту, снежные последыши.

Из-за вечной мерзлоты весна на севере водообильная, бурная. Некуда деваться талой воде, как по камню, скатывается она по склонам. Враз переполняются русла еще не вскрывшихся ручьев и речек. Паводок бежит по льду промерзших до дна водоемов. Бурливый, словно горный поток.

Когда зимней порой бригада Орлова поставила на берегу ручья насосную установку, никто не мог сказать: достаточна высота козел, чтобы мотор не смыло паводком, или нет? Старожилов в этих местах не было, если не считать медведей. Но и они, как известно, зимой спят.

И вот ярким весенним днем пришло тревожное известие: вода ломает насосную станцию. Единственную, которая питала город водой.

— Айда, ребята, — сказал Орлов, — мы ставили, нам и спасать.

Остановились у берега. Не узнать ручья — раскатился вширь метров на триста! Было что-то дикое, стремительное и неудержимое в этом разливе. Поскрипывают, вылезая из бревен, скобы настила, на котором стоит насос. К нему с берега тянутся трубы.

— Сбивайте плот, — сказал Орлов.

— А как подойдешь на плоту к козлам? Это его на километр вверх по течению надо оттаскивать.

— Да, — протянул Орлов.

— Выйдет, Миша, выйдет, — горячо заговорил Лейконен. — Плот надо посадить на привязь, а веревку через трубы перекинуть и отпускать помаленьку. Потом тем же манером обратно.

— Верно! Все за плот! — согласился Орлов. — А пока мы с Мишей по трубе к настилу поползем. Закрепить его надо. Того гляди, сорвет.

Поползли. Труба ржавая, влажная. Вот-вот сорвешься — и в ледяную воду. Поток быстрый, мелькает внизу солнечными бликами. Голова кружится.

Впереди послышался хруст. Течение, как плечом, поднимало и запрокидывало настил. Поползли скорее. Когда добрались, выяснилось, что настил держится на единственной скобе.

— Ледяная вода-то, — заметил Лейконен.

— Ледяная, — отозвался Орлов.

И они, выхватив из-за поясов топоры, прыгнули в поток. Остервенело, будто злясь, что тело сдает, что ноги сводит судорога, вогнали в бревна скобы. Потом, сжав до хруста зубы, чтоб не стучали, с трудом выбрались на настил. Ноги не слушались. Мышцы свела мучительная боль.

— Попрыгаем, — не то спросил, не то приказал Орлов.

Поднялись, помогая друг другу. Потоптались. Вроде полегчало.

— Трави! Трави! — донеслось от берега.

На плоту к насосу двигались Фесенко и Баранов. Подоспевший Николай Гуц страховал плот веревкой.

Наконец неуклюжее, наспех сбитое сооружение подошло к настилу. Орлов и Лейконен тем временем сняли муфту, соединявшую насос с трубами, ослабили болты, крепившие мотор. Общими усилиями, чертыхаясь, сдвинули с места полутонную махину. Одно неверное движение — и все четверо соскользнули бы с плота в воду. Самим — не так страшно. Насос! Ведь всем жителям города — а их было уже больше тысячи — пришлось бы бегать с ведрами к речке.

Плот почти наполовину затолкали под настил, чтоб не перевернулся от тяжести. И только тогда столкнули на него насос.

Плот осел, накренился. Его выровняли весом своих тел. До берега добрались без приключений...

— История! — закончил рассказ Орлов. — Прямо дед Мазай и зайцы! Спросил потом у тезки: «Ну, как Ирелях — не Нева?» — а Лейконен щурится: «Вот поеду в отпуск, искупаюсь в ледоход на Неве, тогда скажу».

— Не простудились? — спросил я, протягивая руки к печке. На уровне головы в палатке нечем было дышать от жары, а на ботинках снег не таял.

— Когда? — удивился Орлов.

— Да после купанья.

— А... Видно, некогда было...

Теперь Ирелях перегорожен плотиной и создано водохранилище, которое именуется — в шутку, конечно, — «Мирненским морем».

Николай Коротеев, наш спец. корр. Рисунки П. Павлинова

(обратно)

Майское цветение

Дыхание пражской весны мне довелось ощутить в ненастный осенний день — 8 ноября прошлого года.

Мы быстро ехали по извилистым улицам древнего города, и большие руки Франтишека, нашего шофера, словно распутывали перед нами их длинный тугой клубок.

Есть особая прелесть в быстрой езде по старой Праге — здесь никогда не знаешь, какая картина откроется тебе за поворотом. Только что с Карлова моста вы любовались панорамой Градчан — Пражского кремля, и вот уже машина увлекает вас в тесные кварталы Малой Страны: мелькают узорчатые карнизы окон, газовые фонари на кронштейнах, узкие, будто спрессованные фасады домов. Еще несколько сот метров пути — и город уже простирается внизу, под вами — упрямо прорубаются сквозь гору каньоны улиц, плещется вдали черепичное море крыш, и плывут по нему острые шпили и затейливые купола бесчисленных башен...

— Памятник советским танкистам! — торжественно произнес Франтишек и, сделав широкий круг по площади, выключил мотор.

...Дул порывистый ветер, раскачивал голые ветви деревьев. Мелкая сетка дождя падала на блестящие плитки мостовой. А вокруг вознесенного на пьедестал боевого танка бушевало весеннее половодье — буйное радужное половодье живых цветов.

Мы подошли ближе. Здесь были разные цветы. Огромные, перевитые алыми лентами венки, небольшие веночки и просто скромные букетики, прислоненные к пьедесталу.

Франтишек снял фуражку, обнажил редкие светлые волосы, замер на минуту. Потом тихо произнес: «Маженка, жена моя, тоже приносит сюда цветы... Тогда, в мае сорок пятого, она была в Праге...»

И, застенчиво покашливая, этот крепкий угловатый человек рассказал то, что, наверно, уже десятки раз было темой семейных воспоминаний.

Маженке не было тогда и пятнадцати. Она жила вместе с родителями на Панкраце. Старший брат ее вместе с другими чешскими патриотами сражался в те дни с врагом на баррикадах. Фашисты атаковали их, толкая впереди себя заложников — стариков и детей гитлеровцы чувствовали приближение конца и задыхались в бессильной злобе. Был разработан план разрушения города, назначены группы поджигателей и подрывников. Маженку чуть не убили в ее же комнате — бандиты стреляли из автоматов по окнам. Мать увела девочку в подвал. Там и отсиделись. В соседнем доме фашисты забросали подвал гранатами...

А на рассвете 9 мая в город вошли советские танки. Весна была ранняя — вовсю Цвели тюльпаны и сирень. Маженка и ее подруги где-то опустошили целый сад и, забрав цветы в охапку, побежали встречать танкистов. Свежие пахучие ветви ложились на теплую броню. Венки надевали прямо на стволы пушек. Так и шли боевые машины по Праге — нарядные, как невесты.

...Мы еще долго потом кружили с Франтишеком по городу. Для того, кто в Праге впервые, трудно сразу разобраться в лабиринте ее улиц, переулков, площадей. Я было совсем потерял ориентировку, когда Франтишек объявил с уже знакомой мне торжественностью в голосе:

— Едем на западную окраину. Увидите место, где в сорок пятом кончалась Прага. Там советские танки, спешившие нам на помощь, пересекли черту города...

Мы прильнули к запотевшему стеклу, пытаясь рассмотреть эту черту. Но никакой черты не было. Перед нами проносились новые светлые дома — добротные и красивые...

Альберт Пин

(обратно)

Желтая глина

Васек прощался с рекой. Стоял и слушал, как на перекатах сшибаются волны, как тяжело плюхаются в воду комья подмытого берега. Вот и конец каникулам. Две недели, как один день... Завтра снова в интернат.

Жалко расставаться с рекой. Эти две недели Васек заменял заболевшего отца — зажигал на реке бакены. Вставал с петухами, когда начинала алеть полоска зари, а ложился далеко за полночь. В верховье строится ГЭС. И с раннего утра до позднего вечера по речке тащились, с трудом преодолевая бурную стремнину, баржи, груженные стройматериалами. Жалко расставаться с рекой...

Солнце скрылось. Потускнев, вода слилась с очертаниями берегов. Васек спустился к реке и начал оттирать песком смолу с рук. Было тихо.

Вдруг сзади чуть зашуршал песок. Так, по-кошачьи мягко, мог красться только тигр. Васек вздрогнул и обернулся... Перед ним стоял незнакомый мужчина.

— Напугался? — спросил он и засмеялся. — Что ж, давай знакомиться. Я — Ибрагимов, гидролог.

— Я — Васек.

— Не рассчитал я малость, — продолжал Ибрагимов. — Думал, успею к вечеру на строительство, но, видно, придется ночевать под открытым небом.

— Зачем под открытым небом? — удивился Васек. — Переночевать можно у нас. Пойдемте. Мы живем недалеко.

Поправив лямки рюкзака, гидролог зашагал вслед за Васьком.

— Семья-то у вас большая? — начал первым разговор Ибрагимов

— Не маленькая — отец да я, — ответил Васек. — Каникулы кончились, — с сожалением добавил он.

— Да, жаль, — согласно мотнул головой Ибрагимов и тут же, без паузы, спросил: — Отец твой чем занимается?

— Бакенщик он, — ответил Васек, едва поспешая за гидрологом.

Когда подошли к дому, уже стемнело. Почуяв людей, залаяла собака.

— Это Джулька, — сказал Васек, открывая калитку. — Щенок, вырастет — пограничникам отдам.

— Молодец, — похвалил Ибрагимов. — А давно с пограничниками дружишь?

— Нет, я у них не бывал. Все нет времени.

У порога Ибрагимов скинул рюкзак и пучком травы вытер сапоги.

— У нас гость, — сообщил Васек отцу. — Гидролог!

Ибрагимов вошел, поздоровался, устало присел на табуретку.

— Намаялся я, в баньку бы сейчас...

— Это проще простого, — откликнулся отец Васька. И сыну:

— Проводи гостя. Я как раз только парился. Горячая вода в большом баке, холодная в ведре. ...Ибрагимов мылся долго.

— Сходи проведай, не запарился ли? — забеспокоился отец.

Окно было занавешено. Только узкая полоска света пробивалась из щели. «Ишь, какой стеснительный!» — подумал Васек и прильнул к щели. Ибрагимов даже не разделся. Он сидел над картой и о чем-то думал. Васек с детским любопытством стал наблюдать за ним... Ибрагимов порылся в рюкзаке, надел крохотные черные наушники, повернулся к окну. Ваську показалось, что он встретился с ним взглядом. Отпрянув от окна, он постучал в дверь.

— Дядя, ужин остынет.

— Иду, иду, — отозвался Ибрагимов.

«Гидролог — и наушники, зачем они ему?» — недоумевал Васек. В комнату он вошел, опустив голову, размышляя, и вдруг заметил, что от порога к табуретке, на которой сидел Ибрагимов, тянется желтая полоска. Рассмотрел — глина. «Странно, — подумал он, — у нас берег песчаный. Глина на чужом берегу. Но ведь Ибрагимов гидролог...»

Ужинать гость не стал.

— Хочу спать, — сказал он и начал снимать сапоги. На подошве у каблуков Васек тоже увидел полоски глины. «А может, он и не гидролог?» — мелькнула мысль. Но как высказать ее отцу? Если позвать во двор, Ибрагимов может заподозрить недоброе. Надо действовать осторожно... Решение пришло неожидан но. Вынося на кухню посуду, Васек споткнулся.

На звон выбежал отец, но за ним следом появился и Ибрагимов.

— Я нечаянно, — пролепетал Васек.

— Ничего, — успокаивал отец. — Тарелки дело наживное.

Васек готов был расплакаться — затея его срывается.

— Будь мужчиной, — сказал Ибрагимов и вернулся в комнату.

— Это чужой! — торопливо зашептал Васек отцу.

— Знаю, — ответил отец. — Глина только на том берегу. Как уснет, беги к соседу-бакенщику. У него телефон...

Собрав осколки, отец и сын улеглись и сделали вид, что уснули. Вскоре и Ибрагимов захрапел. Он спал, подложив под голову рюкзак.

— Пора! — решил Васек.

...Вернулся он утром. Усталый, еле волоча ноги, подошел к двери. Прислушался. Тихо. Вошел в комнату. Несмотря на ранний час, Ибрагимов уже не спал. Он был одет и завязывал рюкзак. Увидев Васька, спросил:

— Где был?

— Бакены тушил.

Вдруг тонко-тонко задрожали оконные стекла. Донесся нарастающий стрекот мотора. Еще мгновение, и потолок заходил ходуном. Ибрагимов выглянул в окно. Над домом висел вертолет.

— Твоя работа, щенок? — закричал Ибрагимов и бросился на мальчика с ножом. Васек зажмурился и присел. Но в ту же минуту раздался сухой треск. «Гидролог» покачнулся и грузно упал. Позади него стоял отец, держа в руке ножку от сломанной табуретки...

В дом вбежали пограничники. Двое из них встали около лежащего «гидролога», а командир подошел к бакенщику и пожал ему руку. Затем обнял Васька.

Н. Зайцев

(обратно)

Главная астрономическая

(Беседа на Пулковском меридиане)

Город, который живет ночью

Пулково — это целый город. Правда, он невелик, его можно обойти за каких-нибудь полчаса. Но это настоящий город — с новыми четырехэтажными домами, где есть и газ и центральное отопление; со своим почтовым отделением и магазинами, теннисными кортами и детским садом.

Только одно необычно в крошечном городе на холме. Большую часть его занимают площадки с различными сооружениями самой причудливой формы. Одни домики увенчаны куполами, у других стены ребристые, неровные, из какого-то матового металла, что придает им неземной, «марсианский» вид. А соседний домик вскарабкался на высокие бетонные стойки — ни дать ни взять сказочная избушка на курьих ножках, только из вполне современного материала.

И, как в сказке, ночью эти странные дома оживают. По тропинкам к ним спешат люди с фонарями. Медленно открываются металлические щели в крупных куполах... И в небо пристально всматриваются несколько десятков пытливых, внимательных глаз, нацеливаются на звезды оптические пушки — телескопы...

Здесь проходит знаменитый Пулковский меридиан.

Слышал о нем каждый, но многие ли хорошо представляют себе, чем же, собственно, занимаются ученые, живущие и работающие в старейшем научном городке Пулкове? В связи с космическими полетами в газетах и журналах довольно часто вспоминают астрономию, пишут о том, какие возможности откроются перед астрономами, когда их телескопы и обсерватории будут, наконец, вынесены в межпланетное пространство, за пределы мешающей наблюдениям земной атмосферы.

Читаешь такие статьи и невольно думаешь: ну, а что же все-таки астрономы делают сейчас, дожидаясь этого перелета? Сидят сложа руки на чемоданах? Или, может быть, разбирают и упаковывают свои телескопы, готовя их к отправке на Луну, на космические обсерватории-спутники?

Рубежи точности

С научным сотрудником отдела астрометрии Дмитрием Дмитриевичем Положенцевым мы беседовали полушепотом, как заговорщики, чтобы не мешать другим в большой комнате, напоминавшей вовсе не какой-то «звездный храм», а скорее самую обыкновенную бухгалтерию или плановый отдел. Люди за соседними столами изучали длинные колонки цифр. Время от времени деловито позванивали арифмометры — при чем тут небо с его манящими тайнами?

Но небо — вот оно, рядом. И толстая книга, которую кладет на стол мой собеседник, только по виду похожа на гроссбух. Это звездная летопись.

Я не случайно начал обход пулковского научного городка именно с отдела астрометрии. Астрометрия — самый древний, коренной «ствол» раскидистого «дерева» самой старой из всех наук. Сначала астрономам надо было просто взять на учет небесное богатство: сосчитать звезды и планеты, определить пути их движения в небе. Этим и занялась астрометрия. Лишь потом от нее отпочковались и астрофизика, и радиоастрономия, и «служба Солнца». Но астрометрия по-прежнему остается фундаментом астрономии.

Тем интереснее узнать, что же нового происходит именно в этой области науки... Книга, которую показывает мне Положенцев, — новый каталог звезд.

Звездные каталоги составляются давным-давно, еще со времен Гиппарха в древней Греции. Давно знают ученые, как важна «инвентаризация звезд» и для наших практических нужд по определению координат и подсчету времени и для других отраслей астрономии. Что же нового мы можем встретить в каталоге?

— Новую степень точности,— поясняет Положенцев. — Недаром астрометрию иногда называют «наукой о последних знаках». Эта борьба за точность наблюдений шла всегда, и постепенно астрономы отвоевывали один рубеж за другим: местоположение звезд определялось с точностью до одной секунды, до одной сотой секунды, до одной тысячной... «Последний знак» в наших вычислениях все отодвигался. Вы представляете, какого накала достигла борьба за точность в век космических полетов?

Каталог, составлением которого заняты сейчас пулковские астрономы, действительно будет совершенно новым. Для всех прежних каталогов выбирали звезды поярче, а этот станет первой точной описью «слабых звезд».

Почему одна звезда кажется нам ярче, а другая слабее? Прежде всего потому, что они находятся от нас на различном расстоянии. Раньше астрономы составляли каталоги только ярких звезд. Но чем ярче и чем, стало быть, ближек нам звезда, тем быстрее она меняет свое положение на небосводе. А далекие, слабые звезды смещаются для нашего глаза очень медленно. Каталог их будет более «стабильным», его не придется слишком часто обновлять.

Одновременно, как рассказывает мне Дмитрий Дмитриевич, начата и другая важная и большая работа — впервые составляется каталог внегалактических туманностей. Они так удалены от Земли, что практически занимают постоянное место на небосводе. Согласование между собой двух каталогов — звезд и туманностей, — «привязка» их друг к другу даст астрономам полную карту неба.

В сущности, совсем заново, с возросшей степенью точности, начинается теперь изучение движения Солнца и всех планет солнечной системы. Это необходимо для прокладки точных трасс космических перелетов. Так рождаются первые «штурманские карты» для звездных кораблей.

Астрономы в своей войне за точность помогают многим «земным» наукам — геофизике, геодезии, различным отраслям техники.

Теперь устарели, как примитивные «ходики», главные «часы», по которым веками измеряло время человечество. Оказалось, что наша планета вращается так неравномерно, что уже не может больше служить часами высокой точности. Гораздо постояннее процессы, протекающие в микромире, в недрах атомов. Хранителем времени стали атомные стандарты частоты, а также кварцевые часы, запрятанные в глубокие подземелья, чтобы обезопасить их от всяких помех.

Но атомные часы могут только хранить время. Их надо постоянно проверять, определяя время астрономическими способами. Для этого наряду с «неверной» Землей теперь используется и Луна, сложное движение которой хорошо изучено астрономами. Специальные телескопы «Службы Луны» неусыпно следят за ее движением. На основе этих наблюдений путем весьма сложных и кропотливых расчетов определяется астрономическое время.

— А какова точность этих наблюдений?

— К сожалению, пока еще ниже, чем требуется, — отвечает Дмитрий Дмитриевич. — Тут нам мешают, пожалуй, две основные причины: атмосфера и несовершенство нас самих, наблюдателей.

«Несовершенство самих наблюдателей»... Я прошу рассказать об этом подробнее.

Для определения астрономического времени чрезвычайно важно установить тот момент, когда наблюдаемая звезда или планета пройдет через меридиан телескопа. И вот в последние годы стало ясно, что даже для такой, в сущности, нехитрой операции человеческий глаз далеко не совершенен. Зрительные ощущения в мозгу возникают лишь через некоторое время после события, опаздывая на сотые доли секунды. В век космических скоростей такое опоздание становится помехой. Поэтому все чаще астрономы заменяют глаз наблюдателя прибором.

— Использование новых методов, — рассказывает Дмитрий Дмитриевич — прочно закрепило за нашей обсерваторией одно из первых мест в мире по точности наблюдений. Добились бы и еще большей точности, если бы не мешала атмосфера...

Мешает атмосфера. Итак, мы, кажется, все-таки подошли к тому, чтобы беседа покатилась дальше по традиционным рельсам.

— Значит, можно сказать, что на Земле достигнут предел точности? — спрашиваю я. — Обсерватории можно будет превратить в музеи?..

Дмитрий Дмитриевич не склонен разделять мои преждевременные предположения.

— Выход в космос, конечно, величайшее событие для астрономов, — говорит он. — Можно сказать, астрономия впервые становится наукой экспериментальной. Недавно Ученый совет нашей обсерватории обсуждал перспективы дальнейших работ. Первоочередная проблема — возможности, которые получит астрономия после основания первой астрономической обсерватории на Луне. Но земная астрономия вовсе не отомрет, это все чепуха.

Самый мощный телескоп, установленный в Америке на горе Паломар, весит несколько сот тонн. Его собирали и устанавливали двадцать лет. Это на Земле! А вы представляете, как такое сложное и громоздкое сооружение, даже по частям, забросить в космос и там собрать? И потом — атмосфера нам ведь не только мешает. Она и защищает наши телескопы от метеоритов и всяких космических частиц. А как защитить объектив телескопа на Луне, где нет атмосферы? Вы задумывались об этом? Под непрерывным дождем метеоритов он разлетится вдребезги. Так что надо за новые «последние знаки» точности бороться и здесь, на Земле — продолжает Положенцев. — Вот, скажем, автоматика...

— Автоматика в астрономии?

— Да, наши сотрудники Наумов и Поттер уже создали такую «фотографическую зенитную трубу», которая ведет наблюдения автоматически, по заранее заданной программе.

Положенцев ведет меня в другую комнатку, совсем крохотную и тесную. Это скорее даже не комната, а «внутренность» автоматической установки: все переплетено паутиной разноцветных проводов. Остается немного места для табуретки и маленького столика. Ничего монументального, внушительного.

— А где же зенитная труба? — довольно растерянно спрашиваю я.

— В том павильоне, — Дмитрий Дмитриевич показывает в окно на серую будочку. — Наша установка отсюда управляет телескопом. В нее закладывается программа наблюдений на всю ночь. В нужный момент машина открывает штору в потолке павильона, спускает затвор фотоаппарата. Дежурный наблюдатель вмешивается только в случае какой-нибудь неполадки с установкой. Так что даже и наблюдателем его, пожалуй, назвать нельзя — скорее, дежурный оператор.

Сейчас день, и установка безжизненна, тиха. Но на стене деловито и неустанно тикают часы. Придет минута, и они сами включат ток. оживят все это сложное переплетение проводов и холодно поблескивающих медных контактов: в пустом павильоне медленно откроется дверца в звездное небо, и стеклянный глаз телескопа сам найдет среди мерцающих россыпей нужную ему звезду...

Заменит ли наблюдателя машина?

Итак, отдел новой техники.

Открываю дверь — и невольно задерживаюсь на пороге. Совершенно иной мир — нет ни телескопов, ни арифмометров, ни гроссбухов. Всю комнату заполнили приборы, казалось бы, к астрономии не имеющие отношения. Электронные усилители, осциллографы и главным образом телевизоры: большие и маленькие, спаренные на одном щите и одинокие. Куда ни глянешь, на тебя смотрит телевизионный экран.

Николай Федорович Купревич, седеющий, плотный, подвижный, весело поглядывает из-под кустистых бровей и явно наслаждается моим удивлением.

— Из этой комнаты мы ведем наблюдения.

— Без телескопа?

— Телескоп в павильоне. Номы в него не смотрим. Изображение подается на экраны телевизоров.

Как человек, привыкший частенько проклинать нечеткие, расплывчатые изображения на экране домашнего телевизора, я, естественно, не могу удержаться от вопроса:

— Зачем все-таки телевизоры?

— Телевизор усиливает световой поток, воспринятый телескопом, а человеческий глаз этого не может сделать. Вот эту фотографию звезды мы сделали с экрана телевизора. Чтобы звезда выглядела так же в окуляре телескопа, пришлось бы строить зрительную трубу длиной больше километра.

Подтверждая свой рассказ фотографиями, Николай Федорович объясняет, какие возможности открыло телевидение перед астрономами. С помощью телевизионного телескопа удалось усилить яркость изображения Луны в триста раз! При этом лунный диск достигает на экране телевизора диаметра в целый метр. Его можно фотографировать при малой выдержке. А это позволяет выбрать самый удобный момент съемки.

Что ж, значит, приборы постепенно оттесняют астрономов от телескопов? Телескоп в нужный момент сам щелкает затвором. Телевизор усиливает яркость изображения, и на фотопленке запечатлено то, чего не увидит несовершенный глаз...

Я делюсь этой мыслью с Купревичем, но он не спешит поддержать ее. Он показывает мне еще две фотографии.

— Все это не так просто, — задумчиво говорит он. — Посмотрите на эти два изображения одного лунного кратера. Вот это — моментальный, автоматический снимок с помощью современного сто дюймового телескопа. А это мы пересняли зарисовку Луны, сделанную от руки астрономом, который наблюдал ее через небольшой телескоп.

Честное слово, сколько ни рассматриваю изображения, не могу сказать, какое из них лучше, точнее. Пожалуй, даже все-таки второе!

— Вот вам и несовершенный глаз, — говорит Николай Федорович. — Разгадка в том, что человеческий глаз долго наблюдал Луну, выбирал самые удачные моменты, когда в атмосфере было меньше помех, и подметил такие детали, которые мощный современный телескоп может и не заметить если его включать просто автоматически, в любой момент.

Теперь передо мной на столе появляется целая серия фотографий — на сей раз портреты звезд. Как причудливо они выглядят! Одна — какой-то неправильный овал, другая похожа на запятую, третья напоминает кляксу.

— Трудно поверить, что все это одна и та же звезда, только снятая при различных состояниях атмосферы, — говорит Купревич.— Вот вам и объективная фотография...

«Глаз — вынесенный вперед орган мозга», — вспоминается мне чье-то отличное изречение. Да, фотопленка чувствительнее человеческого глаза. Она может запечатлеть инфракрасные лучи, которые глаз не воспринимает. Да, телевизор может в сотни раз усилить яркость изображения. Но есть у нашего глаза преимущества, какими не обладает ни один прибор. Глаз может выбирать, отделять нужное от случайного, запоминать, накапливать изображения, все время критически корректировать их — и все это потому, что он соединен с человеческим мозгом, он «умнее» машины.

— Что же, выходит, все-таки нельзя «заменить» человеческий глаз? — спрашиваю я у своего собеседника.

— Можно. Только нужно и прибор сделать «умным».

Новый, более совершенный телевизионный телескоп, над которым работает Н.Ф. Купревич со своими помощниками, будет действовать примерно так... Всю ночь за определенной звездой или планетой неотрывно следит объектив телескопа, автоматически повторяя ее путь по небосводу. Принятое им изображение усиливают две телевизионные установки. Они действуют синхронно, только у каждой различные светофильтры: одна принимает изображение в синих лучах, другая — в красных.

В атмосфере все время струятся воздушные потоки, застилая равнодушный стеклянный глаз телескопа. Они пропускают лучше то синие, то красные лучи, поэтому изображения на экранах двух телевизоров не совпадают — то одно отчетливее, ярче, то другое.

Аппарат терпеливо ждет. Он железный, у него не мерзнут пальцы, не слезятся от усталости глаза, его не отвлекают от наблюдений мысли о семейных неурядицах или вчерашнем футбольном состязании. Он может ждать сколько угодно.

И вот наступает — может быть, всего на несколько долей секунды — такой момент, когда изображения на экранах обоих телевизоров вдруг совпадают, становятся одинаково четкими, яркими. Это значит, что в небе над Пулковом на какой-то миг наступило равновесие, атмосфера на мгновение успокоилась, она хорошо пропускает все лучи. И в тот же миг автоматически включаются третий телевизор и фотоаппарат, который и снимает пойманную звезду в самый идеальный момент для наблюдений!

— Мы надеемся, что такая установка позволит в принципе избавиться от атмосферных помех, — заканчивает свой рассказ Николай Федорович.

Он говорит это спокойно, буднично, деловито, словно речь идет вовсе не о вековой мечте всех астрономов, для которых земная атмосфера казалась чуть ли не каким-то чудовищным бельмом, застилавшим зрение... И вовсе не обязательно для этого, оказывается, ждать, когда ракеты повезут телескопы на другие планеты!

Теперь я с новым, особым уважением смотрю на экраны телевизоров, обступившие нас со всех сторон.

На протяжении всей беседы меня мучает любопытство: кто же мой собеседник по специальности? Пришел он в астрономию из радиоэлектроники или, наоборот, заинтересовался радиотехникой только потому, что почувствовал, как это необходимо сейчас самой древней из наук? Угадать это мне не удалось: когда мы говорили о звездах, Луне, я не сомневался, что беседую с крупным специалистом-астрономом. Но вот речь заходит о технических тонкостях телевизионного телескопа — ну, конечно же со мной разговаривает инженер...

Оказалось, что истина, как это частенько бывает, пряталась где-то посередине. Да, Н.Ф. Купревич — инженер-электрик по радиосвязи и одновременно астроном. Но сразу же после института начал работать здесь, в Пулкове, сначала в службе времени, а затем занялся астрофизикой. Так что сплав двух наук в нем давний, прочный, давно уже ставший для него совершенно естественным и органическим. И разве это тоже не является одной из важнейших и любопытнейших особенностей современной астрономии, да пожалуй, и вообще всей науки космической эры?

Когда мы прощаемся, я спрашиваю у Николая Федоровича.

— Значит, машина может подменить наблюдателя у телескопа? А что же человек будет делать?

Купревич усмехается.

— Машина нам не враг, а помощник. Она возьмет на себя черновой труд — тем больше у астронома будет времени и возможностей, чтобы разгадывать тайны природы.

Г. Голубев, наш спец. корр.

(обратно)

Трое

Экипаж бомбардировщика «Пе-2» состоит из трех человек.

Они летали группой в операцию по кораблям. Экипаж Морозова потерял стрелка Костю Липочкина. Пуля прошила его тело.

На обратном пути Морозов передал, что его стрелок тяжело ранен. У посадочной полосы их поджидали врач, санитары и машина санчасти.

Был тихий весенний вечер. На взлетном поле зеленела трава, воздух пахнул соками просыпающегося леса. Была суббота, и немногие оставшиеся в курортном городке жители собирались дома после дневных забот. В костеле на главной улице играл орган, шла служба.

Аэродром, и городок, и пустынный морской берег были, словно стеклянным колпаком, прикрыты тишиной. Особенно удивительной была весенняя тишина для тех, кто только что вернулся из боя.

На аэродром опускались машина за машиной. Воздух наполнился гулом, но гул быстро таял в тишине, как снег, падающий в воду.

Санитары не без труда извлекли из кабины долговязое тело Кости Липочкина и положили на носилки. Он уже не дышал.

Морозов и Борисов стояли у носилок. У Кости был красивый задумчивый лоб, и сейчас лицо его казалось торжественно сосредоточенным.

Маша Горемыкина расстегнула на нем меховой реглан и китель, открыла белую спокойную грудь, приложила стетоскоп. И отошла. Она не любила говорить в таких случаях. Санитары положили Костю Липочкина в машину, увезли, и для многих он как бы перестал существовать. Но для Морозова и Борисова он продолжал жить.

В летной столовой, расположившейся в одном из залов дворца, разносили ужин.

К столу Борисова и Морозова подошел Калугин, присел. Они распили послеполетную порцию Кости Липочкина.

— Мир потерял замечательного математика, — сказал капитан Морозов, — я в этом убежден.

— А ты помнишь, Саша, как он взял на себя вину Метелкина, когда тот едва не угодил на губу?

Калугин, нахмурившись, слушал.

— Не знал я, что он математик, — немного удивленно сказал Калугин.

— Липочкин решил своим методом — вам, ребята, не надо говорить, что я в этом деле ни хрена не понимаю, — теорему Ферма. Так вот эту теорему лет триста решали все ученые математики Европы и ни черта не решили. А Костя Липочкин решил!

— У него была светлая голова и светлая душа, — сказал Борисов, — такого стрелка нет во всей Балтийской авиации.

— Не горюй, ребята, — сказал Калугин, — еще война не кончилась, некогда горевать. А вот кончится — тогда каждого вспомним...

Он стремительно встал и, отбросив огромную тень на стены и потолок, где недвижимо плясали древние гречанки в туниках и фавны играли на свирелях, исчез в коридоре.

Ужинали при свечах. В гарнизоне чинили движок. За столами шел громкий разговор. Люба едва успевала приносить граненые послеполетные стаканчики и шоколад в фарфоровых чашках из дворцовых сервизов.

Когда Морозов и Борисов остались одни, Люба принесла шоколад, поставила голубые чашки с золотыми венками на залитую скатерть и присела на кончик стула. На ней был крахмальный маленький фартук и наколка в пышных волосах. Она смотрела на Морозова нежными глазами. Ей было понятно горе летчиков. Этот Костик Липочкин был славный парень, слишком уж робкий или равнодушный к девушкам, но очень вежливый. Другие, если опоздаешь принести что-либо за обедом или ужином, так облают, даже противно, а он никогда ничего-ничего не говорил, никогда! И ему приносили в последнюю очередь, в зал, где ели сержанты, стрелки-радисты.

— Ты где вечером, капитан? — Люба собиралась в клуб, ей хотелось потанцевать с Морозовым.

Шла война, не возвращались летчики, в лесу рядом с аэродромом все больше становилось красных столбиков, украшенных ветками ели. Эти кладбища вырастали всюду, где проходили или стояли полки. А где-нибудь рядом со столовой в сарае или в доме, все равно, вечером танцевали под баян или старинный рояль. На огонек к летчикам приходили девушки. Летчики ведь живут в тишине и покое, и там, где они живут, траншеи и укрытия от воздушных налетов могут служить пристанищем для двоих.

Борисов и Морозов вышли из столовой. Небо догорало, как костер. Пепел затягивал огненные полосы, море лежало огромное, тяжелое и тихое, вдали желто-золотистое, как медь. Они спускались к нему улицей с заколоченными домиками-дачами. Домики были пестрые, воздушные, словно их строили для бабочек. Просыпались деревья. Они еще стояли без листвы, но уже оживали. По древесным сосудам струилась весенняя молодость.

Борисов и Морозов шли к морю. В памяти звучал бой, они еще были в нем, и каждый знал мысли другого. С ними рядом шагал Костя Липочкин.

Человек привыкает к соседу по квартире, еще больше — по комнате, но товарищ в полете становится частью тех, кто с ним летает. Костя Липочкин был глазами экипажа, его зоркими, защищающими глазами.

Вчера они шли по этой дороге к морю втроем. Сегодня их осталось двое.

— Хочешь курить? — спросил Борисов, нарушая молчание.

У них были одинаковые папиросы, те, что каждые две недели выдавали в полку.

Теперь они стояли у широкого песчаного берега.

Борисов думал о том, что давно не получал писем от Веры. Она была с пехотой, она всегда была в огне; в любой день и, может быть, в любой час она могла уйти, как ушел сегодня Костя Липочкин.

Он щелкнул металлическим портсигаром со звездой на крышке, протянул его Морозову и сам взял папиросу.

Морозов высек огонек колесиком зажигалки, и свет, ослепительный в надвигающейся темноте, осветил их лица.

— Кто идет?

Из сумрака под соснами выступил часовой, весь черный, светилась только сталь автомата.

— Свои, не узнаешь? — сердито сказал Борисов. Морозов и Борисов закурили. В этом человеческом

обряде, в этой земной привычке, в папиросе с двумя граммами табака откуда-то с Южного берега Крыма или Кавказа было притяжение земли. В папиросе заключался покой, которого не доставало в крови и в сердце.

Два облачка дыма скользнули в вышину.

— Мир потерял замечательного математика, — с ожесточением слово в слово повторил Морозов.

— Слушай, Булка, — сердито сказал Борисов, — довольно! Отправляйся лучше в парикмахерскую.

Они покурили и повернули назад.

Возле главной улицы за высоким красным костелом с простреленной колокольней, в двухэтажном флигельке пряталась парикмахерская. По вечерам на широкое зеркальное окно опускали черную штору и, если не работал движок, зажигали свечи.

Перед двумя зеркалами работали две девушки, черная и рыжая, с прической «конский хвост». В очереди сидели офицеры, их было трое, когда вошел Морозов.

— А, Морозов! — сказал начальник почты, седой полный майор. — Твоему стрелку Липочкину пришло письмо, вот бы обрадовался.

Морозов не ответил, офицер штаба полка подвинулся на диванчике, чтобы освободить место, и сказал:

— Командир ищет тебе стрелка.

— Другого такого не найти, — мрачно сказал Морозов.

Пламя свечей отражалось в зеркалах.

Девушки разговаривали на своем трудном, непонятном Морозову языке. В углу на керосинке кипел и посвистывал чайник. Матово блестели подносы и стаканчики из нержавеющего металла. Особенный запах незнакомых духов распространялся от пульверизаторов, от халатов и нежно мерцавшей кожи девушек.

— Вот и вы! — медленно выговаривая непривычные русские слова, сказала рыжая и метнула в Морозова долгий взгляд.

«Не смотри на меня, ведьма!» — подумал Морозов, но нарочно замешкался с газетой, чтобы попасть к ведьме в кресло.

Теплые руки, запахи цветущего сада, жар мыльной пены, отражение язычков пламени. Все это было как волшебство после полета над зимним морем и после-смерти, сторожившей за спиной.

— Вы последний, — шепнула рыжая, — проводите. Морозов постоял в тени дома, покурил. Показалась луна, и стало светлее. Рыжая выскользнула из парикмахерской, кутаясь в шубку и черную шаль, прижалась к боку Морозова, и они скрылись под густыми ветвями едва распускающихся каштанов.

Морозов молча вел свою спутницу. Ее острые каблуки стучали по камням. В его сегодня ожесточившемся сердце жил образ девочки, от которой он был за тысячи километров. Он учился в летной школе, и она пришла в Дом офицеров потанцевать. Уже была война, и было очень скверно на душе и тяжело, но все в зале танцевали, и никто ее не заметил в тот первый раз, только он. И как она была ему благодарна, и как легко она танцевала! И они очень смущались: он вел ее на расстоянии вытянутой руки. Она еще ходила в школу, в десятый класс. А теперь? Теперь она не знает его полевой почты и он не знает, где она, и только вот так, в мыслях, она приходит, когда он с другими.

У дома в тени каштанов рыжая остановилась. В окне между рамой и черной шторой дрожала ниточка света.

— Свет! Мать дома, ко мне сегодня нельзя. Она обняла его.

— Ты завтра приходи. Завтра воскресенье, мать уйдет к сестре. Завтра, милый.

Это было как заклинанье — заклинанье военных лет. «Приходи, милый, останься... Останься навсегда! Я всегда буду только с тобой!» Но дороги бежали мимо, как реки. И любимых дорога уносила, как река.

— Хорошо, завтра, — шепотом сказал Морозов, положил ладонь под шаль на рыжие волосы и притянул ее голову к своему лицу. Она смотрела ему в глаза огромными подрисованными глазами. От нее шел жар с запахом пудры, и от этого тепла было нестерпимо тревожно, бездомно, но от него трудно было уйти.

— Я приду завтра, — повторил Морозов.

* * *

В одном крыле перестроенного в монастырь, а потом в гостиницу дворца жили летчики, в другом помещался штаб.

Борисов зажег свечку. На залитой чернилами газете лежал треугольничек — Косте Липочкину.

У стены стояла постель Кости с синим грубошерстным одеялом, плоская жесткая подушка, под кроватью на боку рыжий чемодан, противогаз и мешок от парашюта, набитый бельем для стирки.

У ножки кровати плошка с водой для Мухи. Ее подобрал Липочкин в литовской усадьбе. Маленькая собачонка неведомой породы быстро научилась понимать русскую речь. Липочкин повсюду таскал ее с собой, брал в полеты. По его словам, она приносила счастье. С особенным удовольствием собака сидела за пазухой у своего хозяина.

Мухи не было. «Наверное, она там, с ним», — подумал Борисов и огляделся. Комната без Кости не переменилась: и темно-вишневая шелковая портьера на окне, и постель красного дерева, на которой спал он, Борисов, и диван в пестрых цветах, на котором спал Морозов, и камин из красного кирпича, где лежали еловые поленья, — все было как прежде.

Вошел дневальный, рядовой хозяйственной роты, и, как всегда, спросил:

— Погреемся, товарищ капитан?

Он присел на корточки у камина, плеснул из кружки на поленья керосин, и дрова занялись дружно, желтым ярким пламенем.

Борисов развернул треугольничек. Письмо было от девушки. Он знал о ней, хотя Костя почти ничего не рассказывал, смущался, как мальчишка. И вот Борисов держал в руках одно из тех неприметных писем, которые миллионами приходили на полевые почты и тысячи из них оставались без ответов из-за гибели адресата. Но хотя это было письмо о повседневных заботах, в нем дышала и жгла бумагу невысказанная пугливая любовь. Борисов угадывал ее в тревожном движении слов о какой-то приблудной кошечке, которую ужасно приятно поить молоком, в школьном описании одинокого весеннего вечера, морозного и звездного.

«Какое нежное робкое сердце! — подумал Борисов. — Костя почему-то никогда о ней не говорил. Ничего, она утешится. Молодость не бывает безутешной». Теперь, под конец войны, добравшись до Литвы, Польши и Германии, он это знал. Это была незримая для глаз зрелость человека, живущего рядом со смертью.

Дневальный все продолжал хлопотать у камина, поглядывая то на разгоревшиеся и стрелявшие поленья, то на капитана. Выражение лица у него было серьезное, вдумчивое, и Борисов заметил в нем сочувствие и доброту, которые не всегда прочитаешь на огрубевшем от военных лет лице.

— Разрешите собрать имущество стрелка-радиста товарища Липочкина и передать в КЭЧ на сохранение? — спросил он громко, официальностью словно подчеркивая печальное значение происшедшего.

— Пусть все остается как было, товарищ Сергеев, — уклончиво сказал Борисов.

Дневальный снова бросил внимательный взгляд на Борисова.

— А знаете, товарищ капитан, как я Липочкину обязан? — вдруг спросил Сергеев. — Ну вот, дело было так: получил я письмо от жены, а у меня двое ребят — Василий и девочка Нинель, в память о Ленине... С молоком худо и дорого, а ежели молоко есть — значит и дети сыты и мать довольна. Ну вот, подвернулась ей коза за две тысячи. Мать сразу написала, а у меня, сами понимаете, откуда же такие деньги? Вот я, как сейчас, печку топлю и обо всем товарищу Липочкину рассказываю и ничего такого не думаю, поскольку стрелок-радист лицо не очень богатое, у каждого своя нужда. А товарищ Липочкин вдруг говорит: «Да возьми ты у меня, Сергеев, тысячу рублей, лотом отдашь». Взял я тысячу рублей, а кому теперь отдавать?

— У него мать жива, — сказал Борисов, — ей и верни.

Борисов порылся в записной книжке, переписал на листок адрес стрелка и протянул дневальному.

— Как смогу, так сразу верну... Вы, товарищ капитан, угли сами помешайте.

«Он никогда не говорил об этой тысяче», — подумал Борисов, стащил сапоги, потушил свечу и приоткрыл окно. В узкий просвет скользнул голубой луч луны, холод и шум моря. Море шумело ровно и глухо JH смывало усталость и мучительное напряжение, но от горечи утраты оно не в силах было освободить. М Борисову казалось, что Липочкин здесь, лежит на своей койке. Может быть, он читает историю математики, которую вечно таскал с собой, читает при тусклом свете камина, свесив голову к огню.

«И где это носит Морозова? Пойти к Калугину посидеть, что ли?»

И хотя было трудно натягивать сапоги, он оделся, накинул шинель. И в это время постучали; посыльный вызывал к командиру полка.

* * *

— У вас недобор в экипаже, — сказал командир. — Подождем Морозова? Или давайте поговорим. Хочу предложить стрелка. Летал в гвардейском соединении, ранили. Около года лечили и сейчас прислали к нам. Я с ним разговаривал: человек живой, хороший художник, в академии учился. Стреляет на «отлично», радист, так сказать, первого класса. Вы против художников не возражаете?

— Не возражаю, — сказал Борисов.

— Я послал его к вам в эскадрилью.

Разговор был окончен, но подполковник не отпускал. Перед ним на зелено-голубой карте рядом с подсвечником лежало письмо.

Два человека стояли у огонька свечи.

— Вчера получил. Приказывают откомандировать товарища Липочкина в распоряжение Академии наук. Ему собирались поручить какие-то фантастические расчеты. Полет в космическое пространство. Понятно?

— В штурманских классах не изучали космического... — пожав плечами, сказал Борисов. — Но Липочкин действительно решил труднейшую задачу высшей математики здесь, в нашем полку, вы же знаете. И послал свои расчеты в Академию.

Подполковник помолчал и резко кивнул:

— Я знал об этом и сказал замполиту. Где-то мы похвастали, что у нас в полку такой стрелок. И забыли. Думаешь только о войне, будто она тебе дочь или мать, простите глупое сравнение... Только о ней... Я мог вчера не выпустить его в полет, и он уехал бы заниматься космическим пространством. Для того ведь и воюем, чтобы такие занимались своим сумасшедшим делом...

«А что можно было сделать? — подумал Борисов. — Послать с нами художника? А тот, черт его знает, Рембрандт или Репин!»

Командир полка бросил письмо в открытый ящик стола. Поглядел на Борисова из-под поседевших за последний год мохнатых бровей, вытянул длинные пальцы на ручках кресла.

— Послушайте, — сказал он.

В полумраке за тяжелой портьерой дышал прибой.

— Море теперь шумит по-весеннему, и веет от него миром, что ли, тишиной и концом войны. Понимаете, Борисов, мы ведь теперь знаем, что это скоро, что нам уже недолго возить смерть под крыльями и скоро нам среди побед и всяких там радостей предстоит сосчитать, скольких же мы потеряли. Вот об этом я сегодня думал... Идите, принимайте стрелка... Приказ у начальника штаба.

Борисов поднялся, и в это время вспыхнули лампы. Темнота, заклубившись на мгновение и растаяв, открыла мавританские своды зала с бронзой и позолотой и хрусталь люстры, оленьи рога по стенам, фанерную перегородку, за которой сразу застучала машинка (там штаб и оперативный отдел). Борисов заглянул туда.

На вертящемся стуле сидела красноармеец Оля и что-то печатала. Ее милое некрасивое лицо было заплакано и нежно светилось, словно просыхая под светом лампы.

— Пишу в вашу эскадрилью о новом стрелке, Ивашенко, Алексее Григорьевиче, — сказала она.

— А слезы зачем?

— Просто так, товарищ гвардии капитан... У меня просьба: есть у вас ненужная карточка Кости Липочкина? Я попрошу, ребята переснимут...

Оля глядела в пол:

— Вы не подумайте ничего такого, просто он убедил меня в свободное время готовиться в университет на химическое отделение. Иногда помогал. Он обо всем умел говорить так, будто всю жизнь только об этом и думал. С девушками вот он был деревянный, — из глаз Оли посыпались капли и стали расплываться на розовой промокашке.

— Ладно, подарю тебе карточку, — сказал Борисов. — Приходи за ней завтра, и довольно об этом. Понятно?

— Понятно, товарищ капитан.

Борисов шагнул в темноту на улицу и окунулся в весенний ночной холод.

На опушке стояли самолеты. Он пошел по ломкой от мороза траве. Он шел и еще не думал о завтрашнем утре, но по яркости звезд, глубине синевы и сухости воздуха в этот ночной час угадывал боевую прозрачность утреннего неба.

Толкнул ногой дверь на командный пункт и вошел в землянку. Там было жарко от раскаленной докрасна чугунной печурки. За неструганым столом сидел юноша в голубом свитере. Курчавые пряди лезли ему на потный лоб, на большие, смотревшие с любопытством голубые глаза.

Перед ним дымилась солдатская кружка с чаем, лежали буханка хлеба, сахар, круг копченой колбасы. С другой стороны стола сидел Морозов, сняв китель. Из открытого ворота выглядывала крепкая шея, темная там, где кончался воротник, и зимняя, нежно-белая к ключицам.

— Да сними ты свой свитер, Алексей Григорьевич, — сказал, поворачиваясь к штурману, Морозов. — Знакомься, наш новый стрелок, — продолжал он мрачно, — а это гвардии капитан Борисов. Снимайте свитер: наш старшина до войны служил кочегаром и другой температуры не признает.

— Да какая там особенная температура, товарищи командиры, — сказал широкоплечий усатый старшина, гревший на печурке чайник. — Просто тепло, как в летний день.

Борисов скинул летную куртку, снял китель и завернул рукава рубашки.

Новый стрелок стянул через голову свитер и остался в бязевой кремовой рубахе с завязками вместо пуговиц. И снова принялся за чай. Отпивая из кружки, он посматривал на офицеров.

— Пока тебя не было, я погонял его по специальности; ничего, разбирается в радио. А стреляет отлично, понимаешь, будто у него глаза нечеловеческие.

— Как у птицы, наверно, — сказал старшина.

— Мы тут постреляли из личного оружия, так он сбивает зажженную папиросу за тридцать шагов.

— Подходяще, — сказал Борисов.

Морозов поставил локти на стол и сжал голову ладонями.

— Вот одного я в тебе, парень, не пойму: как ты дошел до жизни такой, чего тебе в этой живописи?

— Об этом меня многие спрашивают, — признался стрелок, — и, честно говоря, не знаю, что на такой вопрос ответить. Большинство думает словами, а художник чаще линиями и цветом, сочетанием линий и цветов. Непонятно? Ну вот, у меня всегда так получается — не умею объяснить.

— И правда, непонятно, — огорченно сказал Морозов. — Да ладно. А знаешь, на чье ты место пришел?

— Уже рассказывали, — закивал стрелок, отпиливая финским ножом ломтик крепкой, как доска, колбасы. — Говорят, замечательный был человек. Меня тоже осколок достал, только вроде бы посчастливилось.

Стрелок жевал колбасу, смотрел ясными глазами на Морозова и улыбался.

Морозов, только что хваливший стрелка штурману, разглядывал парня, стараясь понять, что он, в сущности, за человек, и все больше раздражала его внешняя мягкость и физическая слабость Ивашенко. И этот цыпленок будет летать вместо Кости Липочкина... Но ведь он отлично стреляет и хороший радист. И то, что учился на художника, — его личное дело.

Борисов тоже придирчиво наблюдал за стрелком.

«Слетаем раз, и пройдет!» — подумал Борисов.

— Послушай, Алексей Григорьевич, пошли к нам, — сказал он, складывая карту. — У нас такой порядок, чтоб экипаж вместе. И жить и воевать.

Когда они вернулись к себе, там горел свет и дневальный поил Муху сгущенным молоком. Увидав Борисов а, собачонка бросилась к нему и тихонько заскулила.

— Ну-ну, не плачь, Мушка, слезами горю не поможешь... Постели новому стрелку, — сказал Борисов дневальному. — А вода в умывальнике есть?

— Только что наливал, холодная, аж кости ломит.

— Такую и надо.

Борисов снял китель, стянул майку и стал умываться.

— А теперь спать, ребята!

Муха устроилась на своем месте и, когда все затихли, еще долго повизгивала во сне.

* * *

Встает солнце. Над морем лежит перламутровая пелена и постепенно редеет. Еще летчики, штурманы и стрелки спят, а в столовой уже накрывают на стол. Утро стремительно, если погода благоприятна полетам.

Последние дни Борисов, вскочив с постели, звал дневального и спрашивал:

— Ну как, старина, не кончилась за ночь вся эта петрушка? Не подняли еще руки?

— Никак нет, — отвечал дневальный, — петрушка еще не кончилась.

— Выходит, еще слетаем, товарищ дневальный? Подбросим огоньку! А то они что-то не торопятся.

Лицо дневального расплывается. Встретив приятеля из хозчасти, он говорит: «Здорово веселые у меня командиры! Железный народ».

Но в это утро, открыв глаза, Борисов прежде всего увидел курчавую голову нового стрелка-радиста, его исхудавшее бледное лицо и белую, закинутую под голову руку. Он как-то особенно легко и спокойно дышал.

— Дневальный! — крикнул Борисов.

Ивашенко и Морозов открыли глаза. Вошел дневальный с ведром воды и стал наливать в умывальник. Он ждал обычного вопроса, но Борисов молчал, и тогда дневальный сказал:

— А петрушка, товарищ капитан, продолжается, — и улыбнулся.

— Ну ее к черту! — ответил Борисов. — Ты бы о мыле позаботился, все раскисло.

Есть позаботиться, — уныло сказал дневальный, — сейчас принесу с дамочкой на бумажке.

Ивашенко поднял огромные голубые глаза и улыбнулся в пространство.

Дневальный раздернул шторы. В окне над морем золотился утренний туман.

— Скорее, скорее, ребята! — торопил Морозов.

Они чистили сапоги, потом плескались над умывальником. И, когда они вышли, трудно было заметить, что они не такие веселые, как всегда, только, может быть, чуть сильнее у Борисова и Морозова обозначились морщины. Муха не отбегала далеко и не лаяла, как обычно. Один Ивашенко — он был в этих краях впервые — наслаждался морем, и небом, и соснами.

* * *

В столовой было жарко от солнца. Гудели голоса. Мгновенно Люба притащила котлеты и какао. Они глотали все второпях, не разбирая как следует вкуса.

У калитки сада уже ждала полуторка, в нее набилось много народу. Все стояли в кузове и, чтобы не вывалиться, держались друг за друга. Ивашенко поднял Муху, ожидавшую очереди. Полуторка выскочила на дорогу, и, когда проезжала мимо костела, все услышали орган и детские чистые голоса.

На аэродроме гудели моторы, а над морем все еще не рассеялся туман.

Морозов позвонил в штаб, но «добро» на вылет не давали.

Борисов рассматривал карту. Лететь предстояло навстречу весне. Стоило углубиться в карту, и он мысленно видел весь маршрут. Напряжение поднималось, как ртуть в градуснике на солнечной стороне.

Ивашенко, осмотрев и проверив с оружейником пулемет, сидел на земле, подставив лицо ветру, и, положив голову на бомбу, разогретую утренним теплом, грыз коротенькую травинку. Рядом лежал его шлемофон, а у ног свернулась Муха и наблюдала за новым членом экипажа.

Прошла радистка с командного, Таня. Ивашенко ее сразу узнал и окликнул.

— Чего тебе, стрелок?

— С тобой связь держать в полете?

— Со мной.

-— С тобой и на земле готов держать связь.

— Очень ты мне нужен, — презрительно сказала Таня и пошла дальше своей легкой походкой.

«Не теряется стрелок», — подумал Морозов и вспомнил робость Кости Липочкина.

И вот, наконец, взлетела ракета.

«За Костю», — сказал про себя Морозов, садясь в самолет.

Весь экипаж был на своих местах, только на месте Липочкина сидел этот художник и теперь у его ног лежала Муха.

* * *

Они летели всей эскадрильей. Морозов вел первое звено. Над ними купались истребители прикрытия. Все земные воспоминания на время будто растворились в гуле моторов.

Они шли на северо-запад и на высоте трех тысяч метров стали почти невидимы. Оттуда, из этой солнечной голубизны, откуда море тоже кажется небом, они устремятся к порту, причалам и кораблям.

Когда они повернули на юг, открылась земля — волнистая, коричнево-серая линия берега с нежным зеленоватым блеском, но им некогда и невозможно было видеть ее краски, ее весенний свет, прелесть мира, красоту его теней — все это сейчас было не для них.

Внизу у берега, серебристо-серые с высоты, стояли корабли, прижавшись к причалу, как листья к ветке. Звено Морозова атаковало первым, и когда самолеты вошли в пике, земля, камень, пыль, огонь, гладь чистой воды, блики солнца на ней, транспорты под парами — все это рванулось с оглушающей стремительностью навстречу. Высота сокращалась, она сжималась, казалось, что густеющий, все более упругий воздух вот сейчас раздавит, что его нельзя вдохнуть, что он превращается в камень и останавливает сердце.

Может быть, сильнее всех это чувство испытывал Ивашенко. Его сплющивала скорость падения. Кровь стремилась разорвать тело. Но он знал, что сейчас оторвутся бомбы и он сможет дышать и видеть мир.

Когда самолет выскользнул из пике, Ивашенко увидел под собой ниточки дорог, причалы, волнорез с маяком. Все это было освещено солнцем, а сейчас пряталось в туман дымовой завесы и уходило на север. А под крылья все быстрее стремилась незнакомая земля.

— Не попали, — тяжело дыша, сказал Морозов.

— Не хотел бы я быть у причалов, — успокаивая, сказал Борисов, — там если не наши бомбы, то эскадрильи.

— Попробуем еще раз.

— В порту пожар, товарищ командир, — доложил Ивашенко.

— Следите за воздухом, — приказал Морозов. Ивашенко не требовался совет. Воздух на всем пространстве, открытом стрелку, был чист и свободен, а в вышине мелькали тени «ястребков» прикрытия.

Первая атака — пятьдесят долгих секунд, следующая короче. Часы показывали тринадцать часов три минуты.

Вторая бомба обрушилась на пирс. — Вот теперь точно, старина, — сказал Морозов.

Когда они выходили из второго пике и пронеслись на высоте пятисот метров над городом, над черепицей крыш, над белой колокольней, над поймой реки, Ивашенко увидел «фокке-вульф» и, навалившись на турель, послал первую очередь. Но истребитель выскользнул из поля зрения, сорвав очередью покрытия правого крыла.

Морозов отвернул самолет. Ивашенко снова увидел истребитель и снова послал в него очередь, вторую и третью. Очередь истребителя пробила кабину и колпак, но никого не задела.

— Вот я тебе, сволочь! — взвизгнул Ивашенко и сжал рукоятки пулемета. Ствол задрожал от стремительной очереди, и в это время Ивашенко увидел «ястребок» прикрытия. Он падал с высоты на самолет врага. Казалось, вот-вот они столкнутся.

— Уходи, Коля, — услышал Морозов голос нашего истребителя.

— Ложись на курс! — крикнул Борисов.

— Заклинило рули поворота, — ответил ему Морозов.

Теперь для них был возможен только один курс.

Морозов передал, что идет на ближайший по курсу аэродром. Рядом двигались войска Второго Белорусского. Попытаться сесть на один из армейских аэродромов, сесть без круга, и будь что будет. Вот единственное, что осталось.

— Товарищ командир, — услышал Морозов голос ведомого Катунина. Это был молоденький летчик из пополнения. За плечами всего три месяца войны. — Прикрыть, товарищ командир? — спросил Катунин.

— Прикрывают истребители, — передал Морозов. — Прощай, Катунин, ложись в обратный.

Ивашенко продолжал яростно вести огонь.

— Горит! — крикнул Ивашенко. — Горит, сволочь! «Ястребок» летел над противником. Тот шел вслед бомбардировщику, дымя и сгорая и все же стремясь сбить наш самолет. Он угадал его беспомощность. А в это время там, внизу, их уже брала в прицел какая-то батарейка немецких зениток. Снаряд разорвался под правым мотором, и Муха, которая лежала спокойно, вдруг затявкала. Это было видно по ее жалобной морде.

Борисов услышал жесткий, чуть охрипший голос Морозова:

— Попадание в правый мотор.

Борисов понимал смысл этих слов. Он уже лежал однажды с Калугиным на льду Финского залива после такого попадания. Можно было, конечно, тянуть домой и на одном моторе, если бы работали рули. И если бы они не ушли так далеко на запад.

Борисов взглянул на карту. Они летели за извилистой красной чертой фронта, в глухом, почти безлюдном краю среди озер и болот. Сама земля здесь была непроходимой крепостью: чащи, сплавные речки, редкие хутора. Иногда над низиной в солнечном свете и сиянии озер вставали башни старинных крепостей. Сейчас, когда глядишь сверху, они стояли совсем небольшие, одинокие, словно забыли их люди; наверно, увитые диким плющом.

А истребитель противника все шел за ними. Он больше не стрелял, у него, видимо,кончился боезапас, он горел, но шел вслед.

«Мальчишка, — подумал Борисов, когда увидел его в зеркальце, — сошел с ума, ни скорости, ни силы духа, чтобы таранить». А в вышине над ними парил наш истребитель. Он не стрелял, он понимал, что у противника остались последние минуты, минуты жизни в огне.

Борисов крикнул Морозову:

— Не горюй, Булочка, дотянем! Потом он соединился со стрелком.

— Медленно идем, товарищ капитан, — сказал Ивашенко, — передать в хозяйство координаты?

Стрелка высотомера ползла вниз.

— А нельзя ли уйти повыше, Коля? Может, дотянем?

Молчание.

Теперь он знал, что они не дотянут, что даже за все блага мира они не смогут дотянуть.

— Передай координаты открытым, — глухо сказал Морозов.

В их распоряжении оставались мгновения, и Борисов понимал, о чем думает друг. Он подумал о парашютах, но трудно было уйти троим сразу и времени осталось чудовищно мало. А может быть, в нем еще жила надежда, что он заведет свой корабль в порт, бывают же чудеса?

Нет, чудеса случаются редко. А надежда живет, она помогает рукам делать то единственное, что можно сделать. Самолет еще слушался руля высоты, он планировал.

В кабине стало тихо. Все сняли шлемофоны. В этой грозной тишине они могли сказать друг другу, может быть, последние слова. Радист лихорадочно передавал на аэродром: — Кольцо!.. Таня!.. Кольцо! Слышишь меня? Идем на вынужденную, передаю координаты... Все. Прием.

В мыслях промелькнуло испуганное лицо Тани с наушниками, в кудрявом нимбе растрепанных волос.

Они не успели принять последний привет. На них надвигалась земля всей своей беспощадной плотностью. Деревья, кусты, овраги, изгибы берега, лесные чащи, болота — огромная, мрачная, опасная земля.

Многое бывает знакомым в полете, но одно всегда ново — меняющаяся под крыльями земля. Она каждый раз была другая, и они всегда смотрели на нее с любопытством. Они еще не стояли на ней, не ходили по ней, это была чужая земля.

Мысли мелькали со скоростью света. И самая нужная: «Не в первый раз!» Не в первый, и все же страшно и опасно, как в первый.

Морозов направил самолет на зеленую полянку в лесу. Она была невелика, но выбора не оставалось.

Немецкий истребитель тремя минутами раньше беспорядочно свалился на землю, и теперь подошел их черед. Никого не было вокруг, и только в самой вышине их провожала пара истребителей прикрытия.

Когда самолет Морозова исчез в лесу, они сделали последний, прощальный круг и повернули на север.

...Кусты на поляне скрипели и стонали. Крылья самолета срезали их, прокладывая просеку, и, разрушаясь, таяли, как свинец в огне. Кабина упала в глубокий мох, сорвала дверцу о мшистый Пень и остановилась.

В лесу стало тихо.

(Продолжение следует)

А. Кучеров Рисунки А. Ливанова

(обратно)

Зерно «в счастливой рубашке»

Сев по снегу — не фантазия ли это? Нет!

Во многих районах нашей страны: в оренбургских степях, на Алтае, в Подмосковье — испытывается новая технология сева зерновых и овощных культур. По заснеженному полю ходят тракторы с сеялками.

Зимний сев заманчив тем, что дает возможность наилучшим образом использовать некоторые биологические законы для получения высоких урожаев. В этом мы легко убедимся, стоит только проследить за приключениями зерен, упавших на снег.

Кстати, вы не сразу и узнаете пшеничные зерна: они покрыты какой-то пленкой и напоминают по виду скорее драже в шоколаде. Их «рубашки» — не что иное, как запас необходимых растению минеральных солей и микроэлементов. Будущим пшеничным росткам не придется сразу же разыскивать в почве питательные вещества — азотные, калиевые и фосфорные: они будут «под рукой».

Однако у «рубашек» есть и другое назначение. Посмотрите, как сильно отражаются солнечные лучи белыми снежинками. А зимнее зернышко в темной оболочке не транжир и не мот: оно жадно впитывает в себя тепло, легко нагревается и «проваливается» сквозь снег, прокладывая себе дорогу к земле. Весной оболочка послужит зернам также и «маскировочным халатом»: темные ядрышки ничем не будут отличаться от комочков почвы, и птицы их не тронут.

Но вот главный вопрос: не вредна ли зерну низкая зимняя температура? Представьте себе, нет, во время холодной зимовки  в  зернах происходят сложные биохимические процессы, благодаря которым они становятся хладоустойчивыми, способными быстро и энергично расти.

Наступает весна. Почва становится влажной, мягкой, как тесто. Сеять по ней еще нельзя — даже тракторы застревают в поле. Но наша зимняя пшеница уже растет. «Голос» предков предостерегает ее, что возможен возврат холодов, которые погубят ростки. Поэтому у пшеницы развивается прежде всего корневая система, она становится необычайно густой. Значит, летом растение будет легко доставать влагу из далеких почвенных горизонтов.

Когда устанавливается теплая погода, поле покрывается зеленым ершиком ростков. Они развиваются очень быстро, обгоняют в своем развитии сорняки, семена которых зимуют в более уплотненной земле. Живой стеной ростки преграждают им дорогу. Гак открывается новый биологический способ борьбы с сорняками...

Ростки «зимних» растений ускользают и от таких врагов, как вирусы и вредные насекомые. Свекловичный долгоносик, например, просыпается как раз в такое время, когда на поле обычно появляются нежные сочные листочки свеклы. Но на поле, засеянном зимой, долгоносик застанет кустики сахарной свеклы, которые уже успели вымахать до небывалых размеров и загрубеть. Они ему не по зубам. То же самое происходит и с пыльной головней, которая отстает на «такт» от развития наших пшеничных ростков.

Опытные зимние посевы проводятся уже несколько лет, и первые итоги экспериментов подтверждают эффективность нового приема  агротехники.

П. Юрьев

(обратно)

Арика - город на пустынном берегу

Читатели «Вокруг света» В. Голубкин из Воронежа, москвичи В. Нартиков, В. Клоков, Г. Рузайкин и многие другие просят рассказать о чилийском городе Арика, где в мае этого года начнут выступать в матчах чемпионата мира советские футболисты.

Образ Южной Америки обычно связывают с джунглями, с большими реками, с неприступными Андами, о мне пришлось путешествовать в Южной Америке по пустыне.

Пустыня началась сразу же, как только мы выехали из небольшого перуанского городка Такна, направляясь в Арику. Дорога пролегает вдоль берега Тихого океана, покрытого мелким, почти белым песком. Океан медленно катит свои зеленоватые, завитые белыми барашками волны. Но красоты природы не привлекают путника. Хочется поскорее промчаться через пустыню и остановиться под крышей, где, наконец, не будет хрустеть песок на зубах...

Арика приютилась на берегу океана у подножия невысоких песчаных холмов. На одном из холмов старая развалившаяся крепость: жерла некогда грозных орудий наполовину занесены песком, кованные железом крепостные ворота косо висят на ржавых петлях.

Из крепости город виден как на ладони. Его пересекает людная центральная улица. На соседних улицах преобладают одноэтажные глиняные домики с плоскими крышами.

Лет пять-шесть назад Арику называли умирающим городом. Арика не могла прокормить даже 15 тысяч жителей. Не хватало воды — ее измеряли литрами, как дорогое вино. Под землей пресной

воды нет дождей здесь не бывает. Вода поступала с гор по трубам, и если вдруг наступал перебой, ее приходилось привозить в цистернах по железной дороге или на кораблях.

Жители города имели возможность заниматься лишь мелким ремеслом или работать в порту, через который вывозятся олово, вольфрам, сурьма, добываемые в горах Северного Чили и Боливии. Сравнительно недавно Арику объявили свободным, портом — здесь разрешено продавать товары из разных стран без пошлины. Со всех концов Чили в Арику потянулись дельцы. Одни для того, чтобы открыть новые магазины, другие — чтобы дешево купить и затем выгодно перепродать товар в столице. В первый год после провозглашения закона, когда в городе были всего две-три небольшие гостиницы, приезжие коммерсанты спали на скамейках в сквере, привязав покрепче к рукам набитые товаром чемоданы.

В Арике развернулось строительство. Строили новые магазины, гостиницы, рестораны. Реконструировали и горный водопровод. Название города стало все чаще мелькать в чилийской и мировой печати.

В мае 1962 года Арика увидит большой футбол — в борьбе за право участвовать в финальных играх чемпионата мира здесь померятся силами сборные команды Колумбии, Уругвая, Советского Союза и Югославии.

С того дня, как в Арике стало известно о приезде иностранных футболистов, жизнь города подчинена этому событию. Для футболистов в Арике построен стадион. Землю для футбольного поля пришлось возить сюда на... кораблях из центральных районов Чили, удаленных за тысячи километров. Когда был насыпан полутораметровый слой земли, на нем посеяли жаровыносливые травы. Травы дали всходы, и теперь жители города любуются на них, как на диковинные заморские цветы.

...Чем больше растет известность Арики, тем чаще на городском вокзале появляются переселенцы из других городов Чили. За последние пять лет население Арики возросло втрое.

В Татьяничев

Фото автора

(обратно)

Танец ночной змеи

Место, где разыгрались эти события, лежит на экваторе. Не в ста километрах севернее или южнее, а прямо на линии, его образующей. Выжженное, иссушенное плоскогорье. Насекомые и те влачат жалкое существование среди голой безводной пустыни. Эта выгоревшая местность не названа на картах. Британские власти до сих пор не попробовали ни единой курочки с этой сковороды, так для чего же давать имя какой-то пустой посудине? Только совсем недавно они открыли, что это пекло кое к чему пригодно.

Спалив фосфором поля и деревни негров речных долин Ньири и Тана каратели загнали их в эту безыменную местность, чтобы те сами нашли здесь свою гибель. Такой метод убийства привлекает гораздо меньше внимания, чем виселицы или массовые расстрелы.

Звездной лунной ночью солдаты моторизованного дозора британских колониальных войск, отрезавшего умирающим от жажды неграм путь к реке Тана, заметили небольшую группу туземцев. Ползком, пригнувшись к самой земле, те торопливо пробирались вперед, стремясь укрыться от глаз преследователей. Но слепящий свет прожектора и очередь из крупнокалиберного пулемета остановили их, прижали к земле. Каково же было изумление солдат, когда, приблизившись, они не нашли никого, кроме семи молоденьких девушек. Горланя и зубоскаля, каратели окружили прижавшихся друг к другу негритянок.

Обычно всех туземцев, которые попадались им в руки, солдаты убивали — за это ведь в конце концов им платили жалованье. Но стоит ли сразу расстреливать этих чудесных девушек? Унтер-офицер распорядился сделать привал. Это было все равно, как если бы он сказал: «Развлекайтесь!» Надо же чем-то скрасить будни...

Солдаты расселись полукругом возле девушек, знаками велев им танцевать. Негритянки с необычным рвением последовали приказу» Зубы их сверкали в лунном свете, они танцевали под дикую и мятежную песню, движения их становились все стремительнее и неистовее. Танцуя, негритянки то собирались в круг, двигаясь друг за дружкой, то, круто повернувшись, разбегались в разные стороны, то пригибались к самой земле, то застывали. Этот танец они повторили несколько раз, все размашистей, все зажигательнее.

Солдат захватили ритм и мелодия танца, который для девушек был танцем жизни и смерти: они-то знали, как много поставлено на карту. Девушки прикрывали бегство ста двадцати семей из ада жажды, голода и отчаяния. Танцуя, они удерживали охотников за людьми, защищали своих соплеменников, спешивших под покровом ночи пробраться через запретную зону. Хотя бы на два часа опередить беглецам своих преследователей!

Мвамба-Кику была лучшей танцовщицей племени, а шесть подруг — ее ученицами.

Луна в этих краях заходит быстро. Большая, похожая на огненный шар, она исчезла, с минуту постояв над силуэтами танцовщиц. Звезды вспыхнули ярче, а ночь из красной стала синей. Солдаты сидели словно завороженные, они забыли даже про виски. Теперь девушки исполняли танец змей. Встав на четвереньки, опираясь о землю одними пальцами, они сплелись руками и ногами, поползли неуловимо извивающейся змеей...

Девушки подражали голосам животных из приречных джунглей, а Мвамба-Кику — причудливому протяжному щебетанью ночных птиц...

Танцы сменялись один другим; древним языком жестов и движений невольно рассказывали девушки историю этой ночи, историю бегства племени, надежды на близкое избавление от смертельной опасности. Чем ниже спускались звезды, тем радостнее становилось на душе у танцовщиц: хитрость удалась...

Вдруг один из карателей вскочил и попытался схватить Мвамба-Кику. Со звонким криком — тревожным сигналом, прорезавшим ночную тишь, девушки разбежались, упорхнув, словно бабочки. В погоню за ними тотчас же выехал «джип». Долго и яростно тявкали автоматы...

А в двух часах пути от привала карателей сто двадцать семей вышли к реке Тана. Утолив жажду, люди переплыли на другой берег и скрылись в джунглях.

Людвиг Турек Перевод В. Мазохина.

(обратно)

Тристан необитаемый

Многие годы вулкан безмятежно спал. Казалось, он уже больше не потревожит покой острова. Поэтому, когда островитяне услышали сухой треск и ощутили дрожь земли, они не придали этому особого значения. Затем над кратером поплыли зеленовато-желтые сернистые облака, но и это не вызвало тревоги. И только когда зловеще разверзлась гигантская пасть и из нее полились потоки огненной лавы, люди, наконец, поняли: вулкан проснулся...

Это случилось в голубых просторах Южной Атлантики, почти на полпути между Южной Америкой и Африкой. Здесь затерялся в океане крошечный архипелаг Тристан-да-Кунья. Он состоит из трех островов: Тристан, Найтингел и Инаксессибл. Только на одном из них — Тристане — до последнего времени жили люди. Это, пожалуй, было самое уединенное поселение в мире. Ведь до ближайшего обитаемого острова — Святой Елены — 1 500 миль.

Первые поселенцы появились здесь на заре прошлого века. Население росло довольно медленно — в основном за счет моряков, потерпевших бедствие в океане, выходцев из Южной Африки и переселенцев с острова Святой Елены. В октябре прошлого года здесь жило около 300 человек. Их каменные домики с соломенными крышами жались к океану — ведь большую часть острова занимает конус вулкана Пик. Более чем на два километра возвышается он над домиками, полями картофеля и маленьким рыбоконсервным заводом — единственным предприятием Тристана.

...Итак, вулкан проснулся. Люди быстро собрали скарб, сели в рыбачьи лодки и поплыли на соседний остров Найтингел, чтобы там, на этом пустынном клочке суши, найти спасение. Люди жили под открытым небом, пока, наконец, представитель английской администрации (Тристан в административном отношении принадлежит британской колонии остров Святой Елены) не послал в Кейптаун просьбу о помощи. На остров Найтингел прибыл голландский пароход, который и доставил беженцев в Кейптаун. А затем тристанцы направились в дальнее плавание — их путь лежал к берегам туманной Англии. Неприветливо встретила Северная Атлантика жителей южных широт. Многие из них простудились в дороге.

Что ждало их в Англии, вдали от родного острова? Известно, что живут они в графстве Суррей. Есть сообщение о смерти двух женщин, простудившихся в дороге. Вот и все. Западную прессу мало волнует будущее тристанских беженцев. Зато сердобольное участие кейптаунского общества охраны зверей в судьбе оставшихся на острове животных нашло большой резонанс в газетах и журналах Запада.

А сам остров Тристан? Он опять стал необитаемым. Там, где когда-то была жизнь, теперь щебень и пепел, лава и обломки скал.

Ю. Савенков

(обратно)

Мы исследуем створ

Скалы на берегах Ангары выглядят сегодня так же, как во времена первых землепроходцев, сотни лет назад проплывших по реке. Но в наши дни на их вершины взобрались те, кто должен изменить привычные картины здешних мест.

На XXII съезде КПСС Никита Сергеевич Хрущев назвал Богучанскую ГЭС в числе крупнейших гидроэнергетических сооружений на Ангаре и Енисее, которые должны вступить в строй в ближайшее двадцатилетие.

Еще все впереди — комсомольские эшелоны строителей, рев первых бульдозеров и гром взрывов на стройке. Но уже сейчас множество специалистов работает для того, чтобы встала на нижней Ангаре мощная плотина. Это геологи, проектировщики, гидрологи, экономисты...

Наш отряд инженерно-геологической съемки спускается вниз по реке на катере и двух лодках.

На склоне горы мы высмотрели площадку, с которой удобно будет сделать фото- и киносъемку Кодинского створа. Выбор места для плотины — дело сложное. Кодинский створ — один из наиболее подходящих для строительства Богучанской гидростанции.

В береговых зарослях стоит густой звон, на нас набрасывается целое облако мошки. Это облако кажется единым живым существом, вроде медузы, и жалит беспощадно. Натираем руки диметилфтолатом, поднимаем капюшоны, закрываем лицо сеткой. Тысячи комаров и мошек бьются об нее, точно весь день идет мелкий, настырный дождь.

Свежо и пряно пахнет пихтой. Высокие березы и осины закрывают небо. Места почти нетронутые. Приходится перебираться через останки лесных великанов, проползать под упавшими стволами.

Выбравшись на открытое место, несколько минут отдыхаем. Внизу раскинулась долина. Ангара и небо — прозрачно-голубые, тайга — темно-синяя. Вдали к самому берегу прилепились домики деревеньки Кодинская Заимка. Она робко жмётся между рекой и тайгой. Место для нескольких изб да небольшое поле — вот и все, что могли отвоевать жители этих мест у тайги.

Рой мошкары так густ, что, прежде чем нажать на спуск фотоаппарата, приходится отгонять ее от объектива пихтовой лапой. Снимаем панораму. На фотографии будут деревья и скалы, лента Ангары и небо. Кажется, кроме жителей деревеньки, из людей никого и нет в округе. Но впечатление это обманчиво. Мы-то знаем: на берегах уже работают буровики.

Для того чтобы строить плотину, нужно хорошо изучить естественное основание, на которое она встанет. Буровики позволяют инженерам заглянуть в недра, уточнить состав пород, испытать на прочность образцы, поднятые с многометровой глубины. Отважный и выносливый народ — эти буровики!

Одна буровая стоит неподалеку от реки. Сразу ее и не заметишь — копер чуть выглядывает из овражка. Стоит он в котловине, где мошки особенно много. Обязательно нужен защитный костюм, наглухо застегнутый на «молнии», затянутый на запястьях и у пояса тугими резинками. Шутка ли, проработать смену на жарком солнце в таких доспехах!

Однажды мы перебазировали лагерь. Левый берег Ангары громоздился к небу темными отвесными скалами с плотной щеткой тайги. Вдали, словно мираж, — размытые легкой дымкой голубовато-зеленые пласты островов. Казалось, ветер может сдуть их и унести вместе с туманом.

Руководитель нашего отряда Ирина Евгеньевна Малярова, не скрывая восхищения, любовалась удивительными красками утра. А когда лодка подошла ближе к острову, попросила:

— Сфотографируйте эти острова... Они могут пригодиться как склады стройматериалов.

Я заметил, что такой вот деловито-хозяйственный взгляд на богатства природы вообще отличает наших геологов.

И в их записных книжках эти полуфантастические острова так и были этмечены как «склады» гальки и песка.

Остановки у обнажений, постукивание геологических молотков, фотосъемка берегов — и снова в путь по реке отправляется отряд.

Пока нижняя Ангара не обуздана. Особенно коварна река на порогах.

Один из них, Мурский, мы проходили, когда ожидался спад воды: Ангару перекрывали у Братска. Ангарцы спешили закончить перевозку грузов: если упадет уровень воды, черные клыки порогов обнажатся и перегородят реку. По Ангаре тянулись караваны барж, шли самоходки. Везли большие белые цистерны с горючим, мотки толстой проволоки, ящики, бочки, кирпич...

Нашей лодкой правит Володя Тер-Агапов, неплохо знающий лоцию Ангары. На Брянской шивере воду крутит, она ворчит и пенится. Лодка громко стучит днищем по валам. Это преддверие к Мурскому порогу. Скалы, у подножия которых торчит порог, выглядят против солнца совсем черными.

Догоняем буксир. Он тащит огромный «кошель» леса. На синей воде сосновые бревна кажутся красными. «Кошель» растянулся на десятки метров. Если эта махина раньше нас влезет в узкий проход Мурского порога, нам будет не сладко.

Обогнали буксир — и сразу открывается порог. Мы жмемся ближе к левому берегу, а направо от нас, во всю ширь Ангары, вытянувшись длинной хребтиной, торчат из воды черные спины камней. Шум такой, что не слышишь собственного голоса.

Влетаем в самое пекло порога. Володя сросся с ручкой мотора. Сейчас и лодка и наша жизнь в его руках. Дрогнет рулевой, лодка встанет бортом к валу, ее мгновенно перевернет, затянет под воду и раскрошит о камни.

Крепкая обшивка лодки выдержала, и мы вылетели в полосу бурунов за порогом. Потом пошла зыбь. Пронесло!

Чтобы обуздать неистовство реки, нужно знать законы ее жизни. Для этого на Ангаре и притоках созданы специальные водомерные посты. Круглый год, капля за каплей, собирают наблюдатели данные об уровне, расходе и температуре воды.

К одному из этих постов мы шли по тропинке вслед за техником-гидрологом Андреем Ивановичем Сараевым. Тропка кружила по берегу таежной речушки со смешным названием Кокуй. Речка иногда пропадала под нагромождениями бревен, сучьев и вырванных с корнем кустов.

— Весной сама себе путь перегородит и бьется, как в клетке, пока новое русло не проторит, — рассказывал Сараев.

Тропка свернула влево, и мы вышли к подвесному мостику через Кокуй. Это и есть главное «сооружение» водомерного поста. Андрей Иванович рассказывает, как натягивал тросы, как закреплял их на бревнах, врытых в землю. Теперь можно, не замочив ног, вести наблюдения.

Инструмент наблюдателя несложен: металлический шест с делениями, которым замеряется уровень реки, термометр со стаканом, позволяющий очень точно узнать температуру воды, и прибор для определения скорости течения. Круглый год, в любую погоду, дважды в сутки пробирается наблюдатель по таежной тропе на свой пост.

Кокуй капризен: то чуть звенит по камням прозрачной струей, то, после дождей, замутится, вздуется и несет в Ангару таежный мусор.

Уровень низовьев Ангары во многом зависит от притоков, которые ее питают. Если в верховье уровень воды устойчив, то здесь по нескольку раз за лето он резко поднимается, причиняя немало хлопот сплавщикам леса и местным жителям. Не учитывая этого, нельзя всерьез приниматься за большое строительство.

...И снова мы на Ангаре. Надвигаются черно-синие горы, плывут навстречу голубые острова, синей дымкой подернута тайга. По утрам, когда между скалами виснет туман, в их причудливых очертаниях невольно ищешь контуры будущей плотины. Ведь она поднимется над этими водами. Может быть, под днищем нашей лодки дремлют камни, на которые ляжет ее бетон...

Н. Димчевский / Фото Н. Немнонова

(обратно)

Не споткнись о Полярный круг

Две желтые папки

Песня была знакомая: «Много разных кладов зарыто под северным льдом, не споткнись о Полярный круг, добираясь до них».

Алексей вполголоса бубнил слова старой экспедиционной песни. Черт бы побрал, меня даже это раздражало. Мы совсем не ложились спать в эту ночь. Мы решали сейчас наше сугубо личное дело, и я не помню, с каких пор повелось так, что каждый раз, прежде чем принять важное решение, мы уходили на наше особое место. Было такое удобное место невдалеке от поселка, там, где береговой обрыв переходил в кочковатую россыпь тундры и море плескалось в десяти метрах от входа в избушку.

— Так что будем делать? — в двухтысячный раз спросил меня Старик. Алексея все почему-то звали Стариком, и это подходило к нему лучше любого имени.

— Давай будем думать, — ответил я в две тысячи первый раз.

Перед тем как спуститься к дому, Старик остановился поправить крепление на лыже. Несколько куропаток, обладавших при жизни замедленной реакцией, коченели в связке. Вечер делал снег синим, а камень на вершине — черным. Старик достал бутерброды. Они были завернуты в цветные оттиски фотографий из какого-то журнала. На фотографиях были пальмы, черные большеглазые ребятишки, лодки-сампаны. Мы долго рассматривали их, фотографии наводили на всякие мысли.

— А знаешь... — сказал Старик.

— Знаю, — ответил я.

И мы начали разговор, который долго уже обдумывали каждый отдельно. Мы живем на Чукотке. Я геолог, то есть бродяга по профессии, Старик — бродяга по увлечению. Геологи видят мир — это лицевая сторона медали, но они не всегда идут гуда, куда хочется. План есть план, и маршруты заранее жестко проложены по карте. Будет отпуск, и мы обязательно закрутим маршрут «поперек Чукотки», такой, какой нам захочется. Из всех синих сопок мы выберем самые синие, из голубых рек — самые нехоженые. У нас будет медаль без оборотной стороны.

Только потом я понял, что в тот вечер мы рассуждали как наивные младенцы. «Брести куда глаза глядят». Мы энергично разрабатывали варианты. Один был лучше другого, и все походили на перевернутые косточки домино: угадай, который нужнее. Нужна была цель. Наша идея стала здорово напоминать мыльный пузырь. Она отливала всеми цветами радуги и... висела в воздухе. Трагическая судьба мыльных пузырей была нам известна еще по опыту далекого детства.

...Две желтые папки попались мне на глаза случайно. Я прочел их содержимое взахлеб и, только перевернув последнюю страницу, заметил с удивлением, что переплеты у папок не из потемневшей кожи с бронзой, а из обыкновенных скоросшивателей и что нет в них истлевших пергаментов и карт с нарисованными от руки человечками. Вторая половина XX века неумолимо смотрела на меня входящими номерами писем и загогулинами резолюций. Содержание папок, однако, искупало все. «Дело №» — было напечатано на желтом картоне, а поперек шли карандашные надписи: «Переписка с заявителем Уваровым В. Ф.» на одной и «Переписка с заявителем Баскиным С. И.» — на другой. Стало до чертиков ясно, что именно в этих папках лежит плоть и кровь нашей идеи. Эпоха мыльных пузырей кончилась.

Мы изучали содержимое папок днем и ночью. Особенно приятно было изучать их ночью, когда снег переставал скрипеть за окнами и мыши начинали нагло шебаршить за обоями. Настольная лампа с понимающим видом заглядывала в бумаги, двустволки на стене хранили безучастное молчание... Переписка с заявителем Баскиным и переписка с заявителем Уваровым. Очень все это было интересно.

Две невероятные история

Папка с «делом Уварова» старшая по возрасту. Основу ее составляет первое объемистое письмо Уварова, все остальное только дополняет, уточняет и... запутывает.

В 1930 году Василий Федорович Уваров приехал на Чукотку в качестве одного из уполномоченных акционерного Камчатского общества. Должность его звучала для Чукотки несколько иронически — «лесозаготовитель». В погоне за редкими островными лесами Уварову приходилось довольно много ездить по Анадырю и его притокам и постоянно сталкиваться с местным населением. Необходимо помнить, что это были годы, когда советизация полуострова практически еще только начиналась. Вдоль берегов беспрепятственно бродили контрабандные шхуны с американскими товарами, кулаки все еще хозяйничали в тундре. Область к востоку от Колымы на всех картах считалась если не «белым», то уж во всяком случае достаточно «серым» пятном. В одну из поездок Уваров услышал легенду о том, что среди хребтов Анадырского нагорья имеется гора, почти сплошь состоящая из самородного серебра. Гора находится на небольшой речке Поповда, имеет незначительные размеры и носит название Пилахуэрти Нейка. Речка Поповда находится где-то в узле, сводящем вместе верховья Анадыря, Анюя и Чауна. Уваров дал телеграмму в Москву начальнику Геолкома и получил ответ: «Достаньте образцы на наш счет». Однако предпринятая Уваровым экспедиция окончилась неудачей: в пургу он отбился от каюров, потерял снежные очки и чуть не ослеп. Позднее Уваров отказался лично участвовать в экспедиции и, выдав проводникам подарки, попросил их привезти образцы в Анадырь. Оленеводы обещали приурочить посещение горы к сезонному циклу перекочевок, однако ко времени их возвращения Уваров вынужден был покинуть Чукотку и больше туда не возвращался.

Письмо было составлено как увлекательная кладоискательская история, с легким запахом блаженных времен кольтов, квадратных челюстей и таинственных злодеев в масках. Уваров собрал сведения о том, как при Александре III была сделана попытка заплатить чукотским серебром ясак, в письме фигурируют «чукотский король» Шитиков (кстати, историческая личность), канадец Шмидт, пытавшийся добывать серебро в компании с одной американкой, и много других, не менее экзотических личностей. В целом оставалось впечатление заманчивой, но малодостоверной истории. Правда, мы знали, что указанный Уваровым район и по настоящее время был охвачен лишь рекогносцировочной геологической съемкой, при которой даже «валяющееся на поверхности» месторождение могло, вообще говоря, остаться незамеченным. Но вряд ли это было так. Скорее всего, основанием для возникновения легенды послужило одно из месторождений отдаленно похожих на серебро минералов: антимонита или галенита. Они, кажется, встречались в указанном Уваровым районе довольно часто. Остальное же можно было отнести за счет времени и воображения.

Но тут на сцену выступает вторая папка. Кандидат исторических наук Баскин обратил внимание на часто упоминаемые в записках землепроходцев слухи о серебре где-то к востоку от Колымы.

Это была уже своя, не менее увлекательная для любителей старины повесть. Знаменитые землепроходцы Елисей Буза и Лавр Кайгородец, Посничка Иванов и Иван Ерастов. Таинственное племя наттов, неизвестные сейчас названия рек, показания аманатов князца Шенкодея и шаманов Порочи и Билгея, племя «писаных рож», то есть людей с татуированными лицами, рассказы о неведомом яре, откуда серебро свисает «соплями», а сбивают его стрелами с костяными наконечниками. Все это было когда-то задокументировано, и мы сами могли убедиться в этом, достав сборник с опубликованными актами времен землепроходцев. Очевидно, удалым покорителям Сибири не пришлось в свое время найти серебро, и слухи о нем были забыты. Баскин не пожалел трудов и заново собрал и сгруппировал все древние сведения. По его мнению, серебро должно находиться в долине реки Баранихи, расположенной между Чауном и Колымой. Однако отправленный по этой заявке отряд не нашел ни грамма серебра.

Для нас важно было другое. Важно было то, что это было второе и независимое упоминание о залежах серебра в месте, близком к указанному Уваровым, и то, что здесь уже речь шла о реальном, увиденном в ушах и на одежде юкагиров серебре. Трудно поверить, чтобы землепроходцы спутали этот металл с каким-то другим.

Итак, снова серебро и снова в том же районе. Два независимых источника.

«Не тот ноне пошел романтик...»

А ведь раньше люди тоже слегка привирали, — сказал Старик.

— Даже больше, чем теперь, — тоненько поддакнул я.

Итогом прогулочной сессии явился конкретный план экспедиции. Мы понимали: одно только содержимое папок, давность времени, неизбежные искажения в передаче информации, разноголосица старых и современных названий рек — все это может привести к далеко ошибочным выводам.

Мы обратили внимание на то, что в качестве ориентира, близкого к горе, Уваров указывает озеро, «постоянно покрытое какой-то нетающей окисью». Возможно, Уваров просто не понял, что в данном случае речь шла об озере, постоянно покрытом льдом. Тогда это, несомненно, Эльгытгын, высокогорное нетающее озеро, как раз расположенное там, где сходятся верховья Анадыря, Чауна, Анюя и Баранихи, то есть всех связанных с серебряной загадкой рек.

Мы учли также, что трудно самодеятельной группе рассчитывать за короткое время обследовать обширный, в тысячи квадратных километров, горный район. Гораздо целесообразнее на первом этапе уделить время расспросу населения. Из нашего поселка вверх по Чауну, потом в район озера Эльгытгын, потом вниз по Анадырю — таков и будет маршрут «поперек всей Чукотки».

Личный состав экспедиции сформировался с подозрительной быстротой. Были два журналиста, призванные увековечить наши дела на страницах центральной и местной прессы, был старый товарищ по работе в геологических партиях, был знающий чукотский язык работник из красной яранги, но самой колоритной фигурой, конечно, оставался Старик. Он действительно был старше всех нас по возрасту. Зимовал на Тикси, был снайпером во времена Халхин-Гола, семь лет бродил по степям Монголии, остальное время делил между Москвой и Памиром, пока тревожный ветер приключений не занес его на Чукотку. Старик — кадровый военный, вторая его специальность — охота. Мы потихоньку завидовали его ста восьмидесяти сантиметрам и прямой, как лыжная палка, фигуре.

Вокруг центральной группы, как это бывает всегда и везде, крутилась легковесная оболочка болельщиков. Они давали советы, иронизировали и, разумеется, по долгу службы, играли в прокаленных жизнью скептиков. Это была старая как мир форма замаскированной зависти.

Мы сидели с картами и логарифмическими линейками. Цифры и бормотание висели в прокуренном воздухе. Все очень напоминало бухгалтерию в священные дни годового баланса. Только вместо сальдо и дебета фигурировали граммы масла, количество портянок и патронов, километры, пачки сухого спирта и неясные предпосылки типа «кто сколько-упрет на спине».

Однако объективная реальность, как всемогущий ревизор-контролер, быстро вмешалась в нашу бухгалтерию. Один из журналистов круто пошел вверх по службе, но с условием, что» он и заикаться не будет об отпуске, другой безнадежно застрял с экзаменами в далеком Хабаровске. Работнику красной яранги жена решила подарить сына именно в намеченное для экспедиции время, старый «боевой товарищ» неожиданно оказался на Колыме и там продолжал служить геологии. Между прочим, именно он должен был привезти из Магадана часть груза, в том числе и необходимые резиновые лодки. Был май. К концу июня телеграммы на Колыму стали составлять главную часть наших расходов. В начале июля стало ясно, что ждать больше нет смысла. И снова, одинокие, мы побрели в нашу избушку, чтобы взвесить создавшееся положение.

Было совершенно ясно, что осилить вдвоем такой маршрут по Чукотке будет невозможно. Мы не Геркулесы, и больше чем по тридцать килограммов нам не унести.

Самым разумным было купить лодку, добраться на ней до устья Чауна и по мере сил — своих и мотора — подняться вверх, а там уже пешком идти на озеро Эльгытгын. Полный же маршрут оставить до более удачных времен.

...Разыскать лодку оказалось не так просто, хотя, правда, бесчисленный любительский флот прямо-таки усеивал берега Чаунской губы. Моторы с марками всех заводов мира ревели в бухте днем и ночью. Топоры стучали на самодельных верфях. Однако в большинстве случаев это были легкоходные и ненадежные плоскодонки, а нам нужна была, лодка более солидная и недорогая.

«Солидная шхуна» нашлась лишь на пятый день. Корпус ее был, увы, сделан из фанеры и промасленного брезента, зато в основании лежали настоящие морские шпангоуты, снятые с разбитой шлюпки, и при одном взгляде на ее обводы хотелось писать стихи. Был у «шхуны» и мотор. К сожалению, после первого осмотра стало ясно, что эта проржавевшая смесь велосипеда, самовара и тракторного дизеля годится только на якорь.

Пустив в ход самые невероятные связи, Старик раздобыл совсем новый стационарный моторчик с одним цилиндром. Залихватский вид «малыша» сразу же внушал симпатию, а толстая пачка инструкций — и уважение.

— Стационарные моторы лучше подвесных, они здорово тянут, — сказал Старик.

— А знаешь, как их удобно ремонтировать дорогой, — сказал я.

Потом мы стали листать инструкции. В первый же вечер мы познакомились с бывшими до этого вне сферы нашего сознания понятиями: «жесткий фундамент», «вынос винта», «центровка вала».

Корабли приходили в поселок один за другим. По временам светило солнце, временами шел снег, штили сменялись штормами, а мы сутками копались на морском берегу, подгоняя центровку вала, соображая, как и где поместить выхлопную трубу, как сделать на фанере и брезенте «жесткий фундамент». Я молча тосковал по знакомым, капризным, но все равно милым подвесным моторам.

Никогда бы не подумал, что в одном поселке может быть столько досужих специалистов по центровке вала и установке стационарных двигателей. Говорят, что Эрик Бишоп, доведенный болельщиками до отчаяния, повесит над верфью, где сооружался его знаменитый плот, плакат: «Не тратьте время, пытаясь убедить нас, что мы сумасшедшие. Мы сами это знаем». Мне хотелось вывесить табличку с другим воплем: «Не покупайте стационарных моторов!»

Великий Чаун

Чаунская губа похожа на зазубрину, выбитую в широком клине Чукотского полуострова. С востока губу обрезают скалы Шелагского мыса, на западе отделяет ее от моря приплюснутый блин острова Айон. Названия эти знакомы еще со студенческих лет по книгам о полярных путешествиях. Хмурые берега Чаунской губы видели гибель первого из дежневских кочей и смерть Никиты Шалаурова, собачьи упряжки Биллингса и Врангеля, зимовавшую здесь шхуну Амундсена.

С юга к губе примыкает Чаунская долина. Она прорезана реками, забита мерзлотными холмами, озерами, кочками и пологими глыбами увалов. Чаунская долина — это заполярный рай для птиц, оленей и комаров. На линию морского побережья редкими четками нанизаны землянки охотников и рыбаков.

Наша лодка называется ласково и просто — «Чукчанка». Когда во всем поселке не спали только шоферы да крановщики, когда болельщики, обдумав на сон грядущий утренние остроты по нашему адресу, уткнулись в подушки, мы наконец-то взяли курс на юг. Любопытные от безделья, обожравшиеся чайки кружили над нами.

Я с удовольствием наблюдаю за Стариком. Старик — бывалый морской волк, вот кто он такой. Тельняшка выглядывает из-под полушубка, меж колен стоит готовая отразить нападение любого агрессора винтовка. Старик ведет лодку, Старик «озирает» в бинокль пейзажи, при помощи мокрого пальца Старик делает прогнозы погоды и ветров на ближайшее полугодие. Для полноты мироощущения ему явно не хватает лоции, секстанта и черных пиратских парусов на горизонте. Желтое чукотское солнце с благодушной иронией смотрит на нас, на западе светлыми миражами белеют льды. От нечего делать я копаюсь в мешках со снаряжением, шью парус (мачту мы прихватили с собой) и, чертыхнувшись по адресу сдавших окопы журналистов, заполняю дневник. Для потомков.

Гоняем чаи.  Чукчи-зверобои обычно оборудуют на своих вельботах закрытое от ветра место для примуса. У нас примуса нет. Выход находится так: поперек лодки кладется весло, на весло вешается ведро, до половины наполненное морской водой, в ведре плавает банка с бензином, сверху к этому сооружению подвешивается чайник. Прежде чем войти в устье Чауна, нам надо побывать у старого приятеля Василия Тумлука.

Тумлук — охотник. Два года назад я проходил под его руководством курс вождения собачьей упряжки и курс весенней охоты на гусей. На это лето Тумлуку присвоен почетный титул поставщика кухлянок и меховых штанов для экспедиции. Это вместо полушубков и спальных мешков, вместо плащей и телогреек. Мне всегда нравилась тумлуковская манера встречать гостей. Строгости ритуала при этом мог бы позавидовать английский королевский Двор.

Вася с независимым видом прогуливается по берегу и пинает полегоньку всякую плавниковую мелочь. На нем торжественно пламенеет новая кухлянка, и специальная, «выходная», двустволка висит за спиной. Будто человек вышел прогуляться по улице Горького «при фотоаппарате». Стук мотора он услышал, конечно, за час до нашего появления, но теперь Вася словно не слышит и не видит нашей лодки. Он смотрит на горизонт, на небо, себе под ноги, куда угодно, только не на лодку. Так уж положено по ритуалу. И только когда лодочный нос врезается в песок в нескольких метрах от него, он с удивлением оглядывается на приезжих: «А, это вы!» Ей-богу, квартирного соседа мы встречаем по утрам с большим удивлением. После этого положено поговорить на всякие посторонние темы, и лишь потом Вася между делом предлагает пройти к избушке и выпить чаю.

До избушки сто метров, и мы знаем, что чай давно уже стоит на столе, что хлеб нарезан и куски всевозможной рыбы лежат рядом. Но ритуал есть ритуал.

Я много раз описывал Старику эту церемонию и побаивался, как бы бес непостоянства не овладел на этот раз старым чукотским охотником.

Ритуал благополучно завершен. Темы о запуске человека в космос, о прогнозах песцовой охоты и семейном положении общих знакомых исчерпаны полностью. Преисполненные торжественной важности, мы шагаем к избушке.

За столом до отвала наелись гусей и уничтожили страшное количество рыбы. Вяленый голец — фирменное блюдо этой земли. Кирпичный чай темным выдержанным янтарем разливается в чашки. Хорошо лежать на шкуре прямо на улице. Собаки по очереди деликатно подходят, чтобы отрекомендоваться и лизнуть щеку. Светлые вечерние сумерки придвигают к нам синюю громаду Нейтлина.

Вася рассказывает легенду о корякском воине Нейтлине, в честь которого названа гора. Мы слушаем с удовольствием.

«За горой Нейтлин идут красные холмы Мараунай. Они красны от крови погибших там воинов. Олени и сейчас щиплют ягель и спотыкаются о человеческие кости...»

Холмы Мараунай красны от цвета слагающих их эффузивов. Но что из того? Зачем мешать людям выдумывать легенды...

В Старике, однако, просыпается кадровый военный.

— Неужто правда и сейчас кости?

— Правда.

— А луки, шлемы, всякие там панцири?

— Панцири надевают только трусы. Так говорили чукчи.

А ну их с этими войнами! Мирным холодом дышит на нас чукотская земля. Бормочут утки. Нейтлин покрыт темными морщинами ложбин, манит к себе пропитанная миром зелень склонов. Там бродят медведи, бродят дикие олени, там просто растут незабудки.

Утром мы уходим. Старик похож на закованного в олений мех рыцаря Севера. Вася кидает в лодку рыбьи пластины.

«Чукчанка» выходит в море, и волны милостиво принимают ее на сморщенные рябью ладони. Крохотная фигурка долго маячит на берегу. У меня чуть сжимается сердце. Это надо видеть и надо понять. Берег, закиданный плавником и водорослями, одинокая фигура человека, утки, избушка, собаки. Ласковая рыбья и птичья земля.

Утки со свистом режут воздух. Ажурное дерево маяка на фоне белесого неба. Темные поплавки нерпичьих голов. Мы входим в устье Чауна. Две косы, заходящие одна за другую, как огромные челюсти змеи, скрывают его от моря.

...Здесь водится розовая чайка. Вероятно, каждый живший в Арктике слыхал об этой необычной птице. Мечта каждого полярника — хоть раз в жизни увидеть розовую чайку. Долгое время эта птица была загадкой для орнитологов. О ней писала почти каждая полярная экспедиция, но никто не видал и не знал мест ее гнездовий. Только в 1902 году С.А. Батурлину удалось отыскать гнездовья розовой чайки в непроходимой Нижнеколымской низменности. Эти гиблые места во всех орнитологических справочниках упоминаются как единственное место гнездовий удивительной птицы. Но розовая чайка есть и на Чукотке.

Целый вечер мы бродили по усть-чаунским озерам. Мягко чавкала под ногами болотистая тундра, все так же близко стоял темный массив Нейтлина, ветер наносил запах гниющей осоки, водорослей и сырости. Маленькие острокрылые птицы метались вокруг нас с неуверенным криком. У розовой чайки робкий, изломанный, как у бабочки капустницы, полет, тихий голос. Определить ее окраску с воздуха довольно трудно, для этого надо чайку убить. Год назад мы так и сделали. Я смотрел на удивительный, розовый, как заря в Кара-Кумах, цвет перьев на груди, карминный клюв и лапки, темное кольцо на шее, голубые тени на спине и под крыльями, смотрел, как с тихим криком мечутся вокруг нас оставшиеся в живых, и дал себе слово никогда больше не стрелять в этих птиц. Хорошо иметь на письменном столе чучело розовой чайки, но лучшей памятью об Арктике будет та птица, что гнездится до сих пор на озерах Усть-Чауна.

Земля куликов, проток и мамонтов

На мясорубке, что ли, эту реку крутили? — ворчит Старик, в очередной раз перекладывая руль. Река петляет, как пуганый заяц. Уже около часа мы крутимся около одного и того же мерзлотного холма. Холм поворачивается к нам то одним, то другим боком, как кокетливая манекенщица, но упорно не желает удаляться.

Идиллическое плавание по стоячей воде кончилось. Мотор с трудом тянет против течения, река бросает навстречу перекаты, быстрины, кружит голову бесчисленными поворотами. Зеленая лента кустарника затопила Чаун.

Мы отдыхаем на галечниковых косах. Ощущение времени и пространства давно уже утеряно. Иногда кажется, что мы пристали к коренному берегу. Мы продираемся сквозь кустарник, чертыхаемся, ползем на четвереньках, и все для того, чтобы снова увидеть впереди воду. Остров! На той стороне тоже кусты, можно перейти протоку, пройти кусты и снова увидеть воду, и снова кусты на той стороне — так будет до тех пор, пока не появится опасение, что ты забыл обратную дорогу к лодке. Острова усыпаны заячьим пометом, искрещены птичьими лапами. Печальные крики невидимых журавлей висят в воздухе.

— Рыба! — кричит иногда Старик, и лодка утыкается носом в берег. Патентованное стальное удилище и бесчисленное количество мушек извлекаются на свет. Уговаривать его плыть дальше бесполезно — у Старика трясутся руки и стекленеют глаза. Я ухожу осматривать очередной остров. Кулики встречают и провожают меня на отмелях. Я люблю этих хозяйственных и гостеприимных птах. Кулик пищит, крутится под ногами, пока не передаст меня с клюва на клюв хозяину следующего участка косы. После этого кулик замолкает и долго, стоя на одной лапке, смотрит вслед темным круглым глазом: уж не обидел ли я человека своим криком?

Старика можно разыскать только по торчащему из кустов удилищу. Я смотрю на предсмертную дрожь пойманных хариусов и деликатно напоминаю Старику, что у нас только два живота и не более шестидесяти зубов на двоих. В ответ слышится лишь легкий рык. Старик полон пафоса охоты. Приходится чуть не за шиворот уводить зарвавшегося рыболова.

Еще день. И этот этап плавания «приходит к логическому концу», как говорит Старик. Мы измотались на перекатах: «малыш» уже не жалуется, а просто плачет с надсадным воем, постоянно приходится пускать в ход шесты, встречное течение упруго пытается развернуть лодку, и надо прыгать в воду, чтобы удержать ее, винт стучит о камни. Уже осточертело выливать воду из сапог и выжимать штаны. Мы делаем последний переход.

Старик не спорит. Старик рвется «в пампасы», плыть с черепашьей скоростью ему тоже надоело. После ужина склоняемся над картой. Мы дошли до холмов Чаанай, скоро уже начнутся предгорья, до озера Эльгытгын около ста тридцати километров.

Перед тем как лечь спать, мы делаем короткую прогулку по холмам. Темным хрупким щебнем усыпаны их вершины. Ягель, бессильная травка, камень. Замшелыми холмиками оленьих рогов маячат могилы оленеводов. Оленевод должен быть похоронен наверху, чтобы видно было всю прорезанную жилами рек равнину. Багровым диском падает солнце... Комары, тишина, птичьи крики.

Мы засыпаем под ласковое похлопывание палаточного брезента. Последняя комфортабельная ночь. Вспоминаются книги людей, бродивших по этим местам до нас. Биллингс, Калинников, Сергей Владимирович Обручев. Хорошие были времена, когда быть путешественником являлось профессией. Два столетия назад людей здесь все изумляло: и «удивительной бесплодности и шероховатости земля», и кости мамонтов, которые не иначе «как жестокого естества были», потому как жили их владельцы на этой неуютной окраине земли.

Утром мы видим снег вперемешку с дождем. Вспоминаются слова одного небритого любителя афоризмов: «Погода на Чукотке что лотерейный выигрыш: номер совпал — серия не та; серия есть — номер не вышел».

Мокрые кусты безнадежно машут ветками, у корней синие полоски снега. Это Север, каким его любят кинорежиссеры и авторы приключенческих романов «с колоритом».

Мы уходим, согнувшись под рюкзаками, как невиданные горбатые птицы. Серая вода смотрит угрюмым затравленным волком. «Чукчанка» сиротливо темнеет в кустах. Среди галечниковых кос, мокрых веток и оловянной воды она кажется нам сразу и гостиной со стильными рижскими «мебелями», и теплой кухней со всякими никелированными штучками, и ласковым мамкиным диваном.

Север, север! Только с этой минуты мы начинаем настоящий поход к серебряной горе.

«Много разных кладов зарыто под северным льдом, не споткнись о Полярный круг, добираясь до них...»

Споткнуться о Полярный круг — это значит просто сплоховать.

Кусты, пересохшие протоки, протоки с водой, кусты, острова... Острова временами похожи на запущенные футбольные поля. Вода Чауна, блуждая во время паводков, выгладила их.

Стиль переправ через протоки древен, как первобытный коллективизм. Мы обманываем судьбу ровно на пятьдесят процентов; раздеваемся и переносим друг друга по очереди.

Мы спим, втянув руки внутрь кухлянок и тесно прижавшись друг к другу. Светлая полярная ночь еще в силе. Огромной туманной змеей уходит на юг Чаун. Старик слегка похрапывает, я лежу с открытыми глазами.

— Пи-и, пи-и, — тоненько тянет в кустах птица. Я отлично знаю ее голос, ее зовут «птицей одиночек». Говорят, она является только в сумерки и только одиноким людям. Тонким равнодушным голосом толкует она человеку, что все на свете трын-трава и всякие другие штучки о бренности бытия.

С утра снова бредем по заросшим пушицей берегам. Белые головки пушицы делают тундру похожей на неряшливо убранное поле хлопка. Ноги проваливаются между кочками. Осклизлые линзы льда торчат в береговых обрывах. Там, где вода выела лед, над рекой нависают темные беззубые пасти пещер, трещины будущих обвалов змеятся между кочек. Любопытства ради в прежнее время мы заплывали в эти пещеры. Вода темными клубами уходит куда-то в промозглую ледяную сырость. Однажды на наших глазах рухнул такой многотонный потолок, чуть не прихлопнув резиновую лодку. С тех пор мы не рисковали заплывать в пещеры.

Линные гуаи, отчаянно работая лапами, разбегаются по озерам или падают за кочки, наивно прикрыв глаза. Старик поднимает обветшавший мамонтовый клык. Клыки и окаменевшие стволы деревьев, как напоминание о временах давно минувших, могилы оленеводов, как памятник тоже минувших, но более близких времен, остатки костров, как следы совсем уж недавних дней. Мы шагаем как бы по старинной колыбели жизни.

Анадырское нагорье встречает нас мягкими очертаниями предгорных увалов. Синие, зеленые, красные потоки лавы, промытые ручьями, лежат дремотно и молчаливо, как огромные глыбы материи на огромном прилавке дяденьки бога. Древними замками громоздятся кекуры. Мы в последний раз оглядываемся на разбрызнувшийся в веере проток Чаун. В тихой дымке лежит плоский мир оленей, гусей, куликов и комаров. Мы входим в горы, и широкая долина Угаткына равнодушно проглатывает нас. Здесь нет гусей, мало зайцев. Чтобы вскипятить чай, приходится вдвоем собирать редкие веточки плавника.

Евражки отдают нам честь, стоя по команде «смирно». Я не биолог и не знаю, какие миграционные волны занесли сюда этих симпатичных зверюшек. Евражка гораздо меньше своего собрата — степного суслика — и живее характером*. Пестрая глянцевитая шкурка и косые очаровательные глаза. Зверьки стоят, как крохотные неподвижные изваяния, и только нервное подергивание хвоста выдает, что эти изваяния все же здорово трусят.

Мы располагаемся пить чай у сухого откоса. Из соседней норы выползает очередной косоглазый засоня. Несколько минут он верещит на всю долину, потом умолкает. Потом начинает меланхолично почесывать живот и голову, потом просто начинает грызть ближайшую травинку. После сна, знаете ли, неплохо закусить... Валяй, братуха, кушай!

Друг Кимка с разными глазами

Вот оно! Оленье стадо разбрелось по склонам и издали похоже на драный черно-белый ковер. Легконогие темнолицые люди выходят нам навстречу. Мы радуемся встрече с людьми не меньше Робинзона.

Булькает в кастрюле суп из оленьего мяса. Разговор немногословен. Редкие камни фраз падают в гулкий омут молчания. Приходит бригадир. Он стар, угловат, морщинист. Голова по традиции выстрижена на макушке.

— Пилахуэрти Нейка? Нет, не слыхал. Молчание.

— А знаете, есть такая речка Кувет? — это уже к нам вопрос.

— Знаем, но это далеко, это не в ту сторону.

— Так вот там есть гора Пильгурти Кувейти Нейка. Это значит — горка, стоящая между трех речек, впадающих в реку Кувет. Понимаешь, три речки впадают в Кувет, а между ними одна горка. Ясно? Пастухи так объясняют друг другу.

Мы задумываемся. Созвучие полное и ясный перевод. У пастухов больше терминов для обозначения-рельефа, чем у самых завзятых геоморфологов. Пильгурти Кувейти Нейка. Это далеко не в той стороне, но, может быть, около Эльгытгына есть своя речка Кувет? Куветов на Чукотке много.

В стаде какое-то событие. Пастухи уходят один за другим. С нами остается только пес Кимка.

Из всего великого многообразия собачьих пород я раз и навсегда отдал свое сердце чукотской оленегонной лайке. Для Старика тоже не существует других псов, будь они величиной со среднего льва или с крупную мышь. Маленькие остромордые черно-белые лайки. У них крупные головы мыслителей и большие грустные глаза. У Кимки глаза почему-то разного цвета: один голубой, другой коричневый. Я даю ему кусок мяса. Кимка признательно смотрит на меня голубым глазом и деликатно берет мясо из рук. Кимка не убегает, чтобы жадно давиться им в одиночестве, совсем нет. Он кладет мясо рядом на траву и не спеша съедает его маленькими кусочками. У него вид обедневшего аристократа, которого угостили устрицами с шампанским. Покончив с мясом, Кимка долго и с осуждением смотрит коричневым глазом на Старика, который не дал ему ничего.

Впопыхах кто-то оставил на брезенте кусок моржового клыка и недоделанную фигурку оленя. Олень прост, очевидно, даже в доделанном виде он не будет поражать глаз филигранной техникой резьбы, как, например, поражают ею работы уэлленских косторезов. Но в нем есть главное — стремительная душа оленя. Я не могу понять, в чем это выражается: рога чуть намечены, ноги грубы, но это не корова, не белый медведь, это олень. Я размышляю над загадкой чукотского примитива, комары с посадочным писком приземляются на шею и руки, пес Кимка размышляет, глядя на меня. Качаются белые головки пушицы, теплом веет от нагретого брезента палатки, Старик тянет сквозь зубы тягучий мотив. Это и есть Чукотка. А может быть, это просто радость жизни...

Мы проговорили почти всю ночь. Пастухи вместе с нами строят возможные варианты поисков серебряной горы. К сожалению, сами они не слыхали ни о чем подобном, хотя каждый год бывают на озере. Сейчас в районе Эльгытгына никого нет. Взамен нам сообщают координаты легендарно знаменитого Красного Камня, чего-то вроде старого жертвенного центра для всей Чукотки, рассказывают с покрытых шерстью останках какого-то зверя, найденных в обрыве одного из озер, и кучу других историй. Мы слышим даже историю о местном снежном человеке. Что это: отголоски газетных сенсаций или самостоятельная версия?

Я люблю бывать в верховьях тундровых рек. Все здесь выглядит меньше обычного: узки долины, мелки и прозрачны протоки, мал кусок небя над головой. Осока, ягель, бесконечные вороха осыпей. Мертвое царство камня и ветра. Через два перехода мы увидим Эльгытгын. Вспоминаются слова одного из пастухов:

— О, Эльгытгын! Чудаки люди ездят поправляться на курорты. Для оленя самый лучший курорт — это Эльгытгын. Там все время лед — мечники!  Там дует все время ветер и идет дождь — мечинки! От дождя растет ягель, от холода гибнет мошка и комары, олени жиреют. Говорят, что там плохо нам, пастухам. Какумэ! Что хорошо оленю, то еще лучше пастуху!

«Видал ли ты, как кормят мышами питонов?»

Так вот оно, Эльгытгын! Эльгытгын — нетающее озеро. Прозрачная вода плещет на береговые камни. Мелкий дождь косо сыплет свои заряды, пелена тумана скрывает берега, скрывает сопки. Мы устраиваемся под береговым утесом. Я смотрю на Старика и что-то не вижу на его лице радости от встречи с озером. И без того худые щеки ввалились, позаросли грязноватой щетиной. Может быть, Старик просто разочарован, что вместо солнца, синей воды и нагретого камня скал его встретили туман и дождь?

Разыскивать сейчас березку бесполезно. Вряд ли мы сумеем разжечь ее, мокрую, под таким дождем. Патентованная спиртовая печка поглощает таблетки спирта проворно, как щелкает семечки подсолнуха тренированная базарная кумушка. Я поднимаю кружку с чаем и произношу извечный тост искателей приключений: «За удачу». Мы чокаемся чаем, сваренным на воде озера Эльгытгын.

Ночные белесые духи тумана бродят над озером. Я не верю в сказки про ледяное безмолвие Севера, не верю в заполярное чувство одиночества. Чукотка гораздо ближе и понятнее человеку во второй половине XX века, чем в давние нецивилизованные времена. Но сегодня ночью мы чувствуем себя, как озябшие пещерные жители. Старик тяжело бормочет во сне. Утром меня будит вопрос:

— Ты видал, как кормят мышами тридцатиметровую анаконду?

— Не приходилось.

— Вот смотри, она глотает их примерно так. — Старик со злостью распаковывает пакетик сухого спирта.

...Разогреваем консервы. Старик злится. Пустыня, черт бы ее побрал! Как в центре Гренландии. Даже комаров нет.

Пустыня, залитая туманом.

Эльгытгын — Мекка романтиков. Многие мечтают побывать на берегах этого озера. Но мы ищем легендарную серебряную гору. Где она — среди сотен покрытых туманом сопок? Век кладоискательных авантюр отошел, очевидно, в прошлое вместе с веком парусов, мушкетных пуль и «белых пятен» на карте. Современных кладоискателей готовят в институтах, к их услугам миллиарды госбюджета, вертолеты и умные приборы — «охотники за минеральным сырьем», которые ищут прямо с воздуха.

Что значит по сравнению с этим цепочка маршрутов двух дилетантов, без подробных карт, без снаряжения?.. Из века современной геологической науки мы добровольно перешли в век средневековых искателей с прутом лозы в руке.

Я молчу. Молчит Старик.

Полигон для психологической тренировки лунатиков

Мы принимаем решение уходить. В рюкзаках мало консервов, царство непуганой дичи осталось внизу, плитка-питон глотает таблетки уже не как мышей, а как мелкие просяные зернышки. Отсыревший листок карты на коленях. Я прочерчиваю длинный кольцевой маршрут: вначале на юг, потом на запад (это уже пройдено), потом на север, потом на восток (это еще впереди). Вот и все, что можно сделать в это неудачное лето. Мы осмотрим верховья встреченных рек, мы будем искать горку, подходящую индивидуальным обликом под длинные уваровские описания. Может быть, это и бесполезно, но...

Путаный ветер начинает разгонять туман. Мы вскидываем рюкзаки на плечи, и, как по заказу, желтое виноватое солнце проглядывает сквозь низкое месиво облаков...

На прощанье Эльгытгын открывается нам целиком. Старик усаживается на камень и вынимает трубку. Я старательно подражаю ему.

Озеро круглой, почти правильной формы. Белые пятна льда на воде и длинные ленты прибрежных валов. Хмурые зубцы утесов окружают озеро. На востоке утесы сливаются с уходящими тучами. Тихо. Пусто. Кое-где розовые отсветы ложатся на воду. Не помню, кто писал, что смесь розового и серого волнует нас, как подсознательное толкование будней жизни. Мы не поклонники всяких подсознательных толкований, но смесь розового и серого действительно создает настроение. Для того чтобы быть художником, надо увидеть мир, это всем ясно, но ведь для того чтобы понимать живопись, тоже надо видеть мир. Может быть, наступит время, когда транспорт сделает планету легкодоступной во всех ее углах, и тогда дискуссии о Рерихе и Кенте и о сотнях других художников перекочуют из выставочных залов в Гималаи, на Тибет, на Чукотку, может быть, вот сюда.

— Лунный кратер. Черт меня побери, настоящий лунный кратер! — слышу я тихий голос Старика. — Знаешь, парень, когда будут готовить людей на Луну, то, наверное, в комплекс подготовки будет входить и ознакомление людей с лунными пейзажами. Вот готовый полигон.

Я не стал напоминать Старику, что он сам еще не видал лунных пейзажей.

Дни, ночи и сантиметры

Ах, Уваров, Уваров! Ты споткнулся в свое время о Полярный круг, не довел до конца дело, в которое верил. Ну, хотя бы поточнее собрал бы ты сведения о том, где лежит эта серебряная гора, хотя бы разобрался, откуда взялось ее название. Ведь ты же знал чукотские горы, черт разберется в этих сотнях сопок...

Круглые сопки Анадырского нагорья заполнили весь мир. Мы видим, как по каплям, из звонкого бормотания под глыбами осыпей, из насыщенных влагой моховых подушек, из крохотных ручьев рождаются воды Анадыря и Анюя.

День сменяет ночь. Время отсчитывается только по привалам, сну, переходам. Старик невесел. Холодное сидение на озере не прошло даром: болит продутая монгольскими ветрами, застуженная на ледниках Памира спина. Сдают уставшие на сотнях километров охотничьих троп ноги.

Солнце щедро расплачивается за свои грехи. Наши кухлянки сухи и теплы. Горы желты и молчаливы. Пара зайцев удирает от нас среди камней, тонко пересвистываются горные кулики. Однажды мы видели, как сторожкая цепочка баранов тянулась на вершину.

Знает ли Баскин, что по его заявке ничего не нашли? Может быть, сейчас он разрабатывает новый логический комплекс сочетания рек, легенд и географических пунктов... А может быть, где-либо лежит без пользы дневник ловкача-канадца Шмидта, который рвался к этим местам, но тоже споткнулся. Здорово бы нам сейчас пригодился этот дневник.

Наши ноги отсчитывают карандашные сантиметры на карте. На север, потом на восток. Пустеют рюкзаки.

Наступает и тот день, когда залитая голубой дымкой Чаунская долина снова открывается перед нами. Наше настроение можно сравнить с настроением верблюдов, увидевших оазис. В пустынях есть оазисы, на Чукотке есть Чаунская долина.

Вместе с петлей на карге завершается первый этап первого года охоты за серебряной горой. С собой мы уносим желтую тишину горных долин, свист ветра в ушах, память о вкусе воды озера Эльгытгын и память о розовых утесах над серой водой... Мы видели марсианские закаты, видели горных баранов на вершинах... Кто знает: мало все это или много?

Окончание с продолжением

И вот мы снова в поселке. Потрепанная на морской волне и на речных быстринах «Чукчанка» мирно стоит на приколе...

Оставшееся дома самодеятельное пресс-бюро не теряло времени даром. Да, действительно, Уварова до сих пор помнят на Анадыре. В районе Усть-Белой одно место так и называется — «Уваровские плоты».

Люди, указанные им в заявке, действительно жили на Анадыре, сейчас там живут их потомки.

К сожалению, больше ничего путного узнать не удалось.

Один из корреспондентов клянется разыскать статью, где детально разбирается вопрос о «землепроходческом серебре».

Есть письма. В одном скромно упоминается об аномально высоком содержании серебра в одной из проб с верховьев Анадыря. К сожалению, проба была единственной, и ее признали недостоверной.

Один веселый приятель цитирует Илью Эренбурга: «Жить в прошлом — удел археологов и старых дев».

Человек, много лет проработавший оленеводом на Корякском нагорье, пишет об удивительных рыбах и клубнях каких-то растений, найденных им на одном из озер в бассейне Пенжяны. Предлагает заняться. Всякое бывает.

Путешествие вокруг света, как известно, начинается с первого шага. Открытия иногда начинаются со вздорного на первый взгляд утверждения. Быть или не быть чукотскому серебру? Пожалуй, мы сделали в решении этого вопроса пока совершенно несущественный сдвиг. Нам явно не стоит выступать в роли экспертов. Очевидно, вопрос не будет решен, пока не будут найдены достоверные истоки происхождения легенды.

Землепроходцы шли к нему с запада, Уваров шел с юга, мы шли к нему с севера. Есть еще четвертый маршрут — с востока, с той стороны, где на нашей карте крестиком обозначена гора Пильгурти Кувейта Нейка. Кто знает, Чукотка не так уж велика, а маршруты оленеводов, как и маршруты легенд, пересекали и пересекают ее всю и во всех направлениях. Об этом стоит подумать.

— Мы пойдем, мы пойдем за тобой, товарищ, только азимут дай да скажи маршрут, — напевает Старик.

Мы сидим на берегу моря. Бухта забита кораблями. Низкими утюгами темнеют два ледокола, легкомысленно покачиваются освободившиеся от груза транспорты. Изъеденные ноздреватые льдины с отрешенным шорохом трутся о берег.

Мы молчим. Десять раз обоснованная и сто раз объясненная неудача все же угнетает.

— Слышишь? — вдруг спрашивает Старик. Сквозь меланхолический посвист ветра, шорох льдин и чаячьи крики еле-еле сквозит настойчивое царапанье... Крохотная засыхающая былинка приткнулась к избушке там, где одна из многочисленных дыр заделана железным листом. Здорово пасмурно, но былинка светится изнутри остатками летнего уходящего света и трется о железо упрямо и весело, как игривый козленок.

Мы усмехаемся. Глаза у Старика начинают блестеть. Я знаю, что сейчас будет. Сейчас Старик выложит мне проект новой Вдоль и Поперек Продуманной Экспедиции...

Олег Куваев

(обратно)

Схватка за красным забором

На бой быков мы поехали в разгар мексиканской корриды, в ноябре, когда в Мехико стоят ясные, безветренные дни, когда ласково и мягко светит солнце, когда зелень на широких старинных бульварах чуть подернулась золотым отливом.

Мы едем вдвоем с Ренато. Он намного старше меня — ему за шестьдесят. Белые как снег волосы украшают его голову. Сорок лет Ренато работает репортером в спортивной газете и каждое воскресенье пишет о бое быков. Ренато любит корриду, знает ее и всегда едет на стадион в приподнятом настроении.

По воскресеньям на бой быков в Мехико едут все — от подростков до стариков. Длинные вереницы машин медленно продвигаются к цели. Впереди нас еле-еле тащится автобус, мальчишки облепили его со всех сторон. На остановке безбилетные пассажиры разбегаются, чтоб не заметил полисмен. Но как только автобус трогается, черноволосый паренек лет четырнадцати, видимо вожак, протяжно свистит, и ребята снова бросаются к автобусу, занимая прежние места.

Вид у всех, кто едет на стадион, торжественный, одежда яркая, нарядная. В этой праздничной суете, наверное, только я чувствую себя неловко, потому что еду на корриду впервые. Меня неотступно преследует мысль, что скоро я стану свидетелем страшного зрелища, кровь обагрит песок...

На площади перед стадионом гремит музыка. Важно прохаживаются парами зрители. Хрипло и звонко кричат продавцы свое любимое «купите!». «Купите портрет матадора Вильянеды! Купите расшитые золотом панталоны! Купите шпагу с запекшейся бычьей кровью!..»

Мы долго пробиваемся сквозь толпу и, наконец, подходим ко входу. Только не к общему входу, где на стенах красочные барельефы быков и матадоров, а к более скромному — служебному. Полицейский, стоящий у двери, улыбается и прикладывает руку к козырьку:

— Салюдо, Ренато!

Сразу за входом — стойла быков. Животные стоят в небольших загонах, косо поглядывая на прохожих круглыми, с красным отливом глазами. Мальчишки скачут по прогону на лошадях, разминая их перед боем. Ренато приводит меня в большую комнату, где переодеваются участники боя. Как и на площади перед стадионом, в раздевалке праздничная атмосфера, слышится непринужденный смех. Совсем не похоже, что люди готовятся к смертному бою!

— Познакомься, матадор Франциско, — представляет мне Ренато молодого человека, сидящего на стуле в нательной рубахе и панталонах.

Раньше я видел матадоров только на картинках. Затянутые в золотые камзолы, с косичкой на голове, они напоминали красивые статуэтки, и я никогда не задумывался, какое у этих людей лицо. Матадор Франциско больше всего поразил меня своим лицом: большой лоб, резко очерченный рот, темные, как вишни, глаза. В них светится большая доброта.

— Вам никогда не бывает страшно? — спросил я на прощанье матадора.

— Иногда бывает! — Франциско произносит эти слова со смущенной улыбкой и подает твердую, как металл, руку.

Над трибунами, где разместились двадцать тысяч зрителей, звучат фанфары, рассыпается дробь барабана. Из распахнутых ворот на песчаную арену стадиона, отгороженную от публики красным забором, вырывается огромный четырехлетний бык. Его черная шкура лоснится на солнце, на могучей шее выпирают тугие желваки мышц... Посредине арены бык останавливается и, согнув могучую шею, бьет передним копытом о землю, вызывая на смертный бой матадора.

Снова разносятся призывные звуки фанфар, и из узкого прохода в ограде на арену вступает Франциско. Затянутый в коротенькую желтую куртку, расшитую серебром, в плотно облегающие тело панталоны, он выглядит грациозно. Сняв с головы черную треуголку, Франциско раскланивается перед публикой, отставляя одну ногу в сторону и разводя руки перед грудью.

Мягко ступая по песку, Франциско идет навстречу быку. Шагах в пятнадцати он широко распахивает красный плащ. Мгновение бык остается на месте, но потом бросается вперед. Франциско вытягивается, гордо подняв голову, и пропускает его рядом с собой. Бык ударяет рогами по плащу и откидывает материю вверх, чуть не задев Франциско.

— Франциско пробует быка, — говорит Ренато, не отрывая взгляда от арены.

Бык остановился и, резко развернувшись, снова бросился в атаку. И опять его рог проходит в нескольких сантиметрах от расшитой серебром куртки Франциско.

Мягко ступая по песку, Франциско уходит с арены. Проба окончена. Появляется пикадор — всадник, закованный в железные латы. Он похож на средневекового рыцаря. Бык бросается на лошадь. Всадник не успевает вовремя вонзить копье в хребет быка, и животное, упершись рогами в прикрытый матрацем бок лошади, прижимает ее вместе с пикадором к ограде. Всадник валится на землю.

На арену легко и грациозно выбегают бандерильеры. В высоко поднятых руках они несут бандерильи — небольшие разноцветные палочки со стальными наконечниками на концах.

— Торо! Торо! — кричат бандерильеры, пытаясь отвлечь быка от всадника. Бык бросается на одного из них, но тот, ловко увернувшись, вонзает в его хребет разноцветные пики.

— Олэ! — радостно гремит стадион.

Бык бесшумно прыгает. Он хочет сбросить с себя бандерильи, но не может.

— Увертюра кончилась! — шутит Ренато. — Теперь начнется представление.

Франциско берет красную мулету, шлагу и снова появляется на арене. Он снимает свою черную треуголку и бросает ее за барьер. Вытянув шпагу параллельно земле, матадор перекидывает через нее мулету и прижимает ее к шлаге левой рукой.

— Иди! Иди! — зовет Франциско быка, потрясая перед ним мулетой и притопывая ногой.

Бык бросается в атаку. Франциско вытягивает левую руку с мулетой и чуть приподнимается на носках. С налета бык бьет рогами мулету, и она взлетает вверх, как занавес на окне от сильного ветра. Развернувшись, бык снова бросается на мулету. Франциско стоит спиной к быку и, чуть повернув голову влево, косит глазом назад.

После каждого удачного движения зрители славят матадора. Так же как все, я увлечен представлением и поэтому не ощущаю присутствия людей, заполнивших большую чашу стадиона. Я даже забыл о Ренато, и когда ненароком взглянул на него, то понял, что он тоже не помнит обо мне. Ренато смотрел на арену большими, по-детски раскрытыми глазами.

Но вот Ренато поворачивается ко мне и некоторое время смотрит бессмысленно, как будто он еще не отошел от сна, потом восклицает:

— Каков Франциско! Маравилья!

Франциско вдохновлен своим успехом. С каждой минутой его движения становятся все более изящными. Он встречает быка, по-особенному красиво выгибая тело в поясе и немножко склонив голову. Стадион ревет...

Франциско действует так точно и просто, что все это напоминает безобидную забаву человека с быком. Смерть, кровь — эти мрачные слова чужды тому, что происходит здесь! Может быть, именно в эти минуты я понял, почему для мексиканцев бой быков — праздник, почему такие великие художники, как Хемингуэй и Пикассо, увлекались корридой. По красочности и изяществу бой быков можно сравнить с балетом. По темпераменту и накалу страсти коррида, пожалуй, превосходит любое спортивное состязание.

...Франциско, видимо, твердо чувствует свою власть над быком. Я гляжу на его работу, и мне кажутся смешными слова матадора о страхе. Франциско держит мулету в левой руке, но теперь он поворачивается вместе с ней на одном месте, и черная туша быка, словно магнитом притянутая к мулете, носится вокруг него.

Снова гремит «Олэ!», но вдруг стадион смолкает. Франциско встает перед быком на колени. Налитые кровью глаза животного смотрят на Франциско. Когда он распахивает мулету, бык бросается вперед. На коленях трудно увернуться от удара острых рогов, но бык подчинен воле матадора и проскакивает под вытянутой рукой Франциско, обдавая его своим горячим дыханием. Франциско, не поднимаясь на ноги, поворачивается лицом к быку, и снова животное летит на него.

Но вот матадор поворачивается спиной к быку. Совсем тихо на стадионе. Франциско повыше приподнимает руку с мулетой и ждет. Когда бык проносится мимо матадора и останавливается на середине арены, стадион взрывается, как бомба.

— Маравилья! Маравилья! — кричит Ренато. — высшая премия обеспечена!

Звучит барабанная дробь. Франциско поднимается на ноги, подходит к ограде, вытаскивает из-под мулеты шпагу — сталь веселым зайчиком блеснула на солнце. Ударом шпаги Франциско должен закончить бой, и по всему видно, что он верит в силу своего удара.

Но что это? Стадион снова затих. Какой-то мальчуган перепрыгнул через красную ограду и оказался на песчаной арене. Это был тот самый парень, что командовал ватагой ребят, ехавших на буфере автобуса. Не теряя времени, парень выхватывает из кармана кусок обыкновенной красной тряпки, достает из-под рубашки суковатую палку и вешает на нее тряпку. Служители, бандерильеры и Франциско бросаются на арену, чтобы отвлечь быка от мальчика, но поздно.

— Торо! Торо! — кричит мальчик, и в этом крике слышится страсть и желание испытать свою судьбу. Кажется, мальчик вот-вот сам бросится на быка.

Бык видит красную тряпку и кидается на нее.

Двадцать тысяч зрителей, минуту назад замиравшие от страха, теперь вместе с мальчиком радуются победе. Служители, бандерильеры, матадоры остановились с плащами в руках, боясь вмешиваться в борьбу.

Ренато быстро записывал что-то в блокнот, зло поглядывая на арену.

Уже потом, после корриды, он рассказал мне, что случалось уже не раз, когда такие вот мальчишки довольно часто появлялись на арене. Это, как правило, ребята из бедных семей. У родителей нет денег на школу. И жизнь ребят проходит на улице, в поисках мелкого заработка. Но ребята мечтают о лучшем будущем, работе, месте в обществе. Но как найти это место? Должно случиться чудо, чтобы на бедного парня обратили внимание и ему удалось получить хоть какую-нибудь работу. Ради этого мексиканские ребята часто решаются на отчаянные поступки: на берегу Тихого океана, в курортном городе Акапулько они прыгают в воду с сорокаметровой скалы, на аэродромах в провинциальных городах поднимаются в воздух, примостившись на хвостовом оперении самолета, и, наконец, выходят один на один с быком. «А может, бык не убьет меня? — думает парень. — Тогда обо мне будут писать газеты, мной заинтересуются матадоры и обучат своему ремеслу. Я буду богатым. Матадоры получают сорок тысяч песо за один бой!»

Конец мальчишеским мечтам наступает порой на арене. Бык убивает мальчика. Бывает, конечно, и другой исход. Мальчик остается жив, и о нем действительно пишут газеты. Правда, парня сажают в тюрьму на тридцать дней за то, что он появился на арене во время боя.

...Борьба между мальчиком и быком продолжается. Мальчишка понимает, что вот-вот его схватят служители, и поэтому торопится. Он хочет показать зрителям все, на что он способен. И, наверное, поэтому мальчик рискует сделать самое страшное — он встает перед быком на колени, как это только что делал Франциско. Бык стремглав летит на самозванного матадора. Кажется, участь мальчика решена. Многие закрывают руками глаза, чтобы не видеть гибели мальчишки. Но... судьба и на этот раз сберегла его.

— Олэ! — гремит стадион. Зрители, захлебываясь от восторга, еще больше подзадоривают смельчака.

Бык снова готов к атаке. Но мальчик, опьяненный успехом, замешкался. Сильным ударом бык отбрасывает его в сторону метров на шесть.

— Убит? — обращаюсь я к Ренато.

— Нет! Отделался ушибами! Мальчик еще лежит на песке, но бык уже поворачивается и угрожающе целит в него рогами. Еще мгновение, и бык нанесет смертельный удар. Подбегает Франциско. Он подставляет красную мулету к бычьей морде. Служители подхватывают мальчика и уносят за ограду.

— Коррида испорчена — безнадежно махнул рукой Ренато. — Такую корриду испортить!

Франциско энергично взмахивает мулетой, но бык бросается не на мулету, а на него. Матадор отскакивает в сторону, и острые рога чудом пролетают мимо. Бык останавливается и тупо глядит по сторонам. Франциско снова зовет быка. В движениях матадора появилось что-то настороженное. На этот раз бык приближается к матадору медленно, рысцой. Это опасно потому, что нельзя рассчитать движения быка. Франциско боязливо пятится. Когда до быка остается метра два, он бежит к ограде и скрывается в узком проходе. Животное преследует матадора. С разбегу бык бьет рогами в деревянную ограду — щепки летят в разные стороны. На трибунах презрительно свистят, отпускают нелестные шутки в адрес струсившего матадора.

С другой стороны арены выходят два бандерильера с красными плащами в руках. Бык бросается на одного из них и загоняет в узкую щель прохода, потом делает то же самое с другим. Опять на арене Франциско. Он идет к быку подчеркнуто уверенно. Животное стоит на месте, будто поджидая матадора. Не дойдя шагов десять, Франциско разворачивает перед быком мулету. Бык смотрит на мулету, но не бежит. Наконец он рванулся вперед, и опять Франциско едва увернулся от рогов, которые были направлены ему в живот. Человек уже не властвует над животным. Совсем недавно матадор казался неуязвимым. Он стоял с гордо поднятой головой, и бык носился вокруг него, как заводная игрушка. Сейчас человек бегает от быка, и черная туша животного с каждой минутой становится все неприступнее.

Стадион злобно ревет. Эта злоба относится к Франциско, который не в силах больше подчинить быка. На арену летят соломенные подушки и апельсины. Мексиканцы считают, что талантливые матадоры подчиняют быка своей воле и учат его красиво умирать. Это и делал Франциско до того, как на арене появился мальчик. Но мальчик «испортил» быка, позволил ему ударить себя, и теперь красная мулета ничего не значила, он норовил нанести удар человеку.

Презрительный свист на стадионе стихает, когда Франциско обнажает шпагу и просит у судей разрешения убить противника.

— Убить его, наверное, трудно,— вырывается у меня.

— Он должен его убить, — отвечает Ренато.

Мягко ступая по песку, Франциско идет на середину арены, где стоит бык. Животное тяжело дышит, его большие черные бока двигаются, как кузнечные мехи. Остается четыре метра, три метра, два метра... Матадор вытягивает руку и целится шпагой в загривок. Но бык бросается на Франциско раньше, чем тот успевает выбрать правильную точку. Шпага ткнулась в кость и упала на песок.

Франциско вовремя отскакивает в сторону, затем поднимает шпагу и идет к быку. Но тот снова атакует матадора и заставляет его бежать.

Над стадионом гремит горн. Время первой попытки истекло. На трибунах слышатся злые насмешки.

Но вот опять наступает момент, когда человек и разъяренное животное сходятся совсем близко. Франциско бросается на быка и всаживает ему в загривок шпагу, но... только наполовину. Рана явно не смертельна.

— Сеньор! — кричат зрители. — Сделай из быка яичницу!

Бык бегает по арене с торчащей шпагой в спине. Франциско пытается приблизиться к нему и выдернуть шлагу, но это не удается.

Гремит горн. Время, отведенное матадору для того, чтобы закончить бой, истекло. По законам корриды непобежденный бык отпускается с арены живым.

Публика неистово свистит и улюлюкает. Устало опустив плечи, Франциско уходит с арены. За оградой он идет к тому месту, где сидит перевязанный мальчишка под охраной двух полицейских. Франциско говорит что-то полисменам, и те отпускают мальчика. Мальчишка хватает руку матадора и целует ее.

— Что это?

— Ничего, — в голосе Ренато нет удивления. — Франциско освободил парня, заплатив за него штраф.

— Мальчик испортил бой!

— Верно! Но Франциско начинал свою карьеру так же, как этот мальчуган.

(обратно)

С Запада или с Востока?

Новое о загадках острова Пасхи

Кто, с какой стороны и в какое время заселял острова Тихого океана, входящие в условный Полинезийский треугольник? Среди ученых долго господствовал взгляд, что заселение шло из Азии — с запада на восток. Но все громче звучали голоса тех, кто допускал второй поток, — с востока, из Южной Америки через остров Пасхи на запад. При этом делались ссылки на то, что в культуре и быту жителей Пасхи и коренного населения Южной Америки есть — во всяком случае было — немало сходных черт. Поэтому давняя загадка одинокого острова в юго-восточном углу Тихого океана, сохранившего следы неизвестной древней культуры, стала ключом спора.

...Спор начался давно. Во всяком случае, не меньше пятидесяти лет назад. В нем участвовало много людей из разных стран. Раутледж, Лавашери, Метро, Энглерт — имена, пользующиеся известностью в ученом мире. Не прошли мимо этой проблемы и популяризаторы и неугомонные писатели фантасты.

В конце сороковых годов в спор включился новый сторонник восточного варианта — молодой норвежец, чьи первые шаги в науке встретили довольно резкий отпор. Его аргументы многие считали просто-напросто вздорными.

Норвежец оказался упрямым. Он заставил обратить внимание на свои доводы — заставил несколько необычным способом: соорудил из девяти бревен плот и вместе с пятеркой отважных друзей пересек на нем Тихий океан!

Ровно пятнадцать лет прошло со времени великолепного научного эксперимента, после которого имя Тура Хейердала и плот «Кон-Тики» стали известны миллионам людей.

Едва закончив плавание, Тур Хейердал сел писать научный труд, где попытался свести воедино наблюдения и выводы многочисленных своих предшественников и добавить собственные соображения. В 1952 году вышел солидный труд «Американские индейцы в Тихом океане». Само название книги звучало вызовом сторонникам традиционного взгляда на пути освоения и заселения Полинезии.

И опять теория Хейердала натолкнулась на довольно дружный отпор; мало кто усматривал в его гипотезе рациональные зерна. Были контраргументы по существу вопроса, были возражения и более эмоционального свойства. Один молодой ученый даже обвинил Хейердала в том, что он-де приписывает создание великих культур Центральной и Южной Америки... норвежскимвикингам! Будто не Хейердал писал:

«Могут заявить, что, возможно, среди самих ранних индейцев были бородатые, с кавказоидными чертами, как мы это видим на скульптурах аборигенов Чиму. Но мне только этого и надо. Мы не ищем в Перу доколумбовых европейцев. Полинезианисты ищут лишь близкую область в Тихом океане, откуда переселенцы с чертами кавказоидного типа могли в прошлом попасть в Полинезию».

Читатели «Вокруг света» могут припомнить напечатанную в журнале в 1957 году беседу советского ученого Н. А. Волкова с Туром Хейердалом и, в частности, такие слова:

«— ...Разве не могло заселение Полинезии происходить с двух сторон: запада и востока? Если это так, то обе теории не противоречат одна другой, а дополняют друг друга.

— Именно это я и стремлюсь доказать. Весь вопрос в том, откуда люди пришли в Полинезию раньше: из Азии или из Южной Америки?»

Иные оппоненты готовы были рисковать жизнью, чтобы опровергнуть гипотезы Хейердала. Прославленный мореход и ученый француз Эрик де Бишоп вышел в океан на плоту своей конструкции, чтобы пересечь океан в направлении, обратном пути «Кон-Тики», но погиб.

Да, это был спор, полный драматизма!

Как докопаться до истины?

Тур Хейердал в своем первом ученом труде вторгся во многие области знаний и едва ли не в каждой встретил возражения специалистов. Его обвиняли в верхоглядстве, в слабой аргументации, в поспешности при формулировке выводов, в произвольном толковании трудов других ученых.

Не будем вмешиваться в спор. Скажем только, что обилие разнородного материала и готовность Хейердала по малейшим признакам, не всегда проверенным, строить гипотезы, действительно давала повод ученым, строго взвешивающим каждое слово, кропотливо исследующим факты, требовать от него более убедительных и обоснованных суждений.

И Тур Хейердал организует в 1955—1956 годах первую в истории археологическую экспедицию на остров Пасхи с участием ученых-специалистов трех стран: Норвегии, США, Чили. Этой экспедиции предшествовало не столь известное и крупное по размаху исследование Галапагосских островов.

Итак, коллективная экспедиция с четко определенным профилем — археология — и строго очерченными задачами.

О том, как работала экспедиция, Тур Хейердал рассказал в книге «Аку-аку». Примерно в одно время с выходом книги в письме к автору этой статьи он так изложил свои взгляды.

«Я полагаю, что заселение острова Пасхи связано с двумя различными потоками иммиграции, которые и объясняют две культурные эпохи в истории острова. Нынешнее население появилось на острове уже в 1000—1200 годах нашей эры: его предки обитали где-то в Юго-Восточной Азии. По языку полинезийцы родственны малайцам, однако они не происходят прямо от малайцев и приплыли не с их островов. В то время как малайцы расселялись по своему нынешнему архипелагу, предки полинезийцев по течению Куро-Сиво попали на острова Северо-Западной Америки. Примерно в 1000—1200 годах нашей эры они продолжали свое путешествие и с помощью ветра и течений попали на Гавайские острова и в остальные части Полинезии, а также на Новую Зеландию. Эта группа является сегодня совершенно преобладающей в Полинезии, однако археологические, а также этнографические и культурно-исторические исследования обнаруживают на островах более древние слои. Их-то я и связываю с иммиграцией из Южной Америки через остров Пасхи».

Сейчас, когда вышел первый том коллективных научных исследований экспедиции «Археология острова Пасхи», естественно посмотреть, какие новые факты она открыла, что подтвердила из прежних соображений.

Пять авторов: Хейердал, Мэллой, Смит, Шёльсволд, Фердон — излагают результаты кропотливой работы в поле и в лабораториях. В общем введении рассказывается о задачах экспедиции, ее маршруте и организации, дается описание острова Пасхи. Затем следуют археологические отчеты об обрядовых сооружениях, жилищах, статуях, знаменитом рве Поике и так далее. В заключение Тур Хейердал подводит итог: что нового вносит в дискуссию изученный экспедицией материал, а Эдвин Фердон дает обзор раскопанных памятников, относящихся к ранней истории острова Пасхи.

Плюс восемь веков

Абсолютная датировка — так формулируют авторы первую задачу экспедиции. Иными словами: когда же впервые на острове появились поселенцы?

Раньше преобладало мнение, что люди приплыли на остров Пасхи с запада в XII—XVI веках. При этом основывались почти исключительно на устных сведениях. В частности, подсчитывали, исследуя сказания полинезийцев, сколько поколений сменилось на острове, и так определяли дату появления на нем первых поселенцев. Но были ученые — и к ним решительно примкнул Тур Хейердал, — которые предполагали, что остров был заселен значительно раньше.

Одним из наиболее надежных способов датировки сейчас считают радиоуглеродный метод. Вот почему экспедиция упорно искала следы очагов и другие остатки органических веществ, включающие углерод С-14. Американец Карлайл Смит специально занимался этим вопросом, и в «Археологии острова Пасхи» он рассказывает, что показало изучение в Дании, США и Норвегии девятнадцати образцов, подвергнутых радиоуглеродному анализу.

Самая ранняя достоверная дата определена для угля, найденного во рву Поике — 386 год (с точностью до 100 лет). Следующий по возрасту образец найден в Винапу — 857 год (с точностью до 200 лет). Поразительная находка сделана в могиле в Аху-Тепеу. вместе с костями человека здесь лежали остатки камыша, которые предположительно отнесены к... 318 году. Но эта дата настолько не согласуется с другими данными, что ученые подвергают ее сомнению.

Не будем перебирать все даты. Основываясь на материалах экспедиции, Тур Хейердал подтверждает ранее сделанный им вывод: около 386 года на острове Пасхи обитали люди, которые вырыли ров Поике.

Что ж, если ученые не ошиблись, то день, когда первые поселенцы приплыли на остров, отодвигается сразу на 800 лет!

Ранний, средний, поздний

С абсолютной датировкой тесно связана вторая задача экспедиции: изучение расположения культурных слоев.

Один из главных авторитетов по истории острова Пасхи, француз А. Метро, категорически утверждал, что на острове была одна культура. Ему возражали те, которым казалось, что налицо следы двух культур, связанных с двумя потоками заселения.

Что же покажут раскопки?

А раскопки дали интереснейший результат. Члены экспедиции определили три периода в археологии острова Пасхи: ранний, средний и поздний.

Карлайл Смит намечает такую периодизацию:

I период (400 —1100 годы) характеризуется особым видом кладки и сооружением платформ (аху) без статуй.

II период (1100—1680 годы) — в начале его появляются первые статуи, к концу периода ваяние достигает расцвета.

III период (1680—1868 годы) — происходит упадок культуры, сооружения разрушают.

Тур Хейердал заключает: культура острова Пасхи не однородна во времени. Есть отчетливое различие между ранним и средним периодами, не исключена возможность промежутка, во время которого остров вообще был покинут. Во всяком случае, на некоторый срок многие культовые сооружения были совершенно заброшены. Возможно, что перестройка этих сооружений, свидетельствующая о смене архитектурных и религиозных представлений, была связана с притоком нового населения.

«Хронологический барьер» исчез

Интересуясь хронологией, ученые, естественно, решали одновременно и другую задачу: изучить развитие техники каменной кладки. До экспедиции Хейердала господствовало мнение, что сооружения и статуи, обнаруженные на острове Пасхи европейцами, — итог длительного развития местной культуры. Правда, кое-кто обращал внимание на их сходство с подобными сооружениями в Андах, но А. Метро решительно возражал: аху и статуи появились в результате местной эволюции, никакой связи с Андами нет; на остров приплыли люди, привыкшие резать по дереву, — но здесь леса нет, вот они и перешли на камень, постепенно совершенствуя свое мастерство.

...Археологи приступили к работе. Странный на первый взгляд результат: самая старшая по возрасту кладка стен — самая совершенная! Какую аху ни возьми, оказывается, что раннему периоду присуща совершенно особая техника кладки. Чрезвычайно тщательно обтесанные камни — их находили не только в стенах, но и по всему острову — с большим умением очень плотно пригонялись друг к другу.

Исследовав сооружения Винапу, участник экспедиции Мэллой нашел, что некоторые из них видоизменялись на протяжении минимум тысячи ста лет! Он подразделяет это время на три периода. Сначала, по его мнению, аху играли роль алтаря; похоже, что тогда статуй еще не было: первоначальные аху просто не могли служить опорой для такой тяжести. Мэллой отмечает не только их особый стиль, но и строгую астрономическую ориентацию. Затем, когда появились статуи, аху начали перестраивать. И хотя кладка стала очень прочной, она уже сделана не с такой изощренной кропотливостью. В последний период аху стали местами захоронения умерших.

Итак, раскопки экспедиции 1955—1956 годов не обнаружили свидетельств местной эволюции. Ученые предположили, что на остров прибыли уже готовые мастера каменной кладки со своей особой техникой.

Во всей Полинезии нет кладки, подобной изученным аху, зато нечто очень сходное есть на северо-западе Южной Америки. Если раньше противники теории о связях острова Пасхи с Перу ссылались на то, что островитяне только начали учиться работать с камнем, когда в Перу уже развилась высокая техника, то теперь «хронологический барьер» исчез. Не существует и географического барьера: Перуанское течение благоприятствует морским сообщениям южноамериканского побережья с островом.

Не говорит ли все это о том, спрашивает Тур Хейердал, что между островом Пасхи и Южной Америкой в ту пору были довольно прочные связи?

Родина истуканов

С самого начала знакомства европейцев с островом Пасхи мореплаватели первым делом обращали внимание на огромные каменные статуи. Естественно, что члены экспедиции немало усилий посвятили изучению загадки происхождения каменных истуканов. Было известно, что эти статуи уникальны по своему виду и размерам. Мы уже знаем точку зрения А. Метро: островитяне на месте освоили камень и мало-помалу развивали свое мастерство. Некоторые, сравнивая изваяния острова Пасхи с фигурами Маркизских островов, расположенных северо-западнее, считали вторые «родителями» первых. Но были ученые, допускавшие связь пасхальских истуканов со статуями, обнаруженными европейцами в Андах. Английский исследователь Маркхэм еще в 1870 году писал: «Когда испанцы пришли в Тиауанако (Тиауанако — район близ озера Тити-Кака (Перу), где обнаружены остатки одной из ранних культур коренного населения Южной Америки.), там среди руин были стены и статуи, сходные с виденными на острове Пасхи».

Чтобы внести хоть какую-то ясность в этот вопрос, нужно было прежде всего отыскать ранние типы пасхальских изваяний.

Полевые работы и тут дали замечательный результат: Мэллой, Смит, Шёльсволд и Хейердал нашли статуи, сильно отличающиеся от известного типа. Они были сделаны из базальта, появились раньше великанов, высеченных из туфа Рано Ра-раку, и гораздо больше схожи с андскими. Наконец они старше всех статуй, найденных на других островах Полинезии. Значит, остров Пасхи — старейший на Тихом океане центр статуй.

Спор продолжается

Мы не исчерпали содержания книги «Археология острова Пасхи». Экспедиция изучала еще жилища, различные изделия, немало внимания уделила географическим свидетельствам: растительности, животному миру. Сами авторы пишут, что их работа — только начало; они сетуют, в частности, на то, что специалисты по Южной Америке до сих пор как-то отдавали предпочтение керамике, а каменные сооружения изучены ими далеко не достаточно. Но очевидно, что отныне любые гипотезы о заселении острова Пасхи и Полинезии в целом обязаны считаться с фактическими данными, которые обнаружила и опубликовала экспедиция Тура Хейердала.

Ценность коллективного труда ученых на острове Пасхи была признана в августе 1961 года в Гонолулу на конгрессе специалистов по Тихому океану. Представленные экспедицией доклады были основаны на тщательном изучении полевого материала. И конгресс записал решение, в котором Южная Америка наряду с Азией называется возможной областью происхождения народов и культуры тихоокеанских островов.

Учрежден комитет из шести членов (в нем участвует и Тур Хейердал) для разработки программы археологических исследований в тихоокеанской области. Члены экспедиции 1955—1956 годов готовят к печати второй том своих отчетов, который расскажет о работе на других островах.

Впереди много увлекательных задач. Спор не закончен...

(обратно)

Рудольф Дауманн. Ад живых людей

Не успели допить кофе, как начался рассвет. Небо стало нежно-зеленым, звезды еще мерцали на нем во всей красе, но вот золотое покрывало потянулось с востока на запад и из лесных туманов над Порт-Франки поднялось ярко-красное солнце.

Завизжали обезьяны, защебетали птицы. Где-то вдали, казалось, раздался победный рев слонов, но опытная Эльза объяснила новичкам:

— Это лишь утренняя молитва бегемотов.

Вскоре рев моторов заглушил гомон пробуждающегося леса. Из лодки Беннисона выглянули удивленные лица. Брюггенсен через мегафон прокричал:

— Торопимся к стоянке носильщиков! Догоняйте!

У носа лодки высоко пенилась волна, винты работали тяжело, выше Порт-Франки на Касаи начинались пороги.

На лодке Брюггенсена было четыре опытных речных лоцмана. Вооружившись длинными шестами, они отталкивали плывущие по реке деревья, раздвигали тростник, мерили глубину фарватера и, сообщая свои наблюдения, пели рулевому: «Правь по руке с кинжалом... теперь хватающей рукой».

Это означало — направо, потому что правой рукой держат кинжал, и налево — потому что левой хватают нападающего врага.

Лоцманы были из племени иеллала, живущего в местах, где река, разбиваясь на тысячи водопадов и быстрин, стремится к океану. Выросшие на берегах Конго, иеллала славились как прекрасные знатоки ее грозных порогов.

Вдруг на носу засуетились, потребовали на совет мичолунги, и когда тот кивнул, над темной водой полетело тяжелое копье на длинной веревке из лиан. За ним метнули второе и третье. Радостные крики негров заглушили предсмертный крик бегемота, неосторожно высунувшего голову из воды.

— Хорошая пища для экспедиции, — говорил Баантумичо белым, сидевшим на корме под тентом, — нет, груз не замедлит хода, иеллала знают, как его приспособить.

— Баантумичо, дойдем мы до устья Киви-Киви на лодке? — спросил Брюггенсен.

— Обязательно, почти до большого водопада, где нас ждут носильщики! И не дольше чем за два-три дня. — Мичолунги весело засмеялся.— А сколько мучений было в прошлый раз: три недели пробирались по негритянской тропе...

Мичолунги оказался прав. На третий день моторная лодка подошла к гигантскому заболоченному озеру, на берегу которого пятьдесят негров плясками и криками встречали прибывших. Гремели ручные барабаны, крутились трещотки, плакали деревянные свирельки, и во всем этом ясно различался звук, не слышанный доселе ни на Касаи, ни в Киви-Киви: в диссонансе шумов позванивали велосипедные звонки.

По лесным тропам не проедешь даже на высокопроходимом «форде». А на прочном велосипеде можно мчаться между тиковыми деревьями и пальмами, зарослями лиан и пнями на гарях. Через весь лес протянулась утрамбованная, как асфальт, узкая дорожка. Как чудесно по ней ехать! И Тилю пришла замечательная мысль: посадить сафари на велосипеды! Потому-то здесь и собрались лучшие носильщики края: ведь сверх платы им были обещаны эти удивительные машины с педалями. Когда Тиль вошел в палатку, Жан Янзен рассматривал карту.

— Как пойдет дорога дальше? — спросил он Тиля.

— Думаю, дня четыре на велосипедах по лесу и дней семь по болотам, пока достигнем кимберлитовых залежей.

— Если я привезу из Бельгийского Конго кимберлит — докторская диссертация готова. Алмазы — дело второе. — Жан с удивлением посмотрел на рассмеявшихся друзей.

Первый день продвигались по графику. Но уже на следующий велосипеды стали ломаться. Еще через два дня шли пешком, кое-кто тащил за собой отдельные части велосипедов, а большинство давно забросили в кусты обломки этого хитроумного сооружения.

— Поход затягивается, — ворчал Тиль.

Утром взволнованный Баантумичо подошел к Тилю и показал несколько заостренных деревянных колышков размером не больше пальца.

— Врыты на нашей тропе остриями кверху. Это пемрисетунг. Что, если они отравлены?

Фламандец кивнул. Пемрисетунг сам по себе уже плох, даже когда он и не отравлен: наступив босой ногой на такой колышек, можно проколоть ее до кости. Тиль тщательно рассмотрел кончик колышка, лизнул его:

— Нет, кажется, не отравлен, но все равно придется двигаться медленно и очень осторожно. Черт возьми, ведь эта местность почти не населена, а случайные охотники побоятся расставлять такие ловушки, чтобы самим не угодить в них. Как ты думаешь, Баантумичо?

— След идет из нашего лагеря и в него же возвращается, — прошептал слуга.

Брюггенсен вскипел:

— Неужели кто-нибудь из наших носильщиков? Хотя нет. Нужно быть круглым идиотом.

— Там след обутой ноги, очень неясный, — добавил мичолунги.

— Кто же носит ботинки или сапоги в нашей колонне? — Тиль перебрал всех европейцев, пока не дошел до Иоргаса. — Допросить его сейчас же! Нет, лучше подождем, надо узнать, зачем негодяй это делает

— Чтоб украсть у нас время... отнять силы, сделать носильщиков больными... Чтоб некому было переносить тяжести и вы пошли бы просить деньги у Беннисона!

— Да ты, Баантумичо, прямо ясновидящий! Это было бы на руку агентам компании, ведь они, сославшись на нарушение условий, смогли бы продиктовать мне новый контракт. Держи ухо востро... И вечером укради у лекаря сапоги, пусть походит босым...

— Хорошо. Больше колышков не будет, лекарь мерзкий человек, надо гнать из докторов. Не позволяйте ему лечить вас.

Брюггенсен кивнул и долго совещался с Массиньи: «Глаз с него не спущу, — уверял врач, — конечно, лучше бы его прогнать, но как?»

На другой день лекарь тщетно искал свои высокие ботинки на толстой подошве. Возглавлять колонну вместе с Массиньи он уже не пожелал, у него вдруг разболелся живот. Но Баантумичо все-таки водворил лекаря впереди колонны. Иоргас был явно растерян, увидев, что носильщики беспрепятственно прошли по тропе. В эту ночь он из лагеря не отлучался и опасные колышки исчезли.

Через день достигли края болот. Брюггенсен с мичолунги долго искали зарубки на деревьях, оставленные в прошлый раз. Просека, прорубленная ими в чаще кустарников, заросла, и лишь опытный глаз мог отыскать ее по новым побегам. По ним и стали расчищать тропу.

В этот раз дело шло быстрей, рабочих рук было много — в первый же день продвинулись в буйных зарослях не меньше чем на семь километров.

Киви-Киви хуже ада

На следующее утро их догнала колонна Беннисона, и тот обрушился на Тиля с жалобами и упреками: «Совершенно невозможная местность. Как доставлять сюда машины и оборудование? И во что обойдется компании доставка? Чем дальше мы продвигаемся, тем сомнительней прибыль от промышленных разработок!»

— Беннисон, не хулите товар, которого не видели, — проворчал фламандец. — Через неделю прибудем на место, тогда ругайтесь сколько угодно. Но думаю, что вы даже построите узкоколейку, если не хватит самолетов. Ведь здесь будут работать тысячи людей.

— Настоящий Жюль Верн, — издевался Мак-Барклей, — все возможно: почта на бегемотах, лодки, запряженные крокодилами. Нет, белому здесь не жить.

— Конечно, — язвил Тиль. — Когда на Арувими пигмеи нашли золото, белые не спрашивали, смогут ли они там жить. Рвали друг у друга каждый кусок земли. Так и тут, лишь разнюхают, что можно попробовать чужого сладкого пирога, явится тысяч двадцать — не меньше, только укажите координаты.

— Это надо предотвратить, мы ведь законтрактуем все ваши заявки, — испугался Беннисон.

— Главное месторождение и граничащие с ним зоны — безусловно. По закону о разработке недр заявителю полагается сто метров на сто. Ну, а что останется за пределами заявок, какое нам дело...

— Де-Беерс должна контролировать все разработки, иначе может пострадать стандарт цен.

— Воображая себя единственными покупателями, вы всячески стараетесь нарушить контракт. Я и сам подумываю пойти на попятный.

— Ас кем же вы будете работать, дружок? — расхохотались оба агента Де-Беерс. — Алмазные россыпи может купить только наша компания. И если она откажется от них, ваши прииски гроша ломаного не будут стоить, тем более что находятся они на Киви-Киви.

— Не обольщайтесь, — очень серьезно возразил фламандец, — возможно, я сам займусь разработками, а компаньонов найду в Леокине.

— Люди без денег?

— -Но мужественные и опытные.

— Желаем удачи, — агенты старались быть спокойными, — я думаю, нам можно возвращаться обратно, господин Брюггенсен.

— Надеюсь, вам удастся дойти до Порт-Франки, — издевался Тиль, — ведь все дороги забиты старателями и их рабочими.

— Значит, вы выдали направление! — возмутился Мак-Барклей.

— Эх вы, тропические несмышленыши! Разве вы не слышите барабанов? Я думаю, что до Арувими и Уэле вся черная и белая Африка знает о нашем продвижении. Поэтому перестаньте ерепениться, и постараемся идти как можно скорей, чтобы забить колья вокруг нашего участка, пока туда не нагрянула толпа жаждущих.

— Пожалуй, Тиль прав, — успокаивал разбушевавшегося компаньона Беннисон.

На другой день передовые отряды экспедиции вышли из давящей духоты леса на песчаную возвышенность и увидели необозримое море тростника. Между неподвижными стеблями поблескивала вода. Слоновая трава и папирус поднимались на пятиметровую высоту.

— Все это преодолеть? — с ужасом воскликнул Беннисон. — Ведь мы не лягушки и не змеи!

— Теперь, наконец, поняли, что без меня вам не пройти, — засмеялся Тиль. — Мак-Барклей, осторожней, вы собираетесь наступить не на бревно, это десятиметровый крокодил, видите, как он удирает! Вот бы он закусил вашей левой ножкой!..

Прошел день, и они уже не вязли в болотах, а шли по каменистому холму, покрытому кустарником. Но и здесь их преследовали тяжелые болотные испарения. Люди задыхались. Острая трава резала ноги носильщиков до крови.

Лагерь разбили на самой высокой песчаной гряде, обвеваемой ветерком, отгонявшим москитов. Тиль стонал:

— Пот и москиты! Величайшая кара тропиков! Баантумичо, принеси воды и облей меня!

Доктор Массиньи возмутился:

— Болотной водой со ста тысячами личинок бильгарциоза! Будьте благоразумны!

Глаза Тиля лихорадочно блестели:

— Благоразумие в неразумном мире! Доктор, впрысните-ка побольше плазмохина. Не должен же я развалиться на последнем этапе.

Массиньи достал запечатанную коробочку из металлического ящика, вскрыл ее, вынул ампулу и надломил кончик. Потом он стал принюхиваться, разглядывая капельку жидкости на кончике шприца, и подозвал Иоргаса:

— У тебя вчера была температура. Давай-ка сделаем укол. На всякий случай.

Помощник отпрыгнул, как молодой козел.

— Господин доктор, я совершенно здоров!

— Баантумичо... — доктор еще не договорил, а мичолунги уже поймал тщедушного Иоргаса. Тот вырывался, умоляя:

— Не надо, доктор, не колите меня, это ошибка, там не плазмохин.

— Это я и сам уже знаю по запаху. Негодяй, говори, что в ампулах!

— Не знаю, я поменял, большой господин приказал, — и тут предателю удалось вырваться из рук Баантумичо. Гигантскими прыжками он удирал в заросли.

— Оставь его, он далеко не уйдет, — удержал доктор Баантумичо.

Вдруг за высокой зеленой стеной папирусов раздался ужасный крик. Листья заколебались и снова выпрямились.

— Там притаились крокодилы... Конец.

— Не понимаю, чего он так испугался, — недоумевал Тиль.

— Да разве это плазмохин? — возмутился доктор. — Понюхайте. Бензин или бензол... Капля этой жидкости, введенная в вену, — и через пять минут вы труп. Какая подлость! — Массиньи ломал и нюхал ампулу за ампулой. — Все та же гадость... Встретить бы мне «большого господина»!

Брюггенсен мрачно посмотрел на Массиньи.

— Как вы думаете, кому я больше всех мешаю? Давайте промолчим пока о проделках Иоргаса и его гибели... Хорошо, что наша палатка расположена вдали от других...

Поздним вечером в палатку Тиля пришел картограф Верной из колонны Беннисона и показан карту похода:

— Мы двигаемся к цели не по прямой. Сегодня шли как будто даже назад, посмотрите на эти линии!

— Верно, в Киви-Киви приходится отыскивать твердую почву, ведь мы не в степях. Если б можно было пройти по болотам напрямик, завтра мы были бы у цели. А из-за того, что прочный песчаный грунт расположен зигзагами, мы доберемся лишь на третий день. Передайте мистеру Беннисону, что он может не волноваться, я веду экспедицию правильно!

У картографа на сердце были еще какие-то сомнения. Поколебавшись немного, он начал:

— Агенты снова передрались. Не понимаю, чего они ссорятся... Видите ли, я вычерчиваю одновременно две карты: перевожу вечером на кальку. Копию получает мистер Беннисон. Такую же требует и Мак-Барклей. Я думаю, это лишнее. Но вы, как руководитель экспедиции, должны иметь копию. Уполномоченных компании я об этом не спрашивал. Вот вам копия.

— Большое спасибо, господин Верной, наш геолог ее сохранит. Само собой разумеется, Беннисон ничего не узнает о вашем великодушном поступке. Видите, как набросился Янзен на карту, теперь он сможет отмечать здесь все находки,

— Да, сегодня в песчаной отмели я нашел два больших куска кимберлита... алмазов в них нет. Много лет назад эти куски были принесены водой. Горловина породы, богатой драгоценными камнями, недалеко.

— Найти два-три алмаза было бы очень кстати, — сказал Верной.— Мой контракт с компанией кончается с приходом к цели; попробую сделать самостоятельную заявку. А что вы будете делать, господин Брюггенсен?

— Как можно скорей распрощаюсь с Киви-Киви, — засмеялся Тиль, — в сентябре, в период дождей, лучше быть в Леокине или даже в Европе. Я-то знаю, что такое сто тысяч литров воды, падающих с неба. Выбраться тогда уже невозможно. Мы с Баантумичо три месяца просидели на песчаном холме и ели воняющее мускусом мясо крокодилов. Нет, за самый большой алмаз не соглашусь еще раз пережить такие мучения.

Эльза внезапно спросила:

— А что, если открыть здесь закусочную для рабочих и специалистов?

— Знаешь, Эльза, если бы в прошлый раз нам с Баантумичо предложили хороший бифштекс, я, не задумываясь, отдал бы любой алмаз.

— Ну, а если люди не придут?

— Они уже идут, — возразил Жан Янзен. — Баантумичо сегодня вечером слышал перестук барабанов. Он ведь читает барабанную дробь, как книгу. Не только из Порт-Франки, даже из Анголы идут старатели. Через месяц здесь будет толчея, как на базаре в Леокине. Кстати, я тоже остаюсь — вот вам и первый клиент.

— Ну и отлично. Тиль, ты объясни мне, как ценить алмазы, и я начну составлять список необходимых продуктов.

— Так появляются города, — сказал Массиньи. — Сначала закусочная, потом все остальное. Меня удивляет одно: как это правительство не поручило сопровождать экспедицию полицейскому или военному отряду?

— В Порт-Франки Беннисон уверял, что у него есть охрана, оплачиваемая компанией Де-Беерс. Попросту агент избегает пока что лишних свидетелей...

Рано утром в лагере Беннисона начался страшный переполох. Оттуда доносились вопли и револьверные выстрелы. Брюггенсен и Массиньи поспешили туда. Негры ухмылялись, а белые кричали. Представитель компании, перепуганный, сидел с револьвером в руках на складном стуле. Увидев Тиля, он прохрипел:

— Змеи, целый выводок гадюк под моим матрацем. Доктор, где ваша сыворотка против змеиного яда?

— Вас укусила змея?

— Откуда я знаю... Всю ночь они были под моим матрацем. — Он указал на расстрелянные и растоптанные останки змеи.

— Коралловая гадюка, — установил Тиль. — Да, ядовитая, но не особенно злобная. Если бы вас ночью побеспокоила эта змея, вы давно были бы мертвы.

— Радуйтесь, что это была мирная, — утешал его врач. — Вот аспид или кобра, если им сразу же не попасть в голову или позвонок, обязательно бросаются и кусают.

Беннисон отозвал Массиньи в сторону.

— Скажите, может, мне подложили гадюку?

Мичолунги вчера целый вечер вертелся около моей палатки.

— Выбросьте это из головы, — возмутился врач, — если бы вас захотели убрать, то сунули бы в подушку ядовитые зубы змеи, а пользоваться живыми змеями — нет, негры не так глупы.

По дороге доктор рассказал об этом Тилю:

— Теперь Беннисон станет каждый вечер проверять свою постель. Говорят, чистая совесть — лучшая подушка. У Беннисона ее нет, вот его и ждет бессонница.

Жара и москиты изнуряли белых, им все время хотелось пить, а вода была только болотная, которую приходилось кипятить и сильно хлорировать.

— Путешествуем с комфортом, — смеялся Брюггенсен. — Помнишь, Баантумичо, какую муть мы пили в прошлый раз. Между прочим, тут полно рыбы. Наловил бы к ужину! Мичолунги покачал головой.

— Только не здесь — тут шипекве. Страшный зверь! — И негр поднял руку, как бы призывая послушать.

Издалека доносились визг и рычание, слышались стоны и мяуканье, плеск и свист. Эльза предположила, что это кричат гигантские крокодилы, а Жан Янзен подумал о львах.

— Это шипекве, — покачал головой Баантумичо. — Негры называют его мокеле-но-ембе, белые Анголы говорят коё-да-мениа...

— Что? Водяной лев? — подскочил на складном стуле Беннисон. — Да ведь это газетная утка, то же, что водяная змея. Таких животных не существует.

Снова в зарослях тростника раздался рев. Тиль, напряженно вслушиваясь, сказал:

— Кто бы это ни был, встречаться с ним не хочу. Эльза, не боишься оставаться здесь?

— Знаешь, Тиль, о шипекве болтали много, но никто его не видел, говорят, животное само избегает людей. Нет, водяной лев на мои планы не повлияет, рой москитов куда хуже.

Все засмеялись и выпили за здоровье храброй женщины.

Еще раз донесся до песчаного косогора ужасный рев. В гигантских камышах, в тростнике поднялся страшный треск и визг, ясно слышалось пыхтенье бегущих бегемотов. Баантумичо, умоляюще посмотрев на хозяина, схватил ружье и исчез в камышах. Топот, треск и фырканье приближались и, наконец, раздались совсем близко. В слабом свете костра белые увидели целое стадо колоссальных бегемотов, карабкающихся на косогор.

Совсем рядом прогремели выстрелы. Миг — и неуклюжие животные исчезли в болотных зарослях. Два колосса остались лежать на узком откосе.

Баантумичо стоял около убитых животных и звал белых. Когда те подошли, он сказал:

— Вы не верили, что есть шипекве. Так кто же убил бегемотов? Вот следы моих пуль, для такого гиганта — это укус осы, они были смертельно ранены до того, как я стрелял.

Все смотрели на длинные рваные раны, такие глубокие, что в них можно было бы погрузить руку.

— А, если я был бы зоологом! — вздохнул Жан Янзен. — Сколько здесь работы, сколько нового можно открыть!

— Чертовски неуютная местность, — ворчал Беннисон, — гигантские крокодилы, ядовитые змеи, а теперь еще мифические чудовища шипекве. Я нисколько не удивлюсь, если на этой дорожке встречу самого сатану.

Сатана приходит в Киви-Киви собственной персоной

— Баантумичо, мои бумаги! — скомандовал Тиль и предложил Массиньи, Эльзе Вандермолен, Жану Янзену и верному мичолунги сесть на складные стулья, получше установил в палатке походный стол и открыл алюминиевую шкатулку.

— Завтра на рассвете мы подойдем к цели, — начал он. — Прошу вас, дорогие друзья, помочь мне. Возможно, при подписании договора я стану жертвой неосторожного обращения с оружием. Зная своих партнеров, я составил в Леокине доверенности каждому, возьмите их и берегите как зеницу ока.

— В случае моей гибели права ваши неоспоримы. Их подтвердит и завещание, — продолжал он, когда друзья прочли документы.

Тиль перелистал бумаги и тихо сказал:

— Контракт я еще не подписал, но раньше, чем высохнут чернила на моей подписи, ты, Баантумичо, исчезнешь вместе с документом в болотных зарослях. Нет, не беспокойся, я сам постою за себя, стреляю я получше, чем Беннисон и Барклей... Надеюсь, при вашей помощи деревенский мальчишка из Бишоота победит компанию Де-Беерс. Наблюдайте за всеми, кому я стал поперек дороги.

— Интересно, есть ли, кроме топографа Вернона, у нас еще союзники в лагере противника? — размышлял Жан.

— Думаю, есть, — сказал доктор Массиньи. — Ведь Беннисон и Барклей неприятные хозяева. К тому же они как будто не ладят между собой.

Жан вдруг расхохотался.

— Представляю, какое было бы лицо у Беннисона, узнай он о моих полномочиях!

За соседним болотцем виднелась твердая земля. Перебравшись туда, Тиль, Жан Янзен и Баантумичо весь день собирали камни в плетеные корзины. Лишь на закате, тяжело нагруженные, вернулись они в лагерь. Тиль пригласил к себе в палатку Беннисона и его специалистов.

— Сегодня я выполнил важнейшее условие нашего договора, — начал Тиль, — мы достигли мест, где, по моему предположению, начинаются основные залежи алмазов. Господин Жан Янзен, мой эксперт, покажет вам образцы.

Жан вынул из первой корзины кусок голубого камня величиной с кулак.

— Вы видите типичный синий тон камня, почти неотшлифованного. Лучших камней нет и в рудниках Кимберли. Валяется повсюду, как гравий, не сомневаюсь, что мы накануне крупнейшего открытия. Брюггенсен еще в прошлый раз обследовал эти земли, и все-таки мы нашли сегодня несколько алмазов. Вот они, — Янзен высыпал камни на ладонь.— Твердость некоторых равна десяти, у кристаллов типичное кубическое строение. Итак, это алмаз!

Крики, возгласы, вопросы заглушили объяснения. Беннисон даже вспотел, а Барклей схватил алмаз и, повертев под лучами настольной лампы, закричал:

— Чистый алмазный блеск! Не менее трех каратов!

Геолог Беннисона, достав шкалу твердости, тщательно исследовал камни:

— Поздравляю вас, мистер Брюггенсен!

— Завтра начнем рыть пробные шурфы, — предложил Тиль. — Жан Янзен считает, что залежи находятся на глубине метра. Я не так оптимистичен и думаю, что придется рыть гораздо глубже. Но в верхних слоях тоже, наверное, много алмазов, придется поэтому промывать всю вынутую землю. По контракту все добытые из шурфов алмазы поступают в мою собственность до тех пор, пока компания Де-Беерс через своих представителей не подпишет акт о передаче ей моих прав. И я официально, при свидетелях, спрашиваю мистера Беннисона, подпишет ли он сейчас условия или будет ждать окончания пробных изысканий?

Беннисон заморгал, переглянулся с помощником и заговорил:

— Хорошо, начнем завтра рыть шурфы., установим драгу, но камни, найденные моими рабочими, будут безусловно принадлежать компании Де-Беерс!

Брюггенсен спокойно ответил:

— Тогда я запрещу вашим рабочим показываться на моих разработках. А ваши специалисты могут в любое время следить за работой и убедиться в ее правильности.

— О, — вскричал Барклей, — так мы не уговаривались!

— У нас был не уговор, — вспылил Тиль, — а твердый контракт, где параграф семнадцатый гласит: «до передачи разработок и прав на разработку компании господин Брюггенсен сохраняет полностью право использования ископаемых». Или в нашем контракте написано иначе?

— Вы еще официально не обозначили место заявки, — прорычал Беннисон.

— Опоздали, мистер Беннисон! Сегодня при свидетелях место заявки обнесено заявочными колышками. Хотите взглянуть на протокол?

— Это спекуляция, оскорбление!— Барклей схватился за кобуру, но быстро опустил руку, заметив грозное лицо мичолунги и дуло слонового ружья, направленное прямо в грудь.

— Что нужно черномазому на нашем совещании? — завопил агент. — Прочь, негр, или я сам вышвырну его вон!

— Вы мой гость, Барклей! — твердо произнес Тиль.— Здесь я решаю, кому оставаться. Хотите продолжать нормальные переговоры или я буду вынужден считать их прерванными?

— Не мелите вздора, Тиль. — Беннисон пытался успокоить фламандца. — Когда речь идет о грандиозном открытии, легко может закружиться голова. Я предлагаю следующее: установим пробные шурфы в разных точках, чтобы определить с наивозможной точностью залегание предполагаемых алмазных пород. На основании этих данных вы проверите заявку, и тогда подпишем контракт.

— Согласен, надеюсь, что это произойдет прежде, чем в Киви-Киви разразится волна бешенства и злобы.

На следующий день 50 негров начали рыть шурфы. Пройдя не больше метра, натолкнулись на породу, пока, правда, не голубого тона, но богатую кимберлитом и оливином. Тиль наблюдал за работой драги, и лицо его сияло. Вечером, разговаривая с Эльзой, он передал ей мешочек:

— Сохрани. Никому не рассказывай о мешочке; если я погибну, считай это наследством тебе и детям.

— Ты все еще боишься? — Эльза испуганно смотрела на Тиля.

— Если бы я знал, кто враг... Хорошо, что ты сама готовишь для меня, не допускай к кастрюлькам никого.

Ни жара, ни москиты, ни тяжелая работа не уменьшали радости Жана Янзена.

— Завтра доберемся до залежей, сегодня дошли до синей глины... и так повсюду! — отчитывался он перед Тилем.

— Завтра границу залежей отметим последним отвалом. Когда все будет готово, сообщим Беннисону, — сказал Тиль.

В этот вечер Массиньи исследовал

больного особенно внимательно и даже пригласил на консультацию доктора Ниорта из экспедиции Беннисона. Оба врача решили, что тропическая малярия по-прежнему мучает Тиля. Тилю нужна постепенная смена температур: сначала Леокин, затем остров Ладера, после Южная Швейцария — Лугано или Локарно и под конец Хейст или Остенде.

— В будущем году вы попадете туда к купальному сезону, — обещал Массиньи.

— Великолепно для богатого Тиля, а вот что было бы со мной, бедным дьяволом?

— Тогда вам было бы трудно помочь. Будь оно проклято, это очарование тропиков! Какой прекрасной могла бы быть эта ваша заколдованная страна! А с теперешними хозяевами гибнут и страна и люди.

...Потом Эльза сидела около больного, меняла холодные компрессы, поила его лекарствами.

Ночью около драги трижды раздавались выстрелы.

На рассвете в папатку фламандца явился Беннисон.

— Мак-Барклей здесь? — спросил он. — Вчера вечером он ушел, а примерно через час послышались выстрелы... Он до сих пор не вернулся.

Больной говорил несвязно:

— Барклея я видел во сне, он заменял сатану в Киви-Киви и хотел украсть из драги алмазы, там осталось несколько хороших камней в нижних ковшах. Кругом плавали голодные крокодилы, поэтому я и не рискнул вчера вынимать алмазы.

Отдохнув, больной продолжал:

— Беннисон, я здорово расклеился, но если дело пойдет как надо, завтра можете подписывать контракт.

— Нашли основное месторождение?

— По-видимому, да; и оно богато, как самый большой прииск Кимберли в его лучшие дни. Как я устал!..

Тут в палатку вошел сияющий Баантумичо:

— Подстрелил двух жирных бегемотов. Хватит мяса на всех негров.

Беннисон задвигался на складном стуле:

— Я передам это своим чернокожим. Но что тут только творится — нашли алмазы, исчез Мак-Барклей. Здесь всего можно ожидать! — проворчал Беннисон и поплелся к себе.

Эльза наблюдала, как мичолунги вынимал из ружья патроны, тщательно заворачивал их в промасленную тряпку.

— Двух бегемотов убил, — мичолунги говорил с трудом, словно от волнения забыл слова.

— Ну, а где третий патрон?

— Это было предупреждением. Дьявол Киви-Киви рылся в ковшах драги. Пуля пролетела на ладонь от его головы.

— А потом?

— Дьявол подпрыгнул, отбросил мешок с награбленными камнями, покачнулся и упал в воду, где плавали крокодилы. Нет больше сатаны Киви-Киви.

— Баантумичо, не рассказывай никому о третьем выстреле, даже господину Брюггенсену.

Тиль позвал мичолунги:

— Давай-ка высокие сапоги, метровую палку, а сам возьми рулетку. Ты что, тоже устал?

— Устал до смерти, — ответил Баантумичо, — здесь место не для честных людей. Вот что нашел у драги!

Негр передал хозяину мешочек из сафьяна. Тиль прочел надпись «Грегор Мак-Барклей», развязал шнурок и высыпал на стол горсть сверкающих камней.

— Эльза, положи алмазы к остальным. А дьявол Киви-Киви? — Тиль повернулся к мичолунги.

— Дьявола сожрали крокодилы, господин, — коротко ответил слуга. — Нет, я его не убивал, сам свалился в воду, а там его ждали худшие черти.

— Мир праху его, авось крокодилы не отравятся. Теперь станет легче — ведь Барклей убийца. Думаю, он-то и был «большим господином», о котором говорил лекарь. Беннисон же просто завистливый, ядовитый паук.

Весь день Тиль провел на участке. Беннисон снова требовал от Тиля невозможного: гарантировать такую же глубину голубой вулканической породы, как на приисках в Кимберли. Агент целый день заставлял своих топографов и геологов уточнять размер заявки так, чтобы в нее вошли главные выходы породы. А чуть подальше отмерил гектар.

— Для личного пользования, — объяснил он. — Тиль, зарегистрируйте участок для меня.

— Если сегодня обменяемся подписанными контрактами — охотно.

И Беннисон подписал. Кроме него, по три свидетеля с каждой стороны подписали договор на передачу знаменитых алмазных месторождений Киви-Киви. Беннисон принял также половину законтрактованных Тилем рабочих. Жан Янзен не согласился перейти к Де-Беерс. Эльза тоже заявила, что будет трудиться на свой страх и риск.

На рассвете маленький отряд отправлялся в обратный путь. Баантумичо стал во главе колонны. Доктор Массиньи в последний раз пожал руки остающимся, и Тиль подал знак отправляться.

Обратно идти было легче, просеки не успели еще зарасти.

Они шли уже три дня, когда мичолунги остановил отряд, взобрался на высокий песчаный откос и, показывая вдаль, сказал:

— Господин, вон они!

Брюггенсен увидел в бинокль нескончаемый поток людей — черных носильщиков и белых господ. Барабаны выбивали дробь, на солнце сверкали копья, тускло поблескивали стволы ружей, анад всем этим развевался флаг Бельгийского Конго.

— Сойдите с тропы налево, — приказал Тиль. — Прячьтесь на том гребне вдоль насыпи! Я видел его собственными глазами, он идет по тропе в Киви-Киви. Кто? Да сам сатана. Так скоро я его не ждал.

Окончание в следующем номере

Перевод с немецкого В. Матвеевой Рисунки Г. Филипповского

(обратно)

Оглавление

  • Цена одного карата
  • Майское цветение
  • Желтая глина
  • Главная астрономическая
  • Трое
  • Зерно «в счастливой рубашке»
  • Арика - город на пустынном берегу
  • Танец ночной змеи
  • Тристан необитаемый
  • Мы исследуем створ
  • Не споткнись о Полярный круг
  • Схватка за красным забором
  • С Запада или с Востока?
  • Рудольф Дауманн. Ад живых людей