Журнал «Вокруг Света» №09 за 1973 год [Журнал «Вокруг Света»] (fb2) читать онлайн

Запускается спутник...

Планета покрывается космодромами. К советскому Байконуру, с которого ушли в небо первые искусственные спутники Земли и корабли космоса, к американскому, отправившему к Луне «Аполлоны», прибавились стартовые площадки на всех континентах. Эхо стартов разносится над Сахарой и Французской Гвианой, в далекой Австралии и в Китае, в Японии и Антарктиде, в Индии и во льдах Арктики. Необычные сооружения, именуемые «космодромами» и «ракетодромами», появляются даже в океане.

Мне много раз доводилось наблюдать, как проходят предстартовые дни у спутников серии «Интеркосмос». И каждая такая встреча с космодромом помогала понять его роль, оценить его подлинное место в космической индустрии.

Сам запуск спутника кажется теперь делом будничным. Сообщение об очередном старте, как правило, занимает в газете столько же места, сколько известие о вводе в строй новой домны, тепловой электростанции или текстильного комбината. Спросите любого постороннего человека: сколько спутников теперь на орбитах? Он пожмет плечами: «Много...» Много, это верно: одних только спутников серии «Космос» ушло с Земли более полутысячи. Более полутысячи! Как давно и как недавно было другое: все телетайпы мира срочно отстукивали сообщение — на орбиту выведен новый искусственный спутник Земли! И сотни миллионов людей приникали к радиоприемникам... Сейчас Земля посылает в небо спутники чуть ли не ежедневно. Это всем кажется естественным, так и должно быть. Будничная работа науки и практики. А прошло всего лишь шестнадцать лет. Если нужен зримый ориентир для оценки ускорения научно-технического прогресса, то вот он — обычный спутник!

Обычный?

В космонавтике не бывает повторов. И каждый раз, когда становится известным день запуска, все начинается заново — с нуля. Да, есть опыт — уже создавались аналогичные космические машины, есть приборы, которые проверены в полетах, есть, наконец, ракеты-носители, чья работа безукоризненна, все как будто известно и проверено. И тем не менее путь спутника в космос сегодня столь же труден и долог, как и того, первого, что ушел в небо 4 октября 1957 года.

«Ну уж это явное преувеличение!» — скажет человек, стоящий в стороне от космической техники.

«Пожалуй, в подобном утверждении есть рациональное зерно», — согласятся со мной конструктор и испытатель; ведь именно на их долю выпадает основная нагрузка при подготовке космической машины к запуску. Еще Сергей Павлович Королев говорил: «Наша работа не терпит равнодушия. Создание любого аппарата требует полной отдачи сил, всего цикла испытаний и проверок, без этого нельзя быть уверенным, что корабль, спутник или станция будут работать в космосе».

Как-то так получилось, что слово «космодром» ассоциируется, прежде всего со сполохом огня, рвущимся из двигателей ракеты, со стартом — эффектным, и впечатляющим зрелищем. Признаюсь, когда я впервые прилетел на космодром, то сразу же стал искать взглядом: где же тут стартовые площадки? А потом состоялась первая поездка по космодрому. Нашим гидом был один из инженеров. Он показал город, испытательные корпуса, стенды, техническую позицию, монтажно-испытательный корпус, подстанцию... В первый день на стартовую площадку мы так и не попали.

Я не удержался и недовольно заметил:

— Наверное, знакомство с космодромом надо начинать все-таки со стартовой позиции, ведь она главное...

— ...Что и отличает нас от обычного промышленного предприятия, — неожиданно подхватил мои слова инженер.

Я хотел возразить: ну как можно сравнивать завод и космодром?! Но не стал спорить; вот познакомлюсь завтра со стартовой, тогда и дам «бой».

По сегодняшний день благодарен я тому инженеру. Он помог иными глазами взглянуть на это уникальное сооружение в степи. Действительно, это гигантское промышленное предприятие. В чем-то особенное, но и обычное одновременно. А отличительные черты проглядывают как раз не на стартовой. Нет, и на стартовой тоже, но мне, к примеру, запомнилась такая «закулисная» деталь. Вот подстанция космодрома. Обычная, типовая, связанная с линией электропередачи. ГЭС или ТЭЦ обеспечивает энергией огромный район, один из потребителей которого космодром. Однако здесь же свои, автономные электростанции. По двум кабелям подается энергия — от общей энергосистемы и от своей. Что бы ни произошло, монтажно-испытательный комплекс и стартовая позиция без энергии не останутся. Все предусмотрено во имя надежности. Требуя ее от спутника и ракеты, сам космодром со своими многочисленными службами стал образцом надежно работающего предприятия.

Надежность. Понятие, ставшее синонимом успешной работы. Требование, без которого космическая техника просто немыслима.

Каждый запуск — это премьера, одна-единственная и неповторимая. Как нельзя встретить на земле двух абсолютно похожих людей, так нет и двух спутников, чьи «характеры» не разнились бы. Откуда же у машин такие черты, присущие лишь живым организмам? Но живым ли только? Попробуйте найти два абсолютно одинаковых автомобиля, сошедших с конвейера одного завода. При тщательном осмотре вы легко убедитесь, что и работают они чуточку по-разному, да и внешне отличаются чуть-чуть — там вон царапинка на кузове, вмятинка на крыле... Царапинка? А если она на корпусе спутника — что будет с терморегулированием? Пылинка? А если она в электронном приборе?

Автомобиль или утюг мы можем отправить в гарантийную мастерскую, благо в техпаспорте указывают адрес. В космосе спутник не отремонтируешь; орбитальные станции, на которых работают космонавты, еще можно, а вот спутник Земли целиком предоставлен самому себе. И если дефект в нем, крошечная неполадка не будет устранена на Земле — подчас за много месяцев до старта, — то в космосе аппарат выйдет из строя. И труд тысяч людей, надежды ученых, уникальное оборудование — все погибнет безвозвратно из-за трещинки в корпусе, короткого замыкания, порой и вовсе сущей чепухи.

Космодром — последняя инстанция, которая решает, быть новому спутнику Земли или нет. В лабораториях Академии наук или на космическом предприятии детали и аппаратура проходят жесткие испытания. Имитируется глубокий вакуум, сверхнизкие температуры, вибрации, перегрузки — все стадии вывода на орбиту и космического полета переживают системы, из которых слагается спутник. И запас надежности обычно велик. Если какому-нибудь контакту нужно сработать на орбите десять тысяч раз, то на испытательном стенде он будет включаться сотни тысяч раз — ведь нужна уверенность, что именно этот контакт не подведет.

Казалось бы, все проверено и перепроверено заранее. Но космодром каждый прибор встречает «настороженно» — а вдруг подведет? И как высшая инстанция, чье решение обжалованию не подлежит, космодром выносит свое решение.

Монтажно-испытательный корпус. В центре очередной «Интеркосмос». Он опутан проводами, у пола они собираются воедино в толстый кабель. Он тянется к пультам, ныряет под один из них, а затем растекается тысячами проводов к измерительным и контрольным приборам.

— Очередную серию по программе! — приказывает руководитель группы испытаний.

Склонились над приборами ученые, конструкторы. Где-то помехи. Хотя еще вчера каждый прибор прошел испытания, сегодня не все благополучно. Собранные воедино, научные приборы оказывают влияние друг на друга. Их поведение меняется, совсем как поведение людей, оказавшихся членами нового коллектива. И какой-нибудь отлаженный было прибор вдруг начинает вести себя «не так». Откуда помеха? И начинается поиск неисправности... А надо торопиться, потому что на стартовую площадку уже привезли первую ступень ракеты-носителя.

Наконец, выражаясь словами научно-технического жаргона, «боб» найден. От него удалось избавиться, можно вздохнуть с облегчением.

Спутник медленно движется по цеху. Там, вдалеке, последняя ступень носителя. Она тоже проверена.

Конец стыковки — вовсе не конец работам, это начало новых испытаний. Теперь уже проверяется комплекс «спутник— ступень». Надо убедиться, что вместе они работают столь же надежно, как и в отдельности.

В эти минуты спутник напоминает букет алых тюльпанов, что цветут вокруг стартовой площадки ранней весной. Заглушки, ленты, вспомогательные приборы, кронштейны — все, что не нужно в космосе, окрашено ярко. Одного взгляда достаточно, чтобы определить, в каком состоянии объект и долго ли ему еще быть на Земле! Чем меньше красных пятен, тем ближе старт. А когда исчезает последнее, на спутник наползает оранжевый обтекатель. Во время полета сквозь атмосферу он защитит хрупкую космическую машину от высоких температур и удара воздуха, способного превратить элегантную космическую машину в груду металла.

А потом на обтекатель надевается электрическое одеяло. Спутник постоянно находится в комфортабельных условиях. Мороз ли на улице, жара, ему все равно — под одеялом температура постоянная. Машина, а заботиться о ней приходится как о грудном младенце.

Можно отправиться на стартовую. А спутник со ступенью-носителем уже ждут там. Прошла генеральная репетиция старта, вновь проверены наземные системы обеспечения запуска и полета.

Теперь ученым остается только ждать.

Наука рвется в космос. Это знамение времени, один из признаков бурного наступления научно-технического прогресса, Сегодня его невозможно представить без искусственных спутников Земли. Они проложили радио- и телемосты между континентами, они ведут геологическую разведку и уточняют геодезические карты, они помогают прокладывать курс кораблям и постоянно следят за погодой. И другая задача падает на их долю: спутники — это разведчики науки, они вывели за пределы Земли астрономию и геофизику, медицину и биологию. Они раскрыли перед человечеством необъятный космос, мир энергий и тончайших превращений материи, о которых люди не подозревали еще шестнадцать лет назад.

Спутники не приносят из космоса ничего вещественного: ни грамма металла, ни капли энергии. Их продукция — информация. Ее нельзя попробовать на вес и на ощупь, но она драгоценней, чем алмазы, ибо дает нам знание, а знание приносит уже все остальное. Все, без чего невозможна наша материальная, да и духовная жизнь. И ученые ждут...

У стартовиков свои заботы. Подходят цистерны с топливом. Заправка — одна из самых ответственных операций. Компоненты топлива строго дозируются. В баках ракет устанавливаются специальные датчики, которые сигнализируют об уровне заполнения топливом.

До старта считанные часы.

По-прежнему бортовая аппаратура спутника и ракеты под контролем. Автоматика готова в любую секунду задержать предстартовый отсчет, «сбросить схему», как говорят ракетчики. А станции слежения, разбросанные по всей территории Советского Союза и находящиеся на научно-исследовательских судах Академии наук СССР, которые плавают в далеких океанах и морях, уже готовы к появлению нового искусственного спутника Земли. Они установят с ним связь, вычислят параметры его орбиты. Спутник стартует из одной точки планеты, но незримая связь соединяет его потом со всей Землей.

На наблюдательный пункт космодрома приезжают ученые, которые создавали аппаратуру для спутника. Они с нетерпением смотрят на часы: осталось столько-то минут... столько-то... Не знаю, можно ли не волноваться в предстартовый момент. Мне это ни разу не удавалось.

А в монтажно-испытательном корпусе уже новый спутник. Он еще весь в красных пятнах; после каждого цикла испытаний их становится все меньше...

Судьба космических аппаратов складывается по-разному. Одни погибают в атмосферах чужих планет, другие прокладывают тропинки среди лунных кратеров, третьи еще сотни лет будут кружить вокруг родной Земли. О работе многих из них месяцами рассказывают газеты, им посвящаются кинофильмы и даже международные конференции. Но это «космическая элита». Чтобы попасть в нее, космический аппарат нынче должен заняться чем-то необычным: то ли ремонтом орбитальной станции в космосе, то ли фотографиями Марса, на которых видны странные, напоминающие пчелиные соты «сооружения», то ли многомесячными путешествиями по Луне. А к сообщениям о запуске очередного спутника серии «Космос» или «Интеркосмос» мы, как уже говорилось, относимся буднично. Необычная работа стала обычной. И это тоже знаменательный факт.

Владимир Губарев

(обратно)

Цена воды

Я сидел в книгохранилище и рассматривал его низкие, куполообразные своды. Они, должно быть, метра четыре толщиной, если не больше. И стены непробиваемые. Церквушка, в которой находится книгохранилище, входит в ансамбль Рязанского кремля.

— Вот, — обрадовалась женщина, — нашла. Это вам подойдет.

Она одна хозяйничает в этом средневековом склепе. Неуют его разгоняется только светом двух лампочек. Кроме нескольких краеведов, сюда редко кто заходит, а посторонний человек, как я понял, может попасть разве что по чистой случайности. Поэтому она и разглядывала меня так внимательно через узкое, как бойница, окно, прежде чем отворила обитую железом дверь.

Книга, которую она держала, вызывала сомнение. За несколько дней, проведенных в городских библиотеках, я успел изучить героическую биографию Евпатия Коловрата, узнал кое-что о древних ремеслах рязанцев и о мамонтах, что само по себе впечатляло. Однако нужного материала не находил, хотя до времени считал, что за этим дело не станет: меня интересовало прошлое Оки. Надо же представлять хоть отчасти, какой была Ока, для того, чтобы знать, какая она сейчас.

Как ни странно, до этого книгохранилища, в которое меня загнал унылый дождь, я нигде не мог отыскать книг о реке, хотя начал с областной библиотеки и последовательно дошел до личного знакомства с сотрудниками конторы по землеустройству. Сотрудники действительно знали много интересного о своей земле, но... о земле. По самой же Оке они ничего мне не смогли предложить, кроме опыта своих рыбалок. Правда, и из этого опыта удалось выудить кое-что: оказывается, еще не так давно в Оке водилась стерлядь. Во всяком случае, о ней помнят и нестарые люди. Стерлядь — не пескарь и не всеядный живучий карась. Насчет стерляди я сделал пометку.

Не надо думать, что в Рязани мало краеведческой литературы. Ее достаточно, и вся она исполнена заботой, о крае и его поэзией. Я не находил нужного мне потому, что еще и лет пятнадцать назад никого не интересовала история реки — речь идет не о берегах и не о городах на них, а о самой воде, воде в чистом виде. Поэтому я невольно выразил сомнение, когда услышал: «Это вам подойдет».

Но вот, пожалуйста: «Материалы для описания русских рек и истории улучшения их судоходных условий» — выпуск пятый, составленный инженером Пузыревским.

Книга была довольно толстая, явно не предназначенная для домашнего чтения. Среди многочисленных схем, расчетов и статистических данных, целью которых было обосновать возможности развития судоходства на Оке, были редкие прозаические вкрапления, которые в этом сочинении смело можно было считать лирическими отступлениями.

Например, о надзоре: «Река Ока находится в ведении Московского округа путей сообщения. В техническом отношении ближайшее заведование ею принадлежит начальнику Рязанского отделения и двум его помощникам; между ними распределено все протяжение как самой реки Оки, так и ее притоков».

Штат, прямо скажем, невелик. Река-то вроде не стала короче за последние сто лет... Но что значит «в техническом отношении»? Чем заведовали три человека на Оке почти сто лет назад?

Есть: «В сентябре 1902 года на участке от Коломны до Нижнего Новгорода было обставлено 169 перекатов, причем поставлено 144 сигнальных мачты, 228 перевальных вех, 496 плавучих бакенов...»

Это семьдесят лет назад. А сто лет назад?

Есть и это: «...до 1870 года по реке Оке плавали плоты и непаровые суда первобытного типа, а именно: гусляны, паромы, мокшаны, коломенки, клязьменки и др.».

И насчет фауны есть сведения — оказывается, семьдесят лет назад в Оке водилась белуга. Надо думать, ни о каких биосферах, экологических цепях, балансах и нишах инженер Пузыревский понятия не имел. Даже слов таких не знал... Стоп, а это что? «Рыболовство совершается часто хищническим способом, а потому постепенно падает, так как количество рыбы уменьшается. Впрочем, оно, может быть, уменьшается и от развития пароходства, которое пугает рыбу производимым шумом и загрязняет воду отбросами; фабрики также способствуют загрязнению воды».

Когда я дошел до этих строк, мне на мгновение показалось, что я читаю статью о человеке и биосфере. Машинально перевернул титульный лист и посмотрел на выходные данные книги: «1903 год, С.-Петербург».

Я распрощался с хранительницей архива и вышел на улицу под въедливый, непрекращающийся дождь. Я оказался в положении туриста, который, сам того не зная, отправился в путь по кольцевому маршруту. Но что-то ведь должна была сообщить старая книга. Что? Что это за срок — 70 лет — в жизни природы?..

Я взобрался на холм и далеко внизу увидел речку, которая взрезала холм в незапамятные времена, и в этой речке отыскал причину неожиданно возникшего у меня ощущения высоты. Можно было бы подумать, что речка вовсе не такая узенькая, как кажется сверху, если б не зеленая речная пристань, которая закупорила устье от берега до берега. Пристань все ставила на свои места: холм — совсем не так высок; речка имеет пятнадцать-двадцать шагов в ширину; деревянные домики у подножия холма просто очень малы, а пристань огромна. Это была окская пристань, и ее отвели сюда, чтобы уберечь от весеннего ледохода.

...Семьдесят лет — это не срок в жизни реки, а в жизни вокруг реки это невероятно длинный срок. Я вот не представляю себе сейчас, что такое гусляны и мокшаны, равно как и клязьменки.

А как мог инженер девятнадцатого века смотреть во вторую половину двадцатого?.. «...Фабрики также способствуют загрязнению воды» — вот что сбивает с толку — терминология та же. Вода, которую Пузыревский считал загрязненной, была чище слезы. Воды было много; река же интересовала человека как средство сообщения. Что еще можно было бы от нее взять — инженер не знал. Только нам река понадобилась вся...

Когда я отправлялся в Рязань, от меня требовалось осмотреть станцию биологической очистки и рассказать о людях, которые следят за чистотой речной воды. Но уже в первый день выяснилось, что этим занимается весь город. Партийные организации, горисполком, горздравотдел, нефтеперерабатывающий завод, станкостроительный завод — десятки предприятий и служб занимаются рекой повседневно, так же как повседневно и привычно каждое учреждение, завод и служба занимаются своими прямыми делами.

— А на станции, — сказано было мне, — лучшим гидом может быть заместитель главного инженера нефтеперерабатывающего завода кандидат технических наук Иван Александрович Татанов, но он пока в Москве.

Главный врач городской санэпидстанции Мелихова рассказала о разных этапах строительства очистных сооружений, но сочла, что более целесообразно осматривать станцию по возвращении Татанова. Видимо, роль гида по сложившейся здесь традиции рассматривается в ряду служебных обязанностей инженера Татанова. Чтобы я не терял даром времени, мне были даны для ознакомления папки, распухшие от деловых бумаг. Я залез в бумаги и понял, что даны они были мне не без определенного умысла.

Должен дать короткую предварительную справку, на мой взгляд, вполне здесь уместную. Суть дела легко умещается в один абзац. Можно даже сократить этот абзац до предложения. Вот оно: город сбрасывает воду в реку более чистой, чем та, которую берет из реки. К этому предложению для полной ясности надо добавить еще два: происходит это после того, как сточные бытовые и промышленные отходы пропускаются через мощную гидротехническую систему очистных сооружений, центром которой является станция биологической очистки при нефтеперерабатывающем заводе; очистные сооружения были построены и строятся на объединенные средства предприятий и города, соблюдающих принцип долевого участия. Вот, собственно, и все. Мы имеем дело с мощным объединением, которое успешно решает сложнейшие задачи, связанные с развитием промышленности и сохранностью природы. Сейчас, когда большинство вопросов, затрагивающих сохранность природы — эту одну из самых больших проблем нашего времени, — находится в стадии теоретических проб, Рязань обладает практической базой, опытом и результатами. В этом отношении сложившееся в Рязани объединение — опытная модель союзного значения.

Как правило, эти сведения в более пространном изложении и становятся содержанием корреспонденций и отчетов, которые мне попадались в прессе. Процесс, который привел рязанцев к успеху, обычно остается вне поля зрения читателя, и, может быть, поэтому неожиданно для себя очистители Оки обретают славу едва ли не кудесников. Мне были вручены деловые бумаги, охватывающие более чем двадцатилетний период, чтобы я не уподобился свидетелю чуда.

Счастливая идея объединить усилия возникла в городе в некотором роде вынужденно. Старая Рязань в послевоенные годы оказалась перед необходимостью заново, строить сточную систему. Это дело трудоемкое, дорогостоящее и длительное. И пока эта насущная необходимость подыскивала себе подходящий конкретный вариант, в котором она могла бы реализоваться, он подвернулся сам собой: в Рязани решено было строить нефтеперерабатывающий завод. А при заводе — очистную систему.

Далее последовала цепь логических решений: объединиться с заводом и построить общую, но более мощную систему. Средств, правда, не хватало. Но идея уже жила как единственно удобный и притом вполне конкретный выход.

На этой стадии рязанцы Проявили твердость и поразительную последовательность. Во имя спасения идеи в это дело, которое уже в те времена стало общегородским, включились нефтеперерабатывающий завод, станкостроительный завод, комбинат химического волокна и другие предприятия поменьше. К 1965 году построили первую очередь — стали очищать 50% сточных вод. В 1969 году вторую — для очистки 77% городского стока. Сейчас близки к ста процентам, но поскольку город растет и развивается промышленность — запланирована и уже строится третья очередь.

Во все годы строительства роль координатора исполнял городской исполком, в то время как финансовое бремя в основном легло на предприятия.

Из деловых бумаг было видно, что в первое время зачастую только личная инициатива людей спасала дело. Но чем больше отработанным и жизнеспособным становился механизм, тем меньше он нуждался в дополнительных усилиях, прилагаемых со стороны.

Деловые записки вынуждали меня размышлять об этом. Вот самый рядовой образец: «...Завод осенью 1971 года приступил к выполнению и выполнил частично земляные работы для укладки труб к главному коллектору. Земляные работы были приостановлены в связи с наступлением заморозков, глубокого промерзания грунта. Завод принимал меры к привлечению землеройной техники для рытья промерзшего грунта со стороны, но успеха не имел. Землеройные работы завод возобновит после оттаивания грунта, но не позже 20 апреля.

Убедительно просим Вас разрешить эксплуатацию...» и т. д. Это, конечно, не лучший образец эпистолярного жанра, но так как художественные особенности жанра сейчас нас не интересуют, я решился привести здесь эту записку. По-моему, она весьма показательна для выяснения отношений между заинтересованными сторонами. Попробуйте себе представить подобное письмо, адресованное руководителями предприятия главному врачу городской санэпидстанции лет этак двадцать назад. Немыслимое дело. Разве могла санэпидстанция столь бескомпромиссно и решительно ограничить работу крупного промышленного предприятия?

Татанов охотно согласился показать станцию. Мы поехали за город.

Вид маленького искусственно созданного водопада возбуждал неясные чувства, подобные тем, что возбуждают в душе поток горной речки, бьющий родниковый ключ, языки пламени. От водопада поток петляет несколько километров и выходит в пруды, помеченные на схеме как составная часть всей системы. В них, в этих прудах, живут караси, которых никто там не разводил. Караси, живущие в отстойниках, как бы логически завершают дело, и потому меня хотели отвезти еще и к прудам, где смешалась природа естественная и восстановленная. Но я чувствовал, что никакие силы меня не сдвинут с этого места, где рождается новая Ока...

Ни о чем я не думал.

— Можно туда руку опустить, — услышал я голос Татанова.

Я опустил руку, с трудом удерживая ладонь под напором воды. Если бы Татанов сказал: «Можно пить», — я бы сложил ладони ковшом и напился. Я посмотрел на Татанова. Татанов понимающе улыбнулся. Вежливость и терпение были в его улыбке. Я чувствовал, что несусь куда-то как шар, пущенный натренированной рукой.. Так же и до меня у этого места стояли люди и так же повиновались голосу инженера, когда он говорил: «Можно туда опустить руку...» Все они — и скептики, и привыкшие верить на слово — очевидно, приходили к одному душевному состоянию. Природа не делает различий между директорами заводов и журналистами, фининспекторами и любителями рыбной ловли. Это единое состояние я чувствовал в тех корреспонденциях, которые читал перед поездкой в Рязань. Тогда я сопротивлялся необъяснимому для меня единству людей, которые никогда не знали друг друга. И теперь Татанов терпеливо ждал моей подписи под длинным списком.

Я медлил.

Стоило, мне вернуться шагов на двести назад, и я бы снова оказался у очистителя-аэротенка, в который не то что руку опустить — деревяшку бросить страшно...

Нечего изобретать велосипед: природа может справиться даже с отходами химических предприятий. В аэротенке бактерии — живой ил, как их здесь называют, — денно и нощно пожирают грязь, которой переполнены сточные воды. Но и у этих санитаров природы есть свои пределы. По тому, как справляется живой ил с нагрузками, работники станции определяют, когда и кем превышается норма загрязнения. Природа сама и «оговаривает» условия своих взаимоотношений с человеком. Надо только дать ей такую возможность и не игнорировать поступающие от нее сигналы. Если бактерии начинают гибнуть — объявляется чрезвычайное положение. В этом случае все службы самой станции, органов здравоохранения, органов исполнительной городской власти поднимаются на ноги. Отбой тревоги дается тогда, когда нормализуется технологический цикл на предприятии-нарушителе. А это определяют по состоянию все того же живого ила. Бывало, работу предприятия приостанавливали. Исходя из данных станции биологической очистки определяют и норму технологического цикла предприятия. То, что несет природе гибель, не может считаться нормальным, какие бы сиюминутные выгоды это ни сулило. Так поставлено дело в Рязани.

Татанов — инженер-гидротехник. Пузыревский тоже был инженером-гидротехником. Коллеги? Ничего подобного.

Как многие производственники, Татанов предан интересам своего предприятия. Того нефтеперерабатывающего завода, который, будь его деятельность подчинена одной задаче — взять у природы максимум возможного, уничтожил бы Оку в мгновенье ока. Роль Татанова — считаем, всей службы — определять, не велика ли цена за прирост промышленной продукции. В этом объективное назначение профессионализма Татанова.

В некоторых корреспонденциях я читал об инженере как об энтузиасте. По правде говоря, это меня настораживало. Понятия «энтузиазм» и «профессионализм» часто расходятся. Не каждый энтузиаст — профессионал. Энтузиазм иногда выражает временное состояние души, а полагаться надежнее на специалистов, которые прекрасно знают свое дело независимо от душевного состояния.

Я бы стал в тупик, если б мне предложили написать что-то о личных качествах инженера, так как видел его только в тех ситуациях, в которых могли проявляться его деловые качества. Передо мной был человек, чья деятельность не носила никаких следов случайного выбора. Профессионал. Один из многих. Проведя большую часть времени в Рязани с ним, я невольно отмечал именно в нем те черты, которые могут характеризовать нарождающуюся на наших глазах новую профессиональную среду. Я нашел то, за чем приехал.

Пока мы ехали назад, Татанов не торопясь объяснял, почему мое предположение, что вокруг Рязани со временем до бесконечности будут строиться новые и новые очистные линии, не оправдается наверняка.

Он говорил без всякого усилия мысли, как гроссмейстер, который читает вводную лекцию в школе начинающих шахматистов. Я понял, что привязан к современному уровню развития технологических процессов и, сам того не замечая, переношу в будущее свое представление о сегодняшнем дне. Между тем технология развивается, и чем дальше, тем быстрее. А более совершенная технология дает меньше отходов и большие по сравнению с теперешними возможности справляться с отходами. Это взаимозависимые процессы, и здесь, говорил Татанов, важна не столько инженерная суть будущего, сколько комплексный подход к вопросу и, конечно, поиски оптимального решения, что тоже целиком зависит от комплексного подхода...

Вдруг инженер оживился.

— Сейчас вся сложность в том, что это новая статья расхода. Поэтому в ближайшие годы придется ломать не столько финансовый, сколько психологический барьер.

Ведь тут в самом буквальном смысле требуется «выбросить деньги на ветер». На чистый ветер и на чистую воду . Тут только профессионалом и надо быть, чтобы доказать необходимость подобных трат. Профессионализм, который и определяет авторитет работников рязанской службы охраны окских вод,— это осознанное и выверенное знание ценности того, что пока даром предоставляет нам природа.

Я уезжал из Рязани за две недели до начала Всесоюзного совещания по вопросу очистки открытых водоемов. Очаговый характер этой работы уже никого не устраивает.

Перед отъездом вышел на Оку. От Оки — с городского пляжа — не видно города. Только купола кремля просматриваются сквозь прибрежные кусты.

Ока была свободна. Все убрали и спрятали по затонам до лета. Я оказался на берегу Оки в то время, когда жизнь в природе потаенно угасает, прячется, уходит в землю, вглубь, опускается на дно рек и озер. В такие дни острее чувствуешь обнаженную природу, не слишком расположенную считаться с присутствием человека.

Резкий ветер свистел меж оголенных прутьев. После буйства летнего зноя ветер вылизал песчаные отмели, вымел сгоревшую траву, изгнал человека с берегов реки в город, в тепло жилья.

Глядя на реку, я невольно подумал о тех усилиях, которые рязанцы много лет вкладывают в борьбу за нее, и результатах, которых они достигли. Результаты ошеломительны как надежда, которая готова превратиться в реальность. Но она не превратится в реальность до тех пор, покуда на Оке не будет других опорных пунктов. Река ведь не скамейка — ее не отскребешь добела только в одном месте. А Серпухов? А Воскресенск? Коломна? А десятки других городов — больших и малых, — которые стоят на Оке? Не то что три человека, но даже большой промышленный центр сейчас один уже «заведовать» Окой не может.

Поговаривают, что стерлядь снова появилась в реке. Хорошо бы лет через пятнадцать услышать, что в Оке плавает белуга.

А. Данилов, наш спец. корр.

(обратно)

Осажденные вечным льдом

Окончание. Начало в № 8.

Люди, охотившиеся с гарпуном и строившие иглу, совершили скачок из каменного века прямо в атомный. На гренландских звероловов, обитающих в полярных районах близ залива Мелвилл, современность, шумная и жестокая, обрушилась внезапно. В грохоте машин на земле и в воздухе, в быстром ритме сегодняшней жизни, она налетела как буран, как волна свирепого мороза, как нечто неотвратимое. Эскимосы, испокон веков привыкшие пассивно мириться с судьбой, так и восприняли ее...

Они не удивлялись в тот ноябрьский день 1950 года, когда к берегам залива Мелвилл, в поселок Туле, прибыли несколько десятков американских транспортных судов. С любопытством глядели эскимосы, как спешно выгружались на берег сотни мешков с цементом, горы ящиков, десятки невиданных диковинных машин. Не удивлялись, когда за несколько недель на берегу Гренландии вырос густой лес стальных подъемных кранов, а рядом — поселок из сборных домиков, никак не похожих на иглу. Они глядели, как быстро взвивается к небу на высоту в несколько сот метров ажурная мачта радиостанции. И с сожалением думали, что при первом же порыве шквального ветра она рухнет.

Они не поразились, впервые в жизни увидев огромных стальных птиц, и, ни минуты не колеблясь, устраивались рядом с пилотом; с высоты нескольких сот метров они безошибочно опознавали очертания побережья, указывали американцам скрытые под снегом опасные трещины, советовали, в какие фьорды легче всего войти, как будто давным-давно привыкли наблюдать свою землю с воздуха.

Они не спрашивали, зачем прибыли сюда эти новые люди, почему они хозяйничают в Туле, как у себя дома. Земля, как известно, не принадлежит никому, каждый вправе жить на ней... Разве они поняли бы, попытайся кто-нибудь объяснить им, что этот дорогостоящий аэродром лихорадочно сооружался на их земле в военных целях? Эскимосы не думали тогда, что эти белые пришельцы обосновываются здесь надолго и не собираются отказываться от острова.

Щедро вознаграждаемые за каждую услугу с момента вторжения цивилизации на их родину, эскимосы жадно накапливали в своих летних шалашах и зимних иглу все, что им удавалось заполучить, приобрести или выпросить у американцев. Ошеломленные новизной — а все незнакомое всегда неудержимо влекло их, — они буквально состязались в этом занятии. Чай, кофе и табак им были уже знакомы, они платили за них китоловам и охотникам отличнейшими шкурами. Теперь они узнали вкус жевательной резинки, консервов, джема, шоколада. Груды отбросов перед снежными домами свидетельствовали, в их представлении, о степени зажиточности, которой они охотно похвалялись.

Свою удобную меховую одежду — плод опыта многих поколений — они вначале без колебаний меняли на американскую, сшитую из синтетического меха и нейлона. Она ошеломляла их своим покроем, яркими красками, замками-«молниями». Первенство в погоне за мнимой элегантностью, не приспособленной к местным условиям, принадлежало женщинам. Их собственные, искусно вышитые и представляющие музейную ценность анораки, пушистые штаны и легкие тюленьи камики исчезали в каютах американских судов. Вместо них появился ширпотреб, который моряки привезли для «дикарей».

Пестро одетые — наполовину по-эскимосски, чтобы было теплее, наполовину по-американски, чтобы не отстать от моды, — дети в шапках с помпонами или клетчатых кепи набивали жевательной резинкой рты и попыхивали, давясь и задыхаясь, американскими сигаретами. У звероловов Туле, столкнувшихся с изобилием ширпотреба, зарождается неизвестное им до этого чувство — жадность. Брать все, что можно, пусть дают, если они так богаты!

Но если они подчас отдают вещи даром, ничего не требуя взамен, значит, они или глупы, или хитры... Стальные иглы тупы? Радиоприемник испорчен? Патефон не работает? Может быть, тем просто захотелось подшутить? И вот уже все удовольствие и радость обладания приобретает привкус горечи.

Дать обмануть себя считается у эскимосов позором. Охотник глубоко уязвлен, задетое самолюбие допекает. Он часами раздумывает, не вернуть ли подарок или покупку. И больше уже не радуется...

У эскимоса появляется много свободного времени, он не знает, куда его девать. Он уже не спешит больше на охоту. «Пища сама явилась ко мне», — говорит он, оглядываясь беспомощно. Ведь каждый раз, отправляясь на охоту, он не только добывал себе пищу. Это было чем-то значительно большим — новой проверкой его отваги, мужества, терпения, мерилом его собственных сил. Теперь он слоняется возле строительных площадок.

Американцы, умиляясь собственному великодушию, полужалостливо, полупрезрительно глядели на бедных дикарей. Да и как было не смеяться, например, над коренастой коротконогой женщиной, которая никак не хотела расстаться с прекрасной, в ее представлении, яркой пижамной курткой? Она надела ее поверх котикового анорака, а на высоко взбитый по старинному обычаю кок напялила жокейскую кепку, надетую набекрень. Как же не сфотографировать ее, а затем не высмеивать, вспоминая дома свои приключения в Арктике?

Никто из тех, кто прибыл строить супербазу в Туле, не имел никакого понятия об истории эскимосских племен, да и не интересовался ею. Не все даже слышали о своем знаменитом соотечественнике Пири, который именно здесь, на севере Гренландии, провел среди эскимосов больше двадцати лет и именно им был обязан завоеванием Северного полюса. Пришельцы привезли с собою весь багаж привычек, навыков и своего неведения. Близ полюса появились бары, телевизоры, ковбойские кинофильмы. Они заполнили пустынное побережье неистовым шумом биг-бита и заразили его лихорадочной спешкой.

«...Сегодня вечером показывают детективный фильм, снятый в традиционной американской манере, — рассказывает французский этнограф Малори, прибывший в 1950 году в Туле после длительного пребывания в эскимосском поселке. — Бокс, перемежающийся поцелуями, стрельба, погоня, уличные стычки. Мой спутник, эскимос-погонщик, настолько напуган всем этим, что убегает до конца сеанса. Как мне рассказывали впоследствии, потрясенный впечатлениями, он вскочил в сани и помчался куда-то на север».

Строительство американских стратегических баз в Гренландии продолжалось, фронт работ ширился, охватывая все новые и новые районы. В ста милях восточнее базы в Туле взвились к небу, словно гейзеры, серебристые столбы снежной пыли. Доставленные самолетами из Швейцарии турбомашины, применяемые для расчистки альпийских дорог, прорезали дисковыми ножами узкую траншею, выдувая из нее лед. По мере углубления траншеи ее диаметр расширялся. В покрытом сверху листами гофрированной жести котловане возникали широкие, высокие коридоры. Подледный лагерь «Кемп сенчури» мог в случае необходимости вместить восемьсот человек. Десятки миллионов долларов были затрачены на постройку атомной электростанции мощностью в 1500 киловатт.

В скважины под большим давлением нагнетали перегретый пар, который образовал подледное озерцо пресной воды. При каждом удобном случае военные похвалялись, что пьют воду, вытапливаемую изо льда, который образовался здесь еще до открытия Америки Колумбом. И это вовсе не было преувеличением. Быть может, даже лед существовал еще в эпоху Эйрика Рыжего...

Официально база «Кемп сенчури» была создана для военно-исследовательских целей. Военных интересовали, в частности, такие вопросы, как влияние климата на человеческий организм, психическая сопротивляемость мраку полярной ночи, выносливость солдата в тяжелых полярных условиях. Они пытались установить, чего можно ожидать от него в условиях Арктики, в какой степени постоянное отсутствие солнца в зимний период снижает его рефлексы.

Устроители полагали, что их объект просуществует десятилетия. Однако последнее слово, как это всегда бывало в истории, оставалось за самой Арктикой. Вопреки расчетам лучших умов, несмотря на чудеса новейшей техники и затрату сотен миллионов долларов, лагерь «Кемп сенчури» обречен на гибель. Он медленно вдавливается в лед. И причиной этому не ошибки в расчетах или дефекты в строительстве, а неумолимые законы природы.

Шли годы. В оглушительном грохоте современной стройки по-прежнему противостояли чуждые друг другу два мира: туземцы и пришельцы. Одни не понимали и не желали понять других. Одни вторглись сюда без спроса, словно на ничейную землю, нарушили покой, взбудоражили умы, посеяли неизвестные доселе раздоры. В хаосе и суматохе собственных хлопот пришельцы, к счастью, не успели еще вытравить ту древнюю культуру, которая, как бесценный экспонат, сохранилась в скованной льдами Гренландии. И кто знает, что произошло бы,, если бы эскимосов не спас от гибели их старый, столетиями испытанный опекун — инстинкт...

Обаяние новизны, которому в начале 50-х годов столь легко поддались звероловы в Туле, начало вскоре исчезать. Какая же это новизна, если она становится повседневностью? Разве во время одной из экспедиций адмирала Пири не покинули две эскимосские семьи, утомленные однообразием жизни на корабле? Жители Туле все сильнее ощущали потребность каких-то перемен, потребность проявить свою независимость.

Все чаще старые охотники собирались вместе, судили, рядили, спрашивали совета у шамана. Их больше не забавляли велосипеды; они оказались непригодными на скалистом грунте, сплошь покрытом раскисшим снегом. Велосипеды валялись теперь между иглу, заржавленные, бесполезные, вместе с порожними консервными банками и мясорубками. Рядом с изорванной в клочки хлопчатобумажной и шерстяной одеждой (кто мог подумать, что она так быстро порвется?). Перед снежными домиками лежали грудами пачки американских сигарет. «От них першит в горле»», — говорили эскимосы. Даже шоколад и тот потерял свой чудесный вкус. Разве можно было сравнить его со сладким, ароматным куском сала нарвала?

Едкие выделения выхлопных газов, лужи бензина и солярки отпугивали от побережья залива Мелвилл китов, моржей и кормильцев-тюленей. А тем временем охотникам из Туле уже опротивели мясные и рыбные консервы. «Все имеют одинаковый вкус», — жаловались они, вспоминая прежние времена, мечтая о тюленьих тушах, добытых охотничьим трудом, о погоне за белым медведем. Чего стоит жизнь, лишенная обаяния опасности?

Можно себе представить, как были поражены американцы, когда в одно прекрасное утро 1953 года на строительных площадках Туле, в ангарах, на взлетно-посадочных полосах, у бетономешалок не оказалось ни одного эскимоса. Не осталось даже следов от собачьих упряжек.

— Наши мужчины отправились на охоту, — гордо заявили женщины.

— Как? Зачем? Мы же даемвам все, что требуется. Можем дать еще больше. Когда они вернутся? Они нужны нам! — горячились мастера.

В ответ женщины лишь пожимали плечами.

Разве можно указывать гренландскому зверолову, что ему делать? Испокон веков он привык сам распоряжаться своей судьбой. Или, быть может, инстинкт первобытного человека подсказал ему, что сырое мясо в этом климате здоровее самых лучших консервов?

Пожилые охотники с беспокойством прислушивались к проектам дальнейшего освоения их побережья.

— Говорят, они собираются обогревать большими трубами лед, чтобы совсем растопить его. А куда тогда денутся тюлени и моржи? Погибнем с голоду! — озабоченно твердили гренландцы.

Утих веселый гомон, раздававшийся обычно в иглу, замолк смех, их место заняло беспокойство. Собаки еще хуже, чем люди, переносили всю эту суматоху, хотя еды у них было вдоволь. Со взъерошенной шерстью, сверкая злыми глазами, они лежали неподвижно, навострив уши, ловя каждый новый звук и подозрительно принюхиваяеь к незнакомым запахам. Некоторые срывались с привязи и убегали куда глаза глядят.

После долгих совещаний охотники решили покинуть выросший на их глазах шумный поселок. Они не в состоянии были переносить убийственный темп жизни, вторгшейся в Туле. День за днем, ночь за ночью студеный ветер с Северного полюса приносил незабываемый аромат чистого воздуха. Они истосковались по тишине, по свободе, жаждали вновь почувствовать себя, подобно своим предкам, хозяевами собственной судьбы.

Решение покинуть Туле, единогласно ими принятое, поразило американцев словно гром с ясного неба. «Вот она, благодарность дикарей за плоды цивилизации!» — с горечью твердили военные. У них не укладывалось в голове, как можно пожертвовать современными удобствами ради каких-то несбыточных фантазий. Они пытались уговорить их остаться, сулили златые горы. Однако полярные охотники и слышать ни о чем не хотели, они жаждали лишь одного — убраться отсюда подальше, вернуться к прежнему образу жизни.

Однако все случилось по-иному...

1953 год стал поворотным пунктом в истории Гренландии. Датский парламент изменил колониальный статус острова, превратив его в одну из областей Дании. В область необычную, единственную в своем роде — территория ее в пятьдесят раз больше метрополии! Новая конституция предоставляла всем жителям Гренландии, мужчинам и женщинам, право избирать своих представителей в областной совет (ландсрод).

Два члена совета представляют свою область в датском парламенте — фолькетинге. Впервые в документах, провозгласивших эту перемену, официально появилось освященное буквой закона слово «гренландец».

Однако радость, вызванная этой переменой, была омрачена вскоре заботами. Члены нового совета, не обладающие в сущности никакой исполнительной властью, а что еще хуже — не располагающие собственными финансовыми средствами, — с тревогой думали о будущем. Население острова быстро растет. В 1945 году на его огромной территории проживало меньше 20 тысяч человек. Пятнадцать лет спустя число жителей возросло до 30 тысяч, а в 1975 году, по прогнозам, составит 50 тысяч.

Как обеспечить существование быстро растущего населения, сосредоточенного на узких прибрежных полосах бесплодной земли? Ведь вся внутренняя часть Гренландии, покрытая материковым льдом, была и останется пустыней, освоить которую нет никакой возможности.

Вопрос этот тревожил не только членов совета. И в Копенгагене задумывались над тем, что предпринять, чтобы Гренландия перестала, наконец, отягощать государственную казну. Единственные пока доходы, поступавшие с криолитовых рудников, оказывались более чем скромными, а крупные платежи, которые США вносили за аренду территории под строительство стратегических баз, Дания предназначала на вооружение.

В 1960 году, наконец, были приняты важные решения.

Сооружение с помощью государственных кредитов холодильников и заводов по производству консервов и филе на юго-западном побережье острова побудило гренландцев покинуть разбросанные на огромных пространствах небольшие поселки и съехаться в более крупные пункты. Как и в других государствах на всех континентах Земли, вокруг промышленных предприятий быстро вырастали города и поселки.

Перемене способствовало и то обстоятельство, что прокормить семью одной лишь охотой становилось все труднее. Поголовье тюленей в водах Гренландии сокращалось с устрашающей быстротой. Полвека назад ловкий охотник мог без большого труда забить за год восемьдесят или даже сто тюленей. А в последнее время ему приходилось немало помучиться, чтобы привезти домой семнадцать, максимум двадцать тюленей. Чем же он мог питаться в этих условиях? Во что одеваться?

К концу первого десятилетия, в 1970 году, отдельные города стали специализироваться: Фредериксхоб слывет своими отличными лососевыми консервами; в заливе Диско теперь вследствие полного исчезновения китов, бездумно истребленных в Арктике, работает полным ходом завод по изготовлению вкусных консервов из креветок, высоко ценящихся в Европе. В окрестностях Юлианехоба действует крупный механизированный завод, выпускающий тресковое филе, а рядом находится небольшое предприятие по выпуску лечебного рыбьего жира из печени трески и акулы.

Женщина-эскимоска успешно сдала экзамен на вступление в современный мир. Ее вечно занятые руки, в течение столетий привыкшие выделывать кожу, кроить и шить одежду (от чего не раз зависела жизнь охотника), чрезвычайно быстро и легко освоились с работой на механизированных предприятиях. Не надоедало ей однообразие одних и тех же, бесконечно повторяемых движений; она понимала, что работает в несравненно лучших условиях, чем ее бабка или прабабка. И эта тихая, прежде забитая женщина берет сегодня на себя инициативу в принятии важных решений — уговаривает переехать в город, посылает детей в школу.

Согласно прогнозам экономистов в течение ближайших пяти лет сорок из пятидесяти тысяч жителей Гренландии поселится в промышленных центрах западного и южного побережий и только пять тысяч останутся на севере острова, соблюдая верность старым обычаям и давнему источнику существования — охоте на тюленей.

Казалось бы, перед жителями Гренландии наконец-то открывается радужное будущее, экономическая самостоятельность обеспечит им благосостояние, о котором их предки не могли и мечтать. Однако уже сейчас немало специалистов смотрят с беспокойством, если не с тревогой, на их будущее. Обилие рыбы у берегов острова — слишком шаткая основа, тесно связанная с потеплением, которое уже несколько десятилетий наблюдается на всем земном шаре. Как долго оно будет продолжаться? Наука не в состоянии еще дать ответ на этот вопрос.

Кто может поручиться, что через 10—20 лет рыба не исчезнет из прибрежных вод Гренландии? Что произойдет с гренландцами, если климат станет холоднее и моря вокруг них опустеют? Есть ли на острове какие-нибудь естественные богатства? Удастся ли в будущем эксплуатировать их, обеспечат ли они существование людей, которые могут рассчитывать только на самих себя?

Единственным богатством скованной вечной мерзлотой земли является редкий минерал — криолит. Когда-то им пользовались для эмалировки кухонной посуды, ныне же он приобрел огромное значение как плавкий элемент при производстве алюминия.

Участники полярных экспедиций время от времени сообщали об открытых ими в разных местах месторождениях мрамора, графита, меди, железа и других руд. Но все это не имело большого практического значения. А время между тем торопило. К работе приступили геологи.

Геологическая карта Гренландии, еще недавно усеянная белыми пятнами, стала покрываться множеством значков и мало-помалу оживать. Тут и там началась эксплуатация отдельных месторождений, все еще в очень скромных масштабах, так как стоимость транспортировки оборудования на вертолетах и вывозки этим же способом добытой руды слишком высока.

Гренландцам не дает покоя мысль о черном золоте — нефти. Она наверняка находится где-то здесь, на их острове, в этом нет сомнения, но где именно? В Советской Арктике в аналогичных геологических условиях уже добывают нефть, и притом в крупных масштабах. Канадцы также открыли месторождение нефти на Земле Элсмира, всего в нескольких сотнях километров от берегов Гренландии.

Но неизвестно, станет ли она благодеянием или проклятием для обширных территорий острова...

На Крайнем Севере глубина вечномерзлого грунта достигает многих сотен метров, а оттаивает лишь тонкий слой в 20—30 сантиметров. Сдирая его, бульдозер обнажает поверхность, твердую, как бетонная плита, но отнюдь не столь же устойчивую. Шины больших автомашин, оставляя глубокие колеи, ранят землю Арктики, не давая ей зарубцеваться в течение десятилетий. Изувеченная, она не в состоянии поглотить огромного количества отходов и мусора, которые остаются на нефтепромысле. Что же говорить о разлитой повсюду нефти, которая через десятки, сотни каналов и ручьев проникает на далекие расстояния? На такой почве ничто не вырастет, даже непритязательные цепкие арктические растения. Не убьет ли нефть самую жизнь в Арктике? — вопрошают сейчас встревоженные жители Канадского арктического архипелага.

Месторождения нефти у берегов моря Бофорта неимоверно богаты — они могут давать полмиллиона баррелей нефти в сутки, а шесть баррелей — это почти тонна. Но как транспортировать ее?

У всех еще на памяти катастрофа танкера «Торрц каньон» близ Атлантического побережья Англии. Нефть, бившая безудержной струей из танкера и уносимая океанской волной, разливалась смертоносным слоем все дальше и дальше, покрывая огромные участки воды. Погибал планктон, целыми косяками мерли рыбы, на берегах Франции и Англии валялось множество морских птиц.

Так было в водах Атлантики. А что может произойти в Арктике? В Баффиновом заливе или проливе Дейвиса стальной корпус корабля могут легко распороть подводные рифы. Ста тысяч тонн нефти, которые помещаются в чреве современного танкера, вполне достаточно, чтобы уничтожить в прибрежных водах всякую жизнь, полностью и навсегда истребить всех рыб, тюленей и моржей.

— Что тогда станется с нами? — вопрошают встревоженные жители Гренландии.

Мечты — мечтами, страхи — страхами, однако нужно было считаться с действительностью.

В 1967 году среди деревянных одноэтажных домиков появился первый пятиэтажный жилой корпус — гордость Готхоба. Своим длинным фасадом, сооруженным сплошь из стекла и бетона, он резко выделяется на фоне арктических скал и виднеющегося вдали ледника. Все материалы для этого ультрасовременного здания, кроме песка, воды и камня, нужно было доставлять морским путем из Европы. Немало трудностей приходилось преодолевать здесь датским инженерам и архитекторам, несмотря на то, что в области строительства в полярных условиях они отнюдь не были пионерами. На вечномерзлом грунте северных районов Советского Союза уже издавна возникают города с многотысячным населением, порты и промышленные предприятия.

Пятнадцать километров главных улиц Готхоба снабжены твердым покрытием. Зимой, кроме традиционных, во многих случаях незаменимых санных собачьих упряжек, по ним курсируют десяток-два такси, оснащенных радиотелефонами. Гренландец ведет машину уверенно, на большой скорости, с сознанием своей ответственности, как некогда его прадед управлял собачьей упряжкой.

Привитое веками состояние напряженного внимания, неустанной бдительности ко всему, что происходит вокруг, к малейшему, даже самому слабому звуку в сочетании с каким-то молниеносным рефлексом самозащиты — все это делает сына и внука охотников отличным водителем. В Готхобе не имеют понятия об ограничении скорости, гололед там — почти повседневное явление, движение на улицах оживленное — и тем не менее в течение последних восьми лет там не произошло ни одного несчастного случая! Большинство легковых автомашин на улицах — «Москвичи», которые, по мнению гренландцев, наиболее пригодны в полярных условиях.

Деньги для покупок охотник не добывает, как еще недавно, исключительно продажей мехов голубых песцов, шкур тюленей или белых медведей. В то время он никогда не мог быть уверен, с чем ему суждено вернуться в иглу. Сложный механизм ценообразования, резкие колебания цен, совершенно ему непонятные, возмущали охотника и наполняли его горечью. Порой за тщательно выделанный пушистый мех голубого песца торговец датской фактории записывал на его счет двести крон, а уже на следующий год за такой же или, может быть, даже еще более красивый мех — едва пятьдесят. И долго, замысловато объяснял, почему не может дать больше: мол, на пушных аукционах в Лондоне, Копенгагене, Париже или Амстердаме резко упали цены, голубые песцы вышли из моды, и элегантные женщины уже не хотят их носить.

Пораженный эскимос не мог понять, какое отношение к нему имеют элегантные женщины. Он привез отличные меха, скупщик сам признал, что редко можно встретить лучшие — густые, пушистые, — а платит за них четвертую часть прошлогодней цены! Где же тут справедливость? Не раз разгневанный эскимос вырывал из рук датчанина связку песцовых шкурок, бросал их в мешок из тюленьей кожи, восклицая: «Пригодятся дома на пеленки!» и клялся не охотиться больше для глупых «каблуна», которые не знают сами, что хотят. Но через год вновь возвращался в факторию. Другого выхода не было...

Гренландцы издавна испытывали глубокую привязанность к месту рождения. И поныне самая суровая кара, назначаемая датским судьей за мелкие преступления, — высылка виновного из его родного дома в другой населенный пункт на срок в несколько недель или месяцев. Это испытанный, надежный способ. Редко когда провинившегося приходится наказывать вторично.

Гренландские судьи, кстати сказать, не могут пожаловаться на обилие работы. Семейных конфликтов здесь не бывает, соседские распри довольно редки, и уж вовсе тщетно было бы искать среди жителей острова закоренелых преступников. Шесть камер единственной тюрьмы на территории острова, превышающей два миллиона квадратных километров, обычно пустуют, а когда они бывают заняты, то заключенными оказываются чаще всего матросы-иностранцы.

Белые пришельцы причинили немало бед гренландцам. Вслед за благами цивилизации они занесли в свое время на остров неизвестные здесь болезни. В студеном, кристаллически чистом воздухе Крайнего Севера, свободном от каких бы то ни было микробов, человеческий организм, не обладающий иммунитетом к инфекциям, легко падал жертвой последних; простой насморк перерастал в смертельную болезнь. Во время эпидемии кори, занесенной с восточного побережья Гренландии экипажем какого-то корабля в 1957 году, заболело одиннадцать тысяч эскимосов, причем несколько сот из них умерло. Еще более тяжелые потери, как это предвидел в свое время Фритьоф Нансен, нанес туберкулез. Словно средневековая чума, обрушился он на западное побережье, кося население, наводя ужас. Чахотка безжалостно истребила целые населенные пункты. В Готхобе тогда была создана первая на острове больница на двести коек.

Еще недавно Дания направляла сюда своих врачей, однако за последнее десятилетие все чаще появляются врачи-гренландцы. Пройдя курс медицины в Копенгагене, они возвращаются на остров, чтобы поставить приобретенные ими знания на службу соотечественникам.

Профессора университета в Копенгагене не раз уговаривали студентов-эскимосов, отличавшихся большими способностями, остаться навсегда в Дании. Они сулили им большую карьеру на научном поприще. Однако эскимосы неизменно отвечали:

— Вернусь на родину, там мое место. Кто же поможет нашим, если я подведу их, кто поощрит младших учиться?

Датчане сетуют сегодня, что жители Гренландии все реже пользуются датским языком, а если и изъясняются на нем, то делают это неохотно и чаще всего, когда предъявляют те или иные претензии.

— Почему людям из Копенгагена платят вдвое больше, чем нам? — вопрошают они, имея прежде всего в виду учителей начальных школ, окончивших в Дании те же самые училища, что и они.

— Почему, — волнуются они также, — приезжая в Гренландию, ваши соотечественники, такие же датские граждане, как и мы, не платят никаких налогов? Разве справедливо, что наш остров является для них беспошлинной зоной? Почему в нашей собственной стране с нами обращаются хуже? Разве это правильно?

Таких щекотливых вопросов, на которые никто не спешит дать ответ, множество; число их растет, они вызывают обоюдную горечь. Датчане не хотят понять, что к семидесятым годам нашего века свыше сорока двух тысяч гренландцев — датских подданных — уже не похожи на эскимосов, какими они были» меньше двадцати лет назад, — доверчивых, беспомощных, которые, словно спугнутая дичь, спасались бегством, когда в их тихий полярный поселок вторгался беспокойный атомный век. И это уже необратимо.

«...Меня часто спрашивали, чему я научил эскимосов, — рассказывал Роберт Пири, вернувшись в Соединенные Штаты. — Но чему можно научить людей, которые уже сорок веков назад показали, что умеют существовать в столь неблагоприятных условиях? Я мог бы скорее перечислить, от чего я отучился, живя среди них. Я отучился от того невольного чувства превосходства, которое мы питаем, соприкасаясь с другими народами. Я понял, что не надменность побуждает их наставлять меня, а большой опыт, приобретенный веками. Я отучился от лихорадочной спешки, которая неизбежно приводит к пагубным последствиям в пути. Я отучился также от эгоизма. У гренландцев не существует таких понятий, как «моя трубка», «мой чай», «мой спальный мешок». Нет! «Наша трубка», «наш чай», «наш спальный мешок». Эскимосы давно исчезли бы с лица земли, если бы не жили общиной. Меня коробило вначале, когда они жадно забирали все, что у меня было, съедали мои консервы, раскуривали мой табак. Зато когда у меня чего-нибудь не хватало, я мог быть уверен, что они поделятся со мною последним куском. В этом состоит их сила».

Алина Центкевич, Чеслав Центкевич

Перевел с польского В. Кон

(обратно)

Затерянный храм Диониса

В прошлом году в Софии состоялся Первый международный конгресс по фракологии — науке, изучающей историю фракийцев, племен, населявших в древности обширную территорию от реки Стримон (ныне р. Струма в Болгарии) до Дуная.

По просьбе нашей редакции болгарская журналистка Юлия Богданова обратилась к генеральному секретарю Национального комитета по фракологии профессору Велкову с просьбой рассказать о конгрессе.

Профессор Велков:

Богатая, оригинальная, самобытная и во многом еще загадочная культура фракийцев сыграла огромную роль в становлении современной культуры многих стран Европы. Имена фракийцев Спартака и Орфея вписаны не в одну книгу по истории, и на многих языках до сих пор сохранились предания о тех далеких временах, где истина переплетается с народными легендами.

Огромный вклад в изучение фракийской культуры внесли болгарские ученые. Усилия основоположников национальной болгарской исторической науки были направлены на изучение рукотворных памятников фракийцев, оставшихся на земле Древней Болгарии. Мировое значение имеют труды академика Кацарова — крупнейшего специалиста по фракийской религии, академика Дейчева, создавшего монументальный труд о фракийском языке, и других исследователей. И своеобразным отчетом о проделанной болгарскими учеными работе явилась выставка фракийского искусства, приуроченная к конгрессу.

Об одной из загадок фракийской истории и о крупнейшем фракийском золотом кладе рассказывают член научного экспедиционного клуба студентов Софии и наш специальный корреспондент.

Когда-то одна из вершин Родопских гор носила название Залмисосс. И стоял на этой вершине один из крупнейших храмов Диониса.

Об этом храме с удивительным постоянством писали древнегреческие, а затем и древнеримские исследователи.

«Только эти из фракийцев, — писал Геродот в своей «Истории», — сохранили свою свободу, потому что живут в высоких горах... и отличает их храбрость. У них имеется оракул Диониса, который находится на. самой высокой горе...» В этом святилище, пишет далее историк, есть прорицательница, «которая дает ответь», как в Дельфах». Биографы Александра Македонского оставили сведения, что в 335 году до новой эры Александр во время своего похода против фракийского племени трибаллов, специально изменив маршрут похода, посетил некий храм во фракийских горах, чтобы услышать предсказание о судьбе своего похода... Светоний в «Жизнеописании цезарей» пишет, что император Октавий, будучи во Фракии (в 60—59 годах до новой эры), поднялся на некую священную гору, где и спрашивал оракула о своей судьбе. И во время ритуала жертвенное пламя поднялось ровно и высоко. «Знамение было подобно тому, какое получил сам Александр Великий, когда приносил жертвы на этот святой алтарь», — заканчивает Светоний.

Последнее античное свидетельство об этом храме датируется 410 годом новой эры.

С тех пор след храма теряется почти на полтора тысячелетия.

Сто лет назад, в 1870 году, болгарский краевед Стефан Захариев издал в Вене небольшую книжку, где, в частности, сказано: «К западу от наивысокой вершины Родоп, названной Гьозтепе, имеются развалины великолепного дворца... Двор украшен мозаичными фресками, а в само помещение ведут мраморные ступени... На стенах дворца выбиты непонятные надписи. Рядом с дворцом находятся исполинские саркофаги из белоснежных мраморных плит, которые тоже покрыты надписями». Сообщением краеведа заинтересовались исследователи. Один из крупнейших историков того времени д-р Иричек писал в своей «Истории Болгарии», что развалины на Гьозтепе, видимо, и есть развалины того храма Диониса, о котором упоминали крупнейшие летописцы античности. Говорят, что даже сам великий Эванс, человек, открывший минойскую цивилизацию на Крите, мечтал заняться «загадкой Залмисосса». Многие европейские ученые снаряжали в те времена разведочные экспедиции в поисках храма Диониса, но загадка оставалась загадкой.

И вот недавно отряд научного экспедиционного клуба высших учебных заведений Софии под руководством старшего научного сотрудника Ивана Венедикова вблизи родопского села Татул открыл руины большого храмового комплекса, вырубленного в скалах. Исследования скального храма только начались, но уже сейчас ясно, что перед исследователями один из интереснейших памятников далеких фракийских веков.

На Международном фракологическом конгрессе ученые разных стран смогли познакомиться с этим открытием — с описаниями и фотографиями циклопических ниш, выдолбленных в скалах, гробниц и саркофагов фракийских вождей, жертвенников, где три тысячи лет назад делали приношения неведомым нам богам.

Оптимисты считают, что открытое вблизи села Татул святилище можно отождествить с таинственным храмом Диониса. Время покажет, насколько оправданны их надежды. Пока что большинство исследователей считает, что это не тот храм, где узнавали свою судьбу Александр Македонский и император Октавий, а святилище одного из фракийских племен. Но все исследователи единодушны в одном — это открытие является той путеводной нитью, которая должна привести к загадочному храму на родопской вершине, который, как и Дельфийский, был славен во всем античном мире.

Стефан Христов

Они были как солнце...

сказал старший Дейков, Павел, пока я рассматривал двадцатидвухлетней давности фотографию. Три брата, напряженно вытянувшись перед объективом, прижимали к себе золотые ритоны, пока еще неизвестные миру. Они стояли, как чемпионы с призовыми кубками.

— Теплое было утро тогда. Хорошо работалось, — уточнил средний брат Петко.

— Глина была мягкая, — добавил младший брат Мишо.

8 декабря 1949 года братья Дейковы, жители горного болгарского города Панагюриште, вышли заготовлять глину для кирпичей.

— Мы всегда, всю жизнь работали вместе — задругой по-нашему, — сказал старший брат.

В девять часов утра лопата среднего брата Петко ударилась о что-то твердое.

— Нагнулся я, разгреб немного руками — вижу круг в земле. Мне показалось — медный. Я было подумал, что кто-то здесь из клуба трубу потерял. Разгреб еще — опять что-то желтое. Крикнул братьев, — уточнил Петко.

...Явственно представилось, как три очень сильных рабочих человека склонились над влажной землей, высвобождая из нее неслыханное сокровище — девять тяжелых из чистого листового золота античных сосудов.

— А я знал, что в наших местах лежит огромный клад. Старые люди говорили, — добавил Мишо.

Это уже, конечно, была легенда, которая просто опоздала родиться. На месте, где был найден клад, да и поблизости, как выяснилось позднее, никогда не было какого-либо древнего поселения. И нет здесь старинных развалин, которые могли бы дать приют ждущей своего часа легенде.

— Завернули мы их в пальто от лишнего глаза, а потом осмотрели землю, — вновь начал старший брат.

— В земле мы все понимаем. — уточнил средний брат.

— В ямку они были поставлены, а не просто брошены. Для них специально вырытую, — добавил Мишо.

Да, Панагюриштенский клад (под таким именем вошла находка Дейковых в историю) был зарыт специально, и все эти девять золотых сосудов — семь ритонов, чаш для вина, амфора и блюдо — представляли собой не случайный набор драгоценной посуды, но тщательно подобранный сервиз. Болгарский исследователь Иван Венедиков считает — и мнение его оспорить, по-видимому, невозможно, — что сокровище это царское. Об этом говорит все. И денежная стоимость — клад весит более шести килограммов. И драгоценное мастерство исполнения: чеканные рельефы, покрывающие сосуды, кажется, вобрали в себя всех любимых богов и героев античного мира.

...Улыбаясь, спокойно сидит в легком хитоне Афина, подняв одной рукой свой боевой шлем и опираясь другой на круглый узорчатый щит. Чуть поодаль стоит Афродита и восседает на троне Гера. Рядом — Парис. Кажется, что через мгновение протянет он золотое яблоко со словами: «Той, которая прекрасней всех».

Другой ритон посвящен подвигам Геракла и Тесея. Обнаженный юный Геракл побеждает керенитскую лань, а Тесей — силач с детским лицом — марафонского быка. На других сосудах можно увидеть Диониса в окружении неистовых вакханок, Артемиду и Аполлона с луками в руках, крылатую Нике с чуть склоненной печально головой. Три ритона выполнены в виде женских голов — судя по всему, это амазонки. А на массивной — более полутора килограммов весом — амфоре мастер рассказывает о неизвестном нам событии, случившемся когда-то у ступеней неведомого дворца... Двустворчатые, на кованых гвоздях, двери дворца с колоннами чуть приоткрылись — видны руки и голова испуганного старика. Он с ужасом смотрит на бегущих ко дворцу обнаженных воинов, размахивающих мечами. Воины жестоки и сильны, и, конечно же, нет спасения немощной старости даже за окованной дверью дворца...

— Завернули мы, значит, золото в пальто — и прямо в Совет. Нас кто увидит, спрашивает — что это вы так рано домой собрались? А мы не отвечаем. И еще спрашивают: а что это у вас в пальто завернуто? А мы отвечаем: приходите к витрине, там узнаете, — сказал старший Дейков.

— Витрина эта возле Совета. Там лучших людей портреты выставляют, — уточнил средний брат.

— Мы сразу решили — пока из Пловдива ученые не приедут, выставить все это на витрину, чтобы наши люди первыми изо всего мира полюбовались, а сами в охрану станем, — добавил Мишо.

Известие о находке Панагюриштенского клада буквально взбудоражило научную общественность. Открывалась новая страница древней истории Болгарии. Болгарская земля вообще щедра на сокровища древности. Фракийские украшения, золотые, серебряные, бронзовые сосуды, расписная керамика — все то, что было найдено случайно или во время планомерных раскопок фракийских курганов и вошло в сокровищницу мировой культуры, — свидетельствует о богатстве фракийской знати, о развитых ремеслах фракийцев, об их торговле со всем античным миром. Лучшие мастера украшали дворцы фракийских правителей. В то время, когда были изготовлены предметы Панагюриштенского клада (Иван Венедиков считает, основываясь на тщательном и разностороннем анализе, что этот сервиз вышел из ювелирных мастерских города Лампсака на южном берегу Дарданелл примерно во второй половине IV века до новой эры — первой половине III), Фракия была вовлечена в орбиту крупных политических событий, сотрясавших античный мир. В 350 году до новой эры отец Александра Великого подчиняет фракийские земли Македонии. Спустя двадцать лет Фракия становится тем плацдармом, с которого Александр начал свой поход в Персию. После смерти Александра в 323 году до новой эры правителем Фракии становится сподвижник великого македонянина честолюбивый полководец Лисимах. Бесконечные военные действия Лисимаха, непрекращающиеся восстания фракийцев, стремившихся сбросить с себя чужеземное иго, истощали страну. И когда спустя два года после смерти Лисимаха, в 278 году до новой эры, во Фракию хлынули кельтские орды, организованного отпора фракийцы дать не смогли. Люди бежали в неприступные горы.

Панагюриштенские ритоны, видимо, именно тогда и оказались в земле.

Откуда и куда шел царский караван, где среди прочего добра был и Панагюриштенский сервиз? Что подстерегло этот караван на глухой горной тропе? Об этом можно только фантазировать...

— А потом мы поехали в Пловдив, в музей, еще раз на них посмотреть. И можете не верить, но сразу даже и не узнали их, — сказал старший брат.

— Вроде бы то, да не совсем. Чистые очень да под стеклом. Чужие вроде бы стали, — уточнил средний Дейков.

— А пригляделись и увидели следок — маленькую такую зарубочку от лопаты Петко. Ее только мы увидеть можем, — добавил Мишо.

В. Левин, наш спец. корр.

(обратно)

Двое в огне

Пожар пробирался в глубь старых мещерских лесов. Его не останавливали ни встречный ветер, ни оградительные канавы, ни вода. Он шел под землей: горели торфяные пласты. Кое-где пламя находило лазейку, вырывалось на поверхность, вскидывалось к небу по пожелтевшим от безводья соснам. И тогда звери, объединенные общей бедой, — лоси и волки, зайцы и лисы — бросались в чащу, еще не накрытую огнем...

В воздухе на сотни километров вокруг висела сизая пелена плотного дыма. Настолько плотного, что машины даже днем шли с зажженными фарами. Люди рыли траншеи, расчищали просеки, засыпали песчаным суглинком тлеющие пепелища.

...В тот день Алексей остался на лесозаводе один. Директор попросил его стащить под навес бревна, разбросанные по территории. Лесозавод состоял из нескольких деревообделочных цехов, механических мастерских и лесопилки. Чуть не на километр тянулась эта лесопилка. По толстым сходням подкатывались кряжи, зубастые транспортеры подавали их в разделочный цех. Механические пилы врезались в крепкие комли, разделывая их на доски, горбыли и брусья. Штабеля разделанного леса курились смолой... Горы отходов — щепы и опилок — быстро просыхали на солнце, превращаясь в чуткий горючий материал.

Лесозавод стоял недалеко от поселка. Озера окружали поселок лодковой. Только в одном месте они прерывались, как бы открывая путь огню. Там сейчас и работал весь народ — и заводские, и горожане, приехавшие на помощь.

Машины, не доезжая до лесозавода, разворачивались и катили обратно: дорога была почти перекрыта. Но один грузовик все же прорвался сквозь огонь. Он притащил две прицепные мотопомпы, новенькие, поблескивающие красными боками.

Шофер в мокрой от пота футболке, в измазанных маслом парусиновых туфлях на босу ногу быстро отцепил помпы, поискал глазами людей, наткнулся на фигуру Алексея.

— Эй! — махнул он рукой.

Алексей подошел.

— Начальство где?

— Пожар на той стороне поселка тушит.

— Стало быть, ты будешь за начальство. — Шофер взъерошил рыжий, потемневший от копоти чуб и сказал решительно: — Принимай инвентарь!

— Не могу я. У меня таких прав нет.

— Сейчас права одни — пожары тушить. — Шофер еще раз внимательно посмотрел на Алексея и чуть смягчился: — Некогда мне, понимаешь? Огонь вот-вот дорогу перекроет...

Он вскочил на подножку.

— Значит, кругом пожар? — спросил Алексей.

— Ага. Ты теперь как на острове...

Взвизгнули пружины сиденья. Шофер, выбросив правую ногу, нажал на стартер:

— Скажешь, Вырь привез.

— Кто?

— Вырь. Борис Петрович Вырь. А твоя фамилия как?

— Воробьев.

— Ладно, запомню.

Рыкнув, грузовик дернулся и нырнул в полумрак леса, еще не задетого пожаром.

Алексей открыл капот помпы. Матово белел «серебрянкой» газовский мотор. Он приводил в дыхание насос с изогнутыми трубами, похожими на колбасные круги. По бокам помпы лежали брезентовые шланги и три брандспойта. Приемный шланг — черный, для прочности перекрученный проволокой, обхватывал помпу сверху.

Вода была рядом. Большой котлован, вырытый еще весной, был заполнен мутной, захламленной жижей. Но если пожар подступит вплотную к лесозаводу, и такая сгодится.

Алексей подтащил помпы к котловану, развернул шланги. Но тут вспомнил, что в корпусе мотора оставались гнезда еще для каких-то деталей, которые, видно, лежали в багажнике. Он открыл железную крышку. Точно! Здесь были уложены густо смазанные маслом детали. Значит, моторы надо еще собирать. А в них Алексей совсем не разбирался.

Вдруг из глубины леса ухнул глухой взрыв. Огромное облако дыма взметнулось над, лесом, там, где скрылся грузовик шофера со странной фамилией Вырь.

«Да ведь это его бак взорвался!» — хлестнула догадка.

Алексей кинулся в лес. С каждым метром дым уплотнялся, стискивал дыхание, но он бежал и бежал, хватая ртом горячий воздух.

Скоро показались желтые, приглушенные дымом языки огня. Прямо посреди дороги зияла яма. В ней бушевало пламя, распространяя резкий запах бензина. Торф выгорел под дорогой — и грузовик провалился туда, как в жаровню.

— Вырь! — закричал Алексей, подскочив к яме, откуда валили клубы жирного дыма

— Здесь я, — шофер поднялся с земли, стряхнул клочья с полусгоревшей одежды и, прихрамывая, подошел к Алексею. — Накрылась моя машинка. Сам едва успел по кабине выбраться. Иначе бы...

Он отвернулся, размазав по мокрому скуластому лицу бурую копоть. Алексей посмотрел на его бугристую сильную спину. Да, смерть махнула косой, едва не сшибив этого парня. Секунду-две, куда ни шло, мог бы он держаться в огне, а потом наверняка испекся бы, словно и не жил на белом свете...

— Перевязать надо, — Алексей кивнул на ожоги.

— Зарастет, как на собаке... Одеться, обуться есть во что?

— Найдем...

В пристройке к конторе, где жили приехавшие горожане, Алексей смазал мылом ожоги Выря. Он слышал, что это помогает.

...Пожар приближался к заводу с тыла. С той стороны, откуда его не ждали. Обежав озерную воду и вырытые людьми траншеи со стороны поселка, он проложил себе дорогу сквозь сухой сосняк и теперь, взвиваясь к небу огненными столбами, расшвыривая искры и головешки, клубясь сиреневым дымом, подступал к постройкам завода. Через несколько часов огонь кинется сверху на цеха со старых, вплотную подступивших к постройкам сосен, в одно мгновение взорвет смолистые, просохшие до скрипа штабеля досок и брусьев. От них перекинется на лесопилку, потом на поселок, сделав ненужными все усилия людей, которые отстаивали свой завод со стороны озерной бреши.

Выходило, что от двоих — Выря и Алексея — сейчас зависела судьба завода и поселка.

— Давай-ка помпами займемся, — заторопился Вырь. — Ты в моторах разбираешься?

— Нет, — мотнул головой Алексей.

Вырь с сожалением поглядел на него.

— Ну ладно, раз уж связались одной веревочкой...

Моторы были собраны лишь наполовину. Свечи, карбюратор, маслофильтр, магнето с приводами и другие мелкие детали прилагались в комплекте. Работа нехитрая для знающего человека, но все же требовала времени. Его-то и не было.

Алексей проклинал себя за то, что никогда не интересовался моторами. За свою короткую, девятнадцатилетнюю жизнь он научился только метать раскаленные болванки под лязгающую махину молота, а вот работать так, как Вырь, не мог. Как мальчишка на побегушках, он лишь подавал ему нужные ключи и гайки, натягивал упругие ремни, очищал от заводского масла детали и досуха протирал их паклей.

Наконец один мотор Вырь собрал и перешел к другой помпе. Минуту он стоял перед ней, широко расставив короткие ноги и воткнув в бока кулаки, потом повернулся к Алексею, сказал со значением:

— Самое последнее дело, когда дальше своего носа не смотришь.

— Плохо, — уловив смысл, согласился Алексей.

— Сейчас бы мы уже и в ус не дули...

Со вторым мотором, как показалось Алексею, возились дольше. Возможно, Вырь устал.

В полдень от жары стало ему совсем невмоготу. С его лица грязными ручейками стекал пот. Руки в конопушках вздрагивали, и при напряжении, вздувались синие вены. Иногда из пальцев выскальзывал ключ и, звеня, летел под картер. Алексей выуживал его оттуда проволочным крючком. Пожар уплотнял ощущение времени и все явственней угрожал непоправимой бедой.

— Достань где-нибудь тару для бензина, — приказал Вырь, раздражаясь, что Алексей без толку топчется рядом.

Ведер Алексей не нашел и тогда вспомнил про питьевой бачок в конторе. «Спишут, никуда не денутся», — подумал он и выплеснул воду из пятиведерного оцинкованного бака. Когда он вернулся к Вырю, тот уже устанавливал водозаборники.

— Поменьше ничего не нашел? — проворчал Вырь, кивнув на бак.

— Ведра позабирали на пожар.

— Ладно, сойдет. Где у вас склад?..

На дверях склада, где хранился бензин, висел огромный, со сковородку, замок. Вырь ломиком стал рвать скобу, но она, кованная еще для купеческих лабазов, не поддалась.

— Чего рот разинул? Помогай!

Алексей налег на ломик, и он вдруг согнулся, будто сделан был не из сталистого железа, а из меди.

— Придется вырубать дверь, — Вырь пнул по толстым дубовым доскам. — Топор-то хоть найдем?

— И топоров нет... Все забрали.

Вырь опустился на земляную приступку:

— Закурить есть?

— Не курю.

— Тьфу! — он крутнул лобастой головой и неожиданно рассмеялся: — Я ведь тоже не курю... А служил на границе... На самой, самой дальней точке.

— А разве бывает на границе точка ближняя?

— Это когда к начальству ближе.

Вдруг Вырь увидел бревно, когда-то упавшее с транспортера:

— Вот это таран! Одолеем?

Они обхватили бревно с обеих сторон и потащили к двери.

— С ходу, — разбегаясь, закричал Вырь. — Р-р-раз!

Комель бронебойно грохнул о дверь. Она глухо рыкнула, но устояла.

— Еще р-р-раз! — прохрипел Вырь, задыхаясь от тяжести.

Однако сделанные из толстых железных полос старательными руками кузнеца петли снова удержали дверь на месте.

— Да ты что, окаянная?! — взбеленился Вырь, не выпуская бревна. — Р-р-раз!

Дверь раскололась на две половины, словно распахнулась ставнями. В нос ударил сладковатый запах бензина. Вырь бросился к бочкам.

— Тащи бак! — крикнул он из темноты.

Алексей скользнул, мимо маслянистых бочек к Вырю. Бензиновая струя сначала зазвенела по дну, потом сыто заурчала, наполняя бак до краев. Вырь нашел банку с нигролом и прихватил с собой.

— А ты... — начал Алексей и смолк, поняв, что сейчас слова его совсем ни к чему.

— Что я? — спросил Вырь, подождав.

— Упрямый.

— Это точно, — просто, как само собой разумеющееся, подтвердил Вырь. — Мы, сибиряки, народ упрямый. Иногда до крайности.

Они заправили баки бензином, залили в картер масло, совсем не подозревая в этот момент, что судьба еще раз им подставит подножку.

Двигатель мотопомпы заводился не от аккумуляторов через стартер, а от магнето. Иначе говоря, надо было вначале крутить заводную ручку.

Вырь продул свечи, проверил все крепления и кивнул Алексею. Алексей закрутил тугую ручку, но мотор не подал признаков жизни. Вырь снова уткнулся в двигатель, подсосал побольше бензина в карбюратор. Однако, сколько ни крутил Алексей ручку, разгоняя тяжелый коленчатый вал, мотор бездействовал.

— А ну, посмотрим другой, — Вырь разогнул занемевшую спину и пошел ко второй помпе. Мотор сопротивлялся, чихал, выплевывал дым, но все же завелся. Вырь отрегулировал холостой ход.

— Пусть пока так поработает, притрется, — проговорил он и отправился обратно к первому.

Первый упорно не желал работать. Вырь проверил подачу горючего — нормально. Снял и разобрал карбюратор, продул жиклеры, все установил на место. Алексей начал крутить, у него уже горели ладони, но мотор безмолвствовал.

Вырь отвинтил свечи, проверил их на искру. Синеватыми щелкающими черточками отозвалась каждая при раскрутке коленчатого вала.

— Зверь! Ну хоть бы кашлянул! — Вырь, разозлившись, ударил кулаком по пузатому мотору.

Пожар уже разгорался метрах в полуста от построек. Стена дыма отделила задние, охваченные пламенем сосны от передних, как бы подвесив их в воздухе. Треск умирающих в огне деревьев заглушал все звуки.

У Алексея лопнули на ладонях водянистые мозоли, ядовитый бензин жег открытые раны. Накаляющийся от пожара воздух, и без того разогретый солнцем, обваривал горло, сушил рот, колом вставал в груди. Страшно хотелось пить, а воду из бачка он выплеснул... Колодец был только в поселке. За десять-двадцать минут пожар подберется сюда, как миленький. И придется ему с Вырем пережидать его в котловане вместе с лягушками...

Вырь в третий раз разобрал карбюратор. Толстоватыми короткими пальцами попробовал, как свободно плавает поплавок, как легко входит в отверстие игла, регулирующая приток бензина. Прожег свечи и заставил Алексея опять крутить ручку. Казалось, все на месте, все должно работать, но двигатель даже не фыркнул. И это выводило Выря из себя. Он заставлял снова и снова крутить ручку, то подсасывал, то отсасывал горючее из карбюратора...

Вдруг что-то хлопнуло невдалеке. Вырь и Алексей вскинули головы. Огненный клубок пламени прыгнул откуда-то из дыма и опустился на сосну, которая закрывала своей тенью механическую мастерскую. Сосна вспыхнула разом как спичка.

— Амба! — выдохнул Вырь. — Дай я крутну!

Оняростно закрутил ручку, будто собрался вытрясти из мотора душу.

— А ты... переключай на полный... ту помпу... гаси! — закричал он, захлебываясь от напряжения.

Алексей побежал к другой помпе, передвинул рычаг газа на полный, включил насос. Мотор, напрягшись, заработал глуше. В шланги хлынула вода, туго наполняя их. Алексей опередил ее, успел схватить брандспойт. Через мгновение, как выстрел, вырвалась длинная струя зеленоватой воды. Она сбила пламя с сосны. Дерево окуталось паром.

— Ага! — завопил, как мальчишка, Алексей. — Выкусил? — И начал вертеть брандспойтом из стороны в сторону, сметая огонь водой.

Он не видел, как подпрыгнул от радости Вырь — наконец-то мотор завелся! Когда же Алексей посмотрел в его сторону, Вырь спокойно и деловито окатывал водой дымящийся лес.

Так они держались до вечера. Уже к ночи с дальнего пожара вернулись люди. Они ужаснулись — так близко была беда... Директор, обнимая спасителей завода, даже прослезился:

— Спасибо... Отблагодарю... Что хотите?

— Пить, — еле повернул языком Алексей и посмотрел на Выря, мокрого с головы до ног, со слипшимися рыжими волосами.

Тот молчал, хотя его тоже мучила жажда.

Е. Федоровский

(обратно)

Рядом — т"боли

И ни действительно рядом: час полета на вертолете, и из района, где проживают тасадай манубе, можно попасть в деревни племени т"боли. Но если в вашем распоряжении нет вертолета, если вы можете положиться лишь на собственную пару ног, — вы доберетесь за месяц. Может быть.

A если вообще не знать, что у вас есть соседи, вы не доберетесь до них никогда. Люди племени тасадай манубе ни о каких соседях не знали ничего.

Об этом племени написано уже много (О племени тасадай манубе см. материалы в № 2 и 4 «Вокруг света» за 1972 год и в № 6 за 1973 год .), и нет потому необходимости вновь рассказывать о том, что это, очевидно, самое отсталое на Земле племя, за всю свою историю (семьсот лет? тысячу? две тысячи?) не имевшее никаких контактов с окружающим миром. Естественно, судьба тасадай манубе вызывает вполне обоснованное волнение, ибо племя никоим образом не подготовлено к встрече с XX веком. По мнению некоторых филиппинских специалистов, племя тасадай манубе надо «выводить на уровень хотя бы самых отсталых племен острова Минданао». Ведь как ни отсталы они — букиндоны, билааны, мангианы, манобо, т"боли, — все же путь от них до современности куда как ближе.

В Маниле, филиппинской столице, обычно называют остров Минданао «диким-диким Югом». И верно: до самого недавнего времени народы, населяющие горные районы острова, были напрочь изолированы от экономических и культурных центров Филиппин. А это не могло не отразиться на уровне их развития. Внешний мир представал пред ними в образе миссионера, чиновника, прибывшего переписать население и установить налоги, торговца, втридорога продававшего всякие нужные вещи, сделанные в далеких от гор Минданао местах. После войны с целью поднять культурный уровень Юга, а заодно и «разгрузить» перенаселенные места правительство стало поощрять переселенцев: ведь если на Лусоне, самом развитом из Филиппинских островов, плотность населения достигает трехсот пятидесяти человек на квадратный километр, то на Минданао на том же километре живет едва один человек. При всем уважении к статистике, следует оговорить, что излюбленные ею средние цифры хороши на бумаге, а в действительности люди населяют не весь остров, а лишь удобные для жизни прибрежные и равнинные места; в горном тропическом лесу можно бродить месяцами, не встретив живой души. Переселенцы старались занять именно эти удобные места. Начались конфликты, а вскоре горцы познакомились с солдатами, которые защищали христиан-переселенцев.

Так возникла между коренным населением и пришельцами глухая стена взаимных обид, вражды и ненависти. Все это отнюдь не помогало основной задаче: поднять культурный уровень Юга. И все же, когда появилась на Минданао промышленность, выросли города, пролегли во внутренние районы дороги, горцы стали понемногу втягиваться в общее развитие страны.

...Когда на карте острова Минданао — даже самой подробной — точками или квадратиками обозначены поселения горцев — барриос, не следует слишком доверять этим значкам. Дело в том, что каждые два-три года горцы переносят свои деревни: поле истощилось, или, как считают люди племени т"боли, «душа риса» ушла из земли и поселилась в новом месте. Надо это место найти. Шаман-дугуни с несколькими помощниками уходит искать участок для нового поля.

«Душа риса», как известно, любит более-менее ровные участки, поросшие деревьями не слишком толстыми и не слишком тонкими, покрытые высокой травой. Найдя участок, дугуни и его помощники проверяют его: привязывают к колышку поросенка, а сами уходят подальше. Если поросенок за ночь исчез, все в порядке, «душа риса» согласна послужить людям племени т"боли еще года два-три, пока вновь ей не надоест и вновь не переберется она на новый участок. Но и люди за то обязаны хорошо ее поить водой, кормить золой, а по праздникам — и кровью поросят и кур. Да и замерзла «душа риса» в земле — хорошо бы погреться! Чтобы согреть ее, мужчины устраивают пожар: выжигают выбранный участок; потом поят «душу»: проводят каналы.

В день посева выстраиваются мужчины длинной шеренгой. У каждого в руках заостренный кол. Шаг вперед — кол вонзается в землю, движение рукой — кол выдернут, а там, где он вонзился, осталась воронкообразная ямка, снова шаг, и так до тех пор, пока не покроется ямками все поле. Следом за мужчинами идут женщины и дети. В каждую ямку кладут зерна; ловким движением пятки засыпают ямку. (Кстати, все эти процедуры с согреванием и кормлением «души риса» в науке называются подсечно-огневым земледелием.)

Дальше уж рисом будут заниматься женщины. Мужская работа окончена, но, когда женщины начнут полоть рис, их мужья и отцы придут на поле с тростниковыми флейтами и барабанами, сядут по краям поля и приятной быстрой музыкой будут подбадривать женщин. (Следует признать, что тут горцы Минданао обогнали Европу, где лишь в самые последние годы специалисты по научной организации труда додумались До того, что веселая музыка помогает ускорить темп работы.)

Рисовое поле обрабатывают сообща: выжигают кустарник, вырубают деревья, а дальше каждая семья занимается своим участком сама. И урожай у каждой семьи разный — где больше работников, где меньше, где инвентарь получше; кое у кого есть и рабы, которые ухаживают за посевами, стерегут урожай от птиц и животных. Рабство у горцев на Минданао патриархальное, попадают в него обычно за долги, и раб может всегда выкупиться, но тем не менее оно существует, ибо у т"боли есть богатые и бедные, есть люди, с трудом дотягивающие до урожая, и есть люди, амбары которых ломятся от риса, бататов, таро.

Как тут не вспомнить тасадай манубе, которые немедленно делят поровну все, чем завладеют! (И вот вам один из вопросов, мучащих филиппинских этнографов: должны ли тасадай манубе научиться стяжательству и познать собственность? Некоторые считают, что обязательно должны, ибо без этого они останутся невосприимчивыми к новому. Другие же этнографы полагают, что развитие затерянного племени может пойти и иным путем.)

У риса одна душа, считают люди т"боли. И у каждого дерева есть душа, и у реки, и у камня, и у кошки, и у меча. А вот у человека — две души, правая и левая. Правая душа всегда находится при нем (ну разве что ночью может отправиться на прогулку), а левая большую часть времени странствует. Когда же человек умирает, правая душа становится духом — покровителем рода; левая же — злым духом или тигром. Иногда такой тигр может превратиться в человека, чтобы коварно вредить людям. Но его очень легко опознать: у него ровные белые зубы. Настоящие же люди подпиливают себе зубы и покрывают их черным лаком.

Когда к горцам приходят миссионеры, говорят непонятные вещи, вмешиваются в жизнь и все видят их звериные белые зубы, каждому т"боли ясно — это «левые души» давно умерших людей. Ясно, что деятельность «левых душ» заранее обречена на провал. Хорошо еще, если их не убьют, а просто изгонят из деревни под уханье барабанов и заклинания дугуни.

Неожиданный успех имел в горах Минданао манильский монах Педро Вирай. Причина была проста: у проповедника почти все зубы были золотыми (не удержался святой отец от мирской суетности и, вместо того чтобы вставить «почти настоящую» пластмассовую челюсть, украсил рот презренным металлом!). Хотя т"боли и поняли, что у человека таких зубов быть не может, но уж если это дух, то дух какого-нибудь умершего шамана или вождя. И они покорно и быстро выполнили все, что требовал «золотозубый дух». И так же быстро забыли все, чему он учил, стоило лишь ему покинуть горы. Но зато в хижине шамана, помимо старых идолов, появилось несколько икон и статуэток католических святых...

Чему же могут научиться тасадай манубе у своих соседей? Многому — ибо т"боли искусные земледельцы, хорошие кузнецы и ткачи, они строят удобные дома и проводят воду на свои рисовые поля. И притом, все это на столь низком, примитивном уровне, что не требует какого-то предварительного большого запаса культуры для освоения. Вопрос в другом: как объяснить тасадай манубе, что им надо учиться у соседей? То, что научиться они способны, сомнений не вызывает. Освоили же они ловушки и капканы, делать которые научил их «первооткрыватель» Дафал, охотник из племени манобо-блит.

Но как вы объясните людям, что им надо научиться обрабатывать землю, сажать рис.? Ведь рис для тасадай манубе в отличие от т"боли, манобо-блит, тирураев, таганаоло вовсе не предмет первой необходимости. Было такое предложение: разбросать в местах обитания тасадай манубе семена дикорастущего риса. Рис прорастет, тасадай на него наткнутся, соберут, он им — конечно же! — понравится, и они захотят его постоянно иметь на своем столе (мы хотели сказать — на банановом листе, заменяющем стол). Эта теория вряд ли выдержала бы проверку практикой. Ибо одно дело научиться есть рис, а другое захотеть его выращивать. Филиппинская пословица не зря утверждает, что «все любят рис на столе, но не все на поле».

...Ушла с поля «душа риса», и отправились на ее поиски шаман с помощниками. Глубже и глубже уходят они в горные джунгли, совсем уже близко к не тронутому людьми и временем лесу, где бродят тасадай манубе. И может быть, несмотря на старания этнографов, очень скоро состоится встреча соседей.

Ведь тасадай манубе и т"боли рядом; между ними — час полета на вертолете. И тысяча лет...

Л. Ольгин

(обратно)

М. Кинг. На берегу

Пэрни с гиканьем мчался по лесу. Вынырнув из чащобы на полянку, поросшую синим мхом, он заплясал от радости. Этот день принадлежит ему, и он сможет наконец увидеть океан.

Деревня осталась далеко позади. Он ускользнул от братьев и родителей, и теперь ничто не помешает ему уйти к океану.. Однако пора остановить время, пока его не хватились дома.

— Ни с места! — крикнул он ручью и его оранжевым водоворотам. — Застыть! — приказал он пчелам с тонкими крылышками, летавшим над густой листвой. — Замри! — крикнул он густым лиловым тучам, вечно ползущим по верхушкам деревьев.

И вмиг все стало именно таким, как он хотел: неподвижен был молочно-оранжевый ручей, пчела повисла над кустом пака, и ее прозрачные крылышки застыли на полувзмахе, а густые лиловые тучи перестали закручиваться и вытягиваться.

Все вокруг замерло, послушное его воле, и Пэрни помчался дальше, к океану.

«Ах, если бы только дни не были такими короткими!» — подумал он. Увидеть нужно так много, а времени у него в обрез! Рассказы братьев о чудесах побережья дразнили его воображение с тех пор, как он себя помнил. Он столько раз слушал их захватывающие рассказы, что сейчас представлял себе эту страну чудес совершенно ясно, словно уже был там: завалы окаменелых деревьев, на которых интересно играть, океан с высокими, как дом, волнами, смешных трехногих триконов, никогда не перестающих жевать водоросли, и множество других удивительных созданий, какие живут только в океане.

Он бежал вприпрыжку. Этот день был словно создан только для него. «А почему бы и нет, — подумал он. — Разве не исполнилось мне сегодня целых пять лет?!» Он ощутил сострадание к четырехлетним и даже к тем, кому только четыре с половиной года, — они были малышами и не посмели бы ускользнуть к океану в одиночку. Но пять лет!..

— Я освобожу тебя, шмель, только ты подожди. — Пробегая мимо собиравших пыльцу насекомых, он старался не задевать их. Когда Пэрни остановил время, шмели — как и все живое — застыли на месте и он знал, что стоит ему снова пустить время, как все они возобновят свои занятия.

Пэрни вдохнул резкую сладость близкого уже океана, и сердце его забилось быстрее. Чтобы не испортить этот день, суливший столько чудесного, он старался забыть, что ему запретили останавливать время, когда он уходит далеко от дома.

Он предпочел забыть то, о чем часто напоминали старшие: для остановки времени на один час нужно больше энергии, чем на целую неделю непрерывного бега. Он предпочел забыть правило, гласящее, что «маленькие дети, останавливающие время в отсутствие старших, могут погибнуть».

Путь был долог, а время стояло. Почувствовав голод, Пэрни сорвал несколько плодов лонго на завтрак и побежал дальше. Но не успел он сделать и пяти прыжков, как вдруг и сам остановился, словно завороженный.

С вершины каменистого холма открылась такая величественная панорама, что вместо радостного вопля у Пэрни вырвался лишь слабый писк.

Океан был наготове, его застывшие волны только и ждали команды, чтобы возобновить свое наступление на берег. Их гребни картинно повисли вдоль берега. Одни уже рассыпались тучей взлетевшей пены, другие застыли, все в кружевных оранжевых завитках.

Над его головой повисла стая крылатых траконов, опускавшихся на берег. Пэрни много раз слышал об этих страшных на вид, но безобидных, как все живое на этой планете, существах. Вдали, на пляже, замерли на полушаге двое каких-то забавных двуногих в странных позах прерванного движения. А в воде стояли смешные триконы, трехногие морские шуты, только и умеющие, что пожирать морскую траву.

— Эй, вы! — крикнул Пэрни.

Не получив ответа, он вспомнил, что находится в зоне остановленного времени. Мир будет неподвижной декорацией, пока он не пустит время снова.

— Эй, вы! — окликнул он опять, но на этот раз мысленно приказал времени идти.

Тотчас все пришло в движение. Он услышал рокот разбивающихся оранжевых волн, ощутил вкус брызг, доносимых ветром.

Пэрни знал, что в этот момент снова заструился ручеек, лиловые тучи поползли над долиной, а пчелы начали собирать пыльцу. Ведь он останавливал время, а значит, и всякое движение.

Он обогнул груду окаменелых деревьев и спустился по песчаному склону, чтобы познакомиться с триконами, на его глазах только что ожившими.

«Я умею стоять на голове!» Положив лонго на песок, он сделал стойку, едва сохранив равновесие. Видно, манипуляции со временем не прошли для него бесследно.

Трикону проделка Пэрни показалась великолепной. Он даже прервал трапезу ровно настолько, чтобы приветственно пошевелить хвостом, и снова вернулся к своему вечному пиршеству.

Пэрни направился было к стае крылатых траконов, но те вдруг взмыли в небо, напуганные приближением двуногих пришельцев. Он хотел окликнуть тех своим обычным «Эй вы!», когда услышал, что двуногие сами издают какие-то гортанные звуки.

— ...не ставлю себе предела, Бенсон. Эта планета — семнадцатая. Семнадцать планет, моих собственных!

— Вот как, семнадцать планет! А скажите, Форбс, что вы намерены с ними делать? Развесить по стенам своего логова в Сан-Диего?

— Эй вы, давайте поиграем! — крикнул Пэрни, протягивая двуногим налитые соком плоды лонго. — Вот мой завтрак, хотите попробовать?

Но на него никто не обращал внимания.

— Бенсон, вы бы лучше велели своим людям браться за работу. Хватит глазеть на пейзажи. Время — деньги. Я оплатил экспедицию не для того, чтобы устраивать вакации вашим бездельникам.

Двуногие остановились так внезапно, что Пэрни чуть было не налетел на одного из них.

— Погодите минутку, Форбс. Верно, мы летели сюда на ваши деньги, я подобрал для вас самую лучшую на Земле команду. И я отвечаю за безопасность людей, пока мы здесь, и за благополучный перелет обратно.

— Вот именно. А так как вы за них в ответе, велите им начинать работу. Пусть принесут флаг. Полюбуйтесь только на этих кретинов — они в море играют с трехногим страусом!

— Господи помилуй, да вы что, не человек? Мы высадились на этой планете двадцать минут назад! Естественно, людям хочется осмотреть ее. Они боялись, что на них нападут дикие звери, а нас встречают эти чудаковатые твари, словно родственников, возвратившихся после долгой разлуки. Пусть люди осмотрятся, а потом «застолбят» вам эту планету.

Пэрни ковылял за ними шаг в шаг, но Форбс вдруг злобно пнул его ногой.

— Бенсон, уберите этого пучеглазого кенгуренка!

Пэрни взвизгнул от радости, подумав, что с ним играют, и живо сделал стойку. Стоя на голове, он смотрел, как они уходят, ногами кверху. И зачем они так спешат?

Он сел и начал завтракать, и тут появилось еще трое двуногих. Они возбужденно переговаривались и, видимо, пытались нагнать ушедших. Пэрни и им предложил попробовать лонго. Но не получил ответа.

Возможно, игра заинтересует их больше. И он, оставив, в который уже раз, свой завтрак, поплелся за ними.

— Капитан Бенсон, Майлс обнаружил мощное излучение. Сейчас он пытается найти источник.

— Удача, Форбс! Вы здесь так обогатитесь, что следующую планету сможете купить за наличные. Тогда их будет, кажется, восемнадцать?

— Подумаешь, излучение! Руду низкого качества можно найти на любой планете. Ну так что там с флагом? Велите поднять его, Бенсон. И позаботьтесь высечь на скале памятную надпись.

— Ладно, ребята. Чем скорее мы поднимем флаг мистера Форбса и «застолбим» его планету, тем скорее освободимся.

— Взгляните, Бенсон, на ту кучу бревен. Славное основание для флагштока!

— Это окаменелые стволы. Верхние слишком высоко, чтобы стащить их оттуда, а если мы вытащим нижние, вся груда обрушится на нас. Мы найдем бугорок понадежнее.

— Пусть будет по-вашему. Помните только, я хочу, чтобы флаг стоял прочно.

— Не волнуйтесь, Форбс, парни что-нибудь придумают. Но зачем вам флаг? «Застолбить» планету гораздо важнее...

— Конечно, конечно. Гораздо важнее. Я принял во внимание все требования закона, когда делал заявку. А флаг... Что ж, можно сказать, Бенсон, что он символ империи. Империи Форбса. На каждом из моих флагов стоит имя ФОРБС, символ развития и прогресса. Назовите это сантиментами, если хотите...

— Не назову. Я видывал частновладельческие флаги и раньше.

— Черт побери, почему вы все время называете это частным владением? Дело, которое я делаю, — большое дело. Я прокладываю новые пути!

— Конечно. И если я не ошибаюсь, вы пошли на маленькое крючкотворство, которое делает вас не только хозяином планет, но и закабалит тех дураков, которые будут покупать у вас участки.

— Я могу спустить с вас шкуру за эти разговорчики. Черт побери, Бенсон! Именно такие, как я, и дают вам возможность летать в космос. Именно такие, как я, вкладывают хорошие деньги в такое неверное дело, как это, чтобы такие, как вы, смогли уйти из многоэтажных домов-муравейников. Вы об этом подумали?

— Я думаю, что за полгода вы утроите свой капитал.

Они резко остановились, Пэрни тоже. Оглянувшись, Пэрни увидел, что отставшие догоняют их.

— Капитан Бенсон! Вот флаг, сэр. А вон и Майлс со своими приборами. Он говорит, что источник излучения где-то поблизости.

— В чем дело, Майлс?

— Стрелка ошалела, сэр. Она выскакивает из шкалы!

Пэрни увидел, что один из двуногих направился к нему с каким-то ларчиком. Обрадовавшись вниманию, он немедленно встал на голову. — «А вы так умеете?» Их реакция привела его в восторг. Все они залопотали по-своему, и он остался очень доволен.

— Отойдите, капитан! Вот он, источник! Этот малыш горячее плутониевой батареи!

Они обступили Пэрни широким кругом, и он решил, что должен сделать что-нибудь на «бис». Он придумал совершенно новый фокус: что если постоять на одной ноге?

— Бенсон, этот зверь мне нужен. Суньте его в ящик!

— Погодите, Форбс. Космический закон запрещает...

— Это моя планета, и закон здесь — я. Суньте его в ящик.

— Я заявляю протест...

— Господи, вот так образец! Радиоактивное животное! Они же и размножаются, конечно. Здесь где-нибудь поблизости их тысячи! И подумать только — эти дураки на Земле, с их плутониевыми котлами... Ха! Теперь покупатели будут ломиться ко мне толпой. Вот что значит, Бенсон, быть первооткрывателем!

— Не торопитесь. Если этот наш приятель действительно радиоактивен, то для команды он очень опасен.

— Но ведь у вас есть специальные ящики для минералов. Вот и суньте его туда!

— Он умрет.

— У нас с вами контракт, Бенсон. Вы обязаны подчиниться мне. Суньте зверя в ящик!

Пэрни устал. Хотя день оказался интереснее и восхитительнее, чем он ожидал, напряжение уже начинало сказываться. Он лежал в центре круга, обессиленный и счастливый, надеясь, что новые друзья покажут ему что-нибудь из своих фокусов.

Ему не пришлось долго ждать. Стоявшие вокруг расступились и пропустили двоих, принесших какой-то ящик. Пэрни сел, чтобы видеть лучше.

— Капитан, а почему бы попросту не схватить его? Удирать он, кажется, не намерен.

— Лучше не надо, Кэбот. Хотя ты и в спецодежде, неизвестно, на что этот малыш способен. Безопаснее воспользоваться веревкой.

— Клянусь, он понимает, о чем речь! Взгляните, какие у него смышленые глаза!

— Ладно, осторожнее с веревкой.

— Ступай сюда, малыш. Вот сюда. Будь паинькой.

Пэрни тревожно прислушивался к звукам. Он чувствовал, что его просят о чем-то, но не понимал, что должен делать. Он склонил голову набок и заерзал в нерешительности.

Увидев петлю, взвившуюся у него над головой, Пэрни, сам не зная почему, выскочил из круга и помчался по песчаному берегу. Он удивился своему неожиданному бегству. Зачем он это сделал? Никогда он не испытывал этого странного чувства, которое заставило его удирать.

Двуногие существа столпились вокруг ящика: их внимание, по-видимому, было чем-то отвлечено. Теперь Пэрни жалел, что убежал; он понял, что упускает случай поигратьс ними.

Его друзья побежали за ним, и Пэрни понял, что они хотят посадить его в ящик. Он решил подразнить их и нарочно пробежал в двух футах от свинцового ящика, ловко ускользнув в последний момент. И тут он услышал оглушительный грохот и острую боль в ноге.

— Форбс, вы с ума сошли! Бросьте револьвер!

— Я подшиб его, и только. Подберите его теперь.

Боль в ноге была пустяком. Пэрни мучило другое: что плохого он сделал? Увидев петлю, снова взвившуюся над ним, он невольно остановил время.

Снова все вокруг замерло. Петля повисла у него над головой, а веревка шла, извиваясь к одному из двуногих. Тихонько всхлипывая, Пэрни выбрался из окружения.

Он не мог смотреть им в глаза, так как был уверен, что поступил плохо. Потом он решил, что сможет по каким-либо приметам догадаться об их намерениях. Он проковылял мимо Форбса, в руке у которого был маленький блестящий предмет, дымящийся на одном конце недвижными завитками; обошел вокруг Майлса, держащего маленький ящичек, шипевший всякий раз, когда Пэрни оказывался близко. Но так ничего и не понял. У самой подошвы холма он миновал трикона, который был смешон даже в страхе. Испугавшись выстрела, он подскочил на четыре фута в воздух как раз в тот момент, когда Пэрни остановил время. Теперь он повис, поджав все три лапы, и из клюва у него торчала морская трава.

Пэрни ковылял вверх по склону, мучительно соображая, уйти ему или остаться. Какое странное место — этот океанский берег! И почему никто не рассказывал ему о двуногих существах?

Добравшись до вершины, он взглянул вниз, на замерших двуногих, и ему стало грустно. Как хотелось бы ему спуститься и поиграть с ними! Но теперь он уже знал, что их игры для него опасны. Пора возвращаться домой: он ужасно устал, злоупотребив способностью останавливать время.

Когда Пэрни снова пустил время, Кэбот, забавно приоткрыв рот, смотрел на петлю.

— Боже мой, оно... оно исчезло.

— Он стал невидимкой, капитан? Где он?

— Вон там, наверху, капитан! На камнях.

— Бенсон, раз уж вы упустили этого пучеглазого, я с ним справлюсь по-своему, — заорал Форбс, прицеливаясь.

— Минутку, Форбс, дайте подумать. В этом пушистом чертенке есть что-то такое, чего мы... Форбс! Не смейте стрелять, черт вас побери!

Пэрни забрался на груду окаменелых деревьев, чтобы взглянуть на двуногих в последний раз. И тут под его тяжестью бревна начали двигаться сначала медленно, потом обрушились на людей сплошной лавиной. В ужасе Пэрни отпрянул назад. Пронзительные вопли двуногих потрясли его.

— Я нечаянно! — вскричал Пэрни. — Простите меня! Вы слышите? Встаньте! Пожалуйста, встаньте!

Начавшийся прилив грозил погубить тех, кто лежал у воды, придавленный бревнами.

Пэрни спустился на берег. В их возгласах он различил новый оттенок, словно предчувствие надвигающейся смерти.

— Родс! Кэбот! Вы меня слышите?

— Я... Я не могу двинуться, капитан. Нога... Боже мой, мы утонем!

— Посмотрите, Кэбот. Жив ли кто-нибудь?

— Люди на берегу засыпаны обвалом, капитан. А остальные в воде и тоже обречены.

— Форбс... Вы видите Форбса? Может быть, он... — Голос сорвался, когда волна с головой накрыла кричавшего.

Пэрни не мог больше ждать. Не задумываясь о последствиях, он приказал времени остановиться.

Войдя в неглубокую воду, он начал с трудом отодвигать бревна, потом вытаскивал пострадавших на песок. Слезы ослепляли его. Он действовал медленно и тщательно, экономя силы. Он знал, что не уйдет, пока в опасности его друзья. Живы они в этот момент или нет, они останутся в этом состоянии, пока он не пустит время снова. Он зашел поглубже, где из оранжевой воды торчала рука. Рука сжимала белый флаг, застрявший между стволами, в другой руке был блестящий, извергавший дым предмет.

Высвободив Форбса, Пэрни окончательно выбился из сил.

Пока он еще не потерял сознание, он должен успеть пустить время.

Шаг за шагом поднимался он на холм, то и дело останавливаясь — не опоздает ли он пустить время?

Наконец он приказал времени двинуться — оно стояло!

Сердце у него сжалось. Он не боялся смерти и знал, что, когда умрет, время двинется снова, и друзья его оживут. Но ему хотелось убедиться, что они спасены.

Он сделал над собой последнее усилие. Время нельзя подтолкнуть, чтобы оно пошло. Нельзя его заставить двигаться постепенно, сначала медленно, потом полным ходом. Время или идет, или не идет. Потом — он сам не знал, как это случилось! — ему удалось приказать...

Его друзья ожили. Один из них, лежавший ничком, шевельнулся и ударил кулаком по песку. Пэрни ощутил огромное облегчение, услышав, что они снова перекликаются.

— Что со мной случилось? Скажите кто-нибудь! Или я свихнулся? Майлс! Шикк! Что это значит?

— Я здесь, Родс! Помоги нам бог, дружище. Или мы сошли с ума, или эти бревна живые!

— Кто нас вытащил из воды? Майлс, мы оба рехнулись!

— Говорю тебе, дружище, это бревна, или камни, или что там еще. Я смотрел прямо на них. Сначала они скатились на меня, а потом почему-то очутились вон там!

— Да ведь не бревна же вытащили нас из моря, верно? Капитан Бенсон!

— Как, ребята, живы?

— Да, сэр, но...

— Кто-нибудь из вас видел, как это все случилось?

— Боюсь, что мы видели не все, капитан. Эти бревна...

— Знаю, знаю. Ну поднимайтесь. Мы должны собрать всех и уйти отсюда, пока не поздно.

— Но что произошло, капитан?

— Черт возьми, Родс, я сам хотел бы знать. Эти бревна — такие древние, что окаменели. Все вместе мы не смогли бы приподнять ни одно из них. Чтобы сдвинуть такое, нужна сверхчеловеческая сила.

— Я что-то не приметил здесь великана. Эти страусы, вон там, только и делают, что жрут траву...

— Хорошо, давайте поможем пострадавшим. А где же Форбс?

— Сидит в воде, капитан, и плачет, как ребенок. Или смеется, трудно сказать.

— Тащите его сюда!.. Форбс! Вы целы?

— Хо-хо-хо! Семнадцать! Семнадцать планет, Бенсон, послушны мне во всем! А эта — капризная. Вы видели этот фокус с камнями? Хо-хо-хо!

— Заберите у него револьвер, Шикк: он может продырявить кого-нибудь из нас. Свяжите и отнесите на корабль.

— Ха-ха-ха! Семнадцать планет! Бенсон, вы лично ответите за это! Хи-хи-хи!

Пэрни открыл глаза; сознание вернулось к нему.

Он осторожно подполз к просвету между скальными глыбами. При свете двух лун он видел, как люди уходят небольшими группами, поддерживая слабых. Сквозь шум прилива до него отчетливо донеслись голоса.

— Может, мы все сошли с ума, капитан?

— Не думаю...

— Хотел бы я поверить этому!

— Вы видели Форбса? Что вы о нем скажете?

— Он спятил, капитан.

— Верно. А если бы это случилось с вами, вы никогда не заметили бы его состояния. Он считает, что весь мир сошел с рельсов; вы — что с рельсов сошли вы сами. Все в порядке, Кэбот, не тревожьтесь.

— Я все-таки не могу поверить....

— Скажите, Кэбот, что показалось вам самым необычным?

— Вся эта история с бревнами, сэр.

— Да, конечно. Но я хотел сказать — кроме этого.

— Ну, я, наверно, не заметил. Знаете, испугался, и все такое прочее...

— А вы не подумали о нашем маленьком пучеглазом друге?

— Ах о нем! Боюсь, что нет, капитан. Я… Я, кажется, думал больше о себе.

— Гм. Если бы только быть уверенным, что я его видел. Если бы еще кто-нибудь видел его.

— Кажется, я не понимаю вас, капитан.

— Но, черт возьми, вы же знаете, Форбс выстрелил в него. Попал ему в ногу. А если это так, то почему этот пушистый чертенок вернулся к своим мучителям, к нам, когда нас придавило бревнами?

— Ну, наверно, пока мы были придавлены, он считал, что мы для него не опасны... Простите, я, кажется, ответил глупо. Кажется, я еще немного не в себе.

— Идите на корабль, Кэбот, и готовьтесь к отлету. Я приду через несколько минут. Хочу проверить, не остался ли кто-нибудь на берегу.

— Не стоит, все уже давно ушли. Я проверял.

— За это, Кэбот, отвечаю я. Ступайте.

Пэрни лежал чуть живой и помутневшими глазами еле различил человека, что-то искавшего на берегу.

— Где ты? — кричал пришелец.

Но Пэрни теперь уже боялся показываться на глаза этому чудаку. Он не понимал его. Он вдруг подумал о том, что скажут дома, когда он вернется.

— Мы виноваты. Простите нас... — Голос слышался то яснее, то глуше. И Пэрни видел, что человек подошел к рассыпавшейся груде стволов.

— Если ты ранен, я помогу тебе.

Обе луны стояли теперь высоко в небе. Когда они проглядывали сквозь крутящиеся тучи, Пэрни видел отбрасываемую человеком двойную тень. Человек удрученно покачал головой и медленно удалился туда же, куда ушли все двуногие.

В последний раз Пэрни смотрел на океан, на волны, на берег... Берег опустел, и взгляд его наткнулся на мерцающе-белую тряпку, полоскавшуюся в прибое. И самое последнее, что Пэрни успел увидеть, было вытканное на этой тряпке слово «ФОРБС».

Перевела с английского З. Бобырь

(обратно)

Трудные граммы

Из дневника натуралиста

11 апреля. Из-за округлых желтых холмов торчит темно-серая громада Илянлы-дага. Словно сточенный старый клык. Едва высунешься из палатки — она тут как тут. Лезет в глаза и наводит на грустные мысли.

Три дня назад, нудно воя мотором и прыгая с камня на камень, наш «Рыжик» — так мы окрестили свой «Запорожец» — пробирался от Яйджи к этому самому Илянлы-дагу. За целый день мы проползли всего пятнадцать километров, спустились к роднику Паста-Дырнис и здесь застряли. Стоим в котловине между отрогами Зангезурского хребта. Трое суток льет дождь. Трое суток бездельничаем. Да что трое! Уже 60 дней и ночей нас преследует неудача... За два месяца мы чуть больше недели видели солнце.

Рудик уткнулся носом в спальник и делает вид, что спит. Злится и на дождь, и на холод, и на вынужденное безделье. У меня тоже на душе кошки скребут.

Неужели придется возвращаться в Москву, признав свое поражение?..

Рудик и я — ловцы ядовитых змей. Каждый год, весной и осенью, мы отлавливаем их по нескольку сотен. Для змеепитомников. Там от них получают яд, необходимый медикам. Но в питомниках змеи живут недолго. Каждый год змеепитомники обновляют поголовье. Уже больше десяти лет я занимаюсь отловом змей и вижу, как скудеют места их обитания. Когда очаг облавливают пять лет подряд, змей в нем становится меньше в несколько раз, а это приводит к тому, что самцы и самки не могут найти друг друга, потомство не прибавляется.

Известные очаги обитания ядовитых змей, особенно гюрз, можно пересчитать по пальцам. Если продолжать добычу яда теми методами, которыми пользуются сейчас, через десять-пятнадцать лет гюрза станет редкостью. Даже сейчас этих змей не так уж много, а уникальный по составу яд гюрзы находит все более широкое применение. Размышляя над этим, я пришел к выводу, что можно отбирать у змеи яд прямо в поле, после чего выпускать ее на волю.

Один видный герпетолог счел мое предложение, мягко говоря, нереальным. Вот что он сказал:

— Надо отыскать и отловить за один сезон слишком много змей, чтобы получить ощутимое количество яда. Это невозможно. Кроме того, при отлове змеи, сопротивляясь, теряют яд, а в питомнике они — между дойками — накапливают его. Ваше предложение одобрить я не могу.

Лучший критерий истины — факт. Мой напарник Рудик был со мной солидарен. Мы дождались сезона и вдвоем поехали добывать этот факт. Наша экспедиция может стать началом большого и нужного дела. Сезон отлова гюрзы — ранняя весна, когда змея активна днем. (Летом она переходит на ночной образ жизни.) Если при отлове успеть прижать голову змеи раньше, чем она пустит в ход зубы, то яда змея не потеряет. На этом построен наш расчет. Но погода... Из-за затянувшихся холодов время дневной активности гюрз будет короче, чем обычно. Придется работать с большим напряжением. Главное же — как можно скорее отыскать места зимовки гюрзы. В этом нам должен помочь местный охотник Гассан, но он задерживается, очевидно, из-за дождя. Ладно. Нужно набраться терпения и ждать. Лето возьмет свое.

Смеркается. Пора готовить ужин.

— Эй, Рудик, хватит бока отлеживать! Давай-ка, друже, хоть чайком погреемся!

12 апреля. Ночью с вершины Капутджух в долину сорвался ураган. Ветер так рвал палатку, что временами казалось, вот-вот она улетит вместе с нами. Долго буйствовал ветер, разгоняя тучи. Вызвездило. Палатка побелела от инея. Сразу же после восхода солнце пригрело, над мокрыми склонами закурило, задрожало паркое марево.

Недаром говорят старики: весной день мочит — час сушит. Почва подсыхала на глазах. Быстро позавтракали и отправились на охоту. Рудик — вверх к скалам, я — вниз, по долине. Долго ходил я безрезультатно. Осматривал, кажется, самые подходящие места, но ни змей, ни их «визитных карточек» ,— выползков (линных шкурок) — не находил. Напрасно прокладывал я дорожки в прошлогодней траве, старательно отаптывал отдельные камни, чертыхаясь; лазил на четвереньках сквозь колючие кусты на редкие полянки. Найти бы хоть одну змею, убедиться, что они здесь есть! Тщетно. Я устал. Время подходило к трем часам. Через час начнет холодать. Тогда искать бесполезно. Я повернул к лагерю. Решил пройти отрожком долины вдоль обрывистых выходов красноватого конгломерата. Кое-как вскарабкался к нижнему его срезу и медленно побрел вдоль осыпи. Поворот, еще поворот и... Возле укрытой от ветра узкой щели, в которую, кажется, и карандаша не протиснуть, распластавшись и переплетясь, словно широкие ленты, на солнышке грелись две крупные гюрзы. Ноги рванулись сами. Правая прижала голову одной змеи, левая — туловище другой. Летом так поступать весьма рискованно. Змеи могут вывернуться и ударить в ногу выше голенища. Сейчас же они еще не разогрелись. Гюрзы слабо извиваются, шипят и, хоть широко раскрывают пасти, даже не пытаются кусать сапоги. Быстро раскрываю мешок. Выхватываю змею из-под левой ноги и бросаю ее в кольцо мешка. Через несколько секунд туда же летит и вторая. Почти бегом обхожу все ближние камни: иногда в одном месте зимует до десятка гюрз. Больше змей я не нашел, хотя бродил часа два. Вернулся в лагерь, сварил похлебку, поел, подремал. Солнце зашло за хребет, а Рудика все нет. Я заволновался. Мало ли что может случиться в горах! Вот так же весной, несколько лет назад Илларионыч, мой друг, тоже змеелов, не пришел в лагерь к условленному сроку, а на другой день его нашли уже мертвым: зуб гюрзы вонзился в вену.

Остругиваю прут, привязываю к нему тряпку. Это факел. Сую в рюкзак аптечку, в карман — фонарик и лезу вверх по склону в ту сторону, куда утром ушел мой товарищ. Я был почти у гребня, когда внизу, в долине, кто-то закричал. Зажигаю факел. Крик усилился. Блеснул огонек. Иду туда. Однако крик становится протестующим. Прислушиваюсь.

— Иди к палатке! Все в норме! Я направление потерял!

Рудик пришел усталый, голодный и злой.

— Ни черта здесь нет, — заявил он, — нужно искать другое место. Утром поедем за Гассаном. Он покажет.

Когда Рудик управился со второй миской похлебки и половиной буханки хлеба, я сказал:

— Теперь можешь полюбоваться на гюрз.

— Неужели нашел?

Рудик раскрыл мешок, поглядел на змей и вздохнул:

— Тебе повезло.

13 апреля. Утром я вернулся в долину. После полудня нашел шесть гюрз. Двух из них мне помогли отыскать полоз и зайчонок. Получилось это так: я осторожно шел возле знакомого конгломерата, как вдруг из ниши почти на уровне моего пояса стремительно выскользнул крупный разноцветный полоз. Я даже глазом не успел моргнуть, как он мелькнул у моих ног и скрылся в длинной узкой щели. Секундой позже из другого конца этой щели прямо мне под ноги выскочила гюрза. Змея моментально свернулась в боевую спираль, но тут же попала в хваталку, а из нее в мешок. Возле этого конгломерата я топтался еще часа два и «вытоптал» пару приличных гюрз. Потом я перешел на другой склон. Там торчали выветренные скалы и валялись крупные обломки гранита. В таких местах гюрзы тоже зимуют. Долго бродил я возле скал и по осыпям, но змей не находил. Неожиданно на камень вскочил зайчонок. Словно зная, что меня бояться не нужно, зверек, не торопясь, прыгнул на другой камень и исчез за скалой. Я помахал ему рукой и продолжал поиски. Однако почти тут же зайчонок отчаянным прыжком выскочил из-за скалы, на лету перевернулся, шлепнулся на спину, пискнул и юркнул в камни.

Я оторопел, но через мгновенье все разъяснилось: из-за той же скалы появилась крупная гюрза. Змея скользила меж камней, чуть приподняв голову и часто-часто выбрасывая черный язычок. Явно преследовала зайчонка. Я стоял неподвижно, и змея либо не заметила меня, либо, разъярившись, не пожелала заметить. Сапог придавил гюрзе голову, хваталка мягко перехватила тело.

Зайчонка я нашел среди камней. Он был еще теплый. На мордочке зверька, чуть выше носа, две капельки крови — следы змеиных зубов. Уходя от меня, он налетел на гюрзу, лежавшую в засаде.

Еще двух змей я видел, но они были уже разогреты, заметили меня раньше, чем я их, и быстро удрали под камни. Преследовать их я не стал.

Рудик пришел поздно вечером. Молча бросил к машине хваталку, крючок и пустой мешок. Подошел к костру и, не глядя на меня, буркнул:

— Завтра иду в долину.

17 апреля. Утро пасмурное. Моросит. Идти на охоту бесполезно. В такую погоду змеи не выходят. Мы решили выспаться и отдохнуть. Пять дней непрерывной охоты вымотали. Все время напряжены внимание, зрение, тело — иначе попадешь гюрзе на зуб. Блаженствуем в палатке, вдруг голос:

— Живые кто есть?

— Есть, есть! — отозвался Рудик, — кто приехал? Гассан?

Рудик, а следом за ним и я вылезли из палатки.

— Ас-саламу алейкуму! — протянул нам руки Гассан.

— Ва-алейкуму ас-салам!

— Змей нашли?

— Полсотни гюрз да десятка два полозов.

— Да я за весь год столько не увижу! Есть причина устроить пир. Помогите мне развьючить ишака. Сейчас шашлык будем жарить и вина выпьем. Такого вина вы нигде не найдете. Это из моего погреба!

Гассан рассказывает, что возле Илянлы-дага змей еще больше. В этой долине все лето пасут скот. Пастухи как увидят змею, так стараются ее убить, а там только недавно построили зимние кошары для овец. Раньше считали, что Илянлы-даг — место, проклятое аллахом. Старики еще помнят, как люди, кто жил там, все до единого померли от какой-то болезни. После этого там никто жить не стал. Сейчас тоже опасаются. Особенно летом. Чабаны пригоняют скот уже с морозами, а уходят с первым теплом. Змеям никто не мешает.

— Пожалуй, это то, что нам нужно, — сказал Рудик, — место для выпуска змей, видать, подходящее. Безлюдно — змей некому бить, песчанки много — пищи вдоволь. Как ты думаешь, Демьяныч?

— Вполне возможно, но нужно посмотреть место самим. Есть ли поблизости места, пригодные для зимовки? Ведь если нет — змеи либо уйдут их искать, либо, если не найдут, погибнут...

— Э, — сказал Гассан, — зачем спорите? Приедем на место, сами увидите, сколько там змей. Разве среди них не найдется места вашим?

19 апреля. Холмы, окружающие Илянлы-даг, густо заселены змеями. У щелей на каменных гребнях нам часто попадались трусливые контии, злобные желтобрюхие полозы, быстрые большеглазые ящеричные змеи и толстые медлительные гюрзы. У подножий и на склонах холмов змей мы не находили, хотя нор грызунов там было много.

За день мы отловили 22 гюрзы. За ужином Гассан сказал:

— Вам нужно побывать еще в одном месте. Там змей еще больше, чем здесь.

— А что это за место? — заинтересовался Рудик.

— Это с другой стороны Илянлы-дага. Называется оно Хаса-Илян. Я там был года три назад. Осенью. Диких коз стрелял.Возле одного родника очень много змей встретил.

— Так, может быть, завтра съездим?

— Машине туда не пройти. Нужно верхом или пешком. Часа три хода. Недалеко оттуда зимние стоянки скота.

— Сходим? — обратился ко мне Рудик.

— Всем идти смысла нет. Нужно облавливать уже обнаруженные очаги. Не забывай, Рудик, сезон идет.

Рудик не унимался:

— Мы разведку ведем или промышленный отлов?

— Идите вдвоем, — сдался я, — мне ноги следует поберечь.

Аргумент подействовал. Рудик еще не забыл, как мы совсем недавно «ремонтировали» наши ноги в местной больнице: у него был вывих, у меня обострилась фронтовая травма. «Ремонт» этот занял целых десять дней.

20 апреля. Рудик и Гассан ушли еще затемно. Вернутся они только завтра к вечеру. Переночуют у чабанов. Я охотился один. За день поймал семь гюрз. Утром со скалы видел, как лисица несла в пасти змею. Держала ее поперек туловища.. Крупная была змея — голова и хвост волочились по земле. Вид змеи определить не смог. Далеко было, не разглядел. Пытался криком напугать лису, чтобы бросила ношу, но ничего не вышло. Лисы поедают не только змей. Несколько раз я находил пустые панцири черепах со следами лисьих зубов.

21 апреля. В полукилометре от нашего лагеря прямо в поле стоит гусеничный трактор с плугами. Людей возле трактора мы не видели: наверное, из-за дождей пахать нельзя. Утром, когда я шел к дальней каменной гряде мимо трактора, из-за него вышел волк. Он не очень меня испугался, спокойно поднялся на холм и встал на самой вершине, наблюдая за мной. Через несколько минут рядом с ним появился и второй. Наверное, где-то рядом их логово с волчатами. Искать логово я не стал. На каменных грядах я поймал пять гюрз, и еще четыре от меня удрали. К полудню солнце пекло невыносимо. Пришлось до вечера лежать в тени скалы. По жаре ходить бесполезно. Когда змея хорошо прогревается, то она уходит в тень и лежит там. Замечаешь ее обычно только тогда, когда она уже скользит в свое убежище. Прижать ее в этом случае успеваешь редко, ну а если и прижмешь, то она яростно сопротивляется, бьет во все стороны и сбрасывает яд. Когда гюрз ловят для змеепитомников, это не помеха. Пока змей везут туда, они снова накапливают яд. Нам же яд нужен на месте.

На закате взял еще трех гюрз. Из тех четырех, что удрали днем. Рудик и Гассан пришли уже в темноте. В мешке у Рудика всего одна гюрза.

— Эту я нашел внизу, на обратном пути. В Хаса-Иляне змей пока нет. Высоко. Однако место там интересное. Роднички, кусты. Очевидно, змеи осенью там жируют, а зимовать уходят куда-то в другое место. Нужно охотиться здесь.

26 апреля. Пятые сутки льет дождь. Речушка, что мирно текла, напоминая ручеек, вздулась и разлилась. Мутный поток ворочает камни и глухо ревет. С костром мученье. Опять сидим на подогретой тушенке и чае. Даже змей обрабатывать нельзя. Охлажденные змеи плохо выделяют яд, а прогреть их не на чем. Скука смертная.

27 апреля. Наконец-то выглянуло солнышко! Сушим спальные мешки и палатку. На охоту идти нельзя: глина сдирает сапоги. Решаем обрабатывать змей. Поставили ящики со змеями на солнце. Пусть прогреваются. Утоптали площадку. Соорудили из пустых ящиков подобие стола. На всякий случай приготовили аптечку и прокипятили шприцы. Начали. Рудик крючком подает змею на стол. Я палкой прижимаю голову змеи и беру рукой. Второй рукой оттягиваю нижнюю челюсть змеи. Пасть раскрывается, и в верхней челюсти, как на шарнирах, откидываются два длинных кривых зуба. Цепляю зубы за край чашки Петри. Пальцем массирую ядовитые железы. Осторожно нажимаю зубами на стекло. Яд из зубов стекает на дно чашки. Потом я переворачиваю «выдоенную» змею брюхом вверх, а Рудик ставит ей номер: делает выщипы на брюшных щитках. Эти выщипы, как шрамы от ран, сохраняются у змей на всю жизнь. На столе прибита мерная лента. Прикладываю обработанную змею к ней. Измеряю длину тела и отдельно хвоста. Это для определения пола. Мы собираемся еще не раз посетить эти места и проверить, как приживутся выпущенные змеи.

Работа требует неослабного внимания. Зевать и отвлекаться нельзя. Ядовитые зубы все время в сантиметре от пальцев.

Через час меняемся местами: я подаю змей, Рудик — «доит». Закончили «дойку» на закате.

28 апреля. Все готово к выходу. Вдруг откуда-то донесся рокот мотора.

— Вертолет? — спросил я.

—Вездеход, — ответил Гассан, — геологи едут.

Машина появилась неожиданно. Она вылезла прямо из-за вершины холма.

— Вот это машина! — восхитился Рудик, — нам бы такую!

Из кабины вездехода вышли четыре парня и девушка.

— Мир на стану! — возгласил бородатый геолог. — Откуда?

— Из Москвы. Герпетологи.

— Чем изволите заниматься?

— Змеями.

— Ребята, а ведь это здорово! — сказала девушка. — Ловец змей — это, пожалуй, не хуже геолога!

Мы с Рудиком поклонились ей. Геологи оказались весьма любопытствующими. Гости заглядывали в ящики, где сидели гюрзы, и восторженно ахали. Показали мы им и неядовитых змей. Лена, девица неробкого десятка, тут же схватила небольшую контию и уже не отдавала ее обратно.

— Подарите мне эту симпатичную змейку, — просила она. — Ну что вам стоит. Я ее домой, в Москву, возьму. Она у меня жить будет.

Рудик посмотрел на меня, я на Рудика — и мы презентовали Лене контию.

Перед отъездом геологи подарили нам две канистры бензина и на прощание сказали:

— Если вы не хотите задержаться здесь на месяц, то советуем перебраться поближе к асфальту. Ожидается новая полоса дождей, и грунтовые дороги даже для вездехода будут труднопроходимыми. Наша партия стоит возле Азы. Заезжайте в гости!

Гассан уезжает с геологами; нашлось место даже для его осла. Вездеход взревел и опять пошел прямо по холмам. Мы взяли мешки со змеями и направились к каменным гребням.

Некоторые герпетологи считают, что змеи, выпущенные в незнакомом для них месте, погибают. Однако известны случаи, когда змеи возвращались туда, где их отловили, пройдя путь до пяти километров. Отнесенные на большее расстояние, змеи исчезали, по крайней мере, они не возвращались на свое место. Но значит ли это, что змеи погибали?

Несколько лет мы с Рудиком наблюдали за повадками гадюк в Псковской области. Не раз замечали, что эти змеи часто перемещаются. Особенно самцы и молодняк. Только самки во время беременности живут оседло. Гюрзы еще более кочующие змеи. В районе Туркестанского хребта я находил помеченных змей на расстоянии до восьми километров от места выпуска. Но все эти опыты проведены летом, в период наибольшей активности змей. А что будет, если змей выпустить весной, подпустив их к местным? Это предположение нужно проверить. Для этого мы и метили змей. Если следующей весной мы найдем помеченных змей на местах выпуска или вблизи от них, то проблему перемещения змей, и в частности гюрз, можно будет считать решенной. Это очень важно. Во-первых: змеи опасны вблизи населенных пунктов. Их следует оттуда убрать и выпустить где-то на безопасном и для людей, и для змей расстоянии. Bo-вторых: если применять метод отбора яда в поле, то, создавая очаги большой плотности заселения, можно увеличить «производство» яда с единицы площади очага.

У гюрз вот-вот должен начаться период спаривания. Змеи разных полов отыскивают друг друга по пахучему следу. Мы рассчитываем, что возбужденные самцы поползут по следу местной самки, найдут и после этого приживутся на новом месте. Перемещенных самок мы будем подпускать к местным самцам.

Первая отметка. Здесь была поймана самка номер 5. Рудик вытряхивает гюрзу из мешка. Змея падает на землю, несколько мгновений осматривается и быстро скользит в знакомую щель. К этой змее подпускаем двух самцов. За день успели выпустить только половину змей. Видели еще трех гюрз, но ловить не стали, а к каждой подпустили по одной привезенной.

29 апреля. Почти до самого вечера выпускали змей. Жара и усталость взяли свое. Обратно мы не шли, а плелись, желание было только одно: поскорее оказаться в лагере. Чтобы сократить путь, решили идти напрямик, через крутую каменную гряду. Подошли к гряде, слышу, где-то рядом зашипела змея.

— Рудик, где-то здесь гюрза!

В тот же миг из-под камня возле Рудика вылетела голова крупной гюрзы. Змея ударила его в ногу. В голенище. Зубы ее застряли в кирзе, и змея забилась у самых ног.

— Вот глупая, — сказал Рудик, стараясь казаться спокойным, — ты бы показала себя дня на два раньше. Гуляй до следующей весны!

Он подцепил змею крючком и отбросил прочь. Гюрза шлепнулась на землю и тут же направилась к нам.

— Да ты что, с ума сошла! — рассердился Рудик. — Смерти ищешь?

— Это самец, он отгоняет нас от самки, — объяснил я, — давай я заберу его. Не ровен час, в ногу вцепится. Сбросим вниз, когда на гряду заберемся.

Взял я буяна в хваталку и слышу, опять рядом шипит змея. Не успел осмотреться, как вдруг Рудик толкнул меня так, что я отлетел метра на три. Поворачиваюсь и вижу, что Рудик держит в хваталке другую гюрзу. И эта бешено вырывается, стараясь достать его зубами. Рудик швыряет змею далеко вниз и говорит: «Этот приятель сидел вот в этой нише. Предупреждать тебя было поздно».

Ниша была чуть выше моей головы, в метре. Промедли Рудик — и ни увернуться, ни защититься я бы не успел. По спине у меня пополз противный холодок. Очевидно, я побледнел, потому что Рудик взглянул на меня и буркнул:

— Ладно, переживать будем потом. Сейчас надо быть внимательнее, весенние свадьбы начинаются... Давай «ее» найдем!

Несколько минут поисков и вот она — толстая самка, распласталась среди камней, нежась на заходящем солнышке. Тревожить ее мы не стали. Быстро наношу место на схему, а Рудик выкладывает крест из камней.

— Эх! — вздыхает он, — вот когда нужно охотиться. Змеи совсем осторожность потеряли.

— Какая тут охота, — возражаю я, — во-первых, змеи сбрасывают яд, а во-вторых, ты на юг взгляни! Видишь, что там делается? Бежим к машине!

Со стороны Аракса наползала огромная серо-желтая туча. Верхний край тучи клубился, а середину то и дело пронизывали молнии.

Ливень захватил нас километрах в десяти от асфальта. Тугие косые струи с шумом ударили по кабине. Стеклоочистители оказались бессильными. Пришлось остановиться. Хорошо еще, что это случилось на пригорке. Сквозь сетку дождя мы разглядели, как, омывая пригорок, с обеих сторон несутся потоки жидкой глины. Ливень стих ночью, и навалилась такая густая тьма, что мы до рассвета продремали в кабине.

30 апреля. До асфальта пробивались полдня и только к трем часам, грязные, измученные и голодные, приехали к геологам. «Рыжик» был похож на комок глины.

Как хорошо было после бани и сытного ужина растянуться на чистой постели в теплой комнате!

6 мая. Праздничные дни стояла хорошая погода, и мы работали. Свободные геологи охотно помогали нам. Они показали урочище Лисьи норы, где довольно часто видели гюрз.

— Там есть три куста, которые змеи почему-то любят, — рассказывал по дороге геолог Виктор, — особенно весной и осенью, возле них обязательно встретишь одну, а то и две.

К кустам подходим без всяких предосторожностей. Возле первого же лежит крупная гюрза. Самец. Завидев нас, змея свилась в тугую спираль, подняла голову и угрожающе зашипела. Уползать она не собиралась. Рудик шагнул вперед. Короткая схватка — и гюрза летит в мешок.

— Где-то здесь должна быть самка, — говорю я, — ну-ка, поищем! Только будьте внимательнее. Возле нее могут быть и еще самцы.

Метрах в трех от куста куча камней. Направляюсь туда. Так и есть. В камнях лежит самка. Она не сопротивляется. Второй куст. Змей нет. Возле третьего Виктор натыкается на самца. Этот бушевал вовсю. Падая в мешок, уцепился зубами за ткань и повис. На ткани расплылось желтоватое пятно — яд.

Кусты росли в неглубокой долинке. Налево, примерно в километре от кустов, крутой склон со скалами. Чуть ниже скал — россыпь каменных обломков. Направо, в таком же отдалении, берег Аракса — сплошные заросли тростника и кустов.

— Витя, а ты не догадываешься, почему эти кусты так любят змеи? — спросил Рудик.

— Нет.

— Смотри, — показал Рудик, — вон в тех скалах у гюрз зимовка. Змеи забиваются на зиму в расселины между камнями. А в зарослях на берегу Аракса — летовка. Весной змеи ползут от скал в заросли, а осенью — из зарослей к скалам. Эти кусты удобное укрытие для отдыха. Если сейчас осмотреть камни, что лежат по этим направлениям, наверняка отыщем несколько змей....

Мои уроки не пропали. Рудик делает заметные успехи. Виктор и Рудик идут к скалам, я к зарослям. Буквально через несколько минут и я, и они нашли по змее.

13 мая.

Гюрза перешла на ночной образ жизни. Пора заканчивать работу и ехать домой.

Сегодня начальник геологической партии дал нам вездеход, и мы съездили к Илянлы-дагу и выпустили там змей, отловленных на участке геологов. Все.

До вечера возимся с машиной. Подтягиваем, смазываем, регулируем. После выезда из Москвы наш «Рыжик» прошел больше восьми тысяч километров и по асфальту, и по горному бездорожью. Ни разу не отказал и не подвел. Теперь ему предстоит обратный путь. По карте он равен 2683 километрам. Мы увезем с собой 14 граммов сухого кристаллического яда гюрзы. Добыли этот яд, несмотря на нетипичную весну и совершенно незнакомые места, всего двое ловцов, располагая машиной, не приспособленной для преодоления горных дорог.

Арк. Недялков

Слово в защиту змей и лягушек

Взаимоотношения человека с природой меняются. Мы начинаем понимать: то, что казалось в ней враждебным или ненужным нам, может быть очень необходимым. Правда, тут кое-что мы открываем по второму разу.

Лягушки, жабы, ящерицы, змеи, черепахи, крокодилы... Эти животные вызывают у людей страх, отвращение или брезгливость. А между тем большинство из них приносит людям только пользу. Существенна, но пока еще слабо изучена роль земноводных и пресмыкающихся в природных сообществах — биогеоценозах. По словам академика С. С. Шварца, общую биомассу остромордой лягушки — обычного и многочисленного вида амфибий наших лесов и лугов — можно сравнить в лесу разве что только с биомассой лося. Но лось весит полтонны, а лягушка — 20—25 граммов, значит на одного лося приходится 20—25 тысяч остромордых лягушек, то есть их больше, чем лосей, в двадцать тысяч раз. Эта квакающая «армия» поедает каждым летом миллионы насекомых, в большинстве — вредителей леса, и сама служит кормом многим животным — от ужа до сарыча и барсука. Ящерицы в пустынях Средней Азии и степях Северного Кавказа заменяют птиц на «служебном посту» регуляторов численности насекомых. Змеи во многих южных районах страны — основные истребители мелких грызунов.

Но именно змеи пользуются особой нелюбовью.

Первая реакция у большинства людей, увидевших змею, бежать или убить. Длинное скользящее тело, немигающий «змеиный» взгляд, ядовитость некоторых из них с давних времен были поводом для сказок и суеверий. Змеям приписывали умение гипнотизировать свои жертвы, которым они в действительности не обладают. (Не мигают они оттого, что веки их срослись и стали прозрачными.)

Однако еще в древности медицина не. могла обойтись без змеиного яда. А к самим пресмыкающимся люди питали не только ужас, но и почтение. Недаром один из видов змей (кстати, неядовитых) был посвящен древнегреческому богу врачевания — Асклепию (Эскулапу). Эта змея теперь так и называется — эскулапова, и изображение ее стало частью эмблемы медиков. У многих других народов змеи считались мудрейшими существами на земле.

Сейчас из яда змей — гюрзы и других гадюк, кобры, щитомордников — изготовляют различные препараты — сыворотки для лечения от змеиных укусов и лекарства, которые в ряде случаев трудно или невозможно заменить: випралгин, випратокс, випросал, випраксин (от «випера» — гадюка) и др. Чтобы отобрать яд у змей, их ловят. Массовые облавы на змей и такие способы отбирания у них яда, из-за которых пресмыкающиеся быстро гибнут, привели к тому, что уже сейчас фармацевтическая промышленность испытывает острую нужду в этом целебном веществе. Змеепитомники страны дают ежегодно только около килограмма яда, остальное количество приходится покупать за рубежом.

А между тем змеи, впрочем как и ящерицы и лягушки, интересны многими своими чертами. Так оказалось, что, если рептилий в неволе содержать заботливо, они полностью меняют свой характер и образ жизни. На 3-й Всесоюзной конференции герпетологов, проходившей в Ленинграде зимой этого года, приводились такие примеры. В Харьковском университете новорожденных обыкновенных гадюк содержали зиму при круглосуточном освещении, температуре +25—30° С и ежедневно кормили. К весне молодые гадюки не только были крупнее своих диких ровесниц в два-три раза, но и изменили привычки: стали неагрессивными, некусачими и даже глотая живых мышей, — любимую свою пищу — не пускали в ход ядовитые зубы. У любителя-герпетолога из города Фрунзе В. В. Озаровского живут в террариуме и даже размножаются самые крупные и самые опасные наши гадюки — гюрзы. Они настолько одомашнились, что хозяин спокойно берет их в руки.

А вот любопытные наблюдения иного плана. Профессор И. С. Даревский. изучая кавказских скальных ящериц, обнаружил у некоторых видов их партеногенез, т. е. размножение без оплодотворения, когда самки откладывают неоплодотворенные яйца, из которых выходят только самки. Позднее на других группах ящериц такое же явление установили американские зоологи. Факты эти заставили по-новому рассматривать некоторые вопросы эволюции животных, в частности образование видов. Академик С. С. Шварц и его сотрудники, избрав амфибий как наиболее удобный материал для рассмотрения, разрабатывают ряд очень интересных вопросов популяционной экологии и общей биологии. Профессор В. И. Захаров, исследуя кожные железы зеленых жаб, выяснил, что их выделения имеют лечебные свойства. Можно ли яды амфибий использовать в медицине, пока не ясно, но профессор Ф. Ф. Талызин считает, что это дело не столь уже Далекого будущего.

Наконец, вспомним, что на уроках анатомии в школе нашим первым «подопытным кроликом» бывает лягушка. В ее «лице» мы знакомимся в детстве и с животным миром вообще. Да и в космосе она побывала одной из первых. Ей поставлены памятники в Токио и Париже.

Кое-какие меры по охране змей, земноводных, ящериц уже приняты. Организованы новые змеепитомники в Баку, под Москвой; ядовитые змеи взяты под охрану закона. В Средней Азии и Закавказье змей отлавливают только по специальным разрешениям, в которых указывается, где, когда и сколько животных можно добыть. Правда, в связи с усиленным истреблением в Средней Азии гюрзы все больше ловят в лесах европейской части СССР обыкновенных гадюк. А надо знать, что гадюки — единственные ядовитые змеи в этих краях — избегают соседства с человеком. К тому же гадюка никогда сама не нападает — она. кусает, только обороняясь. Словом, ее не надо убивать, чтобы не быть укушенным. И она достойна такой же заботы, какой начали пользоваться ее среднеазиатские родственницы.

В ряде стран многие земноводные и пресмыкающиеся взяты под охрану закона как полезные или редкие животные — памятники природы. Ряд видов внесен в «Красную книгу» Международного союза охраны природы. На упомянутой конференции обсуждался доклад профессора А. Г. Банникова и А. К. Рустамова об охране амфибий и рептилий в СССР и принят ряд предложений о рациональном использовании этих животных и пропаганде знаний о них среди широких кругов населения.

В. И. Гаранин, доцент кафедры охраны природы Казанского университета

(обратно)

Даже сельва не знает покоя

Операция «Красное пончо» началась на рассвете. Церковный колокол еще не звонил к семичасовой мессе, а городок уже был захвачен десантниками. Разбуженные обыватели захлопывали калитки и ворота, обращая испуганные взоры к небу, ниспославшему в это дождливое октябрьское утро на богобоязненный, тихий поселок целую армию. С ужасом глядели они на пылящие по улочкам Сан-Мигеля темно-зеленые грузовики, давившие зазевавшихся квочек и беспечных цыплят. На патрули, блокировавшие все дороги, ведущие к городу. На наблюдателей с биноклями, появившихся на колокольне собора. Безутешно рыдала тетушка Терезинья: на ее глазах тяжелый броневик, срезавший угол перекрестка, развалил ограду крошечного виноградника и размочалил самые плодоносные лозы. Старый Сильвио, ночной сторож местной банковской конторы, бросился бежать, увидев, как солдаты выкатили на зеленый газон городского сквера приземистое орудие и развернули его прямо на дом безмятежно спавшего префекта. Запахло дымом. Щелкнули выстрелы. Заголосила женщина. Падре Себастьян в эту минуту торопливо семенил в маленький храм Сан-Мигеля, придерживая дрожащими руками полы рясы и обдумывая слова утешения для своей паствы и призывы к милосердию, которые он обратит к завоевателям, да простят их господь и пресвятая богородица.

После начала атаки, оборвавшей сон Сан-Мигеля, не прошло и часа, а город уже лежал у ног невесть откуда взявшихся солдат, тихий, покорный, словно поджавшая хвост собака, не понимающая своей вины, но чующая гнев хозяина. Сонная телефонистка успела позвонить своей матери на фазенду (Фазенда (португ.) — имение, сельскохозяйственная ферма.), и по окрестностям Сан-Мигеля начали расползаться противоречивые слухи. Говорили о новой революции... Говорили о геррилье  (Геррилья (португ.) — партизанская война.) и о конце света, который предсказывал еще в прошлом году как раз на октябрь знаменитый на весь Рио-Гранде провидец из Пелотаса Ариэл Коста. А также говорили о страшном суде и о жертвах, которые придется принести во имя искупления грехов.

Впрочем, вопрос о жертвах, судя по всему, пока откладывался. «Завоеватели», в которых жители Сан-Мигеля опознали своих соотечественников, очевидно, ожидали дальнейших распоряжений. Об этом стало известно из подслушанного телефонисткой разговора: офицер звонил в Порту-Алегри и голосом, преисполненным сознания важности выполняемой задачи, заверял вышестоящее начальство в том, что вверенная ему часть готова продолжить операцию «Красное пончо». А пока командование там, в столице штата, обсуждало, как поступить с поверженным к стопам победителей Сан-Мигелем, войска, как и положено по уставу, закреплялись на новых рубежах. Прогрохотала по улочке Волунтариос походная кухня, затрещали костры в городском сквере, и в маленький бар толстяка Станислава нестройной толпой хлынули желавшие промочить горло офицеры.

— Что это за эмблема? — поинтересовался Станислав, скосив глаза на небрежно брошенную на стойку фуражку молодого лейтенанта.

— Это СИГС, — понизив голое, сказал облокотившийся на стойку мулат с сержантскими нашивками.

— А что это такое, СИГС?

— СИГС — это... — И в ту же минуту послышался звук трубы. Кто-то крикнул: «Тревога!..» Кто-то завопил: «Батарея, к бою!» Кто-то попытался под шумок улизнуть не заплатив. Вновь заурчали танки, загудели грузовики. Операция «Красное пончо» продолжалась, и любознательный Станислав так и не успел выяснить, что такое СИГС и что символизировала собой разъяренная рысь, красующаяся на фуражке молодого лейтенанта...

«Скушайте заодно и макаку...»

— Встать!

— Ложись!

— Встать!

— Ложись!

Мы встаем и падаем, встаем и падаем в болотную грязь. К нашим окровавленным телам прилипли москиты. Пот разъедает воспаленные глаза. Рядом стонет Аристидес, укушенный скорпионом.

— Встать, грязные свиньи! Всем раздеться! Сволочи! Предатели!

Поток истеричных ругательств с новой силой обрушивается на нас: голых, продрогших, забитых и замученных. У Жулио подкашиваются ноги, но, собрав последние силы, он смотрит офицеру в глаза. Слева от него падает в грязь Дирсеу, вызывая новый поток брани. Дирсеу утаскивают за ноги прочь.

— Всем на колени! — раздается команда. — Вперед, по склону, марш!

В этот момент, словно по заказу, на наши головы обрушивается ливень. Вода не падает, не льется, а низвергается на землю неукротимым водопадом.

Я ползу на коленях по склону. Голые, мы падаем, скользим, захлебываясь в мутных потоках несущейся навстречу воды, смешанной с красным илом.

...Это не сцена из боевика о «зеленых беретах», а отрывок из дневника Леонидаса, курсанта так называемого СИГС — «Центра обучения войне в сельве». Этот центр находится в зарослях густого тропического леса близ города Манаус, столицы штата Амазонас в Бразилии.

СИГС — не обычное военное училище. Он уникален и неповторим. Занятия, учебные программы и имена его преподавателей окутаны тайной. А выпускники, сумевшие пройти полный курс обучения, получают назначения в самые отборные части бразильской армии, выполняющие особые задания.

Команда курсантов, в которую входил Леонидас, занималась в СИГС несколько недель. Обучение началось с общей физподготовки и занятий по теме «Самоспасение и выживание в условиях сельвы». Но разве можно запомнить за две-три недели все сведения о том, что растет и обитает в сельве, в которой одних только деревьев насчитывается свыше четырех тысяч видов? И седой профессор-биолог подсказывает:

— Наблюдайте за макакой. Ешьте то, что ест она. А если сумеете поймать, слопайте и саму макаку, — улыбаясь, заключает он.

Леонидас с изумлением узнал, что, оказывается, можно есть ядовитую кобру. Отрубить голову и хвост, выпотрошить, а остальное зажарить на костре. Получается жаркое, напоминающее по вкусу рыбу бадежо. Он отведал в сыром виде белую ящерицу. Научился варить кофе с соком дерева амапа, напоминающим молоко, и отыскивать сарасурамира — корень, придающий родниковой воде вкус пива.

Преподаватели медицинского факультета университета штата Амазонас в течение нескольких дней обучали Леонидаса и других курсантов оказанию первой помощи. Опытные знатоки сельвы показывали, как привязывать гамак к ветвям деревьев, как разводить костер под дождем, как защищаться от москитов, пауков и змей, как сушить одежду, как сделать, чтобы в оставленные на ночь ботинки не влез скорпион. Курсантов учили мастерить самодельные капканы и ловушки, находить дорогу в сельве ночью и сооружать шалаши из пальмовых листьев. По программе СИГС требовалось знать, что пауки вьюванегра («черная вдова») особенно часто подстерегают тебя в гнилых трухлявых пнях, а серый паучок армадейра живет в кустарнике; что из москитов самый страшный — флеботомо, укус которого приводит к заболеванию, поражающему кожу вроде проказы. Этот москит настолько мал, что от него не спасает даже мельчайшая сетка.

Но самое страшное в сельве — это, конечно, змеи. Укус сурукуку пико-де-жака, которая иногда достигает четырехметровой длины, парализует нервную систему. Шанс на спасение? Есть. Сразу же на месте укуса сделать ножом глубокий крестообразный надрез, высосать кровь, защищая губы и рот пластиковой пленкой, и тут же сделать инъекцию сыворотки, если она окажется в вещмешке. Если ее не окажется — еще осталось несколько минут жизни, чтобы вырыть себе могилу.

Первый этап обучения завершается испытанием: курсантов поодиночке оставляют в сельве. Без продуктов, без неприкосновенного запаса, даже без соли, только винтовка и девять патронов. С этим он должен прожить четверо суток.

Потом начинается второй этап тренировок.

Семь суток в сельве

Наша маленькая колонна вышла на рассвете. 20 солдат и сержантов. Никто из нас не знает, куда мы идем, что ждет нас впереди.

Я иду предпоследним. У меня на плечах, как и у каждого в колонне, ровно 20 килограммов: оружие, боеприпасы, аптечка, продукты, гамак, противомоскитная сетка. Прорубая с помощью факоес (Факоес (португ.) — ножи.) тропу в густых зарослях, отряд идет к цели, известной только командиру. Первое испытание — болото. Мы преодолеваем его, стараясь ступать по длинным толстым корням деревьев. Кто оступился, проваливается по пояс. И торопится выкарабкаться, чтобы не потерять свое место в колонне.

Уже к концу первого дня усталость приводит к тому, что, устраиваясь на ночлег, один из солдат не заметил кобру, повисшую на том самом суку, куда он начал привязывать свой гамак. Она куснула его, после чего я должен был отсасывать у него зараженную кровь и делать ему инъекцию. Утром солдата пришлось оставить: у него конвульсии, жар, бред.

На второй день условия марш-броска еще больше усложняются. Буквально на каждом шагу нас поджидают «сюрпризы»: замаскированная валежником яма-ловушка, например. Случайное прикосновение к болтающейся лиане обрушит на голову толстые бревна. Споткнувшись о незаметный корень, солдат может привести в действие гигантский капкан, пронзающий грудь бамбуковой стрелой или переламывающий ребра ударом распрямившегося гибкого дерева.

...На третий день, преодолевая болотистую речку по качающемуся бревну, Антонио, шагавший впереди меня, оступился и упал в воду. Он был родом с Копакабаны, хорошо плавал, служил даже когда-то в службе спасателей. Но разве выплывешь с двадцатикилограммовым вещмешком за спиной?.. Когда минут через десять Антонио вытащили, это был уже труп. Но мы продолжили марш: сержант сказал, что тело заберет специальная группа, которую командир вызовет по рации. Времени у нас в обрез, а до контрольного пункта еще очень много километров и «сюрпризов».

...Четвертый день. Самое страшное в сельве все-таки не змеи, а насекомые. Каждая ночевка превращается в пытку, несмотря на противомоскитные сетки и жидкости. От расчесанных укусов шея у меня превратилась в сплошную кровоточащую рану.

...Пятый день. Никто не знает, когда, черт возьми, кончится этот проклятый марш. Жулио жалуется на вконец отказавший желудок. Аристидес тайком от сержанта выбросил добрую половину боезапаса и посмеивается над нами. Что он будет делать, если в конце перехода станут проверять содержимое вещмешков?

...Шестой день. От постоянного голода и жажды ноги стали ватными, а ботинки кажутся неподъемными. Впрочем, они действительно отяжелели, ибо размокли и пропитались грязью. Бесконечная сельва проглотила нас, но мы оказались неудобоваримы, и она в отместку терзает нас всеми доступными ей средствами. Тропа становится почти непроходимой, зато ловушки и «сюрпризы» попадаются все чаще.

Вслед за уничтожением «наблюдательного пункта партизан» мы неожиданно попадаем в засаду. Со всех сторон гремят выстрелы. Под ногами взрываются петарды. Сержант кричит: «Ложись!», и, упав в болотную грязь, мы начинаем отстреливаться, протирая грязными кулаками красные от бессонницы глаза. Потом, повинуясь команде сержанта, встаем и идем в атаку. Именно идем. Проваливаясь в ловушки, напарываясь на колючки, увертываясь от падающих стволов деревьев. Вот он, наконец, замаскированный «опорный пункт противника»: окруженный двумя рядами колючей проволоки блиндаж. Рвем проволоку гранатами, режем ножницами. Врываемся в блиндаж, вокруг все еще взрываются заранее заложенные инструкторами взрывпакеты и трещат холостыми патронами автоматические пулеметы.

И тут начинается то, что зовется в Бразилии «кебра-кебра»: повальное уничтожение всего, что попадается на глаза. Леонидас, Жулио, Дирсеу, Аристидес и остальные солдаты, озверевшие от голода и ненависти, разносят блиндаж в щепки.

Отбой. Офицер-руководитель колонны объявляет привал. Загорается костер, из рюкзаков извлечены консервы. Теперь, когда все самое страшное позади и предстоит возвращение на базу, у всех словно гора с плеч свалилась.

Потом ночевка. Рано утром колонна трогается в обратный путь.

Восхождение на Голгофу

...Мы выступаем с восходом. Здесь, в сельве, никакого солнца, конечно, не видно: оно не может пробиться сквозь полог леса. До нас доходит лишь зыбкое неверное свечение, растворяющееся во влажном тумане. Чавкает под ногами грязь. Где-то вдали испуганно вскрикивают макаки. А может быть, это вовсе и не макаки. Может, это инструкторы, готовящие новые западни и «сюрпризы» другому отряду курсантов, который через несколько дней пройдет по тропе. Нам до этого, слава богу, уже нет дела. Пускай для них готовят любые ловушки, пускай их побольше погоняют по сельве, пусть, черт возьми, изведают то, что изведали мы.

От мысли, что кому-то только еще придется пройти через все эти передряги, становится как-то легко на душе: ведь у нас-то все позади...

Никто из них не знал, что не все позади.

...Когда командир сказал, что до базы остается два часа пути, мы почувствовали себя почти на месте, мечтая о прохладном душе и письме из дома, которое, может быть, поджидает там, в лагере. В этот самый момент все и началось. Со всех сторон затрещали выстрелы, полетели гранаты, с деревьев на нас спрыгнули десятки людей в зеленых комбинезонах. Справа, слева, сзади — направленные на нас стволы автоматов неизвестной конструкции. Кто-то пытался отбиваться. Жулио визжал, выплевывая зубы: ударом приклада ему рассекли щеку. Упавшего Аристидеса били ботинками. Это было последнее, что я видел. На меня навалились трое, вывернули руки, я взвыл от боли в плечевых суставах. Мне на секунду почудилось, что это не ученье, что это — геррилья, на нас действительно напали партизаны. Рванулся изо всех сил; удар по голове, я упал лицом в грязь...

Но это были учения. Начинался самый страшный их этап: пытки. Время и место были выбраны военными «психологами» как нельзя более удачно: курсанты расслабились, зная, что учения почти закончены, что вот-вот между деревьями мелькнет ограда лагеря, где их ждет долгожданный отдых. Взятых в плен повели на полигон.

...Потом, очнувшись, я понял, что это тоже учения. Самая страшная их часть, о которой умолчали командиры перед выходом в сельву, но о которой я и Жулио знали со слов одного ветерана. Он потом просил никому не говорить об этом.

Мы долго шли по лесу под угрожающие вопли инструкторов. Москиты пили нашу кровь с каким-то особым зверством. Хочется пить, но фляги с водой отобраны. Хочется оправиться, но нельзя остановиться ни на мгновенье: сзади подгоняет офицер.

Часа через два мы приходим на полигон, который называется «коммунистический концлагерь». Именно здесь и начинается:

— Встать!

— Ложись!

— Встать!

— Ложись!

Мы встаем и падаем в грязь, встаем и падаем сноба. Бессильная злоба сводит челюсти, но каждый знает, дрогнуть нельзя, сразу будешь дисквалифицирован и с позором изгнан из лагеря.

— Проклятые прислужники империалистов! Свиньи!..

Инструкторы начинают «психологическую атаку». Они демонстрируют нам, что испытает тот, кто попадет в руки к «коммунистам».

— Буржуй! Кровопийца! — выкрикивая эти проклятия, инструктор плюет мне в лицо. Я, не моргнув, смотрю ему в глаза. Чувствуется, что он доволен.

Двое «экзаменаторов» берут бревно, взваливают его на плечо Аристидесу и повисают на концах.

— Эй ты, буржуй, тащи нас!

Аристидес делает шаг, другой, ноги разъезжаются, и он падает. Его бьют ботинками и плетками. Он стонет, я отворачиваюсь, и в ту же секунду получаю оглушительную пощечину.

— Смотреть! — визжит сержант. — Не от ворачиваться! Всем смотреть!

Дальше гангорра: курсанта укладывают головой вниз на лоток из досок. Верхняя часть туловища в грязной болотистой луже, где ползают черные скорпионы. Они взбираются на грудь. Нужно затаить дыхание и не шевелиться. Слегка дрогнешь, и укус. Умереть не дадут: дежурный врач вколет сыворотку, но тебя дисквалифицируют.

Жулио тащат на «распятие»: жесткими лианами за руки привязывают к деревьям. Деревья распрямляются, тело Жулио дрожит, под ноги ему подкладываются тлеющие головешки. Чем дольше выдержишь, тем выше оценка. Бывает, курсант теряет сознание, его снимают с костра калекой.

И так сорок восемь часов. Без сна. Без отдыха. Когда последние силы оставляют курсантов, наступает избавление: «верные законному правительству войска» освобождают пленников.

Живой амулет СИГС

СИГС был создан вскоре после «революции» 1964 года, свергнувшей неугодного генералам президента Жоао Гуларта. 19 ноября 1966 года на торжественной линейке первых выпускников СИГС его командир полковник Жоржи Тейшейра де Оливейра заявил: «Впервые в истории Бразилии принимаются конкретные меры для защиты наших национальных богатств, которые издавна привлекают внимание врагов».

А выступивший от имени выпускников капитан Селио Фрегапини не менее высокопарно ответствовал: «Мы знаем, что весь мир готовится отторгнуть от нас Амазонию. Но наши вооруженные силы готовы к боям, которые навяжут нам противники. Для этого мы тренировались, осваивая боевые действия в сельве, и эта сельва, политая нашим потом и кровью, принадлежит нам. Сегодня, как и вчера, будет развеваться над сельвой наше прославленное знамя».

Такова была официальная задача СИГС: готовить военные кадры для защиты Амазонии с оружием в руках. Но поскольку никакое государство не собиралось посылать в Амазонию танки и забрасывать в сельву воздушные десанты, подлинной целью «Центра обучения» стала подготовка специальных подразделений для борьбы с «внутренними врагами»: с «партизанами», «террористами», «агентами Кубы» и вообще «коммунистами». Выпускники СИГС предназначаются для самых сложных миссий и самых трудных операций. Они достигают совершенства в искусстве убивать и привыкают не испытывать каких-либо чувств, кроме удовлетворения при виде крови тех, с кем сражаются. В СИГС обучаются и военнослужащие из некоторых других латиноамериканских государств, руководители которых обеспокоены активизацией народного движения и обострением классовой борьбы в своих странах.

О том, до какой степени иногда доходит этот военный психоз, достаточно красноречиво свидетельствуют, например, большие маневры, проводившиеся в конце 1972 года в штате Рио-Гранде-до-Сул на юге Бразилии, рассказом о которых был начат этот очерк. Как писала бразильская печать, операция «Красное пончо» была одним из самых крупных за последние десятилетия военных учений. В районе городов Лаврас и Сан-Мигель был разыгран грандиозный спектакль, в который, помимо десяти тысяч солдат и офицеров, волей-неволей было вовлечено все население этих городов. Некая «соседняя страна» пытается обострить обстановку, вербуя противников режима, обучая их и забрасывая обратно для ведения «подрывной работы». Для придания ситуации реальности в дело включились выпускники СИГС и десантники, которые со знанием дела инсценировали диверсии, террористические акты, вспышки партизанской войны. Затем последовала неожиданная «интервенция» вооруженных сил «соседней страны».

Дело дошло до того, что напуганные маневрами жители двух тихих городков поверили в подлинность разворачивавшихся на их глазах событий и бросились вооружаться, чтобы защитить себя от интервентов.

Как сообщило командование, маневры прошли успешно: по истечении нескольких дней учений десять тысяч солдат и офицеров, две с лишним тысячи единиц боевой техники в условиях непогоды, под проливными дождями, проявив доблесть и продемонстрировав прекрасную выучку, одержали убедительную «победу».

Нашлись, конечно, скептики, которые пытались оспаривать целесообразность проведения таких учений, будоражащих население и требующих весьма внушительных расходов. Но разве станет кто-нибудь прислушиваться к голосам этих либералов и прочих подозрительных элементов, которые пытаются вбить клин между нацией и доблестными вооруженными силами? Курсант Леонидас, во всяком случае, к этим голосам прислушиваться не стал. Его накрепко отучили от этого на гангорре, «распятии» и прочих «тренировочных снарядах» СИГС.

...Живым амулетом СИГС является хищная рысь. Она живет в специальной клетке неподалеку от штаба, и ее морду можно увидеть в лагере повсюду: маленькие эмблемы нашиты на фуражках офицеров и на гимнастерках солдат. Желтая пятнистая голова с раскрытой пастью на зеленом фоне. И вокруг надпись: «Война в сельве». На торжественном построении по сличаю выпуска нашей группы нам вручают такие же эмблемы. Теперь каждый, завидев нас, будет знать, что с нами шутки плохи. Солдат, прошедший через СИГС, никого не боится и не знает жалости!

Нам пожимает руки и поздравляет нас генерал. Потом он произносит речь, в которой выражает уверенность, что мы будем служить верой и правдой. Мы проходим строем по плацу, вбивая каблуки в землю. Впереди нашего строя на поводке у старшины СИГС идет рысь, кося на нас своим зеленым глазом. Мне кажется: она проверяет, все ли мы идем в ногу...

Армандо Сантос

(обратно)

Джой Адамсон. Возвращение к свободе

На заре культуры наши предки приручили и сделали домашними несколько видов диких животных. Особенная генетическая пластичность, свойственная именно одомашненным животным, позволила человеку вывести и прекрасных, и забавных, и гротескно-нелепых животных — а главное, подходящих для самого человека. Но при этом все больше проявлялось и закреплялось еще одно, общее для всех домашних животных качество: они уже неспособны были вернуться к дикой жизни, они не сумели бы постоять за себя в борьбе за существование: взяв на себя заботу о домашних животных, человек полностью исключил влияние естественного отбора. Оказалось, что такая участь грозит не только домашним животным, но и тем, которые вообще побывали в руках человека. Если такое животное просто выпустить на волю, оно обречено на более или менее скорую и жестокую гибель. Не только враги или суровая природа, но и собственные дикие сородичи зачастую расправляются с таким «отщепенцем». Тогда зачем подвергать опасностям «дикой» жизни животное, которому уже пришлось жить рядом с человеком? Не чудачество ли это? Почему при виде золотоглазой самочки гепарда, невозмутимо восседавшей на собственном стуле за столиком ресторана в Найроби, у Джой Адамсон возникла мысль — вернуть ее к жизни на свободе, превратить эту изысканную игрушку в настоящее дикое животное? Кому, как не Джой Адамсон, знать, что это невероятно трудное, а может быть, и непосильное дело? Хотя первый опыт — со львицей Эльсой, описанный в книге «Рожденная свободной», оказался удачным, но ведь гепарды совсем не похожи на львов — это скрытные, осторожные, замкнутые животные. И по этому опыту Д. Адамсон знала, что возвращение животного к жизни на свободе — затяжной процесс, он требует длительного контакта с человеком, пока звери не научатся самостоятельно охотиться, отвоевывать себе территорию в борьбе с дикими сородичами и не приобретут иммунитет к местным болезням. Джой Адамсон,ее мужу Джорджу и помощникам-африканцам Локалю и Стенли приходится подкармливать их, защищать от местных хищников и даже лечить в случае болезни. Работа эта непрерывная, опасная и трудная. Описанию возвращения самки гепарда Пиппы к жизни на свободе посвящена книга Джой Адамсон «Пятнистый сфинкс» (Москва, «Мир», 1972). Дело тут не только в любви к этим животным. Джой Адамсон, как и многие натуралисты, все люди, близкие к природе, с болью осознает, что дикие животные на Земле исчезают с пугающей быстротой. В результате деятельности человека уже перевелось около тысячи видов живых существ, и многим еще — в том числе и львам, и гепардам — грозит гибель в ближайшие десятилетия. Вот почему можно назвать работу Джой Адамсон спасательной экспедицией. Некоторые биологи, видя, как человек неуклонно теснит и обрекает на вымирание множество видов диких животных, полагают, что можно будет, добившись размножения их в неволе, поддерживая их существование в искусственных условиях, затем взять да и выпустить сохраненных таким образом животных в каком-нибудь заповеднике. Но в искусственных условиях зоопарков меняется и Наследственная структура вида, и, скорее всего, через несколько поколений такие животные будут навсегда обречены оставаться нахлебниками — и узниками — человека. В работе Джой Адамсон, которую она называет экспериментом, рождается совершенно новая методика сохранения природного генофонда нашей планеты — приучение к жизни на свободе животного, выращенного человеком. Вторая книга Джой Адамсон о гепардах — «Пиппа бросает вызов», посвящена жизни четвертого выводка Пиппы. И здесь Джой Адамсон верна себе — точные и добросовестные описания жизни гепардов проникнуты глубокой любовью и искренним сочувствием к ним.

Пиппа пропадала четыре дня, поэтому можно себе представить, как я обрадовалась, когда она пришла к нам в лагерь под вечер 13 июля. Она появилась со стороны равнины, где ее первые малыши увидели свет и всего через тринадцать дней были убиты гиеной. Теперь эта равнина заросла непроходимым кустарником и вовсе не подходила для воспитания малышей — некрупные животные, вроде Пиппы, попадали здесь в целую сеть естественных ловушек.

Потом Пиппа опять исчезла. Целых девять дней она не показывалась — до сих пор она никогда еще не скрывала от меня новорожденных так долго. Но 23-го я вдруг увидела, что Пиппа стоит на возвышении за лагерем, где я обычно ставила свой «лендровер». Долго и внимательно она осматривала местность, и эта осторожность очень меня порадовала. Та самая Пиппа, которая в детстве чуть не сделалась завсегдатаем ресторанов в Найроби, теперь вела себя как настоящее дикое животное — хотя «дикие» гепарды в заповедниках Амбосели и Найроби так привыкли к восторженным туристам, что запросто вскакивали в машины и даже позволяли себя гладить! Окончательно убедившись, что все спокойно, она подошла к нам попросить мяса. По ее волчьему аппетиту Можно было судить, как она проголодалась. Наевшись, Пиппа пошла обратно своим следом вдоль дороги к Скале Леопарда. Был полдень, стояла сильная жара, но Пиппа свернула в заросли, только пройдя две мили, и направилась к речке Щупика. Она осторожно принюхалась и повела меня и Локаля к медоносной акации «погоди немного» (такую акацию она каждый раз выбирала для устройства «детской»), и там, в глубине куста, я увидела четверых малышей.

У двоих, более крупных, глазки были уже открыты. У детенышей предыдущих трех выводков глаза открывались на десятый-одиннадцатый день, и я предположила, что эти малыши родились 15 июля.

Еще через день глаза открылись у всех малышей, и они, моргая, уставились на меня, наморщили носы и зашипели. Я уже была знакома с тем, как дикие детеныши гепарда относятся к присутствию чужого, понимая, что существо другого вида может быть враждебным, но вот что интересно: ведь до сих пор они даже не имели представления о том, что такое опасность.

На следующее утро Пиппа ждала нас. Она не торопясь приступила к еде, как вдруг, услышав негромкие чирикающие звуки, подняла голову и, бросив еду, побежала к своим малышам. Ей пришлось немало повозиться, чтобы собрать всех котят, которые решили пойти за ней, разбрелись и запутались в густой траве. Самый крохотный совсем замучился, продираясь сквозь заросли. Я нашла его, увидела, как он запыхался, услышала отчаянный призыв на помощь и взяла его на руки. Впервые прикоснувшись к шелковистому меху, я едва удержалась, чтобы не приласкать малыша, пока несла его. Пилпа собрала все остальное семейство в настоящую крепость из колючих ветвей, которые давали густую тень. Я обрадовалась такому чудесному логову, но Пиппа снова ушла искать более подходящее место. Вернувшись, она резким «прр-прр» приказала детям идти следом.

Смерть посещает семью

Мною всегда руководил один принцип: нельзя, чтобы дикие животные привыкали к людям и переставали их избегать. По всей видимости, Пиппа была вполне со мной согласна: она даже мне не разрешала чересчур вольничать с малышами.

Как-то раз они особенно ко мне приставали, нарочно терлись о мои ноги, увивались за мной, не обращая внимания на Пиппу, которая давно уже говорила «прр-прр», явно намекая, что пора кончать эту игру. Она три раза уносила их в самую чащу, но они неуклонно пробирались ко мне, как только она их отпускала. Особенно ласкался самый маленький — он так и ходил за мной по пятам. Когда Пиппа собралась кормить малышей в свое обычное время — в 10 часов утра, я пошла домой. Утром я подглядывала из-за кустов, как малыши карабкаются на спину Пиппы и скатываются с другой стороны, как они покусывают ее за уши, пока она не дернула горловой, так что они разлетелись во все стороны. Они весело катались по земле, стараясь уложить друг друга «на лопатки», шлепали и кусали друг друга, а то вдруг кто-нибудь усаживался на чужую голову, и Пиппе приходилось с мурлыканьем спешить на помощь. В этот раз Пиппа вела себя так спокойно и доверчиво — она знала, что я рядом, но не трогаю ее детей, и это заставило меня глубоко задуматься: почему Пиппа не хочет, чтобы наша с ней дружба распространялась и на малышей? Может быть, она инстинктивно старалась сохранить в семье естественные отношения — несмотря на то, что меня она с шести месяцев считала своей приемной матерью и полностью мне доверяла.

На следующее утро семейство оказалось под большой акацией, нижние ветви которой образовали шалаш над термитником. Кругом поднималась такая непролазная поросль, что гепардов можно было заметить, только когда они шевелились. Наконец я разыскала малышей — они замерли и сидели не шелохнувшись. Немного погодя Пиппа пришла со стороны речки Мулики, подозрительно осмотрела все кругом, убедилась, что малыши в безопасности, и снова собралась уходить.

Пятнадцать минут я шла за ней, несколько раз давала ей мясо, но она съела совсем немного, и, когда мы вернулись к малышам, я положила недоеденное мясо на землю. Вот уж этого она от меня не ожидала. Она нарочно отвернулась, а потом забралась в самую глубину логова. Тут новый запах донесся до малышей, и они вылезли посмотреть, что там такое, но, добравшись до мяса, с отвращением наморщили носы и стали плеваться и шипеть.

На следующее утро нам пришлось проискать семейство целых два часа, пока мы не наткнулись на него в самом открытом месте. Пиппа едва прикоснулась к мясу — видимо, ей важнее было найти пристанище для детенышей. Наверное, мы задержали их на пути к Мулике, потому что Пиппа опять пошла в ту сторону, а малыши поспешили за ней, кто как мог, кроме самого маленького — его Пиппа несла почти всю дорогу. Она с нетерпением смотрела на реку, но пришлось дать малышам передышку, и тут она наконец решила поесть. Только вчера я своими глазами видела, какие гримасы корчили малыши при виде мяса, а сегодня один из них терзал его с такой жадностью, что Пиппа не раз одергивала его, чтобы он не объелся. В этот день малышам исполнилось ровно пять недель.

Теперь я особенно заботилась о том, чтобы остатки еды не привлекли хищников, и клала мясо на кусок брезента, чтобы даже запах не попал на землю.

Пиппа была всегда примерной матерью, и я никак не могла понять, почему она раздавала малышам оплеухи, как только я клала перед ними мясо, или, отозвав их своим «прр-прр», уходила, так что они не успевали к нему притронуться. Почему она не разрешала им есть мясо?

И только через шесть дней после того, как малыши узнали вкус мяса, Пиппа специально показала им, как надо есть, как лакать воду из тазика, это трудное дело они освоили только через несколько дней.

Малышам уже исполнилось шесть недель; и за это время они четырнадцать раз меняли логово, но так далеко, как в этот день, им «переезжать» еще не приходилось. Я решила, что стадия «детской» для них закончилась.

С первыми проблесками рассвета мы пошли к гепардам — на старом месте никого не было. Мы осмотрели всю местность, «о через полчаса появилась Пиппа. Нюхая землю, она кружным путем повела меня к развесистому дереву, но, не доходя до него, уселась на землю, а я обошла дерево кругом. Когда я вышла на другую сторону — Пиппа не могла меня видеть, — сердце у меня остановилось. Самый большой котенок лежал мертвый, с прокушенным затылком, возле куста, и никаких следов борьбы, даже крови, на траве не было. Я подняла окоченевшее тельце, чтобы отнести в машину. Пиппа, не видя, что я несу, пошла дальше.

Мы с Локалем шли за ней, а она, принюхиваясь к земле, повела нас совсем в другую сторону. Примерно через 200 ярдов мы увидели ее утренний след, а рядом — путаницу следов малышей. Тут она повернула к трем кустам. Все более тщательно вынюхивая что-то, она не пропускала ни одного дерева и термитника, осматриваясь, полная тревоги. Проходя мимо двойного куста, я уловила еле слышный звук, напоминающий птичье чириканье. Пиппа не обратила на него внимания и прошла мимо, а я хорошенько пригляделась, раздвинув густую листву, — там прятались трое малышей!

Я пошла вдоль дороги к Пятой миле, разыскивая следы трагедии. Вот отпечатки лап Пиппы, примерно через триста ярдов они переплетались с отпечатками лап львицы или молодого льва, но потом разошлись в разные стороны. Пиппа пошла к долине Мулики, где, как я уже знала, она спрятала своих детенышей. Должно быть, лев шел по дороге, потом почуял запах гепардов и свернул к развесистому дереву. Самый большой и храбрый детеныш, наверное, выбрался наружу, чтобы защитить свою семью — он не раз защищал их и от меня, если я подходила слишком близко, — и лев тут же его прикончил. Пиппа тем временем выскользнула из куста с другой стороны. Возможно, она потом возвратилась к малышам и, спрятав их в двойном кусте, пошла разыскивать четвертого детеныша. Когда мы встретились, она шла именно оттуда.

Когда я возвратилась на дорогу, Пиппа привела меня прямо к двойному кусту, возле которого стоял на страже одинокий слон. Я решила дать ему время для отступления и сходила за мясом и водой для малышей. Когда я вернулась, слона уже не было. Немного спустя Пиппа позвала «прр-прр», и малыши выползли из куста. Они были очень перепуганы. Несмотря на то, что Пиппа подавала им пример, показывая, как есть кишки на манер спагетти, они ели очень осторожно, то и дело озираясь. Самочка была особенно обеспокоена и кидалась под прикрытие куста, стоило мне чуть пошевельнуться.

Как же так вышло, что самый крупный котенок в самом начале жизни погиб без всякой видимой причины? Напрашивался единственный логический ответ — взрослые хищники часто убивают потомство других хищных видов, чтобы устранить возможных соперников. Несколько раз мы находили львят, умерщвленных леопардами, и наоборот; жертва всегда оставалась нетронутой.

...Мы обнаружили Пилпу только на третий день к вечеру, невдалеке от Мулики, — она, должно быть, слышала, как мы ее звали все предыдущие дни. Он была ужасно голодна — наверное, и малыши проголодались не меньше, но она так и не позволила им выйти из укрытия, а сама съела невероятное количество мяса. Мы ушли, так и не повидав малышей.

Я понимала, что теперь Пиппа боится выпускать детей из укрытия, когда стемнеет, и старалась кормить семейство по утрам. Малыши не могли съесть много за раз, но с удовольствием ели часто, с небольшими перерывами в течение дня. Поэтому я нередко оставалась рядом с гепардами весь день. Пиппа окончательно перестала кормить молоком своих прежних детенышей в возрасте восьми недель, а теперешние малыши в том же возрасте питались в основном ее молоком.

Мы решили, что настало время дать малышам имена. Самочку мы назвали Сомба, крупного самца — Биг-Бой — Большой, а его маленького брата Тайни — Крошка. Тайни был мой любимец, и не только потому, что был как две капли воды похож на Мбили, которую я любила больше всех детенышей предыдущего выводка, а еще и за то, что он был такой же заморыш. Но если ему недоставало физической силы, то обаяние и смелость искупали этот недостаток, а глаза у него были чудесные — красивые и выразительные.

Биг-Бой тоже был удивительно мил, но в другом роде. Он был не только самый красивый и самый добродушный из всех детенышей, но главное — своей непоколебимой уверенностью внушал уважение всем окружающим и уже в этом возрасте стал их признанным вождем.

Сомба была умнее остальных, но характер у нее был очень не простой. Сознавая свою слабость, она чисто по-женски защищалась, нападая. Припав к земле, как перед прыжком, она опускала голову и глядела исподлобья, прицеливаясь, чтобы внезапно размахнуться и ударить сразу обеими передними лапами. Я не могла понять, как она ухитряется при этом не опрокинуться, но надо признаться, что это был отличный способ защиты: как ни мала она была, я не решалась и пальцем двинуть, если Сомба была в плохом настроении. Когда я дала ей как-то целую голову от туши, она особенно часто демонстрировала свой излюбленный прием. Может быть, она считала эту голову своей добычей — хотя, насколько мне было известно, ей еще ни разу в жизни не приходилось охотиться. Было очень интересно смотреть, как малыши закрывают глаза, чтобы не отвлекаться, когда надо разгрызть мелкие кости. Когда Биг-Бою было одиннадцать недель и пять дней, он сосал Пиппу в последний раз. Я подозревала, что он просто сосет «пустышку», и с этого дня ежедневно проверяла, есть ли у Пиппы молоко — как ни удивительно, молоко у нее оставалось до тех пор, когда котятам исполнилось двадцать четыре недели и три дня. Как раз в этом возрасте у прежних детенышей Пиппы появились признаки рахита, и были три сломанные лапы на всех. Мне радостно было сознавать, что теперешние малыши вовсе не страдают от таких напастей — все они в отличной форме, и энергии у них хоть отбавляй.

Пожар и потоп

Начинался октябрь, приближался сезон дождей. Перед дождями в заповеднике обычно выжигают сухую траву, чтобы новая лучше росла; в огне гибнут и паразиты, отравляющие существование диким животным. Я просила директора прислать рабочих поджечь траву вокруг моего лагеря, — чтобы потом огонь с равнины не перекинулся к нам.

Пожар в степи для Пиппы был не в новинку, но малыши страшно пугались даже легкого запаха дыма, а Сомба все время тревожно принюхивалась. Несколько дней назад семейство перебралось к Мулике, где можно было играть на термитнике в тени большого дерева. Малыши сразу же изобрели новые игры: они скатывались со склона, как на салазках, или играли в прятки среди причудливых закоулков. Самой любимой была игра «Кто кого столкнет» — они без конца сражались за большую впадину на вершине термитника, где мог удобно устроиться только один. Но еще интереснее было прыгать туда-сюда через речку — через некоторое время они научились при этом не шлепаться в воду.

Когда кольцо огня стало смыкаться, Пиппа, не теряя времени, занялась спасением малышей. И хотя пламя было еще далеко, маленькие гепарды старались удрать побыстрее и со страху попадали в воду, позабыв все свои безукоризненные прыжки. Потом они выкарабкались кое-как на другой берег — и только я их и видела. Мне было интересно наблюдать их отношение к пожару, совсем непохожее на поведение других хищников. В Серенгети львы усаживались так близко к пляшущим языкам огня, что нередко крупные искры подпаливали им шерсть.

Через два дня мы отыскали наше семейство в середине трех кустов. Обнаружить его нам удалось только потому, что один из малышей выдал всех еле слышным «чириканьем». Мы ехали по спаленной, черной земле на машине, и внезапная остановка у куста, должно быть, напугала малышей. Они в полной растерянности смотрели на покрытую пеплом пустыню, да и Пиппа никак не решалась вывести их на равнину — ведь на черной земле их золотые фигурки стали теперь отлично видны. Особенную бдительность проявляла маленькая Сомба — и хотя ей всего-то было три месяца от роду, она так же неутомимо, как Пиппа, высматривала издали малейшие признаки пожара. А увидев огонек, тут же бросалась бежать. За последнее время она стала очень злобной и прекрасно понимала, как действует на остальных ее особый бросок. Тут даже Пиппа предпочитала держаться от нее подальше. Маленькая кошка с рычаньем перекатывалась и увертывалась, не спуская глаз с матери, и вдруг взвивалась вверх и яростно ударяла когтями; Пиппе удавалось избежать удара, только подскочив в воздух сразу на всех четырех лапах. Сомба нападала раз за разом, а Пиппа все прыгала — а потом отошла в сторонку. Она не стала силой укрощать разбушевавшуюся дочку, а дождалась, пока воинственный пыл Сомбы поуляжется. Немного спустя малышка обняла мать, все ссоры были позабыты, и они улеглись, довольные, рядом.

...Теперь мне приходилось соблюдать осторожность. Пиппа не желала, чтобы молодые получали пищу в первую очередь. Это вызывало у нее приступ ревности, и она уходила, своим «прр-прр» приказывая им идти следом — все равно, успели они поесть или нет. Чем чаще Сомба применяла свой бросок, тем меньше желания было у Тайни брать свою долю с бою. Обычно борьба за еду заставляет звереныша есть, даже если он еще не проголодался, но Тайни понял, что ему не устоять перед выходками Сомбы, и он просто-напросто садился в сторонке, поджидая, когда я покормлю его из рук. Очень скоро это вошло в привычку, и он внимательно следил, как и куда я прячу его порцию от всех остальных, а потом ждал удобного момента, чтобы спокойно поесть. Все гепарды очень любили жир зебры и трахеи разных животных, и я часто прятала внутрь костную муку, которую они недолюбливали. Сомба, увидев, что я сыплю костную муку в их любимое лакомство, начинала бросаться на меня, чтобы я не смела портить хорошую еду.

Пожары бушевали по всей местности, где Пиппа обычно бывала, и только равнина за рекой Васоронги уже не дымилась и не тлела. Туда, примерно за четыре мили вверх по течению от моего лагеря, Пиппа увела детей. Там мы и встретились однажды утром около только что убитой молодой газели Гранта. Туша была еще не тронута, и как только я приблизилась, Сомба тут же налетела на меня с невероятной злобой — она бросалась, шипела и рычала, а глаза у нее горели так непримиримо, что я, честно говоря, испугалась. Конечно, меня радовало, что она ведет себя как дикое животное, борющееся за первую настоящую добычу. Впрочем, это было естественное поведение самки, которая должна охранять добычу; самцы не возражали против моего присутствия. Как ни странно, Сомба тут же присоединилась к братьям, когда я протянула им тазик с молоком, но, едва я осмеливалась двинуться к ее добыче, она опять бросалась на меня.

А гроза уже приближалась, темные тучи, готовые вот-вот хлынуть на землю дождем, нависли, закрывая горизонт. Раскаты грома то и дело тревожили гепардов, и малыши в ужасе вздрагивали, заслышав ворчанье с неба, так что, в конце концов, Пиппа позвала их «прр-прр», и все они скрылись.

Гепарды всю неделю держались на этой равнине. Чтобы добраться до них, нам приходилось переходить вброд речушку; которая день ото дня становилась глубже. Наконец, после сильнейшего дождя, который пил всю ночь, мы не смогли ее преодолеть. Но, на наше счастье, след гепардов обнаружился на нашей стороне речки. Я решила, что Пиппа просто не хотела лишаться мяса, которое мы ей давали, но она снова показала мне, как плохо я понимаю ее поступки. Она не пошла к нашему лагерю, хотя прекрасно знала, что там для нее запасено мясо, а прошла две мили в другую сторону, на равнину, где паслось множество газелей Гранта и зебр. Мне стало совершенно ясно, что она предпочитает вырастить своих детей дикими и свободными и не хочет приучать их к нам.

Вскоре мы приехали на машине и оставили ее примерно в четырехстах ярдах от дороги, увидев, что к нам несется стадо газелей Гранта. Потом показалось и наше семейство. Пока мы готовили еду, Пиппа исчезла, но зато приказала малышам не трогаться с места, и они беспрекословно подчинились — так что нам пришлось тащить к ним мясо, Она не сводила глаз с дороги и вскоре перешла поближе к ней и уселась. Я принесла Пиппе молоко. Теперь все объяснилось — она сторожила молодую газель Гранта, которую только что задушила. Я поняла, что она старалась по-своему объяснить мне, что произошло, — она бросила добычу и пошла за мной, чтобы показать, что нельзя оставлять тушу возле дороги. Я перенесла добычу подальше от дороги, чтобы гепарды могли есть, не боясь шума машин.

Я с огромным интересом наблюдала за поведением Сомбы, Когда я попыталась подойти к добыче, Сомба бросилась на меня еще яростнее, чем раньше, — опустив голову, она шипела и старалась ударить меня сразу обеими передними лапами. Только увидев, что братья принялись за еду, она помчалась к туше защищать свою долю и в мгновение ока прогнала их прочь. Я от души сочувствовала бедной Сомбе: как тут было не запутаться? С одной стороны, я была для нее другом, достойным доверия, — я каждый день приносила ей хорошее мясо, но внезапно все ее дикие инстинкты восставали, и она бросалась защищать от меня свою еду. Дело не только в том, что у самок инстинкт охраны добычи сильнее, чем у самцов, — нет, она еще и прекрасно знала, что уступает братьям в силе, и поэтому все время была настороже. Чтобы она не становилась слишком агрессивной, я нарочно стала кормить ее в первую очередь.

Да, у Пиппы можно было поучиться обращению с маленькими гепардами. Она принимала во взимание несхожие характеры своих детей и умела с необычайным тактом добиться их послушания. За последнее время Сомба объявила войну не только мне, но, кажется, и всему собственному семейству. Она становилась такой опасной, что мне иногда приходила в голову мысль избавиться от нее; но, глядя, как Пиппа управляется со своей буйной дочерью, как ей всегда удается смирить и развеселить ее, я поняла, что не имею права вмешиваться.

Дожди разбушевались так, что ездить на машине стало невозможно. Гепардам дождей перепало в избытке — они почти не высыхали. Понятно, что частенько у них портилось настроение. Много раз мы видели, как они сбиваются в кучку под хлещущим ливнем, стараясь устроиться спиной к ветру. Но, когда проходил самый сильный ливень, малыши снова начинали веселиться и, носясь друг за другом по лужам, окатывали нас с ног до головы. После очередной ненастной ночи мы нашли гепардов в полумиле от лагеря. Это значило, что они переплыли разлившуюся, полную крокодилов Васоронги. Я не могла себе представить, как им это удалось, — перепрыгнуть через речку теперь было невозможно, и мы сами, попытавшись незадолго до того перейти ее вброд, погрузились в воду по пояс, и, как мы ни цеплялись за нависающие ветки, стремительное течение едва не сбило нас с ног, и пришлось вернуться назад.

Львы и страусы

На другой день после рождества мы отыскали гепардов возле Пятой мили. Моросил мелкий дождик. Пиппа была очень неспокойна и все время вытягивала шею, стараясь разглядеть что-то за высокой травой. На размытой дождем земле было невозможно разобрать следы, и нам не удалось узнать, что ее так взволновало. На следующее утро она опять не находила себе места и, едва успев проглотить мясо, увела детей далеко от нас, на равнину. На дороге нам попался след двух львов. Внезапно у меня появилось необъяснимое чувство, что на нас кто-то смотрит, и почти в ту же секунду Локаль схватил меня за плечо и шепнул, что львы затаились в кустах у самой дороги. Как только мы остановились, львы поднялись и стали смотреть на нас. Потом повернулись и не торопясь пошли в сторону, противоположную той, куда ушла Пиппа. Должно быть, им стало сложновато охотиться в сырости около болота Мугвонго, и они решили отправиться на поиски новых охотничьих угодий. Из-за львов нам стало очень трудно разыскивать Пиппу — львы отлично знали сигнал, которым я извещала о своем прибытии, и могли явиться на запах мяса, которое мы несли гепардам.

Теперь-то я поняла беспокойство, мучившее Пиппу, — вся местность превратилась в сплошное болото, а даваться ей было некуда, пришлось остаться на том небольшом участке, где мы видели ее в последний раз. На следующее утро она опять была там, и ее все так же грызла тревога — ясно, что львы еще рыскали вокруг. Покормив наше семейство, мы проводили гепардов к невысокому термитнику — оттуда им было удобно осматривать местность, но зато и сами оставались на виду. Потом мы отправились домой, но не успели далеко отойти, как из высокой травы, не больше чем в десяти ярдах от нас, показалась голова льва. От страха я застыла на месте, но тут же узнала Угаса. Он посмотрел на меня своим единственным глазом (Незадолго до этого ему удалили поврежденный глаз.) , как будто ничего особенного не произошло — а почему бы нам не повстречаться в этих местах? — и через несколько минут скрылся в траве. Только теперь я почувствовала, что сердце у меня опять начинает биться. Ведь мы совершенно точно знали, в каком месте прячется Угас, и все же не смогли заметить ни малейшего признака его присутствия.

Наутро весь заповедник утопал в густом тумане, ничего не было видно дальше нескольких метров. Такого тумана я не припомню за все десять лет, проведенных в заповеднике. Как я испугалась, увидев следы гепардов, перепутанные со львиными следами, на дороге к Канаве Ганса! Но возле сухого русла мы нашли все семейство в целости и сохранности. Они устроились на термитнике у дороги. Здесь рабочие недавно выкопали две глубокие осушительные канавы. Обе канавы соединяла бетонная труба, проложенная на глубине трех футов поперек дороги. Как только рассеялся туман, молодые гепарды сообразили, что труба — замечательное место для игры.

Потом игра в кошки-мышки им наскучила, и они перешли на кучи гравия, рассыпанные вдоль дороги. Как только кто-нибудь становился «властелином горы», он яростно защищал свои позиции, если соперники дерзали подкапываться под него или тянуть его вниз за хвост. Наконец все они в полном изнеможении, запыхавшись, бросились на землю под большой терминалией — дерево удивительно удобно росло почти на самой дороге: оно не только давало густую тень, но и могло послужить отличной сторожевой вышкой, если забраться на нижние ветки. Я села рядом с Пиппой и, гладя шелковистый мех, слушала ее мурлыканье.

Семейство пробыло там, пока не возобновились дорожные работы. Тогда они ушли на милю дальше, к дереву, на котором был огромный пологий сук, — мне- представилась блестящая возможность поснимать гепардов, позирующих на фоне неба, или их сражения за самое удобное место. Мы с тех пор так и звали это дерево «фотодеревом». Мне только что прислали портативный магнитофон, я носила его с собой вместе с «лейкой», кинокамерой и биноклем. Микрофон можно было поднести к гепардам на расстояние нескольких сантиметров — это их не беспокоило, и мне удалось сделать очень хорошую запись разных звуков и всех оттенков «чириканья».

Ежедневно разыскивая гепардов, мы иногда встречали семейство страусов — птенцы вылупились три месяца назад. Сначала их было тринадцать, но теперь в живых осталось только пятеро. Крохотные страусята были легкой добычей, и я своими глазами видела, как орел спланировал вниз и схватил одного страусенка, прежде чем родители успели опомниться. (Пиппа не могла справиться со взрослым страусом, но в свое время добыла несколько страусят.)

До сих пор я неукоснительно соблюдала принятое мной правило — не разрешать чужим людям приближаться к гепардам, — как бы мне ни было порой одиноко, как бы ни хотелось повидаться с людьми. Становилось досадно, когда машины с туристами объезжали мой лагерь — повсюду прошел слух, что я всех отваживаю. Я вовсе не отшельница, и мне подчас было нелегко оставаться верной своим принципам, но все же они себя оправдали — мои гепарды были гораздо осторожнее, чем дикие гепарды в других национальных парках. Разумеется, я не могла запретить посетителям останавливаться и наблюдать за гепардами из машины, если уж им удавалось отыскать их в зарослях, — в конце концов, они приезжают сюда посмотреть на животных. Но это совсем другое дело — ведь если бы я сама знакомила чужих людей с гепардами, то звери могли бы принять чужих в нашу большую семью. До тех пор пока эта привилегия сохранялась только за мной, Локалем и Стенли, ничто не угрожало гепардам — как только мы расстанемся с ними, их дикие инстинкты полностью восстановятся.

Окончание следует

Перевела с английского М. Ковалева

(обратно)

Книги не исчезают

После опубликования очерка Николая Янькова «Ганджур» (См. «Вокруг света» № 4 за 1971 год.) в редакцию журнала пришло большое количество писем. Это письма из Читы, Цюрупинска, Свердловска, Иркутска, Улан-Удэ... Читатели заинтересованы судьбой «Ганджура», предлагают свою посильную помощь в разыскивании утерянных томов из бурсомонского комплекта, и все хотят узнать о «Ганджуре» как можно больше.

Так, например, В. Прокофьев пишет в своем письме: «Я прочитал о том, что в селе Бурсомон был найден «Ганджур» и что там не хватает еще четырех томов. Посмотрев на фотографии, помещенные в журнале, я вспомнил, что у меня дома (письмо получено из воинской части), кажется, есть такие же книги... Я живу в том же районе, в тридцати километрах от села Бурсомон. Высылаю вам один лист из этих книг».

К сожалению, к утерянным томам присланный В. Прокофьевым лист отношения не имеет. Это страница из небольшого сборника молитв. Но, как говорится, дорого внимание, а в данном случае оно тем более дорого: все касающееся «Ганджура» — одного из величайших культурных памятников человечества, — заслуживает самого пристального изучения.

Другому нашему корреспонденту, М. Г. Просвиренникову из Читинской области, повезло больше.

Он пишет: «Будучи в отпуске в сентябре 1971 года в Бичурском районе Бурятской АССР, я обнаружил в горах несколько находок. На поиски меня натолкнул очерк Н. Янькова. Я вспомнил, что когда-то в детские годы я видел нечто подобное. Мои надежды в какой-то мере оправдались, когда я отыскал на предполагаемом месте листы бумаги разного формата (один из них я высылаю).

К моему огорчению, они оказались большей частью порваны и склеены друг с другом. У меня их целый небольшой ящик.

Кроме бумаг, я обнаружил еще следующее: бурхан, вылепленный из глины; нечто вроде плаката с изображением множества людских фигурок, выполненный красками; бронзовые чаши... Особенный интерес (я сужу со своей позиции) представляет одна из них, на которой изображена высокая башня интересной архитектуры».

Эти находки — можно судить даже по описанию их — представляют явный интерес для науки, в частности для научного атеизма. Листок же, присланный автором письма, опять, к сожалению, к утерянным четырем томам «Ганджура» отношения не имеет, однако ценность его очевидна: это страница из учебника тибетской медицины «Джут-Ши», написанная на тибетском и монгольском языках.

В остальных письмах читатели просят объяснить само название «Ганджур», рассказать о сохранившихся у нас «Ганджурах».

Что касается названия, то оно транскрибируется у нас различно. Например, А. М. Позднеев в «Очерках быта буддийских монастырей» (1887) писал «Ганьчджур», а А. Н. Кочетов в своей книге «Буддизм» (1965) — «Ганжур». Современные буддологи, работающие в Сибирском отделении АН СССР в Бурятии, пишут «Ганджур». Эта форма написания была использована и в очерке Н. Янькова.

Само слово «Ганджур» означает «перевод слов», то есть перевод и толкование слов, якобы сказанных самим Буддой. Об этом уже писалось в послесловии к очерку Н. Янькова, писалось там и о том, какими текстами «Ганджура» располагает современная наука. Но читателей, судя по письмам, обеспокоила сама случайность находки в Бурсомоне. Логику их рассуждений нетрудно понять: книга, буквально не имеющая цены, книга, действительно содержащая «зерна мудрости» прошлых поколений, и рядом с этим — случайность... Так что должен повторить и дополнить прошлое сообщение.

В настоящее время в нашей стране экземпляры «Ганджура» хранятся: один — в Государственной библиотеке имени В. И. Ленина в Москве, два — в Бурятском филиале Сибирского отделения АН СССР, два — в Ленинградском университете, один — в Бурятском республиканском краеведческом музее, один — в Иволгинском дацане. Еще, как и сообщалось, существовал один экземпляр «Ганджура», он хранился в Элисте. Большинство томов его погибло во время Великой Отечественной войны. Осталось, как выяснилось сейчас, не шестнадцать томов (прежние данные), а двадцать два. Кроме того, в Ленинграде в отделении Института востоковедения хранятся два экземпляра «Ганджура» и один экземпляр «Данжура», в том числе «Ганджур» в ста восьми томах и «Данжур» в двухстах двадцати пяти томах, привезенный из Тибета Г. Ц. Цыбиковым в 1902 году. К тому же ряд современных полиграфических перепечаток «Ганджура» хранится в других местах, в частности в кабинете имени Ю. Н. Рериха в Институте востоковедения АН СССР. Так что об утерянности этого одного из величайших памятников человеческой мысли не может быть и речи, и дело лишь в том, что дает нового находка в Бурсомоне. Значительность же ее трудно переоценить :— это первоисточник среди имеющихся у нас текстов «Ганджура». К тому же ценен каждый из имеющихся экземпляров, так как в них могут быть и есть значительные расхождения, и вообще экземпляров «Ганджура», как видно из перечисления, не так уж много. Много их, впрочем, и не могло быть.

А. М. Позднеев пишет, например, что в Монголии полные сборники «Ганджура» и «Данжура» можно найти только в монастырях хутухтинских и хощунных, прочие же монастыри обыкновенно имеют у себя разве лишь сборник, известный под названием «Юм», да несколько мелких догматических сочинений. Только в Урге (ныне Улан-Батор), и то лишь в больших монастырях, есть ламы, всецело посвятившие себя изучению буддизма и его научных трактатов по богословию, философии, логике, риторике, астрологии, алхимии и т. д. Но из общего числа лам, насчитывающего тринадцать тысяч человек, таких всего лишь сто пятьдесят человек, и принадлежат они к цанитскому аймаку  (Слово «цанит» состоит из двух слов: «цана» — по-монгольски «мудрость» и «нит» — основное свойство, сущность. Таким образом, «цанит» — это учение, излагающее сущность мудрости. (Прим. автора.)).

Собственно, «цанит» — это упорядоченное толкование «Ганджура»; как и сам «Ганджур», разделяется на четыре части (по предметам, входящим в состав его исследований). Называю их с опаской запутать непосвященного читателя, но дальнейшее рассуждение без этого невозможно.

Части эти: плэрхэй аймак саба, судурун аймак саба, винай аймак саба и ундусу аймак саба. Самый краткий учебник «цанита» содержит (в четырех томах) выборку мыслей и толкование их из первых трех частей «Ганджура», то есть всех, кроме ундусу аймак саба. И вот именно четырех томов «цанита» и не хватает в «Ганджуре», найденном в Бурсомоне!..

Невольно возникает образ того, кто мог их взять. Дело в том, что изучение первых двух частей «цанита» дозволяется буддизмом всякому, изучение же винай разрешается, по правилам лам, лишь принявшим духовные обеты; все же сполна позволено изучать лишь редчайшим. И тот, кто взял четыре тома «Ганджура» в Бурсомоне, безусловно знал это. Все те тонкости, которые мы вынуждены были привести выше, проливают свет на то, что в течение последних десяти лет кто-то из Бурсомона, причем знающий (может быть, немного) тибетский язык, взял тома «Ганджура», но взял не для себя: в Бурсомоне нет человека, который бы имел право сам изучать их содержание. Этот человек передал их кому-то другому, имеющему такое право. Скорее всего этот человек «истинный буддист», и расспросы, которые я предпринял в Бурсомоне, ведут в Кяхтинский район Бурятии. В конце концов немногочисленные верующие Бурсомона перестали отрицать это.

Следовательно, не составляет большого труда разыскать эти четыре тома и тем самым восстановить полный комплект «Ганджура» улуса Бурсомон, сочинения поистине бесценного как памятника культуры народов Востока.

Теперь о том, как идет работа с «Ганджуром», то есть о том, что, пожалуй, больше всего интересует читателей.

В Москве, в Институте востоковедения АН СССР, составлен тибетско-русско-английский словарь с санскритским эквивалентом, начатый еще профессором Ю. Н. Рерихом.

Надо учесть, что буддология — новая область в исследовательской деятельности института. Тем не менее в институте уже готовится издание буддийского терминологического словаря «Источник мудрецов», необходимого для перевода «Данжура» на монгольский язык.

В одном из бурятских институтов имеются совершенно уникальные памятники духовной культуры прошлого. В частности, полное собрание монгольского «Ганджура», выполненное от руки черными и красными чернилами. Этот «Ганджур» был написан во второй половине XIX столетия. Научные работники этого же института нашли в Агинском храме редкую рукопись в тысячу листов. Она дает поправки к шести изданиям «Ганджура», а именно: нартанскому, дергейскому, пекинскому, чонскому, литанскому и лхасскому. Здесь же приступили к изучению редкого экземпляра «Ганджура», хранящегося в библиотеке Иволгинского храма.

Этот «Ганджур» написан девятью чернилами, составленными из растворенных драгоценных металлов и камней: серебра, бирюзы, золота и жемчуга. Переписан он около восьмидесяти лет назад с нартанского издания.

И последнее. На территории нашей страны, по архивным сведениям, имелось гораздо больше комплектов «Ганджура», чем известно в настоящее время. Такие бесценные издания за столь короткий исторический срок не исчезают бесследно, а значит, они где-то есть, лежат скрытыми для науки, как до недавних пор был скрыт и бурсомонский «Ганджур». Найти их — задача всех, и помощь читателей в этом может оказаться неоценимой.

Б. Н. Вампилов

(обратно)

Охота за тиот-тиот

Бывают случаи, когда человек удивляется, как он мог попасть туда, куда попал, и не понимает, зачем ему это все нужно. Именно такое ощущение было и у меня, когда я проснулся и увидел над собой потолок из пальмовых листьев. Меня разбудили солнце и дым, от которого я закашлялся. Я — в Сасапе, самой западной из деревень индейцев пшикакао. Называть эти поселения деревнями, конечно, преувеличение, ибо состоят они максимум из трех хижин без стен, как и та, в которой я теперь лежал.

За деревней поднимались горы, одетые зеленью джунглей, они тянулись далеко на север, к Карибскому морю... Первый «форпост цивилизации» — миссия «Лос Анхелес де Тукуко» — был в трех, может быть, четырех днях пути. Вот куда завела меня охота за тем, что и названия-то точного не имеет, и неизвестно, существует ли вообще. Я искал образцы письменности мотилоное — группы индейских племен, которая в течение многих лет сбивала с толку этнографов. Все началось с сообщения венесуэльского этнографа Хосе Круксента, который открыл, что племена мотилонов, живущие в восточной части гор Сьёрра де Периха, сообщаются между собой с помощью своего рода иероглифического письма.

Это было сенсацией. То, что первобытные племена мотилонов имеют письменность, ошеломляло. Удивительным было и то, что индейцам удавалось так долго скрывать эту свою тайну от этнографов и миссионеров.

Но Круксент, казалось, был абсолютно уверен, что ошибки тут нет.

Появилась теория, согласно которой эти письмена — наследство высоких культур, их сравнивали с письменами, найденными на острове Пасхи. Все предположения — увы! — строились на песке. Неясных мест было много, а образцов письма мало. В 50-х годах коллега Круксента, немец Иоханнес Вильберт, и миссионеры из «Лос Анхелес де Тукуко» собрали дополнительные материалы. Картина становилась более сложной — или более запутанной, как хотите. Оказалось, что у индейцев существует несколько названий для этих знаков: тиот-тиот и охемайтопо встречаются чаще всего. И пишут они не только на деревянных табличках, как о том говорилось в первых сообщениях и что наталкивало на мысль об острове Пасхи, но и на полосках бумаги или лоскутках материи. Сколько-нибудь приемлемой расшифровки по-прежнему не было.

Я столкнулся с проблемой тиот-тиот в 1965 году, когда, обрабатывая материалы о племени эрока, достал несколько статей на эту тему и занялся ими. И чем больше я читал, тем больше задумывался.

Юко-мотилоны, вообще говоря, единый народ с точки зрения языка и культуры, и большинство различий между ними возникло в последние десятилетия в результате сильного влияния колонистов и миссионеров. Такая важная часть культуры, как письменность, пусть даже примитивная, должна быть известна всем племенам. В данном случае этого не было. Индейцы, жившие на колумбийской стороне гор, ее не знали. Еще примечательнее то, что из тех, кто был в контакте с мотилонами до второй мировой войны, никто ни словом не упоминает о какой-либо письменности. Даже Александр Кларк, проживший среди индейцев манастара почти все тридцатые годы. (Интересно все-таки, насколько провинциальной бывает этнография. При изучении мотилонов их разделили по национальным границам, и каждый занимался «своими», не думая о сотрудничестве с коллегами.) Больше всего поражало отсутствие системы в письменности. Фигуры и символы крайне примитивны и наивны, причем широта индивидуальных вариаций в изображении каждого знака безгранична. Это мне больше всего напоминало наскальные рисунки, которые индейцы иногда делали безо всякой цели. Строгая система стилизованных знаков, которой мотилоны следуют при раскраске лица, никаких точек соприкосновения с письменными знаками не имеет.

Чтобы найти точку опоры, я начал анализировать различные названия этой письменности. Весиекепу значит«кусок дерева (тому кто) первым вступает на тропу». Охемайтопо — это «идущий по тропе», то есть просто весть, которая с кем-то передается. Тиот-тиот (или тиос-тио) вообще не мотилонское слово. Это наверняка переозвученное испанское «диос» (бог). Колдуны мотилонов в начале своих длинных речитативов всегда взывают к богам, и Круксент описывает, как тот, кто нес шесты с письменами, все время выкрикивал: «Весть!» Он же писал, что письмена употребляются во время посещения соседних деревень и при особых церемониях.

Круксент упоминает также о том, что в одной деревне, вероятно у индейцев уасамо, он видел три деревянные фигуры,— по его мнению, изображения богов или тотемные фигуры. Они были сплошь изрисованы письменами. Употреблялись эти фигуры в качестве своего рода судей, перед которыми провинившиеся признавались в проступках и которые потом через вождей передавали свои решения. Этот обычай не похож на обычаи мотилонов. Индейцы сказали, что большая фигура зовется Имопе, маленькая — Кишка, а средняя — Томаира. Имопе значит отец, Кишка — сын, оставалось только считать, что слово «Томаира» значит дух или что-то в этом роде. Нет. Оно скорее: «сделать своими руками». Индейцы, показав на одну из фигур, сказали: «Эту мы разрисовали».

Я вовсе не собираюсь смеяться над ошибками Круксента. У индейцев пшикакао я ошибся точно так же. Я спрашивал их, что значат различные виды праздничной раскраски лица. Их ответы казались мне странно схожими, но поскольку я в этом диалекте был нетверд, то записывал их, отмечая социальный статус собеседника. Потом оказалось, что мне несколько раз отвечали разными вариантами одной и той же фразы: «Это совсем другое!»

Я проводил и такой эксперимент в нескольких племенах. Увидев, что я сижу и пишу, индейцы обычно с любопытством наблюдали за тем, как я это делаю. Я объяснял им, что такое письмо, не вдаваясь в детали латинского алфавита, и давал бумагу и ручку. Результаты меня подчас озадачивали. Большинство рабски копировало мои буквы, но некоторые старались изобразить фонетическую систему с помощью линий, которые шли вверх или вниз в зависимости от ударения. Никто из них не пытался показать мне какую-либо форму иероглифического письма. Названия письменности, упоминавшиеся выше, никому не были известны в племенах, которые я посещал.

Я начинал все больше и больше сомневаться в том, что тиот-тиот — это письменность, которую мотилоны развили сами.

Единственным способом выяснить, имеют ли мотилоны свою собственную оригинальную письменность, оставалась встреча с племенами, живущими далеко в горах и лучше сохранившими свою старую культуру. Вот это и было причиной того, что я сидел теперь в Сасапе и любовался горами.

...Наладить контакты с пшикакао не так-то просто, а времени у меня было мало. Они отнеслись ко мне довольно сдержанно, хотя и были гостеприимны. Очень любезно они оставляли меня в покое, или, скажем, избегали меня — может быть, потому что я носил бороду. Лишь через несколько дней они узнали, что я не «капусйно» — католический монах-миссионер. Эти всегда с бородами. Я пробыл в деревне достаточно долго, чтобы стало понятно, что об иероглифической письменности здесь не знают.

...Рафаэль и Маргарита — индейцы-проводники, приведшие меня в землю племени пшикакао, — не пошли со мной дальше, и я дал им на прощание мачете, карманный нож, несколько напильников и алюминиевую кастрюлю. Для них поход был делом простым — ведь вместе со мной они шли к себе домой, и подарками они остались более чем довольны. Найти нового проводника оказалось нетрудно. Проблема была только в том, что индейцы редко ходят дальше, чем до ближайшей деревни, в которой они обычно хотят погостить дня два-три. Поэтому, придя в новую деревню, я сразу же искал себе нового проводника. От одной деревни до другой было примерно полдня ходу, и путешествие шло в спокойном темпе.

Чем дальше мы шли, тем труднее нам было... Приходилось идти вниз по течению Рио Тукуко, то двигаясь по ее берегам, то переходя ее вброд. По пути она вбирала в себя воды многочисленных притоков и становилась все шире и глубже, ускоряя свой бег. Джунгли тоже становились все плотнее. Было ясно, что пшикакао не имели обыкновения ни посещать своих соседей на востоке — племя каноапа, ни принимать у себя миссионеров. После того как мы ушли от пшикакао, мы шли нехоженой тропой. За весь дневной переход мы не видели над собой неба, плотной стеной нас окружал лес, дышавший горячей гнилью, а едва различимая тропинка то резко карабкалась вверх, то круто обрывалась, падая вниз. Лесные гиганты стояли плечом к плечу, и, когда ветер задевал их кроны, джунгли отзывались жалобным, унылым стоном. «Это кричат тахито, лесные демоны», — говорили индейцы.

Я записал на магнитофон не только несколько старинных песен, но и две легенды о громовержце Тапана, причем один раз запись шла на фоне настоящей грозы. Но когда я переходил к вопросу о тиот-тиот, то всякий раз получал отрицательный ответ, к которому уже привык.

Начался период дождей, и в течение двух дней нельзя было выйти из хижины. Вода в реке сильно поднялась, и я начал опасаться, что переправы через нее будут слишком сложным делом. На третий день, когда дождь кончился, вода в Рио Тукуко поднялась на метр, и грохот водопадов стал сильнее. Я договорился с одним из индейцев, что он поможет нести вещи, но мы решили обождать, пока вода спадет.

Через два дня двинулись в путь. Дорога была легче, чем раньше. Самыми трудными были переправы, поскольку река стала не только глубже, но и шире. Иногда ее ширина достигала ста метров. Сколько раз мы переходили Рио Тукуко, не знаю: я досчитал до двадцати, а потом перестал.

К вечеру мы прошли уже половину пути и остановились отдохнуть в хижине у одиноких стариков индейцев. Они жили тем, что выращивали бананы и юкку; их хижина мне показалась райским уголком. Я с удовольствием вытянул усталые ноги.

После двух часов отдыха я был готов продолжать путь. Однако мой проводник упрямо отказывался идти дальше и собирался остаться здесь на ночь, а утром тронуться в обратный путь. Раньше никогда не случалось, чтобы я по-настоящему сердился на индейца, может быть, потому, что у меня для этого просто не было повода. Но я думал только о том, что, если он уйдет, мне придется ждать несколько недель, пока кто-нибудь из индейцев не пройдет мимо по пути в саванну. Проводник стоял на своем, и я, забыв о приличии, повысил голос. Я кричал, что раз он обещал вести меня до миссии и этого не сделал, то он не получит от меня ни сентаво. Он удивленно смотрел на меня, наверняка считая, что видит припадок сумасшедшего. Когда я кончил это свое невыдержанное выступление, он спокойно объяснил мне, что до самой миссии он меня решил не вести, и ему совершенно безразлично, заплачу я положенные деньги или нет. На этом дискуссия закончилась. Когда я остыл и увидел, как спокойно ведет себя мой индейский друг, мне стало стыдно. Он получил свои деньги и пошел домой — я считал, что домой. Оказалось, однако, что он отправился в деревню неподалеку и нашел там человека, который согласился закончить за него работу. Часа через два он привел его ко мне.

На следующий день мы встретили крестьянина, и тот одолжил нам лошадей. Без них мы бы пропали. В горах снова начались дожди, река взбухла, течение стало настолько сильным, что даже на лошадях переправляться было трудно. Седла были очень простые, деревянные, и по суше было, пожалуй, легче и удобнее передвигаться пешком. Набив деревянным седлом мозоли, я решил вести лошадь на поводу, и правильно сделал. На крутом повороте тропы лошадь поскользнулась на мокрых камнях и сорвалась вниз. Несколько раз перевернувшись, она все-таки осталась невредимой. Даже груз не пострадал.

И вот, наконец, ландшафт стал меняться: горы уступили место невысоким холмам, поросшим высокоствольным лесом. Потом лес перешел в саванну, и мы увидели вдали церковь — начиналась территория миссии. Горы голубели далеко позади.

Монахов в «Лос Анхелес де Тукуко» никогда еще не посещали люди с запада, поэтому им понадобилось время, чтобы оправиться от удивления. Они вели себя осторожно, пока не познакомились с моими бумагами и рекомендательными письмами и не уяснили себе, что я, несмотря на рваную одежду, запущенную бороду и рюкзак, вовсе не партизан. Прием мне оказали хороший. Накормили, разместили. Поскольку я не католик, мне отвели угол, в котором я мог поесть один, а для жилья отвели один из пустовавших цементных домиков. Единственной мебелью в нем была кровать с матрасом, который находился в таком состоянии, что я предпочел спать в своем гамаке. Компанию мне составляли тараканы, которых тут было изобилие.

Каждый вечер ко мне в гости приходила большая жаба, которая тихо прыгала вокруг и глотала жучков, мотыльков и прочих насекомых, летевших из темноты на свет лампы. Казалось, она прибавляет в росте каждый день. Я назвал ее Конча — так звали кардинала в Боготе, который имел с ней много общих черт.

Вокруг миссии жили два племени мотилонов, и в одном из них — парири — я, наконец, нашел тиот-тиот. Монахи собрали небольшой музей, в котором были изделия народного промысла, ряд ценных этнографических экспонатов и немного книг, медленно разрушаемых сыростью и насекомыми. На гвозде, вбитом в стену, висела гирлянда бумажных полос, изрисованных удивительными фигурами и значками. Им было больше десяти лет. Я внимательно осмотрел их: отсутствие системы было очевидным.

Монахи энали, где найти индейцев, которые писали иероглифы, и в течение нескольких дней я бродил по деревням индейцев парири — жалким трущобам, собирая данные о письменности, которая уже не казалась мне ни загадочной, ни труднообъяснимой.

Мои подозрения подтвердились. Даже среди тех, кто умел «писать» тиот-тиот, не было никого, кто мог бы толковать написанное другими. Они по-разному толковали даже свои собственные знаки, если им их показывали дня через два после того, как они их писали. Вероятно, уже в конце тридцатых — начале сороковых годов индейцы стали изображать красной или черной краской на деревянных дощечках фигурки, которые потом прибивались к шесту. С ними ходили процессии, и влияние католической церкви тут очевидно. На этой ранней стадии фигуры напоминали изображения, которые индейцы обычно рисуют на скалах и камнях. Постепенно фигуры изменялись, становясь стилизованными символами, нарисованными на бумаге цветными мелками или пером. Их стали применять в «переписке». Тот, кто «пишет», показывает на знак и говорит тому, кто должен передать письмо, что он означает, и посыльный повторяет за ним, пока не запомнит все содержание, после чего отправляется в путь. Тиот-тиот стали даже считать символами престижа (сравни: наши дипломы) и вешать на стену.

Образцы, которые я нашел у индейцев парири, были еще более упрощенными и совсем не походили на те, что перерисованы Круксентом и Вильбертом или находились в Музее у миссионеров. Теперь знаки больше напоминали буквы, чем фигуры. Эту перемену объяснить легко. В последние годы многие дети индейцев научились в миссионерских школах читать и писать. Таким путем и взрослые индейцы познакомились с нашим письмом и вместо того, чтобы употреблять свои собственные значки, стали его копировать...

...В итоге тиот-тиот оказался мечтой. Мечтой этнографов найти еще один исконно индейский письменный язык и мечтой индейцев овладеть волшебной силой написанного слова...

Ларс Перссон, шведский этнограф

Перевел со шведского Ю. Поспелов

(обратно)

Продается целакант

История обнаружения этой удивительной рыбы полна захватывающего интереса и относится к увлекательнейшим научным открытиям XX века.

Утром 22 декабря 1938 года заведующей Ист-Лондонским музеем (Южно-Африканский Союз) мисс М. Кортенэ-Латимер позвонили из компании «Ирвин и Джонсон» и сообщили, что один из траулеров доставил странную рыбу. Мисс Латимер вызвала такси и немедленно отправилась на причал. На следующее утро она в необыкновенном возбуждении писала письмо знакомому ученому, мистеру Дж. Л. Б. Смиту: «Уважаемый доктор Смит!.. Надеюсь, Вы сможете помочь определить эту рыбу. Она покрыта мощной чешуей до самой оторочки из кожных лучей. Каждый луч колючего спинного плавника покрыт маленькими белыми шипами. Смотрите набросок красными чернилами».

Взволнованный Смит ответил: «Судя по Вашей зарисовке и описанию, она напоминает формы, которые давным-давно вымерли.

...Тщательно берегите ее, не подвергайте риску пересылки. Чувствую, что она представляет большую научную ценность».

Только в феврале следующего года Смит смог взглянуть на таинственного незнакомца. 20 февраля 1939 года первое сообщение и первые фотографии были опубликованы в газете «Ист-Лондон дейли диспетч». Уже на следующий день после сообщения в печати один из коллег заявил Смиту: «Доктор, что вы наделали? Просто ужасно видеть, как вы губите свою научную репутацию. Я только что говорил с Иксом, и он назвал вас сумасшедшим. Сказал, что это всего-навсего морской судак с регенерированным после повреждения хвостом». Многие разделяли эту точку зрения. Кто-то смеялся над Смитом, кто-то рекомендовал просто не обращать внимания на его выходки. И только сам доктор Смит был совершенно уверен, что экземпляр целаканта-латимерии, названный им так в честь мисс Латимер, есть родственник доисторических рыб, живших 300 миллионов лет назад.

Четырнадцать лет Смит занимался дальнейшими поисками целаканта. Все было напрасно: целакант как будто вымер вторично.

И только в декабре 1952 года житель деревушки Домони на юго-восточном побережье Анжуана, одного из Коморских островов, Ахмер Хуссейн, выловил целаканта. Когда доктор Смит, с величайшими трудностями добившись разрешения прилететь на Коморы, увидел второй экземпляр своей рыбы, он опустился на колени перед ним и, гладя рыбу, вдруг ощутил, как на его руку падают слезы. Он плакал и не стыдился этого. Четырнадцать лет его жизни были отданы поискам. Он сомневался, падал духом, снова обретал надежду, и вот теперь стало ясно, что он победил. Открытие было подтверждено.

Ныне ловля целакантов, которые водятся только у Коморских островов, является французской монополией. Всего сейчас поймано около 50 латимерий, на местном языке — комбесс. Они есть во многих научных коллекциях мира. В Советском Союзе латимерии не было.

В октябре 1971 года директор Института океанологии АН СССР профессор Андрей Сергеевич Монин списался с министерством сельского хозяйства, животноводства, рыбного и лесного хозяйства Коморских островов. Министерство дало согласие на продажу одного экземпляра целаканта для научной коллекции института, оговорив условия его приобретения, цену и способ транспортировки.

Уже выйдя в рейс и будучи в Индийском океане, мы послали с борта «Дмитрия Менделеева» вторичный запрос на Коморы с просьбой подтвердить прежнюю договоренность, я получили ответ: да, все о порядке, рыбу можно купить.

Первого марта мы должны были подойти к островам. Была налажена радиотелефонная связь. Заместитель начальника экспедиции Константин Федоров подошел к телефону. В очень вежливых выражениях верховный комиссар Коморских островов мсье Муказян объяснил, что порт не может принять советское научное судно. Константин Федоров напомнил верховному комиссару о цели нашего визита. Комиссар ответил, что у него на этот счет нет никаких возражений, но, как это сделать, он затрудняется решить. Может быть, есть возможность прислать катер с Комор? Но и это оказалось невыполнимым. Как заявил комиссар, на Коморах трудно с плавсредствами.

Начальник экспедиции Андрей Сергеевич Монин решил предпринять последнюю попытку. Он послал частную радиограмму в Париж одному из своих ученых коллег, где рассказал о положении с целакантом. Содержание радиограммы было доведено до сведения Французского национального центра по освоению океана. Вмешательство французской научной общественности сдвинуло дело с мертвой точки.

Шесть суток мы болтались в океане, ожидая окончания дела, которое поначалу казалось таким простым. Наконец, было назначено свидание «Дмитрия Менделеева» с катером, который должен был доставить целаканта.

...В длинном проржавевшем железном ящике лежала громадная и тоже покрытая ржавчиной рыба. При жизни она была синевато-стального цвета с очень красивыми изумрудными глазами — это мы знали из литературы. Небрежное хранение привело к печальным результатам. Впрочем, наши специалисты, очевидно, сумеют убрать ржавчину. Зато все остальное: твердая чешуя, характерные плавники, напоминающие лапы животного, ноздри с обеих сторон головы — все это был целакант, знаменитый целакант, и мы явились его обладателями.

Странные мысли одолевали при взгляде на целаканта. Триста миллионов лет длится его род на Земле! Триста миллионов! Исчезли горы — свидетели молодости целаканта; неузнаваемо изменились те океаны, в которых он плавал, совершенно иными стали очертания континентов, сменилось несколько геологических периодов, а целакант каким был, таким и остался...

О. Кучкина

(обратно)

Божество по имени крокодил

О священных крокодилах Африки мы впервые услышали в гостинице раскаленного солнцем и полузасыпанного песком городка Тамале на севере Ганы. Недалеко отсюда, в деревне Паге, что всего в нескольких милях от границы с Верхней Вольтой, сказали нам, люди и крокодилы издавна живут в большой дружбе, можно сказать, рука об руку. Дети купаются с крокодилами в реке, играют на бережке, а иногда устраивают спортивные соревнования — оседлав крокодилов, скачут наперегонки...

Учтите, говорили нам в гостинице, речь идет не о дрессированных, забывших свою свирепость хищниках, нет, крокодилов и людей объединяет некая магическая связь. За доказательствами далеко ходить не придется: любой чужак, начни он фамильярничать с крокодилами, кончит плохо...

Мы уже знали, что дружественные узы между людьми и зверями в Африке и поныне не редкость: в прошлом году нам довелось наблюдать подобный феномен в Камеруне ( См. очерк А. Онгаро «Интервью с леопардами» в № 11 за 1972 год.) , где информацию о союзах между людьми и пантерами, людьми и змеями и т. д. мы получали из первых рук. Но речь в тех случаях шла о контактах индивидуальных, поэтому история о дружбе между целой деревней и стаей свирепых крокодилов нас сразу заинтриговала.

Мы наняли проводника и уже на следующий день ступили на тропу, ведущую через саванну на север. Африка менялась с каждой милей, уводившей нас от Тамале: все больше появлялось на пути людей без какой-либо одежды, все чище становились линии деревенских домов, лишаясь городских «добавок». Наш гид, немного владевший английским, говорил на казин, наиболее распространенном языке среди двух этнических групп — грунши и фрафра, которые заселили границу с Верхней Вольтой после того, как были вытеснены с севера арабами. Деревня Пага, куда мы направляемся, принадлежала грунши.

Через шесть-семь часов марафона нам предстало разморенное полуденным солнцем селение. Холмистая, покрытая кустами и редкими деревьями местность, как оспинами, была изрыта множеством стоячих прудов. Останавливаемся на берегу самого большого из них; наш проводник отправился для передачи самых горячих приветов вождю деревни, а мы осматриваемся. В неподвижной воде не заметно ни единого крокодила. Зато на мягкой, раскисшей от воды земле следы их длинных тел и когтистых лап узнаются безошибочно. На душе становится тревожно...

«Секретарь» исчезает в пруду

Неподалеку группа обнаженных по пояс женщин полощет в пруду разноцветное белье. Чуть дальше дюжина коров под бдительным оком пастуха жует сочную траву.

Из зарослей высокой травы появляется в окружении мальчишек наш проводник. Мальчишки Паги похожи на всех остальных африканских мальчишек — они шумны, неуемны и абсолютно необходимы при установлении контактов со взрослыми. Один из взрослых — маленького роста, босой, в европейской летней рубашке и брюках — движется в нашем направлении, окруженный живописной группой детей. Проводник представляет его: «секретарь по крокодилам». Секретарь? Ну да, подтверждает проводник, этот человек отвечает за проведение всех церемоний со священными крокодилами, переводит на понятный язык пожелания крокодилов и защищает их от врагов. Вождь, добавил проводник, отправился с утра на охоту, но по возвращении, как обещает «секретарь», он непременно примет нас. Чтобы скоротать время, мы можем пока посмотреть, как дети будут играть с крокодилами.

Услышав эти слова, я непроизвольно сделал непонимающий жест в сторону пруда: никаких крокодилов вблизи не было. В ответ проводник рассмеялся — будьте покойны, «секретарь» вызовет их. Тот действительно шепнул что-то мальчишкам, которые опрометью бросились к пруду. «Ньонго, ньонго!» — завопили они; на диалекте казин это означает «крокодил». Ребята разбежались по узким песчаным языкам, тут и там вдававшимся в неподвижное зеркало пруда.

«Секретарь» подал знак, и мальчишки разом засвистели, причем свист был какой-то жалкий, похожий скорее на попискивание насмерть перепуганного цыпленка. Странные звуки.

Наклонившись, ребята пытались высмотреть в непроницаемой воде пруда скрытых крокодилов.

Церемония не произвела на меня особого впечатления; я ждал большего от ритуала и, может поэтому, принялся тоже подсвистывать, внося свою скромную лепту в переполох на птичьем дворе. Однако проводник, дотронувшись до моего плеча, пригласил соблюдать тишину.

Прошло минут десять — никаких крокодилов.

— Они спят, — сообщил по-английски «секретарь», — придется самому их разбудить.

Он быстро разделся и вошел в воду. Нырнув, «секретарь» исчез, как мне почудилось, навечно. Потом на мгновение появился на поверхности и снова исчез... Ребята тем временем продолжали насвистывать, женщины все так же не спеша стирали разноцветное белье, а пастух невозмутимо наблюдал за нами и за коровами. Наконец «секретарь» вынырнул метрах в двадцати от берега и стал подгребать к нам.

— Сейчас идут, — сообщил он.

Вода едва успела успокоиться, как ее гладь в самом центре словно трещиной разрезало нечто похожее на полувсплывшее бревно; сейчас же неподалеку появились похожие обрубки. Крокодилы были на подходе.

Первым на берег вылезло трехметровое чудище — его костяной панцирь лоснился от воды, длинный мощнейший хвост волочился по земле, огромная пасть, украшенная устрашающим набором зубов, была широко открыта. Ковыляя на коротких лапах, чудище приблизилось к человеку, вызвавшему его из пучины, и устроилось у его ног. Мне отчего-то припомнились слова, услышанные несколько лет назад от одного охотника за кайманами во Французской Гвиане: «Нет, крокодилы решительно самые глупые животные на свете».

Немой диалог

Лежавшее рядом с нами чудище и в самом деле производило не лучшее впечатление; на его глупой роже отчетливо читался вопрос: чего вам от меня, собственно, надо? Зачем звали? Внизу так отлично спалось... «Секретарь по крокодилам» нагнулся над ним и что-то тихо, как показалось, даже нежно зашептал; потом он погладил вытянутую крокодилью морду, не страшась пасти, способной в мгновение отхватить руку гладящего. На наших глазах происходил диалог — полунемой, невнятный, — но все-таки диалог. И хотя невозможно было поверить в способность человеке общаться с крокодилом, эти двое общались!

Будто ожидая результатов необычного совещания, прекратили свист и сгрудились вокруг нас мальчишки, вынырнули и покачивались вблизи берега в терпеливом ожидании другие крокодилы. Но вот «секретарь» выпрямился и решительным шагом направился к воде; тотчас же навстречу ему устремилась пара пресмыкающихся — своего рода представительная депутация для продолжения переговоров. По знаку все того же «секретаря» мальчишки вступили с ними в игру: они садились на них верхом, ложились ничком, пускали страшенных животных в рысь, нимало не боясь ни мощных хвостов, ни оскаленных пастей. Возможно, в этой сцене не крылось ничего таинственного, возможно, здешние крокодилы уже давно-давно были приучены к таким номерам, но «переварить» зрелище было нелегко...

Игра затянулась на час с лишним; наконец «секретарь» прервал ее, заявив, что крокодилы утомились и пора подумать о вознаграждении за проявленную любезность и отзывчивость.

Ребята помчались к деревне, и каждый притащил связанного, отчаянно верещавшего цыпленка. При этом цыплята пищали точно таким же образом, каким раньше, вызывая крокодилов, свистели мальчишки. (Обстоятельство это доказывает, что контакт между людьми и крокодилами достигается вовсе не какими-то особыми магическими средствами.)

Крокодилы, проглотив заслуженный обед, естественно, пустили слезу — целый ручей весьма двусмысленных слез проложил русло от глаз по шеям и лапам. Нам пора было идти: из леса возвратился вождь. Два крокодила приподнялись на коротких лапах, проковыляли до озера, плюхнулись в воду и тотчас же погрузились на дно переваривать пищу. Третий предпочел остаться на суше. Приоткрыв пасть, он впал в безмятежный послеобеденный сон.

В деревне нас проводили в дом вождя. Резиденция состояла из ряда маленьких круглых хижин, соединенных между собой открытыми проходами и широкими дворами. Здесь проживала вся семья вождя: старые женщины в одном доме, молодые родственницы во втором, жены в третьем, дети в четвертом. «Жилой комплекс» был прелестен — то ли из-за цвета темной охры, в который окрашивало его стены заходящее солнце, то ли из-за живописно-декоративных домашних животных — декоративных, поскольку собаки, козы, куры бродили по «комнатам» как хозяева. Тут же оказался и специальный дом для гостей, где, как нам сообщили, мы будем ночевать. Рядом с нашим домом стояла силосная башня, с плоской крыши которой бдительный страж еженощно наблюдал за коровами и козами, оставшимися за оградой дома. Впрочем, наблюдал он и за крокодилами.

Вся деревня походила на скопление низких круглых крепостей, каждая из которых была раскрашена на свой манер.

Вождь принял нас благосклонно. Авампага, так звали его, был молод. Вождем он стал года два назад, когда умер его отец. В отличие от ашанти, аквапим и других этнических групп Центральной и Южной Ганы, где верховная власть наследуется по материнской линии, гунши отдают преимущество отцовской.

Разговор с вождем оказался делом нелегким. В процесс беседы пришлось включить еще и «лингвиста». Разговор шел следующим образом: я говорил нашему гиду, гид переводил на язык казин «лингвисту», а тот переводил вождю. После этого все, естественно, повторялось в обратной последовательности. Результат тем не менее превзошел ожидания: мы узнали историю священных крокодилов, почему и как между ними и жителями Паги был заключен пакт о дружбе. Как и во всех иных случаях, когда сталкиваешься с труднообъяснимым африканским феноменом, история начиналась с легенды.

Три сына за трех крокодилов

— Итак, синьоры, вы хотели знать, отчего в Паге крокодилы священны и что соединяет их с жителями. Я расскажу вам, как все это произошло. Пагу несколько веков назад основал охотник, пришедший с севера. Он покинул свои земли и ушел со своими людьми, потому что на их деревни постоянно нападали люди из племени саморов и бабуту, уводили в плен мужчин и женщин, чтобы потом продать в рабство арабам. Охотника, который прибыл сюда вместе с горсткой людей и несколькими животными, звали Наве. Место им понравилось — здесь было спокойно, трава высока, а в озерах всегда достаточно воды, чтобы напоить животных. Жизнь в новой деревне была такой же, как и на родине: утром Наве уходил на охоту и возвращался только к вечеру, а иногда через несколько дней.

В один прекрасный день Наве, выйдя, как всегда, на охоту, забрался дальше обычного. Уже кончился у него запас воды, и Наве очень хотел пить. Однако, сколько он ни искал источника все было бесполезно. Вдруг Наве услышал какой-то шорох. Обернувшись, он увидел крокодила. «Если я пойду за ним, — подумал Наве, — то наверняка наткнусь на какую-нибудь речку, ключ или хотя бы болото». Так он и поступил. Вскоре крокодил действительно вывел его к берегу реки. Наве напился, наполнил бурдюк водой, а потом, достав лук и стрелы, убил крокодила. На обратной дороге он подстрелил еще одного, угодив ему точнехонько стрелой в глаз.

Охотник вернулся домой и тут увидел, что двое его сыновей, которых он оставил в добром здравии, мертвы. Они умерли в тот же час, когда отец убил двух крокодилов.

Наве не бросилось в глаза это совпадение, и через несколько дней, кончив горевать, он зажил прежней жизнью. Однажды — случилось это в самом начале сезона дождей — Наве охотился вдали от деревни. Он пересек на пироге широкую Вольту и углубился в лес. Тут хлынул страшный ливень. Наве бросился было обратно к реке, но лодку уже унесло; река поднялась и грозила вот-вот затопить лес. Наве ничего не оставалось делать, как пережидать непогоду на дереве.

Положение было безвыходным, он понимал, что умрет с голоду прежде, чем река вернется в свое русло. Так бы, верно, и случилось, но тут Наве заметил плывшего к противоположному берегу крокодила. И он решился — разжал руки, выпустил ветку и упал в воду. Ухватившись за хвост крокодила, Наве доплыл до берега.

Своим спасением он был обязан зверю, но все же убил его и съел его мясо — ведь он был так голоден. А вернувшись в Пагу, Наве узнал, что умер его третий сын. Умер в тот самый час, когда он убил крокодила...

Тогда-то и задумался он впервые о том, что между смертью крокодилов и смертью его детей пролегла какая-то связь. Со своими сомнениями Наве отправился к прорицателю. Тот думал очень долго, а потом сказал: да, все верно. Дети умирали из-за смерти животных. Дело в том, что тотемом семьи Наве был крокодил, и глава семейства, убивая крокодила, несомненно, совершал преступление. За каждое он был наказан смертью сына.

Наве поклялся, что отныне ни он, ни кто-либо другой из деревни Пага никогда не поднимет руку на крокодила. Больше того — крокодилы, которые поселятся вблизи их деревни, будут почитаться и охраняться людьми. Он поклялся, что расправится с каждым, замыслившим недоброе по отношению к зверям.

С тех пор и началась эта дружба. Дети Паги растут и играют вместе с крокодилами. Возник и язык, с помощью которого жители деревни общаются с крокодилами. Еще ни разу не случалось, говорит мне вождь, чтобы зверь причинил зло кому-нибудь из деревни, будь то мужчина, или женщина, или ребенок.

— Ну а посторонним? — спрашиваю я вождя.

Авампага в ответ смеется. Я смотрю на «лингвиста» — тот тоже хихикает...

Как крокодил утащил миссионера

— ...Был случай, — продолжал вождь, — лет десять назад к нам явился священник; был он африканец, но христианской веры. Прослышал он, значит, о священных крокодилах и пришел нам объяснить, что крокодилы священными быть не могут, нет у них души, потому как они дикие звери и никаких отношений с ними быть не может. Возможно, сказали мы ему, вполне возможно, господин священник. Может, у других это не так, но мы дружим с крокодилами, сами убедитесь. И показали ему. Посмотрел он, как наши дети играют с крокодилами, но все равно твердил, что этого не может быть и люди не могут стать побратимами с животными. Его ведь учили в Европе...

Прожил он у нас несколько дней и все время вмешивался, лез в наши отношения с крокодилами, не соблюдая никаких правил, которые у нас в деревне известны каждому. Дошел до того, что при всех съел кусок крокодильего мяса, который принесли из другой деревни, — так ему хотелось доказать нам, что с ним ничего не случится. А получилось наоборот: на следующий же день крокодил вылез из воды, схватил миссионера и утащил к себе — все, что осталось от него, до сих пор лежит на дне. Мы не успели вмешаться, так все неожиданно случилось. Я еще был мальчишкой, но до сих пор помню, как кричал бедный священник, когда его тащил крокодил; помню и крики людей, бросившихся ему на помощь. Тогда много говорили об этой истории, к нам даже приезжала полиция из Тамале. Искали виновных, но мы ведь были ни при чем...

Не скрою, что, слушая этот рассказ, я испытал душевную неловкость — ее всегда, по-моему, испытывают европейцы, когда сталкиваются с явлениями, которые не укладываются в привычную логику. Я припомнил слова, которые сказал мне в Камеруне падре Мейнхард Хегба, католик, закончивший факультет социологии одного французского университета, автор пространного труда о загадочных отношениях между людьми и животными: «Мы редко можем устоять против соблазна во всех случаях мерить все привычным европейским метром...» А вождь продолжал говорить: — Есть и другие примеры того, как крокодилы, живущие в наших прудах, обретают былую свирепость, когда им случается иметь дело с чужими. Наша деревня в нескольких милях от границы с Верхней Вольтой, а тамошний народ относится к крокодилам иначе. Они охотятся на них, убивают, едят их мясо и продают кожу. Еще несколько лет назад некоторые охотники оттуда переходили ночью границу и охотились на крокодилов в дальних прудах Паги. По утрам мы нередко находили следы жестокой ночной борьбы. Тогда же мы организовали специальный отряд, который должен был охранять крокодилов и таким образом выполнять клятву, завещанную нам Наве. Но болот и прудов много, да и крокодилов в наших местах много, так что не всегда удавалось помешать охотникам из Верхней Вольты. Все так и тянулось, пока не случилось то, что должно было случиться.

Однажды ночью четверо охотников, добравшись до пруда, разделись и, войдя в воду, принялись копьями выгонять крокодилов. Людей нашли наутро мертвыми и страшно изуродованными рядом с одеждой. Снова приехали полицейские, потому что прошел слух, будто это мы убили четверых охотников. Но это было не так: на них не нашли ран от копий или стрел. Этих людей убили крокодилы.

...Стемнело. Думать о возвращении в Тамале было уже поздно. Ночь мы провели в доме для гостей. Было страшно жарко, и мы никак не могли уснуть. Я встал и взобрался на плоскую крышу силосной башни. В ту ночь дежурил тот же пастух, которого мы видели утром на берегу. Он спал сидя, опершись на копье. С крыши прекрасно было видно озеро и красные парные точки, передвигавшиеся, по его поверхности: глаза священных крокодилов. Похоже, в эту ночь они несли вахту.

Альберто Онгаро, итальянский журналист

Перевел с итальянского С. Ремов

Приписка этнографа

Известный итальянский журналист увлечен тайнами Африки. Недавно мы читали его очерк о живой до сих пор вере африканцев в магическую связь между животными и человеком, о сверхъестественных узах братства с леопардами, о мистическом родстве со змеями... Теперь настала очередь крокодилов. Оказывается, небольшая деревушка в глухом уголке Ганы заключила своеобразный пакт о дружбе с этими зверями. Разве можно было пройти мимо такой экзотики! Когда и почему сложились подобные необычные отношения? В ответ автору рассказывают легенду.

Легенды... Мы часто склонны доверять им, считая, что народная память хранит достоверные воспоминания о былом. Но это далеко не всегда так Во многих случаях легенда отражает лишь народные представления, и верить ей буквально нельзя. Хорошо еще, если в этом замысловатом источнике удастся распознать какие-то крупицы истины. Вот почему записанная А. Онгаро легенда требует пояснений.

Конечно же, все началось не с охотника Наве, а многими тысячелетиями раньше. Даже в самом предании странная смерть сыновей Наве уже предполагает какую-то связь между героем и крокодилами, не так ли? Легенда устами прорицателя подтверждает наше подозрение: охотнику напоминают, что его тотемом является крокодил.

Название «тотем» закрепилось в науке за предметом, с которым группа людей считает себя находящейся в родстве. Чаще всего тотемом выступало животное. Ему нельзя было наносить вред — напротив, следовало заботиться о ere процветании. Видимо, в глубокой древности подобные воззрения были известны всем племенам и народам. Во всяком случае, следы тотемизма обнаружены повсеместно на земном шаре; это одна из самых ранних религиозных концепций человечества. В тотемизм уходит корнями почитание животных, которых в разное время и в разных странах считали или предками, или мифическими покровителями предков и божеств, или излюбленными спутниками божеств и т. п. И если в числе почитаемых животных мы находим и безобидных пташек, и даже навозного жука, то впечатляющий крокодил просто не мог избежать поклонения. Больше всего сведений о священных крокодилах относится к Африке — культ этого животного знал еще Древний Египет. Однако почитание крокодила вовсе не является монополией Африки. Папуасам Новой Гвинеи, например, крокодил внушал не только гастрономические грезы (это был деликатес), но и священный трепет. Н. Н. Миклухо-Маклай описывает деревянную фигуру предка, установленную в мужском доме. У изваяния было тело человека, а голова крокодила. Ну чем не статуя древнеегипетского божества?

Так что почитание крокодилов в ганской деревушке нельзя признать явлением совершенно исключительным и уникальным. Судя по легенде, древние верования, связанные с культом крокодила, успели исчезнуть. Вот почему переселенец с севера (видимо, реальное историческое лицо), основавший деревню, стал изображаться в предании и как зачинатель союза между крокодилами и людьми.

Однако сама форма контакта с крокодилами действительно поражает. Этнографии Африки известны случаи, когда человек умел общаться с этим опасным животным, но увиденные журналистом игры детей с крокодилами еще нигде не описаны. Неизбежно встает вопрос: каким путем община достигла такой покорности крокодилов? И здесь мы не можем не сокрушаться по поводу скудости сведений. Журналист не сумел или просто не догадался расспросить об интереснейшей фигуре «секретаря», рассказ которого, несомненно, позволил бы кое-что прояснить. Мы можем только высказать предположения. Возможно, здесь имеет место небывалый случай дрессировки животных в течение многих поколений (то, что крокодилы поддаются дрессировке для цирковых выступлений, известно). А может быть, дрессировка дополняется и своего рода гипнотическим воздействием человека на животное? Будем ждать, когда в Пагу приедет тщательно подготовленная научная экспедиция.

В. Басилов, кандидат исторических наук

(обратно)

Пряник печатный

C ним было связано множество обычаев и поверий. Его подносили именинникам и молодоженам. Он употреблялся на рождественских праздниках, на масленичном гулянье и семейных торжествах. Его дарили любимым, ему приписывали магические и лечебные свойства... Ну и конечно же, он был лакомством — радостным, редкостным и для взрослых, и для детей.

...О том, когда и как появился пряник на Руси, дискуссии ведутся до сих пор. Так же как и о том, что же означает само слово, в котором словно застыла память о временах, когда корабли отправлялись за тридевять морей в тридесятое царство за пряностями «едкими». Бытовало мнение, что пряник известен на Руси еще с былинных времен. Так считал, например, известный собиратель и знаток русских древностей XIX века И. Голышев, который в подтверждение этого мнения ссылается, в частности, на текст одной русской сказки: «Учали богатыри есть пряники печатные; запивать их винами заморскими».

История русского пряника действительно уходит в языческие времена раннего средневековья.

В связи с развитием на Руси земледелия в языческих ритуальных жертвоприношениях мясо животных и птиц стало постепенно заменяться изделиями из зерна. В X—XII веках обычай выпекать из теста изображения домашнего скота для ритуального пиршества был, по-видимому, повсеместно распространен среди восточных славян, и в сочинениях «отцов церкви» можно часто встретить негодующие строки об этом обычае. Но уже к XVI веку каких-либо сведений о борьбе христианской церкви с этим пережитком язычества в летописях не встречается. И, судя по всему, именно к этому времени и следует отнести появление на Руси пряника в полном, привычном нам смысле этого слова. «Красно украшенное» печенье уже не имело того культового значения, как встарь, но осталось неким символом небудничности, праздничности.

Начиная с XVI века пряник быстро завоевывает рынок в русских стольных и дальних городах и селах. Писцовые книги второй половины XVI века сообщают о пряничниках Новгорода, Казани, Свияжска. А спустя век мастера пряничного дела появились и в иных городах, а таможенные книги Вологды, Великого Устюга, Тотьмы упоминают о них среди другого ввозимого товара. И, видимо, не случайно появление и начало повсеместного распространения пряника на Руси связано именно с XVI—XVII веками — веками Великих географических открытий, когда на рынках Европы появилось большое количество пряностей — душистого перца, корицы, имбиря, гвоздики, которые вошли неотъемлемыми компонентами в русский пряник.

Историю пряника можно сравнить с историей книги. Как вначале каждая книга изготовлялась вручную, в одном-единственном экземпляре, так и пряник на заре своего существования каждый раз был произведением оригинальным. И как в связи с ростом спроса стали книги печатать с досок, сериями, так и пряники стали серийными, «тиражными», «печатными», — их тоже стали печатать со специальных досок.

Постепенно пряник становился ветвью массового профессионального декоративно-прикладного искусства — как изразцы, прялки, узорные набойчатые ткани, резьба на избах. Пряничные доски-штампы заселили образы народных сказок, легенд, былин, сцены городской и сельской жизни, предметы повседневного быта.

И как всякое искусство, пряничное мастерство обрело свои школы.

На «почетных», или «подносных», пряниках Вологодчины (их создавали специально для подношения почетным гостям) излюбленным мотивом были диковинные здания с башнями и развевающимися флагами, кони, птицы, корабли.

Собранная в 1907 году этнографом И. Абрамовым коллекция старообрядческих пряников села Ветка Могилевской губернии позволяет проследить культурно-бытовые связидревнерусских, уходящих в славянскую языческую старину, традиций с национальным искусством белорусов и поляков.

Городецкие пряничные доски отличаются разнообразными сюжетными рельефами, которые обязательно сопровождают разъяснительные тексты. А вот саратовцы предпочитали пряники, покрытые мелким геометрическим орнаментом. Пряничные мастера лесного Верхнего Поволжья, особенно четко разделяя свои изделия по «целевому назначению» — для подарков, для детей, для именин, для свадеб и т. д., — использовали в качестве орнамента замысловатую вязь нравоучительных и поздравительных текстов.

Архангельские пряничники, учитывая тягу горожан к экзотическим сюжетам, создали удивительную по своей этнографической точности серию, повествующую о жизни ненцев («самоедов» — как их тогда называли), точно подметив детали одежды, конструкции нарт, оленьей упряжки, северных русских деревень и городов.

Пряничное производство со временем было поставлено на серьезные «промышленные» рельсы. В ряде городов имелись специальные заведения, снабжавшие своими изделиями не только округу и соседние области, но и вывозившие их даже за границу. В XIX веке владелец тверской пряничной фабрики Иван Баранов имел «специализированные» магазины русского пряника в Берлине, Париже, Лондоне. Пряничное производство нередко было наследственным — в Твери были известны семьи, занимавшиеся пряничным искусством в течение полутора веков. Получить звание мастера-пряничника или подмастерья было делом почетным и трудным. Надо было изготовить партию пряников и представить на строгий суд комиссии из трех мастеров-пряничников, дававших официальный патент на звание мастера или подмастерья.

Но, несмотря на многообразие жанров, форм, направлений, в истории пряничного искусства можно выделить некие основные этапы, связанные с общей историей русского декоративно-прикладного народного творчества.

Первый этап — от XVI—XVII веков до XVIII века, когда на основе ритуального языческого печенья появляются на Руси пряники в виде рыб, птиц, женских фигур. Впоследствии эти формы переносятся на пряничные доски. Тогда же излюбленными мотивами становятся изображения льва, единорога, двуглавого орла, птицы-сирин. Появившись, пряничное искусство, как губка, начинает вбирать в себя традиции и образы других видов народного творчества: вышивки, резьбы по дереву.

В XVIII веке на пряничных досках появляются сложные жанровые сюжеты, корабли, семейные и любовные пары, здания, корзины с цветами, столы с самоварами и снедью и т. д.

Примерно с 70-х годов XIX века пряничные мастера начинают в круг привычных, традиционных сюжетов включать элементы нового городского быта. Связано это с появлением нового потребителя — городского мещанства. Пряничные мастера пытаются совместить устойчивые традиции народного искусства с быстрыми изменениями уклада жизни, ее темпов и потребностей.

Процесс этот идет и в наши дни. Бытующие сегодня тульские, московские, вяземские, городецкие и другие виды русского пряника свидетельствуют о том, что современность, отбирая и перерабатывая старые традиционные формы, ищет в них принципы, отражающие характерные особенности народного восприятия — чувство пропорции и меры. Ибо народное творчество, его многовековые традиции — те корни, без которых невозможно существование современного древа искусств.

Л. Смусин, научный сотрудник Государственного музея этнографии народов СССР

(обратно)

Май Шевалль, Пер Вале. Запертая комната

Продолжение. Начало в № 6—8.

Раздался еще один выстрел; кто именно выстрелил — установить не удалось, но скорее всего это был проводник. Пуля угодила «газовщику» в плечо.

Колльберг попытался крикнуть: «Сдаемся! Сдаемся!» — но из его горла вырвалось лишь хриплое карканье.

Газ мгновенно распространился по квартире, смешиваясь с паром и пороховым дымом.

Пять человек и одна собака стонали, рыдали и кашляли в ядовитой мгле.

Шестой человек сидел на лестничной клетке и подвывал, прижимая ладонь к левому плечу.

Откуда-то сверху примчался взбудораженный Бульдозер.

— Что такое? Что тут происходит? — допытывался он.

Сквозь туман из квартиры доносились жуткие звуки. Кто-то скулил, кто-то звал на помощь сдавленным голосом, кто-то грязно бранился.

— Отставить! — скомандовал Бульдозер, поперхнулся газом и закашлялся.

Он попятился по ступенькам вверх, но облако газа следовало за ним. Тогда Бульдозер приосанился и обратил грозный взгляд на едва различимый дверной проем.

— Мальмстрём и Мурен, — властно произнес он, обливаясь слезами. — Бросайте оружие и выходите! Руки над головой! Вы арестованы!

XIX

Утром в четверг 6 июля 1972 года специальная группа по борьбе с банковскими налетами собралась в своем штабе. Члены группы сидели бледные, но собранные, царила строгая тишина.

Мысль о вчерашних Событиях никого не располагала к веселью. А Гюнвальда Ларссона и подавно: разбитый лоб и порванный костюм не потеха. Пожалуй, больше всего Гюнвальд Ларссон расстраивался из-за костюма. Он был очень разборчив, и на одежду уходила немалая часть его жалованья. И вот опять, в который раз, драгоценный костюм, можно сказать, погиб при исполнении служебным обязанностей. Эйнар Рённ тоже пригорюнился, и даже Колльберг не мог и не желал оценить очевидный комизм ситуации.

Битва на Данквиксклиппан подверглась придирчивому разбору. Тем не менее объяснительная записка была весьма туманна и пестрила уклончивыми оборотами. Составлял ее Колльберг.

Но потери нельзя было скрыть. Троих пришлось отвезти в больницу. Правда, ни смерть, ни инвалидность им не грозила. У «газовщика» — ранение мягких тканей плеча, у Цакриссона — ожоги на лице. (Кроме того, врачи утверждали, что у него шок, он производит «странное» впечатление и не в состоянии толково ответить на простейшие вопросы. Но это скорее всего объяснялось тем, что они не знали Цакриссона и переоценивали его умственные способности.)

Рённ сидел с пластырем на лбу; его красный от природы нос подчеркивал живописность двух отменных синяков.

Гюнвальду Ларссону, по чести говоря, было место не на службе, а дома — вряд ли можно считать трудоспособным человека, у которого правая рука и правое колено туго перевязаны бинтами. К тому же изрядная шишка украшала его голову.

У Колльберга голова раскалывалась от боли, которую он приписывал загрязненной атмосфере на поле боя. Специальное лечение — коньяк, аспирин и супружеская ласка — помогло только отчасти.

Поскольку противник в битве не участвовал, его потери были минимальными. Правда; в квартире обнаружили и конфисковали кое-какое имущество, но даже Бульдозер Ульссон не решился бы всерьез утверждать, что утрата рулона туалетной бумаги, картона с ветошью, двух банок брусничного варенья и горы использованного белья может сколько-нибудь удручать Мальмстрёма и Мурена или затруднять их дальнейшие действия.

Без двух минут девять в кабинет ворвался и сам Бульдозер. Он уже успел с утра пораньше посетить- два важных совещания и был, что называется, на боевом взводе.

— Доброе утро, привет. Ну как, ребята?

Ребята отнюдь не чувствовали себя ребятами, и он не дождался», ответа.

— Что ж, вчера Рус сделал ловкий ход, но не будем из-за этого вешать нос. Скажем так, мы проиграли пешку-другую и потеряли темп.

— А по-моему, это детский мат, — возразил Колльберг.

— Но теперь наш ход, — продолжал Бульдозер. — Тащите сюда Мауритсона, мы ему пульс пощупаем! Он кое-что держит про запас. И он трусит, уважаемые господа, еще как трусит! Знает, что теперь Мальмстрём и Мурен не дадут ему спуска. Отпустить его сейчас — значит оказать ему медвежью услугу. И он это понимает.

Рённ, Колльберг и Гюнвальд Ларссон уставились воспаленными глазами на своего вождя. Перспектива снова что-то затевать по указке Мауритсона им нисколько не улыбалась.

Бульдозер критически оглядел их; его глаза тоже были воспалены, веки опухли.

— Знаете, ребята, о чем я подумал сегодня ночью? Не лучше ли впредь для таких операций, вроде вчерашней, использовать более свежие и молодые силы? Как по-вашему? — Помолчав, он добавил: — А то ведь как-то несолидно получается, когда пожилые, степенные люди, ответственные работники бегают, палят из пистолетов, куролесят...

Гюнвальд Ларссоц глубоко вздохнул и поник, словно ему вонзили нож в спину.

«А что, — подумал Колльберг, — ведь так оно и есть. — Но тут же возмутился: — Как он сказал? Пожилые?.. Степенные?..»

Рённ что-то пробормотал.

— Что ты говоришь, Эйнар? — приветливо спросил Бульдозер.

— Да нет, я только хотел сказать, что не мы стреляли.

— Возможно, — согласился Бульдозер. — Возможно. Ну все, хватит киснуть. Мауритсона сюда!

Мауритсон провел ночь в камере, правда, с большим комфортом, чем рядовые арестанты. Ему выделили персональную парашу, он даже одеяло получил, и надзиратель предложил ему стакан воды.

Ему сообщили, что Мальмстрём и Мурен не соизволили дождаться, когда за ними приедут. Он был заметно удивлен и озабочен

И вот Мауритсон снова сидит в окружении детективов. Сидит тихий, скромный человечек с располагающей внешностью.

— Что ж, дорогой господин Мауритсон, — ласково произнес Бульдозер. — Не сбылось то, что мы, с вами задумали.

Мауритсон покачал головой.

— Странно, — сказал он. — Я ничего не понимаю. Может быть, у них чутье, шестое чувство?

— Шестое чувство... — задумчиво произнес Бульдозер. — Иной раз и впрямь начинаешь верить в шестое чувство. Если только Рус...

— Какой еще Рус?

— Да нет, господин Мауритсон, ничего. Это я так, про себя. Меня беспокоит другое. Ведь у нас с вами дебит-кредит не сходится! Как-никак я оказал господину. Мауритсону немалую услугу. А он, выходит, все еще в долгу передо мной.

Мауритсон задумался.

— Другими словами, господин прокурор, меня еще не отпустили? — спросил он наконец.

— Как вам сказать. И да, и нет. Что ни говори, махинации с наркотиками — серьезное преступление. Дойди дело до суда, можно получить... — Он посчитал по пальцам. — Да, пожалуй, восемь месяцев. И уж никак не меньше шести.

Мауритсон смотрел на него совершенно спокойно.

— Но, — голос Бульдозера потеплел, — с другой стороны, я посулил на сей раз господину Мауритсону отпущение грехов. Если получу что-то взамен. — Он выпрямился и жестко произнес: — Другими словами: если ты сию минуту не выложишь все, что тебе известно о Мальмстрёме и Мурене, мы официально арестуем тебя как соучастника, В квартире нашли твои отпечатки пальцев. А потом передадим тебя опять Якобссону. Да еще позаботимся о том, чтобы тебя хорошенько вздули.

Гюнвальд Ларссон одобрительно посмотрел на начальника спецгруппы.

— Лично я с удовольствием... — Он не договорил.

Мауритсон и бровью не повел.

— Ладно, — сказал он. — Есть у меня кое-что... Вы накроете и Мальмстрёма, и Мурена, и не только их.

Бульдозер Ульссон расплылся в улыбке.

— Так, так, господин Мауритсон, это уже интересно. И что же вы хотите нам предложить?

Мауритсон покосился на Гюнвальда Ларссона и продолжал:

— Элементарное дело, котенок справится.

— Котенок?

— Да. И вы уж не валите на меня, если опять дадите маху.

— Ну что вы, дорогой Мауритсон, зачем же так грубо. Вы не меньше нашего заинтересованы в том, чтобы их накрыли. Так что у вас там припасено? Выкладывайте!

— План их следующей операции, — бесстрастно произнес Мауритсон. — Время, место и все такое прочее.

Глаза прокурора Ульссона чуть не выскочили из орбит. Он трижды обежал вокруг кресла Мауритсона.

— Говорите, господин Мауритсон! Все говорите! Считайте, что вы уже свободны! Если хотите, обеспечим вам охрану. Только рассказывайте, дорогой Мауритсон, все рассказывайте!

Члены спецгруппы нетерпеливо окружили доносчика.

— Ладно, — сказал Мауритсон, — слушайте. Я взялся немного помочь Мальмстрёму и Мурену — ходил для них в магазин и все такое прочее. Сами они предпочитали не выходить на улицу. Ну вот, и в том числе я каждый день должен был справляться в табачной лавке в Биркастан насчет почты.

— Чья лавка? — живо спросил Колльберг.

— Пожалуйста, я скажу, да только вам это ничего не даст, я уже проверял. Лавка принадлежит одной старухе, а письма приносили пенсионеры, каждый раз другие.

— Дальше! — поторопил Бульдозер. — Какие письма? Сколько их было?

— За все время было только три письма, — ответил Мауритсон.

— И вы передали их?

— Да, но сперва я их вскрывал.

— Мурен ничего не заметил?

— Нет. Я умею вскрывать письма, такой способ знаю, что никто не заметит. Химия...

— Ну и что же было в этих письмах?

Бульдозеру не стоялось на месте, он перебирал ногами, будто раскормленный петух на противне.

— В первых двух ничего интересного не было, речь шла о каких-то X и У, которые должны были приехать в пункт Z и так далее. Совсем короткие записки, и все кодом. Просмотрю, заклею опять и несу Мурену.

— А в третьем что?

— Третье пришло позавчера. Очень интересное письмо. План очередной операции, во всех подробностях.

— И эту бумагу вы передали Мурену?

— Не бумагу, а бумаги. Там было три листка. Да, я отнес их Мурену. Но сперва сделал фотокопии и спрятал в надежном месте.

— Дорогой господин Мауритсон. — У Бульдозера даже дыхание перехватило. — Что это за место? Сколько времени нужно вам, чтобы забрать копии?

— Сами забирайте, меня что-то не тянет.

— Когда?

— Как только я скажу, где они..

— Так где же они?

— Спокойно, не жмите на педали, — сказал Мауритсон. — Товар натуральный, никакого подвоха. Но сперва я должен кое-что получить от вас.

— Что именно?

— Во-первых, бумагу за подписью Якобссона, она лежит у вас в кармане. Та самая, в которой сказано, что подозрение в махинациях с наркотиками с меня снято, предварительное следствие прекращено за отсутствием доказательств и так далее.

— Вот она.

— И еще одну бумагу с вашей подписью, это уже насчет моего соучастия в операциях Мальмстрёма и Мурена. Дескать, дело выяснено, я ни в чем не замешан — все как положено.

Бульдозер Ульссон ринулся к пишущей машинке.

Меньше чем за две минуты бумага была готова. Мауритсон получил оба документа, внимательно прочитал их и сказал:

— Порядок. Конверт с фотокопиями находится в «Шаратоне».

— В отеле?

— Ага. Получите у швейцара до востребования.

— На чье имя?

— На имя графа Филиппа фон Бранденбурга, — скромно ответил Мауритсон.

Члены спецгруппы вытаращили глаза. Наконец Бульдозер опомнился.

— Замечательно, дорогой господин Мауритсон, замечательно. Может быть, вы пока посидите в другой комнате, совсем недолго, выпьете чашечку кофе со сдобой?

— Лучше чаю, — сказал Мауритсон.

— Чаю... — рассеянно произнес Бульдозер. — Эйнар, позаботься о том, чтобы господину Мауритсону принесли чаю со сдобой... и чтобы кто-нибудь составил ему компанию.

Рённ проводил Мауритсона и тут же вернулся.

— Что дальше делаем? — спросил Колльберг.

— Забираем письма, — ответил Бульдозер. — Сейчас же. Проще всего будет, если кто-нибудь из вас отправится туда, назовется графом фон Бранденбургом и востребует почту. Хотя бы ты, Гюнвальд.

Гюнвальд Ларссон воззрился на него своими фарфоровыми глазами.

— Я? Лучше сразу подам заявление об уходе.

— Тогда придется тебе ехать, Эйнар. Только не говори, в чем дело, а то еще заартачатся, дескать, не имеем права выдавать почту графа.

— Так, — сказал Рённ. — Филипп, фон Бранденбург, граф. У меня тут визитная карточка есть, Мауритсон дал. Они у него в бумажнике лежат, в потайном отделении. Благородство-то какое!

Он показал им: мелкие буквы пепельного цвета, серебряная монограмма в уголке…

— Ладно, трогай! — распорядился Бульдозер. — Живей!!

Рённ вышел.

— Подумать только, — сказал Колльберг. — Если я зайду в лавку, где уже десять лет покупаю продукты, и попрошу поллитра молока в долг, мне шиш покажут. А этакий Мауритсон удостоит своим визитом самый роскошный ювелирный магазин в городе, назовется герцогом Малабарским, и ему тут же выдадут два ящика брильянтовых колец и десять жемчужных ожерелий на дом для ознакомления.

— Что поделаешь, — отозвался Гюнвальд Ларссон. — Классовое общество...

Бульдозер Ульссок кивнул с отсутствующим видом. Вопросы общественного устройства его не волновали..

Швейцар посмотрел на письмо, потом на визитную карточку и, наконец, на Рённа.

— А вы точно граф фон Бранденбург? — подозрительно осведомился он.

— Ну, понимаете, — промямлил Рённ, — я его посыльный.

— А-а, — протянул швейцар. — Понятно. Пожалуйста, возьмите. И передайте господину графу, что мы всегда к его услугам.

…Три листка из графского конверта оказались такими захватывающими, что Колльберг, Рённ и Гюнвальд Ларссон и час спустя не могли от них оторваться.

Никакого сомнения, на столе спецгруппы и впрямь лежали фотокопии всесторонне разработанного плана очередного налета. И надо признать, замысел был грандиозный.

Речь шла о той большой операции , которую ждали уже несколько недель, но о которой до сего дня, по существу, ничего не знали. И вот теперь вдруг стало известно почти все!

Операция была назначена на пятницу, время — 14.45. По всей вероятности, подразумевалось либо седьмое число (а это уже завтра), либо четырнадцатое (через неделю).

Многое говорило в пользу «второй альтернативы»; неделя — этого хватит с избытком для самой основательной подготовки. Но даже если Мальмстрём и Мурен нанесут удар безотлагательно, в этих трех листках было достаточно данных, чтобы без" труда схватить злоумышленников на месте преступления.

На одном листке — подробный чертеж банковского зала с детальными указаниями, как будет происходить налет, как размещаются участники и автомашины, какими маршрутами уходить.

Бульдозер Ульссон знал все о стокгольмских банках, ему достаточно было одного взгляда на схему, чтобы опознать зал. Это был один из крупнейших новых банков в деловой части города.

План был настолько прост и гениален, что имя автора не вызывало сомнения:" Вернер Рус. Во всяком случае, Бульдозер был твердо в этом убежден.

Вся операция распадалась на три независимых звена.

Звено первое — диверсия.

Звено второе — превентивная акция, направленная против главного противника, то есть против полиции.

Звено третье — само ограбление.

Чтобы осуществить такой план, Мальмстрёму и Мурену требовалось по меньшей мере четыре активных помощника. Два из них даже были названы: Хаузер и Хофф. Судя по всему, им отводилась роль наружной охраны во время налета. Двое других (не исключено, что их больше) отвечали за диверсию и превентивную акцию. В плане они именовались «подрядчиками».

Время диверсии — 14.40, место — Русенлюндсгатан, в южной части города. Необходимые атрибуты — минимум две автомашины и мощный заряд взрывчатки. Судя по всему, смысл этой шумной диверсии заключался в том, чтобы привлечь возможно больше патрульных машин, циркулирующих в центре города и южных предместьях.

За диверсию отвечал «подрядчик А».

Минутой позже — верный тактический ход! — начинается превентивная акция. Эта часть плана, одинаково дерзкая и остроумная, предусматривала блокировку выезда машин, постоянно находящихся в оперативном резерве при полицейском управлении.

Этой частью операции руководил «подрядчик Б».

В случае успеха обеих предварительных акций в 14.45 большая часть мобильных полицейских патрулей оказалась бы связанной на Русенлюндсгатан, а оперативные резервы — запертыми в полицейском управлении на Кунгсхольмене. Что позволило бы Мальмстрёму и Мурену при участии таинственных незнакомцев Хоффа и Хаузера в эту самую минуту нанести удар по банку, не опасаясь вмешательства со стороны полиции.

Для отступления налетчики располагали двумя машинами, да еще четыре на подставе, по одной на каждого. Отход намечалось осуществить в северном направлении, поскольку предполагалось, что почти все полицейские патрули в это время будут заняты в южной части города, а оперативные резервы застрянут на Кунгсхольмене.

Автор плана не забыл даже указать предполагаемые размеры добычи: что-то около двух с половиной миллионов шведских крон.

Эта цифра заставила спецгруппу склониться к выводу, что операция намечена на четырнадцатое июля. Ибо из телефонного разговора с банком выяснилось, что как раз в этот день там вполне можно будет набрать такую сумму в разной валюте. Если же банда нанесет удар завтра, добыча будет гораздо меньше.

Большинство пунктов плана было изложено открытым текстом, а закодированные легко расшифровывались.

— «У Жана длинные усы», — прочел Колльберг. — Известная фраза. В"о время второй мировой войны такой сигнал союзники передали французским партизанам перед высадкой. — Заметив вопросительный взгляд Рённа, он пояснил: — Расшифровывается очень просто: Начинаем, ребята .

— И в конце тоже все понятно, — сказал Гюнвальд Ларссон. «Оставить корабль». Правда, по-английски написано, вот Мауритсон и не постиг. Приказ немедленно уносить ноги . Оттого и была квартира пуста. Видно, Рус не доверял Мауритсону и велел им сменить крышу.

— И еще одно слово под конец: «Милан», — заметил Колльберг. — Это как понимать?

— Сбор и дележка в Милане ,— уверенно объявил Бульдозер. — Да только они дальше банка никуда не денутся. Если мы их вообще туда пустим. Считайте, что партия уже выиграна.

— Это точно, — подтвердил Колльберг. — Похоже на то.

Теперь, когда они знали план, нетрудно было принять контрмеры. Что бы ни произошло на Русенлюндсгатан — не обращать особенного внимания. А что касается полицейских машин на Кунгсхольмене, то надо лишь позаботиться о том, чтобы к моменту превентивной акции они не стояли во дворе управления, а были целесообразно размещены в районе банка.

— Так, — рассуждал Бульдозер, — план составлен Вернером Русом, это несомненно. Но как это доказать?

— А пишущая машинка? — высказался Рённ.

— Привязать текст к электрической машинке почти невозможно. На чем бы его подловить?

— Ты прокурор — твоя забота, — сказал Колльберг. — У нас ведь главное — предъявить обвинение, а там, будь человек сто раз невиновен, все равно осудят.

— Но Вернер Рус как раз виновен, — возразил Бульдозер.

— А что с Мауритсоном будем делать? — поинтересовался Гюнвальд Ларссон.

— Отпустим, что же еще, — рассеянно ответил Бульдозер. — Он свою роль сыграл, с него больше нечего спросить.

— Так уж и нечего, — усомнился Гюнвальд Ларссон.

— Следующая пятница, — мечтательно произнес Бульдозер. — Подумать только, что нас ждет.

— Вот именно, только подумать, — кисло повторил Колльберг.

Зазвонил телефон: ограбление банка в Веллингбю.

Оказалось, ничего интересного. Игрушечный пистолет, вся добыча — пятнадцать тысяч. Злоумышленника схватили через час, когда он, еле держась на ногах, раздавал деньги прохожим в парке Хюмлегорден. За этот час он успел напиться пьяным и купить сигару, да еще, в довершение всего, получил пулю в ногу от не в меру усердного постового.

С этим делом спецгруппа разобралась, не покидая штаба.

Рённ направился в свой кабинет.

За его столом сидел человек, которого он очень давно не видел.

Мартин Бек.

XX

Окно кабинета Эйнара Рённа в штабе уголовной полиции на Кунгсхольмсгатан выходило во двор, открывая хозяину вид на огромный котлован. Постепенно из этой ямы вырастет роскошное новое здание ЦПУ. От ультрасовременного колосса в сердце Стокгольма полиция протянет свои щупальца во все стороны и крепко стиснет ими незадачливых граждан. Ведь не все же могут уехать за границу и не каждый способен покончить с собой.

Новое здание должно служить олицетворением силы и власти. Облегчить централизованное управление в тоталитарном духе, а заодно стать крепостью, твердыней, закрытой для посторонних глаз. Роль посторонних отводилась в этом случае всему народу.

И еще один важный мотив: над шведской полицией в последнее время много смеялись. Слишком много. Теперь смеху будет положен конец.

Впрочем, все это пока не выходило за пределы сокровенных чаяний, лелеемых кучкой людей. И то, что при благоприятных политических зигзагах могло трансформироваться в средоточие ужаса и кошмара, пока что было всего лишь огромной ямой в каменистой почве острова Кунгсхольмен.

И по-прежнему из окна Рённа можно было созерцать верхнюю часть Бергсгатан и пышную зелень Крунубергского парка.

Мартин Бек встал с кресла и подошел к окну. Ему было видно даже окно той самой квартиры, где Карл Эдвин Свярд так долго пролежал мертвый и всеми забытый.

— Прежде чем стать специалистом по банковским налетам, ты расследовал один смертный случай. Фамилия покойного — Свярд.

Рённ смущенно улыбнулся.

— Специалистом... Не сглазь!

Рённ был человек как человек, но в характере ничего общего с Мартином Беком, поэтому сотрудничество у них не ладилось.

— А насчет Свярда ты прав, — продолжал он. — Я как раз занимался этим делом, когда меня отрядили в распоряжение специальной группы.

— Отрядили в распоряжение?

— Ну да, направили в спецгруппу.

Мартин Бек поморщился. Сам того не замечая, Рённ сбивается на военный жаргон... Два года назад в его речи не было словечек вроде «отрядили в распоряжение»...

— Хорошо, а к какому выводу ты пришел?

Рённ помял свой красный нос и пробурчал:

— Я не успел копнуть как следует. А почему ты спрашиваешь?

— Потому что поручили это дело мне. Своего рода трудовая терапия.

— Ну да.... Дурацкое дело. Совсем как в детективном романе. Убитый старик в комнате, которая заперта изнутри. А тут еще...

Рённ умолк, словно чего-то устыдился.

— Да говори же, что еще?

— Да нет, просто Гюнвальд сказал, что для начала мне следовало бы арестовать самого себя.

— Это почему же?

— В качестве подозреваемого. Да ты погляди — видишь? Дескать, я мог сам застрелить его отсюда, из окна моего кабинета. Каково?

Мартин Бек не ответил, и Рённ окончательно смешался.

— Да нет, это он пошутил, конечно. И ведь окно Свярда было закрыто изнутри. И штора опущена, и стекло целое. К тому же...

— Ну, что к тому же?

— К тому же я никудышный стрелок. Один раз с восьми метров промахнулся по лосю. После того отец не давал мне ружья. Только термос доверял, водку да бутерброды. Так что...

— Что?

— Да ведь тут двести пятьдесят метров. Если я с восьми метров по лосю промазал, так неужели попаду по такой цели из пистолета! Ох, ты извини меня, ради бога... Я просто не подумал...

— Что не подумал?

— Да нет, я все время говорю про пистолеты, про стрельбу, а ведь тебе это должно быть неприятно.

— Ничуть. Ну и что же ты все-таки успел сделать?

— Да почти ничего. Провели научно-техническое исследование, но к тому времени там уже столько натоптали... Еще я позвонил в химическую лабораторию, спросил, проверяли руки Свярда на следы пороха или нет. Оказалось, не проверяли. И в довершение всего...

— Ну что?

— Да то, что трупа уже не было. Кремировали. Хорошенькая история. Дознание, называется.

— Ну ладно. А биографией Свярда ты занимался?

— Да нет, не успел. Но я затеял одно дело.

— Какое же?

— Сам понимаешь, если человек убит из пистолета, должна быть пуля. А баллистической экспертизы не провели. Ну, я и позвонил патологоанатому — между прочим, оказалась женщина, — и она сказала, что положила пулю в конверт, а конверт этот куда-то засунула. Словом, халатность на каждом шагу.

— А дальше?

— А дальше она никак не могла найти его, конверт тот. Я ей велел, чтобы непременно разыскала и отправила пулю на баллистическую экспертизу. Ну а потом дело у меня забрали.

Глядя на дома вдали, на Бергсгатан, Мартин Бек задумчива потер переносицу.

— Послушай, Эйнар, — сказал он. — А что ты лично думаешь об этом случае? Твое частное мнение?

В полиции личное и частное мнение о следственных делах обсуждается только между близкими друзьями.

Мартин Бек и Рённ никогда не были ни друзьями, ни недругами. Рённ был явно озадачен вопросом Мартина Бека. Наконец он заговорил:

— По-моему, в квартире был револьвер, когда туда вломились постовые.

Почему именно револьвер? Очень просто: гильзу не нашли. Значит, Рённ кое-что соображает. В самом деле: на полу — укажем, под трупом — лежал револьвер. Потом кто-то его забрал.

— Но ведь тогда выходит, кто-то из полицейских неправду говорит?

Рённ уныло покачал головой.

— Да нет... Я сказал бы по-другому — просто они дали маху, а потом решили покрывать друг друга. Допустим, Свярд покончил с собой, и револьвер лежал под трупом. Тогда ни полицейские, ни Гюставссон, которого они вызвали, не могли увидеть его, пока тело оставалось на месте. А когда труп увезли, у них опять же руки не дошли пол проверить.

— Ты знаешь Альдора Гюставссона?

— Знаю. — Рённ заерзал.

— Еще одно дело, Эйнар, — сказал Мартин Бек.

— Какое?

— Важное: ты разговаривал с Кристианссоном и Квастму? Когда я вышел на работу в понедельник, только один из них был на месте, а теперь ни одного застать не могу.

— Ну как же, я обоих вызывал.

— И что они показали?

— То же самое, что написали в донесении, ясное дело. Что с той минуты, когда они взломали дверь, и пока не ушли, в квартире побывало Столько пятеро.

— То есть, они сами, Гюставссон и двое, которые увезли тело?

— Точно так.

— Ты, конечно, спросил, смотрели ли они под трупом?

— Конечно. Квастму сказал, что смотрел. А Кристианссон предпочел держаться подальше.

Мартин Бек продолжал нажимать.

— И, по-твоему, Квастму сказал неправду?

Рённ замялся.

«Сказал ведь «а», — подумал Мартин Бек, — так не тяни, говори «б»!»

Рённ потрогал пластырь на лбу.

— Недаром мне говорили, что не дай бог попасть к тебе на допрос.

— А что?

— Да ничего, только похоже, что верно говорили.

— Извини, но, может быть, ты все-таки ответишь на мой вопрос?

— Я не специалист по свидетельской психологии, — сказал Рённ. — Но мне показалось, что Квастму говорил правду.

— У тебя концы с концами не сходятся, — холодно заметил Мартин Бек. — С одной стороны, ты допускаешь, что в комнате был револьвер, с другой стороны, считаешь, что полицейские говорили правду.

— А если другого объяснения нет, тогда что?

— Не сердись, Эйнар, я ведь тоже верю Квастму.

— Но ты же с ним не разговаривал, сам сказал, — удивился Рённ.

— Ничего подобного я не говорил. Я беседовал с Квастму во вторник. Но у меня в отличие от тебя не было случая расспросить его по-человечески, в спокойной: обстановке.

Рённ надулся.

— Нет, с тобой и вправду тяжело говорить.

Он выдвинул средний ящик стола и достал блокнот. Полистал его, вырвал листок и протянул Мартину Беку.

— Вот держи — может пригодится, — сказал он. — Ведь Свярд совсем недавно переехал сюда, на Кунгсхольмен. Я, выяснил, где он жил прежде. Но тут дело ушло от меня. На, держи.

Мартин Бек поглядел на бумажку. Фамилия, номер дома, название улицы — Тюлегатан.

— Спасибо, Эйнар.

Рённ промолчал.

— Пока.

Рённ кивнул.

Мартин Бек покинул кабинет и вышел из здания уголовной полиции. Быстро шагая по Кунгсхольмсгатан, он дошел до Королевского моста, пересек пролив, по Кунгсгатан вышел на Свеавеген и повернул налево.

Улучшить отношения с Рённом было бы совсем нетрудно: сказать ему доброе слово, похвалить.

Что ни говори, Рённ тотчас уразумел, что под трупом мог лежать револьвер, — обстоятельство крайне существенное. Точно ли Квастму осмотрел пол после того, как увезли тело? И ведь строго говоря, если он этого не сделал, какой с него спрос? Обыкновенный постовой, а тут появляется Гюставссон, он старше чином, он криминалист, так что его категорические выводы снимали ответственность с полицейских.

А если Квастму не осмотрел пол, это в корне меняет дело. После того как тело увезли, полицейские опечатали квартиру и уехали. Но что означало в данном случае «опечатать квартиру»?

Ведь для того чтобы проникнуть внутрь, пришлось снять дверь с петель, причем еще до этого над ней крепко поработали. В итоге опечатывание свелось к тому, что полицейские протянули веревочку от косяка до косяка и повесили стандартную бумажку, возвещающую, что вход воспрещен согласно такому-то параграфу. Пустая формальность, при желании кто угодно мог без труда проникнуть внутрь. И унести что-нибудь — например, огнестрельное оружие.

Но тут возникают два вопроса. Во-первых, получается, что Квастму намеренно солгал и притом так искусно, что убедил не только Рённа, но и самого Мартина Бека. А ведь Рённ и Мартин Бек отнюдь не новички, им не так-то просто заморочить голову. Во-вторых, если Свярд застрелился сам, зачем кому-то понадобилось прятать оружие? В этом нет никакого смысла. Как и в том, что покойник лежал в комнате, которая была надежно заперта изнутри и в которой к тому же не найдено оружия.

Судя по всему, у Свярда не было близких родственников. Известно также, что он ни с кем не водил компаний. Но если у него не было даже знакомых, кому на руку его смерть?

В общем надо выяснить целый ряд вопросов. И в частности, проверить еще одну деталь, связанную с событиями, которые происходили в воскресенье 18 июня. Но прежде всего необходимо побольше узнать о Карле Эдвине Свярде.

На листке, полученном от Рённа, помимо адреса, была фамилия. «Квартиросдатчик: Рея Нильсен».

Кстати, вот и нужный ему дом. Взглянув на доску с перечнем жильцов, он убедился, что хозяйка дома проживает тут же.

Мартин Бек поднялся на третий этаж.

XXI

Серый фургон, никаких особых примет, если не считать номерные знаки... Люди, работающие на этом фургоне, были одеты в комбинезоны примерно такого же цвета, как машина, и ничто в их внешности не выдавало их занятия: то ли слесари-ремонтники, то ли работники одной из муниципальных служб.

Мартин Бек не застал хозяйку дома на Тюлегатане, зато тут ему повезло. Два труженика в серых комбинезонах сидели возле своего «фольксвагена» и тянули пиво, не обращая внимания на едкий запах дезинфекции и еще на один аромат, которого никакая химия на свете не может истребить.

Задняя дверца машины была, естественно, открыта, поскольку кузов старались проветривать при каждом удобном случае.

В этом прекрасном городе двое в комбинезонах исполняли специфическую и весьма важную функцию. Их повседневная работа заключалась в том, чтобы переправлять самоубийц и иных малопочтенных покойников из домашней обстановки в другую, более подходящую.

Подобно многим другим, кому приходится исполнять не самые приятные обязанности, водитель фургона и его напарник относились к своей работе с завидным хладнокровием и нисколько не преувеличивали собственной роли в механизме так называемого процветающего общества. О делах службы толковали преимущественно лишь между собой, ибо давно убедились, что большинство слушателей воспринимает эту тему весьма и весьма негативно, особенно когда соберутся веселые собутыльники или подруги жизни пригласят одна другую на чашку кофе.

С сотрудниками полиции они общались каждый день, однако все больше с рядовыми детективами.

Так что внимание комиссара полиции, который к тому же удосужился лично прийти, было для них даже отчасти лестным.

Тот, который побойчее, вытер губы рукой и сказал:

— Ну как же, помню. Бергсгатан — точно?

— Совершенно верно.

— Вот только фамилия мне ничего не говорит. Как вы сказали — Скат?

— Свярд.

— Мимо. Нам ведь фамилии ни к чему.

— Понятно.

— К тому же это было в воскресенье, а по воскресеньям нам особенно жарко приходится.

— Ну а полицейского, которого я назвал, не помните? Кеннет Квастму?

— Мимо. Фамилии для меня звук пустой. А вообще-то фараон там стоял, все наблюдал за нами.

— Это когда вы тело забирали?

— Во-во, когда забирали. Мы еще решили, что этот, видно, матерый.

— В каком смысле?

— Так ведь фараоны бывают двух родов. Одних тошнит, другим хоть бы что. Этот даже нос не зажал.

— Значит, он стоял там все время?

— Ну да, я же говорю. Небось следил, насколько добросовестно мы исполняем свои обязанности...

Его товарищ усмехнулся и хлебнул пива.

— Еще один вопрос, последний.

— Валяйте.

— Когда вы поднимали тело, под ним ничего не лежало?

— А что там могло лежать?

— Пистолет, скажем. Или револьвер... Мне важно знать, не было ли на полу под покойником какого-нибудь оружия?

— Ничегошеньки. И ведь полицейский тут же стоял, глаз не сводил. Он еще остался там, когда мы уложили клиента в цинковый ящик и отчалили. Точно, Арне?

— Как в аптеке.

— Вы абсолютно уверены?

— Сто пятьдесят процентов. Под этим клиентом ничего не лежало, кроме отборной коллекции циномия мортуорум.

— Это еще что такое?

— Трупные черви.

— Значит, уверены.

— Чтоб мне провалиться.

— Спасибо, — сказал Мартин Бек.

И ушел. После его ухода разговор еще некоторое время продолжался.

— Здорово ты его уел, — сказал Арне.

— Чем?

— Да этим греческим названием. А то ведь эти шишки думают, что все остальные только на то и годятся, что тухлых жмуриков возить.

Зазвонил телефон. Арне взял трубку, буркнул что-то и повесил трубку на место.

— Черт бы его побрал, — сказал он. — Опять висельник.

— Что поделаешь, — скорбно вздохнул его коллега. — Се ля ви.

— Не люблю висельников, честное слово. Что ты там опять загнул?

— Да ничего, поехали.

Похоже было, что Мартин Бек изучил весь фактический материал, касающийся странного самоубийства на Бергсгатан. Во всяком случае, он достаточно четко представлял себе, что сделано полицией. Оставалось еще одно важное дело: разыскать заключение баллистической экспертизы, если таковая вообще производилась. О самом Свярде он по-прежнему знал очень мало, хотя и принял меры, чтобы собрать сведения.

Бурные события среды совершенно не коснулись Мартина Бека. Он ничего не слышал о банковских налетах и о невзгодах спецгруппы. Побывав во вторник в квартире Свярда, он сперва отправился в уголовную полицию. Там все были поглощены своими проблемами, всем было некогда. Тогда он прошел в здание ЦПУ. И сразу услышал в кулуарах слух, который сперва показался ему просто смешным. Но поразмыслив, он расстроился.

Кажется, его намерены повысить. Повысить? И куда же его назначат?.. Начальником канцелярии? Заместителем начальника ЦПУ по вопросам быта и гигиены?

Звание комиссара полиции ему присвоили недавно, в 1967 году, и он вовсе не рассчитывал на дальнейшее продвижение по служебной лестнице. Так откуда же этот слух? Должны быть какие-то резоны. Какие?

Мартин Бек мог представить себе два мотива.

Первый: его хотят выжить с поста начальника отдела расследования убийств. Так сильно хотят, что готовы придать ему ускорение вверх по бюрократической лестнице — самый распространенный способ отделываться от нежелательных или откровенно нерадивых должностных лиц. Второй мотив казался ему более правдоподобным. К сожалению, он и более унизителен для обеих сторон. Пятнадцать месяцев назад Мартин Бек едва не приказал долго жить. Он единственный в современной истории шведской полиции высокий чин, раненный пулей злоумышленника. Случай этот вызвал много шума, и поведение Мартина Бека изображали как подвиг. Дело в том, что у полиции по вполне естественным причинам острый дефицит героев, а посему заслуги Мартина Бека раздували сверх всякой меры.

Итак, полицейское сословие обзавелось своим героем. А как отметить героя? Медаль он успел получить еще раньше. Значит, его надо хотя бы повысить!

У Мартина Бека было вдоволь времени, чтобы анализировать события злополучного апрельского дня 1971 года, и он уже давно пришел к выводу, что действовал неправильно не только в моральном, но и в чисто профессиональном смысле. И он отлично понимал, что задолго до него к такому же выводу пришли многие его коллеги. Он схватил пулю из-за собственной дурости. И за это его теперь собираются назначить на более высокую и ответственную должность.

Весь вечер вторника он размышлял об этом казусе, но, как только в среду пришел в кабинет на Вестбергаалле, всецело переключился на дело Свярда. Сидя в одиночестве за своим столом, он с холодной и неумолимой систематичностью прорабатывал материалы следствия.

И в какой-то момент поймал себя на мысли, что, пожалуй, это для него в общем-то самый подходящий вариант: работать над делом в одиночку, привычными методами, без помех со стороны. Он всегда был склонен к уединению, а теперь и вовсе начал превращаться в отшельника и не ощущал стремления вырваться из окружающей его пустоты. В глубине души он чувствовал, что ему чего-то недостает. Чего именно? Может быть, подлинной увлеченности.

Этак недолго стать роботом, функционирующим под колпаком из незримого стекла...

Дело, которым Мартин Бек сейчас занимался, не задевало его профессиональное самолюбие.

В его отделе процент успешного расследования был высок; во многом благодаря тому, что дела чаще всего были несложные, виновные быстро сдавались и признавали свою вину.

К тому же отдел расследования убийств был неплохо оснащен техникой. В этом его превосходила только полиция безопасности, в существовании которой было мало смысла, ведь она по-прежнему занималась преимущественно учетом коммунистов, упорно, закрывая глаза на разного рода фашистские организации, и, чтобы не остаться совсем без дела, ей приходилось измышлять несуществующие политические преступления и мнимые угрозы для безопасности страны. Результат был смехотворный. Однако полиция безопасности представляла собой тактический резерв для борьбы против нежелательных идейных течений, и нетрудно было представить себе ситуации, когда ее деятельность станет отнюдь не смехотворной...

Конечно, случались осечки и у отдела расследования убийств, бывало, что следствие заходило в тупик, и в архив ложилось нераскрытое дело. Причем нередко и злоумышленник был известен, да не хватало улик. Так уж бывает: чем примитивнее насильственное преступление, тем скуднее доказательства.

Дело Свярда было куда необычнее; Мартин Бек не помнил ничего похожего в своей практике. Казалось бы, это должно его подхлестнуть, но он равнодушно относился к загадкам и не испытывал ни малейшего азарта. К тому же исследование, которое он провел в среду, сидя в своем кабинете, почти ничего не дало. Данные о покойном, почерпнутые из обычных источников, оказались слишком скудными.

В уголовной картотеке Карл Эдвин Свярд не значился, но из этого вытекало только то, что он никогда не привлекался ксуду, а мало ли преступников благополучно уходят от карающей руки правосудия? Не говоря уже о том, что закон сам по себе призван охранять сомнительные интересы определенных классов, и пробелов в нем больше, чем смысла.

Судя по тому, что карточка Свярда в ведомстве контроля была чиста, он не был алкоголиком, ибо власти пристально следят за тем, сколько спиртного покупают такие люди, как Свярд. В Швеции, когда пьет буржуазия, это называется «умеренным потреблением спиртных напитков», а простой люд сразу зачисляют в разряд алкоголиков, нуждающихся в лечении. И оставляют без лечения.

Свярд всю жизнь был складским рабочим; в последнее время работал в экспедиционной фирме.

Он жаловался на боли в спине — обычный для его профессии недуг — и в пятьдесят шесть лет получил инвалидность. После чего, судя по всему, перебивался, как мог, на пенсию, пополнив собой ряды тех членов общества, для блага которых на прилавках продуктовых магазинов отводится так много места банкам с собачьим и кошачьим кормом.

Кстати, в кухонном шкафу Свярда только и нашли съестного что наполовину опустошенную банку с надписью «Мяу».

Вот и все, что Мартину Беку удалось выяснить в среду. Если не считать еще кое-каких малозначительных фактов.

Свярд родился в Стокгольме, его родители скончались в сороковых годах, он никогда не был женат и не имел детей.

За помощью в органы социального обеспечения не обращался. В фирме, где он работал до ухода на пенсию, его никто не помнил. Врач, который подписал заключение об инвалидности, отыскал в своих бумагах записи о том, что пациент не способен к физическому труду и слишком стар, чтобы освоить новую профессию. К тому же сам Свярд заявил врачу, что его не тянет больше работать, он не видит в этом никакого смысла.

Может быть, и выяснять, кто его убил и зачем, тоже нет никакого смысла. К тому же способ убийства настолько непонятен, что, похоже, надо сперва отыскать убийцу и спросить его, как было дело...

Но это все было в среду, а в четверг, примерно через час после беседы с водителем фургона, Мартин Бек снова подошел к дому на Тюлегатан.

Рабочий день кончился, но ему не хотелось идти домой. Он опять поднялся на третий этаж и остановился перевести дух. Еще раз прочел надпись на овальной табличке. На белой эмали зеленые буквы: «Рея Нильсен».

Электрического звонка не было, но на притолоке висел шнур. Мартин Бек дернул его и стал ждать. Колокольчик послушно звякнул. Но никто не реагировал на его зов.

Дом был старый, и через вставленные в створки ребристые стекла Мартин Бек видел свет в прихожей. Значит, дома кто-то есть. Выждав немного, он снова дернул шнур. На этот раз после звонка послышались торопливые шаги, и за стеклом возник чей-то силуэт.

У Мартина Бека давно выработалась привычка первым делом составлять себе общее представление о людях, с которыми его сталкивала служба. Или, выражаясь профессиональной прозой, регистрировать приметы.

Женщине, которая открыла дверь, на вид было не больше тридцати пяти, но что-то подсказывало ему, что на самом деле ей около сорока. Рост невысокий, что-нибудь около метра пятидесяти восьми. Плотное телосложение, но не коренастая, а скорее стройная и подтянутая.

Лицо энергичное, не совсем пропорциональное; строгие голубые глаза смотрели на него в упор, обличая человека решительного, с боевым характером. Волосы светлые, прямые, коротко остриженные; в данную минуту — мокрые и не расчесанные. Он уловил приятный запах какого-то шампуня.

Одета она была в белую блузку и поношенные джинсы, цвет которых свидетельствовал, что они не один десяток раз побывали в стиральной машине. Блузка на плечах влажная.

Так... Плечи сравнительно широкие, бедра узкие, загорелые руки покрыты светлым пушком. Босая. Ступня маленькая, пальцы прямые, как у людей, предпочитающих носить свободную обувь, а то и вовсе обходиться без обуви.

Мартин Бек поймал себя на том, что рассматривает ее ноги с таким же профессиональным вниманием, с каким привык штудировать следы крови и трупные пятна, и перевел взгляд на ее лицо.

Глаза пытливые, брови чуть нахмурены...

— Я мыла голову, — сказала она.

Голос был несколько хриплый то ли от простуды, то ли от курения, то ли просто от природы.

Он кивнул.

— Я кричала: «Войдите!» Два раза кричала. Дверь не заперта. Когда я дома, обычно не запираю. Разве что отдохнуть захочется. Вы не слышали, как я кричала?

— Нет. Вы — Рея Нильсен?

— Да. А вы из полиции?

Мартин Бек не жаловался на смекалку, но сейчас он, похоже, встретил человека, способного дать ему несколько очков вперед. В один миг она верно классифицировала его и к тому же, судя по выражению глаз, уже составила себе общее представление о нем. Какое именно?

Разумеется, это легко объяснить тем, что она ждала гостей из полиции... Нет, не похоже.

Мартин Бек полез в бумажник за удостоверением. Она остановила его:

— С меня достаточно, если вы представитесь. Да входите, ради бога. Насколько я понимаю, вы хотите о чем-то спросить. И предпочитаете разговаривать не на лестнице. Я тоже.

Мартин Бек опешил, самую малость, что с ним бывало крайне редко.

Хозяйка круто повернулась и пошла, ему оставалось только следовать за ней.

С одного взгляда трудно было разобраться в планировке квартиры, но он обратил внимание на то, что комнаты обставлены со вкусом старой, хотя и разномастной мебелью.

Приколотые кнопками детские рисунки свидетельствовали, что хозяйка живет не одна. Кроме этих рисунков, стены украшали живопись, графика, старые фотографии в овальных рамках, а также вырезки из газет и плакаты, в том числе два с портретами видных коммунистических деятелей. Много книг — и не только на полках, внушительная коллекция пластинок, стереопроигрыватель, две старые, хорошо послужившие пишущие машинки, стопки газет и соединенных скрепками бумаг, смахивающих на полицейские донесения. Скорее всего курсовые задания; следовательно, хозяйка учится заочно.

Они миновали детскую; судя по царившему в ней порядку, обитатели этой комнаты находились в отлучке.

Что же, лето есть лето, дети более или менее обеспеченных родителей отдыхают в деревне, подальше от зачумленного города.

Она оглянулась на него через плечо — без особой приязни — и сказала:

— Ничего, если потолкуем на кухне? Или вас это не устраивает? — Голос не ласковый, но и не враждебный.

— Сойдет.

Они вошли на кухню.

— Тогда присаживайтесь.

Шесть стульев — все разные и все ярко окрашенные — окружали большой круглый стол. Мартин Бек сел на один из них.

— Одну минуточку,— сказала хозяйка.

В ее поведении сквозила какая-то нервозность, но Мартин Бек чувствовал, что он тут ни при чем, просто такой у нее характер. Возле плиты на полу стояли красные деревянные башмаки. Она сунула в них ноги и, громко топая, вышла из кухни.

Раздался какой-то стук, загудел электромотор.

— Вы еще не представились, — услышал он ее голос.

— Бек. Мартин Бек.

— Значит, в полиции служите?

— Да.

— Где именно?

— Уголовная полиция.

— Жалованье по двадцать пятому классу?

— По двадцать седьмому.

— Ишь ты. Недурно.

— Еще бы.

— А чин какой?

— Комиссар.

Мотор продолжал жужжать; знакомый звук... Он уже сообразил, чем она занята: пылесосом сушит волосы.

— Рея, — представилась она.— Да вы и так знаете. И на двери написано.

Кухня, как во многих старых домах, была просторная, кроме обеденного стола, в ней разместились газовая плита, рабочий столик, холодильник, двухкамерная мойка да еще осталось вдоволь свободного места. На полке, над рабочим столиком, стояли горшки и кастрюли; ниже полки на гвоздях висели пучки полыни и чабреца, гроздья рябины, сушеные опята и сморчки и три длинные плети чеснока. Этот набор был не так уж необходим в хозяйстве, но распространял приятный аромат и вызывал ощущение домовитости. Правда, полынь и рябина хороши для настоек, а чабрец — недурная приправа к гороховому супу. Грибы тоже неплохо, если знаешь, как их приготовить. А вот чеснок явно висел для красоты, ибо такого количества хватило бы на целую жизнь.

Хозяйка вышла на кухню, расчесывая волосы, и перехватила его взгляд:

— Это против клопов.

— Чеснок?

— Ну да. Вы не ходите в кино? На все случаи жизни ответ дает.

Влажную блузку сменила какая-то бирюзовая безрукавка, смахивающая на нижнюю рубашку.

— Полицейский, значит, — сказала она. — Комиссар уголовной полиции.

Слегка нахмурясь, она испытующе посмотрела на него.

— Вот уж не думала, что чиновники двадцать седьмого класса самолично посещают клиентов.

— Верно, обычно они этого не делают, — согласился он.

Она села, но тотчас встала опять.

«Ладно, пора приступать к делу» — подумал Мартин Бек.

— Если я вас правильно понял, вы не очень одобрительно относитесь к полиции, — начал он.

Ее глаза скользнули по нему.

— Точно. Не припомню случая, чтобы мне когда-нибудь была от нее польза. И не только мне. Зато знаю многих, кому она причинила неприятности, даже страдания.

— В таком случае постараюсь не слишком обременять госпожу Нильсен.

— Рея, — сказала она. — Все зовут меня Рея.

— Если не ошибаюсь, этот дом принадлежит вам?

— Мне. Получила в наследство несколько лет назад. Но для полиции здесь нет ничего интересного. Ни наркоманов, ни игроков, даже проституток и воров нет. Она помолчала.

— Разве что небольшая подрывная деятельность ведется. Крамольные мысли. Но ведь вы не из политической полиции.

— Вы уверены?

Она вдруг рассмеялась — от души, заразительно.

— Я не совсем дура.

«Да уж это верно», — сказал себе Мартин Бек.

— Вы правы, — продолжал он вслух. — Я занимаюсь по большей части насильственными преступлениями. Намеренные и ненамеренные убийства.

— Чего нет, того нет. За последние три года даже ни одной драки не было. Правда, зимой кто-то взломал дверь на чердак и утащил разный хлам. Пришлось обратиться в полицию, страховые компании этого требуют. Из полиции никто не пришел — им некогда было, но страховку я получила. Главное — формальность соблюсти. — Она почесала затылок. — Ну так что тебе надо?

— Потолковать об одном из жильцов.

— Из моих жильцов?

Она нахмурилась. В интонации, с которой было произнесено слово «мои», сквозило удивление и беспокойство.

— Из бывших жильцов, — пояснил он.

— В этом году только один переехал.

— Свярд.

— Правильно, жил у меня один по фамилии Свярд. Переехал весной. А что с ним?

— Умер.

— Его убили?

— Застрелили.

— Кто?

— Возможно, самоубийство. Но мы в этом не уверены,

— Послушай, а нельзя нам разговаривать как-нибудь попроще?

— Пожалуйста. Что вы подразумеваете? Чтобы я тоже перешел на «ты»?

Она пожала плечами.

— Терпеть не могу официальный тон в разговоре. Нет, конечно, я могу быть весьма корректной, если это необходимо. А могу и пококетничать — принарядиться, подкрасить губы, оттенить глаза.

Мартин Бек слегка растерялся.

— Чаю хочешь? — вдруг предложила она.— Отличная штука — чай.

Ему очень хотелось чая, но он ответил:

— Нет-нет, зачем же столько хлопот.

— Пустяки,— возразила она. — Вздор. Погоди-ка, сейчас будет чай, и поесть что-нибудь придумаю.

От ее слов у него сразу разыгрался аппетит. Она продолжала говорить, предваряя его отказ:

— От силы десять минут. Я постоянно что-нибудь стряпаю. Уже руку набила. Это даже полезно. Нельзя поддаваться унынию. Когда на душе очень погано, приготовь что-нибудь вкусненькое. Вскипячу чайник, хлеба поджарю, потом можно и потолковать.

Мартин Бек понял, что отказываться бесполезно. Видно, эта маленькая женщина не лишена упрямства и силы воли, умеет на своем настоять.

— Спасибо, — покорно произнес он.

Она уже действовала. С шумом, с грохотом, зато толково и быстро.

Мартин Бек никогда еще не видел такой сноровки, во всяком случае, в Швеции.

Семь минут ушло у нее на то, чтобы приготовить чай и шесть ломтей поджаренного хлеба с тертым сыром и кружками помидора. Пока она молча трудилась, Мартин Бек пытался сообразить, сколько же ей все-таки лет.

Садясь напротив него, она сказала:

— Тридцать семь. Хотя кажусь моложе.

Мартин Бек оторопел.

— Как ты угадала...

— А что, ведь верно угадала? — перебила она. — Ешь.

Бутерброды были очень вкусные.

— Я вечно голодная, — объяснила Рея. — Ем десять, а то и двенадцать раз в день. И ни капельки не толстею. А хоть бы и потолстела. Несколько килограммов больше или меньше ничего не меняют. Во всяком случае, я не меняюсь. Правда, если не поем, огрызаться начинаю.

Она живо управилась с тремя бутербродами. Мартин Бек съел один, подумал и взял второй.

— Похоже, ты не очень лестного мнения о Свярде, — сказал он.

— Что верно, то верно.

Они понимали друг друга с полуслова. И оба почему-то считали это вполне естественным.

— У него был какой-нибудь заскок?

— Вот именно, — подтвердила Рея, — с причудами мужчина, большой оригинал. Я никак его не могла раскусить и была счастлива, когда он переехал. А что же с ним все-таки приключилось?

— Его нашли в его квартире восемнадцатого июня. Минимум полтора месяца пролежал мертвый, если не два.

Она поежилась.

— Кошмар. Пожалуйста, не надо подробностей. Я слишком впечатлительна, чтобы всякие ужасы слушать. Потом еще приснится...

Он хотел сказать, что она может быть спокойна, но понял, что в этом нет надобности, тем более что она уже продолжала:

— Одно могу сказать тебе точно.

—Что именно?

— В моем доме ничего подобного не случилось бы.

— Это почему же?

— Потому что я бы этого не допустила.

Она подперла левой ладонью подбородок. У нее был довольно крупный нос, руки крепкие, ногти острижены. Глаза строго смотрели на Мартина Бека.

Вдруг она поднялась и подошла к полке. Покопалась, отыскала спички, сигареты и закурила, сильно затягиваясь.

Потом потушила сигарету, съела еще один бутерброд и откинулась на спинку стула, понурив голову и положив локти на колени. Наконец, подняла взгляд на Мартина Бека:

— Может быть, я не упасла бы его от смерти, но, во всяком случае, он не пролежал бы так два месяца. И двух дней не пролежал бы.

«Да уж наверно», — сказал себе Мартин Бек.

— Квартиросдатчики в этой стране, — продолжала Рея, — последняя сволочь. Что поделаешь, наш строй поощряет эксплуатацию.

Мартин Бек прикусил нижнюю губу. Он ни с кем не делился своими политическими взглядами и вообще избегал разговоров с политической окраской.

— Что, не надо о политике? — спросила она. — Ладно, не будем ее трогать. Но так уж вышло, что я сама оказалась в числе квартиросдатчиков. Чистая случайность — наследство... Кстати, дом совсем неплохой, но, когда я сюда переехала, жуть что было, крысиная нора, да и только. Мой дорогой родитель за последние десять лет, наверно, ни одной перегоревшей лампочки не сменил, ни одного стекла не вставил. Сам-то он жил в другом конце города и только об одном заботился: собирать квартплату да вышибать жильцов, которые не могли заплатить вовремя. Потом превратил квартиры в общежития для иностранцев и прочих, кому некуда деться. И драл с них втридорога, благо у них не было выбора. Таких сквалыг в городе хватает.

Кто-то отворил наружную дверь и вошел, но Рея никак не реагировала.

Продолжение следует

Перевел со шведского Л. Жданов

(обратно)

Двести шансов утонуть

Когда Ларри Престон объявил о своем намерении спуститься на плоту по реке Средний Лосось, даже неисправимые оптимисты сочли его кандидатом в самоубийцы. По натуре своей Престон был игрок, любил, как он выражался, «подразнить судьбу, чтобы не так пресно жилось на белом свете». Но этим в Техасе никого не удивишь. К тому же одно дело испытывать судьбу за зеленым столом, где, кстати, Престон завоевал титул чемпиона по покеру, и совершенно другое — бросать вызов порогам реки, заслужившей печальную славу «Белого Стикса». Справедливости ради нужно вспомнить, что Престон был рекордсменом и в местном атлетическом аттракционе: у себя в Амарильо он на пари обогнал жеребца-полукровку на дистанции в сто метров.

Что же касается Среднего Лосося, то здесь смельчаку (или безумцу) предстояло не просто преодолеть многочисленные пороги и стремнины, но и опуститься с тысячи двухсот до шестисот метров на 28-мильном (1 Миля — 1609 метров.) отрезке зажатой в узкий каньон горной реки. Престона ждал гигантский водный слалом, где «рекорд» равнялся четырнадцати человеческим жизням за один сезон. Престон заявил, что возьмет с собой лишь одного помощника — Джерри Чэпмена. Этот старый приятель Ларри Престона считался опытным покорителем горных рек, однако и он выразил сомнение в успехе... По его словам, главную трудность представляли даже не камни, между которыми предстояло лавировать на бешеной скорости, а холод. Ведь Престон выбрал для своего путешествия период с 15 ноября по 15 декабря, когда Средний Лосось начинает замерзать. Но выбор был сделан, причем на карту был поставлен не только престиж Престона, но и пари в 31 тысячу долларов.

Престон не собирался очертя голову бросаться в безнадежную авантюру. Прежде всего для водного слалома был выбран и тщательно испытан трехметровый десантный плотик. Достаточно маневренный, он в то же время не боялся острых камней: жесткая оболочка и восемь автономных надувных секций делали его практически непотопляемым. Фирма Ж.-И. Кусто изготовила по специальному заказу резиновый костюм, обеспечивающий идеальную плавучесть человеку весом до,120 килограммов.

И все-таки, когда 18 ноября 1972 года Ларри Престон в ярко-красном костюме с нарисованной на спине картой предстоящего маршрута приготовился спустить плот на воду, кучка старожилов поселка Флайинг-Би-Рэнч вела себя так, словно присутствовала на похоронах. В еще более мрачном настроении были фотограф Фред Поттер и трое речников, которым предстояло сопровождать компаньонов на куда более надежном железном понтоне. В последнюю минуту Фред попытался воззвать к здравому смыслу: «Учтите, что ниже по течению припай уже превращается в ледяную корку. Даю голову на отсечение, что вас затянет под один из этих «мостов», и тогда не поможет даже ваш шикарный космический скафандр». Ларри только улыбнулся...

Плот с Престоном и Чэпменом отчалил от берега, и в следующую секунду бешеный поток помчал их вперед — к славе покорителей Среднего Лосося или... Следом стартовал и понтон Поттера. Через несколько минут оба суденышка скрылись за белой завесой внезапно налетевшего снежного заряда. Температура упала до пяти градусов ниже нуля.

Неприятности начались на первом же перекате. Понтон, который вырвался вперед, чтобы Поттер мог сфотографировать, как Ларри и его напарник будут брать первый барьер, налетел на подводный камень и перевернулся. К счастью, глубина оказалась небольшой, а подоспевшие Престон и Чэпмен помогли незадачливой команде вытащить на берег суденышко. Непредвиденная задержка сломала весь график. Плыть в неверном свете уходящего дня значило увеличить риск до безрассудства. Однако каждый лишний день грозил поймать плот в ледяной капкан.

Оба суденышка пристали к берегу — нужно было разбить лагерь для ночлега. И тут Престон, пожалуй, впервые пожалел о том, что выработал столь жесткие условия плавания по Среднему Лососю. Кое-как он стянул промерзший костюм до пояса, но дальше дело застопорилось: резина никак не хотела выпускать посиневшее от холода тело.

— Эй, ребята, кто-нибудь помогите мне! — позвал Престон.

Остальные четверо выпрямились и переглянулись.

— Прости, Ларри, но ты же знаешь условия. Даже если бы речь шла о твоей жизни, мы не имеем права помогать тебе. Иначе будет считаться, что ты проиграл...

Наутро стояла ясная погода, и десантный плотик, окрещенный «Надеждой», неудержимо помчался по белой от пены трубе Среднего Лосося. Неповоротливый понтон остался далеко позади, но Престон не жалел об этом. Рассчитывать на помощь четверки он все равно не мог, а сдаваться был не намерен: Правда, «Надежда» вела себя выше всяких похвал, хотя на перекатах позволяла себе сделать несколько пируэтов. Главное, она не пугалась порогов, проходя их с маху, как скакун барьеры. Ларри и Джерри оставалось лишь до судорог в кистях сжимать короткие весла.

...Река сыграла с Престоном злую шутку, когда тот уже перестал опасаться чего-либо. Резкий удар подкравшейся льдины вырвал из рук весло. Это была катастрофа: считалось, что запасных весел просто не потребуется, а управлять плотиком одному человеку не удалось бы даже на протяжении мили.

Престон перегнулся через борт, пытаясь дотянуться до злополучного весла. Увы, он явно не учел, что «Надежда» еще не совсем освоилась со своими хозяевами и не всегда точно понимала их намерения. Плотик резко вильнул, дернулся, и ярко-красный костюм-саркофаг получил возможность доказать, что его не зря выбрали для плавания. Престон вылетел из «Надежды» и плюхнулся в воду прямо на вздумавшее было удрать весло. Беглец оказался пойманным, а Джерри Чэпмен мастерски подогнал «Надежду» к товарищу и втащил его на борт. Можно было считать, что день второй закончился более-менее благополучно.

На следующий день река подарила им пять сов плавания без особых приключений. Конечно, если не считать очередной порции порогов, мелей и быстрин. Зато на четвертый день Средний Лосось еще раз продемонстрировал свой буйный норов. На одном из последних порогов он понес плот и с силой бросил на торчавшую из воды каменную глыбу. Надувной бортик смяло, удар пришелся по коленям Престона, чуть не сбросив его. Когда «Надежда» пристала к берегу на ночлег, Ларри едва ковылял. Ни массаж, ни примочки не дали эффекта. На следующее утро колени походили на сине-багровые подушки. Джерри предложил вызвать по рации вертолет, но Престон был непреклонен — он все равно закончит маршрут.

Битый час он натягивал скафандр. Еще минут сорок ушло на то, чтобы прорубить «Надежде» выход из берегового припая. Впереди лежал последний отрезок, где путешественников ждало одно из самых трудных испытаний. Им предстояло совершить поворот на 110 градусов в том месте, где река разбивается о стену каньона. Одно неверное движение, малейшее промедление или несогласованность, и поток расправится с ними. В лучшем случае их намертво прижмет к скале, в худшем — расплющит о нее.

Немного выше по течению Престон и Чэпмен пристали к берегу и надели на лопасти весел заранее приготовленные резиновые груши. Дальше все зависело от того, кто окажется ловчее: люди или река. Поединок начался.

«Скала мчалась на нас со скоростью автомобиля, у которого отказали тормоза. Поток почти не качал плот», — вспоминал позднее Ларри.

Весла-амортизаторы удержали плот в считанных дюймах от скалы. Престон и Джерри напряглись так, что, казалось, еще усилие — и лопнут сухожилия. Но тут Средний Лосось сдался: подхватив плот, он вынес его из предательской западни. Правда, позднее дека попыталась взять реванш, развернув «Надежду» боком и прижав к торчавшей посреди русла глыбе.

«Сколько мы ни толкались, плот оставался неподвижен, — пишет Престон. — Оставался единственный выход: кому-то спрыгнуть в реку и постараться вытащить «Надежду» на стрежень... Поскольку на мне была непотопляемая скорлупа, плод творчества опытнейших специалистов, эта незавидная миссия выпадала на мою долю.

Мы вылетели на стрежень, как пробка из горлышка. Хотя ледяных мостов нам не встретилось, но льдин было куда больше, чем это допустимо для душевного спокойствия. Запоздай мы на день-два, и, кто знает, чем бы кончилась вся эта затея».

С. Барсов

(обратно)

Оглавление

Запускается спутник...

Цена воды

Осажденные вечным льдом

Затерянный храм Диониса

Двое в огне

Рядом — т"боли

М. Кинг. На берегу

Трудные граммы

Даже сельва не знает покоя

Джой Адамсон. Возвращение к свободе

Книги не исчезают

Охота за тиот-тиот

Продается целакант

Божество по имени крокодил

Пряник печатный

Май Шевалль, Пер Вале. Запертая комната

Двести шансов утонуть