Журнал «Вокруг Света» №12 за 1971 год [Журнал «Вокруг Света»] (fb2) читать онлайн

Сражение под Москвой

Сражение под Москвой, происшедшее тридцать лет назад, не имеет себе равных. Оно занимает в истории Великой Отечественной войны особое, выдающееся место. В нем решился вопрос жизни нашей страны и вопрос смерти германского фашизма.

Если бы речь шла только о защите столицы, то и тогда победа под Москвой осталась в истории величайшей победой не только нашего оружия, но и человечности... Здравый ум даже через тридцать лет отказывается осознавать дикость намерений Гитлера по отношению к городу. Сколько надо было иметь ненависти к стране и ее народу, если, собираясь взять город, он хотел стереть его с лица земли, уничтожить даже саму память о Москве...

Этого не случилось. Здесь, под Москвой, гитлеровская армия потерпела первое серьезное поражение. Это был конец ее «блицкрига», конец легенды о ее непобедимости и начало нашей победы.

Сегодня, тридцать лет спустя, мы хотим воспроизвести атмосферу величайшего из сражений, как ее воспринимали участники и свидетели боев под Москвой. Несколько выбранных нами репортажей, взятых со страниц газет сорок первого года, дают возможность вернуть ощущения тех дней, когда наша социалистическая многонациональная страна готовилась победить и, собрав все силы, победила.

В течение суток перед наступлением противник вел артподготовку — бешено палил из орудий и минометов, ослеплял командные пункты. Наша артиллерия отвечала мощным огнем.

Дуэль выросла в крупнейшее артиллерийское сражение. Над линией фронта поднялась гряда облаков от пушечного горячего дыма — черная, устойчивая, она заслонила солнце. Едкий запах серы висел над землею.

Утром противник пошел в наступление. Ураганный огонь встретил его. Поле боя на протяжении восьми-десяти километров и в глубину на четыре-пять километров в обе стороны закипело и покрылось серой мглою. Оно напоминало Бородино, но Бородино с танками, авиацией, жарким ревом пулеметов и воем мин.

— Час испытания настал... — спокойно проговорил полковой комиссар Ильин.

Обе стороны бросились друг на друга. Немцев — полчища, в несколько раз больше, чем нас. Но никто не может сдвинуть друг друга. К середине дня создался «слоеный пирог» и, казалось, все перепуталось. Подразделение майора Макогонова врезалось глубоким клином в рубеж немцев, немцы вклинились в рубеж Макогонова с левого фланга. Обе стороны отрезали друг друга от остальных частей. Подразделение капитана Лузина героически держало весь свой участок, а затем, сделав маневр, прошло правым флангом и выбило противника из деревни П. Немцы прорвались в тыл Лузина, но здесь были уничтожены все до одного. Подразделение Лузина потеряло всю связь — она оказалась безнадежно порванной минами и снарядами. Связисты навели связь заново, и к 17 часам подразделение вновь получило единое управление боем.

Враг пустил в ход все, у него было: танки и водку, авиацию и хоровой рев. Танки с вцепившимися в них пьяными пехотинцами появились утром на следующий день. Держась за железную юбку, солдаты бежали, падали спьяна, поднимались и снова, цепляясь за бронированный подол, ревели, как стадо зверей. Артиллерия расстреливала их прямой наводкой. Артиллеристы майора Асатурова подбивали танки с одного и двух снарядов.

— Натянуть шнуры! — приказывал Асатуров. — Ждать продвижения до точки прицела.

— Есть точка прицела, — отвечали ему, когда танк выползал на пристрелянную заранее черту.

— Огонь!

Оглушительный лязг раздавался в общем гуле боя. Танки горели, останавливались, накренившись набок.

Дрались и в воздухе. «Ястребки» атаковали стервятников над пехотой, шедшей в атаку. Два «мессершмитта» свалились на землю, и бойцы пробежали мимо них, неся сверкающие на солнце штыки...

Ночь не принесла покоя. Горели пожары повсюду, ракеты беспрерывно поднимались в небо, освещая его дрожащим светом, трассирующие пули чертили черное пространство синими, красными, оранжевыми траекториями.

Хрипели, захлебываясь, пулеметы.

Повара и подносчики пищи выскочили со своей кухней откуда-то из дыма. Старший повар вытирал кровь, струящуюся по лицу, освещенному пожаром, стонал:

— Не пробились опять. Вчера не пробились, сегодня... Товарищи двое суток не евши.

И потом злобно закричал:

— Едем! Вперед... Прорвемся!

Кухня на буксире грузовой машины исчезла во тьме.

Солнце отдыхало, а бойцы нет. Оно застало их все в том же сражении.

Еще прошел день и еще ночь. Четвертые сутки дрались бойцы Н-ского соединения, выдерживая удары в девять раз превосходящего численно и до зубов вооруженного танками и авиацией противника. Дрались, кровью защищая каждую пядь земли советской.

Но враг прорвал линию обороны соседа слева. Уже поползли коричневые орды по стыку глубоко внутрь обороны и начали обходить части, отрезать их от тылов, окружать тылы.

Медсанбат Н-ской дивизии отходил. Враг был рядом. Сержант Таран взял трех бойцов и два пулемета и занял оборону. Четверо советских людей приняли бой с танком и полуротой фашистов. Четверо держали оборону полчаса, пока отходил санбат, увозя раненых.

А на стыке с левым соседом, где зиял прорыв, отходил полевой госпиталь. Сестра коммунистка Дина Шифрин отправляла раненых. Она устраивала их на повозки, на попутные машины.

Конный красноармеец скакал мимо, укрываясь в лесу. Дина остановила его, привьючила одного раненого.

А бои еще кипели. Подразделение майора Макогонова продвигалось вперед, готовясь форсировать речку С. Бойцы вырвались на высоту, двигаясь по трупам немцев, сплошь завалившим землю.

Здесь снаряд из танков повалил двоих. Упали рядом комиссар Волов и боец Володченко.

— Жив? — спросил комиссар.

— Жив, — ответил Володченко, — руку подбросило, но я и одной уложу еще пару гадюк... Я еще буду биться... Вон сколько мы их покосили!..

То, что предстало перед их взором, нельзя было назвать потерями. Нет, это были не потери, а именно косьба, сечка, повальное истребление. Трупы немцев лежали друг на друге.

Немало пало и наших. Как усталые богатыри, лежали они на родимой земле, прикрыв ее своими телами.

...Сдерживая бешеный натиск противника, наши части отходили, вырывались из «мешка», в который старался поймать их коварный враг. Бойцы шли по лесам с боями днем и ночью.

Пуля, граната и штык, а больше всего отвага помогали им. И много осталось следов беспримерных схваток.

Лес. Тихо и сумрачно. Каплет с ветвей дождь. Здесь была схватка. Она была, видно, днем. 19 человек красных богатырей, пробиваясь, атаковали по меньшей мере батальон фашистов, 18 бойцов лежат почти в ряд. Один из них заколол фашистского пулеметчика и упал прямо на вражеский пулемет, придавив своим могучим телом и фашиста. Рядом еще три немецких пулемета; пулеметчики тоже здесь — навек.

А слева лежит — девятнадцатый — наш пулеметчик. Он лежит с открытыми глазами, намертво зажав в руках рукоятки «максима».

За немецкими пулеметами — более сорока трупов гитлеровских солдат и офицер. Остальные бежали, оставив оружие.

Так шли части из окружения.

Многие из них прошли западню, миновали опасности, прорвались. И бойцы, соединяясь с другими частями, спрашивали в великом беспокойстве:

— Артиллерия вышла?

Они любили ее и знали ей цену. Они выходили не на отдых, а на новые смертные бои, и артиллерия нужна была им.

Впереди них советские воины, идя навстречу, уже занимали новые рубежи. Выйдя из окружения, двигались на тракторной тяге тяжелые гаубицы — гроза фашистов.

На голой чистой околице села У. стервятники подбили трактор. Он остался. Артиллеристы Усманов и Радченко подвели к нему свой караван орудий и остановились.

— Плохая дела, — сказал киргиз Усманов, — машина немцу бросал. Чинить надо.

— Будем выручать, — согласился Радченко.

Они полдня чинили трактор, выдержали шесть бомбежек, но машину взяли с собою.

И караван двинулся в путь снова.

С бронированным кулаком встретилась коричневая саранча на новых рубежах. Гул орудий сотрясал воздух.

А по лесам, по тропам тянулись на гул из окружения наши части, шли упорно, шли умереть или победить. И артиллерийский гул, гневный медный гул был для них и призывом, и проводником.

Политрук В. Величко Можайское направление, 21 октября

«Правда» от 22 октября

Сегодня под Москвой

В простой бревенчатой избе под образами, совсем как на знаменитой картине «Военный совет в Филях», сидят три советских генерала — пехотный, артиллерийский и танковый.

И такая же, как тогда, зима за оконцем, и пятна на столе, и заглядывает в комнату любопытный деревенский мальчик, и недалеко Москва. И генералы даже чем-то похожи на Дохтурова или молодого Ермолова, вероятно, русскими лицами и золотом на воротниках.

Только они не решают здесь: оставить Москву врагу или дать новое сражение?

Вопрос уже решен: Москву отстоять во что бы то ни стало. А генеральное сражение уже идет четырнадцатый день, не только не ослабевая, но все усиливаясь.

Если продолжить историческую параллель с 1812 годом, хочется сравнить с Бородинским сражением октябрьские бои на Западном фронте, когда наши армии, непрерывно сражаясь, откатывались от Вязьмы и Брянска, а израненный враг, совершивший гигантский прыжок в двести километров, должен был остановиться, чтобы зализать свои раны и собраться с новыми силами. Сейчас же на подступах к Москве идет то сражение, которое Кутузов не решился дать Наполеону, но обязательно дал бы, если бы, защищая Москву, находился в современных условиях.

Величайшее сражение идет четырнадцатый день. Далеко впереди горят оставленные нами деревни. Глядя на карту, я отчетливо вспоминаю. Вот в этой я был пять дней назад. В этой — позавчера. Неужели горит эта чудесная деревушка, вся в садах, с прекрасным домом отдыха по соседству? И не их ли, жителей этой деревушки, встретили мы только что на дороге, направляясь к фронту? Они едут в телегах и на военных грузовиках со всем своим домашним скарбом. Нет ни слез, ни причитаний. Женщины молча смотрят перед собой сухими глазами, обнимая свои узлы. Их мужья на фронте, дома их горят. Но у них есть родина и месть. Страшна будет эта народная месть, когда гитлеровские армии покатятся обратно!

Три генерала, которые так похожи на кутузовских, заехали далеко вперед от своих штабов. Сейчас они бросили навстречу прорвавшимся немцам моторизованную пехоту и теперь ждут результатов. Впереди, за деревней, уходящее вниз поле. Потом лес, начинающийся на пригорке. Поле уже покрыто заранее вырытыми окопами. Они чернеют на снегу.

Немец обстреливает из минометов дорогу между деревней и лесом. Иногда по этой дороге с большой скоростью проносится небольшой связной танк или грузовик с походной кухней. На грузовике, заваливаясь к бортам на поворотах, сидят повара. Из трубы валит дым. Кухня торопится за своей пехотой, которую полчаса назад бросили в бой. На околицах деревни уже поджидают противника противотанковые орудия.

В густом еловом лесу, в засаде, стоят большие белые танки, немного прикрытые хвоей. Их ни за что не увидишь, если не подойдешь совсем близко. Это очень грозная сила, и красный ромбик, которым они отмечены на карте, несомненно, играет в планах командования большую роль. Вероятно, они пойдут в бой еще сегодня к концу дня.

Все чаще с сухим треском лопаются мины. Бой приближается. Но орудийная прислуга в деревне, и танкисты в лесу, и генералы в своей избе как бы не замечают этого. Таков неписаный закон фронта.

Командир танковой роты, старший лейтенант, молодой двадцатидвухлетний кубанец (он, совсем как казак, выпустил из-под кожаного шлема вьющийся чуб), со смехом рассказывает, как, отправившись на разведку в одиночку, встретился с пятью немецкими средними танками, как подбил два из них, а остальные удрали. Но этим не кончились его приключения. Он мчался дальше, захватил противотанковое орудие, десять ящиков со снарядами к нему и все это в исправном виде (хоть сейчас стреляй!) доставил в свое расположение. Все это он рассказывает, как забавный анекдот. У старшего лейтенанта уже большой боевой опыт — он сорок семь раз ходил в танковые атаки, и все они были удачны. Наши танки «Т-34» он считает лучшими в мире.

Он еще раз обходит приготовившиеся к бою машины, потом останавливается возле одной из них и, похлопав ее по стальному боку, ласково говорит:

— А это мой танк.

Он узнает его среди многих совершенно одинаковых машин, как кавалерист узнает свою лошадь. Вероятно, он знает какое-нибудь одному ему известное масляное пятно или небольшую вмятину от снаряда.

Сейчас, во время генерального немецкого наступления на Москву, когда в разных направлениях беспрерывно вспыхивают бои и сражение представляет собою целую серию сложных маневренных действий, исключительный интерес представляет ближайший тыл, примерно десять километров в глубину.

По состоянию ближайшего тыла, уже просто по одному тому, что и как движется по дорогам и что происходит в деревнях, можно безошибочно судить о состоянии фронта.

Наш ближайший тыл очень хорош.

Немцев ждут всюду — на всех дорогах, на околицах всех деревень. Их ждут рвы и надолбы, колючая проволока и минированные поля. И чем ближе к Москве, тем теснее и разнообразнее оборона, тем гуще сеть укреплений.

Что сегодня под Москвой? Сколько времени может еще продолжаться немецкое наступление? Когда наконец оно выдохнется? Сколько времени неистовый враг сможет бросать в бой все новые резервы, все новые и новые группы танков?

Эти вопросы волнуют сейчас страну. Об этом думают сейчас все.

Трудно делать предположения, когда всем сердцем ждешь остановки немцев, а затем их разгрома. Почти физически невозможно стать объективным и приняться за рассуждения.

Однако некоторые выводы напрашиваются сами собой.

С первого дня наступления, 16 ноября, на Волоколамском направлении немцы прошли от 40 до 60 километров, то есть в среднем от 3 до 4 километров в день. Очень важно при этом, что самый длинный бросок был сделан в первые дни. Получается, следовательно, что движение немцев все время замедляется. Между тем они вводят в дело все больше и больше сил. Чем все это объяснить? Вероятно, по планам германского командования выходило, что постепенное усиление нажима приведет к победе, к разгрому Красной Армии. Но этого не получилось. Напротив. Сопротивление усилилось. При приближении к Москве увеличилось количество укреплений, и движение немцев стало менее быстрым.

Если взять июньское и июльское, потом октябрьское и, наконец, это, генеральное, наступление немцев на Москву, то мы увидим, что от наступления к наступлению темпы их уменьшаются: 500—600 км в июне — июле, 200 км в октябре и 60 км сейчас.

Немец должен быть остановлен.

А остановка его в поле будет равносильна проигрышу им генерального сражения.

И это будет началом конца.

Евгений Петров Действующая армия

«Известия» от 30 ноября

На запад от Ельца, там, где прошла гвардия

В штабе гвардейской дивизии мы попросили маршрут в полк, действующий в авангарде. Начштадив пояснил обстановку и сказал:

— Полк на плечах противника. Поэтому за ним нелегко будет угнаться, а путь его — вот он.

Начштадив развернул карту.

— Гвардейская дивизия стремительно вклинилась в немецкие войска, отступающие на запад после удара под Ельцом; перехватывая пути отхода противника, гвардейцы вместе с другими нашими частями берут в клещи остатки фашистских дивизий. Авангардный полк утром вел бои в Т. Сейчас идет форсированным маршем вперед, завязывает бои с ходу, наносит короткие удары, сбивает оборону противника...

Простившись с начальником штаба, мы отправляемся в один полк — тот самый, который немцы именуют в своих официальных документах «большевистским полком».

Едем по шоссе. То справа, то слева, то впереди слышится отдаленный гул боя. Это и есть железный клин — дивизия гвардейцев вгрызается все глубже и глубже в немецкую оборону, уничтожая группировки противника.

В штабе нам сказали:

— Дорога в полк сама поведет!

И впрямь нет никакой нужды в проводниках — дорога сама ведет. Верными указателями служат брошенные немцами автомашины, мотоциклы, повозки, разбитые пушки, снарядные ящики.

Мы движемся словно на автомобильной выставке, где экспонаты для лучшего обозрения положены то скатами вверх, то набок. Видно, как машины совершали головокружительные пируэты, вскакивали в овраги, падали с мостов. Вот уткнулся в лед речушки шикарный голубой автобус с массивной стеклянной куполообразной крышей и богатыми кожаными сиденьями. Вдоль бортов огромные, сверкающие инеем буквы «Экспресс». Где, в каком городе стащили его фашистские громилы, откуда привели сюда? Из Бельгии? Из Голландии? Из Франции?

Мы проехали полсотни километров по пути, пройденному полком, и побывали в 15 населенных пунктах, в том числе в двух районных центрах, только что освобожденных от фашистов. И повсюду как указатель направления от Ельца к Орлу лежали машины и немецкие трупы, немецкие трупы и машины. Окаменелые фигуры в зеленых шинелях, присыпанные снегом, лежат в чистом поле, в оврагах, в рощах, на улицах только что занятых нами деревень, подле брошенных ранцев, расщепленных винтовок.

Нас предупредили, что дальше в пути могут встретиться отставшие группы немцев, которые сейчас мечутся в поисках выхода из окружения и скрываются где в лесу, где в овраге. Стремительно двигаясь вперед, полк не задерживается для вылавливания этих недобитков. Их уничтожают подразделения, следующие во втором эшелоне, и колхозники, помогающие частям прочесывать леса, просматривать овраги.

...Сумерки. Вьюга. Странная процессия движется навстречу: толпы оборванцев, кто в накинутом на голову женском полушалке, кто обмотан до самого носа в теплое одеяло, у замыкающего усача под короткой шинелью синяя юбка. Это пленных ведут в лагерь. Где, в какой галерее мы видели такую картину? Вспомнил: так выглядят старинные гравюры «Зима 1812 года».

По проселку между районным центром и селом Г. — большое движение. На перекрестке — регулировщик с флажками в руках. Красноармейцы-шоферы выводят одну за другой немецкие автомашины, доверху груженные снарядами, патронными ящиками и шанцевым инструментом. На буксире у немецких грузовиков — немецкие же пушки. Автомобили тянутся бесконечной колонной.

По дороге у хутора встречаем полковой оркестр. Музыканты работают не по специальности: они рассыпались в логах, в рощах и собирают, учитывают брошенное противником имущество. Своей новой работой музыканты вполне удовлетворены...

Проезжаем село Большие плоты. Здесь немцы попытались дать бой наступающему гвардейскому полку, чтобы приостановить или хотя бы задержать его движение. Схватка была скоротечной — она продолжалась всего два часа. Чтобы удержать этот рубеж и дать отойти своим силам, немцы бросили в бой до 500 автоматчиков. Те заполнили чердаки, устроились за каменными зданиями, открыли неистовый огонь. Но наши подразделения уже не раз встречались с автоматчиками и минометчиками врага. Бойцы давно раскусили их приемы. И чем яростнее трещали автоматчики, тем увереннее вели себя бойцы.

— Паникуют немцы!..

Гвардейцы уже знают цену этим шумовым эффектам, умело отличают прицельный огонь от беспорядочного «психического». Атакуя Большие плоты, они не шли по центральной деревенской улице, по уязвимым местам, которые наиболее ожесточенно простреливались фашистами. Командиры повели их в обход, во фланг и в тыл врагу. Герой этого боя — 3-я рота, которой командует лейтенант комсомолец Николай Соломенников. Перед атакой этот лихой командир оглядел своих бойцов и, перекрывая шум выстрелов, крикнул:

— Вы видели в эти дни только пятки фашистов. Сегодня они повернулись к нам мордами. Так сметем же им головы!

И рота ринулась вперед, подобно грозному смерчу. Когда наши бойцы ворвались на позиции немецкой пушечной батареи, когда красноармеец Павел Семенов уничтожил прислугу и повернул орудие против фашистов, немцы обратились в бегство.

— Все смешалось у них. Бегут. А пилотки в руках. Жарко! — Такова общая оценка исхода операции, которую дают очевидцы боя — колхозники.

...Дальше на запад!

Вот у околицы села Грызлова стайка ребят. Они катаются на коньках. Раз в селе звучит детский смех, раз ребятишки подвязали коньки — значит здесь немцев уже нет.

Ребята окружают машину.

— Когда у вас были немцы?

— Вчерась утром убежали...

Один малец добавляет:

— Дяденька, а у нас восемь немцев осталось.

— Как осталось?

— Спрятались в хлеву, — говорит малыш, скользя на одном коньке.

— А ну-ка, проводи в село...

На сельской улице стоит дед и спокойно попыхивает офицерской сигарой.

— Здравствуй, отец. Были здесь фашисты?

— Были. Погнали.

— А где же у вас немцы спрятались?

— Спрятались? Не слыхал...

— Ребята же говорят, что у вас где-то восемь немцев!

Дед несколько смущен.

— А, вон оно о чем. Правильно. Были сегодня. Да их уже нет: бабы изловили и головы им свернули. Извините, может, не так сделали...

— Нет, нет! Сделали так, как надо.

Выезжая из этого села, мы догнали часть конного обоза полка. У некоторых ездовых явно что-то не ладилось.

— У, проклятые! — кричал возница в полушубке и валенках, с ненавистью глядя на своих лошадей.

Мы остановились.

— Беда с ними! — сказал ездовой. — Нужно свернуть влево, а они норовят вправо.

— И смех и грех, — заметил начальник обоза. — Видите, впрягли штук двадцать захваченных у немцев лошадей в сани, а они русской команды не понимают.

— Ну, ничего, привыкнут...

...Грозный гул впереди нарастает. Мы приближаемся наконец к полю боя. Гвардейский полк ведет бой за село Стрелецкое. Наступление продолжается...

Т. Карельштейн «Комсомольская правда» от 27 декабря

(обратно)

Глиняных дел мастера

Все из глины вышло и к глине вернется. (Восточное изречение)

На улице Иттифак, в Самарканде, живет усто Умар. Мастер Умар, художник-керамист Умар Джуракулов, сын усто Джуракула сына усто Кабила, сына усто Кози, сына усто Одино, сына усто Науруза-Косогара, сына усто...

Чуть ли не со времен Тимура из поколения в поколение передают в этой семье мастерство кулолов, или кулолгаров, иначе — гончаров.

На воротах дома № 91 зеленые керамические круги, словно глаза, открытые на глиняную улочку, купола мавзолеев, на площадь Регистана и далекие холмы Афрасиаба...

Усто Умар встречает гостей спокойно и немногословно, как бы давая возможность осмотреться и привыкнуть. Навес, увитый лозой, гроздья винограда, прозрачные от солнца, ковры и пестрые подушки на полу, расписные сундуки — двор и старая половина дома остались за стенами мастерской, но не исчезли, не забылись: мастерская была их продолжением. На полу, на полках теснились блюда, игрушки, хумы, чайники — все то, чему место в жилище или на дворе, в хозяйстве.

Усто Умар обвел взглядом свой домашний музей, переставил на свободную полку стадо игрушечных верблюдов и достал глиняную дощечку, уставленную фигурками.

— Смотрите, — сказал мастер, — это мой отец лепит хум. Кувшин на 150 литров! А это мой дед обрабатывает тандыр...

Печь для лепешек, похожая на перевернутую пиалу без дна, доходила глиняному человечку до пояса. Казалось, его руки гладят стенки тандыра нежно и сильно, чтобы ни бугорок, ни шероховатость не оставили рубца на лепешке. Тандыр лепили из глины с примесью шерсти, лепили вручную, не обжигая, а только высушивая на солнце.

— А вот мой прадед крутит гончарный круг...

Я невольно взглянула на гончарный станок — чарх, стоявший в углу мастерской. Да, это его изобразил усто Умар: та же ложбинка, выбитая ногой кулолгара. Ногами многих кулолгаров.

— Этот круг достался мне от отца, — сказал мастер. — Я и сейчас на нем работаю. На электрический переходить не хочу: трудно регулировать скорость. Когда какая скорость нужна — чутье подсказывает. Это — мгновенье! Упустишь его, смотришь — и уж не та форма, что задумал...

Мастер склоняется над кругом. И уже не замечаешь морщин на его лице, седого клинышка бороды и красноватых от постоянного напряжения глаз. Видишь, как сильные пальцы мнут серый ком глины, как напряглись икры ног в ожидании нужного движения, как сосредоточен и весел стал взгляд...

На полках стояли синие, коричневые, желто-палевые блюда; их покрывал сложный рисунок: тонкие ветви, длинные листья, лучи солнца, угловатые согдийские письмена и арабская вязь. Чайник, похожий на купол мавзолея, расписанный синим. Темно-коричневые, витые, устремленные, как минареты, ввысь вазы. Сосуд для воды будто тело птицы. Трехрогие архары, драконы, единороги. Верблюд, баран, куропатка. Свистульки — птицы ли, звери ли о двух лапах. Игрушки терракотовые, расписанные по розоватому фону рыжим, белым и черным.

Все тот же материал в руках усто Умара, что и в руках его предков, тот же инструмент — гончарный круг и десять пальцев, даже эскизы, как прежде, — в голове. Но исчезла необходимость день ото дня снабжать всю улицу глиняными тарелками и пиалами: есть стекло и фарфор, алюминий и пластмасса. Исчезла утилитарность, которая была главной в предметах, сходивших с гончарного станка предков усто Умара. Усто Умар устремился на поиски красок и линий, которые могли бы передать неповторимый колорит самаркандской земли. Интересно, какую форму обретет завтра мастерство кулолов из семьи Умара Джуракулова? Художник показал одну из первых «глиняных» работ своего внука, студента-историка Самаркандского университета. То был макет мавзолея Гур-Эмир. Работа была еще робкой и слишком точной, но в этой точности угадывался интерес к архитектуре. Может быть, здесь, на пересечении этих линий — мастерства куполов и влечения к архитектуре, — лежат его открытия?..

Впрочем, поиск поиском, а посуда из глины, привычная и удобная, не уходит из быта. В лавочках мастеров, что рядом с базаром, по-прежнему крутят на гончарном круге пиалы, горшки, кувшины. И до чего естественно, органично смотрится в разноцветье базара — среди сизого, зеленого, желтого винограда, красных стручков перца, охапок зелени — скромный блеск глиняной посуды! Конечно, на этих кувшинах и горшках не увидишь сейчас «оберегов» — значков, которые ставили старые мастера, желая преумножить воду и пищу, уберечь от «дурного глаза». Но плавные линии сосудов до сих пор напоминают о том, что испокон веков посуда была символом женского созидательного начала...

На прощание усто Умар взял в руки золотое, как солнце на закате, блюдо и прочитал коричневый орнамент букв:

— «Приходите к нам в гости, будем есть плов с этого блюда... Как съедите плов, скажите спасибо... Как хорошо после плова зеленый чай попить из голубого чайника... Чтоб улыбка не сходила с наших лиц и чтоб всегда был мир».

Стихи были усто Умара.

С крыши высотной гостиницы «Самарканд» виден весь город. Виден подробнее, четче и ближе, чем с вершины Чупан-ата, куда поднимаются всякий раз, чтобы взглянуть на фиолетовые отроги Тянь-Шаня, разлив и отмели Зеравшана, на бег желто-серых сглаженных холмов, ныряющих в море зелени...

Отсюда легко проследить, как море это дробится на волны-улицы, обсаженные чинарами, карагачами и платанами. Они бегут вдоль двух-трехэтажных домов, обтекают купола мавзолеев, сверкающие стеклом плоскости современных зданий и гаснут у стен Регистана, возле старого города.

...Крыша к крыше, плоские, коричневато-серые. Где-то там между ними тянутся коридоры улиц Иттифак и других, таких же узких, закрытых с обеих сторон глиняными дувалами. Видны прямоугольные дворы с пятнышками зелени. Внутренние заборы пристраиваются под прямым углом друг к другу, и весь квартал, очерченный улицами, кажется сложным геометрическим орнаментом, вылепленным из глины.

Каждая ячейка орнамента «соткана» из материалов, что давала человеку природа. Из лессовой глины изготовляли сырцовый кирпич, возводили глинобитные стены. Тополь шел на конструкции стен и кровли. Штукатурили глиной с саманом. Обычно дом ставили без фундамента, без цоколя, а уж если делали цоколь, то очень низкий — из булыжника или жженого кирпича. Плоскую крышу сооружали из мелких горбыльков, камышовой плетенки, земляной засыпки и покрывали глино-саманной обмазкой. Для отвода воды с крыши приспособляли керамические трубы — кувур.

На монументальное строительство — медресе, бани и т. п. — шел жженый кирпич квадратной формы. Совсем недавно на раскопках Афрасиаба, древнего городища Самарканда, археологи нашли лечь для обжига кирпича — она работала в VIII веке. Кирпичный цех располагался на площади свыше ста квадратных метров. Это говорит, что размах производства был немалым.

Глиняный дом — детище среднеазиатской земли не только потому, что он создан из ее плоти. Есть в нем складывавшаяся веками целесообразность формы, линии и материала. Под бездождным среднеазиатским небом глина, даже необожженная удивительно долговечна. Как долговечна оказалась, например, каменная соль в условиях Сахары: недавние раскопки показали, что древний город, построенный из глыб каменной соли, простоял в пустыне столетия. К тому же глина словно аккумулирует прохладу. Заходишь в дом как в тенистую рощу. А есть ли что-нибудь более необходимое человеку, когда он задыхается от жары, чем прохладная комната и глоток свежего воздуха? К глиняному дому несложно пристроить в случае необходимости и новые комнаты. Плоская крыша, где сохнут на солнце фрукты, затененный айвон — терраса вдоль стены, окна и двери, открывающиеся не на пыльную улицу, а во двор, где течет вода, вьется виноград, зеленеет чинара, где крутится хозяйка у тандыра, — все детали органичны, не случайны. Пожалуй, здесь есть над чем задуматься архитекторам, которые работают над новым обликом среднеазиатских городов...

В руках мастеров прошлого глина стала универсальным материалом. Быть может, отсутствие широкого выбора (лесом и камнем эти земли не богаты) толкало строителей на поиски новых возможностей, казалось бы, такого простого, даже примитивного, но на самом деле неисчерпаемо богатого материала. Не случайно работа с глиной породила десятки профессий. Гилкор владел всеми традициями национального зодчества, работал как архитектор, строитель и реставратор, возводя и восстанавливая глинобитные или кирпичные стены жилых домов, медресе, мечетей, бань. Ганчкор резал по ганчу (1 Ганч — среднеазиатское название вяжущего материала, который получают, обжигая природную смесь гипса и глины. Ганч употреблялся для архитектурной отделки помещений в богатых домах.), отливал ганчовые решетки и просто штукатурил. Кстати, о «просто» штукатуре ходил среди глиняных дел мастеров рассказ, как поспорили два ганчкора: чье мастерство выше? Отделывали они одну комнату. Резчик украшал резьбой стены своей половины, а штукатур работал на своей. И что же? Выиграл штукатур. Он отполировал стены так, что в них отразилась резьба, которую нанес его соперник...

Я смотрю сверху на старый Самарканд, этот глиняный памятник жилой архитектуры прошлого, и вижу, как расступаются крыши и в разрыве плоскостей — вдруг, как всплеск, как девятибалльная волна, — купол Гур-Эмира... И уже во всей панораме города то тут, то там глаз замечает купола мавзолеев, башни минаретов, порталы мечетей. Гур-Эмир, Рухабад, Регистан, Биби-Ханым, Шахи-Зинда, Ишрат-хана...

Неужели это все та же глина?

Сине-голубое мерцание купола Гур-Эмира, торжественная плоскость пештака-портала, разрезанного стрельчатой аркой, белое кружево решетки, огораживающей усыпальницу Тимуридов, обещали красоту и чудо. Пройти мимо было невозможно. Я пересекла выложенный плитами двор и остановилась возле группы мальчишек. Они молча рисовали. На тетрадные листки в клетку ложились узоры сине-бело-голубого орнамента, который, казалось, был повсюду: на куполе и стенах мавзолея, на восьмигранной призме и барабане, несущих купол, над арками, расчленяющими в два яруса плоскость фасада...

Рисовать было трудно. Взгляд нащупывал гирих (гирих — буквально «узел»; искусствоведы называют так геометрический орнамент или его исходный элемент) и потом долго не мог выбраться из сложных фигур, заполняющих сетки гирихов, из голубых строчек, из причудливых плетений между арабскими буквами. Но то ли чутье будущих художников, то ли знакомые, виденные с детства мотивы выводили мальчишек из хитросплетения узоров, который создали мастера далекого прошлого, когда ислам запрещал рисовать все живое, и фантазия художников ушла в геометрический и растительный орнаменты.

Изразцы, наборная мозаика, глазурованные плитки, шлифованный кирпич, ковровая мозаика — глина, прошедшая через руки мастеров, блистала радостью в жарком мареве самаркандского дня.

На раскопках Афрасиаба я видела вынутые из земли глиняные черепки. Они лежали на краю глубокого раскопа, тщательно очищенные, сложенные в аккуратные кучки на распластанной, присыпанной песком газете. Археологи обрадовались, когда мелькнул блестящий голубой осколок — еще один факт, еще одно подтверждение того, что культура глазурованной керамики была хорошо известна в Афрасиабе. Она переживала свои взлеты и падения, но в XV веке в Самарканде вспыхнула особенно ярко...

Под сводами Гур-Эмира было прохладно. В боковых галереях стояла плотная, ощутимая тишина, и стены — глина, обращенная в камень, — хранили ее. Вдруг гортанный сочный звук полоснул тишину. Он отразился от высоких сводов, и вся усыпальница наполнилась воркованием голубей. Ощущение торжественности и отрешенности исчезло, и, не сдерживая более дыхания, я вступила в главный зал.

Переплеты строительных лесов уходили в высоту. Фигуры реставраторов чернели под самым куполом, а стены усыпальницы уже сияли первозданным великолепием.

Широкие ленты арабских надписей. Панель из плиток зеленоватого оникса. Сталактитовый мраморный карниз. Живописные панно, подобные золототканым коврам. Рельефы из папье-маше. Стены плавно, парусами, переходили в купол. Он весь переливался золотым, синим, красным, черным орнаментами. Только кое-где виднелись темные пятна с полустершимся рисунком и темные рельефные детали — их можно было разглядеть, лишь поднявшись на самые верхние леса. По ним-то, этим полустершимся рисункам, художники и восстановили весь рисунок.

Это была долгая и трудная работа, и сейчас я видела уже ее окончание. Точнее — окончание окончания. Потому что слишком многое предшествовало росписи внутреннего купола: реставраторы работали над Гур-Эмиром с 1945 года. Еще не так давно его знаменитый купол, видный в городе отовсюду, блистающий сейчас то голубым, то серым, то сиреневым светом, походил на голову лысеющего старца: около половины облицовки его и восьмигранника уничтожило время.

Надо сказать, что искусство глазурованной керамики и облицовки зданий, достигшее в средние века наивысшего расцвета, к концу прошлого века почти заглохло. Чтобы восстановить его, нельзя было не знать, как работали мастера в конце XIV века и в XV веке, во времена Тимура и Улугбека, во времена расцвета Самарканда, когда, как символ его могущества и богатства, поднимались невиданной дотоле красоты стены мечетей, медресе, усыпальниц, мавзолеев. Одна, к примеру, деталь: техника облицовки минаретов. Как мастера добивались того, что суживающиеся кверху минареты покрывались и вверху и внизу одинаковым количеством рядов одинаковых по размерам плиток? Ведь длина окружностей у основания минарета и у вершины различна. Удалось выяснить, что мастера варьировали ширину швов.

Искусство прошлого и связанное с ним производство глазурованной керамики было возрождено уже в наше время. Для целей реставрации. Для монументального строительства. Человек, зная стекло и пластик, не хочет отказываться от глины...

Внешний купол Гур-Эмира огромен — лишь высота его двенадцать с половиной метров! С земли он не кажется громоздким, верно, оттого, что разбит на ребра. Их шестьдесят четыре. Но можно представить, каким необъятным казался он тем, кто на большой высоте, под сильным ветром и палящим солнцем восстанавливал уникальный по сложности рисунок. Положенные вновь глазурованные кирпичики трудно сейчас отличить от сохранившихся древних фрагментов. Чтобы представить смелость и скрупулезность, коих требовала эта работа, достаточно взглянуть на художников, занятых сегодня реставрацией внутреннего купола.

...Дождавшись, когда стихнет порыв ветра, мастер раскрывает книжечку с листками сусального золота, режет трепещущий листок и быстрым движением накладывает золото на покрытую лаковой краской деталь орнамента. Закладывает лапкой-кисточкой из беличьего хвоста. Художник делает это привычно и просто, он не думает о высоте, на которой работает, о шатких скрипучих лесах. Он свесил ноги в пустоту — где-то глубоко внизу остались мраморные намогильные плиты Тимуридов, подтянулся, чтобы достать кисточкой рисунок, — и еще один золотой штрих лег на свод...

Казалось бы, кто оценит идентичность рисунка, скопированного с полустершихся линий? Но в этой точности, в точности места и цвета каждого глазурованного кирпричика, ложащегося на купол, как бы материализуется время, когда жили Тимур и Улугбек и творили мастера наборной мозаики, такие, как Мухамед сын Махмуда из Исфагана, чье имя было вплетено в мозаичные украшения на входном портале мавзолея с сына Тимура.

По улицам Самарканда метался ветер. Он был сухой, жаркий и пыльный — дыхание земли, на которой стоял город. Пыль, примчавшаяся с выжженных холмов Афрасиаба, окутывала маревом улицы, тут шила яркие краски минаретов и мавзолеев, но через мгновение стены, покрытые майоликой, вспыхивали снова.

Верно, в такой миг увидел и запечатлел на полотне Петров-Водкин знаменитую Шахи-Зинду. Купола усыпальницы, желтовато-палевые, словно вырастают из желтовато-палевого холма. Голубые изразцы блеклые, как знойное небо и лицо юноши чуть темнее земли и куполов. Только его глаза, черные, живые, не затянуты дымкой зноя и пыли. Все вышло из этой земли и неразрывно с ней...

Под стенами Шахи-Зинды, в небольшим домике, пахло глиной. Она лежала, прикрытая влажной тряпкой. Крутился гончарный круг. Руки мастеров мяли еще бесформенные куски. Сохли рядами на полках блюда и игрушки. От печки-пиалы тянуло теплом. Под куполами Шахи-Зинды работали глиняных дел мастера.

Л. Чешкова, наш спец. корр.

(обратно)

Бразилия: штрихи к портрету

Когда заходит речь о Бразилии, трудно обойтись без традиционной формулы, утверждающей, что «Бразилия — это страна контрастов». Контрасты действительно имеются. И пожалуй, самые разительные на нашей планете. Одни граждане этой страны водят в небесах реактивные лайнеры, делают пересадки сердца и строят атомную электростанцию, другие не подозревают до сих пор о существовании колеса, письменности и добывают огонь трением деревянных палочек друг о друга. Одни граждане этой страны покупают роскошные лимузины за сорок тысяч крузейро. Другие за четыре крузейро моют их. Одни строят роскошные дворцы на Копакабане, другие живут в них. Все это верно, но всего этого мало, чтобы понять характер и заглянуть в душу бразильца. ...Однажды я остановил машину на одном из перекрестков Рио-де-Жанейро, чтобы спросить, где находится переулок Мигель Перейра. Первый же прохожий сказал, что мне следует повернуть направо. Его перебил другой, утверждавший, что мой переулок находится за углом налево. В спор вмешался третий, предложивший мне вернуться на два квартала назад. Сзади уже нетерпеливо гудели два «фольксвагена», и полицейский, подошедший поинтересоваться причиной заминки, заявил, что разыскиваемый мной переулок находится в трех кварталах впереди. Вышедший из соседней парикмахерской мастер с намыленной кисточкой в руках заметил, что проехать вперед невозможно: улица разрыта. Тогда газетчик из близлежащего киоска посоветовал мне идти пешком, заявив, что он присмотрит за машиной. Я собрался припарковать ее к обочине, но не мог этого сделать, так как ветровое стекло было закрыто двумя полуголыми негритятами, вдохновенно удаляющими с ветрового стекла несуществующую пыль. Прошло еще несколько минут, движение на улице было парализовано метров на триста в обе стороны, пока я выяснил, что переулок Мигель Перейра находится на другом конце города.

Я пал жертвой собственного легковерия, я забыл о фанатичном доброжелательстве и гостеприимстве «кариокас», как зовут жители Рио. Кариокас, вероятно, воплощают в себе наиболее характерные черты «стопроцентного бразильца». Того самого, с которым вы сталкиваетесь, ступив на землю этой доброй и щедрой страны. Который через мгновенье после знакомства тащит вас выпить с ним кофе, через полчаса приглашает к себе домой, а расставаясь, обнимает вас с сердечностью закадычного друга. Впрочем, не забывайте, что если он назначил вам деловое свидание или дружеский «междусобойчик» «ровно в полдень», то не следует понимать это приглашение буквально и появляться в условленном месте ранее половины первого: в этой стране, шумной и безалаберной, никто никуда не торопится и никто никогда не приходит вовремя.

Но когда вы встретитесь со своим новым другом, забудьте обо всех остальных делах, запланированных на этот день: дружеская беседа затянется до вечера либо до утра. Потому что нет для бразильца занятия слаще, чем задушевный разговор за кружкой пива или рюмкой лимонной водки. Из этого, впрочем, не следует делать поспешный вывод о пристрастии кариокас к спиртному: в этой стране, где бутылка водки стоит втрое, а некоторые сорта и впятеро дешевле билета в кино, за пять лет я не встретил и пяти пьяных. На последнем карнавале — шумном и буйном народном празднике, длящемся четыре дня и четыре ночи подряд, я видел всего лишь двух мертвецки пьяных граждан. Оба были американские туристы.

Невозможно в нескольких словах набросать, хотя бы эскизно, портрет рядового бразильца. Но из десятков штрихов, особенностей и деталей, рисующих его, хотелось бы выделитьсамые главные: дружелюбие и оптимизм. И это кажется особенно удивительным, когда вспоминаешь, как трудно живется этим людям, которые обладают удивительной и счастливой способностью хмелеть от стакана пива, веселиться на пустой желудок и прятать свои заботы и боль, свою неустроенность и отчаяние под маской веселья и беззаботности. Может быть, они великие притворщики, а может быть, великие жизнелюбы. Публикуемые в этом номере журнала очерки о Бразилии и бразильцах не могут претендовать на энциклопедический охват всех особенностей и примет, отличающих эту нацию от других. Но все же они помогут получить некоторое представление о том, что за люди бразильцы.

 

И. Фесуненко

 

 

 

Окно на Копакабану

Рио-де-Жанейро — украшение континента. Копакабана — украшение Рио-де-Жанейро. Таково непререкаемое мнение бразильцев. Это город в городе, живущий своей собственной, отличной от остальных районов жизнью.

Сегодня невозможно себе представить Рио-де-Жанейро без Копакабаны. Еще труднее себе представить, что этот район, где землю нынче выкраивают с точностью до сантиметра, относительно недавно вообще не входил в черту города и представлял собой бросовую, незаселенную сушу, точнее — песчаные отмели, заросшие пальмовыми деревьями.

Где-то в районе нынешнего переулка Магальяэс стоял домишко врача, признававшего лишь одно лекарство — свежий воздух и покой. Район Копакабаны — относительно близкий к городу и совершенно безлюдный — являлся идеальным местом для лечения недугов именно этим методом. Было это в 80-х годах прошлого века. Врача звали Фигейредо Магальяэс.

На Копакабане давно нет ни пальмовых рощ, ни просто пальм. Сначала здесь стали появляться легкие особняки, утопающие в зелени. Особняки разрастались, вытесняя рощи и сады; когда уже нечего было вытеснять, дома прижались друг к другу и потянулись вверх. Одноэтажные сносились, чтобы дать место многоэтажным, потом пришли бетонные небоскребы и упразднили архитектуру.

Когда-то город был окружен горами. Теперь горы окружены городом. Улицы вгрызаются в горы и проходят сквозь них. Туннели открывают новые районы для строительства, повышают стоимость земли, а заодно служат местом ночлега для тех, у кого нет крыши. Без двух своих туннелей Копакабана была бы полностью изолирована от города горами.

Сейчас на Копакабане проживает 250 тысяч жителей, как у нас принято говорить, с постоянной пропиской. Еще 500 тысяч — это постоянное число приезжих. Сотни людей ежедневно пересекают океан, чтобы полюбоваться тем же океаном именно с этой набережной. В районе Копакабаны находится 10 церквей, 132 колледжа, 13 посольств, 4 библиотеки и проч. и проч.

Знаменитый пляж представляет собой узкую полоску песка длиной 6 километров и ограниченную с одной стороны грохочущим прибоем, за который заплывают лишь спасатели, когда вылавливают самонадеянных приезжих купальщиков, а с другой — асфальтом, по которому идет бампер в бампер смердящий и ревущий поток автомашин. Узкая полоска песка, затоптанного и заплеванного. И если бы не океан, время от времени смывающий грязь, и не тропическое солнце, хваленый пляж давным-давно превратился бы в помойку.

Иногда океан бунтует. Валы, громоздясь один на другой, упорно надвигаются на асфальт. Пляж пустеет, пустеет улица. Волны, откатываясь, оставляют на асфальте клочья дрожащей пены... А потом вода бросается в наступление. Вот уже первые языки докатываются до домов, вползают в подъезды, врываются в подвальные гаражи и топят стоящие там «мерседесы» и «мустанги». С витрин ювелирных магазинов быстро убирают бриллианты и золото.

Но такое бывает редко. Очень редко.

Обычно же тысячи более чем полуголых бездельников и бездельниц слоняются по авениде Атлантик или устилают собою всемирно известную песчаную полоску длиной в шесть километров.

В Рио около пяти миллионов жителей. Стариков при этом очень мало. Бразильцы в своей основной массе — молодой народ. (Если можно было бы не думать о причинах этой молодости: средняя продолжительность жизни — 40 лет!) Жара гонит людей к воде. В праздничные и воскресные дни прибрежные пески превращаются в своеобразные цветники от бесчисленных ярких зонтов и купальных костюмов. Купальник для бразильца то же самое, что и платье. И не простое, а выходное. И стоит он дороже иного платья. Мода и здесь диктует свои законы. А законам необходимо повиноваться. Чем меньше материала, тем изощреннее фантазия модельеров. Создать из двух лоскутков произведение портняжного искусства — дело нелегкое. Но когда это удается — эффект потрясающий: во всяком случае, не обладай бразильские портные этим искусством, число автомобильных столкновений на Копакабане наверняка бы уменьшилось.

Можно сказать, что на пляж приходят не только ради купания, скорее даже не для купания. Можно почти безошибочно определить по пляжному снаряжению если не классовое, то финансовое положение купальщика. Молодая смуглая женщина с огромным тюрбаном на голове (это прикрытые бигуди — в таком виде принято ходить по городу) расположилась на походном шезлонге. Над ней четырехугольный яркий четырехцветный зонт. У ног в песке копошится под надзором няньки (молодой негритянки) пара карапузов. На даме солнцезащитные очки, стоимость которых значительно превышает месячное жалованье няньки. Дама осматривает соседних дам. Потом начинается процедура втирания кремов для загара. Пузырек с остатками крема передается в пользование няньки. Очевидно, таков ритуал. Трудно удержаться от улыбки, наблюдая, как средство для загара втирается в упругую черную кожу негритянки.

Рядом с нашей дамой расположилась пожилая, но очень респектабельная пара. Это наверняка туристы. Вообще в многоликой пестрой куче купальщиков иностранцы узнаются сразу и безошибочно. Узнаются главным образом по неудачным попыткам к плаванию.

Каждое воскресенье повторяется драматическая, но, увы, стереотипная сценка. Океан почти неподвижен. Лишь время от времени метрах в пятидесяти от кромки песка вдруг поднимется и тут же рухнет стеклянная стена прибоя. Люди стоят по пояс в воде и ждут волну. Она разбивается совсем рядом, обдавая соленой пылью и пеной. Это выглядит совершенно безобидно. И хочется, чтобы волна была немного повыше, помощнее. И такая волна подходит, но разбивается она не так близко от берега, и, чтобы принять соленый душ, часть купальщиков уходит вперед. Теперь вода доходит им уже до шеи. Ноги отрываются от песка. Сейчас волна схлынет, и все будет в порядке. Волна действительно уходит назад, в море. Но ноги уже не достают дна. Ну что же, это не страшно. Надо проплыть несколько метров к берегу, и все будет в порядке. Человек старательно машет руками и через минуту-другую ищет ногой опору. И не находит. Вместо твердого грунта под ногою вода, и эта вода движется и движется в сторону, противоположную берегу. И тут прямо над головой нависает белая стена прибоя. Ныряй! Ныряй как можно глубже! На дно. Прижмись грудью к песку, а потом вынырни и плыви в океан, подальше от прибоя. Океан сам пригонит тебя к берегу. Это же общеизвестно!

Но знать еще не значит выполнять... Ошалевшего от страха и хлебнувшего несколько литров воды пловца подхватывает течение и крутит на одном месте среди разбивающихся волн. Бороться с течением — дело совершенно бесполезное. Человек выбивается из сил, человек задыхается, теряет самообладание, начинает кричать, умолять о помощи. Только бы выскочить из воды! Новый гребень прибоя рушится вниз, образуя рулет из воды, пены и воздуха. Где-то в середине этого рулета затерялся несчастный пловец. Все это происходит в считанные минуты. В иные воскресенья можно наблюдать до десятка таких сцен. К счастью, дело редко оканчивается трагедией. Спасатели лихо бросаются в воду.

Через минуту на золотом песке в окружении пестрой толпы зевак они откачивают посиневшего бедолагу.

О спасателях стоит рассказать подробнее, и я сделаю это с особой охотой, поскольку с несколькими из них подружился.

В большинстве своем бразильцы невысоки. Спасатели — исключение. Громадные, отлично сложенные, они, как представители какого-то другого племени, возвышаются над копошением пляжников. Их посты расположены метрах в 500 один от другого. Пост — это кусок белого брезента с красным крестом посередине, укрепленный на четырех кольях. На посту двое-трое дежурных. Никаких спасательных средств, поясов или кругов, у них нет, только смелость, ловкость и сила. Но как наметан глаз! Кажется, ничего особенного. Человек просто барахтается у берега. Точно так же, как и десятки других по соседству. Но спасатель срывается с места, мчится к воде, бросается под волну... И когда утопающий начинает соображать, что он действительно утопающий, помощь, как правило, уже близка. Бывают, однако, и исключения...

Я тоже как-то очутился за линией прибоя и понял, что до берега мне самому не добраться. Вот тогда-то я и подружился со спасателем.

Пляжи живут своей устоявшейся жизнью, которая не прерывается никогда. С первыми лучами здесь появляются грифы — большие, размером с хорошую индюшку, птицы, неуклюжие на земле и удивительно красивые в полете. Грифы выполняют работу мусорщиков, очищая пляж от остатков гниющей пищи. За грифами на пляж тянутся спортсмены и пенсионеры. За ними — сотни иностранных туристов, проживающих в расположенных на берегу отелях. Потом приходят все, у кого есть время. К вечеру пляж превращается в футбольное поле. Точнее — в десятки полей. Игра ведется по всем правилам. С судьями, болельщиками, азартом и мастерством. Играют до изнеможения. При 40° в тени. А когда садится солнце и начинает темнеть, пляж становится пристанищем влюбленных и бездомных.

Для многих пляж — место отдыха, для многих — место работы. В первую очередь это относится к бесчисленным торговцам-разносчикам. Торгуют фруктами, циновками, очками, мороженым, напитками, воздушными змеями... Частично торговля «организованная», то есть продавец облачен в фирменную рубаху или имеет на голове форменную фуражку. Большинство же торговцев, так сказать, аутсайдеры. Значительная часть их — ребятишки дошкольного возраста, согнувшиеся под тяжестью короба, наполненного бутылками воды или брикетиками мороженого. На пляже столько соблазнов! Можно покататься на большом деревянном круге, бросив его перед собой на мокрый, утрамбованный только что схлынувшей волной песок. Можно показать свое умение обращаться с футбольным мячом, или запустить воздушного змея, или, упав на пенопластовую доску, нестись к берегу вместе с остатками разбитой волны... Но работа есть работа. Надо продать товар. Рука трясет трещотку — чтобы привлечь внимание. Надо по выражению глаз или легкому движению руки уметь угадать покупателя и бегом, увязая в песке, спешить к нему.

Кроме разносчиков-торговцев, на Копакабане нашли себе место работы и многочисленные сборщики. С огромными плетеными корзинами они бредут по песку, собирая все, что осталось от удалившихся пляжников.

Непременный персонаж пляжа — рыбак. Классический рыбак — с длинным, метра три-четыре, удилищем. К удилищу прикреплена катушка для лески. Рыбак размахивает удилищем, и леска, снабженная тяжелым грузилом, летит далеко от берега. Удилище втыкается в песок. Рыбак усаживается рядом. Поклев определяется по натяжению лески и качанию удилища. Словом, принцип мормышки. Рыбы в океане, конечно, больше, чем, скажем, в Клязьминском водохранилище. Однако результат ловли примерно одинаков...

Водятся ли у берегов Рио акулы? Нет, к самому берегу акулы не подплывают. Возможно, отпугивает обилие людей, а возможно — холодное антарктическое течение, достигающее этих золотых берегов. Моряки, с которыми нам приходилось общаться, утверждали, однако, что акулы сопровождают суда почти до самого порта.

Каждый видит то, что хочет видеть. Белая ослепительная полоса песка убегает за горизонт. Волны зеленые, бирюзовые, лиловые, серые, изумрудные, любых цветов и оттенков. То огромные, как горные хребты, то пологие и нежные, как холмы в степи.

Океан — вода от полюса до полюса. Но это абстракция. Полюсов не видно. Видна лишь довольно узкая полоска воды. Точно такая же, как на Черном море, на Каспии... Но это лишь так кажется. Разница огромная! Разница в дыхании. Океан дышит не так, как дышат моря. Мне рассказывал один знакомый капитан: «Я плаваю уже пятнадцать лет и не могу вспомнить двух одинаковых дней на океане. Если хотите, это живой организм. Это не вода. Океан для меня философское понятие, категория. Нечто среднее между материей и движением. Океан — это... океан».

И я разделяю мнение многих наблюдателей о том, что океан влияет на характер людей. Характер прибрежных бразильцев настоян на океане. Конечно же.

 

В. Бобров

Пусть неудачник плачет

Тощий, замученный жизнью и жарой пес Арлекин задумчиво облизывал драный резиновый шлепанец Зеки. Зека не замечал этого. Сжимая черными пальцами обломок карандаша, Зека сосредоточенно созерцал длинный зеленый листок бумаги, разлинованный на три графы. С одной стороны в ухо ему дышал жареным чесноком Дамиан, убогий старец, кормившийся вместе с Арлекином на кухне «Лузитании». С другого бока на талон глядел холодным взглядом специалиста выбритый до блеска Флавио. Флавио служил лифтером в отеле «Плаза-Копакабана» и каждый вторник, свой выходной, отводил этому священному обряду: прогнозированию очередного тура футбольной лотереи. Вместе с Зекой и Дамианом. Почему втроем? Да потому, что Зека считался в «Лузитании» удачником, у него был «хороший глаз». А старика просто было жалко. Он и долю-то свою платил далеко не всегда, но Зека и Флавио молчаливо соглашались «поверить в долг». И понимающе качали головами, когда Дамиан говорил, что после первого же выигрыша внесет сполна все свои деньги.

Вокруг, на всех остальных столах «Лузитании» да и на прилавке у хозяина Педро, виднелись талоны. В вязком и колючем сигаретном дыму плавали загадочные для профана, но на самом деле преисполненные глубочайшего смысла фразы:

— «Васко» и «флу» просятся на «тройной».

— Нет, на сей раз «Васко» выиграет: Денилсона во «Флу» не будет.

— В третьей встрече ставлю крест справа.

— А я — в середине: «Палмейрас» сильнее, но он в гостях.

— Да и Адемир, кажется, потянул связки.

— Тем более...

— «Сантос» и «Ипиранга»? Ха! Что это еще за «Ипиранга»? Кто-нибудь слышал о ней?

— Будет «зеброй».

— Почему?

— Она дома. Там, в Араракуаре, с ней никто не справится. Там — на трибунах больше пистолетов, чем в арсенале Второй армии. Никакой Пеле не спасет.

— Значит, что?

— Как минимум «дупло»: справа и в центре.

— А я ставлю «трипло».

— Ну, если тебе денег не жалко...

Это сумасшествие продолжается с утра до вечера. С того момента, как Педро, кряхтя и охая, вздергивал вверх железные жалюзи, и до того, как Силвия — где-то уже на рассвете — уводит своего последнего клиента, а черная Лурдес выливает на кафельный пол кафе ведро белой едкой «санитарной воды» и берется за щетку. Это продолжается с утра до вечера вот уже более полугода. И с каждой неделей страсти раскаляются все больше и больше. В этом смысле «Лузитания», впрочем, не была исключением: весь Рио сошел с ума. Да, да, весь Рио!

От грязных притонов Каскадуры и Сан-Кристобана до отделанных каррарским мрамором апартаментов супругов Майринк-Вейга — одного из самых богатых семейств Рио-де-Жанейро. От приемных прохладной губернаторской канцелярии во дворце «Гуанабара», что рядом со стадионом «Флуминенсе», до вагоноремонтных мастерских вокзала «Леопольдина». Всюду, всюду жители Рио — кариокас колдовали над магическими талонами «лотерия эспортива». Было от чего сойти с ума! Уже в самом первом опытном туре лотереи, проведенном без всякой рекламы, без подготовки, без организации, участвовало 77 тысяч человек. Во втором туре количество проданных талонов подскочило до 180 тысяч! Спустя всего два месяца, в десятом туре, в погоню за счастьем устремилось больше двух миллионов кариокас. То есть ровно половина города! Ну а в двадцати восьми турах, проведенных с апреля по декабрь 1970 года, было продано свыше 80 миллионов талонов на общую сумму 475 миллионов крузейро, то есть около 100 миллионов долларов. И это несмотря на то, что лотерейные агентства и организованная продажа билетов были тогда налажены только в двух крупнейших городах страны: Рио-де-Жанейро и Сан-Паулу! Секрет сенсационного успеха «лотерии эспортивы» объяснялся весьма просто: она сумела объединить две самые сильные страсти бразильца, два огня, жгущих его душу — футбол и азартные игры.

Ну что касается футбола, тут комментарии не нужны. А вот о страсти соотечественников Пеле и Гарринчи к азартным играм следует сказать подробнее.

Этой слабостью они страдают со времен Педро Алвареса Кабрала, открывшего на заре XVI века землю, названную впоследствии Бразилией. Возможно, они унаследовали ее or европейских конкистадоров, которые, как известно, в погоне за дразнящим и недоступным Эльдорадо пускались на самые безрассудные авантюры. Сейчас, спустя четыре с половиной века, бразилец по-прежнему любит бросать вызов судьбе. Не колеблясь он рискнет последним сентаво ради призрачного миллиона, даже если шанс заполучить этот миллион будет столь же мал, как вероятность находки золотого самородка в песке пляжа Копакабаны. Дюжине конкретных синиц, зажатых в руке, он предпочтет весьма проблематичного и именно поэтому дразняще-привлекательного журавля в небе. Вот почему в течение долгого времени едва ли не самыми процветающими и рентабельными предприятиями в стране были казино, в стенах которых вырастали многие поколения горячих потомков Кабрала. Так продолжалось до конца второй мировой войны. Затем очередной президент маршал Дутра принял знаменитый декрет. В погоне за «возвеличиванием святых идеалов семьи, собственности и нации» маршал закрыл казино.

Однако взамен изничтоженных маршальской рукой казино в стране возникла грандиозная сеть тайных игорных домов и притонов, замаскированных под рестораны и кабаре. «Лотерия эспортива» поэтому появилась весьма кстати. Она дала неожиданный и долгожданный легальный выход эмоциям, сдерживаемым долгими годами воздержания. Благодаря ей каждый гражданин Бразилии получил вполне законную возможность и даже право, отшвырнув в сторону конкретных и скучных синиц, устремиться в волнующую погоню за парящими в небесах журавлями. А поскольку эта охота облекалась в увлекательную форму разгадки футбольных ребусов, шансы на успех казались сказочно большими: ведь каждый бразилец — если он, черт возьми, настоящий бразилец! — считает себя непререкаемым авторитетом в области футбола.

И в самом деле, эта штука кажется дьявольски простой: вы входите в агентство по продаже талонов спортивной лотереи, берете у смазливой девчонки длинную карточку, на которой обозначены тринадцать матчей предстоящего в субботу и воскресенье тура. Тринадцать встреч, в которых участвуют, как нетрудно догадаться, двадцать шесть команд. Вы должны обозначить свои прогнозы на все эти тринадцать матчей, проставив крестики в соответствующих графах карточки: либо возле команд, которые вы считаете вероятными победительницами, либо, если вы предполагаете в каком-то матче ничью, в средней графе. И все!.. После этого вы сдаете карточку обратно, и, наградив вас очаровательной улыбкой, девушка протягивает вам ее копию вместе с квитанцией, на которой обозначена сумма, которую вы должны заплатить за свои ставки. Дело в том, что подавляющее большинство кандидатов в миллионеры делают по нескольку двойных («дупло») или тройных («трипло») прогнозов в тех случаях, когда результат игры представляется им не совсем очевидным. В матчах, например, «Фламенго» и «Флуминенсе», которые по накалу страстей и традиционному отсутствию фаворитизма можно уподобить знаменитому финальному матчу на первенство СССР 1970 года между ЦСКА и «Динамо», болельщики предпочитают прогнозировать «трипло». Ну а когда, скажем, «Сантос» встречается с какой-нибудь скромной «Ипирангой» или «Понте-Прета», то тут обычно прогнозируется победа «Сантоса» либо «дупло»: победа «Сантоса» и ничья.

Кажется, просто: нужно дать больше двойных и тройных прогнозов на «сомнительные» матчи, и победа у вас в кармане! Увы, увлекаться «дупло» и «трипло» опасно: плата за такие прогнозы стремительно возрастает. И возрастает в геометрической прогрессии! За три «трипло» вы платите 27 крузейро, за пять — 243, за восемь — 656 и так далее. Для сведения можно указать, что средний заработок неквалифицированного рабочего в Рио-де-Жанейро не превышает обычно ста пятидесяти крузейро. Поэтому большинство «играет по маленькой», платя за свои талоны от двух до десяти крузейро. Если упомянутый Рикардиньо Майринк-Вейга, мечтавший в случае выигрыша пригласить на ближайший карнавал в Рио Бриджит Бардо, мог позволить себе расходовать в каждом туре по полтысячи крузейро, то старый Педро ни разу не платил за свои талоны больше дюжины монет. Старик тоже распланировал наиболее выгодное применение выигранных миллионов: часть средств будет положена в банк под проценты, вторая часть пойдет на покупку приличного ресторана поблизости от порта или на Копакабане. Остальные деньги он намеревался израсходовать на поездку в Португалию: надо же было, в конце концов, посетить отчую землю и поставить пудовую свечку святой Фатьме!

Силвия играла редко и всегда по два крузейро. Ей грезился новый двухэтажный дом в Петрополисе и университетский факультет — для дочки. Сержант Лопес, как и Силвия, играл по паре крузейро, но аккуратно: каждую неделю. Никогда не набирая больше восьми очков из тринадцати возможных, он не унывал, ибо верил в свою звезду. Он даже уже присмотрел небольшую фазенду около Санта-Крус (полчаса на автомашине от Рио, машину он, разумеется, тоже купит!), с птичником и банановой плантацией.

Ну а трое друзей — Зека, Флавио и Дамиан — покупали, как уже было сказано, свой талон в складчину по четыре крузейро с носа. Возвращаясь после сдачи талонов со ставками в «Лузитанию», друзья строили планы. Зека мечтал о покупке лесопилки, Флавио загадочно улыбался, а Дамиан ни о чем не мечтал. Для него было ясно одно: выигрыш позволит ему первый раз в жизни набить живот досыта. А что будет потом, увидим.

Каждый раз, когда по понедельникам газеты подводили итоги минувшего тура и печатали интервью с потрясенными победителями, «Лузитания» замирала, подавленная масштабами выигрышей. Было от чего обалдеть: какой-то Жовино, машинист маневрового паровоза на центральном вокзале, выиграл два с половиной миллиона в тот самый день, когда к нему в барак заявились полицейские комиссары с ордером о выселении за задержку арендной платы! Два с половиной миллиона свалились на голову парню. Два с половиной миллиона! Это был оклад Жовино за тысячу четыреста лет. Ну ладно, согласимся, что оклад его был нищенским, но даже если жить вполне прилично: каждый день покупать мясное филе, сливочное масло и молоко, даже если обзавестись дюжиной костюмов, купить машину, телевизор и вообще не экономить деньги, идя на рынок или в бар, и в этом случае по самым скромным подсчетам, сделанным Флавио при гробовом молчании всей «Лузитании», выигранных машинистом двух с половиной миллионов вполне хватило бы на 347 лет жизни!

Неделю спустя какая-то старуха, которая — подумать только! — ни разу в жизни не была на футболе, купив талон за два крузейро и наляпав своих корявых крестов в самых невероятных местах, выиграла три с лишним миллиона! С каждым туром размер выигрышей рос и вскоре достиг умопомрачительной величины: двенадцать миллионов крузейро... Сумму, которую просто-напросто невозможно было себе представить.

И как-то незаметно вся жизнь страны вдруг оказалась подчиненной законам лотереи. С понедельника по среду — лихорадочное обсуждение итогов минувшего тура и споры по поводу прогнозов на предстоящие в субботу и воскресенье матчи. В четверг и пятницу миллионы кандидатов в миллионеры устремлялись к окошкам агентств и контор, принимающих ставки. В пятницу с приближением полночи, когда продажа талонов прекращалась, гигантские хвосты выстраивались по улицам Рио и Сан-Паулу. Конторы вызывали полицию. До двенадцати часов ночи раздавались крики опоздавших, стоны придавленных в толкучке, ругань потерявших кошельки и башмаки, плач детей. В какое бы учреждение вы ни зашли в эти дни, в какое окошко ни просовывали бы свою озабоченную физиономию, с каким бы чиновником ни сталкивались, где бы вы ни остановились на перекур или в ожидании зеленого сигнала светофора,— прислушавшись к шепоту, спору или крику окружавших, вы наверняка слышали одно и то же:

— На пятый матч делаю «трипло».

— Говорят, раскрыли шайку в Мату-Гроссу, которая пыталась покупать вратарей для «уточнения» спорных игр.

— Проклятье: третий раз подряд делаю по четыре очка!..

— Говорят, на телестудии «Глобо» дают премию тем, кто не сделает ни одного очка!

Хотя в первые месяцы после своего появления лотерея была организована лишь в Рио-де-Жанейро и Сан-Паулу, лихорадка охватила всю страну. Тому виной была неожиданно возникшая громадная армия «камбистов» — посредников, устремившихся с лотерейными талонами в глубинку. С понедельника до четверга они колесили по пыльным дорогам штатов Минас-Жерайс, Эспириту-Санту, Гояса и Баия, собирая ставки пастухов и старателей — гаримпейрос, рыбаков и мелких лавочников, бродячих торговцев и солдат маленьких провинциальных гарнизонов, крикливых служанок и их властных хозяек. Во второй половине недели, но не позже пятницы, набив чемоданы и сумки затрепанными до дыр крузейро, камбисты возвращались в Сан-Паулу или Рио для оформления ставок. Размах этих операций разросся до того, что транспортные компании вынуждены были увеличить на дюжину рейсов в неделю автобусное сообщение двух «столиц». Из 37 пассажиров рейсового автобуса, пришедшего 2 декабря 1970 года в Сан-Паулу, двадцать пять оказались камбистами.

Эти люди, оперировавшие громадными суммами, понимали, что ходят по краю пропасти. Поэтому вскоре стихийно возник неписаный кодекс взаимовыручки и безопасности. Нечто вроде инструкции для дипкурьеров. За все время следования в автобусе, иногда более суток, они не выходили на стоянках, держались всегда вместе, спали по очереди, не выпуская из дрожащих рук чемоданы и сумки с деньгами. Все эти тяготы и неудобства с лихвой компенсировались в тот долгожданный момент, когда измученный постоянным страхом, голодом и бессонницей камбист прибывал на автобусный вокзал Рио или Сан-Паулу.

Заинтересованные в громадных суммах, привозимых камбистами из глубинки, лотерейные агентства и конторы устраивали настоящую охоту за ними. Предлагали бесплатные роскошные отели, обеды и ужины в ресторанах, такси и даже спутниц на субботу и воскресенье — два дня, которые камбист проводил в «столице». В понедельник он с первым же утренним автобусом отправлялся в очередной вояж куда-нибудь в Пиндамоньянгабу или Гуарапуаву, таща в чемоданах кипы талонов на очередной тур.

Страна жила лотереей, которая, словно выпущенный из бутылки джинн, была готова расправиться с теми, кто ее породил. В правительственные канцелярии, в судебные органы, редакции газет и журналов сыпались письма, жалобы, заявления и протесты. Наряду с воплями моралистов, полагавших, что лотерея наносит удар по «святым традициям» и «незыблемым канонам», раздались голоса коммерсантов, обеспокоенных падением товарооборота. Снизилась продажа не только обуви, сливочного масла и детских игрушек, но даже газет и журналов. Люди стали реже ходить в кино, меньше пользоваться такси, экономить на сигаретах и пиве. На покупку лотерейных талонов пошли тощие сбережения, хранимые в рассохшихся бабушкиных комодах, неприкосновенные суммы, отложенные на случай болезни или свадьбы, на отпуск или похороны. Школьники несли в лотерейные конторы сентаво, сэкономленные на утренних завтраках и бутербродах, казначеи касс взаимопомощи, бледнея от страха, выдавали заведомо гиблые ссуды, не очень редки были случаи, когда скромные, отмеченные премиями за многолетнюю безупречную службу банковские кассиры запускали лапу в сейфы. Благодаря лотерее Бразилия вышла в 1970 году на первое место в мире по импорту перфокарт для электронно-вычислительных машин: именно компьютеры выискивали победителей среди миллионов охотников за миллионами. В этом проглядывалась какая-то ехидная гримаса цивилизации: самое совершенное орудие прогресса было поставлено на службу суетливым потным камбистам и мятущимся владельцам лотерейных контор.

Ежемесячный оборот лотереи очень быстро перевалил за сто миллионов крузейро. Сто миллионов, украденных у коммерции, сто миллионов, на которые не были куплены лекарства, башмаки для детей, школьные учебники, рис, фасоль, мясо и... билеты на стадион!

Да, да! Хотя это и покажется невероятным, пропагандируя футбол, лотерея стала «убивать стадионы». И дело не только в том, что многие из наименее обеспеченных болельщиков стали ассигновывать свою заветную пятерку, сэкономленную с такими трудами, не на стадион «Маракану», а на лотерейный талон. Нашлось немало таких, которые начали предпочитать спокойный радиорепортаж на дому с постоянным синхронным оповещением о ходе и результатах всех тринадцати матчей очередного тура лотереи утомительному путешествию на стадион. Родился и еще один неожиданный эффект: лотерея начала убивать в болельщике рыцаря! На бразильских стадионах, как, впрочем, на стадионах всего остального мира, всегда симпатизировали слабым. Скромная «Ипиранга» или «Санта-Крус», мужественно сражавшаяся с «идолами», «кобрами» и «звездами» «Сантоса» или «Фламенго», всегда могла рассчитывать на симпатии и поддержку трибун. Увы, с появлением лотереи, когда все, кто сидел на трибунах, сжимали в потных кулаках зеленые талоны со своими прогнозами, где, как правило, победу приходилось отдавать фавориту — «Сантосу», «Фламенго», «Ботафого», — ситуация изменилась. И голы, забитые малыми клубами в ворота фаворитов, вызывали теперь не овации одобрения, а раздраженный свист негодования. Холодный расчет требовал торжества железной футбольной логики: сильные должны побеждать! А слабые — проигрывать! Так погибла поэзия и романтика футбола.

А во имя чего, позвольте спросить? Кто стал главным счастливцем, облагодетельствованным лотереей, если не считать нескольких дюжин победителей? Во-первых, банковская сеть, которая получала приличные проценты от всех сумм, собранных с «апостадорес» — покупателей талонов. Во-вторых, Национальный институт социального обеспечения, который всегда функционировал настолько плохо, что ему лотерейные вливания все равно не смогли помочь. Кроме них, — благотворительный «Бразильский легион взаимопомощи», распространяющий бесплатные завтраки в некоторых школах и покупающий башмаки нескольким сотням нищих детишек, а также Национальный совет спорта, не располагающий фактически никакой материальной базой. Команды, благодаря которым и ради которых появилась лотерея, не получали ничего.

...И вот наступил наконец день, когда пробил час «Лузитании». Солнце медленно опускалось за спину равнодушно раскинувшего руки цементного Христа на горе Корковадо, когда окончился победой «Фламенго» последний матч дня. Не прошло и десяти минут после репортажа, как в бар Педро влетел обезумевший Зека. Хватаясь рукой за сердце, он рухнул на стул и потребовал лимонной батиды. Старый Педро вытряхнул из бокала коричневого таракана и, наливая настойку, поинтересовался, что случилось.

— Сколько времени? — спросил Зека, стуча зубами.

— Без пяти семь.

— Включай скорее транзистор! Сейчас будет выпуск спортивных новостей!

Педро покачал головой: парень, похоже, свихнулся — транзистор, укрепленный над полкой с винами, никогда не выключался.

Зека глотнул терпкую настойку, стукнув зубами о край стакана. Над прилавком раздались знакомые фанфары, диктор просил внимания: начиналось объявление результатов лотереи. Все, кто был в «Лузитании», достали свои талоны. Размеренно, словно сообщая военную сводку с поля сражения, диктор читал: «Матч номер один: «Флуминенсе» — один, «Веско» — два. Матч номер два: «Фламенго» — три, «Португеза» — ноль...»

Все сгрудились вокруг Зеки. С каждым результатом напряжение росло. Восьмой, девятый, десятый матчи... Теперь уже Педро схватился рукой за сердце. Одиннадцатый матч, двенадцатый... Охнула Силвия. Тринадцатый, последний: «Форталеза» — два, «Ипиранга» — ноль!

Зека роняет талон и опускается на пол. Единодушный рев потрясает «Лузитанию». Тринадцать очков! Все матчи угаданы! Зека, Флавио и Дамиан — победители! Миллионеры! Мил-ли-о-не-ры!

Свершилось! Все-таки господь там, на небе, великодушен и милостив! Слава тебе, господи наш! Спасибо, что обратил свой мудрый взор на нашу убогую «Лузитанию»! Педро крестится, дрожа и еще не веря в случившееся. Неважно, что не он выиграл эти миллионы! Ему тоже повезло: теперь «Лузитания» прославится на весь город. Скоро прибегут репортеры, фотографии появятся в газетах! Завтра же появятся. «Лузитанию» покажут по телевидению! А это означает, что сюда сбегутся зеваки со всего района. Может быть, бар станет модным?

Вокруг уже толпились десятки знакомых и незнакомых, завсегдатаев и случайных прохожих: весть о выигрыше разнеслась по всему кварталу. Силвия, вытирая глаза, обнимала Зеку. Никто не мог разыскать Дамиана, который еще утром отправился собирать милостыню на Центральный вокзал, флавио работал в отеле, но уж он-то знал: он всегда имел при себе копию талона.

«Лузитания» заполнялась народом. Бился в истерике Лоретти, сбежавший из своего киоска: он заполнил свой талон точно так, как Зека с Флавио, но в последний момент дьявол толкнул его под локоть, и Лоретти переделал результат тринадцатого матча, поставив ничью. Если бы не эта проклятая ничья, он делил бы сейчас с Зекой миллионы, как это бывало всегда, когда несколько талонов набирали тринадцать очков.

Лопес, растолкав зевак, схватил Зеку за плечо.

— А ну, вставай!

— Что, что такое? — слабым голосом отозвался Зека. Он озирался вокруг с какой-то отрешенной улыбкой, не узнавая друзей.

— Вставай немедленно! — крикнул Лопес.

— Что ты, сержант? Зачем трогаешь парня? Оставь человека в покое! — закричали вокруг.

— Зачем он тебе нужен? — качая головой, спросил Педро.

— Как это «зачем»? — рассердился сержант. — Он что, не собирается нам поставить хотя бы бутылку «прайаниньи»?

Радостный рев оглушил Педро. Зека испуганно раскрыл глаза и начал приходить в себя.

— Где Флавио? — спросил он слабым голосом.

— Флавио сейчас придет, — сказал Лопес. — А ты пока давай распорядись.

Зека тряхнул головой и встал. Вокруг воцарилось молчание. Все выжидающе смотрели на нового миллионера. На человека, чье имя завтра появится на всех первых страницах газет. И даже за границей напишут о нем.

— Педро. Послушай, Педро, — сказал он, держась за плечо Лопеса, — сдвигай столы. Выноси их на улицу. Посылай за виски. Позвони в ресторан. В какой? В самый лучший. Пусть пришлют шампанского, лангуст, ветчины...

...«Лузитания» безумствовала всю ночь. Были опустошены винные погреба всех близлежащих баров и ресторанов. Зека собрал нищих с окрестных кварталов и кормил их креветками и шоколадным тортом. Силвия умывалась шампанским, вылив полдюжины бутылок в пластмассовый таз: это, как она объясняла всем и каждому, способствовало улучшению цвета лица.

К трем часам утра весь район уже знал о неслыханной вакханалии в «Лузитании». Матросы, удивленные отсутствием Силвии и ее подруг на привычных перекрестках, вваливались в бар целыми экипажами. На улице выстроился громадный хвост пустых такси: водители дружно вздымали бокалы за здоровье Зеки, за процветание лотереи, за старого Педро, за Силвию, за футболистов — «трикампеонов», за всех вместе и по отдельности, за «Менго» и «Флу», за «Васко» и «Ботафого».

Мальчишки, собранные Зекой из подворотен и подъездов, разносили бутылки шампанского по улице Санта-Витория: проснувшись к утру, каждая семья должна была обнаружить у дверей скромный подарок новорожденного миллионера. На рассвете бросили якорь у «Лузитании» и оранжевые грузовики ДЛУ — департамента по уборке улиц. Полсотни мусорщиков и дворников активно братались с хмельными сержантами полицейских патрулей и косматыми «плейбоями», возвращавшимися по домам из ночных притонов и наткнувшимися на бурлящий водоворот «Лузитании».

В полутемном углу сидел, склонившись над листком бумаги, Флавио. Он появился, когда начало светать. Взял стакан виски, брезгливо растолкал ватагу веселящихся матросов и сосредоточенно углубился в вычисления. Он был спокоен и преисполнен решимости. Теперь, когда пробил его час, он знал, что будет делать. Заглядывая в толстый туристский путеводитель, забытый каким-то гринго в номере «Плазы», Флавио аккуратно подсчитывал предстоящие операции. Он умел считать и слыл среди завсегдатаев «Лузитании» специалистом по финансовым вопросам. Может быть, потому, что в розовой юности работал в банке «Братья Гимараэс» разносчиком кофе. Впрочем, это не так уж важно. Тем более сейчас. Флавио считал долго, но при всех альтернативах итог получался один и тот же: до конца дней своих — даже если господь отпустит ему еще сто лет жизни — он окончательно обречен, именно обречен, утопать в хрустящих, шелестящих, лощеных дензнаках. Двенадцатимиллионная премия даже при самом примитивном, при самом убогом, лишенном воображения использовании — вкладе в банк на определенный срок под проценты — давала твердый ежемесячный доход в размере трехсот тысяч! Триста тысяч — это в тридцать раз больше оклада президента республики. И в десять раз больше, чем зарплата Пеле в «Сантосе».

Но прежде чем думать о процентах, акциях и чековых книжках, хотелось помечтать. Предположим, он захотел бы для начала кутнуть. Закатиться в Европу. Хотя бы на неделю. И не просто в Европу. А в «ту» Европу! В Европу высшего класса. Он листал справочник и делал выписки, сверяя цены «той» Европы с курсом крузейро. Одна неделя пребывания в самом роскошном номере (из четырех комнат!), в самом дорогом парижском отеле «Риц», что на Вандомской площади, по 15 тысяч в сутки. В неделю, стало быть, 105 тысяч. Для экскурсий по Парижу и окрестностям три «роллс-ройса»: один — белый для выездов по утрам, другой — серебристо-жемчужный для полудня, третий — торжественный, темно-голубой — 330 тысяч крузейро. Что еще? Трехязыковые секретарши с дипломами курсов ЮНЕСКО — служба круглосуточная в течение недели: 30 тысяч. Да, а гардероб? Предположим, портным будет знаменитый Черрути. Закажем ему, к примеру, полдюжины костюмов, четыре смокинга, шесть свитеров (в Европе сейчас дело идет к зиме!), рубашки, сколько рубашек? Ну, две дюжины для начала. Что еще? Восемь пар обуви, штук восемь брюк, плащ, кофта из шерсти боливийских лам, шуба меховая из соболей или черной обезьяны. За все это — сто тысяч. Далее, возьмем напитки. Шампанское! Шампанское — старая слабость Флавио. Две тысячи бутылок «Пьер Жоэ» с отпечатанным именем хозяина, то есть Флавио, на этикетке — 300 тысяч. А если по приезде закатить обед в «Максиме»? На тридцать персон. Созвать все сливки бразильского общества, обитающего в Париже. От посла до писателя Антонио Кальядо. Меню: черная икра, консоме... Дальше в справочнике шли названия, от которых у Флавио закружилась голова: лосось, кабанья печень, пулярка. Это еще что такое? И все за каких-то 20 тысяч, включая чаевые! Смешно: уже неделю он пробыл в Париже, а истрачено всего лишь... сколько?.. 885 тысяч. Двенадцать миллионов, можно сказать, и не распечатаны!

 

Теперь уже Флавио не сомневался, что он поедет в Париж. И не только в Париж. Вокруг света! Париж— Лондон — Мюнхен! Что там еще? Мысли путались. Мюнхен как-то сразу же вспомнился: скоро будет там Олимпиада, о которой все чаще пишет «Жорнал дос спорте». А что там, за Мюнхеном? Россия с ее загадочной Сибирью? Поедем и в Россию. Япония, где, говорят, была какая-то роскошная выставка? Поедем и в Японию. Оттуда в Индию. Посмотрим на йогов. Что еще? США! Конечно! Надо же послушать живьем великого Синатру! Нужно будет взять с собой Зеку. Пусть посмотрит, что такое настоящая жизнь! А Дамиан? Ну, старик, конечно, ни к чему. Он вообще не заслужил своей доли. Никогда не платил свои ставки! Вся «Лузитания» знает об этом. Да, да, никогда не платил! Ему можно будет сунуть отступного. Тысяч сто, скажем. Нет, полсотни. Или тысяч двадцать... А вообще-то говоря, что он с ними будет делать?.. Ему и жить-то осталось лет пять. Если не меньше... Зачем ему столько?.. Дадим ему тысчонку, и хватит с него.

 

...Вакханалия в «Лузитании» завершилась, когда город просыпался. Скрипнули жалюзи булочной напротив. Заспанный мясник звякал ключами, отпирая лавку и придерживая ногой велосипед, чтобы тот не упал. Взвизгнул тормозами автобус, влетая на перекресток. Сержант, мотая свинцовой головой, погрозил ему вслед кулаком.

Обалдевший Педро рубил столы и стулья. Стойка «Лузитании» уже была опрокинута. Со стен свисали клочьями рваные обои. Мальчишки весело помогали погрому. Старый Педро рубил «Лузитанию», нажитую тридцатью годами мучений и тягостей, с легким сердцем: этого потребовал Зека. «Руби эту гадость, — сказал он. — Я куплю тебе новую мебель. И отделаю все заново. Никелем и формиплаком. С зеркалами и полками из жакаранды. На кухне ты поставишь аппарат для мойки посуды, а у прилавка бара сделаем вертящиеся табуреты. Обшитые крокодильей кожей...»

Свежий утренний ветер нес обрывки бумаги. Просыпавшиеся обыватели с удивлением обнаруживали у своих дверей бутылки шампанского. Под размеренные звуки топора Зека задремал, свалившись на грязный пол. В руке он сжимал составленный старым Педро счет за все это пиршество. Приблизительный счет. Что-то около пяти тысяч. Он не видел, как бледный Лоретти, только что получивший первую утреннюю пачку «Жорнал дос спорте», неверными шагами шел к «Лузитании». В дрожащей руке он сжимал газету, протягивая ее Флавио. Тот, подняв голову от своих бесконечных подсчетов, глянул на«шапку», пересекавшую первую полосу. И уронил карандаш.

Набранная красным шрифтом «шапка» кричала: «СЕНСАЦИЯ!!! 13 с лишним тысяч человек стали победителями последнего тура. Премия, разделенная между ними, даст каждому победителю всего лишь по пятьсот с небольшим крузейро».

 

 

Игорь Фесуненко

 

 

Пиндамоньянгаба — провинциальный городок

Названия бразильских городов делятся на две группы. К первой относятся библейские имена, оставленные набожными конкистадорами. Хорошо известный Сан-Паулу окрещен так в честь святого Павла, а Рио-де-Жанейро полностью зовется Сан-Себастьян-ду-Рио-де-Жанейро. Есть еще многочисленные святые Жозе, Жоаны и франсиски, и даже один святой Иуда. Надо сказать, что библия упоминает о нескольких Иудах, и все они, кроме христопродавца, были вполне порядочными людьми, хотя и не нажили себе на этом славы.

Другую группу составляют наименования, унаследованные от «туземцев». Словно памятники на братских могилах истребленных индейцев, стоят города Карагуататуба, Гуаратингета, Таубате, Убатуба. В городе, носящем звучное индейское имя Пиндамоньянгаба, прожили два месяца восемь советских специалистов. Они приехали туда, чтобы собрать исходные данные для технико-экономического обоснования строительства в долине реки Параибы сланцеперерабатывающего предприятия. Дело в том, что только Советский Союз ведет переработку горючих сланцев в промышленных масштабах, имеет испытанную технологию и оборудование. А Бразилия, страдающая от жестокого дефицита минерального топлива, обладает большими запасами сланцев. Поэтому компания СИРБ, владеющая концессией на часть этих запасов, решила обратиться к нам.

Дорогу из Сан-Паулу в Пиндамоньянгабу обступили стены и заборы. Они бежали мимо нас, облупившиеся и свежепокрашенные, но неизменно испещренные надписями. Места, свободные от рекламы, занимали лозунги. Было много призывов «Янки — вон!», однако не меньше оказалось и зловещих угроз, оставленных головорезами из МАК — «Антикоммунистического движения», ССС — «Команды охоты за коммунистами» и других фашистских организаций. Разглядывая поток пешеходов на перекрестках, мы прикидывали, кто и что мог написать.

После поворота с шоссе на Пиндамоньянгабу (город находится на полпути между Рио и Сан-Паулу) надписи стали реже, а ближе к городу исчезли совсем. Видимо, обитатели и без надписей знали о политических настроениях друг друга.

Окна единственной гостиницы в Пиндамоньянгабе выходят на центральную площадь. В окружении двухэтажных зданий она кажется довольно большой. Середину ее занимает сквер: стриженый газон, кусты, цветущие буйно, как сирень, но иным цветом, искусственная скала с водопадиком и бассейн с толстыми карпами. Ввосьмером мы сделали круг по скверу и выяснили, что он сооружен на пожертвования состоятельных граждан — их имена и названия их заведений значились на спинках цементных скамей.

Мы начали второй круг. Два-три посетителя выходящих на площадь открытых баров искоса поглядывали в нашу сторону. Пересекла сквер, не обращая на нас внимания, старая негритянка в шлепанцах. Несколько таксомоторов у буквы «Р» на углу, должно быть, грелись тут с утра. Когда мы сделали очередной поворот, навстречу нам двинулись три фигуры.

Уже издалека было видно, что эти люди немолоды и давно не занимаются спортом. Нам почему-то показались знакомыми их мешковатые костюмы, мятые шляпы и очки с толстыми стеклами. Что-то было в них от ильфовских «пикейных жилетов»... Подойдя, мы поняли, что они хотят заговорить с нами, но стесняются. Наш руководитель группы поклонился первым. В ответ взлетели три шляпы.

— Сеньоры — русские? Мои коллеги и я — местные учителя. От имени населения Пиндамоньянгабы мы рады приветствовать вас и пожелать успеха в вашей работе. Когда вам потребуется помощь, знайте, мы всегда к вашим услугам. И если у вас найдется время, ждем вас в нашей школе.

Слушая перевод на русский язык, они улыбались, кивали головами и подтверждали:

— Да, да, правильно, совершенно верно!

Мы побывали вскоре у них, в единственной средней школе города. Она работает в три смены, и у учителей едва остается время на сон. Поэтому и знакомство у нас получилось летучим, но наши сердца навсегда завоевали эти подвижники. Если какие-то стороны местной жизни вызывали у нас потом пессимистическое настроение, мы обязательно вспоминали об этом очаге просвещения. Посидев на уроке, мы обнаружили, что будущее Пиндамоньянгабы полностью зависит от мудрости, опыта и старания учителя: в Бразилии не выпускают массовым тиражом учебники. Учитель по собственному разумению на свою скудную зарплату покупает книги — очень дорогие — и раздает их почитать ученикам в дополнение к тому, что может рассказать сам.

 

Благословение пастыря

Первую неделю мы не могли разрешить вопрос: чем живут пиндамоньянгабцы — ведь в городе нет промышленности. Правда, неподалеку от него дымит небольшой заводик, построенный швейцарцами. Однако основной доход от предприятия отправляется в Швейцарию, да и вообще, судя по размерам, поддерживать существование Пиндамоньянгабы оно не может.

Как ни странно, лишь путешествуя по окрестностям, чтобы выбрать место для заводской площадки, мы выяснили социальный состав горожан и увидели тех, кто их кормит.

По краю прозрачного блекло-зеленого эвкалиптового леса, среди усеянных термитниками лугов разбросаны похожие друг на друга фазенды. У подножия холма виднеются хижины с черными дырами вместо окон и дверей в окружении ощипанных стволов папайи. Над ними на возвышенности стоит «каза гранде» — господский дом, которому только двухметровая толщина стен из необожженного кирпича не позволяет рассыпаться от ветхости. Легко было сообразить, что в колониальную эпоху колонист старался отгрохать себе такой же дом, как у феодала в Португалии: высокие своды, просторные залы и стол на сто человек вассалов. Но у стен «каза гранде» нет героического прошлого.

Редкий господский дом являл нам признаки жизни: лошадь под седлом у крыльца или на крыльце сам фазендейро, сохранивший благородную сухощавость и висячий нос португальского предка-конкистадора. Многие же из фазенд казались заброшенными. Мы не обратили бы внимания на запустение, если бы нам не пришлось заехать на фазенду «Святая Елена», окруженную ухоженным парком с павлинами и колибри.

Ливрейный лакей доложил о нас хозяину, который проявил по отношению к нам довольно своеобразное внимание: вскоре мы услышали, как протарахтел в сторону Сан-Паулу один из его личных самолетов. С веранды мы полюбовались видом долины Параибы. Потом управляющий познакомил нас с маленьким шедевром сельского хозяйства: голландские коровы, электрические доилки, кормовой севооборот.

— Дети в Бразилии едят траву, а он кормит скотину овсом, — процедил наш сопровождающий.

Мы поинтересовались, почему «Святая Елена» так выделяется на фоне других фазенд.

— Поглядеть, так подумаешь, что это один из сильных мира сего, — ответил сопровождающий.— Но ведь он со своей бразильской фамилией просто ширма перед налоговым управлением, прикрывающая «Майнинг». Этот американский концерн выгребает на севере, в амазонской сельве, марганец. Хозяину «Святой Елены» достаются кое-какие крохи, вот он и развел это великолепие.

По дороге в город он продолжил объяснение. .

— Лет сто назад долину Параибы сплошь покрывал сахарный тростник, и в Бразильской империи не было богаче района. Невольничий рынок в Пиндамоньянгабе не закрывался всю неделю. Но потом земля истощилась, рабов освободили, фазенды опустели, и город оскудел. Десятка два фазендейро устроились в городе неплохо, хотя далеко не с прежним размахом. Кое-что перепадает и тем, кто обслуживает фазендейро, — лавочникам и прочему «среднему классу». Хуже приходится с работой обитателям окраин. Счастье, если кому-либо удалось найти место прислуги в центре. А в деревне и вовсе нет работы.

— Проектируемый завод, наверное, уменьшит безработицу.

— Знали бы вы, как его все ждут...

Справедливость этих слов мы оценили после встречи с местным падре. Наш круг знакомств был еще очень узок. Мы сделали лишь официальный визит в муниципалитет и побеседовали о кулинарии с хозяином гостиницы. Он-то и сообщил нам, что нас хочет видеть священник. Прийти в гостиницу падре не счел возможным, поэтому мы встретились «случайно» в магазинчике рядом с гостиницей.

Владельцы маленьких магазинов в Пиндамоньянгабе, как и в других городах, где нам пришлось побывать, выносят прилавки навстречу покупателю. Внутрь заходить поэтому не нужно, и, действительно, заходят немногие.

В узком пространстве между прилавками мы и повстречали падре. Он ждал нас, откинувшись в специально поставленном для него стуле, и весь персонал лавки толпился за его спиной, как воинство апостола. Падре был в повседневной фиолетовой рясе с белым подворотничком. Он смотрел на нас, как на диковинные существа, от которых неизвестно чего ждать. Однако говорил он мягко, хотя это, по-видимому, стоило ему некоторого усилия:

— Возможно, сеньоры не представляют себе в достаточной мере значение своей работы для населения округи, — сказал он после обмена любезностями. — Вы дадите хлеб многим семьям, и я верю, что божье благословение с вами... Наш храм небогат, но церковный совет постановил, что любой участок земли в нашем мунисипьо, который вы выберете для своего предприятия, будет приобретен за счет соборной кассы.

Чтобы не портить падре удовольствия от проявленной щедрости, мы постарались как можно искреннее выразить благодарность и не стали вдаваться в объяснения того, что нам предназначается лишь благословение падре, а участок — пригласившей нас фирме. Советский Союз продает оборудование и оказывает техническое содействие при монтаже и пуске. Полным хозяином предприятия остается заказчик.

Узнав о нашей беседе с падре, служащий СИРБа забегал по комнате.

— Пресвятая матерь! — кричал он, встряхивая кистью особенным бразильским способом, так что пальцы издавали сухой треск. — Я помню, как этот падре лет десять назад проклинал с амвона коммунистов за то, что они пожирают детей. С тех пор, конечно, прошло время, но такая его пропозиция перевернет весь город! Подумайте, как велико влияние святого отца в таком глухом городке, как Пиндамоньянгаба. Представьте, он запретил учреждение здесь публичного дома — предприятия доходного и с гарантированной клиентурой. Из-за него сыновья уважаемых граждан вынуждены ездить в соседний город Таубате, где тон задают промышленники и авторитет падре не так силен... Но здесь, если церковь с нами, препятствий в деле не будет.

К сожалению, в этом случае наш друг оказался не совсем прав.

 

В тоске по ГОСТам

Сбор исходных данных для проектирования — самый, пожалуй, специфический процесс в техническом сотрудничестве СССР с западными фирмами. Дома наш проектировщик берет справочник Государственного комитета стандартов и, перелистывая его, за своим столом выполняет работу, ради которой мы провели в Бразилии два с лишним месяца. Какие-то данные для проекта, правда, мы смогли разыскать в статистических сборниках и в груде рекламных проспектов разных компаний. Кое-что сотрудники СИРБа измерили на месте по нашим указаниям, но большую часть сведений хранили — причем ревниво хранили — многочисленные ведомства и частные лица.

Одни делились с нами полюбовно, другие — за определенную мзду, третьи не выдавали ни в какую. Нам довелось как-то участвовать в переговорах с представителями компании «фулано», владевшей стратиграфическими планами и разрезами пластов в районе месторождения сланцев.

Вместе со знакомыми из СИРБа мы приехали в оффис компании «Фулано», занимающий целый этаж в одном из небоскребов в центре Сан-Паулу, миновали анфиладу комнат, где тихо стучали на электрических машинках очаровательные девушки и изучали бумаги молодые люди в костюмах из блестящей тропической ткани. В большом кабинете по углам лежали груды образцов сланца в прозрачных пакетах, стояли белые макеты установок, а у полированного круглого стола, окруженного глубокими кожаными креслами, мы увидели хозяев; седовласого президента с выпуклой грудью, двух-трех директоров, адвокатов и других служащих. Наши горняки посмотрели материалы и сказали, что они годятся. В последующем разговоре мы участия не принимали, и он довольно быстро кончился: вопрос был отложен для дальнейшего изучения.

— В чем дело? — накинулись мы на своего постоянного спутника.

— Они слишком много запросили, дешевле бурить заново самим.

— Но вы потеряете время. Не боитесь, что «Фулано» вас обгонит?

— «Фулано» пока не произвела ни грамма товарной продукции.

— Недавно основана?

— Лет десять назад.

— И у них не отбирают концессию?

— Они держат двух шахтеров, которые проходят тридцать метров штрека в год. По закону этого достаточно.

— Что же они делают целые десять лет?

— Дело идет своим чередом: выпускают акции, платят дивиденды.

— А что означают все эти пакеты и макеты в кабинете?

— Означают, что у них хороший рекламный агент. Их проспекты знает вся читающая Бразилия. Только потому им и удалось несколько лет назад получить за границей кредит в полтораста миллионов. Но у них не хватило наличности.

Поглядев на наши напряженно-внимательные лица, клерк объяснил:

— Они заключили контракт на покупку оборудования в кредит. Но контракт надо провести через многие правительственные инстанции. Вот представьте себе: вы пришли в департамент с бумагами. Чиновник их читает и видит, что вы скоро загребете хороший куш. От того, подпишет ли он, зависит, заработаете вы или нет. С какой стати он будет подписывать даром? Вот на такие расходы и надо иметь сумму примерно процентов в десять от размера сделки.

Так произошло наше приобщение к тонкой механике частного предпринимательства.

 

Прогулки «на свободе»

Несмотря на препятствия, дело двигалось. Наши коллеги из СИРБа боролись, не щадя сил, за каждую цифру данных для проекта, а мы складывали из этих цифр ответы, нужные для проектирования.

В шесть часов вечера советские инженеры убирали бумаги и спускались к выходу из гостиницы, где нас ждал Рикардо. Он появился у нас в первые дни, чтобы взять интервью для какой-то газеты, и как-то получилось, что потом добровольно взял на себя заботы о нашем досуге. Вначале мы стеснялись отнимать у него время, но он объяснил, что не выбрал пока определенного занятия и в ожидании лучшего будущего увлекается общественной работой. На вид Рикардо было лет тридцать.

Вскоре после нашего знакомства Рикардо привел нас на танцы в литературно-развлекательный клуб, где он президентствует. Мы застали там довольно меланхолическую картину. Под сводами зала вибрирует томный джаз, а за тонконогими столами сидят парочки, взявшись за руки, перед бутылкой кока-колы.

— Здесь не играют самбу, — разочаровал нас Рикардо. — Танцуешь самбу — думай о самбе, живи самбой, в самбе нельзя механически работать конечностями. А молодым людям хочется побыть вдвоем.

Мы осмотрели клуб: плавательный бассейн, площадки для пинг-понга, футбольное поле — и зашли в кабинет попечителя. Здесь мы поняли, почему клуб называется литературным: вдоль одной из стен тянулись стеллажи примерно на тысячу томов, около них сидела девочка с книгой,

В ответ на наши похвалы клубу попечитель-лавочник кивнул на Рикардо:

— Наш президент покажет вам еще два молодежных клуба — железнодорожный и футбольный. Вы сами убедитесь, что там далеко не то. У нас бывают только дети из общества, вступительная «жойя» 500 крузейро (это четыре месячные зарплаты рабочего) — надежная гарантия. И цветные к нам не пойдут — не подумайте, что мы нарушаем закон, просто они будут чувствовать себя неуютно.

— Виталино — простак, — извиняющимся тоном сказал Рикардо, когда мы распрощались с попечителем. — В Бразилии нет оголтелых расистов, кто из нас может похвастаться расовой чистотой по американскому стандарту? Но, вы видели, встречаются еще глупые белые.

Рикардо действительно показал нам другие два клуба: в железнодорожном не было бассейна и пинг-понга, футбольный же располагал только голым полем.

— В этом клубе не требуется жойя, — сказал Рикардо, глядя, как несколько темнокожих юношей гоняют мяч. — Вот здесь и собирается молодежь из народа...

Интервью, которое брал у нас Рикардо, мы так и не увидели в печати. Однако вообще пресса следила за нашим пребыванием в Бразилии довольно внимательно. В одной солидной сан-паульской газете нам посвятили целую полосу под заголовком «Настал час Пиндамоньянгабы». К сожалению, как ни лестна нам такая оценка нашего труда, мы вынуждены признать здесь, что час Пиндамоньянгабы еще впереди.

 

В. Соболев

 

(обратно)

Пусть неудачник плачет

Тощий, замученный жизнью и жарой пес Арлекин задумчиво облизывал драный резиновый шлепанец Зеки. Зека не замечал этого. Сжимая черными пальцами обломок карандаша, Зека сосредоточенно созерцал длинный зеленый листок бумаги, разлинованный на три графы. С одной стороны в ухо ему дышал жареным чесноком Дамиан, убогий старец, кормившийся вместе с Арлекином на кухне «Лузитании». С другого бока на талон глядел холодным взглядом специалиста выбритый до блеска Флавио. Флавио служил лифтером в отеле «Плаза-Копакабана» и каждый вторник, свой выходной, отводил этому священному обряду: прогнозированию очередного тура футбольной лотереи. Вместе с Зекой и Дамианом. Почему втроем? Да потому, что Зека считался в «Лузитании» удачником, у него был «хороший глаз». А старика просто было жалко. Он и долю-то свою платил далеко не всегда, но Зека и Флавио молчаливо соглашались «поверить в долг». И понимающе качали головами, когда Дамиан говорил, что после первого же выигрыша внесет сполна все свои деньги.

Вокруг, на всех остальных столах «Лузитании» да и на прилавке у хозяина Педро, виднелись талоны. В вязком и колючем сигаретном дыму плавали загадочные для профана, но на самом деле преисполненные глубочайшего смысла фразы:

— «Васко» и «флу» просятся на «тройной».

— Нет, на сей раз «Васко» выиграет: Денилсона во «Флу» не будет.

— В третьей встрече ставлю крест справа.

— А я — в середине: «Палмейрас» сильнее, но он в гостях.

— Да и Адемир, кажется, потянул связки.

— Тем более...

— «Сантос» и «Ипиранга»? Ха! Что это еще за «Ипиранга»? Кто-нибудь слышал о ней?

— Будет «зеброй».

— Почему?

— Она дома. Там, в Араракуаре, с ней никто не справится. Там — на трибунах больше пистолетов, чем в арсенале Второй армии. Никакой Пеле не спасет.

— Значит, что?

— Как минимум «дупло»: справа и в центре.

— А я ставлю «трипло».

— Ну, если тебе денег не жалко...

Это сумасшествие продолжается с утра до вечера. С того момента, как Педро, кряхтя и охая, вздергивал вверх железные жалюзи, и до того, как Силвия — где-то уже на рассвете — уводит своего последнего клиента, а черная Лурдес выливает на кафельный пол кафе ведро белой едкой «санитарной воды» и берется за щетку. Это продолжается с утра до вечера вот уже более полугода. И с каждой неделей страсти раскаляются все больше и больше. В этом смысле «Лузитания», впрочем, не была исключением: весь Рио сошел с ума. Да, да, весь Рио!

От грязных притонов Каскадуры и Сан-Кристобана до отделанных каррарским мрамором апартаментов супругов Майринк-Вейга — одного из самых богатых семейств Рио-де-Жанейро. От приемных прохладной губернаторской канцелярии во дворце «Гуанабара», что рядом со стадионом «Флуминенсе», до вагоноремонтных мастерских вокзала «Леопольдина». Всюду, всюду жители Рио — кариокас колдовали над магическими талонами «лотерия эспортива». Было от чего сойти с ума! Уже в самом первом опытном туре лотереи, проведенном без всякой рекламы, без подготовки, без организации, участвовало 77 тысяч человек. Во втором туре количество проданных талонов подскочило до 180 тысяч! Спустя всего два месяца, в десятом туре, в погоню за счастьем устремилось больше двух миллионов кариокас. То есть ровно половина города! Ну а в двадцати восьми турах, проведенных с апреля по декабрь 1970 года, было продано свыше 80 миллионов талонов на общую сумму 475 миллионов крузейро, то есть около 100 миллионов долларов. И это несмотря на то, что лотерейные агентства и организованная продажа билетов были тогда налажены только в двух крупнейших городах страны: Рио-де-Жанейро и Сан-Паулу! Секрет сенсационного успеха «лотерии эспортивы» объяснялся весьма просто: она сумела объединить две самые сильные страсти бразильца, два огня, жгущих его душу — футбол и азартные игры.

Ну что касается футбола, тут комментарии не нужны. А вот о страсти соотечественников Пеле и Гаррчичи к азартным играм следует сказать подробнее.

Этой слабостью они страдают со времен Педро Алвареса Кабрала, открывшего на заре XVI века землю, названную впоследствии Бразилией. Возможно, они унаследовали ее or европейских конкистадоров, которые, как известно, в погоне за дразнящим и недоступным Эльдорадо пускались на самые безрассудные авантюры. Сейчас, спустя четыре с половиной века, бразилец по-прежнему любит бросать вызов судьбе. Не колеблясь он рискнет последним сентаво ради призрачного миллиона, даже если шанс заполучить этот миллион будет столь же мал, как вероятность находки золотого самородка в песке пляжа Копакабаны. Дюжине конкретных синиц, зажатых в руке, он предпочтет весьма проблематичного и именно поэтому дразняще-привлекательного журавля в небе. Вот почему в течение долгого времени едва ли не самыми процветающими и рентабельными предприятиями в стране были казино, в стенах которых вырастали многие поколения горячих потомков Кабрала. Так продолжалось до конца второй мировой войны. Затем очередной президент маршал Дутра принял знаменитый декрет. В погоне за «возвеличиванием святых идеалов семьи, собственности и нации» маршал закрыл казино.

Однако взамен изничтоженных маршальской рукой казино в стране возникла грандиозная сеть тайных игорных домов и притонов, замаскированных под рестораны и кабаре. «Лотерия эспортива» поэтому появилась весьма кстати. Она дала неожиданный и долгожданный легальный выход эмоциям, сдерживаемым долгими годами воздержания. Благодаря ей каждый гражданин Бразилии получил вполне законную возможность и даже право, отшвырнув в сторону конкретных и скучных синиц, устремиться в волнующую погоню за парящими в небесах журавлями. А поскольку эта охота облекалась в увлекательную форму разгадки футбольных ребусов, шансы на успех казались сказочно большими: ведь каждый бразилец — если он, черт возьми, настоящий бразилец! — считает себя непререкаемым авторитетом в области футбола.

И в самом деле, эта штука кажется дьявольски простой: вы входите в агентство по продаже талонов спортивной лотереи, берете у смазливой девчонки длинную карточку, на которой обозначены тринадцать матчей предстоящего в субботу и воскресенье тура. Тринадцать встреч, в которых участвуют, как нетрудно догадаться, двадцать шесть команд. Вы должны обозначить свои прогнозы на все эти тринадцать матчей, проставив крестики в соответствующих графах карточки: либо возле команд, которые вы считаете вероятными победительницами, либо, если вы предполагаете в каком-то матче ничью, в средней графе. И все!.. После этого вы сдаете карточку обратно, и, наградив вас очаровательной улыбкой, девушка протягивает вам ее копию вместе с квитанцией, на которой обозначена сумма, которую вы должны заплатить за свои ставки. Дело в том, что подавляющее большинство кандидатов в миллионеры делают по нескольку двойных («дупло») или тройных («трипло») прогнозов в тех случаях, когда результат игры представляется им не совсем очевидным. В матчах, например, «Фламенго» и «Флуминенсе», которые по накалу страстей и традиционному отсутствию фаворитизма можно уподобить знаменитому финальному матчу на первенство СССР 1970 года между ЦСКА и «Динамо», болельщики предпочитают прогнозировать «трипло». Ну а когда, скажем, «Сантос» встречается с какой-нибудь скромной «Ипирангой» или «Понте-Прета», то тут обычно прогнозируется победа «Сантоса» либо «дупло»: победа «Сантоса» и ничья.

Кажется, просто: нужно дать больше двойных и тройных прогнозов на «сомнительные» матчи, и победа у вас в кармане! Увы, увлекаться «дупло» и «трипло» опасно: плата за такие прогнозы стремительно возрастает. И возрастает в геометрической прогрессии! За три «трипло» вы платите 27 крузейро, за пять — 243, за восемь — 656 и так далее. Для сведения можно указать, что средний заработок неквалифицированного рабочего в Рио-де-Жанейро не превышает обычно ста пятидесяти крузейро. Поэтому большинство «играет по маленькой», платя за свои талоны от двух до десяти крузейро. Если упомянутый Рикардиньо Майринк-Вейга, мечтавший в случае выигрыша пригласить на ближайший карнавал в Рио Бриджит Бардо, мог позволить себе расходовать в каждом туре по полтысячи крузейро, то старый Педро ни разу не платил за свои талоны больше дюжины монет. Старик тоже распланировал наиболее выгодное применение выигранных миллионов: часть средств будет положена в банк под проценты, вторая часть пойдет на покупку приличного ресторана поблизости от порта или на Копакабане. Остальные деньги он намеревался израсходовать на поездку в Португалию: надо же было, в конце концов, посетить отчую землю и поставить пудовую свечку святой Фатьме!

Силвия играла редко и всегда по два крузейро. Ей грезился новый двухэтажный дом в Петрополисе и университетский факультет — для дочки. Сержант Лопес, как и Силвия, играл по паре крузейро, но аккуратно: каждую неделю. Никогда не набирая больше восьми очков из тринадцати возможных, он не унывал, ибо верил в свою звезду. Он даже уже присмотрел небольшую фазенду около Санта-Крус (полчаса на автомашине от Рио, машину он, разумеется, тоже купит!), с птичником и банановой плантацией.

Ну а трое друзей — Зека, Флавио и Дамиан — покупали, как уже было сказано, свой талон в складчину по четыре крузейро с носа. Возвращаясь после сдачи талонов со ставками в «Лузитанию», друзья строили планы. Зека мечтал о покупке лесопилки, Флавио загадочно улыбался, а Дамиан ни о чем не мечтал. Для него было ясно одно: выигрыш позволит ему первый раз в жизни набить живот досыта. А что будет потом, увидим.

Каждый раз, когда по понедельникам газеты подводили итоги минувшего тура и печатали интервью с потрясенными победителями, «Лузитания» замирала, подавленная масштабами выигрышей. Было от чего обалдеть: какой-то Жовино, машинист маневрового паровоза на центральном вокзале, выиграл два с половиной миллиона в тот самый день, когда к нему в барак заявились полицейские комиссары с ордером о выселении за задержку арендной платы! Два с половиной миллиона свалились на голову парню. Два с половиной миллиона! Это был оклад Жовино за тысячу четыреста лет. Ну ладно, согласимся, что оклад его был нищенским, но даже если жить вполне прилично: каждый день покупать мясное филе, сливочное масло и молоко, даже если обзавестись дюжиной костюмов, купить машину, телевизор и вообще не экономить деньги, идя на рынок или в бар, и в этом случае по самым скромным подсчетам, сделанным Флавио при гробовом молчании всей «Лузитании», выигранных машинистом двух с половиной миллионов вполне хватило бы на 347 лет жизни!

Неделю спустя какая-то старуха, которая — подумать только! — ни разу в жизни не была на футболе, купив талон за два крузейро и наляпав своих корявых крестов в самых невероятных местах, выиграла три с лишним миллиона! С каждым туром размер выигрышей рос и вскоре достиг умопомрачительной величины: двенадцать миллионов крузейро... Сумму, которую просто-напросто невозможно было себе представить.

И как-то незаметно вся жизнь страны вдруг оказалась подчиненной законам лотереи. С понедельника по среду — лихорадочное обсуждение итогов минувшего тура и споры по поводу прогнозов на предстоящие в субботу и воскресенье матчи. В четверг и пятницу миллионы кандидатов в миллионеры устремлялись к окошкам агентств и контор, принимающих ставки. В пятницу с приближением полночи, когда продажа талонов прекращалась, гигантские хвосты выстраивались по улицам Рио и Сан-Паулу. Конторы вызывали полицию. До двенадцати часов ночи раздавались крики опоздавших, стоны придавленных в толкучке, ругань потерявших кошельки и башмаки, плач детей. В какое бы учреждение вы ни зашли в эти дни, в какое окошко ни просовывали бы свою озабоченную физиономию, с каким бы чиновником ни сталкивались, где бы вы ни остановились на перекур или в ожидании зеленого сигнала светофора,— прислушавшись к шепоту, спору или крику окружавших, вы наверняка слышали одно и то же:

— На пятый матч делаю «трипло».

— Говорят, раскрыли шайку в Мату-Гроссу, которая пыталась покупать вратарей для «уточнения» спорных игр.

— Проклятье: третий раз подряд делаю по четыре очка!..

— Говорят, на телестудии «Глобо» дают премию тем, кто не сделает ни одного очка!

Хотя в первые месяцы после своего появления лотерея была организована лишь в Рио-де-Жанейро и Сан-Паулу, лихорадка охватила всю страну. Тому виной была неожиданно возникшая громадная армия «камбистов» — посредников, устремившихся с лотерейными талонами в глубинку. С понедельника до четверга они колесили по пыльным дорогам штатов Минас-Жерайс, Эспириту-Санту, Гояса и Баия, собирая ставки пастухов и старателей — гаримпейрос, рыбаков и мелких лавочников, бродячих торговцев и солдат маленьких провинциальных гарнизонов, крикливых служанок и их властных хозяек. Во второй половине недели, но не позже пятницы, набив чемоданы и сумки затрепанными до дыр крузейро, камбисты возвращались в Сан-Паулу или Рио для оформления ставок. Размах этих операций разросся до того, что транспортные компании вынуждены были увеличить на дюжину рейсов в неделю автобусное сообщение двух «столиц». Из 37 пассажиров рейсового автобуса, пришедшего 2 декабря 1970 года в Сан-Паулу, двадцать пять оказались камбистами.

Эти люди, оперировавшие громадными суммами, понимали, что ходят по краю пропасти. Поэтому вскоре стихийно возник неписаный кодекс взаимовыручки и безопасности. Нечто вроде инструкции для дипкурьеров. За все время следования в автобусе, иногда более суток, они не выходили на стоянках, держались всегда вместе, спали по очереди, не выпуская из дрожащих рук чемоданы и сумки с деньгами. Все эти тяготы и неудобства с лихвой компенсировались в тот долгожданный момент, когда измученный постоянным страхом, голодом и бессонницей камбист прибывал на автобусный вокзал Рио или Сан-Паулу.

Заинтересованные в громадных суммах, привозимых камбистами из глубинки, лотерейные агентства и конторы устраивали настоящую охоту за ними. Предлагали бесплатные роскошные отели, обеды и ужины в ресторанах, такси и даже спутниц на субботу и воскресенье — два дня, которые камбист проводил в «столице». В понедельник он с первым же утренним автобусом отправлялся в очередной вояж куда-нибудь в Пиндамоньянгабу или Гуарапуаву, таща в чемоданах кипы талонов на очередной тур.

Страна жила лотереей, которая, словно выпущенный из бутылки джинн, была готова расправиться с теми, кто ее породил. В правительственные канцелярии, в судебные органы, редакции газет и журналов сыпались письма, жалобы, заявления и протесты. Наряду с воплями моралистов, полагавших, что лотерея наносит удар по «святым традициям» и «незыблемым канонам», раздались голоса коммерсантов, обеспокоенных падением товарооборота. Снизилась продажа не только обуви, сливочного масла и детских игрушек, но даже газет и журналов. Люди стали реже ходить в кино, меньше пользоваться такси, экономить на сигаретах и пиве. На покупку лотерейных талонов пошли тощие сбережения, хранимые в рассохшихся бабушкиных комодах, неприкосновенные суммы, отложенные на случай болезни или свадьбы, на отпуск или похороны. Школьники несли в лотерейные конторы сентаво, сэкономленные на утренних завтраках и бутербродах, казначеи касс взаимопомощи, бледнея от страха, выдавали заведомо гиблые ссуды, не очень редки были случаи, когда скромные, отмеченные премиями за многолетнюю безупречную службу банковские кассиры запускали лапу в сейфы. Благодаря лотерее Бразилия вышла в 1970 году на первое место в мире по импорту перфокарт для электронно-вычислительных машин: именно компьютеры выискивали победителей среди миллионов охотников за миллионами. В этом проглядывалась какая-то ехидная гримаса цивилизации: самое совершенное орудие прогресса было поставлено на службу суетливым потным камбистам и мятущимся владельцам лотерейных контор.

Ежемесячный оборот лотереи очень быстро перевалил за сто миллионов крузейро. Сто миллионов, украденных у коммерции, сто миллионов, на которые не были куплены лекарства, башмаки для детей, школьные учебники, рис, фасоль, мясо и... билеты на стадион!

Да, да! Хотя это и покажется невероятным, пропагандируя футбол, лотерея стала «убивать стадионы». И дело не только в том, что многие из наименее обеспеченных болельщиков стали ассигновывать свою заветную пятерку, сэкономленную с такими трудами, не на стадион «Маракану», а на лотерейный талон. Нашлось немало таких, которые начали предпочитать спокойный радиорепортаж на дому с постоянным синхронным оповещением о ходе и результатах всех тринадцати матчей очередного тура лотереи утомительному путешествию на стадион. Родился и еще один неожиданный эффект: лотерея начала убивать в болельщике рыцаря! На бразильских стадионах, как, впрочем, на стадионах всего остального мира, всегда симпатизировали слабым. Скромная «Ипиранга» или «Санта-Крус», мужественно сражавшаяся с «идолами», «кобрами» и «звездами» «Сантоса» или «Фламенго», всегда могла рассчитывать на симпатии и поддержку трибун. Увы, с появлением лотереи, когда все, кто сидел на трибунах, сжимали в потных кулаках зеленые талоны со своими прогнозами, где, как правило, победу приходилось отдавать фавориту — «Сантосу», «Фламенго», «Ботафого», — ситуация изменилась. И голы, забитые малыми клубами в ворота фаворитов, вызывали теперь не овации одобрения, а раздраженный свист негодования. Холодный расчет требовал торжества железной футбольной логики: сильные должны побеждать! А слабые — проигрывать! Так погибла поэзия и романтика футбола.

А во имя чего, позвольте спросить? Кто стал главным счастливцем, облагодетельствованным лотереей, если не считать нескольких дюжин победителей? Во-первых, банковская сеть, которая получала приличные проценты от всех сумм, собранных с «апостадорес» — покупателей талонов. Во-вторых, Национальный институт социального обеспечения, который всегда функционировал настолько плохо, что ему лотерейные вливания все равно не смогли помочь. Кроме них, — благотворительный «Бразильский легион взаимопомощи», распространяющий бесплатные завтраки в некоторых школах и покупающий башмаки нескольким сотням нищих детишек, а также Национальный совет спорта, не располагающий фактически никакой материальной базой. Команды, благодаря которым и ради которых появилась лотерея, не получали ничего.

...И вот наступил наконец день, когда пробил час «Лузитании». Солнце медленно опускалось за спину равнодушно раскинувшего руки цементного Христа на горе Корковадо, когда окончился победой «Фламенго» последний матч дня. Не прошло и десяти минут после репортажа, как в бар Педро влетел обезумевший Зека. Хватаясь рукой за сердце, он рухнул на стул и потребовал лимонной батиды. Старый Педро вытряхнул из бокала коричневого таракана и, наливая настойку, поинтересовался, что случилось.

— Сколько времени? — спросил Зека, стуча зубами.

— Без пяти семь.

— Включай скорее транзистор! Сейчас будет выпуск спортивных новостей!

Педро покачал головой: парень, похоже, свихнулся — транзистор, укрепленный над полкой с винами, никогда не выключался.

Зека глотнул терпкую настойку, стукнув зубами о край стакана. Над прилавком раздались знакомые фанфары, диктор просил внимания: начиналось объявление результатов лотереи. Все, кто был в «Лузитании», достали свои талоны. Размеренно, словно сообщая военную сводку с поля сражения, диктор читал: «Матч номер один: «Флуминенсе» — один, «Веско» — два. Матч номер два: «Фламенго» — три, «Португеза» — ноль...»

Все сгрудились вокруг Зеки. С каждым результатом напряжение росло. Восьмой, девятый, десятый матчи... Теперь уже Педро схватился рукой за сердце. Одиннадцатый матч, двенадцатый... Охнула Силвия. Тринадцатый, последний: «Форталеза» — два, «Ипиранга» — ноль!

Зека роняет талон и опускается на пол. Единодушный рев потрясает «Лузитанию». Тринадцать очков! Все матчи угаданы! Зека, Флавио и Дамиан — победители! Миллионеры! Мил-ли-о-не-ры!

Свершилось! Все-таки господь там, на небе, великодушен и милостив! Слава тебе, господи наш! Спасибо, что обратил свой мудрый взор на нашу убогую «Лузитанию»! Педро крестится, дрожа и еще не веря в случившееся. Неважно, что не он выиграл эти миллионы! Ему тоже повезло: теперь «Лузитания» прославится на весь город. Скоро прибегут репортеры, фотографии появятся в газетах! Завтра же появятся. «Лузитанию» покажут по телевидению! А это означает, что сюда сбегутся зеваки со всего района. Может быть, бар станет модным?

Вокруг уже толпились десятки знакомых и незнакомых, завсегдатаев и случайных прохожих: весть о выигрыше разнеслась по всему кварталу. Силвия, вытирая глаза, обнимала Зеку. Никто не мог разыскать Дамиана, который еще утром отправился собирать милостыню на Центральный вокзал, флавио работал в отеле, но уж он-то знал: он всегда имел при себе копию талона.

«Лузитания» заполнялась народом. Бился в истерике Лоретти, сбежавший из своего киоска: он заполнил свой талон точно так, как Зека с Флавио, но в последний момент дьявол толкнул его под локоть, и Лоретти переделал результат тринадцатого матча, поставив ничью. Если бы не эта проклятая ничья, он делил бы сейчас с Зекой миллионы, как это бывало всегда, когда несколько талонов набирали тринадцать очков.

Лопес, растолкав зевак, схватил Зеку за плечо.

— А ну, вставай!

— Что, что такое? — слабым голосом отозвался Зека. Он озирался вокруг с какой-то отрешенной улыбкой, не узнавая друзей.

— Вставай немедленно! — крикнул Лопес.

— Что ты, сержант? Зачем трогаешь парня? Оставь человека в покое! — закричали вокруг.

— Зачем он тебе нужен? — качая головой, спросил Педро.

— Как это «зачем»? — рассердился сержант. — Он что, не собирается нам поставить хотя бы бутылку «прайаниньи»?

Радостный рев оглушил Педро. Зека испуганно раскрыл глаза и начал приходить в себя.

— Где Флавио? — спросил он слабым голосом.

— Флавио сейчас придет, — сказал Лопес. — А ты пока давай распорядись.

Зека тряхнул головой и встал. Вокруг воцарилось молчание. Все выжидающе смотрели на нового миллионера. На человека, чье имя завтра появится на всех первых страницах газет. И даже за границей напишут о нем.

— Педро. Послушай, Педро, — сказал он, держась за плечо Лопеса, — сдвигай столы. Выноси их на улицу. Посылай за виски. Позвони в ресторан. В какой? В самый лучший. Пусть пришлют шампанского, лангуст, ветчины...

...«Лузитания» безумствовала всю ночь. Были опустошены винные погреба всех близлежащих баров и ресторанов. Зека собрал нищих с окрестных кварталов и кормил их креветками и шоколадным тортом. Силвия умывалась шампанским, вылив полдюжины бутылок в пластмассовый таз: это, как она объясняла всем и каждому, способствовало улучшению цвета лица.

К трем часам утра весь район уже знал о неслыханной вакханалии в «Лузитании». Матросы, удивленные отсутствием Силвии и ее подруг на привычных перекрестках, вваливались в бар целыми экипажами. На улице выстроился громадный хвост пустых такси: водители дружно вздымали бокалы за здоровье Зеки, за процветание лотереи, за старого Педро, за Силвию, за футболистов — «трикампеонов», за всех вместе и по отдельности, за «Менго» и «Флу», за «Васко» и «Ботафого».

Мальчишки, собранные Зекой из подворотен и подъездов, разносили бутылки шампанского по улице Санта-Витория: проснувшись к утру, каждая семья должна была обнаружить у дверей скромный подарок новорожденного миллионера. На рассвете бросили якорь у «Лузитании» и оранжевые грузовики ДЛУ — департамента по уборке улиц. Полсотни мусорщиков и дворников активно братались с хмельными сержантами полицейских патрулей и косматыми «плейбоями», возвращавшимися по домам из ночных притонов и наткнувшимися на бурлящий водоворот «Лузитании».

В полутемном углу сидел, склонившись над листком бумаги, Флавио. Он появился, когда начало светать. Взял стакан виски, брезгливо растолкал ватагу веселящихся матросов и сосредоточенно углубился в вычисления. Он был спокоен и преисполнен решимости. Теперь, когда пробил его час, он знал, что будет делать. Заглядывая в толстый туристский путеводитель, забытый каким-то гринго в номере «Плазы», Флавио аккуратно подсчитывал предстоящие операции. Он умел считать и слыл среди завсегдатаев «Лузитании» специалистом по финансовым вопросам. Может быть, потому, что в розовой юности работал в банке «Братья Гимараэс» разносчиком кофе. Впрочем, это не так уж важно. Тем более сейчас. Флавио считал долго, но при всех альтернативах итог получался один и тот же: до конца дней своих — даже если господь отпустит ему еще сто лет жизни — он окончательно обречен, именно обречен, утопать в хрустящих, шелестящих, лощеных дензнаках. Двенадцатимиллионная премия даже при самом примитивном, при самом убогом, лишенном воображения использовании — вкладе в банк на определенный срок под проценты — давала твердый ежемесячный доход в размере трехсот тысяч! Триста тысяч — это в тридцать раз больше оклада президента республики. И в десять раз больше, чем зарплата Пеле в «Сантосе».

Но прежде чем думать о процентах, акциях и чековых книжках, хотелось помечтать. Предположим, он захотел бы для начала кутнуть. Закатиться в Европу. Хотя бы на неделю. И не просто в Европу. А в «ту» Европу! В Европу высшего класса. Он листал справочник и делал выписки, сверяя цены «той» Европы с курсом крузейро. Одна неделя пребывания всамом роскошном номере (из четырех комнат!), в самом дорогом парижском отеле «Риц», что на Вандомской площади, по 15 тысяч в сутки. В неделю, стало быть, 105 тысяч. Для экскурсий по Парижу и окрестностям три «роллс-ройса»: один — белый для выездов по утрам, другой — серебристо-жемчужный для полудня, третий — торжественный, темно-голубой — 330 тысяч крузейро. Что еще? Трехязыковые секретарши с дипломами курсов ЮНЕСКО — служба круглосуточная в течение недели: 30 тысяч. Да, а гардероб? Предположим, портным будет знаменитый Черрути. Закажем ему, к примеру, полдюжины костюмов, четыре смокинга, шесть свитеров (в Европе сейчас дело идет к зиме!), рубашки, сколько рубашек? Ну, две дюжины для начала. Что еще? Восемь пар обуви, штук восемь брюк, плащ, кофта из шерсти боливийских лам, шуба меховая из соболей или черной обезьяны. За все это — сто тысяч. Далее, возьмем напитки. Шампанское! Шампанское — старая слабость Флавио. Две тысячи бутылок «Пьер Жоэ» с отпечатанным именем хозяина, то есть Флавио, на этикетке — 300 тысяч. А если по приезде закатить обед в «Максиме»? На тридцать персон. Созвать все сливки бразильского общества, обитающего в Париже. От посла до писателя Антонио Кальядо. Меню: черная икра, консоме... Дальше в справочнике шли названия, от которых у Флавио закружилась голова: лосось, кабанья печень, пулярка. Это еще что такое? И все за каких-то 20 тысяч, включая чаевые! Смешно: уже неделю он пробыл в Париже, а истрачено всего лишь... сколько?.. 885 тысяч. Двенадцать миллионов, можно сказать, и не распечатаны!

Теперь уже Флавио не сомневался, что он поедет в Париж. И не только в Париж. Вокруг света! Париж— Лондон — Мюнхен! Что там еще? Мысли путались. Мюнхен как-то сразу же вспомнился: скоро будет там Олимпиада, о которой все чаще пишет «Жорнал дос спорте». А что там, за Мюнхеном? Россия с ее загадочной Сибирью? Поедем и в Россию. Япония, где, говорят, была какая-то роскошная выставка? Поедем и в Японию. Оттуда в Индию. Посмотрим на йогов. Что еще? США! Конечно! Надо же послушать живьем великого Синатру! Нужно будет взять с собой Зеку. Пусть посмотрит, что такое настоящая жизнь! А Дамиан? Ну, старик, конечно, ни к чему. Он вообще не заслужил своей доли. Никогда не платил свои ставки! Вся «Лузитания» знает об этом. Да, да, никогда не платил! Ему можно будет сунуть отступного. Тысяч сто, скажем. Нет, полсотни. Или тысяч двадцать... А вообще-то говоря, что он с ними будет делать?.. Ему и жить-то осталось лет пять. Если не меньше... Зачем ему столько?.. Дадим ему тысчонку, и хватит с него.

...Вакханалия в «Лузитании» завершилась, когда город просыпался. Скрипнули жалюзи булочной напротив. Заспанный мясник звякал ключами, отпирая лавку и придерживая ногой велосипед, чтобы тот не упал. Взвизгнул тормозами автобус, влетая на перекресток. Сержант, мотая свинцовой головой, погрозил ему вслед кулаком.

Обалдевший Педро рубил столы и стулья. Стойка «Лузитании» уже была опрокинута. Со стен свисали клочьями рваные обои. Мальчишки весело помогали погрому. Старый Педро рубил «Лузитанию», нажитую тридцатью годами мучений и тягостей, с легким сердцем: этого потребовал Зека. «Руби эту гадость, — сказал он. — Я куплю тебе новую мебель. И отделаю все заново. Никелем и формиплаком. С зеркалами и полками из жакаранды. На кухне ты поставишь аппарат для мойки посуды, а у прилавка бара сделаем вертящиеся табуреты. Обшитые крокодильей кожей...»

Свежий утренний ветер нес обрывки бумаги. Просыпавшиеся обыватели с удивлением обнаруживали у своих дверей бутылки шампанского. Под размеренные звуки топора Зека задремал, свалившись на грязный пол. В руке он сжимал составленный старым Педро счет за все это пиршество. Приблизительный счет. Что-то около пяти тысяч. Он не видел, как бледный Лоретти, только что получивший первую утреннюю пачку «Жорнал дос спорте», неверными шагами шел к «Лузитании». В дрожащей руке он сжимал газету, протягивая ее Флавио. Тот, подняв голову от своих бесконечных подсчетов, глянул на «шапку», пересекавшую первую полосу. И уронил карандаш.

Набранная красным шрифтом «шапка» кричала: «СЕНСАЦИЯ!!! 13 с лишним тысяч человек стали победителями последнего тура. Премия, разделенная между ними, даст каждому победителю всего лишь по пятьсот с небольшим крузейро».

Игорь Фесуненко

(обратно)

Кто вы, скифы?

Археологи нашли их тогда, когда ожидать что-либо новое было уже почти антинаучно: раскопки скифского кургана Толстая могила вблизи украинского города Орджоникидзе — огромного девяти метрового холма — уже подходили к концу, и было ясно, что центральное погребение, к которому исследователи «пробивались» не один месяц, было полностью ограблено еще в древности.

Грабителей подвел... опыт. Они знали, что драгоценности — золотые и серебряные чаши, кубки, ожерелья, бусы, подвески, парадное оружие — обычно клались рядом с умершим. Но здесь люди, хоронившие своего царя или вождя, поступили «не по правилам»: самые ценные вещи они положили не в могилу умершего, а в стороне, в дромосе — проходе, по которому несли в могилу тело вождя.

Железо меча истлело за два с половиной тысячелетия, но золотые, покрытые рельефными изображениями зверей ножны и золотое, умещающееся на двух ладонях шейное украшение — пектораль остались такими же, какими и были в тот день, когда их клали у входа в могилу.

Пектораль из Толстой могилы принадлежит к числу тех находок, которые называют «открытием века». Даже беглый искусствоведческий анализ позволяет прийти к выводу, что безвестный мастер, сработавший ее, своим талантом может быть приравнен к таким гигантам античного искусства, как Фидий, Мирон, Лисипп. Но скульптурные миниатюры се не только совершенны с художественной точки зрения — они как бы очерчивают совершенно новую грань в нашем восприятии скифского общества.

До сих пор мы видели изображения воинов, всадников, охотников, мы видели скифов в бою, врачующих раны, совершающих ритуальные обряды, убивающих львов. А здесь могучие мужчины отбросили грозные колчаны и... зашивают меховую куртку — в руке одного скифа видна даже нитка. И это — центральное изображение всей композиции! Мы впервые увидели скифянок — одна из них доит овцу, другая — выливает молоко в амфору.

И с этими идиллическими видениями мирной пастушеской жизни резко контрастируют изображения нижнего скульптурного пояса пекторали — кровавая схватка диких лошадей с грифонами, мифическими крылатыми львами. Сцены, предельно реалистичные, искусной рукой мастера сплетены воедино с мотивом чисто эпическим; безмятежность — со смертельной борьбой.

Что это — прихоть художника или поэтическое осмысление современником всей скифской культуры и истории?

...«Открытия века» обычно всегда становятся «загадками века». Шедевр из Толстой могилы не исключение. К «золотой» летописи скифов — изделиям, найденным в скифских курганах ранее, — прибавилась еще одна страница, которую надо прочесть и понять. Так же, как и тысячи других страниц. Ибо до сих пор, несмотря на то, что изучение скифов ведется уже почти полтора столетия и только перечисление научных трудов, посвященных им, заняло бы многие и многие тома, происхождение, история и культура скифов, по сути дела, представляют собой цепь сплошных загадок.

I

О происхождении скифов толком ничего не было известно даже во времена Геродота, в V веке до нашей эры. «Отец истории» со свойственной ему добросовестностью счел нужным привести целых три версии, весьма сильно отличавшиеся друг от друга. Первая из них говорила о том, что скифы самый молодой из всех живущих на земле народов, вторая добавляла, что территория, принадлежавшая им, была пуста до их возникновения, согласно третьей — скифы, придя в Северное Причерноморье из Азии, при этом вытеснили оттуда своих предшественников — киммерийцев.

За время, истекшее после Геродота, количество гипотез о происхождении скифов увеличилось во много раз. Но если попробовать обобщить их, то можно большинство из них сгруппировать около следующих двух предположений.

...Скифы — результат смешения местных племен, издавна живших в Северном Причерноморье, с пришлыми с Волги племенами, переселение которых происходило несколькими волнами в конце II — начале I тысячелетия до нашей эры.

...Скифы пришли уже сложившимся народом в степи Северного Причерноморья в начале I тысячелетия откуда-то из Азии.

Итак, на историческую сцену вышел неизвестно из-за каких кулис новый и беспокойный герой. Он изгнал своих предшественников — киммерийцев (народ, происхождение и история которого еще более загадочны) и, едва утвердившись в Северном Причерноморье, ринулся на юг, в Переднюю Азию, в самые цивилизованные страны того времени.

Об этом нашествии современники писали как о стихийном бедствии.

В официальных документах ассирийские цари повествовали только о своих победах, подлинных или мнимых. Но до нас, к счастью, дошли и более откровенные сведения — донесения шпионов, запросы царей оракулам. Сперва скифы вместе с другими народами действовали против Ассирии — крупнейшего государства того времени. Но Асархаддону удалось переманить их на свою сторону, выдав замуж за скифского царя свою дочь. Скифы стали получать богатые дары от Ассирии, а возможности грабежа для них не уменьшились — на Переднем Востоке и помимо Ассирии было достаточно богатых стран и народов.

И вот уже скифские набеги достигают Палестины и Египта. Библейский пророк говорит про них как про «народ сильный, народ древний, народ, которого языка ты не знаешь и не будешь понимать, что он говорит. Колчан его как открытый гроб, всегда они люди храбрые. И съедят они жатву твою и хлеб твой, съедят сыновей твоих и дочерей твоих, съедят овец твоих и волов твоих, съедят виноград твой и смоквы твои, на которые ты надеешься». И фараон Псамметих богатыми дарами стремится отвратить скифов от вторжения в свою страну.

Потом скифы вдруг снова оказываются в рядах антиассирийской коалиции и, по-видимому, принимают участие в решающем штурме ассирийской столицы Ниневии. Мы узнаем, что они владычествовали и над Мидией. «Скифы... своими излишествами и буйством разорили и опустошили всю Азию, — писал Геродот. — Кроме того, что с каждого народа они взимали наложенную ими дань, скифы совершали набеги и грабили все, что тот или другой народ имел у себя. Киаксар и индийцы пригласили их однажды на пир, напоили и перебили». Оставшиеся после этого разгрома скифы ушли обратно, в причерноморские степи.

Все эти путаные сообщения рождают вопросы, которые легко задавать, но на которые нелегко ответить. Набеги требуют какой-то базы. У скифов на Переднем Востоке должно было быть какое-то пристанище, место постоянного обитания. Где оно находилось? Ответы различны. Что представляли собою скифы на Переднем Востоке: малоорганизованные орды или народ, создавший там на время собственное царство? У обеих точек зрения есть свои приверженцы. Как долго пребывали скифы на Переднем Востоке? Можно лишь предположить, что их походы заняли большую часть VII века до нашей эры. Наконец, все ли скифы вернулись обратно? И на этот вопрос отвечают по-разному.

И еще одна странность.

Скифские изделия из золота, меди, серебра этого времени находят в погребениях на Кубани, на Киевщине и в Донбассе, но только не там, где, казалось бы, они должны встречаться в первую очередь — в основном районе обитания вернувшихся из Азии скифов, в степях Северного Причерноморья...

А ведь Геродот писал о существовании кладбища скифских царей в местности, называемой Геррос, — целом «городе мертвых», где скрываются несметные золотые, серебряные, медные сокровища скифов.

Но, например, за десять полевых сезонов (с 1961 по 1970 год), когда поиски раннескифских курганов велись особенно интенсивно, раскопками на юге Херсонщины и в Восточном Крыму было исследовано более тысячи погребений разного времени — и лишь одно из них относится к VI веку до нашей эры. Большие раскопки, проведенные в эти же годы на территории Днепропетровской, Запорожской, Николаевской и Одесской областей, также не дали материалов раннескифской поры. Да и всего-то их за все время исследования скифских памятников найдено не более двух десятков, к тому же большинство этих погребений — бедные. А рядом, на территории лесостепи, обнаружены великолепнейшие изделия искусства — оружие, конская упряжь, украшения.

Получается странная картина: культуру скифов, живших в это время в степях Причерноморья, приходится изучать по памятникам, находящимся на соседних территориях. Чем это вызвано? Некоторые исследователи считают, что после изгнания из Малой Азии скифы вернулись очень ослабленными и обедневшими в Причерноморье, и отражением этого являются их погребения. Но как тогда понять большое количество богатых курганов за пределами степной Скифии, в которых найдено огромное количество золотых изделий, принадлежавших, безусловно, к скифской культуре? Так и понимать, отвечают другие исследователи: территория лесостепи входила в состав Скифии. И именно там находилось загадочное кладбище скифских царей.

Геродот писал, что царский некрополь находился в той земле, до которой был судоходен Днепр. Координаты, как мы видим, довольно туманные. Хотя Геродот упоминает эту область в своем сочинении несколько раз, надежно определить ее местоположение пока не удалось. Одни исследователи связывают царский некрополь скифов с рекой Геррос, о которой пишет Геродот, отождествляя с ней современную реку Молочную, другие ученые, ссылаясь на того же Геродота, считают, что Герры лежали в районе днепровских порогов, третьи, опять-таки опираясь на Геродота, сообщающего, что Герры находятся на самой отдаленной окраине земель, подвластных скифскому царю, склонны искать Герры в лесостепных районах левобережного Поднепровья. Каждая из этих точек зрения, высказанных впервые около ста лет назад, и сейчас имеет своих сторонников и противников.

А может быть, все объясняется тем, что царское кладбище возникло не ранее IV века до нашей эры? Ведь именно тогда в степи были воздвигнуты наиболее знаменитые курганы — и Чертомлык, и Солоха, и недавно раскопанные Гайманова и Толстая могилы. Но ведь Геродот, писавший о Герросе, жил за столетие до того, как были воздвигнуты эти земляные пирамиды, следовательно, царский некрополь существовал уже тогда.

Наверное, от большей части этой путаницы мы были бы избавлены, если бы то, что Геродот писал про Скифию, он всегда видел своими глазами. Но все дело в том, что свое описание Скифии историк составил после того, как посетил древнегреческий город Ольвию, расположенную в устье Бугского лимана. «Отец истории» в основном, видимо, пользовался не столько личными наблюдениями, сколько рассказами ольвиополитов, ибо, чем ближе к Ольвин живет какое-то скифское племя, тем точнее его местожительство определяет Геродот, чем дальше он удаляется в своем повествовании от Ольвии, тем его сообщения менее точны и более противоречивы. Кто же, по Геродоту, населяет Скифию? Севернее Ольвии, по обоим берегам Буга, вплоть до Днепра живут калипиды и алазоны — районы их обитания настолько ясно определил Геродот, что здесь мало оснований для споров и сомнений. В низовьях Днепра живут скифы-земледельцы, однако сведения об их северной и восточной границах уже неопределенны. А дальше всякая ясность исчезает окончательно. В результате до сих пор неизвестны границы земель, населенных скифами-пахарями, скифами-кочевниками и царскими скифами, которые всех прочих скифов считали своими рабами.

Исследователи уже в течение полутора столетий пытаются определить территорию того или иного скифского племени, однако до сих пор ни одна из многочисленных попыток не получила всеобщего признания. Многим могла бы помочь археология... Если бы не одно обстоятельство. Культура Северного Причерноморья и Украины в скифское время представлена различными, хотя и близкими друг другу, вариантами. Какие из них принадлежали скифам, а какие нет — каждый ученый решает по-своему. В результате карт Скифии создано почти столько, сколько было исследователей, занимавшихся этой проблемой...

И Геррос, загадочный, неуловимый Геррос, скрывающий богатства первых скифских царей, так до сих пор и не найден.

...Или... Его копают уже более столетия, только лишь догадываясь об этом?

II

Вскоре после возвращения скифов из Азии в конце VI века до нашей эры в Скифию вторглись полчища персидского царя Дария, царя самой могущественной державы того времени, простиравшейся от Египта до Индии. По некоторым данным — правда, наверняка преувеличенным, — войско Дария насчитывало 700 тысяч человек. Война со скифами для персов оказалась «странной войной». Скифы избрали тактику партизанских действий. Избегая решительного сражения, они заманивали персов в глубь своей территории, постоянно тревожа их нападениями. В конце концов, как гласит предание, изложенное Геродотом, Дарий, не проиграв ни одного крупного сражения — ибо таковых просто не было, — но, успев потерять в мелких стычках значительное число воинов, послал предводителю скифов письмо: «...чудак, зачем ты все убегаешь... если ты считаешь себя в силах противостоять моему могуществу, то остановись, прекрати свои блуждания и сразись со мной; если же признаешь себя слабее, то также остановись в своем бегстве и приди для переговоров к своему владыке с землею и водою».

Царь скифов Иданфирс ответил, что если персы хотят сразиться со скифами, то они должны найти и разрушить гробницы их предков, так как скифы не имеют ни городов, ни посевов — ничего, что персы могут захватить. До этого скифы будут продолжать вести свою войну так, как вели ее раньше, «а за то, что ты назвал себя моим владыкой, — заканчивал письмо Иданфирс, — ты мне поплатишься».

Согласно легенде война кончилась так. Однажды скифы послали Дарию послов с весьма странными дарами — птицей, мышью, лягушкой и пятью стрелами. Сам Дарий истолковал это послание как признание в «безоговорочной капитуляции»: скифы отдавали ему всю свою землю — ведь мышь водится в земле и питается тем же, что и человек, зерном; лягушка живет в воде; птица быстротой своего полета символизирует лошадь — самое ценное имущество скифа-воина, а присланные стрелы говорят о том, что скифы складывают свое оружие к ногам победителя.

Однако персидский жрец Горбий истолковал это послание совсем иначе: «Если вы, персы, — пересказывает это толкование Геродот, — не улетите, как птицы, в небеса, или, подобно мышам, не скроетесь в землю, или, подобно лягушкам, не ускачете в озера, то не вернетесь назад и падете под ударами этих стрел».

Последующие события — скифы отнюдь не собирались прекращать войны — убедили Дария в правильности толкования Горбия. И персы поспешно покинули Скифию без трофеев и победы.

Какая же сила позволила скифам одолеть персов?

Из приведенного краткого описания (к которому, кстати, очень трудно что-либо прибавить, разве что упоминание о некоторых эпизодах) видно, что в основе сведений о войне скифов и персов, сохранившихся в трудах древнегреческих авторов, лежат данные легендарные, почерпнутые из скифского эпоса. А эти сведения говорят о том, что скифское войско уступало персидскому по своей численности, но явно превосходило своей воинственностью, что каждый скиф был конным воином-стрелком из лука и, чем больше он убивал врагов, тем большим почетом был окружен. Из черепов убитых врагов скиф делал чаши для питья, снятыми скальпами увешивал узду коня, кожей врагов покрывал коня и делал из нее колчаны. Главное же — скифы сражались за свою родину. И дрогнуть в бою считалось неслыханным бесчестьем, а предать друга — несмываемым позором.

Вот одна из легенд, которую, как мы увидим позже, можно с полным правом считать историко-социальным свидетельством.

...Это случилось на четвертый день после того, как Дандамис и Амизок стали побратимами: по старинному скифскому обычаю смешали в чаше свою кровь и, предварительно погрузив в нее меч, стрелы, секиру и копье, одновременно отведали напиток с клятвой жить вместе и в случае надобности умереть друг за друга. Десять тысяч вражеских всадников да еще тридцать тысяч пехоты внезапно обрушились на скифский лагерь, расположенный на берегах Танаиса, нынешнего Дона. На восток, вздымая тяжелую степную пыль, потянулись телеги с награбленной добычей и пленные. Среди пленных был и Амизок. Весть о том, что Амизок попал в плен, дошла до Дандамиса. Не раздумывая, бросился он в Танаис и переплыл на занятый врагами левый берег реки. С поднятыми дротиками воины кинулись к безрассудному скифу, но Дандамис закричал: «Выкуп!»

...Воины отвели Дандамиса к своему вождю. Дандамис сказал, что у него нет никакого имущества; единственное, что у него есть, — это жизнь, и ее он с радостью отдаст в обмен за друга.

После долгого раздумья вождь решил испытать Дандамиса. Он готов войти в его положение, более того, он согласен всего лишь на часть того, что осталось у Дандамиса. «На какую же?» — спросил обрадованный скиф. «Мне нужны твои глаза».

И Дандамис без колебаний выдержал испытание. Он просил лишь об одном: скорее лишить его зрения, чтобы освободить побратима. Обратно он возвращался с пустыми глазницами, но радостно улыбаясь, держась за плечо освобожденного. Вождь же задумался. Людей, подобных Дандамису, можно одолеть в неожиданном нападении, но каков будет исход настоящей битвы? И он решил не искушать судьбу. С наступлением ночи он отдал приказ отступить, предав огню телеги и бросив большую часть скота.

Но и Амизок недолго оставался зрячим. Желая разделить судьбу друга, он ослепил сам себя. Оба они остаток своей жизни провели спокойно, окруженные почетом и вниманием соплеменников. Еще при жизни они стали легендой, и легенда эта, передававшаяся из уст в уста в бескрайних скифских степях, в конце концов дошла до древних греков. Спустя много веков писатель Лукиан увековечил ее в одной из своих новелл.

Древние греки вообще любили писать о скифской дружбе, испытывая при этом некоторый комплекс неполноценности. Слишком разительно она отличалась от того, что они привыкли наблюдать у себя на родине. У скифов человек назывался побратимом и другом не потому, что он был приятелем по пирушкам, ровесником или соседом, а потому, что в случае тяжелых испытаний на него можно было положиться больше, чем на самого себя. Дружбой дорожили, друзей ревновали. Судя по источникам, побратимский союз мог быть максимум между тремя скифами, ибо тот, кто имел много друзей, казался скифам похожим на блудницу, потому что дружба, разделенная между многими, уже не может быть прочной. Все это не походило на разъедающий чувства и рассудок корыстный расчет в отношениях между людьми в греческих полисах. Правда, и грекам были известны примеры верной и пламенной дружбы. Недаром же в их театрах шли пьесы великого Еврипида, воспевавшего дружбу сына Агамемнона Ореста с Пиладом. Недаром же читали они «Илиаду» и восхищались дружбой Ахилла с Патроклом. Но подобные примеры казались грекам преданьями давно минувших дней. Собственно говоря, так оно и было. У скифов же побратимство было не просто актом сугубо личных взаимоотношений, но немаловажным институтом всей общественной жизни.

...Дружба, любовь, семейные привязанности. Кажется порой, что они родились вместе с человеком, всегда существовали в неизменном виде, а различия, если имеются, носят индивидуальный характер. Этнография и социология свидетельствуют, что это не так.

С момента своего появления на земле человек всегда жил в обществе, будь то небольшая группа питекантропов, в которой царили порядки, кое в чем еще напоминавшие обезьяньи, или высокоразвитая цивилизация с ее сложными и противоречивыми установлениями. И любое общество всегда ставило и ставит границы свободной воле и выбору человека, хотя никогда не отменяет их полностью.

Очень часто упускают из виду, что менее всего свободным человек был в первобытном обществе. Вся его жизнь от рождения до смерти была определена наперед уже самим фактом его принадлежности к замкнутому мирку общины, в которой жили он и его сородичи. Вне ее он существовать не мог, был обречен на гибель. Вся его жизнь была подчинена устоявшемуся тысячелетиями и освященному традицией распорядку. Все члены его семьи, рода, общины были своими. Все они были связаны обязательствами безусловной взаимопомощи и поддержки. Личные симпатии и антипатии тут значения не имели. За границами общины начинался внешний мир, часто враждебный и всегда чужой. В Меланезии бывали случаи, когда человек ни разу в жизни не видел моря, хотя всю ее прожил в деревне, отстоящей от него в каких-нибудь двадцати минутах ходьбы. Для индивидуальной дружбы в первобытном обществе почти не оставалось места.

В эпоху разложения первобытного общества прежние связи между людьми, основанные на кровном родстве, на совместном труде, на жизни в одной деревне, которая была целым миром, рушились и уходили в прошлое. Сородичи и соплеменники жили теперь разбросанно, они уже не были равны между собой, как прежде, и далеко не всегда и не во всем могли полагаться друг на друга.

И сам человек теперь изменился, и жизнь стала гораздо сложнее. Люди стали теперь более подвижными, меняли местожительство, участвовали в далеких набегах, походах и переселениях. Они вступали в различные отношения со значительно большим кругом лиц, чем прежде.

Человек искал новые точки опоры в становящемся вез» .«более эгоистичным мире, искал новые линии защиты, способные оградить его интересы. И впервые открыл для себя дружбу как свободный и добровольный союз людей, не связанных ни кровным родством, ни соседскими узами, ничем, что бы не зависело от них самих, а единственно — взаимным уважением и симпатией. И еще верой друг в друга. И тогда он поставил ее выше всех прочих человеческих привязанностей, выше даже семейных уз.

Общество, находившееся в состоянии разброда, терявшее старые ценности и идеалы и еще не успевшее приобрести новые, как бы признало дружбу одним из своих важнейших устоев, а специальные магические обряды, сопровождавшие ее заключение, вроде тех, которые совершили Амизок и Дандамис, должны были сделать ее еще более прочной и неразрывной.

Медовый месяц дружбы-побратимства длился недолго. Возникшее государство не терпело ни инициативы, ни своеволия своих подчиненных. Оно взяло на себя защиту их интересов, а заодно и регламентацию их поведения — связи между людьми, основанные на равенстве, все больше вытеснялись другими, основанными на господстве и подчинении.

И вот, анализируя античные источники, можно прийти к заключению, что обычай побратимства во времена похода Дария был у скифов явлением общественным. (Дальнейшая судьба его и время исчезновения менее ясны.) Свидетельствует ли это — косвенно, конечно, — о том, что во время похода Дария у скифов еще не было государства?

И снова загадка.

К началу IV века до нашей эры Скифия достигает своего наивысшего расцвета. В это время особенно усилились контакты скифов с эллинским миром.

Торговля с греками обогатила скифскую знать. Из греческих городов Северного Причерноморья в глубь степей отправляли ткани, столовую посуду, ювелирные изделия, предметы роскоши и вино, к которому скифы были особенно неравнодушны. (Недаром по-гречески слово «подскифь» в это время означало «налей чистого вина» — умеренные греки пили вино, разбавленное водой. Как сообщает все тот же Геродот, спартанский царь Клеомен, вынужденный «по делам службы» чересчур часто общаться со скифскими послами, пристрастился к неразбавленному вину, отчего, в конце концов, как считали спартанцы, сошел с ума.) А взамен греки получали скот, рабов и больше всего ценимый ими хлеб. Дело в том, что скифы были не только кочевниками. Некоторые скифские племена сеяли хлеб специально на продажу. Даже Афины жили в это время за счет боспорского хлеба, значительная часть которого поступала из Скифии. Тогда же, в IV или в конце V века до нашей эры, в Скифии появляется первый город с мощными укреплениями, акрополем, где в каменных зданиях жила скифская аристократия, с большим кварталом металлургов-ремесленников, продукция которых расходилась по всему Причерноморью.

Одни исследователи считают основание этого города своеобразным верстовым столбом во времени, начавшим отсчет истории скифского государства.

Другие убеждены, что создание первого скифского города ни в коей мере нельзя ставить в зависимость от возникновения этого государства.

И если проанализировать все гипотезы о дате образования государства у скифов, то разрыв во времени составит... пять столетий — от VII до II веков до нашей эры.

Но есть в скифской истории одна личность, по поводу которой ведутся особенно яростные споры, связанные с вопросом о времени возникновения скифского государства.

«Атей, воевавший с Филиппом, сыном Аминты, кажется, господствовал над всеми здешними варварами», — писал Страбон.

...Среди многочисленных скифских находок есть несколько серебряных монет, отчеканенных в одном из греческих городов Причерноморья, с необычным для греческой нумизматики изображением. Всадник-скиф, на полном скаку осадив коня, бросив уздечку, поднял свой тяжелый лук, прицеливаясь в невидимого нам врага. Одет всадник как простой воин — на нем нет роскошных одежд, нет обязательного даже для рядовых дружинников тяжелого защитного вооружения: шлема, панциря, поножей, щита. Надпись на монетах читается хорошо — «Атей». Сам характер изображения полностью соответствует тому, что писали об Атее античные авторы. Это был суровый и непреклонный воитель, всю свою жизнь проведший в походах. Как подчеркивают современники, Атей внешне ничем не отличался от простого скифа, и это в то время, когда, судя по находкам в курганах, даже приближенные скифских вождей ходили в одеждах, обшитых золотыми бляшками, ели на золотой и серебряной посуде. Когда к Атею прибыли послы Филиппа Македонского — отца Александра Великого, — он встретил их, чистя своего боевого коня. Атей вел, говоря современным языком, активную политику на Балканах, настолько активную, что Филипп Македонский вынужден был выступить против него. И заключительный штрих образа скифского царя: когда накануне решающего сражения с греками Атею, которому исполнилось девяносто лет, предложили послушать игру взятого в плен знаменитого греческого флейтиста, он ответил, что предпочитает любой музыке ржанье боевых коней. Наутро девяностолетний Атей сам повел свою конницу в бой. В этом сражении Атей был убит, а скифское войско разгромлено.

...И все же, хотя и сам Атей, и первое в истории крупное поражение скифов получили «широкую прессу» у современников, однозначного ответа на вопрос: кто же такой царь Атей — первый из скифских царей, объединивший под своей властью Скифию от Дуная до Азовского моря, или всего-навсего вождь одного из племен, затмивший необычностью своей и мужеством в глазах современников всех остальных предводителей скифов, — дать нельзя.

Монеты? Но ведь, в конце концов, они могут свидетельствовать не столько о государственной мощи Атея, сколько о его политических устремлениях.

Высказывание Страбона?.. Если бы осторожный географ не поставил слова «кажется»...

...Филипп впервые доказал, что скифов можно побеждать. Но попытки покорить их по-прежнему терпели полный провал. Когда в 331 году до нашей эры один из наместников Александра — Зопирион с тридцатью тысячами воинов, «не желая оставаться в бездействии», предпринял поход в Скифию, он был уничтожен вместе со всем своим войском.

И все же IV век — век расцвета Скифии — был как бы прелюдией периода заката скифского могущества. Правда, этот период длился полтысячелетия.

С востока на скифов надвигались сарматы — понемногу они стали переходить на правый берег Дона, тесня скифов. А во II веке до нашей эры они перешли в решительное наступление.

Территория Скифии значительно сократилась и при этом оказалась разрезанной надвое. От собственно Скифии, включавшей теперь только степной Крым и Нижнее Поднепровье, отделилась задунайская Скифия, о которой вообще почти ничего не известно.

Столица была перенесена в Крым, на место нынешнего Симферополя. Греки называли ее Неаполь — «Новый город». Быт скифской знати подвергся более сильной эллинизации, чем прежде. В Неаполе даже посвящения скифским богам были написаны по-гречески. В то же время, лишенные большей части прежних источников доходов, скифские цари усилили натиск на греческие города, стремясь сконцентрировать всю хлебную торговлю в своих руках. Они даже обзавелись собственным флотом, недавние-то кочевники, и довольно успешно боролись с пиратством. Херсонес с трудом отбивался от наступавших скифов. Даже сильное Боспорское царство находилось в тревоге. Чем бы все кончилось — неизвестно. Может быть, новым взлетом Скифии и падением греческих городов Северного Причерноморья? Но последние, не дожидаясь такого исхода, предпочли расстаться со столь ценимой ими в прошлом независимостью и подчиниться царю Понта Митридату VII Евпатору — грозному сопернику самого Рима. Взамен Митридат прислал им на помощь свои войска.

В нескольких сражениях скифы были разбиты. Их легко вооруженная конница не могла устоять в ближнем бою против фаланги тяжело вооруженных пехотинцев, а заманивать неприятеля в тыл оказалось невозможным, потому что тыла-то уже почти и не было. Даже Неаполь, столица скифов, на короткое время был захвачен врагами.

Правда, скифы смогли оправиться еще раз. Снова пытались они подчинить Херсонес, снова воевали с Боспором, снова стала Ольвия платить им дань и в знак своей зависимости выпускала монеты скифских царей Фарзоя и Инисмея. Скифские послы бывали у римского императора Августа.

Но это была лишь отстрочка, предоставленная Историей некогда непобедимому народу. Скифы все больше и больше смешиваются с окружающими их народами, культура их постепенно теряет своеобразные черты. И где-то в III веке нашей эры, точную да ту установить пока невозможно, прекращается жизнь в Неаполе скифском. Скифы исчезают с арены истории, где почти тысячелетие были одним из главных героев.

Исчезают?

III

...Этот золотой олень более двух с половиной тысяч лет назад украшал щит скифского вождя. Он был найден в одном из скифских курганов еще в прошлом веке. Много замечательных находок сделано с тех пор, но и сейчас этот олень остается классическим образцом раннего, собственно скифского искусства, которое в научной литературе чаще называется скифским звериным стилем. Подогнутые к туловищу ноги, вытянутая вперед голова с закинутыми на спину длинными ветвистыми рогами. Как определить эту позу? Лежащий, прыгающий, в «летящем галопе» — по-разному называли ее ученые, но ни одно определение точно не соответствует позам оленей в живой природе. Это условное положение. Но разве оно мертвое, застывшее? Нет, конечно. Это скорее «летящий» олень — он весь движение!

Такое сочетание жизненной выразительности с условной трактовкой характерных черт н позы животного — важнейший признак скифского звериного стиля. Изображение всегда компактно, подчеркнуто четким, исключительно выразительным контуром. Скифское искусство — декоративно-прикладное, его произведения украшают чисто утилитарные вещи. Но не все, а прежде всего вооружение, конское снаряжение и одежду. И звери отобраны сильные, известные стремительным бегом, высоким прыжком, мощным ударом, зорким глазом. Олень и лось, горный козел и кабан, барс и степной орел — вот основные образы скифского звериного стиля. Скифскому художнику чуждо желание пленить пластикой звериного тела. Он концентрирует внимание на мощи животного, его неукротимости. Никакой натуралистической конкретности, измельченности, живописной занимательности — все подчинено единству целого, выражению основной идеи образа. Красивое — это прежде всего сильное. Такова эстетическая оценка окружающей действительности того времени — нескончаемых войн, героических подвигов.

Скифское искусство не могло выразить эти духовные, человеческие ценности в образах самих людей. Слишком мала практика первобытного искусства в области антропоморфных изображений. Звериный же стиль берет свое начало еще в каменном веке, имеет многовековую историю. Кажется, все просто, но именно здесь и начинается самая интересная загадка скифской культуры — загадка происхождения скифского искусства. Появление этого искусства столь же внезапно, как и появление самих скифов.

Скифский звериный стиль и родственные ему искусства кочевников Казахстана, Средней Азии и Западной Сибири появляются как-то неожиданно в конце VII века до нашей эры практически на всей территории евразийских степей. Причем в таких законченных формах, которые, кажется, должны были пройти длительный путь предшествующего развития. Однако непосредственных предшественников скифского искусства найти пока не удается. В эпоху поздней бронзы на территории его распространения известно буквально несколько изображений животных, и то весьма далеких по стилю.

Раз корни не найдены на основной территории, считает ряд исследователей, то их надо искать в соседних районах. В первую очередь взгляд обращается на юг, к искусству древних цивилизаций, к областям, где побывали скифы в период их походов в Переднюю Азию. И это обращение не умозрительное. В раннем скифском зверином стиле несомненно использование некоторых изобразительных приемов и мотивов древневосточного искусства. Таких, например, как грифон, лев, возможно и барс. В 1947 году близ города Саккыза в северо-западном Иране было найдено богатое скифское погребение VII века до нашей эры, в котором исследователи нашли художественные изделия, сделанные и в ассиро-урартском стиле, и в чисто скифском, и в смешанном с отдельными скифскими элементами. Казалось бы, куда как наглядная картина творческого освоения и переработки пришельцами древнемесопотамского художественного наследия.

Но все это можно объяснить лишь как влияние более развитых культур. И только! В самом главном: в содержании, в художественном методе создания образа, в характерных приемах стилизации изображений животных — это два принципиально разных мира искусства. Смешанный характер вещей из Саккыза можно объяснить тем, что на скифского царя здесь работали местные мастера, которые, стремясь угодить вкусам заказчика, копировали неизвестные нам древнейшие образцы скифского искусства, не забывая, естественно, свои собственные традиции.

Но где же тогда искать древнейшие образцы собственно скифского искусства?

Сторонники местных корней скифского звериного стиля отвечают: они были, но не сохранились. Не сохранились, так как изготовлялись из нестойких материалов — дерева, кожи, войлока. Именно из этих материалов сделано огромное количество превосходных изображений животных в алтайском искусстве, очень близком скифскому.

И что еще поразительно. Загадочное скифское искусство вдруг неожиданно проявляется отраженным светом в искусстве Древней Руси и ее соседей много веков спустя после гибели Скифского царства.

Известный русский археолог В. А. Городцов еще в начале века обратил внимание на то, что в древнерусских вышивках отчетливо прослеживаются скифские элементы — фигуры некоторых зверей, богиня с поклоняющимися ей воинами, изображение солнца. Фрески Неаполя скифского имеют отдельные общие стилистические элементы с древнерусским и украинским прикладным искусством. И Русь не являлась исключением. В эпосе средневековых кочевников Евразии иногда проскальзывают черты, роднящие его со скифскими героическими преданиями. Подобные примеры сохранения или неожиданного «возрождения» мотивов скифского искусства можно проследить на обширнейшей территории от Кавказа до Скандинавии, от Европы до Юго-Восточной Азии.

В чем тут дело? Одно объяснение напрашивается само собой. Соседи скифов многое у них заимствовали и, в свою очередь, сумели передать кое-что из заимствованного своим потомкам или соседям. Давно были забыты создатели скифского искусства, но подлинное искусство бессмертно. Изменяясь от поколения к поколению, от народа к народу, сливаясь с новыми школами, стилями и течениями, оно все же передает им кое-что от своего «сокровенного и пусть в чужой оболочке, но переживает века и тысячелетия.

...Но возможно и другое объяснение, отнюдь не исключающее первое. Да, скифское царство погибло под натиском врагов. Забыт был скифский язык, навсегда перестали быть местом поклонения могилы скифских царей, наросшая за столетия земля затянула и первую безымянную столицу скифов и последнюю — Неаполь с его дворцами и мавзолеями. Но история учит, что ни один народ не исчезает бесследно. Сами скифы, не грозные степные владыки, а такие вот, как на пекторали из Толстой могилы и других памятниках искусства, рядовые скотоводы и земледельцы — не все же они погибли в боях и пожарищах!

Многие, конечно же, пережили лихолетье войн и нашествий, смешались с другими племенами и народами, утратили свой язык, забыли, наконец, что их предки звались скифами. Но смогли передать потомкам отдельные свои навыки и культурные традиции.

Недаром много веков после того, как умер последний человек, говоривший по-скифски, в Византии и Западной Европе по-прежнему именовали Скифией земли, где некогда обитал давно исчезнувший народ, а русский летописец с гордостью назвал свою страну «Великая Скуфь».

Материал подготовили кандидаты исторических наук А. Лесков, А. Хазанов, Е. Черненко, научный сотрудник А. Шкурко, В. Левин, наш спец. корр. Научная редакция А. Хазанова

(обратно)

На пороге забытого мира

Обоняние для нас — третьестепенное чувство. Но когда при насморке мир лишается запаха, то пресной становится самая вкусная еда н не радует смолистый воздух соснового бора.

Нюх у людей сейчас не тот, что был у далеких предков — пещерных людей: нам ведь не нужно выходить на охоту и выискивать, где пахнет антилопой или, наоборот, злейшим врагом — саблезубым тигром. И все же эволюция сохранила нам тонкое обоняние. Большинство из нас способно сразуже заметить присутствие в воздухе нонона — синтетического вещества с запахом фиалки; мы можем обнаружить даже такую ничтожную концентрацию этого вещества, которая поначалу кажется фантастической: на тридцать миллиардов частей воздуха всего одна часть нонона!

Замечено, что к началу дня и к вечеру все здоровые люди становятся более чувствительными к ароматам. Однако после завтрака эта способность заметно снижается. Замечено также, что у женщин обоняние тоньше, чем у мужчин. (Небезынтересно, что большинство людей воспринимает запахи левой ноздрей лучше, чем правой.) Резко обостряется обоняние у людей, лишенных зрения н слуха. Слепо-глухая Ольга Скороходова, автор известной книги «Как я воспринимаю окружающий мир», могла, войдя в комнату, безошибочно определить по запаху, кто в ней находится. Однажды по запаху она догадалась, что ее учителю принесли вместо новой газеты старую. Некоторые люди по запаху могут обнаружить на значительном расстоянии змею, когда она отдыхает.

Потренировавшись, человек может развить у себя множество обонятельных навыков такого рода. Но есть люди, которые вообще не ощущают тех или иных даже сильных запахов. Из каждой тысячи людей один или два не замечают зловония скунса, которое всех прочих повергает в немедленное бегство. Нечувствительны ко всему спектру запахов люди-альбиносы. Мало того, что у них бесцветные волосы, кожа и радужная оболочка глаз; в их обонятельном рецепторном поле нет желтого пигмента, который можно обнаружить у всех остальных людей.

В природе имеются сотни тысяч, миллионы запахов. Из них по литературным данным (они очень разноречивы) обычный человек без труда различает несколько тысяч, а опытный специалист — десятки тысяч. (Правда, советский исследователь Ю. А. Макаренко считает, что человек теоретически способен улавливать более 30 миллионов запахов.)

Разумеется, если человек обращается со своим носом небрежно, коптит его в табачном дыму, оглушает «благоуханием» бензина, отравляет различными химикалиями, то от такого обонятельного анализатора проку мало. Но если человек обладает хорошим обонянием, ведет строгий образ жизни и бережно относится к своему носу, он может научиться различать не только огромное количество запахов, но и тончайшие их нюансы. Примером могут служить парфюмеры и дегустаторы. У американки Бетти Медисон обоняние, например, развито до такой степени, что она мгновенно обнаруживает практически неуловимый запах мыла, масла, парафина в бутылке, которая внешне выглядит идеально чистой. Девушка работает на лимонадной фабрике. В год она «пронюхивает» около 70 тысяч бутылок, и не было случая, чтобы она пропустила хотя бы одну бутылку с некачественным лимонадом.

Нос животных

Но если для современного человека обостренное восприятие ароматов — это уже своего рода роскошь, то в мире животных обоняние имеет такое же значение (а иногда и большее), чем зрение и слух. Любое живое существо «окутано» облаком запаха. Оно как бы увеличивает истинные размеры животного н тем самым позволяет обнаружить его на расстоянии. Этим, в частности, хитро пользуется цапля. Она начинает рыбную ловлю с того, что приседает и шумно хлопает крыльями по воде; при этом с ее перьев смывается сальное, сильно пахнущее вещество. Поплескавшись, птица застывает на одной ноге. Привлеченные ее запахом рыбы приплывают вверх по течению, и пернатому рыболову остается только выхватывать их своим длинным клювом...

Без высокоразвитого обоняния не могли бы существовать как рыбы, так и насекомые. Например, по запаху, и только по запаху, узнают друг друга муравьи одного и того же вида. Если обмакнуть «своего» муравья в экстракт из «чужих» муравьев, то сотоварищи убьют несчастного. Шмели, жуки и отчасти термиты выделяют специальные пахучие вещества, которыми метят свои дороги. Комаров, мошек, москитов и других кровососущих привлекают незначительные скопления углекислого газа, которые человек и крупные млекопитающие выделяют при дыхании. Влекут их и следы паров пока еще неизвестных науке веществ — таинственных «факторов крови», которые испаряются через кожу (любопытно, что притягательная сила этих неизвестных «факторов крови» у женщин выше, чем у мужчин).

Запах остается в том месте, где находился его источник, иногда на несколько дней. Это своего рода «письмо», оставленное одним животным для других. Такой способ «письменности» — самый простой, древний и конкретный. Для большинства животных самый ясный след — это как раз след запахов. Тут мы сталкиваемся порой с чудесами. Известен, например, такой случай. На окраине Тбилиси жила кавказская овчарка по кличке Цабла. Ее воспитателем и самым большим другом был ученик второго класса Сандро. Однажды отца Сандро попросили отдать Цаблу в хозяйство, расположенное далеко в горах: ведь кавказские овчарки умеют почти самостоятельно пасти овец. За собакой приехал чабан. С большим трудом оторвали Цаблу от Сандро, погрузили в автомашину и повезли в горы. Однако в самом конце пути Цабла вырвала веревку из рук замешкавшегося чабана и бросилась бежать. Между ней и Сандро лежали горы и долины, реки, особенно бурные в ту весну, селения с чужими людьми и собаками, неприязненно встречавшими чужаков. Тысячи направлений открывались перед нею. Дороги Цабла, сидевшая в закрытой машине, разумеется, не видела. Ни слух, ни вкус подсказать ей ничего не могли. Осязание и мышечнодвигательное чувство — тоже: ведь собака не проходила этим путем, ее везли! И тем не менее через два дня ободранная и вконец отощавшая Цабла из последних сил перепрыгнула знакомую ограду.

Запах служит путеводной звездой в дальних путешествиях многим рыбам-кочевникам. Примером могут служить лососи. Весной в горных ручьях появляются на свет вылупившиеся из икринок миллиарды лососей-мальков. Спустя некоторое время они отправляются в свои подводные одиссеи: спускаются по течению, пока не достигнут моря, а затем начинают кочевать в его глубинах, проплывая тысячи километров. Через несколько лет (от 2 до 7, у каждого вида по-разному) взрослые лососи безошибочно возвращаются в те ручьи, где прошло их детство, там мечут икру, давая жизнь новому поколению. Поставленные американским гидробиологом Артуром Хаслером многочисленные опыты показали, что возвращение лососей в родные реки связано с процессом обоняния. Выяснилось, что лосось и другие рыбы-кочевники, пускаясь в свои дальние странствия, составляют своего рода «запахограмму» маршрута.

Из насекомых рекорд по дальности запаховой ориентации, по-видимому, принадлежит «дымным жукам». Несколько лет назад в Калифорнии загорелось около 120 тысяч тонн нефти. На пожар слетелись несметные полчища этих насекомых. Ближайшее место, где росли хвойные деревья и откуда могли прилететь эти жуки, было расположено не менее чем в восьмидесяти километрах от места пожара... Пока не удалось установить, какие именно вещества дыма привлекают насекомых. Однако установлено, что табачный дым тоже привлекает этих жуков, и время от времени футбольные болельщики оказываются жертвами их непрошеного внимания.

Нельзя также не упомянуть о совершенно фантастических обонятельных способностях бабочек сатурний. С ними проделали такой опыт. Самцов отделили от самок. Потом их рассадили в маленькие клетки, развезли в разные стороны и выпустили на волю. Не прошло и тридцати минут, как первый меченый самец вернулся к клетке с самками сатурний. Он проделал пятикилометровый путь. А один самец прилетел на «зов любви», преодолев расстояние в 11 километров! Расчеты показали, что на таком отдалении от самки в кубическом метре воздуха могла находиться всего одна (!) молекула вырабатываемого ею пахучего вещества — эпагона. Факт, в который даже трудно поверить.

Впрочем, не легче поверить в «объемный запах». Насекомые способны, не прикасаясь к предмету, а лишь поводя возле его поверхности усиками, составить по запаху полное представление о его форме! Эту особенность насекомых ученые называют топохимическим чувством. Нам оно совершенно неведомо. Как бы мы ни принюхивались, «круглого» или «квадратного» запаха мы не почувствуем, и определить по запаху форму предмета нам не дано.

«Искусственный нос»

Мы, люди, давно и успешно занимаемся усилением мощи нашего зрения и слуха. Тут мы достигли выдающихся успехов — мы можем теперь видеть отдельные атомы, смотреть сквозь металлы, слышать шорох растущей травы и разглядывать дальние галактики. Но в мире запахов еще недавно, как и тысячелетия назад, мы могли уповать лишь на собственный, изрядно попорченный цивилизацией нос...

Положение стало меняться буквально в последнее десятилетие. Излишне объяснять, как здорово мы тут отстали и чего из-за этого лишаемся. Сколько жизней могли бы спасти хотя бы искусственные запахолокаторы типа тех, которыми пользуются «дымные жуки»!

Но лед, как говорится, тронулся и здесь. Работы по изучению секретов обоняния, созданию «искусственных носов» ведутся сейчас во всех развитых странах — и небезуспешно. Увы, не всегда с лучшими целями. Показательно, что в США, например, моделирование органов обоняния подчинено прежде всего военным и полицейским нуждам. Так, при изучении обоняния угрей было установлено, что эти рыбы могут по запаху обнаружить спирт в разведении, равном 6 * 1020. Иными словами, достаточно в Ладожском озере развести грамм спирта, чтобы угорь мог отличить эту воду от другой! Узнали об этом американские военные специалисты и всполошились. Еще бы! Ведь с помощью такого прибора подводная лодка могла бы «взять след», оставленный в открытом океане неприятельским судном... И вот американские инженеры несколько лет бьются над созданием устройства, которое могло бы обнаруживать корабли по запаху.

Три года назад журнал «Ю. С. Ньюс энд уорлд рипорт» сообщил, что американские ученые по заказу Пентагона создали специальный «электронный нос», способный опознавать запах человеческого тела. Установленный на вертолете такой «нос», как утверждают его изобретатели, позволяет на значительном расстоянии обнаруживать скопления людей.

В Иллинойском технологическом институте (США) по контракту с Федеральным агентством авиации разработан «электронный нос» для того, чтобы обезопасить пассажиров от возможных взрывов подкладываемых гангстерами в самолеты бомб. Прибор обнаруживает запахи взрывчатки, даже если концентрация ее паров не превышает одного атома на миллиард. Для обнаружения бомбы достаточно четырех минут, то есть времени, пока самолет рулит с герметически закрытыми дверьми и люками от аэропорта к старту.

В последнее время в американской печати на все лады расхваливается так называемая «электронная ищейка». Она создана по заказу полиции США, поскольку традиционные методы розыска преступников давно уже стали неэффективными и число нераскрытых преступлений, совершаемых гражданами «собственной страны господа бога», с каждым годом катастрофически увеличивается.

Грабители и убийцы не оставляют ныне на месте преступления своих вещей — носового платка или перчаток, не оставляют они и отпечатков пальцев, «работая», как правило, в перчатках. Но след все же остается. Этот след — запах. Учеными уже давно доказано, что каждому человеку свойствен свой собственный запах. Этот индивидуальный запах, очевидно, предопределен генетически и схож в этом смысле с дактилоскопическими узорами. «Обонятельный комплекс для обнаружения преступников», которым недавно обзавелась полиция США, представляет собой высокосовершенный анализатор запахов, который, если верить рекламным данным, в тысячу раз чувствительней собачьего носа. «Электронная ищейка», если ее включить в комнате, где, скажем, было совершено убийство, безошибочно определяет, кто находился там в течение последних суток, кроме жертвы преступления. Это устройство, так сказать, активная часть обонятельного комплекса. Другая его часть — «картотека запахов преступников» (вроде картотеки отпечатков пальцев). Устройство и принцип работы «электронной ищейки» полиция держит в секрете. Известно, однако, что «картотека запахов грабителей и убийц» (а возможно, и граждан с «неподходящими взглядами») стремительно пополняется: теперь запахи фиксируются с той же тщательностью, что и отпечатки пальцев.

Разрабатываются, конечно, и иные системы, так сказать, мирного применения. Вот, например, система, следящая за чистотой воздуха. Она состоит из 31 электрической «ноздри», которые размещаются вблизи крупных промышленных предприятий и контролируют содержание сернистого ангидрида в воздухе. Как только его содержание превысит норму, компьютер, к которому подключена установка, дает сигнал, и на электронной карте точно указывается местонахождение завода, виновного в загрязнении воздуха.

Одна иностранная фирма, сдающая напрокат автомобили, приняла меры к тому, чтобы предупредить пьяное лихачество на принадлежащих ей машинах. Она снабдила свои автомобили устройствами, которые не позволяют людям, находящимся в нетрезвом состоянии, завести двигатель. Чувствительный элемент — «нос» прибора — реагирует на наличие в кабине винных паров. Человек, выдыхающий такие пары, не может включить зажигание, сколько бы он ни вертел ключом. «Нос» настолько чувствителен, что делает свое дело даже при сквозняке в кабине и при наличии «помех» от парфюмерии. По понятным причинам ни на какие запахи, кроме спиртного, устройство не реагирует.

По запаху можно диагностировать многие болезни: шизофрению, дифтерит, рак, диабет и некоторые другие. Но такая диагностика возможна, да и то не всегда, лишь когда болезнь вступила в позднюю стадию — на большее человеческий нос не способен. Иное дело «электронный нос». Работы по его созданию для целей раннего диагноза ведутся, и тут успех будет иметь колоссальное значение.

Самое субъективное чувство

Все перечисленное может привести к мысли, что и в моделировании органов обоняния мы наконец-то превзошли то, чем нас снабдила, природа. К сожалению, это далеко не так, за исключением тех немногих случаев, о которых шла речь. Чаще картина выглядит иначе. Мы можем, например, искусственно анализировать запах земляники. Но такой прибор имеет спираль из стеклянной трубки длиной 120 метров! Анализ занимает около часа, после чего требуется разборка, промывка и перезарядка аппарата.

Что же мешает ученым, бионикам, изобретателям, инженерам выйти на «уровень биологических стандартов»? То хотя бы, что мы до сих пор не можем толком понять, как работает наш собственный нос и что это вообще за штука — запах?

Да, мы этого не знаем. Мы давно поняли сущность зрения и сущность слуха, но что касается обоняния, тут у нас имеются лишь гипотезы. Никто толком не может объяснить, почему одни вещества обладают сильнейшим запахом, а другие не пахнут вовсе, почему одни запахи приятны, а другие омерзительны. У нас нет даже меры, которой можно было бы измерять силу запаха так, как мы измеряем силу звука или освещенность. Один ученый привел такой пример: «Однажды мне захотелось узнать, как пахнет вещество, называемое фенилацетиленом. Я взял «Органическую химию» Рихтера и на странице 446 прочел, что это «...жидкость со слабым запахом». Потом заглянул в «Органическую химию» Вертсена и на странице 414 обнаружил, что это «...жидкость с приятным запахом». А на странице 157 «Руководства по органической химии» Дайсона было указано, что фенилацетилен — это «бесцветная жидкость с неприятным запахом, напоминающим запах лука». Воистину обоняние — самое субъективное из чувств...

Все наши предположения о природе запахов и обоняния сводятся к трем гипотезам. Согласно первой — химической — молекулы вещества каким-то образом непосредственно воздействуют на нервные окончания органов обоняния. По второй гипотезе — физической или колебательной — молекулы пахучих веществ при. столкновении с атомами кислорода и азота воздуха излучают в инфракрасной области спектра, что и фиксируется нервными клетками. Третья, стереохимическая, гипотеза предполагает, что молекулы пахучих веществ взаимодействуют с нервными клетками органов обоняния по принципу «ключа» и «замка», то есть ощущение запаха вызывается формой и размером молекул, причем сами молекулы входят в соответствующие «лунки» нервных окончаний, как ключ в замок. Каждая из этих бегло и упрощенно изложенных гипотез кое-что объясняет и подкрепляется кое-какими экспериментальными данными, но ни одна из них не объясняет всего. Поэтому можно лишь восхищаться, как, не зная, в сущности, что такое запах и как действуют органы обоняния, ученые и инженеры пытаются усилить мощь человеческого носа.

Дороги, которые сливаются

Усилия сосредоточены на трех направлениях (совпадение с числом гипотез чисто случайное). Один путь — о нем уже шла речь — это создание различных технических схем, иногда подражающих природе, чаще нет. Второй путь — это создание «полуживых» систем. Примером такой системы может служить муха, к нервным узлам которой подведены электроды, соединенные с усилителем и анализатором. Почуяв ядовитый газ, муха генерирует характерные импульсы, которые немедленно улавливаются анализатором. Иногда вместо мухи-датчика применяются тараканы. Бионики полагают, что подобные приборы «на мухах, тараканах и других козявках» можно широко использовать во входных устройствах вычислительных машин и газовых хроматографах.

Третье направление — это прямое использование животных, выражаясь языком техники, «для выполнения функций газоанализаторов и запахолокаторов в различных областях производства и научных исследований».

Идея, что и говорить, не новая — достаточно вспомнить собак, которые уже тысячелетия отлично выполняют «функцию запахолокаторов». Но широкая ее реализация — это дело именно сегодняшнего дня. Причина проста: с одной стороны, нам все более нужны «запахолокаторы», а с другой стороны, мы гораздо больше, чем прежде, знаем сейчас о способностях и возможностях «всевозможных носов». Из всего многообразия животного мира человек до недавнего времени использовал нюх всего трех-четырех видов. К примеру, нам было невдомек, что такие экзотические птицы, как попугаи, могут в определенных условиях «работать» газоанализаторами. Оказывается, эти птицы лучше любого прибора ощущают присутствие даже ничтожных количеств синильной кислоты. Они показали себя настолько совершенными детекторами этого страшного яда, что венгерская фармацевтическая фабрика «Кобания» закупила десять какаду и «зачислила их в штат» сотрудников предприятия.

Как выяснилось, далеко не полностью используется и нюх наших старых друзей — собак. Не все знают, какую неоценимую пользу принесли в годы Великой Отечественной войны собаки-миноискатели. Идя следом за собакой по проверенному ею пути, сапер уже не рисковал подорваться. Обыскиваемая полоса стала шире в 10—15 раз, скорость поиска увеличилась более чем в двадцать раз. Батальоны собак-миноискателей позволили быстро разминировать сотни советских и зарубежных городов: Киев, Одессу, Новгород, Белгород, Витебск, Полоцк, Варшаву, Прагу, Будапешт, Вену, Берлин и многие, многие другие.

Не могу не привести выдержку из воспоминаний подполковника А. Мазовера: «...Освобожденный Полоцк еще горел, в отдельных районах еще слышались выстрелы, когда на одной из площадей, у здания школы, приспособленной немцами под лазарет, остановилось отделение минеров с собаками. В спешно эвакуированном лазарете царил страшный беспорядок: сдвинуты и перевернуты кровати, скомканное белье, еще хранившее форму лежавших людей, разбитые шкафы с рассыпанными и разлитыми лекарствами, окровавленные бинты путались под ногами. А в это же время в скверике около дома сидели и лежали, ожидая помещения в госпиталь, другие раненые — освободители города. Ждать было некогда. Командование торопило проверить помещение: нет ли там мин? Вожатые расставлены по палатам, каждому дано задание; хотя было очень сомнительно, что в этом хаосе стойких лекарственных запахов собаки сумеют учуять мины, к обыску все же приступили. Серая овчарка Дина остановилась и села около растрепанной, сдвинутой в сторону койки.

«Пустите собаку с другой стороны», — сказал офицер; очень уж невероятно было, что Дина нашла мину. Пущенная с другой стороны, Дина уверенно выбрала эту же койку. Помещение быстро освободили, длинным шнуром из окна дернули койку. Послышался лязг железа, удар одной койки о другую, но взрыва не последовало. Наступившее молчание прервал вожатый: «Не может быть, чтобы Дина ошиблась, разрешите осмотреть койку». В набивке грязного, примятого матраца лежала противопехотная мина, ожидавшая свою жертву».

Эта и подобные ей истории имеют прямое отношение к сегодняшнему дню. В 1965 году в десятом номере журнала «Социалистическая законность» была опубликована статья о криминалистической одорологии — новом методе раскрытия преступлений. Авторы изобретения В. Безруков, А. Винберг, М. Майоров, Р. Тодоров определили его как «исследование запахов применительно к целям идентификации личности». По их мнению, новый метод позволяет вывести на след служебную собаку, несмотря на то, что с момента преступления прошло довольно продолжительное время. Достигается это «консервацией запахов» в обычной полиэтиленовой фляжке с помощью обыкновенного медицинского шприца.

Все в этом методе, казалось бы, предельно просто и правильно. Каждый человек, как я уже говорил, является носителем только ему одному свойственного запаха. Запах легко «консервировать» и сохранять. По мизерному объему запаха хорошая розыскная собака может обнаружить его носителя — человека. Однако вокруг криминалистической одорологии, как средства судебного доказательства, возникла острая дискуссия. Собака — субъективный «прибор»: какие тут могут быть гарантии достоверности? А ведь речь идет о судьбе человека... Некоторые также совсем не убеждены в том, что предложение достаточно обосновано научно. «Где те научные исследования, экспериментальные материалы, теоретические данные, которые давали бы право авторам выступить с подобным утверждением? — пишет, например, член-корреспондент АН СССР М. С. Строгович. — Где мнения авторитетных ученых — биологов, физиологов, зоологов и т. д., которые подтвердили бы точку зрения автора? Ничего этого нет».

Ни в коей мере не претендуя на решение этого действительно сложного вопроса, я все же хочу привести кое-какие данные о том, что могут собаки. Я уже имел случай писать в «Вокруг света» о привлечении собак к разведке полезных ископаемых (№ 6 за 1970 г.). Инициатором этого нововведения в геологии у нас является доктор биологических наук Г. А. Васильев. Поначалу в 1965 году собак (восточноевропейские овчарки, лайки, фокстерьеры) после соответствующей дрессировки использовали для розыска железного и медного колчедана. Через три года собаки нашли несколько перспективных месторождений ртути, неизвестных геологам, хотя они несколько лет назад проводили в этих местах поиск.

Расскажу теперь о последних работах. В 1969 году геологи Института минералогии, геохимии и кристаллохимии редких элементов (ИМГРЭ) искали минералы одного из редких элементов. При этом они сравнивали «собачьи» данные с данными новейшего физического прибора. Совпадений получалось мало (возможно, потому, что прибор имел радиус действия 8—10 сантиметров, а «запахолокатор» собаки «рассчитан» природой на многие десятки сантиметров действия). Тем не менее собаки очень быстро нашли жилу минералов, утерянную местными геологами. И вот что любопытно. Они приносили почему-то куски гранита вместо лежавших рядом кусков минерала, оставшихся от ранее произведенного взрыва. Но, как потом выяснилось, под гранитом лежала жила! Год спустя геологи занимались поисками минерала, который очень тяжело отличить на глаз от других минералов, а встречается с ними обычно вместе. Поэтому при рассмотрении найденных собаками образцов геологи сходились на том, что «это не то, что мы ищем». Но химический анализ, как правило, подтверждал: собаки нашли разыскиваемый минерал.

Какие же минералы способны отыскивать собаки?

«Ответить на этот вопрос, — рассказывает Г. А. Васильев, — нам помогла коллекция Минералогического музея АН СССР имени А. Е. Ферсмана. Выяснилось, что собаки чуют не только сернистые и мышьяковистые руды, галоидные соединения и минералы циркония и теллура, но и другие минералы, которые не обладают, как полагали ранее, никаким запахом. Особенно эффективным оказался опыт с металлическим бериллием: понюхав его, собака по кличке Джильда затем из множества минералов выбрала изумруд, аквамарин, воробьевит, фенакит, бертрандит, то есть все то и только то, что содержит бериллий. Разложив все бериллийсодержащие минералы среди других образцов и дав их выбрать собаке, мы снова просили собаку искать. Тогда Джильда шла по музею, ложилась грудью на витрину, где лежит огромный изумруд, и лаяла».

В Минералогическом музее АН СССР был поставлен еще целый ряд опытов. Они позволили установить, что обонянию четвероногих «геологов» доступны, кроме уже упоминавшихся, минералы, содержащие литий, бериллий, бор, углерод, натрий, магний, алюминий, кальций, титан, хром, марганец, кобальт, никель, медь, цинк, стронций, ниобий, молибден, серебро, олово, сурьму, цезий, барий, тантал, вольфрам, золото, висмут. Джильда, например, после небольшой тренировки последовательно различала в минерале шесть разных элементов!

Как же собака из многих тысяч запахов музея находит запах бериллия пли золота, исходящий из запертой, как будто не имеющей щелей витрины? Как четвероногое существо может в одном минерале различать несколько запахов и чуять одновременно их общий, объединяющий запах? Тут многое непонятно. Пока наука не даст точного определения понятия «запах», эти вопросы останутся без ответа. «Возможно, — как полагает Г. А. Васильев, — запах каждого минерала собачий нос воспринимает как целый букет, в котором, однако, отчетливо чувствуется каждый его компонент. Сравните со слухом дирижера, выделяющим в оркестре каждый инструмент, а в каждом аккорде все звучащие в нем звуки».

Так или иначе, но доказанная экспериментами и практикой геологов уникальная способность обонятельного аппарата собак четко различать запахи элементов чуть лп не всей периодической системы Менделеева — это аргумент, который, пожалуй, стоит учитывать в споре о применении одорологии в судебном доказательстве.

Подводная часть айсберга

Проблему обоняния И. П. Павлов назвал «одной из наиболее сложных в физиологии». По мнению некоторых видных ученых, обоняние самое древнее чувство; способность улавливать запахи возникла раньше зрения и слуха. Изучая нюх, мы тем самым, очевидно, подходим к самым дальним истокам эволюции, к тому моменту, когда сложные молекулы впервые вступили в активный контакт с внешним миром, когда в них забрезжило то качество, которое мы называем жизнью.

С обонянием, похоже, будет связано также одно из самых грандиозных событий не столь уж отдаленного будущего: появление полноценной искусственной пищи. К ней можно относиться по-разному; нет, однако, сомнений в том, что искусственная, производимая не на полях и фермах, а на заводах пища навеки снимет проклятый вопрос: скольких же людей может прокормить наша планета? Успехи, достигнутые в создании искусственной пищи и неразрывно связанные с именами советских ученых, прежде всего с именем академика А. Н. Несмеянова, позволяют сейчас сделать несколько предварительных выводов. Первый: создание искусственной пищи не за горами. Второй: по своим качествам эта пища сможет успешно соперничать с естественной (вспомним искусственную икру, которую даже гурманы не в силах отличить от настоящей!). Третье: промышленное производство пищи резко ускорит избавление человечества от голода, освободит обширные массивы земли для отдыха. Но все это станет, между прочим, возможным не раньше чем синтетическая пища обретет... натуральный запах.

Действительно: пусть даже синтетическая пища по всем своим качествам — питательным, вкусовым, медицинским — превзойдет натуральную; кого она привлечет, если будет обладать «не тем запахом»? Поэтому, например, коллектив А. Н. Несмеянова уделяет столько внимания, помимо самой проблемы создания искусственной пищи, еще и проблеме ее ароматизации. И здесь достигнуты значительные успехи; химики, почти как парфюмеры, создают теперь ароматические букеты, от которых, можно сказать, слюнки текут.

Не хлебом единым, однако, сыт человек. Сейчас едва ли не семь восьмых информации о внешнем мире мы получаем благодаря зрению. Не менее богатый, интересный, великолепный мир запахов для нас еле брезжит. Проникновение в него расширит наш горизонт примерно так, как высадка на другие планеты. Там нас ждут поразительные вещи.

Изот Литинецкий, канд. техн. наук

(обратно)

На Пентекосте — прыгуны

Ахайя медленно забирался на вышку. «Арматуру» этого причудливого сооружения составляли высокие деревья, опутанные лианами и виноградными лозами, поперечные площадки из досок покоились на длинных бревнах. Дойдя до небольшого выступа на высоте 16 метров, Ахайя выпрямился. Его фигура четко вырисовывалась на фоне неба.

Вокруг меня жители Бунлапа и окрестных деревушек, поднимая целые тучи пыли, дружно притопывали в такт и выводили хором что-то очень воинственное, стараясь подбодрить стоявшего высоко над ними молодого островитянина.

Ахайя крепко привязал к лодыжкам концы лиан, переступил через два поперечных бруска и замер на самом краю выступа-трамплина. Потом, устремив взгляд к горизонту, он достал из-за пояса несколько кротоновых листьев и бросил их вниз. Листья еще кружились в воздухе, когда Ахайя поднял руку над головой в знак того, что хочет говорить. Певцы и танцоры замерли.

Ахайя начал речь. Он говорил о кабане, которого совсем недавно купил за весьма солидную цену. На первый взгляд избранная им тема для выступления могла показаться необычной, однако, если учесть, где и при каких обстоятельствах все это происходило, выбор не покажется таким уж странным. Мы находились в одном из глухих уголков острова Пентекост на архипелаге Новые Гебриды. Кабаны здесь в большой цене, они знак богатства и общественного положения человека. Такая покупка достойна того, чтобы оповестить о ней перед прыжком с вышки без парашюта.

Ахайя кончил речь, и островитяне снова пустились в пляс. Не сводя глаз с фигуры юноши, мужчины делали три коротких шага назад, потом три шага вперед. Ахайя словно зачарованный медленно поднял руки над головой и три раза хлопнул в ладоши. Приподнявшись на цыпочки, он сжал кулаки и закрыл глаза. Затем, изогнувшись, медленно упал вперед.

В следующую минуту он уже стремительно летел головой вниз к земле. Лианы, привязанные одним концом к лодыжкам, а другим к трамплину, змеились в воздухе. Когда он уже почти коснулся головой земли, лианы натянулись и самортизировали падение.

Шестеро мужчин бросились отвязывать его. Счастливо улыбаясь, Ахайя вскочил на ноги целый и невредимый.

Затем настала моя очередь.

Я начал осторожно взбираться вверх по густому переплетению веток и жердей. Поддавшись гордыне, я тоже выбрал трамплин на высоте 16 метров от земли. Два островитянина, Бенкат и Телкон, которые вызвались помочь мне, уже ждали на вышке. Я остановился на трамплине, они быстро привязали к моим ногам концы лиан. Завязав последний узел, Бенкат кивнул мне: все в порядке, можно прыгать.

Сигол, деревянный трамплин, на котором я стоял, выступал на два метра. Я осторожно приблизился к краю. Из-под моих ног длинными спиралями падали вниз лианы.

Вдали, сразу же за невысокими прибрежными холмами, сверкал океан. Чуть ближе виднелись долины, поросшие древовидными папоротниками, могучими индийскими смоковницами и кокосовыми пальмами. А внизу обитатели деревни хором распевали песню, сложенную старым туземцем по имени Сали в честь первого белого человека, решившегося прыгнуть, то есть в мою честь.

Мне почему-то вспомнилось читанное еще в детстве предание. Смелый мореплаватель, спасшийся после кораблекрушения, попал в плен к людоедам, и те предложили ему выбор между смертью на медленном огне и прыжком с высокой башни.

Не помню уж, что предпочел мореплаватель, могу только сказать, что мое положение не было столь драматичным. Я сам более двух лет добивался у жителей Бунлапа разрешения совершить этот прыжок. Увидев его впервые, я загорелся желанием и уже не мог противостоять ему.

Я несколько раз бывал до этого на Новых Гебридах, но мало что знал об обитателях Бунлапа. Знал только, что они живут замкнутой общиной, не заискивают перед иностранцами и, как правило, отказываются фотографироваться, особенно во время праздничных церемоний.

Но потом случай свел меня со старейшиной деревни Бонгом. Подростком он работал в гарнизоне, расквартированном на самом большом острове архипелага Новые Гебриды— Эспириту-Санто; там во время второй мировой войны была расположена крупная военная база Соединенных Штатов.

Деревня Бунлап прилепилась к крутым склонам холмов у самого берега. Живет там 130 человек — на Новых Гебридах это самая большая группа туземцев, не принявших христианства. В деревне одна улица вдоль которой стоит штук тридцать хижин под соломенными крышами, а в самой высокой точке находится пустырь, где и происходят торжественные церемонии.

Когда я впервые приехал в Бунлап, мне сразу бросилось в глаза, что обитатели отличаются от жителей других районов острова Пентекост. Предки тех еще два-три поколения назад приняли христианство, и одеваются они сейчас на западный манер. В Бунлапе мужчины по-прежнему носят только набедренные повязки, женщины по традиции облачены в тростниковые юбки.

Восточный берег острова опоясан цепью рифов, не дающих доступа к берегу. Поэтому в XIX веке Бунлап остался вне поля зрения вербовщиков рабочей силы, которые под угрозой оружия вывозили «добровольцев» для обработки плантаций на другие острова Тихого океана и в Австралию. Да и сейчас у жителей Бунлапа не очень тесные контакты с остальным миром — их деревня лежит в стороне от проторенных дорог.

Вскоре после моего приезда старейшина Бонг созвал на совет 30 взрослых мужчин Бунлапа. Я объяснил им, что делаю «живые картинки» жителей Новых Гебрид. Эти картинки, сказал я, нужны для того, чтобы дети помнили о том, как жили их родители.

Бунлапцы отнеслись к этому делу одобрительно, и через два месяца я возвратился в деревушку вместе со съемочной группой.

С помощью проектора, работающего на батарейках, я показал отснятые мною фильмы о племенах намба, обитающих на острове Малекула, о жителях острова Эспириту-Санто, а также кадры прыжков с вышки, которые демонстрируют туристам обращенные в христианство островитяне с западного побережья Пентекоста. После просмотра меня засыпали вопросами. Настоящие ли это люди? Где они живут? Почему они одеты по-другому? Не меньше десятка раз я крутил им фильмы, но они хотели их смотреть снова и снова.

Во время съемок мы жили в небольшой хижине, которую обитатели деревушки построили специально для нас, питались одной с ними пищей. Это были, как правило, батат и таро, а разнообразие в меню вносили такие деликатесы, как жареные громадные богомолы — зеленые, с металлическим отливом кузнечики. Они довольно приятны на вкус, если не задумываться над тем, что ты жуешь. Ну а при избытке воображения вкус их напоминает икру, намазанную на ломтик слегка поджаренного гренка...

Жители Бунлапа — земледельцы, они выращивают батат, и от его урожая зависит их существование. Мы лакомились лаплапом — пудингом, который туземцы приготовляют из батата, таро или маниоки, рыбой и разными тропическими яствами — древесными крабами, летучими мышами, спрутами и так далее. Кое-какие съестные припасы мы захватили с собой, в том числе и лапшу, повергшую островитян в изумление. Всякий раз, когда мы наматывали ее на вилку, они смеялись до колик.

В дождливые дни я вел занятия с пятью подростками и двумя взрослыми бунлапцами. С помощью упрощенного латинского алфавита я научил их распознавать 17 самых употребительных звуков их языка и обозначать их буквами. За четыре месяца они научились читать и писать простые слова, а также познакомились с арифметикой, историей и географией новогебридских островов. По окончании занятий я обычно включал транзистор. Сначала мои ученики изъявляли желание разломать его, чтобы посмотреть на людей, которые прячутся внутри, но потом привыкли и слушали с удовольствием.

Обычно мы слушали передачи из Вилы, где размещается англо-французская администрация островов Новые Гебриды. Эти передачи ведутся на французском и английском языках, а также на «пиджин-инглиш» ( 1 Искаженный английский язык, распространенный в Океании.). В конце передачи, когда диктор прощался со слушателями, островитяне, считая, что прощаются именно с ними, вежливо отвечали: «Тата — до свидания».

Каждый вечер мы собирались вместе с мужчинами и за чаем из листьев мандаринового дерева беседовали об их житье-бытье. Немаловажное место в этих разговорах занимали прыжки с вышки.

Существует легенда о том, почему островитяне стали прыгать. В ней говорится следующее: жил однажды человек по имени Тамалие, который очень дурно обращался со своей женой. Не выдержав, та убежала от него и взобралась на высокую индийскую смоковницу. Тамалие отыскал жену и полез доставать ее. Тогда она привязала к лодыжкам лианы и, когда Тамалие совсем уже собирался ее схватить, прыгнула вниз. Женщина благополучно приземлилась, а злобный Тамалие, бросившийся вслед за ней, разбился насмерть.

С той поры-мужчины, желая показать, что они не уступают женщинам в отваге, стали тоже прыгать с высоты.

Прыжки с вышки имеют и дополнительные психологические функции: таким образом утверждают свое «я», а также во всеуслышание говорят о своих проблемах. Кое-кто, перед тем как совершить прыжок, рассказывает о семейных неурядицах. Жены тем временем стоят внизу и слушают.

Две недели у меня на глазах сооружалась тридцатиметровая бунлапская вышка. Это подлинное чудо строительного искусства. На сооружение пошло семь тысяч метров лиан и виноградных лоз, которыми скрепили тысячу жердей и толстых веток. Во всей конструкции нет ни одного гвоздя, ни единого кусочка проволоки — одним словом, ничего, чем пользуются при строительных работах европейцы.

На стройке царила удивительная атмосфера взаимопомощи. Одни мужчины собирали в лесу стройматериал, другие возводили с шутками и песнями башню. Когда стали вырисовываться очертания вышки, у меня возникло ощущение, будто на моих глазах родилось живое существо. Оно, казалось, будет жить своей жизнью, независимо от воли людей, породивших его.

По обычаю во время стройки женщины не допускаются на площадку; им даже запрещается проходить в поле мимо места, где складывают строительный материал. Поэтому женщины протаптывают для себя особые тропинки.

Во время строительства я неоднократно залезал с фотоаппаратом в разные небезопасные места, и бунлапцы подшучивали надо мной. Мое отчаянное заявление о том, что я тоже буду прыгать, они встретили с недоверием. «Кэл, твоя думает, ты можешь прыгать бамбай (когда-нибудь)?» — спросил один из них.

В ответ я загадочно улыбался.

Строили вышку всей деревней. Это заняло десять дней, и еще три или четыре дня ушло на сооружение многочисленных деревянных трамплинов. Каждый прыгун сам выбирал для себя лианы. Поскольку я не полагался особенно на собственное умение, мне пришлось обратиться за помощью к моим друзьям из деревни.

Пяти-шестилетние мальчики тоже готовились к прыжкам с вышки и сооружали свои трамплины на небольшой высоте. Дети в Бунлапе обучаются искусству прыжков с раннего возраста. Первый прыжок ребенок совершает с плеч своего отца, который держит его за лодыжки. Несколько раз мне приходилось видеть, как маленькие мальчики строили игрушечные вышки высотой в два-три метра и бросали с трамплинчика листья, как это делают заправские прыгуны.

За день до большого праздника строители разрыхлили площадку для приземления на глубину около десяти дюймов. С вечера все мужское население деревни отправилось караулить вышку от «человека-с-дурным-глазом», чтобы он не посеял на площадке дурные семена, от которых, согласно поверью, могут порваться лианы.

На следующее утро перед рассветом мужчины совершили ритуальное омовение в море, натерлись кокосовым маслом и разукрасили свои тела в зависимости от занимаемого положения и собственной фантазии. Все мужчины и мальчики надели на шею кабаньи клыки. Женщины и девочки, прежде чем в первый раз взглянуть на вышку, облачились в новые юбки.

Мужчины затем спокойно удалились в джунгли, а женщины собрались у подножия вышки и начали медленный танец. Через некоторое время на поляну из джунглей с криками и пением выбежали мужчины. Размахивая над головой боевыми дубинками, они, пританцовывая, стали наступать на женщин. Все это сопровождалось невероятным шумом, участниками празднества овладело какое-то исступление. Вслед за тем начались прыжки.

...Как ни странно, стоя теперь на краешке трамплина, я не испытывал страха. Весь мой страх прошел предыдущей ночью, в течение которой я не переставал обзывать себя последними словами за проявленное мальчишество и безрассудство. К утру мое настроение заметно переменилось к лучшему. Если эти мужчины и подростки совершают прыжки, то чем я хуже их?

Снизу все громче доносились пение, свист и периодические выкрики: «И-хэй! И-хэй!» Мужчины размахивали боевыми дубинками, а женщины в возбуждении вздымали руки. Я вытащил из-за пояса несколько кротоновых листьев и согласно древнему обычаю бросил их вниз.

В этот момент старейшина деревни Бонг, стоявший на вышке за моей спиной, сказал: «Кэл, твоя говорит, потом прыгать».

Я постарался быть кратким, насколько это допускали приличия, тем более что для импровизированной речи моих знаний местного диалекта было явно недостаточно.

— Моя очень рада бывать с вами вместе. Моя узнал ваш большой-большой обычай. Моя теперь очень рада ваша пускать моя прыгать большой прыжок.

Я трижды хлопнул в ладоши над головой. Вновь раздалось пение, послышались крики и свист — громче, громче. Я взглянул на толстые лианы, надежно прикрепленные к ногам, в отчаянной надежде на то, что они все-таки выдержат мой вес. Я чувствовал, что все во мне напряглось.

Вытянув руки над головой, я изогнулся и сделал легкое движение вперед, распластавшись в воздухе. В следующую секунду я уже летел внизголовой к разрыхленной земляной площадке.

Во избежание перелома при ударе о землю я плотно прижимал руки к груди. Ноги, как и полагалось, были согнуты в коленях. Меня предупреждали, что во время падения нельзя открывать глаза, но я не внял этому совету. Земля неслась мне навстречу...

Точно в нужный момент лианы натянулись. Трамплин, покоившийся на гибких ветвях, прогнулся под тяжестью тела и самортизировал падение. С отскока я едва не коснулся головой земли и повис на лианах вверх ногами.

Двадцать мужчин бросились ко мне. Они обрезали «стропы» и, ликуя, понесли меня от места приземления. Мне поднесли ветки цикаса и наперебой поздравляли с удачным прыжком.

— Моя видеть, твоя не боится, — сказал мой друг Мелеун. То была самая счастливая минута моей жизни.

Странно, но я не испытывал никакого физического напряжения. Нервный подъем заглушил все переживания. Не скажу, что дело обошлось совсем без царапин — я все-таки содрал кожу на лодыжке. Однако все могло кончиться более плачевно: на следующий вечер мне стало известно, что одна из моих лиан оборвалась во время прыжка. Вот тогда-то у меня действительно сжалось сердце: что, если... Нет, лучше не думать.

Несколько мальчишек прыгнули вслед за мной с высоты около семи метров. Это были их первые в жизни прыжки, и исполнили они их с большим достоинством. Иногда, правда, перед прыжком взрослым приходилось слегка подталкивать их сзади.

Потом настал черед мужчин. После каждого прыжка зрители разражались приветственными криками. Когда же прыгун повисал на лианах вниз головой, к нему бросались друзья и родственники. Прыгунам, совершившим особенно красивые прыжки, старики подносили ветви цикаса.

Были и нерешительные участники, которые в последнюю минуту отказывались лететь, и никто над ними не подсмеивался. Их место на трамплине занимали другие. Нашелся и такой любитель, который прыгнул пять раз!

По мере того как прыгуны поднимались все выше, напряжение внизу нарастало.

Произошел и один смешной случай. После прыжка 16-летнего юноши с двадцатиметрового трамплина обе лианы оборвались, и он упал лицом на землю. Мать и сестры заплакали, а мужчины бросились на помощь. В этот момент юноша, смеясь, вскочил на ноги: он, оказывается, пошутил!

Прыжки с самых высоких трамплинов требуют отличного мастерства и слаженности движений. Дело в том, что вышка сужается кверху, и поэтому прыгун должен сначала ласточкой лететь вперед. Помощники следят за тем, чтобы прыгун не запутался в лианах, свисающих с более низких трамплинов.

Самым волнующим был последний прыжок атлетически сложенного 24-летнего островитянина по имени Пала. Поскольку он первым свалил большой ствол, положенный в основание вышки, ему было предоставлено право совершить прыжок с самого высокого — тридцатиметрового — трамплина.

Прыжок Палы был великолепен. Он какое-то мгновение словно парил в воздухе, а затем, демонстрируя отличный стиль, устремился вниз. Когда он уже был внизу, одна лиана оборвалась. Ему помогли высвободить вторую ногу, зрители бросились с поздравлениями и принялись водить вокруг него хоровод.

Вечером только и разговоров было об удачных прыжках. Меня тоже поздравляли и спрашивали, приеду ли я еще раз, чтобы прыгнуть с самого верхнего трамплина.

Возможно, бамбай (когда-нибудь)...

Перевел с английского Л. Штерн

Кэл Мюллер, американский журналист

(обратно)

Плата за камни

«Нет бога, кроме «Де Бирс», и Оппенгеймер пророк его». Еще сравнительно недавно этот принцип был истиной не только в Южной Африке, но и вообще на капиталистическом рынке промышленных и ювелирных алмазов. Еще бы, ведь «империя» Гарри Фредерика Оппенгеймера контролирует около 90 процентов добычи алмазов всего капиталистического мира. Гигант «Де Бирс» и его многочисленные филиалы, входящие в «Консолидейтед Африкан селекшн траст», всеми правдами и неправдами прибрали к рукам богатейшие алмазные месторождения в ЮАР и Юго-Западной Африке, Сьерра-Леоне и Центрально-Африканской Республике, Конго (Киншаса) и Гане, Анголе и Либерии. Под неусыпным наблюдением «контролеров» десятки тысяч африканских рабочих и старателей рыли шахты и перемывали тонны породы ради колоссальных барышей Оппенгеймера и его партнеров.

По подсчетам английского экономиста У. Э. Хантона, только за десять лет — с 1946 по 1955 год — прибыли «Де Бирс» составили астрономическую сумму в 1408 миллионов долларов. Можно не сомневаться в том, что в последние годы они значительно возросли. Конкуренция? Казалось, о ней не может быть и речи. И все же у империи Оппенгеймера ныне есть серьезный конкурент...

Трудно найти уголок очаровательнее Монтего-Бея, что на побережье Ямайки. Этот белоснежный, словно накрахмаленная сорочка, городок весь утонул в яркой тропической зелени. Окруженные пальмами виллы и теннисные корты, «сахарные» пляжи на фоне живописных гор, бесконечные бордюры цветников и первоклассные шоссе — словом, все в распоряжении тех, кто приезжает сюда с чековой книжкой в кармане. Без денег, и больших денег, в Монтего-Бее просто нечего делать. Тем не менее разговор, происходивший на веранде одной из вилл, мог, несомненно, заинтересовать даже местное общество, привыкшее к цифрам с несколькими нолями.

— Уильям, миллион фунтов стерлингов, который я уполномочен предложить вам, огромная сумма, — наседал загорелый крепыш, вытирая катившийся по лицу пот.

— Боюсь, Джон, вы напрасно теряете время, — невозмутимо отвечал невысокий худощавый мужчина с жестким ежиком седеющих волос.

— Ну хорошо, вот вам чек. Цифру проставьте сами. В фунтах или долларах, как хотите.

— Я еще раз повторяю, Джон, — собеседник не скрывал раздражения. — Я не хочу, понимаете, не хочу связываться с ними. Будь в моем распоряжении хоть вся «Интеллидженс сервис», и то я сомневаюсь, чтобы мне удалось взять верх над мешающими вам контрабандистами. Так что не тратьте зря ваше красноречие. Нет и еще раз нет...

Кто же были эти два джентльмена, игравшие миллионом, как теннисным мячиком? Первый, Джон Арчер Данн, — представитель алмазного консорциума «Де Бирс консолидейтед майнс лимитед». Второй — руководивший во время второй мировой войны филиалом «Интеллидженс сервис» в западном полушарии Уильям Стефенсон, от которого требовалось только одно: помочь «Де Бирс», «Консолидейтед Африкан селекшн траст», «Даймонд корпорейшн» и другим компаниям покончить с подпольным международным синдикатом, занимающимся контрабандным вывозом алмазов из их «законных» владений.

Добрые, старые времена одиночек

Алмазный рэкет, пожалуй, одна из самых молодых отраслей подпольного гангстерского бизнеса. Конечно, драгоценные камни уплывали из-под носа владельцев алмазных россыпей и рудников и раньше — будь то в средние века в Индии, будь то в Бразилии после открытия там в 1725 году крупного месторождения в штате Минас-Жераис или позднее в Южной Африке, где созданная Сесилем Родсом компания «Де Бирс» в 1888 году вытеснила старателей, установив монополию на добычу и сбыт алмазов. Однако подпольный алмазный промысел десятилетиями оставался уделом авантюристов-одиночек, действовавших на свой страх и риск и полагавшихся лишь на собственную хитрость. Среди них, правда, попадались и виртуозы, с самого начала отказавшиеся от наивных попыток прятать камешки за щеку или глотать их. Когда «Де Бирс» превратила алмазные разработки в особые «зоны» — настоящие концлагеря, окруженные колючей проволокой и оборудованные рентгеновскими установками для проверки рабочих и служащих, покидающих их, смекалистые похитители организовали «собачью контрабанду». Они принялись приманивать в зону собак и скармливать им куски мяса, начиненные алмазами. Сообщнику оставалось только угостить «курьера» слабительным, когда тот прибегал в деревню. Кое-кто пытался использовать для этой же цели почтовых голубей, заталкивая им алмазы в зоб.

Своеобразные рекорды по части похищения с разработок драгоценных камней поставили голландец Якобус ван Вик на Ораньемундском месторождении и некий безымянный горняк на руднике Кимберли. Якобус был великолепным стрелком и мог всадить в яблочко хоть сотню пуль. Попал же он на алмазные разработки в зону за какие-то мелкие прегрешения перед законом. Этот ловкач любил держать с охранниками пари на меткость. Он просил на полчаса пистолет, чтобы «пристреляться», а затем без промаха посылал пулю за пулей в ствол дерева, что росло шагах в восьмидесяти за оградой из колючей проволоки. И лишь через несколько лет полицейские случайно узнали, что голландец вгонял в свинцовые сердечники пуль небольшие алмазы, а когда вышел на волю, преспокойно выковырял из дерева «контрабанду».

Второй же — горняк — сыграл на порядках, установленных самой «Де Бирс». На руднике Кимберли дотошно проверяли всех выходящих, кроме директоров компании. Хитрец долгое время припрятывал алмазы в укромном местечке, ожидая удобного случая. Он представился, когда в Кимберли приехал вице-президент «Де Бирс». Горняк ухитрился незаметно бросить горсть алмазов в бензобак его «мерседеса». Вскоре он уволился, отправился в Иоганнесбург и украл машину вместе с камнями, которые лежали в баке...

И все же контрабандная утечка алмазов была для монополии «Де Бирс» с ее миллионами каратов (1 Карат— мера веса драгоценных камней, равная 0,2 грамма.) ежегодной добычи не более чем булавочным уколом. Особенно после того, как все наиболее богатые рудники, шахты и россыпные месторождения были механизированы таким образом, чтобы свести до минимума число людей, имеющих доступ непосредственно к драгоценным камням.

Конкурент у «Де Бирс» появился неожиданно, и случилось это в начале 50-х годов. В его появлении главную роль сыграли три причины: резкое увеличение спроса на алмазы, прежде всего промышленные, начало разработок алмазных месторождений в целом ряде африканских стран, помимо ЮАР и Юго-Западной Африки; и, наконец, общая тенденция к централизации преступного бизнеса в международных масштабах. Как раз тогда на смену враждующим шайкам стали приходить целые гангстерские синдикаты, к числу которых относится и алмазный.

Полуофициально синдикат именуется «Обществом по перекупке алмазов». Лица же, причастные к этой организации, предпочитают называть ее просто «фирма», хотя соглашаются, что правильнее было бы окрестить ее в духе лучших традиций большой коммерции «Обществом с ограниченной ответственностью». Во всяком случае, таково отношение «фирмы» к собственным служащим: если кто-либо из них попадает в жернова конкурентов или лапы закона, то может рассчитывать лишь на собственное везение да изворотливость.

Гангстерский алмазный синдикат по размаху операций, глубокой тайне, окружающей его структуру, а также по строжайшей дисциплине, основанной на страхе, обычно сравнивают с американской «Коза ностра» или итальянской мафией. О размерах прибылей этой подпольной фирмы можно судить хотя бы по тому, что, например, одна лишь Сьерра-Леоне ежегодно теряет из-за контрабанды до 20 миллионов долларов. А ведь ареной операций синдиката является не только Африка, но и Азия, и Латинская Америка...

«Дантист» из Коиду

Еще несколько лет назад Коиду вообще не существовал, а сегодня это один из самых необычных городов в Африке. В нем собралось больше сорока тысяч человек со всей Сьерра-Леоне, из Гвинеи, Либерии и бог весть еще откуда. Улицы забиты автомашинами новейших марок. Магазины, лавчонки и лотки ломятся от товаров, неизвестных в других местах: рядами стоят велосипеды и мопеды, кучами валяются транзисторы, гроздьями висят дакроновые костюмы, кстати, совершенно непрактичные в тамошнем климате; лавки забиты ящиками пива и бутылками с этикетками «Ватт-69», «Джони Уокер» и «Мартини». Повсюду звучит вавилонская смесь языков — английский, хауса, арабский, малинке, греческий, фула, французский, мандинго. Перекупщикам, посредникам, торговым агентам, комиссионерам нет числа. По вечерам из многочисленных баров и кабачков разносятся мелодии мамбо и ча-ча-ча. Даже в окрестных деревнях в жалких лачугах с покосившимися саманными стенами и соломенными крышами стоят цветные телевизоры, которые некуда включать, величественные королевские кровати, нераспакованные мотоциклы «хонда». Поля заброшены, зато вокруг хижин сверкающие бордюры из пивных пробок.

Необычен Коиду еще и по другой причине. Окрестности его на десятки километров, словно оспой или снарядными воронками, изрыты глубокими ямами. В них ночью, а подчас и днем, копошатся тысячи полуголых людей. Даже по улицам самого Коиду бродят старатели с тазами, ситами, лопатами, кирками. Особенно много их на окраине у «кофейного болота», где протекает хилая речонка цвета кофе с молоком. Мужчины, женщины и даже дети сосредоточенно роются в земле в поисках «бесцветных камешков». Дело это не такое уж хитрое: алмазы в Енгемском месторождении, центром которого является Коиду, находятся почти на поверхности — всего в каких-нибудь трех-четырех метрах. Был даже случай, когда на глубине каких-то семидесяти сантиметров, перекопав и просеяв два кубометра земли, один из старателей добыл больше сотни камней весом в шестьсот каратов. В другой раз, когда только что проложили асфальтовое шоссе в Коиду, кто-то нашел рядом с ним алмаз в 70 каратов. Через два дня большой участок дороги исчез без следа.

...Джеймс Хэттон попал в Коиду, уже будучи опытным скупщиком, — до этого он шесть лет работал на «фирму» в той же Сьерра-Леоне, только на другом месторождении в Кенеме. Действовал он под видом дантиста-европейца, твердо решившего разбогатеть на новом месте, а потому не чурающегося лечить и африканцев. Обычно к началу приема в его обшарпанной прихожей уже сидело пять-шесть старателей и горняков. Хэттон по очереди пускал их в кабинет, усаживал в кресло и осведомлялся, какой именно зуб болит. В ответ «пациент» раскрывал рот и высовывал язык, на котором лежало блестящее зернышко. Хэттон брал его, конечно, пинцетом и, рассмотрев в свете яркой лампы, коротко бросал: пятьдесят, восемьдесят или сто. Столько, сколько считал нужным заплатить за камень. Если же кто-нибудь пытался спорить, «дантист» брался за бормашину: как он убедился, эта угроза делала продавца сразу более сговорчивым.

Приказ, поступивший в шифрованной телеграмме из Монровии от регионального шефа Хэттона немца Хольмана, был предельно краток: «Здесь циркулируют слухи, что СЛСТ (1 СЛСТ — «Сьерра-Леоне селекшн траст» — филиал английской алмазодобывающей компании «Консолидейтед Африкан селекшн траст».) открыла новое богатое месторождение в четырехстах милях к западу от Фритауна. Вам надлежит срочно выехать туда и проверить обстановку на месте. В Кенему будет направлен другой человек».

Алмазы в Коиду, как убедился Хэттон, действительно были. Но и охотников на них тоже хватало, не считая СЛСТ, получившей там в концессию четыре тысячи акров самых богатых участков. Прикинув, что и как, «дантист» решил начать с... собственной полиции СЛСТ: в Коиду она насчитывала человек двести. Полицейские патрули на вертолетах и «лендроверах» день и ночь сновали по всей округе. Причем охранники обычно не тратили времени на расследования и разбирательства, если заставали на участках СЛСТ негров-старателей. Они действовали, исходя из правила: «Сначала стрелять, потом обыскивать». Первое, что сделал Хэттон, — свел знакомство с начальником охраны Кеном Гарвеем. Он подарил Гарвею белый «мерседес» и предложил не мешать старателям-частникам. В конце концов, разве можно уследить за всеми в таких дебрях? Пусть лучше его парни посылают старателей с добычей к Хэттону. СЛСТ платит охране премию с оборота. Он тоже будет выдавать им премию со своего оборота, только в два раза больше, да и сам Гарвей не будет обижен. Сделка состоялась.

Следующим этапом были скупщики. К тому времени в Коиду их съехалось уже несколько десятков, в основном европейцы, хотя были и ливанцы и негры-мусульмане. Но с этими можно было не церемониться. Хэттон просто пригрозил, что если они не будут сдавать товар только ему, то отправятся за решетку. Гарвей мог моментально это устроить. С европейцами было посложнее...

На дверях многих домов в Коиду были намалеваны небольшие красные стрелки. Для людей посвященных это означало, что здесь скупочная. Внутри один или два приемщика-европейца с ловкостью факиров манипулировали точными аптекарскими весами. Перед ними на скамье терпеливо ожидали три или четыре африканца-старателя. По знаку оценщика они по очереди подходили к барьеру, доставали из кармана платок с завязанной в уголке «вещицей» — алмазом. «Вещицу» тщательно изучали под лупой, взвешивали, называли цену. Следовал молчаливый кивок головой. Европеец поворачивался к сейфу, вытаскивал несколько банкнотов, изредка целую пачку денег. Алмазы же отправлялись в бумажные пакетики, которые складывались в жестяную коробку из-под печенья. Словом, все происходило буднично и просто.

Методы, к которым прибегнул «дантист», не отличались щепетильностью, зато были действенны. После того как одного из самых несговорчивых скупщиков ночью дома ужалила зеленая мамба и он отправился к праотцам, а у второго на скорости в семьдесят миль отлетело колесо, и машина прокувыркалась с добрый десяток метров, Хэттон нашел с остальными общий язык. Большинство стало сдавать ему все камешки, скупленные у одиночек-старателей, и мирно получать свои десять процентов. «Дантист» же не без основания считал, что поднялся еще на одну ступеньку в иерархии своей подпольной фирмы.

Неприятности начались с того, что сначала один курьер из Коиду, а потом и второй не прибыли в Монровию, куда доставлялись алмазы из Сьерра-Леоне. Было совершенно очевидно, что какая-то гангстерская шайка установила маршруты курьеров «фирмы» и перехватила их по дороге. Впрочем, Хэттона это мало волновало. Во-первых, он не отвечал за доставку алмазов — ему было абсолютно все равно, куда шли они; а во-вторых, сто тысяч фунтов стерлингов для «фирмы» были с его точки зрения не такой уж большой потерей, чтобы стоило начинать междоусобную войну с появившимися конкурентами. Тем более что теперь алмазы стали отправлять в Монровию на вертолете да еще каждый раз с участием самого шефа Хольмана.

Однако ход событий принял совершенно неожиданный оборот.

В полдень 13 ноября 1969 года на столичный аэродром Хастингс, что в 22 километрах от Фритауна, из Коиду прибыл самолет компании «Сьерра-Леоне селекшн траст» с месячной добычей — 81 250 каратов алмазов стоимостью почти в 10 миллионов долларов. На аэродроме самолет встречал сам начальник службы безопасности СЛСТ Майк Бурмен. Рядом стояли специально оборудованный для перевозки алмазов «лендровер» и несколько полицейских автомашин. Едва только охранники вынесли из самолета пакеты с драгоценными камнями, как затрещали выстрелы. Группа налетчиков в масках окружила машины и растерявшуюся от неожиданности охрану. Толченый перец оказался не менее эффективен, чем самый сильный слезоточивый газ. Когда полицейские пришли в себя, налетчики уже погрузили алмазы на «лендровер» и на бешеной скорости умчались с аэродрома. Вся операция заняла не более четырех минут.

Директорат подпольного синдиката решил, что пора вмешаться и раз и навсегда расквитаться с «наглецами», осмелившимися бросить вызов. Из Монровии Хэттону прислали шифрованное письмо с фамилиями и приметами лиц, совершивших дерзкое нападение в аэропорту, которое тот должен был передать начальнику охраны СЛСТ Гарвею. Как, из каких источников были добыты эти данные, осталось тайной руководства «фирмы», однако удар достиг цели. Уже через четыре дня полиция во Фритауне объявила, что арестовала восемнадцать грабителей.

...К востоку от Коиду, где находится Енгемское алмазное месторождение, милях в двадцати от границы Сьерра-Леоне и Либерии, густой тропический лес сменяется каменистыми голыми холмами с редкими островками колючих кустов. В призрачном лунном свете они кажутся одинокими путниками, тоскливо дожидающимися рассвета. В ту ночь в чернильной кляксе тени одного из кустов сидел человек в легкой рубашке цвета хаки и коротких шортах. Человек то и дело вскидывал голову, напряженно вслушиваясь в ночную тишину.

Наконец, он услышал со стороны границы глухой прерывистый шум, а вскоре в ярком свете луны появилась темная точка, быстро скользившая почти у самой земли. Мужчина бросился к кустам и вывел из колючего переплетения ветвей мотоцикл, к багажнику которого была пристегнута объемистая кожаная сумка для инструментов. Рывком расстегнув ее, он достал пластиковый пакет и сунул его под рубашку. Темный предмет тем временем приблизился так, что над ним стал различим серебристый круг вращающихся лопастей. Мужчина вытащил из сумки четыре электрических фонаря и выбежал из скрывавшей его тени на ровную площадку размером с теннисный корт. Несколько секунд, и на ней вспыхнул правильный прямоугольник из четырех ярких светлячков: три фонаря человек пристроил на земле, четвертый держал в руке.

Вертолет, подняв тучу пыли, повис у самой земли. Мужчина в хаки прикрыл глаза рукой, ко не сдвинулся с места. Неуклюже качнувшись, вертолет сел. Рев мотора смолк, широкие лопасти замедлили свое движение и наконец замерли. Дверца кабины распахнулась. На сухую красноватую почву спрыгнул толстяк в мятом полотняном костюме.

— Какого черта вы торчите как столб? — крикнул он на английском, в котором слышался твердый немецкий акцент. — Выключите иллюминацию, — нетерпеливо махнул он рукой мужчине в хаки. — Эта проклятая луна светит не хуже прожектора.

Толстяк не сводил глаз с человека в хаки, пока тот не вернулся к вертолету.

— Что стряслось, почему вдруг вы не могли подождать всего три дня до темных ночей? Смотрите, мистер Хэттон, если нас подстрелят на границе, вам тоже не поздоровится. Я уведомил шефа о вашем срочном вызове... — В голосе толстяка звучала угроза.

Хэттон устало вытер пот со лба:

— Согласен, мистер Хольман, попасть под пулеметы — штука неприятная, но будем надеяться, что все обойдется. Тем более что вам придется взять пассажира. Меня.

— Вы что, с ума сошли?

— Нет, мистер Хольман, пока еще нет. Дело в том, что в меня уже дважды стреляли, и я не хотел бы больше испытывать судьбу. Всему есть предел... — «Дантист» явно нервничал.

— Объясните же наконец, в чем дело, Хэттон! — потребовал толстяк.

— Я уверен, что все это из-за того проклятого письма, которое я получил от вас и передал Гарвею. Кто-то сводит счеты, хотя, видит бог, я тут ни при чем.

— Вы просто трус, — сморщился толстяк и, пожевав губами, нехотя добавил: — Ладно, я сообщу шефам о вашей просьбе. А пока могу дать лишь совет вести себя поосмотрительнее. — Не дожидаясь ответа, он протянул руку. — Давайте товар.

Взяв сверток, Хольман молча повернулся и полез в кабину вертолета. Дверца захлопнулась. Взревел мотор. Машина плавно оторвалась от земли и, набирая высоту, устремилась на восток, туда, где над горизонтом повис в небе яркий голубовато-белый, словно гигантский алмаз, диск луны.

Нельзя сказать, чтобы Хэттон пропустил совет мимо ушей. «Дантист» был предельно осторожен. Он совершенно прекратил поездки по окрестностям Коиду, и даже все алмазы мира не смогли бы заставить его выйти из дому после наступления темноты. Но Хэттон не мог и предположить, что его собственный бой Кетте Нби всего за пару хрустящих банкнотов согласится добавить еще одну жестянку с пивом к стоявшим в холодильнике его хозяина. В полночь Коиду был разбужен сильным взрывом. Оказалось, что взлетел на воздух небольшой коттедж англичанина Джеймса Хэттона. Кроме самого владельца, жертв больше не было.

«Триада» против «Фирмы»

Тайное общество «Триада» — по-китайски «Сань-хэхой» — существует уже больше трехсот лет. За это время «Триада» пустила такие глубокие корни и превратилась в такую влиятельную силу на Дальнем Востоке, что во время второй мировой войны даже японцы на захваченных территориях были вынуждены считаться с ней. Во всяком случае, после оккупации Южного Китая они официально разрешили членам «Триады», правда в обмен на шпионские услуги, содержать игорные и публичные дома, заниматься контрабандой и торговлей наркотиками.

Особенно широко «Триада» развернулась после второй мировой войны. Действует она в Гонконге, Макао, Сингапуре, Малайзии, Таиланде, на Филиппинах, то есть в тех странах, где существуют китайские землячества. Членов общества связывает обет молчания, пожалуй, даже более суровый, чем у сицилийских мафьози или членов «Коза ностры». У «Триады» собственные законы, свой суд, свои исполнители приговоров. Во главе «Триады» стоит совет «старшин», представляющих отдельные филиалы, каждый из которых имеет свой номер: «Триада-14К», «Триада-108», «Триада-36»...

Однако американец Роберт Фиш, семь лет летавший в Корее на «сейбре», никогда не слышал о «Триаде», а тем более не предполагал, что ему доведется иметь с ней дело. Все началось в тот день, когда Фишу сообщили, что у него подкачала форма 201 — слишком низкий «ай-кью» 1. Впрочем, бравый «джи-ай» не особенно расстроился от того, что дядя Сэм отказался от его услуг. Дальний Восток есть Дальний Восток, рассуждал он, и человеку, если у него голова на плечах, там, пожалуй, поуютнее, чем в Штатах. Меньше конкуренции. Вместе с одним ирландцем, Бобом О"Хэйгом, Фиш купил в кредит старушку «дакоту». Затем они открыли в Бангкоке контору и стали солидной фирмой. Правда, персонал авиакомпании состоял только из двух человек, так что работы хватало. Тем более что О"Хэйга недаром звали «Бобби-раш» — «Бобби Горячкой»: на Дальнем Востоке не было такой дыры, где бы у О"Хэйга не нашлось подходящих контактов. Но такое положение имело и свои плюсы — меньше шансов, что клиенты останутся недовольны болтливостью персонала. А это было главным залогом процветания новоиспеченной авиакомпании, ибо, как вскоре убедился Фиш, перевозимые грузы не выдержали бы даже поверхностной проверки представителями закона.

Их главным заказчиком стал китаец по имени Сэмми Ли. Он считался мелким торговцем, но в бангкокской «Триаде» занимал далеко не последнее место. Вот этот-то Ли и соблазнил О"Хэйга, а тот уговорил и Фиша заняться прибыльным делом: скупать алмазы у старателей-даяков в Мартапуре — заштатном городишке на Калимантане — и перевозить контрабандой в Таиланд. Ни Бобби, ни Роберт ни черта не смыслили в камнях, поэтому китаец заранее подобрал им на месте посредника-компаньона, некоего Азиза. Предложение было настолько заманчивым, что компаньоны согласились. Тем более что район они знали как свои пять пальцев, а за алмазы практически отвечали Ли и Азиз...

Все шло хорошо до одного дня, а вернее, утра. Накануне за выбеленными стенами Пракео — «Храма Изумрудного Будды» — Фиш и О"Хэйг встретились с Сэмми Ли. Это было восьмое свидание с достопочтенным коммерсантом, и, по правде сказать, солидная пачка банкнотов, полученная от китайца за пакет с желтоватыми камешками, привела партнеров в прекрасное расположение духа.

Поэтому утром Фиш сидел в саду гостиницы «Сиам Интерконтинентл», потягивая ледяное пиво, и мысленно смаковал ожидающий его веселый конец недели. Его внимание привлек бой-таиландец в золотистой курточке гостиничного персонала. Бой пробирался между столиками и позванивал в маленький гонг. В руке он держал грифельную доску со словами «Мистеру Фишу».

«Сюда!» — махнул американец, подзывая боя. Тот низко поклонился и подал небольшой конверт. Некий мистер Дуайт Стэкпоул изъявлял желание встретиться с мистером Робертом Фишем в 12 часов у него в конторе по вопросу, представляющему, как он писал, «взаимный интерес». Письмо было напечатано на бланке какой-то австралийской фирмы, о которой никто в Бангкоке никогда не слыхал.

Мистер Стэкпоул оказался костлявым мужчиной неопределенного возраста, с редеющими песочными волосами. Единственной примечательной чертой в его бесцветной внешности были глаза. Блеклые, холодные, немигающие, совершенно не вязавшиеся с добродушной улыбкой.

Тогда, в первый раз, он показался Фишу не слишком умным рэкетиром. Стэкпоул потребовал, чтобы они с О"Хэйгом впредь или сдавали алмазы ему за комиссионные, или вообще вышли из игры. Когда же он стал грозить американцу всяческими неприятностями, тот просто послал его к дьяволу. Кстати, и Бобби Горячка и партнер-китаец Ли из «Триады», выслушав рассказ Роберта о необычной встрече, тоже не придали значения этой истории. И, как выяснилось, зря.

Недели через три после знакомства со Стэкпоулом Фиш и О"Хэйг прилетели с очередным рейсом в Мартапур. И тут их ждал сюрприз: Азиз отправился в джунгли на охоту и пропал. То ли утонул, то ли еще что, но никаких следов. Партнеры немедленно устроили военный совет и порешили сами попытаться закупить товар. Тем более что кое-какие связи среди местных торговцев-индонезийцев в Мартапуре у них уже были. Прошел, однако, почти месяц, пока удалось достать десятка три неплохих камней.

В Бангкок они вернулись без приключений. Сели, как всегда, в аэропорту Донмыанг и направились прямехонько в таможню, поскольку там их достаточно знали и осматривали скорее для проформы. Считалось, что эта пара занимается съемками рекламных фильмов для туристских агентств: их сумки всегда были набиты камерами, экспонометрами, кассетами с пленкой. Но на сей раз таможенники принялись потрошить Фиша и О"Хэйга всерьез, хотя Бобби кричал, что им придется уплатить большие деньги, если они испортят аппаратуру или засветят пленки. Но, когда из «никона» и кассет на свет божий стали появляться блестящие камешки, Горячка примолк: улики были налицо.

Однако главный сюрприз был впереди.

До вечера дельцы-неудачники маялись в полицейской комнате и гадали, отделаются ли они конфискацией алмазов и «дакоты» или получат еще и срок. Наконец их привели к начальнику таможни. Тот любезно извинился за причиненные неудобства и попросил расписаться в получении всех конфискованных вещей. Фиш и О"Хэйг не поверили своим глазам: на столе было разложено все их кинохозяйство, а рядом... главная улика — кучка алмазов. «Не понимаю, господа, — издевательски ухмыльнулся начальник таможни, — зачем вам понадобилось прятать кварцевое стекло... Никаких таможенных ограничений на его провоз в Таиланде не существует...»

Когда обмишурившиеся контрабандисты вернулись в «Сиам Интерконтинентл», к ним в номер пожаловал не кто иной, как мистер Дуайт Стэкпоул собственной персоной, и популярно обрисовал их плачевное положение: на посредников в Мартапуре компаньоны могли больше не рассчитывать, об этом он уже позаботился; их оборотный капитал оказался пущен на ветер, а кредиторы в ближайшие дни должны потребовать через суд конфискации «дакоты». Единственный вы ход — работать на его «фирму», конечно, за куда меньшие деньги.

Роберт Фиш и Боб О"Хэйг довольно быстро примирились со своим новым амплуа простых курьеров. Тем более что вскоре их перевели в куда более спокойное по сравнению с Дальним Востоком место — в Латинскую Америку. Поэтому они так никогда и не узнали, что тело их бывшего партнера «коммерсанта» Сэмми Ли было выловлено из вонючего «клонга» в китайском квартале Сампенг. Ли оказался жертвой тактического хода «Триады»: ему поручили незадолго до смерти посадить самолет «фирмы» на ложную площадку с кострами, устроенную в густых джунглях Калимантана.

Алмазные перекрестки

Амстердам заслуженно пользуется славой «брильянтовой столицы»: почти все знаменитые алмазы мира были огранены и отшлифованы на амстердамских фабриках, ведущих свою историю еще с XVI века, когда здесь обосновались алмазных дел мастера. Никто не может с точностью сказать, сколько людей занято сегодня в алмазогранильном производстве в Амстердаме, но, во всяком случае, гораздо больше 10 тысяч человек, работавших на ста с лишним его фабриках в двадцатые годы. Миллионы каратов алмазов ежегодно превращаются в их искусных руках в ослепительные брильянты, которые затем продаются с аукциона в Лондоне, Париже, Нью-Йорке. И никто также не может с уверенностью назвать все те пути, по которым драгоценные камни попадают в руки амстердамских ювелиров и уходят из них.

...Хотя Зёйдер-Зе в переводе с голландского и означает «Южное море», это всего лишь мелководный залив у берегов Нидерландов. После того как в 1932 году он был перекрыт 30-километровой дамбой со шлюзами, голландцы предпочитают называть залив озером Эйсселмер. Озеро доставляет капитанам немало хлопот. Стоит хоть чуть сойти с фарватера, как судно прочно садится на мель. Ведь глубина в Эйсселмер редко где превышает три-четыре метра.

Нет ничего удивительного, что в одну сырую и ненастную ночь сухогруз «Марианна» едва тащился по узкому фарватеру. Внезапно впереди замигал огонек. Капитан «Марианны» еще больше замедлил ход, прижимаясь к буям, чтобы не наскочить во мраке на встречное судно. Наконец, слева по борту показался низкий силуэт самоходной баржи. «Марианна» дала короткий сиплый гудок. Послышался негромкий всплеск.

Баржа застопорила машину и лишь по инерции тихо двигалась вперед. Едва рядом проскользнул корпус парохода, как по команде шкипера двое матросов бросили с кормы баржи многолапую кошку и стали быстро травить конец.

— ...Пять... семь... десять... — вслух отсчитывали они навязанные на просмоленном лине узлы. — Есть!

Гулко затарахтел дизель, суденышко рванулось, словно пришпоренный конь, и вот уже из воды вслед за кошкой появилась большая веревочная петля с поплавками. К ней была привязана металлическая коробка, которую матросы тут же отнесли в шкиперскую. Час спустя баржа входила в тесную гавань рыбацкой деревушки Гюйлер.

Рыбацкой деревушка считалась скорее по традиции. Большинство ее жителей давно переключилось на изготовление сувенирных кукол. Гюйлерские «красавицы» в красочных национальных костюмах не только охотно закупались амстердамскими фирмами, но и привлекали в деревню нескончаемый поток туристов. Для них гюйлерцы открыли на кооперативных началах магазин — длинное двухэтажное здание со складом, стилизованное под старинную голландскую ферму. Местные мастерицы сдавали туда своих кукол, а их мужья обычно заходили выпить кружку пива. Этот же магазин снабжал куклами и столичных оптовиков, периодически присылавших в деревню своих агентов.

В этот поздний час спешить с разгрузкой баржи явно не имело смысла — тюки и ящики с заготовками для кукол вполне могли подождать и до утра. Поэтому шкипер отпустил свою немногочисленную команду по домам. Сам же он направился к магазину, в котором сквозь густую сетку дождя светился тусклый огонек. В руках у шкипера была объемистая кожаная сумка, в которой лежала выловленная недавно металлическая коробка. Даже он сам не подозревал, что ее содержимого — нескольких сотен пластмассовых пакетиков с неотшлифованными алмазами — с избытком хватило бы, чтобы купить на корню не одну такую деревню, как Гюйлер. В эту тайну в деревне был посвящен только один человек — управляющий магазином. Лишь он знал, какие именно куклы должны быть начинены пластмассовыми конвертиками и агенты каких амстердамских фирм приедут за ними.

«Моргенштерн, Мюггенталер и К0» имела хорошую репутацию. Поэтому хотя ни Моргенштерна, ни Мюггенталера давно уже нет в живых, новые владельцы предпочли не менять названия. Они лишь расширили дело, начав экспортировать голландские сувениры за границу. Параллельно «Моргенштерн, Мюггенталер и К0» установила тесные контакты кое с кем из амстердамских ювелиров, умеющих хранить коммерческую тайну не хуже швейцарских банков.

Сотни тысяч каратов алмазов доставляют ювелирам разными путями, в том числе и через кооперативный магазин деревни Гюйлер, доверенные агенты торговых фирм, а точнее — агенты «фирмы», чтобы после огранки и шлифовки отправить сверкающие камешки в каком-то из множества сувениров — куклах, оловянной посуде, миниатюрных ветряных мельницах или библиях в переплетах из телячьей кожи — в дальний путь: в Англию, Францию или Соединенные Штаты.

В японском городе Киото шла очередная сессия Интерпола — Международной организации уголовной полиции. 1500 представителей и наблюдателей от полицейских органов 98 стран собрались, чтобы обсудить методы и средства борьбы с международной преступностью. После того как состоялось торжественное открытие сессии и президент организации бельгиец Фирмэн Франсен объявил о принятии в Интерпол еще двух членов — Ирака и Непала, журналистов попросили покинуть зал заседаний.

Однако то, что происходило за закрытыми дверьми, неведомыми путями все же просочилось к съехавшимся корреспондентам газет и телеграфных агентств. Стало известно, что генеральный секретарь Интерпола Жан Непот произнес речь о резком росте международной деятельности преступных синдикатов, которые специализируются на подпольной торговле наркотиками, выпуске фальшивых денег, контрабанде золота и алмазов. Французский представитель Люсьен Об заявил, что, хотя Интерпол имеет картотеку на 300 тысяч преступников и приметы еще 930 тысяч, «международные банды остаются несломленными» и методы их «работы» непрерывно совершенствуются».

Сенсация, по свидетельству корреспондента ЮПИ, произошла, когда обсуждалось решение о разработке путей проникновения сотрудников Интерпола в международные банды преступников, и, в частности, в подпольный синдикат торговцев алмазами. В тот день в адрес сессии местной почтой прибыла небольшая посылка с... прекрасно изготовленными копиями многих знаменитых брильянтов мира. «Уважаемые господа! — говорилось в сопроводительном письме. — Мы весьма сожалеем, что не смогли дать вам возможности насладиться оригиналами этих шедевров. Смеем, однако, надеяться, что некоторым утешением может послужить тот факт, что, несмотря на все ухищрения, направленные против нас, эти копии в показательных целях доставлены контрабандным путем именно из тех стран, где были в свое время найдены алмазы-оригиналы: «Куллинан», «Эксцельсиор», «Джонкер» — из Южной Африки; «Президент Варгас» и «Минас-Жераис» — из Бразилии; «Великий могол» — из Индии.

С наилучшими пожеланиями».

С. Милин

(обратно)

Юрий Иванов. Таежное свидание

Настроение с утра было скверное: в Гремячем распадке ни одного соболиного следа. А по моим расчетам, тут должно жить, по крайней мере, пять зверей. Кто-то беспощадно вычистил распадок. Нет, это не из местных...

Мороз щиплет щеки, нос; иней на ресницах — вроде бы и холодно, градусов пятнадцать, а снег под полозьями вдруг перестал скрипеть, лишь шуршал и противно шипел. Видно, быть пурге. Скверная штука пурга, особенно весенняя, мартовская: дыхнет теплом ветер, упадет сверху снежное месиво через горы с океана и враз сгонит мороз. Такую пургу в кукуле не высидишь, спальный мешок отсыреет, закостенеешь за сутки-двое... Да, быть пурге! Белесая пелена наползает на небо, солнце мутнеет, больным, бельмоватым глазом глядит с небосвода. Пожалуй, самое верное дело бежать к избушке на Черном ключе.

— Гром!.. А ну шевели лапами, старик!.. — крикнул я. — Пест!..

Вожак повернул широколобую, в ледяных сосульках башку и зло усмехнулся: снег-то тяжелый, нетоптанный. И все собаки поглядели на меня. Бриз — мрачно. Этот пес был угрюмым, неуравновешенным с самого детства: то лижет руки, то грубо огрызается — вот-вот хватит... Лоция, запряженная в алык рядом с братом, поглядела на меня ехидно и вызывающе. «Сам бы потаскал нарту по такому снегу...» — прочитал я в ее желтых глазах. Ладно-ладно, поухмыляйся мне!.. На то ты и собака, чтоб таскать нарту! Верный и Добрый, оба из третьего ряда, встретившись со мной глазами, тотчас отвернулись и дружно потянули алыки. Молодые, послушные. Первый год в упряжке. Стараются. Вон сколько силищи: мышцы так и ходят буграми под шкурой! Метят, наверное, в вожаки. Любят Грома, отца своего, и боятся его. Вожак. Охотник. И соболя разыщет, и на медведя пойдет. Чистокровный камчадал, лайка. Правда, слово «лайка» не клеится к этому могучему, мохнатому псу. Гром молчалив, сосредоточен. А когда и подает голос, то не лает, а как-то отрывисто, басовито гавкает... Что мне только не предлагали за него! И связки соболей, и белых щенят от полярной волчицы и корякской оленегонной лайки, и новехонький винчестер с целым ящиком патронов. Нет, Гром, никому тебя не отдам!..

— А ты, Лиса, чего оглядываешься?.. — пригрозил я остолом рыжей собаке. — Опять под «баран» хочешь?..

Лиса — самая пройдошистая из собак. Хитрющая, стерва. Чуть глаза прижмуришь — под песню полозьев так и тянет в сон, — она уж алык ослабляет. Бежит, косится, а не тянет. Гром несколько раз бил ее, да и от меня ей доставалось, но все хитрит, все обманывает. И когда мне ее проделки надоедают, я впрягаю Лису в пятый от головы ряд, под «баран». Это такой деревянный обод в самом передке нарты. Вот тут собака прямо перед глазами. Чуть заленится — получит остолом по спине. А вообще-то, под «бараном» ходят два старых, но очень выносливых пса: Грот и Фок. Спокойные, уравновешенные, без особых претензий барбосы: куда б и когда б ни ехали, тянут нарту ровно и безупречно.

Да, все же тяжело собакам. Надо помочь. Я останавливаю нарту, сбрасываю кухлянку, закидываю через плечо карабин и надеваю широкие, подбитые камусом лыжи. Гром одобрительно метет хвостом, улыбается. Лиса, когда я прохожу мимо, играя, хватает меня за рукавицы. Только Серая ехидничает. «Благодетель, — написано в ее взгляде, — надолго ли?..»

Бегу, стараясь дышать глубоко и размеренно. Чистый, густо пахнущий хвоей воздух омывает легкие. Все тело быстро разогревается, приятно чувствовать свою силу, крепость ног... Пожалуй, с десяток километров пробегу. А там и лесная тропинка.

Глухарь, звонко ударив крылом о крыло, сорвался с лиственницы и пронесся над заснеженными деревьями. Эх черт, недосмотрел! Легкие прядки инея упали на лицо, губы. Пить хочется. Доберусь до избушки, чайник поставлю... Только бы добежать! Быстрее, собачки, быстрее!.. Портится погодка, портится. На солнце уже можно смотреть не щурясь... Спуски, подъемы. Снег шуршит под лыжами, собаки жарко дышат в спину, время от времени поглядываю через плечо, все дружно тянут нарту. Даже Лиса. Понимает, что надо спешить.

Взгорок. Что-то мелькнуло на краю поляны и пропало. Заяц? Замедляю бег, снимаю с плеча карабин. Собакизаволновались. Всаживаю между полозьев нарты остол. Вглядываюсь: куропатки!.. Две самочки и куропач. Вот он подпрыгнул, распушив перья, и на белом снегу словно чиркнуло черным: это у него подхвостье такое. А самочки прижались к насту, только глаза, черные бусинки, виднеются. Учуяв что-то, куропач припал к снегу, замер. Успокоив дыхание, я поймал его голову на мушку... Две птицы, похожие на больших белых бабочек, взметнулись и, подняв легкое белесое облачко, взлетели. Куропач подскочил и перевернулся вверх лапами. По снегу рассыпались красные шарики.

— Ну каково?! — крикнул я, обращаясь к Грому. — В голову. На пятьдесят метров!..

Гром покачал головой, вежливо мотнул хвостом, зевнул. Странно, не одобряет. Ну и черт с тобой! Сварю вечером куропача, а лапы отдам не тебе, а Лисе, вон она как радуется. Вот так.

Куропач, когда я подошел, был еще жив. Марая кровью снег, он все пытался подпрыгнуть и распустить свой великолепный хвост. Я взял его в руки. Сердце еще билось. Я оглянулся. Гром угрюмо глядел в сторону. Ч-черт... А ведь паршиво. Подло получилось. Грудь куропача в моих ладонях вздрогнула, поднялась и опала.

Гром шумно потянул носом воздух и встревоженно взлаял. Неподвижный до этого, сонный лес вдруг словно шевельнулся. Деревья вздрогнули, с мягким шумом упали с ветвей тяжелые пласты снега, в воздухе закружилась белая пыль. Это пурга вздохнула.

Тягун. Длинный, тяжелый. Не люблю это место. Березы тут растут каменные. Еще их называют березами Эрмана. Странные, жуткие существа эти березы. Будто с самого детства, с первого, хлипкого росточка мучит их болезнь. Корчатся деревья от боли, изгибаются, растут то в одну сторону, то в другую, заворачиваются к земле, потом словно испуганно отпрыгивают от нее и тянутся к небу кривыми, распухшими, в желваках, будто в ревматических узлах, сучьями. Редко тут увидишь зверя, редко услышишь крик птицы. И уж никогда не найдешь кострища: человек, как и зверь, избегает общества каменных берез. Да и больно крепки деревья, неподатливы. Никакой топор не возьмет древесину каменной березы: звенит по дереву и отскакивает, будто ударяется в железо.

Ну, еще немножко, еще!.. Собаки волокут языки по снегу, пот льется у меня по спине. Упираясь в нарту, толкаю ее и, когда псы останавливаются, втыкаю между полозьями остол. Чтоб не укатилась нарта назад, под взгорок.

— Гром, Бриз!.. Лиса!.. Ну, рыженькая, ну, красавица, еще немножко! — кричу, упрашиваю собак.

Лиса жалобно тявкает, устала, бедняга. Да и все устали. И я тоже. Но все же медлить нельзя. Ну, Гром, поднажми, старина!

Нарта сдвигается с места. Еще... еще чуть-чуть!.. Виден уже, виден горб холма!.. Еще чуть, еще... Есть! Мы наверху. Теперь пурге за нами не угнаться. Я прыгаю в нарту, псы дружно тянут алыки, и в свисте ветра и снежных всплесках мы мчимся вниз.

До избушки оставалось километра два, мы уже выбрались на лесную тропинку, глубокой траншеей прорезавшую лес, как небо потемнело, деревья задрожали под напором ветра и сбросили свои пышные снежные одежды. Собаки, встревоженно кося глазами, прижали уши и, жарко дыша, прибавили шаг. Потуже затянув брезент, прикрывающий поклажу, я опять соскочил с нарты и побежал рядом, покрикивая на псов. Быстрее, быстрее! Разгуляется пурга, переметет дорожку, ослепит, закрутит, заманит в ручей. Черной щелью разрубил он тайгу, берега круты, обрывисты, вода в нем холодна как лед, хоть в самые сильные морозы и не замерзает.

А ветер соскочил уже вниз, к сугробам, швырнул в лицо белую колючую пыль, припудрил собак и понесся между стволов, с воем и свистом ломая сухие ветки, сдирая старую, шелушащуюся кору.

Становилось все темнее. Небо над головой было уже не сизым, а фиолетовым. На дорожке и под елями плясали белые смерчи, маленькие и большие снежные призраки вертелись, кружились, приглашая в хоровод. Где-то тут ручей...

И, будто отвечая мне, радостно, сначала неуверенно, потом торжествуя, залаял Гром. Под ногами запружинило: мостки. Из белесой пелены выплыли навстречу бревенчатые стены завязшего в глубоких сугробах дома. Наконец-то!

Я распрягаю собак, разгружаю нарту и волоку поклажу в дом. Звякнул крючок, дверь, здороваясь со мной, пискнула ржавыми петлями и впустила в прихожую. Басовито-скрипуче сказала: «Заходи, дружище» — другая дверь, и я вошел в небольшую комнату и швырнул поклажу на пол.

Похоже, тут уже давно никто не был. В ноздри ударило холодным застоявшимся воздухом. Я распахнул обе двери, и пурга, радостно ворча, вбежала в дом. Псы мои столпились у порога. Только Гром стоял в сторонке и, задрав лапу, деловито поливал угол дома. Чтобы знали все чужие собаки, что избушка занята. Что тут уже живут — человек и девять отличных псов.

— Ну, псины, лопайте — и спать!.. Отдыхайте, трудяги!.. — распорядился я, раздавая собакам юколу. — Гром, за мной!..

Перехватив рыбину посередине живота, Гром пошел за мной. Метрах в десяти, так, чтобы изба не скрылась из глаз, я нарезал липких еловых лап, чтоб в избе был хороший запах. Брошу у порога. Может, еще кто подъедет — ноги вытрет.

Когда я вернулся к дому, собаки уже зарылись в снег. Я толкнул ногой дверь. Гром вошел вслед. Уж так у нас заведено: если ночуем в избе и никого посторонних нет, Гром со мной. Спит у порога. Сторожит. А когда мне скучно, я разговариваю с ним.

Достал спички, чиркнул. В печурке береста, сухие щепки, смолистые дрова. Груда дров в углу. Хорошо! Теплые, оранжевые блики запрыгали по стенам, заросшему синеватым льдом окну, дощатому потолку. Где-то должна быть лампа... Ага, вот она, на полке. Тот, кто был тут до меня, даже стекло почистил: ишь, сияет как из лавки!.. Желтый язычок вылез из горелки, дразнясь, дал копоть. Покрутил его, надел стекло. Оно сначала запотело, потом прояснилось. Стало светло. Поставил лампу на стол, огляделся: шаткий стол, два затертых до блеска чурбана, топчан. Тронул его — скрипучий... Полка у окна, несколько мешочков. В них крупа, чай, соль, коробок спичек. Бутылка керосина в уголке. И еще книжка — зачитанный, без начала и конца «Остров сокровищ» да толстая замусоленная тетрадь. А у пола, над дыркой в половице, белеет записка. Что там еще?.. Наклонился, прочитал... Ну чудаки!.. «Здесь мышь-одиночка. Накорми ее». Гром подошел, приставил ноздри к дырке, жадно нюхнул и, поглядев на меня, вильнул хвостом. Значит, мышь жива-здорова. Копошится там, нервничает.

Печка разгорелась, зарумянилась. Вышел снова из дома, набил снегом чайник, поставил на печку. Попью чайку, а потом уж можно и за птицу взяться. Пурга вопила за стенами дома, ревела, толкалась в сруб упругими метельными плечами. Швырнув на топчан кукуль и меховое, из медвежьей шкуры, одеяло, я лег, потянувшись до хруста в суставах, и раскрыл тетрадь: «Летопись зимовья «Черный ключ».

«Застрял в этом проклятом логове на неделю. Пурга все дует и дует, все воет и воет. А я пою какую-то песню, а потом чую, не пою, а тоже вою, вою, вою. А эти проклятые половицы скрипят так, что челюсти сводит. Играюсь с мышью. Привязываю кроху сала к нитке и бросаю перед норой. Мышь его — хап, а я ниточку — дерг! Ну когда же кончится пурга? Петр Харченко младший...»

«Днем трескаю медвежатину, ночью сплю, как тарбаган. Не жисть — санатория!.. Три дня пролетели как в кино (зачеркнуто), как в сказке. 20 февраля. Промысловик Хайрюзов».

Гром у порога тяжело вздохнул и, положив морду между лапами, заснул. Остро, приятно пахло дымком, псиной и отогревшимся еловым лапником. Вот и чайник подал свой голос. Заурчал, словно сытый кот. Гром поднял ухо и опустил. Уютный у моего чайника голос. Сколько чаю я в нем вскипятил и где только не пил тот чай! И в обрывистых угрюмых скалах, имя которым Ганалы; у оленеводов на берегу Охотского моря и на острове Беринга, в сотне метров от Северного лежбища котиков. Чайник-путешественник. Бродяга. Черный, помятый, с кривым носиком Раненый чайник. В прошлом году, когда я в Быстринском районе охотился за браконьерами, кто-то охотился за мной. Пальнул из леса, да попал не в меня, а в чайник. Во-он она, дырочка, под самой крышкой. И теперь раненый чайник вымурлыкивает такие уютные песни.

А голос пурги холоден и тосклив. Смотрю в фиолетовое окно: тени какие-то мелькают. Местные говорят: пурга — женщина. Красивая-красивая, белая-белая, холодная-холодная... А глаза — узкие и длинные — голубые льдинки в колючих сосульках-ресницах... Пурга... Она умеет кричать, плакать и звать. Она умеет выманивать охотников и лесников из теплых изб, чтобы завести в тайгу, прильнуть своим холодным, трепещущим телом, прижаться белыми губами к лицу, взглянуть в глаза голубыми льдинками и заморозить... Но что это? Вроде лай собак... и голос. Кричит кто-то! Сажусь на край топчана, прислушиваюсь, говорю:

— Ах ты, белая!.. Обмануть хочешь?..

Ложусь. И вскакиваю — кричат же!.. Подхожу к окну, прижимаюсь ухом к морозной щелке.

— Нет уж, — бормочу я, — не выйдет. Спи, Гром. Это пурга.

Странички вновь зашуршали в моих руках.

«Увез на память о Камчатке оленьи рога, что висели на стене. Они тут совсем ни к чему, а дома на них можно шляпы вешать. Инженер Никольский со спутниками».

«А инженер — свинья, и его спутники тоже. Рога спер, все продукты пожрали, а своих не оставили. Дрова пожгли, а новых не накололи. По мордам бы таких инженеров со спутниками вместе. Лесничий Кедрачского лесхоза Олюторкин. 5 марта».

«Дорогая, сядем рядом... (зачеркнуто)... сядем рядом... дорогая (зачеркнуто)... Зинуля, Зинка, Зиночка, как хочется, чтобы ты была со мной! Но если ты бегаешь к Федьке, то... Петя».

— Это Петька Кочергин, — сказал я Грому. — Охотник, из деревни Ельники. Помнишь, он за тебя винчестер предлагал!..

Крик... отчаянный... Гром вскочил, ударил лапами в дверь, огонек в лампе заметался, слабея от порыва ветра, ворвавшегося в комнату. Накинув куртку, я выскочил из дома, ветер уперся в грудь, прижал к косяку. Рванулся из снежного месива вымученный человеческий голос: угодил все же кто-то в ключ!

— Э-ээ-эээй!.. Помоги-иии-и-иии... — донеслось откуда-то из темноты.

Гром выскочил из снежных вихрей, ткнулся носом в колени, повернул назад. Я шагнул вслед за ним, выставив руки. Снегу у двери насыпало по пояс. Бросаюсь грудью, как на финишную ленточку, проминаю траншею — не то иду, не то плыву. Еще шаг, еще немного... Под ногами густо зачернело. Гром попятился, отскочил в сторону. Кто-то метался в ручье, стонал. Вот руки... я протянул свою. Чужие пальцы соскальзывали с моей ладони, я вцепился в кисть, чувствуя, что вот-вот и сам рухну вниз, рванул, поволок... Я захлопнул дверь, опустился на пол, прижал руку к груди.

Человек застонал. Замерзшие, покрытые льдом ремешки меховой шапки-малахая не поддавались онемевшим пальцам, и я рванул их зубами. По плечам рассыпались черные блестящие волосы. Девушка?.. Ресницы дрогнули, расклеились; карие, удлиненные к переносице глаза открылись и закрылись. Гром опять заворчал. Обнюхав чужую мокрую кухлянку, схватил зубами и дернул.

— Убери... пса... — прошептала девушка... — Порвет кухлянку...

— Гром! Лежать!.. — Гром неохотно повалился на лапник у порога. Ревнивый пес. — А ну-ка поднимись: будем лечиться. Во-от сюда... на топчан. Придется раздеваться.

Мокрая, тяжелая кухлянка упала на пол, девушка уперлась в мою грудь руками, но я положил ее на спину... М-да... В торбасах хлюпало, и, когда я снял их, на пол полилась вода.

— Ну, убери же руки... дуреха, ты же вся дрожишь... Если не разотру спиртом, тапочки откинешь. Ну кому говорю?!

— Закричу... — сказала она закусывая губу.

— Ну давай кричи.

— Раздеваю-юуут!.. — крикнула она тонким от слабости голосом.

Я засмеялся и, как с ребенка, стянул с нее мокрый свитер.

— Пусти! Укушу!.. — яростно шептала она, вырываясь.

— Я вот тебе укушу!.. — разозлился я и встряхнул ее, как куклу. — А ну убери лапы!

Она заплакала, закрыв лицо ладонями. Синяя рубашонка была с кружевами — смешно, в тайге — и кружева!

Спирт остро ударил в ноздри, захолодил ладонь. Тело было холодным. Она все складывала руки на груди, но я отстранял их, лил спирт в ладонь и растирал, растирал. Сначала ладонями, потом своим шерстяным шарфом. И смуглая, гладкая кожа теплела, наливалась жаром... Она уже не плакала. Шумно дышала, широко раздувая ноздри, порой вздрагивала. Крепко сжатые ресницы дрожали, да на шее билась синяя жилка.

— Ну вот и все! А ты красивая... — сказал я. — Держи бельишко. Правда, без кружев. Ну да перебьешься.

Я надел на нее свою полосатую тельняшку. Она была ей чуть не до колен. Кинул меховую куртку. Девушка села, натянула куртку на плечи, прислонилась спиной к стене, улыбнулась.

— А я уж думала, все...—сказала она, глядя мне прямо в лицо. — Нарту занесло на мостках, и я прямо в ручей.

— Бывает. Вот тебе еще шлепанцы. — Я натянул на ее маленькие ноги расшитые гарусом и бисером варежки. — Ну как дела?

— Есть хочу... — ответила она, встряхнув головой. Во все стороны от ее мокрых волос разлетелись мелкие брызги. Одна из них упала мне на губу, и я слизнул горьковатую капельку. — Ты кто?

— А ты?

— Зови меня просто Ден. — Она пристально рассматривала мое лицо. — Спасибо. Если бы не ты...

— Пустяки, — небрежно сказал я, словно спасал людей от смерти каждый божий день. — Вы откуда и куда, мадам?..

— А ты кто?.. — спросила она, растирая ладонями ноги и не спуская с моего лица упрямого пристального взгляда.

— Когда-то я плавал на белом фруктовозе. Когда мы пересекали экватор, старый алкоголик Нептун окрестил меня звездным именем Антарес...

— Вот как?..

— Ага. А вообще-то, я охотовед, Николай. Подсчитываю соболишек в этих широтах. Ясно?..

— Ясно, Коля-Антарес. Слышала о тебе: промысловики зовут тебя Одноглазым. Побаиваются! — сказала она, протянув узкие ладони к гудящей печке. — А я еду по долине, везу почту. В общем, почтальон.

Я прошелся по комнате — половицы пропели свою песню. Гром поднял голову, настороженно следила за мной и Ден. Ишь разглядела... Одноглазый. Пододвинув ближе чурбан, я запалил трубку, вытащил из внутреннего кармана бумажник, там было несколько папирос, протянул ей, но она отрицательно покачала головой. В ее глазах еще бушевала пурга, но с каждой минутой они расширялись и наполнялись теплом. Теперь уж я, не стесняясь своей стекляшки и не отворачиваясь, разглядывал ее пристально и подробно. Она чуть порозовела, провела рукой по блестящим черным волосам. Такие волосы никогда не вьются кудряшками, локонами. Они слишком жестки и падают на плечи тяжелыми, густыми прядями. Сейчас, еще сырые, они прилипли ко лбу, придавая лицу выражение суровое и романтичное.

«Волосы, глаза и лоб — от матери... — думал я, — от ительменки или чукчанки. А прямой нос, и большой рот, и круглый, с ямкой подбородок — отцовские. Кто он был, твой отец?.. Зверобой, натолкнувшийся в тайге иль тундре на становище оленеводов?.. Или китобой, встретившийся с твоей матерью в каком-нибудь поселке на берегу Тихого океана?..»

— Метиска?.. — спросил я, выколачивая трубку о край чурбана.

— Да... — ответила она. — А что?..

— А отец — охотник? Золотоискатель?..

— Начитался Джека Лондона? «А если ударит пятидесятиградусный мороз и вам станет невмоготу, смените сырые носки на сухие и продолжайте путь...» — устало сказала она и откинула резким движением головы волосы на спину. — Мне очень жаль, это совсем не романтично, но мой отец был обыкновенным служащим. Такой невидный, с лысой головой мужчина.

Мы помолчали. Мне почему-то стало обидно за ее лысого папашу, какого-нибудь унылого счетовода из райцентра.

Пурга металась за стенами избы, сотрясая ее от основания до крыши.

— Там собаки, поклажа... — неуверенно сказала Ден.

— Да, я иду. А ты собери на стол. Подогрей консервы. У меня есть куропач, но его надо чистить. Это уж завтра...

Чужие собаки перепутали постромки, рычали и огрызались, но разве это были собаки по сравнению с моими?.. Щенки!.. Гром схватил одну за бок — и та заойкала, зарыдала. Чужие псы стихли, покорились. Я выпутал их из застывшей, заскорузлой упряжи, накормил, крепко привязал к столбу, затащил в дом поклажу. На столе уже стояли шипящие консервы, розовела прозрачными ломтиками чавыча, стаканы поблескивали зелеными гранями. На веревке сушилась одежда. Ден аккуратно уложила дрова, лапником подмела пол, лампу поставила повыше, на пустую банку. Гром, презрительно хмыкнув, грохнулся у порога и, поглядев на Ден, демонстративно заворчал.

— Может, отправишь его на улицу?.. — спросила она, опасливо косясь на пса. — Ну и урод! Скажи, что у него с лапами?..

— Что ты говоришь, Ден! С Громом мне по тайге колесить и охотиться. Он не простит обиды, — сказал я. — Садись ближе. Вздрогнем, как говорят на флоте!..

Огненная жидкость прожгла, прокатилась по внутренностям. Я почувствовал страшный голод. Ден тоже выпила, и мы одновременно наклонились над консервной банкой, стукнувшись лбами. Ден засмеялась и в упор взглянула мне в лицо, откинув нетерпеливо со лба тяжелые пряди. Черт, до чего же хорошо!.. И что пурга — тоже хорошо. Воет, шевелится за стенами дома... а может, это она и сидит передо мной?..

— Гром, — сказала Ден и, намазав кусок хлеба консервами, протянула псу. — Возьми. На дружбу.

Гром приподнялся, тяжело задышал: ух как вкусно пахнет! Но потом снова лег и спрятал морду между вытянутых кривых лап.

— Можешь взять, Гром, — сказал я. Пес встал и, стуча когтями, степенно подошел к столу. Хлеб взял, но в глазах не было благодарности. Его невозможно подкупить. — Ты спрашивала насчет лап?.. Охотились мы однажды на снежных баранов. Упал камень и сшиб Грома в ущелье... Уж и не знаю, как я туда спустился; лежит среди камней, ни живого местечка. Стонет... Положил я его в мешок, привязал на спину и полез наверх. Чудо, что вылез... Сорок километров домой тащил. Наложил лубки на ноги, выжил пес... Только вот красоты той нет: криволапый...

— Скажи, кто это так тебя? — прошептала Ден. Она положила мне руку на лоб, провела осторожно по лицу, закрыла стекляшку. Я почувствовал, какая жесткая у нее ладошка. Еще бы, остол надо держать очень крепко. И у меня ладони как слоновая подошва.

— Это еще в детстве. Соседский мальчишка, Рыжий Бизон. Играли в индейцев, он стрельнул в меня из лука метров на тридцать. Это был превосходный выстрел. Прямо в глаз.

— Противный Рыжий Бизон...

— Отчего же, он был отличный парень. Погиб от голода в блокаду... А мне, знаешь, даже удобнее: когда стреляю, жмуриться не надо. Поэтому я и уехал из города. Там стрелять негде.

— С тобой не заскучаешь. А вот я никогда не была на материке. Скажи, а почему паровоз не падает с рельсов?.. Вот особенно на повороте?..

— Про паровоз я тебе расскажу завтра... Выпьешь еще?

— Нет. Не хочу, — сказала Ден и уронила голову на стол.

— Послушай. Давай ложиться спать.

— Да. Давай. Ты на полу, я на топчане...

— Ну и история!.. — пробормотал я в сердцах. — Рыцарский роман!..

На полу было чертовски неудобно: неровные половицы давили на ребра, от двери тяпнуло холодом. Я корчился и ругался про себя.

...К утру все стихло. Яркое солнце поднялось над тайгой: просветлило пестрый узор мороза в оконном стекле. Гром, потягиваясь и гулко зевая, долго бродил по комнате, постукивая когтями, от нечего делать шумно внюхивался в мышиную нору, стучал лапой по полу, гоняя отогревшихся за ночь блох. Потом ему стало невтерпеж. Подошел к топчану, сунул нос под сбившееся меховое одеяло. Ден тут же открыла глаза, потянула одеяло на плечи. Я быстро оделся, вышел на улицу. Небо голубым пологом изгибалось над лесом, глубокий снег сверкал разноцветными огнями. Проснувшиеся собаки встретили меня дружным, требовательным лаем. Над ключом клубился парок. Накормив псов, я вернулся в дом. Ден уже оделась. Молча, не поднимая глаз друг на друга, мы поели, напились чаю, Ден встала из-за стола, одернула красный свитер.

— Останься, Ден. Пожалей собак — снег рыхлый, загонишь... — сказал я, положив ей руки на плечи... — Хоть бы на два... ну, на один день. Ведь это очень важно, Ден.

— Важно для кого? Для собак?.. Чтобы я не загнала их?...— переспросила Ден, усмехнувшись и поведя плечами. — Пусти.

— Я люблю тебя, Ден.

Она не ответила. Снова повела плечами, и я опустил руки. Накинула кухлянку, надела малахай, и я завязал ей на подбородке твердые, задубевшие после сушки кожаные ремешки. Потом Ден осмотрела избу долгим, внимательным взглядом: печку, давшую нам тепло, мой чайник, напоивший нас, лампу, светившую нам весь вечер, топчан.

— Езжу тут каждый месяц. И впервые попала в такую пургу, — сказала она. — Меня ждут. Я везу письма... Ты знаешь, что значит ждать?..

— Знаю. Четыре месяца ждал письма из Ленинграда. А теперь наплевать.

— Сейчас я в Ельники, Лиственничное, в Глубокое... Самолет довозит почту до нашего села, а дальше письма и газеты везу я... — Она говорила, а сама о чем-то думала. — Ну вот что... может, на обратном пути?.. Сколько ты можешь здесь пробыть?..

— Неделю. Ровно неделю, Ден. И ни дня больше.

— Хорошо. Жди ровно неделю. — Она приподнялась, прижалась к моим губам холодной щекой. — Я приеду. Жди.

Я вынес тяжелый мешок с ее поклажей, уложил в нарту, увязал. Подсунул под тюки карабин. Собаки, отдохнувшие за ночь, встряхивались, позвякивая, как стекляшками, намерзшими на шерсти сосульками, нетерпеливо перебирали лапами и нервно, протяжно зевали, натягивая алыки.

Успокаивая собак, Ден сказала им несколько слов, толкнула нарту, и псы с веселым лаем бросились навстречу сверкающему снежному простору.

С карабином в руках я поднялся на высокий лесистый холм. С его вершины хорошо просматривалась долина реки Камчатки, стиснутая пологими берегами, и дальше, как театральные декорации, синие цепи гор. И я опять увидел Ден — ее упряжка медленно плыла по белой целине, оставляя за собой полоску следов; две узкие линии и много черных точек между ними. Я выстрелил. Эхо прокатилось по лесу и звонко отозвалось с противоположного берега. Упряжка остановилась. Человек приложил ко рту ладони рупором и что-то крикнул. Я не услышал, слишком далеко, но я знал, что крикнула мне Ден: «И я то-о-оо-же. Жди-ии-и!» Взмах рукой — и все. Да еще нартовый след, убегающий за поворот.

Прошла неделя. Я ходил и ездил по окрестным местам, искал следы соболей. Смазал петли дверей, подтесал пол, приделал к поломанной деревянной лопате ручку, чтобы можно было разгребать снег у дома, и наколол столько дров, будто собирался жить в этом домишке до самой весны.

Прошла неделя. Ден не возвращалась. Пошел восьмой день моей жизни на Черном ключе, пора, пора собираться в дорогу... Я бродил возле дома, подолгу стоял на холме, вглядываясь в изгиб покрытой льдом и снегом реки, ожидая, что вот-вот оттуда покажется нарта. Порой и показывалась, но я уже издали видел: нет, не она.

— С ней что-то случилось, — сказал я Грому в полдень восьмого дня. — Что-то случилось, дружище... Ведь мы с тобой знаем: в тайге не обманывают... Если к вечеру ее не будет, поедем в Ельники, Лиственничное, Глубокое...

Я натолкал в печурку смолья, сухих дров, долил в лампу керосина, на самую середку стола положил коробок спичек и поправил записку над мышиной норой. Запряг собак, уложил в нарту поклажу и в последний раз поднялся на холм. Солнце уже скатывалось к колючим вершинам лиственниц, восток наливался холодным вечерним сумраком. Гром встряхнулся и гавкнул, я приложил ко лбу ладонь: из-за изворота реки вынеслась упряжка. Возле нарты, подталкивая ее, бежал человек. Видно, давно бежит: кухлянка сброшена, малахай снят. Красный свитер, черные длинные волосы тяжелыми прядями прыгают по плечам.

— Пойдем-ка поставим чайник, Гром, — сказал я, поднял карабин, нажал на курок. Резко громыхнуло, легкий иней упал с елей. Нарта внизу остановилась, Ден махнула рукой и устало опустилась на поклажу...

(обратно)

Победивший одиночество

Весенним вечером внимание жителей села Копайкошара, что недалеко от города Ниша на юго-востоке Югославии, привлекла колонна грузовиков, с трудом пробиравшихся по горной дороге над узким речным каньоном. Пройдя деревню, они скрылись за отрогом ближайшей горы, и только любопытные мальчишки — они везде верны себе — поздно вечером рассказали дома, что случилось там, у входа в пещеру Самар.

А произошло вот что: сначала из машин вышли люди, которые начали вытаскивать из кузовов какие-то ящики, мешки, пакеты, распаковывать необычного вида блестящие приборы. Все суетились, возбужденно переговаривались. Некоторые наспех сооружали что-то наподобие загона для скота. А потом, к удивлению ребят, туда выпустили несколько кур, уток и маленького щенка.

Ребята обратили внимание и на небольшого коренастого человека, который как будто не замечал суеты и возился с большим прорезиненным костюмом, похожим на водолазный.

Невдомек было жителям Копайкошары, что рядом с ними начался уникальный эксперимент, главным участником которого был белградский" спелеолог, электротехник Милутин Велькович. Именно на него обратили внимание ребята. Обратили в тот момент, когда Велькович готовился надеть костюм, чтобы не снимать его на протяжении многих дней.

«О своих планах пребывания под землей я и мой научный руководитель профессор Белградского университета Йован Попович не рассказывали тогда никому, — вспоминает сейчас Милутин Велькович. — Мы решили хранить их в тайне до тех пор, пока сами не установим, хотя бы приблизительно, возможности для человека долговременного пребывания под землей.

У нас на это были свои причины. До нашего эксперимента рекордсменами среди спелеологов были французские специалисты. Поэтому мы решили — сейчас об этом можно сказать открыто, — что объявим о себе лишь после того, как побьем достижения Анри Гию, которому удалось провести под землей ровно 110 дней. Вот почему лишь 12 октября 1969 года журналисты, а потом и все остальные узнали о нашем эксперименте».

Да, в тот день иностранные и югославские журналисты, прибывшие к пещере Самар, были потрясены: белградский спелеолог побил прежний мировой рекорд француза. Но он не только побил рекорд. Он не собирается подниматься на поверхность целых 463 дня!

Мне не довелось быть среди тех, кто провел с Вельковичем по телефону своеобразную пресс-конференцию.

Вот как он сейчас вспоминает ту беседу:

«Журналисты меня удивили. Некоторые из них даже пытались обвинить меня в рекордсменстве. Может быть, поэтому я иногда излишне резко отвечал на заданные вопросы. Сейчас я не помню дословно, что сказал 12 октября, но это звучало примерно так: я нахожусь здесь отнюдь не для того, чтобы завоевать себе известность или побить один из многих бессмысленных, а то и бесполезных рекордов. Сегодняшний день для меня лишь один из 463, которые я намерен провести здесь. Мои занятия не ограничиваются тем, чтобы дожидаться момента, когда можно будет сорвать очередной листок календаря. У меня точный план и минута не проходит без дела...

Дел у меня в пещере и в самом деле было очень много. После публикации в газетах биологи многих стран стали проявлять пристальный интерес к моему эксперименту, — вспоминает Велькович. — Мне приходилось наблюдать за реакцией домашних и диких животных на пребывание под землей, проводить многочисленные исследования на самом себе, регулярно заполнять научный дневник.

По совету своего научного руководителя я взял с собой в пещеру десять кур, двух петухов, щенка Бига, кошку и десяток канадских уток. По-разному вели себя животные в пещере. По-разному, но каждое достаточно интересно.

Больше всего волнений на протяжении эксперимента доставлял мне щенок, который, как и каждый щенок, был готов возиться целый день. Несколько раз он «наводил порядок» в моем снаряжении, а потом настолько «преуспел», что уничтожил листки дневника с записями за целую неделю.

Кошка, та лишь на первых порах была довольна своим пристанищем. Она бродила по пещере, что-то вынюхивала и возвращалась только затем, чтобы поесть. Потом она неожиданно заскучала. Я не знал, что с ней делать. Пришлось развлекать ее. Начал ловить раков в подземной реке, которая протекает через пещеру. И представляете, — улыбается Милутин, — раки оказались самым лучшим лекарством. Они стали ее партнерами для игр. Она охотно играла с ними до тех пор, пока один большой рак не прищемил ей хвост клешней...

Основную же научную работу мне пришлось проводить с курами, — продолжает Велькович. — Десять кур были разделены на две группы: одна была помещена в освещенную часть пещеры, другая — в затемненную. Конечно, результаты эксперимента с курами лучше оценят ученые, но ряд наблюдений очевиден. Например, куры, жившие в темноте, почти утратили подвижность, а на свету они даже продолжали нести яйца. Могу похвастать, что я первым из людей ел подземную яичницу».

Многих специалистов интересовало, почему именно пещера Самар была выбрана для проведения спелеологических исследований Вельковича. Его научный руководитель профессор Йован Попович так ответил на этот вопрос: «Пещера оказалась подходящей для нас по многим соображениям — здесь есть проточная вода, в ней хорошая циркуляция воздуха, она разделена на несколько гротов и интересна для изучения растительного и животного мира под землей. Правда, мы вначале боялись влажности. Однако Милутин справился и с этой трудностью».

«Конечно, привыкнуть к прорезиненному костюму было нелегко. Он стеснял движения, мешал работать и ухаживать за животными. Но потом я привык, — вспоминает Велькович, — и считал его — так было и на самом деле — своим главным помощником в столь длительном исследовании».

Нелегок труд спелеолога, находящегося глубоко под землей. Я бы сравнил его, учитывая определенный допуск, с профессией космонавта. Одно очень важное свойство роднит эти с виду далекие друг от друга профессии. И спелеолог и космонавт, если им предстоят длительные путешествия, надолго оторваны от людей, не видят обычных картин, привычных на земле. Если перед глазами одного — звездное пространство, то взгляд другого ловит лишь скалы, сырые стены пещеры да сталактиты, вырванные из темноты слабым лучом фонаря. Вот здесь и должна помочь тренировка, опыт других, уже прошедших испытания, уже преодолевших во имя науки трудности и препятствия, уже приобретших то самое ценное, что называется опытом человечества.

«Откровенно сказать, — продолжает свой рассказ Велькович, — до начала эксперимента я сомневался, сумею ли занять себя полностью в пещере. Поэтому мой рабочий день был расписан до минуты. В первые месяцы в него было внесено мало изменений, что лишний раз подчеркивает тщательность предварительной разработки. По плану я должен был провести первые 163 дня, исследуя пещеру и приспосабливаясь к условиям жизни под землей. Но уже после первой сотни дней я почувствовал себя уверенно.

Почти каждый день, используя полевой телефон и коротковолновую радиостанцию, я передавал сведения на поверхность. Правда, иногда мне приходилось отвечать на вопросы другим способом, но он тоже был очень надежным».

С одним из таких ответов Милутина автору этого материала пришлось познакомиться самому.

В деревне Копайкошара, куда мы прибыли в день завершения годичного срока пребывания в пещере знаменитого — теперь это можно сказать с полным правом — спелеолога, нас встретила веселая атмосфера. Оказалось, накануне врачи, наблюдавшие за экспериментатором, обратили внимание на кашель Милутина. В очередной радиопередаче они порекомендовали ему бросить курить. Исследователь ничего не ответил, но вскоре жители деревни увидели в водах вытекающей из подземной пещеры реки десятки пачек сигарет, выброшенных спелеологом.

Да, очевидно, лишь такие волевые люди, как Велькович, могут ставить столь серьезные эксперименты. 463 дня, проведенные им под землей, — лишнее тому доказательство.

Никто из людей еще не ощущал на себе воздействие всего комплекса жизни в пещере на протяжении гидрологического года. Этот год в отличие от обычного земного насчитывает как раз те 463 дня, которые и пробыл под землей Милутин Велькович. Поэтому его эксперимент и считают уникальным. Так что неспроста принято предложение назвать пещеру Самар именем отважного исследователя, неспроста его имя будет присвоено подземной реке, которая протекает в пещере.

А. Полехин

Комментарий к эксперименту

Спелеолог Милутин Велькович сравнивает свою профессию с профессией космонавта. И определенное право на это у него есть — и космонавт и спелеолог живут и действуют в условиях изоляции, то есть в условиях отъединения, отторжения от привычных условий жизни и общения с другими людьми. Само понятие изоляции известно давно. Различны ее причины, различны судьбы отъединенного и отторженного человека: изгой, отшельник, узник или «сверхчеловек», взирающий на мир с высокой скалы или из «башни из слоновой кости».

Но какова бы эта изоляция ни была, в ней всегда присутствуют пространственная отдаленность и ограда. Именно эти условия создают изоляцию. Они могут выражаться в чистом виде: морское пространство, окружающее необитаемый остров Робинзона Крузо, или обвал, замуровавший людей. Это и высота — пространство, отделяющее воздушный шар, самолет и спутник от поверхности Земли. Это и глубина — пространство, отделяющее батискаф от морской поверхности.

Глубина, высота, необъятное пространство пустыни и океана существенно воздействуют на воображение человека, воздействуют еще до того, как человеку приходится с ними столкнуться непосредственно, ведь человеку свойственно проигрывать в собственном представлении ожидаемые или просто возможные обстоятельства будущего.

Действие ограды — замкнутость вызывает клаустрофобию. Клаустрофобия — это не только проявление невроза «навязчивого страха закрытых помещений», это скорее модель отношения человека (не обязательно невротика) к ограде, изолирующей его от внешнего мира. Причем тягостное переживание возникает только в случае, когда у человека появляется чувство замурованности, страх недокричаться до окружающих.

Этот страх свойствен в той или иной мере всем людям. Поэтому для тех, кто преодолел страхи или даже опасения, справедливо определение «пространственная смелость», а выполненный эксперимент с не меньшей справедливостью считается подвигом.

Высокие мотивы людей, выполняющих свою миссию в космических полетах, очевидны, то же можно сказать и об эксперименте Милутина Вельковича. Мне бы, однако, хотелось обратить внимание читателя на другую сторону дела: как в экспериментах космических, так и в случае с Вельковичем о социальной изоляции говорить не приходится, так как современная техника обеспечивает надежные средства связи с родной средой. Таким образом, постоянное и внимательное наблюдение со стороны людей вызывает дополнительное стеснение у человека, находящегося — одновременно — ив одиночестве, и в центре внимания. Зачастую это сказывается на сообщениях экспериментатора, особенно касающихся его самочувствия. Тут возникает ситуация, близкая к тому, что Станиславский называл «публичным одиночеством».

Нам трудно пока судить о том, что достигнуто исследователем в его наблюдениях эа животными, его соседями по пещере. Очевидно, эти наблюдения дадут большой материал и для зоопсихологов; тем более что среди животных, окружавших Милутина, были близкие человеку существа — кошка и собака.

Мне не кажется, что Милутин прав в своем негативном отношении к рекордсменству. Достигнуть высшего уровня в любом испытании — великая честь, тем более что сам Милутин самоцели в этом не видел.

Несомненно, что именно в наше время, когда фактор длительности полета стоит на первом месте, «сверхдлительный» эксперимент Милутина Вельковича представляется и актуальным и ценным. Он помогает заменить несколько отвлеченные рассуждения «в связи с изоляцией» точными, добытыми экспериментом знаниями.

Ф. Д. Горбов, доктор медицинских наук, профессор

(обратно)

Долгий полет стрелы

Английские лучники, как свидетельствуют хроники, выпустили 120 тысяч стрел во время битвы при Креси, состоявшейся в 1346 году. Столько же стрел просвистело в воздухе 28 июля этого года в английском городе Йорк, городе, где состоялся XXVI чемпионат мира по стрельбе из лука. Битву при Креси выиграли англичане, что же до чемпионата мира, собравшего 300 лучников из многих стран мира, то здесь в командном первенстве у женщин верх взяли польские спортсменки, а среди мужчин — американцы.

Приведенные два эпизода лишь две скромные вехи в бурной истории лука, начало которой теряется в самых далеких от нас временах...

Реши человек в те времена прослыть в собравшейся на нашей планете компании джентльменом. Реши он, другими словами, защищать собственное существование тем же оружием, что было у других — руками, ногами, зубами, — вполне могло статься, что впредь мир бы уже никогда джентльменов не увидел. Но у человека оказались не только конечности, но и голова. Жизнь поставила перед ним задачу стать венцом творения, и он принялся за дело. Проблема заключалась не в том, стоило ли ему всякий раз сходиться с мамонтами и тиграми в рукопашной... Нет, тут было все ясно, эта проблема была решена еще обезьянами: попробуйте-ка, к примеру, подойти к орангутангу, когда тот сидит на высоком дуриановом дереве, — он тут же обрушит на вас град здоровенных колючих плодов. Не велика заслуга и в изобретении обыкновенной суковатой дубимы: размахивая ею, вы приобретаете лишь скромный шанс поразить хищника на небольшом удалении. Проблема была, повторяем, в ином: как максимально увеличить это расстояние, важное к тому же не только для безопасности, но и для того, что мы сейчас называем «зоной поражения»; и, второе, как увеличить число наносимых ударов, как опередить соперника в скорости?

В раздумьях на эту тему человек провел немало времени — сотни тысячелетий, но не стоит думать, что время это ушло впустую: человек прошел такие этапы, как изготовление каменных орудий с заостренными концами (в будущем идеально подошедших как наконечники для стрел); он изобрел плоские метательные палицы (в том числе и знаменитый возвращающийся бумеранг) и усовершенствовал обычную длинную палку, превратив ее в острое и прочное копье; он, наконец, додумался до копьеметалки и пращи, что намного увеличило длину полета копья и камня.

Но что-то тут было не то, «что-то», заключавшееся в ограниченности человеческой силы, которой маленькие хитрости радикально помочь не могли.

Как полагают, лук и стрелы родились из более простого снаряда: дротик прилаживали к гибкой ветке, и в тот момент, когда животное задевало за ветку, дротик летел вдогонку. Парадоксально, но нам этот простенький самострел кажется куда сложнее лука. Лук! Что может быть проще: возьми гибкую ветку, стяни ее веревкой и стреляй!

Нашему предку, однако, все это не было так очевидно и просто. И не потому, что веревки тогда не было, жилы подошли бы даже лучше. Дело в стереотипе мышления, а речь шла о новом, качественно новом оружии. Речь шла о создании оружия-машины, о простейшем — и гениальном — механизме.

Но кто же, спрашивается, был тем гением? Где жил он и когда, при каких обстоятельствах свалилось ему на голову знаменитое яблоко? Увы, домашний адрес изобретателя нам неизвестен. Что до времени, то изобретение лука относят к концу верхнего палеолита — началу мезолита. Ясно также, что изобретение должно было многократно повториться, ведь лук известен или был известен везде, кроме разве что Австралии, Тасмании и Новой Зеландии.

Насмешки древних ретроградов над новым изобретением длились ровно столько, сколько новаторам потребовалось, чтобы овладеть техникой стрельбы. Должно быть, какое-то время конформисты продолжали махать суковатыми дубинками, но конформистами они были скорее всего не по своей воле — просто они не овладели еще хитростями стрельбы и технологией изготовления качественных луков. Совсем не случайно на свет появились целые мастерские, занятые производством нового товара. «Серийным» производством занималась, к примеру, мезолитическая (13—7 тысячелетия до н. э.) «фабрика», следы которой обнаружены в 1949 году на берегу давно исчезнувшего озера близ Стар Карра (Англия). Костяные наконечники для стрел здесь явно производили для «третьих лиц».

Луки на все руки

В 1886 году директор берлинского музея этнографии Адольф Бастиан решил привести в порядок коллекцию луков и стрел, собранных в разных уголках земли. Тут-то им и было замечено, что луки независимо от времени и места их производства делятся на несколько основных видов. Самый простой изготовляется из разрезанного вдоль длинного куска гибкого дерева, тетива в ненатянутом состоянии висит свободно. Такие луки высотой в человеческий рост, а иногда и до трех метров длины встречаются и сейчас у племени шавантов (Амазония), веддов (Цейлон). Такие же простые луки, но круглые в сечении можно увидеть у ямана, алакалуфов, яганов, живущих по берегам рек и фиордов Огненной Земли; луки меньшего размера с более крутым изгибом встречаются у бушменов и пигмеев Африки, новогвинейских папуасов. Похожие на этот же тип луки характерны и для эскимосов Аляски, различие состоит в том, что эскимосский лук усилен в середине.

Особую известность получил азиатский лук (его также зовут татарским или скифским). Он составляется из нескольких кусков дерева или рога, соединенных клеем или жилами. Это увеличивает его эластичность и крепость. При натяжении центральную часть лука, до этого момента вогнутую, лучник рукой выводит вперед; только перед пуском стрелы азиатский лук принимает привычную лукообразную форму. Сейчас этот тип лука можно встретить у племен Центральной Азии, Северной Африки, у некоторых племен Малайзии, Филиппин.

Доктор Бастиан вместе с привлеченным к работе известным этнографом Ратцелем, проанализировав берлинскую коллекцию луков и познакомившись с жизнью многих племен Африки и Азии, не отошедших к тому времени от «цивилизации лука», сделали еще одно предположение. Лук, считали они, в определенной степени есть слепок той или иной ступени развития общества. Технические характеристики лука, цели, в которых он использовался, — все это может рассказать, во-первых, об образе жизни создавшего его народа (чаще всего лук был у кочевников, жителей открытых пространств) и, во-вторых, об уровне цивилизации его создателей в зависимости от того, был ли лук для человека основным средством борьбы за жизнь, или он принадлежал охотнику или воину в обществе с более развитой социальной структурой, или же он превращался впредмет спортивных увлечений...

Лук завоевывает страны

Шло время, и лук становился мощнее, а стрелы его в буквальном смысле слова оперялись. Поступив на вооружение, лук вынудил древних генштабистов заняться пересмотром тактики и стратегии.

Поначалу лук появился в пешем строю, потом лучник пересел на коня. Слава к лучникам, непревзойденным артиллеристам своего времени, пришла быстро.

Персы, к примеру, помещали изображение лучника на своих монетах — этой чести лук и стрелы добились благодаря прославившим себя в сражениях десяти тысячам «бессмертных», гвардии персидского войска. Каждый «бессмертный» учился искусству стрельбы из лука с детства.

Не мыслили себе воспитания без лука и афиняне. Правда, в военных действиях они предпочитали обходиться мечом, луком пользовались лишь специальные отряды легкой пехоты, составленные из неимущих слоев населения республики. Задача этих соединений была не сложна: тревожить противника. Точно такую же роль выполняли и псилисты — лучники, входившие в состав македонских фаланг Филиппа II (382— 336 гг. до н. э.) и тоже, кстати говоря, набиравшиеся среди беднейших. Лук, однако, оставался обязательной дисциплиной в воспитательном спортивно-военном комплексе македонцев до падения империи Александра Великого...

И тут в героической и стремительной истории лука наступает неожиданный антракт. Виновником его был Рим. Римляне не только отрицали военную значимость «стрельцов», но и считали лук оружием «подлым», недостойным благородного воина. Они смотрели на стрельбу из лука как на потешное и экзотическое развлечение, не достойное, однако, больших арен и форумов. Дело все же было не в психологическом отношении римлян к луку. Само оно было порождением веры в непобедимость тактики сомкнутых легионов. У римлян было два пути: или отбросить в сторону тяжелый щит, дротики, меч и, разомкнув плотный строй, взяться за лук, или отбросить лук. Они сделали второе и были, наверное, правы, поскольку не обладали нужной для лука мобильностью. Не случайно и то, что во время пунических войн у римских легионеров вошел «в моду» большой щит. Как в наши времена родилась наука противотанковой защиты, так щит стал для тех времен защитой «антилуковой».

Римская «цензура» на лук не могла, естественно, помешать его распространению в других частях света. Именно лук способствовал во многом стремительному расширению татаро-монгольской империи, империи неутомимых всадников, искусных охотников и опытных — благодаря бесчисленным межплеменным столкновениям — воинов. Каждый всадник имел на вооружении два лука: короткий — для стрельбы с лошади, и длинный — для стрельбы с земли. Последний был особенно мощен — он посылал стрелы на расстояние до 400 метров! В трех колчанах воин носил около пятидесяти стрел— длинных, снабженных наконечниками, приспособленными для различных целей, в том числе и для стрельбы горящей паклей во время осады города.

Не меньшим почетом пользовался лук и у арабов во времена халифата. В своей тактике арабы особое значение придавали бедуинскому набегу, в основе которого лежала внезапность и исключительная мобильность. Рассеять, привести в беспорядок изготовившегося к обороне противника — такова была цель набега. Когда же дело доходило до схватки с главными силами, в бой вступала эфиопская пехота, основным оружием которой был все тот же лук.

В Европе золотой век лука наступил в период средневековья. Он возродился здесь в трех ипостасях: оружие для охоты, оружие для боя, оружие для поединков. Основную заслугу в возрождении лука приписывают Карлу Великому, издавшему специальный указ об обязательном выращивании тиса как самого лучшего дерева для луков на всех землях каролингской империи.

Точно такое же решение было принято и в Англии, правда, произошло это лишь после того, как англичанам был преподан жестокий урок. В 1066 году в битве при Гастингсе норманнские лучники Вильгельма Завоевателя засыпали своими тяжелыми стрелами кавалерию короля Гарольда. Тогда-то, после поражения, и появился в Англии закон, предписывавший всем мужчинам от 16 до 60 лет обязательное овладение премудростями стрельбы из лука.

Плоды такой всеобщей подготовки англичане пожинали в Столетней войне. В упоминавшейся уже битве при Креси (1346 г.) 12 тысяч лучников Эдуарда III обратили в бегство 40 тысяч солдат Филиппа де Валуа. Любопытно, что в составе войска Филиппа находилось 7 тысяч генуэзских арбалетчиков, так что битву при Креси недаром считают самым крупным столкновением между луком и арбалетом, выигранную — как это, впрочем, всегда бывало — луком.

Конечно, арбалет — оружие более мощное, а на коротком расстоянии и более точное. Но оно куда медлительней — две стрелы в минуту против семи, выпущенных из лука. К тому же арбалет требует большего искусства в прицельной стрельбе и особой устойчивости. Где арбалет брал верх над луком, так это при обороне крепостей. Многие историки полагают, что эти два вида оружия не состоят в родстве: арбалет, считают они, ведет свое происхождение от греческой катапульты.

Позднее средневековье перемешало луки, арбалеты и огнестрельное оружие. Но было уже ясно, что дни лука сочтены, что новый скачок человеческой мысли поставил точку в славной истории дотоле самого грозного оружия...

144 стрелы Фита

И все же истории нет нужды выяснять, когда же вонзилась, издав вибрирующий звук, последняя стрела. В наши дни, как это ни покажется странным, лучников больше, чем когда-либо прежде.

...В 1766 году некий джентльмен по имени Томас Уэйринг натянул тетиву лука в центре Лондона, там, где теперь площадь Лейсестер-сквер. С того времени некоторые и ведут отсчет лучному спорту. Правда, многие специалисты возражают: одни говорят, что первыми нужно считать бельгийцев, организовавших еще в 1381 году нечто вроде Великого королевского присяжного общества лучников им св. Себастьяна. Англичане, естественно, утверждают, что считать надо начиная с 1676 года: ведь именно тогда была основана Королевская компания лучников, нечто вроде личной гвардии монарха, в обязанности которой вменялось выполнение одного, но важного пункта—сопровождать монарха во время его поездок в Шотландию. Но, резонно возражают третьи, при чем здесь спорт?

Дело, однако, не в приоритете. Куда любопытнее вопрос: отчего старинное ремесло лучника так прочно, хотя и в чисто спортивном варианте, вошло в моду теперь? Впервые чемпионат по стрельбе из лука был проведен в 1879 году в Чикаго. В 1900 году лук вошел в программу первых современных Олимпийских игр, состоявшихся в Париже. Как известно, лучников увидит и Мюнхен, столица ближайшей Олимпиады. После 52-летнего перерыва лук снова включен в ее программу. Добавим, наконец, что Международная федерация по стрельбе из лука (ФИТА), которой исполнилось уже 40 лет, объединяет 146 национальных организаций!

Чем же объяснить такую популярность древнего лука? Чем объяснить, что, к примеру, в такой стране, как США, сейчас более 5 миллионов человек увлекается стрельбой из лука, в Финляндии, как пишут газеты, лучник — каждый третий?

Кое-что здесь может прояснить... реклама, которую лет десять назад американские изготовители луков опубликовали в газетах. Многим специалистам по рекламе это объявление показалось тогда психологически неубедительным. И уж никто не ожидал последовавшего успеха, настоящего бума на лучном рынке. Реклама звучала так: «Если вы хотите встретить XXI век с уверенностью предков, доверьтесь луку!»

Так вот за короткое время было продано почти два миллиона луков. Более того: многие, обманув планы фабрикантов, стали мастерить луки самостоятельно, подгоняя их «по фигуре» — длине рук, росту, размеру ладони (и это в стране, писали американские журналисты, где костюмы покупают всегда готовыми, «где портной неизвестен»). Истина, верно, в том, что для многих лук лишь предлог, чтобы вырваться из шумного города, лишний способ соприкоснуться с природой и с прошлым, в котором «все было лучше и спокойнее». Не случайно средний возраст американских любителей лука — 40 лет, не случайно 80 процентов новообращенных лучников в будни ведут сидячий образ жизни. Не случайно, наконец, и то, что медики рекомендуют лук в качестве лекарства от нервного напряжения...

Но вернемся к луку как виду спорта.

Итальянский журнал «Атланте» устроил любопытное соревнование между стрелком из лука и стрелком из пистолета. Стреляли с 50 метров по мишеням с величиной центра — «яблочка» для лука — 8 сантиметров, для пистолета — 5 сантиметров. 36 стрел, 36 выстрелов. Результаты: лук — 284 очка, пистолет — 296 очков. Средний результат соответственно — 7,88 и 8,22. Нынешние официальные мировые рекорды таковы: для мужчин — 2445 очков (Джон Уильямс, США), для женщин — 2380 очков (Эмма Гапченко, СССР). Для непосвященных заметим, что по правилам ФИТА стрелок выпускает в двух сериях по 144 стрелы — по 36 стрел с 90, 70, 50 и 30 метров (для мужчин).

Неофициально существуют и другие чемпионаты и, соответственно, другие чемпионы. Так, некий Херри Дрейк стрельнул недавно из особо мощного лука ровно на километр. До этого, как утверждают, рекорд с XVIII века принадлежал турецкому султану и был равен 885 метрам. Есть свои рекордсмены и в охоте с луком на зайцев, дичь, косуль и даже медведей. Есть чемпионы и среди лучников-рыболовов.

Лук меняется... Делают луки из одного куска и луки разборные, луки простые и луки, ощетинившиеся штырями с насаженными противовесами — для того чтобы погасить возможную вибрацию, луки с обычной мушкой и луки чуть ли не с оптическим прицелом, луки из дерева и луки, покрытые слоем пластика, луки из стали, стекловолокна...

Говорят, что лук теперь стоит не меньше ружья. Когда в этом упрекают фанатиков все более сложных луков, те отвечают так: «Да, конечно, тисовый лук, который Робин Гуд срезал и смастерил с помощью ножа в Шервудском лесу, был подешевле. Но с кем приходилось иметь дело Робин Гуду? С людьми шерифа ноттингемского. О мировых чемпионатах и Олимпийских играх тогда и слыхом не слыхивали...»

Меняется лук... Но все так же лаконично его изящество, все так же притягивает человеческую руку упругость его тетивы, все так же радует тугое «плоп» выстрела и все так же неудержим и великолепен полет стремительной стрелы.

С. Ремов

(обратно)

Пер Улюф Сюндман. Полет инженера Андре

Окончание. Начало в № 9, 10, 11.

Мы продолжали идти на юго-восток, к Земле Франца-Иосифа. Лед был местами ровный, местами изрезанный торосами и разводьями. Опять нас окружал густой туман.

Иногда удавалось пройти шесть-семь километров за пять часов, иногда уходило десять часов на два километра.

В ночь с 3 на 4 августа было ясно, хорошая видимость. Тщательно определив свое место, мы установили, что после настойчивого марша на юго-восток находимся лишь в десяти километрах западнее того места, где был наш лагерь 31 июля.

— Надо подумать, будем ли мы и дальше идти к Земле Франца-Иосифа или повернем на Семь островов, — сказал Андре.

— Важные решения не стоит принимать на пустой желудок, — отозвался я.

Мы разбили лагерь на просторной заснеженной льдине. Как обычно при ясном небе, температура опустилась на несколько градусов ниже нуля. Стриндберг зажарил несколько кусков медвежатины.

— Надо что-то решить, — повторил Андре.

— Да что ты говоришь! — сказал я.

— Две недели идем к Земле Франца-Иосифа, — продолжал он. — Тащили сани полтораста, а то и все двести километров. Но нас сносило на север, на северо-запад и на запад. И мы приблизились к цели от силы километров на сорок.

— Продолжай, — сказал я. — Тут все свои: математики, инженеры и аэронавты.

— Нас сносит на запад, никакого сомнения, лед дрейфует к западу.

— Для тебя это не должно быть новостью. Нансенов «Фрам» тоже дрейфовал с востока на запад. Вместе со льдами, в которые вмерз. Года два или три дрейфовал.

— Будем рассуждать спокойно, — сказал он.

— А мы и рассуждаем спокойно, — ответил я. — Но тебе нужно, чтобы мы приняли решение за тебя.

— Какое решение? — спросил он.

— Чтобы мы плюнули на Землю Франца-Иосифа, мыс Флора и Фредерика Джексона и пошли к Семи островам.

— Дрейф льда говорит за такой вариант.

— Нильс Стриндберг, — я приподнялся, — как ты считаешь? Земля Франца-Иосифа или Семь островов?

Стриндберг уже забрался в спальный мешок.

— Семь островов, — сонно вымолвил он. — Семь — счастливое число.

4 сентября, суббота. Я проснулся утром от боли в ногах, осторожно растолкал Андре, и мы дружной песней разбудили Стриндберга: в этот день ему исполнилось двадцать пять лет.

Я отсалютовал из винтовки. Андре вручил Стриндбергу два письма: одно от его невесты Анны Шарлье, другое от родителей. Я отыскал письмецо великого Сванте Аррениуса, оно так долго пролежало в моем заднем кармане, что с трудом удалось извлечь его из конверта.

В этот день мы прошли немного. Уже через два часа Стриндберг провалился вместе с санями в воду после неосмотрительной попытки пересечь разводье, затянутое свежим льдом. Я поставил палатку, пока Андре выручал Стриндберга и его сани с грузом.

Стриндберг был почти без сознания от холода, когда мы втащили его в палатку.

— Ты слишком часто попадаешь в воду, — сказал Андре. — Тебе следует быть поосторожнее.

— Ты снова начал надеяться? — спросил Стриндберг.

Тяжелая, напряженная неделя.

Ветер все время менял направление и дул сильней и сильней. Температура колебалась от минус одного до минус семи градусов. Было видно невооруженным глазом, как движется лед. Прямо у нас по ходу появлялись или смыкались пятидесятиметровые трещины.

Кратковременные сильные снегопады. Еще более кратковременные холодные моросящие дожди.

Андре жаловался на запоры; странно, до сих пор нас упорно преследовал понос.

Я подстрелил несколько чаек, пять штук двумя патронами. На вкус неплохо, да только маловато в них мяса.

Запас медвежатины был на исходе.

Меня мучила левая нога, на стопе появились два гнойника.

— Я-то знаю, что это такое, — сказал Стриндберг. — У меня тоже был нарыв.

— Боль нельзя измерить, — возразил я. — У тебя был один нарыв, у меня их два. Смешно полагать, что два нарыва вдвое больнее одного. Может быть, мои нарывы в пять раз больнее твоего. А еще у тебя не было таких судорог, как у меня. Нет, — повторил я, — страдания и боль нельзя измерить.

Стопа распухла, и башмак сильно жал. Я не мог как следует упереться в лед ногой и не справлялся в одиночку с санями.

Андре и Стриндберг уходили на несколько сот метров вперед, потом возвращались и тянули мои сани. Я только подталкивал сзади, на большее меня не хватало.

Вся левая нога болела. Наше продвижение осложнялось тем, что у Стриндберга тоже ныла нога. Изменив курс, мы теперь шли на вест-зюйд-вест. Дневные переходы становились все короче.

Ночи прибывали. Когда рассеивался туман и редели облака, можно было различить на небе первые звезды.

Из-за бурана и мороза двое суток пришлось отсиживаться.

Поясню: под словом «отсиживаться» я разумею, что мы сидели в палатке, дрейфуя вместе со льдами.

Температура держалась около минус восьми градусов, скорость ветра колебалась от десяти до четырнадцати метров.

Минус восемь по Цельсию — не так уж много. Но ветер!..

— Запиши в свой научный журнал, — сказал я Андре. — Мокрый носок замерз меньше, чем за тридцать секунд.

Мы отсиживались в палатке. Ветер трепал полотнище, лед рокотал и гудел от сжатия.

12 сентября к полудню прояснилось настолько, что нам со Стриндбергом удалось определить место.

— Крепкий норд-ост, — сказал я Андре. — То, что надо, верно? Нас несет на юг, почти прямо на Семь островов, так ведь? Откуда у тебя такое доверие к ветрам? Ты знаешь, где мы находимся?

— Хотел бы узнать, — ответил Андре. — Только без пустой болтовни.

— Ну так вот, мы находимся километрах в десяти восточнее и несколько севернее точки, в которой были десять дней назад. Развили неплохую скорость. Идем бейдевинд, курсом на Северный полюс. Похоже, дрейфующий лед лучше приводится к ветру, чем твой бесподобный шар. Жалко, что мы расстались с полярным буем. Он мог бы нам пригодиться через несколько дней.

— Я замечаю у тебя признаки неуравновешенности.

— Ничего подобного. Я плечистый добродушный богатырь. Записано черным по белому. Смотри лондонскую «Дейли ньюс». Я вполне уравновешен. Устал — да, но насчет неуравновешенности это ты зря. Я много размышлял. Хотелось бы кое о чем с тобой поговорить. Но могу воздержаться, если тебе не хочется.

— Болтай на здоровье, — ответил он. — Давай болтай.

Он выбрался из спального мешка и лег поверх него, закутавшись в одеяло Лембке.

— Чертовски жарко, — сказал он.

— Ничего подобного, — возразил я. — Здесь очень даже прохладно. Просто у тебя жар.

В палатке царил полумрак, хотя было около часа дня. Брезент изнутри и снаружи покрылся ледяной: коркой. Я отыскал свечу и зажег ее.

— У меня осталось еще четыре свечи. Жаль, что не сорок и не сто. Одной свечи достаточно, чтобы в палатке было светло и даже тепло, если снаружи завалить палатку снегом. Но в наших запасах нет свечей, Андре. Я положил шесть штук в свои личные вещи, чувствовал, что они нам пригодятся. Почему в твоем списке не значатся свечи?

— Приходится выбирать, — ответил Андре. — Взвешивать все «за» и «против», исключать многое, что кажется необходимым.

— Я частенько вспоминаю старт, — сказал я. — Как мы потеряли гайдропы, когда гондолу прижало к воде Датского пролива и вы со Стриндбергом в панике сбрасывали балласт мешок за мешком, пока «Орел» не превратился в свободно летящий шар.

— Продолжай.

— Я всегда считал тебя знатоком воздухоплавания. И не только я, вся Швеция, почти вся Европа. Я прочел все твои заметки о полетах на «Свеа». Некоторые из них у меня с собой. Я снова перечел их, когда не спалось.

— Ну?

— Знаешь, сколько раз поднимался на шаре Чарлз Грин? Если не ошибаюсь, пятьсот двадцать шесть. А Гастон Тиссандье? Сотни полетов, он, наверно, потерял им счет. И вдруг дней десять назад мне пришло в голову, что ты, Андре, который задумал и начал самую большую и рискованную в мире экспедицию на воздушном шаре, — ты до этого совершил только, девять полетов на маленьком, плохоньком шаре. Девять полетов! Всего-навсего. Это значит, что как воздухоплаватель ты любитель и новичок. Шар «Свеа», около тысячи кубических метров, — пигмей среди воздушных шаров! Ты самоучка. Этим я не хочу сказать ничего дурного о самоучках вообще. Я тоже совершил только девять полетов вместе со Сведенборгом в Париже. Но у нас были квалифицированнейшие руководители, мы прошли методическое обучение. Осторожный старик Лашамбр, для которого аэронавтика была делом ювелирной тонкости. Не столь осторожный усач Алексис Машурон. Замечательный мастер Безансон, который относился к воздухоплаванию как к изящному искусству и в то же время как к сложному спорту. Я говорю это не затем, чтобы тебя обидеть.

— А я не из обидчивых, — ответил Андре.

— Не исключено, что я больше твоего знаю об аэронавтике. Во всяком случае, мне так казалось, когда ты сбрасывал балласт над Датским проливом.

Стриндберг разжег примус, чтобы приготовить легкий обед. Льдина развернулась на восток, и, как я ни старался закупорить вход, в палатку проникал снег, влекомый норд-остом.

— У меня здесь, в моих вещах, твой отчет о попытках управлять шаром «Свеа» с помощью паруса и гайдропов, — сказал я. — Опыт произведен 14 июля 1895 года, отчет датирован 12 декабря.

— Совершенно верно, — заметил Андре.

— Превосходный отчет, куча цифр, кроки, данные о ветре и курсе. И написано, что тебе удалось заставить шар идти под углом до тридцати градусов к направлению ветра.

— Совершенно верно, — повторил Андре.

— Но весь полет длился три с половиной часа!

— Мой шестой полет на «Свеа», — сказал он.

Ветер крепчал. Напрягая слух, мы различали гул и рокот льда.

— Одна-единственная попытка управлять шаром с помощью паруса и гайдропов — это все, на чем ты основал нашу попытку дойти до Северного полюса, — сказал я. — Ты убедил в том, что это возможно, не только короля Оскара, Альфреда Нобеля, Диксона и Ретциуса. О Норденшельде я уже и не говорю. Тебе удалось убедить весь мир. Кроме экспертов-воздухоплавателей. А то, что конструкция парусов и размещение гайдропов — ошибка на ошибке? Три гайдропа были укреплены слишком близко к центру шара. Балластные канаты привязали за кольцо перед парусом...

— Совершенно правильные замечания, — ответил Андре. — Если не ошибаюсь, ты уже высказывал их.

— И те и другие канаты надо закреплять с наветренной стороны стропового кольца, возможно ближе к корме.

— Ты прав.

— Я плохой полемист, — вступил Стриндберг. — И мне не хотелось бы критиковать задним числом. Но факт есть факт: мы с Экхольмом еще в прошлом году отмечали, что гайдропы помещены слишком близко к центру шара.

— В самом деле? — сказал Андре.

— Ты обещал это исправить, — продолжал Стриндберг. — Но так ничего и не сделал.

Андре сбросил одеяло.

— Жарища окаянная.

— У тебя жар, — сказал я. — Хотя некоторые говорят, будто севернее семидесятой параллели жара не бывает. Дать тебе опий или морфий?

— Ни того, ни другого.

— Я не хочу тебя принуждать.

— Ты не можешь меня принудить.

— Когда доктор Экхольм вышел из состава экспедиции, — сказал я, — он, в частности, утверждал, что шар пропускает газ. Что он не продержится месяц в воздухе, как ты обещал.

— В частности, — повторил Андре.

— А твои слова?

— Какие именно?

— Будто «Орел» продержится в воздухе тридцать дней, семьсот пятьдесят часов. Семьсот пятьдесят часов, а на деле не прошло и пятидесяти часов, как гондола уже билась о лед.

— Обледенение, — ответил он. — Влага и обледенение. Больше тонны лишнего веса прижимали шар вниз, когда мы сели. Если бы не влага и лед, мы сейчас были бы в Сибири или на Аляске.

— Экхольм считал, что шар не держит газ, — повторил я. — Нобель предложил оплатить новый шар. Ты отказался.

— Конечно, — ответил Андре. — «Орел» — лучший из всех воздушных шаров, какие когда-либо конструировались. Зачем делать новый шар? В лучшем случае он был бы равен «Орлу». Гайдропы, паруса, управляемость шара? Чертовски сложная штука.

— Почему заранее не проверить шар — подъемную силу, утечку газа, управление?

— Нехватка времени, — сказал Андре. — У нас попросту не было на это времени. Не было времени, дорогой друг.

Буря, сильный мороз. Ветер сместился к норд-весту.

Час за часом мы обсуждали свое положение.

— Мы должны быть реалистами и циниками, — сказал я.

— Кто тебе мешает? — спросил Андре.

— Я устал. Чертовски устал. У меня сводит ноги, а на левой ступне два нарыва. Но ведь я. самый крепкий. Ты уже немолод, Андре. А ты, Стриндберг, слишком молод и слаб. Дальше возиться с санями нет смысла. Продолжать наш переход — переход вслепую — нелепо. Мы идем на восток, нас сносит на запад, идем на юг, нас сносит на север. И в какую бы сторону мы ни шли, куда бы нас ни сносило, одно несомненно: впереди зима, бураны и неслыханные морозы. Я самый крепкий, и то не боюсь честно признать, что долго не выдержу. Из-за больной ноги я еще дня два не смогу один тащить сани. А потом придет моя очередь помогать вам. Единственный разумный выход — построить из снега и льда надежную хижину. Тогда у нас будет шанс пережить зиму и весной двинуться дальше.

— Я уже давно об этом думаю, — сказал Стриндберг.

— Я подчиняюсь мнению большинства, — сказал Андре.

— Как всегда, — заметил я.

Воспользовавшись тем, что ветер ненадолго стих, мы со Стриндбергом проверили наши запасы. Итог был неутешительным. Пришлось вводить норму: в день на троих четыреста граммов мяса, двести граммов концентрата, семьдесят пять граммов размоченных галет или хлеба и две порции горячего кофе или какао.

При таком пайке можно растянуть провиант на три недели.

Андре крепко спал, завернувшись в одеяло.

— Он лазил в аптечку, — сказал я. — Ящик сдвинут на несколько дециметров, на крышке нет снега. Насколько я могу судить, взял облатку с опием и облатку с морфием.

С утра слабый северный ветер, небольшой снегопад, туман, видимость несколько сот метров, около двух градусов мороза.

Было ясно, что нам нельзя оставаться на этой льдине. Она была совсем маленькая: развалившийся торос с припаем из обломков льда.

— Что же это ты, Андре, не воспользовался случаем произвести научные наблюдения, пока мы сидели без дела, не проверил толщину и плотность льда? — съязвил я.

Андре предложил сделать вылазку и поискать подходящую льдину для зимовья.

— И оставить здесь все наше снаряжение? — спросил я.

— Да. Без него мы успеем разведать площадь побольше.

— Пойдем врозь? Каждый в свою сторону?

— Ну да, почему нет?

— Либо у тебя помрачился рассудок, либо ты еще не проснулся. Лед движется, все меняется — разводья, торосы, снегопад, туман. Что за безумная идея! Чтобы мы разошлись на разведку, ты — на восток, Стриндберг — на юг, я — на запад!

— Нет так нет, — сказал он.

— Не пройдет и четверти часа, как мы затеряемся в этой проклятой белой каше.

— Завтра все трое были бы мертвы, — добавил Стриндберг.

Мы свернули лагерь. С палаткой пришлось повозиться: ледяная корка внутри и снаружи. Мы соскребли лед, но не решились сложить палатку. Чтобы не лопнул брезент, расстелили ее в лодке.

— Когда-то она весила девять килограммов,— сказал я. — Теперь все двадцать.

— Мешок тоже когда-то весил девять килограммов, — заметил Стриндберг.

Пока мы нагружали сани, чуть южнее нашего лагеря открылось широкое разводье. Это означало, что поиски подходящей льдины придется начать с лодочного перехода.

— Странно, — сказал я, — как упорно и настойчиво мы идем на юг. Хотя лед сейчас, возможно, дрейфует на запад, и мы дальше продвинемся на юг, если пойдем на юго-восток.

Мы продолжали идти на юг. Шли страшно медленно — из-за бесконечных торосов, из-за свежего сухого снега, который не позволял как следует упереться ногами, скрывал щели и трещины, а местами образовал метровые сугробы — в рассеянном свете не различишь, мы замечали их, только когда спотыкались и падали ничком.

Под вечер мы нашли льдину, которая внушала доверие. Она была на редкость ровная, без единой лужицы пресной воды.

Мы остановились посередине, подле большой, почти кубической глыбы льда высотой около двух метров.

Я заметил, что Андре тоже хромает.

— Нарыв? — спросил я. — Судороги?

— Ничего особенного, — ответил он.

— Очень больно?

— Терпеть можно.

Мы со Стриндбергом сели на сани с подветренной стороны глыбы.

Андре обошел льдину. С севера, востока и юга ее окаймляли невысокие торосы, на западе медленно росло свежее разводье, тут же покрываясь коркой молодого льда.

Снегопад прекратился, но видимость оставалась плохой. Мороз крепчал, ветер постепенно усиливался.

Мы со Стриндбергом раскурили трубки. На ходу нас прошиб пот, зато теперь мы продрогли. Впрочем, мы так привыкли мерзнуть, что перестали с этим считаться.

Андре ходил по льдине сужающимися кругами и на каждом втором шагу втыкал в лед гарпун.

Толщина снега была около двадцати сантиметров, не считая глубоких сугробов с подветренной стороны торчащих глыб.

— Ну? — сказал я, когда он вернулся.

— Льдина как будто крепкая, — ответил он. — Но она покрыта снегом, при таком свете трудно судить о ее строении.

Посовещавшись, решили разбить лагерь. Можно было и не совещаться, все равно мы слишком устали, чтобы идти дальше.

Ставить обледеневшую палатку было нелегко. Спальный мешок скрипел и стонал, когда мы его расстилали, будто торос.

Стриндберг разжег примус и приготовил скудный ужин. В палатке потеплело, а когда лед и иней оттаяли и прекратилась капель, стало и вовсе уютно.

Стриндберг лег и тотчас уснул.

Пополуночи уже начало светать, я проснулся и увидел, что Андре приоткрыл палатку и стоит на коленях у выхода. Он уже снял куртку и теперь стягивал через голову толстый свитер.

— Не спится? — спросил я.

— Чертовски жарко, — бросил он через плечо. — А ты почему не спишь?

— В палатке совсем не жарко, — ответил я. — У тебя температура. Я из-за тебя проснулся.

Он промолчал.

— По-твоему, я с тобой слишком резок?

— Каждый вправе быть самим собой, — сказал он.

Мы говорили тихо, чтобы не потревожить Стриндберга.

— Теперь ты осознал все безумие твоей затеи с шаром? Ошибки в замысле. Плохое снаряжение. Провал был предрешен. Я уже не говорю про гайдропы и твою панику на старте.

— Нет, — ответил он.

— Не хочешь осознать?

— Нет.

— Тут мы с тобой сходимся, — сказал я. — Я тоже отказываюсь признать всю нашу экспедицию безрассудной затеей.

Андре лег поверх спального мешка и завернулся в одеяло.

Через несколько минут снова послышался его голос:

— Нобель, Альфред Нобель — один из величайших безумцев, каких я когда-либо встречал.

Минус четыре, крепкий норд-норд-вест, сплошная облачность.

Мы начали сооружать зимовье возле высокой глыбы, так чтобы она образовала одну из стен.

Мы со Стриндбергом начертили план. Ширина домика — три с половиной метра, длина — около шести, три помещения: кладовая, кухня с «гостиной» и в самой глубине — спальня, площадью чуть больше спального мешка. Условились делать двойные стены с воздушной прослойкой около десяти сантиметров, чтобы лучше защититься от предстоящих морозов.

Назначили Стриндберга подрядчиком и приступили к строительству.

Строительного материала — льда — кругом было сколько угодно, но нам не хватало нужного инструмента. У нас были только топор (латунный, со стальным лезвием) и маленькая пила-ножовка.

Нам бы две хорошие, метровые пилы, какими работают в лесу.

— Кстати, о пробелах, — сказал я Андре. — Ледовый бур тоже не помешал бы. С ним гораздо легче проводить научные исследования толщины дрейфующих льдов, которыми ты так увлекаешься. Между прочим, впервые мне в самом деле хотелось бы знать толщину льда — льдины, на которой мы находимся. Ее строение. Насколько она однородна и все такое прочее.

Во второй половине дня мы со Стриндбергом успели выложить фундамент, стало хоть видно, каким будет домик, и можно было убедиться, верно ли рассчитаны помещения.

Тут нашу работу прервал выстрел. Андре удалось застичь врасплох тюленя и убить его из двустволки. Мы торжествующе приволокли тюленя в лагерь.

Если прежде, когда удавалось убить медведя, мы могли взять только мозг, сердце, почки и несколько кусков мяса, а все остальное доставалось песцам и пернатым хищникам, то теперь не надо было думать о тяжести саней.

— Провиант на ближайшие три недели, — сказал Андре.

Мы устроили пир, зажарили тюленье мясо на тюленьем жире и наелись до отвала. Наши бороды лоснились от жира.

— Еще восемь тюленей, — сказал Андре, — и мы будем обеспечены на всю зиму.

— Жиры, белки, но как мы обойдемся без твоих углеводов? — спросил я.

— Кровь, — ответил он. — Она на вкус сладкая. В ней должны быть углеводы.

Мы со Стриндбергом продолжали строить домик; дул сильный норд-вест, температура воздуха падала.

Я нашел замерзшую лужу пресной воды в тридцати шагах от домика. Сделал топором прорубь, и работать стало легче: клади осколки льда, комья снега и поливай водой — она быстро замерзает, и получается прочная стена не хуже кирпичной.

Моя нога заживала, зато у Стриндберга на ногах появились новые нарывы.

Андре сделал несколько безуспешных попыток определить толщину льдины. В снегу на торосах собрал образцы глины и гравия. Нашел даже кусок прогнившего дерева.

В разводье у западного края льдины он поставил ярус, нет, пародию на ярус: вместо крючков гнутые булавки с наживкой из тюленьего жира. И конечно, ничего не поймал.

Один раз он упал навзничь на лед и остался лежать с поджатыми ногами. Мы подбежали к нему, но он поднял руку.

— Ничего особенного, судороги. Оставьте меня. Скоро пройдет.

Через несколько минут он выпрямил ноги, но встать не смог. Мы отнесли его в палатку, хотя он возражал.

Семнадцатое сентября был большой день. Солнце проглянуло между облаков, позволяя достаточно надежно определить место, и мы установили, что последние пять дней нас несло на юг со средней скоростью целых два километра в час.

Видимость была не ахти какая, тем не менее часа через два Андре объявил, что видит землю на юго-юго-западе.

Это не была галлюцинация. Мы видели невооруженным глазом остров, покрытый льдом.

Стены нашего домика были подняты уже на полметра, и мы со Стриндбергом прервали работу.

Никакого сомнения: впервые за два месяца показалась земля. Мы прикинули, что до нее километров десять.

Такое событие стоило отметить. Я подстрелил несколько чаек. Мы изжарили их на тюленьем жире и выпили по кружечке сладкого малинового сока.

— Это, должно быть, остров Нью-Айсленд (1 На современных картах — остров Белый.), он лежит между Шпицбергеном и Землей Франца-Иосифа, — сказал Андре.

Других вариантов не могло быть.

— Мы продвинулись больше градуса по широте, — добавил он.

— С каких пор? За какое время?

Андре рассмеялся.

— Больше градуса продвинулись, — повторил он. — Плевать, за какое время. Главное — дрейфовали быстро. Дрейфовали на юг.

И в эту ночь я проснулся из-за него Видно, сон у меня стал чутким.

Выбравшись из спального мешка, он растирал икроножные мышцы, вытягивал ноги, снова сгибал, ворочался с боку на бок. Наконец прекратил массаж, встал на колени, порылся в аптечке, проглотил что-то и запил снеговой водой.

Немного погодя я спросил:

— Как себя чувствуешь?

— Жарко.

— Принял бы немного морфия или опия, — сказал я.

— Обойдусь без лекарств. Я раскурил трубку.

— Послушай, — сказал я. — Этот твой ярус с булавками... Когда я был мальчишкой, я ловил в ручье форель самодельной удочкой. Простая нитка, крючок из булавки. Но мы уже взрослые, и кругом полярное море. Не дети, а трое взрослых. Вместо новых самозарядных винтовок у нас два древних гладкоствольных ружья. Даже настоящей рыболовной снасти нет. Нет сети, только самодельный ярус с гнутыми булавками вместо крючков. Море кишит рыбой, а у нас даже сети нет.

Андре ничего не ответил. Он спал. Спал, часто дыша открытым ртом. Я накрыл его одним из наших одеял.

Восемнадцатое сентября. Мы заспались, нас разбудил отнюдь не музыкальный звук, извлеченный Стриндбергом из моего охотничьего рога. Андре и я выбрались из палатки.

Стриндберг укрепил флаг на багре и воткнул его в лед. Полотнище колыхалось на слабом северном ветру. Он крикнул «ура!» в честь короля Оскара II, и мы хрипло вторили ему.

Праздник — двадцать пять лет со дня восшествия на престол короля Оскара.

Хорошая погода, воздух сухой, два-три градуса мороза, редкая облачность, высокое небо.

— На скрипке у меня получается лучше, чем на охотничьем роге, — сказал Стриндберг.

Мы плотно позавтракали — тюленина и жидкий кофе. Наелись так, что потом часа два валялись на спальном мешке и дремали. Только пополудни мы со Стриндбергом снова взялись строить.

Среди дня Андре удалось подстрелить тюленя.

— Провиант еще на три-четыре недели, — отметил он.

Следующий день: четыре градуса мороза, слабый северный ветер.

Нас несло мимо северо-восточной оконечности Нью-Айсленда в каких-нибудь двух километрах.

Мы со Стриндбергом продолжали рьяно трудиться.

Андре бродил по льдине, занимаясь научными наблюдениями. Во второй половине дня он подстрелил еще двух тюленей и морского зайца. Теперь у нас был запас до конца февраля.

Кровь тюленей собрали в пустые банки и в два полотняных мешочка.

Обойдя с востока остров, мы медленно дрейфовали на запад. Несколько раз обсуждали, не попробовать ли нам добраться до острова, но так и не договорились.

Дрейфуя в общем на юго-запад, мы могли рассчитывать, что достигнем северо-восточной земли Шпицбергена. А остров Нью-Айсленд — всего лишь обросший льдом клочок земли в Ледовитом океане.

К тому же наша роскошная постройка на льдине близилась к завершению. Нам опостылела палатка: ни встать, ни пройтись, только лежать.

Андре измерил толщину льдины и установил, что она, исключая крупные глыбы, достигает почти полутора метров.

— Тебя это устраивает? — спросил я.

— Не знаю, — ответил он.

Во второй половине дня отказал примус. Примус, который безупречно работал с тех самых пор, как мы сели на лед.

Мы со Стриндбергом продолжали строительство. Стены росли, смерзались, становясь — я повторяю — прочными, как кирпичная кладка. Мы затащили добытых тюленей в кладовку, не дожидаясь, когда будет готова крыша. Вечером опять возились с примусом, пламя фыркало, металось, гасло, снова вспыхивало и опять гасло.

Вдруг появился белый медведь. Стриндберг заметил его, когда тот подошел к самой палатке. Андре и Стриндберг выскочили наружу, толкая друг друга, и выстрелили — оба мимо.

Я уложил медведя метким попаданием в сердце.

Наш двенадцатый медведь после высадки на лед, рослый, жирный самец с великолепным густым мехом.

С криками «хейя!» мы приволокли его в лагерь: он весил не меньше четырехсот килограммов.

— Теперь мы обеспечены на всю зиму, — сказал Андре.

Казалось бы, надо радоваться, ликовать — за два дня так пополнили наши запасы! А мы вечером затеяли спор — бурный и бессмысленный спор. Поводом был наш примус. Он опять закапризничал, когда мы стали готовить ужин.

Я руководил, Андре прочищал форсунку иглой, Стриндберг подносил зажженные спички. Пламя вспыхивало и гасло.

Стриндберг сказал:

— Пустое занятие. Надо сменить горелку.

Андре ответил:

— К сожалению, все запасные части остались на Датском.

Стриндберг вдруг страшно вспылил.

Я сидел молча, смотрел и слушал его. Андре, отвернувшись от разбушевавшегося Стриндберга, растерянно, с мольбой поглядел на меня.

Все очень просто и в то же время очень сложно.

У нас не было запасных частей к примусу. Они остались на острове Датском. И бессмысленно кого-либо винить.

На следующий день Стриндберг застрелил еще одного тюленя. Я подстрелил шесть чаек.

Мы со Стриндбергом продолжали сооружать домик. Андре принялся изучать содержимое желудка убитого тюленя. Кроме того, он снова замерял толщину льда, цифры колебались от неполных двух метров до трех с лишним.

Мы находились к югу от Нью-Айсленда, лед дрейфовал очень медленно. Похоже было, что мы попали в заводь между струями течения, которые смыкались южнее острова.

Андре и Стриндберг повздорили из-за кипятилки Еранссона.

— Почему бы не использовать ее? — спросил Стриндберг.

— У нас нет спирта, — ответил Андре. — Если не считать маленькой банки для примуса.

— Две недели назад у нас был полный бидон денатурата.

— Возможно. — сказал Андре. — Но его больше нет...

Мне пришлось силой тащить Стриндберга на строительную площадку.

Ветер ослаб и сместился к югу. Температура воздуха поднялась. Последние дни, пока мы завершали строительство и накрыли сводом три помещения нашего домика, моросил дождь.

Ночи становились все длиннее. Было еще не очень холодно, но мы знали, что скоро грянут морозы.

Нам с Андре удалось наладить примус. Мы опорожнили его, снова налили немного керосина, хорошенько взболтнули, вылили и опять наполнили бачок. После этого он перестал капризничать. Видимо, что-то попало в бачок — может быть, капля воды.

28 сентября, на восьмидесятый день после вылета с острова Датского, мы вселились в наш замечательный ледяной дом.

На следующее утро Стриндберг застрелил нашего тринадцатого белого медведя. Это был могучий самец, мы с великим трудом подтащили его к лагерю.

Андре обнаружил, что от южной кромки нашей льдины отламываются большие куски. Он считал, что ее прижимает к острову. Его теория подтверждалась тем, что между нами и островом море покрывали большие торосы, слышался непрерывный рокот, а то и громовые раскаты.

На следующий день мы подошли еще ближе к острову, а может быть, просто улучшилась видимость? Температура понизилась до минус десяти; небо по-прежнему застилали густые облака.

Мы со Стриндбергом укрепляли наружные стены нашего домика, который окрестили «Хеммет» («Приют»), Пресная вода, которой мы поливали стены и крышу, быстро обращалась в лед.

— Мраморный дворец, — сказал Стриндберг.

Работали медленно, без особого напряжения — устали, да и торопиться некуда, вся зима впереди.

После обеда Андре пошел проверить льдину. Мы со Стриндбергом решили полежать, выкурить по трубочке.

Под надувной подушкой Андре, завернутые в свитер, лежали его личные вещи. В том числе дневник. Я взял его. Впервые я держал в руках дневник Андре.

Я пододвинулся к свече. Стриндберг смотрел на меня, но ничего не сказал. Я стал листать дневник.

— Вот, — сказал я, — послушай! Двенадцатого июля, в гондоле шара, на другой день после старта. Слушай. «Как это необычно — парить в воздухе над Ледовитым океаном. Первым из всех людей парить здесь на воздушном шаре». Слышишь. Стриндберг, Первым/ Мы с тобой явно не в счет. «Скоро ли у меня», — здесь он поправился, зачеркнул «меня» и написал «нас»: «Скоро ли у нас появятся последователи?» А вот еще, слушай: «Не буду отрицать, что всеми нами владеет чувство гордости». Он испытывает гордость, которая владеет также нами с тобой, Стриндберг. Еще: «Мы считаем, что не жалко и умереть после того, что нами сделано». Уже на второй день он так горд тридцатью часами полета на шаре, что мы все трое готовы умереть. Что ты на это скажешь?

Стриндберг покачал головой, но ничего не сказал.

— Он с самого начала был настроен на провал. Уже через тридцать часов, точнее — через тридцать два часа, он считал, что мы все, не только он один, а все трое можем с гордостью умереть.

— Я уже читал это, — сказал Стриндберг. — Давно. Просыпался ночью, брал его дневник и читал. В старое доброе время, когда ночи еще были светлые.

— Ты давно перестал писать письма Анне, — заметил я.

— Да, — ответил он. И добавил улыбаясь: — Только не пытайся прочесть их тайком. Не сумеешь. Я стенографировал.

Мы вышли и продолжали строить дом.

На другой день мы снова обсудили наше положение.

— У нас крепкий дом, — сказал я. — Провианта хватит на всю зиму, и, наверно, удастся подстрелить еще несколько тюленей и медведей. Но и прорех много.Например, вот эта свеча предпоследняя из моего запаса. Скоро наступит долгая ночь, на много месяцев. Со светом мы что-нибудь придумаем. У нас все шансы выдержать зимовку. Но нам не надо больше тащить сани. Конец нудным переходам, которые нас так изматывали. В этой хижине с нашим провиантом мы будем сидеть почти без дела не неделю, не месяц, а около полугода.

— К чему ты клонишь? — спросил Андре.

— Трения, — сказал Стриндберг.

— Вот именно, трения. Они неизбежны. Мы должны держать себя в руках, не раздражаться, не затевать слишком бурных споров. У нас будет вдоволь времени поразмыслить, и я боюсь, что тебе, Андре, придется выслушать немало горьких истин о твоем безумном плане лететь к Северному полюсу на воздушном шаре.

— Я тебя не уговаривал, — сказал Андре.

— Вот уже, — ответил я, — начало спора, который легко может перейти в ссору. Но нам надо сдерживаться. У нас есть жилье, есть провиант, попытаемся перезимовать спокойно.

Восемь часов спустя наша льдина начала разламываться со страшным грохотом и гулом. Вода проникла в спальню. Мы выбрались из спального мешка и выскочили наружу.

Перед самым входом разверзлась трещина шириной около двух метров, и наше имущество оказалось разрозненным на отдельных маленьких льдинах.

Это было утром, стоял сильный мороз, хорошо хоть, ветер слабый. Мы подтащили лодку за якорный трос к нашей льдине и принялись собирать имущество.

Больше всего пришлось повозиться с двумя медвежьими тушами, они лежали рядом на маленькой льдине, которая едва выдерживала их тяжесть. Мы отбуксировали льдину к нашему дому. При этом и Стриндберг и я провалились в воду.

С двумя тюленями, которых мы еще не успели переправить в нашу кладовую, оказалось легче справиться.

Мы переоделись. Промокшая одежда смерзлась так, что легко могла сломаться.

К вечеру практически все было спасено и сложено на оставшейся части нашей льдины.

Примус не капризничал, и мы плотно поужинали супом из тюленины — деликатес, который совсем несложно приготовить: тюленина в несколько минут разваривается в кашицу.

Стриндберга и Андре мучили ноги — нарывы, судороги. Я на сей раз чувствовал себя сносно.

В спальне нельзя было лежать. Торцовая стена отстала от льда, и в просвет текла вода из новой трещины.

Мы расстелили спальный мешок в соседнем отсеке, легли и через несколько минут уснули, не обмолвившись ни словом о событиях истекшего дня.

На другой день, 3 октября, проснулись поздно.

За ночь трещины закрылись, но, несмотря на мороз, лед не смерзся. Остатки нашей льдины были окаймлены низкими торосами из небольших глыб, которые то опускались, то опять всплывали, причем из щелей сочилась вода.

Наша льдина напоминала грушу в разрезе; хижина стояла в самом узком конце. Задний торец навис над битым льдом; в нескольких метрах перед другим торцом, напротив входа, колыхался низкий торос. Одну длинную стену составляла уже упомянутая глыба выше человеческого роста; ее подводная часть, по нашим расчетам, уходила вглубь метров на пятнадцать-двадцать.

В остальном льдина представляла собой почти правильную окружность около тридцати шагов в поперечнике.

Температура упала ниже десяти градусов; ветер — слабый зюйд-вест, густая облачность, но видимость вполне приличная.

Андре считал, что надо строить дом посередине льдины.

— На старый нельзя полагаться, — сказал он. — Рано или поздно глыба оторвется, подскочит, опрокинется и все разрушит. Глыба большая, — продолжал он, — но мы видим лишь около одной десятой. Остальное скрыто под водой. Точно не знаю, но похоже, это огромный ледяной столб. До сих пор он стоял вертикально, потому что вмерз в большую льдину, но теперь льдина раскололась. Через несколько дней, а может быть и часов, столб оторвется, поднимется над водой и рухнет, это будет что-то страшное.

— Он весит, должно быть, от полутораста до двухсот тонн, — сказал Стриндберг.

— Значит, надо строить новую хижину возможно ближе к центру льдины, — заключил Андре.

Я снова поставил палатку, расстелил спальный мешок на обледенелом брезенте.

Мы вынесли все наше имущество из «Приюта». Часть убрали в палатку, часть сложили у входа и накрыли проолифенным шелком.

У Стриндберга начался сильный понос. Потом мы с Андре помогли ему забраться в спальный мешок. Он тотчас уснул: усталость подчас усыпляет лучше, чем опий и морфий.

Андре сварил суп из тюленины, приготовил жиденький кофе.

Я подтащил все сани поближе к палатке и водрузил лодку на мои. Она оказалась неожиданно тяжелой — внутри и снаружи нарос лед. Потом я обошел остатки льдины, собирая разную мелочь.

Мы с Андре поели супу и выпили кофе. Был уже вечер, темно. Дни стали короче ночей. Тучи разошлись, показались звезды, тускло мерцало северное сияние. Я зажег свечу.

— Последняя, — сказал я. — Вчера оставалась еще половинка, да, видно, затоптали ее в снег. Будем рассуждать разумно.

— Я всегда за то, чтобы рассуждать разумно, — отозвался Андре.

— У нас две альтернативы, — сказал я.

— Какие же?

— Одна — оставаться на льдине. Вторая — перебраться на Нью-Айсленд.

Андре поразмыслил.

— Недостаток первого варианта в том, что льдина может опять разломаться, — сказал он. — Но есть и достоинство: похоже, что нас отнесет еще дальше на юг или юго-запад, и мы выберемся на берег Шпицбергена. Недостаток второго варианта в том, что мы прочно застрянем на месте. На всю зиму. И еще неизвестно, сможем ли мы весной пройти через паковый лед.

— У первого варианта есть еще один минус, — сказал я.

— Какой?

— Мы потратили две недели на то, чтобы построить наш ледяной дом. Отличный дом из льда и снега, две комнаты и кухню. Дома больше нет, одни развалины. Две недели...

— Знаю.

— Так неужели ты рассчитываешь, что мы еще раз станем тратить две недели, строить новый дом на льдине диаметром в двадцать пять метров? На льдине, которая послезавтра может совсем развалиться? Спи, Андре! И продумай все как следует. Завтра тебе опять придется принимать решение.

Дрейфуя, мы приблизились к юго-западной оконечности Нью-Айсленда. Было видно длинную темную полоску берега. Значит, не весь остров покрыт льдом, есть и голая земля.

Утро было холодное, слабый ветер, густая облачность, но видимость по-прежнему хорошая.

Нас разбудил Стриндберг, он жарил медвежатину и приготовил какао, к которому подал намокшие галеты.

— Андре хочет, чтобы мы остались на льду, — сказал я. — И построили новый дом, в котором он надеется доплыть до Шпицбергена. Я же считаю, что мы должны перейти на остров.

Стриндберг улыбнулся.

— Пойми, решение зависит от тебя, — сказал я. — Скажешь — на льду, останемся на льду. Скажешь — на острове, пойдем на остров. Обыкновенный демократический принцип. Понял?

— Еще бы не понять, — ответил Стриндберг. Он наклонился к Андре и положил ему руку на плечо.

— Прости меня, дружище, — сказал он. — Я не боюсь умереть. Несколько месяцев назад боялся. Да, боялся умереть. Теперь больше не боюсь. Мне хочется, чтобы мое тело нашли. Когда-нибудь, в будущем. Если мы останемся на льдине, не найдут даже наших следов. Прости, дружище, — продолжал он, не снимая руки с плеча Андре. — Я за то, чтобы перейти на остров. Я не боюсь умереть, — повторил он. — Месяц-два назад боялся. Теперь не боюсь. Но я хочу умереть на твердой земле.

Мы нагрузили сани и пошли к острову Нью-Айсленд. Андре и Стриндберг почти совсем обессилели, и приходилось, как прежде, тащить сперва одни сани, потом возвращаться за другими.

Торосы вдоль берега были самыми тяжелыми на всем нашем пути. Путь небольшой, всего несколько километров. Но только через двое суток все сани очутились на прибрежной гальке.

Мы с Андре поставили палатку. Грунт был не из лучших: крупная галька.

— Который час? — спросил Андре. — И какое число?

— Последние дни я запустил свой метеожурнал, — сказал я. — Судя по освещению, сейчас вечер, а дата, должно быть, вторник, 5 октября. Или же среда.

Стриндберг съел очень мало, потом забрался в мешок и уснул, поджав ноги. Дышал он неровно.

На другой день я проснулся оттого, что сильный северный ветер смял палатку. Я разбудил товарищей. Ветер ветром, метель метелью, а надо выходить, поднимать палатку.

Снегу было немного, но ветер уж очень крепкий и страшно холодный. Стриндберг жаловался на сильные судороги в ногах и животе. Мы дали ему горячего кофе и облатку опия.

Во второй половине дня, когда стало потише, мы с Андре совершили небольшую рекогносцировку. На берегу лежало много плавника, в остальном остров мало подходил для зимовки. Среди береговой гальки редко попадались большие камни. Сама галька для постройки дома не годилась.

Переезд состоялся на следующий день. Поставили палатку подальше от воды, под прикрытием невысокой скалы. Брезентовый пол обложили плавником и китовыми костями. Нам стоило огромных усилий подтащить сани поближе к палатке.

— От северного сияния мало света, — сказал Андре, — и никакого тепла.

Ночи становились все длиннее.

Мы решили перекрыть палатку снежным домом, как только выпадет достаточно снега.

В ночь на 8 октября снова подул крепкий ветер. Лед громыхал и гудел. Мы слушали, думая о том, что теперь это нас не касается. Под нами твердая земля.

— А если бы мы остались на твоей проклятой льдине? — сказал Стриндберг.

Когда ветер умерился, мы сходили на ледник, который оказался намного выше, чем мы думали. Небо заволокли густые серые тучи, но далеко на западе мы различили горы — очевидно, Шпицберген.

— Когда начнется весна, — сказал Андре, — мы доберемся туда. Как только начнется весна. По паковому льду, пока он еще будет скован зимним морозом.

Мы ждали снега, чтобы строить дом. Андре и я освежевали медведей и тюленей, которые были убиты последними.

— Еды на полгода с лишним, — сказал он. Стриндберг лежал в спальном мешке. Отказывался от еды и много говорил.

— Весной, пока море еще будет сковано льдом, мы переберемся на Шпицберген, — твердил Андре.

Стриндберг жаловался на боль в животе, на судороги в руках и ногах.

— Судороги, — сказал Андре. — Никак не возьму в толк. Почему именно судороги?

— Ни одна из прежних полярных экспедиций этого не знала, — подхватил Стриндберг. — Цинга — да. Но ни судорог, ни поносов.

Да еще эти нарывы: обе ступни, рука, шея, лицо от верхней губы до глаз и ушей. Маленькие, но мучительные нарывы.

Утром — вероятно, это было воскресенье 10 октября — Стриндберг позвал нас. День выдался хороший, умеренный мороз, почти безветренно, и мы с Андре собирали плавник впрок.

Мы забрались в палатку.

— Пришли? — спросил Стриндберг. — Я вас слышу, но не вижу.

— Оба здесь, — ответил я.

— Снег? — спросил он.

— Нет, — сказал я. — Еще мало снега, чтобы строить дом.

— Андре, ты здесь? — спросил он. Андре промолчал.

— Кой черт погнал тебя в это путешествие? — спросил Стриндберг.

Несколько секунд он лежал с закрытыми глазами, широко улыбаясь, закашлялся, потом перестал дышать.

Мышцы лица обмякли, рот и глаза наполовину открылись.

Андре наклонился над ним, приложил ухо к его рту, попытался нащупать пульс.

— Он умер, — сказал Андре.

Да, Стриндберг умер. Этот рот, эти глаза...

Только пополудни мы вынесли его из палатки и оттащили к трещине в скале — шагов двадцать пять — тридцать.

Андре взял его хронометры, кошелек и другую мелочь. Я сунул в свой внутренний карман его записную книжку.

— Первый покойник в моей жизни, — сказал я. — Я никогда не видел покойников.

— У меня не укладывается в голове, что это он, — отозвался Андре.

— Еще бы, — согласился я. — Вместо молодого элегантного столоначальника — страшно худой человек с косматыми волосами и темной бородой.

Мы обложили тело Нильса Стриндберга камнями, нося их с берега к его могиле в расщелине. Борясь с усталостью, ходили взад и вперед, носили камни, пока не стемнело.

— Плохая могила, — сказал Андре.

— Как могилы зверобоев на Голландском мысу и острове Датском, — ответил я.

Снег, целый день снег.

Мы с Андре начали сооружать фундамент. Я носил с берега воду в кастрюле и поливал снег, чтобы он смерзался в лед. Дело подвигалось медленно.

— Надо бы сложить пирамидку, что-то вроде памятника, на могиле Стриндберга, — сказал Андре.

Конечно. Но сперва надо закончить строительство зимовья, накрыть палатку снежным домом.

— Это не цинизм, — сказал я, — а элементарный факт: со смертью Стриндберга наши запасы возросли на тридцать процентов.

— Это не элементарный факт, — ответил Анд-ре, — а голый цинизм.

— Цинизм? Беспардонная откровенность? В нашем положении, — сказал я, — о цинизме можно говорить только в одном смысле. Ты знаешь, что я подразумеваю?

— Еще бы.

— Что ты сознательно втравил нас в затею, которая заведомо была обречена на провал.

Поужинали поздно: жареная медвежатина, малиновый сок, по два бутерброда с ливерной колбасой, жидкий кофе. В палатке было темно. Небо прояснилось, остро мерцали звезды,. колыхалось северное сияние. Арктическая зима уже настигла нас. Как-то трудно было представить себе теплые солнечные лучи, которые согревали нас несколько недель назад.

— Я был вынужден, — сказал Андре.

— Вынужден?

— У меня не было выбора. Мы должны были стартовать.

— У тебя не было выбора. Мы должны были стартовать.

Два дня подряд сильный мороз, ясное небо. Инструмент лежал в лодке, и мы уже не думали о том, чтобы поточнее определить наше место. Отлеживаясь в палатке, иногда выходили прогуляться, собирали плавник.

Андре начал второй дневник.

Потепление, южный ветер, сильный снегопад.

Мы продолжали строить хижину. Сгребали руками снег, клали его на готовую часть стены и поливали морской водой.

Андре преследовали поносы.

— Мало судорог, — сказал я, — так еще эти окаянные поносы.

Добро бы, пресловутая цинга. Но откуда судороги? Поносы? И эти непонятные нарывы?

Вечером Андре разделся и осмотрел свое тело.

— Три нарывчика, — сказал он. — Один на ступне, другой в паху, третий в правой подмышке.

— И еще два на спине, — добавил я.

Он оделся и пожаловался, что в палатке жарко.

— Не жарко, — сказал я. — У тебя температура. Судороги, понос, нарывы, еще и температура.

К нашему лагерю явился белый медведь, и я выстрелил по нему в темноте. Не попал, но выстрел напугал медведя и заставил его уйти.

Пользуясь небольшим снегопадом, я продолжал трудиться над хижиной. Температура воздуха опять начала падать, снег был сухой, мелкозернистый.

Андре лежал в спальном мешке. Раза два он подзывал меня, чтобы я растер ему мышцы ног, которые сводило судорогой. Он жаловался на жару. В палатке было минус два-три градуса.

— Надо сложить пирамидку над могилой Стриндберга, — сказал он.

— Когда дом будет готов, — ответил я.

— Он умер без мучений.

— Он даже улыбался, — сказал я.

Я продолжал работать, стена росла страшно медленно. Большой дом на льдине мы с Стринд-бергом построили за две недели. Теперь была задумана гораздо меньшая хижина, но стало намного труднее добывать снег и лед.

— Хорошо еще, плавника много, — сказал я Андре, устроив передышку. — Пригодится для крыши.

— Сейчас у меня совсем сил нет, — ответил он. — Но дня через два смогу тебе помогать.

— Это хорошо.

— А что за день сегодня? — спросил он. — Какое число?

— Не знаю точно. Что-нибудь 12, 13 или 15 октября.

Дни заметно укоротились.

— Температура, судороги, понос, — сказал Андре. — Но через несколько дней, когда температура и судороги кончатся, будем строить дом вместе. Крышу сделаем из плавника и снега...

По ночам ясное небо, северное сияние, все более крепкий мороз.

— Бессилие, — сказал Андре как-то утром. — Лежишь и чувствуешь, как тебя оставляет бессилие. Нет, я хотел сказать — силы оставляют.

Он лежал поверх спального мешка, закутанный в одеяла, — два изношенных, обледеневших одеяла.

— Проклятая белизна, — сказал он. — Все время свет, свет без теней.

— Ночи стали длиннее дней, — ответил я. — А сейчас утро.

— Нужно строить дом, — настойчиво произнес он. Потом добавил: — Есть не хочется, только ковшик воды.

Я подал ему алюминиевую банку с водой. Пришлось приподнять его за плечи, чтобы он смог напиться. Я почувствовал сквозь одежду, какая у него тощая, костлявая спина.

— Больно? — спросил я.

— Теперь нет, — сказал он. Потом спросил: — Что ж ты не идешь работать?

— Я еще отдохну немного, — ответил я.

Я вздремнул. Когда через час-другой проснулся, Андре лежал неподвижно, не дышал и не отвечал на мои вопросы. Один глаз был зажмурен, другой открыт, роговица успела высохнуть.

Я долго глядел на него: старик, дряхлый старик с худым старческим лицом и седой бородой.

Я уже много недель не видел собственного лица в зеркале.

Температура упала до минус двенадцати.

Я прошелся вокруг лагеря — приятно размяться. Лодка на моих санях оставалась неразгруженной.

Я обдумывал свое положение снова и снова. Провианта для зимовки хватит с избытком. Но проблема заключалась не в провианте, не в еде, а в одиночестве.

Я надел на шею черный бант и улыбнулся.

Одиночество? Нет, больше того: утраченное товарищество.

Примус работал безотказно. Я сварил кофе, две большие кружки крепкого кофе. Больше не надо экономить.

Погасив примус, я открыл нараспашку вход в палатку. Разулся и залез в спальный мешок. Он был тонкий, изношенный, мех внутри почти весь стерся.

Шесть облаток опия и восемь облаток морфия. Я проглотил их одну за другой и запил несколькими глотками горячего кофе. Затем высыпал себе в рот содержимое двух пробирок из нашей аптечки: в одной был опий, в другой — морфий. Они надежно хранились в деревянных трубках. Я выпил еще несколько глотков воды — нет, не воды, а горячего крепкого кофе.

Смеркалось, наступил вечер. Двенадцать градусов мороза.

Холодный пол и ветерок снаружи освежали. Тело, руки, ноги налились сонной тяжестью.

Я лег на бок возле Андре. У него была седая борода: старик.

Я был еще молод.

Сокращенный перевод со шведского Л. Жданова

(обратно)

Оглавление

Сражение под Москвой

Глиняных дел мастера

Бразилия: штрихи к портрету

Пусть неудачник плачет

Кто вы, скифы?

На пороге забытого мира

На Пентекосте — прыгуны

Плата за камни

Юрий Иванов. Таежное свидание

Победивший одиночество

Долгий полет стрелы

Пер Улюф Сюндман. Полет инженера Андре