Журнал «Вокруг Света» №12 за 1974 год [Журнал «Вокруг Света»] (fb2) читать онлайн

Третье лето

В прошлом году Керчь стала городом-героем. В приветственном письме Леонида Ильича Брежнева говорилось: «В этой награде — благодарность Родины, партии, правительства и всего советского народа героическим воинам, непосредственным участникам сражений на Крымском полуострове, мужественному подвигу советских патриотов в Аджимушкайских каменоломнях...» А недавно орденом Отечественной войны I степени была награждена Керченская городская комсомольская организация. Третье лето в Аджимушкайских каменоломнях работает экспедиция, восстанавливающая картину мужественной обороны подземного гарнизона (1 См. журнал «Вокруг света»: № 3 за 1969 год. № 8 и 11 за 1972 год, № 5 и 1 за 1973 год, № 2 и 7 за 1974 год.). В этом году эстафету поиска — после одесситов, крымчан, москвичей — приняли свердловчане, студенты Горного института имени В. В. Вахрушева. Вместе с уральцами работали и студенты Керченского металлургического техникума. В экспедиционную группу входили сотрудники Керченского историко-археологического музея, фельдшер. В исследованиях и раскопках этого года принимали участие ветераны аджимушкайских событий, специальные корреспонденты «Вокруг света». Действенную помощь экспедиции по-прежнему оказывали промышленные предприятия города-героя, Камыш-Бурунский железнорудный комбинат, городское автохозяйство, редакция газеты «Керченский рабочий». Репортаж об экспедиционном сезоне этого года мы предлагаем вниманию читателей.

Приближается 30-летие Победы советского народа над фашистской Германией. 1418 дней длилась Великая Отечественная, и каждый день, стоивший неимоверного напряжения всех сил всего народа, добывал нам победу. События военных лет живы не только в сердцах людей старшего поколения; наша молодежь чтит память защитников Родины, на их примере учится стойкости и смелости, мужеству и преданности социалистическому Отечеству...

О днях войны, о поисках комсомольцев, открывающих новые героические страницы, о жизни и службе молодых воинов будет постоянно рассказываться в журнале.

Знакомая дорожка. И знакомый спуск в карьер, и знакомые, кажется, палатки, откуда слышится гитара, и костер, и закопченные ведра... Словно и не уезжал отсюда!

Посреди поляны стол. За столом ребята и девушки, будущие горные инженеры. Пономарев Миша, Харисов Федя, Зотов Володя, Володя Бартош, Наташа Алексеева и Таня Уфимцева... Комиссар группы — Сережа Попов, сосредоточенный, скромный и, видимо, осмотрительный человек, качество, которое особенно необходимо для работы в катакомбах.

О том, как родилось в институте решение принять участие в поиске документов архива подземного гарнизона, рассказал мне приехавший к студентам из Свердловска доцент кафедры истории КПСС Михаил Петрович Захаров.

В начале войны в Свердловске многим студентам-комсомольцам после короткого обучения на курсах было присвоено звание младших политруков. Это был наш, сказал Захаров, студенческий политбатальон. По словам одного из бывших студентов института, жителя города Реж Свердловской области — Евгения Савватеевича Хорькова, ныне председателя городского суда, он и некоторые его товарищи после присвоения звания попали на Крымский фронт. Самому Хорькову удалось в мае 1942 года перебраться на кавказский берег, судьба же многих воинов из студенческого батальона до сих пор неизвестна

— После работы в Центральном военном архиве Министерства обороны СССР, — говорит Михаил Петрович, — я обнаружил список с фамилиями более четырехсот комсомольцев-уральцев... Возможно, некоторые из них сражались в Аджимушкае...

Документальные находки этого лета, прямо скажем, скромнее, чем в прошлом году. И все-таки каждый день поисковая группа выносит «из-под скалы» все новые и новые предметы быта аджимушкайцев, их оружие, воинские реликвии...

Солдатская каска.

Карабин.

Немецкий штык.

Наш ручной «Дегтярев» и немецкий универсал МГ. Опять МГ!

...И в этот год немало вражеского железа попадается там, где боролись последние воины погибшего гарнизона, уничтожая врага его же оружием.

Бутылка. На первый взгляд обычная, но нет... по бокам углубления для ампул с горючей смесью и две круговые глубокие бороздки для шпагата, которым прикреплялись ампулы. Такие бутылки служили в катакомбах светильниками, их же бросали под танки.

— В первые дни работ, — рассказывает Сергей Михайлович Щербак, заведующий аджимушкайским филиалом Керченского историко-археологического музея, — мы нашли в районе подземного колодца ручной бур типа коловорота, которым, видимо, пользовались при сооружении колодца, топор, несколько саперных лопаток и связок гранат, а также много гранатных рубчатых «рубашек» и осколков. Похоже, что аджимушкайцы углубляли колодец и с помощью взрывчатки, тола, мин...

С каким волнением уральцы, впервые попавшие в катакомбы, разглядывают на свету найденное в подземелье! Они бережно передают из рук в руки ржавые искореженные куски металла...

Собираясь в экспедицию, я захватил с собой одно из писем, пришедших в редакцию. Письмо было от жительницы Перми Елены Евстафьевны Кузнецовой.

«Товарищи, — писала Елена Евстафьевна, — я хочу рассказать вам о том, чему была свидетелем и в чем принимала участие.

Была я старшей медсестрой 170-го полевого передвижного госпиталя 51-й армии Крымского фронта. После отхода от станции Семь Колодезей на Керчь мы получили приказ: госпиталь сосредоточить в Аджимушкайских каменоломнях.

Раненых было много. Тяжелораненых, на носилках, мы старались расположить ближе к выходу, так как шла эвакуация. Ходячих раненых располагали в глубине каменоломен. На стенах чертили стрелки таблетками акрихина, красного стрептоцида, чем только можно было, чтобы легче было находить выход из каменоломен.

Затем поступил приказ: командирам и коммунистам выйти на оборону, так как на окраину города (сверху каменоломен это было видно) входили немецкие танки. Поступил и другой приказ: закопать сейф. Я была секретарем комсомольской организации и членом партбюро госпиталя. В сейфе хранились партийные и комсомольские билеты тяжелораненых и умерших, а также их ордена и медали.

Я завернула в белый шерстяной платок (мне его подарила мама, провожая на фронт) партийные и комсомольские билеты, а ордена и медали — в полотенце и все сложила в сейф...

Тогда мы надеялись, что скоро вернемся в Крым, как в январе 1942 года с нашим десантом; но на Таманском полуострове мы получили пополнение и через калмыцкие степи пошли на Сталинград. Потом было ранение и госпиталь в Ташкенте».

По нашей просьбе с командировкой Пермского обкома комсомола Е. Е. Кузнецова приехала в Керчь. 32 года не была она в Аджимушкае...

Захватив аккумуляторные фонарики, мы идем в каменоломни со стороны старого заброшенного карьера и Царского кургана. Судя по воспоминаниям Елены Евстафьевны, именно у восточного карьера располагался госпиталь.

— Да, это было здесь, — говорит Елена Евстафьевна. — Ниже была дорога на Еникале, на переправу, а левее выхода, в нескольких сотнях метрах, — колодец, неглубокий (Наружный колодец (недалеко от восточного входа в карьер) , следы которого до сих пор не найдены, упорно вспоминают некоторые аджимушкайцы, в частности участник нашей второй экспедиции, бывший начальник главной рации каменоломен Федор Федорович Казначеев.). Помню, мы переваливали через какую-то горку или насыпь и, связывая бинты, набирали в ведра воду. А с холма видели кусочек залива...

Тогда Лене Михайловой (теперь Кузнецовой), ушедшей на фронт с 3-го курса Симферопольского медицинского института, было всего 22 года, и 16 мая 1942 года, когда она закопала сейф и, сопровождая группу тяжелораненых, под огнем добиралась до переправы Еникале, у нее был день рождения. Горький и незабываемый.

— Это здесь, — повторяет Елена Евстафьевна. — Наши машины с ранеными разворачивались и, подавая назад, заезжали в самый выход. Но в этом месте был наклон. Мы всегда это чувствовали, когда снимали с грузовиков носилки. Они стояли с наклоном. И снимать их было легче, чем ставить. И у самого выхода скапливалась дождевая вода от ливней, которые шли тогда в мае. Это я хорошо помню...

Сейчас перед обрушенным от взрыва немецкой бомбы входом — возвышение, но можно представить, как было раньше, как заезжали сюда задним ходом пропыленные санитарные машины.

— Справа мы размещали тяжелораненых, слева располагались сами. Вот здесь, в углу, было много солдатских медальонов...

Слушаю рассказ Елены Евстафьевны и вижу, как Игорь Демиденко, керчанин, один из наших старых и постоянных проводников по каменоломням, делает мне какие-то знаки, потом, выбрав момент, шепчет на ухо: «Правильно, здесь мы находили медальоны...»

Что ж, деталь, как говорится, к рассказу, но чувствую, что все с нетерпением ждут главного... о сейфе.

А Елена Евстафьевна внешне спокойно вспоминает своих товарищей, врачей, медсестер, и трудно «направить», «повернуть» ее рассказ, потому что она сейчас снова мысленно с ними под этими холодными, тяжелыми сводами. Почти никого из них уже нет в живых. Нет Асеева, военврача первого ранга, начальника госпиталя, сухого, резкого, неразговорчивого человека. Нет добродушного парторга Виноградова, заведующего терапевтическим отделением; он был душой госпиталя. Нет военврача Лены Хмельницкой, медсестер Нины Горулько, Маши Вашило, Лены Павловой, Тани Филимоновой, Жени Сироткиной, Маши Поповой, Наташи Никитенко, Наташи, которой первой в госпитале вручили боевую награду. «Сколько им было? 17—19 лет... Вспоминаю и вижу их перед глазами...»

— А сейф мы закопали на 3-м или 4-м повороте, в штольне, в полуметре от стены... С левой стороны через 50—60 метров был выступ, проход как бы сужался, а сверху нависал карниз, потом вход снова расширялся. Вот за таким выступом, отходя от стены на шаг, мы и закопали сейф; затем с левой стороны шла сплошная стена вглубь, но мы туда далеко не ходили, откровенно говоря, боялись темноты... Сейф был прямоугольный, защитного цвета. Партбилетов в нем было примерно сорок, комсомольских — значительно больше. Среди наград больше было медалей «За отвагу» и «За боевые заслуги», ордена в основном Красной Звезды; орденов Ленина и Красного Знамени — единицы... Помогали закапывать сейф два санитара. Один средних лет по фамилии Шевченко, сам симферопольский, жил на привокзальной площади. Другой — мой ровесник. Звали Ваня, фамилия Донцов или Донских. Шевченко и Ваня не знали, что в сейфе. Хотя догадываться могли...

Но где же он, третий или четвертый поворот с карнизом и выступом?

— Кажется, этот, — неожиданно говорит Елена Евстафьевна. — Точно. Или... этот...

Действительно, и третий и четвертый повороты очень похожи. Сверху и там и там нависает карниз, а снизу выступ, вернее — широкая и высокая каменная ступенька-лежанка, образовавшаяся от выпиловки камня.

Пока хлопцы закладывают пробные шурфы вглубь от третьего поворота, внимательно осматриваю поворотный камень. Нет, тридцать два года назад он не мог выглядеть так, как сейчас. Похоже, что тогда поворот штольни был ровным. А после войны, когда люди спешили отстроить жилища, здесь кто-то, недолго думая, вынул большой блок камня — вот и образовался карниз и выступ. Если приглядеться, можно даже заметить, где именно был вынут блок — на закопченном своде виднеется светлый квадрат. Говорю об этом Кузнецовой.

— Давайте посмотрим четвертый?

Но и на четвертом повороте произошли изменения. Здесь тоже, видимо, после войны торопливо вынимали камень. Но выступ и карниз существовали. Точно существовали! И они были видны, если смотреть от штольни, по которой мы подошли к повороту. Жалко только, что сейчас, днем, в каменоломнях много рассеянного полусвета, который льется из щелей и провалов. Как бы его убрать, чтобы создать иллюзию каменоломен до взрывов и точнее сориентироваться?..

Итак, судя по всему, четвертый. Но за четвертым поворотом осыпь земли и камня на добрый десяток метров в высоту! А на поверхности в этом месте — глубокая воронка. Работать ломом и лопатой бесполезно. Здесь нужен бульдозер. Его у нас в этом году нет.

Этим взрывом фашисты специально или неожиданно, но «угадали» перекресток подземного лабиринта, и под завалом, в выгородках могут быть самые различные предметы, реликвии, документы. И, надо надеяться, сейф, в поисках которого нам помогала бывшая медсестра передвижного госпиталя.

...Сегодня мы вчетвером — приехавший по нашему приглашению из города Куба Азербайджанской ССР Мехбала Нуралиевич Гусейнов, Сергей Михайлович Щербак, Михаил Петрович Захаров и я — собираемся в Булганакские каменоломни, которые находятся в поселке Бондаренково, в нескольких километрах северо-восточнее Аджимушкая, в районе высоты 132. С нами вызвались пойти комиссар свердловчан Сергей Попов и крымчане Николай Спасов и Владимир Петров.

Никто из нас, кроме Гусейнова, не бывал в этих каменоломнях раньше, а между тем здесь в мае — июле 1942 года тоже шли боевые действия. События военных лет живы в памяти местных жителей, о них рассказывает и Мехбала Гусейнов, бывший военный врач азербайджанской дивизии Крымского фронта.

В Булганакских каменоломнях оказались в окружении несколько десятков раненых солдат и офицеров и весь медперсонал санитарного батальона этой дивизии. Когда подошли фашисты, медики увели раненых в глубь катакомб, выставив дежурные посты, которые огнем помешали гитлеровцам с ходу проникнуть вниз.

— Обстановка была сложной, — вспоминает Мехбала Нуралиевич, — примерно такая же, как в Аджимушкае, но нас было несравненно меньше, много раненых, нестроевых командиров, медиков. Самым активным из нашей группы был политрук Вакидадзе или Бакидадзе, не помню точно фамилию. Он погиб в одной из перестрелок у выхода и был похоронен в каменоломнях... Среди строевиков помню лейтенанта Елкина, старшего лейтенанта Светлосарова или Светлозарова, старшину Губа. Из врачей — москвича Макагона. Чернышева, бакинца Ексаева, Муртузаеву... Она, кажется, жила в Симферополе... Многие погибли при мне в каменоломнях, судьбы других мне неизвестны.

До июля мы были в каменоломнях, — продолжает свой рассказ Гусейнов. — Вместе со мной оставалась медсестра Ращупкина Клавдия Тихоновна. Она жива... Живет сейчас, по моим сведениям, в городе Алупке, работает медсестрой в санатории «Подгорный»... Перед уходом из каменоломен я собрал истории болезней всех, кто был в нашем госпитале, упаковал их в большой медицинский бикс, положил туда же партбилеты, списки, документы. В маленький бикс спрятал небольшой бельгийский пистолет и фотоаппарат. Недалеко от нашего подземного госпиталя, в тупике коридора, там, где кончалась узкоколейка, я закопал их около стенки под камнем...

Попытка Гусейнова отыскать биксы в 1960 году кончилась неудачей. И вот новая, к сожалению, предпринятая лишь через четырнадцать лет...

Широкая штольня с большими залами и переходами неожиданно круто уходит вниз. И чем дальше, тем сильнее тревожное состояние, рожденное подземной глубиной. Аккумуляторные фонари высвечивают каменные целики и подпоры. Почти все они с широкими трещинами и изломами, словно тающие в воде куски сахара. Булганакские каменоломни вообще гораздо опаснее Аджимушкайских. Даже на поверхности во многих местах от больших и неправильных подземных пустот почва просела и образовались глубокие, как овраги, провалы.

Идем, придерживаясь стенок и сравнительно безопасных потолков, выбирая наиболее крутые спуски, чтобы быстрее попасть на второй, нижний ярус, который указал в своей схеме Гусейнов. Там должен быть тупик и старая узкоколейка.

На перекрестке останавливаемся, чтобы передохнуть и осмотреться. Решаю на развилках и перекрестках выкладывать стрелки из обломков ракушечника

Проходим еще несколько сот метров вниз, по наклону, и после вторичной остановки вынуждены повернуть обратно. Единственный наш проводник, который был здесь всего дважды в жизни, видимо, сбился. А без местного жителя, хорошо знающего каменоломни, путешествовать бессмысленно. Идем назад в горку, и тут выясняется, что стрелки мы начали ставить поздновато.

...Во второй поход отправляемся с проводниками: трактористом Семеном Никитичем Кожекиным, отец которого Никита Иосифович Кожекин обучал здесь в начале тридцатых годов молодых рабочих-камнерезчиков, и совхозным рабочим Сергеем Яковлевичем Петрушиным. В 1960 году Петрушин вместе с другими местными жителями помогал Мехбале Нуралиевичу в его поисках; они вспомнили друг друга.

После свободных наклонных коридоров и штолен все чаще встречаются — как белые торосы, от пола и до потолка — глыбы обвалившегося камня.

— Их не было в шестидесятом! — говорит Петрушин.

— Не было, — подтверждает Гусейнов.

Сначала обвалы тянутся всего на несколько метров, но чем глубже, протяженность их возрастает. (Представьте себе коридор с высоким потолком, на четыре пятых забитый глыбами камня, и у вас будет относительно правильное представление о Булганакских каменоломнях перед их нижним ярусом.)

Все чаще карабкаемся по самой верхней кромке, выискивая наиболее проходимые участки, но их немного. Теперь чистые от завалов места напоминают глубокие ямы. В одной из такой «ям» останавливаемся на отдых и совет. Что делать?

В разведку уходят проводник Сергей Петрушин и с ним вместе кто-то из студентов.

Моя задача — подсвечивать фонариком у Т-образного поворота штольни, почти доверху забитой камнем. Забираюсь наверх и слежу за фонарем Петрушина и его спутника. Штольня, ведущая влево, сравнительно ровная, и мне долго виден сначала ясный, потом все более слабеющий и прерывающийся свет. И кажется, что далеко внизу, хотя это совсем близко, горят фонарики наших товарищей. Потом все, кроме моего, гаснут: надо экономить электроэнергию.

Фонарик Петрушина неожиданно появляется не слева, как я его жду, а справа, со стороны Т-образной развилки.

— Не пройти, — говорит он, отдышавшись. — Кругом одни завалы, до самого потолка. Глухо!

— А если другим путем?

Несколько последующих попыток окончательно убеждают всех в бесполезности поисков. Слишком опасна и ненадежна кровля старых, заброшенных каменоломен, и без серьезной организации, без снаряжения, страховки и т. п. нечего думать о раскопках. А между тем до сих пор почти ничего не известно о сопротивлении в Булганакских каменоломнях — тем ценнее каждое новое устное и тем более документальное свидетельство о борьбе в них.

Ветераны войны, студенты-комсомольцы, местные жители, читатели журнала... Как много людей принимало участие в работе экспедиции, как близко к сердцу принимали они наши удачи и неудачи! Помощь их была неоценима.

Работа над материалами экспедиции продолжается. В одном из последующих номеров журнала будут подведены итоги трех экспедиций в Аджимушкайские каменоломни.

Арсений Рябикин

Аджимушкай — Булганак

(обратно)

Что происходит с Землей?

Прежние представления о Земле сейчас крошатся, как старый лед. То, что еще недавно казалось незыблемым, тает под горячими лучами новых открытий. Таково нынешнее положение в геологии.

В эпицентре спора оказался вопрос: движутся ли материки или незыблемо стоят на месте? Фактов «за» достаточно, но не меньше и фактов «против» (подробно они были рассмотрены на страницах «Вокруг света» в десятом номере журнала за 1971 год). С одной стороны, контуры материков, что особенно очевидно для Америки, Европы и Африки, сходны между собой: их можно «сложить» по береговой кромке Атлантики и без особой натяжки получить единое целое. Очевидно для геологов также сходство континентов, лежащих по берегам Индийского океана. Все это сейчас доказывается даже математически. Случайные совпадения? Полноте! Где это видана «случайность», которая осуществляется на протяжении многих тысяч километров? К тому же выяснилось, что геологические структуры одного материка продолжаются на другом, так, словно океан не более чем ножницы, которые рассекли ткань верхних слоев земной коры. Так можно ли сомневаться, что материки некогда соприкасались друг с другом, составляли единое целое, а потом разошлись?

Можно. Если перемещение материков на дальние расстояния реальность, то, спрашивается, почему материки не «перекорежились»? Почему почти в первозданном виде осталась тонкая пленка земной коры, если в ней происходило движение столь огромных масс? Кроме того, материки, перемещаясь, должны были бы сдвинуться относительно своих глубинных структур. Как быть в этом случае, если «корни» материковых разломов прослеживаются на сотни километров вглубь, а толщина земной коры под материками равна в среднем всего 30—40 километрам?

Увязать эти и многие другие противоречия сейчас пробует новая гипотеза тектонических плит. Картина в свете этой гипотезы выглядит таким образом, что расширение океанов — это процесс подтопления окраин материков, «ныряние» континентальных глыб на глубины в сотни километров. Некоторые противоречия при этом снимаются, но операция проходит отнюдь не безболезненно. Ведь материки потому и возвышаются над океанами, что сложены породами более легкими, чем породы океанического ложа и тем более породы мантии, на которой покоится земная кора. В этом смысле континенты подобны льдинам, плавающим над глубинами земной тверди. «Подтопить» их без сложных ухищрений теории не так-то просто.

Мы забыли упомянуть еще об одном, крайне важном обстоятельстве, которое выявилось лишь в последние годы: океаны молоды! Глубинное бурение пород океанического дна позволило определить возраст этих пород и, таким образом, возраст океанов. Оказалось, что океаны во много раз моложе континентов!

Этот факт произвел на геологов впечатление, пожалуй, не меньшее, чем на Гамлета явление тени его отца. Выходит так, что лет сто миллионов назад континенты были, а Мирового океана еще не существовало?! Не было океанов Земли, были только моря наподобие Средиземного?! Что же тогда находилось на месте океанов?

Конечно, немедленно возникла надежда, что бурение отдельных участков океанического дна не отражает всей реальности. Что, быть может, новое бурение подсечет куда более древние породы ложа и тогда все станет на место.

Пока эти надежды не оправдались. Велика вероятность, что они и не оправдаются. Земной шар, как это удалось установить в последние лет двадцать, опоясан сетью гигантских океанических разломов (срединно-океанические хребты и рифты), И наблюдения свидетельствуют, что эти всепланетные разломы подобны расползающимся швам.

Попробуем их истолковать нетрадиционным образом. Допустим мысль, что земной шар расширяется.

Идея расширения Земли выглядит новой и неожиданной. Любопытно, однако, что впервые ее высказал еще в 1889 году забытый ныне ученый И. О. Ярковский. Она не исчезла бесследно, как этого можно было бы ожидать (ведь тогда, в общем-то, не было серьезных фактов, которые бы ее подтверждали). Напротив, эта же идея приходила позднее на ум самым разным ученым, причем неоднократно. Значит, было что-то в этой идее? Только сейчас мы можем оценить ее сполна. Действительно: что было на месте океанов, когда океанов не было? При допущении, что Земля расширяется, этот «проклятый» вопрос снимается сам собой: Земля была меньше, и континентальные глыбы стояли впритык. Другой «проклятый» вопрос современной геологии: что представляет собой система всепланетных океанических разломов? Шов, уже без всяких кавычек. Шов, по которому при расширении «трескалась» Земля; шов, откуда идет поступление глубинного вещества, постепенно формирующего океаническую часть земной коры. Еще один «проклятый» вопрос. Как известно, континентальная кора разительно отличается от океанической. По мощности: в первом случае толщина земной коры 30— 40 километров, во втором — 5—10. По строению и составу континентальные зоны земной коры, так сказать, «трехэтажны» — сверху комплекс осадочных пород, посредине комплекс гранитных пород, в основании базальты. А в океанических зонах земной коры гранитного комплекса нет. Если Земля действительно расширялась, то такое различие закономерно. Океаническая кора моложе, следовательно, проще и тоньше.

А как в свете гипотезы расширяющейся Земли выглядит непримиримый спор сторонников движущихся и сторонников неподвижных материков? Оказывается, что правы и те и эти. Здесь, говоря в шутку, получается вариант популярной песенки: «Материки движутся и не движутся...» При этом снимаются многие фактические противоречия. Очертания и структуры материков сходны, потому что континенты действительно образовывали некогда единое целое. Материки движутся без существенной деформации, без «отрыва» от своих глубинных корней? И это понятно: сами по себе материки не движутся, не «плывут». Они вместе со всеми своими глубинными «корнями» перемещаются наподобие бугорков футбольной камеры, когда ее надувают воздухом. Я далек от мысли, что идея расширения Земли снимает все противоречия, разрешает все проблемы тектоники, устанавливает порядок там, где прежде виделся хаос взаимоисключающих фактов. Так никогда не бывает, чтобы гипотеза (и даже теория!) объясняла все без исключения. Это естественно, ведь разнообразие природы безгранично. Поэтому новое знание, разрешая прежние неясности, ставит нас перед новыми загадками.

Гипотеза расширения Земли, конечно, не может быть исключением. Я не хочу останавливаться на второстепенных вопросах, которые интересуют больше специалистов (например: если земная кора растягивалась, то как объяснить складчатость?). Замечу лишь, что объяснения таких «несоответствий» имеются; насколько они убедительны для критиков — это уже вопрос другой. Здесь я хочу остановиться на более общих проблемах. Сразу возникает вопрос: если Земля расширялась и расширяется, то изменяется ли ее объем, а масса остается постоянной? Или дело не только в изменении объема, но и массы Земли?

Есть простая формула, связывающая силу тяжести на планете с ее массой и расстоянием поверхности от центра. А именно: сила тяжести пропорциональна массе планеты и обратно пропорциональна квадрату расстояния от центра.

Следовательно, существует способ проверки, расширяется ли Земля и каким образом. Если мы найдем данные, что сила тяжести не оставалась неизменной во все геологические эпохи, то гипотеза расширения Земли перестает быть «чистой идеей», которая «удобно» разъясняет геологические противоречия. Коль скоро при этом окажется, что сила тяжести убывает со временем, значит, расширение Земли шло за счет увеличения ее объема, а масса оставалась неизменной. Если же сила тяжести наоборот возрастает со временем, следовательно, дело прежде всего в увеличении массы нашей планеты.

Есть ли тут какие-нибудь фактические данные, посредством которых мы могли бы проверить гипотезу расширения Земли?

Известно, что с выходом жизни на сушу размеры животных в ходе эволюции постепенно возрастали. Не всех, конечно, но возрастали. В общем, это понятно: крупному и, следовательно, более сильному существу легче противостоять хищникам. Максимума это укрупнение достигло в мезозое, в эпоху господства пресмыкающихся — динозавров, когда землю попирали гиганты, по сравнению с которыми слон просто карлик. Но далее произошел перелом. Гигантские динозавры постепенно мельчают (относительно, конечно), затем вымирают. Лидерами сухопутной жизни становятся мелкие поначалу млекопитающие. После освобождения от тирании динозавров происходит укрупнение их размеров. Но, во-первых, это куда более слабая, чем прежде, вспышка гигантизма. Во-вторых, в последние миллионы лет наблюдается неуклонное снижение размеров наиболее крупных млекопитающих (пещерный медведь или олень были крупнее современных медведей и оленей; мастодонт был крупнее мамонта, а мамонт — слона и так далее).

Не исключено, что тут действуют какие-то пока неясные биологические закономерности Но, по крайней мере, столь же правомочно другое истолкование: на Земле возрастала сила тяжести, а в этих условиях «конструкция» гигантов становилась все менее рациональной; исполины погибли, так сказать, раздавленные собственным весом.

Двинемся дальше. Кто из нас в детстве не строил крепости из песка? Не пытался при этом добиться внушительной крутизны стен? Но сухой рыхлый песок не позволяет сделать откос крутым. У любых сыпучих пород есть свои, строго определенные углы естественного откоса. Они зависят как от свойств пород, так и от силы тяготения: чем меньше сила тяжести, тем при прочих равных условиях круче будет угол склона.

В древних осадочных породах можно найти четкие следы «окаменевших» углов наклона сыпучих образований (ветровая рябь на песке, древние дюны, речные наносы). Так вот: измеряя откосы древних сыпучих образований, кандидат геолого-минералогических наук Л. С. Смирнов обнаружил, что в прошлом образовывались более крутые, чем теперь, скаты!

Означает ли это, что прежде физико-химические свойства сыпучих пород были иными? Крайне сомнительно. Значит, меньшей была сила тяжести?

Попробуем посмотреть, не растет ли сила тяжести и ныне. Данных здесь мало (измерения начались недавно), но все же они есть. Так, по наблюдениям в Вашингтоне с 1875 года по 1928 год сила тяжести возросла там с 980 098 до 980 120 миллигал. Для районов Прибалтики, Ленинграда, Кавказа, Средней Азии по наблюдениям 1955—1967 годов сила тяжести возрастала в среднем за год на 0,05—0,10 миллигал. Много это или мало? Мало, почти неощутимо, если мерить историю годами и тысячелетиями. Много, очень много, если вести счет на миллионы и миллиарды лет геологической истории Земли. Зафиксированные темпы нарастания силы тяжести оказались примерно соответствующими тем теоретическим расчетам, которые сделали мы: за сто миллионов лет сила тяжести на поверхности Земли возросла примерно в два с половиной раза, радиальный размер планеты при этом удвоился. А 600 миллионов лет назад она была в 6—8 раз меньше современной.

Следует, конечно, оговориться, что зафиксированные приборами темпы возрастания силы тяжести можно интерпретировать иначе, чем делаем это мы. Все это можно объяснить флюктуацией, эпизодическим отклонением (в один период времени сила тяжести ничтожно возрастает, в другой, быть может, уменьшается, так, что среднее остается неизменным). И все же такое истолкование не более чем предположение, которое ничем не доказано. Да и как его можно доказать или опровергнуть, если сотни лет назад, не говоря уже о тысячах и миллионах, никто никаких измерений силы тяжести не вел и вести не мог? Проблему надо рассматривать в совокупности, а эта совокупность как раз и убеждает нас, что размеры Земли и сила тяжести на ней не оставались постоянными.

Конечно, тут сразу возникает «убийственный» вопрос: а каким образом, за счет чего увеличивалась масса планеты? Мне не хочется здесь давать свое истолкование. Напомню лишь, что до открытия законов генетики теория Дарвина (теория, не гипотеза!) буквально повисла в воздухе, потому что Дарвин не мог ответить на вопрос, почему благоприятные изменения охватывают вид, а не растворяются в нем. Прошло время, и ответ был получен.

Я попробовал показать, что мысль о расширении Земли уже не просто «чистая идея». Что она многое способна осветить по-новому. Но, разумеется, лишь отточенная на «оселке фактов», она сможет привести к вполне неоспоримым выводам.

В. Нейман кандидат геолого-минералогических наук

(обратно)

Джуба ждет тангабили

Я не думал, что в Африке в 1974 году мне доведется испытать настоящие приключения.

Начались они сразу: в одном из селений Нижней Джубы на центральной площади лежала отрубленная голова льва. До этого селения мы добрых пять часов добирались на машине из Кисмаю, успев прежде исколесить вдоль и поперек все Сомали. Едва наша машина остановилась, к нам подошел низенький человечек и объяснил по-итальянски:

— Льва убили отравленной стрелой.

— Кто?

— Аргант.

— Где?

— В лесной чаще Гильгамеша. Пастухи попросили им помочь.

— Лев напал на них?

— Нет, не на них, а на коров. Он успел убить двух старых коров, которые плелись в конце стада.

Жара была поистине невыносима. Район Джубы — один из самых жарких в Африке, а время засухи неумолимо приближалось. Я долго снимал убитого льва и вдруг почувствовал, что теряю сознание.

— Идем, идем скорее под крышу! — сказал человечек.

Мальчишки, увидев, что я шатаюсь и вот-вот упаду, засмеялись. Но сомалиец взял меня под руку и помог дойти.

Нельзя сказать, чтобы в доме было прохладно, но все-таки тень, и вскоре я забыл о палящих лучах солнца.

Едва глаза привыкли к полутьме, я увидел, что попал в мастерскую кузнеца. Мне показалось, что это не обычная, а древняя кузница, о каких мы знаем лишь из легенд. В таких, наверное, умелые оружейники ковали стрелы, шпаги и копья для паладинов и воинов-крестоносцев. Иллюзию древности создавал и необычный свет, и мерные удары молотов о наковальню, и тягучие звуки песни, и продымленные стены, у которых в беспорядке лежало уже готовое оружие.

Камнями в слонов

Сейчас в кузнице ковали стрелы. Худощавый подмастерье, лежа на земле, раздувал огонь мехами из козьей шкуры, а кузнец, ловко орудуя длинными клещами, выхватывал пылающие поковки и точными, сильными ударами молота превращал их в стрелы с острыми наконечниками.

Все это время кузнец что-то бормотал, постепенно повышая голос. Маленький человечек объяснил мне, что это молитва. Кузнец молил божество, чтобы его стрелы в руках арганта стали смертоносными и чтобы первая же из них сразила наповал льва, сородича того льва, чья голова лежала на площади...

Арганты... Последние дни только о них и говорили, едва разговор заходил об охоте. Кто же они такие, эти арганты? Ответ на вопрос я получил после одного удивительного приключения. И главными участниками его были охотники Черной Африки — «труднодоступного района между Сомали, Кенией и Эфиопией, носящего на географических картах название «Нижняя Джуба».

Впервые я встретился с аргантом в саванне у Афмаду. Мы поставили своей целью запечатлеть на пленку борьбу кочевников с ужасающей засухой, которая вот уже несколько лет свирепствует в Экваториальной Африке.

Каждое утро, навьюченные фотоаппаратами, мы отправлялись к болотцу, куда пастухи пригоняют на водопой скот.

Как раз у одного из этих болот я стал свидетелем необычного поединка между пастухом и тремя огромными дикими слонами.

Пастух вел на водопой стадо верблюдов и внезапно увидел, что путь ему преграждают три слона. Их тоже пригнала сюда жажда. Воды в маленьком болотце, вернее даже лужице, никак не хватило бы на всех. У пастуха не было времени испугаться. Он гортанно закричал, бросился навстречу незваным пришельцам, схватил пару камней и швырнул их в голову ближайшего слона.

Слон остановился в нерешительности и грозно вскинул хобот. Я еще успел подумать: «Все, пропал пастух!» Но гигантский слон, громко затрубив, поспешно обратился в бегство. Другие — за ним.

Все событие заняло меньше минуты. И вот уже вокруг снова тишина. Пастух все так же сжимал жестяной чайник, а под мышкой держал узелок с бельем, который обронил, было, когда схватил камни.

Аргакт обратил слонов в бегство не ради того, чтобы продемонстрировать свою храбрость. Он действовал как пастух, который защищал один из немногих уцелевших водопоев — источник жизни для стад верблюдов и коров.

Как известно, огромная полоса Тропической Африки, от Атлантического до Индийского океана, превратилась в сплошную пустыню песка и камня из-за самой страшной за последнее столетие засухи. Для Западной и Центральной Африки 1974 год — седьмой год поистине библейской суши. Саванна превратилась в огромное кладбище. В небе плывут не тучи, обещающие дождь, а тысячи ястребов-стервятников и марабу. Вместе с гиенами и шакалами они — немногие, кого радует великая трагедия Африканского континента.

В южных районах Сомали и в этом году засуха не знает пощады. И вновь кочевники и оседлые жители этих мест сумели как-то приспособиться к ней, используя богатейший опыт и древние традиции. Им все-таки удается сохранять гармонию и равновесие между человеком и окружающей средой.

Для того чтобы понять и запечатлеть это на пленке, я и предпринял экспедицию в самое сердце Джубы.

Слишком много зверей...

Слоны вместе с десятками тысяч других диких животных и представляют собой тот «непредвиденный фактор», который нарушил равновесие в природе, и без того ставшее во время засухи очень хрупким. Безжалостное солнце высушило многие лужи и болотца, из которых утоляли жажду дикие звери. Уцелели лишь отдельные водопои в низинах. Возле этих луж мы провели несколько недель в самый разгар засухи. Я употребил слова «болот» и «луж» во множественном числе, но вернее было бы сказать «болото». Ибо в разгар лета остается одно «болото Тавда», самое крупное в саванне.

Мы поставили наши палатки неподалеку от этого ставшего на целый месяц единственным для всех кочевников Джубы водопоя.

Сюда вместе с тысячными стадами коров и верблюдов приходят стаи диких зверей. Так бывало и раньше в период летней засухи. Но в последние годы, когда дожди стали выпадать все реже, дикие звери из саванны Южного Сомали устремились к немногим уцелевшим водопоям уже целыми стадами и стаями. Причин тут две: во-первых, засуха свирепствует по всей Восточной Африке; во-вторых, в Нижней Джубе, как и во всем Сомали, власти четыре года назад издали мудрый закон, запрещающий любые виды охоты на диких зверей. И этот строжайший запрет помог не только сохранить и обогатить местную фауну, но и привлек в Нижнюю Джубу огромные стада слонов. Эти умные животные сумели понять разницу между теми землями, где смерть подстерегает их на каждом шагу, и теми, где они могут чувствовать себя в безопасности. А вместе со слонами в Нижнюю Джубу пришли из леса и саванны искать спасения жирафы, газели, антилопы, буйволы.

В самом начале засухи люди, домашние и дикие животные мирно встречались у луж и утоляли здесь жажду. Пастушеское содружество без всяких писаных законов сумело навести строжайший порядок у водопоя. И все это, следуя лишь древним традициям, которые передаются из поколения в поколение (Кстати, пастухи-кочевники Нижней Джубы — потомки выходцев из Верхнего Египта, которые обладали достаточно высокой культурой за тысячу лет до того, как на берегах Тибра возникло селение, именуемое Римом) .

Пастухи, да, похоже, и сами животные инстинктивно чувствовали, сколько именно воды можно выпить. По мере того как уровень воды в Тавде понижался, они пили все меньше — так, чтобы только утолить жажду. Каждый вечер группа старейшин принимала решение, сколько времени отвести водопою, и все остальные безоговорочно ему подчинялись.

Двадцать четыре часа в сутки одна группа сменяла у болота Тавды другую, беспрекословно соблюдая очередь.

Очередь у водопоя

Ночные часы были оставлены для диких животных. В темноте слоны, газели, жирафы, бегемоты и буйволы (а вместе с ними львы и леопарды, о чем неопровержимо говорили следы) подходили к воде и спокойно утоляли жажду, хотя лагерь пастухов-кочевников был со всем рядом. На рассвете на ступало время птиц. Небо становилось серым, и в воздухе возникал сплошной. гул от хлопанья миллионов крыльев. Полузасохшие деревья на берегу Тавды превращались в невиданных чудищ, украшенных колышущимися перьями. Ветви были усыпаны горлинками, воробьями, туканчиками, высоко в небе парили хищные птицы, и среди них своим оперением выделялся удивительно красивый орел-рыболов. С восходом солнца все птицы, напившись, улетали.

И тогда наступала очередь людей. Кочевники посылали за водой женщин, прежде чем к болоту ринутся стада коров и верблюдов и смешают воду с грязью. Женщины торопливо отправлялись к болотцу и наполняли чистой пока водой тунги — сосуды из дерева и камыша. Длилось это довольно долго, потому что каждое племя насчитывало по нескольку сот человек.

Наконец, когда солнце уже стояло высоко в небе, к водопою пускали стада коров и верблюдов. Они появлялись на горизонте в облаке пыли и медленно, лениво тащились по выжженной земле. Но стоило им завидеть или почуять воду, унылое стадо в сто, двести, тысячу голов рогатого скота превращалось в буйный живой вал, который изо всех сил несся к водопою. Хотя бешеная гонка и столпотворение у водопоя случались каждый раз, время на утоление жажды каждым стадом было рассчитано с точностью до секунды — в зависимости от численности стада. А ведь у пастухов, понятно, не было ни часов, ни тем более хронометров. На закате вокруг болота снова воцарялась тишина, но ненадолго. Едва наступала ночь, к водопою вновь спускались слоны, буйволы, газели.

Так люди, домашние животные и дикие звери утоляли свою жажду из болота Тавды. И все-таки постепенно болото стало мелеть и, наконец, превратилось в грязную лужу. А диких животных и особенно слонов приходило ночью к водопою все больше. Теперь, гонимые засухой, к Тавде устремились слоны из самых отдаленных мест. Всем хватить воды уже не могло, да и самому болоту грозила гибель. Мир и покой все чаще сменялись жестокими стычками.

Встревоженные пастухи решили зажигать на берегу Тавды костры, которые заставили бы диких зверей ночью держаться на почтительном расстоянии от болота.

Первая ночь пылающих костров совпала с полнолунием. Ярко светила луна: так ярко, что на земле синеватыми линиями пролегли наши тени и тени рахитичных деревьев. Пламя костров то вспыхивало, то слегка угасало, и берега болота непрерывно оглашались странным жужжанием, напоминавшим жужжание пчел в гигантском улье. Это перекликались кочевники, разбившие лагерь у Тавды. Они подбрасывали сучья в огонь, ни на секунду не смыкая глаз. Кочевники-пастухи рассказали мне, что на ночь они выпивают много верблюжьего молока. Оно прогоняет сон и держит пастуха в сильном нервном напряжении, при этом пастух видит ночью не хуже, чем днем, не мучаясьот жажды. Так, по крайней мере, утверждают они сами. Но и ночные бдения не помогли. И в эту ночь дикие животные, большие и малые, правда поодиночке, подошли к воде и напились вволю.

Их было очень много, и жажда сделала их слишком агрессивными, чтобы пастухи могли вступить с ними в схватку.

На следующий день утром начался совет пастухов, он затянулся до захода солнца. После долгих обсуждений и споров было принято единодушное решение: раз ночные костры почти не помогли, нужно обратиться за помощью к аргантам.

И тут я наконец увидел этих таинственных людей в действии.

Арганты Нижней Джубы составляют самое настоящее общество охотников внутри содружества пастухов. Прежде они и сами были пастухами, но проявили особое мужество в поединках с дикими зверями. Содружество пастухов делает им всевозможные подарки, весьма скромные, но вполне достаточные, чтобы аргант мог прокормить себя и семью. Но зато арганты должны прийти пастухам на помощь в минуту опасности. Наибольшую опасность представляют львы. В старости многие из них уже не в состоянии охотиться на быстроногих и сильных жирафов или зебр и начинают нападать на коров и телят, а порой даже на женщин и детей, когда те отправляются за водой. Тогда арганты и устраивают облаву на львов. Их оружие — богатый опыт, невероятное мужество да лук с отравленными стрелами. Очень редко такая охота оканчивается неудачно. Даже если аргант гибнет в неравном поединке, он прежде успевает вонзить в тело льва-людоеда смертоносную стрелу. Аргант любой ценой, даже ценой собственной жизни, должен убить или навсегда прогнать льва, ставшего опасным для людей и скота.

Арганты, к которым обратились за советом и помощью пастухи-кочевники, сразу ответили, что остается убить одного из слонов, когда тот подойдет к водопою. Но убить этого слона надо отравленными стрелами. Тогда его агония будет долгой и его предсмертный рев распугает всех слонов саванны. Труп слона должен лежать и гнить, чтобы запах его заставлял сородичей держаться подальше от болота. Ведь известно, что слоны, как ни одно другое животное, чувствуют смерть и панически ее боятся. С того момента, когда было принято это решение, и до тех пор, пока арганты отправились на охоту с луком и отравленными стрелами, прошло всего несколько дней. Стрелы были заряжены смертоносным африканским ядом, который добывают, надрезая кору неизвестных нам деревьев. В этом яде очень высоко содержание строфантина.

Необходимая жертва

Арганты рассказали мне, что от яда кровь свертывается — становится «черной и густой». И в то же время сердце от него «лопается». Мне показалось, что одно как-то не вяжется с другим. Но арганты объяснили — сердце лопается как раз потому, что оно пытается протолкнуть кровь, которая из-за яда сделалась густой и вязкой.

За день до облавы на слона самый молодой из четырех аргантов испробовал на собственной крови действие яда. Лезвием бритвы он надрезал предплечье левой руки. Из раны обильно потекла вниз к запястью кровь. Юноша ладонью правой руки остановил кровь и смело поднес к струйке наконечник отравленной стрелы. В короткие мгновения кровь превратилась в черный маленький сгусток.

На четырех аргантов теперь вся надежда пастухов. И арганты знают это. Они заранее знают также, как и где убьют слона: достаточно близко от болота, чтобы запах и вид убитого слона отпугивал диких животных, которые пойдут к водопою. И одновременно далеко от болота, чтобы не отравить воду, когда труп гигантского животного начнет разлагаться. Посовещавшись, арганты решили убить слона-одиночку. Правда, такой слон обычно очень агрессивен. Но выхода нет — если отравленные стрелы попадут в слона, идущего со стадом, сородичи могут напасть на аргантов, а это еще опаснее.

Всю неделю множество загонщиков и арганты преследовали слона, измотав и его и себя. Наконец им удалось выгнать слона-одиночку из подлеска на открытое место. Когда я увидел, как слон вышел из саванны и медленно направляется к болоту, мне стало страшно. Пока арганты гнали слона по подлеску, я надеялся, что в решительный момент можно будет укрыться в кустах от его яростной контратаки. Между тем схватка произошла на совершенно открытом пространстве.

Едва арганты решили, что слон приблизился на расстояние выстрела, они выскочили из-за кустов — нельзя хорошо натянуть тетиву и точно прицелиться, прячась в кустах. Для этого нужно выпрямиться во весь рост.

Сейчас они пытаются как можно ближе подобраться к слону, а я стараюсь от них не отстать. Я теперь полностью могу оценить меру их храбрости: если стрелы не попадут сразу и точно в цель, слон бросится на охотников, и удрать им не удастся. И даже если слон будет ранен, но яд не подействует достаточно быстро, аргантам не избежать грозных бивней разгневанного животного.

До сих пор арганты и мы вместе с ними подкрадывались к слону, держась подветренной стороны, чтобы внезапный порыв ветра не донес к животному наш запах. Но как только они выскочили на открытое место, все предосторожности стали бесполезными. Слон не мог не заметить группу людей, которые отрезают ему путь к водопою. Эти люди чем-то отличались от тех, которых он встречал на тропах саванны. Они явно настроены агрессивно и потому представляют для него опасность.

«Настроены агрессивно», «представляют опасность» — я, конечно, не могу с точностью сказать, так ли думал в тот миг преследуемый слон. Но только огромное животное внезапно остановилось и резко повернулось к нам, точно желая показать, что из преследуемого оно готово превратиться в преследователя. Слон нервно поводил ушами и вскидывал вверх хобот, пытаясь по запаху определить, откуда к нему подбирается опасность.

Один из аргантов — а рядом с ним и я — встал точно напротив слона-одиночки, чтобы отвлечь его внимание и дать остальным аргантам возможность отбежать в стороны и спрятаться в траве.

Они бесшумно подползают к слону в надежде обойти его с флангов и успеть выстрелить в него из луков, пока он стоит неподвижно посреди тропы. Слон-одиночка сейчас далеко от леса, в котором он смог бы укрыться, и далеко от илистого болота Тавды, которое сумел бы одолеть, не увязнув. Четырем аргантам пришлось оставить подветренную сторону, теперь их запах доносится до встревоженного слона. Инстинкт подсказывает ему, что он окружен врагами. И он поворачивается, чтобы спастись бегством через болото. Но в тот же миг из луков вылетают первые две стрелы. И сразу стоящий рядом аргант тоже бросается в сторону, я — за ним. Все происходит с кинематографической быстротой. Мы бежим, спотыкаясь о сухие корни, бежим из последних сил, задыхаясь от бешеного бега, путаясь в густой траве.

Два или три раза раненый слон останавливается, грозно поворачивается к нам всем своим могучим телом... Но арганты не прекращают преследования. В слона летят новые стрелы — шесть, семь... Надо, чтобы яд подействовал сразу же, пока слон не добрался до воды.

Не знаю, сколько прошло секунд с того момента, когда в слона полетела первая стрела, — сорок или пятьдесят, самое большее — минута. И вот слон тяжело рушится, резко подломив передние ноги.

Рев, который нельзя забыть

Слон пытается приподняться, оглашая окрестности жалобным ревом, встает неуверенно на ноги. Арганты, застывшие на месте, когда слон рухнул, бросаются врассыпную. Они по опыту знают, как опасен смертельно раненный слон, когда он кидается в последнюю отчаянную атаку. Слон делает несколько неуверенных шагов. Он не пытается преследовать своих врагов, а ищет спасения в густом кустарнике, тяжело продираясь сквозь заросли ежевики и колючек. Внезапно колени его подгибаются, он с отчаянным ревом валится на бок.

Это самый жестокий момент всей охоты: слон умирает, а арганты спокойно наблюдают за агонией. Они уже не стреляют из луков — берегут драгоценные ядовитые стрелы.

Здесь нет места ни жалости, ни состраданию. Ведь слон был убит после невероятно опасного поединка, и его гибель — спасение для людей, что ведут упорную борьбу с неумолимой засухой.

Охота закончилась. Арганты и пастухи приступают к исполнению дальнейшей процедуры. Несколько человек надрезают шкуру слона. Теперь, разлагаясь, он должен отпугивать сородичей. А в небе кружат уже сотни коршунов-стервятников и марабу. Своими острыми клювами и когтями они довершат безжалостную работу солнца.

Воды в Тавде осталось совсем мало. Но ее должно хватить до первых дождей, до той поры, когда большие, тяжелые, свежие капли упадут на деревья, на землю...

Вся Нижняя Джуба ждет несущий дожди ветер — тангабили, неистовый и живительный...

Фолько Куиличи, итальянский журналист

Перевел с итальянского Л. Вершинин

(обратно)

Круги полярного солнца

Много буровых разбросано среди топких болот Западной Сибири: идет освоение богатейших месторождений нефти и газа.

В семидесяти километрах от Сургута, у истоков Черной речки, на маленьком сухом пятачке тюменской земли работала одна из буровых Федоровского месторождения. О событии, случившемся на этой буровой, рассказывает наш корреспондент.

Рядом всегда шумели дизели, стрекотал компрессор. Голоса работающих людей тонули в этом гуле.

...Бурдин обдумывал очередной ход, а сам внимательно вслушивался в шум за окном вагончика. Оттого и поза у него была напряженной, не как у шахматиста, ушедшего с головой в комбинации ходов. Привычное ухо различало каждый звук. Федор — он сел играть в шахматы за компанию, решил помочь инженеру бороться со сном — тоже невольно слушает... Вот трубу тросом-«легостью» подтянули, поставили стоймя. Зашипел сжатый воздух — бурильщик пневматическую муфту на лебедке переключил. Лязгнули тяжелые замки — элеватор на трубе закрыли. Заныла лебедка — тальблок кверху двинулся. Остановился у люльки верхового, паузу небольшую сделал, словно передохнул. Снова зашипел воздух, и снова заныла лебедка. Обсаживали верхнюю часть скважины, чтобы удержать сыпучие пласты. С вечера, наверное, спустили метров двести...

— Так!.. — вслушивается Бурдин, словно ход обдумывает.

Торопливые шаги приближаются к вагончику. Бурдин и это слышит. Стучат. Не очень громко, но Вячеслав сразу встает. Распахивает дверь.

— Зовет! — проговорил запыхавшийся помбур.

Бурдин — руки в рукава и вон из вагончика. Остался Федя за двоих на одной доске играть. Чувствует, не скоро придет партнер, по пустякам не позовут.

Еще утром, когда начался спуск, инженер Вячеслав Бурдин заметил, что устье скважины ведет себя неважно. Заметил и Сергей Яцков, бурильщик. Говорить об этом не стали, призадумались слегка, молча разошлись...

Следом за помбуром Вячеслав добежал до вышки.

— Плывун?

— Да, — ответил бурильщик, — прорвался, через пару часов пойдет под основание вышки.

Замолчала буровая. На холостых оборотах лопочут дизели. Над хилыми сосенками, над болотом белая ночь. От озера тянется туман, постепенно закрывает вышку, укутывает белым одеялом. Костер рядом с вышкой прогорел. Кто-то подкинул охапку сучьев...

— Гиблое дело. Придется вышку на другое место тащить... — Сергей Яцков внимательно смотрит на инженера.

«Останавливают плывун. Да, только не на болоте, — думает Бурдин. — Удастся ли?»

Час-другой еще надо было выждать, и Бурдин ушел в вагончик — подсчитать, подумать, сколько же цемента, «золотого» цемента (ведь его везут по воздуху), сожрет этот проклятый плывун...

В вагончике Федор спал поверх спального мешка, съежился от холода. Шахматная доска стояла по-прежнему на столе.

— Ишь ты, мат мне поставил, — сказал Бурдин.

Спящий парнишка был похож на ребенка. Рыжеватые волосы смешно топорщились, руки обхватили спальным мешок. Совсем недавно он прошел через свое первое испытание. Было это на речке Покамас, у впадения ее в Обь. Перегоняли технику с одной буровой на другую, грузились на баржу. Нужно было подготовить подходы к причалу. После сильного дождя глина налипала на гусеницы толстыми пластами, трактор скользил. Бригадир приказал снять с кабины дверцы. Сталкивая под обрыв деревья, корни, срезая склон, бульдозер осторожно подбирался к берегу. Неожиданно вал грунта, нарытый машиной, осел.

— Выпрыгивай! — страшным голосом крикнул бригадир.

Но Федор, вместо того чтобы последовать команде, изо всех сил вцепился в рычаги, боясь расстаться с машиной. Сначала медленно, потом все быстрее и быстрее бульдозер поволокло вниз. Какая-то сила рванула Федю из кабины. Все дальнейшее происходило как в замедленных кинокадрах. Собственными глазами Федор видел: бульдозер ухнул в реку, раздалась и сомкнулась вспененная вода. По спине прошел холод. Ведь парень мысленно все еще сидел в кабине и в то же время видел, как машина ушла на дно, а из кабины так никто и не выпрыгнул. Булькал воздух, разошелся кругами последний пузырь. Бригадир толкнул Федю в бок.

— Махни хоть рукой на прощание. Ты что, не слышал, как тебе кричали? Почему не прыгал?! Еле вытащили из кабины.

— Что же теперь будет с машиной?

— Вытаскивать надо, а не думать, что будет!

Вокруг сидящего на пеньке парнишки столпились люди и молчали. Потом с лодки промеряли шестами дно, нащупали бульдозер. Бригадир сразу повеселел и уже подшучивал над парнем, на лице которого все еще было написано: «Что же теперь будет?»

...Через час за Бурдиным пришел сам бурильщик.

— Не останавливается. Пошел под основание. Кажется, вышка уже дрожит.

— Идем.

Вячеслав проткнул ломом землю, лом провалился, как в кисель. Бурдин и бурильщик подняли головы. Оттяжки с одной стороны натянулись, с другой ослабли. Вышка начала крениться. Вот-вот плывун размоет окончательно пятачок грунта, на котором стоит тяжелая конструкция, и вышка рухнет...

Подняли на ноги Федю. Инженер объяснял ему, что делать, а парнишка никак не мог разлепить веки. Потом до бульдозериста вдруг разом дошло, что положение угрожающее. И он погнал машину к лесному завалу.

— Легче, легче, — кричали ему вслед, — утонешь!

Федин бульдозер вертелся на широких болотных гусеницах, зарывался в дерн, гусеницы почти целиком скрывались в коричневой болотной жиже.

— Эй! Эй! Придерживай вожжи! Легче на поворотах!

Ревел двигатель, бульдозер, как рассерженный зверь, ворочался среди бурелома, поддевал ножом стволы, корневища, толкал их к вышке, вдавливал гусеницами в мягкий грунт, снова несся к завалу, который образовался при расчистке площадки, снова толкал гору искореженных, изломанных стволов — и снова все это уходило в землю.

А бригада тем временем таскала к скважине цемент.

— Поторапливайтесь, ребята, — приговаривал Бурдин, он вместе со всеми носил мешки.

— Так это ж прорва, разве ее насытишь?

— Сами пробурили, сами и закупорим. Рядом пробурим.

Тридцать с лишним тонн цемента было сложено ровным штабелем в стороне от вышки. Он был приготовлен для укрепления обсадных труб. Теперь его пожирал размытый плывуном пласт. От штабеля к скважине по зыбкому настилу из обрубков бревен двигалась цепочка людей с мешками. Ступишь неосторожно — бросай мешок, а то уйдешь в болото по колено, по пояс.

Огромное оранжевое солнце завершало свой круг над болотами. Оно двигалось размеренно, точно, безостановочно поворачивая на земле тень от вышки. Было заметно, как сильно накренился правый угол вышки. У основания почва пружинила. Временами кто-нибудь, освободившись от мешка, становился на земле и начинал раскачиваться на широко расставленных ногах.

— Ого! А что, если сразу все провалимся, со всем имуществом?

Нужно было немного подождать. Цемент мог уже сделать свое дело.

— Отбой, мужики! — сложив ладони рупором, крикнул Бурдин. — Всем спать!

Бурдин и Сергей Яцков не спали. Сергей сидел на мешке. Бурдин бродил между тумб основания. На единственном сухом месте, на развороченном штабеле цемента спала бригада. Стоял с поднятым ножом бульдозер, с его гусениц свисал дерн. Из земли там и здесь торчали исковерканные стволы деревьев.

— Сергей, играй подъем, — проговорил Бурдин сдавленным голосом, — все начинать сначала.

После короткого сна усталость чувствовалась сильнее. Шли вторые сутки. Пятнадцать тонн цемента перетаскано на плечах к скважине. А плывун прет еще сильнее. Бурдин прекрасно все это видел, видел и Яцков. Через несколько часов могут лопнуть оттяжки слева, и тогда все будет кончено. Буровая с дизельной, насосами и всем оборудованием начнет медленно погружаться, скроется с глаз совершенно, как погибший корабль, только и останется — развороченное рыжее месиво, пятно которого будет видно с воздуха.

Бурдин был уверен, что цементом, который имелся в его распоряжении, плывун будет остановлен. С базы давно ответили: «Действуйте сообразно обстановке». На месте была всего лишь одна вахта, один бурильщик и инженер, который в данном случае выполнял обязанности бурового мастера.

Пролетела короткая летняя ночь. Над вершинами елей снова начинало свой круг северное солнце, оно казалось воспаленным от усталости и бессонницы.

Один из парней — Пашка Седых — не выдержал. Он швырнул мешок с плеч в трясину.

— Я не каторжный! И не сумасшедший!...

Свое пребывание в бригаде Пашка начал с «приключения». Прошлым летом с двумя ребятами поехал на тракторе за дровами для столовой. Собирая спелую бруснику, Павел незаметно ушел в глубь леса. Казалось, где-то рядом слышались зовущие голоса и гул трактора. «Доедут без меня, пройду напрямик», — решил парень.

Лес становился темнее и гуще. Небо просвечивало сквозь сомкнувшиеся над головой кроны деревьев бледными лоскутами. Внизу, во влажном сумраке, ноги погружались по колено в мягкие мшистые кочки, с сухих нижних сучьев свисали светло-зеленые пряди мха-бородача. Пашке стало не по себе, и он прибавил шагу. Впереди показалось светлое пространство, лес стал редеть. Павел вышел на открытое место. Над широким, почти до самого горизонта, болотом колебался и дрожал на солнце воздух. Казалось, одиноко стоящие деревья медленно двигаются, плывут, и несется над головой легкий пронзительный звон. Сзади был темный ельник, впереди болото. «Эх, была не была», — сказал сам себе Павел и шагнул вперед. Павел шел, а расстояние до опушки на противоположной стороне почти не сокращалось. Павел прибавил шагу, почти побежал, насколько это было возможно. Вот тут-то болото потянуло его к себе; глубже, глубже погружались ноги, их нельзя было вытащить, и человек, как пойманное насекомое, уже барахтался на одном месте. Потом он выбился из сил и понял, что нужно вести себя как-то иначе, стал двигаться ползком. Цепляясь за кочки, полз к небольшому островку березок.

Наконец ухватился за гибкие, выскальзывающие из мокрых рук ветки и выбрался на сухое место...

Не чувствуя под собой ног от счастья, от того, что нашел дорогу, подходил Пашка к вагончикам. Страх прошел, и было сладкое ощущение пережитой опасности. Но появление на буровой целого и невредимого Павла ни у кого не вызвало радости: его словно не замечали. С трудом скрываемая довольная улыбка сошла с Пашкиного лица. «Может, они не знают, что я заблудился?» — подумал парень.

Через некоторое время с ним заговорили.

— Ты знал, что одному нельзя уходить в тайгу? Тебе кричали. Ты даже не отозвался! Знаешь, что бывает в таких случаях? Вертолеты снимают с работы, отправляют на поиски!

Обиднее всего был разговор с бурильщиком Яцковым. Он сидел на ступеньках вагончика и ронял слова, словно нехотя сбрасывал ногой камни с берега в речку:

— Высуши одежду... мне гриппозники не нужны. Не забывай, что в ночь на вахту...

И вот сейчас Пашка сидел на корневище, а мимо двигалась цепочка людей с мешками и бревнами. Под основание вышки продолжали забивать стволы деревьев, пни, затем пошел в ход и цемент.

— Мне надоели и эти вагончики и болото, которое вы называете тайгой!

Его не слушали, продолжали работать. Наконец Бурдин дал команду:

— Отбой, парни. Отдыхать! В балки!

Кто-то усомнился:

— Неужели успокоился? Надолго ли?

— Может быть, здесь и отдохнем? А то одевайся, раздевайся — время только идет.

Но Бурдин уверенно направился к вагончикам, за ним остальные. Замыкал шествие Пашка.

Через полчаса буровая словно вымерла. Каждый спал в позе, в которой сон свалил его, кто полураздетым, кто с папиросой в зубах. Не спал только Сергей Яцков на буровой. Он дежурил у скважины, потом его должен был сменить Бурдин.

Первым открыл глаза Федя. Стояла неестественная тишина, ни один механизм не работал. Бульдозерист вскочил, но тут же вспомнил, что плывун остановлен и что за ним наблюдает бурильщик.

Федя оделся и пошел к вышке. Там Яцков расхаживал у основания и напевал себе под нос, чтобы не так томительно тянулись часы. Федя никогда не видел бурильщика поющим, он и разговаривал-то редко.

— Сергей, а Сергей, давай я тебя сменю.

Яцков встрепенулся, словно его разбудили.

— Спасибо, Федя, нельзя, Бурдин должен меня менять.

— А что же теперь? Может, опять цемент таскать придется?

— Все может быть.

— А если остановили плывун? Как теперь бурить?

— Отцентрируем вышку и забуримся в сторону.

Они присели. Парнишке захотелось рассказать Сергею, который был старше всего на несколько лет, о том, как в первое время хотел все бросить и уехать.

— Так всегда бывает, — отвечал ему Сергей.

Один сразу бежит без оглядки, другой «ломается» в трудную минуту, вроде Пашки, но большинство остаются...

Плывун молчал. Люди выколачивали одежду, пропитавшуюся цементной пылью, пришивали оторванные пуговицы, рукава, мылись, брились. Бурдин как ни в чем не бывало сидел с Федором за очередной шахматной партией.

Еще через день прилетел вертолет со второй вахтой. Машина работала винтами над чистой поляной возле вагончиков. На землю летели рюкзаки, спальные мешки, высаживались люди.

— Целы? Не уплыли?

— Больные есть?

— Есть! Забирай этого парня. Пашка опустил глаза.

Рядом стоял маленький щупленький Федя.

— Нет, не этого.

— Сергей! Разреши остаться!

— Лети, парень, — заговорили доброжелательно вокруг.

— Сергей, разреши остаться! Яцков нахмурился.

— Смотри сам...

Пилот задвинул дверцу кабины, поднял машину в воздух. На прощание дал круг над покосившейся вышкой и взял курс на базу. Под вертолетом плыли озера, реки, неизвестно где берущие начало и неизвестно где кончающиеся, сосновые гривы, болота, покрытые чахлыми березками и зелеными крапинками елей. Северное солнце завершало свой очередной круг

Андрей Фролов

(обратно)

Гвоздика — цветок борьбы

Две хроники весны, лета и осени...

В этот день сияло солнце. И небо было лазурным, как и полагается небу, раскинувшемуся над «краем олив и лавров». Но все-таки основным цветом был не голубой, а красный. Море красного цвета затопило Лиссабон: алые гвоздики, приколотые к платьям, гимнастеркам, рубашкам, «заряженные» в винтовки, расцветившие окна и стены домов — стали символом новой Португалии, паролем народа, свергнувшего фашистскую диктатуру.

И плескалось море людей. Лиссабонцы смеялись, веселились, танцевали бессмертное народное фадо, бразильские самбу и лунду, пели песни старинные и новейшие — композитора Жозе Афонсу, автора «Грандолы», мелодия которой послужила сигналом к восстанию 25 апреля 1974 года.

Митинги возникали стихийно. Они устраивались и на улице Антонио Серпа, где теперь размещаются ЦК ПКП и редакция «Аванте». И на авенида да Либердади — проспекте Свободы, по которому войска шли захватывать министерство обороны, радиостанцию, телеграф. И у моста 25 апреля, бывшего моста имени Салазара, перекинувшегося через широкое устье Тежу, откуда много-много лет назад уплывали к дальним берегам каравеллы Магеллана и куда в день переворота вошли корабли военных моряков, примкнувших к восставшим. И на старых площадях Комерсио, Россиу, дуз Рестаурадориш, где бронзовые властелины былых веков — разные Педру и Жозе — с изумлением и испугом взирали на красные по белому лозунги, протянувшиеся по стенам дворцов и их собственным постаментам: «Вооруженные силы + народ =свободная Португалия»; «За народ, за труд, за равного тебе и за тебя самого!»; «Когда народ един — он непобедим!»

Долго и трудно шла Португалия к апрелю семьдесят четвертого. Сквозь тринадцать лет жестокой и бесперспективной колониальной войны, в ходе которой возникло движение «молодых капитанов» — организаторов переворота. Сквозь десятилетия репрессий против коммунистов. Сквозь выборы 1973 года, когда из 23 миллионов человек — жителей метрополии и африканских колоний — к голосованию (после отбора, проведенного политической полицией — ПИДЕ) были допущены лишь восемь процентов. Сквозь массовую эмиграцию: два миллиона беглецов-португальцев рассеялись по свету, покинув самое нищее государство Европы — страну с «самым высоким уровнем цен, самой низкой зарплатой, самым большим процентом детской смертности, самой распространенной неграмотностью, самой массовой безработицей...».

Четырнадцать часов потребовалось народу, чтобы при инициативе «Движения вооруженных сил» свергнуть фашистский режим. Режим этот был самым старым и цепким в Европе: он утвердился 48 лет назад.

Вдумаемся еще раз в эти две цифры: 14 часов и 48 лет. 14 часов почти бескровного восстания (перестрелка возникла только при взятии штаб-квартиры политической полиции — «Дома страха») и 48 лет террора и убийств. Убийств, из которых одни лишь расправы над коммунистами и народными вождями составляют поистине бесконечный список преступлений. Политзаключенные Жоаким Оливейра, Мануэл Жуниор, Раул Алвиш — растерзаны в тюрьме. Крестьянка-коммунистка Катарина Эуфемия — застрелена в упор с ребенком на руках. Руководитель Фронта освобождения Мозамбика Эдуарде Мондлане — взорван. Генеральный секретарь ПАИГК Амилкар Кабрал — злодейски убит. Скульптор-коммунист Жозе Коэльо — застрелен и растоптан. Тысячи, тысячи других, известных и безымянных — коммунисты Португалии, патриоты Анголы, Мозамбика, Гвинеи-Бисау... Террор был поставлен на службу одному: сохранить фашизм, сохранить то, чем дышал этот фашизм и что питало его, колониальную империю, последнюю колониальную империю в мире.

Буржуазные круги за границей первое время не принимали всерьез события в Лиссабоне. «Обычный военный переворот», — твердили там, закрывая глаза на то, что движение португальских военных поддерживали самые широкие слои трудящихся, именно своим участием обеспечив победу. Твердили, не понимая, что не может быть «обычного переворота» в стране, где даже армия — оплот диктаторского режима, — «испытанная в боях» колониальной войны на трех фронтах, поднялась против этого режима, единственной опорой которого осталась политическая полиция. Но где и когда охранка, пусть даже имеющая 100-тысячную армию осведомителей и насчитывающая 20 тысяч сотрудников, могла служить достаточной гарантией сохранения изжившего себя порядка?.. И очень скоро даже наиболее осторожным из наблюдателей стало ясно: это не путч, это восстание офицеров-демократов, решительно поддержанное народом...

Вспомним лишь часть хроники событий, последовавших за 25 апреля, ту часть, что теснейшим образом связана с португальской молодежью, активнейшей участницей переворота. И ограничимся теми из которые происходили в Лиссабоне — города который, как говорят сами португальцы, находится «там, где кончается земля и начинается вода».

25 апреля... Национальный совет спасения, образованный в этот день как высший орган политической власти, объявляет об упразднении политической полиции, восстановлении свободы собраний и ассоциаций, отмене цензуры печати, освобождении политзаключенных, проведении выборов в Учредительное собрание...

30 апреля... Тысячи португальцев встречают возвращающихся из эмиграции лидеров прогрессивных партий.

1 мая... Полумиллионная праздничная демонстрация... Она показала мощь португальского рабочего класса, его организованность и сознательность...

4 мая... Создан Союз студентов Португалии...

24 мая... Десятитысячный митинг коммунистов Лиссабона в гигантском зале столичного Дворца спорта в парке Эдуардо VII. Больше половины присутствующих — молодежь. «Наша задача, — говорит член ЦК ПКП Карлуш Брито, — заключается в развертывании борьбы за уничтожение эксплуатации человека человеком...»

26 мая... В том же зале — первая в истории Португалии национальная встреча трудящейся молодежи...

26 июля... 100-тысячная манифестация лиссабонцев в поддержку «Движения вооруженных сил» и второго временного правительства...

30 июля... Митинг у резиденции главы Португальской Республики — дворца Келуш — в поддержку решения Государственного совета и Временного правительства о признании за народами Гвинеи-Бисау, Анголы и Мозамбика права на независимость...

Да, манифестаций было множество. Но конец весны и лето 74-го не были нескончаемым и безоблачным праздником. Ибо база фашистского режима — монополии — могущественна и до сих пор. И контрреволюция упорно, изо дня в день пытается расшатать новый порядок, свергнуть его. Из всего числа агентов бывшей ПИДЕ арестовано едва ли больше тысячи, из них добровольно сдались только девятнадцать, остальные бежали за границу, и бежали не затем, чтобы сидеть сложа руки. И Национальная республиканская гвардия, та самая, что расправилась когда-то с Катариной Эуфемией и жестоко подавляла выступления шахтеров медных рудников Алжуштрела, никуда не исчезла. Распущена другая военизированная организация — «Португальский легион», опора салазаровской диктатуры. Распущена, но не сломлена. Многие тысячи легионеров и членов «гражданской обороны территории» (1Общее название гражданских формирований, подчинявшихся «Португальскому легиону».) либо рассеялись по стране, либо пересекли испанскую границу.

Медленно, очень медленно распространялся по стране процесс демократизации. Особенно когда дело касалось глубинных районов северных и восточных провинций. Именно там, на востоке, уже через месяцы после переворота один из жителей городка Марван был арестован только за то, что... снял со стены портрет диктатора Салазара.

И хочется привести еще одну хронику. Эти события шли параллельно с предыдущими все на той же лузитанской земле...

МАЙ. В Лиссабоне на улице Руа Дас Прасаш обнаружен шпионский центр, действовавший под прикрытием частного информационного бюро «Ажинтерпресс». Центр служил для связи остатков бывшей ПИДЕ с крайне правыми экстремистскими группировками в различных странах Европы, Африки и Латинской Америки... Дезорганизация экономики — результат усилий реакции — повлекла за собой волну забастовок. В столице исчез хлеб, встал транспорт... В предместье Лиссабона взорвана бомба: убито семь и ранено пять человек...

ИЮНЬ. Выступления леваков: открытые столкновения с военнослужащими, избиение полиции... Забастовки на промышленных и коммунальных предприятиях...

ИЮЛЬ. Правительственный кризис, вызванный требованием премьер-министра П. Карлуша о расширении его полномочий. За премьер-министром стояли консерваторы, желавшие свернуть страну с пути прогрессивных преобразований. Кризис преодолен после отставки премьера и сформирования нового временного правительства...

АВГУСТ. Главари мозамбикских «ультра» собирают группы наемников для захвата власти в Мозамбике и провозглашения его «независимым» (по образцу Родезии)... Угроза острого экономического кризиса. Владельцы крупных компаний пытаются закрывать фабрики, беспричинно увольняют рабочих...

СЕНТЯБРЬ. Попытка правоэкстремистского мятежа в Мозамбике. Из тюрьмы освобождены более двухсот сотрудников бывшей политической полиции. Провокационные убийства на улицах Лоренсу-Маркиша... Антикоммунистические выступления в Лиссабоне. Попытка правого переворота под предлогом организации — 28 сентября — демонстрации «молчаливого большинства». Руководители заговора арестованы, оружие у них изъято. Позиции офицеров-демократов из «Движения вооруженных сил», действующих в тесном союзе с народом и его левыми партиями, упрочились...

Тревожных событий много. Притаившийся фашизм готов на любую подлость. Каждую минуту можно ожидать новых вспышек контрреволюционного мятежа и саботажа. Но португальские патриоты и демократы уверенно идут по пути победы, на который они вступили 25 апреля.

В. Никитин

(обратно)

Пешком через две Америки

Я стоял на маленькой пыльной площади Куэнки, города в южном Эквадоре, расположенного в нескольких градусах к югу от экватора. Таксист, обладатель маленького, довольно нового «дацуна», по-английски не разговаривал. Он подозвал своего сына. Тот знал несколько слов.

— Я разыскиваю одного приятеля, который шагает пешком от самой Огненной Земли до Аляски, — заявил я. Отец и сын смутились. Вряд ли они когда-либо слышали о существовании Огненной Земли. — Все пешком и пешком, — развивал я беседу, — через Чили, Аргентину, Боливию, Перу — и прямо сюда. Он должен быть где-то на полпути между Лохой и Куэнкой.

Отец и сын пожали плечами: «Этот взбалмошный гринго готов уплатить сверх счетчика, почему бы его, в конце концов, не ублажить?»

На родине, в Англии, задача представлялась восхитительно простой: прилететь в Эквадор и катить по дороге, пока не наткнусь на Себастьяна Сноу, идущего навстречу. Но здесь, в Куэнке, я засомневался. Последний раз Себастьян писал из Лимы, лежащей в тысяче с лишним километров к югу.

Это было около двух месяцев тому назад. С тех пор он пересек пустыню Сечура и взобрался на предгорья Западной Кордильеры. А что, если он выбился из графика? Или его пристукнули бандиты?

Мощеная дорога и красивые, с широкими карнизами дома Куэнки, выстроенные в испанском колониальном стиле, сменились грязным проселком, к обеим сторонам которого подступали сады и запыленные двухэтажные бараки с неизменной верандой по фасаду. В первой же деревне мы остановились, и таксист спросил подбежавших ребятишек, не видели ли они полоумного гринго, который пешком ходит по дорогам. Те отрицательно затрясли головами.

Поехали дальше. В долине, открывшейся внизу, под нами змеилась, убегая в неоглядную даль, дорога. Не там ли где-то должен быть Себастьян? Неожиданно я начал осознавать всю безмерность затеи. За какие-нибудь четыре часа езды от Куэнки мы покрыли расстояние, равное его четырехдневному маршу. Он шел уже больше года, одолел около десяти тысяч километров, а я каким-то образом собирался встретить его на крохотном кусочке дороги, соединяющем два небольших эквадорских города.

Внезапно, огибая широкий поворот, водитель коротко вскрикнул. Серая фигура человека, согнувшегося под внушительным рюкзаком, брела нам навстречу. Я ринулся из машины...

Себастьяна я знал давно — восемь лет назад мы совершили совместное путешествие в Эквадор, чтобы забраться на весьма активно действующий вулкан под названием Сангай. Впоследствии мы побывали и на Баффиновой Земле, где принимали участие в эскимосской охоте.

Уже до нашей встречи на Сангае Себастьян обладал солидным опытом рискованных путешествий и исследований, преимущественно на Южноамериканском континенте. В двадцатидвухлетнем возрасте он совершил беспримерное одиночное путешествие по Амазонке — вниз по одному из ее главных притоков и до самого Атлантического океана. В диких верховьях реки, где он прокладывал себе путь то на каноэ-долбленке, то на временном плоту, его сопровождали индейцы.

После того первого достижения он лазил на вулканы в Эквадоре, наткнулся на город инков в джунглях Перу и совершил еще одно выдающееся речное путешествие, на этот раз с севера на юг: вверх по Ориноко, вниз по Касикьяре к Амазонке, затем на следующий год вверх по Тапажосу и вниз по Парагваю и Паране к Ла-Плате. Все его экспедиции отличались минимальной организованностью и столь же минимальным — по возможности — числом участников. И то и другое — недурные слагаемые для истинного приключения.

Еще на Сангае, зная, как много путешествовал Сноу, я поражался его полнейшей непрактичности и неспособности следить за собой: он не умел, к примеру, разжечь примус, имел весьма отдаленное представление о том, как поставить палатку, с ним постоянно случались какие-то нелепые несчастья. В то же время он проявлял беззаветную решительность и начисто был лишен эгоизма: всегда занимал самый неудобный угол палатки или довольствовался наименьшей порцией пищи.

Впрочем, в последние годы Себастьян (а ему уже сорок пять) все реже испытывает благосклонность фортуны. При попытке спуститься по реке Напо в Ориенте — восточном районе Эквадора — его плот разлетелся в щепы на порогах, Сноу лишился снаряжения и, прежде чем его вызволил вертолет нефтеразведчиков, провел десять дней в скитаниях по берегам реки, сидя на отнюдь не самой питательной из диет — пчелах и меде. Затем он попытался повторить классический верховой поход от Буэнос-Айреса до Вашингтона, предпринятый в двадцатые годы педагогом Айме Чиффли. Будучи весьма неважным наездником и неудачно выбрав компаньона-гаучо, в конце концов он продал лошадей и попытался продолжить путешествие пешком. Однако лето было уже в разгаре, температура в Центральной Аргентине не падала ниже 30° Цельсия, и, протащившись некоторое время по дорогам, Сноу приуныл, а затем и вовсе отказался от своего предприятия.

Вот тогда-то и пришла Себастьяну в голову идея прошагать пешком оба американских континента — от крайнего юга Южной Америки до Аляски, не полагаясь ни на лошадей, подверженных болезням, ни на компаньонов, подверженных малодушию.

Последний раз я видел его полтора года назад: он как раз планировал этот самый поход. С тех пор я получил несколько писем, брызжущих оптимизмом и самоуверенностью, а в один из конвертов, пришедших из Боливии, была вложена фотография, где Себастьян снова выглядел молодым и полным энергии...

И вот наконец мы трясем друг другу руки. Загоревший до черноты, небритый, с морщинками у глаз, Себастьян кажется значительно старше, чем на том снимке, сделанном полгода назад: сказалось напряжение, накопившееся за две с половиной тысячи километров ходьбы. Он одет самым невероятным для тропиков образом: вязаная шапочка, тяжелая штормовка, пара толстых свитеров, твидовые бриджи, высокие носки — словом, типичный наряд для... похода по пустынным болотам нашего Озерного края. Правда, и моя экипировка не хуже — тенниска, шорты, зонтик, — так разгуливают по предгорьям Гималаев. Короче, здесь, в Южной Америке, наша парочка представляла весьма юмористическое зрелище.

Мы заплатили таксисту — бедняга все еще не мог взять в толк, как это мы не собираемся вернуться в Куэнку на его машине, — и, болтая о том, о сем, направились в деревушку, где я не так давно обедал.

— Неплохо было бы остаться здесь до утра, — предложил Себастьян. — Сегодня я прошел двадцать километров.

Через десять минут мы обнаружили, что один из его свитеров... «испарился». Себастьян — непоправимо рассеянный человек. За время путешествия он умудрился потерять два фотоаппарата и двое наручных часов, не считая бесчисленных предметов одежды и пары контактных линз. «Лучшее определение для меня — это «довольно-таки собранный растеряха», — заявил он.

Как только Себастьян скинул последний свитер, я отметил, что в нем нет ни грамма лишнего веса. Ноги костлявые и жилистые, ребра выпирают. За десять тысяч километров ходьбы Себастьян сносил три пары обуви. До выхода в путь он имел обыкновение выкуривать по две пачки сигарет в день, но с начала своего долгого путешествия не взял в рот ни одной. Даже пиво не привлекает его. «Боюсь, я стану еще большим растеряхой, если соблазнюсь хоть каплей спиртного», — сообщил он мне.

Я предполагал разделить с Себастьяном его палатку, но она оказалась слишком маленькой для двоих.

— Примерно половину ночлегов я провел в палатке, — рассказывает он, — а все остальное время ночевал в кафе или вообще где придется.

На следующее утро, едва забрезжил рассвет, мы уже допивали бог знает какую чашечку сладкого черного кофе и готовились начать первый для меня день похода. Для Себастьяна он был 383-м.

Дорога серпентиной вилась вверх по заросшему кустарником холму.

— Давай-ка срежем, — предложил я Себастьяну. — Мы можем скосить здесь и выйти на дорогу как раз на вершине холма.

— Знаешь, я бы не стал. Если, конечно, ты но возражаешь. Предпочитаю всегда держаться дороги, — ответил он и не спеша зашагал вперед. Я махнул на него рукой и вступил на узенькую тропинку, пробиравшуюся между полей маиса к холму, щедро усыпанному дикими цветами. На вершине мне пришлось ждать, пока Себастьян догонит меня, следуя выбранным им более длинным путем.

Неоднократно в течение дня я срезал подобным образом маршрут, и каждый раз Себастьян предпочитал придерживаться основной дороги. Сначала это меня раздражало. Но потом я понял и оценил эту упрямую привязанность путешественника к полоске гудрона или гравия перед глазами. Он держался ее уже больше года, и пройдет, по крайней мере, еще полтора, прежде чем достигнет цели. Чтобы справиться с не поддающейся описанию безмерностью расстояний и монотонностью движения, путешественник совершенно неизбежно должен полностью подчиниться ровному, неизменному ритму, строгой, почти монашеской дисциплине...

В конце первого дня, когда мы покрыли, по меньшей мере, двадцать пять километров, ноги у меня были почти стерты, и я испытывал жестокую усталость. Себастьян же, напротив, готов был шагать еще часов шесть, а то и больше. Самый длительный дневной переход у него был, когда за двадцать три часа он одолел — невозможно представить! — 110 километров по одной из тех длинных, прямых и пыльных дорог, которыми славится пампа северной Аргентины. По пустыне Сечура он зачастую проходил 50—60 километров в день — все в том же строгом, ровном ритме: час ходьбы, десять минут отдыха — и так часов двенадцать! Он являл собой безупречно отлаженную «пешеходную машину» и беспрекословно подчинялся монотонности похода.

Как можно сравнить приключение Себастьяна с прочими? Можно ли поставить его в один ряд с альпинистом, яхтсменом-одиночкой или человеком, пытающимся пересечь Сахару на верблюде? Общее у них то, что ни один недостигает цели, которая несла бы человечеству прямую пользу с точки зрения здравого смысла. Ведь нет нужды в пешем походе за 24 тысячи километров или, скажем, в восхождении на высочайшую вершину мира. Впрочем, Себастьян далек от соображений здравого смысла: в шагании по дорогам он находит глубочайшее удовлетворение и, наверное, знает в этом деле больший толк, чем любой другой человек на земле. Может быть, это спорт, может быть, образ жизни, а скорее всего не образ, а цель жизни: вечное движение.

— Быть всегда в пути — вот что привлекает меня более всего...

Тот факт, что пеший путешественник может в любой момент отказаться от своей затеи, делает «предприятие» особенно трудным. У яхтсмена-одиночки выбор маловат: он должен обязательно идти вперед, если хоть как-то надеется выжить. Альпинисту ничто не возбраняет отказаться от покорения вершины, но ведь ему еще предстоит добраться до подножия; обычно же в каждом восхождении наступает момент, когда легче дойти до высшей точки и затем спуститься вниз по противоположному склону, нежели пускаться в долгий и опасный обратный путь.

Себастьян постоянно сталкивается с искушением: практически каждый водитель, нагоняющий его, предлагает место в кабине. И ведь всего-то несколько километров в конце долгого-долгого дня — никто и не заметит!

После часа ходьбы мы присели на обочине. Я уже успел проголодаться, потому что за время ночевки нам удалось перехватить лишь по паре черствых булочек, а еду с собой мы не несли. Себастьян принципиально брал как можно меньше груза, даже не запасался водой. Его рюкзак весил около 14 килограммов. Себастьян зачерпнул пластмассовым стаканчиком воды из ближайшей лужи и сделал большой глоток. Я остолбенел.

— Ты разве не пользуешься стерилизующими таблетками?!

— Нет, и не думаю даже. Это хорошая, чистая вода...

Утро давно уже превратилось в день, а мы все брели и брели под огромными, быстро несущимися облаками. В это время в Эквадоре сезон дождей. Мы находились на высоте около двух с половиной километров. Когда солнце наконец пробилось сквозь облака, оно обрушилось на меня с такой варварской силой, что моментально сожгло открытые участки кожи, несмотря на толстый слой противозагарного крема. Закутанный в одежду Себастьян, казалось, был далек от такого рода проблем. Час ходьбы, десять минут остановки, час ходьбы...

Пройденный нами путь отмечали километровые столбы, которые указывали расстояние до Куэнки, а так как конца этому дню не было видно, то промежутки между ними растягивались и растягивались, пока мы все же не добрались до маленького скопления одноэтажных глинобитных хижин. Селение Харатас...

Второй день моего путешествия тащился вдоль горной гряды, по холмистой, заросшей кустарником местности. Слева в долинах клубились облака, справа громоздились холмы, мы медленно приближались к вечеру, и я с каждым шагом убеждался, что ноги мои прилично стерты; мышцы одеревенели. Я протянул 32 километра, и тут мое терпение лопнуло. В течение дня несколько машин останавливалось около нас, водители предлагали подвезти, но я гордо отказывался. Однако около пяти часов вечера, когда цель дневного перехода — Кумбе — казалась по-прежнему недостигаемой, я сдался: вскарабкался в кузов грузовика, и вот уже Себастьян остался позади, бодро топая вслед за машиной...

Я слегка забеспокоился, когда обнаружил, насколько далеко оказалась эта самая Кумбе — в добрых десяти километрах от того места, где я покинул Себастьяна. Она была крупнее любого из встреченных нами поселков: пыльная площадь, большая, изрядно запущенная церковь, ряд грязных лавчонок. Я направился к той, что была посолиднее и почище прочих: у входа стоял лоток с бананами, на полках — впечатляющие батареи консервных банок.

Моего скромного запаса испанских слов явно не хватало для объяснений, и я уже хотел было убраться не солоно хлебавши, как вошел какой-то человек, взял меня под руку и повел через площадь. Сначала мы толкнулись в дом священника, но там никого не оказалось, и мы пошли к следующему зданию, как я догадался — жилищу моего новоявленного друга. Дом занимал центральное место на площади: основная комната была оборудована под ресторанчик — пара столов, несколько стульев, полки с бутылками, в основном пустыми. Мне предложили стакан «агва дьенте» — спиртного напитка, изготовленного из сахарного тростника. Я сделал маленький глоток. Хозяин — к слову сказать, водитель местного автобуса — извлек из футляра аккордеон и начал играть. В харчевню потянулся народ.

Через час в сумерках показалась фигура размеренно шагающего Себастьяна. Молодой индеец достал гитару. Вокруг юноши — он пел народные песни — собралась вся семья хозяина. Внезапно Себастьян вскочил и продемонстрировал шотландский рил (Быстрый танец. (Прим. перев.)) , чем поразил даже меня. Для 45-летнего мужчины, только что отшагавшего чуть ли не пятьдесят километров, это походило на подвиг. «Я всегда был легок на ногу», — заявил он...

До Куэнки нам оставался теперь день пути, и на третьи сутки моего похода я начал остро ощущать последствия пешей «прогулки». К тому времени, как я одолел пятнадцать километров, каждый шаг уже отдавался жуткой болью: водяные пузыри на подошвах перешли в кровоподтеки. Я становился все более сварливым и раздражительным и наконец вовсе вышел из себя, когда Себастьян — в третий раз — вежливо посоветовал: прежде чем мы войдем в роскошный отель в Куэнке, мне, право же, следовало бы натянуть брюки. «Если там подумают, что ты хиппи, тебя вполне могут не впустить. В последнее время они стали весьма придирчивы».

Ладно, какие-то джинсы я нацепил и... тут же принялся голосовать. Ходьбы с меня было предостаточно. Армейский грузовик подвез меня до окраины Куэнки, а к центру я пошел пешком. Улицы были пустынны, словно в осажденном городе, и вскоре я обнаружил причину: это был последний день карнавала, в Куэнке же карнавал имеет следующее свойство: все веселятся от души, а затем те, у кого достает сил, выходят на улицы с ведрами воды, чтобы окатить друг друга и всех, кто окажется рядом.

До самого отеля «Эльдорадо» я шел словно сквозь строй, увертываясь от воздушных шаров, наполненных водой, что сыпались из окон второго этажа. И наконец, когда некий решительный юнец опорожнил надо мной содержимое внушительной бадьи, меня уже можно было выжимать.

Несмотря на мой рюкзак и отросшую бороду, портье в отеле предоставил мне комнату, а чуть позже, остановив такси, я уже мчался за город, чтобы заснять Себастьяново продвижение по Куэнке.

Я встретил его на окраине. Отпрыгивая от каскадов воды, мы шли от перекрестка к перекрестку в окружении тучи «водолеев» — подростков, пожилых дам и отцов семейств. Вода приятно освежала, а обладатели ведер были настроены дружелюбно.

Когда мы добрались до «Эльдорадо», сухого места на нас уже не осталось. Себастьян провел в безостановочном движении более шести недель, считая со времени короткой передышки в Лиме. В «Эльдорадо» мы устроили дневку, а затем снова двинулись в путь. Еще один день в пыли и поту, и гудронированное, весьма бойкое шоссе привело нас в город Асогес.

На следующий день я решил прибегнуть к уловке, чтобы хоть как-то оторваться от монотонности дороги: мы наконец срезали маршрут, правда, весьма сомнительным образом. Карта показывала, что в стороне от дороги среди холмов вьется одноколейка. Двигаясь по ней, мы могли бы сменить обстановку и, помимо всего прочего, взглянуть на кое-какие инкские руины в небольшой деревушке под названием Ингапирка. Я сошел с основной дороги с облегчением, хотя, конечно, железнодорожная колея явно не идеальное приспособление для ходьбы: шпалы обычно слишком близко расположены друг от друга и удобства в них мало.

Колея широкими виражами огибала холмы, а под водоразделами ныряла в туннели — настолько узкие, что едва хватало места разминуться с поездом. По сторонам ее, среди травянистых возвышенностей, испещренных клочками кустарников, гнездились хижины, крытые либо красной, округлой формы черепицей, либо такими грудами соломы, что это наводило на мысль о запущенных стогах сена.

На ночь мы устроились в вокзальчике Ингапирки — единственном деревянном строении у дороги. Начальником станции оказался четырнадцатилетний паренек, который любезно разрешил нам переночевать на полу. Я так вымотался, что даже не смог ничего поесть.

Утром мы направились в собственно Ингапирку, и это был единственный случай за все путешествие, когда мы, покинув и дорогу и колею, брели по щиколотку в грязи к деревушке, приютившейся на склоне большого холма.

Вдали от дороги, среди травянистых отрогов, усеянных краснокрышими хижинами, и полей, отделенных друг от друга лишь змеистыми тропинками, я испытывал радостное возбуждение, чувство, которое не так-то просто ощутить на шоссе, где проносящиеся машины постоянно вносят в душу разлад. Мы шли все дальше, поднимаясь к руинам Ингапирки — маленькой горной крепости, состоявшей из приземистой башни около 30 метров в длину и 10 в высоту и нескольких каменных надворных строений без крыш. Замшелые камни, окружавшие крепость — массивные, высеченные в форме кубов, — резко контрастировали с глинобитными домиками нынешних крестьян. Даже церковь Ингапирки с ее шатким, слегка покоробленным деревянным шпилем казалась чем-то иллюзорным в сравнении с этим реликтом цивилизации инков. Мы присели на краешке купальни, высеченной в скале, и вскоре ребятишки, прибежавшие из деревни, уже пытались всучить нам какие-то древние глиняные изделия, несомненно сделанные несколько недель назад.

Туристская экскурсия окончилась, и мы вернулись на глинистую тропку, ведущую к станции: впереди, на основной дороге, лежал городок Эль-Тамбо, очередной пункт нашего маршрута. Под моросящим дождиком мы добрались и до него...

На шестое утро моего путешествия, окончательно впав в уныние, я попытался уговорить Себастьяна еще раз срезать маршрут, сойдя с дороги.

— Взгляни на карту, одноколейка скостит нам добрых пятнадцать километров. Она намного прямее.

— Так-то так, но если идти по дороге, это будет всего лишь самую капельку труднее. Честно, Кристиан, если ты не возражаешь, я бы лучше держался дороги.

— Но пойми, целый час мы будем вдали от шоссе. Ты что, не хотел бы убраться от этих треклятых легковушек и грузовиков?

— В общем-то, нет. Я уже как-то привык к ним, — последовал ответ.

— Ладно! Ты иди по дороге, а я пойду по колее и, вот увидишь, докажу тебе, насколько это быстрее!

Я был страшно сердит. Впрочем, скорее мой гнев был чем-то вроде самообороны, потому что инстинктивно я чувствовал свою неправоту. Я свернул в сторону и широким шагом двинулся к одноколейке. Два-три километра я испытывал сказочное ощущение свободы: железнодорожная линия шла у подножия отлогих, поросших лесом холмов, постепенно забираясь все выше и выше. Единственной неприятностью были собаки, охраняющие каждую придорожную хижину. Они походили на грязных, донельзя тощих шакалов и отличались чрезвычайно неприятной манерой скалиться, обнажая частокол желтых клыков. К счастью, у меня был зонтик. Но, вертясь с ним в руке на дороге и воображая себя дервишем, кривой саблей отмахивающимся от наседающих врагов, как же я жалел, что икры у меня голые! Я перепугался до смерти и трепетал каждый раз, когда впереди показывалась крыша хижины.

В конце концов, после нескольких километров моя бодрая поступь начала слабеть. Километровые отметки вдоль пути вновь принялись «разъезжаться», а боль в подошвах усиливалась с каждым шагом. До того места, где колея снова примыкала к шоссе и где мы договорились встретиться с Себастьяном, было явно дальше, чем я предполагал — около 30 километров. Я доковылял до шоссе, вышел к какой-то лавчонке-будке на обочине и уселся ждать Себастьяна.

Через полтора часа он вышел из-за поворота, шагая по-прежнему ровно и пружинисто. Он прошел километров на пятнадцать больше, чем я, свернув где-то на полпути не на ту дорогу. Опять повторилась старая история: Себастьян мог бы прошагать еще восемь часов, а я только и способен был, что проползти с километр до окраины какой-то деревни, где местный плотник по доброте душевной позволил нам переночевать на полу одной из его комнат.

Еще один день мне предстояло провести с Себастьяном, и в течение его мы прошли 40 километров до Чунчи, следующего маленького городка. К концу этого дня ноги у меня ныли ничуть не меньше, чем во все предыдущие, и я смирился с фактом, что мне никогда уже не стать хорошим ходоком. Я покинул Себастьяна в тоскливом баре на одной из узеньких улочек городка. У него был не совсем здоровый, немного печальный вид, но, когда мы прощались, вся фигура его дышала неукротимостью. Ему оставалось пройти четырнадцать с половиной тысяч километров, прежде чем он завершит свой марафон, самый длинный пеший поход, который кто-либо когда-либо предпринимал.

Себастьян обладает каким-то сплавом из упрямой храбрости, решимости и особого причудливого чувства юмора — только это и помогает ему сражаться с постоянным напряжением, полным отсутствием удобств и чудовищной монотонностью пути. Он продержался 15 месяцев и должен держаться еще — самое малое — восемнадцать, а ведь опасностей впереди меньше не станет.

Самый же большой риск — это болезни. По всей видимости, у Себастьяна уже выработался иммунитет к инфекциям, но защитная реакция эта явно малопригодна в случае гепатита или тифа, а оба эти заболевания широко распространены как в Южной, так и в Центральной Америке.

Когда Себастьян достигнет Соединенных Штатов, опасность заболеть уменьшится, но если он, как и прежде, будет держаться больших магистралей, перед ним встанет новая опасность, может быть, самая страшная из всех, — дорожное движение.

И все же я думаю, что так или иначе, а он пробьется, одинокий Дон-Кихот, чьи ветряные мельницы — это открытые всем ветрам дороги...

Кристиан Бонингтон, английский альпинист

Сокращенный перевод с английского В. Бабенко

От редакции

Увы, пожеланиям К. Бонингтона не суждено было сбыться. В сентябре Себастьян Сноу сошел с дистанции. Уже в Лондоне врачи определили у него истощение, отметили резкое понижение давления. Когда С. Сноу начал свой поход, он весил 73 килограмма, за девятнадцать месяцев пути он потерял почти треть веса. Но Сноу настаивает на том, что не физические тяготы заставили его прекратить поход. Он страдал от одиночества, у него начались галлюцинации. Да и дорога стала казаться ему скучной и однообразной.

(обратно)

Моряк остается моряком

Утром 21 марта 1973 года норвежское сухогрузное судно «Нуше Вариант» вышло с грузом угля из порта Норфолк (США) и взяло курс на Глазго в Шотландии. Зима в Атлантике в этом году была неспокойной, к непогодам привыкли, и на борту мало кто обратил внимание на переданный по радио прогноз, предсказывавший штормовой ветер в районе восточного побережья Америки.

Море действительно было бурным. Но хотя дул сильный северный ветер, экипаж был спокоен: «Нуше Вариант» выдерживал бури и посильнее. Вечером для свободных от вахты прокрутили американский боевик, и люди отправились спать.

Ночью ветер усилился до ураганного. Водяные громады с ревом обрушивались на судно, мокрый снег сменился градом. Утром в кают-компании экипажу сообщили тревожные вести: снесены мостики по правому борту, сорваны два палубных люка, и в трюм заливается вода, нарушена герметичность помещения, где расположены помпы, корпус судна дал течь. Корабль тяжело зарывался носом в волны. Положение становилось серьезным, и в полдень капитан решил повернуть назад, а через полтора часа он вынужден был дать сигнал шлюпочной тревоги.

Экипаж собрался на юте. Никто не поддался панике, хотя все понимали, что теперь речь идет о жизни и смерти. Шлюпки с правого борта были сорваны ураганом. Попытки спустить шлюпку с подветренного борта не удались.

— Приготовить спасательные плоты! — скомандовал капитан. Его голос был едва слышим в грохоте волн и завываниях ветра. — Бросайте их за борт! Прыгайте! Спасательная береговая служба оповещена!

Береговые радиостанции подтвердили потом, что в 13 часов 49 минут 22 марта они приняли последнюю передачу «Нуше Варианта», состоящую всего из двух слов: «Мы тонем!» Через несколько минут две огромных волны сомкнулись над истерзанным кораблем и увлекли его в глубину. Это произошло примерно в ста милях юго-восточнее мыса Кейп-Мей на американском побережье...

Двадцатитрехлетний моторист Стейн Габриельсен помнил, как он стоял на юте рядом со своим другом Ингаром Хансеном. Ингар сжал руку товарища:

— Ничего, Стейн! Мы и раньше бывали с тобой в переделках. Выберемся! Не теряй головы!

И вдруг — конец. Палуба ушла из-под ног. В пенящемся водовороте мелькали тела тонувших. Потом все исчезло, и Стейн, увлекаемый неодолимой силой, погрузился в пучину.

Он судорожно сжал губы, сделал несколько глотательных движений — от возрастающего давления болели уши. Грудь разрывалась, тяжелый молот стучал в висках, еще несколько чудовищно долгих мгновений... И Стейн почувствовал, что начинает всплывать.

Вынырнув, он с трудом перевел дыхание. Мучительно болела голова, в лицо хлестала пена, вокруг бешено плясали обломки. В панике Стейн попытался ухватиться за бочку, проплывавшую мимо, но только в кровь поранил закоченевшие пальцы. Неужели товарищи, выбравшиеся на плот, не заметят его, не подберут? Он закричал изо всех сил — в реве бури голос показался ему жалким писком.

«Спокойно! Спокойно! Растеряешься — и пропал, — сказал Стейн себе. — Не теряй головы».

Далеко — примерно метрах в трехстах — на гребне волны мелькнул оранжевый четырехугольный предмет, исчез в пене и снова появился немного ближе. Спасательный плот! Однако людей на нем не было. Стейн поплыл к плоту, но его несло мимо. С плотом исчезнет последняя надежда. Моряк отчаянно заработал руками и ногами — никогда в жизни он так не плавал. Когда же наконец руки ухватились за веревку, протянутую вдоль бортов плота, в глазах Стейна было темно, а на губах он ощутил вкус крови.

Передохнув, Стейн с неимоверными усилиями взобрался на плот и почти без чувств упал на дно. Он не замечал ни снега, ни холода, он знал только одно: нужно во что бы то ни стало держаться за веревку. Иначе волна смоет его с плота, снова бросит в пучину.

Силы медленно возвращались к Стейну. Он огляделся, стараясь проникнуть взглядом сквозь пелену пены и мокрого снега. Далеко среди обломков он заметил сначала одну голову, другую — там были его товарищи, им нужна помощь!

— Сюда! Сюда! — закричал Стейн, но кто мог его услышать в этом адском грохоте?

Стейн выдернул из гнезда весло, прикрепленное к борту плота — рукоятка была сломана. Он лихорадочно стал распутывать спасательную веревку — намокший моток не поддавался, витки разбухли и плотно слиплись. Слезы бессилия навернулись на глаза. В следующую минуту огромная волна перевернула плот и сбросила Стейна в воду. Вынырнув на поверхность, он никого не увидел среди клокочущей пены. Исчез и его плот.

...Когда Стейн собирался на палубу по сигналу тревоги, он надел свою кожаную куртку, и сейчас она, не пропуская воду, помогала ему держаться на плаву. Поверх куртки был нацеплен спасательный пояс. Примерно полчаса Стейн отдыхал, оставаясь на одном месте. И, то взлетая к вершинам водяных гор, то проваливаясь в гудящую пропасть между ними, он пытался углядеть, где же плоты с другими членами экипажа.

Второй плот Стейн увидел примерно на таком же расстоянии, что и первый. На нем тоже никого не было. И опять Стейн из последних сил плыл ему наперерез. И снова карабкался на борт, срывался под ударами волн, карабкался и срывался.

Спасательный плот сделан так, что его плоскости — «палуба» и «дно» — не отличаются друг от друга, добраться до аварийного запаса внутри плота можно и с той, и с другой стороны. Таким образом, в принципе безразлично, какой стороной плот лежит на воде. Стейн сейчас думал только об одном: если плот сбросит его в воду еще раз и уплывет, все будет кончено. Он отмотал немного спасательной веревки и привязал к руке...

Ураган бушевал с прежней силой, воздух был пропитан промозглой сыростью, температура упала ниже нуля. Очень мерзли ноги, казалось, что кровь в них совсем остановилась. Стейн пытался растереть ступни и восстановить кровообращение, но это не помогало. «Ничего, теперь уже скоро найдут! — думал он, и эта мысль придавала ему новые силы. — Спасатели наверняка ищут меня».

Незадолго до наступления темноты Стейн услышал сквозь рев бури рокот моторов. Самолет шел на небольшой высоте в стороне. Только бы увидели! Стейн вытащил из аварийного запаса ракетницу. Но как обращаться с этой проклятой штукой?! Пока он открыл крышку, нашел спуск и догадался, как надо стрелять, самолет уже пролетел. Ракета взвилась в воздух и вскоре погасла. В панике Стейн выпустил вторую ракету, последнюю. Самолет, не меняя курс, исчез во мгле...

...Первый тревожный сигнал с борта «Нуше Варианта» был принят береговой станцией в Портсмуте (штат Виргиния) в 11 часов 21 минуту 22 марта. Сведения были переданы в службу оказания помощи на море (AMVER). Она оповестила все суда в радиусе 75 миль от «Нуше Варианта». Их оказалось шестнадцать. В море вышли спасательные катера, на поиски корабля отправились самолеты и вертолеты.

Один из самолетов прибыл в район аварии за 15 минут до крушения норвежского сухогруза. Но в условиях жестокого шторма экипаж самолета не смог обнаружить корабль или установить с ним радиосвязь. Капитаны одиннадцати из оповещенных судов сообщили, что не могут прийти на помощь норвежцам, так как находятся далеко и сами с трудом выдерживают борьбу с ураганом. Норвежское судно «Хоннер», находившееся в 30 милях от места аварии, поспешило на помощь землякам, с трудом увеличив скорость до пяти узлов. Капитан Ян Суленг смотрел на разбушевавшийся океан и с сомнением качал головой:

— Да, мы сумеем сделать немного В такой шторм нам не спустить ни одной шлюпки!

Четыре вахтенных на корабле трое суток не отрывали глаз от горизонта в надежде увидеть обломки или людей. Но, кроме нескольких масляных пятен, расплывшихся по волнам, ничего не обнаружили. Не дали результатов и другие поиски с воздуха и моря. Создавалась впечатление, что корабль затонул со всем экипажем.

Однако это было не так. Стейн Габриельсен отчаянно боролся за жизнь, и, хотя самолет не заметил его, он точно знал теперь, что его ищут. Наступила ночь. Внезапно невдалеке показались корабельные бортовые огни. Судно шло прямо на плот.

— Они засекли меня локаторами! — вне себя от счастья заорал Стейн и сплясал дикий танец, стоя на коленях и размахивая руками.

Но радость оказалась преждевременной. В четверти мили от плота судно изменило курс, огни исчезли. Кричать было бесполезно.

«Осветительные шашки! — пришла в голову мысль. — Должны же они быть в аварийном запасе!» Шашки нашлись, но использовать их было нельзя — отсырели. Не действовал и аварийный карманный фонарь.

Стейн упал на дно плота и в исступлении колотил по нему кулаками. Ночь тянулась долго. Ветер не утихал. Дважды плот переворачивался, Стейн скрывался в бурлящей пене. Теперь он действовал в воде более осмотрительно, прежнего страха уже не было. Выручала веревка, привязанная к руке, с ее помощью он находил плот и взбирался на него. Но силы таяли, сказывалось огромное напряжение и недостаток сна.

23 марта поиски обломков «Нуше Варианта» и его команды были продолжены. По данным, поступившим с судов, скорость ветра достигла 80, а временами и 100 километров в час, волны поднимались до высоты трехэтажного дома. Учтя это, решили сдвинуть поиски несколько южнее намечавшегося ранее района.

В этот день далеко не все ладилось у спасателей. Два из трех поисковых самолетов вскоре вернулись обратно из-за неисправностей. Вернулся один из спасательных катеров: океан так жестоко потрепал его, что он потерял все шлюпки, антенну радиолокатора, получил течь, а в машинном отделении начался пожар. К вечеру из 10 тысяч квадратных миль, которые предполагалось обследовать за день, удалось покрыть всего 3 тысячи.

24 марта поиски велись уже на площади 12 тысяч квадратных миль. Погода несколько улучшилась. В 13.45 либерийское судно «Кавала» сообщило, что встретило покинутый спасательный плот с «Нуше Варианта». В этот пункт был выслан самолет, летчик обследовал шестьсот квадратных миль, ничего не обнаружил и с наступлением темноты вернулся на базу. Ничего нового не сообщили и с катеров. Правда, остались вне поля зрения спасателей 2200 квадратных миль, но вряд ли и там можно было ожидать чего-либо спустя двое суток со времени катастрофы.

А между тем Стейн Габриельсен находился как раз в этой необследованной области. И он еще не потерял надежду, но сил у него оставалось немного.

Во время невольных ночных «купаний» Стейн сделал одно открытие: в воде теплее, чем на плоту. Кроме того, попадая за борт, он много двигался. Это помогало восстановить кровообращение, ощутить свое тело, которое после многочасовой неподвижности на плоту начинало казаться непослушным и чужим.

Немного размявшись и согревшись в волнах, Стейн снова взобрался на плот. Повторять часто такую операцию слишком тяжело — как же сохранить тепло без «купания»? Стейн оборвал лоскуты тента и плотно обернул ими ноги. Если это и не очень согревало, то, во всяком случае, защищало немного от снега и града. Попытка закутать тентом всю нижнюю часть туловища до пояса едва не стоила Стейну жизни. Крутая волна подбросила плот в воздух и перевернула, швырнув моряка в пену. Стейн оказался под водой с крепко связанными ногами, совершенно беспомощный. В исступлении он стал выдираться из пут и рвать тряпки руками. Всплыв, он оказался под плотом! Спасательный пояс прижимал его к днищу и не давал возможности поднырнуть под выступавшие борта. Радужные круги поплыли перед глазами, грудь сдавило от недостатка воздуха. Нечеловеческим усилием Стейн оттолкнулся от днища, протиснулся под бортиком и... оказался на поверхности.

Днем Стейн почувствовал жажду. До этого времени он совсем не думал о еде и воде, все его помыслы были заняты борьбой с волнами и холодом. Теперь давало себя знать истощение. Несколько глотков пресной воды могли бы не только доставить наслаждение, но и поддержать силы. Стейн достал из аварийного комплекта запаянную банку. Консервного ножа в ящике не оказалось. Стейн зло выругался. Что делать? Крышка ящика с аварийным запасом была окантована алюминиевой полосой, и Стейн стал колотить по ней банкой с водой, надеясь проделать отверстие. Волны нещадно бросали плот вверх и вниз, одной рукой Стейн держался за веревку, чтобы не свалиться за борт, а другой бил, бил банкой по крышке. Есть! Стейн поднес исковерканную банку ко рту, жадно приник к ней губами. Его стошнило. Нет, это не вода, это яд! Наверное, вода протухла за время длительного хранения и стала непригодной к употреблению. У Стейна началась сильная рвота.

Позже Стейн узнал, что вода в банке была свежей. Просто ее перед употреблением следовало «проветривать» в течение нескольких минут. На банках не было никаких указаний или инструкций на этот счет. Больше Стейн не рискнул пить из аварийного запаса. Когда жажда становилась особенно нестерпимой, он смачивал водой из банки губы, полоскал рот, не решаясь сделать глоток.

Во второй половине дня ревущая водяная громада еще раз перевернула плот. Разъяренный вал буквально сорвал со Стейна спасательный пояс. Хуже того — развязалась веревка, соединявшая его с плотом. К счастью, было светло, и Стейн вскоре увидел на волнах пластмассовый буек, прикрепленный к концу спасательной веревки, который плясал на волнах совсем близко от него.

После потери спасательного пояса Стейн особенно тщательно привязал веревку к руке, и не зря: ночью плот опять перевернулся. Откуда взялись силы, чтобы выдержать все это? Сорок с лишним часов Стейн ни на секунду не смыкал глаз. Тело ныло, мышцы ослабли и не слушались. Вытянуться бы сейчас, закрыть веки и провалиться в небытие! Стейн с ужасом прислушался к этой мысли. «Нет, только не это! Расслабление — гибель. Не спи, не спи, парень! Завтра тебя найдут, держись!» Стейн подбадривал, убеждал себя, но в душу закрадывалось сомнение: прошел целый день, целый день надежд и ожидания, а его еще не нашли.

Снова наступило утро. Стейн заметил, что ветер немного стих, и волны не казались очень уж страшными. Иногда сквозь разрывы в тучах проглядывало солнце. «Меня несет на юг, — думал Стейн. — Что же, за неделю может отнести к Багамским островам. Только выдержу ли я так долго? А если пронесет мимо? Впереди Азорские острова. Правда, туда-то я вряд ли доберусь живым!»

Порой мысли начинали путаться, исчезало представление о времени. Во рту пересохло, губы потрескались, глаза заплыли, и Стейн почти ничего не видел. И физически и морально он дошел до предела: почти трое суток не спал, не ел, практически ничего не пил. Чувство одиночества и безразличия овладело им, а когда он услышал какие-то непонятные звуки, окончательно потерял самообладание. Мелькнула безнадежная мысль: «Начался бред. Это все».

Но что-то действительно плескалось и пищало около плота. Он выглянул за борт — ничего. «Конечно, я схожу с ума», — вновь мелькнуло в голове. А писк раздавался — то впереди плота, то сзади, то сбоку. И вот Стейн увидел большую морскую черепаху, вынырнувшую у самого борта. О, как он обрадовался! Он был готов заключить черепаху в объятия и расцеловать ее.

Когда животное исчезло и до сознания Стейна дошло, что он опять один, он заплакал. Потом лег на дно и закрыл глаза. Будь что будет, теперь уже все равно. Но страшная боль в ногах не давала ему забыться. Спустя час его начало трясти. «Нет, так не годится», — подумал Стейн и снова — в который раз! — перевалился через борт в воду. Плавание придало бодрости. На плоту Стейн достал из аварийного запаса сухарь и засунул его в рот. Сухарь разбух и никак не проглатывался, желудок отказывался принимать пищу. Глоток воды из новой банки вызвал очередной приступ рвоты.

И еще одну ночь Стейн цеплялся за жизнь, действуя механически, инстинктивно, как во сне: цеплялся за веревку, переваливался за борт, когда одолевал холод, плавал, снова взбирался на плот. Он не сомкнул глаз до рассвета и увидел над седым океаном в просвете между тучами первый солнечный луч. Все. Сил больше не было. Отяжелевшие веки сами собой опустились, и Стейн погрузился в полуобморочное состояние. Было около девяти часов утра 25 марта.

Стейн услыхал шум авиационных моторов, когда уже было поздно: самолет пролетел над ним. Он вскочил на колени и стал дико размахивать руками. Сон пропал, сердце бешено стучало в груди.

— Дьявол! Если бы я не заснул!

Стейн бессильно опустился на дно плота и смотрел вслед скрывавшейся стальной птице. Неужели надежда обманет его еще раз? Однако далеко за гребнями волн самолет развернулся, и Стейн увидел его снова. Он шел прямо на плот, гораздо ниже, чем прежде. К стеклам кабины прильнули лица...

Самолет — это была четырехмоторная винтовая машина американской спасательной службы — сделал над плотом несколько кругов. На воду были сброшены два буя с дымовыми шашками. В центр спасательной службы послали радиограмму с указанием точного местонахождения плота, и через некоторое время находившийся неподалеку танкер уже полным ходом спешил на помощь. С самолета по указанию центра прыгнули в море с парашютом два аквалангиста. Они взяли с собой радиостанцию, медикаменты, шерстяные одеяла...

Самолет кружил и кружил над плотом, а Стейн все подпрыгивал на коленях, махал руками, что-то кричал. Он не боялся больше остаться незамеченным, просто чувства, переполнявшие его, искали выхода. Потом наступила реакция. Аквалангисты, подплывшие к плоту, увидели, что Стейн, всего минуту назад приплясывавший как безумный, лежит совсем без сил и не может пошевелить рукой. Когда ему оказали первую помощь, Стейн спросил:

— Какой сегодня день?

— Воскресенье, — ответил американец.

Стейн долго молчал и, морща лоб, о чем-то думал. Потам задал еще один вопрос:

— Вы... вы нашли кого-нибудь, кроме меня?

Из-под опухших век Стейн напряженно смотрел на спасателя, ожидая ответа.

— К сожалению, никого...

Стейн отвернулся. Он впал в забытье.

Один из аквалангистов связался с самолетом.

— Парень находится в удивительно хорошем состоянии после всего того, что ему пришлось пережить, — сообщил он. — Организм потерял большое количество жидкости, на теле, на руках, на лице много ссадин и кровоподтеков, но в остальном, очевидно, все в порядке!

Через некоторое время подошел танкер, и Стейн на шлюпке был доставлен на борт. А еще через три часа вертолет доставил его на авианосец «Индепенденс», где были врачи и судовой госпиталь. К посадочной площадке принесли носилки, ящик со стерильными шприцами и прочими инструментами, сильнодействующие лекарства. Когда вертолет сел, медики остолбенели от удивления: на палубу сам, без чьей-либо помощи вышел высокий светловолосый парень. Лицо н руки в синяках и ссадинах, вид усталый и истощенный, но парень крепко держался на ногах и улыбался!

...В районе, где был найден Стейн, продолжались поиски. 25 марта были обнаружены еще несколько плотов, пояса и другие предметы с борта «Нуше Варианта». В ста милях от места катастрофы экипаж одного из самолетов заметил большое пятно нефти. Очевидно, здесь затонуло еще одно норвежское судно — «Анита», вышедшее из Норфолка часом раньше «Нуше Варианта». Последнее радио, полученное с борта «Аниты» в полдень 21 марта, содержало только обычное сообщение о курсе корабля. С тех пор никаких сигналов с этого судна с экипажем в 32 человека зарегистрировано не было. Катера и самолеты продолжали поиски 26 и 27 марта. Результатов никаких. Стейн Габриельсен оказался единственным человеком, уцелевшим после гибели двух норвежских кораблей.

Недавно в Норвегии вышла книга, рассказывающая обо всем, что случилось со Стейном Габриельсеном. На титульном листе посвящение: «Всем морякам — мужчинам и женщинам». Автор книги и Стейн, принимавший самое активное участие в ее издании, решили передать весь гонорар в пользу семей погибших членов команды «Нуше Варианта».

В послесловии к книге Стейн пишет: «7 апреля 1973 года было самым тяжелым днем в моей жизни.

В морской церкви Осло состоялась служба в память о погибших моряках с «Нуше Варианта». Здесь я встретился с родными и близкими моих дорогих товарищей по плаванию, которых уже нет в живых. То, что я пережил при этом, никогда не изгладится из моей памяти. Но люди предавались своему горю с таким достоинством, с таким суровым спокойствием... Я выдержал и это испытание».

Сейчас Стейн Габриельсен снова плавает на одном из норвежских судов. Перенесенные лишения не поколебали его любви к морю, не отвратили его от дальних океанских странствий. Ведь «моряк всегда остается моряком» — так справедливо утверждает старая норвежская пословица.

И. Марков

(обратно)

Белые медведи живут рядом

Сейчас, как никогда, актуален вопрос об охране природы Арктики. В предыдущие годы освоение этого региона проходило чрезвычайно быстро. В последующем этот процесс неимоверно возрастет. Вместе с тем арктические экосистемы в целом, как специфические комплексы, находящиеся в экстремальных условиях, очень легко подвергаются разрушению при вмешательстве человека. Особенно это касается крупных животных с их малой скоростью естественного воспроизводства. В этом отношении белый медведь, как наиболее уязвимый вид среди арктических зверей, стоит едва ли не на первом месте.

Профессор А. Банников

На остров Викторию я попал из-за белых медведей. К тому времени мне удалось побывать в разных местах, где зверя этого еще лет двадцать-тридцать назад было много. В проливе Вилькицкого когда-то встречали триста-четыреста медведей в год; на мысе Желания добывали до семи десятков зверей, не выходя за пределы полярной станции. С Северной Земли одна из экспедиций привезла три сотни медвежьих шкур. Мне же в течение нескольких лет удалось увидеть не больше десятка зверей.

Когда в конце пятидесятых годов на острове Виктория открыли полярную станцию, и среди полярников поползли слухи о том, что медведей там видимо-невидимо, я этому не поверил. Я считал, что таких мест в наше время уже не осталось. И все-таки были основания считать, что медведи там еще есть...

Остров долго оставался необжитым и труднодоступным. Он находился вдали от материка и от других архипелагов и островов, но был поблизости от «кольца жизни» — малоизученного пространства незамерзающих зимою полыней, которые окаймляют Центральную Арктику. Сюда, как предполагают биологи, сплываются на зимовку стада белух, нарвалов, тюленей, моржей. А за ними следуют и белые медведи.

Вот почему, когда мне предложили поехать на новую полярную станцию, я так быстро и безоговорочно согласился, что озадаченные кадровики, выслушавшие отказы нескольких человек, стали задним числом разъяснять, что остров-де совсем не похож на те места, где мне приходилось зимовать. Виктория, говорили они, покрыта льдом, трава там не растет, а самолет даже в случае крайней необходимости быстро прилететь не сможет. Шесть часов клади на перелет да на непогоду неделю, а то и две. Ночь там будет длиннее, чем везде, а летом солнца не увидишь из-за туманов, и люди там чаще хандрят, раздражаются, и порой ладить с ними бывает непросто... Но все это уже не могло меня испугать, я верил в свои силы и думал, что, если там действительно окажутся белые медведи, жизнь наша сложится хорошо.

На Викторию я попал в конце весны. Морозы стояли еще сильные — 25—30 градусов. Все Карское море, над которым мы летели от Диксона до Земли Франца-Иосифа, было покрыто крепким льдом. Но как только пошли от ЗФИ к острову, картина сразу изменилась. Лед на море был взломан, всторошен, будто здесь все время бушевал шторм. От огромных черных полыней поднимался туман Самолет летел низко — сверху его прижимала к воде сырая, серая облачность Летчики чертыхались. «Остановись мотор, — говорили они, — здесь и льдины подходящей для посадки не успеешь найти». Они показали мне медведя, торопливо перебегающего льдину. Второго я увидел сам. Третий медведь ходил совсем близко от острова, и, когда мы приземлились, к станции никто идти не захотел. Оружия не было, ждали, когда подъедет трактор.

Полярная станция — несколько домиков, притулившихся на берегу, за которым сразу начинались шероховатые гряды торосов, — показалась мне очень маленькой среди ледяной пустыни моря. Думая о том, что, как только улетит самолет, нам придется остаться здесь всемером, я, словно вдруг прозрев, представил всю огромность пространства, которое надолго разъединит нас со всей жизнью на земле, и затосковал. Видно, летчики прочитали на моем лице растерянность, так как стали говорить, что летать сюда не так уж сложно и садиться будто бы хорошо. Единственное, что меня радовало, так это медведи. Они и в самом деле были здесь. Штурман, выйдя из самолета, все время восхищался: «Местечко-то медвежье. Настоящий медвежий уголок».

Белые, совершенно белые чайки, как комья пушистого снега, порхали над домиками станции на сером фоне неба. Это было удивительно, никто не предполагал, что в этом краю можно встретить еще и птиц. Их было много. У птиц черными были лишь клюв, глаза и лапки, и, когда они садились на снег, их почти не было видно. Рядом с ними разгуливали сизокрылые полярные стервятники — бургомистры. Птицы с красными перепончатыми лапами и желтым мощным клювом. У них были желтые неприятные глаза, я всегда недолюбливал их. Они дрались и пищали, словно крысы, разоряли птичьи базары, но вместе с тем приносили пользу как санитары, очищая берега от падали. Еще не дойдя до станции, я понял, зачем они здесь. Бургомистры и белые красивые чайки пировали на тушах ободранных медведей, которые оставила нам в наследство предыдущая смена.

После того как отпраздновали знакомство и встречу, и каждый вник в свои обязанности (благо, кроме повара, все были опытные зимовщики), и весь механизм полярной станции пришел в ритмичное действие, выстреливая в эфир сводки погоды, мы собрались, чтобы поговорить о медведях.

В мясе этих зверей — в отличие от многих предыдущих исследователей Арктики — мы, слава богу, не нуждались. Были известны случаи заболевания людей трихинеллезом. На ЗФИ во время войны вымерла тайная метеорологическая станция немцев. На острове Белом, в ясную погоду хорошо видном от нас, скончался отчаянный инженер Андре. Специалисты установили — виною тому медвежье мясо. Я рассказал сначала об этом. Рассказал и о том, как сократилось в последнее время поголовье медведей и что ученые совсем не зря опасаются их скорого и полного исчезновения. По скептическим улыбкам и опускаемым глазам я видел, что мне не верят. Охота на медведей запрещена законом, но у некоторых полярников иногда еще действовала неписаная поправка: по одному — на человека. И это не считалось браконьерством. Мне доказывали, что медведей все равно стреляют — не у нас, так за рубежом, и если мы не тронем их здесь, то где-то кто-то все равно возьмет свое, и от нашего благодеяния ничего не изменится. Никто не хотел соглашаться со мной. Их было шестеро. Все уже успели остричься наголо, все были возбуждены, и я очень пожалел, что в тот момент здесь нет какой-нибудь старенькой «тети Пани», которая могла бы влить в наш спор капельку женской жалости.

Разные люди сидели передо мной. Разного возраста — от двадцати до пятидесяти. Кто-то попал на эту станцию потому, что не ужился на другой, двое отправились сюда, потому что дружили и хотели быть вместе, самый пожилой согласился поехать сюда, чтоб насолить жене, — прошло время, когда коллективы для зимовок тщательно отбирали. Но все они были заодно, шкура была им позарез нужна, словно они приехали сюда ради нее. Трое самых молодых, что громче всех выражали свое несогласие, еще ни разу в жизни не видели белых медведей. Охоту на них представляли отчаянным делом, как дети представляют войну по кинофильмам. Они хотели шкуру, но еще не знали, что выделать ее непросто... Тогда, еще не успев как следует познакомиться с людьми, не имея опоры, не зная, как будет складываться дальнейшая жизнь и не желая иметь врагов, ибо это обязательно сказалось бы на работе, которая оставалась главным делом для всех нас, я не стал грозить законом, я только сказал,что мне лично не нужно шкуры. И тем не менее первый же медведь, который подошел к станции, был убит.

...Однажды из торосов вышел огромный белый медведь. Все выбежали из домиков ему навстречу, но зверь будто не обратил внимания на людей. Спокойно, как бы в полусне, он продолжал приближаться, время от времени отмахиваясь широкой, как лопата, лапой от бешено вертящегося у его носа пса — нашего единственного «медвежатника». Две другие собаки, помоложе, завывали откуда-то из-под крыльца.

Медведь подошел к реперному столбу, своеобразной заявке человека на остров, и обнюхал его. По всему было видно, что это хозяин здешних мест. Он был силен, и, пожалуй, не нашлось бы медведя, который мог поспорить с ним. На плечах его были видны старые шрамы, одно ухо наполовину было оторвано. На задней ляжке зияла зализанная, но все еще не зажившая, круглая рана. Я разглядел это хорошо, потому что подошел к нему совсем близко. По дальномеру фотоаппарата получалось, что нас разделяло шесть метров. Я не побоялся бы подойти к нему ближе, если бы это было нужно для съемки. Я верил, что медведь первым на человека не нападет, и хотел в том убедить всех. Был момент, когда медведь вдруг угрожающе двинулся на меня, но я замахнулся на него фотоаппаратом, как на корову, и он отошел. В тот день счастье было на моей стороне, мне все удавалось. Сзади все время шипел повар, думая, что я не слышу. Он напоминал взъерошенного мельтешащего пса. Подбегал к метеорологам, стоявшим с карабинами наготове, и шептал: «Стреляйте, не тяните, уйдет, стреляйте же...» Потом я часто думал, что, если бы они выстрелили, а стрелять, как оказалось, они еще не умели, раненый зверь прежде всего кинулся бы на меня — медведи всегда нападают на близстоящего.

Медведь вел себя как турист. Осмотрев все достопримечательности, он повернул и стал медленно удаляться. Повар весь позеленел и ругался, уже не стесняясь, вслух. Наш пес, словно убедившись, что этого медведя лаем не проймешь и бежать не заставишь, вдруг смолк и побежал рядом с ним совсем мирно. Внезапно белый исполин резко обернулся, пес оказался у его ног и по скверной собачьей привычке вздумал понюхать медвежий хвост. Зверь мгновенно насторожился, пес оказался меж его лап. Тут и грянули выстрелы. Сразу несколько, один за другим. Медведь закричал тонко, будто лошадь. Встал на дыбы и, кувыркаясь, вставая и падая, побежал в торосы. И тут все увидели, что из бока мчавшегося к нам пса ручьем льется кровь.

Механик ругался, резко бросая бессвязные слова: «Люди... медведя убить не могут... мразь... тоже мне». Старик все жалел о собаке. Два друга подняли ее и понесли перевязывать. Пес лежал молча и смотрел на всех человечьими глазами. Под утро он выполз из дома, лег перед окнами кают-компании на снежный бугор и сдох незаметно, будто все еще продолжал спать.

За завтраком никому не хотелось смотреть в глаза друг другу. Молчали. Видно было, что охота не порадовала никого, а иных даже смутила. Когда снимали шкуру с медведя, разглядели его раны. Кости были раздроблены пулей в мелкие куски: сразу вспомнился предсмертный медвежий вопль. Было непонятно, как с такими ранами он смог проковылять еще столько метров. Взявшийся выделывать шкуру метеоролог через две недели отказался от нее. Он хотел было передать ее своему приятелю, но тот сказал, что у него нет для нее ни квартиры, ни дома. Повару она показалась слишком большой. В конце концов заниматься ею, чтоб зря не пропадала, согласился старик. «Шкурный» ажиотаж, месяц будораживший всех, внезапно пропал. За прибежавшим вскоре после этого мишкой, который утащил кусок мяса и поторопился скрыться с ним в торосах, не последовал никто. Лишь я один пошел его фотографировать и едва за это не поплатился. В торосах медведь бросился на меня, и, как я ни кричал на него, как ни махал руками, зверь не остановился. Спасло меня то, что я в последний миг догадался швырнуть в него курткой. Она накрыла голову медведя, а пока он, рыча, расправлялся с ней, на брошенном куске мяса чайки устроили потасовку, раскричавшись, как петухи. Это решило дело. Медведь вспомнил о мясе и убежал, оставив меня в одной рубашке в доброй сотне метров от жилья. Это заставило нас подумать об эффективных мерах защиты в случае нападения медведей.

Мы вспомнили про ракетницу и на следующем же звере ее опробовали. Медведь, двинувшийся было в сторону людей, одним выстрелом был остановлен. После второго он бежал. Окрыленные успехом, мы долго ходили за ним следом, снимая его среди торосов. Всем такая безопасная возможность любоваться зверем, смотреть, как он неторопливо ходит, сидит у воды, прыгает с льдины на льдину, понравилась. Снимки, которые я в этот раз сделал, имели большой успех. Сразу же были отправлены телеграммы на материк с просьбами выслать пленки, фотобумагу. Увеличитель пошел по рукам, надолго занавешивались одеялами окна комнат, всех захватил фотографический азарт; говорили и думали, как лучше снять следующего медведя, но медведи внезапно пропали. Последнего мы видели издали. Начиналось лето, снег стал рыхлым, плохо держал, и медведь шел медленно, часто и надолго опуская голову, отчего казалось, что движется какое-то странное существо с пятью ногами без головы. Медведь, почти палевый, уже не белый, хорошо был заметен на снежной белизне. К острову он не подошел.

О том, что на Виктории в летнее время нет медведей, указывал биолог Паровщиков, занимавшийся ими на ЗФИ. Его заявление подверг сомнению Карпович, который, ссылаясь на анкетные данные опроса полярников, утверждал, что белые медведи бывают здесь круглый год, просто летом в этих широтах их мало. Мое же мнение таково, что если в иные годы их мало, то в другие они и вовсе не бывают в этих широтах. Киты, тюлени, моржи на лето устремляются к побережью материка, уходят из области «кольца жизни», а за ними уходят и медведи. У побережья в это время года льды бывают черными от множества тюленей, от больших моржовых залежек. На острове же тюленей мы видели очень редко. Здесь они были осторожные и чуткие. Отдыхая на льду, они вставали, высоко вытягивали шею и непрерывно озирались, будто чувствовали, в чьих владениях оказались. Мое предположение, что медведи в летние месяцы очень редко посещают Викторию, подтверждает и существование на острове птичьего базара. Чайки здесь гнездятся на земле; обычно это крикливые, шумные птицы, но, как только они садятся на яйца, мгновенно смолкают и ведут себя тихо до тех пор, пока не выведут птенцов. Стоило два-три года подряд наведаться на остров хотя бы одному медведю в лето — колонии чаек не существовало бы. Задиристый нрав птиц не помешал бы медведю съесть все яйца подчистую.

В тот год чайки молчали, и мы вызывали медведей шумом. Сутками тарахтел двигатель, выли сидевшие на цепи собаки, время от времени мы даже подтапливали печку салом, но медведи не шли. Их не было три месяца, и появились они, когда солнце стало клониться к закату, а у чаек стали подрастать птенцы.

Первый открывший осенний сезон мишка был невелик, подвижен и, судя по поведению, немножко голоден. Мы увидели его на птичьем базаре; но, пока бегали за ракетницами, медведь подошел к домам, решив для начала поживиться собаками. Пес Белый сорвался со страха с цепи, а у Ведьмы не хватило сил, она спряталась в конуру, и мы видели, как медведь, запустив в конуру лапу, пытается ее оттуда выкурить. Увлекшись, он не реагировал на удары шипящих ракет и даже пытался отбрасывать те из них, что, дымя, вертелись поблизости, как назойливые мухи. С трудом мы заставили его отойти от собаки. Походив у склада, он разыскал давнишнюю шкуру то ли морского зайца, то ли еще какого-то зверя, о существовании которой мы и не подозревали, и принялся пережевывать ее. Его и оттуда прогнали, тогда медведь вернулся на птичий базар. Птицы всей стаей атаковали его. Оглушительно кричали, щипали, толкали в спину, пачкали пометом, но медведь не успокоился, пока не обошел весь базар и не убедился, что яиц там нет. Серые пуховые птенцы разбегались от него, как мыши, в разные стороны, но несколько пуховичков все же попались. Медведь прихлопнул их, понюхал, повертел лапой и пошел в море: видно, такой пищи он не употреблял.

С появлением медведя в приунывшем за лето коллективе будто сработала какая-то пружина. Что бы там ни говорили, но не зря бывалые полярники отличают обычные острова от высокоширотных. Сырость, постоянные туманы, окутывающие остров, отсутствие солнца, вечные льды — все это медленно, но неумолимо начинает давить на психику. Люди взрываются по пустякам. Небольшие недоразумения переходят в длительные ссоры. Коллектив раскалывается на части, как льдина...

Не поладивший с поваром старший метеоролог вдруг заявил, что уедет на судне, которое скоро придет. Начал заговариваться механик. Стал спать не раздеваясь. Когда я уговаривал его съездить в отпуск, передохнуть (зимовал он здесь уже второй год), механик умолял, просил никуда его отсюда не отсылать. Приближалась полярная ночь, и было от чего голове идти кругом... После прихода Меченого (так мы прозвали этого медведя, потому что на шкуре его осталось много черных следов от ракет) настроение у всех поднялось, будто к нам сумел пробраться почтовый самолет и мы получили долгожданные письма. Все громко говорили, смеялись за столом. Недругов не стало, будто недавние враги каждый по-своему сумели выместить на медведе свое настроение. Вспоминали, как кто-то метко попал в него, как вертелся медведь, как кривлялся, отмахиваясь от ракет, как не дали ему утащить шкуру.

Меченый задержался у нас надолго. Он не мог забыть вкуса старой шкуры и, внезапно наведываясь, постепенно доедал ее. Собаки встречали его истошным лаем, с цепи их пришлось спустить, но мишка, не обращая на них внимания, галопом бежал к шкуре, выигрывая минуты, и быстро принимался за дело. Однажды мы перепрятали ее. Надо было видеть его недоумение! В это время на крыльцо вышел заспанный метеоролог, дежуривший ночью. Как был — в одних трусах и валенках на босу ногу. Обычно медведь не обращал на нас никакого внимания, и мы привыкли к этому. А тут, заметив полуобнаженного красавца, раскрыл пасть да так и замер. Мы все стояли на улице и видели, как желтая слюна побежала у него изо рта и протянулась до самой земли. Медведь судорожно сглотнул ее, закрыл пасть и робко двинулся к крыльцу, смотря на метеоролога завороженными глазами. Тот, спросонья все еще плохо соображавший, продолжал стоять на крыльце, презрительно глядя на медведя. Мишка перешел на быстрый шаг, и, когда наш товарищ опомнился, зверь уже всходил на крыльцо. Спасло метеоролога то, что вторая дверь открывалась наружу. Медведь так и насел на нее, стараясь прорваться в комнаты. Ведра, тазы, валенки полетели в зверя. Мы взялись за ракетницы. Меченому на этот раз прилично досталось, но урок не пошел ему впрок.

В следующий раз он отнял у нас нерпу. Как Меченый узнал, что мы удачно поохотились, трудно сказать, нам казалось, что теперь он постоянно следит за нами. Обвязав тушу веревкой, мы тащили ее с берега в дом. Нам оставалось уже немного, когда по вою псов мы поняли, что Меченый приближается. Мы заторопились, но медведь уже был рядом. Проходя мимо, будто ненароком он кинул косой взгляд на нерпу, затем играючи, как котенок за бумажкой, подскочил к ней и придавил лапой. Мы тащили что есть мочи к себе и уже взошли на крыльцо. Медведь вцепился в тушу зубами, напрягся, и веревка выскользнула из наших рук. Мне показалось, что в его глазах в тот момент мелькнуло что-то человеческое, во всяком случае, проделал он все это очень мирно, без рева и угроз. Ловко забросив добычу на шею, медведь пустился вскачь. Мы кинулись за ракетницами, но было уже поздно. Половину туши медведь съел тут же на берегу, а когда увидел нас, перетащил оставшуюся часть по льдинам подальше в море. Мы не рискнули идти за ним, боясь провалиться, и медведь пообедал там очень спокойно. Насытившись, он прилег. Прошли сутки, а медведь продолжал оставаться в том же положении. Я забеспокоился. Рискуя провалиться, добрался до него. Медведь замычал, увидев меня, но вставать не торопился. Пальнув в воздух, я поднял его. Встал он нехотя. Живот у него отвисал до земли, и мне стало все понятно. Нерпа-то весила килограммов шестьдесят. Поторопившись, съев ее в один присест, он теперь не мог ни ходить, ни стоять. Тем не менее Меченый остался довольным, так как вскоре бесследно исчез.

Радист получил известие, что к нам направляется с грузами судно. Мы собрались его встречать. Но судно, не доходя двенадцати миль до острова, получило пробоину и в ожидании помощи начало дрейфовать. Мы оставались без свежих запасов продовольствия — мяса, овощей. Коллектив заволновался. Как выяснилось, никому с острова не хотелось уезжать. А не приди судно — нас вывезли бы самолетом и станцию законсервировали бы до весны Передумал уезжать даже старший метеоролог, собравший было свои чемоданы. Мы подсчитали запасы и решили, что останемся в любом случае, даже если судно и не сможет к нам подойти. Несомненно, в этой ситуации проявился тот научный патриотизм, который присущ вообще полярникам. Все понимали, что законсервировать станцию — значит сорвать программу научных наблюдений, но думаю, что не обошлось здесь и без влияния медведей. Благодаря иному отношению к ним мы как бы получили возможность в другом свете увидеть окружающий нас мир и по-настоящему полюбили этот холодный остров. И вправду, в самый разгар осеннего хода медведей никому не хотелось расставаться с этой землей.

Белый медведь, хотя и привлекал внимание многих исследователей, изучен еще очень слабо. Отрывочными остаются сведения о его морфологии, биологии поведения. Почти не исследованы адаптации зверя н обитанию в условиях низких температур и полярной ночи, к длительным голодовкам, вообще крайне экономичному расходованию энергии. Вовсе не изучен механизм ориентации зверя во льдах и т. д. Белый медведь, следовательно, может считаться не только малоизученным видом, но и интересной «живой моделью». Исследование этой «модели» перспективно для решения важных общебиологических проблем. Особенности арктических экосистем, их упрощенность, неустойчивость и чрезвычайная уязвимость под воздействием хозяйственной деятельности человека выдвигают задачу и более широкого плана — международно-правовой охраны всего природного комплекса Арктики, особенно наиболее подвижных его компонентов, эффективная охрана которых выходит за пределы возможностей отдельных государств. Решение этой задачи (образцом здесь может служить плодотворное сотрудничество многих стран мира в комплексной охране природы Антарктики) представляет одну из необходимых предпосылок сохранения на земном шаре белого медведя...

Профессор С. Успенский

Судно все-таки к нам пробилось. Водолазы во льдах зацементировали пробоину. Пришел на подмогу ледокол. Как по заказу, отошел девятибалльный лед, и за несколько часов нам выгрузили все необходимое для зимовки. Механик тут же на берегу открыл ящик с шампанским и угощал всех сходящих на берег моряков. Потом суда ушли, и мы долго салютовали им вслед.

Похолодало, пропали туманы. Снова стали видны дали, серый с просветами небосклон. Воду рябило, и она казалась свинцовой. Птичий базар опустел, чайки покинули остров.

Как-то в погожий морозный день я заметил желтоватое пятно на склоне ледника. Раньше его не было. Поднявшись, я увидел медведя. Он заметил меня, встал, отряхнулся и пошел вперед. Я шел следом, пока не отчаялся догнать его. Зверь строго выдерживал интервал, и стоило мне поднажать, как и он прибавлял ходу. Так мы шли, пока я не заметил идущего навстречу другого медведя. Он шел под ледником, берегом моря. Я решил его подождать. Медведь, заметив меня, заинтересовался и встал на задние лапы, пытаясь вскарабкаться на ледник. Он не мог забраться по гладкой стене, но, почувствовав его страстное желание добраться до меня, я невольно ощутил страх и отшатнулся, боясь свалиться вниз. Мне показалось, что этот-то не испугался бы человека. Возвращаясь обратно, спускаясь по леднику, я увидел его. Он шел впереди меня и пока не замечал. Успев оправиться от страха, вновь уверовав в силу ракетницы, я пустился бегом и почти догнал зверя. Медведь, увидев меня, побежал что есть мочи. Я был отомщен. За кого он принял меня там, на леднике, когда карабкался наверх, пытаясь достать?

Иные медведи выходили к острову случайно. Я помню, как подплывший медведь выбрался на берег, понюхал камни и поплыл обратно, хотя его никто не пугал. Заходили на остров в поисках берлоги беременные медведицы. Но звери всегда появлялись поодиночке, и это заинтриговало нас.

Старший метеоролог сказал, что медведи боятся встречи друг с другом, и, чтобы доказать это, облачился в медвежью шкуру и двинулся пришедшему в тот день медведю навстречу. Пришелец попятился, развернулся и ушел, исчезнув за плотной пеленой тумана. Метеоролог, скинув шкуру, торжествовал, но в это время из тумана вновь появился тот же медведь, за ним следовал второй, значительно больший. Медведи принялись ходить, как на манеже перед выступлением, обнюхивая землю, а наш экспериментатор поторопился убежать. Второй раз рисковать ему не захотелось. Медведи не проявляли враждебности друг к другу, но, даже когда дороги их пересекались, не пытались сходиться, будто тоже не желая лишний раз рисковать.

В октябрьские морозные дни одинокий морж вылез на берег из воды. Он фырчал на собак, норовя подцепить их клыками. Ни с кем не посоветовавшись, наш старик подстрелил его, объявив, что это был морж-одиночка, который нападает на людей. Так ли это — судить было поздно. Повар тут же освежевал тушу, достал огромную печень, пообещав хорошо угостить нас. Ветер далеко разнес запах теплых внутренностей. Ветер дул с моря. Сгущались сумерки, очертания льдин становились мягкими, воздух наполнился синевой. Вдруг мы заметили, как со стамухи, застрявшей метрах в трехстах от берега, отделился белый кусок, пролетел в воздухе и бесшумно опустился на лед. Мы догадались, что это медведь. Неужели, подумали мы, медведь с такого расстояния, находясь с подветренной стороны, учуял запах? Это заинтересовало нас, и мы побежали ловить собак.

Когда-то робкие, прятавшиеся от медведей псы теперь подросли, окрепли и полюбили гонять зверей. Они могли часами выть, вертеться вокруг них и, если при этом удавалось куснуть медведя за «штаны», еще больше шалели. Они лучше всякой сторожевой сирены предупреждали нас о появлении зверей, но порой надоедали ошалелым лаем и мешали встрече с медведем.

Ласково подманив Белого сахаром, я сгреб его в охапку, кто-то взял на руки Ведьму. Белый все понял, глаза его загорелись, он вырывался и, разозлившись, куснул меня, но мы все-таки заперли собак в угольник. Сами же, чтобы ничем не мешать появлению медведя, полезли на крышу. Оттуда отлично было наблюдать.

И вскоре он появился. Медведь одолел льды и вышел на берег острова. Он шел словно по разработанному заранее плану. Оказавшись с подветренной от туши моржа стороны, зверь сделал почти километровый полукруг, пока не отыскал нужного направления. Наткнувшись на запах, медведь сразу преобразился и пошел к моржу так, будто его увидел. Запах вел его, как невидимая нить. Чем ближе он подходил к туше моржа, тем становился нетерпеливее, шаг его убыстрялся, а последние метры он преодолел в три прыжка. Он потрогал лапой моржа, рванул зубами, а потом погрузился во внутренности с головой, став сразу похожим на доисторическое доледниковое существо, какими и были его предки.

То, что произошло на наших глазах, было поразительным. Значит, медведь чувствует запахи, даже когда ветер относит их. И знает, что для того, чтобы найти добычу, надо зайти со стороны ветра. Да, что был прекрасный охотник. Но в тот день не меньше поразил нас и наш повар. Обычно побаивавшийся медведей, он вышел на крыльцо, увидел зверя, чертыхнулся и, не подозревая, что мы сидим на крыше и все видим, в одиночку, с ракетницей в руке направился к медведю. Он подошел к нему шагов на пять. Медведь, подняв страшную, окровавленную морду, рявкнул, повар выстрелил из ракетницы, зеленый огонь пролетел над головой зверя, тот присел и, воровато озираясь, побежал. Повар взял таз с печенкой и, насвистывая, как ни в чем не бывало двинулся домой.

Этот двадцать первый медведь жил у нас долго. Туша моржа теперь лежала у собачьих будок, рядом с домом, и медведь за день навещал нас не раз. Он уходил недалеко, ложился на виду станции и лежал спокойно, дожидаясь, пока собаки не устанут на него лаять. Собаки уходили, а медведь все продолжал лежать. Но едва на станции наступала тишина, все ложились спать или садились обедать, медведь приходил поесть. Вновь принимались истошно выть собаки, все вставали из-за стола. Повар стал возмущаться, негодовать и решил проучить зверя.

Из толстенного манильского каната повар соорудил петлю, повесил на двух лыжах над приманкой. Медведь, пробираясь к мясу, переступал петлю, повар выбегал, дергал сильно за канат, петля затягивалась вокруг брюха медведя, повар уходил, наказание совершалось само собой. Медведь прыгал, рвался, пытался искусать собак. Когда он выдыхался и ложился отдыхать, петля ослабевала, медведь спокойно выбирался из нее и уходил. Мы думали, что медведь не вернется, но он приходил снова и снова попадался в петлю. В последний раз повар все же отлупил его палкой...

Медведь уходил, и я пошел проводить зверя. Наступала настоящая зима, падал снежок. Медведь, покачиваясь из стороны в сторону, шел морской походкой вдоль берега. Вот он обернулся ко мне, посмотрел, словно спрашивая: а может, и не стоит расставаться? Я погрозил ему ракетницей (не хотелось приваживать его на темное время, уже началась полярная ночь), и зверь опять зашагал вперед. Потом он прыгнул в воду и долго плыл. С ледника хорошо было видно, как он лениво греб передними лапами, а задние поджал в коленях — белые ступни всплыли сзади, как две подушки. Нерпы кружили возле. Они всплывали впереди медведя, устремлялись ему навстречу, а потом исчезали в воде, всплывая сзади или сбоку. Медведь словно и не видел их, плыл себе. Потом, ловко подтянувшись, он выбрался на ледяной берег. Повалялся на снегу, переворачиваясь с боку на бок, прыгнул на льдину, с нее перешел на другую и пошел, пошел в океан.

Вскоре начались сильные метели, темнота надолго скрыла от нас остров. Медведи опять пропали, и мы радовались, надеясь, что теперь уж они не придут до весны. Но медведи все-таки пришли в самый разгар полярной ночи. Это были совсем другие звери. И забавляться с ними мы не решались.

В. Орлов

(обратно)

Зачем заповедник Таймыру?

Таймырская тундра, если смотреть сверху, не отличается яркостью красок даже под летним солнцем. Преобладают тона бурые и желтоватые, резко выделяется зелень кустарников и трав вдоль водотоков, синеют озера, поблескивают пятна нерастаявшего снега и льда. Гидроплан отбрасывает вниз странную лапчатую тень, от которой испуганно взлетают куропатки, чайки и поморники.

Минуем знаменитый среди ботаников Ары-Mac — массив лиственничных редколесий, расположенный по правому берегу реки Новой среди сплошной тундры. Этот лесной остров — одно из самых северных мест произрастания деревьев на земном шаре — стал объектом постоянных научных исследований, здесь находится стационар Ботанического института Академии наук СССР. За Новой мелькнули последние пригнутые ветрами и стужей деревца, затем серые пятна лиственничных стлаников, и вновь распахнулись безграничные просторы тундры.

Прошло почти два часа, как мы вылетели из Хатанги. Вот наконец и озеро Нада-Турку, откуда берет начало один из истоков реки Логаты. Где-то здесь наш АН-2 пересекает незримую черту, обозначенную пока только на рабочих планшетах, — границу проектируемого Таймырского заповедника. По этому варианту заповедная территория должна включить почти весь бассейн Логаты — самого крупного из правых притоков Верхней Таймыры. Это одна из наиболее удаленных и малоизученных рек центрального Таймыра, я теперь нам предстоит высадиться в ее верховьях для обследования намеченных под заповедник участков.

Самолет заходит на посадку. Прибыли.

Все мы трое — охотовед Валентин Андреевич Шестопалов, биолог Надежда Константиновна Носкова и я — не раз бывали в дальних экспедициях. Но здесь все необычно. Вокруг ни деревца, ни кустика, не разведешь костра, не найти колышек для палатки, никуда не скроешься... Впереди горизонт ограничен краем ближнего увала, но за озером дали неоглядные. И над всем — непреклонное, незаходящее солнце. Чуть ли не треть озера заполнена льдом (а ведь июль уже на исходе!), тянет прохладный ветер, однако комары поют вовсю, особенно в минуты затишья.

Жизнь тундры, нарушенная нашим неожиданным появлением, входит в свою колею. На озере появляется пара огромных полярных гагар и несколько уток-морянок, совсем рядом на бугорке стоит, как часовой, самец тундряной куропатки, торопливо катится мимо нас рыженький лемминг, чем-то напоминающий детскую заводную игрушку.

* * *

Организация государственного заповедника на полуострове Таймыр была предложена еще до Великой Отечественной войны. В 1948—1949 годах известные исследователи тундры Б. А. Тихомиров и В. М. Сдобников наметили создание крупного заповедника в районе озера Таймыр. Позднее возник проект устройства заповедника на западе Таймыра, в бассейне Пясины, но и он также остался неосуществленным. И вот наша экспедиция по заданию Главохоты РСФСР и при участии Всероссийского общества охраны природы вновь пытается разрешить эту сложную проблему.

В чем же, собственно, ее сложность? Неужели среди 90 миллионов гектаров, которыми располагает Таймырский национальный округ, трудно найти 1—1,5 миллиона гектаров для заповедника? Ведь на всем огромном Таймыре живет немногим более 150 тысяч человек, если же не считать жителей Норильска и Дудинки — всего лишь 17 тысяч! И хотя край этот развивается, очаги хозяйственного освоения на территории Таймыра немногочисленны. Казалось бы, это должно только облегчить организацию заповедника, однако здесь заключено серьезное противоречие. Обширные удаленные территории до недавней поры оставались как бы «естественными заповедниками», и многие считают их таковыми еще и сегодня. Но с этим нельзя согласиться. Интенсивность влияния на природу человека возрастает на глазах. Уже совсем не собаки, не нарты и не лыжи являются атрибутами Арктики, а мощные машины — вездеходы, тракторы, самолеты. В наиболее глухих уголках Таймыра можно услышать сейчас гул моторов, увидеть следы пребывания людей. К сожалению, эти следы порою не радуют тех, кто приходит сюда позднее.

Мы часто говорим о том, что все в природе взаимосвязано, что коснувшись одного звена, можно нарушить единую и сложную цепь. Примеров тому много, но нигде они не проявляются так наглядно и жестоко, как на Крайнем Севере, вся природа которого отличается исключительной чувствительностью и особой, так сказать, «ранимостью». Все компоненты природных комплексов — биогеоценозов, — существующие на Севере в трудных, крайних условиях, чутко сбалансированы и «смещаются» при любом неосторожном вмешательстве. Быстро изменяется тепловой режим почвы, грунт начинает протаивать, и образуются неглубокие овраги, называемые учеными «термокарстово-эрозионными полосами». К таким последствиям приводит даже вырубка кустарника на линии электропередачи. Вот почему экологи так обеспокоены не всегда умеренным использованием на Севере гусеничного транспорта. Мощный вездеход оставляет в летней тундре долго не заживающие рубцы и ссадины. На каждые десять километров пути за этой машиной останется от одного до трех гектаров нарушенной почвы, образуются борозды содранной растительности, которые дают начало термокарстово-эрозионным процессам. А ведь просторы тундры только на Таймыре бороздят сегодня сотни вездеходов! Коварство вечной мерзлоты нарушает благие замыслы строителей, и там, где вчера работали бульдозеры, сегодня появились бросовые участки и пустоши.

В 1970 и 1973 годах мне довелось быть на Таймыре в горячую пору весенней охоты (обычно это первая декада июня). В это время в тундре еще лежит снег, реки забиты льдом. Норильские охотники, отправляясь в тундру, берут сразу и лыжи, и резиновые лодки. Но куда проще охотиться, подключив мощную технику — авиацию, вездеходы... И техника подключается. Организуются мощные охотничьи вылазки, десанты, целые экспедиции. Масштабы этих охотничьих операций весьма значительны — расстояния измеряются сотнями километров, а добыча — сотнями же гусей, казарок и уток. И в летнее время охотничье оружие обязательный атрибут экспедиционников. В аэропортах Норильска, Хатанги, Диксона, где не успевают отбиваться от заявок на авиатранспорт, никого не удивят целые пирамиды всевозможных ружей, как не удивляет и стрельба в летней тундре в короткий период гнездования, когда птицы, по существу, совершенно беззащитны.

А ведь нынешние экспедиции — это не группы энтузиастов, вынужденные добывать себе пропитание ружьем. Очевидцы рассказывают, что на таймырских побережьях и островах браконьеры нередко стреляют белых медведей, охота на которых в стране запрещена полностью. В бухте Марии Прончищевой, где сохранилось материковое лежбище моржей, бьют и этих исполинов, хотя они также находятся под защитой закона. Разумеется, нереально ставить вопрос о полном запрете охоты на Севере, и необходимости в этом нет, но человек с ружьем на вездеходе или вертолете — это уже не просто охотник, и опасность исчезновения некоторых редких видов ныне вполне реальна.

Часто природа Крайнего Севера оставляет впечатление богатства и изобилия — так много здесь птицы, рыбы, а то и зверя. Но это впечатление очень и очень обманчиво! К примеру, мы часто слышим восторженные рассказы о несметных уловах чуть ли не на голый крючок. Что ж, эти рассказы порой недалеки от действительности. И когда рыбозаводы начинают «осваивать» отдаленные угодья, то уловы бывают весьма значительны. Однако вскоре наступает разочарование — они быстро скудеют. Так происходит, в частности, и в огромном Таймырском озере, где сокращается численность наиболее ценных промысловых рыб, таких, как голец, омуль, чир, но заметно больше становится налима, поедающего икру и мальков других пород. В Енисее пришлось полностью запретить промысел осетра, ограничена добыча других видов, и все-таки былое изобилие рыбы пока не восстановлено.

Что же, может быть, именно организация заповедника решит наиболее злободневные проблемы охраны природы Таймыра? Но ведь невозможно одновременно создать заповедники и для охраны моржей На восточном побережье, и для краснозобых казарок на Пясине, заповедать и Ары-Мас, на чем настаивают ботаники, и все озеро Таймыр, как предлагают ихтиологи Красноярска. Разумеется, кроме заповедника, можно предложить и другие формы охраны природных территорий, например, можно создать сеть государственных заказников, ограничивающих охоту и рыбную ловлю. Но все же решение основной проблемы заключается не в организации заповедника, а в самих принципах хозяйственного освоения, в коренном изменении отношения людей к природе Арктики.

Конечно, известный тезис Гёте «природа всегда права» может вызывать сомнения, особенно в условиях полярной стужи, но все-таки именно здесь природа способна наиболее жестоко мстить нам за победы над нею. Психология человека-борца, человека — победителя стихий, столь присущая северянам, должна постепенно уступить место спокойствию, благоразумию и заботе. Иначе бороться будет просто не с кем. Тем более что группы до зубов вооруженных людей, преследующие на вездеходах линных гусей или северных оленей, все же не очень похожи на покорителей северных стихий...

* * *

...Мы отправляемся в новый маршрут, с радостью погружаясь в очередные заботы нового дня, освобождающие от раздумий и сомнений. Но не станем утомлять сейчас читателей описаниями нашего похода по Логате: были в нем, конечно, и трудности, и удачи, как должно быть в любом настоящем походе. Мы по-настоящему оценили и навсегда полюбили тундру прежде всего за обилие впечатлений, столь радостных для каждого настоящего натуралиста. Больше всего на свете я люблю тайгу, и мне чуждо всякое безлесье, но очарование тундры сильнее любых предубеждений, сильнее бытовых тягот и трудностей дальнего пути. Вся жизнь тундрового ландшафта со всеми его биологическими цепями и звеньями лежит на виду, и от тебя самого зависит, будешь ли ты добрым великаном или злым пигмеем в этой сказочной стране, где грибы растут выше деревьев, а цветы не вянут все лето. Чтобы рассказать о всем виданном — о песцах, подпускающих нас вплотную, о совятах, которые казались ручными, о волках, провожавших вдоль берега наши лодки, о гусиных когортах, о куропатках, поморниках, леммингах, — надо писать новый, более подробный очерк или же... посоветовать читать уже написанное другими.

Нам удалось пройти весь намеченный маршрут, составив список встречающихся здесь птиц и зверей. Проведенное обследование позволило сделать предварительное описание природных условий проектируемого заповедника.

Кроме того, мы установили, что на Логате гнездится — в довольно большом количестве — краснозобая казарка. Об этой птице нельзя не сказать немного подробнее.

Если попросить орнитолога перечислить нескольких самых ценных птиц нашей фауны, то одной из первых он непременно назовет краснозобую казарку. Эта красивая, элегантная птица обитает только в нашей стране, преимущественно на енисейском Севере. Особенность краснозобой казарки заключается в том, что она не может гнездиться иначе, как под защитой других птиц, преимущественно пернатых хищников. Как известно, в тундре соколы сапсаны, мохноногие канюки и белые совы не трогают своих ближайших соседей — гусей, казарок или уток, поселяющихся рядом с крылатыми хищниками, и даже охраняют их гнезда при появлении песцов или поморников. Действительно, и на Логате мы встречали выводки краснозобых казарок только у крутых высоких берегов (на «ярах»), где гнездятся мохноногие канюки и сапсаны. В отличие от весьма осторожных гусей краснозобые казарки безбоязненно подпускают к себе человека на близкое расстояние и часто расплачиваются за такую доверчивость, попадая под выстрелы браконьеров (по правилам охоты добыча этих птиц запрещена, она даже занесена в международную «Красную Книгу»). На Западном Таймыре, по реке Пясине, где краснозобых казарок еще недавно было очень много, их теперь почти нет. Знаток птиц Таймыра орнитолог А. В. Кречмар недавно рассказывал мне, что на дальней реке Пуре, где он работал десять лет назад и встречал краснозобых казарок сотнями, ныне они тоже стали очень редки. А ведь это эндемик нашей страны, подлинная гордость и украшение Севера, его своеобразная эмблема! Этот вид нуждается в полной и повсеместной охране, без специальной заботы он обречен на полное исчезновение с лица Земли. Наряду с краснозобой казаркой абсолютного запрета охоты требуют такие виды животных, как тундряной лебедь, белый медведь, морж, причем запрета не только в строках охотничьих правил, но более реального.

Самое место заметить, что многие беды проистекают из-за отсутствия «экологического мышления» или просто неосведомленности. В этом, по-моему, подчас повинны сами экологи, недостаточно пропагандирующие свои идеи и не проявляющие необходимого упорства. Ведь многие конкретные вопросы можно разрешить без особых затрат и сил, если вовремя за них взяться. Недавно хатангские нефтеразведчики наметили проложить профили и трассы через тот самый лесной массив Ары-Mac, о котором я упоминал в начало статьи. Ленинградские ботаники, к которым обратились за помощью, разъяснили, в чем ценность «лесного острова», после чего геологи издали специальный приказ, категорически запретив всякие работы на территории уникального северного леса. Потребовалось лишь внести поправки в рабочие чертежи, чтобы Ары-Mac был огражден от активного хозяйственного вмешательства.

Я думаю, что браконьеры, стреляющие краснозобых казарок, чаще всего даже не представляют, насколько редка и ценна эта птица. Вероятно, и строители газопровода Месояха — Норильск не предвидели ущерба, который причинит эта трасса диким северным оленям. Правда, сейчас уже прокладывается вторая ее очередь, и по-прежнему не предусмотрены переходы для оленей, а писали и говорили об этом много.

Заповедник на Таймыре нужен, и очень нужен, но не для решения конкретных задач охотничьего или рыбного хозяйства (хотя он и сослужит ему немалую службу). Чтобы в озере Таймыр восстановилась рыба, достаточно снизить плановые показатели двух рыбозаводов. Северный олень, гуси могут и впредь оставаться объектом промысла, а не заповедования, если только охота на них будет строго регламентирована. И так обстоит дело со многими другими природными богатствами Севера. Даже капризная таймырская почва со всеми ее каверзами будет исправно, не разрушаясь, служить людям, если к ней подойти по-хозяйски, с учетом рекомендаций науки.

Заповедник на Таймыре необходим прежде всего как огражденный от всякого влияния человека эталон тундрового ландшафта. Как я уже говорил, этот ландшафт очень легко разрушается, и без заповедника сохранить его в первозданном виде не удастся даже на Таймыре. Крупный же ландшафтный заповедник мог бы полностью сбалансировать природное равновесие на своей территории даже при хозяйственном использовании окружающей земли. Мы меняли и будем менять природу, от этого не уйти, но нельзя направлять ход событий в благоприятную сторону, если нет эталона, с которым можно сверять изменения. Вот почему гениальная догадка основоположников отечественного заповедного дела, отстаивавших принципы заповедников — эталонов природы (в отличие, скажем, от национальных парков), приобрела ныне особую ценность. Надо отдавать себе отчет, что урбанизация рано или поздно коснется любого, самого дальнего уголка земли, и потому надо именно сейчас выделять ландшафтные заповедники. Завтра может быть уже поздно.

В заключение стоит сказать, что проект организации Таймырского заповедника уже завершен. Авторитетное совещание, созванное недавно Советом по проблемам Севера при Президиуме ВАСХНИЛ, признало целесообразным создание заповедника именно в районе озера Таймыр и бассейна реки Логаты.

Ф. Штильмарк, кандидат биологических наук

(обратно)

В поисках алгоритма Севера

Завершая цикл очерков «XX век: Человек и Север», редакция предлагает вниманию читателей запись беседы, состоявшейся в Кают-компании «Вокруг света». Гости нашего «круглого стола» — член-корреспондент АН СССР Петр Филимонович Швецов, доктор экономических наук, старший научный сотрудник Совета по изучению производительных сил при Госплане СССР Василий Федотович Бурханов, заведующий отделом проблемной Лаборатории по освоению Севера Семен Александрович Ракита и кандидат экономических наук Мурад Эскандерович Аджиев.

П. ШВЕЦОВ. Наверное, то, что произошло со мной во время первого «свидания» с Севером, происходит каждый раз со всеми «северными неофитами»: он предстает совсем иным, чем виделся по описаниям — прочитанным или услышанным. Я готовился к чувству одиночества, оторванности от всего живого... Мои — наивные для сегодняшних будней — представления можно понять. Все-таки это было почти сорок лет назад, когда о Севере мы знали очень и очень мало... Но ничего похожего на чувство одиночества я так и не испытал. Наоборот, тундра показалась мне очень заселенной — добрыми и умными оленеводами, охотниками и рыбаками.

Даже на малюсеньком острове Иттыган в проливе Сенявина жило несколько семей эскимосов. На острове я сильно заболел. Я метался в жару в натопленной яранге, и мои добрые хозяева много дней подряд не отходили от меня. Помню, они все время просили меня измерять температуру большим метеорологическим термометром, чтобы узнать: лучше мне или хуже?

А заболел я потому, что не учел исключительно резкого контраста погоды на побережье Чукотского полуострова. Я проводил топографическую съемку возле Пенкегнейских источников горячей воды. Там, где били эти источники, зеленели травы, водоросли и мхи; температура приземного воздуха была положительной, а в 100 метрах от них — 35 градусов мороза. Да еще с ветерком! Так начался для меня Север — каждый раз неожиданный, разный.

Я думаю, что и присутствующие здесь представители молодого поколения освоителей Севера испытали при первом знакомстве с ним нечто похожее.

М. АДЖИЕВ. Безусловно. Хотя, говоря современным языком, первоначальной информации о Севере у нас было больше, чем у наших учителей. И тем не менее... На студенческой скамье я мог довольно точно, как мне казалось тогда, объяснить всем, «что такое Север». Первое же очное знакомство развеяло всякие иллюзии. И вряд ли я сейчас смогу ответить на этот вопрос исчерпывающе, хотя поиски ответа на него — тема моей научной работы, а с Севером я практически знаком не один год...

Что такое Север? Место, где снег, мороз, метели? Если так, то наше благодатное Причерноморье может быть названо Севером — с точки зрения жителя Экваториальной Африки. А с точки зрения, например, москвича — он начинается уже где-то возле Вологды. Для норильчан же Вологда — знойный юг. Искать золотую середину в этом вопросе, исходя из приблизительных, бытовых представлений, по-видимому, бесполезно. Ответить твердо можно только на вопрос: где самая «северная» точка Севера? На полюсе, конечно. Ну а где южная граница его?

...Можно попытаться Севером назвать территории, лежащие севернее или восточнее экономически развитых районов. Но ведь места, что сегодня пустынны, безлюдны, завтра могут стать мощным экономическим и производственным центром. Иными словами, если придерживаться этого критерия, по мере развития народного хозяйства территория Севера будет все уменьшаться и уменьшаться — и в конце концов вообще «официально» исчезнет.

B. БУРХАНОВ: Это особенно хорошо видно в исторической перспективе. С 1917 по 1941 год в народное хозяйство северных территорий было вложено около 2 миллиардов рублей. К 60-му году эта сумма увеличилась почти в семь раз, а к 70-му — в 15 раз! Иными словами, сейчас осваивается капитальных вложений в год почти в 4 раза больше, чем в первые 20 лет. Следовательно, то, что только сэкономической точки зрения было еще недавно Севером, сейчас уже так названо быть не может. А ведь Директивами XXIV съезда КПСС намечается еще большее увеличение темпов роста его экономики.

М. АДЖИЕВ. Была также предложена карта, на которой северная зона очерчивалась границей продвижения зерновых культур. Но ведь и эта граница не может считаться постоянной. Сейчас, например, на Колыме выращивается овес. По мнению биологов, в ближайшем будущем ожидается сельскохозяйственное освоение болотных массивов в Западной Сибири Согласитесь, без Колымы, без Васюганья — Север не Север.

C. РАКИТА. Нельзя также забывать, что определение понятия «Север» на наших глазах перестает быть только теоретическим.

В нашей стране накоплен весьма богатый опыт его научного изучения. Но до недавнего времени главным образом уточнялась географическая карта, исследовались природа и недра. Это было время познания закономерностей жизни огромного «белого материка»... Я не хочу сказать, что этот процесс уже закончен. Он идет, и он бесконечен, как и все процессы научных исследований.

Но сейчас изучение Севера вступило в новую фазу, неразрывно связанную с качественно новыми экономическими требованиями.

Какие причины заставляли людей в прошлые времена, рискуя жизнью, идти в этот край? Их было много. В том числе получение дефицитного сырья, редкостной пушнины, кости и т. д. Любым способом, ценой любых жертв. Освоение было, как мы называем, очаговое, выборочное. Масштабы — локальные, узкие.

После Октябрьской революции бурно развивающаяся экономика нашей страны стала требовать все больше и больше дефицитного сырья. А в хорошо к тому времени освоенных районах его уже было мало или же оно отсутствовало... Развитие экономики кардинально изменило и само понятие «дефицитное сырье» И — самое главное — столь же кардинально менялось и представление о рентабельности северного хозяйства. Иными словами, прежняя формула освоения «увидел — взял» уже перестала отвечать требованиям времени. На повестку дня стала задача — как взять?

Следовательно, появилась необходимость сформулировать некий «свод требований» к технике, зданиям, сооружениям.

Так время заставило на поэтический вопрос — что такое Север? — искать ответы математически точные.

П. ШВЕЦОВ. Хочу добавить, что на Крайнем Севере особенно сильно выявляется такой экономический фактор, как «затраты живого труда». Известно, например, что забить гвоздь там стоит в несколько раз дороже, чем в Подмосковье.

В. БУРХАНОВ. Если продолжать это сравнение, необходимо сказать и другое. Сейчас необходимо учитывать, сколько стоит забить гвоздь в Норильске, а сколько, к примеру, в Магадане или в Оймяконе. Может быть, когда подсчитаем да сравним, окажется, что дешевле везти в Оймякон бревно с уже забитым гвоздем, чем везти их порознь, а в Норильске все-таки экономически целесообразней забивать гвозди на месте.

М. АДЖИЕВ. ...А для этого необходимо учесть огромное количество факторов — начиная от состояния дорог, кончая экологическими последствиями. В конце концов, может статься, что ущерб от незабитого гвоздя с лихвой окупится сохранением экологического равновесия.

Нельзя делать на Севере то, что там делать необязательно Это уже стало невыгодно. Помимо специализированного производства, которое можно разместить, к примеру, только на Чукотке, туда не надо «тащить» и ремонтную базу, и разнообразное подсобное оборудование, и прочее и прочее, если подсчитаем, что это нерентабельно. Может быть, окажется, что выгоднее не вытачивать на месте испорченную деталь, а привезти новый агрегат.

В. БУРХАНОВ Но все это так только при общей хозяйственной политике. Рекомендовать такие мероприятия для отдельных предприятий бесполезно. Так мы подошли к основе основ дальнейшего хозяйствования на Севере — к поискам оптимальных вариантов комплексного освоения его.

И основные пути уже удалось нащупать. Мы рассматриваем Север как сложную систему «природная среда — техника — человек», взяв в основу высчитанный нами комплексный показатель, который мы назвали «баллом суровости».

Не будем вдаваться в технические подробности системы — это уже специальная тема. Важно другое — только комплексный подход позволит и разумно хозяйничать на Севере, и сохранить его природу!

А природа нужна не только как эстетический придаток к нашему бытию, но как необходимейшее условие завтрашнего производства.

М. АДЖИЕВ. В этом отношении Север — суровый, могучий, жестокий и т. д. — существо чрезвычайно хрупкое, а поэтому и коварное. Там, например, нельзя проложить нефтепровод «как обычно». Температура перегоняемой нефти во много раз выше температуры окружающей среды. Теплые трубы растопят слой «вечной мерзлоты» — и нефтепровод просто-напросто прорвется. Американцы, кстати, столкнулись с этим на Аляске.

С. РАКИТА. Подобных примеров можно привести множество. А сколько последствий мы пока еще не можем предусмотреть!

Комплексный же подход к освоению Севера дает возможность как бы «закладывать» в сегодняшние расчеты даже то, что может стать известным лишь завтра.

Ликвидация вредных выхлопов, сокращение или даже полное уничтожение ядовитых сбросов в реки — этим не исчерпывается защита природы. Это пассивная защита. А вот определение принципов взаимоотношений процессов производственных и природных и на основе этого плановая регулировка промышленной деятельности — это единственный выход.

В. БУРХАНОВ. И в связи с этим мне хочется сказать еще вот что. Освоение Севера — это сейчас общепризнано — является одной из главнейших проблем нашего века. Я бы даже сказал, что значение ее выходит за пределы чисто экономической необходимости... Мне и многим-многим моим коллегам, «северянам», видится иногда Север неким всеобъемлющим Университетом Культуры Хозяйствования в будущем. Культуры, основанной на научно-обоснованных критериях взаимоотношений Человека и Природы. .

П. ШВЕЦОВ. Не могу в связи с этим не вспомнить слова Карла Маркса. Еще в 1856 году, когда экологическая проблема была, по сути дела, лишь теоретической, он сказал: «Победы техники как бы куплены ценой моральной деградации. Кажется, что, по мере того как человечество подчиняет себе природу, человек становится рабом других людей либо же рабом своей собственной подлости. Даже чистый свет науки не может, по-видимому, сиять иначе, как только на мрачном фоне невежества». Нельзя забывать и другое положение Маркса: «Труд не есть источник всякого богатства. Природа в такой же мере источник потребительных стоимостей (а из них-то ведь и состоит вещественное богатство!), как и труд, который сам есть лишь проявление одной из сил природы...»

Из этого с несомненностью следует вывод — человек никогда не противостоял природе. Он познавал ее, сначала приспосабливаясь, а затем сознательно преобразовывая. Но с развитием капиталистических отношений человечество во многом перешагнуло границу «союза» с природой. А первый шаг за эту границу — первый шаг на пути той самой деградации, о которой писал Маркс. Громкие, еще так недавно казавшиеся «героическими» словосочетания — «борьба с природой», «покорение тундры и тайги», «власть над землей» и т. д. и т. п., уходят в прошлое. Все глубже и глубже понимают люди, что рациональное хозяйствование немыслимо без рационального же использования природы. Лучшие представители советской науки всегда понимали это. Александр Евгеньевич Ферсман любил повторять: в природе нет только вредных или только полезных явлений — понятие пользы вносится самим человеком.

И поэтому высказываемое некоторыми социологами мнение, что человек «выделился» из природы, а современное общество противостоит ей, ничего общего, на мой взгляд, не имеет с марксистским анализом современной проблемы «Общество и Природа».

В. БУРХАНОВ. Совершенно справедливо. И хочу сказать в заключение, что если и есть такой обширный район Земли, где в полной мере Человечество в состоянии учесть пророческие слова Маркса, то его можно найти только на Севере.

...Пока еще можно найти.

(обратно)

Человек, не плативший налогов

— Почему вы попали сюда?

— Это единственный шанс спасти себе жизнь. Я многое знаю, и они постарались бы убрать меня. А теперь я не опасен для них: мне никто не поверит, начни вдруг я говорить, — типичный бред сумасшедшего...

Палата Акира Такэды выглядела самой, пожалуй, больничной из всех, в которых я когда-либо бывал. Белые стены, пол, потолок, двери, белые оконные рамы и шторы, белые кровать и одеяло поверх нее, белые пижама и тапочки на пациенте. И тишина — как в могильном склепе.

Я подошел к окну. Чувство тоски и подавленности, которое охватило меня в безысходной белизне комнаты, вмиг исчезло, сменившись умиротворением, тихой радостью при виде окаймленной нежно-зеленым молодым бамбуком изумрудной полянки, зеркально-голубой глади озера, прозрачно-василькового бездонного неба. Я готов побиться об заклад: в мире не было зеленей травы и синее неба, чем там, за окном.

— Хозяин клиники, психиатр, считает, что параноиков нужно лечить таким вот легким шоком: он будто бы ликвидирует очаги застойного возбуждения в коре головного мозга. — Голос Такэды вывел меня из гипнотического состояния. — Вернемся, однако, к делу. Скоро посетителей попросят покинуть больных.

Мы сели в белые кресла у белого столика, и я услышал рассказ, который теперь, спустя время, почти полностью привожу здесь, изменив лишь некоторые имена и добавив кое-какие детали, почерпнутые из сообщений японской печати.

Президент компании «Санъай Боэки»

Солнце заглядывало в окно конторы лишь утром, потом оно пряталось за многоэтажную громаду страховой фирмы «Асахи сэймэй», и в конторе воцарялся сумрак. В ярком солнечном квадрате, ненадолго засветившемся на стене, заиграли глянцем рекламные плакаты с изображением часов — круглых, овальных, многоугольных: Такэда возглавлял компанию «Санъай боэки», которая торговала за границей часами. Во всяком случае, так указывалось на вывеске у входа в контору.

В Японии чем меньше компания, тем пышней титулы ее хозяина и служащих. На визитных карточках Такэды значилось «президент». На визитках единственной в конторе сотрудницы — «заведующая секретариатом президента». «Заведующая» сидела так близко напротив Такэды, что в нос бил одуряюще приторный запах ее «Мадам Роша» — самых, наверное, дешевых французских духов. Запах этот раздражал Такэду, но отодвинуть стол секретарши в десятиметровой комнатке было невозможно.

Телефонный звонок, первый за утро, отвлек «президента» от размышлений о французской парфюмерии.

— Главная контора «Санъай боэки» слушает! — нежно проворковала секретарша, словно объяснялась в любви, а чуть погодя простонала в трубку, словно сообщала о тяжелой утрате: — Извините, но вы неправильно набрали номер.

— Что там? — поинтересовался Такэда.

— Звонили в ресторан «Тоё», кто-то ошибся.

Такэда вздрогнул. Нет, звонивший не ошибся, он правильно набрал номер: у телефонов ресторана «Тоё» и его конторы не совпадала ни одна цифра. Звонил тот, кому президент «Санъай боэки» вот уже два с половиной года платил каждый месяц двадцать тысяч иен. Такэда и ждал, и боялся звонка, который обошелся в полмиллиона. Ждал, потому что не привык тратить деньги попусту, и, если б звонка так никогда и не последовало, его мучило бы сожаление о напрасных расходах. Боялся, потому что условный сигнал осведомителя из полицейского управления означал: полиция вышла на след Такэды.

Такэда подготовился к побегу давно и тщательно. Спокойно, чтобы не вызвать подозрений у секретарши, он встал из-за стола, вынул из сейфа чемоданчик-«атташе», затем вернулся к столу и достал визитные карточки, как делал всегда, когда отправлялся на деловые встречи. Заглянув в зеркало у двери, поправил узел галстука и, небрежно кивнув «заведующей секретариатом», согнувшейся в почтительном поклоне, вышел из конторы.

По дороге к станции метро слежки Такэда не обнаружил, однако решил убедиться, что «хвоста» действительно нет. На подземном перроне он учтиво посторонился, пропустив в вагон двух женщин и пожилого мужчину, и вошел последним. А когда створки дверей поползли друг на друга. стремительно шагнул назад, на перрон. Двери захлопнулись, едва не зажав ногу. Перрон пуст. «Хвост», если он был, остался в поезде. Такэда быстро перешел на другую сторону перрона.

На станции «Отэмати» он поднялся на улицу. Огляделся. Проезжавшее мимо такси притормозило около него, но Такэда в такси не сел. Он дождался второй машины и, лишь удостоверившись, что первая скрылась из виду, поднял руку:

— В Ханэда, и побыстрей!

На электрических часах аэропорта загорелись цифры: 10.15. Пока все складывалось удачно — самолет на Окинаву вылетал в 10.55. Отметив у стойки заранее купленный билет, Такэда отыскал взглядом электротабло объявлений международных линий. Он следил за ним, пока не зажглось уведомление о посадке на очередной рейс, и лишь тогда направился по застекленному туннелю к летному полю.

Выход к самолетам на Окинаву был крайним в секции аэропорта, обслуживавшей пассажиров внутренних линий. У следующего выхода — в соседней секции — регистрировали билеты и багаж те, кто улетал за границу. Стюардессы вывели пассажиров из обеих секций почти одновременно. Цепочка пассажиров, которую замыкал Такэда, потянулась налево, к лайнеру с красным изображением аиста и надписью: «Джапан эйр лайнс» — «Японские авиалинии» — на серебристом фюзеляже. Другая цепочка двинулась направо, к «Боингу-707» с белым вензелем из английских букв «Си-Эй-Эл» на чайного цвета хвостовом киле — самолету тайваньской авиакомпании, совершавшему полет из Лос-Анджелеса через Токио и Тайбэй в Гонконг. Когда последний пассажир «Боинга» поравнялся с Такэдой, он сделал шаг вправо, пристроился за его спиной, а затем, обогнав, заспешил к середине цепочки. У трапа Такэда вручил стюардессе посадочный талон и поднялся в самолет. Он не опасался, что не найдет свободного кресла и экипаж сдаст полиции безбилетника: этот рейс не собирал много пассажиров. Посадочный талон на самолет тайваньской авиакомпании и заграничный паспорт с гонконгской визой уже несколько месяцев лежали в чемоданчике-«атташе».

Задремавшего под мерный гул моторов Такэду разбудил голос стюардессы, раздавшийся из динамика в салоне. Она говорила по-китайски, и Такэда ничего не понял. Устроившись в кресле поудобней, он собрался было заснуть снова, как стюардесса перешла на английский, и ее объявление сразу же прогнало сон. По техническим причинам самолет делал посадку на Окинаве. Беспокойство охватило Такэду: сейчас ему больше всего хотелось оказаться как можно дальше от японской земли!

Самолет замер неподалеку от здания аэровокзала. В иллюминатор было видно, как подъехал трап и двое поднялись в самолет. Такэда напряженно ждал. Так и есть — над головой послышалось негромкое: «Прошу к выходу. Вы арестованы». Такэда в отчаянии вскинул глаза. Двое японцев в штатском стояли в проходе. Один снял с полки чемоданчик-«атташе», другой жестом указал Такэде на выход. Он послушно встал и побрел впереди детективов.

Дорогу к полицейскому управлению города Наха, столицы Окинавы, Такэда знал. И поэтому удивился, когда машина миновала «Кокусай дори» — «Международный проспект», претенциозно именуемый в рекламных туристских буклетах «Милей чудес», хотя чудес там не больше, чем на улицах любого провинциального японского городка, пересекла мост Наканобаси и помчалась прочь от Нахи. У решетчатых металлических ворот с надписью по-японски и по-английски: «Внимание! Запретная зона. База военно-воздушных сил США», машина остановилась.

Помещение, куда привели Такэду, было безликим и скучным — серый металлический письменный стол, несколько металлических с пластиковыми сиденьями и спинками стульев, узкий и высокий металлический шкаф. За столом сидел офицер-американец. Детективы передали ему чемоданчик-«атташе» и ушли. Американец указал Такэде на стул и принялся раскладывать перед собой содержимое чемоданчика: заграничный паспорт, международные водительские права, дорожные чеки японского банка, пачки стодолларовых купюр, заклеенные банковской бандеролью, револьвер, патроны к нему. Американец полистал паспорт, заглянул в дуло револьвера — это насторожило Такэду — и неожиданно спросил по-японски:

— Вы играете в шахматы?

— Да, играю немного. А что? — слабо удивился Такэда.

— Тогда представьте себе позицию, над которой сейчас раздумывают в Токийском полицейском управлении, — американец помолчал, словно действительно вспоминал расположение фигур на шахматной доске. — Итак, вы король. Вас прикрывает ладья — Итиро Утида из банды «Сёсёкай». Этот гангстер реализует товар, а заодно присматривает за пешками — Суэхиро Харадой, механиком лесовоза «Дзинсин-мару», и Синъити Като, радистом. Последние двое добывают на Филиппинах товар, когда ходят туда за лесом, и провозят его за панелью судовой рации. Я не ошибаюсь, господин Такэда?

Американец не ошибался, отпираться не имело смысла. Такэду тревожило другое: выследила его японская полиция, а арестовало американское Центральное разведывательное управление — в том, что допрос ведет его сотрудник, Такэда не сомневался. Что все это значит? Каким образом американцам удалось узнать так много? Неужели это правда: агенты ЦРУ в японской полиции? Между тем американец продолжал сыпать сведениями о бизнесе Такэды:

— Только за последний год с помощью Утиды, Харады и Като вы контрабандой ввезли в Японию и продали гангстерам 130 револьверов, тайно изготовленных на Филиппинах. За каждый «палток» — кажется, так филиппинцы называют самодельные револьверы? — американец вопросительно взглянул на Такэду, — вы брали от 70 до 120 тысяч иен и заработали свыше 12 миллионов, но не уплатили ни иены налогов. Впрочем, главное даже не в этом. Вашим товаром вооружены банды «Осима гуми», «Маруи гуми», «Госима гуми», «Касиваги», «Семья Сува» в городах Кобэ, Осака, Хакодатэ, Сакаидэ. У револьверов нет нарезки. Поэтому почти любое ранение в голову, в грудь, в живот от пули из такого револьвера смертельно. Варварское оружие! — Американец с деланным отвращением прикоснулся к револьверу на столе. — Представляю, как возмущается японская общественность! — И дальше, уже серьезно. — Подведем итог. Срок тюремного заключения, который вам грозит, несложно подсчитать. — Такэда низко опустил голову. Этот срок он уже высчитал по дороге из аэропорта сюда, на американскую военную базу. — Вы под шахом. Следующим ходом вам объявят мат. Я имею в виду японскую полицию. Но, — американец сделал многозначительную паузу, — при желании мы можем вывести вас с битого поля, — последовала новая пауза. — Надеюсь, вы уяснили позицию на шахматной доске? — офицер выжидающе уставился на Такэду.

Чтобы уяснить безвыходность положения, не требовалось умения играть в шахматы. Однако Такэда понял и другое: он зачем-то нужен американцам, которые могут его спасти. Но что они потребуют за это? Пожалуй, лучше прямо спросить об этом.

— О, совсем немногого! — воскликнул американец. — Всего лишь чтобы вы несколько расширили свою клиентуру, — на лице Такэды отразилось такое неподдельное изумление, что офицер расхохотался. — Да, да, представьте, расширить! За счет вот этих клиентов.

Он протянул Такэде список. Первыми в нем стояли «Кинсэйкай» и «Мацубакай».

Об организациях «Кинсэйкай» и «Мацубакай» Такэда не раз читал в газетах и журналах. Он помнил, например, описанные журналистами военные учения неофашистских групп в горах Центральной Японии. В них участвовали и члены «Кинсэйкай». А руководил учениями Есио Кодама, бывший агент японской разведки. Кодама тогда заявил репортерам, что готовится к расправе с коммунистами.

А название «Мацубакай» замелькало в печати после нападения на типографию газеты «Майнити» — одной из трех крупнейших газет в стране. «Май-нити» имела неосторожность опубликовать статью о связях неофашистских групп кое с кем из видных деятелей правящей партии. Ночью в типографию ворвались молодчики «Мацубакай». Они засыпали песком ротационные машины, залили пеной из огнетушителей отпечатанные экземпляры утреннего выпуска газеты.

Некоторое время спустя о «Мацубакай» заговорили снова. На этот раз в связи с затянувшейся на много месяцев забастовкой шахтеров Миикэ на острове Кюсю. Бастовавших угольщиков поддерживала вся Япония. И хозяева шахт призвали на помощь «Мацубакай». С железными прутьями и велосипедными цепями ее люди атаковали пикеты забастовщиков. Газеты писали, что десятки рабочих были изувечены, шахтер Киёси Кубо убит ударом ножа.

Такэда не испытывал большой радости от того, что ему предстоит вести дела с «Кинсэйкай» и «Мацубакай». Однако в его положении выбирать не приходилось.

— ...С «Мацубакай» свяжетесь через Минору Комацу, хозяина бара «Портсайд» в Иокогаме, — инструктировал Такэду американец. — Комацу сведет вас с руководителем отделения «Кинсэйкай» в городе Кавасаки Дзиро Огасаварой. О количестве револьверов, о цене на них, о местах передачи товара и способах получения денег договоритесь сами. И последнее, — в словах офицера ЦРУ прозвучала угроза. — Если японская полиция вдруг задержит вас — это маловероятно, однако ошибки случаются, — о контактах с «Кинсэйкай» и «Мацубакай» — ни слова. В противном случае... — американец выразительно посмотрел на револьвер, лежавший на столе.

Через полчаса Такэда был в аэропорту. В кармане лежал билет до Токио. Детективы проводили его на посадку, но из зала ожидания не ушли. «Хотят, видно, помахать мне ручкой, когда я сяду в самолет», — зло подумал Такэда.

«Приближается год обезьяны»

Торгуя револьверами, Такэда действительно выручил за год 12 миллионов иен. Однако около трех миллионов ушло на транзисторные радиоприемники: вместо денег посредник на Филиппинах брал за револьвер четыре транзистора — они там были в цене. Правда, Такэда покупал подержанные приемники, примерно по пять тысяч иен, но и этих денег ему было жаль. Но ведь посредник наверняка платит за револьвер не двадцать тысяч. Добраться бы до самих оружейников и наладить связь прямо с ними! Такэда прикинул возможную прибыль и даже зажмурился от восторга. Только бы посредник приехал в Японию, здесь он выложит все, что знает об оружейниках!

Такэда включил рацию и надел наушники. Через минуту — точно в условленное время — в уши забарабанила морзянка позывных радиста с «Дзинсин-мару». Такэда ответил и перешел на прием. «Но-ма-ру-си-ити», — передал Синъити Като с филиппинского острова Минданао. «Ру-ру-то-ноль-аки», — отстучал Такэда. «Точка-тире-точка, — откликнулся радист «Дзинсин-мару». И еще дважды: — Точка-тире-точка».

Шифр, которым пользовался Такэда, прост и удобен. Цифры от единицы до девяти обозначались знаками «катакамы» — японской слоговой азбуки — «са-ру-но-то-си-ё-ри-ма-су». Запомнить их не представляло труда — они составляли фразу: «Приближается год обезьяны». Телеграмма с Минданао сообщала: «Тридцать восемь, двадцать пять, Ити», то есть: «Закуплено 25 револьверов 38 калибра, Синъити». В ответ Такэда передал распоряжение: «Двадцать два, сорок, Аки». — «Закупи 40 револьверов 22 калибра, Акира». Это был заказ «Кинсэйкай». Трижды повторенные «точка-тире-точка» означали, что посредник согласился прибыть в Японию для переговоров.

Такэда сдернул с ветвей антенну, спрятал в чемодан рацию, оглядел место, где сидел, — не обронил ли чего на траву, и зашагал к машине,

Хоакина — посредника с Минданао — президент компании «Санъай боэки» принял радушно. Днем им занимался сам Такэда — концерты в залах «Нитигэки» и «Кокусай гэкидзё», соревнования по борьбе «сумо» во дворце спорта «Будокан», обеды в токийском «Максиме» — словом, полный набор самых дорогих развлечений, предлагаемых туристской фирмой «Фудзита канко». Вечером забота о госте возлагалась на Утиду — знатока притонов Асакусы. Переговоры Такэда наметил на пятый день пребывания Хоакина в Токио — гость должен был «размякнуть».

В отель, где остановился посредник, Такэда и Утида предпочли войти по служебной лестнице, ведущей в подземный гараж Оттуда поднялись на лифте на двенадцатый, последний этаж гостиницы Номер Хоакину был выбран торцевой; соседний снял Утида. Если прибавить двойные двери в коридор, можно было не опасаться, что посторонние помешают важным переговорам.

Хоакин и впрямь выглядел размякшим. Глаза его блестели, лицо раскраснелось. На столе — бутылка виски, в мусорной корзине — жестянки из-под пива.

— Пора поговорить о деле, дорогой Хоакин, — бесцеремонно объявил Такэда, жестом пригласив филиппинца занять кресло рядом с собой. — Утида-сан, включите телевизор...

Утида нажал на клавиш, затем нашел канал, по которому транслировали концерт поп-музыки

— Вы постоянно живете в Давао, не так ли? На острове Минданао — это ведь самый большой город? — начал Такэда. — Когда-то там было полно японцев А как теперь?

— Японцев почти не осталось. Семь-восемь торговцев лесом, и все, пожалуй.

— Вы их. наверное, знаете?

— С некоторыми знаком. — Хоакин явно не понимал, куда клонит Такэда.

— С кем именно?

— Лучше всего с Синтаро Маэ-дой и с его другом Эйсаку Фусэ.

— А что бы вы сказали, если б в Давао появился девятый японец — торговец лесом и предложил вам свою помощь?

— Наверное, ответил бы отказом, — Хоакин посмотрел на Такэду холодно и трезво, словно самым крепким напитком, который он только что пил, была кока-кола.

Такэда помолчал. Не спеша закурил. Налил виски

— Выпьем за вашу прямоту, дорогой Хоакин!

— Спасибо, — филиппинец поднял стакан, но пить не стал

— Мне кажется, спроси я о цене, по какой вы получаете револьверы от поставщиков, удовлетворяющего меня ответа тоже не последует.

— Вы не ошиблись, — Хоакин резко встал и шагнул к двери, но путь ему преградил Утида. Филиппинец отскочил к стене, выхватил револьвер. — Учтите, я из племени висайя, а кровь у нас горячей, чем у испанцев. Не советую разговаривать со мной таким тоном

— Ну что вы разволновались! Не надо ссориться, не надо, — ласково затараторил Утида и мягким кошачьим шагом направился к Хоакину. Вчера, пока Хоакин и Такэда любовались ритуальными танцами в храме Футараяма, он заменил боевые патроны в револьвере филиппинца холостыми.

— Не подходи! Застрелю! — голос Хоакина потонул в неистовых воплях и грохоте, хлынувших в номер из телевизора, — Застрелю! — крикнул Хоакин громче и взвел курок.

Но Утида приближался. И тогда Хоакин выстрелил. Он еще и еще нажимал на спусковой крючок, однако Утида не падал. На мгновение филиппинец растерялся. Этого оказалось достаточно. Прыжок, точный удар в челюсть — и гангстер защелкнул наручники на руках рухнувшего на пол посредника. Такэда плеснул Хоакину в лицо виски, и тот медленно открыл глаза.

— Надеюсь, теперь наша беседа сдвинется с мертвой точки, — прошипел Такэда, наклонившись к самому лицу филиппинца. — Итак, сколько вы платите поставщикам?

Хоакин молчал.

Такэда выпрямился. Кивнул Утиде. Гангстер с силой ударил Хоакина ногой в подбородок. Голова филиппинца дернулась, тело обмякло. Утида взял со стола бутылку и влил виски в рот Хоакину. Лежавший застонал, повернулся на бок и выплюнул сгусток крови.

— Сколько вы платите поставщикам?

— Сорок песо, — прошептал Хоакин.

— Прекрасно, — оживился Такэда, — рад, что мой призыв к благоразумию услышан. Значит, вы платите 40 песо за револьвер, это — четыре тысячи иен. Следовательно, на каждом «палтоке», сбываемом мне, зарабатываете 16 тысяч иен. А почем револьверы у оружейников?

— По тринадцать песо.

Такэда и Утида переглянулись: прямая связь с изготовителями сулила действительно сказочные барыши.

— Кто и где делает револьверы?

Хоакин не отвечал. Он закрыл глаза и сжался, ожидая удара.

— Я спрашиваю, кто и где делает револьверы? — Такэда уже не сдерживался и визгливо кричал: — Ты скажешь, кто и где делает револьверы?

Такэда дал знак Утиде.

Гангстер бил сосредоточенно и люто. Такэда отвернулся к телевизору. Музыкальная какофония кончилась. По экрану побежали названия компаний-спонсоров, оплативших передачу. В наступившей тишине послышался шепот Хоакина:

— Поднимите меня.

Посредника поставили на ноги.

Он качался, натужно дышал, изо рта на рубашку стекала кровь и расплывалась темно-рыжими пятнами. Казалось, еще секунда, и филиппинец опять рухнет на пол. Такэда и Утида уже приготовились подхватить его, как Хоакин вдруг кинулся к окну. Оттолкнулся что есть мочи от пола, словно нырял в воду, пробил вытянутыми вперед скованными руками стекло и с воплем вывалился наружу.

Первым пришел в себя Такэда. Он быстро подобрал с пола револьвер Хоакина, бутылку из-под виски, сгреб стаканы, свой и Утиды, сунул их помощнику, платком провел по клавишам телевизора и, увлекая за собой гангстера, выскочил из комнаты. Утида с револьвером, бутылкой и стаканами скрылся в соседнем номере, а Такэда принялся колотить в только что захлопнутую им дверь Хоакина. От лифта бежали люди.

— На помощь! Скорей! Там что-то случилось! — орал Такэда и отчаянно дубасил кулаком по двери.

Ошибка Акиры Такэды

В Давао, куда президент «Санъай боэки» прилетел на третий день после самоубийства Хоакина, отыскать контору лесоторговца Синтаро Маэды оказалось нетрудно. Такэда представился репортером, собирающим материал для очерка о Минданао. Польщенный, что токийский журналист обратился за содействием именно к нему, Маэда пригласил гостя к себе и за уставленным местными деликатесами столом пустился в пространное повествование, как в джунглях валят и разделывают лес, как доставляют его в порт, грузят на суда и отправляют в Японию. Когда лесоторговец наконец выдохся, Такэда спросил, нельзя ли познакомиться с кем-нибудь из филиппинцев, торгующих лесом, например, с Хоакином, о котором он слышал от японских моряков.

— Хоакин? — удивился Маэда. — Но он не занимается лесом. У него радиомагазин, продает японские транзисторы.

— Видимо, я что-то напутал, — безразличным тоном сказал Такэда. — Кстати, сколько стоит в Давао транзисторный приемник?

— Вдвое дороже, чем в Японии, так что дела у Хоакина идут неплохо. Правда, последнее время его не видно. Наверное, опять отправился в Насипит получать товар.

Такэда насторожился: ведь транзисторы Хоакин получал у Харады и Като здесь, в порту Давао. Однако, судя но словам Маэды, он часто ездил в Насипит. Зачем? За револьверами?

— А где это — Насинит? — осторожно поинтересовался Такэда.

— На севере Минданао. Большая деревня, хотя и именуется портом, — принялся объяснять Маэда. — Туда приходят за лесом суда с Тайваня, иногда и из Японии. Если хотите посмотреть погрузку, то в Бутуан собирается мой друг — Эйсаку Фусэ, лесоторговец. Он не откажется захватить вас с собой. А от Бутуана до Насипита всего три километра...

Веселый, общительный Фусэ оказался идеальным попутчиком. Он мастерски вел «джин» по избитой, в глубоких колдобинах дороге и без умолку говорил, охотно посвящая приезжего журналиста в местную жизнь.

— Как по-вашему, что в этой стране является предметом первой необходимости?

— Рис, я думаю, — рассеянно предположил Такэда.

— Ничего подобного!— рассмеялся Фусэ. — Оружие. Револьвер — вот что сейчас самое главное в наших краях. Есть револьвер — рис будет, и не только рис, — Фусэ объехал заполненную водой яму и прибавил скорость. — Сами видите, какая кругом нищета, работы нет. Вот филиппинцы и хватаются за оружие, чтобы добыть себе пропитание. А тут еще религиозная и племенная рознь... Между прочим, имейте в виду: у если вечером на улице вас окликнет полицейский, немедля бегите. Это может быть грабитель, одевшийся в полицейскую форму.

— Где же они берут револьверы?

— Покупают. Сами делают.

— А где их делают?— с невинным видом спросил Такэда.

Фусэ внезапно замолчал. Он сосредоточенно всматривался в дорогу, хотя в этом месте она была прямая и ровная.

— Не знаю, где их делают, — проговорил он,— да, признаться, и знать не хочу. Здесь чем меньше знаешь, тем дольше живешь на свете.

В Бутуан добрались к вечеру. Фусэ предложил поужинать, и они зашли в ресторан — точь-в-точь салун из американского «вестерна». В Бутуане лесоторговец знал многих. Встретил он знакомого и в ресторане.

— Этлон, — представился «журналисту» коренастый смуглый мужчина, которого японец пригласил за столик.

Фусэ заказал красного горного рису с обжигающим десны и горло соусом, а Этлон потребовал полдюжины пива «Сан-Мигель». Когда официант, поставив на стол тарелки с едой и бутылки, отошел, Этлон выхватил вдруг револьвер. Такэда от неожиданности едва не подавился: он вспомнил рассказ Фусэ о местных нравах. Этлон же невозмутимо вынул барабан и протянул револьвер Такэде. Это была серебристого цвета испанская «звезда» тридцать восьмого калибра, инкрустированная слоновой костью.

— Филиппинец не стреляет в человека, протянувшего руку дружбы, — сказал Этлон. — Неплохой револьвер, верно? Теперь Этлон станет защищать этим револьвером вас. Друг моего друга и мне друг.

«Лучшего проводника по Насипиту трудно сыскать», — сообразил Такэда.

— Хочу съездить в Насипит. Не составите компанию, господин Этлон?

Этлон согласился.

Насипит и в самом деле оказался большой деревней. Деревянные домишки расползлись веером от пристани, образуя несколько кривых улочек. Кое-где из окон падал тусклый свет керосиновых ламп. Этлон внимательно приглядывался к окнам: он что-то искал. Снова и снова возвращались они к пристани, кружили вокруг облепивших ее домов. Наконец Этлон решительно направился к одному из них. Переливчато засвистел у дверей. Вышла женщина средних лет, весь наряд которой ограничивался куском неширокой ткани, обмотанной вокруг бедер, и несколькими нитками огромных разноцветных бус.

— Выпить найдется? Девочки есть? — требовательно спросил Этлон.

— Есть. Заходите, — женщина жестом пригласила в дом.

Провинциальные бары на Филиппинах, как успел убедиться Такэда, — темные, скудно обставленные. И этот не был исключением: мутная лампочка под низким потолком, несколько колченогих столов, ветхие плетеные стулья. В углу — радиола. Из вороха пластинок женщина выбрала одну и поставила на радиолу. Такэда заметил иероглифы на конверте — пластинка была японская. И верно: нежное мурлыканье Мари Соно поплыло в полумраке комнаты.

Раскрылась дверь в углу, и в комнату вошли две девушки с бутылками «Сан-Мигеля» и стаканами. Девушку в европейском платье Этлон подтолкнул к Такэде, другую, одетую, как и хозяйка бара, усадил себе на колени.

— Как называется бар? — спросил Такэда, чтобы завязать разговор.

— «Фёрст», — ответила девушка на ломаном английское языке. — Бар этот — первый от пристани. Соседний моряки-иностранцы прозвали тоже по-английски: «Секонд» — «Второй». Бар, который еще дальше, «Сёд» — «Третий». — Девушка налила пива Такэде и себе. — А вы кто? На матроса не похожи. Коммерсант? За лесом приехали?

— Коммерсант, детка. Но приехал не за лесом, — Такэда решил идти напролом. — Я слышал, что здесь продают револьверы.

— Револьверы? В Насипите? Чепуха! В Насипите не торгуют оружием! — От Такэды не укрылось, что девушка запротестовала слишком поспешно.

— В этом баре не торгуют, но, может, торгуют в другом? — Такэда заговорщицки подмигнул девушке.

— Да, да, в другом, — закивала она.

Такэда повернулся к Этлону. Тот пристально смотрел на него.

— Зайдем в «Секонд»? — предложил Такэда.

— Пошли, — охотно согласился Этлон.

Бар «Секонд» ничем не отличался от «Фёрст». И пластинки заводили там тоже японские. Только пела не Мари Соно, а Наоми Сагара. Трагическим голосом оповещала, что брошена любимым и оттого ужасно страдает. В пустом баре за столом скучали три молоденькие девушки. Они шумно обрадовались гостям, засуетились, откупоривая бутылки с пивом и кока-колой. Такэда вынул три бумажки по 10 песо и роздал девушкам. Ту, что выглядела постарше, он поманил пальцем и повел танцевать.

— Как тебя зовут? — Такэда правой рукой прижал к себе девушку, а левой сунул ей за глубокий вырез блузки бумажку, снова в 10 песо.

— Терезита, — отозвалась она и еще теснее прильнула к Такэде.

— Ты не могла бы помочь мне купить «палток»? — очередная бумажка в 10 песо перекочевала из кармана Такэды за вырез блузки.

— «Палтоки» продает хозяйка бара «Фёрст», — Терезита обвила руками шею Такэды и почти повисла на нем. — У нее есть постоянный клиент, он приезжает из Давао.

— А кроме хозяйки бара «Фёрст», кто-нибудь торгует револьверами? — за вырезом блузки очутилась еще одна бумажка в 10 песо.

— Продать вам «палтоки» мог бы мой брат, но за ними надо далеко ехать. — Терезита долгим поцелуем зажала рот Такэды.

— Куда ехать? Я съездил бы сам, — на сей раз Такэда сунул за вырез две бумажки.

— В Себу, — выдохнула Терезита в ухо Такэды. — В отеле «Магеллан» найдите швейцара Крата. Будьте с ним таким же щедрым, как и со мной...

Музыка смолкла. Такэда, крепко обняв Терезиту за плечи, пошел к столу, где Этлон угощал девушек.

Вечером следующего дня Такэда оставил Бутуан. Пассажирские суда курсировали между островами по ночам. В дневные часы, под немилосердно палящим солнцем, никто не отваживался отправляться в морское путешествие, даже если путь предстоял недальний — лишь до Себу, главного города острова того же названия. Кают на пароходе не было, и пассажиры устраивались на раскладных койках, расставленных на палубе. Улегся на койку и Такэда. Его не покидало ощущение, что за ним наблюдают. Он подымал голову, оглядывался, но никого, кто следил бы за ним, не замечал. С облегчением сошел он на берег в Себу — в уличной толпе Такэда чувствовал себя спокойней.

Приняв у Такэды заполненную им карточку для останавливающихся в отеле — карточку украшал портрет Магеллана, — портье подозвал швейцара и распорядился:

— Крат, проводи! Второй этаж, 133 номер!

Швейцар подхватил дорожную сумку Такэды и заспешил к лифту.

— Вам привет от Терезиты. Я видел ее в Насипите, в баре «Секонд», — Такэда испытывающе посмотрел на Крата. Швейцар невозмутимо, будто и не слышал слов Такэды, отпер номер, внес сумку, проверил, есть ли полотенце в ванной. — Терезита обещала мне вашу помощь, — продолжал Такэда. Швейцар по-прежнему не реагировал. — Возьмите задаток. Крат, — Такэда протянул 30 песо, и в швейцаре немедленно пробудился интерес к тому, что говорил Такэда.

— Что я должен сделать?

— Проводить меня туда, где изготовляют «палтоки».

Услужливое выражение моментально сошло с физиономии Крата, глаза беспокойно забегали.

— Это очень опасно. И для меня, и для вас.

— Я плачу за вредность, причем в твердой валюте, — Такэда помахал перед носом Крата пачкой долларов.

Крат явно терзался: алчность схватилась в нем с осторожностью. Такэда догадывался об этой борьбе по гримасе на лице швейцара. Победила алчность.

— Хорошо. Завтра в восемь утра за вами приедет на машине мой друг. Он отвезет вас, — Крат ловко выхватил из рук Такэды деньги, быстро, как заправский кассир, пересчитал и решительно заявил: — Мало. Еще сто долларов. Такэда не стал торговаться.

Утром, ровно в восемь, к подъезду отеля подкатил старый, с помятыми крыльями и погнутым передним бампером «форд». Шофер распахнул дверцу, и Такэда сел в машину. Когда «форд» тронулся с места, из отеля выбежал портье. Он отчаянно размахивал конвертом, что-то кричал вслед машине, но ни Такэда, ни шофер его не услышали. Портье сокрушенно вздохнул, вернулся за стойку и сунул конверт в ячейку, где лежал ключ от номера 133.

— Далеко ли ехать? — осведомился Такэда, стараясь запомнить улицы, по которым они проезжали.

— Километров сорок, — нехотя проронил шофер.

Черная густая шевелюра, медно-красное лицо, приплюснутый нос и широкие скулы выдавали в нем уроженца южных островов — Басилана или Холо. А тамошние жители. как слышал Такэда, отличаются угрюмым нравом. И все же он решил попытаться расшевелить шофера.

— Почему «палтоки» делают именно на острове Себу?

Шофер долго молчал. Такэда уже отчаялся получить ответ, как тот неожиданно буркнул:

— Во время войны с японцами тут скрывались партизаны. — Километров пять он молчал. Потом так же сердито бросил: — Им требовалось оружие. Они и стали его делать. — Новая пауза опять на несколько километров. Зато после этого шофер выдавил из себя целую фразу: — Мастера-оружейники живы до сих пор. Раздобыть оборудование и металл — пустяк. В городе есть заводы — там и достают.

Еле приметная в джунглях дорога вывела «форд» к морю. Нестройный, разноголосый шум тропического леса сменился размеренным ритмом морского прибоя и ровным непрекращающимся шелестом поредевших у берега пальм — их длиннолистные верхушки трепал ветер. Казалось, огромный оркестр, подчинившись знаку дирижера, прекратил настраивать инструменты и завел долгую меланхолическую песню. Внезапно в монотонный мотив ворвался посторонний звук. Такэда вылез из машины. Метрах в ста он увидел несколько хижин, крытых пальмовыми листьями. Меж хижинами протянулись навесы, под которыми работали обнаженные, по пояс люди. Ослепительно сверкнул брызжущий искрами ручеек — человек, прикрывая лицо от жара рукой, разливал из небольшого ковша жидкий металл по формам. Под соседним навесом взвизгнула дрель, заскрежетал по железу напильник. Такэда улыбнулся: он был у цели.

Звук выстрела слился с коротким вскриком. Такэда вздрогнул и обернулся. Шофер медленно, как бы в нерешительности, открыл дверцу машины и вдруг вывалился наземь. Такэда недоуменно уставился на него, но тут же и сам бросился в траву: в него стреляли. Три пули, одна за другой, ударили в машину — звонко брызнули стекла, с сиплым стоном вырвался воздух из пробитого баллона. Такэда быстро пополз от машины, стараясь слиться с густым зеленым покровом. Он полз долго, пока вконец не выдохся, пока в кровь не ободрал колени и локти. Тогда он встал и, тяжело переставляя ноги, поплелся по лесу.

В отель Такэда добрался на исходе ночи. Заспанный портье, неприязненно оглядев еле стоявшего Такэду, лохмотья, в которые превратился его костюм, израненные лицо и руки, процедил:

— Надо же такнапиться.

Он швырнул на стойку ключ и конверт.

В номере Такэда распечатал письмо, пробежал глазами «списанный крупными корявыми буквами листок и совершенно без сил опустился на пол.

«Спасибо за деньги, которые мне дали. Вы добрый человек, и я хочу отблагодарить вас, — говорилось в письме. — Забудьте о «палтоках». Скорей уезжайте, иначе вас убьют. Изготовление «палтоков» на Филиппинах — в руках ЦРУ. Американцы следят за вами. Уезжайте. Меня не ищите. Крат».

Такэда снова и снова вчитывался в скупые строки письма, все еще не веря тому, что в нем написано. Так осужденный вглядывается в строки приговора, надеясь отыскать хоть слово, сулящее спасение. Но приговор краток и беспощаден: смерть! И Такэда наконец понял это.

«Производство револьверов — секретная операция ЦРУ! Он проник в тайну американцев! Этого они не простят. Бежать! Немедленно бежать!»

Наскоро умывшись и переодевшись, Такэда позвонил портье и потребовал принести в номер счет. Он заплатил 20 песо сверх суммы, указанной в счете, и портье заметно подобрел. Такэда попросил связаться с японской авиакомпанией и забронировать на вечернем рейсе место до Токио, отдал портье синий с золотой хризантемой на обложке паспорт — его нужно предъявить в авиакомпании, отсчитал деньги за билет и прибавил еще 20 песо — портье за услугу.

— В три часа дня пришлите мне обед в номер. — Такэда говорил тоном человека, который привык к беспрекословному повиновению со стороны тех, кому он платит. — Позаботьтесь о такси до аэропорта. До трех не беспокоить. Я очень хочу спать.

Отпустив портье, Такэда повернул ключ в замке и подпер дверь стулом. Затем вспорол подкладку на брюках и извлек оттуда второй паспорт и авиабилет. Он купил его, как только прибыл на Филиппины, В билете оставалось проставить лишь дату вылета и номер рейса. Разорванный в джунглях пиджак. Такэда запихнул в сумку. Сумку швырнул в шкаф. Повертел в руках револьвер и с сожалением отправил его вслед за сумкой — револьвер в кобуре под мышкой слишком заметен, если нет пиджака, а в карман брюк девятизарядный «палток» не засунешь. Приоткрыл дверь, выглянул в коридор. Никого. Стараясь не шуметь, распахнул окно в коридоре, перелез через подоконник и, повиснув на руках, спрыгнул во двор гостиницы.

Как и рассчитывал Такэда, во дворе было пусто и тихо. Он открыл дверцу стоявшего у стены микроавтобуса с нарисованным на кузове Магелланом. Такэда умел заводить без ключа мотор любого автомобиля. Через минуту он выехал со двора и помчался к аэропорту...

В свою контору Такэда вошел не сразу — боялся засады. Он долго наблюдал за ее окнами из похожего на храм мраморно-величественного вестибюля страховой фирмы «Асахи сэймэй». Фирма располагалась напротив здания, где среди множества других мелких компании ютилась и «Санъли боэки». Через скромные, до потолка, стекла, разукрашенные цветными рекламными надписями: «Асахи сэймэй» принесет свет любви в вашу семью». «Асахи сэймэй» обеспечит будущее ваших детей», Такэда старался разглядеть, есть ли кто в конторе — секретарше он предоставил отпуск перед отъездом на Филиппины. Наконец он решился: в кон тору нужно было попасть во что бы то ни стало — там оставались деньги и револьвер, столь необходимые сейчас.

Такэда извлек из сейфа чемоданчик-«атташе». раскрыл: заклеенные банковскими бандеролями пачки долларов, дорожные чеки, еще один паспорт, авиабилеты, револьвер — все на месте Он провернул барабан револьвера — в гнездах тускло блеснули пули.

Вдруг скрипнула дверь. Кидаясь на пол. Такэда выстрелил. Он стрелял, пока в револьвере не кончились патроны Потом подкрался к изрешеченной двери, рванул ее — на лестничной площадке пусто, только из соседних контор выглядывали испуганные люди. Такэда плотно притворил дверь, придвинул к ней свой стол, взгромоздил поверх стол секретарши, поставил на него кресла и сел на пол в углу комнаты. Набил барабан револьвера патронами, прицелился в сторону баррикады и стал ждать.

Вызванные соседями санитары извлекли Такэду из комнаты на следующий день. Они смогли сделать это лишь после того, как Такэда расстрелял все патроны.

За окнами сгустились сумерки. Такэда надернул шторы. В палате вспыхнул белый люминесцентный свет.

— Вот и все, — тихо сказал Такэда. Помолчал. И снова: — Вот и все... — Затем еще тише: — Вы видели когда-нибудь Имельду Маркос?

— Жену президента Филиппин? Видел на фотографиях. Очаровательная женщина. Звание первой красавицы мира ей присвоили по праву.

— Спасибо. Дело в том. что Имельда — моя жена.

— Простите, но кем же тогда доводится ей президент?

— Президент Филиппин — это я.

Я оторопело уставился на Такэду. Может, он подшучивает надо мной? Нет. Во взгляде черных, чуть навыкате глаз не мелькнула и искорка насмешки.

Мгновенно рассовал я по карманам блокноты, сигареты, зажигалку. Стараясь максимально сократить ритуал прощания, отвешивал Такэде поклоны уже на пути к двери. Закрывая ее за собой, в последний раз посмотрел на недвижную белую фигуру, почти неразличимую в снежной белизне палаты. По смуглому лицу, четко обозначавшемуся на фоне крахмально-стерильных оконных штор скользнула хитрая улыбка. Хотя, возможно, мне это почудилось.

Владимир Цветов

(обратно)

Берег басков

Рассказ о том, где живут..

Океан в тот день не на шутку разбушевался. Рыбачьи шхуны, укрывшиеся в порту, жалобно поскрипывали мачтами и плясали на пенных волнах. Удерживаемые у пирса визгливыми цепями, они встревоженно бились друг о друга крутыми боками.

Разбойничий западный ветер, родившийся вдали от берегов, с шумом врывался в открытые морю тесные улочки старых кварталов Сен-Жан-де-Люза. А со стороны башни Сокоа, за устьем Нивель, безудержные волны с ревом набегали на мол и, теряя клочья пены, в мощных ударах раскалывались на тысячи брызг. Таким предстал передо мной Берег басков, родной брат испанского кантабрийского побережья. На протяжении трех десятков километров его, от Биаррица до Андая, где отвесные скалы чередуются с зыбкими пляжами, изрезанными бесчисленными заливами, идет несмолкающая битва с Атлантикой. Слоистые скалы так аккуратно сложены «стопками» пластов, что кажутся изваянными рукой человека. Крутые, неопределенной высоты берега — мрачные и серые со стороны моря — покрыты бархатистыми зелеными лужайками, усеянными маргаритками.

В штормовую погоду рокот и рычание, усиленные лабиринтами скал и пещер, днем и ночью обрушиваются на побережье. Голос океана...

От Адурской гряды до пограничного города Андай Берег басков вместе с приморской полосой образует баскскую провинцию Лабурд, обрамленную плавным полукружьем горного массива Рюн, который достигает высоты 900 метров.

Там, у отрогов горного хребта, отделенный от моря песчаной косой, пересекающей также и устье Нивель, в самом сердце розы ветров лежит город Сен-Жан-де-Люз. В нем насчитывается 11 035 жителей, а своим окончанием «де-Люз» город обязан не яркому солнечному свету, заливающему Юго-Запад Франции (Непереводимая игра слов: французское «Luz» близко к латинскому «Lux» — «свет». (Прим. перев.)) , но баскскому словосочетанию «Донибане Лоницун», что в переводе означает «Св. Иоанн Болотный».

Уже в ранние дни своей истории маленький портовый городок частенько удостаивался посещений сильных мира сего, чем весьма скоро стал выделяться среди приморских соседей. Из высокопоставленных гостей самое сильное впечатление на жителей города произвел, конечно же, Король-Солнце.

Центральная городская площадь до сих пор напоминает о тех пышных временах. Под сенью изящно подстриженных платанов на площади прячется небольшая королевская беседка — одно из сохранившихся свидетельств «Великого века». В вечернее время она озарена мерцанием старинных газовых рожков. Заглянув в беседку, можно увидеть голубое парадное платье короля, украшенное на обшлагах букетиками розовых гортензий...

Рожденный на побережье, маленький городок мог выжить только в борьбе с океаном: тот принес ему богатство, славу, громкие титулы, но в то же время хитроумно пытался увлечь город в пучину и навсегда вычеркнуть его из списка прибрежных поселений. Тем не менее отважные китобои, смелые рыбаки, что порой вели лов трески у берегов далекого Шпицбергена, легендарные флибустьеры и корсары, жители де-Люза и Сибура — городов, отделенных друг от друга лишь портовыми постройками, — все они свято хранили и развивали морские традиции.

...Как отдыхают...

А игра в пелоту — разве не такая же баскская традиция, как рыбный промысел? Игра эта стала подлинно национальным видом спорта, но возникла она — с разнообразными вариациями и под различными названиями — одновременно во многих районах Франции. Среди предков ее самые видные — теннис и лапта. Жизнь баскского селения вращается вокруг церкви и «фронтона». Нет, пожалуй, такой деревушки, где не было бы своего «фронтона», очертаниями напоминающего силуэт собора и выкрашенного чаще всего в розовый или желтый цвет. Он может быть частью ограждения кладбища, как, например, в Айнхоа, или продолжением монастырской стены, как в Сундерроте, или же — таких меньше — просто стеной, перекрывающей ложбину между двумя холмами, как в Бидаррее.

На самых старых — тех, что воздвигнуты еще в первой половине прошлого столетия — можно прочитать полустертую временем надпись: «Блаидка харитцеа дебакатуа» («в блаид, то есть пелоту, играть запрещается»). Этот запрет восходит ко временам расцвета национальной игры. Цель его заключалась в сохранении традиций «ребо» — древней и очень сложной игры, требовавшей немалой проворности и силы, по правилам которой игроки перекидывались мячом, а не швыряли его в стенку, как того требует «блаид».

В пелоту играют на любой открытой площадке, на любом квадратном пятачке утрамбованной или покрытой цементом земли. Размеры площадок могут быть различными, но одна из сторон точь-в-точь по длине стены — «фронтона».

Пелотари, игроки в пелоту, одетые в черное и подпоясанные цветными поясами, — подлинные национальные герои басков. Кисти рук — мозолистые, натруженные, ибо больше всего ценится тот пелотари, который играет «a main nue» — «голой рукой». Впрочем, мяч после отскока летит с огромной силой, и большинство игроков стараются смягчить удар кожаной перчаткой. А с 1857 года стали применять «шистеру» — изобретение Гантчики Харотча из Сен-Пе-сюр-Нивель, — нечто вроде продолговатого желоба, сплетенного из ивовых прутьев. По словам люзьенца Шимона Харана, многократного чемпиона мира по игре в пелоту «голой рукой», в размерах «шистеры» всегда задевали тон чемпионы: чувствуя, что силы у них убавляется, они стремились компенсировать физическую слабость за счет увеличения длины перчатки, что умножает силу броска. Однако здесь есть ограничение: «шистера» не должна превышать расстояния от кисти опущенной руки игрока до земли.

По общему мнению, пелота никогда не исчезнет из жизни басков, но классический вариант игры все более вытесняется ее разновидностью — «сеста-пунтой»: в нее играют большой «шистерой», стена обязательно слева, а мячик — цельнолитой, из резины. «Сеста-пунта» более живописна, чем пелота, и ценится главным образом иностранцами. (Кстати, «иностранцем» в Сен-Жан-де-Люзе считается любой пришлый, даже житель Байонны, не говоря уже об обитателях Бордо и Парижа.)

...Как стали моряками...

«История с неопровержимой ясностью доказывает, что приблизительно во времена позднего средневековья, и уж по крайней мере в эпоху Возрождения, баскский народ начал покидать родные места», — рассказывал мне каноник Нарбэц из епископства Байонны, заканчивающий труд по истории Наварры «Утро басков».

Как могла прийти к баскам эта идея? Прежде всего они «открыли» для себя море, поняли, что оно может стать пособником бегства. Долгое время этот пастушеский народ почти не имел представления о водной стихии. Древняя теория гласит, что нормандцы, поведавшие баскам о лодке, были первыми, кто раскрыл им глаза на средства «морехождения». Легенда это или же влияние одних на других имело место в действительности? А почему бы и нет? Ведь нормандцам IX, X и XI веков был известен дикий берег басков, и они вполне могли подать бесстрашным скотоводам подобную мысль. Сначала пастухи пустились в пробные плавания, а затем и рыбу стали ловить.

И вот в один прекрасный день киты — частые гости Бискайского залива — стали уходить все дальше и дальше в открытое море. Безо всяких навигационных приборов баски-мореходы пускаются в погоню за неутомимой добычей. Охотники заплывали уже так далеко, что встречали на своем пути неведомые земли. Побывав там, они надолго сохраняли в памяти облик краев холодных туманов. Но в то время самым важным для рыбака было вернуться домой с трюмами, полными рыбы и белого китового мяса. Впрочем, они не старались особенно распространяться о местах, где черпали свое богатство. Зачем? Чтобы однажды увидеть там нежеланных гостей?

Известно, что Христофор Колумб, кое-что почерпнув из рассказов моряков-басков, отправился в плавание к берегам Санто-Доминго, вынашивая в ходе путешествия идею найти небывалый путь в Индию. Только через сто лет после басков открыл он Новый Свет; впрочем, те и не помышляли о приоритете. А лоцманом у Колумба в этом историческом походе был баск по имени Лакотца.

...На каком языке говорят...

Своеобразие языка басков — «эускара», — дерзко вклинившегося между двумя романскими языками, французским и испанским, неминуемо должно было привлечь к себе всеобщее внимание. Вот уже на протяжении полутора столетий лингвисты ломают копья на этой турнирной арене, обращаясь за помощью к самым разным языкам. Язык басков пробовали породнить поочередно с иберскими, древнееврейским, арабские, японским языками и наконец — совсем недавно — с языками кочевых племен Западной Африки. Пытаясь найти связь между баскским и каким-либо иным языком, ученые надеялись найти ответ на загадку происхождения народности басков.

— Что самое интересное, — объясняет профессор Жак Этчеверри, языковед и литературовед, преподающий в двух лицеях Байонны, — не происхождение языка ставит нас в тупик, но прежде всего его «возраст». Ведь так много языков уже мертвы: этрусский, аквитанский иберские... Не всегда удается даже расшифровать надписи на вновь найденных каменных па мятниках. А вот баскский жив до сих пор...

Не так давно группа французских лингвистов предприняла исследование. Они сравнили баскский со множеством языков — с точки зрения изменения во времени — и пришли к выводу, что язык этот, вне всякого сомнения, автономен и развивается самостоятельно вот уже минимум восемь тысяч лет.

Баскский язык — теперь это достоверно известно — был в свое время распространен от Гаронны до правобережья Эбро, между Атлантикой и Средиземным морем и даже в Каталонии. Но около двадцати веков назад басков начали вытеснять с земель, где они издавна селились. Римляне, вестготы, христианство, воздействие французского и испанского языков — все это привело к тому, что баскский «сдал позиции», превратился в язык второстепенный, «конфиденциальный» и таинственный...

И только в наше время язык, если так можно выразиться, получил «второе рождение». Насчитывается около шестисот баскских писателей, каждую неделю появляются две новые книги на баскском, созданы баскские журналы и кафедры баскского языка в университетах Бордо, Тулузы, Парижа и в учебных заведениях других стран. В 1973 году двести пятьдесят кандидатов на звание бакалавра выбрали баскский в качестве второго языка; на нем преподают катехизис, служат мессы. Пятнадцать детских садов в провинции Лабурд полностью укомплектованы детьми басков.

... И чем занимаются французские баски

Открытие Америки, несомненно, дало мощный толчок волне переселений. С того времени практически и начались миграции басков, продолжающиеся и по сей день — сначала в Канаду, потом в Южную и, наконец, в Северную Америку.

Массовое переселение басков особенно усилилось во второй половине XIX века, когда промышленная революция, в широких масштабах выталкивавшая ремесленников из индустрии, лишала неквалифицированных рабочих надежды найти применение своим рукам. Лучше уж трудности освоения новых земель, нежели жестокая эксплуатация! Баски — народ практичный. Они скорее предпочтут быть молочниками, ковбоями в прериях или садовниками в большом городе, чем станут мыть посуду в Лурде или же выращивать свеклу в северных районах Франции.

В наше время целые колонии басков выросли на американском Западе. Переселенцы верят, что именно там они смогут быстрейшим образом разбогатеть. В полном составе они, конечно, домой не вернутся, но отыщутся среди них и такие, что привезут на родную землю свои издавна копимые сбережения, и на некоторое время это облегчит им жизнь. Дома их назовут полууважительно-полунасмешливо — «американоа».

После первой мировой войны многие баски уехали в Аргентину, Уругвай, Мексику, Чили, Венесуэлу; значительная часть отправилась в Северную Америку. Они до сих пор там — стали ковбоями в Калифорнии, но налицо тревожный симптом: все большее число басков уезжает, чтобы покинуть родину навсегда. Поднакопив деньжат, они перебираются в Сан-Франциско, Лос-Анджелес или Нью-Йорк, где, превратившись в солидных горожан, открывают отели и рестораны.

А как же с морским промыслом?

Труд рыбака тяжел и не всегда приносит прибыль, особенно зимой. Поэтому свой «Бар Кита» рыбаки Сен-Жан-де-Люза превратили в своеобразную зимнюю резиденцию.

В этом баре я и познакомилась с Шарлем Поли — представителем основной профессии люзьенцев и сибурцев. Шарлю 44 года, из них 28 он провел на море с отцом и пятью братьями — потомственными рыбаками. Судно Поли «Педро-Хозе» в эти последние дни марта стоит на приколе недалеко от причала. Экипаж его состоит из четырнадцати человек: два механика, одиннадцать матросов и сам Шарль — капитан и хозяин корабля.

— Рыбная ловля... Здесь все зависит от случая. Один год удачный, другой так себе...

У меня два сына. Пусть уж лучше они работают на заводе по восемь часов в сутки. Этого им хватит на жизнь. Рабочий, поднявшийся рано утром, заранее знает, сколько он заработает сегодня, моряк же никогда. Молодежь нынче не стремится в рыбаки. Бывают, правде, редкие исключения...

Три четверти тех, кто уходит в море, — в возрасте от 35 до 50 лет. Почему?! Попробуйте-ка заработать на жизнь зимой, когда рыбу в Сен-Жан-де-Люзе можно продать лишь с огромным трудом. Вероятно, это от того, что мы на самом краю Франции. Возьмите хотя бы прошедшую неделю. Пошли на до-раду. Хорошая была ловля, и вытянули порядком. И вдруг в порту нам говорят: «Пожалуй, не стоит вам больше ходить в море...» Разве это справедливо? Ведь рыбак уж так устроен, чтобы по морю ходить. Разгрузится в порту — и снова в океан...

По мнению президента местного профсоюза рыбаков Мюжика, результаты четырех последних путин «весьма и весьма любопытны». Они непосредственно касаются самых насущных проблем люзьенских рыбаков. Главная забота — консервирование сардин. Значительную часть общего улова составляет крупная по размерам рыба, не поддающаяся консервированию в обычных условиях. Надо искать новые рыбные рынки, тем более что рынок в Сен-Жан-де-Люзе сильно сужается в зимнее время. Важно, кроме того, оградить себя от конкуренции испанской рыболовной флотилии. Люзьенцы давно хотели бы увеличить прибрежную зону, запретную для соседей, еще миль на двенадцать.

— Не следует забывать и о браконьерах, — объясняет мне Шарль Поли. — Возле берега все время сшиваются пятнадцать-двадцать лодок. Слава богу, что не больше! Года четыре назад каждую ночь по 700—800 лодок пиратствовало. Мало кого заботило, как нам достается наш кусок хлеба. Поэтому мы и профсоюз начали трясти, и нового президента в нем избрали, чтобы получше защищал права сибурцев в прибрежных водах... Ведь каждый год через порт Сен-Жан-де-Люза — Сибур — проходит огромное количество рыбы...

Когда ловим кильку, — продолжает Поли, — то есть с конца марта до середины июня, возвращаемся в порт каждый день. Эта рыба водится недалеко, в пяти-шести часах хода. Выходим ночью, возвращаемся под утро. Дневной улов выгружаем в тысячекилограммовых контейнерах. Их поднимают на причал кранами. Только при разгрузке и можно отдохнуть от изнурительной работы во время лова, когда приходится таскать лотки по восемь килограммов, а ведь частенько в трюме бывает до 10 тонн рыбы. В момент же забора рыбы кошель несет груз в 300—400 килограммов, и лишь лебедка может с ним справиться...

За килькой наступает сезон тунца. Когда суда разгружаются в порту, на причалах сразу же поднимается веселая суматоха: отдыхающие, да и люзьенцы всегда не прочь посмотреть на эту красивую, отливающую серебром рыбу. У побережья Гаскони ловля тунца идет практически с середины июня до конца октября. Ловят «на живца», используя в качестве приманки мелкую сардину или кильку. Для того, чтобы заполнить трюмы, требуется от трех до четырнадцати дней: все зависит от величины косяка.

— В случае удачного лова — если набираем за неделю тонн пять, — поясняет Шарль Поли, — возвращаемся домой быстрее. Ведь нам, морякам, платят сдельно. Больше выловим, больше и получим. За тунца дают неплохие деньги. Рассчитываем продать его в этом году по семь франков за килограмм! А вот рыбакам, что промышляют у берегов Африки — они базируются в Дакаре, — оптовые торговцы не дадут больше трех с половиной франков. Несправедливо это: ведь у них издержки гораздо выше, чем у нас...

Почему же все-таки люзьенцы уходят в Африку? Видимо, потому, что не каждое лето приносит хороший улов, а перспектива мертвого зимнего сезона вряд ли вдохновляет капитанов. И тогда, если команда согласна, на четыре-шесть месяцев судно уходит в Дакар. Там и рыбы больше, и конкурентов поменьше. Кроме того, лов тунца с подкормкой у африканских берегов идет круглый год. Этим занимается флотилия из 25 промысловых судов, постоянно базирующаяся в Дакаре. Команды в основном состоят из африканцев, а капитаны и механики — люзьенцы, меняются каждые три месяца.

Жан Неру, капитан сейнера «Никитин», хорошо знаком с ловом рыбы в Африке.

— Первый раз я ходил в Дакар еще лет пятнадцать назад. На пять месяцев: переждать зимний сезон. Как в Дакаре? В жизни моряка мало чего меняется. Как всегда, на судне жили, и мылись на судне, и спали там же. Единственная перемена — порт приписки другой. Да, и еще: разгружаться надо в пять утра, пока не началась жара. А в море выходили на неделю-две. Сейчас, впрочем, я уже в Африку не хожу. Но и в нашем заливе за сезон — с апреля до июня — выпадает немало трудных ночей. Часа три поспишь, а потом целые сутки глаз не смыкаешь — легко ли?..

Колетт Берту, французская журналистка.

Сокращенный перевод с французского В. Шеванова

(обратно)

И. Бонев. Последний

Жаркое марево было пропитано бензиновыми парами, и Сэм Фуллер надел вторую кислородную маску. До самого горизонта блестящими лентами тянулись автострады, и солнце изливало на них потоки огня.

«В такой момент легче всего попасть под колеса», — подумал Сэм и тут же отскочил, услышав за спиной тигриный рев мощных моторов. Он отчаянно прыгнул в кювет. Свистя, пролетели рядом колеса желтого «Лотос суперрекорда». Сэм все же разглядел искаженное яростью лицо водителя и знак, нарисованный на крыльях: раскоряченный человечек, перечеркнутый толстой черной чертой, — знак «охотника на пешеходов».

Водитель сделал круг, но, поняв, что Сэм наблюдает за ним, нажал педаль и скрылся за горизонтом. Сэм встал, стряхнул пыль с одежды. Нужно было отыскать хорошее место для ночевки. Он был уверен, что владельцы гаражей знают его и прогонят, если он попытается остановиться в городе, а оставаться на автостраде ночью было опасно. Сэм был знаменитой личностью, его знали почти все жители штата. Его показывали в телепередачах «У кого еще нет автомобиля?»; на первых страницах газет помещали его портрет с подписью, набранной аршинными буквами: «Вот человек, не желающий купить себе автомобиль». Даже авторитетный журнал «Мотормен» в рубрике «Знаете ли вы, что...» регулярно сообщал, что «у семейства Фуллер из Даун Бич еще нет автомобиля»...

В молодости Сэм записался в Общество зашиты пешеходов и там познакомился с Джейн; уже тогда людей, взгляды которых он разделял, не насчитывалось и десяти тысяч. Он женился на Джейн, потом на свет появилась Мери, потом сын. Когда дети подросли, Сэм повел их на собрание общества, внес в списки, и им выдали книжки пешеходов. Соседи смеялись над ним, в полночь гудели клаксонами под окнами, швыряли в сад старые автопокрышки, а в стекла — гайки и болты. Время от времени притаскивали к дому какой-нибудь бракованный автомобиль. Семейство терпеливо очищало и вскапывало сад, собирало болты вместе с осколками стекол, отвечало на глупые вопросы журналистов. Сэм думал, что эта «спокойная жизнь» будет тянуться до самой его смерти, но ошибся. Пешеходов осталось совсем мало, и сенат издавал специальные законы против них. Первой не выдержала Джейн — его жена. Ей тогда не было и 35 лет. Однажды вечером перед их домом блеснули фары машины «Каравелла де люкс». Джейн похитил какой-то плешивый владелец бензостанции: она уехала с ним, даже не простившись с детьми. Сэм отказывался поверить в это, даже когда прочел в газетах, что «миссис Фуллер бежала с владельцем бензостанции «Пьяная Рысь».

Как-то вечером исчез и его сын. Сэм терпеливо ждал, надеясь, что ночью хлопнет дверь, а утром, осматривая комнату сына, заметил, что чековая книжка исчезла. Через два дня он получил по почте на имя Фуллера-младшего квитанцию фирмы Бентли — свидетельство о покупке автомобиля. Сэм разорвал ее в клочки, бросил в корзинку и заплакал. Теперь у него оставалась только Мэри, и он берег ее как зеницу ока. Ее увезли утром. Возвращаясь с десятиминутной прогулки, он заметил перед домом две черные машины, готовые вот-вот сорваться с места. Охваченный дурными предчувствиями, он бросился к ним, на ходу вытаскивая револьверы из карманов, но не успел: машина с Мери исчезала за поворотом. Он еще слышал крики дочери и в ярости наобум разрядил вслед две обоймы. Он так и не понял, как это произошло: машина потеряла управление, ударилась о высокую стену гаража и перевернулась. Она горела всю ночь, и при ее свете по окнам Сэма стреляли картечью. Он. однако, предвидел это и ночевал в маленьком противоатомном укрытии, купленном на десятилетние сбережения.

Выходить из дома становилось все опаснее. Однажды утром, когда Сэм просматривал газету, большие буквы на первой странице привлекли его внимание Он прочел: «Сенат проводит закон об уничтожении пешеходов и о разгоне общества их защиты». Ниже буквами помельче было напечатано. что учреждаются специальные премии для водителей, вызвавших наибольшее количество дорожных происшествий с гибелью пешеходов, и что пешеходам, добровольно сдавшимся не позже чем в 24 часа, немедленно будет выдано по три автомобиля, как полагается всем гражданам штата, а они должны будут платить налог и накручивать километры, необходимые для подтверждения их гражданства.

Прошло еще несколько месяцев, и от всего общества осталось только трос: .Миллер из Ойлема — пятидесятилетний чудак, не боявшийся ходить пешком даже по шоссе № 10005, Рон Бенсон, ненавидевший автомобили за то, что они погубили всю его семью, и Сэм. Он связывался с ними только по радио, и два дня назад они решили идти пешком в столицу просить у президента отмены закона против пешеходов на одни сутки, чтобы без риска для жизни покинуть страну.

Сэм начал настраивать рацию и услышал хрипловатый голос Бенеона.

— Хелло, старина! — крикнул Бенсон. — Где ты? Я уже дошел до окраин Палм-сити.

— Хелло, Рон, — ответил Сэм Фуллер. — Я продвигаюсь по автостраде «Быстрых ангелов». Нужно найти место для ночевки. Вызови меня утром, но следи, чтобы охотники тебя не засекли. Сэм снова завертел верньеры и поискал волну Миллера. Старик не отвечал. Фуллер подождал минут десять и. не дождавшись ответа, снова связался с Бенсоом. Когда Сэм спросил, что случилось с Миллером, голос у Рона задрожал

— Я не хотел говорить тебе, старина... Миллера раздавили часа четыре назад. В нескольких милях отсюда, на шоссе № 10004. Ну, как бы то ни было, мы пойдем дальше. Ищи себе место для ночлега.

Сэм выключил радио Спускались сумерки: над автострадой засветились яркие фары мощных машин. Это вышли охотники на пешеходов. Они наверняка засекли рацию и теперь ищут его. «Выследят как зайца», — подумал Сэм.

Он укрылся в груде старых, поломанных автомобилей, в пяти милях от Палм-сити. Забрался в кабину «Файрлайн форда» и попытался уснуть. Ему снились кошмары: молодежь играла вокруг и пыталась въезжать на своих машинах на эту груду лома, они разгонялись и сталкивались. От загоревшихся машин стало светло как днем.

Утром Сэм проснулся еще до восхода солнца. Он вылез из груды металла и двинулся на восток. Вдали уже возникали многоярусные эстакады и многоэтажные гаражи Палм-сити. Он хотел связаться с Роном и начал искать его волну; наконец ему удалось найти ее и услышать его хрипловатый голос:

— Ну как спалось, старик?

Сэм начал рассказывать ему о своих кошмарах, но вдруг услышал рев машины. Ему показалось, что она наезжает на него, и он прыгнул в сторону. Потом он явственно услышал удары по металлу и предсмертный крик Рона. Закрыл глаза, а когда открыл, то в наушниках раздавалось только монотонное жужжание рации.

Он снова двинулся по автостраде, но уже не знал, куда идти, и сел прямо посередине.

...Он так и не увидел машины, бесшумно приблизившейся к нему, машины с острым рылом и человечком на щитке, перечеркнутым жирной черной чертой.

Перевела с болгарского З. Бобырь

(обратно)

Дорога на девлох

C местным краеведом мы уговорились встретиться у кинотеатра «Памир». У меня оставалось до отъезда несколько дней, и Рази обещал поводить меня по городу, а если получится, то и по окрестностям.

Рази пришел не один: с ним был застенчивый мальчик лет двенадцати.

— Керимчик, племянник мой, — представил Рази. — Из района приехал.

— Салом! — сказал я, протягивая руку.

— Здравствуйте, — отвечал Керимчик.

Рази был озабочен.

— Понимаешь, тебе наобещал, а в музей комиссия приезжает, не знаю, что и делать. Совсем зашился. Да сестра еще сына прислала — учебники покупать, да теперь его обратно на летовку отвозить надо!

— Куда? — не понял я.

— На летовку. Скот на лето в горы перегнали. Муж сестры чабан, а она там обед варит...

Рази махнул рукой и примолк, как бы соображая, как выкрутиться из тяжелого стечения обстоятельств. Я тоже молчал, ибо ничего путного посоветовать не мог.

И вдруг Рази посветлел лицом.

— Слушай, — сказал он, — а если мы одним, как говорится, ударом двух зайцев прихлопнем, а? У тебя еще дня три, да? Отвезешь Керимчика на летовку, туда завтра с утра машина с продуктами пойдет, побудешь там денек и назад на попутке?

Так в шесть утра на следующий день я оказался в крытом кузове грузовика, забитом ящиками и мешками. Продукты везли, к сожалению, на другую летовку, но нас обещали высадить совсем недалеко от нашей. В одном углу уселись мы с Керимчиком — я на мешке, он на стопке книг, а в другом — маленькая старушка, прикрывавшая рот уголком платка. Старушка сидела на полу, вытянув ноги и зажав между коленями высокий и узкий деревянный сосуд, из которого торчала палка.

Такие сосуды я видел в музее, куда водил меня Рази. Сосуд назывался гуппи и служил маслобойкой. В него наливали заквашенное кислое молоко и сбивали мутовкой. Палка, торчавшая из гуппи, и была мутовка. Я точно знал, что кончается она тяжелым крестом из твердого дерева: в музее их накопилось немало.

Старушка молчала, только в самом начале пути спросила меня: «Девлох?»

— Девлох, — отвечал я. Это значило «летовка».

На летовку таджики перегоняли скот, когда появлялись на полях первые зеленые побеги. Раньше у каждого кишлака было свое пастбище, которое к тому же подразделялось на несколько участков: свой для каждой махалля, кишлачного квартала. Участки в те далекие времена отделялись стенками из дикого камня, и, не дай бог, чтобы овцы зашли на чужую площадь! Иногда доходило до побоищ, и бывало, вражда продолжалась и внизу — махалля неприятельствовала с махаллей годами.

Сейчас многие колхозы, особенно те. у которых немало скота, держат стада в долинах только зимой. Весной и осенью скот пасется в предгорьях, а летом — на высокогорных пастбищах. Обычно там строят дом, где живут пастухи.

Ехали мы долго — часов шесть или того более. После — не знаю, которого уже по счету, — поворота, подъема и спуска машина остановилась. Неуверенно держась на затекших ногах, я выпрыгнул из кузова. Керимчик передал мне стопку книг и спрыгнул сам.

— Отсюда, товарищ дорогой, — сказал шофер, — пешком пойдете. Да мальчик тебе все покажет.

Можно было идти по дороге, по которой гонят скот, — она хорошо протоптана. Но так мы добрались бы на девлох дня за два. И Керимчик повел меня по тропе круто вверх.

Не помню, сколько мы карабкались, не было возможности взглянуть вверх, только тропинку видел я, тропинку да еще какие-то жесткие колючие кусты, за которые то и дело хватался. Через час, а то и через два сделали мы привал на более или менее ровной площадке, попили воды из ручья, съели по лепешке да по паре твердых шариков сушеного овечьего сыра-кургута. Посидели чуть и вновь полезли вверх.

И когда я точно понял, что больше идти не могу, я услышал женский голос. То была мать Керима, и он бросился к ней и схватил кувшин с водой — она шла от ручья.

Летовка была рядом, за перевальчиком. Где-то внизу слышались голоса. Мы стояли на самом верху, и мне все хотелось продлить этот приятный миг...

— Пойдем, — сказала Керимова мама, — близко, метров двести...

Эти двести метров идти было нетрудно — под гору, — но мне почему-то показалось, что шли мы долго. Тропинку я уже еле различал.

У невысокого дома из сырцового кирпича горел костер, булькало что-то в подвешенном над ним казане. Вокруг сидели люди. Одни мужчины. Из загона, невидного в сумерках, доносились чавканье, хлюпанье, неясное блеяние овец.

— Садись, поужинаем сейчас, — сказала женщина. — Мясо скоро будет готово.

Какой там ужин! Я как присел на расстеленный на земле овчинный тулуп, так и сам не заметил, как растянулся на нем и подложил под голову руку. Слышались какие-то голоса, смех, звенела посуда. Из транзистора лилась нескончаемая таджикская песня, где все повторялось: «Ай-джони ман Гюльнора». Появился Керим, присел на тулуп с книжкой в руках. «Учебник из стопки», — подумал я. Он повернулся ко мне, чтоб проверить: сплю — не сплю?

— Ну как здесь? — толкнул меня в бок Керимчик.

Но, очевидно, я в тот же миг уснул, потому что так и не услышал своего ответа...

Л. Минц

(обратно)

Честер Хеймс. Беги, негр, беги!

Окончание. Начало в № 7—11.

Уолкер проснулся. В комнате темно, жалюзи опущены, и он никак не мог понять, который час.

Лежа на спине, он прислушивался к звукам, доносившимся из соседней комнаты Ничего особенного: монотонный голос дик тора телевидения, тихий смешок Дженни и предостерегающее «Нет!..» Питера-младшего.

Уолкер подумал, что здесь он оказался совсем некстати. Но, может быть, он преувеличивает...

Взглянул на светящийся циферблат наручных часов — половина седьмого. «Проспал целый день, потерял зря столько драю пенного времени!» Опустил руку, чтобы взять с пола бутылку, но ее не оказалось. Кто-то унес ее, наверное, Дженни.

А выпить ему хотелось. Пока дети сидят перед телевизором, ему нельзя пройти к бару. Чертовы сорванцы!

Резко поднялся и сел на постели. Оглядел всю комнату: ничего подозрительного. Его пальто висело в шкафу, дверца которого была приоткрыта. Служебный пистолет лежал на кресле. Странно. Дженни терпеть не могла оружия. Но в комнате убирала она, в этом он был уверен.

И все-таки что-то не так. Подойдя к шкафу, он полез в карман пальто за сигаретами и зажигалкой. И тут какое-то неясное предчувствие насторожило Уолкера. Он замер: кто-то обыскал его вещи. Уолкер не мог объяснить, почему так решил, но был в этом твердо уверен. Он прямо-таки чуял чужой запах на своей одежде.

— Брок, — пробормотал он — Зачем, черт побери, ему это понадобилось?

«Сегодня же вечером нужно покончить с этой историей. Дольше мне не выдержать. Я должен пристрелить этого ниггера, а потом избавиться от пушки...» Он прекрасно понимал, что, если у него найдут пистолет с глушителем, это равносильно подписанному смертному приговору.

Уолкер приложил ухо к двери. Кроме музыкального шоу по телевизору — ничего. «Наверное, они скоро сядут за стол, — подумал он. — Зимой они всегда ужинают в половине седьмого, но сейчас ждут меня. Дженни, конечно, на кухне. Она любит готовить сама, девушка-негритянка только подает на стол. А Брок, наверное, сидит в своей мастерской в подвале... Забавно, что я называю Брока по фамилии... Да.. Не обнаружил ли он второй пистолет?!:»

От одной этой мысли его бросило в жар Но, быстро взяв себя в руки, он отправился в ванную.

«…Я должен поужинать вместе с ними, а потом, дождавшись удобного момента, извиниться и побыстрее исчезнуть. И причину я должен найти серьезную, не то Брок заподозрит неладное...»

Он долго стоял под холодным, почти ледяным душем. Когда вытирался, услышал, что его зовет востра.

— Да, Дженни? — ответил он.

— Поторапливайся, ужин на столе.

— Сейчас!

Уолкер быстро оделся. Ему не терпелось увидеть шурина.

Когда он вошел и сделал общий поклон, все уже сидели за столом. Брок на одном конце, Дженнн на другом. Для Уолкера оставили место напротив детей.

Проходя мимо Питера, Уолкер потрепал его по голове. Тот недовольно поморщился.

— Привет, дядя Мэтт! — вяло проговорил он. Потом Уолкер погладил косичку Дженни. Откинув назад голову, она посмотрела на него и замурлыкала, как довольный котенок.

Он сел, развернул салфетку и посмотрел на Брока. Лицо шурина казалось совершенно безучастным.

— Дженни сказала, будто ты работал всю ночь? — спросил Уолкер.

— Да. История с рестораном.

Дженни сделала недовольную гримасу.

— Неужели за столом нельзя поговорить на другую тему? — спросила она резко.

Закуску ели молча. Негритянка убрала тарелки и принесла жареную баранину. Уолкеру кусок в горло не шел.

— О моей знакомой никаких новостей? — спросил он, поворачиваясь к Броку.

— Нет. Но мы наткнулись на следы другой дамы, — ответил Брок.

Мэтт знал, какой ответ услышит, но все-таки спросил:

— Какой еще дамы?

Дети следили за разговором взрослых затаив дыхание.

— Эвы Мадулович, — ответил Брок.

— Наверное, иностранка, — пропищал Питер.

— А ну не вмешиваться в разговоры взрослых, — сказала Дженни.

Уолкер почувствовал, что кольцо вокруг него сжимается. Ему стало не по себе.

— Откуда вы о ней узнали?

— Случайно, — ответил Брок. — Кто-то позвонил в уголовную комиссию и сообщил, что в квартире лежит убитая женщина.

— Если у вас нет другой темы для разговора, убирайтесь в гостиную, — сказала Дженни зло.

Брок втянул голову в плечи, но Мэтт не слушал сестру:

— Ее действительно убили?

— Нет. Кто-то сильно избил. Но она отказывается назвать имя.

Дженни повернулась к Мэтту и сказала, не сдерживая негодования:

— Послушай, я сказала это совершенно серьезно!

— Ой-ой-ой, дядю Мэтта выгоняют из-за стола! — радовался маленький Питер.

Дженни повернулась к нему. Еще одно слово, и ты отправишься в постель.

Мэтт заставил себя улыбнуться и поднялся Удобный случай взять пистолет из шкафа.

— Садись, Мэтт, — почти приказал Брок.

Мэтт недовольно посмотрел на шурина. Лицо Брока оставалось непроницаемым.

— Оставьте вы свои дела... — сказала Дженни. — А тебе, Мэтт, полагается знать, что в присутствии детей такие разговоры не ведут.

Поколебавшись, Уолкер снова сел и уставился в свою тарелку.

Неприятную паузу нарушил телефонный звонок. Брок встал и подошел к телефону.

— Слушаю. Да... Да... Да, пусть останется, я сейчас приеду.

Вернувшись, он не сел за стол.

— Извини меня, Дженни, — сказал он. — Неотложное дело.

— Может быть, ты доешь?

— Нет, время не терпит.

Мэтт подумал, что и у него почти не остается времени.

— Может, мне поехать с тобой? — спросил он хрипло.

— Нет, тебе лучше остаться здесь.

Мэтт ждал, пока отъедет машина Брока...

— Извини меня, пожалуйста, — пробормотал он, вставая.

— Но ведь я не подала еще сладкого...

— В другой раз, — ответил он.

Уолкер прошел в коридор, ведущий в спальню. Он знал, что сестра услышит его шаги и обязательно спросит, почему он пошел в гостиную этим путем. Но сейчас все равно. Он должен взять свой пистолет и сегодня же покончить с этой историей.

Брок, конечно, прав: время не терпит.

На двери висела стальная табличка: «МЭТЬЮ УОЛКЕР».

Джимми нажал кнопку и услышал мелодичный звонок. Пистолет, торчавший за ремнем, придавал ему уверенность. Он прислушался — тихо. Глазка в двери нет. Значит, изнутри Уолкер увидеть его не сможет. Джимми не чувствовал ни страха, ни колебаний, только руки слегка подрагивали. Он еще раз нажал кнопку. За дверью ни шороха.

Он повернулся и пошел по хорошо освещенному, окрашенному ярко-голубой краской коридору к двери. «Только не терять головы, — подумал он. — Все должно идти по плану».

Рядом со входом стояла небольшая скамеечка и столик. Отсюда было хорошо видно каждого входящего и выходящего из дома. На этой скамейке уже сидела пожилая парочка, мирно о чем-то беседовавшая. Улица была покрыта снегом, весело мигали теплые огоньки квартир. Время шло. Пожилаяпарочка удалилась. Джимми остался в одиночестве; ему стало как-то не по себе.

И тут появился Уолкер.

Он быстро шел к подъезду, сдвинув шляпу на затылок; руки, как всегда, в карманах пальто.

Заметив Джимми, остановился как вкопанный. В глазах на секунду застыл испуг, но тут же появилось обычное холодное выражение. Сев на другой край скамейки, он с грустью смотрел то в одну, то в другую сторону, словно время и жизнь потеряли для него всякий смысл.

«Пистолет у него в кармане», — подумал Джимми, встал и медленно, втянув голову в плечи, пошел к тротуару. Лениво потянувшись, Уолкер последовал за ним. Джимми решил увлечь его за собой в Гарлем и убить у себя в подъезде. Но прежде ему нужно было живым добраться до дому. До ближайшей остановки автобуса — четыре квартала.

Мимо проходили юноша и девушка. Подождав мгновение, Джимми быстро вышел на тротуар, обогнал их и пошел впереди.

Уолкер последовал за ними.

Молодые люди перешли улицу и свернули за угол. Джимми заметил это и побежал за ними.

Молодой человек недовольно оглянулся.

— Прошу прощения, сэр, — быстро проговорил Джимми. — Я ищу мистера Вильямсона...

Юноша посмотрел на него с недоверием.

— Я ищу работу, и мне велели явиться к нему.

— А какой вам дали адрес?

— Он сказал, первый дом на углу, но я никак не могу найти.

Юноша улыбнулся:

— Если на углу, то это один из тех двух домов.

Скосив глаза, Джимми увидел в некотором отдалении Уолкера.

— Спасибо, сэр, большое спасибо! — сказал Джимми и побежал через улицу в подъезд углового дома. Осторожно выглянул на улицу: юноша и девушка исчезли, Уолкера нигде не видно...

В подъезд вошла женщина с сумкой в руках. Джимми быстро открыл перед ней лифт и, пропустив ее вперед, вошел следом. На четвертом этаже женщина вышла. Джимми поднялся на восьмой. Открыл дверь, подождал недолго, потом закрыл и поехал на второй. Если по пути лифт никто не остановит, он решил там выйти и попытаться отыскать черный ход.

Но лифт останавливали на каждом этаже, и, прежде чем он дошел до второго, кабина была набита битком. Тогда только Джимми решился выйти на первом этаже. Дверь открылась — перед ним с видом человека, ожидающего жену или приятеля, стоял Уолкер.

Вместе с другими пассажирами лифта Джимми вышел на улицу. Перед домом элегантно одетый мужчина попрощался с девушкой и зашагал в сторону большого универмага. Джимми быстро догнал его:

— Извините, сэр, не скажете ли вы, где ближайшая остановка автобуса?

Широкоплечий, высокого роста мужчина остановился:

— Недавно в Нью-Йорке?

— Да, сэр. Приехал на прошлой неделе... Насчет работы, а теперь никак не могу найти дорогу обратно.

— Как вам у нас нравится?

Джимми пожал плечами:

— Очень холодно...

— Я родом из Техаса, а вы? — спросил мужчина с улыбкой.

— Из Джорджии, сэр... Эх, скорее бы обратно!

— Пойдемте, я покажу вам остановку автобуса.

Они прошли вместе по 1-й авеню. Здесь улицы освещены гораздо ярче, да и от витрин много света.

Пройдя примерно два квартала, Джимми сказал:

— Шеф, мне кажется, кто-то за нами следит.

Широкоплечий резко остановился и, оглянувшись, тотчас же заметил Уолкера.

— Да... тот парень в пальто, который стоит у магазина полуфабрикатов. Я его еще раньше заметил.

— Я тоже видел его у вашего дома, — сказал Джимми.

Широкоплечий посмотрел на него в раздумье:

— Он за мной следит или за вами?

— С какой стати ему следить за мной, шеф? — спросил Джимми с невинным видом. — Я никого не трогал и никого тут не знаю.

Широкоплечий расхохотался.

— Ну ладно, пусть его. Знаешь, на родине я был шерифом: если что, как-нибудь справлюсь с ним.

Широкоплечий проводил Джимми до остановки, похлопал по плечу и попрощался. На автобусной остановке собралась очередь. Когда подошел автобус, из табачной лавки на другой стороне улицы вдруг вынырнул Уолкер. Джимми сел третьим, Уолкер — последним. Джимми сел на свободное место у окна, Уолкер — напротив него, через проход. На Мэдисон-сквере Джимми пересел на другой автобус, Уолкер тоже. На 145-й стрит оба вышли.

Джимми держался поближе к прохожим, стараясь идти так, чтобы между ним и Уолкером постоянно кто-то находился Чем ближе к 149-й стрит, тем неспокойнее становилось у него на душе. Это как в кино, когда до взрыва бомбы остаются считанные секунды. Ему осталось перейти улицу и потом еще пройти шагов тридцать до подъезда своего дома. Джимми ненадолго остановился, оглянулся, ища Уолкера глазами; тот как в воду канул... И вдруг внезапно его охватил необъяснимый, почти животный страх — Джимми инстинктивно почувствовал опасность...

На другой стороне улицы, на углу, знакомое кафе. За стеклами видны лица негров. Джимми бросился к дверям...

Но в этот момент пуля ударила ему в плечо. Потеряв равновесие, он неуклюже замотал руками. Через мгновение вторая пуля угодила ему в спину... Он не слышал выстрелов и не мог понять, откуда летят пули. Хотел было позвать на помощь, но не смог произнести ни слова. В отчаянии он вытащил пистолет и выстрелил куда-то в камни мостовой.

Выстрел испугал Уолкера, притаившегося между двумя машинами, которые стояли вплотную к тротуару. Он поднял капот одной из них и сделал вид, что копается в моторе. Голова и плечи его были, таким образом, защищены. Пистолет с глушителем он держал под капотом, потом быстро выхватил оттуда и выстрелил в третий раз, стараясь попасть в голову Джимми, но промахнулся...

Теряя сознание, Джимми застучал кулаком в стеклянную витрину бара. Из широких дверей повалил народ. Один из негров чуть было не наступил на Джимми. Какая-то женщина, увидев кровь, пронзительно закричала.

Уолкер положил пистолет в карман пиджака и не спеша пошел к ближайшей станции метро. Детектив знал по опыту, что сейчас он в полнейшей безопасности. После уличной перестрелки всегда проходит несколько минут, пока всеобщее внимание привлекает жертва. И только когда люди придут в себя от первого шока, они займутся поисками убийцы.

«Надо было оставить пистолет под капотом машины. Это могло бы вызвать подозрение, будто имело место обычное нападение гарлемских бандитов. И на них-то и лежит ответственность за тройное убийство... Да, но есть еще один человек, отношения с которым не выяснены до конца...»

Он допустил ошибку, оставив у нее на хранении пистолет. Никогда не следует забывать о любопытстве женщин... Эва — единственный человек, который мог еще его выдать. Когда он будет уверен и в ее молчании, он выбросит, наконец, этот проклятый пистолет...

Полицейские машины с воем остановились на углу 149-й стрит, когда Уолкер уже спускался в метро.

Брок в раздумье смотрел на сидящую напротив Линду и нервно катал по столу шариковую ручку.

— Вы о чем-то умалчиваете, — наконец проговорил он.

Линда рассказала ему все, что ей было известно со слов Джимми, но о пистолете не упомянула.

— Почему у вас такое недоверие? — недовольно спросила она. — У вас такой вид, будто я в чем-то провинилась.

— Конечно, провинились, — сказал Брок. — Вы, невинный ребенок, оторвали меня от домашнего обеда, и только для того, чтобы сообщить мне давно известные вещи.

— Что бы вы сказали, если бы белая женщина пришла к вам и сказала, будто служащий полиции покушается на жизнь ее мужа?

— Высмеял бы ее и все.

— Да, но в Джимми стреляли, факт есть факт. А что предприняла полиция?

— Разве вы не видите: сидим здесь и ждем, когда вашего друга убьют.

— Мало этого! — воскликнула она возбужденно. — Вы обвиняете меня в том, что я о чем-то умалчиваю. О чем же?

— А о том... что вас так напугало. Ведь раньше вы к нам не обращались. А сейчас? Что изменилось? Какова причина вашего прихода?

— Какова причина?.. А то, что произошло сегодня утром, разве не причина?.. Если все так, как он говорит, значит, он был на волосок от смерти...

— Конечно, — сказал Брок. — Если все так... Допустим, он сказал правду... Хотя... все слишком уж напоминает случай в ресторане: убийца подкараулил его, преследует; снова лестница, снова коридор — разве что находятся они в другом месте... Мне ясно одно: кто-то из них слишком туп — либо ваш друг, либо убийца.

— Да, сначала все выглядело как-то... невероятно. Но Уолкер был сегодня в нашем доме, был...

— Да, нам это известно, — кивнул Брок. — Но объяснения Уолкера звучат так же убедительно, как и объяснения вашего друга... Что же прикажете нам делать?

— Вы можете помешать Уолкеру преследовать Джимми.

— Каким образом?

— Например, арестовать по подозрению в убийстве. Цветных вы всегда арестовываете «по подозрению»...

— Конечно, мы можем задержать Уолкера, но только... до прихода его адвоката.

— Ужасно... — Она едва сдерживала слезы. — Все только сидят и ждут, что предпримет Уолкер... Как будто это игра в кошки-мышки...

— Если бы у нас было что-то против Джонсона, мы могли бы арестовать его и выиграть время... — размышлял вслух Брок. И тут ему в голову пришла прекрасная идея. — Да! — Он вскочил. — Вставайте, поедете со мной! Мы сейчас посетим один дом.

На своей машине Брок повез Линду на Питер-Коппер-роуд. Они вместе вошли в подъезд и поднялись на третий этаж. На табличке фамилия: «ЭВА МАДУЛОВИЧ».

Брок позвонил, раздался мягкий звон колокольчика. Дверь им не открыли. Тогда Брок вполголоса сказал:

— Мисс Мадулович, это сержант Брок из уголовной комиссии. Я был у вас сегодня утром. Мне необходимо задать вам еще несколько вопросов.

Из-за двери ему ответили:

— Оставьте меня в покое! Почему вы меня преследуете?

— Откройте, мисс Мадулович. Не то я вынужден буду взять у управляющего дубликат ключа...

Замок щелкнул.

— Пожалуйста, входите... Они прошли в комнату.

— Прошу вас, садитесь.

Никто не сел.

Эва заметила, что Линда разглядывает ее, и отвернулась. Волосы на голове были спутаны, лицо так распухло, что глаза превратились в щелочки.

— Я вам говорила уже, что я не знаю, кто меня избил... Какой-то взломщик... Я пришла домой раньше обычного. Он находился в этой комнате. Он напал на меня. И так быстро, что лица я не разглядела.

— Конечно, — сказал Брок и подвинул стул к софе. — Сядьте!

Она послушно села.

— И вы тоже! — приказал он Линде.

Линда села на уголок софы и уставилась на свои руки.

— Мисс Мадулович, это мисс Коллинз. Ее друг работает у «Шмидта и Шиндлера».

Что-то дрогнуло в лице Эвы, и это не укрылось от Брока.

— На прошлой неделе друг мисс Коллинз был ранен, — продолжал Брок. — А два его приятеля убиты... Вы, наверное, читали в газетах?

— Ничего не знаю, ничего, — прошептала Эва.

— Ну, ясное дело... Поэтому я и пригласил мисс Коллинз. Она вам кое-что поведает.

— Зачем? Это необходимо?

— Как знать, — Брок повернулся к Линде. — Расскажите ей все, как рассказали мне. И ничего не упускайте!

Пока Линда рассказывала, Эва не знала, как ей быть, на что решиться. Сидя в кресле, Брок не спускал с нее глаз. Когда Линда закончила, он сказал:

— Вот видите, мисс Мадулович, какой он человек.

— Да, я знаю, — прошептала Эва. — Но это потому, что он, наверное, болен.

— Конечно, только поэтому, — ухмыльнулся Брок. — И поэтому вы не хотите нам сказать, кто вас избил.

— Я ничего не знала о том, что он кого-то преследует и хочет убить...

— Вот как, — сказал Брок. — А о том, что он убил двух других, знали? — Брок не сомневался, что она ответит отрицательно.

Эва закрыла лицо руками:

— Знала... может быть... со вчерашнего дня...

— Со вчерашнего дня, вот как! — Брок разъярился. Зачем ему только понадобилось привозить с собой Линду — теперь она все узнала. Если что, ее, конечно, можно припугнуть... — И ничего не сказали мне утром!

— Я хотела... Но я так боялась! И... я не совсем уверена...

— Вы боялись за свою шкуру! — сказал Брок неожиданно грубо. — А о том, что будет с другими, и думать не хотели?

«С Дженни, с ребятишками, со мной, — мелькнуло у него в эту секунду. — Если этот болван не использует последнего шанса, который дает ему лейтенант, и завтра же не смоется в Мексику, ему крышка». Брок весь побелел от ярости. Эва, истолковав это по-своему, проговорила, дрожа всем телом:

— Я видела пистолет... Завернутый в бумагу... Да, я читала газеты. Там было написано, что он... с глушителем... А этот пистолет, он тоже был с глушителем. И тут я подумала, что... может быть... убил он... Но ведь пистолетов с глушителями много? — спросила она с робкой надеждой. — Разве обязательно стреляли из этого?

— Перестаньте дрожать, — резко прервал ее Брок. — Где вы видели пистолет?

— Он дал мне его на сохранение, — ответила Эва. — В тог день, когда было убийство, Мэтт принес мне пакет и не велел раскрывать. Сказал, что в нем доказательства вины одного человека... Его квартиру могут обыскать, и поэтому лучше, если пакет останется у меня... Вот... А когда я открыла пакет... Открыла, а там пистолет с глушителем...

«Боже мой! — подумала Линда. — Значит, Джимми все время говорил правду! А я ему не верила!»

— Он угрожал мне, — всхлипывала Эва. — Угрожал, что донесет, как на шпионку... Если бы он распустил слух, что я шпионка, — конец моей карьере, а может, еще хуже...

Линда вскочила с софы и обратилась к Броку:

— Вы должны послать кого-нибудь к Джимми. Пожалуйста, побыстрее! Прямо сейчас! Ведь Джимми каждую секунду...

— Замолчите! — грубо осадил ее Брок. — Мне известно, где Уолкер. Он не в Гарлеме. Где у вас телефон? — спросил он у Эвы.

Она указала на дверь спальни. Обе женщины слышали, как он набрал номер и заговорил:

— Дженни? Да, я... Нет, все в порядке. Дай-ка мне Мэтта. Что?.. Когда? А куда? Нет... нет... Не заходил ли он в спальню, прежде чем уйти? Ах так... Нет, это неважно. Я вернусь поздно. Пока.

Когда Брок положил трубку, Линда стояла рядом.

— Выходит, вы не знаете, где он!

— Вы не волнуйтесь, далеко он не ушел. Через час максимум мы его найдем. А я пошлю в Гарлем человека, он не даст вашего друга в обиду.

— Ради всего святого, поторопитесь! — умоляла она. — Ведь он купил себе пистолет. Если он встретит Уолкера, он может его убить.

Брок на несколько секунд потерял дар речи.

— Так вот оно что! Вот откуда у вас такой страх! — Он принялся быстро набирать номер телефона, жестом отправив Линду в гостиную. — Говорит сержант Брок. Соедините меня с лейтенантом Бэкером... Алло, лейтенант? Это Брок. Круг сузился. Нашему знакомому все-таки придется отправиться в командировку. Другого выхода нет. Что? Что?! Когда?.. Ранение серьезное?.. Джонсон не видел, кто в него стрелял? Нет?! — Последние слова Брок произнес так громко, что Линда не могла их не услышать.

Вцепившись в рукав Брока, она закричала:

— Он убил его! Убил!

— Извините, — сказал Брок, прикрыв трубку одной рукой, а другой для отрезвления ударил Линду по лицу: — Возьми себя в руки, слышишь, он жив.

Линда заплакала.

— Нет, это подруга Джонсона, — сказал Брок в трубку. — Да, я сказал ей, что он жив. Лейтенант, этих двух имеет смысл подержать у нас... Например, за сообщничество, за сокрытие важнейших фактов... Ну, пока...

В дом, где жила Эва, Уолкер проник через черный ход. Поднявшись на лифте, осторожно приблизился к двери, прислушался. Изнутри не доносилось ни звука.

Бесшумно открыл своим ключом дверь, достав одновременно пистолет с глушителем. Так же осторожно прикрыл дверь за собой. В комнатах тихо.

Пробираясь на ощупь, дошел до кухни. «Спит, наверное», — подумал он.

На цыпочках прокрался в гостиную. И здесь темно и тихо. «Она, конечно, задернула шторы — не видно даже света с улицы».

На секунду остановился, прислушался. Как будто чье-то дыхание?.. Нет, ничего. То, что ему предстояло, было ему не по вкусу: уж лучше бы в темноте...

Уолкер протянул руку к выключателю. И в этот момент лампы большого торшера, стоявшего у софы, зажглись... Посреди софы сидел Брок, целясь из служебного пистолета 38-го калибра прямо в сердце Мэтта.

— Брось оружие, Мэтт, — сказал он.

Уолкер остолбенел. Пальцы его медленно разжались, и пистолет с глухим стуком упал на ковер. Мэтт грустно улыбнулся Броку.

— Свинья ты, — проговорил Уолкер тихо.

— Конечно. Но будь осторожнее, не то пожалеешь.

— У меня служебный тоже при себе. Отдать тебе и его? — Уолкер все еще улыбался.

— Не надо, — покачал головой Брок. — Из него ты стрелять не будешь.

«Это было бы твоим концом, Мэтт. А так у тебя еще есть шанс», — подумал он про себя.

— Я на твоем месте не был бы так уверен.

— Ничего, рискну, — Брок спрятал свой пистолет в кобуру. — Садись!

Уолкер взял стул и сел на него верхом, прямо напротив Брока. Грустная улыбка не сходила с его лица.

— Что?.. Эва?..

— Конечно, — сказал Брок. — А ты думал, она будет стоять за тебя горой?

— Нет. Но был уверен, что какое-то время помолчит... Пока я все не улажу...

— Перевести? «Пока я ее не убью»?

— ...и тогда никто никогда не смог бы ничего доказать.

— Ошибаешься, — сказал Брок. — Я знал, в чем дело, и без этой дамы.

— Я в этом не сомневался. Ты мне не верил... Но без показаний Эвы...

— Я не поверил в твою самую первую историю, которую ты рассказал Бэкеру и юристу. Между прочим, Бэкер тоже... — Брок решил протянуть Уолкеру ниточку — пусть знает, что еще не все потеряно. — Но когда ты в баре стал рассказывать мне «подробности», я все понял.

— Да?

— Между прочим, я нашел девку, с которой ты провел ночь.

— Не может быть... Ты знал, где она, и ничего мне не сказал? — обиженно проговорил Уолкер.

— Конечно. А вдруг ты решил бы убрать и ее? Ты и так разбил ей пистолетом все лицо. Оберегая эту шлюху, я оберегал тебя. Как ты этого не понимаешь?

— И что ей было известно?

— Что у тебя пистолет с глушителем. Ты ей им угрожал. От куда он у тебя, Мэтт?

— Из музея криминалистики. Малыш Джо убил из него Хью Мэллигана... Интересно даже, кому я этой ночью не угрожал? Здорово я тогда набрался...

— Следствие покажет, — проговорил Брок серьезно, но глаза его улыбались.

— Что со мной будет? — спросил Уолкер.

— То, что ты избил двух женщин, дает тебе известный шанс. Могут посадить в психиатричку... Но до этого должно пройти какое-то время...

«Яснее не скажешь. Сматывайся, Мэтт, и дело с концом. Вернешься, когда все забудется, и отделаешься парой пустяков, — подумал Брок про себя. — А не сказать ли ему это прямо? Нет, подожду. Интересно, как он себя поведет?»

— Почему же ты не остановил меня раньше, Брок? Раз ты все знал?

— Мы... Я хотел дать тебе возможность избавиться от пистолета.

— После того, как я убью третьего?

— Нет. Я думал, до этого не дойдет. Рассчитывал, что ты в конце концов поймешь мое к тебе отношение... Я все время намекал тебе, что все знаю, но сказать тебе это прямо в лицо не имел права. Я надеялся, что у тебя хватит ума спрятать концы в воду.

Наступила небольшая пауза. Потом Уолкер пробормотал:

— А я-то все время думал, будто ты против меня...

— Я не был за тебя. Я был за Дженни.

— И ты закрыл бы на все глаза?

— Конечно, — сказал Брок...— Неужели ты не понял? Ах да, у тебя нет жены и детей. Думаешь, приятно иметь брата и дядю — убийцу?

Брок развел руками.

— Почему ты убил их, Мэтт?— спросил он вдруг.

— Ты не поверишь мне, Брок, — ответил Уолкер. — И никто мне не поверит... Первого — совершенно случайно. Нажал на курок, и все... Я не знал, что спуск такой слабый... А потом я подумал, что никто мне не поверит. Вот и пришлось убить второго.

— Но с чего эта история началась, черт бы тебя побрал?

«Когда он, наконец, спросит, что ему делать?» Уолкер пожал плечами.

— Я был пьян — вот и все. Подумал почему-то, что они украли мою машину... Позднее я вспомнил, где ее оставил. Но когда я увидел этих ниггеров, я решил, что машину украли они.

— Почему? Потому что они черномазые?

— А то почему же?

— Гм-гм... Но третий?

— Боже мой, а что мне оставалось? Убив первого, я не мог остановиться, так ведь? Второй видел меня, значит, я просто обязан был убрать его. А третьего я не тронул бы, не встреться он мне...

— Мне тебя жаль! — пробормотал Брок.

— Мне тебя тоже, — сказал Уолкер.

— Да... Для Дженни это будет страшный удар. Но послушай...

— Я не об этом, — перебил его Уолкер, не подозревая даже, что хочет шурин ему предложить. — Я насчет того, что стреляю я быстрее тебя...

С минуту оба молчали...

«Он ничего не желает понять и никого не хочет слушать», — подумал Брок с сожалением и твердо, спокойно проговорил:

— Конечно. Но рисковать тебе не стоит, твой пистолет зарегистрирован.

— Я знаю, — сказал Уолкер. — Но, начав дело, нужно доводить его до конца.

У Брока было такое чувство, будто прошла вечность, прежде чем он положил руку на свой пистолет. Но не успел он его достать, как увидел пистолет в руке Уолкера и услышал выстрел. Он был удивлен, услышав тут же собственный выстрел. Еще больше его поразило маленькое темное пятно, появившееся вдруг между глазами Уолкера.

Уолкер медленно повалился со стула...

Брок не сразу осмыслил происшедшее. Он видел дыру в стене над своей головой и понимал, что чудом ушел от смерти.

Тяжело ступая, он прошел в спальню и снял телефонную трубку...

Конец

Сокращенный перевод с английского Е. Факторовича

(обратно)

Оглавление

Третье лето

Что происходит с Землей?

Джуба ждет тангабили

Круги полярного солнца

Гвоздика — цветок борьбы

Пешком через две Америки

Моряк остается моряком

Белые медведи живут рядом

Зачем заповедник Таймыру?

В поисках алгоритма Севера

Человек, не плативший налогов

Берег басков

И. Бонев. Последний

Дорога на девлох

Честер Хеймс. Беги, негр, беги!