Журнал «Вокруг Света» №06 за 1981 год [Журнал «Вокруг Света»] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Лучистый венец планеты

Не было ни снежных вершин за стеклом, ни утомительного серпантина горной дороги — наш «Москвич» свернул с ровного тартуского шоссе, легко взял уклон, въехал на большое плато, и мы увидели купола обсерватории, которые тут же перечеркнули косые струи дождя.

С погодой в Тыравере, поселке, где расположен Институт астрофизики и физики атмосферы Академии наук Эстонской ССР, нам, прямо скажем, не повезло. Дождь лил несколько дней кряду, и мой коллега, фоторепортер, каждое утро подходил к окну, смотрел на экспонометр, потом на небо, закрытое облаками, затем уже на меня — как, мол, в таких условиях работают астрономы?

— Да, небо у нас, конечно, не такое, как в горах,— сказал академик Аксель Киппер в тот день, когда из-за туч робко показалось солнце. — Но в Эстонии лучшего места для обсерватории нет, всюду лишь низменности да холмы,— развел руками ученый, словно приглашая нас полюбоваться влажными зеленеющими полями и лесом, уходящим за горизонт. — И обсерватория наша, если можно так сказать, самая низкогорная. Но небо наблюдать, однако, нужно.

Последние слова Киппер произнес подчеркнуто твердо. А мне слышался за ним девиз древних мореходов, бороздивших океан на утлых челнах: «Плавать, однако же, необходимо...»

Обсерватория в Тыравере — детище старого ученого. Он был одним из ее основателей, руководил ее строительством, затем много лет работал директором и лишь недавно передал бразды правления молодому ученому Вейно Унту.

— У нас, как в Пулкове,— продолжал академик,— бывают отличные ночи для наблюдений, ясные дни, хотя, увы, не так уж много. Однако обсерватория — это не только хороший астроклимат (хотя и это важно), а прежде всего люди— упорство, изощренность ума. Кстати, наша обсерватория переживает как бы второе рождение... Она продолжательница обсерватории в Тарту, построенной еще в начале прошлого века. В Тарту работал великий ученый В. Струве, основатель нашей астрономической столицы — Пулкова. Тыраверская же обсерватория — ровесница космической эры. И вообще вся наша работа тесно связана с космосом: мы теперь наблюдаем не только с земли, но и с заоблачных высот.

Мне показали некоторые документы из архива Института астрофизики.

1957 год. Большая фотография, чем-то напоминающая известную картину «Три богатыря»: профессора Аксель Киппер, Харальд Керес и Григорий Кузмин: один в бинокль, двое по-простецки, из-под руки, осматривают местность, где будут воздвигнуты астрономические купола.

Тот же 1957 год. Осень. Киппер выступает перед колхозниками, просит уступить землю в Тыравере для строительства на ней обсерватории.

— Впрочем,— вспоминал ученый,— особенно уговаривать не пришлось. Лучшим агитатором за строительство обсерватории стал первый в истории советский искусственный спутник Земли.

Читаю следующее сообщение: «Э. Крээм и Ю. Туулик, студенты Тартуского университета, вышли из Таллинского порта 12 апреля 1961 года на судне «Иоханнес Варес»... Маршрут: Балтийское море — Северное море — остров Ньюфаундленд и обратно. Цель: наблюдение серебристых облаков...»

— Вы, наверное, знаете, что здесь, в Тарту, находится Мировой специальный геофизический центр по серебристым облакам,— продолжает Киппер и протягивает мне газету. В ней сообщение: за успехи в изучении этих облаков летчики-космонавты, дважды Герои Советского Союза Виталий Севастьянов и Петр Климук, а также тартуские астрономы Чарльз Виллманн и Олев Авасте удостоены Государственной премии Эстонской ССР.

С. П. Королев не раз подчеркивал, что успехи в космосе начинаются на Земле. И вот передо мной два, конечно же, несоизмеримых события: старт Гагарина и скромное плавание студентов из Тарту. Впереди, через много лет, успех большой работы по изучению серебристых облаков.

Два события, а дата одна —12 апреля 1961 года. Совпадение? А может, есть в этом какой-то символический смысл?

С этими вопросами я обратился к заведующему отделом космических исследований института Чарльзу Виллманну.

— Еще до старта Гагарина ученые понимали, что серебристые облака, находящиеся на большой высоте, где-то на границе атмосферы и межпланетного пространства, тянутся на сотни, а то и на тысячи километров. Условия же наблюдений из той или иной обсерватории могут меняться. Над Тарту, Пулковом, к примеру, могут нависнуть тучи, а где-то в Америке в это время будет сиять солнце. Отсюда и родился стратегический план — создать сеть станций наблюдения за серебристыми облаками на материках и на океанах.

Чарльз Виллманн — крепкий, ширококостный, по-военному подтянутый человек. И говорит четко, как солдат, возвратившийся из разведки.

— Чем привлекают вас серебристые облака?—спрашиваю Виллманна.

— О, это одно из самых загадочных явлений природы. Появляются нечасто и внезапно, светятся каким-то металлическим блеском и лишь тогда, когда Солнце уже скрылось за горизонтом,— их пока наблюдали немногим более тысячи раз. И это чуть ли не за сто лет со дня открытия серебристых облаков! К тому же,— тихо говорит Виллманн,— они ведь удивительно красивы. Помните, как поэтически сказал о них Пушкин: «И тихая луна, как лебедь величавый, плывет в сребристых облаках». Любопытно, поэт написал эти строки за много десятилетий до того, как это явление открыли астрономы. Но он был удивительно точен.

Виллманн вспоминает: во время войны ему, офицеру, был положен полевой бинокль. Он использовал его не всегда по назначению, ведь и между боями выпадали тихие, ясные сумерки, когда вдруг над горизонтом появлялись странные облака, или ночи с небосводом, усеянным крупными звездами. Вот тогда-то он смотрел не на позиции врага, а в небо. Однажды по блеску стекол выследил его вражеский снайпер, выстрелил, но, к счастью, угодил лишь в бинокль.

В первые самые тяжелые месяцы войны из осажденного Таллина уплыл Виллманн в Ленинград: на безоружном пароходике, под бомбами фашистов. Затем работа на заводе имени Кирова кочегаром, жизнь в голодном и холодном, окруженном врагами Ленинграде. В 42-м «Дорога жизни» через Ладогу. Отсюда Виллманна послали на Каспий возить нефть из Баку в Астрахань. Когда враг пришел под Сталинград, Виллманн вступил добровольцем в Эстонский корпус, окончил артучилище. Боевое крещение принял под Великими Луками. Командиром орудия освобождал Нарву и Таллин. Войну окончил на эстонском острове Сааремаа...

— А давно вы увлекаетесь астрономией?

Виллманн смущается, словно разговор идет о любви. Астрономия стала его любовью, наверное, еще с той поры, когда до войны попался ему учебник по этой науке на родном языке — тогда это была редкость. На фронте сам составил таблицы логарифмов, чтобы рассчитывать время появления некоторых звезд. После войны остался в армии, окончил артиллерийскую академию и заочно, педагогический институт — получил два диплома: как физик и как математик.

— Астрономией занимался всю жизнь... Помню, как-то в начале пятидесятых годов я выступал перед коллегами, рассказывал о своих исследованиях вращения галактик. Выступал, как положено офицеру, в форме. И вдруг женский голос, помню, это была Алла Генриховна Масевич, теперь она известный ученый, профессор: «С каких это пор астрономы ходят в погонах?» А я ей в шутку: маскировка, мол. Вскоре нас сблизили научные интересы.

Уволившись из армии, Виллманн работал в Таллине. Там, на небольшой обсерватории в Мустамяэ, наблюдал серебристые облака. Защитил по этой проблеме диссертацию. Но чувствовал: это только начало...

В Тарту серебристые облака изучают почти сто лет. Еще в 1885 году один из первооткрывателей этого явления, эстонский астроном Эрнст Гартвич, видел их одиннадцать раз.

«Они ярко светились в ночном небе белым и серебристым светом, переходящим иногда в голубой с золотисто-желтым оттенком возле горизонта. Случалось иногда, что здания были заметно освещены их светом и можно было даже различить далекие предметы». Так описывал только что открытое явление природы московский астроном В. К. Церасский. Не случайно серебристые облака взволновали именно астрономов: они столь эфемерны, что лишь вуалируют даже неяркие вечерние звезды, ночью же эти «призраки воздушного океана» вообще невидимы. Однако облака эти совсем не исчезают. Значит, решили ученые, они ослабляют свет звезд, и поэтому мы видим искаженную картину вселенной...

Поражала также высота, на которой с завидным постоянством держались серебристые облака,— около восьмидесяти километров (прежние рекордсмены-высотники в мире облаков — перистые или перламутровые — не поднимаются выше тридцати). Но и на этом загадки не кончались: «серебристые призраки» наблюдали почему-то только летом и лишь в высоких широтах, примерно от 50 до 70 градусов северной широты.

Почему, отчего? Ученые терялись в догадках. Что это — пыль космическая или земная? А может быть, вода, лед — но как их частички поднялись на такую высоту?

Чтобы распутать этот клубок вопросов, ученые решили выяснить, какие силы вызывают появление серебристых облаков. Первое подозрение пало на вулканы, а именно на Кракатау. В 1883 году эта огнедышащая гора взорвалась, выбросив на большую высоту десятки миллионов тонн пыли. А два годя спустя ученые впервые наблюдали серебристые облака сразу на огромных пространствах над Европой.

Однако шли годы, а появление серебристых облаков часто не совпадало с извержениями. К тому же вулканы расположены на всех широтах планеты, серебристые же облака облюбовали, как считали ученые, далекий Север. Вулканы не избирают для извержений определенного времени года, тогда как «призраки воздушного океана» предпочитают появляться весной и летом. Почему?

Не сумев ответить на эти вопросы, вулканическая гипотеза, просуществовавшая, как справедливо замечено, «непристойно долго», была сдана в архив. За ответом специалисты обратились к силам небесным: родилась новая гипотеза — метеоритная.

В 1908 году упал гигантский Тунгусский метеорит, а в последующие годы, в пору аномальных белых ночей и светлых зорь, было зафиксировано особенно много серебристых облаков. Метеоритная гипотеза отвечала на многие вопросы. Серебристые облака появляются редко, однако ведь и «небесные камни» выпадают нечасто и тоже, как правило, летом. И все-таки было неясно, почему эти облака облюбовали именно высокие широты, если больше всего метеоритов вторгается в атмосферу около экватора. И отчего пыль от «камней» держится на почтительной высоте, не спускаясь ниже?

Рядом с метеоритной гипотезой появилась новая — конденсационная, или ледяная. Рядом потому, что ее сторонники готовы были искать компромисс не только с «метеоритчиками», но и с «вулканистами». Они предположили, что серебристые облака состоят из частичек воды, которая конденсируется вокруг пылинок, превращаясь в лед (на высоте 80 километров очень холодно). Пыль может быть и метеоритной и вулканической. Что же касается воды, то частицы ее либо как-то попадают с Земли, либо образуются из «солнечного ветра», космических протонов, атомов водорода и кислорода верхних слоев атмосферы.

Гипотезы, гипотезы — их особенно много, когда объект недосягаем. А до начала космической эры верхние слои атмосферы наблюдали главным образом с Земли. Именно в это нелегкое для проблемы серебристых облаков время занялся ею Чарльз Виллманн. Однако вскоре в верхние слои атмосферы стартовали первые ракеты. Была получена интересная информация: оказывается, в той самой зоне, где обитают «серебристые призраки», и температура понижена, и летом холоднее, чем зимой. Значит, рассчитали теоретики, там может конденсироваться вода, образовываться лед. А что на самом деле?

В 1962 году ученые Швеции и США поставили эксперимент в верхних слоях атмосферы, недалеко от Полярного круга. В августе туда стартовали две ракеты: одна пронзала серебристые облака, другая — чистое небо. Каждая из них несла ловушки, которые раскрывались в зоне «серебристых облаков». «Облачная» ракета обнаружила частицы пыли, окруженные венчиком — гало. Вначале решили, что это следы испарившейся воды. Потом после тщательных исследований оказалось: их оставила сера, вещество, которого очень мало в метеоритах. Откуда она там? Ледяная гипотеза, как говорится, зашаталась.

В 1964—1965 годах были поставлены новые ракетные эксперименты. Они дали отрицательные результаты: никаких частиц в серебристых облаках вообще обнаружить не удалось... Появились сомнения, можно ли чего-либо добиться, идя таким путем. Да и что такое ракетный эксперимент? Ведь он кратковременен. Это почти то же самое, что проткнуть пальцем воздух и на этом основании судить о его составе.

К этому времени в нашей стране и за рубежом была уже создана большая сеть наземных станций для наблюдения за серебристыми облаками. Советские ученые считали, что взгляд снизу нужно дополнить взглядом сверху, из космоса: оттуда можно увидеть планету целиком, там наблюдениям атмосферы не мешают погодные условия.

Так думал и Виллманн. А в Москве у него был единомышленник, способный превратить мечту в реальность,— академик С. П. Королев.

В начале шестидесятых годов в Тарту приехали представители от С. П. Королева. Виллманн вспоминает:

— Мы обращались к Королеву за помощью. Нам нужно было обнаружить серебристые облака с борта космического корабля. Вместе с сотрудниками Королева стали конструировать прибор для этих целей — «Микрон». Сергей Павлович был энтузиастом нового дела.

В 1965 году в Тарту приехал Виталий Севастьянов. Виллманн сумел увлечь его серебристыми облаками. Затем эстонский ученый не раз ездил в Звездный городок, читал космонавтам лекции, вместе с ними конструировал приборы, чтобы наблюдать эти облака с орбиты.

24 мая 1975 года стартовал космический корабль «Союз-18». Командир корабля — Петр Климук, бортинженер — Виталий Севастьянов. Два дня спустя была произведена стыковка со станцией «Салют-4». ТАСС сообщал: «Впервые в практике космических полетов выполнено комплексное фото- и спектрографическое исследование... редкого явления природы — серебристых облаков, изучение которых представляет большой интерес».

Подробней об этой работе писал Виталий Севастьянов: «2 июля 1975 года. Среда, 40-е сутки полета. Астрофизические исследования. Серебристые облака. Земля приняла экстренное решение: разрешить нам в тени Земли провести ориентацию станции в сторону восхода Солнца и, обнаружив серебристые облака, провести их исследование спектральной аппаратурой и фотографирование...

Серебристые облака завораживают. Холодный белый цвет — чуть матовый, иногда перламутровый. Структура либо очень тонкая и яркая на границе абсолютно черного неба, либо ячеистая, похожая на крыло лебедя, когда облака ниже «венца». Выше «венца» они не поднимаются...

Лучистый венец нашей голубой планеты!»

Далее Севастьянов вспоминает тот сеанс связи, когда он сообщил на Землю об открытии, а командир корабля Климук прибавил в микрофон:

— Видим серебристые облака! Тут очень интересно? Такой картины я еще никогда не видел. Вы представляете, что такое ночной горизонт? Очень интересная гамма красок. И над цветовым ореолом ярче всех цветов серебристые облака! Никогда такого не видел. Солнце находится внизу и подсвечивает их. Они пока невысоко над горизонтом. Яркие.

Севастьянов дополняет: «Сначала мы наблюдали облака, находясь над Сахалином. А потом пролетая над Казахстаном. Странно, но ощущение было такое, что они вращаются вместе с атмосферой,— за три часа от Солнца не отодвинулись, но мощность их увеличилась, и лучше всего их было видно на границе светового ореола...

Возможно, что облака состоят из твердой углекислоты или какого-либо иного вещества. Проверить трудно. Слишком на большой высоте «живут» серебристые облака.

Космонавтам, летавшим до нас, не удавалось видеть таких облаков, поэтому и Земля приняла наше сообщение как настоящую сенсацию... Мы же не только сфотографировали серебристые облака, но и сделали их спектрографирование... Еще один пример того, как наблюдение из иллюминатора космической станции может дать научную информацию, которую не получить и за многие десятилетия очень интенсивных наблюдений с поверхности Земли...»

После полета прошло два года. Виталий Севастьянов сделал научные выводы из наблюдений в статье, написанной им совместно с Ч. Виллманном и другими специалистами. Отметив, что 1975 год был «урожайным» на серебристые облака — их наблюдали более двадцати раз одновременно из космоса и с Земли,— авторы пишут: «Предположения о существовании серебристых облаков в виде сплошного кольца вокруг земного шара высказывались на основе наземных наблюдений и раньше,— ссылаются они на одну из прежних публикаций тартуских астрономов. — Космические наблюдения с борта «Салюта-4» еще раз подтверждают этот очень важный вывод. Космические наблюдения подтвердили многоярусность облаков... показали, что поля серебристых облаков могут иметь глобальные масштабы на широтах более 45 градусов».

Так не являются ли эти облака столь же характерными для нашей планеты, как кольца для Сатурна или полярные шапки для Марса? На этот вопрос науке еще предстоит ответить.

И снова строки из дневника Севастьянова: «7 июля 1975 года... Выходной наш, как всегда, был в работе. Вдобавок мы выпросили у Земли разрешение поработать по серебристым облакам».

Почему же так интересны для науки серебристые облака? Ученые считают, что в этих удивительных образованиях где-то на грани воздушного океана и космоса хранится ключ от великой тайны процессов верхней атмосферы. Попытки разобраться в этих процессах предпринимаются одновременно и из космоса и с Земли.

Каждую среду, в так называемый Международный геофизический день, стартуют в небо ракеты на «ракетном» меридиане с советского острова Хейса в Арктике, в Тумбе (Индия), с острова Кергелен в Индийском океане и со станции «Молодежная» в Антарктиде. Ракеты несут метеоприборы для определения «самочувствия» атмосферы.

По этим данным, которые кодируются и передаются в Москву, в Центральную аэрологическую обсерваторию, строится синоптическая карта, которую дополняют американские исследования по тому же меридиану в западном полушарии.

И вот эти-то данные принесли новые загадки и проблемы. Обнаружено временное потепление зимой на высоте 50 километров. Скачок температуры огромный — 40 градусов. Затем тепло спускается до высоты 20 километров. Причем в северном полушарии процесс этот повторяется с пока необъяснимой регулярностью.

За решением этих проблем видится модель атмосферы, объяснение ее процессов, в том числе и образования серебристых облаков.

...После возвращения из космоса Севастьянов заразил своей любовью к серебристым облакам Георгия Гречко. Перед полетом Гречко приехал к Виллманну в Тарту. Досконально изучил проблему, освоил «Микрон». А через несколько месяцев вызвал Виллманна уже с орбиты, с борта станции «Салют-6».

— Я просил пригласить вас в Центр управления, чтобы уточнить данные съемок серебристых облаков.

Виллманн объяснил, дал советы. А вскоре космонавты Романенко и Гречко обнаружили серебристые облака над Южным полюсом!

«Над Южным полюсом видели очень красивые серебристые облака. Многослойные. Вот бы пройтись по ним всей нашей аппаратурой»,—сообщал с орбиты Георгий Гречко. Это январь 1978 года, борт орбитальной станции «Салют-6».

С Чарльзом Виллманном мы встретились снова накануне отъезда из Тарту. Были сумерки. Ученый охотно отвечал на вопросы, поглядывая, однако, то и дело на небо: может, ожидал сегодня снова увидеть «свои» облака?

— Предварительную обработку выполненных Гречко и Романенко съемок мы закончили. Вместе с космонавтами докладываем о них на международных конференциях. Попробуем впервые прогнозировать появление серебристых облаков.

— Чарльз Иоханнесович, расскажите чуть больше о значении ваших совместных работ.

— Нас интересуют не просто серебристые облака, а атмосфера со всей ее неоднородностью. Изучение же атмосферы, влияющей на климат и жизнь на Земле, я считаю важнейшей задачей. Однако есть у нас и, так сказать, конкретное приложение.

Известно, что для разведки природных ресурсов или изучения морей и океанов необходима цветовая оценка объектов. Но толстый слой атмосферы искажает цветовую картину: лес и луга кажутся из космоса какого угодно цвета, только не зелеными. А серебристые облака — это как бы передовой форпост атмосферы на пути из космоса. Нужно знать, как искажает цвета и этот экран, чтобы восстановить действительную цветовую гамму.

— Однако чтобы все это учесть, следует разгадать природу этих «серебристых призраков». Сейчас все большую популярность приобретает ваша гипотеза...

— На высоте примерно 80 километров микроскопические частицы кремния или железа, занесенные туда в виде микрометеоритов из космоса или поднятые извержением вулкана, а то и заброшенные высотными самолетами, соединяются с водой, которой, кстати говоря, на такой высоте быть не должно. Вот вам и нерешенная задача,— улыбается Виллманн. — При температуре 130-140 градусов из этих частиц и образуются облака. А слоистыми они бывают потому, что зоны этой температуры могут располагаться одна над другой. По движению серебристых облаков можно наблюдать за перемещением воздуха в верхних слоях атмосферы. Но они очень нестойки и по прошествии двух-трех дней полностью исчезают, возможно, под действием ультрафиолетовых лучей Солнца.

Данные космических полетов во многом подтверждают эту мою гипотезу. Так, еще до исследований Романенко и Гречко специалисты предполагали, что серебристые облака летом образуются над Северным полюсом, а когда в северном полушарии зима — над Южным. Наблюдения с борта «Салюта-6» свидетельствуют, что по крайней мере в отношении Южного полюса это действительно так.

Пока мы разговаривали, наступила ночь. На небе высыпали яркие, как в горах, звезды. Открылось забрало большого тартуского телескопа. Астрономы были уже на своих местах. Началась рабочая ночь. Виллманн показал на небо:

— Знаете, как эстонцы называют Млечный Путь? Линнутяэ — Птичья дорога. Наши предки верили, что звезды зажигаются затем, чтобы и по ночам перелетные птицы не сбивались с пути...

Я смотрел на жемчужную россыпь на черном небе и думал о пути, по которому эстонский народ пришел к большой науке...

Александр Харьковский, наш спец. корр.

Тарту — Москва

(обратно)

Оазисы творят люди

Работа как работа

Наваждение: раскидистое дерево растет из макушки облака. Нет, не мираж. Густые закатные сумерки превращают горы на горизонте в нечеткую сизую массу — будто подол неба испачкан чернильными пятнами. Только одинокое дерево рассеивает обман.

Который, вечер я выхожу пораньше — автобусы за ночной сменой еще не приехали. Но ожидание в свежем полумраке не в тягость. Долина отходит ко сну. Дневной шум, сладко зевая, сворачивается в клубок, выставив колючки редких звуков...

Главный «нарушитель» спокойствия — Эль-Хаджарский металлургический комплекс, даже его название бросает вызов благозвучности природы, ночи, моря, что прячется за, горами. Многокилометровый гигант, не знающий сна и отдыха; над ним столб дыма, из ноздрей конвертеров вырывается пламя.

Грохочет состав с рудой для завода. На освещенном переезде шарахается в сторону одинокий бесхозный ослик и перепуганно мчится за поездом.

На холме, за цехами завода,— россыпь пятиэтажных домов. Это Сиди-Амар — поселок, где обитают советские специалисты с семьями. Я работаю на заводе переводчиком и живу во втором поселке, поменьше. Будни в наших поселках обыкновенные, размеренные — работа, отдых. Спортивные площадки, библиотеки, большой клуб, самодеятельность, оркестр, театр миниатюр. Часто заезжают с концертами моряки с торговых кораблей, приходящих в порт Аннабы — одного из крупнейших городов Алжира, расположенного в пятнадцати километрах от металлургического комплекса. С начала строительства прошло свыше десяти лет, большинство объектов построены, строителей сменяют эксплуатационники.

Наконец подъезжают автобусы.

— Добрый вечер! Как рыбалка?

— Письма уже получили? Что пишут?

Начинается обычная ночная смена.

Минут через десять работа смены входит в ритм, и вокруг стола в диспетчерской доменной печи собираются несколько человек.

Сменный мастер Лахдар кричит в телефонную трубку:

— Где ковши? Что значит «еще не опорожнили»? Два часа прошло после последней плавки!

— Тебе стены крушить бы с таким голосищем,— восхищается один из наших газоспасателей.

Только что красный от ярости — даже на кремовой коже заметно,— Лахдар успокаивается и без паузы переходит к серьёзной теме:

— Хорошо, что вы так скоро наладили и практическое и теоретическое обучение. Знаете, энтузиазм — это заинтересованность в работе, стремление к высоким результатам. Но откуда возьмется заинтересованность у тех людей, кто ничего в работе не понимает? Неинтересно работать — значит и не хочется. Погодите, вот научимся— покажем, на что способны.

Сам Лахдар восьмой год на заводе, проходил, практику в Советском Союзе.

— Откуда энтузиазм, если оборудование работает не на полную мощность? — наступает Лахдар. — Еще не все звенья комплекса закончены, приходится искусственно сдерживать производительность. Вон проволочный цех работает в полную силу, а сбыт продукции не налажен — заваливаем проволокой территорию завода... Вообще жизнь сложная, да?.. Рабочий класс у нас только формируется. Люди воспитываются прямо на глазах. Обождите, все будет, обязательно будет...

Неожиданно раздается странный звук. Наш газовщик вскакивает, опрокидывая скамейку. Его лицо белеет. «Воздуходувка остановилась!» — кричит он и кидается от одной рукоятки к другой. Мастер сломя голову бежит на литейный двор. Сейчас важны четкость и быстрота их реакций — иначе быть аварии. А газовщик, между прочим, работает вторую вахту подряд — два сменщика заболели, замены нет.

Опыт спасает положение. Запасной дизель включается сразу. Бывали случаи, когда он не включался…

— Где переводчик? Звони на воздуходувку!

Швейцарцы, которым принадлежит проштрафившаяся установка, огорчены:

— Просим извинить, это вышло случайно. Видите ли, алжирцы на нашем пульте не очень опытные, иногда ошибаются...

Ладно. А аглофабрика почему до сих пор стоит? Ведь через насколько часов домна останется без «пищи». Идем с Лахдаром и советским начальником смены Борисом Александровичем Куренковым узнавать, в чем дело.

В агломерационном цехе сонный бельгийский инженер и несколько алжирцев. Причина сбоя ясна: сработались уплотнения. Послали на склад за запасными.

— Вы не волнуйтесь, если на складе нет, из Бельгии пришлют,— успокаивает нас инженер.

— Бельгия-то вон где, за морем,— вздыхает Куренков.

Сидим ждем. Возвращается рабочий со склада. Там закрыто. Делать нечего, аварию устранят в лучшем случае утром. Идем обратно на пульт управления печью.

Едва вернулись — неприятность:

— Давление пара падает!

— Будем переходить на азот?

— Позавчера была та же ситуация, а перейти не смогли!.. Где переводчик? Звони, почему пара нет?

Звоню. Извиняются — не обратили внимания, что вода кончилась. Сейчас все будет в порядке... Минут через десять... Или тридцать... Словом, скоро...

— Сходим посмотрим. Может, исправим,— говорит наш инженер по контрольно-измерительным приборам алжирскому.

Дело в том, что азотная установка французская, мы к ней прикасаться не можем; французы ночуют дома, а алжирец пока слабо разбирается в КИПах.

Он крутит вентили и бормочет:

— Только бы они, спаси аллах, не открыли заслонку с пульта, пока я здесь закрываю... А то нас придется со стенок соскабливать!..

Я как на иголках — «киповец» шутит?

— Очевидно, что-то в электросхеме. Только я ее не знаю.

Возвращаемся.

— Пар появился,— устало констатирует кто-то. Уфф!.. Отбой.

— Да-а, работка,— Коля Лагута вытирает лоб.

Да не иссякнет вода...

Проворные мальчишки тычут в руки полиэтиленовые пакеты для продуктов: «Купите, мсье!» Щебечут птицы в клетках, какие-то пестрые пичужки пищат, зажатые в ладонях юных продавцов.

Шум, гам — восточный базар в Аннабе.

На земле, на коврике с вышитым мрачноглазым крокодилом, сидит продавец снадобий. Видом алхимик: возле него полсотни склянок. Поджав под себя ноги, он сливает в банку разноцветные жидкости и, помешав коричневым пальцем, разливает в маленькие пузырьки. Вокруг плотная толпа, запах больницы и одновременно кондитерской фабрики. Громко комментируя свои манипуляции, торговец обмазывает чем-то желтым и резко пахнущим полуголого ассистента, лежащего на одеяле.

Еще дальше два негра — негры в Алжире не менее экзотичны, чем в Европе,— с каменными лицами равнодушно восседают на ковриках, окруженные тюбиками с мазью от простуды. Кому надо, сам подойдет.

Апельсины, мандарины, помидоры, арбузы. И пряности, пряности...

Мужчины почти все в европейской одежде, летом многие в длинных белых рубахах. Старики — высохшие, дряхлого вида — носят чалмы и предписанные традицией штаны: бедра и икры в обтяжку, а центральная часть штанин свободно болтается у коленей. Так одеваются выходцы из района Мзаб.

Женщины частью в европейском платье, частью закутаны поверх обыкновенной одежды в огромный кусок черного материала, по плотности близкого к брезенту. На лице открыты только любопытные, живые глаза, а нижнюю часть — нос, рот, подбородок — скрывает закругленный треугольник вуали. Летом, стоит лишь взглянуть на черные женские одеяния, пот прошибает. В черной одежде и черных покрывалах ходят алжирки из района Константины.

В других районах Алжира женщины одеты пестрее, светлее. В Аннабинской вилае носят исключительно черное в знак вечного траура по погибшим во время войны за независимость. Здесь были самые большие потери среди мирного населения — десятки тысяч.

На аннабинском базаре сравнительно тихо, а в некоторых алжирских городах еще сохранились «базары горлопанов», где торговцы что было силы выкрикивают названия и хвалят свои товары — кто кого перекричит, тот и с барышом.

Но самый оригинальный базар Алжира в Бени-Исгене, престраннейшем городке в Сахаре. По легендам, никто из посторонних — ни житель иного города, ни тем более иностранец — не смеет провести ночь в Бени-Исгене. Каждый вечер городские ворота наглухо закрываются. Совершать экскурсию разрешается только с местным гидом. Жителей нельзя фотографировать. Никаких шорт или мини-юбок. Лучше не курить. И базар поразительный: покупатели сидят большим треугольником, а продавцы снуют с товарами между сидящими.

Рядом рудники, заводы, аэродром. То, что принято называть «контрасты»...

— Добрый день, как дела? — окликает меня знакомый алжирский инженер Ахмет Сату.

Мы жмем друг другу руки.

— Если вы не спешите, давайте посидим, выпьем кофе,— предлагает Ахмет.

Кафе в каждом городе невероятное множество. Здесь неспешно обсуждаются все насущные проблемы. Подходят новые знакомые, троекратно целуются со всеми, и беседа струится дальше.

...В кафе прохладно и уютно, а на улице раскаленный ветер из Сахары: будто тебя на многие часы привязали к духовке, где пекутся пироги. Когда в такую жару размахиваешь руками, то кажется, что кисти в меховых перчатках: так и норовишь их снять, пока не опомнишься.

Поблескивают никелем два кофейных автомата, молодой хозяин уверенно орудует ручками: «Вам покрепче?»

— Нравится у нас? — спрашивает Ахмет.

— Очень хорошая страна, хорошие люди.

— Мы делаем только первые шаги...

— Уверенные шаги.

Беседовать с Ахметом интересно — он учился во Франции, был на практике у нас в Донецке. Его, как и всех интеллигентов Алжира, с которыми я встречался, отличает страстность в разговоре и гордость за успехи родины.

— ...Оазисы, оазисы... их все больше и больше!.. И в этом счастье! — с пафосом, достойным уважения, восклицает Ахмет. — И в этом прогресс!

Он говорит об освоении Сахары, о том, какое важное значение это имеет для алжирского сельского хозяйства. В ответ я рассказываю о наших успехах в борьбе с пустынями.

— Да, да, мы то же самое хотим сделать в Сахаре! — восторженно подхватывает Ахмет. — Пустыня — это отвратительно. В природе, в жизни. Хорошие люди как оазисы среди равнодушных барханов. В песках истории дружба народов — тот же оазис, в котором отдыхает душа. И счастье — оазис, сотворенный самим человеком... Наша земля знала стольких завоевателей: римлян, турков, испанцев, французов... Теперь в жизни нашего народа начинается исторический оазис, и мы готовы день и ночь трудиться, чтобы не погибла его робкая зелень, чтобы не иссякла вода. Вы, русские, нам много помогаете. Спасибо!..

Он кладет свою руку на мою.

На улице под нудно палящим солнцем течет поток машин, суетится пестрая толпа с черными пятнами женских одеяний...

«Толпы народа — факелы — музыка»

С некоторых пор я «коллекционирую» экскурсоводов. Попадаются преинтереснейшие типы.

Например, солидный настоятель базилики св. Антония возле Аннабы. Или экскурсоводы, напоминающие учеников-зубрил, бестолково заучивающих текст. А также экскурсоводы, похожие на дипломатов.

Особая фигура в этой «коллекции» — старик из Гельмы, небольшого алжирского города.

Кроме римского театра, иных древностей в городке нет. На месте других памятников истории в стране бесчисленные развалины, а тут вдруг кольцо почти не тронутой временем светло-коричневой каменной кладки. Стены врезаны в холм — арена у подножия, амфитеатр скамей из крупных обтесанных плит на крутом склоне. Несмотря на немалое количество мест, скамьи не .разбегаются от арены, а чудным образом стекаются к ней. С любого сиденья до актеров рукой подать — такая иллюзия.

Проход к театру загораживала проволочная ограда Мы пошли вдоль нее и наконец заметили ворота и запертую дверь-решетку в пристройке-башне, Разочарованно подергали замок. И тут из-за могучей стены выскочил старичок с огромной связкой ключей, поздоровался и отпер решетку.

Солнце взбиралось к полудню. Римскому театру не полагается крыши, но внутри было приятно прохладно — взгляд холодил влажный цвет каменных плит. Голова кружилась — так круто уходили вниз скамьи.

По жесту старика мы остановились.

Время и африканское солнце изрядно подсушили его — одни кости под поношенным пегим костюмчиком. Прямой, без сутулинки, на щеках черные с сединой колючки щетины — как кактус в пустыне. Он начал служение музе с гонорара.

— Шакён дё динар,— строго говорит старичок. «С каждого по два динара».

...И вдруг словно взвился занавес. Глаза гида — воспаленные, прищуренные — вспыхивают вдохновением.

Он отходит на несколько шагов и выкрикивает:

— Вы понимаете, где находитесь?

Молчим. Кто не знает французского, с тревогой перешептывается: что случилось?

— Да, вы правы! Вы внутри Истории! — говорит старичок тихим примирительным голосом и снова переходит на крик:

— Вы в самом чреве Истории!

И внезапно зловеще тихо, доверительно:

— Эти стены видели ужасное.

Его манера рассказа напоминает человека с мухобойкой: медленно крадется — шлеп по какой-нибудь мысли! — и рывком, на цыпочках вперед.

— Римляне. Много римлян. И все в тогах. Сидят здесь, здесь и там. Внизу гладиаторы. Один повержен. Победитель спрашивает благородных мсье и мадам: да или нет? Палец вверх — жизнь. Палец вниз — смерть. Да, господа, палец вниз,— старик энергично демонстрирует жест,— и смерть. Не приведи господь увидеть руку судьбы в таком положении!.. А смерть? Вы думаете, смерть от кинжала? Нет! Львы, львы! Видите длинную яму между ареной и сценой? Туда! Туда — а львы не кушали две недели!.. Теперь спускаемся. Не ко львам — на арену. Мы направляемся вниз, а он остается наверху и брезгливо наблюдает за нами. Акустика в театре невероятная — шепот с одного конца слышен в другом. Поэтому старик говорит, не повышая голоса:

— Вы сбежали вниз, как стадо баранов! Благородные римляне так не суетились.

Он берет в правую руку полу пиджачишка и, придерживая ее, как край тоги, с высокомерным выражением лица медленно шествует по ступеням, роняя реплику в сторону:

— Они все были в тогах — белых! Тоги — это как простыни, если вы не знаете. — И напускает на лицо брезгливо-римское выражение.

На арене он тычет пальцем в серо-белую статую справа от сцены — вдохновенно:

— Эскулап. Бог врачеванья. Знаете: «Я клянусь лечить...» — старик громогласно, с яростным воодушевлением выпаливает клятву Гиппократа.

Еще несколько секунд, и старик снова меняет маску: теперь он говорит скучным будничным тоном, словно в очереди парикмахерской.

— Слева от сцены — Афина. Зевс открывает голову, как сейф, и — оп! — Афина. Богиня. Все просто. На то и боги... Дух великого Цезаря витает в этих стенах!..

— А Карфагена? — каверзно спрашиваю я.

— И великого Карфагена тоже витает,— ни секунды не медля отвечает экскурсовод. — Кто знает, может быть, вы видите перед собой потомка Цезаря...

Мы ошеломленно молчим. Небрежно бросив эту «информацию к размышлению», старичок продолжает экскурсию.

Он открывает дверь справа от сцены — в двух комнатах собраны безголовые, безрукие, безногие боги и герои. Старик живописует каждую статую, загораясь до такой степени, что дергает нас за рукава, призывая внимать и восхищаться.

— Гермес — крылышки на щиколотках — сверхзвуковая скорость — быстрее «Боинга»!

Он изображает в лицах бой Геркулеса и гидры. Галерею портретов завершает изображение Артемиды. Ее изваяние без головы, поэтому он забегает за статую, пристроившись так, что его собственная голова точно вырастает из плеч богини, и, потупив глаза, изображает девственность на своем сухоньком плутоватом лице.

В нише соседней комнаты мозаика из металлических пластинок — Зевс.

— Золото! Чистое золото! Как цепочка у вас, мадам!

В помещении слева небольшое собрание старинных монет.

— Римские динары! Много-много,— восторженно комментирует старик.

Весело злясь на его напористое пустозвонство, я придерживаю экскурсовода и спрашиваю с иронией:

— Как же могло здесь сохраниться столько золота? Неужели никто не пытался растащить? Ведь и берберы тут были, и вандалы, и испанцы, и турки...

— При чем здесь золото, молодой человек? — Старик отвечает неожиданно спокойно, без позерства, устало.— Повторяю вам: вы в центре Истории. Вслушивайтесь в нее! Монеты — история театра. Театр — история Гельмы. Гельма — история Алжира. Мы — весь народ — сейчас сами творим собственную историю. Вы, русские,— вы ведь, из Советского Союза, не так ли? — бескорыстно помогаете нам творить ее. Спасибо. Я — маленький человек — помогаю вам понять прошлое Алжира, а с настоящим вы свяжете его сами. Вчера, Сегодня, Завтра — цепочка не рвется. Она не из золота — из людей...

Плеснув холодной воды на мою иронию, старичок философ возвращается к группе, делает нам жест: «Подождите»,— семенит за угол стены и возвращается с... двумя зажженными факелами.

— Любимое развлечение: толпы народа — факелы — музыка — ночь! — захлебывается старичок. Взобравшись на самый верх амфитеатра, он потрясает горящими факелами, торжественно шествует по полукругу скамей. И вдруг срывается в пляс, смешно взбрыкивая ногами.

— Музыка — ночь — слава богам — факельное шествие — торжество!

Каменные стены гудят, словно здесь и впрямь собрались сотни возбужденных римлян...

Странно: новой информации из его россказней мы не почерпнули, но, как никогда, во время этой экскурсии ощутили: римляне были, жили, вопили: «Добей его!» — и их каменные театры были не менее многолюдны и бурливы, чем современные стадионы.

Амфитеатр полон призраков.

Старичок теряет дыхание, обессиленно садится на камни. Вытирает платком лоб.

— Римляне... Алжир.... История...

Экскурсия закончена. Он спускается с небес искусства и патетики к земным делам: раскладывает на камнях открытки с видами театра...

Прощаемся, выходим из театра, садимся в автобус.

Мальчишки у края дороги размахивают цветами: «Купите, мсье!» Автобус обгоняет трактор, потом двух навьюченных осликов. На небе ни облачка. Кактусы растопырили уши — жарко.

Есть домна!

— О-ля-ля! Если бы я все знал, то давно правил бы не «своими двумя», а «мерседесом»,— быстро и весело говорит старик бельгиец, худой, высокий, высушенный солнцем десятка стран. — Вы думаете, меня трогают эти бункера, эстакады, домны? Ошибаетесь! Я здесь делаю деньги. Чуть-чуть монет на старости лет — это ведь неплохо, не правда ли? Меня вокруг пальца не проведешь, при мне рыбу не утопишь и слона в космос не запустишь — я старый кавалерист! А еще было дело — чуть не умер от жажды в пустыне...

В домик советских строителей заглядывает бельгийский инженер и говорит с упреком: «Жак!» Старик (он у бельгийцев что-то вроде курьера) убегает, а я долго еще перевожу его слова.

Наши строители сидят у стола, заваленного чертежами. Кондиционер гонит ледяной воздух: когда входишь с тридцатиградусной жары, кажется, что провалился в погреб.

— Наговорил, наговорил — и про кавалерию, и про пустыню... А чертежи балок от бельгийцев принес? — ворчат строители.

Несколько дней назад поздно вечером на аглофабрике рухнул бункер, построенный бельгийцами,— тонны металлоконструкций. А значит, пуск ДП-2, доменной печи номер два, которую строим мы, откладывается до восстановления бункера.

Бельгийцы брались отремонтировать бункер за два-три месяца.

Посоветовавшись с рабочими, наше руководство предложило свои услуги — рассчитываем восстановить за две недели. Бельгийцы пожали плечами: пробуйте.

Всякий раз, когда я возвращаюсь в общежитие или встречаю знакомых в столовой, в поселке, меня забрасывают вопросами: что с бункером? Скоро ли? Получится ли? Казалось бы, какое им дело — и переводчикам, и рабочим, которые трудятся у конвертеров, в проволочном цехе,— до того, что творится на домне? И все-таки их трогают «бункера, эстакады, домны». Они беспокоятся.

Обучение — спутник строительства. Алжирцы учатся на рабочих местах, в центре профобучения. Перед первым занятием с десятком рабочих ОТК проволочного цеха я здорово робел, хотя вести урок должен был многоопытный инженер из Новокузнецка Николай Григорьевич Щеглаковуобучивший многих алжирских рабочих.

Час моего дебюта прошел скованно, напряженно.

А на перемене подходит улыбчивый парень из моей группы — Мессик, расспрашивает о Советском Союзе, о семье. И под конец говорит:

— Эти занятия с нами — очень хорошо. А то работаем как слепые: нажали кнопку, установили вал, привесили бирку — а зачем, почему? Слепой хорошо работать не будет!

Его простые слова успокоили меня. Значит, десять учеников понимают важность учебы! Напряженность пропала.

Учеба шла трудно. У алжирских рабочих была тяга к знаниям» но объяснять все приходилось с азов.

Выяснилось, что мои ученики считают землю плоской. Попробовал втолковать, но они только посмеялись: «А как же те, которые снизу, не падают?» — и даже, кажется, с тех пор стали меньше меня уважать. После этого я не удивился, когда обнаружил, что они не знают ни про атомы, ни про молекулы — в Корине, главной книге жизни мусульман, ничего этого нет.

Один из учеников, Бугаба Хамади, тяжело вздохнул:

— А откуда нам знать про эти... как их... молекулы? Мы в лучшем случае четыре года в школе учились — надо работать, поддерживать семью. Вот подрастет новое поколение — у всех будет как минимум среднее образование.

В перерывах расспрашивают обо всем на свете — от тех же молекул до жизни в нашей стране.

Два вопроса вызывали резкое расхождение в наших, беседах. Первый — отношение к женщине.

— Почему вы, Бугаба, не были вчера на занятиях? — спрашиваю.

И степенный, всегда хорошо одетый и гладко выбритый Бугаба отвечает:

— Сынишку водил к врачу.

— А ваша жена была занята, не могла?..

Все содрогаются от моих слов, а Бугаба с тихим ужасом говорит:

— Чтобы она без меня вышла на улицу?!

Второй вопрос, по которому нет согласия в спорах,— религия.

Алжирцы очень удивлялись, когда узнавали, что в СССР — свобода вероисповедания, что мусульмане в нашей стране ходят в мечети...

Однажды я рассказал о наших кавказских долгожителях. Оказалось, что в Алжире немало столетних стариков — и тоже горцев.

— Моей бабушке восемьдесят лет,— заявил Джебелькир,— но, похоже, рамаданы ее подкосят. Не может она теперь целыми днями ни есть, ни пить — тает на глазах.

— Моему отцу под девяносто,— похвастался Мессик,— а мне всего лишь 28, и я не последний сын! Вот какие у нас крепкие мужчины!

...Опоры для бункера упрямо и быстро вытягивались вверх. И наступил день, когда была смонтирована вся конструкция.

Через две недели, как и обещали...

А в разгар Московской олимпиады, за которой мы все с нетерпением следили по телевидению, состоялся запуск доменной печи номер два.

В торжественной обстановке алжирский министр металлургии повернул рукоятку — этого легкого движения достаточно, чтобы разжечь домну. На следующий день толпы советских и алжирских рабочих, все руководство комплекса собрались на литейном дворе, где должен был произойти первый выпуск чугуна. Самые любопытные взобрались на парапет, на лесенки.

Горновые вскрывают чугунную лётку. Из нее вырывается золотистый факел — печь продувается. Струя газа, несущая раскаленные куски кокса, бьет на десятки метров. С парапета горохом сыплются испуганные зрители, неосторожно пристроившиеся прямо против лётки. Через секунду испуг проходит. Все любуются мощной гудящей струей газа — в первую плавку печь дает самую малость чугуна, в основном выходят газ и шлак.

Серебристая электропушка действительно напоминает крупнокалиберное орудие — медленно, торжественно разворачивается и с хлопком закупоривает лётку. Есть домна!

Все советские специалисты в эти мгновения испытывали особую радость. Мы помогаем Алжиру строить экономику, и наша помощь воплотилась в совершенно реальную вещь, — доменную печь. Чувство выполненного долга — прекрасное чувство!

Мимо проходит алжирский обер-мастер. Усики на его лице подрагивают, в глазах блестят слезы. Опытный доменщик задувал во Франции не одну печь. Но то во Франции. Совсем другое дело у себя на родине. ДП-1, построенная французами,— маломощная. Судьбу алжирской металлургии определяет именно ДП-2. Вот почему так взволнован обер-мастер.

В. Задорожный

Аннаба — Алжир — Москва

(обратно)

Вода, бегущая к солнцу

...начать сооружение… первой очереди

Приазовской оросительной системы.

Основные направления экономического

и социального развития СССР на 1981—1985 годы

и на период до 1990 года

Временный полевой лагерь строителей канала стоял на тридцатом пикете, в открытой приазовской степи. Возле вагончиков толпились механизаторы.

— Будем сыпать! — лихо выкрикнул голубоглазый скреперист в вязаной шапочке.— Ждать себе дороже...

— Пусть так, но сыпать все равно не будем,— спокойно возразил паренек в зеленом бушлате. Это был мастер Владимир Давиденко. В одной руке он держал топорик, в другой наперевес, как скифское копье, была зажата лопата. Механизаторы в потертых телогрейках полукольцом обступили мастера, и Давиденко чувствовал их молчаливую поддержку.

Вдруг Володя размахнулся и вонзил лопату рядом с сапогом голубоглазого скрепериста.

— Ты чего? — отпрянул тот.

Лопата медленно падала, и Володя подхватил ее у самой земли. Выпрямился, с улыбкой спросил:

— Теперь ясно, почему следующий слой нагребать нельзя?

— Ладно, ладно, допустим, ясно,— примиряюще заметил скреперист.— Ну, промерзла земля. Так что? Ждать, пока дядя нам отогреет?

— А вдруг там вода? — наступал мастер.— Сейчас она в лед схватилась, а по весне оттает — сколько бед натворит!

Голубоглазого легонько оттер плечом грузный дядька. Спецовка, казалось, вот-вот с треском лопнет на его покатых плечах; серо-белая кепка сидела на голове цепко, как шляпка на желуде. Он поднял руку, будто замедляя ход движущейся на него машины, и хрипло пробасил:

— Ты видел когда-нибудь, как рыба в пшенице плещется? Как рельсы со шпалами в воздухе висят?! Нет... А мне довелось. Мы уже за Джанкоем били траншею, когда под Красноперекопском размыло дамбу. За пятнадцать часов вся вода из канала псу под хвост. Двое суток мы оттуда не вылазили. Красноперекопчане со своей стороны, мы со своей землю гребли, чтоб заткнуть прорыв...

— Что же делать?

— Что делать... Что делать...— заворчал скреперист.—Утро вечера мудренее. Пошли обедать.

Володя сложил инструмент в ящик, прикрыл его кустиком перекати-поля и поднялся на бугор. Вокруг простиралась степь. Распаханная, ветреная и пустынная. Местами проклюнувшаяся озимь была припорошена снегом. Туманы смешались с облаками, и дальние лесополосы притаились во мгле...

Володя засунул озябшие руки поглубже в карманы и зашагал в сторону вешки, увенчанной флажком из куска черной клеенки. Такие вешки встречались через каждые сто метров. На границе тринадцатого пикета к каналу примыкала лесополоса. Обрезок клеенки был прикручен проволокой к верхушке пощаженного ножами бульдозеров дубка. На карте трассу магистрального канала в этом месте пересекала прерывистая синяя змейка — степная речушка Большой Утлюк, Речка — полбеды, от нее давно и следа не осталось. Но на ее месте образовалась глубокая балка, куда весной со всех сторон устремлялись талые воды. В этом понижении и нужно было успеть до весны отсыпать шестнадцатиметровую дамбу, в которой проляжет русло канала. И не просто нагромоздить бульдозерами земляную гору, а после каждых двадцати сантиметров отсыпки пройтись по свежему слою кулачковым катком, чтоб в уплотненный грунт с трудом можно было вбить гвоздь, чтоб самый бурный ручей по весне не смог причинить дамбе вреда. Дорог каждый день. Механизаторы работали в две смены — вторая смена при свете фар, И вдруг мороз. Он ударил внезапно, ночью. Сковал, сцементировал, закупорил льдом все поры в отсыпанном слое грунта...

Володя закусил губу, задумался.

Его обветренное, кирпичного оттенка лицо было озабоченно и растерянно. Так некстати этот мороз! А вдруг не отпустит? Что же действительно делать? Володя остановился и с тоской оглядел дно котлована, куда еще нужно было сыпать и сыпать. Когда он работал на Каховке скреперистом... Постой, когда он был скреперистом... Это было не так давно, всего три года назад... А если...

После обеда мастер изложил парням свой план: сорвать верхний мерзлый слой ножом прицепного скрепера.

— А осилит? — спросил осторожно голубоглазый скреперист. Володя, пока рассказывал, все время смотрел на него.

— Сзади толкачом пустим бульдозер.

Скреперист первым рванулся к машине. За ним двинулись остальные. Грузный дядька в кепочке шагал к своему скреперу лениво, вразвалочку, но на высокую лесенку вскочил лихо, будто джигит на коня. И уже из кабины помахал Володе рукой.

Когда я рассказал об этом случае, свидетелем которого был во время поездки на канал, главному инженеру проекта Приазовской оросительной системы Кемалию Алиевичу Алиеву, он навалился на стол так, что голова почти полностью ушла в плечи, и заговорил торопливо:

— Знаю, знаю, Большой Утлюк — это самое начало магистрального канала. А дальше пойдет еще хуже, в этих приазовских степях сам черт ногу сломит. Вот смотрите.

Алиев не глядя выхватил из портфеля папку, бросил её ребром на стол. Папка раскрылась именно в том месте, где была вклеена карта. Алиев разгладил ладонью места сгибов.

— Из-за всех этих шоссеек, бугров и балок мы вынуждены были разработать пять вариантов прокладки трассы магканала. Пять,— повторил главный инженер, для подтверждения подняв руку с растопыренными пальцами.— Наиболее экономичным, максимально охватывающим остро нуждающиеся в воде районы оказался вот этот...

Алиев ткнул пальцем в карту, в то место, где на границе Херсонской и Запорожской областей жирная красная линия, обозначающая магистральный канал будущей оросительной системы, соединялась с Каховским каналом. Вместе с Алиевым я следил за стремительным бегом линии на восток вдоль Азовского побережья.

Мне вспомнилась другая карта этой местности, на которую я наткнулся в одной исторической книге. На этой карте, составленной в XVIII веке, пространство на север от Азовского моря называлось «Deserte sans eaux». С французского это словосочетание переводится как «пустыня безводная». «Полем безводным» называли Приазовье русские летописцы. А в «Книге Большому Чертежу» при описании приазовских степей обязательно упоминаются колодцы-копанки как места наиболее редкие и достойные странствующего люда...

Алиев продолжал путешествие по карте.

— Трасса канала пройдет в районе города Мелитополя. Здесь наиболее сложный участок — переход через реку Молочную. При проектировании Краснознаменной и Северо-Рогачинской оросительных систем мне, честно говоря, не приходилось сталкиваться с подобными проблемами. Мы разрабатывали около семи вариантов прохождения Молочной. Насыпь? Дорого. Акведук? Громоздко и тоже недешево. Загнать трубы под реку? Соленые воды, которые здесь залегают близко к поверхности, разъедят металл. Взвесив все «за» и «против», решили применить дюкер — пустить трубы поверху...

Я обратил внимание Алиева на близость к магистральному каналу заповедных территорий и памятников природы. Отметил на карте зеленый островок в восемнадцати километрах севернее Мелитополя. Здесь расположено одно из первых на юге Украины Старобердянское лесничество. Не станет ли канал для животных, обитающих в лесничестве, непреодолимой преградой, своеобразной границей, словно запертой мелиораторами замками и засовами? Алиев потер руки, приготовившись, вероятна, если не ошарашить собеседника, то по крайней мере в пух и прах развеять его опасения.

— Впервые при проектировании оросительной системы нам пришлось в таких масштабах решать экологические вопросы. От них уже не отмахнешься, сославшись на «производственную необходимость». Мы разработали специальные рекомендации для хозяйств, поля которых будут орошаться водою системы. Ведь некоторые компоненты удобрений вместе с дренажными водами тем или иным путем попадут в Азовское море. А это может отрицательно сказаться как на его чистоте, так и на рыбных запасах.

Алиев склонился над картой и, не примериваясь, щелкнул пальцами над неприметной речушкой Корсак, сбегающей в море восточнее Мелитополя.

— Вот здесь будет создано кефалевое хозяйство. Поэтому мы несколько изменили расположение дренажных труб — они пролягут в стороне от речки... Ну а теперь что касается лесничества... Вдоль канала в районе Мелитополя будет протянута сетка. Пробираясь вдоль нее, животные волей-неволей наткнутся на проходы и по специальным мостикам смогут перебраться на другую сторону.

— Кемалий Алиевич, а если коснуться отдаленных экологических последствий строительства оросительной системы. По силам ли реке такая нагрузка? Ведь водами Днепра и его притоков поливается основная часть всей орошаемой площади Украины...

Алиев прикрыл карту руками и пристально посмотрел на меня, будто оценивая степень серьезности ситуации. Потом с силой откинулся на спинку кресла, так что она коснулась стены, и улыбнулся:

— Что ж, заглянем в будущее... Днепро-Бугский лиман — огромнейший резервуар пресной воды. Но ее приток в лиман с каждым годом сокращается, ученые обнаружили соленые воды Черного моря чуть ли не у Херсона. Представляете! При таких темпах засоления лиман через десять лет станет морским заливом. Так что опасения ваши небезосновательны. Какой выход? — продолжал он.— Прежде всего спасти лиман. Шестикилометровая плотина в устье отгородит Днепро-Бугский лиман от Черного моря. После, чего уровень воды в лимане на 25—35 сантиметров превысит уровень моря. Из опресненного лимана можно будет ежегодно брать более восьми миллиардов кубометров воды. Кстати, в Очакове уже ведутся подготовительные работы по сооружению дамбы.

Кроме того, полным ходом идет строительство канала для переброски стока Дуная в Днепр. Трасса канала проляжет от Килийского устья Дуная, недалеко от города Вилково, вдоль морского побережья к Днепро-Бугскому лиману. Из него дунайская вода будет перекачиваться мощными насосами в Каховское водохранилище. Причем это произойдет одновременно с завершением прокладки Приазовского магистрального канала...

И палец Алиева опять заскользил вдоль красной линии на карте. Вот она пересекла одну речку, Другую, третью, перепрыгнула через шоссейную дорогу, железнодорожное полотно, исчезла в тоннеле под каменистым кряжем, расцветилась фиолетовой кляксой — водохранилищем. То устало прижимаясь к ракушечниковым косам и прогретым солнцем лагунам, то пугливо шарахаясь от норовистых азовских волн, через балки с овражистыми, осыпающимися склонами, через поля, выметенные ветрами, пески и солончаковые пустоши, все дальше и дальше на восток. Вот уже трасса пересекла границу Запорожской области, приблизилась к городу Жданову...

Алиев, все больше увлекаясь, рассказывал о диспетчерском пункте с вычислительным центром, об автоматической регулировке затворов, датчиках влажности, дождевальных установках «Днепр» и «Фрегат». А я мысленно снова и снова возвращался к началу нашего путешествия: к тем трем километрам уже прорытого русла канала, к той балочке на месте степной речушки Большой Утлюк, в которой скреперистам нужно было до весны отсыпать шестнадцатиметровую дамбу. К мастеру Володе Давиденко и к истории, которую он мне поведал по дороге от вагончиков к котловану. Ею и хочу закончить рассказ о магистральном канале в приазовской степи.

...Давиденко работал тогда на строительстве Каховского канала. Бульдозеристы уже подчищали откосы, когда Володя заметил людей, мчавшихся к ним со стороны села. Колхозники подбежали — хлопанье по плечам, объятия... А потом Володю подхватили на руки и несколько раз высоко подбросили в воздух.

Сейчас Володе кажется, что, когда он был наверху, глаза сами собой закрывались от невыносимого зеркального блеска воды, которая плескалась в бетонном ложе канала.

В. Супруненко Фото В. Чирко

с. Анновка — г. Запорожье

(обратно)

Клоду нужна работа

Вдоль стены пятиэтажного дома лезла вверх живая пирамида из десяти парней. На ее верхушке оказался щуплый паренек в куртке из серебристого пластика. Он рванул джинсы, висевшие на гвозде выше второго этажа. Пирамида посыпалась вниз. Через минуту будто ничего и не было. Врезавшись в круговерть автомобилей, будто нож в крутой торт, десяток мотоциклов, блеснув никелированными двигателями и выхлопными трубами, проскочил площадь Рон-Пуан-де-Шанз-Элизе. В неподвижном воздухе главного парижского проспекта истаивало сизое облачко выхлопных газов.

Нет, это была не кража. Это реклама. Через десять минут под вечным плакатом «Только — Левис!» вместо исчезнувших повисли новые джинсы. Мигающий неон и ухищрения декораторов, фокусничающих электроникой, примелькались, а вот живая реклама, с риском...

Негромкий гвалт, поднятый прохожими, свидетельствовал, что французов среди них почти не было. В центре Парижа чаще услышишь английскую, немецкую, а то и японскую речь.

У площади Тертр

Удивительно смотреть на людей, читающих книги за рулем. Из-за пробок средняя скорость в Париже 13 километров в час. Потому я и старался ходить пешком — скорость почти та же, а увидишь больше. На Монмартре, на крохотной площади Тертр невозможно избавиться от ощущения, что бродишь среди декораций на сцене. Она заставлена лавками художников. Экзотически одетые метры торгуют только «гениальными» произведениями и за несколько франков пишут моментальные — иной раз довольно похожие — портреты заказчиков. Жизнь этой художественной богемы в прошлом веке и дала предприимчивым людям стереотип для организации «вечного праздника» на площади Пигаль, у старых ворот Сен-Дени и дальше, внизу — на Елисейских полях и Больших бульварах.

Я долго стоял перед зеленым полотном, на котором среди разлапистых, несуществующих в природе деревьев сиреневыми пятнами мелькали танцующие люди. Под ним висели невостребованные заказчиками портреты, виды площади Тертр, открытки; на коврике лежали кожаные ручной кройки шляпы, сумки, походившие на патронташи, свистульки из глины, бусы из пестрых камней. Метр в свитере, вытянутом почти до коленей, попивал винцо, закусывал длинной булкой, словно не видел ни меня, ни толпу...

Икона, которую я тронул, оказалась из папье-маше. Метр заметил невольную усмешку и сказал:

— Десять франков.

— А картина?

— Триста. Но если это для вас дорого, можно сделать моментальный портрет...

Метр запихнул кулаки поглубже в карманы своей кофты, вытянув ее еще больше, и вдруг сказал:

— А вообще-то я архитектор, строитель.

Он словно бы стыдился своего «салона». Хотя торговля у него шла: в жестяной коробке из-под табака лежали бумажные деньги, придавленные десятифранковыми монетами.

Общительный, вежливый и обходительный парижанин, как, впрочем, и большинство французов, к исповеди никогда не склонен. Она и не требовалась: бывший архитектор был просто безработным. С Монмартра, судя по всему, давно ушли настоящие художники. И тогда оказавшиеся не у дел люди приспособились здесь торговать традицией.

Нечто подобное, как мне кажется, случилось и со знаменитыми монмартрскими кафе.

Пожалуй, в точности никто и не знает, сколько же сейчас в Париже кафе и бистро. Возможно, потому, что они практически повсюду, и возникают и исчезают довольно часто; есть и исключения, имеющие столетние репутации. Но и репутации иной раз губят суть. В «Ротонде», например, привечавшей в начале века стольких — полунищих тогда — знаменитостей, цены сейчас по карману лишь буржуа да богатым иностранцам.

В появлении и исчезновении кафе смене названий и моды на них очень по-парижски проявляются перемены в социальном составе жителей французской столицы. На Больших бульварах бросаются в глаза оборудованные на американский манер стойки — снэк-бары, перенятые у британцев пивные — «пабы», харчевни на азиатский манер, которые держат бежавшие в 1975 году после освобождения Сайгона всякого рода бывшие генералы, офицеры и просто проходимцы. Посетители, сидящие за столиками,— непременно лицом к улице, словно она для них сцена,— больше помалкивают, чем говорят, да и шумных компаний что-то не видно даже на Монмартре. Возможно, вместе с процессом «выживания» из центра трудящейся, рабочей прослойки вытравился отсюда и вольный настрой художников и поэтов, музыкантов и скульпторов. Когда-то они открывали здесь «салоны независимых» под девизом «Ни жюри, ни наград» и кабаре с поэтическими названиями, где гарсонов одевали в мундиры «Академии бессмертных» в знак протеста против официального омертвелого искусства...

Пожалуй, единственное, что так и« не привилось на Монмартре,— это автомобили. Туристские автобусы с мощными двигателями и легковушки хотя и забираются сюда, на высоту ста тридцати метров, тут же и застревают. Развернуться им негде, хотя они уже давно держат в плену весь Париж.

«Борьба и надежда»

Можно считать высокую автомобилизацию добрым признаком? Чистота парижского воздуха из-за миллионов кубических метров выхлопных газов становится серьезной проблемой. И если бичом французской столицы прошлого века, века пара и угля, считалась копоть, то сейчас ядовитые выхлопные газы наносят еще больший ущерб здоровью парижан и сохранности их домов. Капитально очищенный от копоти «века пара» собор Парижской богоматери вновь нуждается в защите. Известняк, из которого построен Париж прошлого, с тех пор как автомобили начали вытеснять извозчиков (а их было в Париже четырнадцать тысяч), сдает в прочности. Верхний слой строительного материала крошится. И уже однажды реставрированные химеры знаменитого собора понемногу развеиваются в пыль, снова теряют четкость выражения. Что же касается парижан, то в летние месяцы, особенно в августе, они просто бегут из столицы. На площади генерала Катру, у памятника Александру Дюма (за его спиной сидит «самый красивый француз Парижа» — бронзовый д"Артаньян), бабушка с карликовым пуделем жаловалась соседке на чахлость своей Жюльки: «Все это автомобильные выхлопы». Дело, конечно, не в собачках, хотя закон и общественное мнение Парижа окружили их почитанием. Нездоровый воздух медленно убивает прежде всего людей.

Война автомобилей с городом — это одна из примет наших дней. Второе явление, типичное для нынешнего Парижа,— исход из него трудящегося населения, превращение столицы в город для богатых.

— Париж сейчас почти освободился от многих промышленных предприятий, которые переведены в экономически слаборазвитые, но богатые рабочей силой департаменты, — рассказывал мне Жан Ланьель, активист профсоюза шоферов из района Сан-Монде.— На месте бывших рабочих пригородов выросли «города-спальни». В центральных — престижных столичных кварталах самые дорогие квартиры, там и селятся только состоятельные семьи.

Так постепенно развязывается «красный пояс Парижа».

Бросается в глаза и другое. На улицах французской столицы все время видишь людей с желтой и черной кожей.

Ланьель по этому поводу сказал:

— Богатым, прибирающим Париж к своим рукам, нужна прислуга. При этом как можно ниже оплачиваемая и покорная, самая безгласная. Вот и появляются у нас «травайер имигрэ» — африканцы, арабы, другие приезжие, согласные на любую работу, на любые условия жизни... Положение у них тяжелое, стараемся им объяснить, что к чему...

Даже в старинных крутых улочках Монмартрского холма остатки легендарной парижской богемы вынуждены потесниться перед этими пришельцами. Это же относится и к Латинскому кварталу на другом, левом берегу Сены. Иммигранты влачат жалкое существование, зачастую, впадают в отчаяние. И что бы ни случилось в городе, полиция вымещает зло прежде всего на них. Я видел в аэропорту «Шарль-де-Голль», как двое ажанов не торопясь шествовали через зал ожидания, подтягивая за собой на стальной цепочке, прикрепленной к наручникам, африканца. О сегодняшнем дне напоминали только пиджак и галстук на арестованном.

И все же Париж отделаться полностью от промышленных предприятий пока еще не смог. Многие из них лишь переселились подальше, в предместье. Тут живет почти пятая часть жителей Франции, и именно здесь производят половину автомобилей — «Рено» в Булонь-Бийанкуре, «Симка» в Пуасси,—- четыре пятых оборудования телефонной связи, фармацевтические товары, текстиль, готовую одежду, больше половины печатных изданий. У жителей предместий свои излюбленные кафе, которые так и называются: «Свидание шоферов», «Среди хороших ребят», а то и просто «У Жозефа»,

Комсомолец Клод

«Борьба и надежда» — таким был лозунг традиционного праздника газеты «Юманите» в 1980 году. На него, помимо десятков тысяч трудящихся Парижского района, приехали автобусами и поездами представители всех департаментов Франции. Мы тоже были гостями этого праздника. Люди пришли с семьями, закусками, ковриками, гитарами и губными гармошками. Каждый департамент выставил свой павильон. Один удивлял ткацкими станками, другой — экспозицией автомобилей, третий — показательными выступлениями рабочих-спортсменов. На огромной территории сотни тысяч людей митинговали, гуляли, пели, плясали, играли с детьми. Распорядители с красными лентами или шарфами зорко присматривали за порядком. Но больше всего в руках у людей было газет, листовок и книг. Их раздавали распространители «Юманите», державшие коробки для сбора средств. Рабочие франки шли на рабочее дело...

Вокруг волновалась одетая по-рабочему толпа — в куртках, свитерах, футболках, пиджаках. Но желавшие высказаться и бравшие в руки мегафон выглядели подтянутыми и, что называется, застегнутыми на все пуговицы. Особенно много людей собрал вокруг себя коренастый лысоватый крепыш в воскресном костюме.

— Вся рабочая Франция,— говорил он в микрофон, посверкивая очками,— поднимается на защиту «Манюфранс». Мы решительно выступаем против сокращения рабочих мест, за подлинно справедливую социальную политику, против безработицы, роста цен и снижения уровня жизни...

Когда его сменил другой оратор, мы познакомились. Жозеф Шагедольс, член Коммунистической партии, Оказался мэром парижского района Сент-Этьенн, где находится завод «Манюфранс». Власти намерены его закрыть. На заводе занято около двух тысяч рабочих. Это их голоса обеспечивают избрание «красного мэра». Закрытие «Манюфранс» — очередной шаг парижской администрации, чтобы этой ценой избавить Париж от пролетариата. Узнав, что я бывал во Вьетнаме, Жозеф улыбается:

— Рабочие «Манюфранс» в годы американской агрессии в Индокитае за свой счет отправили в Ханой тысячу велосипедов. Может, видели их там?

В ресторанчике под парусиновым навесом, купив у пожилой женщины в деревянной будке талоны (часть дохода, отчисляется в пользу «Юманите»), мы уселись за столиком, вынесенным прямо на траву. Выполняющий обязанности официанта комсомолец Клод Кловис приносит аперитив и немного краснеет, обслуживая нас: как-никак иностранные гости. За десертом — сырами — мы познакомились с ним основательнее, и тогда выяснилось, почему ячейка доверила ему столь ответственный пост на празднике. Оказывается, старший брат Клода работает официантом в ресторане на Эйфелевой башне и кое-что рассказывал о своем ремесле Клоду. Может, устроит к себе и его?

— Так вот, товарищи, как у брата сложатся дела дальше, неизвестно. Их там сто восемьдесят два служащих, и, возможно, всех их уволят. Ресторан хотят закрыть, и они собираются протестовать там, у себя на башне, на весь Париж. Пусть закроют и Эйфелеву башню.

— А сам еще в школе учишься?

— Какое там!— вздохнул Клод.

Через несколько дней я прочитал в газете «Паризьен»: «В этом учебном году в Парижском районе отмечено новое снижение числа учащихся: на две тысячи детей в начальных классах, на пять — в средних и на три — в старших». Газета сообщала также, что преподаватели, требуя повышения зарплаты и улучшения условий труда, намерены сразу после начала учебного года объявить суточную забастовку в Амьене, Бордо, Кайе, Клермон-Ферране, Пуатье, Ренне, Руане, а затем и в Париже.

...В Парижском метро стены отданы рекламе. На линии, по которой я добирался до станции «Пуассоньер» неподалеку от гостиницы, чаще других попадался такой плакат: улыбающаяся блондинка извещала пассажиров, что отныне, перестав сидеть дома и пойдя на работу, она всегда пребывает в прекрасном настроении. Губной помадой кто-то написал поперек плаката: «А если этой работы нет?»

По французскому социальному законодательству всякий работающий по найму отчисляет в месяц пятнадцать процентов от зарплаты в специальный фонд — кассу социального страхования. Такую же сумму вносит и предприниматель. Из этих денег и выплачиваются пособия по безработице. И хотя на первый взгляд кажется, что расходы и рабочего и патрона в данном случае одинаковы, на деле все обстоит иначе. Закон о выплате безработным пособия дает предпринимателю возможность по своему произволу закрывать предприятия, сливать их с другими или переводить совершенно безболезненно для себя в иной департамент. Государство в любом случае субсидирует рабочих... за счет их же самих, а предпринимателя, перемещающего капитал в более выгодную сферу его применения, избавляет от лишних хлопот во взаимоотношениях с трудящимися.

Народ гордый, а потому и не очень выставляющий напоказ свои несчастья, французы, однако, остро переживают безработицу. Среди квалифицированных рабочих, оказавшихся безработными, часты случаи самоубийства. Для французского рабочего, осознающего себя в обществе прежде всего тружеником, созидателем и гордящегося этим, потеря работы — угроза не только его семейному бюджету. Это угроза его человеческому достоинству.

«Требуются...»

Недалеко от Парижа, в Реймсе, где находится столица короля всех вин — шампанского и где венчали на царствие французских королей, сотрудник газеты «Юнион» Жорж Периньон поинтересовался, какое впечатление осталось у нас от жизни французов. Мы вежливо похвалили кое-что, а наш собеседник с горечью принялся переубеждать нас. Он говорил о том, что тысячи семей, набрав товаров в кредит, годами живут, как в тюрьме, не выходя на улицу, отказавшись от посещения кино и театра, встреч с друзьями и приглашений к себе, страшась болезней и любых случайностей. И все же редко кто приходит к финишу. За пятнадцать-двадцать месяцев случается всякое, внесенные суммы пропадают, вещи увозят кредиторы. Оттого все так боятся увольнения.

— Вы не смотрите на вежливость. К людям у нас, знаете, как относятся? — вставил слово в разговор шофер Алэн, возивший нас.— Я работаю в автомобильном парке уже шесть лет, и каждый раз со мною подписывают контракт только на восемь месяцев. Хозяин, не скрывая, прямо говорит, что мы для него вроде запасных частей. Хочу — пользуюсь, хочу — сменю и выброшу...

И меняют и выбрасывают. На одном углу парижской улицы Шато д"О — несколько бумажек с предложениями работы. Требовались; квалифицированный токарь, механик по ремонту машин и горничная в гостиницу. Смотри-ка, вот ведь и здесь требуются люди, совсем как у нас...

— Да, могут требоваться,— подтверждает Периньон.— Но на каких условиях? Вы заходили, интересовались? Условия такие, что эти бумажки будут висеть там еще долго...

В канун отъезда из Парижа наша машина никак не могла проехать мимо эспланады дворца Инвалидов, где находится гробница Наполеона. Стояли машины, свистели ажаны, дирижируя сложным объездом. В спецовках и стальных шлемах, с зажженными шахтерскими лампочками, с кусками антрацита в руках шли колонны горняков. Уверенно и спокойно они остановили автомобильное движение. Пирамида угля, сложенная ими во дворе министерства, должна была напомнить о тех сотнях их товарищей, которые заняли шахты в знак протеста. Правительство намеревается закрыть шахты.

Рабочие приехали с севера — Путь неблизкий, и большинство из них были молодыми.

— Мы, кто трудится, не хотим быть рабами системы,—звучало в мегафон над демонстрантами.— Путь в будущее для нас — это право на труд...

Валериан Скворцов

Париж — Москва

(обратно)

Пять фотографий Василия Стукалова, матроса и адмирала

Он стоял в проходе у окна, вглядывался в темноту, где огни Москвы постепенно редели, исчезали за набирающей скорость «Красной стрелой»... Подтянутый, крупный мужчина в черном кожаном пиджаке, в свитере, плотно облегающем шею, крепко посаженная с сильной проседью голова. Лицо его я увидел лишь на мгновение: когда вошел в купе, он кивком головы ответил на мое приветствие, встал и вышел. Но этого было достаточно, чтобы в нем признать знакомого, точнее, весь его облик, отлитое раз и навсегда строгое лицо с выражением внутренней сосредоточенности вернули мне состояние, однажды испытанное в присутствии этого человека. Но где и когда? И лишь одно не вызывало сомнения — эта встреча случилась в пути, в нелетную погоду, на аэродроме...

Утром он снова стоял в проходе, свежий» выбритый, застегнутый на все пуговицы. Так же, как и вчера, все его внимание оставалось за окном. Он медленно пил чай, пил стоя, с достоинством человека, не желающего мешать остальным пассажирам купе, а может быть, не хотел вступать в дорожное знакомство. Но тут произошло то, что невольно сняло, наконец, барьер отчужденности. В соседнем купе ехала молодая чета англичанки когда поезд шел уже по окраинам Ленинграда, пересекал Обводный канал — узкий, с застоявшейся водой, выскочил иностранец и воскликнул: «Нэва?» Какое-то время человек у окна молчал. Потом, спокойно, обстоятельно объясняя ему, какая на самом деле Нева, заметил мое смущение. И это, кажется, нас сблизило. Когда англичанин отошел, мы разговорились. Оказалось, мой знакомый незнакомец — в прошлом коренной ленинградец, а сейчас едет навестить могилу матери и боевых друзей. Он так и сказал: боевых друзей.

— Простите, а с кем говорю? — спросил он, почувствовав мою заинтересованность.

Я представился.

Поезд остановился. Мы вышли на перрон. Прощаясь, он протянул свою визитную карточку: «Контр-адмирал Стукалов Василий Викторович, город Москва...» Прочитал и тут же вспомнил, где видел его.

Несколько лет тому назад я возвращался из Арктики, с дрейфующей научной станции. Наш самолет сел на аэродроме. А потом сильно запуржило, и небо для вылета закрылось. Слоняясь в ожидании погоды, я и увидел его. В полной адмиральской форме, он степенно пересек сонный зал ожидания, вышел на воздух и, поморозив себя, вернулся в помещение. Проходя мимо женщины с ребенком, сидящей в кресле, остановился, поискал глазами кого-то. Около него сразу возник молодой капитан-лейтенант, адмирал что-то сказал ему, и тот, взяв вещи женщины, проводил ее в депутатскую комнату.

Коротая время, контр-адмирал всю ночь ходил прямо и с достоинством, ничем не выдал своей усталости...

Так, по счастливому стечению обстоятельств наше знакомство состоялось. И теперь, когда я сижу у Василия Викторовича в его московской квартире, листаю старый, потерявший цвет альбом и знаю уже в общих чертах фронтовую биографию хозяина, мне вспоминается наш разговор в вагоне, Обводный канал... Мог бы кто-нибудь из пассажиров предположить тогда, что именно через этот канал незнакомец, стоявший у окна, возвращался после ожесточенных боев в голодный, дышащий холодом блокадный Ленинград. Он шел к себе домой повидаться с матерью, чтобы снова уйти воевать, но теперь уже до конца, до последнего...

Старые фотографии в самом начале альбома. Они небольшие, на бедной бумаге, пожелтевшие, как давние осенние листья. Василий Викторович рассматривает их молча, будто боится кого-то потревожить. Кажется, забыл и гостя, весь ушел в свое прошлое... На лицах, тех лицах, какая-то особая строгость — отражение того предвоенного времени. Смотришь на едва различимые, размытые плохой печатью снимки и думаешь, что люди тогда не были избалованы и фотографировались лишь в особых случаях. Вот как этот портрет военного моряка Василия Стукалова с нарукавным знаком штурманского электрика. Чистые линии лица, открытый лоб, тщательно зачесанные волосы подчеркивает отглаженный форменный гюйс, а мгновение, застывшее в строгом взгляде, говорит о тревожном предчувствии того, что скоро должно остановить обычный ход жизни...

Портрет сделан перед самой войной, после учений Краснознаменного Балтийского флота, фотокорреспондентом флотской газеты. Василий Стукалов в звании старшины первой статьи уже был комиссаром эскадренного миноносца «Энгельс». Он пришёл на флот по тем временам человеком, крепко стоящим на ногах. Окончив техникум точной механики и оптики — а это было тогда солидным образованием,— попал на Выборгскую сторону, на завод, где видел Сергея Мироновича Кирова, работал в астрономическом цехе рядом с известным мастером оптики Александром Васильевичем Морозовым — «дядей Сашей», способным «подковать блоху». Прежде чем ступить на палубу миноносца, он прошел школу в учебном отряде подводного плавания.

Кажется, именно эту фотографию моряк всю войну носил в кармане: она пообтрепалась, и поэтому углы ее пришлось обстричь. И хотя бумага высохла, поблекла, потрескалась, изображение на ней осталось четким. Вот таким, думал я, Василий Викторович встретил войну на Балтике, такими были и его товарищи, когда с окаменевшими лицами слушали своего командира Владимира Павловича Васильева, говорившего о начале войны. Они почувствовали войну еще до официального сообщения, увидели фашистские самолеты, слышали, как бомбили где-то в районе Риги. Может быть, тогда они еще не верили, что война пришла долгая, изнурительная, Великая Отечественная...

Таким, каким смотрит из 1941 года Василий Стукалов, он принял первый день войны, бой в Ирбенском проливе.

— Первый приказ «Энгельсу»...,— говорит Василий Викторович, — взять на борт мины на берегу Двины и в составе кораблей: минного заградителя «Марти», эскадренного миноносца «Сторожевой» выйти на постановку мин в Ирбенском проливе. Перекрыть путь из Балтийского моря в Рижский залив...

Вышли, ночью. Переход прошел благополучно. Но только начали ставить мины, как появились вражеские корабли. Ночь была настолько темная, что определить, идут ли они строем или как-то иначе, не представлялось возможным. И только зоркий сигнальщик сверху, со своего поста, увидел сквозь темноту белые «усы» — буруны идущих на большой скорости торпедных катеров. Стали следить за ними, и тут командир «Энгельса», капитан третьего ранга Васильев, заметил идущие на миноносец фосфоресцирующие буруны двух торпед. Мгновение команды, резкий поворот корабля влево, и «Энгельс» затормозил, торпеды с шипением, фонтанами воды прошли, оставив миноносец в безопасном коридоре. Но одна из торпед достала «Сторожевой». На рассвете увидели — у него оторван нос почти по первую башню, корабль стоит на плаву. Люди были уже подобраны из воды, погибли те, что находились на полубаке. Постановку мин завершили, стали оказывать помощь пострадавшему миноносцу — взяли лагом — ошвартовали его бортом к «Энгельсу» и пошли к островам Эзель и Даго. Утром корабли обнаружила вражеская авиация. А для такой встречи маневренности не было; связанные в один узел, они вели огонь из всех орудий. И тут первый вздох облегчения: сбили пикирующий бомбардировщик с черным крестом — он упал рядом с кораблями. Потом прошли пролив между Эзелем и берегом материка и в одной из бухт оставили «Сторожевой», а «Энгельс» пошел в открытое море...

В прошлую встречу, в конце беседы, Василий Викторович обещал рассказать о том, как судьба привела его в сухопутные войска. Но сейчас, глядя, как хозяин дома задумчиво разглядывает старый альбом, мне показалось, что память его сопротивляется. Но я ошибся: Василий Викторович, как человек, привыкший к порядку, старался держаться в беседе строгой последовательности.

— Пришли мы в Таллин... Нет, продолжали нести дозорную службу. И вот в самое тяжелое время войны мы нанесли сокрушительный удар по группе кораблей врага. Эта победа вошла в историю Отечественной войны и значится как бой в Ирбенском проливе 13 июля 1941 года... Да, кажется, я рассказывал вам об этом бое.

...Вахтенный сигнальщик старшина второй статьи Суевалов (Василий Викторович помнил его фамилию) доложил командиру: «Вижу на горизонте Дымы!» «Энгельс» и еще два миноносца сразу пошли на сближение. Четыре крупных транспорта шли в сопровождении крейсера, двух миноносцев, сторожевиков, тральщиков. Они направлялись через Ирбенский пролив в Рижский залив. Но, обнаружив три советских миноносца, немцы тут же открыли огонь. «Энгельс» дал радио в штаб флота: «Вижу корабли противника. Около десяти вымпелов... Вступаю в бой». И «Энгельс» пошёл на отчаянное сближение, а удачный залп его первой башни накрыл вражеский миноносец. Прямое попадание. Тот загорелся и повернул в сторону... Ив этот момент, когда вокруг «Энгельса» от взрывов кипела вода, появились наши торпедные катера. Они базировались рядом, на Эзеле. Отряд вел Владимир Поликарпович Гуманенко. Василий Викторович говорил, что Герой Советского Союза, капитан первого ранга в отставке Гуманенко живет сейчас в Ленинграде, и они до сих пор поддерживают дружбу. Так вот, катера Гуманенко пошли в лобовую атаку и первым же залпом повредили крейсер, который вскоре лег на обратный курс, чтобы не быть потопленным окончательно. Торпедники наносили удары по остальным кораблям, но, когда появилась еще и наша авиация, фашистские военные корабли. Оставили свои транспорты и ушли. А бомбовый удар по брошенным ими судам завершила авиация. Фашисты выбрасывались с тонущих транспортов, море кишело от их голов. И здесь наши брали первых пленных: матросы, стоя на палубе, поддевали их за шиворот отпорными крюками и отправляли в трюм...

— А до этого, 6 июля, произошел; еще один важный бой,— Василий Викторович заглянул в свои записи. — Тоже недалеко от Ирбенского пролива. Эсминцы — «Энгельс», «Сердитый», «Сильный», сторожевые корабли — «Снег» и «Туча» с минами на борту выходили из Моонзунда. И тут мы встретились с вражеским конвоем. Они шли в Рижский залив, чтобы поддержать фланг своей наступающей армии. И мы сразу же пошли на сближение с фашистами, вступили в бой: потопили эсминец и повредили крейсер и еще эсминец... После этих боев гитлеровские надводные корабли больше несмели совать нос с моря для поддержки своих армий. Боролись с нами с помощью авиации, подводных лодок либо минами. Да, минами!..

У Василия Викторовича вдруг в голосе появились жесткие ударные нотки волнения, и это нужно было понимать так: то, о чем он только начал говорить, было спрятано до сих пор глубоко внутри — он не хотел бередить душу, но, невольно наткнувшись в беседе на мины, с которыми у него особые счеты, его прорвало, разозлило.

— С минами случилось потом. Сначала нас перехватила вражеская авиация,— вспоминает Василий Викторович. — Мы находились в узкости, шли тихо, а бомбардировщик появился из-за берега, повис над нами и сбросил три бомбы. Одна упала с левого борта, другая — с правого, а третья — за кормой. Взрывы были настолько мощными, что всех нас, стоявших на верхней палубе, сдуло, выбросило за борт. Корабль подбросило на такую высоту, что, когда он приводнился, палуба оказалась разорванной от борта до борта... Это я потом узнал... Матросы бросили нам концы, вытащили нас из воды. До сих пор помню: когда летел — одна мысль, не удариться бы головой о торпедный аппарат или шлюпбалки... Стали проворачивать винты, к счастью, вал оказался неповрежденным. Залечили нас в Таллине. Прошили палубу, приварили по три рельса с каждого борта... Бои уже шли на окраине города. Получили приказ выйти первым эшелоном в Кронштадт. Мы ушли двадцать шестого августа, а основные силы Балтийского флота готовились выйти через сутки после нас.

Помню, на рассвете было штилевое море, но нас огорчала эта хорошая видимость: мы с тревогой смотрели на прекрасное безоблачное небо. Шли кильватерной колонной — тральщики, сторожевики и очень много транспортных судов. Но беда пришла не с неба: приблизительно в ста милях от острова Гогланд идущие впереди два тральщика подорвались на мине. Нет, сначала мины разорвались в тралах... Наш миноносец подошел на помощь, и тут очередная мина грохнула у кормы нашего корабля. А в румпельном отделении, как сейчас помню, находился боевой пост Николая Гаврилова, турбиниста, старшины первой статьи... От сильного взрыва вода стала поступать в кормовой отсек, который был наглухо задраен, а люк соседнего отсека отдраивать нельзя было, вода затопила бы его, что грозило гибелью кораблю. Но если даже Гаврилов решился бы на это, вышел бы в неповрежденный отсек, он не смог обратно задраить люк — от удара покоробило переборку... Николай Гаврилов передавал на мостик... Его голос до сих пор у меня в ушах звенит. «Обеспечиваю работу рулевой машины,  произвел профилактические работы... Вода на уровне коленей... груди... — И вслед мы услышали его захлебывающийся голос: — Прощайте, друзья! Отомстите за меня».

Василий Викторович умолк, будто выдержал минутное молчание. Потом, глубоко вздохнув, продолжил: — А корабль по инерции все еще дрейфовал, его стало разворачивать, и тогда раздался второй взрыв в районе шкафута, в днище. Это был смертельный удар. Вода хлынула в нижние отсеки. И остались в живых только мы — стоящие на мостике и на полубаке. Корабль стал погружаться кормой. Владимир Павлович Васильев, командир миноносца, дал команду покинуть корабль. «Бросайся!» — крикнул он и мне... Подошедший катер, до отказа набитый подобранными людьми с других кораблей взял на свой борт несколько человек. Выбросившись в море, я почувствовал, как засасывает меня воронка от уходящего на дно корабля. Стал отбиваться руками, ногами, чтобы отплыть как можно дальше. Когда выскочил на поверхность, миноносец исчезал под водой, остался один нос над гладью моря. Корабль уходил вниз свечкой. Взрывались котлы, лился мазут, и вдруг загудела сирена. Первая мысль: командир остался на мостике и, уходя вместе с кораблем на дно, дает сирену,

вторая — корабль опрокинулся, и рычаги под собственным весом откинулись, пошел пар, и оттого заревело на всю округу. Где командир?

Я увидел его далеко от себя, в стороне, на какой-то миг мелькнула его огненно-рыжая голова, а потом я потерял его из виду. Налетела авиация, стала бомбить транспорты.

Я вернулся на место гибели корабля, нашел всплывший деревянный брус, схватился, оседлал его и лег... Меня обнаружили к вечеру, когда искали людей небольшие буксиры. Сначала я очнулся от боли в голове — это за волосы меня взяли, приподняли, схватили за плечи и положили на палубе. Кажется, ложкой открыли рот, влили что-то обжигающее. Спирт. Потом я снова потерял сознание…

Пришел в себя, лежа под кустом, на острове Гогланд, Передо мной стоял Владимир Павлович. Так же как и я, весь в мазуте. «Живой? — спрашивает. — Ну-ка попробуй встать». С его помощью поднялся, сделал несколько шагов. «Пошли, если можешь, будем искать своих». Нашли только четверых. А позже выяснили, что из ста восьмидесяти человек остались в живых только одиннадцать.

В тот же день на небольшом судне прибыли в Кронштадт, куда уже пришли главные корабли Балтийского флота, прорвались после нас, во главе с крейсером «Кировым».

Немец уже подходил к Ленинграду. Бои шли около Урицка. Нас, моряков с погибших кораблей, собрали и направили в сухопутные части. Васильев остался в Кронштадте, а мы высадились на берег в районе Петергофа. Со мной были наш боцман Липченко, главные старшины Белозеров, Петров, комсорг корабля Веньямин Федотов... Многие моряки шли в бой в своих бушлатах, бескозырках, тельняшках. Кто сумел, опоясал себя пулеметными лентами... Все это напоминало обстановку гражданской войны — защиты Петрограда.

Конечно, мы были потрясены гибелью нашего корабля, гибелью товарищей, и все это усугублялось еще и тем, что несли потери и не видели близко врага. Но мы чувствовали: вот-вот встретимся с ним лицом к лицу.

Заняли оборону в районе Стрельны, Урицка — под станцией Володарская. Вот здесь мы и увидели фашиста таким, какой он есть... Гитлеровцы шли на нас во весь рост, с закатанными рукавами, упирая ложу автомата в живот, поливали свинцом. «Почему же, — думали мы, — фашист поливает меня огнем автомата, а я должен кривым затвором загнать патронник всего лишь один патрон?» И матросы наши, прячась за деревья, пропускали немца мимо, а потом бросались на него, отнимали оружие обращали против него.

Вот таким был бой под Володарской...

Я слушал Василия Викторовича, вспоминал где-то прочитанные слова старого солдата из гражданской войны: «Вот идет человек, и ты должен убить его, не убьешь — он убьет тебя». Думая об этом, я спросил хозяина квартиры, помнит ли он лицо первого фашиста, с которым встретился близко?

— Это был рыжий здоровенный солдат с сытой, как принято говорить, лоснящейся мордой. Со взлохмаченными космами липких волос, торчащих из-под каски. Шел пьяный и тяжело дышал. Я лежал за деревом и сосредоточенно, весь напрягшись, целился ему в лоб. Видел, как пробил каску...

Фашист присел на колени — сначала на одно, потом на второе и рухнул лицом вниз. Я бросился к нему, схватил его автомат.

Это было на подступах к Стрельне. Пехоту мы уничтожили — пошли на нас танки. Здесь пришлось мне защищать дом своего детства. А случилось это так. За горячностью боя я не заметил, что пробираюсь мимо дома, где каждое лето жила наша семья. И вот я собираюсь бросить связку гранат в танк, идущий на этот дом, как вдруг из подвала, слышу, зовут меня по имени: «Вася! Вася!» Обернулся, Анна Ивановна, хозяйка дома, в подвалах которого набилось много народу с других дач. На ее глазах я и метнул гранаты в танк, он закружился и застыл на месте.

Это были мой первый немец и первый танк.

Потом — бой в Петергофском парке, дрались уже врукопашную. Мы буквально выслеживали их, ловили и уничтожали... Здесь, в Петергофе, и остановили гитлеровцев. Со стороны Стрельны встал немец, со стороны Ораниенбаума-Ломоносова — мы...

Вскоре, в декабре 1941 года, нашу 10-ю стрелковую дивизию направили на знаменитую Невскую Дубровку, где бои были такой жестокости, такого накала, что трудно представить. Положение ото дня на день становилось все тяжелее. Немец укрепился на правом берегу, которому наше командование придавало большое значение при прорыве блокады Ленинграда...

Те, кто до нас ходил на тот берег, принимали на себя яростную лавину огня. От кромки воды до вражеских укреплений было максимум с километр. Находясь на высоте, фашисты хорошо просматривали наши позиции. Казалось, переправиться на пятачок, уже занятый нашими войсками, невозможно. Под градом вражеского огня полегло много людей.

Мы случайно рядом у себя обнаружили полусгоревший бумажный комбинат. Отыскали там, в подвале, большие рулоны бумаги, выкатили их на лед и по три человека легли за ними; сами ползли, а рулоны катили перед собой. Представьте себе такую картину: катятся по льду рулоны бумаги и по ним бьют из чего только можно — из минометов, орудий, пулеметов. Так удалось переправиться на правый берег, окопаться в мерзлой земле и включиться в бой.

А в новогоднюю ночь мы прорвали оборону и отбросили фашистов километра на два. Здесь, на участке Невской Дубровки, это считалось тогда колоссальным успехом...

Помолчав, Василий Викторович отыскал в альбоме маленькую темную фотографию и протянул мне:

— Вот я политрук роты десятой стрелковой дивизии...

Фотография снята в заснеженном лесу, после вручения медали «За оборону Ленинграда». На ней три офицера в сухопутной форме. И хотя лица на снимке различить трудно, узнать Василия Викторовича мне помогла флотская его осанка.

Вот еще один снимок, покрупнее. Групповой портрет на фоне едва различимой надстройки корабля. Здесь Василий Викторович снова во флотской форме, в шинели с двумя рядами блестящих пуговиц. Глаза затемнены козырьком фуражки. Наверное, думаю, снимок относится ко времени, когда флот готовился к наступлению на морю за освобождение наших военно-морских баз в Нарве, Таллине, Риге, Лиепае... И тогда был создан дивизион бронированных морских охотников. Но что это за гражданские люди с ним, одетые как попало? Двое в каракулевых ушанках, один в кепке и комиссарской кожанке. Скуластые лица...

— ...Это на крейсере «Киров»,— Василий Викторович вынул фотографию из альбома и, близко разглядывая ее, сказал: — Здесь я старший лейтенант, а гражданские — делегация из Казахстана. Они прибыли сразу же после прорыва блокады с эшелоном продуктов. Четыре вагона специально для «Кирова». Дело в том, что Казахстан шефствовал над нашим крейсером, на котором служило тогда много казахов...

Я еще не говорил вам, как снова вернулся на флот...— Василий Викторович вложил на место фотографию и продолжил: — Ведь как оно было... Когда мы вышли из Невской Дубровки, мне предоставили отпуск. Зима 1942 года, самое тяжелое время блокады. Я шел в Ленинград после страшных боев. Иду через Обводный канал домой, к матери. Вокруг оборванные провода трамвайных линий, вагоны, застывшие в снегу, и тени — город был без огней... Мать застал больной, укутанной в одеяло, в одежде. В глаза бросилась мешковина на креслах. Понимаю, что ей пришлось сдирать с них кожаную обивку. Оказалось, что она толкла ее, пропускала через мясорубку и варила… Достал свой паек, согрел воду и стал кормить мать. Я видел, как она ест хлеб, и в какой-то момент остановил ее: взял осторожно за руки, боясь сделать ей больно. Мать была очень слаба. На следующий день пошел по блокадному Ленинграду. Дойдя до набережной Невы, увидел дорогие моему сердцу силуэты боевых кораблей. Был я в сухопутной форме: в шинели, обожженной, простреленной, на петлицах — три кубика политрука, ушанка. Иду и всматриваюсь в лица, пытаюсь узнать знакомых моряков. Так дошел до моста Лейтенанта Шмидта. И тут увидел — стоит крейсер «Киров». Не знаю почему, но что-то толкнуло меня подняться на корабль. Взбираюсь по трапу, а вахтенный офицер, стоявший на юте, подтянутый, такой сияющий, с надраенными пуговицами, всматривается в меня: зачем это пожаловал сухопутный человек?

Поднявшись на палубу, я сначала, как и положено моряку, повернулся лицом к корме, отдал честь военно-морскому флагу. Вахтенный, наблюдавший за мной, видимо, признал во мне моряка.

— Кому и как доложить? — спросил он.

— Кому? Как?! Мой дорогой,— говорю,— я пришел с одним вопросом, нет ли у вас на крейсере моряков с погибших кораблей? Ищу своих боевых друзей. Сам я служил на «Энгельсе».

— Как же, есть,— обрадованно ответил вахтенный офицер.— Капитан второго ранга, бывший командир «Энгельса», наш старпом.

— Владимир Павлович Васильев? — почти крикнул я. — Доложите: его хочет видеть Василий Стукалов.

Вахтенный офицер послал за Васильевым рассыльного матроса.

Прошло несколько минут, и на палубу выбежал Владимир Павлович, но, увидев меня, остановился и некоторое время стоял растерянно. Его смутила моя сухопутная форма. Потом бросился ко мне, сжал в объятиях и стал колотить по спине: «Ведь мы же тебя похоронили. Говорили, что погиб под Петергофом»,— и, не выпуская меня из объятий, повел в каюту.

Вахтенный офицер стоял в стороне и грустно и тепло улыбался...

Разговор в каюте был коротким, первый вопрос: «Где воюешь?», второй: «Хочешь ли вернуться на флот?»

— Второго вопроса мог бы не задавать,— сказал я. — Кажется несбыточным.

— Почему? Пойдем к командующему эскадрой,— и Васильев повел меня к вице-адмиралу Дрозду — он держал свой флаг на крейсере «Киров».

Адмирал Валентин Петрович Дрозд принял нас, выслушал Васильева, который говорил, что встретил друга, моряка со своего корабля... Адмирал прямо при мне сказал, что такие люди нужны флоту и что есть решение Военного совета флота отзывать моряков с сухопутного Ленинградского фронта...

Дивизион морских бронированных охотников был создан после прорыва ленинградской блокады. Василия Викторовича тогда назначили заместителем командира по политчасти особого отряда кораблей. Вот две фотографии того времени: одна, групповая, снята на фоне разрушенной фашистской крепости Пилау. На палубе полукругом расположились моряки. Василий Викторович сидит с краю. Лица трудно различить, но в общем настроении фотографии чувствуется победная атмосфера тех дней. На втором снимке Василий Викторович крупным планом перед башней с мостиком сигнальщика и стволом зенитного орудия.

Групповой портрет с разбитой фашистской крепостью я считал бы последней из военных фотографий. Но парадность второй заставила меня усомниться в этом. Капитан-лейтенант Стукалов на ней позирует стоя, при орденах, с высоко поднятой головой, с гордым прищуром. Этот взгляд остался у него и по сей день: смотрит на тебя, а будто видит прошлое... Я спросил его, которая из этих двух фотографий сделана последней, и он ответил:

— Последней нужно считать ту, в которой видна наша победа.— Он сам принялся рассматривать лица на снимке, а потом с сожалением в голосе сказал: — Отряд кораблей тогда был сформирован так быстро, что имена многих людей теперь не могу припомнить...

А начался этот завершающий этап Великой Отечественной для Василия Викторовича и его товарищей в марте 1945 года.

Василия Викторовича Стукалова вместе с командиром отряда, в то время капитаном второго ранга, Станиславом Ивановичем Кведло вызвали в освобожденный Таллин на Военный совет Балтийского флота. Военный совет под председательством командующего флотом адмирала Владимира Филипповича Трибуца принял решение направить отряд кораблей для оказания помощи штурмующим Кенигсберг войскам и обеспечить взятие крепости Пилау с моря.

Задача была трудной. Она усложнялась еще и тем, что наши корабли должны были прорвать оборону курляндской группировки противника, еще остававшейся в районе Лиепаи на траверзе Ирбенского пролива, хотя к этому времени наши войска уже продвинулись за Мемель и готовились к штурму Кенигсберга... Надо было отряду кораблей пройти район Ирбенского пролива необнаруженным, в противном случае принять бой и прорваться. Выход был назначен на первые числа апреля. Корабли должны были подойти в квадрат Ирбенского пролива в темное время суток, примерно в час ночи, в полной скрытности...

— Помню, перед выходом в море пришли к нам на головной корабль боевые друзья,— вспоминает Василий Викторович,— так было у нас заведено— собраться, пожелать друг другу счастливого завершения операции. Командир гвардейского двести пятого сторожевого корабля капитан третьего ранга Сорокин принес вареную курицу, редкий сувенир для того времени. И когда сели за стол и начались напутствия, Сорокин от этой курицы отрезал, как говорится в народе, царское место — огузок и сказал: «Вот, друзья, это вам на удачу» Вышли в ночное время, подошли! к району Ирбенского пролива благополучно. Шли кильватерной колонной, девятнадцать вымпелов. Связь! между кораблями поддерживалась с помощью затемненного ратьера фонарика с малорассеивающимся лучом света. В эфир не выходили. Приближались к самому ответственному квадрату. До этого другая группа кораблей уже пыталась прорваться, но не сумела, вернулась обратно. Так им было приказано: если встретите превосходящие силы противника — возвращайтесь. То же самое было сказано и нам.

Пройдя немного, впереди мы заметили несущие дозорную службу фашистские корабли. Несмотря на нашу скрытность, они обнаружили нас, видимо, с помощью радиолокационных или акустических установок. И тут же открыли огонь. Вокруг головного охотника начали падать снаряды: перелет, недолет — казалось, вот-вот попадем в вилку. Стали обходить вражеские корабли, сам открыли огонь из башенных орудий, сбрасывали глубинные бомбы — поблизости могли оказаться подводные лодки. Завязался бой. Фашистам еще помогала тяжелая береговая артиллерия. В это время подходит ко мне командир:

— Комиссар, что будем делать?!

— Давай прорываться,— говорю.

У нас на корабле уже появились раненые. Вокруг вздымались фонтаны воды. Командир дает команду: «Сигнальщик! Всем право на борт!»

Мы повернули значительно правее, к шведским берегам. Пока нас преследовали, мы покалечили и вывели из строя несколько сторожевых кораблей противника. А вышли мы из боя, потеряв лишь одного охотника и то из-за попадания береговой артиллерии. На рассвете увидели, что все остальные корабли целы, правда идут несколько разбросанно, но по сигналу снова выравниваются в кильватерную колонну...

Еще на Военном совете Василия Викторовича и командира отряда предупреждали, что с рассветом после выхода в открытое море отряд кораблей прикроет авиация, которая базировалась на Мемеле. Конечно, после тяжелой ночи ее ждали. И действительно, где-то в районе шведского острова Готланда появились два истребителя. На кораблях настроили УКВ для связи, надели шлемы с наушниками... И вдруг командир слышит разговор между летчиками: «Андрей, это не наши, давай поработаем...»

Сигнальщик дает условную ракету, но она не разгорается, отсырела за штормовую ночь. И самолеты выпустили пулеметную очередь. «Счастливая случайность,— говорил Василий Викторович,— меня немного царапнуло в правый бок, а одному матросу пробило мякоть ноги».

Истребители улетели и опять развернулись, пошлина корабли, но в это время сигнальщик, успел зарядить вторую ракету и дал ее как раз тогда, когда один из самолетов пикировал, ракета вспыхнула прямо под его носом, ослепила зеленым светом, и истребитель мгновенно отпрянул в сторону, снизился, покачал крыльями: «Извините, мол, не разобрались». Потом оба самолета «повисли» над нашими кораблями и уже не давали подойти фашистским самолетам.

— Мы не винили летчиков, понимали, что причиной случившегося были обстоятельства,— объясняет Василий Викторович. — Во-первых, уклоняясь от огня противника, мы изменили свой курс. Во-вторых, за ночь штормовой волной смыло с полубака опознавательные знаки для нашей авиации. Интенданты вместо масляной краски выдали на этот случай известку. Вот и оказалось — идем не тем курсом и крестов белых нет... Это было в дни тяжелых боев за Кенигсберг, мы торопились поддержать наши войска с моря. Подошли к Пилау, зашли в пролив Фриш-Гафен, высадили десант на косе при ожесточенном сопротивлении врага. Был у нас тяжело ранен штурман. Моряки сами рвались на берег, помогали наступающим войскам. Фашисты пытались вырваться из Пилау в открытое море, уйти, а корабли нашего отряда не выпускали их. Пришло время расплаты за пережитое, за наши потери, за погибшие корабли на первом этапе войны, за наш миноносец «Энгельс», за товарищей... Мстили за все и до конца.

Крепость Пилау пала. Помню, шли мы каналом, чтобы встать у маяка и выйти на берег, прошли мимо потопленного транспорта. На нем пытались бежать из Кенигсберга фашистские генералы, и судно было потоплено нашими кораблями. Громадное судно опустилось на грунт, а перекрестия мачт торчали над водой, как могильные кресты...

Василий Викторович положил передо мной пачку свежих фотографий, а сам встал и начал ходить по комнате. Пока он вспоминал войну, у меня возникло много вопросов, но стоило хозяину поставить точку в своем рассказе, как я понял, что все, о чем хотел спросить, касалось переживаний и эмоций не воина, а просто человека. Как солдат, он говорил только фактами, как человек, он избегал эмоций. Казалось, боль войны в нем постепенно спрессовалась, но осталась тяжелой, незарубцевавшейся раной...

Новые фотографии, так же как и множество парусников на стенах кабинета — в чеканке, дереве, репродукциях,— лежали по эту сторону войны. С хорошо отпечатанных на добротной бумаге снимков смотрели морские офицеры и среди них хозяин дома. Вот Василий Викторович в звании капитана третьего ранга, заместитель командира дивизиона, а вот он среди выпускников военной академии; а в другом снимке нетрудно угадать, что друзья позируют перед камерой вместе с Василием. Викторовичем. Стукаловым после присвоения ему звания контр-адмирала...

Наконец, когда Василий Викторович вернулся на свое место, я спросил у него:

— Которая из этих фотографий занимает особое место в вашей послевоенной жизни?

— Ее здесь нет,— сказал Василий Викторович и, полистав альбом, извлек портрет жены, Нины Федоровны.— В 1968 году вызвали меня в штаб флота и предложили послужить на Севере. Я согласился... Прихожу домой, думаю, как же мне сообщить об этом Нине Федоровне: «Не кажется ли тебе, что в уюте Москвы мы забыли моря?» — «Скажи,— говорит она,— что-нибудь случилось?» — «Предлагают на Северный флот...» — выложил начистоту я. «И что ты сказал?»— «Что посоветуюсь с тобой».— «Да не говорил ты так,— подумав, сказала она.— И хорошо, что не говорил...»

Надир Сафиев

(обратно)

Не ведавшие надежд

Сколько Ги помнил себя, вся их огромная семья жила в деревне, но раз в году родители сажали детей на борта повозки, полной овощей, отец впрягался в тележку, затем они очень долго тащились к столице по раскаленной дороге. Родители никогда не поднимались к белому городу на холмах, им нечего было там делать, да и страшно заглядывать в  недоступный, охраняемый свирепыми «тонтон-макутами» (При режиме «Бэби Дока» часть тонтон-макутов сменила свое одиозное название на «леопарды», не изменив, впрочем, ни в малом своей сути.— Примеч. ред.) мир богатых людей. Выдохшийся за дорогу отец из последних сил волок тележку по узким грязным улицам, мимо таверн, складов, кабачков и хибар с облупившейся штукатуркой и слепыми проемами окон. Распространяя зловоние, гнили сваленные прямо на тротуар кучи фруктовых отбросов, в них привычно копошились дети и свиньи.

На подступах к базарной площади все труднее было пробиваться среди лотков, корзин, тележек, лавировать между сидящими на мостовых крестьянами в выгоревших, заношенных до дыр рубахах. На базаре они долго не задерживались. Овощи старались сбыть в тот же день и выручку тратили тут же, в лавчонках, покупая необходимую хозяйственную утварь и одежду. В основном семья жила на заработки отца во время сафры: плантации принадлежали американцу — владельцу нескольких сахарных заводов. Старшие братья уходили на сафру вместе с отцом. Заботы об огороде лежали на матери. А шестилетний Ги оставался за хозяйку и няньку трех сестричек. Таких детей-нянек в Гаити называли «гадб». Ги научился ловко управляться с малышами: укачивал их, засовывал в голодные рты жеваные стебли сахарного тростника в тряпице. Кроме того, таскал воду из ручья кормил худую остромордую свинью. Сестренки были легонькие — с большими головами и раздувшимися животами. Маленькая все надрывалась от крика и, не прожив на белом свете и года, умерла. К смерти детей в деревне относились как к неизбежности.

Когда две оставшиеся девочки чуть подросли и их можно было оставлять в доме одних, отец повел Ги в начальную школу. Несколько километров они шли проселочной дорогой, и красная пыль, уже успевшая накалиться под утренним солнцем, жгла босые ноги мальчика. Школа была в большом бараке, где на скамьях сидели дети самого разного возраста. Ги с трудом улавливал смысл слов учителя, как ни напрягался. Литературный французский язык не имел почти ничего общего с диалектом, на котором говорили у них в деревне. Занятия превратились в невыносимое мученье. Дома помочь Ги никто не мог. Ни неграмотные мать и отец, ни старшие братья, которых в школу никогда не водили. Занятия сопровождались окриками и пинками. Он, как и большинство других крестьянских детей, оставил школу, так и не научившись читать.

...В 1971 году старый диктатор Франсуа Дювалье отдал богу душу. Более трех десятилетий он и его присные, как пауки, высасывали из страны соки. Двести семейств богачей купались в роскоши, проживая миллионы гурдов, а множество деревень вымирали от голода. За эти годы жертвами репрессий пали десятки тысяч патриотов. Немногим лучше отца оказался и сын диктатора Жан-Клод Дювалье, к которому перешла власть.

Кличка, прилипшая к Жан-Клоду с детства, благозвучностью не отличалась — «Сундук». Чтобы оправдать в глазах окружающих тугоумие и леность своего дитяти в школьные годы, отец его прибег к фальсификации: уменьшил возраст сына на три года.

На фото: В сельских районах Гаити топливо, необходимое для освещений и обогрева жилищ,— дефицит. Своих машин у жителей нет. Вот и приходится отправляться в порт Кап-Аитьен и «заправлять» дорогим бензином привычную тягловую силу — обыкновенных осликов, навьюченных канистрами.

Почувствовав приближение конца, «Папа Док» решил объявить недоросля своим преемником на посту «пожизненного президента» — для этого ему пришлось внести коррективы в конституцию страны: снизить возрастной ценз для кандидата на президентский пост с сорока до двадцати лет. Но тут оказалось, что согласно подделанным некогда бумагам сын не достиг даже этого возраста. Тогда конституцию подправили: вторично.

...Отец увез Ги в город. С помощью живущих там родственников мальчика удалось определить в услужение в семью состоятельных мулатов — к их сыну. Клод, подопечный Ги, оказался старше и намного крупнее его. Ги учил его деревенским играм и водил гулять в местный «кони-айленд» — парк с увеселениями и аттракционами, созданный по американскому образцу. А когда Клода определили в частную французскую школу, Ги дважды в день, прихватив сумку с книгами, сопровождал его.

Он научился извлекать кое-какую выгоду из своей городской жизни. Выполняя поручения в торговой части города, успевал раньше швейцара подскочить к автомобилю, притормозившему у входа в магазин, и услужливо распахивал дверцу. Порой Ги дежурил у светофоров на набережной. И пока горел красный свет, успевал стереть тряпочкой с ветрового стекла соль, оставшуюся от морских брызг. Он старательно закатывал полученные монеты в пояс, чтобы дома их не обнаружила служанка, в комнате у которой ему выделили угол.

Потом у хозяев родился второй ребенок. Маленькое кричащее существо, Только с более светлой кожей, чем у него. Теперь Ги мало спал по ночам. Ему по-прежнему ничего не платили. Питался вместе со служанкой. Донашивал одежду Клода, только вот к ботинкам, как его ни принуждали, привыкнуть не мог.

Хозяйская девочка подрастала, ей подыскали бонну. Клод совсем уже вырос, и Ги стал больше не нужен. Он решил пробираться домой.

...В их хижине жили чужие люди. Сосед сказал Ги, что последние месяцы в деревне свирепствовал голод. Половина жителей вымерла. Нужда погнала крестьянские семьи через границу —в Доминиканскую Республику. Отец Ги снова нанялся сезонным мачетеро на плантации сахарного тростника, а когда мать умерла от голода, увез детей с собой. Куда — никто не знал.

...В день празднования шестидесятичетырехлетия отца многопудовый «Сундук» важно принимал с балкона президентского дворца военный парад. А неделю спустя отец освободил для него кресло «пожизненного» президента»

«Мой отец совершил политическую революцию. Я совершу экономическую. Жан-Клод Дювалье, пожизненный президент Республики Гаити». Такой плакат теперь встречал путешественников в аэропорту Порт-о-Пренса.

...Ги вернулся в Порт-о-Пренс. Ночевал на базарной площади: спал, завернувшись в газеты, на пустых прилавках вместе с другими бродягами. Нанялся разносчиком к торговцу овощами. По двенадцать часов в день таскал лоток по городу, надрывал горло, рекламируя товар.

Потом нанялся в велорикши. Изо всех сил крутил педали, развозя на тележке мешки с сахаром или цементом, лавируя между лимузинами и ярко раскрашенными фургончиками такси.

Ги удалось найти ночлег в прибрежном районе Ла-Салина: хибары из фанеры и картона, зловоние, развороченные тротуары, забитые мусором водостоки. Люди здесь делили кров с крысами. Однажды, возвращаясь в Ла-Салину после тяжелого дня, Ги увидел над кварталом багровое зарево и дым. Городские власти сожгли Ла-Салину и разогнали жителей, чтобы туристы не видели ужасных лачуг. Уже не раз сносили и жгли Ла-Салину, район трущоб, и каждый раз он возрождался из пепла.

Как-то, пробираясь с нагруженной тележкой сквозь уличную толчею, Ги увидел в толпе знакомое лицо. Он узнал родственника, который когда-то рекомендовал Ги в слуги.

В автомастерских для юноши нашлась подсобная работа. Снова подзатыльники, ругань хозяина и старших рабочих. Ночевал он теперь в доме родственника — тесном, с убогой обстановкой. Иногда там собирались молодые рабочие из мастерских, С наступлением темноты света не зажигали, чтобы не привлекать внимания полицейских, разъезжавших ночами по улицам. Ги, притаившись в углу, силился понять, о чем шла речь. Временами ему казалось, что он слышал свои, еще не оформившиеся в слова смутные мысли о тяготах жизни и несправедливости.

...Первым «большим достижением» «Бэби Дока» в экономической области было основание им на острове трехсот весьма доходных предприятий, а именно — домов терпимости для курортников-американцев. Но если отвлечься от этих заведений, от пляжей и кокосовых пальм, то в Гаити ныне, как и при Дювалье-старшем, чрезвычайно низкий доход на душу населения, вопиющий уровень неграмотности — 90 процентов, очень невысокая продолжительность жизни — 47 лет. И рекордная в Центральной Америке детская смертность— 147 на каждую тысячу новорожденных. По саркастическому определению экономистов, единственное «преимущество» Гаити — это баснословно дешевый труд. Средний уровень зарплаты здесь — 1 доллар 30 центов в день.

О чудовищных поборах с населения Гаити при жизни «Папы Дока» в странах Карибского бассейна ходили легенды. «Бэби Доку» удалось превзойти отца. Налогами обложили даже... стихийные бедствия. Дважды в год, после весенних и осенних дождей, правительство собирало с гаитян и живущих в стране иностранцев пожертвования на ликвидацию последствий наводнений. Правда, гаитяне как-то не ощущали реальной пользы от этих пожертвований. Деньги таяли, словно дождевые облака после грозы. Миллионные суммы были собраны на восстановление моста через реку в Порт-о-Пренсе, а стоимость работ, по подсчетам специалистов, не превысила и пятидесяти тысяч долларов... Куда делись 10 миллионов долларов, миновавшие государственную казну, гадать не приходится...

Как-то днем в мастерскую, где работал Ги, ворвались вооруженные полицейские. Они стремительно обежали все помещения, оставив стражу у дверей. Тыча дулами пистолетов в спины людей, погнали нескольких рабочих к выходу. Хлопнули дверцы фургона. Больше эти люди в мастерскую не вернулись...

Несколько раз по поручению дяди и его друзей Ги расклеивал ночью на стенах маленькие серые листочки с отпечатанным в типографии текстом. Он не знал, что в них говорилось: читать Ги по-прежнему не умел. Однажды он попал в облаву. В полицейском участке всех арестованных зверски избили, но улик, подтверждавших антигосударственную деятельность, не нашли. И выпустили.

В тайных собраниях рабочих Ги участвовал как равный.

Арестовали дядю. Кто-то донес, что он коммунист. Лишь несколько месяцев спустя родственники узнали, что он брошен в центральную тюрьму форт-Диманш.

Собрания в доме, где жил Ги, прекратились. Тогда юноша разыскал товарищей дяди и сказал, что хотел бы сотрудничать с ними.

У входа в мастерские, так же как возле большинства промышленных предприятий города, теперь постоянно дежурили полицейские наряды. И все же стачки и забастовки вспыхивали одна за другой. Доходили сведения о крестьянских мятежах, об убитых и исчезнувших без следа людях.

Уже через несколько месяцев после ареста дяди к Ги пришел человек — изможденный, со следами пыток на лице и руках. Он не назвался, сказал лишь, что до ареста работал инженером. В Форт-Диманше он встретил дядю. Много дней провели они в одной камере три на три метра — они двое и еще 21 человек.

— Камера никогда не проветривалась и не дезинфицировалась. Спали по очереди,— рассказывал инженер.— Мы жили среди клопов и блох, страдали от малярии. Заключенные по очереди выносили парашу. И если узник, ослабевший от болезни и голода, не мог удержать ее и ронял, на него обрушивался град ударов, а собирать содержимое параши он был обязан руками. Нам не давили ни туалетной бумаги, ни мыла. Воды не было. Заключенные в Форт-Диманше никогда не моются.

Каждый узник получает ежедневно по 20 граммов хлеба, горсть риса, варево из полусырых макарон — его и супом-то нельзя назвать. Люди едят на полу, в спешке, потому что, едва вручив миску, тюремщик тут же забирает ее назад. Рацион воды — два стакана в день.

В этих условиях распространяются болезни: туберкулёз легких, авитаминоз, дизентерия, расстройства психики. Лекарства отсутствуют. Поэтому почти все заболевшие узники умирают, не выдержав в Форт-Диманше и года. Не вынес ужасов заключения и дядя Ги.

Он страдал от приступов лихорадки и попросил таблетку хинина.

— Лекарства стоят дороже, чем такие ничтожества, как вы,— ответил тюремщик.

— Я умру, если мне не дадут лекарства,— сказал дядя.

— Мы никому здесь не запрещаем умирать! — заявил надзиратель и вышел.

Через час дядя умер...

Семья дяди решила тайно покинуть Гаити. Говорили, что число эмигрантов уже превысило миллион. Отчаявшиеся люди бежали из страны, Многие гибли в море: неустойчивые лодчонки, в которые набивались целые семьи, не выдерживали ударов ветра и волн.

Суденышко, где было с полсотни гаитян, в их числе и родственники Ги, бурей выбросило на флоридский берег. Сам Ги остался в стране. У него появилась ясная цель в жизни: бороться за свержение диктатуры. Он стал членом организации «Молодежь Объединенной партии гаитянских коммунистов». За это грозила смертная казнь. Или просто смерть. Исчезновение... Теперь Ги Лемуан часто сам выступал на тайных собраниях молодых рабочих Порт-о-Пренса: рассказывал о своей судьбе, о бесправии, царящем в стране, призывал к забастовкам. Помогал распространять марксистскую литературу и сам учился читать.

...Однажды, возвращаясь поздно ночью после собрания, Ги неслышно скользнул в знакомую улицу. В нескольких шагах от двери его дома от колонны навеса отделились две тени. Чернота ночи скрыла лица «тонтон-макутов», преградивших ему дорогу. Лишь отблеск далекой луны лег на длинный ствол кольта...

И. Хуземи

(обратно)

«Великий отшельник» выходит к людям

Там, где шумит Теберда, голубыми петлями обметывая отвесные кручи Главного Кавказского хребта, находится единственная в Европе и одна из самых высокогорных в мире опытная плантация знаменитого «корня жизни» — женьшеня. О том, как рождалась эта плантация, лучше всех знает научный сотрудник Тебердинского заповедника доктор биологических наук Алексей Александрович Малышев.

Невысокая сухощавая фигура, глуховатый, неторопливый голос, словно его обладатель и в разговоре не перестает думать о чем-то своем, главном, хотя карие глаза твердо и внимательно смотрят на собеседника. Рассказать же Алексею Александровичу есть о чем...

Это начиналось более четверти века назад.

...Прянул из-за горы первый дымный луч солнца, и засвистал в соседнем ельнике дрозд; дрогнула за окном ветка, обронив прозрачную каплю,— день начался. Возле конюшни Малышева уже ждал лесник Юнус. Жгутом сена он растер ноги верховых лошадей, смахнул с седла росу. У запряженных в бричку, где сидела его жена Салимат, лишь проверил сбрую: для джигита и до седых волос только тот конь, который под седлом. Потом подвел Малышеву высокого иноходца Башкира, весело прищурил темные глаза:

— Айда, начальник! Давай догонять солнце!

Но Малышев сначала проверил ящик с семенами женьшеня, инструмент, сложенный в бричку, и лишь потом шагнул к всхрапнувшему иноходцу. Полутропа-полудорога петляла меж серых, словно отлитых из олова стволов бука, шла вдоль реки. Через час в медленном кружении тропы глянула за деревьями поляна с темными, высокими грядами и кучами лиственного перегноя. Рядом солнечно светилась свежеоструганными досками сторожка Юнуса: женьшень— корень дорогой, редкий, без охраны нельзя...

В 1952 году вызвали Малышева из Приокско-Террасного заповедника в Москву и предложили заняться опытным разведением женьшеня. Потом была полуторамесячная поездка по Кавказу и Закавказью, и вот наконец он здесь, в Теберде, чтобы начать первые опыты. В Тебердинском заповеднике ему довелось работать еще до войны, «поднимал» некоторые виды культурных растений высоко в горы, так что местные почвы и климат он в общем-то знал. Но ведь это не свекла или картофель, это женьшень! Реликтовый житель, ведущий свою родословную еще со времен третичных лесов. Те леса давно упали, погрузились во тьму болот, став каменным углем, а он уцелел. Потому-то так трудно ему «прописаться» в нашем времени...

У женьшеня снаружи только тонкая кожура, которую легко повредить.

Прочность и упругость корни получают за счет клеточного сока — тургора. Если вовремя не обработать поврежденный участок, хлынут внутрь клеток ядовитым потоком грибки, бактерии — и «сгорит» таинственный «корень жизни», потеряет свою целительную силу. Случается и так: утратив нарядный стебель и листья, которыми корень как бы откупается от болезни, женьшень замирает, погружается в сон. Длится такой сон у дикорастущих корней годы.

Есть и еще одна особенность у женьшеня — способность перемещать свой корень. Случись год теплым, а почвы тяжелыми, поднатужится корень, напряжет сокращающиеся кольца и двинет свое главное сокровище — почку, из которой родится новый побег,— вверх, поближе к воздуху и свету. А навалится осень ранними метелями, стылыми морозами, пронизывая легкий суглинок до «самых, костей», до пластов гранитных,— снова охранительно напряжётся корень, вжимая себя глубже в толщу почвы.

Не эта ли редкая способность женьшеня послужила пищей для многих легенд? По одной из них женьшень зародился от молнии. Ударит огненный клин в студеную воду горного источника, разворотит дно — и уйдет вода подземными темными коридорами, а на том месте вырастет женьшень, который таит в себе силу небесного огня. По-разному объясняла молва и происхождение женьшеня. По одним поверьям, корню дал жизнь мальчик-оборотень, по другим — он сын тигра и красной сосны. На Востоке верили, что женьшень может превращаться в дикого зверя и даже в человека. Самым старым корням-самородкам, найденным в Уссурийской тайге, давали собственные имена, как крупным алмазам. В свое время их называли красиво и звучно: «Великий отшельник», «Император», «Уссурийский старец». Но тайга скупо дарила подобные находки. Такие корни попадались не чаще одного, раза, в тридцать-пятьдесят лет...

С первым весенним теплом на корнях женьшеня образуются крохотные сезонные корешки, и вся дальнейшая судьба растения на целый год теперь зависит от них. В этих корешках его сила, но в них и его слабость, потому что корешки особенно чувствительны к изменению внешних условий. Пройдет сильный ливень или вдруг поднимутся грунтовые воды — корешки «захлебнутся», погибнут, съеденные гнилью, а прохватит почву теплым летним ветром — опять беда: засохнут, они, отомрут, а вслед за ними быстро увянут, опадут стебли и листья. Почвы женьшень выбирает бурые, горно-лесные, богатые перегноем, где легкий суглинок лежит на жесткой подушке гранитов и потому легко пропускает влагу. Температуры почвы и воздуха днем и ночью, зимой и летом должны «держаться друг за друга» на ртутной шкале. Иными словами, ему нужен умеренный, приморский тип климата с прохладным, достаточно влажным летом. К тому же женьшень прихотлив к свету. Если его мало, он хиреет, если много, может погибнуть — потоки прямого солнечного света его угнетают. Немногочисленные поры-устьица, расположенные на нижней стороне листьев, не в состоянии регулировать температурный режим и испарять влагу. Есть и еще одна особенность у женьшеня. Его семена, как бы помня все превратности судьбы древнего корня, сначала росшего в душной чащобе лесов, а потом противостоявшего ледяному прессу эпохи оледенения, дают всходы лишь через 18—22 месяца, то есть по истечении двух зим. В семени женьшеня очень мал зародыш, и растет он медленно. Чтобы ускорить его рост, надо как бы воспроизвести в сокращенном виде, перелистать страницы «биографии» растения. Для этого семена смешивают с влажным песком и четыре месяца выдерживают при температуре плюс 18—20 градусов по Цельсию — это так называемая теплая стратификация. А минует этот срок — начнется пора «оледенения»: семена содержать при плюс 1—3 градусах — холодная стратификация. Лишь после такой подготовки семена будут готовы к посеву...

Малышеву предстояло с ювелирной точностью высчитать, отмерить и дать женьшеню нужное количества света, тени, воды, тепла и питательных веществ. А для этого надобыло прежде всего отыскать участок, на котором, как в фокусе, сконцентрировались бы все необходимые условия. Но как его выбрать, найти на огромной территории заповедника? И после тщательного изучения литературы начались поиски, проложившие тропу к первому участку... и первым сомнениям.

Привязав лошадей и разгрузив подводу, путники на минуту присели. «Посидим, что ли, перед дорогой, не знаю, куда она нас приведет!» — пошутил Малышев и, встав, сжал в горсти землю. Почва не склеилась в ком, но и не рассыпалась — влаги в самый раз. Юнус принес лопату, грабли, посевную доску, утыканную колышками, и началась работа, какой не знали, не видели на тысячи километров вокруг: начался сев женьшеня. Юнус, примерившись, накрывал грядку доской, оставляя на мягкой, словно взбитой земле четкие, ружейно-чернеющие глазки лунок. Малышев осторожно доставал из ящика с влажным песком семя с бледной каплей проклюнувшегося ростка, передавал Салимат, которая, пустив с ладони в лунку пороховую струйку молотого перегноя, опускала туда семя корешком вниз. И снова текла темная струйка, укрывая росток. Наконец горсть просеянной лесной земли наполняла до краев лунку, ровняя ее с поверхностью грядки. Каждый раз, подходя к новой грядке, Салимат наклонялась над ней и, быстро коснувшись ладонью лба, что-то шептала.

— Что это она? — не понял Малышев.

— А, пустое дело, понимаешь,— усмехнулся Юнус. — Просит землю не сердиться, принять семена, быть им матерью. Совсем глупая женщина!

Но когда последнее семя исчезло в земле, Юнус взбил за оградой ворох прошлогодних листьев и, чиркнув спичкой, обронил огненную стружку. Скоро белый, как туман, дым повис над плантацией.

— Ты что? Забыл, что мы в заповеднике? — нахмурился Малышев. Юнус смущенно погладил бороду:

— Чтоб шайтан, понимаешь, близко не ходил, по кустам не прятался! Тогда твой корень будет совсем здоровым!

Но его предсказание не сбылось, хотя, как и положено, пробили через четыре недели влажный суглинок и победно закачались над темными полосами гряд зеленые трехдольные листки-перволетки. Однако, поднявшись на пол-ладони над грядками, они начали тускнеть, гаснуть, траурно свисая с вялых стеблей.

Малышев знал, что женьшень поспешно вянет при отсутствии любого из «тысячи и одного» необходимого условия. Но какого именно? «Простучали» гряды, осмотрели листья и стебли — повреждений как будто нет. Осторожно развернули черный пласт почвы, глянули на корни, а белая бахромка сезонных корешков на них уже съежилась, пообносилась. Малышев, чувствуя, как тихо заныло сердце, вдруг захватил землю в кулак, стиснул, но ком тут же разжался, рассыпался по ладони. Так и есть — мало влаги! Но воду лили точно по инструкции: одно ведро на квадратный метр. А если инструкция ошибочна? Составлялась-то она на Дальнем Востоке, в Приморском крае. Там условия чем-то похожи, но ведь не копия же кавказских...

Водный «паек» увеличили, но вода все равно уходила, словно текла сквозь пальцы. И тут Малышева осенило: угол склона! По инструкции быть ему должно от 10 до 15 градусов. Но то на дальневосточных плантациях, где почвы более густые, вязкие и вода крепче держится за пласт. А здесь почвы легче, «прозрачнее». Потому вода и скатывается, соскальзывает при такой крутизне пласта, как ведро с намыленной лавки, И тратиться здесь на воду, все равно что лить ее в решето — обязательно уйдет. Так каким же должен быть угол склона? Этого никто не знал. Надо было искать. И потому однажды сняли ограду, поставили сторожку Юнуса на полозья, и старенький трактор, повесив дымные кольца в утреннем голубоватом воздухе, двинулся с ней на новое место. Так появился второй участок, за ним третий... А следующий эпизод снова поставил под сомнение непререкаемость инструкции.

...Все чаще, все настойчивее начинала бить утреннюю зорю мартовская капель, но потом замолчала, стихла. Зато Теберда с каждым днем все громче ворочалась среди каменистых, с галечниковыми косами берегов, кипела, набирала силу. Наступил апрель. В те дни Малышев особенно волновался. Заканчивалась первая зимовка женьшеня, как он ее перенес? Корень не боялся сильных морозов: закалка, полученная в период оледенения, сказывалась и по сей день, но резкие перепады температуры, на которые щедра кавказская зима, были губительны для его почек. Потому с октября, когда засохли и отмерли стебли, «грелся» женьшень под шубой из листьев, впрок запасенных тут же. Но какой толщины должна быть эта шуба, во сколько слоев? Приходилось экспериментировать. На одной грядке запеленали новосела в двухслойную «доху» из сухого мха, ибо что-то подсказывало Малышеву, что листья тут — шуба никудышная, ненадежная. Внимательно, метр за метром, ученый осматривал перезимовавшие корни и убеждался: листья женьшеню не защита. Там, где они лежали тонким слоем, мороз взломал почву, разорвал корни, исчертив их длинными бороздами. Там же, где листьев было в избытке, вовсе не стало корней: все растворила гниль. А вот мох исправно держал земное тепло и не пускал к корням шалую ростепельную воду. Когда же последний снег с шумом скатился в Теберду и на лесных прогалинах сиреневым огнем затеплились кусты волчьего лыка, из грядки, зимовавшей подо мхом, часто проклюнулись зеленые иглы женьшеня. С той весны и был вписан в инструкцию охранительным материалом вместо листьев мох.

Следующий участок заложили на опушке, помня, что в Корее и Китае, где еще столетия назад приручили лесного отшельника, плантации, как правило, разбиты на открытых местах, хотя и защищенных от солнца сплошными щитами. А чтобы знать, сколько тепла и влаги здесь скопилось в воздухе, поместили в будках приборы-датчики: термографы и гигрографы. Изменяется температура, влажность — недремлющие стрелки вычертят на бумаге кривую, и ползет в течение суток она то вверх, то вниз, рассказывая о состоянии воздуха. На лесном участке приборы согласно метили бумагу в течение всего дня почти параллельно идущими линиями. Но как здесь, на опушке? Разглядев еще издали вялые стебли женьшеня, Малышев шагнул к приборам, и выражение лица у него было при этом решительное и злое, словно стекло и никель приборов оказались погибельной причиной. Все с тем же выражением осмотрел он один прибор, другой... Ломаная линия на термографе горбилась, бесстрастно сообщая, что в полдень солнца здесь было слишком много и температура шагнула за дозвол

енную черту. Кривая же на гигрографе шла зеркальным отражением первой, проваливаясь к середине дня острым углом вниз, и это означало, что влаги в воздухе к этому времени оставалось опасно мало....

...В тот вечер Малышев долго не мог уснуть. На втором этаже, где размещалась лаборатория, горел свет и уборщица негромко двигала стулья. Потом прошелестели ее шаги, и все стихло. Только беззвучно колыхались под окном листья буков. Малышев размышлял. Теперь ему многое становилось ясным. Женьшень здесь, в горах, может нормально расти только под пологом леса. Лучше всего под буками. Но почему? Малышев взял со стула одну из книг, густо переслоенную закладками, начал листать, уже предчувствуя рождение догадки. И вот: «Восточный бук — порода мягкого морского климата, требующая довольно высокой влажности воздуха... Широкое распространение бука в пределах лесного пояса Северо-Западного Кавказа почти на всех высотных уровнях связано с отсутствием резких температурных колебаний и относительно высокой влажности во всей этой области».

Малышев еще раз прочел абзац и негромко засмеялся. До чего же просто! Ведь то же самое можно сказать о женьшене, и, значит, участки надо создавать там, где длится прозрачный летний день, не пропадает развернутая тень буковых листьев. Самое главное Малышев теперь знал. Но ему еще предстояло выяснить, что на низких грядах влажность почвы увеличивается и корни гниют, а на высоких — сохнут, что, если рано снять защитный слой, это приведет к вымораживанию корней, а если позднее — к их загниванию и что лесные мыши неравнодушны к женьшеню.

Прошло одно лето, другое, третье... Нешелохнутая тишина стояла над делянкой, над заповедным лесом. Только кричала где-то в его глубине ночная птица, словно не могла в наступившей темноте найти свое гнездо. Потом затихла и она. Не слышно было и собак. Раньше, различив среди летучих шорохов леса торопливую побежку лисы или приглушенное хрюканье кабана, они заходились в громком лае. Выскочивший под голубые звездные сполохи Юнус видел порой неверный силуэт зверя, мгновенным махом уходящего в темноту, или зеленый отсвет в его глазах. Но со временем собаки привыкли к постоянному кружению зверей вокруг ночного лагеря и поднимали тревогу только при появлении человека. Такое случалось редко: кого занесет в глухую пору в лесные дебри? Не лаяли они и в ту ночь, и уж накатывали на Юнуса мягкие волны дремы, хотя каждый раз он встряхивался, поднимал голову, прислушивался. А затем неясная тревога все отчетливей стала схватывать сердце. Не веря уже собакам, включал он фонарь и, сбивая карабином капли росы с буковых веток, вы

ходил в угольную темень, водил лучом по ограде. Однако никто не выскакивал, не трещал сучьями, не бросался во тьму. Лишь хоровод теней бесшумно кружил вслед за лучом, плавно очерчивая, повторяя силуэты деревьев. И Юнус возвращался в сторожку, бормоча: «Лес молчит, собака молчит. Кто тогда приходил? Старость моя, наверно, приходила!» А на рассвете, когда в кустах орешника затрещала ранняя сорока, оглядел Юнус гряды и понял, застонав от негодования, что мучило его всю ночь. Многие стебли женьшеня были подгрызены мышами, а семена съедены...

Приехавший днем Малышев, выслушав Юнуса, расстроенно оглядел плантацию. Надо было во что бы то ни стало сохранить уцелевшие плоды и дождаться созревания семян. Но как? И вдруг Алексей Александрович вспомнил первый сев женьшеня и «охраняющий» дым разведенного Юнусом костра. А что, если... И, уже обретая радостную уверенность, сказал Юнусу:

— Будем жечь по ночам костры. Дым не поможет, так огонь отпугнет.

И с этого дня каждую ночь, едва только солнце скатывалось за ледники, несколько костров брали участок в огненное кольцо, огромными цветами разворачиваясь среди серых стволов.

Запах дыма, танцующее пламя тревогой лесного пожара наполняли округу, и серые грабители, уже начинавшие мелькать у края гряд, с писком разбегались, не тронув ни единого стебля. А ягоды женьшеня с каждым днем все гуще наливались румянцем, словно впитывая цвет охраняющего их огня.

В конце августа плоды были сняты, а затем пришла пора еще одного, как оказалось, последнего кочевья и еще одного участка, уже на четверть гектара раздвинувшего на пологом восточном склоне буковый лес. Шли своей чередой дни, и пробили на новом месте терпкий суглинок первые всходы. В подземной тиши зрели, наливаясь силой, молчаливые корни...

И настал наконец день, когда пришел на имя Малышева пакет с Дальнего Востока. В нем находились данные биохимических анализов. Они утверждали, что тебердинские корни в два-три раза превосходят по биологической активности своих собратьев с зарубежных плантаций и близки по этому показателю к дикорастущим. Это была победа. Однажды Малышев, осматривая лес, поднялся выше плантации и наткнулся на подгнившие колья. Присмотревшись, он увидел на одном из них потемневшую табличку с размытой дождями надписью: «1-й участок». Это было начало... Последний участок был тринадцатым. Как далеки и как близки оказались они, если учесть, что их разделяли по времени несколько лет, а по расстоянию — всего двести метров! И до чего же чуток был гость из приморской тайги, если уловил и не принял доступную лишь тонким приборам разницу условий. Но все это теперь было позади. Отныне плантация получала постоянную прописку. Поднималась надежная ограда. Строился дом. Закладывались рядом новые делянки. «Великий отшельник» выходил к людям.

Сегодня уже в трех районах Ставропольского края созданы в лесхозах опытно-производственные посадки женьшеня — основа и прообраз будущих промышленных плантаций, и своим рождением они тоже во многом обязаны Алексею Александровичу Малышеву.

Анатолий Суханов, наш спец. корр.

(обратно)

...Как шагреневая кожа

Сразу после Нового года я отправился по национальному парку озера Маньяра. Я пустился в путь один на стареньком помятом «лендровере», надеясь на встречу со слонами. Предстояло подобраться к ним поближе и для начала знакомства сфотографировать их.

Мне встретился самец, который пасся на обочине дороги. Растительность его скрывала невысокая, но из-за плохой освещенности пришлось подбираться к нему с другой стороны, причем так, чтобы ветер дул от слона в мою сторону. Ни треск веток, ни рев мотора не потревожили мирно пасущееся животное. Вскоре слон исчез в густых зарослях, и съемка закончилась... Я принялся было искать других животных, но они, видимо, попрятались в тень от знойных лучей предполуденного солнца. Для продолжения съемок следовало ждать вечера. День прошел впустую. Невелик Маньяра, но без проводника обойтись трудно...

Ухо как визитная карточка

Однажды меня сопровождал молодой смотритель по имени Мхожа Буренго. Его замечательная наблюдательность помогла мне сразу же обнаружить слонов —их спины торчали над кустарником. Добрую часть короткого сухого периода слоны проводили в гигантском массиве Граунд Уотер Форест (Лес Грунтовой Воды) в северной оконечности парка. Мхожа предложил отправиться туда. Чтобы обнаружить слонов, мы остановились и прислушались. Они ведь никогда не обходятся без шума — то хрустят ветви, то ревет отбившийся в сторону слон, то пронзительно протестует малыш, когда мать отгоняет его от «взрослой» пищи, то гневно хрюкают молодые самцы пробующие друг на друге растущие бивни.

Мхожа с большой тщательностью определил направление ветра, наблюдая за дымом сигареты. Мы медленно пошли на неумолчный хруст веток, пока наконец не заметили среди пальм громадные подрагивающие уши. Мхожа нашел подходящее дерево. С трудом устроившись на тонкой ветви, я начхал снимать метров с десяти.

Животные были грязно-белого цвета. Мхожа объяснил, что цвет их зависел от того, где они побывали за последнее время. Белизна означала, что они вывалялись в лесной луже рядом с одним из высоких термитников. Темно-охряный цвет происходил от грязевой лужи среди зарослей акаций тортилис в саванне, а грязно-серая окраска указывала на пребывание в речке Эндабаш.

До сих пор я и не подозревал, что существует столько комбинаций форм бивней и ушей. Некоторые уши были изрезаны, словно фьордами.

Запомнить каждого слона «в лицо» стало для меня чем-то вроде урока географии, когда изучают очертания стран на контурных картах. Часто ухо было совершенно ровным, с одной или двум я небольшими выемками, но форма выемки — прямые или закругленные края, ее глубина и точное расположение— давала необходимые опознавательные элементы. Некоторые уши были разодраны шипами, другие имели такой вид, словно по ним прошлись портновскими ножницами. Иногда они были продырявлены во многих местах. Я так и не узнал происхождения этих отверстий. Сдается, они вызваны неким физиологическим расстройством, придающим ушам столь болезненный вид.

Со временем выяснилось, что разодранные и пробитые уши встречались чаще, чем уши с ровными разрезами. На чистых, не запачканных грязью ушах под тонкой кожей вырисовывалась сетка кровеносных сосудов, похожая на рельефную вышивку, которую можно было сфотографировать под определенным углом при косом освещении. Если удавалось сделать такой снимок, его ценность оказывалась непреходящей, хотя со временем новые разрывы на ушах или поврежденные бивни могли полностью изменить внешний вид слона.

Теперь о бивнях. Изломы, отбитые края их подвержены постоянному износу. Бивни слона растут всю жизнь. Доктор Ричард Лоуз занимался изучением износа бивней и рассчитал, что, останься эти клыки целыми в течение шестидесяти лет жизни слона, они достигли бы пяти метров в длину у самки и шести метров — у самца. Но бивни ломаются и стираются, приобретая совершенно иной внешний вид. У каждого слона есть главный бивень — животное пользуется им чаще, а следовательно, и быстрее изнашивает. Поэтому он обычно короче, а его конец более закруглен. Часто у края главного бивня имеется бороздка в том месте, которым слон обычно подрывает траву.

Однажды жарким вечером на пляже я наткнулся на большую группу слонов, разгуливающих на открытом месте. Они напоминали плотную греческую фалангу, идущую в бой за своим предводителем. Когда самка-матриарх (Предводителем семейной группы у слонов обычно бывает самка, поэтому неологизм «матриарх» вполне уместен. (Примеч. пер.)) очутилась шагах в сорока от меня, я завел двигатель, и она тяжело бросилась в атаку, скрутив хобот в тугую пружину под бивнями. Я рванулся с места и помчался прочь, держась, однако, от самки на неизменном расстоянии, дабы сохранить в ней уверенность, что она догонит меня. Метров через пятьдесят предводительница остановилась, выпрямилась в полный рост и издала пронзительный рев. Можно было подумать, что она позирует. Слегка дрожа, я направил на нее фотокамеру. Эта самка так напоминала величественную и надменную воительницу, что я нарек ее Боадицеей — по имени древней королевы бриттов, которая до самой своей трагической гибели вела народ на борьбу с римским засильем...

Нападение

Однажды в поисках слонов я очутился в устье реки Ндала. Я добрался туда в разгар дневного пекла, чуть раньше того времени, когда на пляже появляются слоны, и решил исследовать белые пески пересохшей реки, поднявшись по руслу до обрыва. Вдруг за поворотом моего слуха коснулась тихая музыка — я глянул в сторону обрыва и заметил тонкую серебряную нить водопада, падавшего с отвесной скалы в каменистую расщелину. Чуть дальше появились водные растения. И наконец я достиг места, где речка уходила в песок. Широкая звериная тропа, пробитая множеством животных, проходила между скалами прямо к ложбине, куда скатывался водопад. Виднелись четкие следы львов, носорогов и буйволов, но в основном следы принадлежали слонам. Вода была чистой и прохладной. Над водоемом высился скалистый берег, и, к моей неописуемой радости, я заметил, что разлапистые кроны нескольких акаций тортилис бросали тень на плоскую площадку — идеальное место для лагеря. То был нетронутый уголок Африки, и я решил как можно быстрее устроиться здесь.

Лагерь посреди парка впоследствии стал отличным центром для моей работы.

Как-то у меня гостила приятельница Кэти Ньюлин. Она прямо-таки растаяла от наслаждения, когда увидела слонов в непосредственной близости. За семейной группой, которую возглавляла Королева Виктория, шествовал самец. Он переходил от дерева к дереву, тряс их хоботом, и дождь спелых плодов инжира сыпался на землю. Семейство бросалось на лакомство, а самец снисходительно поглядывал на сородичей. Я не видел эту группу уже месяц и был исключительно рад встрече.

Мхожа, стоявший в задней части «лендровера», обнаружил сквозь листву другую группу слонов. Мы их не знали. Я направился в ту сторону, давя по пути ветки, и наткнулся на молодую самку с малышом. Они испугались и, перейдя на рысцу, скрылись за кустами гардении. А несколько секунд спустя из-за них появилась громадная самка с круто изогнутыми бивнями и... без рева и колебаний вонзила их на всю длину в кузов «лендровера»! Мхожа и его помощник Симеон увидели под ногами бивни, над их головами нависла угрожающая тень. Оба спрыгнули на землю и исчезли в кустарнике.

Первый удар развернул машину. Слониха выдернула бивни и снова вонзила их в металл.

— Оставайся в машине! — рявкнул я Кэти.

Она растянулась на полу кабины.

Справа из-за кустов появились другие слонихи со слонятами и тут же ринулись в атаку. Трехлетний слоненок ударил головой в крыло и в потрясении отступил назад. К счастью, размеры машины позволяли одновременную атаку только трех разъяренных слонов, но и этого хватало с избытком. Мы чувствовали себя то мячом в момент схватки регбистов, то лодкой, на которую разом с трех сторон накатывается девятый вал. Машина чуть не перевернулась, но снова встала на колеса. Бивни появлялись и исчезали с ужасающей быстротой. Мощный рев сотрясал воздух, со скрежетом рвался металл. Вдруг в проеме дверцы показался огромный карий глаз, оправленный в шершавую кожу с длинными ресницами. Он принадлежал слонихе, которая пыталась головой продавить крышу кабины. Крыша затрещала, немного осела, но выдержала напор. Тут же наискосок через дверцу прошли бивни. Я мог дотронуться до глаза пальцем. Потом, к моему облегчению, он исчез, не разглядев, как мне показалось, нетронутый мозг металлического зверя. Я на мгновение представил себе хозяйку глаза, срывающую с нас головы, как бананы с дерева.

Возникла еще одна громадина — в ней одной ярости оказалось больше, чем во всех других,— и нанесла удар в передок машины. Крыло смялось, как картон, бивень проткнул радиатор. Слониха ударила еще раз и приподняла машину одним движением головы, словно стог на вилах. Нанеся третий удар, она рванулась вперед, отчего «лендровер» прокатился задним ходом добрых тридцать метров и уткнулся в термитник.

Только теперь слоны оставили нас в покое. Они образовали плотный круг и исчезли в кустарнике. Все возбужденно трубили и ревели, а их бивни были измазаны зеленой краской.

Кэти Ньюлин поднялась с пола и отряхнула платье. Она выглядела слегка потрясенной, но была в целости и сохранности. Первым делом я вспомнил о Мхоже. На мои крики и свист ответил лишь недовольный рев слонов. Машина казалась неисправимо искалеченной, но — диво дивное! — стоило мне нажать на стартер, как двигатель завелся. Одна шина спустила после удара бивнем, а кусок скрученного металла цеплялся за переднее колесо. Мы отогнули металл и, «хромая» на спущенную шину, пустились на поиски возможных жертв. Слоны со всех сторон окружали нас, но, по-видимому, они уже угол или яростную жажду разрушения.

На месте первого столкновения я остановил «лендровер», вскарабкался на крышу и снова стал звать. Слабенькое издевательское эхо донеслось из леса, — а может, то был ответ? Углубившись в кустарник, я сделал новую попытку. На этот раз мне ответили. Наконец километра через два из густой тени показалась зеленая форма Мхожи.

Мы так обрадовались встрече, что закатились безумным смехом. Мхожа рассказал, как пробрался меж ног атакующих слонов и бросился в кустарник, пытаясь остановить убегающего Симеона. У того было лишь одно намерение: добраться до обрыва и вскарабкаться наверх — подальше от этого ужасного места с множеством диких зверей. Мхожа настиг его лишь через полтора километра.

В лихорадке схватки меня так захватили действия слонов, что я не обратил внимания на их внешний вид.

— Кто это был? — спросил Мхожа.

Неудобно признаться, но я не мог дать ответа. Лишь раз я оказался свидетелем атаки в полном безмолвии, без предупреждения и каких-либо угроз, тогда я тоже имел дело с четырьмя крупными самками. По-видимому, на нас напали те же сестры Торон — так я назвал эту агрессивную четверку, по имени воинственной королевы, героини греческой мифологии. Поражали полная тишина при атаке и непоколебимая решимость, что представляло разительный контраст с нормальным угрожающим поведением маньярских слонов.

Как объяснить прямое нападение главы, семейства Торон? Быть может, она выбежала из-за гардении со слишком большой скоростью и, не успев затормозить, пересекла критическую границу, за которой животное вступает в смертный бой с предполагаемым агрессором? Дрессировщики львов знают о существовании этой границы — они приближаются к хищникам достаточно близко, чтобы вызвать яростный рев и фырканье, но не переступают черты, за которой угроза переходит в немедленную атаку. Меня заинтересовало и то, что слонихи воспользовались своим преимуществом массы, наваливаясь на противника и пытаясь его раздавить. Мы, в общем, обошлись малой кровью: «лендровер» был поврежден не так уж сильно. Выпрямили кузов, залатали дырки, починили радиатор, и машина стала как новая. Я подумывал об установке брони на дверцу, которую пронзил бивень, едва не задев меня, но потом решил, что «модернизация» обойдется слишком дорого.

Радиофицированный м 4/3

В Серенгети Джордж Шалер и Ганс Круук работали совместно с Говардом Болдуином, американским специалистом по электронике, которого пригласили для создания радиопередатчиков, позволяющих осуществлять слежение за львами и гиенами. Как только я узнал о его прибытии в Серенгети, то сразу же отправился познакомиться с ним и выпросить, если возможно, один передатчик для слона. Мне не пришлось долго уговаривать Говарда. Он считал вполне возможным приспособить «львиное» оборудование для слона, но при одном условии — прежде всего слона надо поймать.

К счастью, в Танзании жил ветеринар Тони Хартхоорн, который последние десять лет разрабатывал методы иммобилизации — обездвиживания — слонов. Тони не раздумывая согласился приехать на неделю, и в одно раннее утро он появился в моем лагере вместе со своей очаровательной чернокудрой женой Сью. Мы распределили обязанности: я за рулем, Тони — стрелок, а Говард со своей женой и Сью будут находиться во втором «лендровере». У нас были ружья для стрельбы летающими шприцами, с транквилизатором М99.

В течение шести дней нас преследовали неудачи. Одна из стрелок срикошетировала после прямого попадания в цель. В другой раз при ударе сломалась игла. Как-то нам удалось всадить стрелку в идеальное место — мышцы плеча,— но и через два часа слон не подавал никаких признаков недомогания. Кончилось тем, что он избавился от стрелки, потершись о дерево. Еще один самец заснул было и свалился, но, к нашему неописуемому удивлению, тут же поднялся.

Когда выяснилась исключительная стойкость слонов к М99, Тони стал постепенно увеличивать дозу.

На седьмой день мы покидали лагерь куда с меньшим оптимизмом, чем в первое утро. Но едва мы перебрались через Ндалу, направляясь к северу, как заметили разделившееся на семьи сообщество громадной Сары в сопровождении нескольких независимых самцов.

Мы приблизились к одному из одиночек и всадили стрелку ему в бок, где она и повисла, словно обломившись. Животное было известно под странной кличкой Эм-Четыре-Трети, и я так к ней привык, что не стал менять прозвище. М 4/3 убежал, затесавшись в группу самок и малышей, которые на ходу рвали траву и ветки. Вскоре он начал отставать и затем остановился. Молодой самец тихо раскачивался вправо и влево, подбирал траву и подбрасывал ее вверх. Изредка он ощупывал хоботом стрелку, торчавшую в плече.

Задние ноги М 4/3 стали подгибаться, но он по-прежнему отчаянно боролся против действия транквилизатора. Время шло. Тогда Тони выпустил новую стрелку, однако она срикошетировала. Хартхоорн выпустил еще одну, но эта показалась ему недействующей. Он выстрелил снова. Дело кончилось тем, что в левом плече слона торчал букет стрелок с красным, желтым и синим оперением. Наконец через час после первого выстрела, когда Тони выпустил последнюю стрелку в заднюю часть животного, слон, шатаясь, попятился, описывая все сужающиеся круги. Он отклонился самым невероятным образом назад, но не падал — боролся, хотя ноги его подгибались.

Тут Тони, отбросив всяческие предосторожности, выпрыгнул из машины, схватил животное за хвост и попробовал повалить его. В конце концов слон упал, но сознания не потерял: когда мы подошли к нему с ошейником и прибором, он даже повернул хобот в нашем направлении, как бы защищаясь.

Я тут же облил водой уши и бока животного. Говард вскарабкался ему на шею, чтобы ввести под кожу датчик температуры, который соединялся проводком с передатчиком. Последний следовало укрепить на голове слона. Сью передавала Говарду инструменты, слон, размахивая хоботом, пытался на ощупь выяснить, что творилось позади него, Тони брал кровь на анализ, а мы с Мхожей старались пропустить под шеей животного ошейник с главным передатчиком, уворачиваясь от ударов.

Наконец Говард наложил последние швы. Глаза животного медленно закрылись, а дыхание стало шумным. Ему внезапно стало плохо.

— Скорее веревку! — закричал Тони. — Обмотай ее вокруг бивней и привяжи к «лендроверу»! Постарайся повалить его на бок!

Со всей возможной скоростью я привязал веревку, а затем, гоняя «лендровер» взад и вперед, ухитрился перевалить тяжеленную тушу на бок.

Глубокий вдох, несколько быстрых выдохов, и дыхание слона успокоилось, стало глубоким. Лекарство подействовало, хобот застыл. Мы установили на шее маленький микрофон. Говард скрепил концы ошейника проволокой, смолой и заклепками. Так как заранее рассчитать длину ошейника было невозможно, отверстия для проволоки пришлось проделывать на месте.

Наконец Сью передала Тони Шприц с М285, наркотиком, снимающим действие М99. Мы впрыснули концентрированный раствор, который, замещая М99, пробуждал слона. Тони промыл кожу за ухом слона и сделал внутривенное вливание. Затем мы вернулись в машину. Несколько минут спустя слон шевельнул ушами...

Целых семнадцать чудесных дней и ночей я следовал по пятам за молодым самцом в его скитаниях по склонам и лесам, вдоль лесистых ущелий рифтового обрыва и по берегам озера. Отмечая на карте его маршрут, я записывал, что он ел и пил, с кем водил компанию.

Дни и ночи сменяли друг друга, передатчик слабел, и в конце концов позывные самца слышались лишь на расстоянии 300—400 метров. За неимением других Говарду пришлось поставить батарейки местного производства, а они были недолговечны. Ошейник вскоре покрылся грязью, и ни один турист не обратил на него внимания. Затем износилась капсула передатчика, сделанная из вспененного полистирола, отвалились клейкие ленты крепления. Капсула температурного датчика тоже оторвалась.

Но и после прекращения сигнала я еще несколько дней следовал за слоном. Итак, я непрерывно наблюдал М 4/3 в течение 22 суток. Опыт удался!..

Слоны и люди

Электрифицированная ограда парка Маньяра проходила вдоль главной дороги и спускалась почти до самого берега озера. Большая часть ее стояла на берегу реки Кирурум, естественной границы между парком и деревней. Слоны и другие животные переходили реку и оказывались перед оградой совершенно мокрыми, а потому получали ужасный удар, хотя напряжение не превышало стандарта для электрифицированных оград.

Конечно, неприятно ограничивать передвижение слонов таким образом, но это делалось для их же блага. Увы, семейная группа Афродиты привыкла обходить ограду почти каждый вечер и лакомиться бананами деревенского старосты. Под давлением общественного мнения хранитель парка Дэвид Стевенс Бабу скрепя сердце согласился на отстрел одного слона. Так как слону все равно предстояло умереть, я решил провести операцию сам, чтобы избежать риска гибели матриарха. Моей жертвой стал молодой самец. Это единственный слон, которого я когда-либо убил.

Добрые взаимоотношения с населением — один из основных принципов политики парков, но иногда с трудом удается убедить пострадавших жителей деревни в том, что дикая фауна — национальное богатство страны. Несомненно одно: территории маньярских слонов были бы обширней, не будь постоянного давления человека на границах парка. Однако слонам пока вполне хватает пищи, и они не стремятся расширить радиус своих действий. Наибольшая угроза их будущему существованию — расширение сельскохозяйственных угодий. Стоит слонам вернуться на свои бывшие территории, как они тут же входят в конфликт с человеком.

Электрифицированная ограда охраняла слонов от людей, а урожай людей от слонов, но только вдоль границы парка с деревней. В других местах, где не было спасительной ограды, к самой границе парка подступало настоящее море ферм. Однажды жители деревни убили молодого самца, который лакомился посевами. Это произошло на самой границе парка, но вне заповедной зоны. В лагере я достал аэрофотоснимки 1958 года и разыскал место, где произошло убийство. На фотографиях не было и следа человеческого жилья и посевов. Фермеры поселились у границ парка за последние десять лет. Ущерб от слонов пока еще сдерживал их распространение, но проблема посевных площадей становилась все острее, фермы, конечно, в ближайшие десять лет вплотную подойдут к границам парка. Под растущим давлением демографического взрыва может стать нежелательным и сам парк. И если окружающее население не получит от него каких-либо выгод, его существование будет трудно оправдать. Вполне возможно, что территория парка — учтем еще, что слоны влияют на численность акаций, при высокой плотности животных деревья гибнут, лес разрежается — начнет сокращаться, как шагреневая кожа.

У матриарха Боадицеи, конечно, сохранились горькие воспоминания о колониальной эпохе, когда охота была разрешена на западном берегу озера. Она выражала свои чувства частыми атаками против машин с туристами, хотя никогда и не доводила их до конца.

Наиболее терпимой к человеку была слониха из семьи Боадицеи по кличке Вирго. Она была смела и независима, но приручилась очень быстро. Я даже нашел в себе мужество идти рядом с ней пешком, когда следовал за группой, но прежде удостоверился, что матриарха поблизости нет.

Некоторое время я давал Вирго плоды различных растений, чтобы выяснить пищевые привычки слонов, но вскоре прекратил подкормку по настоятельной просьбе директора Управления национальных парков Танзании Джона Оуэна: он боялся, что, если слониха привыкнет к подачкам, она станет подходить к машинам, клянчить фрукты и сердиться, не получая еду. Печальный случай произошел с одним взрослым самцом по кличке Лорд-Мэр Парра в парке Кабалега. Он привык искать пропитание в помойных ящиках и автомобилях. К несчастью, слон также привык переворачивать и трясти машины, если не получал съестного. Его пришлось пристрелить.

Я уверял Джона Оуэна, что у Вирго совершенно иной характер, но по размышлении осознал его правоту — опыты были ошибкой. Я хорошо знал, что Вирго неопасна, но был неверен сам принцип подкормки потенциально опасных диких животных. Мое поведение могло дать пример другим людям поступать так же, а это обернулось бы риском для них. Не один фотограф нашел смерть, пытаясь слишком близко подойти к слонам в африканских национальных парках.

Пути к выживанию

Летом 1970 года исполнилось четыре с половиной года моего пребывания в Маньяре. Я сильно изменился за этот период. Начал я в одиночку, преследуя чисто научные цели, но после появления Ории и женитьбы на ней стал смотреть на жизнь иными глазами, оценив значение личных и семейных связей. Быть может, я осознал эту перемену в результате происшествия, случившегося в одну из последних недель.

Однажды, оказавшись без оборудования и имея в запасе всего одну стрелку с транквилизатором, я решил снять радиоошейник с молодого самца из семейной группы Сары. Трудностей не предполагалось, но защитный круг не дал возможности приблизиться к поверженному слону: мать пыталась поднять его, а скрещенные бивни Сары держали меня на расстоянии. Через некоторое время стало ясно, что без противоядия слон погибнет.

Пришлось подогнать машину к слонам. Они разбежались все, кроме Сары. Слониха защищала молодого самца всем телом, поставив переднюю ногу на лежащее животное. Оставалось пойти на риск. Мне удалось подъехать на машине вплотную к животному и сделать укол, но тут же бивни Сары проткнули радиатор. Вначале она, как бы испытывая прочность металла, нанесла пробный удар, но затем, обретя уверенность, вонзила бивни на всю длину и толкнула машину. Я отпустил тормоз, машина покатилась. Мхожа выстрелил в воздух. Мы ударились о дерево, и бивни Сары скользнули по капоту, едва не задев оператора, сидевшего слева от меня и снимавшего происходящее. Я осторожно вылез из машины, чтобы оказаться вне пределов досягаемости Сары. Слониха с силой ударила бивнями по рулю и удалилась.

Слоны ополчились на мою машину в третий раз, и это мне не нравилось. Коллективная защитная реакция — один из факторов, который позволил слонам выжить в борьбе с хищниками в течение сотен тысяч лет, но сейчас она не срабатывает. Изменились условия. Человеку с огнестрельным оружием ничего не стоит истребить слонов. Отныне дело выживания слона перешло в наши руки.

Наступило последнее утро в Маньяре. Накануне я официально передал лагерь национальному парку. Мы продали часть наших вещей, а остальное погрузили в «лендровер», чтобы Мхожа и шофер могли отвезти самый тяжелый багаж в Наивашу. Я был счастлив, что лагерь пригодится исследователям, служителям парка и визитерам, которые, может быть, чем-то помогут слонам — знаниями, любовью, деньгами. Однако не могу забыть пессимистические слова Бернгарда Гржимека, произнесенные, когда он гостил у нас: «Вы разбили здесь прекрасный лагерь, но тем самым создали еще одну человеческую колонию среди дикой природы. Ваши несколько домов могут оказаться ядром будущего города». Быть может, он прав, и следовало перед отъездом разрушить ндальский лагерь, как бы красив и очарователен он ни был?..

Два года мы прожили в Оксфорде, каменном городе, где стрелы зданий пронзают утренние туманы. Я работал над диссертацией, излагал свои наблюдения на бумаге вместо того, чтобы жить со слонами.

В 1972 году я закончил диссертацию, защитил ее и вернулся в Африку.

Мы прибыли в гостиничный домик поздней ночью на машине со спущенными шинами. У въезда в Ндалу фары осветили фигуру Мхожи. Утром нас разбудили плеск воды у скал, крики птиц и хруст веток, которые жевали слоны позади Дома.

Лагерь почти не изменился с нашего отъезда. Вокруг дома разросся кустарник. Одна из больших тенистых акаций засохла, наверное, от старости. Если это так, то она одно из редких деревьев, избежавших бивней слонов.

Я пешком прошел по поредевшему лесу и заметил, что нетронутыми остались только сорок процентов из отмеченных мною деревьев. Именно такую пропорцию я и предвидел; значит, тенденция «шагреневой кожи» осталась неизменной. При таком темпе через десяток лет все деревья исчезнут.

В Восточной Африке свирепствовала засуха. В Цаво, где слонам предоставили возможность самим восстанавливать равновесие, умерло около 5 тысяч животных. Маньяра избежала худших последствий засухи, поскольку, когда все высохло, слоны укрывались в Граунд Уотер Форест или в лесу Маранг. А когда пошли дожди, слоны сохранили хорошую форму.

Я без труда узнал их — они мало изменились. Рисунок мелких отверстий в ушах Сары полностью соответствовал фотографии, сделанной шесть лет назад. Единственное заметное изменение касалось ее скрещенных бивней, выросших на несколько сантиметров.

Через несколько недель во время поездки по парку я увидел громадную самку. Она тряхнула головой и повернулась к нам. Я узнал знакомую голову и рисунок уха. Пульс бешено забился: третья сестра Торон в очередной раз посещала северную часть парка. Местность была ровной, поэтому я развернул машину и остановился. Слониха яростно взревела и бросилась на нас, с непостижимым упрямством пытаясь нагнать «лендровер». Она гналась за нами ровно три минуты, потом остановилась; перевела дыхание и вернулась к своей семейной группе.

Мне было очень интересно, узнает меня Вирго или нет. Отыскав ее, я вылез из машины и позвал. Она повернулась ко мне, затем медленно приблизилась, вытянула хобот, коснулась моей руки и шумно выдохнула воздух — «ву-ух». Разве можно остаться равнодушным, увидев такой знак доверия после двух лет разлуки?

Потеря страха перед человеком стала, по-видимому, роковой для некоторых слонов. Когда мы рассмотрели семейное сообщество Боадицеи, я обратил внимание на отсутствие четырех крупных самок. Подозрительная и беспокойная Боадицея по-прежнему возглавляла стадо, возвышаясь на, голову над другими слонами, но ее ближайшая подруга Жизель исчезла. Также исчезли Изабелла, Леонора и ее дочь Тонкий Бивень.

Какова причина смерти этих, слоних? За все время моего, исследования умер лишь один член из сообщества Боадицеи, а сейчас семейство лишилось четырех самок, которые к моменту моего отъезда были в добром здравии. Я спросил у смотрителей, не заметили ли они признаков болезни. Нет, они ничего не заметили. Единственный фактор, способный объяснить эти смерти,— резкий рост стоимости слоновой кости. За два года она выросла в десять раз из-за мирового финансового кризиса. Браконьерство превратилось в серьезнейшую проблему и правительства Танзании и Кении полностью запретили охоту на слонов, что привело к исчезновению слоновой кости на обычном рынке. Но, на черный рынок она продолжала, поступать во все больших количествах.

Смотрители Маньяры с помощью военных прочесали лес Маранг и нашли тайные склады слоновых бивней и носорожьих рогов. Увы, этот успех всего лишь капля воды по сравнению с океаном торговли слоновой костью. Избиение слонов в Восточной Африке идет в масштабах, невиданных с начала века. И возможно, слоны вскоре исчезнут за пределами парков, а в самих парках возникнут серьезные проблемы, связанные с приходом новых «переселенцев». Маньяре нужно пространство. Единственное разумное решение — расширить парк. Для этого следует откупить посевные площади, хотя бы те, что служат коридором для прохода слонов в лес Маранг.

Возможно, в ближайшем будущем кризис Маньяры будет преодолен. Парку уже обещали отдать лес Маранг, а если местные власти согласятся превратить в резерват коридор посевных площадей, дикие флора и фауна будут сохранены, «шагреневая кожа» перестанет сокращаться, и слоны вновь утвердятся на землях, принадлежавших им несколько лет назад.

Иэн Дуглас-Гамильтон

Перевел с английского А. Григорьев

(обратно)

Принцесса Сак-Никите

Все, те, кто жил на земле Майяб, слышали нежное имя прекрасной  принцессы. Все знали, что Сак-Никте на языке майя — Белый Цветок.

Была она словно высокая луна, умиротворенная в ночи спокойные. И была она, грациозна, как лесная голубка, с пением сладким, и чистая и свежая, будто капля росы.

Была прекрасна, как цветок, полный ароматов радостного поля, чарующа, словно луч солнца, содержащий, в себе все озарения, и ласкова, как бриз, что несет в своих объятиях все песни.

Такова была принцесса Сак-Никте, которая родилась в гордом городе Майяпане, когда мир объединял, как сестер, три великих города земли Майяб, когда в могущественном мужественномМайяпане и в великолепном Ушмале, и в Чичен-Ице, алтаре мудрости, не было войск, ибо их правители договорились жить как братья.

Все те, кто жил на земле Майяб, слышали также имя принца Канека, что означает на языке майя Черная Змея. Все знали его мужество и стойкое сердце.

Когда исполнилось ему три раза по семь лет, был назван он владыкой города Чичен-Ица. И в тот же день увидел правитель Канек принцессу Сак-Никте, и в ту же ночь не уснул храбрый и суровый владыка, и с той поры опечалился — и надолго.

Исполнилось принцессе Сак-Никте три раза по пять лет, когда увидела она Канека, который вступал на престол Ицы, и затрепетало от радости ее сердце при виде его, и ночью спала она со светлой улыбкой на устах. А проснувшись, Сак-Никте знала, что ее жизнь и жизнь Канека потекут словно две реки, слившиеся воедино, чтобы соприкоснуться с морем.

Так начинается эта история, и так воспевает ее всякий, кому она памятна.

В тот день, когда принц Канек стал повелителем ицев, вступил он в святой храм города Ицмаль, для того чтобы предстать перед усвоим богом. Его ноги, ноги охотника, дрожали, когда он отсчитал двадцать шесть ступеней храма, и его руки, руки воина, бессильно поникли: принц Канек увидел принцессу Белый Цветок.

Большая площадь перед храмом была заполнена народом, который прибыл со всего Майяба, чтобы посмотреть на принца. И все, кто стоял поблизости, видели, что произошло. Видели улыбку принцессы, а затем и принца, закрывшего глаза и сжавшего грудь холодными руками.

И были там правители и принцы из прочих городов. Все смотрели, но не понимали, что с этого мгновения жизнь нового царя и жизнь принцессы потекут как две реки вместе, чтобы исполнить волю высших богов.

И этого, они не поняли.

Потому что знали, что принцесса Сак-Никте; была предназначена своим отцом, могущественным правителем Майяпайа, юноше Улилю, наследному принцу царства Ушмаль.

Но принцесса Белый Цветок избрала тогда жизнь принца Черная Змея, позволив ей бежать со своей жизнью двумя соединенными реками к морю.

Миновал день, когда принц Канек стал царем Чичен-Ицы, и пошли на убыль тридцать семь дней, которые оставались до свадьбы принца Улиля и принцессы Сак-Никте.

Прибыли послы Майяпана к молодому правителю Чичен-Ицы и сказали ему:

— Наш повелитель приглашает своего друга и союзника на свадьбу дочери.

И ответил правитель Канек, вспыхнув:

— Передайте своему господину, что я буду.

...Когда царь Чичён-Ицы остался один, глядя на звезды в воде, чтобы просить их совета, явился в полночь иной посол. Пришел мрачный карлик и прошептал ему на ухо:

— Белый Цветок ждет тебя среди зеленых зарослей. Можешь ли ты дозволить другому сорвать его?

И карлик растаял в воздухе или провалился в недра.

Никто, кроме царя, не видел его и не знал о его посещении.

В великолепном Ушмале готовилась свадьба принцессы Белый Цветок и принца Улиля.

Из Майяпана приехала невеста со своим отцом и свитой именитых сановников, которые сопровождали песнями их путь.

Далеко за пределы города, далеко от ворот Ушмаля вышел со своей знатью и воинами принц Улиль встретить принцессу и встретил ее плачущей.

Весь город был увешан лентами, арки расписаны сверкающими красками и увиты лианами. Все танцевали и веселились, потому что никто не знал, что должно было случиться. Три дня продолжались в Ушмале празднества. И город звенел весельем.

Из государств, ближних и дальних, прибывали в Ушмаль правители и дети правителей, и все приносили подарки для молодых.

Одни приводили золоторогих оленей.

Другие вручали огромные панцири черепах и мерцающие перья птицы мацаль.

Приходили воины с благовонными послами, с изумрудными и золотыми ожерельями.

Приходили музыканты с учеными птицами, дарующими молодым мелодии неба.

Отовсюду жаловали гости с богатыми подношениями; только не было среди них царя Канека из Чичен-Ицы.

Ждали его до сумерек третьего дня, но он не пришел и не прислал никого от своего имени. Все были удивлены и обеспокоены, потому что ничего о нем не знали. Но сердце принцессы знало и потому ждало. К третьей ночи празднества приготовили брачный алтарь. Но король Чичен-Ицы не приходил. И уже не ждали его те, кто не знал его тайны.

На свадьбе принцессы Сак-Никте и принца Улиля ждали правителя из Чичен-Ицы три дня, но он не приходил.

Принцесса Белый Цветок, одетая в неяркое платье и украшенная цветами, стояла перед алтарем, и уже приблизился к ней тот, кому была она обещана.

Ждет Сак-Никте, угадывая, какими дорогами идет царь Канек, человек, которому она отдала свое сердце. Ждет Белый Цветок, между тем как ее повелитель, грустный Канек, молодой и сильный охотник, отчаявшись, ищет во мраке путь, которым надо следовать, чтобы исполнить волю двух высших богов.

На свадьбе Сак-Никте с принцем Улилем ждали три дня царя из Чичена, а он не приходил.

Но царь Канек появился в тот самый час, когда должен был появиться.

Он вдруг ворвался в центр Ушмаля с семьюдесятью лучшими воинами своими и поднялся на алтарь, где курился фимиам и пели жрецы. Вторгся воителем с гербом ицев на груди.

— Сын ицев! — прокатился вопль толпы, как в военном лагере. Никто не встал против них. Все произошло мгновенно: царь Канек влетел, как горящий вихрь, и похитил принцессу на виду у всех. Никто не посмел препятствовать ему. Когда люди решились взглянуть на него, его уже и след простыл. Остался один принц Улиль подле алтаря и перед жрецами. Принцесса пропала с их глаз, похищенная царем, который промелькнул, как молния.

Так закончились свадебные празднества; и вслед за тем загудели трубы из раковин, зазвенели цимбалы, пронесся по улицам, созывая воинов, гневный клич принца Улиля.

Царь Канек пробрался от своего города Чичена до великого Ушмаля, и его не видел никто, никто не заметил. Он шел тайными тропами, которые были пробиты в скалах и спускались под землю, в эту священную землю майя.

Дороги эти просматриваются и поныне. А в те времена их знал только тот, кому судьба повелела их знать.

Итак, незамеченным появился правитель Канек, чтобы похитить нежнейшую голубку, залучить отблеск лунного света в свое сердце.

И во второй раз заострили оружие воины Майяба, и поднялись грозно знамена войны. И объединились против Чичен-Ицы Ушмаль и Майяпан!

О! Месть готова упасть на город Чичен-Ицу, который изнемог и устал от сладкого сна и безудержных игрищ.

На дорогах вздыбилась пыль от великого множества ног, в воздухе разнеслись крики, зазвучали торжественные литавры и загремели военные трубы. Что станется с тобой, город Чичен, слабый и, дремлющий в счастье своего царя!

Так и оставили жители Чичен-Ицы свои дома и храмы, и покинули этот прекрасный город, склоненный над голубой водой.

Все ушли плача, ночью, с рождением звезд.

Все уходили вереницей, чтобы спасти, статуи богов и жизнь, принцессы, и царя, света и славы Майяба.

Впереди детей ицев шел Канек, ведя их открытыми ему среди гор тропами. Он был закутан в белый плащ, но шлема с перьями не было на его голове. Рука об руку с ним шла принцесса Сак-Никте. Призывным жестом указывала она дорогу и все следовали за ними.

Однажды остановились они в местности спокойной и зеленой, рядом с неподвижным озером, вдалеке от всех городов. И основали они там новое царство, и, построили свои мирные и простые дома. Так спаслись дети Чичен-Ицы любовью принцессы Сак-Никте, которая вошла в сердце последнего принца Чичена, чтобы защитить его от кары соседей и сделать его жизнь чистой и правой.

Пустынным и тихим остался город Чичен-Ица среди лесов без птиц, потому что все они улетели за принцессой Сак-Никте.

Вступили в город многочисленные яростные войска Ушмаля и Майяпана, но не услышали ни одного голоса во дворцах и опустелых храмах. Ярость и месть положили тогда огонь пожара на прекрасный город, и с тех незапамятных времен остался Чичен-Ица одиноким и мертвым, покинутым, рядом с голубой водой священного колодца смерти. Остался одинокий и мертвый город, источающий тонкий аромат руин, которые походят на улыбку или бледный свет луны. Весной распускается белый цветок в Майябе, и украшает деревья, и наполняет воздух душистыми вздохами. И сын земли майя ждет и приветствует его с нежностью в своем сердце, пробуждая при виде его имя принцессы Сак-Никте.

Антонио Медисбольо

Перевела с испанского Валентина Елизарова

Майя за триста лет до Колумба

Перевернута последняя страница, прочитана последняя фраза. А тебя еще долго держит в плену очарование прекрасной легенды о майяской царевне Сак-Никте и ее современниках. Какие ильные и цельные характеры! Какой ураган высоких чувств и страстей! Право же, главные действующие лица этой легенды майя ни в чем не уступают хорошо знакомым нам с детства античным героям из бессмертных поэм Гомера. Что же представляет собой эта легенда? На какой почве она родилась? Кто создал? Когда? Соответствует ли она реальным событиям из истории майя? Начну с того, что легенда о принцессе Сак-Никте вовсе не является легендой в ее традиционном понимании. Это отрывок, взятый из книги известного мексиканского писателя, историка и этнографа Антонио Медиса Больо «Земля фазана и оленя». Рассказ о любви Белого Цветка и Черной Змеи — произведение художественное, в основе его поэтически переработанные документы, предания и хроники доколумбовой эпохи. Здесь нужно, видимо, отметить, что и эта книга А. Медиса Больо довольно оригинальное явление в современной латиноамериканской литературе. «Я хотел, — подчеркивал он,— передать словами саму душу майя, изложить те представления, которые сохранились у индейцев еще с незапамятных времен — об их происхождении и прошлом величии, о жизни, богах, природе, войне и любви. И мне хотелось рассказать все это с максимальным приближением к особенностям их языка и философии, задумал и выносил эту книгу в голове языке майя, но написал ее по-испански...

Мои темы извлечены из уцелевших древних книг, преданий, из самой души индейцев, из их танцев, верований и больше, чем откуда бы то ни было —из того, что я сам видел, слышал и чувствовал в своем детстве, проведенном среди с людей и среди этих проблем».

Напомню, что речь идет здесь о традициях и верованиях индейцев-юкатанцев — одной из крупнейших современных этнических групп майя, живущих на полуострове Юкатан, на юго-востоке Мексики; а сам Антонио Медис Больо прекрасным знатоком майяского языка и наполовину майя по крови, его книгу «Земля фазана и оленя» (так майя называли в древности свою страну) можно назвать «опоэтизированной историей». Этот своеобразный жанр литературы всегда пользовался в Латинской Америке широкой популярностью. Подтверждение тому — «Легенды Гватемалы», произведение, принадлежащее перу всемирно известного писателя Мигеля Анхеля Астуриаса.

Какова же связь событий, описанных в рассказе о принцессе Сак-Никте, с действительной историей древних майя?

Прежде всего необходимо подчеркнуть, что почти все главные действующие лица из рассказа Антонио Медиса Больо — реальные исторические персонажи, неоднократно упоминавшиеся в летописях и хрониках юкатанских майя за несколько веков до испанского вторжения.

Хунак Кеель действительно был правителем Майяпана в конце XII — начале XIII века. Улиль, у которого украли невесту, стоял во главе города Ицмаля (Исамаля), а не Ушмаля, как говорится в рассказе. Наконец, Канек тоже лицо историческое, но правителей с таким именем в Чичен-Ице никогда не существовало: родовое имя или титул «Канек» — «Черная Змея» было обязательной принадлежностью представителей царской династии в городе Тайясале, на севере Гватемалы, в XVI—XVII веках. Принцесса же Сак-Никте — персонаж вымышленный, хотя в одной из летописей майя упоминается царевна Иш Цивнен, невеста правителя Ицмаля — Улиля, которую похитили во время брачного пира воины Чичен-Ицы.

Для воссоздания исторического фона, на котором происходили все описываемые события, следует обратиться к сохранившимся документам и источникам. Итак, место действия — полуостров Юкатан. Время действия — за триста лет до плавания Колумба.

Конец XII века. На полуострове Юкатан сложилась весьма напряженная политическая ситуация. Правители Чичен-Ицы — самого могущественного города в этом районе — собирали от соседей все большую дань. Десятки людей требовались для регулярного исполнения кровавого обряда человеческих жертвоприношений в «Священном Колодце» Чичен-Ицы. «У них был обычай прежде и еще недавно,— писал в XVI веке испанский священник Диего де Ланда,— бросать в этот колодец живых людей в жертву богам во время засухи... Бросали также многие другие вещи из дорогих камней и предметы, которые они считали ценными. И если в эту страну попадало золото, большую его часть должен был получить этот колодец из-за благоговения, которое испытывают к нему индейцы...»

Засуха для этих мест — явление частое. На полуострове Юкатан, плоской, выжженной солнцем, известковой равнине, нет ни рек, ни ручьев, ни озер. Лишь редкие естественные колодцы (это глубокие карстовые воронки) постоянно хранят здесь драгоценную живительную влагу. Майя называют эти колодцы сенотами. Там, где были сеноты, еще в глубокой древности возникли и развивались важные центры майяской цивилизации. Место, на котором в VI веке нашей эры возник город Чичен-Ица, особенно благоприятно в этом отношении. Здесь желтая равнина прерывается сразу двумя огромными естественными колодцами, отстоящими на 800 метров друг от друга. Само название «Чичен-Ица» навсегда увековечило этот феномен природы: «Чи» на языке майя означает «устье», «чен» — «колодец», а «ица» — имя племени, майя, которое, по преданию, первым появилось здесь. «Устье колодцев Ицев» — таков перевод названия города.

Один из этих колодцев был главным источником питьевой воды. Другой и есть знаменитый «Колодец Жертв». Он почти в неизменном виде сохранился до наших дней. Мне довелось недавно побывать там. Каких-нибудь пять минут ходьбы от главной пирамиды города «Эль Кастильо» — и вы у цели. Даже сейчас, через восемь веков после описываемых событий, испытываешь невольный трепет, стоя на краю гигантского омута с его желтовато-белыми отвесными стенами, покрытыми зеленью ползучих растений. Око круглой воронки диаметром свыше 60 метров завораживает, притягивает к себе. Изрезанные пласты известняка круто опускаются вниз к темно-зеленой воде, скрывающей в своих глубинах тайны ушедших столетий. От края колодца до поверхности воды свыше двадцати метров. А глубина его, как мне сказали, более половины того.

Стоит ли удивляться, что мрачная красота сенота и его относительная недоступность (высокие, почти отвесные стены) вызывали у древних майя почти суеверный ужас, и, видимо, поэтому они с давних пор избрали это место для жертвоприношений в честь своих богов.

Но сей мрачный обряд был весьма удобным способом и для сведения личных счетов с соперниками. Именно так поступил правитель Майяпана Ах Меш Кук, отправив своего военачальника Хунак Кееля в Чичен-Ицу в качестве посланца к богам, обитавшим, по преданию, в глубинах «Священного Колодца». Правитель хорошо знал, что эти «посланцы» назад никогда не возвращаются. И вот на каменной платформе у края «Колодца Жертв» разыгралась поразительная по драматизму сцена.

Один за другим исчезали в зеленой пучине дьявольского омута сбрасываемые вниз люди. Приближалась очередь Хунак Кееля. И в этот напряженный момент принимает он решение. Выскочив вперед, храбрец взбежал на платформу храма и на глазах изумленной толпы сам бросился, вниз, с двадцатиметровой высоты. А несколько мгновений спустя зеленая вода колодца вспенилась, и на поверхности появился Хунак Кеель. Он громко закричал, что лично разговаривал с богами и по воле богов он — Хунак Кеель — должен стать правителем Майяпана. Отвага молодого военачальника покорила толпу. Ему бросили сверху веревку и вытащили из колодца. Ах Меш Кук вынужден покориться самозванцу и уступить царский трон: приходилось считаться и с незыблемыми религиозными канонами, и с решительным настроением народа в пользу «избранника богов».

Став полноправным хозяином Майяпана, Хунак Кеель решил сполна рассчитаться с заносчивыми правителями Чичен-Ицы. Повода для войны долго ждать не пришлось. В Чичен-Ице в то время был царем («халач виник» — на языке майя) Чак Шиб Чак. Его младший брат Хун Йууан Чак, правитель небольшого города Ульмиль, похитил во время брачного пира невесту у владыки Ицмаля — Улиля. Имя невесты — Иш Цивнен. Это происшествие и послужило сигналом к войне союза трех городов — Ицмаль, Майяпан и Ушмаль — против могущественной Чичен-Ицы. Объединенные войска после ряда успешных сражений захватили Чичен-Ицу и подвергли ее страшному опустошению. Остатки майяйцев во главе с правителем Чак Шиб Чаком бежали на юг в непроходимые леса в районе озера Петен-Ица, где создали новое государство, просуществовавшее вплоть до конца XVI века. Именно его правители носили родовое имя «Канек» — «Черная Змея».

С тех пор пальма первенства в непрекращавшемся соперничестве за господство над Юкатаном более чем на два столетия переходит к правителям Майяпана. А Чичен-Ица больше никогда не возродилась. Правда, паломничество верующих майя к святыням заброшенного города и особенно к «Колодцу Жертв» продолжалось вплоть до прихода испанских завоевателей в XVI веке.

«Остался одинокий и мертвый, город, источающий тонкий аромат руин. Здесь не звучит человеческая речь. И только временами вещает таинственный голос, которого никто не слышит. Но в один прекрасный день ты его услышишь!»

Этими словами из книги Антонио Медиса Больо я и хочу закончить рассказ о прекрасной принцессе Сак-Никте.

Валерий Гуляев, доктор исторических наук

(обратно)

Вслед за песней

А не посидеть ли нам в моей, келье? — предложил гостеприимный хозяин, когда мы выпили чаю с ржаным воронежским пряником. И он пригласил меня в маленькую комнатку, которая была одновременно рабочим кабинетом и фонотекой.

«Посидеть» — значит послушать пленки с записями русских народных песен. А их тут, на стеллажах, в кассетах, великое множество, что-то около четырех с половиной тысяч. И это только на пленках, а если приплюсовать песни, записанные до магнитофонной эры,— те, что живут в блокнотах,— то будет все пять.

Хозяин этой уникальной коллекции — Петр Антонович Макиенко, краевед, фольклорист, композитор. В Воронежском крае дед Петро (так его зовут многие) возглавляет областной клуб любителей русской песни. Собирание музыкального фольклора для этого человека мало сказать увлечение — это неутолимая страсть, дело всей жизни. Сколько исхожено-изъезжено по проселочным дорогам, от деревни к деревне в центрально-черноземной России и Сибири! И всё для того, чтобы открыть доселе неизвестную песню, донести до нас, современников, и сохранить для потомков ее самобытную красоту.

Целый вечер провел я в гостях у песни, то грустной и разудалой, то величавой и широкой, как душа русского человека. Были среди них и песни литературного происхождения. Помню, я тогда удивился: почему их называют народными, если авторы текстов хорошо известны?.. «Да потому,— ответил Макиенко,— что крестьянские певцы, переиначивая слова и даже сюжет, приспосабливали их, к своей жизни, укладу, настроению. Они как бы становились соавторами поэта».

Поиск народных вариантов книжной поэзии увлекателен, а установление подлинного авторства требует немалых трудов, обширных знаний, интуиции,

Некоторые рассказы, Петра Антоновича Макиенко я предлагаю читателю: стараюсь при этом передать их так, как услышал.

«В долине долгих станов»

— Так вы по фольклору, говорите? — переспросил у меня председатель сельсовета.

Он вопросительно и с тенью недоверия смотрел мне в глаза.

— Вот гляжу на вас: мужчина представительный, видный, а такой, извините, чепухой занимаетесь. Неужели мало других специальностей?

Иван Федорович был местным жителем, курунзулайским, хорошо знал историю своего села и края. Он гордился родной Даурией. Даурские степи, даурские сопки, даурская тайга то и дело мелькали в его рассказах о Приаргунье. Особенно запомнилось, с каким пылом говорил Иван Федорович о местных целебных источниках.

— Болото, понимаете, обыкновенное болото! Трясина топкая, волнами под тобой ходит, а ты от нее вперебежку. И вот он — родничок, фонтанчик! То подпрыгивает, то разливается. И, кажется, небольшой, а вечный! Силы в нем много. Старики рассказывают, что забайкальцы народ крепкий от «криштальных ключей». О них даже легенды складывают. Такую, например, доводилось слышать?

Белый атаман Семенов приказал взять на учет все даурские источники «и начинить их отравой. Полезли белобандиты по болотам, да там и остались. Захлестнули их фонтаны даурские. Тогда атаман приказал перерезать жилы «криштальным ключам», И тут дело не вышло. Перекопают одну жилу, а ключ разветвляется на несколько фонтанов, которые бьют пуще прежнего. Ни с чем остался белый атаман.

— Ну вот и фольклор!— обрадовался я,— Да еще из уст председателя сельсовета. Такое случается нечасто.

— Да какой это фольклор! — махнул он рукой.— Так, байки... Хотите, с нашими старичками познакомлю? Таких небось нигде не встречали.

Село Курунзулай старинное. Его окружают таежные сопки и пади. Десяткам поколений курунзулайцев приходилось видеть и разгулы дикой конницы, и караваны торговцев, что шли через село из Китая в Нерчинск. Нерчинская дорога была свидетелем каторжных песен, бряцанья кандалов и сабельного звона боев за Советскую власть:

— Вот мы и пришли,—сказал Иван Федорович.— Тут живет старый кавалерийский рубака, лично знавший Сергея Лазо.

Посреди двора, обнесенного жердяной изгородью, стоял хозяин — Иван Павлович Миронов, коренастый, с загорелым лицом, в темном картузе, надвинутом на брови.

— Ну че стоим? В ногах правды нет,— сказал он. Вскоре пришел его друг — односельчанин Петр Иванович Уваровский.

Они рассказывали о том, как в годы гражданской войны, невдалеке от пади Алтагачан, построили землянки, собрали оружие и партизанили. Рассказ продолжила песня:

Из пади, Алтагачана из коммуны лесовой

Подъезжал к Курунзулаю взвод разведки боевой.

Засвистели пули градом — грохот выстрелов, гранат.

Уничтожили на месте весь семеновский отряд...

Около тридцати песен было записано на магнитофон, когда зазвучала вдруг та, которую, казалось, я искал всю жизнь.

Запевал тенорком Петр Иванович Уваровский. Он пел задумчиво и, казалось, видел себя в песне:

В полдневный жар в долине долгих станов

С свинцом в груди лежал недвижим я...

Да это же Лермонтов! Удача небывалая! Ни в жизни, ни в одной фольклорной картотеке, ни в одном своде я не встречал народных вариантов стихов этого поэта. Провожая вторично Лермонтова на Кавказ, В. Ф. Одоевский вручил ему небольшого формата альбом с просьбой вернуть его исписанным стихами, конечно, новыми. Поездка поэта на Кавказ оказалась последней, но просьба Одоевского была выполнена. Михаил Юрьевич поместил среди первых записей стихотворение «Сон». И вот оно здесь, в таежном Курунзулае, обернулось народной песнью.

— Че, пондравилось? — спросил Уваровский, окончив пение.

— Да, понравилось, и очень! — не скрывая волнения, ответил я. И спросил: — А почему вы поете «долгих станов» вместо «Дагестана»? Ведь стихотворение Лермонтова начинается словами: «В полдневный жар в долине Дагестана...».

— Дак то ж Лермонтов,— усмехался запевала.— Он ведь тут не жил и Забайкалья не знает. А у нас долгие станы были повсюду, где проходило пешее войско или кавалерия. Стан — это долгая стоянка.— И добавил: — Нет, «Дагестан» нам не подходит.

Я прочел несколько стихотворений Лермонтова и последним — «Сон». Старики сидели молча, слушали внимательно, качая головами. А когда я закончил чтение, Уваровский вдруг запел:

И в разговор веселый не вступая,

Сидела с ним задумчива она.

В его груди, дымясь, чернела рана.

Кровь из нее бежала как струя.

— Да... Конечно, у Лермонтова стройнее,— сказал он, закончив куплет.— А может, вставить в песню все его слова?

— Ни в коем случае! — замахал я руками.— Пойте как пели. В этом самая ценность.— И я подумал, как интересно, со смыслом редактирует иной раз народ поэта...

Обратную дорогу мы с Иваном Федоровичем шли молча, оба взволнованные.

Как казаки пушкина «поправили»

В станицу Вилоновскую мы приехали в субботу.

— Вот вам самая настоящая казачья станица! — сказал шофер, помогая достать поклажу из кузова.

Председатель райисполкома, к кому я зашел познакомиться, дал ценный совет:

— Если хотите послушать песни разных станиц, приходите завтра утром на базар... Какие песни понравятся, в ту станицу вас и отвезем.

Кажется, ясно, но не совсем понятно, какие на базаре песни, да еще с выбором! Однако в седьмом часу утра я уже был в самой гуще клокочущей толпы.

Огромная площадь забита телегами, фурами, пролетками. Год выдался урожайным, и воскресный базар праздничен и весел. Опустошались повозки с фруктами и овощами, клетки с живностью, ведра с рыбой. Часам к девяти оживление спало. И вот на другом конце рынка послышалась протяжная песня. Пели два голоса — мужской и женский. В записной книжке я успел набросать главную тему мелодии и несколько слов текста... Увы, песня удалялась. Бричка выехала из ворот и загрохотала по дороге. Записанное не имело законченного смысла: «не в чистом поле, лес, дубрава... переправа», но я надеялся, что по словам и мелодии как-нибудь разыщу ее. Поэтому и не отчаивался. К тому же, как обещал председатель райисполкома, песенный рог изобилия был раскупорен, и я услышал множество других песен.

Сойдясь вместе, встретив земляков или бывших однополчан, казаки не могут обойтись без пения. Вот они встали в кружок в непринужденных позах: кто скрестив руки на груди, кто заложив их за спину, кто спрятав в карманы шаровар. Запели старинную казачью песню, мерно покачиваясь, и, казалось, рассказывали друг другу о чем-то важном. Запевала искусно дирижировал головой и локтями. Он же сообщал певцам нюансы, смену темпа, бросал реплики: «давай вторым», «дишкань», «голоси», «тихо»...

Казалось, весь рынок слушал напев, но никто не останавливался, не глазел на молодого казака, который мастерски «дишканил», то есть украшал песню подголосками. Для всех это было привычным. Коль сегодня воскресенье, значит, казаки будут петь — давно укоренившаяся традиция Хопра и Дона.

Переходя от одной группы к другой, я сделал несколько записей, но песни, которая уехала на бричке, не услышал. Решил расширить поиски. Услышав мою запись «не в чистом поле», пожилой казак по фамилии Пономарев запел, и все подхватили: «Не в чистом поле огонек горел; пред огнем-то расстилали ковер шелковый, на ковре-то вот лежал казак раненый...»

— Песня хороша, да не та,— сказал я.— Вот бы отыскать «лес-дубраву», да еще бы в придачу «переправу».

— Постой, постой!..— стал припоминать Назар Михайлович Пономарев.— Наверное, тебе надо «Казак при звезде». Там есть слова «Ой, да не в чистом поле, не в дубраве, не при опасной переправе». Она ай нет?

Это была она, но, к сожалению Пономарев пропеть всю песню не смог, однако назвал адрес стариков Бирюковых, которые проживают в станице Первая Березовка: «Эти, поди, все знают!»

Тимофей Кузьмич Бирюков, первый, к кому я обратился, был еще молод, «до шестого десятка не дотянул».

— Дойдите до моего бати,— сказал он, — с ним и решайте. Наше дело второе: кликнут — пойдем сыграем. Только,— предупредил Тимофей Кузьмич,— к моему старику подход нужен. Тяжел характером.

Старик Бирюков жил неподалеку от сына. Он сидел на крылечке и читал старую, в потрепанном переплете книгу. Увидев незнакомца, приосанился, лихо сдвинул набок выцветшую казачью фуражку, подозвал старуху, сунул ей в руки книжку и сделал знак оставить нас. Узнав, что я приехал «по поручению Москвы» (от Всероссийского хорового общества) и разыскиваю по важному делу старого казака Кузьму Назаровича Бирюкова, он на мгновенье растерялся.

— Чем это Бирюков или, скажем, наши станичные казачки провинилися, что сама Москва к нам пожаловала?

Но, проведав о цели приезда, быстро спохватился, пригласил в комнату. Старуха подала холодного молока. Вскоре в хате зазвучали песни. Запевал высоким басом мой знакомый Пономарев, «дишканил» сам старик Бирюков, его сын «водил голосом», подлаживаясь то под Пономарева, то под отца.

Прозвучали песни, которые я слышал на колхозном рынке. Но той, недопетой, среди них не было.

— Как же не помнить, помню,— сказал старик, когда я напел ему мелодию.— Только не «Казак при звезде», а «Кто при звезде, при луне так поздно едет на коне». Тимка,— обратился он к сыну, — не отставай, тяни сразу.

Кузьма Назарович осторожно повел запев, нащупывая каждый звук, бережно шлифуя голосом каждое слово, чувствуя каждый слог:

А кто при звёзде, при луне

Так поздно едет на коне?..

И только здесь вступил хор:

Ой, да не в чистом поле, не в дубраве,

He при опасной переправе,

Казак на север держит путь,

Казак не хочет отдохнуть...

Что это? Очень-очень знакомое — «Казак на север держит путь...»

Бирюков пел дальше:

Булат, как шкло, его блестит,

Мешок за пазухой набит.

Ой, да червонцы нужны казаку,

И конь, и шашка молодцу...

«Отчего шашка?» Догадка была совсем близка. И тут как молнией блеснуло: не шашка, а шапка ему дороже, потому что в ней донос зашит!

Донос на гетмана злодея

Царю Петру от Кочубея.

Вот так у Пушкина. Я попросил повторить песню и сделал дубль записи, окончательно убедившись в пушкинском авторстве — это был отрывок из поэмы «Полтава».

Был поздний час, к тому же я не помнил твердо текст о гонце, которого полковник Искра и Кочубей снарядили в столицу. Поэтому я не читал певцам подлинника, ограничившись замечанием, что песня принадлежит Александру Сергеевичу. Позже, сличив пушкинский текст и казачий вариант, я не ругал себя за это. Разговор вызвал бы спор, и березовцы с жаром защитили бы свой вариант. И по-своему были бы правы.

У поэта в эпизоде с гонцом, везущим донос на Мазепу, самой ценной вещью являлась шапка, так как в ней зашит документ, и гонец ее выдаст «только с бою, и то лишь с буйной головою».

Ну а для казака шапка не имеет ценности… Вот шашка — это другое дело. Без шашки он не казак... Убрав в песне то, что касается государственных дел, народные певцы создали на основе пушкинских стихов свой песенный вариант. Оставалось необъяснимым — почему «казак на север держит путь». Что ему там делать? Забыли переделать на казачий лад? На это станичники, вероятно бы, ответили, что казак — вольный человек, куда ему вздумалось, туда и поехал. И я думаю, нет надобности поправлять их песню, подгонять под Пушкина. Пусть поют как есть!

Байрон... в Акатуе

В рабочем поселке Алекзавод, как именуется теперь бывший Александровский каторжный завод, я записывал у ветеранов гражданской войны песни о волочаевских боях и уссурийских походах. Расставаясь с Алекзаводом, заглянул в местный Дом-музей Н. Чернышевского расспросить хранителя, в каких окрестных забайкальских селениях можно послушать народные песни. Среди прочих пунктов был упомянут Акатуй. Сердце мое учащенно забилось.

— Далеко ли до Акатуя? — спросил я.

— Да часа полтора езды.

Акатуй... С детства, когда я дискантом подтягивал взрослым: «Долго я тяжкие цепи носил, долго бродил я в горах Акатуя...», он был для меня загадочным и таинственным.

К Акатую ведут две дороги — современная шоссейная и старинная «секретная», по которой вели каторжан. Я выбрал последнюю. Это была скорее широкая тропа. Слева возвышались голые сопки, справа простиралась долина мелководного Газимура. Суровый и неприветливый пейзаж. «Каторгой каторг» называли здешние места. По этой дороге по предписанию царя некогда провезли декабриста Михаила Сергеевича Лунина, трагически погибшего в каменном мешке акатуйского острога. Припомнились строки из «Евгения Онегина»:

Тут Лунин дерзко предлагал

Свои решительные меры...

Это был блестящий кавалергард, человек высокой культуры, кристальной честности, несгибаемой воли. Он знал несколько языков, хорошо владел пером и кистью, слыл незаурядным музыкантом. О нем писали А. Дюма, Сен-Симон, П. Вяземский, А. Герцен. Его личностью интересовались Л. Толстой и Ф. Достоевский.

Один из немногих декабристов, он и на каторге продолжал борьбу с самодержавием, окольными путями пересылая своей сестре Е. Уваровой политические памфлеты, чтобы их распространить в России. Одна из рукописей попала к Николаю I, и участь Лунина была решена: он был тайно умерщвлен.

У въезда в поселок Акатуй шофер притормозил у высокой сопки, на которой виднелось кладбище. За железной оградой зеленый холмик. На медной плите выгравировано: «Любимому брату М. С. Лунину от любящей сестры Е. С. Уваровой».

Договорившись о встрече со знатоками местных песен, я отправился знакомиться с Акатуем. Рабочий поселок разбросан по берегам Газимура меж отлогих сопок. Рудник работает и поныне, но от каторжных времен и следов не осталось. Только мрачные темно-серые стены бывшей тюрьмы свидетельствовали о трагической участи ее узников.

...В рудничном Доме, культуры собрались пенсионеры, любители хорового пения.

Я заговорил о местных песнях.

— У нас они шибко горестные, такой уж у нас беспокойный край,— сказала Агафья Антоновна Шестакова.— Встарь сюда каторжников в кандалах водили. Редкие выживали — или сам помрет, или замучат. Поди-ко, видели могилку Лунина Михаила Сергеевича? Он сидеть-то сидел, а царю не, поддавался и милости не просил. Вот и придушили. А песня его осталась.

— Какая песня? — ухватился я, предчувствуя находку.

— Нин, твоя песня, запевай,— ласково тронула она плечо подруги Нины Ивановны Пичизубовой, и та, прокашляв голос, запела:

Отцовский дом спокинул, мальчик, я.

Травой он за-ой, зарастет.

Собачка ве-ох, верная моя

Залает у-ой, у ворот...

Песню эту я знал. Впервые записал ее у донских казаков. В текстах дончаков и акатуйцев большое расхождение, и мелодии разные, но стихи я узнал. В станице Ярыженской на Бузулуке казаки пели:

Проснется день красы моей,

Украсит белый свет.

Увижу море, небеса,

А родины моей уж нет.

Как провожал меня отец,

Не мог слезу сдержать.

Пока не возвернуся я,

Лить будет слезы мать...

Уже тогда меня как-то стукнуло: а не литературного ли происхождения песня? Стал расспрашивать, откуда она, и рассказали мне, что в старину будто пел ее перед расстрелом за какую-то провинность казачий офицер. Конвоирам понравилась, и они принесли ее в станицу. Это еще более укрепило меня в мысли, что стихи принадлежат поэту — офицер, как человек образованный, несомненно, был знаком с книжной поэзией. И не ошибся. Спустя время, перечитывая Байрона, я обнаружил, что в основе песни — монолог пажа из поэмы «Паломничество Чайльд Гарольда».

Проснется день; его краса

Утешит божий свет;

Увижу море, небеса,—

Отцовский дом покинул я.

Травой он зарастет,

Собака верная моя

Выть станет у ворот...

Байрон... в Акатуе. Какими судьбами оказались его стихи в каторжном крае? Местные жители твердо приписывают песню Михаилу Сергеевичу Лунину. Скорее всего это так.

В русском обществе Байрон был особенно популярен в 20—30-е годы прошлого века. Лунин, как передовой человек того времени, несомненно, знал творчество Байрона, был близок с его первым переводчиком И. И. Козловым. Английский поэт уехал в Грецию сражаться за свободу, русский офицер Лунин намеревался отправиться в Латинскую Америку к Симону Боливару...

Могут спросить: а не мог ли кто-нибудь из других узников оставить песню в Акатуе? Вряд ли. Кроме Лунина, декабристов здесь не было. И потом, кто другой мог в Акатуе сочинить мелодию к стихам великого поэта? Только Лунин, одаренный музыкант.

Осчастливленный драгоценной находкой, покидал я Дом культуры. Михаил Сергеевич Лунин знал, что в каменном мешке Акатуя он погребен заживо, что родины он уже не, увидит. Как и Байрон, покинувших берега своей отчизны.

Песня объединила для потомков их имена.

Н. Золотов

(обратно)

«Самый кокосовый остров»

Именно так переводится на русский язык название острова Ниуафооу, входящего в состав государства Тонга. Если поискать на карте в юго-западной части Тихого океана, то можно легко обнаружить королевство Тонга, состоящее из трех групп островов — Тонгатапу, Хаапай, Валау — и, как пишут в справочниках, нескольких др. островов, раскинутых значительном расстоянии от трех «упомянутых групп». В число «др.» и входит Ниуафооу.

Откровенно говоря, в здешних названиях запутаться очень просто. Особенно если вы вздумаете выяснить, как же называется тот или иной остров у местных жителей. Возьмем, к примеру, Ниуафооу. Тонганцы часто называют его просто Ниуа. Но есть в этом районе остров Ниуэ, никакого отношения к королевству Тонга не имеющий. А еще есть остров Ниуатопутапу, который тонганцы тоже называют Ниуа. Покупает, скажем, пассажир билет на пароходе до Ниуэ, а его доставляют на остров Ниуатопутапу! Хорошо, что штурманы на «Каллисто» ведут наше судно, пользуясь официальными картами, а каково было древним мореплавателям, полагавшимся на сведения, сообщенные им полинезийцами.

Ниуафооу — островок небольшой, довольно необычный по форме. Представьте себе бублик диаметром в десять километров и толщиной примерно в два. Дырка бублика заполнена пресным озером Ваи-Лахи, на ровной глади которого лежат два островка, и на одном из них, в свою очередь, находится небольшое озеро.

Возник Ниуафооу на вершине гигантского вулкана, поднявшегося с двухкилометровой глубины Тихого океана. За последнее столетие вулкан трижды просыпался и буйствовал.

Последнее мощное извержение лавы наблюдалось в 1946 году, а последнее землетрясение — несколько лет назад.

«Каллисто» идет к острову Ниуафооу. Есть ли там причал, этого никому знать не дано. Вот что говорится в лоции про Ниуафооу: «Административным центром является селение Ангаха на северном берегу. На восток от этого селения у низкого скалистого мыса, являющегося северной оконечностью острова, построен небольшой причал, на котором установлен кран. В тихую погоду на причал удобно высаживаться. Против причала на берегу стоит склад с акрасной крышей для хранения копры, вблизи которого находится дом управляющего островом. Малые суда становятся на якорь в 185 метрах от берега против селения Алелеута».

Но «Каллисто» нельзя считать малым судном, значит, якорь придется бросить не в 185 метрах от берега, а значительно дальше. И притом сохранился ли причал, неизвестно. Впрочем, утро вечера мудренее. Завтра все прояснит.

Высадка на остров

На побережье у Ангаха причала не оказалось, и волны непрерывно бились о скалистый берег, подойти к которому не представлялось никакой возможности. Несколько местных жителей, появившихся на крутом обрыве, стали показывать знаками, что попасть на остров можно только с противоположной стороны.

Было два часа дня, когда «Каллисто» обогнуло Ниуафооу, и по селектору был отдан приказ первой группе спуститься на «Дору». Мы перебрались по штормтрапу на ботик и пошли к берегу. Там уже собралась толпа человек в тридцать; среди встречавших не было ни одной женщины. Через «причал» — выступавший на два десятка метров в море прямоугольник, сложенный из булыжников,—перекатывались волны, и от экипажа катера требовалось большое искусство, чтобы очередной массой воды нашу посудину не швырнуло на очень неприветливо торчащие камни. Видя затруднительное положение гостей и правильно оценив обстановку, с причала прямо в одежде прыгнули в воду несколько человек. Один миг, и трое из них уже перевалились через борт катера. Что делать? Судя по всему, на «Дору» пожаловало все местное начальство. Значит, вопросы, связанные с высадкой ученых, можно решить с ними на «Каллисто». И мы решили вернуться с гостями на судно.

— Ниу Тауфа, офицер полиции острова,— представился самый солидный из них.

— Саймон Кенете Ката,— назвал свое имя молодой стройный парень лет двадцати — полицейский острова.

Третий — юноша атлетического сложения с вьющимися волосами, ниспадавшими на плечи, в немыслимо рваных штанах до коленей — не сказал, как его зовут, а только молча улыбнулся и протянул бронзовую мускулистую руку. Видимо, он не говорил по-английски, а мы, соответственно, не знали ни одного слова на языке тонга. Может быть, подумал я, он тоже занимает какой-нибудь важный пост в местной администрации.

Однако когда на корабле Ниу Тауфа представлял своих спутников, то, махнув рукой в сторону юноши, пренебрежительным тоном произнес: «А это местный житель»,— давая понять, что он-то — Ниу Тауфа — стоит на какой-то другой, более высокой ступеньке иерархической лестницы острова Ниуафооу.

Пригласили всех в кают-компанию, собрали оперативное совещание, руководство экспедиции предложило на одобрение Ниу Тауфа наш план высадки на остров.

Водолазы должны были укрепить метрах в двадцати от берега два буя, перебросить от них на остров канат, вдоль которого станет ходить пластмассовая шлюпка — все на судне ее называли «мыльница». Часть команды и научный состав, включенные в группу для работы на острове, будут доставляться ботиком до буйков, затем по одному станут пересаживаться в «мыльницу», и, улучив момент, когда набежавшая волна поднимет шлюпку на гребень, стоящие на берегу местные жители потащат за трос скорлупку вместе с сидящим в ней пассажиром. Таким же образом на берег переправят весь багаж.

...Мы думали, что Ниу Тауфа — главный начальник острова, но, оказывается, на Ниуафооу штатное расписание административного состава было раздуто в соответствии с океанскими масштабами, и выработанный план требовалось согласовать с самым большим начальником. Он и только он мог разрешить и установку буйков, и выделить на подмогу местных жителей. Поэтому нашу первую группу решили высаживать без помощи «мыльницы».

Как и следовало ожидать, все обошлось донельзя удачно. На берегу нас встретил самый главный местный начальник — администратор острова ДжекТуипулогу Ката («Называйте меня просто Джек?») — грузный мужчина лет сорока, с приветливой улыбкой на полном лице. Джеку, оказывается, еще неделю назад сообщили по радио о нашем предстоящем прибытии и дали указание оказывать всяческое содействие. Он заверил нас, что для выполнения программы научных исследований он выделит людей, которым поручит доставку в лагерь воды и топлива, обеспечит ученых транспортом (на Ниуафооу есть три небольших трактора и один грузовик) и, безусловно, завтра утром пришлет самых ловких и сильных парней для переброски людей и грузов на «Каллисто».

— Советую вам,— сказал Джек,— высадку начать часов в девять утра. Лагерь можете разбить вот здесь, на территории, принадлежащей сельскохозяйственному департаменту Тонга.

Я обратил внимание на сожженный остов какого-то здания метрах в двадцати от берега.

— Это,— пояснил Джек,— каркас церкви. Тридцать один год назад рядом ней прополз поток лавы во время последнего извержения. Естественно, церковь сгорела. Всех жителей острова эвакуировали тогда с Ниуафооу, и вернулись они в свои родные места лишь около десяти лет назад. Так что очень многие ниуафооуанцы провели большую часть своей жизни в других местах. Но ностальгия — чувство очень сильное, и все вернулись домой.

Джек поинтересовался, сколько времени мы пробудем на острове.

— У нас,— ответил руководитель группы Юрий Петрович Баденков,— по программе только четыре дня работы, так что придется потрудиться и в субботу и в воскресенье.

Джек почему-то смутился:

— Вы собираетесь работать и в выходные?

— Да,— подтвердил Юрий Петрович.

— Но это невозможно! — воскликнул администратор.— По обычаю королевства Тонга в субботу и в воскресенье для всех, кто находится на острове, заниматься какой бы то ни было работой запрещено. Исключение может быть сделано только с разрешения его величества, а он, как вы знаете, находится в столице королевства в городе Нукуалофа на острове Тонгатапу.

— Может быть, не стоит беспокоить его величество, — заметил Баденков,— а попросить разрешения у премьер-министра?

— Премьер-министр, его высочество принц Фатафехи Туипелехаке, все равно передаст вопрос на рассмотрение его величеству.

— А может быть,— сказал я,— не станем утруждать премьер-министра, пошлем сегодня радиограмму министру иностранных дел. Кажется, наше Министерство иностранных дел связывалось непосредственно с вашим министром, обговаривая программу работ «Каллисто»?

— Министр иностранных дел, его высочество принц Фатафехи Туипелехаке, непременно согласует свое решение с его величеством,— ответил Джек.

— Но так как цель нашего визита,— деликатно перебил Баденков,— изучение природы на островах Океании с целью наиболее рационального использования местных ресурсов и защиты окружающей среды, то, может быть, обратиться лучше за разрешением к министру сельского хозяйства?

— Министр сельского хозяйства, принц Фатафехи Туипелехаке, не может принять единоличного решения по такому важному вопросу,— уже несколько суше произнес Джек.

— Видите, мистер Джек,— снова вмешался я в разговор, придумав, казалось бы, неопровержимый аргумент,— а нельзя ли нас рассматривать как туристов, интересующихся природой и коллекционированием гербариев, а другие виды нашей деятельности не называть «работой», считая их «активным отдыхом»? Тогда мы сможем попасть под категорию туристов и обратиться к министру по туризму за разрешением совершать прогулки в субботу и воскресенье.

— Может быть, так и сделаем,— обрадовался Джек последнему предложению,— я сообщу министру по туризму, его высочеству принцу Фатафехи Туипелехаке, о том, что на нашем острове находится группа советских туристов, копающих ямки и собирающих цветочки.

На том и порешили. Улучив момент, я отвел администратора в сторону и спросил:

— Скажите, мистер Джек, они что, однофамильцы: премьер-министр, министр иностранных дел и другие министры?

— Нет. Принц Фатафехи Туипелехаке занимает несколько постов: он и премьер-министр, и министр иностранных дел, и министр сельского хозяйства, и министр по туризму, и еще министр связи. Правда, за все эти должности зарплаты он не получает. Ему выделяются лишь определенные средства как принцу — наследнику престола.

Джек обещал к утру следующего дня дать ответ, сможем ли мы «активно отдыхать» в субботу и воскресенье.

— А теперь,— улыбаясь, произнес он,— хочу сообщить вам приятную новость: послезавтра вечером в деревне Эсиа состоится праздник по случаю закладки новой церкви, и мы приглашаем всех наших дорогих гостей прибыть для участия в торжестве к четырем часам вечера. А накануне вашего отъезда все жители острова ждут вас на специально приготовленный для «каллистян» «фааафе» — фестиваль с угощением. Жители каждой деревни покажут на нем свои музыкальные программы. Надеемся, что большинство членов экипажа «Каллисто» сойдет по этому случаю на берег и примет участие в столь большом для нас событии.

Славный Джек даже не подозревал, в какое затруднительное положение поставил он Юрия Петровича: каждый час пребывания на острове необычайно дорог для ученых, а при такой программе сразу выпадали почти полностью два рабочих дня.

Проявив максимум такта, Баденков стал витиевато разъяснять Джеку, что согласно древним традициям на особо значительные мероприятия у нас принято направлять наиболее полномочных представителей, которые выступают от имени и по поручению всего коллектива. И вот послезавтра на празднике по случаю местного торжества в деревне Эсиа советскую экспедицию будут представлять несколько таких выдающихся личностей, причем Баденков обещал сам присутствовать на церемонии.

Кажется, Джека это вполне удовлетворило.

Договорившись обо всех деталях, связанных с высадкой, мы вернулись на «Каллисто».

Пять частей земли

Высадка прошла благополучно. Конечно, кое-кому пришлось принять морской душ, но при тропическом солнце и теплой воде вреда он не причинил, кроме разве кинооператора Виктора Бабаева. Он сошел с «мыльницы» неудачно и немного замочил аппаратуру, хотя перед высадкой аккуратно завернул ее в пластиковый мешок.

Справившись с переброской багажа за два часа, стали разбивать лагерь на территории, принадлежащей сельскохозяйственному департаменту Тонга.

Земля разделена на пять неравных частей. Одна часть, большая, принадлежит королевской семье. Вторая — государству, остальные являются собственностью трех семей — Фуситуа, Фотофили и Туита. Каждое из семейств возглавляет вождь. Два вождя — Фотофили и Туита — живут на другом острове, а семейство Фуситуа — здесь, на Ниуафооу. Сам Фуситуа умер четыре года назад, и теперь островом формально правит его вдова. Администратор Джек Туипулогу Ката является представителем короля и центрального правительства.

Итак, наш лагерь расположился на участке, относящемся к государственной земле.

До наступления сумерек устанавливали палатки.

Джек оказался человеком слова. Вечером несколько раз в лагерь приезжал трактор — привез на прицепе сначала дрова, а потом две бочки воды, с которой здесь туговато. Правда, жители ходят купаться и стирать белье в кратер на озеро, но оно от нашего лагеря далеко, километров пять, да и спуск нелегкий.

За вчерашний и сегодняшний день мы не видели на острове ни одной женщины. Видимо, сидят по домам в деревнях и не хотят беспокоить гостей.

Это вам не тайга!

Сегодня рано утром наша группа, захватив надувную лодку, отправилась к озеру. Основная задача — взять пробы воды на разных участках акватории.

Вода в озере оказалась очень невкусной, хотя и пресной. Пить ее мы не собирались, зато с большим удовольствием выкупались. Удовольствие получили двойное: и вода пресная, и акул нет.

На берегу роща кокосовых пальм. Пока гидрологи Копцев с Цыганковым брали пробы, а потом поплыли на расположенный в центре озера островок; мы нашли несколько орехов, разбили их, попили кокосового молока, съели мякоть и стали собираться в обратный путь.

Вернувшийся с острова Копцев привез гриб. Обычный наш гриб-боровик. Как он сюда попал, науке неизвестно.

На базу мы шли с первым помощником капитана Олегом Кондратьевичем несколько позади остальной группы. Старый таежник, он много лет живет на Дальнем Востоке, и любимое его занятие — бродить по тайге; разыскивая корни женьшеня. Он может без конца говорить о найденных сокровищах; о том, какой это корень, как готовить из него, целебный напиток.

Рассказывал Олег Кондратьевич увлеченно, и я шел, не обращая внимания, куда мы идем,— кто же станет беспокоиться о маршруте, если рядом идет опытный таежный следопыт?

На девятом или десятом рассказе я случайно взглянул на часы и с удивлением обнаружил, что идем мы уже второй час, хотя утром от базы до кратера ходу было не больше сорока минут.

— Мы,— говорю,— Олег Кондратьевич, идем не по той дороге.

— Что вы,— обиделся таежный волк.— Тут дорога прямая, а я не заблужусь даже в дремучей тайге.

Тут нас догнали двое из наших — Бабаев с Ткачуком, и Бронислав Ткачук ехидно спросил, правильно ли мы идем.

Может быть, в тайге Олег Кондратьевич и выходил всегда к дому, но в джунглях крошечного Ниуафооу он, к сожалению, заблудился. Мы шли еще полтора часа и еще минут пятнадцать. Затем вынуждены были повернуть обратно.

Короче говоря, вернулись мы в лагерь с противоположной стороны, практически обойдя остров кругом.

Ниуафооуанское гостеприимство

К вечеру в лагерь прибыл трактор с прицепом — везти гостей на праздник. Поехали пять человек во главе с Баденковым. Остальными почетными гостями были переводчица Ольга Григорьевна, Олег Кондратьевич, Виктор Бабаев и я.

Проселочная дорога проходила по гребню кратера вулкана и частично шла через места, где три десятилетия назад двигался огненный поток лавы. Застывшие волны черной лавы уходили далеко за горизонт, местами создавая хаотические нагромождения. Казалось, гигантский циклоп долго трудился здесь, создавая абстрактные скульптуры. Лишь в очень немногих местах из трещин робко тянулись к солнечному свету зеленые ростки. Пройдет еще много времени, прежде чем восстановится почва и появятся условия для жизни трав, кустарников и деревьев.

Все участники празднества уже сидели за столами, когда трактор въехал на деревенскую площадь. Нас посадили за почетный центральный стол, расположенный под навесом, крытым пальмовыми листьями. Позади каждого гостя встали нарядные девушки. В руках они держали легкие веера, которыми слегка помахивали, не давая назойливым мухам садиться на блюда, приготовленные для гостей.

Напротив меня, несколько наискосок, сидела пожилая женщина в очках, которой все окружающие оказывали знаки особого уважения и внимания. Я тихонько спросил у сидящего рядом мужчины: кто эта почтенная особа?

— Глава нашего острова,— также шепотом ответил сосед.— Ее зовут Писила Фуситуа, ее муж был нашим вождем, а госпожа Писила получила свой титул по наследству.

Стол был накрыт с тонким вкусом. Среди разбросанных по скатерти цветов стояли блюда с яствами. Здесь было все, чем богаты земля и прибрежные воды Ниуафооу: нежнейшие моллюски в кокосовом молоке; запеченные в плодах хлебного дерева ломтики акульего мяса; жареных пальмовых воров —  крабов-отшельников подавали на подносе в окружении тонко нарезанных кусочков таро, и пурпурные раки очень живописно смотрелись среди фиолетовых овощей. Мякоть кокоса была представлена в жареном, тертом и пареном виде. Курицы, откормленные на копре, возбуждали аппетит, источая аромат, к которому примешивался дразнящий запах слегка поджаренных орехов. Но; без сомнения, центром всеобщего внимания были поросята. Каждая деревня принесла на праздник по поросенку, и лучшие кулинары священнодействовали у костров, поворачивая то одним, то другим боком к огню насаженные на вертела тушки.

Кроме «стола президиума», перпендикулярно к нему стояли в некотором отдалении еще три стола. За первым расположились гости, приглашенные из всех деревень, за вторым — государственные, служащие острова и их жены, а за третьим — официальные лица острова тоже с женами. В число официальных лиц острова входили старосты деревень, священники церквей, учителя школ. Нужно сказать, что на Ниуафооу восемь деревень. В них насчитывается семь церквей, четыре кладбища и три начальные школы.

Время от времени кто-либо из высокопоставленных представителей, сидящих за главным столом, выходил из-под навеса и через мегафон произносил речь на языке тонга. Мой добровольный толмач пояснил, что по традиции должны уступить все наиболее почетные гости.

Джек выступал последним, и мы уловили в его речи знакомые слова: «Каллисто», «Юрий Баденков», «Москва». Правила дипломатического протокола требовали ответного слова с нашей стороны. Баденков говорил по-русски, Ольга Григорьевна переводила его слова на английский, а сам Джек доносил их смысл собравшимся уже на тонганском языке. Судить, что в конечном итоге поучалось после двойного перевода, нам было трудно, но слушатели остались довольны.

На этом праздник завершился, и мы, усевшись в кузове знакомого уже нам прицепа, отправились в лагерь. По тонганскому обычаю хозяева положили на пол прицепа сплетенную из листьев пальмы корзину, в которой находились поросята и другая снедь.

Птичка бога вулкана

Лео Суренович Степанян, наш орнитолог, с полицейским Саймоном Кенети Ката сегодня добывал пернатых. После одного из выстрелов Степаняна птица, сидевшая на вершине кокосовой пальмы, застряла в кроне дерева. Орнитолог очень огорчился и уже поставил было крест на добыче. Тогда Ката отстегнул ремень с пистолетом, снял рубашку, повесил ботинки и пошел на вершину пальмы. Да, да, не полез на пальму, а спокойно пошел по стволу прямой, как свеча, пальмы. Он обхватывал ствол пальмы одной рукой, затем делал два шага, плотно прижимая ступни ног к стволу, рывком приближал тело к дереву, сразу перехватывал этой же рукой на метр выше и снова делал два шага, опять подтягивался к стволу и так пока не дошел до вершины. Сбросив тушку вниз, он таким же способом спустился на землю, к пораженному Лео Суреновичу. Подъем и спуск заняли у Саймона Кенети Ката меньше минуты.

Возвращаясь через участок, покрытый лавой, в лагерь, Лео Суренович увидел стайку каких-то птиц, перелетавших с одной глыбы лавы на другую. Степанян подстрелил одну и был уверен в точности выстрела. Однако добычу не нашли. Лео Суренович чуть ли не ползком обшарил метр за метром большую площадь, но Ката и не думал помогать ему в поиске. Надвинув на глаза широкополую шляпу, он равнодушно следил за усилиями своего подопечного.

— Мистер Ката,— обратился к полицейскому Лео Суренович,— может быть, вы подскажете, где нужно искать птицу, я же попал в нее, я видел?

— Мистер ученый,— ответил полицейский,— напрасно ищет птицу, она ему не принадлежит, и он никогда ее не найдет, Сколько бы ни искал.

— Почему же? — удивился Лео Суренович.— Мне очень нужен этот экземпляр. Мне дано официальное разрешение на отстрел нескольких птиц. Мы еще не израсходовали отпущенный нам лимит.

— Разрешение вам дал мой брат, администратор Джек, а птичку забрал бог вулкана, забрал к себе. Видимо, она ему тоже очень нужна.

— Какой бог вулкана? — удивленно переспросил Лео Суренович.

— На острове есть вулкан, бывают извержения, вы это знаете,— объяснил Ката.— Извержение бывает, когда гневается бог вулкана, у него есть там,— полицейский показал рукой себе под ноги,— дом с садом, с кокосовыми пальмами, и птицы там тоже есть. Вот этот бог и забрал к себе птицу: вероятно, он считает ее своей. Так что напрасно вы ищете. Когда у нас пропадает что-то, лежащее на земле, мы знаем — это забрал бог вулкана.

Так коллекция Лео Суреновича лишилась птицы, которая, видимо, в настоящее время поет себе в подземном саду бога вулкана.

Только копра

Пяти владельцам принадлежит земля острова. Государственная и королевская части неприкосновенны, зато вожди наделяют землей жителей подвластных им деревень, и те выращивают на своих участках овощи, держат кур, поросят. Кокосовые же пальмы считаются общественной собственностью, и весь урожай копры, извлеченной из кокосовых орехов, поступает в общий котел. Раз в год на Ниуафооу за копрой приходит судно. В течение года ее добывают около тысячи тони. За каждую тонну жителям платят наличными или расплачиваются товарами первой необходимости: спичками, сахаром, солью, сигаретами, обувью, тканями. Если разделить полученные деньги на всех жителей острова, то на одного человека в год придется 186 долларов, или же 50 центов в день.

Нужно еще учесть взносы на общественные нужды. Ведь имеющийся на острове транспорт — три трактора, грузовик и несколько лошадей — приобретен на «артельные» деньги. Горючее для тракторов и грузовика тоже покупают сообща. Потому-то на вопрос, как живут люди на Ниуафооу, я отвечу — бедно. Семьсот человек живут на островке, затерянном в океане. Кроме копры, с острова вывозить нечего. И некуда. В обычный год заготавливают тысячу тонн. В наиболее удачные годы — тысячу двести. Это потолок доходов ниуафооуанцев, а ведь бывают урожаи и меньше тысячи тонн. Тогда островитянам совсем плохо.

В последний день пребывания на Ниуафооу мы с кинооператором Виктором вышли из лагеря, поставив перед собой единственную задачу: заснять процесс добычи и обработки копры. То тут, то там у дороги виднелись неказистые сооружения, похожие на печи для обжига гончарных изделий или на печи, где получают древесный уголь. Это и были местные «заводы» по сушке копры.

Недалеко от тропинки, ведущей к почти вертикальному спуску. На берегу Ваи-Лахи, мы встретили средних лет мужчину с сынишкой. Мужчина держал в руке мачете — непременную принадлежность каждого местного крестьянина, отправляющегося на сбор кокосовых орехов. Недалеко от дороги виднелась довольно солидная куча неочищенных плодов. Мальчик забирался на пальму и сбрасывал вниз созревшие кокосовые орехи.

Мужчина собирал орехи в рогожку, связывал ее узлом и подносил к дороге, где складывал в кучу. Когда орехов скапливалось несколько сот, мужчина шел за лошадью, запрягал ее в двуколку и доставлял орехи к «заводу». Потом орехи очищали от толстого волокнистого слоя кожуры (она называется «койр») толщиной примерно в два сантиметра. Делалось это так: в землю вкапывали кол заостренным концом вверх, и, взяв двумя руками плод, мужчина с силой насаживал его на кол, обдирая койр в несколько приемов. Очищенные плоды он разрубал затем ударом мачете на две половинки и бросал в большой железный ящик метра полтора высотой, пяти длиной и трех шириной. Над ящиком возведен навес от дождя, а под днищем разведен костер. Так сушат копру.

Чтобы добыть тысячу тонн копры, нужно обработать пять миллионов орехов. Добычей копры на острове занимаются сто человек. За один прием с каждой пальмы снимают в среднем десять орехов. Каждому добытчику приходится обрабатывать пять тысяч пальм. В день он обрабатывает пальм по пятьдесят и получает с них сто килограммов копры. Вот за эти сто килограммов ему и причитаются пятьдесят центов. Здесь, правда, нужно учитывать сезонность работы (сбор копры ведется примерно в течение ста дней) плюс то, что продукция ста сборщиков раскладывается на все население острова, то есть на семьсот человек.

Так что на прекрасном острове Ниуафооу не текут молочные реки меж кисельных берегов. Человек выжил здесь благодаря тяжелому труду и кокосовой пальме. Пальма же и определяет весь ритм жизни на Ниуафооу, который не зря называют «наикокоснейшим из всех кокосовых островов».

О. Игнатьев Борт научно-исследовательского судна «Каллисто» — Ниуафооу — Москва

(обратно)

Серая глина Сертана

Антонио лепил его из темно-серой глины споро и сноровисто, почти не отрываясь. Хотя он выполнял индивидуальный мой заказ и у фигурки должны были быть нестандартные размеры и поза, его руки сами придерживались привычного темпа и приемов. Антонио уверенно отрывал нужной величины куски, макал пальцы в миску с водой и раскатывал на столе шарики или колбаски в зависимости от того, что хотел вылепить: голову или ногу. Он выглядел за работой как добросовестный трудолюбивый ремесленник, а не скульптор, и все же это было рождением не просто статуэтки, а нового вида народного искусства Бразилии.

Отец Антонио был простым гончаром, как совсем недавно и многие жители поселка Алто-до-Мора в штате Пернамбуко.

Стояла зима — так на засушливом северо-востоке Бразилии называют время года, когда дожди становятся более вероятными. Но небо было ясным, а жара в тех, близких к экватору, местах достигала сорока градусов в тени, даже под черепичной крышей мастерской Антонио. Не приносил облегчения и ветер, врывавшийся в незастекленное, как у всех крестьянских хижин, окно. Ветер приносил незнакомые европейцу запахи растительности, собранные им над раскаленной солнцем полупустыней, заросшей кактусами и колючими кустами.

Только у самых домиков Алто-до-Мора ютилась кое-какая зелень, обязанная жизнью ручейку, протекающему у подножия холма. По его склону и взбиралась единственная улица поселка. Алто-до-Мора существовал лишь благодаря ручью и глине. Поселок с незапамятных времен снабжал посудой окрестных жителей, а в соседнем городе Каруару, крупном ярмарочном центре, гончары и по сей день занимают несколько торговых, рядов. Но теперь наряду с горшками на прилавках теснятся обожженные глиняные фигурки, плод фантазии и таланта местре Виталино.

Звание «местре» получают в Бразилии мастера разных искусств. А местре Виталино был — он уже отошел в лучший мир — еще и основателем нового в народном искусстве жанра глиняной скульптуры. Нельзя сказать, что прежде бразильские умельцы не делали фигурки. Еще индейцы некоторых племен лепили из глины своих божков, а на северо-востоке, например, на берегах реки Сан-Франциско, жили резчики по дереву, которые украшали носовые части речных судов крупными фигурами чудовищ — «карранкас», подобных химерам собора Парижской богоматери.

Но не они вдохновили гончара из Алто-до-Мора, когда он стал лепить обыкновенных глиняных мужчин и женщин.

Портрет местре Виталино — единственное, но не случайное украшение в мастерской Антонио. О местре говорят с благоговением: нынешнее искусство Алто-до-Мора в основном копирование созданных им образцов, иногда удачное, порой просто подражательное. Антожио — один из лучших последователей Виталино, его родного дяди. Он видел, как появились из его рук первые фигурки крестьян северо-востока. У местре Виталино под руками имелся нужный, исстари и до сих пор чтимый профессиональными скульпторами материал, были навыки работы с ним. Да и потом хороший горшечник всегда художник. Так что ему остается сделать лишь маленький шаг, чтобы стать скульптором; его около пятидесяти лет назад сделал местре Виталино.

— Он был хорошим гончаром, и искать другого дела ему не было никакой нужды,— рассказывал Антонио, не отрываясь от работы. — Но сколько ни мудрил с горшками, ему этого было мало. Почему? Никто не знает. Душа просила...

— А разве в Алто-до-Мора не лепили куколок, хотя бы для своих детей?

— Конечно, лепили. Но зарабатывать этим себе на хлеб, изготовлять на продажу никто и не пытался — не надеялись найти покупателей.

— А почему местре Виталино попытался?

— Это получилось случайно. У него накопилось столько этих фигурок, что любители керамики обратили на них внимание. Но главное, конечно, в том, какие у него получались фигурки.

Продукция последователей местре, в том числе и Антонио, продается примерно по три штуки на один американский доллар. Многофигурные композиции, правда, стоят больше. Но изделия самого местре Виталино, если удается их найти и доказать его авторство, оцениваются в десятки и сотни раз дороже. Их коллекционируют бразильские миллионеры: это выгодное помещение капитала — со временем набор фигурок местре Виталино будет цениться не дешевле произведений старых мастеров. Однако самому местре платили в свое время столько же, сколько теперь Антонио. Из материальных благ всё, что он получил в жизни,— это домик, немного просторнее обычных мазанок северо-востока, построенный ему за счет администрации штата на окраине Алто-до-Мора.

Не разбогател и Антонио, хотя ему помогает вся семья. Пока он выполнял мой заказ, дети — их восемь — тоже работают: готовят отдельные несложные детали для фигурок людей и животных. После обжига в гончарной печи, когда фигурки приобретают цвет терракоты, жена их раскрашивает. Для многофигурньгх композиций раскраска просто необходима, чтобы они не сливались в глиняную неразбериху. И кроме того, каждой для выразительности капелькой белил отмечают глаза и ставят в центр черную точку зрачка. Жена обычно и отвозит продукцию на ярмарку,

— Ну и сколько вы вместе зарабатываете в месяц? Хватает на жизнь?

— Не хватило бы, чтобы прокормиться, но у нас есть огород.

— А в засуху ручей не пересыхает?

— Воды становится мало, это бывает. Однажды мне из-за этого пришлось стать ретиранте и попытать счастья в Сан-Паулу.

Ретиранте — беглец от засухи и нищеты. Чаще они месят красную пыль дорог северо-востока целыми семьями, в установленном обычаями походном порядке: впереди хозяйка с младшим ребенком на руках, за ней отец с котомкой, ружьецом и всеобщим любимцем — зеленым амазонским попугаем на плече. А следом — сыновья и дочери, зятья, невестки и внуки. Бегство от засухи — одна из самых разработанных тем в бразильском профессиональном искусстве. Не обошли ее и гончары Алто-до-Мора. В мастерской Антонио среди нагромождения готовых фигурок на углу стола сплоченные семейные отряды ретиранте выделяются пестротой одежд и подвижностью. Движение — непременная, объединяющая всех персонажей глиняного калейдоскопа черта.

Пешие путники, извозчики на арбе, водоносы, кружевницы, склонившиеся над подушкой с коклюшками, и хозяйки, толкущие зерно в ступе. Может быть, именно это пойманное движение, талантливо схваченное и переданное бывшими гончарами, превратило их фигурки из семейной забавы в национальную ценность.

Бывает, что отдельные трудовые процессы скульптор из Алто-до-Мора разделяет на эпизоды, как кадры кинопленки, останавливает отдельные моменты работы.

Вот пастух гонится верхом за коровой, пытаясь свалить ее наземь рывком за хвост — обычный прием на северо-востоке Бразилии. А вот другая группа — тот же пастух, спешившись, вяжет поваленной корове ноги.

Одно только не воспето в глине мастерами; покой, тот самый покой, неудержимое стремление к которому, как отмечают добросовестные, но заезжие исследователи жизни северо-востока, приписывается его жителям. Выдающийся писатель Эуклидес да Кунья, открывший северо-восток для читающей Бразилии в начале века, писал, например:

«Непобедимая лень, вечная вялость мускулов заметны во всем, в замедленной речи, в неопределенном жесте, в неуклюжей походке, в томительной каденции «модиний» (жанр народной песни, характерный сентиментальными грустными интонациями. — В. С), в постоянном стремлении к неподвижности и покою... Остановившись, он непременно обопрется о ближайшую притолоку или стену. Всадник, едва придержав коня, чтобы перекинуться двумя словами со встречным, тут же съезжает набок, опираясь на одно из стремян. Пеший, если задержит шаг — свернуть самокрутку, выбить огонь кресалом, поболтать с приятелем,— тут же падает (именно падает, точнее, не скажешь) на корточки и проводит немалое время в этой неустойчивой позе, опираясь на пятки и поддерживая равновесие большими пальцами ног. В полудреме, двигаясь не спеша за неторопливым стадом, пастух превращает своего коня чуть ли не в тот баюкающий гамак, где он проводит лучшую часть жизни».

Правда, да Кунья пишет, «что эта видимость вялости обманчива, и житель засушливой глубинки северо-востока преображается за секунду, лишь только обстоятельства пробудят спящую в нем энергию».

Но глиняная энциклопедия Алто-до-Мора, детально отразившая все подробности быта небогатой событиями жизни крестьянина, вовсе не обнаружила в ней покоя. При всем многообразии деталей, воссозданных в глине, вы не найдете, как не нашел я, среди них гамака. А ведь это портативное и пригодное на все случаи жизни изобретение индейцев заслужило быть запечатленным гончарами-художниками. Гамак — повсеместно распространенная, для бедняков — главная, нередко и единственная мебель в доме. В нем спят и на нем сидят — верхом. Однако фигурки Антонио и его коллег не лежат в гамаках. Не сидят они на корточках, не прислоняются к стене, что отнюдь не лишает основательности наблюдения да Куньи. Писатель за внешней вялостью сумел увидеть скрытую силу крестьянина северо-востока. Об этом же говорят и глиняные фигурки из Пернамбуко.

Все они на одно, лицо, словно на древнеегипетских росписях, эти копии героев местре Виталино: с короткими носами и вытянутыми подбородками. Мужчины отличаются от женщину лишь одеждой и бородой. Поэтому кажется, что гончары Алто-до-Мора лепят одного и того же человека в разные моменты его жизни, длинную глиняную биографию работающего без передыху, но бедного, бразильского крестьянина-сертанежо.

Многие мастера в поисках новизны соединяют фигурки в композициях. Кому-то, например, пришло в голову вылепить «дом маниоки», помещение, в котором этот корнеплод разрезают и, выжав из него ядовитый сок, подсушивают, растирают и получают нечто вроде манной крупы. Маниока — главная кормилица бедных, крестьян — неприхотлива, а они возделывают лишь землю весьма примитивно и не пользуются удобрениями и поливом. Особенно выручает маниока в засуху, когда погибают рис и кукуруза, но с маниоковых плантаций все-таки можно получить урожай. Зато, после уборки она требует специальной обработки, и для ее облегчения крестьянский ум давно придумал простенькие механизмы: их приобретают в складчину и пользуются ими сообща. Гончары трудолюбиво вылепливают все детали пресса, привод с колесом, печи и фигурки работников со знакомыми нам лицами. Но технология тут заслонила искусство. Тем не менее композиции представляют немалый интерес для этнографов. «Домов маниоки» становится все меньше — их теснит технический прогресс.

Только там, на северо-востоке Бразилии, я открыл для себя, что ярмарка представляет собой не только базар, но и целый фестиваль народного искусства. Этот источник открыл еще местре Виталино. В его время были многочисленные, тоже постепенно исчезающие вьолейро — бродячие гитаристы. Если повезет, и сегодня в ярмарочном шуме различишь особенно пронзительный звук — голос певца эпических сказаний, лирических эмболад или юмористических кантиг. Подыгрывая себе на шестиструнной гитаре, певцы скороговоркой выводят вереницы строф. Наполеоновские шляпы — когда-то парадный головной убор местных крестьян — раскачиваются в такт песне, посверкивая звездами из фольги. Главная тема, конечно, сердечная: «Ты кусай, змея, сильнее, не боюсь твоих зубов, на руках у моей милой меня вылечит любовь».

Певцы предпочитают выступать вдвоем, они подзадоривают друг друга язвительными уколами виршей, «Хочешь знать, Жоан, откуда на земле ослы берутся? Из твоих нескладных песен, из твоих мыслишек куцых!»

Вдвоем лучше еще и потому, что пока один поет, другой успевает обойти публику со шляпой. Пение может длиться часами, пока ярмарка не кончится. Но заключает речитатив непременная концовка: «У меня была коровушка. Я назвал ее Витория. Померла моя буренушка, вот и кончилась история».

Но редки стали поющие вьолейро, зато множатся в бесконечном количестве гончарами Алто-до-Мора их, глиняные памятники.

Очевидно, из устного фольклора пришли в фольклор глиняный и статуэтки кангасейро, вольных разбойников, бразильских Робин Гудов. В ту пору, когда местре Виталино с чувством вины откладывал в сторону пригодные для продажи горшки, тратя время и материал на как будто бесполезных куколок, еще были живы капитан Виргулино по прозвищу Лампиао, его подруга Мария Красивая и их товарищи. Но даже если местре сам видел живого капитана, в глине он воссоздал того Лампиао, которого донесла до него народная традиция: борца за счастье бедняков, гонителя богатых и власть имущих.

На прилавке у Антонио целый батальон кангасейро. Глиняные бойцы с оружием, в пулеметных лентах крест-накрест, стоят по двое и выделяются в толпе куколок, как нетанцующие на веселом балу. Среди куда-то стремящихся крестьян, хлопочущих домашних хозяек, среди действительно танцующих «ряженых многофигурного действа «бумба, мой бык» кангасейро стоят, как гвардейцы на посту, строгие и торжественные. Они не атакуюту не колют и не стреляют. Они берегут, охраняют то, что доверил им в легенде народ,— его мечты о справедливости, его надежды. Эта надежда ведет в дальнюю дорогу ретиранте, и кому лучше понять их, как не мастеру из Алто-до-Мора Антонио, который тоже совершил неблизкое путешествие в Сан-Паулу...

— А что же вы там не остались? — спросил я, наблюдая, как заказанная мною, блестящая от влаги темно-серая фигурка приобретает законченность.

— Там за все надо платить и все дорого. Тут у нас хоть дом есть свой, картошка своя.

— Но фигурки там, наверное, шли лучше?

— Шли хорошо, и платили дороже. Зарабатывал я в Сан-Паулу вчетверо больше, чем здесь. Но с семьей мы там не свели бы концы с концами. А жить без семьи радости мало.

Путешествие все же не прошло для него совсем без пользы. В серии фигурок появились новые персонажи, врачи в белых халатах у операционного стола. Наверное, нужно быть жителем нищего северо-востока, лишенного самых элементарных благ современной цивилизации, чтобы так точно и мудро избрать из всех носителей прогресса именно врачей. Впрочем, лица у них — все те же лица сертанежо с северо-востока.

Антонио заканчивал мой заказ. В мастерской по-прежнему, шла работа, разговоры прекратились, и только его жена что-то напевала.

Гончар расшлепал кулаком на столе кусок глины и в центре получившегося блина пальцами выдавил, донце шляпы. Мой работник, с мотыгой стоял готовый на столе. Ему еще предстояло пройти закалку в огне, чтобы окончательно родиться на свет. Нечего было добавить к глиняному изображению прокаленного ветрами и солнцем мужика — Жоао Нингема — безымянного Ивана, запечатленного в тот момент, когда он совершал святой подвиг бесконечного труда.

Виталий Соболев Пернамбуко — Москва

(обратно)

В тупике. Маи Шевалль И Пер Вале

Перед одним из домов на Клуббаккен стоял облепленный снегом человек и при скупом уличного фонаря пытался разобрать расплывшиеся буквы на мокром клочке бумаги. Затем решительно подошел к двери и позвонил. Ожидая, пока ему откроют, он снял шляпу и стряхнул с нее снег.

Дверь приоткрылась, и оттуда выглянула пожилая женщина в халате и фартуке; руки ее были в муке.

— Полиция,— хрипло сказал мужчина. — Старший следователь Нурдин.

— У вас есть удостоверение? — недоверчиво спросила женщина.

Мужчина переложил шляпу в левую руку и начал расстегивать пальто и пиджак. Наконец вынул бумажник и показал удостоверение.

Женщина с тревогой следила за его движениями, словно боялась, что он вытащит из кармана бомбу или пистолет.

Нурдин держал удостоверение в руке, и женщина читала его сквозь узкую щель приоткрытой двери.

Снег падал Нурдину на голову и таял на лысине. Ему было неудобно стоять с удостоверением в одной руке и шляпой в другой. Конечно, шляпу можно было надеть на голову, но Нурдин считал это невежливым. «У меня на родине,— подумал он,— любого гостя не держат на пороге, а непременно приглашают на кухню, усаживают около плиты и угощают чашечкой кофе. Хороший обычай. Но, наверное, не для больших городов».

— Это вы звонили в полицию о каком-то мужчине в гараже, не так ли? — наконец спросил он.

— Мне очень неприятно, что я вас побеспокоила...

— Отчего же, мы благодарны вам.

Женщина обернулась и посмотрела в глубь коридора. Наверное, беспокоилась о печенье в духовке. Затем чуть шире приоткрыла дверь и указала рукой куда-то за спину Нурдину.

— Гараж вон там.

Нурдин посмотрел туда, куда показывала женщина, и сказал:

— Я ничего не вижу.

— Его видно со второго этажа.

— А тот мужчина?

— Он был какой-то чудной. А теперь уже недели две его нет. Такой небольшой, чернявый.

— Вы все время смотрите, что делается в гараже?

— Да... из окна спальни...— Женщина вдруг покраснела.— Гараж держит какой-то иностранец. Там слоняется много подозрительных людей. Поэтому интересно знать...

— А что было чудного в том невысоком чернявом мужчине?

— Ну... Он смеялся.

— Смеялся?

— Да. Очень громко.

— Вы не знаете, есть ли кто сейчас в гараже?

— Недавно там горел свет. Когда я была наверху и выглядывала в окно.

Нурдин вздохнул и надел шляпу.

— Ну я пойду туда и расспрошу,— сказал он.— Благодарю вас.

Женщина еще немного приоткрыла дверь, пристально посмотрела на Нурдина и с жадностью спросила:

— А будет ли мне какое-то вознаграждение?

— За что?

— Ну...

— До свидания.

Нурдин побрел по снегу в указанном направлении. Женщина сразу заперла дверь и, вероятно, мгновенно бросилась наверх, к окну.

Гараж был небольшим строением из асбестовых плит, покрытых гофрированным железом. В него могли вместиться самое большее две машины.

Нурдин открыл одну половинку дверей и зашел внутрь.

Там стояла зеленая «шкода» выпуска 1959 года. Под машиной неподвижно лежал на спине какой-то мужчина. Видны были только его ноги в синих брюках.

«Мертвый», — подумал Нурдин и похолодел. Он подошел к машине и толкнул мужчину ногой.

Тот вздрогнул, словно от электрического тока, вылез из-под машины и поднялся.

— Полиция,— сказал Нурдин.

— Мои документы в порядке.

Мужчине было лет тридцать. Он был стройный, кареглазый, кудрявый, с холеными бакенбардами.

— Ты итальянец? — спросил Нурдин, который не различал никаких иностранных акцентов, кроме финского.

— Нет, швейцарец.

— Ты хорошо говоришь, по-шведски.

— Я живу здесь шесть лет. Какое у вас дело?

— Мы хотим связаться с одним твоим товарищем.

— С которым?

— Мы не знаем его имени.— Нурдян присмотрелся к швейцарцу и прибавил: — Он ниже тебя, но немного полнее. У него темные длинные волосы, карие глаза. Ему лет тридцать пять.

Мужчина покачал головой.

— Уменя нет такого товарища. Я не имею порядочно знакомых.

— Много знакомых,— дружелюбно поправил его Нурдин.

— Да, не имею много знакомых.

— Однако я слыхал, что здесь бывает много людей.

— Приезжают ребята с машинами, если что-то сломается.— Он немного подумал и пояснил: — Я механик. Работаю в мастерской на Рингвеген. Все немцы и австрийцы в Стокгольме знают, что я имею здесь гараж. Поэтому по вечерам и приезжают, чтобы чинил их машины даром. Некоторых я впервые вижу. Правда, последние дня два никого не было. Знают, что сейчас вожусь вот с нею.— Он показал замасленным пальцем на машину и прибавил: — Хочу закончить до праздников, чтобы поехать домой, к родителям.

— Как тебя зовут?

— Хорст. Хорст Дике.

— А меня Ульф, Ульф Нурдин.

Швейцарец усмехнулся, показав белые крепкие зубы. Он производил впечатление симпатичного, порядочного парня.

— Следовательно, Хорст, ты не знаешь, кого мы ищем?

— К сожалению, не знаю.

Но швейцарец явно хотел помочь ему.

— А вам больше ничего не известно о том парне? — спросил он.

— Он смеялся. Громко.

Лицо швейцарца сразу засияло:

— О, кажется, я уже знаю, кого вы ищете. Он смеялся вот как.

Дике раскрыл рот и крикнул как-то резко и пронзительно, подобно бекасу. Нурдин от неожиданности даже растерялся.

— Наверное, он.

— Да, да,— молвил Дике.— Теперь я знаю, кого вам надо. Такого низенького чернявого парня. Он был здесь раза четыре или пять. А может, и больше. Но имени его я не знаю. Приезжал сюда с одним испанцем, хотел продать мне запасные части. Но я не купил.

— Почему?

— Слишком дешевые. Наверно, краденые.

— А как зовут того испанца?

Дике пожал плечами:

— Не помню. Пако, Пабло. Как-то так.

— Какая у него машина?

— Хорошая. «Вольво амазон». Белая.

— А у того мужчины, что смеялся?

— Этого я не знаю. Он приезжал только с испанцем. Был как будто пьяный. Но он не сидел за рулем.

— Он тоже испанец?

— Не думаю. Наверное, швед.

— Когда он был здесь в последний раз?

— Три недели назад. А может, две. Я хорошо не помню.

— Испанца ты после того еще видел? Пако, или как там его?

— Нет. Он, наверное, уехал в Испанию. Ему нужны были деньги, поэтому он и продавал детали. Во всяком случае, так мне говорил.

Нурдину было над чем подумать.

— По-твоему, тот мужчина, который смеялся, был пьяный? А может, наркоман?

Швейцарец пожал плечами.

— Не знаю. Я думал, что он пьяный. Хотя, может, и наркоман. Почему бы и нет? Здесь почти все такие. Если не пьют, то употребляют наркотики. Разве нет?

— И ты не можешь вспомнить, как его называл тот испанец?

— Нет. Хотя... однажды с ними приезжала девушка. Такая высокая, с русыми волосами.

— А ее как зовут?

— Ее называют Белокурая Малин. Я ее видел раньше.

— Где?

— В ресторане на Тегнергатан, недалеко от Свезвегён. Туда ходят иностранцы. Она шведка.

Нурдину не приходил на ум больше ни один вопрос. Он посмотрел на зеленую машину и сказал:

— Надеюсь, что ты счастливо доберешься домой.

Дике усмехнулся.

— Да, наверное, доберусь.

— А когда назад?

— Никогда. Швеция — плохая страна. Стокгольм — плохой город. Только лишь насилие, наркотики, воры, алкоголь.

Нурдин ничего не сказал. С этой оценкой он, в общем, был согласен.

— Паскудство,— подытожил швейцарец,— Только и всего, что иностранец может здесь заработать деньги. А остальное не стоит доброго слова. Я живу в комнате еще с тремя рабочими. Плачу по четыреста крон в месяц, Настоящая эксплуатация. Свинство, И это потому, что нет квартир. Только богачи и преступники могут позволить себе ходить в ресторан. Я сберег денег. Вернусь домой, открою маленькую мастерскую, женюсь.

— А здесь ты не познакомился ни с одной девушкой?

— Девушка-шведка не для нас. Разве только студент или еще кто-то там может встретиться с порядочными девушками. А рабочий — только с девушками определенного сорта. С такими, как Белокурая Малин.

Нурдин покачал головой.

— Ты видел толькоСтокгольм, Хорст. А жаль.

— Разве где-то лучше?

Нурдин мягко улыбнулся ему и вышел из гаража. Под ближайшим фонарем он остановился и вынул блокнот.

— Белокурая Малин,— молвил он про себя.— Трупы, наркотики. Ну и выбрал я себе профессию!

По тротуару к нему приближался какой-то человек. Нурдин поднял над головой шляпу и сказал:

— Извините, вы бы мне...

Человек подозрительно посмотрел на него, втянул голову в плечи и прибавил ходу.

— ...Не сказали, в какую сторону идти к станции метро? — тихо и несмело бросил Нурдин свой вопрос в густую пургу.

Потом покачал головой и записал на открытой страничке несколько слов: «Пабло или Пако. Белый «амазон». Чудно смеялся. Белокурая Малин».

Потом убрал ручку и блокнот, вздохнул и вышел из круга света, падавшего от фонаря.

Колльберг стоял перед дверью квартиры Осы Турелль на втором этаже дома на Черховсгатан. Чувствовал он себя очень неловко.

Звонок не работал, и Колльберг, как обычно в таких случаях, забарабанил в дверь кулаком. Оса Турелль сразу открыла, уставилась на него и сказала:

— Да, да, я здесь. Не надо ломать дверь.

— Извини,— молвил Колльберг.

В квартире было темно. Он снял пальто и зажег свет в коридоре. На полке, как и в первый раз, лежала фуражка Стенстрёма. Провод к звонку был оторван и болтался над дверью.

Оса Турелль проследила за взглядом Колльберга и буркнула:

— Сюда звонила масса всяких, идиотов. Журналисты, фотографы и еще бог знает кто. Непрерывно.

Колльберг ничего не; сказал. Он зашел в комнату и сел на один из стульев.

— Хоть зажги свет, чтоб мы видели друг друга.

— Мне и так видно. Но, пожалуйста, могу зажечь.

Она щелкнула выключателем, однако не села, а беспокойно закружила по комнате, как будто была заперта и хотела вырваться на волю.

Воздух в комнате был тяжелый и застойный. Кровать в спальне не застлана.

С того времени, когда Колльберг видел Осу Турелль в последний раз, она очень изменилась. Брюки ее были обсыпаны табачным пеплом, средний и указательный пальцы пожелтели от никотина. Волосы нечесаны и всклокочены, под глазами виднелись синяки, губы потрескались.

— Чего ты хочешь? — неприветливо спросила Оса.

Подойдя к столу, она вытряхнула из пачки сигарету, зажгла дрожащей рукой и уронила непотушенную спичку на пол.

— Ты не работаешь? — спросил Колльберг.

— К сожалению, в нашей фирме есть свой врач. Он сказал, что мне необходимо отдохнуть, и дал освобождение от работы.

Оса Турелль затянулась сигаретой, пепел просыпался на стол.

— Уже прошло три недели. Было б куда лучше, если бы я работала.

Она круто обернулась, подошла к окну и выглянула на улицу, перебирая руками занавеску.

Колльберг беспокойно задвигался на стуле. Разговор оказался тяжелее, чем он себе представлял.

— Чего ж ты хочешь? — спросила Оса Турелль, не поворачивая головы.

Как-то надо было начинать. Но как? Колльберг пристально посмотрел на молодую женщину.

— Садись,— скомандовал он.

Оса пожала плечами, взяла новую сигарету и, зажигая ее, пошла в направлении спальни.

— Садись! — рявкнул Колльберг.

Она вздрогнула и посмотрела на него. В ее больших карих глазах светилась почти ненависть. Однако подошла к креслу и села против Колльберга.

— Нам необходимо выложить карты на стол,— сказал Колльберг.

— Отлично,— молвила она звонким голосом. — Беда только, что у меня нет никаких карт.

— Но у меня они есть.

— Да?

— Прошлый раз мы были с тобой не, совсем откровенны.

Она насупила темные густые брови.

— В каком смысле?

— Во многих смыслах. Но прежде всего я тебя спрошу: ты знаешь, что Оке делал в автобусе?

— Нет, нет и еще раз нет. Совсем не знаю.

— Мы также не знаем,— сказал Колльберг.

Он на миг умолк, глубоко вдохнул воздух, и прибавил:

— Оке тебя обманывал.

Реакция была мгновенной. Глаза ее метали молнии. Оса стиснула кулаки, раздавив сигарету.

— Как ты смеешь мне говорить такое!

— Смею, так как это правда. Оке не дежурил ни в понедельник, когда его убили, ни в субботу предыдущей недели. Вообще у него было много свободного времени в течение всего октября и первые две недели ноября.

Оса только молча смотрела на него.

— Это факт,— продолжал Колльберг.— И еще одно я хотел бы знать, носил ли он пистолет, когда был не на службе?

Она ответила не сразу.

— Да. По крайней мере, последнее время почти всегда. Хотя это его и не спасло.

— Слушай, Оса,— сказал Колльберг.— Он часто куда-то ходил. Ты не думаешь, что он мог с кем-то встречаться? То есть с какой-то другой женщиной?

— Ты думаешь, что это невозможно?

— Не то что думаю. Я в этом уверена.

«Пора изменить тему»,— подумал Колльберг и сказал:

— Собственно, я и пришел сюда потому, что не верю в официальную версию, будто Стенстрём — одна из жертв сумасшедшего убийцы. И независимо от твоих заверений, что он тебе не изменял, или, как бы лучше сказать, независимо от причин, на которых основывается твоя уверенность, я все равно не верю, что он ехал тем автобусом просто так, ради удовольствия.

— А во что же ты веришь?

— Что ты с самого начала была права, говоря о том, что он работал. Что он занимался каким-то служебным делом, но почему-то не хотел, чтоб об этом знали ты или мы. Например, вполне возможно, что он длительное время за кем-то следил и преследуемый убил его в отчаянии. Оке умел очень ловко наблюдать за людьми, которых в чем-то подозревал. Это его забавляло.

— Я знаю,— сказала; Оса.

— Можно наблюдать за кем-то двумя способами, — продолжал Колльберг.— Или ходишь за ним как можно незаметней, чтобы узнать о его намерениях, или преследуешь его совершенно открыто, чтобы довести до отчаяния и принудить взорваться или как-то иначе выдать себя. Стенстрём владел обоими способами лучше, чем кто-либо другой.

— Кроме тебя, еще кто-нибудь так думает? — спросила Оса.

— Да. По крайней мере, Мартин Бек и Меландер.— Он почесал затылок и прибавил: — Но такое предположение имеет много слабых сторон. Мы теперь не будем на нем останавливаться.

Она кивнула.

— Так что ж ты хочешь узнать?

— Я и сам хорошо не знаю. Как-то надо двигаться дальше. Я не уверен, что во всем тебя понял. Что, например, ты имела на уме, когда говорила, что он последнее время носил оружие? Когда это — последнее время?

— Когда я встретила Оке больше четырех лет тому назад, он еще был мальчишкой,— спокойно молвила она.

— В каком смысле?

— Он был несмелый и наивный. А когда его убили три недели тому назад, он был уже взрослый...— Оса помолчала, потом неожиданно спросила: — Ты сам считаешь себя храбрым? Мужественным?

— Не особенно.

— Оке был трусоват, хотя делал все, чтобы перебороть свой страх. Пистолет давал ему определенное чувство безопасности.

Колльберг сделал попытку возразить.

— Ты говорила, что он стал взрослым. Но с профессиональной точки зрения этого не видно. Ведь он же был полицейский, а дал себя застрелить сзади. Я уже говорил, что мне трудно этому поверить.

— Именно так,— молвила Оса Турелль.— И я этому совсем не верю. Что-то здесь не согласовывается. Попробую объяснить, чтобы тебе стало понятно, как изменился Оке за время нашего знакомства. Когда мы впервые оказались в этой комнате, последнее, что снял с себя Оке, был пистолет. Видишь ли, хотя он на пять лет старше меня, более взрослой тогда была я. Но нам было очень хорошо вместе, и большего ни он, ни я не желали. Теперь ты понимаешь, почему я сказала, что Оке не мог мне изменить? Постепенно я почувствовала, что он становится в чем-то мудрее меня. Он уже не приходил ко мне с пистолетов, был весел, уверен в себе. Может быть, это я так на него повлияла, может быть, его работа. А скорее и то и другое. Да и я изменилась. Забыла даже, когда последний раз ходила в театр. Но вот этим летом мы поехали на Майорку. Как раз в то время произошел очень скверный, тягостный случай в городе.

— Да, убийство в парке.

— Вот именно. Когда мы возвратились, преступника нашли. Оке был раздосадован, что не принимал участия в раскрытии преступления. Он был честолюбив, тщеславен. Я знаю, что он все время мечтал раскрыть что-то важное, чего другие недосмотрели. Кроме того, он был моложе всех нас и считал, по крайней мере раньше, что на работе над ним подтрунивали. Мне он говорил, что именно ты был в числе тех, кто больше всех это делал.

— К сожалению, у него были основания.

— Он не очень тебя любил. Предпочитал, например, иметь дело с Беком и Меландером. Когда мы возвратились с Майорки, работы у вас было мало. Оке целыми днями не выходил из дома, был очень нежен со мной. Но где-то в середине сентября он вдруг замкнулся в себе, сказал, что получил срочное задание, и стал пропадать целыми сутками. И вновь начал таскать с собой пистолет.

— И он не говорил, что у него за работа? — спросил Колльбёрг.

Оса покачала головой.

— Даже не намекал?

Она вновь покачала головой.

— А ты не замечала ничего особенного?

— Он возвращался мокрый и замёрзший. Я не раз просыпалась, когда он ложился спать, холодный как лягушка. И всегда очень поздно. Но последним случаем, о котором он говорил со мной, был тот, что произошел в первой половине сентября. Муж убил свою жену. Кажется, его звали Биргерссон.

— Припоминаю,— молвил Колльберг.— Семейная драма. Обыкновенная история. Я даже не понимаю, почему ее передали нам на рассмотрение. Как будто взята из учебника криминалистаки. Несчастливый брак, неврозы, ссоры, плохие материальные условия. В конце концов муж убил жену. Более или менее случайно. Потом хотел наложить на себя руки, но не смог и пошел в полицию. Да, верно, Стенстрём в самом деле занимался этим делом. Проводил допросы.

— Подожди, во время тех допросов что-то произошло.

— Что именно?

— Я не знаю. Но однажды вечером Оке пришел очень возбужденный.

— Там не было из-за чего возбуждаться. Типичное преступление. Одинокий муж и алчная жена, которая все время грызла его, что он мало зарабатывает. Что они не могут купить себе моторную лодку, дачу и такую хорошую машину, как у соседа.

— Но во время допросов тот муж сказал что-то Оке.

— Что?

— Не знаю. Но что-то такое, что он считал очень важным. Я, конечно, спросила то же самое, что и ты, однако он только засмеялся и сказал, что скоро сама увижу.

Они немного помолчали. Наконец Колльберг встрепенулся:

— А ты не находила блокнота или календаря, где он делал заметки? В кармане у него лежала записная книжка, но мы не нашли там ничего интересного.

— Конечно, у него был еще один блокнот. Вот он, лежит там, на письменном столе.

Колльберг поднялся и взял блокнот, такой же самый, как тот, что они нашли в кармане Стенстрёма.

— Там почти ничего не записано,— сказала Оса.

Коллъбёрг перелистал блокнот. Оса была права. На первой странице были основные сведения о бедняге Биргерссоне, который убил свою жену. Вверху на второй странице стояло только одно слово: «Моррис».

Оса заглянула в блокнот и пожала плечами.

— Наверное, это название машины,— сказала она.

— Или фамилия литературного агента из Нью-Йорка,— сказал Колльберг.

Оса стояла около стола и вдруг хлопнула ладонью по столешнице.

— Если б я хоть имела ребенка! — почти вскрикнула она, затем приглушила голос и прибавила: — Оке говорил, что мы еще успеем. Что надо подождать, пока его повысят по службе.

Колльберг нерешительно направился в переднюю.

— Вот и успели,— пробормотала она.

Затем спросила:

— Что теперь будет со мной?

Колльберг обернулся и сказал:

— Так дальше нельзя, Оса. Пойдем.

Она молниеносно повернулась к нему и с ненавистью спросила:

— Пойдем? Куда?

Колльберг долго смотрел на нее.

— Пойдем ко мне. Места у нас хватит. Ты уже достаточно насиделась одна. Моя жена с удовольствием познакомится с тобой.

В машине Оса заплакала.

Дул пронзительный ветер, когда Нурдин вышел из метро на перекрестке Свеавеген и Родмансгатан. Свернув затем на Тегнергатан, он оказался с наветренной стороны и пошел медленней. Метрах в двадцати от угла находился небольшой ресторан.

В помещении было полно молодежи. Гремела музыка, слышались голоса. Нурдин оглянулся вокруг в поисках свободного столика, но его, кажется, не было. Какое-то время он размышлял, снимать ли шляпу и пальто, но наконец решил не рисковать. В Стокгольме никому нельзя доверять, в этом он был убежден.

Нурдин принялся изучать гостей женского пола. Белокурых было много, но ни одна не отвечала описанию Малин.

Здесь преобладала немецкая речь. Около худощавой брюнетки, что походила на шведку, оказалось свободное место. Нурдин расстегнул пальто и сел. Положив шляпу на колени, он подумал, что в своем непромокаемом пальто и охотничьей шляпе не очень отличается от большинства немцев.

Когда наконец ему принесли кофе, он, мешая его, посмотрел на свою соседку. Стараясь говорить на стокгольмском диалекте, чтобы походить на постоянного посетителя, он спросил:

— Ты не знаешь, где сегодня Белокурая Малин?

Боюнетка вытаращила на него глаза. Потом усмехнулась и, обратившись к подруге, сидевшей за соседним столиком, сказала:

— Слышишь, Эва, этот норландец спрашивает о Белокурой Малин. Не знаешь, где она?

Подруга посмотрела на Нурдина, потом крикнула кому-то за дальним столиком:

— Здесь какой-то легавый спрашивает о Белокурой Малин. Где она?

— Не-е-е? — послышалось оттуда.

Нурдин, попивая кофе, размышлял, как они узнали, что он полицейский. Ему было трудно понять стокгольмцев. Когда он выходил из помещения, его остановила официантка, подававшая кофе:

— Я слыхала, что вы ищете Белокурую Малин. Вы в самом деле из полиции?

Нурдин на миг заколебался, затем понуро кивнул головой.

— Если арестуете эту обезьяну, я буду страшно рада,— молвила официантка.— Она, наверное, сейчас в кафе на площади Энгельбрект.

Нурдин поблагодарил и вышел на холод.

Белокурой Малин не оказалось и в указанном кафе. Однако барменша посоветовала заглянуть в ресторан на Кунгсгатан.

Нурдин поплелся дальше ненавистными стокгольмскими улицами.

Но на этот раз он был вознагражден за свой труд.

Движением головы он отослал гардеробщика, который подошел взять у него пальто, остановился в дверях и осмотрел ресторан. И почти сразу заметил ту, которую искал. Ее белые волосы были уложены в высокую искусную прическу. Нурдин не сомневался, что это Белокурая Малин.

Она расположилась с бокалом вина на кушетке возле стены. Рядом сидела женщина немного постарше, черные волосы которой, свисая длинными закрученными прядями на плечи, еще сильнее старили ее.

Нурдин обратился к гардеробщику:

— Вы не знаете имя той белокурой дамы на кушетке?

— Ничего себе дама,— фыркнул тот.— Ее все зовут Малин. Толстая Малин или как-то так.

Нурдин отдал ему пальто и шляпу.

Черноволосая выжидающе посмотрела на него, когда он подошел к их столику.

— Извините, что перебиваю вас,— сказал Нурдин,— но мне хотелось бы поговорить с фрекен Малин.

Белокурая Малин взглянула на него:

— О чем?

— Об одном вашем приятеле,— ответил Нурдин.— Может, пересядем на минуту к отдельному столику, чтобы нам никто не мешал?

Белокурая Малин посмотрела на свою приятельницу, и он поспешил прибавить:

— Конечно, если ваша подруга не возражает.

— Если я мешаю, то пойду сяду около Туре,— обиженно отозвалась черноволосая.— До свидания, Малин.

Она взяла свой бокал и пошла к столику в глубине зала.

Нурдин пододвинул стул и сел. Белокурая Малин презрительно взглянула на него.

— Я ни на кого не доношу.

Нурдин вынул из кармана пачку сигарет и предложил ей. Малин взяла одну, и он зажег спичку.

— Речь идет не о доносе,— сказал он.—Несколько недель назад вы приезжали с двумя мужчинами в белом «вольво амазон» в гараж на Клуббаккен, который принадлежит швейцарцу по имени Хорст. Тот, что вел машину, был испанец. Вы помните?

— Да-да, хорошо помню,— ответила Белокурая Малин.— Ну и что? Мы с Ниссе сопровождали Пако. Ниссе показывал ему дорогу в гараж. В конце концов. Пако уже в Испании.

Малин допила бокал и вылила в него остаток вина из графина.

— Можно мне вас чем-нибудь угостить? Может, хотите еще вина?— спросил Нурдин.

Она кивнула головой, и Нурдин подозвал официанта. Он заказал полграфина вина и кружку пива.

— А кто такой Ниссе? — спросил он.

— Фамилия его Ёранссон. Нильс Эрик Ёранссон. А что делает — не знаю. Я не видела его несколько недель.

— Почему? — спросил Нурдин.— Вы же с ним часто встречались?

— Мы не из одной компании. Может, он встретил какую-то другую девушку? Откуда я знаю? Во всяком случае, я давно его не видела.

Официантка принесла вина и диво для Нурдина. Белокурая Малин сразу налила себе бокал.

— Вы знаете, где он живет?— спросил Нурдин.

— У него, наверное, нет квартиры. Он жил у меня, потом у одного приятеля в Сёдере, но мне кажется, что там его уже нет. А где, я не знаю. А если б и знала, то не уверена, сказала ли. Я никого не выдаю.

Нурдин глотнул пива и ласково посмотрел на белокурую женщину, что сидела напротив него.

— Вам не надо никого выдавать, фрекен... Извините, вас зовут просто Малин, или как-то еще?

— Мое имя Магдалена Русен. Но меня прозвали Белокурая Малин из-за моих светлых волос.— Она провела рукой по голове,— А что вам нужно от Ниссе? Он что-то сделал? Я не буду отвечать на ваши вопросы, если не буду знать, что вам нужно.

— Понимаю, фрекен Русен,— сказал Ульф Нурдин.— Можно мне задать еще один вопрос?

Она кивнула.

— Как Ниссе одевался?

Она наморщила лоб и на мгновение задумалась.

— В основном ходил в бежевом костюме, — наконец сказала она.— Ну и, конечно, имел рубашку и туфли, как все мужчины.

— И носил плащ?

— Ну, то был не совсем плащ. Такая тонкая черная тряпка из нейлона, что ли. Ну и что?

Она вопросительно посмотрела на Нурдина.

— Видите, фрекен Русен, есть подозрение, что он умер.

— Умер? Ниссе? Но почему... почему вы говорите, что есть подозрение? Откуда вы знаете, что он умер?

— Дело в том, что в морге лежит один человек, которого мы не можем опознать. Есть основания считать, что это Нильс Эрик Ёранссон.

— С чего бы это он мог умереть? — недоверчиво спросила Белокурая Малин.

— Он был одним из пассажиров того автобуса, о котором вы, наверное, читали. Пули попали в голову, и он сразу умер. Поскольку вы единственная из знакомых Ёранссона, которую нам посчастливилось найти, мы были бы очень благодарны, если бы вы пришли в морг и посмотрели, в самом ли деле это он.

Белокурая Малин испуганно вытаращила глаза на Нурдина:

— Я? В морг? Да ни за что на свете!

В среду, в девять часов утра, Нурдин и Белокурая Малин вышли из такси перёд Институтом судебной медицины. Мартин Бек уже минут пятнадцать ждал их, и они вместе зашли в морг.

Обрюзгшее, бледное лицо Белокурой Малин было подкрашено небрежно, а белые волосы не так старательно уложены, как вчера вечером.

Работники морга были предупреждены, и служитель сразу же провел Нурдина и Белокурую Малин в морозильник.

На лицо покойника набросили платок, но так, чтобы были видны волосы. Белокурая Малин схватила Нурдина за руку и прошептала:

— Черт возьми!

— Хорошенько присмотритесь, — сказал Нурдин тихим голосом, — и скажите, узнаете ли его.

Белокурая Малин закрыла рот ладонью и впилась глазами в голое тело.

— А что с его лицом? — спросила она.— Можно посмотреть на него?

— Лучше не смотрите,—сказал Мартин Бек.— Вы и так должны его узнать.

Белокурая Малин кивнула.

— Да. Это Ниссе. Вот тот шрам и... да, это он.

— Спасибо, фрекен Русен,— сказал Мартин Бек.— А теперь приглашаем вас на чашечку кофе.

В управлении полиции Мартин Бек и Ульф Нурдин принялись угощать ее кофе с булочками, а через минуту к ним присоединились Колльберг, Меландер и Рённ.

Белокурая Малин быстро успокоилась— видимо, не только благодаря угощению, но и тому вниманию, которое к ней было проявлено. Она охотно отвечала на вопросы и, уходя, пожала всем руки и сказала:

— Благодарю, я никогда не думала, что лег... что полицейские могут быть такими мировыми парнями.

Когда дверь за ней закрылась, Колльберг сказал:

— Ну, мировые парни, подведем, итог?

Итог был такой:

Нильс Эрик Ёранссон.

Возраст: 38 или 39.

С 1965 года или еще раньше без постоянного места работы.

С марта по август 1967 года жил у Магдалены Русен (Белокурой Малин), Стокгольм, Арбетаргатан, 3.

Далее до начала октября жил у Сюне Бьёрка в Сёдере.

Где жил последние недели перед смертью, неизвестно.

Наркоман.

Возможно, также торговал наркотиками.

Последний раз Магдалена Русен видела его 3 или 4 ноября перед рестораном Дамберга. Он был в том самом костюме и плаще, что и 13 ноября.

Всегда, как правило, имел деньги.

 

Из всех, кто занимался делом об убийстве в автобусе, Нурдин первый добился того, что при желании можно было назвать положительным результатом. Но даже здесь мнения разделились.

— Ну хорошо,— сказал Гюнвальд Ларссон,— Теперь вы знаете фамилию того типа. А что дальше?

— Так, так,— задумчиво молвил Меландер.— Тот Ёранссон ни на чем не попался. А все же мне кажется, что я помню это имя. Оно всплывало в связи с каким-то следствием.

— Ты хочешь сказать, что когда то допрашивал его?

— Нет, этого бы не забыл. Я никогда не разговаривал с ним и даже не видел его. Нильс Эрик Ёранссон. Где-то я встречал это имя.

Мёландёр пыхтел трубкой и рассеянно смотрел перед собой.

Гюнвальд Ларссон размахивал перед лицом своими ручищами. Он не терпел никотина, и табачный дым его раздражал.

— Меня очень интересует эта свинья Ассарссон,—сказал он.

— Я вспомню,— сказал Меландер.

— Еще бы. Если раньше не умрешь от рака легких.— Гюнвальд Ларссон поднялся и подошел к Мартину Беку.— Откуда этот Ассарссон брал деньги?

— Не знаю. Что делает его фирма?

— Импортирует разные вещи. От подъемных кранов до искусственных рождественских елок. Я выяснил, какой налог за последние годы платили эти господа и их фирма.

— И что?

— Приблизительно третью часть того, что вынуждены выкладывать я или ты. А когда вспоминаю, какой вид имеет квартира вдовы Ассарссона, то у меня чешутся руки привести ревизора в их лавочку.

— А чем ты будешь мотивировать свое желание?

— Не знаю.

Мартин Бек пожал плечами. Гюнвальд Ларссон пошел к двери, но на пороге остановился и сказал:

— Тот Ассарссон был хорош гусь. И его братец наверное, не лучше.

Сразу же после этого в дверях появился Колльберг. Он был какой-то уставший, глаза у него покраснели.

— Что ты теперь делаешь? — спросил Мартин Бек.

— Целую ночь слушал записи разговоров Стенстрёма с Биргерссоном, убившим свою жену.

— И что?

— Ничего. Абсолютно ничего. Если я чего-то не пропустил.

— Всегда можно что-то пропустить.

— Очень утешительное замечание,— сказал Колльберг.

Мартин Бек положил локти на стол и подпер руками голову.

Была уже пятница, восьмое декабря. Прошло двадцать пять суток, а следствие стояло на месте. Были даже определенные признаки, что оно рассыпалось. Каждый крепко цеплялся за свою соломинку.

Меландер вспоминал, где и когда он слыхал имя Нильса Эрика Ёранссона.

Гюнвальд Ларссон размышлял, как братья Ассарссоны зарабатывали деньги.

Колльбёрга интересовало, каким образом психически ненормальный убийца своей жены Биргерссон мог повлиять на Стейстрёма.

Нурдин пробовал найти какую-то связь между Ёранссоном, убийством в автобусе и гаражом на Клуббаккен.

Эк так углубил свои технические знания в красном двухэтажном автобусе, что практически с ним можно было говорить о циркуляции тока в любом его проводе.

Монссон воспринял неверную теорию Гюнвальда Ларссона, что Мухаммед Бусси мог играть основную роль в этом деле, потому что был алжирцем, и систематически допрашивал всю арабскую колонию в Стокгольме.

Сам Мартин Бек размышлял только о Стенстрёме,— что он делал, в автобусе, не следил ли случайно за кем-то и не тот ли, за кем он следил, застрелил его. Этот путь не казался убедительным. Ибо как опытный полицейский мог допустить, чтобы его застрелил тот, за кем он следил? Да еще в автобусе? Рённ не мог оторваться от мысли о том, что сказал Шверин в больнице за несколько секунд до смерти.

Накануне Рённ разговаривал с экспертом из Шведского радио, который попробовал проанализировать запись на ленте.

— Очень скупой материал,— сказал эксперт.— Тем не менее я сделал определенные выводы. Хотите услышать их?

— Да,— ответил Рённ.

— Прежде всего я попробовал, исключить из ленты все побочные звуки, шум и прочее.

Рённ ожидал, приготовившись записывать.

— Что касается ответа на первый вопрос, о том, кто стрелял, то здесь выделяются четыре согласных: д, н, р, к. Но при более обстоятельном анализе слышны определенные гласные и дифтонги после согласных. Например, «а» между «д» и «н».

— Данрк,— сказал Рённ.

— Именно, для неопытного уха ответ звучит где-то так,— сказал эксперт.— Далее, как, будто слышен чуть заметный дифтонг «ай».

— Данрк ай? — спросил Рённ.

— Что-то похожее, хотя «ай» не очень четкое.— Эксперт на миг умолк, а потом задумчиво прибавил: — Тот человек был в очень тяжелом состоянии, так?

— Так.

— И видимо, чувствовал страшную боль?

— Возможно,— ответил Рённ. — Ну тогда можно объяснить, почему он сказал «ай»,— с облегчением молвил эксперт.

Рённ кивнул.

— Теперь я почти уверен,— продолжал эксперт,— что эти звуки образуют целое предложение, а не одно слово.

— И как звучит это предложение? — пробил Рённ.

— Трудно сказать. В самом деле трудно. Например, «дань реки, ай» или «день рока, ай».

— «Дань реки, ай»? — удивился Рённ.

— Это, конечно, только предположение. Ну а что касается второго ответа...

— «Самалсон»?

— Вам кажется, что оно звучало так? Интересно. А у меня сложилось иное впечатление. Я услыхал два слова: сначала — «сам», а затем — «алсон».

— И что это означает?

— Ну, можно допустить, что второе слово означает какую-то фамилию, Алсон или, что вероятней, Ольсон.

— «Сам Алсон» или «Сам Ольсон»?

— Именно так. Вы тоже выговариваете «л» твердо. Может, он говорил на том же диалекте? — Эксперт немного помолчал, а затем добавил: — Вряд ли, чтобы кто-то носил имя Сам Альсон или Сам Ольсон, не правда ли?

— Да,— ответил Рённ.

— У меня все.

— Благодарю,— сказал Рённ.

Подумав, он решил не докладывать начальству об этих результатах, по крайней мере, сейчас.

Хотя часы показывали только без четверти три, было уже совсем темно, когда Колльберг добрался до Лонгхольмена. Он замерз, устал, а тюремная атмосфера также не прибавила ему радости. Комната свиданий была голая, убогая, неприветливая, и Колльберг понуро ходил от стеньг до стены, ожидая того, с кем должен был встретиться. Заключенного, по фамилии Биргерссон, который убил свою жену, обследовали в клинике судебной медицины. В свое время его, вероятно, освободят и передадут в какое-либо заведение для психически больных.

Примерно через четверть часа дверь открылась, и надзиратель в темно-синей униформе впустил лысоватого мужчину лет шестидесяти. Колльберг подошел и пожал ему руку:

— Колльберг.

— Биргерссон.

Он оказался человеком, с которым было приятно разговаривать.

— Следователь Стенстрём? Да, я его помню. Очень симпатичный. Передайте, будьте любезны, ему привет.

— Он умер.

— Умер? Трудно поверить. Такой молодой... Как это случилось?— Именно об этом я и хочу с вами поговорить.

Колльберг объяснил, что ему необходимо.

— Я целую ночь прослушивал магнитофонную запись,— в заключение сказал он.— Но думаю, что вы не включали магнитофон, когда, например, пили кофе.

— Не включали.

— Но и тогда разговаривали?

— Да. По крайней мере, часто.

— О чем?

— Обо всем на свете.

— Вы не, могли бы, вспомнить, что больше всего заинтересовало Стенстрёма?

Биргерссон подумал и покачал головой.

— Это был обычный разговор, о том о сем. Ни о чем особенном. Что его могло заинтересовать?

— Именно это я и хотел бы знать.

Колльберг вынул блокнот, который дала ему Оса, и показал его Биргерссону.

— Это вам ни о чем не говорит? Почему он написал слово «Моррис»?

Лицо Биргерссона просветлело.

— Мы, наверное, разговаривали о машинах. У меня был «моррис-8», знаете, большая модель. И наверное, в связи с чем-то вспомнили об этом.

— Ага. Когда вы что-то вспомните, позвоните мне. В любое время.

— Машина у меня была старая и неказистая. Зато как ходила! Моя... жена стыдилась ее. Говорила, что у всех новые машины, а у нас такая рухлядь.

Он заморгал глазами и умолк.

Колльберг быстро закончил разговор. Когда надзиратель увел убийцу, в комнату зашел молодой врач в белом халате.

— Ну как вам понравился Биргерссон? — спросил он.

— Он производит приятное впечатление.

— Да,— сказал врач.— Он молодец. Единственное, что ему было надо,— это избавиться от той ведьмы, на которой он был женат.

Колльберг пристально посмотрел на него, спрятал бумаги и вышел.

Была суббота, половина двенадцатого ночи. Гюнвальд Ларссон замерз, хотя надел теплое пальто, меховую шапку, лыжные брюки и обул лыжные ботинки. Он стоял в подъезде дома на Тегнергатан, 53. Стоял здесь не случайно, и его трудно было бы заметить в темноте. Он провел здесь уже четыре часами к тому же это был не первый вечер, а десятый или одиннадцатый.

Он уже хотел возвращаться домой, когда погаснет свет в тех окнах, за которыми наблюдал. Однако без четверти двенадцать перед домом с противоположной стороны остановился серый «мерседес» с иностранным номером. Из него вышел какой-то человек, открыл багажник и взял чемоданчик. Затем перешел тротуар, отпер ворота и исчез во дворе. Через минуту вспыхнул свет за спущенными шторами.

Гюнвальд Ларссон быстрым широким шагом перешел улицу. Соответствующий ключ он подобрал еще две недели назад. Зайдя в дом, он снял пальто, перевесил через перила мраморной лестницы, а сверху положил меховую шапку. Потом расстегнул пиджак и поправил кобуру пистолета.

Он давно уже знал, что дверь открывается внутрь. Глядя на нее, он в течение нескольких секунд думал, что если ворвется в комнату без серьезной причины, то нарушит закон, и ему определённо сделают выговор или даже уволят.

Потом ударом ноги распахнул дверь.

Туре Ассарссон и человек, который вышел из иностранной машины, стояли около письменного стола. Оба были как громом поряженные. Ибо как раз открывали чемоданчик, что лежал на столе.

Гюнвальд Ларссон, направив на них пистолет, подошел к телефону и левой рукой набрал 90 000. Никто не произнес ни звука. Все было понятно и без слов.

В чемодане оказалось двести пятьдесят тысяч таблеток с фирменным клеймом «Риталина». На нелегальном рынке наркотиков они стоили около миллиона шведских крон.

Продолжение следует Перевел со шведского Ст. Никоненко

(обратно)

Оглавление

  • Лучистый венец планеты
  • Оазисы творят люди
  • Вода, бегущая к солнцу
  • Клоду нужна работа
  • Пять фотографий Василия Стукалова, матроса и адмирала
  • Не ведавшие надежд
  • «Великий отшельник» выходит к людям
  • ...Как шагреневая кожа
  • Принцесса Сак-Никите
  • Вслед за песней
  • «Самый кокосовый остров»
  • Серая глина Сертана
  • В тупике. Маи Шевалль И Пер Вале