Журнал «Вокруг Света» №02 за 1987 год [Журнал «Вокруг Света»] (fb2) читать онлайн

Добро на благополучный исход

 

Аэродром еще утопал в дремотном полумраке, а небо с востока уже светлело голубизной, когда лейтенант Сергей Градов выровнял свой истребитель строго по осевой линии бетонки, зажал тормоза. Самолет мягко качнулся на нос, замер. Короткий доклад о готовности к взлету, еще более короткое «Разрешаю» руководителя полетов, и вот уже двинут вперед до отказа рычаг управления двигателем. Истребитель задрожал от напряжения, словно ему не терпелось поскорее рвануться навстречу утру. Сергей чуть поднял глаза от приборной доски — бетонка ровными серыми квадратами плит лежала до самого горизонта. Была она чуть выгнута на середине, и поэтому казалось, будто она уходила прямо в небо...

Сергей отпустил тормоза, включил форсаж двигателя и тотчас почувствовал легкий толчок в спину. Бетонные плиты стали сначала медленно надвигаться на самолет, потом заспешили, ускорили свой бег, и вот они уже совсем неразличимы, только сплошная серая лента, обрамленная сочной зеленью, неслась навстречу. Истребитель приподнял нос и на мгновение будто завис неподвижно: исчезла — не кончилась, а словно провалилась вниз — взлетная полоса. Убрав шасси и закрылки, накренив самолет для разворота, Сергей посмотрел на землю, оглянулся назад. Чуть поодаль от взлетной полосы шахматными клетками чернели крыши домов военного городка, среди них он без труда отыскал свой дом...

Тонкая полоса света, очертившая линию горизонта, с набором высоты быстро расширялась, меняя цвет от бледно-розового до золотистого с красноватыми прожилками. Краснели перистые облака.

Градов занял свое место в строю эскадрильи и стал разглядывать проплывавшую под крылом тайгу, изрезанную во всех направлениях речками, испещренную блюдцами озер, плешинами болот и гарей, лишенную малейших признаков человеческого жилья.

Но вот тайгу скрыла волнистая облачная гряда. Когда облака кончились, Сергей отметил про себя, что тайга как-то изменилась, будто посветлела. Не сразу понял — земля еще покрыта снегом. Получалось, что эскадрилья догнала отступающую на север зиму. Он взглянул на карту: пройден последний рубеж возможного ухода на запасной аэродром...

Когда командир эскадрильи подполковник Соколов доложил на «Лакомку» — аэродром назначения — о начале снижения, Градов подумал, что вот и заканчивается полет, от которого он ждал чего-то необычного, а на самом деле все прошло так обыденно и быстро. Только и дела, что далеко от своего аэродрома улетели да садиться придется на незнакомую полосу.

«Лакомка» приняла доклад комэска, но сама почему-то медлила с выдачей данных на посадку. Комэск Соколов снова запросил у «Лакомки» прогноз, и ему ответили, что неожиданно пришел снежный заряд и, по мнению метеорологов, будет он над аэродромом не менее получаса. Сергей тут же взглянул на топливомер и прикинул: самолеты смогут продержаться в воздухе не более пятнадцати минут.

Пока высота была большой, серая бесформенная пелена у земли в том месте, где должен быть аэродром, не казалась такой неприглядной, чтобы вызвать серьезную тревогу. Но по мере снижения самолетов видимость становилась все хуже.

И Соколов заволновался. Когда решался вопрос, лететь молодым летчикам на север или нет, ему удалось отстоять точку зрения — лететь! И вот теперь выходило, что он слишком много на себя взял, недооценил крутой характер погоды в этих местах. Достаточно ли лейтенанты подготовлены психологически к такому испытанию?

— Я — «Семьсот одиннадцатый»! Всем увеличить дистанцию.— Голос Соколова прозвучал твердо.— Посадка с прямой, заходить, как под шторкой, строго по приборам. Я буду садиться первым.

Теперь все внимательно слушали радиообмен Соколова с руководителем полетов. Вот командир уже на посадочной прямой, подходит к дальнему приводному радиомаяку. «На курсе, на глиссаде» — это помогает земля. Соколов доложил высоту прохода ближнего приводного радиомаяка, и в эфире установилась тишина: все напряженно ждали, когда комэск скажет, что видит посадочную полосу. Наконец под общий вздох облегчения прозвучало: «Полосу наблюдаю, сажусь!»

Потом заходил на посадку следующий, и все слушали его радиообмен, но прежнего напряжения уже не стало. Может, оно несколько прибавилось, когда очередь дошла до молодых летчиков. Градов садился последним. Он уже подходил к расчетной точке разворота на посадочную прямую, нажал рычаг выпуска шасси, но обнаружил, что не горит зеленая лампочка, сигнализирующая о выходе правой стойки. «Может, просто лампочка перегорела?» — пришла в голову первая мысль, но тут же вспомнился странный, едва заметный толчок в районе правой плоскости, который он ощутил во время взлета. По спине пробежал предательский холодок... Надо было доложить о случившемся, прежде чем браться за кран аварийного выпуска шасси, хотя очень не хотелось этого делать: обидно было, что именно ему придется стать «неблагополучным» на фоне такой трудной, но все-таки успешной посадки всей эскадрильи. И он нажал аварийный рычаг.

— Я — «Семьсот девятнадцатый». Не выходит правая стойка,— доложил он сдавленным голосом.

— Повторите выпуск! — приказал руководитель полетов.

— Не выходит...

— Выпускайте аварийно!

— Не выходит...

— Наберите высоту, пробуйте выпустить шасси на эволюциях с перегрузкой.

— Вас понял, перехожу в набор,— сказал Градов и бросил настороженный взгляд на топливомер — стрелка была в опасной близости к нулевой отметке.

Сергей выполнял горки и боевые развороты, «поддергивал» машину в момент нажатия рычага, но лампочка упорно не хотела загораться.

— «Семьсот девятнадцатый», я — «Лакомка». Выход в зону катапультирования вам разрешаю.— При этих словах голос руководителя полетов дрогнул. Но он сказал не «приказываю», а «разрешаю», тем самым оставляя право принять окончательное решение за летчиком.

Катапультироваться и бросать машину Градов не собирался и стал сосредоточенно думать, как выполнить посадку без одной стойки шасси. Он знал, что на данном типе истребителя подобный случай был, но тогда в кабине сидел испытатель.

— «Лакомка», я — «Семьсот девятнадцатый». Буду садиться.

Сергей сказал это решительно, твердым, хотя и слегка приглушенным голосом. При этом подумал, что было бы совсем неплохо услышать по радио комэска, с ним как-то спокойнее. И, словно угадав его желание, в эфире появился Соколов.

— Вас понял,— ответил он просто, но в его словах Сергей услышал и одобрение, и поддержку, и надежду на благополучный исход.

Тем временем руки летчика сами вели самолет к посадочной полосе. С потерей высоты Градов вновь окунулся в грязно-серое снеговое облако, только теперь оно уже не казалось таким непроглядным, как прежде. Острота новых, более сильных ощущений напрочь вытеснила все прежние тревоги, о плохой погоде Сергей больше и думать не мог, будто и не было вовсе никаких снеговых зарядов. Он уверенно вел машину к посадочной полосе, и только темное пятнышко незагоревшейся лампочки как магнитом притягивало взгляд: в уголке сознания еще теплилась надежда — вдруг загорится?

При подходе к дальнему приводному радиомаяку Сергей вдруг с удивлением обнаружил, что отчетливо видит посадочную полосу. Снегопад прекратился. Серое облако с рваными клочьями нижней кромки, словно нехотя, отступало кверху. «Опять «метеоретики» перестраховались»,— подумал он с иронией о метеорологах, вспомнив обещанные ими полчаса непогоды. Фактически не прошло и пятнадцати минут. Отметив это про себя, Сергей немало удивился, ему казалось, что прошел по меньшей мере час.

На летном поле Сергей заметил какое-то движение. Присмотревшись, увидел пожарную машину, «санитарку», мощный тягач. Рядом с машинами толпились люди. По рулежной дорожке туда же спешил юркий «газик». Серая лента бетонки слабо выделялась на снежном фоне, отчетливо были видны только черные росчерки, оставленные колесами садившихся ранее самолетов.

Полоса стремительно приближалась, и мысли Сергея сконцентрировались на одном — как можно точнее, «нежнее» подвести самолет к бетонке, чтобы создать минимальную нагрузку на левую стойку шасси в момент касания бетона. Мозг цепко ухватил советы Соколова, как действовать рулями, чтобы возможно дольше удерживать самолет от сваливания на «безногую» консоль крыла... Сергей сознательно допустил перелет, чтобы при выкатывании за пределы полосы самолет еще в «стоячем» положении наткнулся на амортизатор — огромную сетку-улавливатель, специально установленную за срезом бетонки. Приземлившись на две точки, он не стал спешить с выпуском тормозного парашюта: пока рули сохраняют эффективность, самолет можно удержать от сваливания элеронами, а уж потом использовать и тормозящую силу парашюта.

Только в самом конце пробега, за какой-нибудь десяток метров до амортизатора, истребитель чиркнул правой консолью по снегу, высек искру из лежавшего под ним каменистого грунта и тут же воткнулся в сетку, даже не успев развернуться к ней боком.

Машина была спасена.

— Молодец, Сережа. Дай я тебя расцелую! — крикнул Соколов прямо в эфир, нарушая правила радиосвязи.

Подхваченный сильными руками, Сергей буквально вылетел из кабины. Его обнимали, похлопывали по плечу, ему пожимали руки, а потом принялись качать. Окончательно обескураженный таким вниманием, Сергей даже не пытался сопротивляться, только растерянно улыбался. Про злополучную стойку шасси на какое-то время словно забыли. Напомнил подполковник Соколов. Он каким-то образом уже успел осмотреть самолет, поговорить с инженером.

— Что же вы, лейтенант, не поинтересуетесь, в чем причина вашего приключения? — Это был уже прежний командир эскадрильи, со своей обычной манерой обращения. — Смотрите! — Соколов сунул руку в карман, достал оттуда носовой платок и стал бережно разворачивать его, словно боялся, что спрятанная в нем вещь может улететь. А ее и в самом деле могло унести ветром — подполковник осторожно вынул из платка небольшое перышко, поднял его повыше, чтобы всем было видно.

— Птица?! Утка,— определил по перышку Сергей.— Вот так сюрприз!

— То-то и оно, Градов... Не знала, бедолага, что ты у нас охотник.

Андрей Василец

(обратно)

«Ищите золото в земле…»

Окончание. Начало см. в № 1.

Этот дом ничем не отличался от соседних на улице, сбегающей с холма от площади Менелика к гранитному монументу, поставленному в честь борцов за свободу Эфиопии. Он стоял неподалеку от внушительного здания муниципалитета Аддис-Абебы, где на выставке ЦК ВЛКСМ «Советская молодежь» я и познакомился с работающими в стране специалистами. Дом как дом — невысокий особняк, осененный джакарандами, роняющими сиреневые лепестки на каменные плиты. Но проискав его все холодное утро, обычное для высокогорья, я обрадовался ему как доброму знакомому. Сюда меня пригласили советские топографы — здесь размещалась их экспедиция. Накануне вернулся из поездки Анатолий Данилович Гнатенко, главный специалист по аэрофотосъемочным и топографо-геодезическим работам на проекте бассейна рек Баро-Акобо. Звучный титул! Гнатенко прилетел из Гамбелы, далекой Гамбелы, где по девственной земле до сих пор бродят слоны, проносятся тысячные стада буйволов и антилоп, по берегам рек можно увидеть бегемотов и крокодилов и притаившихся в засадах львов...

Вертолет над Гамбелой

Казалось, после сибирских экспедиций, работы на Крайнем Севере и в Средней Азии наших топографов трудно чем-то удивить. Но каждый день работы в Эфиопии, в саванне, преподносил неожиданности.

Прежде всего поражал грандиозный замысел — не только в масштабах страны, всего Африканского континента: подготовить топографические карты бассейна рек, площадь которого около семидесяти тысяч квадратных километров; создать здесь ирригационную систему для освоения десяти тысяч гектаров земель в районе Баро-Акобо. А в перспективе — освоить в долине Гамбела площадь еще в тридцать раз большую. И это в очень труднодоступном районе на крайнем юго-западе страны, в провинции Иллубабор, слаборазвитой — даже по эфиопским меркам — области.

 

Но за величественностью планов — цифрами со многими нулями — порой не видна будничная ежедневная работа рядовых людей. Анатолий Данилович познакомил меня с таким днем, обычным днем полевых изысканий топографов его отряда.

При первом же облете района аэрофотосъемок Гнатенко заинтересовался деревнями. Дорог нет — деревни соединяли едва заметные в травах тропы.

С высоты жалкими казались кое-как сляпанные хижины — с конусовидными крышами, гораздо меньшие, чем амхарские тукули центральной провинции Шоа. Крошечными заплатками лепились к деревням плохо возделанные поля.

Гнатенко в Аддис-Абебе почитал этнографическую литературу об Эфиопии. В одной книге говорилось, что «живущие здесь мелкие нилотские племена еще не вышли из стадии первобытнообщинных отношений, занимаются охотой, примитивным земледелием...» Но как это выглядит на практике, понял только, когда сам повидал жизнь нилотского племени ануак...

Вертолет низко, с гулом прошелся над деревенькой и не успел сесть на окраине, как Гнатенко увидел бегущую толпу. Первыми примчались голые ребятишки. Худощавые, высокие, под два метра, черные, как уголь, мужчины в узких набедренных повязках почтительно остановились в отдалении, крепко сжимая в руках копья. Они еще никогда не видели ни автомашин, ни тракторов. А тут с неба опустилась яркая птица Ми-8. Чтобы издалека была заметна, окрашенная в оранжевый цвет.

Завязался разговор. После обмена вежливыми фразами о погоде, здоровье, видах на урожай и состоянии домашнего скота приступили к работе. В каждой деревне надо было узнать, как жители ее называют, расспросить о реках, озерах, лесных урочищах. И уточнить названия, сравнив с уже известными, узнанными у соседей. Так топографы выверяли названия, имеющиеся на данной территории, занимались топографической дешифровкой.

Общаясь с людьми племени ануак, Гнатенко узнавал особенности их жизни. И прежде всего понял, почему здешние хижины сложены на скорую руку (и похожи больше на времянки).

Сезон больших дождей приносит наводнения. Семьи собирают утварь, еду и торопливо угоняют скот на холмы; в горы, к местам, где пасут стада высокие голые люди племени нуэр. Облетая территорию на вертолете, Гнатенко видел погруженные в воду долины, плывущие деревья и остроконечные шапки хижин. Над водой торчали лишь макушки возвышенностей.

Топографы кружили на Ми-8 над деревнями в затопленных долинах, производили аэрофотосъемку. Приземляться было негде да и опасно: на чистых, без травы, деревенских площадях, на полях, залитых теплой водой, нежились бегемоты и крокодилы.

Так было всегда: спадает вода, и жители снова возвращаются в свои деревни, восстанавливают разрушенные хижины — до нового потопа. А он обязательно будет.

Прекращаются дожди, все высыхает, желтеет вокруг. Гигантская слоновая трава, в три-четыре метра высотой, тоже сохнет, становится хрупкой, готовой вспыхнуть от первой же искры.

Гнатенко еще из школьных учебников помнил, что существовал подсечно-огневой метод земледелия. Теперь он увидел его собственными глазами...

Люди племени ануак поджигали факелы и уходили к зарослям. Блики огня играли на обнаженных телах. Вытянувшись цепью, мужчины двинулись на высоченную стену слоновой травы. Заросли вспыхнули мгновенно. Пламя взметнулось в небо, и красный вал покатился вдаль, пожирая все на своем пути. Жителям деревни нужен один, не такой уж огромный участок. Но ветер рванул в сторону, пламя переметнулось на дальний кустарник, охватило деревья. Запылал весь горизонт.

С вертолета открывался широкий обзор: огонь гнал впереди себя буйволов и антилоп. Обезумевшие от страха животные задыхались в дыму, гибли в пламени, падая на бегу. А клубы дыма и красные шары огня катились дальше. Вот уже огонь охватил полукругом соседнее селение. Бывало, что огненный смерч пожирал постройки, бывало, что, застигнутые в хижинах огнем, гибли женщины и дети.

...Уходит огненный вал, остается выжженная площадка. Все деревенское население начинает дружно корчевать пни, оттаскивать обгоревшие сучья. Остается поле, удобренное плодородной золой и готовое к посеву. Снова пошли дожди, снова все зазеленело. Люди ануак начинают сев.

Около хижин ануаков Гнатенко не увидел ни деревянной сохи — «марэша», обычной в амхарских деревнях, ни кос, необходимых в хозяйстве. Правда, он обратил внимание, что кукурузу срезали серпами. Орудия для обработки земли были столь примитивными, что не сразу и поймешь, что это орудия: палки с заостренным концом, реже — мотыги. Иногда проходятся по земле мотыгой, смешивая пепел с почвой. А чаще просто копают лунки заостренными кольями, порой с каменными, реже — с железными наконечниками. В лунки бросают семена — сорго, кукурузу, тыкву.

Такой участок прослужит несколько лет. Затем начнется истощение почвы, захиреют посевы. Урожая не жди.

И вновь темные фигуры кинутся с факелами в заросли, и вал огня покатится по саванне. А потом переносят поближе к полю и деревню. Вот почему не стоит здесь строить солидного жилища.

В Эфиопии из всех земель, пригодных для обработки после искусственного орошения, используется пока лишь ничтожная часть. Поэтому в стране, пораженной засухой, усиленными темпами стали возводить плотины, создавать водохранилища, прокладывать ирригационные системы.

Сейчас осуществляется важный проект по ирригации долины реки Аваш. С вводом в строй ГЭС в Мелка-Вакане производство электроэнергии в стране почти удвоится.

В ряду этих проектов освоение земель Гамбелы занимает едва ли не первое место. Здесь находится почти половина из двух миллионов гектаров земель страны, пригодных для орошения. Реализация только первой очереди этого проекта обеспечит продуктами население запада Эфиопии. После осуществления всех ирригационных работ, создания новых государственных кооперативов Гамбела сможет не только снабдить зерном всю страну, но и стать экспортером продовольствия. Для этого на реке Алверо сооружается земляная плотина по проектам советских специалистов. Созданное здесь водохранилище позволит орошать обширные угодья.

Анатолий Данилович как раз летел к топографам, заброшенным в нилотскую деревню у реки Алверо. Гнатенко волновался: ребят нужно было вывезти из деревни. Он смотрел вниз в иллюминатор, прикидывая, где пролягут новые дороги, замечал приметы уже начатого эфиопами строительства. А пока... Гнатенко усмехнулся, пытаясь разглядеть на полотне саванны дорогу, проложенную в прошлом году бульдозером в зарослях. Но ровная полоса, затянутая буйной зеленой растительностью, лишь угадывалась.

Без полевых работ топографической карты не составишь. И добраться до всех селений, чтобы собрать, перепроверить географические названия, можно только вертолетом. А он в экспедиции один — вот и крутись, как хочешь.

...Гнатенко успел забрать топографов вовремя: забросили их в деревню поутру, а сейчас, в невыносимый зной, во флягах не осталось ни капельки воды. Каждый раз топографы брали на маршрут запас из лагеря. Пить можно только кипяченую, профильтрованную воду, другую, боже упаси, в рот не брали, чтобы не подхватить какую-нибудь заразу. Чего-чего, а этого добра здесь хватает: амебная дизентерия, малярия, брюшной тиф... Целый букет!

Да еще положено раз в полгода обязательно делать прививку против сонной болезни, что разносит муха цеце. Особенно «богаты» мухой участки по реке Акобо. В низовьях рек здесь вообще нет скотоводства из-за этого проклятия Африки. Муха цеце — переносчик одноклеточного паразита трипаносомы от больного домашнего скота, заражает людей сонной болезнью. В тридцати семи африканских государствах болезнь уносит ежегодно тысяч двадцать жизней.

С ней боролись давно и по-всякому. В начале века тысячами отстреливали больных животных. Вредная муха не унималась. Стали травить инсектицидами, а в последние годы применяют специально сконструированные ловушки и метод стерилизации насекомых. Муху-злодейку потеснили в ее владениях. Пока, увы, недостаточно.

Но к любым напастям привыкаешь. И экспедиционники в вертолете хохотали — настал час побасенок о жизни в саванне...

— Значит, иду я мимо кустов. Тут он и выскочил...

— Может, она? Как ты разглядеть-то успел...

— Он это был. Большеголовый, с гривой.

— А потом что?

— Ну, стоит он за кустом и смотрит. Я тоже стою смотрю. Бригада близко, метров двадцать. Но если побежать... Он как за мышкой кинется.

— Зря боялся. Были случаи, когда лев хватал человека, и тот сразу впадал в шоковое состояние, даже страха не чувствовал. Тем временем и мы бы к кустам подошли...

— Не знаю, не знаю. Эфиопы меня тоже обучали: мол, главное — стой спокойно и смотри зверю прямо в глаза. Но ведь перед тобой лев, а не кошка. Попробуй соблюсти правила вежливого обхождения. Кажется, я первый не выдержал и тихонько попятился. Царь зверей презрительно повернулся и пошел прочь, виляя задом...

Действительно, львы в саванне сыты — добычи много. Наши специалисты не слышали здесь рассказов о нападениях на людей. Вот лесники говорили — бывают львы-людоеды...

Вертолет пролетал над большим стадом слонов. Оглушенные грохотом мотора, они сгрудились в боевой порядок. Слоны выставили бивни и яростно вздымали хоботы, заняв круговую оборону. Бедные великаны терялись, сталкиваясь с современной техникой.

Вот и у топографов вышел с ними «пограничный конфликт».

— Сорвали слоны нам вчера работу,— говорит один молодой топограф.— Мы всегда вперед разведку высылаем — ведь слоны далеко и хорошо слышат. А тут, видно, зазевались. Слышим, не так уж и далеко слон зафырчал. Побежали эфиопы. Ну, мы за ними кинулись, от слонов к реке Алверо. Подбежали — и тут из травы этакая глыба лезет! Слон! Хлопает гневно ушами, трубит, негодует. Нас чуть в воду не сдуло. Но слон поступил благородно: отогнал прочь людей, но преследовать не стал...

После этого случая Гнатенко приказал, чтобы вертолет делал разведочный облет и отгонял подальше слонов от бригады перед началом работы. Поражало, сколь легко эти гиганты преодолевают огромные расстояния в саванне, быстро могут подняться в гору или пересечь болото и исчезнуть в лесу, не хрустнув ни единой веточкой, как бесшумное серое облако.

У одного из первых русских путешественников по Эфиопии, А. К. Булатовича, дошедшего в конце XIX века до реки Баро, есть точное описание охоты на слонов, похожей на бойню:

«Их было голов сто, большие и маленькие, и вся эта красная от глины ручья масса, хлопая ушами и трясясь всем телом, высоко подняв хоботы, в панике бежала... Нигде им не было спасения. У кого было ружье — стреляли, остальные метали копья, глубоко вонзавшиеся в тело, которые слон хоботом вынимал из ран и со злобой бросал на кого-нибудь...

Кругом с треском пылала трава, в лесу шла нескончаемая стрельба и раздавались крики ужаса или победы, а весь этот гам покрывал рев и визг обезумевших от страха слонов, бросавшихся то на одного, то на другого...

В этот день был убит 41 слон».

Только в один день. А ведь слоновая кость с давних пор вывозилась из Эфиопии в другие страны. Например, в 1910 году через Джибути было отправлено 64 тонны слоновой кости.

В соседней Кении количество слонов сократилось наполовину, и в Эфиопии принимают срочные меры по их охране. Прежде всего здесь, в Гамбеле. Орошение этих земель поможет выжить и слонам.

Чтобы узнать Гамбелу получше, разузнать подробнее о водном режиме рек, Гнатенко решил проплыть на лодке по Баро. На ее берегах когда-то первым из русских побывал Булатович. Баро — единственная судоходная река Эфиопии, течет она по заболоченной равнине. По высокой воде, в период дождей по ней даже курсирует пароходик от центра района города Гамбелы до Джикао, что на границе с Суданом.

Наблюдение за уровнем Баро во время плавания оставляло время, и Гнатенко с удовольствием присматривался к окружающему его речному миру. Органично вписывались в пейзаж гиппопотамы. Оставаясь почти невидимыми — над поверхностью торчали лишь глаза да ноздри,— они внимательно присматривались к пришельцам. В быстрых сумерках стало слышно, как звучно шлепают вегетарианцы-гиганты от воды в заросли — на ночную кормежку. Видел, как ленивый крокодил раскрыл жуткую зубастую пасть, но чаще пугливые земноводные шустро уходили от лодки в воду. Проводник сказал, что из всех здешних хищников крокодилы наиболее склонны к людоедству.

При строительстве моста через реку возле города Гамбела советские специалисты не раз становились свидетелями того, как трагически заканчивалось здесь купание. Некоторых людей удавалось вырвать из пасти. Не редкость встретить на улице городка калеку без руки или ноги. Одного мальчишку удалось спасти от заражения крови и неминуемой гибели, отправив на вертолете в Джимму: в госпитале советские врачи сделали ему ампутацию ноги.

Так что в реке Баро Гнатенко не купался. Домой вернемся, там и накупаемся. Вот собрать бы всех крокодилов на ферму в Арба-Минч. Там в специально оборудованном питомнике выращивают тысячи этих малоприятных животных. От продажи крокодиловой кожи Эфиопия получает валюту, такую нужную в суровые годы засухи.

...С воздуха насмотрелись на клочки жалкой растительности у деревенских хижин. И потому Гнатенко хотел взглянуть на новые посадки по берегам реки Баро. О них здесь говорили как о чуде.

Еще издали, с середины реки, заметил фруктовые деревья: то были манго, высаженные несколько лет назад. Значит, могут в этих гиблых местах расти такие прекрасные деревья.

На опытной станции под Гамбелой плантации тоже радуют взгляд: стена кукурузы, добрые дружные посевы сорго разных сортов. Хлопок, кунжут, фруктовые деревья — все это вполне способна дать и уже дает орошенная и ухоженная земля Гамбелы...

Воды Баро медленно влекли лодку, и Гнатенко представлял, как заживут на этих преображенных берегах тысячи людей, спасшиеся от голодной смерти, прибывшие сюда начинать новую жизнь с засушливого севера...

На берегах Баро появятся новые государственные хозяйства, школы и больницы. Люди получат наделы, семена, орудия для обработки полей.

...Вертолет, унося топографов в Аддис-Абебу, давал прощальный круг над Баро и Алверо. На просторах Гамбелы мчатся, поднимая облака пыли, стада буйволов; раздвигая стебли слоновой травы, словно плывут жирафы, высоко неся свои головы-цветки над зарослями. Там, внизу, оставалась бурлящая жизнью саванна...

В. Лебедев, наш спец. корр.

Аддис-Абеба — Москва

(обратно)

Мапуче исповедуют свободу

Очень далеко от нас, плотно прижатая массивами Анд к Тихому океану, лежит страна, куда сейчас нет доступа советскому человеку. Жителей ее мы зовем чилийцами. Но иной чилиец, упоминая о своем происхождении, обязательно уточнит: он — мапуче. Это название индейского происхождения. Переводится оно так: «люди земли». А более привычное для нас название индейцев — арауканы — придумали испанцы от названия района страны Арауко.

Положение мапуче в Чили — одновременно рутинное и необычное явление для капиталистического мира. Рутинное — потому, что мапуче — этническое меньшинство со всеми вытекающими последствиями. Необычное — потому, что их историческим прошлым гордятся.

В США, правда, тоже могут во время какого-нибудь юбилея прозвучать теплые слова в адрес североамериканских индейцев. Но если вдуматься в смысл комплиментов, то выяснится, что потомки пришельцев восхваляют не самих семинолов или ирокезов, а лишь победы, которые одержали белые над их предками.

В Чили арауканами гордятся как раз потому, что они много раз побеждали испанцев. Парадоксально? Нисколько. В прошлом мапуче принесли своей родине столь широкую славу, что чилийцы давно уже привыкли считать их частью нации. Разумеется, лишь тех мапуче, которые остались «в прошлом».

Ныне в Чили тяжко живется почти всем. Килограмм хлеба стоит рабочему нескольких дней труда — и это в стране, издавна славившейся высокими урожаями. Уровень безработицы в последнее время не растет, кажется, только потому, что поднялся уже до наивысшего предела. Индейцам же приходится, естественно, хуже всех: национальные и этнические меньшинства в капиталистических государствах всегда в таком положении.

Арауканы живут в основном в сельской местности, причем земли под резервации им в свое время предусмотрительно выделили там, где почва похуже, а урожаи, соответственно, пониже. В городах же мапуче подвергаются завуалированной дискриминации со стороны потомков конкистадоров. Да, самой настоящей дискриминации: чилийская буржуазия чтит имена лишь тех индейских вождей, которые давно исчезли с лица земли, а к индейцам-современникам относится с большим высокомерием. Вот так и получается, что безработица среди мапуче куда выше, чем в среднем по стране, а жизненный уровень куда ниже. Сказанного достаточно, чтобы понять: в современном чилийском обществе мапуче относятся к числу угнетаемых групп.

...Америку испанцы завоевывали ради золота. Его находили в ацтекской и инкской империях, на островах Карибского моря. Выпрашивали, выманивали, отнимали золото. За ним отправлялись в дерзкие экспедиции. Чили завоевали именно так: один из командиров Писарро, Педро де Вальдивия, с отрядом людей преодолел горные кручи и враждебность индейцев и, алчущий чужого богатства, захватил для Испании новую страну.

Индейцы — особенно мапуче, наиболее развитая этническая группа,— были свободолюбивы и воинственны. Увы, они не смогли долго сопротивляться колонизаторам: военная техника арауканов даже по сравнению с инкской и ацтекской выглядела отсталой, так что завоевание Чили прошло для Вальдивии относительно гладко. Правда, в мифологии индейцев, не в пример ацтекам, не нашлось места для легенды о предстоящем пришествии бога — бородатого белого человека. Кто подсчитает, во сколько раз этот миф увеличил боевую мощь подразделений Кортеса? Серьезных внутренних розней арауканы тоже не знали (Писарро без усобицы между инками вряд ли смог бы столь легко покорить процветающую империю). Да и перед лошадьми конкистадоров отнюдь не испытывали благоговейного трепета. Но все это — факторы, которым пришлось вступить в действие несколько позже.

В Чили испанцы нашли золото. Немного, всего несколько золотоносных россыпей. И сразу же индейцы, еще недавно бывшие помехой на пути колонизации, стали жизненно важным элементом насильно создаваемой испанцами социально-экономической системы: им предстояло, надрываясь, добывать для пришельцев драгоценный металл. Так и случилось — гордых и свободолюбивых заставили работать на приисках. И копилась ненависть...

Когда чаша гнева переполнилась, индейцы восстали. Далеко на юге они осадили форт Тукапель, бесстрашно бросились на штурм и были отбиты с большими потерями. Новый приступ индейцы отложили до вечера, и это дало командиру гарнизона возможность увести свой отряд под покровом ночи от неминуемого уничтожения.

Начало восстания не обнадеживало: поражения испанцам нанести не удалось. Более того — в своих железных доспехах захватчики казались индейцам почти неуязвимыми. И тогда воины мапуче собрались на совет — решать, что делать дальше. В главном были все согласны — борьбу с поработителями прекращать нельзя. Но вот как победить непобедимых!

— Братья! Я знаю, как одержать верх над захватчиками!

Голос был по-юношески звонок. И не знаком никому из вождей.

— Мы должны понять: испанцы — смертны. И кони их — только животные, они уязвимы для стрел и копий. И в жару лошади не могут долго скакать, им нужна передышка. Я это знаю.

Вот она — зацепка. Упоминание о лошадях подсказало вождям имя говорившего.

— Это Алонсо,— разъяснил кто-то.— Мальчиком он был захвачен испанцами, обращен ими в свою веру, сменил имя и последние годы ухаживал за лошадьми белого вождя. Месяц назад бежал, вернулся к нам.

Юноша объяснил свой план предстоящего сражения. В нем было учтено почти все — численный перевес мапуче, рельеф местности, скорость течения реки, психология конкистадоров... Предложение Алонсо было настолько убедительным, что семнадцатилетнего воина провозгласили после совета верховным вождем мапуче, вручив ему власть над всей армией. Тогда же он отказался от имени, данного ему испанцами, и попросил, чтобы его звали по-индейски: Лаутаро.

В назначенный судьбой час карательный отряд под командованием самого Вальдивии подвергся нападению из засады и был уничтожен. Завоеватель Чили попал в плен. А лучше бы ему пасть на поле боя: пленные в этой войне долго не жили — не кто иной, как сами испанцы, подали тому пример, уничтожив при отступлении из Тукапеля всех захваченных индейцев. Свидетельства хронистов в отношении смерти Вальдивии расходятся. По одной версии, ему залили в глотку расплавленное золото, по другой — попросту замучили до смерти. Как бы то ни было, достоверно известно: конец предводителя конкистадоров был тяжелым.

Лаутаро с войском двинулся на север. Близ Консепсьона его атаковал еще один отряд испанцев, но тоже был разбит.

Творилось нечто небывалое для Латинской Америки XVI века. В те времена правилом были победоносные для горстки конкистадоров сражения со множеством индейцев. В Новом Свете испанцы были непобедимы повсеместно. Но вот на краю континента не столь уж многочисленные мапуче, которые до того с трудом вели борьбу против инкских отрядов, с успехом отстаивали свою независимость...

Испанцам все же удалось нанести поражение Лаутаро. Отрубленную голову индейского вождя с торжеством демонстрировали в Сантьяго. Полагали, наверное, что теперь-то сопротивление мапуче прекратится и вся страна окажется в руках конкистадоров. Но на смену павшему вождю появились другие — Кауполикан, Коло-Коло, Льентур... Мапуче на удивление быстро освоили огнестрельное оружие и научились верховой езде.

Шли десятилетия, и испанцам стало ясно: они могут разбить мапуче в одном сражении, но победить их в принципе не в состоянии. И тогда конкистадоры отступили. За ними осталась северная и центральная часть Чили, за арауканами — юг (от реки Био-Био до предела распространения влажных лиственных лесов). Местность между реками Био-Био и Мауле фактически стала «ничейной землей»: вообще-то здесь селились колонисты, но и отряды мапуче были тут постоянными, хотя и незваными гостями.

Для колонизаторов жить бок о бок с непокоренным народом означало постоянную «угрозу с юга». Но это не шло ни в какое сравнение с главным: туземцы, дикари остались непобежденными. Сначала было недоумение, злость, потом досада, стыд за недостаточное воинское умение, оплошности... И лишь затем пришло понимание, а с ним уважение. Пожалуй, лучше всех его выразил Альфонсо де Эрсилья, сам воевавший против арауканов в XVI веке: «Не было на свете короля, которому подчинился бы этот гордый свободный народ, не было страны, могущей похвастать тем, что ногой наступила на него... Он всегда оставался свободным, непокоренным, неустрашимым; исповедуя свободу, он ходил с гордо поднятой головой».

Шли годы, они складывались в десятилетия, десятилетия — в века. Давно уже была захвачена и «освоена» вся Латинская Америка, даже те ее участки, которые не сулили быстрой наживы. Давно уже отряды воинов и колонистов закрепились на земле Северной Америки. Повсюду европейцы сталкивались с индейцами и неизменно в конечном счете побеждали их. И только на узкой полоске земли между Андами и Тихим океаном арауканы сохраняли свою независимость. Более того, в XVIII веке испанцы были вынуждены подписать, договор — официальный договор — в котором обязались уважать, территориальную неприкосновенность воинственных соседей арауканов. Уже не было и речи о покорении мапуче.

Одновременно происходили изменения в этническом составе чилийского населения. Путь из Испании был слишком долог и труден для женщин, а мужчинам-креолам неодолимо хотелось иметь если не жену, то хотя бы подругу... От связей с индеанками рождались дети «смешанной» крови, и барьер между расами постепенно уменьшался. В свою очередь, арауканы отнюдь не стремились к «чистоте крови» и без всякого предубеждения смешивались с белыми, мулатами, метисами. Только к неграм-рабам, которых завезли в Чили испанцы, мапуче относились поначалу с недоверием. Подозрительность была вызвана непонятной для индейцев покорностью рабов своим белым господам. Кроме того, мапуче долго не могли поверить, что цвет кожи африканцев — истинный. Первых своих пленников негритянской расы арауканы попросту пытались отмыть или оттереть, но результата не добились. Впоследствии к «странностям» африканцев привыкли, и беглые рабы смогли искать приют в селениях индейцев, брать в жены их женщин и вносить, таким образом, скромную лепту в формирование этнического типа мапуче.

Чилийские креолы научились гордиться именами Лаутаро и Кауполикана. И вот в начале XIX века то ли в Кадисе, то ли в Лондоне выходцы из Латинской Америки образовали тайную революционную организацию. Целью ее была борьба за освобождение испанских колоний в Западном полушарии, а название ей дали по имени человека, чью голову предки этих самых креолов когда-то с торжеством демонстрировали в Сантьяго.

Организация «Лаутаро» сыграла выдающуюся роль в освобождении Аргентины, Чили и Перу от испанского владычества. И раз уж разговор зашел об именах, то добавим, что Симон Боливар организовал и возглавил другую организацию, названную «Кауполикан». Так мапуче, оставаясь в стороне от революционного движения в колониях, символически все же приняли в нем участие — да еще в каком почетном качестве!

...Давно уже не существует на свете независимая Араукания. Еще в 1883 году она была окончательно присоединена к Чили, и лихие всадники, совершавшие из-за Био-Био набеги на поселенцев, остались лишь в воспоминаниях. Но, как и прежде, мапуче исповедуют превыше всего свободу. Правда, в новых условиях она видится арауканам по-новому, и стремятся они к ней по-иному,

В деревнях мапуче, например, как и встарь, нет ни улиц, ни — тем более! — центральной площади. Дома расположены на максимально возможном удалении друг от друга (прежде дистанция между жилищами достигала нескольких километров, поэтому вынужденные переезды в поселки европейского типа воспринимались арауканами как трагедия) и размещены в беспорядке, который путешественники и литераторы почему-то любят называть «живописным». Кое-кто из западных ученых видит в стремлении индейцев к обособленности признак вольнолюбия и независимости...

Вольнолюбием отличается и поведение незамужних индеанок во взаимоотношениях с представителями сильного пола. Более того, девическая раскрепощенность и даже ее последствия отнюдь не служат препятствием для вступления в брак. А если какому-нибудь нетактичному чужаку вздумается по-ханжески упомянуть о незаконнорожденном ребенке счастливой невесты, то его оборвут добродушным: «Ну, это когда было...» (Возможно и более категорическое: «Мы все знаем, что она ни в чем не виновата!») Впрочем, после замужества женщины-мапуче ведут себя совершенно добропорядочно, даже по канонам самых строгих моралистов. На попечении хозяйки оказывается «рука» — большой дом с тростниковой крышей — и растущая семья, участвует женщина также и в сельскохозяйственных работах. Накормить, обеспечить, улыбнуться, проследить, помочь, побурчать... Да что там — роль жены практически одна и та же во всех районах земного шара.

Живучесть традиционных обычаев — это сознательная линия поведения арауканов, их передний край в борьбе против властей, желающих «растворить», «ассимилировать», «поглотить», «интегрировать» потомков непобедимых. Все реже на земле бывшей Араукании встречается «рука» — ее заменяет современный дом с телевизором и прочими благами цивилизации. Такого рода перемены можно, в принципе, только приветствовать, хотя они в какой-то мере и содействуют упомянутой «интеграции».

Однако, заимствуя достижения материальной культуры, мапуче по-прежнему держат «линию обороны» в области культуры духовной. Они все еще в основном язычники — и это в стране, где господствующая религия — католицизм, столь нетерпимо относящийся к иноверцам. Многое можно рассказать о религиозных представлениях арауканов, могущественных колдунах — «калку», но не стоит отклоняться от основной темы даже ради самых выигрышных сюжетов.

Как и встарь, самая популярная игра индейцев — это «паликантун», или «чуэка», очень схожая с травяным хоккеем. Те же изогнутые клюшки, команды по 10—12 человек, большое поле, только мяч деревянный, меньше бильярдного шара, да ворота отсутствуют. На землях резерваций к югу от Био-Био индейцы поют те же песни, что пели их предки, танцуют те же танцы. Не фольклор это для мапуче, а быт, реальная жизнь. Линия сопротивления.

Немало молодых людей в последние десятилетия перебирается в города. Молодежь держится там замкнуто, своей общиной. И — скрывает нередко свое этническое происхождение.

— Ты кто, араукан? — спрашивает обычно хозяин человека, желающего поступить к нему на работу.

— Нет-нет, я с юга, но не индеец,— следует ответ.

В чем дело? Откуда у потомков непокоримых потребность скрывать свое происхождение? Чего им стесняться — неужели славы гордых предков? Причин много, но основная из них вполне прозаическая — желание избежать дискриминации. Возможность же остаться «неопознанными» у арауканов действительно есть — слишком много индейских черт у подавляющего большинства населения Чили, чтобы кто-либо мог брать на себя риск со стопроцентной уверенностью делить жителей страны на «белых» и «мапуче».

Таким образом, мапуче гораздо острее других чилийцевчувствуют тяжесть нынешней ситуации в Чили: гнет социальный усиливается этнической дискриминацией. И все же не так давно индейцы сколь могли воздерживались от участия в классовых боях. По сути дела, они попросту боялись политики, считая ее делом чуждым и подозрительным. Когда лет двадцать назад у арауканов спрашивали мнение по поводу предполагавшейся аграрной реформы, то они ответили, будто ни в чем не нуждаются. Их можно было понять — что они видели от чилийских властей, кроме угнетения и обмана? Не доверяя властям, индейцы вместо составления петиций правительственным органам попросту захватывали землю силой, за что подвергались репрессиям.

И все же время «самоустранения» арауканов от политической борьбы пришло к концу. В рядах демонстрантов, среди участников забастовок и «дней неповиновения» все чаще встречаются представители «исповедующих свободу». Попытки выжить в современном обществе, оставаясь в стороне от его проблем, обречены на неудачу, и эту истину, судя по всему, все больше и больше усваивают потомки Кауполикана и Коло-Коло.

В свою очередь, оппозиционные диктаторскому режиму Пиночета партии и организации учитывают в своей политике интересы индейского населения страны. Коммунистическая партия Чили, например, полагает, что возможное решение этнического вопроса находится в предоставлении арауканам автономии: ввести преподавание в школе на языке арауканов, организовать радиовещание, издавать книги, газеты, журналы. Но все это станет возможно только после победы над диктатурой.

Владимир Разуваев

(обратно)

Сезон открывают высокоширотники

В 1987 году Высокоширотная воздушная экспедиция «Север» отмечает свой полувековой юбилей. Чтобы читатель мог представить размах дел ВВЭ «Север» в освоении и познании Арктического бассейна, мы попросили полярника Сергея Кесселя рассказать о недавней экспедиции «Север-36», которой он руководил и в которой проявилась вся сложность работы ВВЭ «Север».

В тот 1984 год работа нам выпала не легче, чем в предыдущий, а в чем-то, может быть, и посложнее. Перед самым нашим вылетом из Ленинграда в Арктику в очередную экспедицию «Север-36» от руководства Госкомгидромета СССР пришло экстренное указание в Арктический и Антарктический научно-исследовательский институт (ААНИИ): закрыть и эвакуировать дрейфующую станцию «СП-25», далеко ушедшую от наших береговых баз.

Не скрою, задача была нелегкая, так как расстояние от станции до ближайшего аэродрома, построенного нами на льду лагуны острова Жохова, составляло более полутора тысяч километров. К тому же на льдине «СП-25» из-за ее небольших размеров, неровной поверхности и отсутствия бульдозера зимовщики смогли подготовить взлетно-посадочную полосу только для самолетов Ан-2 на лыжных шасси. Наша работа усложнялась еще и тем, что для получения метеоданных и проведения других исследовательских работ в Центральной Арктике по традиции и необходимости должны действовать одновременно две дрейфующие станции. А после закрытия «СП-25» осталась бы в океане только одна — «Двадцать шестая». Поэтому-то мы должны были создать на дрейфующих льдах Арктического бассейна еще новую, не запланированную на этот год станцию «Северный полюс-27».

Но сначала нам предстояло вывезти со льдины «СП-25» 20 полярников, оборудование, научные материалы, щитовые разборные домики...

Чем, однако, вообще занимаются экспедиции «Север»? Откуда берут они свое начало?

Первая Высокоширотная воздушная экспедиция «Север» была осуществлена весной 1937 года. Тогда она организовала в районе географического Северного полюса первую дрейфующую станцию — «папанинскую». Для того времени это было событием не менее значительным, чем полет человека в космос. Экспедицией руководил О. Ю. Шмидт.

После завершения работ по устройству «СП-1» Отто Юльевич писал: «Опыт нашей экспедиции показал, что возможность самолета как орудия исследования значительно выше, чем предполагалось. Наряду с возможным повторением высадки на лед такой станции, как папанинская, на полюсе или в другом месте Центрального бассейна Арктики можно будет широко применять временные посадки самолета на льдину для производства научных работ в течение нескольких дней или недель. Такая летучая обсерватория сможет в один сезон поработать в разных местах Арктики...»

Уже весной 1941 года в районе Полюса относительной недоступности в трех точках сотрудниками Арктического института Яковом Либиным, Михаилом Острекиным и Николаем Черниговским были проведены океанографические, геомагнитные и метеорологические наблюдения. Самолет Н-169 пилотировал Иван Черевичный, а штурманом был Валентин Аккуратов.

Прерванные войной исследования в Арктике возобновились в 1948 году. С помощью Высокоширотных воздушных экспедиций «Север» были сделаны крупные открытия, существенно изменившие не только карту рельефа дна Северного Ледовитого океана, но и знания о происходящих в нем природных процессах. Так, экспедиция «Север-2» весной того же года обнаружила подводное поднятие, которое было детально изучено последующими экспедициями и названо хребтом Ломоносова. Хребет пересекает Арктический бассейн от Новосибирских островов через район Северного полюса к острову Элсмира. Это было крупным географическим открытием середины XX века!

Одной из групп экспедиции, которой руководил Михаил Сомов, в заданных точках океана проводились научные наблюдения: гидрологические, ледоисследовательские, метеорологические, наблюдения по магнитологии. Такой метод стали называть «методом прыгающих групп».

В 1950 году экспедицией «Север» была организована дрейфующая станция «Северный полюс-2».

Ежегодной экспедиция «Север» стала с 1954 года. Тогда, после трехлетнего перерыва, развернулись и начали действовать «СП-3» (начальник — Алексей Федорович Трешников) и «СП-4» (начальник — Евгений Иванович Толстиков). Первыми ВВЭ «Север» была открыта и обследована магнитная аномалия на акватории Арктического бассейна, открыт подводный хребет Менделеева, а уже

в 1957 году обнаружены в океане несколько конусообразных подводных гор вулканического происхождения в районе между хребтом Ломоносова и Шпицбергеном. Детальные исследования, проведенные позже, подтвердили предположение Я. Я. Гаккеля о наличии в этом районе срединноарктического хребта, который в 1966 году получил его имя.

Большую помощь синоптикам оказывали устанавливаемые отрядами экспедиции в различных районах Арктического бассейна дрейфующие автоматические радиометеорологические станции (ДАРМС), которые не только давали данные о погоде в районах их постановки, но и позволяли судить о направлении и скорости дрейфа льдов.

И в наше время в состав экспедиций «Север» постоянно входят несколько научных отрядов, в том числе отряды океанографической съемки, которые ведут исследования в заранее запланированных точках. Летая на самолетах из точки в точку, как бы перепрыгивая с одного места на другое (отчего эти отряды и стали называть «прыгающими»), сотрудники ААНИИ собирают обширнейший научный материал, позволяющий после его обработки делать выводы о процессах, происходящих в океане, а также помогающий в составлении прогноза ледовитости арктических морей. В отдельные годы точки океанографических станций покрывали почти всю площадь океана...

В последние годы «прыгающих» отрядов два: западный и восточный. Граница между районами их работ проходит по меридиану через Новосибирские острова. Западный отряд выполняет работы в морях Карском и Лаптевых и к северу от них, насколько позволяет радиус действия самолетов. Восточный — в морях Чукотском и Восточно-Сибирском и севернее их. Как правило, в «прыгающих» отрядах — по два самолета Ан-2 на лыжных шасси. Базируются отряды на островах, береговых арктических аэропортах и иногда на станциях «СП».

Работа «прыгунов» трудна и опасна. Каждый полет на океанографическую станцию — это проникновение в неизведанное. Район работ обширен, дрейфующий лед зыбок и коварен.

Гидрологи и летчики определяют с воздуха на глаз толщину льда и стараются выбрать льдину, имеющую необходимую толщину плюс еще некоторый запас. Перед посадкой выбранную льдину тщательно осматривают с воздуха, определяют и оценивают ее размеры, толщину снежного покрова. Затем один самолет «пробегает» немного по льду и тут же взлетает, второй в это время кружит в воздухе; так проверяется мокрый или сухой след от лыж. Если след сухой, можно высаживаться. На пониженной скорости из самолета выпрыгивает гидролог с буром, чтобы определить толщину льда, а самолет не останавливается до тех пор, пока не получит подтверждение гидролога о безопасной для стоянки самолетов толщине льда. Получив такую информацию, по радио дают «добро» на посадку и второму самолету. Бурится лунка, устанавливается следом лебедка над ней и палатка, батометры с глубоководными термометрами подвешиваются на опускаемый трос. С горизонтов по всей толще от поверхности до дна океана «прыгуны» берут пробы воды для химического анализа, измеряют температуру. Параллельно на поверхности исследуют ледовый и снеговой покровы, проводят метеорологические наблюдения. Наблюдения могут быть и расширенными: измеряются течения в толще вод, проводится больше химических определений...

Но вернемся к экспедиции «Север-36», к весне 1984 года.

В первых числах апреля вместе с Василием Ивановичем Шильниковым — опытнейшим ледовым разведчиком, я бы даже сказал, гидрологом ледовой разведки номер один в нашей стране,— на самолете Ил-14 мы начали делать галсы в районе «СП-25», чтобы найти вблизи молодой ровный лед. Предстояло в кратчайшее время вручную подготовить взлетно-посадочную полосу для приема самолетов этого типа, развернуть аэродром — «подскок», чтобы перевезти сюда самолетами Ан-2 груз с «СП-25», а уж отсюда вывезти его на Ил-14 на остров Жохова.

Для полетов в район «СП-25» наш самолет базировался на «СП-26», дрейфующей в 900 километрах от «Двадцать пятой». Начальником «Двадцать шестой» был известный на обоих полюсах планеты полярник Василий Семенович Сидоров.

Итак, сделав несколько вылетов, мы отыскали льдины для промежуточного аэродрома. Но когда 4 апреля Ил-14 взлетел с «СП-26», чтобы навести в этот район самолеты Ан-2, оказалось, что основной вариант «подскока» за ночь разломало. Было принято решение садиться на запасную полосу льда, с виду не очень-то надежную. За неимением лучшего, пришлось высадить группу руководителя полетов (РП) здесь, в 36 километрах от «СП-25».

На «подскоке» разметили транспарантами и флажками взлетно-посадочную полосу для приема Ила. Размеры ее соответствовали допустимому минимуму, а толщина льда была даже с некоторым запасом. Пятеро ребят из зимовочного состава, перевезенные сюда с «СП-25» на Ан-2, вместе с группой руководителя полетов поставили юрту «Север» и две каркасные палатки. В первой, холодной, поместили движок, вырабатывающий электроэнергию для радиостанции, а во второй установили, как и в юрте, соляровую печку, поставили раскладушки для тех, кто будет заниматься разгрузочно-погрузочными работами, то есть для инженеров-грузчиков, как говорят в Арктике, среди которых, кстати, иногда можно встретить и кандидатов, и докторов наук. Ведь в Арктике все приходится делать самим, а не только вести научные наблюдения — и грузить, и возводить научный городок, и монтировать оборудование, и готовить пищу, строить и поддерживать в рабочем состоянии взлетно-посадочную полосу и многое другое.

Мы с руководителем полетов Александром Сокуром и экипажами Ан-2, вооружившись пешнями, ломами и лопатами, прихватив с собой две волокуши для перевозки снега и кусков льда, пошли готовить полосу к приему первого рейса колесного самолета Ил-14.

Пока мы возились на льду, убирая и разрыхляя заструги и скалывая неровности ледяной поверхности, ребята уже затопили соляровые печи в обеих жилых палатках, на газовом таганке весело зашумел чайник, а в баке, поставленном на печку, напиленные куски ослепительно белого снега, какого не увидишь на материке, стали превращаться в воду.

Когда мы вошли в юрту погреться после работы на сорокаградусном морозце, там было еще очень сыро, со стен, с куполообразного потолка и подвешенных на просушку к дугам палатки раскладушек капала вода, превращаясь тут же на перкалиевом полу в лед.

Но вот все готово к приему Ила, который по первому зову вылетает к нам с «СП-26». Сел самолет нормально, но взлетел с первыми вывозимыми грузами несколько тяжеловато, и нам снова пришлось приняться за уборку снега с полосы.

А голова пухнет от проблем: надо скорее эвакуировать «СП-25», найти льдину для новой станции и приняться за ее развертывание. Да и на «СП-26» необходимо забросить десятки тонн грузов, в основном дизельное топливо. Ладно хоть с научными отрядами и группами, входящими в состав экспедиции «Север-36», дела обстоят неплохо: как всегда, ребята там опытные и надежные и дело свое сделают. Ну а дрейфующими станциями приходится заниматься мне самому, начальнику Высокоширотной, и моим помощникам — Николаю Васильевичу Лебедеву и Александру Викторовичу Колиниченко. Эти люди никогда не подведут и не заскулят от физических и психологических перегрузок, неизбежных в таких экспедициях.

Главное — работа оживилась, и теперь необходимо как можно быстрее ее «провернуть». Беспокоит, удастся ли продержаться на этой льдине до окончания эвакуации — как бы не усложнилась наша работа, как уже бывало, когда приходилось снова подыскивать льдины для «подскока» взамен разломанных. А времени у нас в обрез! В мае полеты в Арктике становятся крайне затруднительными из-за низкой облачности и частой плохой погоды, в июне же летать и садиться на лед практически невозможно: начинается летнее таяние.

Так вот, для полетов с грузами «СП-25» напрямую на остров Жохова надо было иметь запасные аэродромы, на которые можно уйти самолету, если неожиданно закроется жоховский, скажем, из-за тумана над образовавшимся вблизи острова разводьем. За пять часов полета всякое бывает... Поэтому и пришлось возить для дозаправки самолетов авиабензин на «Двадцать шестую» и на «подскок». Машины обычно заправлялись «под пробки», что, естественно, уменьшало предельно допустимую загрузку, и работа затягивалась.

Тем не менее на этот раз нам повезло. Льды вокруг нашего «подскока» трещали и ломались, а наш аэродромчик выстоял до конца. Эвакуация «СП» продолжалась с 4 по 22 апреля. 20 апреля на станции научные наблюдения были прекращены, торжественно спустили с флагштока государственный флаг нашей Родины, прозвучали короткие речи и салют из ракетниц. Дизельная электростанция и трактор, которые невозможно вывезти со льдины, были законсервированы. Мы надеялись, что эту льдину течение не вынесет из Арктического бассейна, а она окажется вовлеченной в другую систему течений, так называемый антициклонический дрейф, и году эдак в 1988-м мы ее снова найдем и, может быть, на старом месте снова организуем станцию. Ведь льдина все-таки была неплохая, хоть и стала маленькой.

Параллельно с эвакуацией мы искали льдину для новой станции. Но в заданном районе, к северу от острова Врангеля, ничего стоящего даже сам Шильников не мог найти.

А время уходит. Уже последние дни апреля. Полярники будущей станции вместе со своим начальником Юрием Павловичем Тихоновым заметно приуныли. Почти все их грузы — оборудование, продукты, приборы, домики, палатки, топливо, трактор — уже сосредоточены на острове Жохова. А льдины для них все нет.

Шильников начал поиски льдины в нескольких сотнях километров от острова Жохова при неблагоприятной погоде. На одну найденную им льдину мы уже даже высадились и пометили ее пустыми бочками, но на следующий день ее разломало на несколько частей. Все же этот район поиска был явно перспективным, так как в нем среди полей многолетнего льда чаще, чем в других местах, встречались включения однолетнего льда, пригодные для подготовки взлетно-посадочной полосы.

Пожалуй, основная сложность поиска пригодной для организации дрейфующей станции льдины заключается в том, что недостаточно найти мощную, «обкатанную» многолетнюю льдину оптимальных размеров и толщины. Надо еще, чтобы к этой льдине вплотную примыкал молодой, ровный, малозаснеженный лед, называемый нами «припаем», аналогично неподвижному льду у берега. Толщина его и размеры должны быть подходящими для строительства на нем в кратчайший срок взлетно-посадочной полосы. И таких «припаев» у многолетней льдины желательно иметь несколько — для запасных аэродромов на случай возможных разломов.

К сожалению, Василию Ивановичу Шильникову надо было улетать в Ленинград, и мне пришлось одному продолжать поиск льдины. Она была найдена, и на следующий день, произведя смену личного состава, мы вылетели с «СП-26» в район поиска. С острова Жохова нам навстречу шли пять Ан-2 для высадки группы РП. Две машины везли людей и грузы первой высадки, а три другие «аннушки» были с бензином для дозаправки основных самолетов.

Но, когда мы подлетели, увидели, что от «припая» найденной льдины (четвертой по счету!) остались лишь обломки. Видимость ухудшилась. Часа через два поиска я дал команду Ан-2 сесть на замерзший канал вблизи подходящей, насколько можно было определить при плохой видимости, многолетней льдины. Группу РП попросил по радио пока основательно не устраиваться, а лишь поставить юрту и задействовать радиостанцию, потому как еще не было уверенности, что эта льдина — то, что нужно. Она требовала детального осмотра.

А между тем из Нюрбы, городка на юге Якутии, в Чокурдах прибыл вызванный вертолет Ми-6, которому предстояло завезти на открываемую станцию основные грузы-тяжеловесы: трактор, дизели, щиты домиков...

30 апреля погода «звенела». Со мной на Иле полетел «покупатель» — начальник «СП-27» Юрий Павлович Тихонов, человек спокойный, уравновешенный, знающий, полярник с огромным стажем.

Разворачивая «коробочку», мы галсами тщательно исследовали район площадью 50 на 60 километров, детально изучив и льдину, вблизи которой была высажена группа РП. Вывод напрашивался сам собой: лучше льдины нам не найти. И «продавцу» и «покупателю» льдина нравилась. Надо ускоренно начинать завоз грузов на нее.

В 62 километрах к северо-востоку от льдины с юртой мы натолкнулись на осколки то ли дрейфующего ледяного острова, то ли айсберга, вытянувшиеся в двухкилометровую линию. Очевидно, ледяной гигант сел на банку где-нибудь в районе архипелага Де-Лонга или «поцеловался» с Жаннетой или Генриеттой (острова в составе этого архипелага) и разрушился, как это было, например, с ледяным островом «СП-19».

Очень хотелось найти кусок ледяного острова, достаточный по размерам для организации на нем «СП». Но ни в этот день, ни позже при полетах в этом районе такой находки сделать нам не удалось. А жаль, ведь дрейфующие ледяные острова — надежная площадка для «СП».

История знает немало случаев, когда исследователи высоких широт, моряки, летчики принимали такие необычные льдины за частички суши, но «открытые» ими «земли» бесследно исчезали или их обнаруживали в другом районе океана. К таким исчезнувшим «островам» относятся, например, «Земля Президента» (1871 г.), «Земля Крокера» (1906 г.), «Земля Брэдли» (1908 г.), «Земля Кинена» (1912 г.), «Остров Такпука» (1931 г.), «Остров шхуны «Крестьянка» (1934 г.), «Земля полярников острова Генриетты» (1937 г.) и другие.

Дрейфующий ледяной остров — это мощный плавучий лед, который отломился от шельфового льда. Он возвышается над окружающими льдами, имеет толщину обычно 30—60 метров — в зависимости от времени дрейфа, площадь — несколько сот квадратных километров, а также своеобразную структуру и текстуру; поверхность его обычно отличается характерной волнистостью.

Установлено, что шельфовый лед, порождающий дрейфующие ледяные острова, находится у Земли Гранта (северная часть острова Элсмира в Канадском арктическом архипелаге), между мысом Колумбия и заливом Йелвертон, заполняя многие фьорды и окаймляя берега между ними. Предположительно с начала XX столетия площадь шельфового льда сократилась вдвое, и в настоящее время разрушение его практически прекратилось, а значит, меньше стало появляться и новых ледяных островов в Северном Ледовитом океане.

Но это вовсе не означает, что их вообще нет в Арктическом бассейне. Наверняка в системе антициклонической циркуляции вод и льдов еще есть дрейфующие ледяные острова. Доказательством могут служить виденные нами осколки мощного льда недалеко от «СП-27», а также долгая жизнь (более 30 лет) острова, на котором располагалась американская дрейфующая станция «Т-3», или льдина нашей «СП-22» (более 9 лет)...

Итак, «застолбив» льдину для «СП-27», мы начали торопиться с завозом на нее всего необходимого. Надо было спешно строить научный поселок. Здесь нам очень помогли своей оперативностью авиаторы Якутского авиаотряда. Благо расстояние от острова Жохова до льдины было небольшим — около 300 километров.

2 июня новая дрейфующая станция «Северный полюс-27» послала в эфир первую сводку погоды.

А с «СП-26» начались неприятные приключения: льдины стало колоть на мелкие части как раз в районе лагеря. Начался переезд на новое место...

Выполнив научную программу и программу материально-технического обеспечения дрейфующих станций, экспедиция «Север-36» закончила работу. Мы вернулись в родной Ленинград. Неизбежно возникающие во время рабочего сезона трудности — будь то разломы льдин, отсутствие продолжительное время летной погоды, а также необходимой техники — все это мы, как правило, в конце концов преодолеваем. И, знаете, честное слово, очень приятно, возвращаясь очередной раз домой, чувствовать себя победителями, выполнившими ответственное и трудное задание.

Сергей Кессель

(обратно)

Лувр снизу вверх

В Париже часто идет дождь. То монотонно стучит в окно или по зонтику, то обрушивает на зазевавшихся прохожих каскады воды, то бросает в лицо горсти мельчайшей водяной пыли — тогда он называется «крашэн». Кто сказал, что город дождей — Лондон?

Еще чаще над Парижем нависают тучи различных оттенков серого цвета. Когда через прорехи в облаках пробивается солнце и лучи дотягиваются до деревьев и домов, людей и мостовых, в голову неизменно приходит мысль: только здесь могли творить Ренуар, Дега, Моне, Сезанн, Брак, Марке, Дюфи, только здесь художник может так увидеть город и природу, как увидели импрессионисты и их последователи. Действительно, повседневные парижские виды очень импрессионистичны — то есть «впечатляющи».

Когда по крышам, цепляясь за телевизионные антенны, стелются серенькие клочья облаков, отхватывающие половину Эйфелевой башни, когда небо наливается влагой, а полотнища национального сине-бело-красного флага ветер рвет с флагштоков, французская столица приобретает особенно торжественный вид. Тогда оживает даже громада Лувра, одиноко раскинувшаяся вдоль набережной Сены.

Десять слоев истории

«Начиная с арки Карузель до улицы Мюзе, всякий человек, пусть даже приехавший в Париж на несколько дней, заметит покосившиеся фасады десятков домов, обескураженные хозяева которых не проводят никакого ремонта. Эти здания остались от старинного квартала, который постепенно разрушается». Так описал этот район великий французский писатель Оноре де Бальзак в романе «Кузина Бетта». Речь шла о квартале, непосредственно примыкавшем к Лувру. Прошло несколько лет после выхода книги в свет, и по приказу императора Наполеона III этот район, ставший к тому времени известным парижским гнездом преступности и нищеты, был полностью уничтожен. На его месте расположился центральный двор Лувра — двор Наполеона.

Сейчас, сто с лишним лет спустя, здесь снова строительная лихорадка.

...Солнце беспощадно пекло затылок и накаляло камни. Иногда прилетали короткие порывы ветра, закручивали вихри песка и уносили его к саду Тюильри. Мы бродили по раскопу во дворе Наполеона с руководителем работ Ивом де Кишем. Он привычно оглядывал свое хозяйство, иногда на ходу давал какие-то указания. Замедленные движения, обстоятельная речь, иссиня-черные волосы, обаятельная улыбка, запрятанная в черные усы. Ив де Киш слывет одним из самых опытных археологов Франции.

— Какие задачи мы ставим перед собой? — переспрашивает он.— Во-первых, изучаем топографию этой части города, пути его развития начиная примерно с начала нашей эры до середины девятнадцатого века, когда двор Наполеона был окончательно вычеркнут из городской жизни. Во-вторых, исследуем производство, потребление, торговые связи местных жителей на протяжении всех этих веков...

Раскопки во дворе Наполеона — уникальный во Франции эксперимент. Впервые происходят столь обстоятельные и полные работы, охватывающие значительную площадь в самом центре столицы.

Все началось после того, как был утвержден план реконструкции Лувра. Он состоит из двух важных этапов. Первый — перевод министерства финансов, которое занимает все северное крыло дворца, в новое здание. Второй — строительство стеклянной пирамиды во дворе Наполеона с соответствующими подземными помещениями и службами, что позволит освободить многие залы дворца для экспозиции. Вот на месте, предназначенном для пирамиды, и проводятся раскопки.

— Мы начали с того, что изучили самые старинные чертежи города, архивные документы,— рассказывает Ив де Киш.— На том участке, где мы с вами сейчас стоим, раньше пролегали улицы, жили люди. Изучать городскую историю на примере района, непосредственно примыкавшего к королевскому дворцу, особенно интересно. Ведь старейшие культурные слои относятся к первому тысячелетию — от первого до десятого веков, когда жители занимались сельским хозяйством. Потом — с X по XII век — следы какой-либо сельской или городской деятельности отсутствуют. С XII века начинается формирование города — урбанизация территории. Процесс ускорился в XIV веке, а через два с лишним столетия, при короле Генрихе IV, достиг апогея. Далее наблюдается упадок квартала, и, наконец, в 1852 году история ставит на нем точку.

Ив де Киш показывает одну за другой фотографии, на которых запечатлены различные стадии работ. Вот брусчатка улицы Фроманто: было известно, что некогда она связывала набережную Сены с существующей до сих пор улицей Фобур Сент Онорэ. После тщательного изучения предметов, сохранившихся в этом слое, археологи разобрали брусчатку, чтобы спуститься глубже — в предыдущий пласт истории. Улица Фроманто исчезла навсегда, оставшись лишь на фотопленке. Такова неизбежная плата за археологическое знание.

...В маленькой времянке, разместившейся во дворе Наполеона, приютилась скромная выставка. Тут собраны образцы того, что найдено во время раскопок. Древние монеты, венецианское стекло, китайский фарфор эпохи династии Мин, осколки костей животных... Последние находки, например, позволили составить представление о том, чем питались парижане различных социальных слоев на протяжении столетий, какие культуры выращивали, откуда что привозили. Не обходится и без курьезов. Так, медвежья кость рассказала о том, что в свое время в окрестностях королевского дворца существовал зверинец.

Куча курительных трубок позволяет догадаться, что здесь, очевидно, находилась мастерская. Неподалеку найден клад серебряных монет. Неизвестный надежно спрятал свое сокровище, а оно так и не принесло ему счастья в жизни. Однако для ученых, работающих во дворе Наполеона, научная ценность какого-нибудь осколка свиной кости или средневековых виноградных косточек может превысить рыночную ценность золота и серебра.

Сейчас раскопки закончились. Около трех гектаров парижской земли просеяны, изучены, сфотографированы и запротоколированы. Я был приглашен на раскопки Ивом де Кишем в день, когда археологи представили миру сенсационное открытие: мастерскую Бернара Палисси, французского ученого и художника-керамиста XVI века, который, в частности, достиг совершенства в искусстве фаянса. Извлеченные на свет модели из терракоты и гипса позволят теперь специалистам разгадать секреты творчества замечательного мастера.

Если, конечно, находки удастся сохранить, что с экспонатами Лувра, увы, случается не всегда. Здесь мы сделаем небольшое отступление и обратимся к важной теме — проблеме безопасности бесценных коллекций.

«Бельфегор», или Фантом Лувра

В Лувре появилось привидение. Оно приходило по ночам, задевало за статуи полами черной мантии и выделывало какие-то странные манипуляции перед изваянием финикийского бога Бельфегора. Привидение было неуловимо. Те, кто пытался поймать его, пасовали перед сверхъестественной силой. Полиция сбилась с ног. Как вдруг один молодой человек...

Как и двадцать лет назад, когда вышел на телеэкраны этот сериал, вновь вся Франция в течение месяца по вечерам застывала перед телеэкранами. Улицы городов пустели, откладывались деловые и амурные встречи, все запирались по домам, ожидая, как повернутся события в очередном эпизоде серии «Бельфегор». Кто скрывается за таинственной маской? Какую тайну хранит Фантом?

Моя впечатлительная жена, как, наверное, многие другие, начинала дрожать, когда в темных коридорах ночного Лувра неведомо откуда появлялась фигура в черном плаще и железной маске...

Немудрено, ведь и в реальной жизни в стенах дворца разворачиваются таинственные (попросту — криминальные) истории.

«В пятницу, в середине дня, в парижском музее Лувр три скульптуры, относящиеся к восемнадцатому веку, были повреждены человеком, которого охранники музея передали в руки полиции»,— отстукивает очередное сообщение телетайп агентства Франс Пресс.

Сообщение, выхваченное из моря повседневной информации, не произвело особой сенсации. Небольшая реставрация — и статуи снова окажутся на своих местах, и никто, глядя на них, не подумает, будто они не понравились какому-то Жану Клоду Сонье, тридцати лет, угодившему прямо из полицейского участка в сумасшедший дом.

Однако знаменитая «Джоконда» Леонардо да Винчи не случайно отделена от посетителей пуленепробиваемым стеклом. В декабре 1956 года очередной безумец набросился на полотно с ножом. Мона Лиза отделалась тогда легким испугом и не потеряла легендарной улыбки. В феврале 1979 года варвар, оставшийся неизвестным, поцарапал несколько луврских картин. Совершил святотатство и скрылся в разношерстной толпе, которая ежедневно растекается по величественным коридорам бывшего королевского дворца, а ныне самого крупного — наряду с ленинградским Эрмитажем — музея мира. Даже современные электронные средства не гарантируют стопроцентную сохранность.

— Нет, нет и нет! Я не могу ни вам, ни кому-либо другому рассказать, как у нас обеспечивается безопасность коллекции Лувра.— Жак Мюландер, тогда директор музея, был категоричен.— Поймите меня правильно! Ведь если опубликовать, как мы охраняем Венеру Милосскую,— значит, потенциальные грабители получат колоссальное подспорье.

Немалые заботы директора иллюстрирует хотя бы факт распределения обязанностей среди 650 сотрудников музея: больше трехсот из них — охранники, сто человек ведут научную работу, сто двадцать занимаются реставрацией... Около двухсот залов дворца, разделенных на семь отделов, хранят античные древности, скульптуры, живопись, графику и мебель, драгоценности и посуду.

Музейная история Лувра ведет отсчет с 27 июля 1793 года, когда якобинцы решили устроить здесь «Центральный музеум искусств». Правда, и до революции, при Бурбонах, отдельные работы из королевского собрания демонстрировались публике.

В годы революции и наполеоновских войн коллекция Лувра быстро разрослась за счет реквизиций у аристократов и конфискаций в ходе военных кампаний за границей. На протяжении XIX столетия государство пополняло запасники музея.

К концу прошлого столетия собрание Лувра сложилось в своем нынешнем виде. Но музей — это не только сама экспозиция. Это обслуживание миллионов посетителей, организация работы, реставрация, исследования, новые приобретения. Не случайно Лувр поддерживает тесные связи с советскими музеями, особенно с Эрмитажем.

— Наши музеи можно назвать братьями,—говорил Жак Мюландер.— Они сравнимы по своей истории, размерам, богатству и представительности коллекций, по числу посетителей и известности. Собрания Лувра и Эрмитажа взаимно дополняют друг друга...

Покинем Жака Мюландера и спустимся на два этажа ниже.

— Что вы считаете главным в вашей работе? В чем ее смысл?

За окном жаркий майский день.

Вдоль набережной Сены несется поток автомобилей, а в кабинете директора Управления национальных музеев Франции прохладно и уютно. Кипы книг и бумаг, огромное зеркало (как-никак королевский дворец), удобный рабочий стол. За ним — Юбер Ланде, худой, улыбчивый человек, возглавляющий все французские государственные музеи.

— Самое важное — обеспечить сохранность национального достояния,— отвечает он.— Это первое дело, первая забота. Сохранить и спасти для будущих поколений. Второе — показать это достояние публике. Не просто показать, а отобрать самое интересное и дать подробные разъяснения. По возможности, надо стремиться к тому, чтобы музеи не были заведениями для элиты, а притягивали к себе массы.

— Добиться золотой середины здесь, мне кажется, трудно...

— Конечно. Можно все произведения искусства запрятать в сейф, одеть в броню и успокоиться. Естественные факторы — свет, влажность — не будут портить шедевры, и ворам не добраться. Может, таким путем вы и спасете произведения искусства. Но бронированный музей мертв и неинтересен. Это абсурд. Ведь оттого, что Мона Лиза упрятана за бронированное стекло , страдают сами посетители...

«Джоконда», которую решили украсть

«Джоконда» — жемчужина коллекции Лувра. Через лабиринты залов, коридоров и переходов именно к ней выводят специальные указатели. Эта картина в определенном смысле может считаться одной из родоначальниц луврского собрания. Сам великий Леонардо подарил Мону Лизу Франции в знак благодарности за оказанное ему гостеприимство.

Теперь представим себе: в понедельник 21 августа 1911 года, между 7 и 8 часами утра, «Джоконда» исчезла. На заброшенной лестнице была найдена пустая рама...

Первым за пропажу «Джоконды» поплатился тогдашний директор Лувра Омоль. В день похищения он спокойно отдыхал в горах, но был немедленно отозван из отпуска. Затем его сняли с должности.

Второй человек, который фигурировал при расследовании дерзкого преступления, носил фамилию Жери-Пьере. Этот «любитель редкостей» имел обыкновение таскать из Лувра всякую мелочь.

Однажды луврский воришка заявился к Аполлинеру, секретарем которого считался, неся под пиджаком симпатичную статуэтку. Поэт выгнал Жери-Пьере и вдогонку дал ему такой совет: вернуть похищенное в Лувр через газету «Пари-журналь», не сообщая своего подлинного имени. В этом издании, кстати, сам Аполлинер и сотрудничал.

С жадностью набросились газетчики на сообщение о похищении «Джоконды»! В первых рядах был и «Пари-журналь». А тут еще непонятная история с возвращением бюста, похищенного Жери-Пьере, да похвальба воришки, вздумавшего болтать повсюду, будто именно он украл и «Джоконду»... Короче, полиция быстро вышла на след хвастуна, но, упустив самого Жери-Пьере, занялась его связями...

Портрет женщины с загадочной улыбкой через два года и четыре месяца после исчезновения обнаружился в недорогом гостиничном номере во Флоренции. Главный персонаж этой невероятной истории скромно записал себя в книгу жильцов гостиницы «Альберго де Триполи» так: Леонардо, художник из Парижа.

На самом деле «художника Леонардо» звали Винченцо Перуджа. Он был уроженцем североитальянского города Комо. К краскам и кистям Винченцо действительно имел отношение — был маляром. В 1911 году вместе с бригадой строителей он ремонтировал некоторые залы Лувра. Перуджа был возмущен тем, что там выставлено множество картин итальянских мастеров, вывезенных французами с его родины. Маляр тщательно изучил музей и, выждав удобный момент, унес Мону Лизу. Так она оказалась на стене его мансарды в X округе Парижа. Два года великая картина разделяла скромную жизнь маляра-иммигранта.

Похитителя подвел опять-таки патриотизм. Он послал по почте флорентийскому антиквару Джери предложение... купить «Джоконду» при непременном условии, что она останется в Италии. Торговец собрался было выкинуть странное письмо, но на всякий случай сообщил в полицию, а уж там разработали соответствующую операцию. Винченцо прибыл во Флоренцию с «товаром» и попался. Самая знаменитая картина в мире лежала под фальшивым дном белого деревянного чемодана. Грабитель отделался легким приговором — годом тюрьмы (утверждают, что у него оказался потрясающий адвокат), а Мона Лиза вернулась в Лувр. Это произошло 4 января 1914 года.

Однажды в 1190 году

Вернемся к раскопкам.

Двор Наполеона — не единственная часть дворца, где работали археологи.

— Мы нашли весь фундамент замка XII века,— рассказывает археолог Мишель Флери, руководящий раскопками в небольшом внутреннем дворике, носящем название Квадратного.— Его велел построить король Филипп II Август для обороны Парижа. В те времена в случае опасности Сену перегораживали цепями. С одной стороны они крепились к замку, а с другой — к башне Нель, которая располагалась как раз напротив, на левом берегу реки.

Именно эта крепость стала основой будущего Лувра — королевского дворца. Тогда это место было далеким пригородом Парижа. Откуда взялось название Лувр (Louvre), точно не установлено. Самая расхожая версия состоит в том, что оно родственно слову «волк» — «loup», «лу». Директор музея Жак Мюландер говорил мне, что здесь разводили специальных собак для охоты на волков — «луврье». Другие исследователи привлекают для сравнения древнесаксонское слово — «lower», означавшее «крепость», «цитадель». Есть схожее среднеголландское слово «love» — галерея. Наконец, в изданной лет сто назад «Истории Парижа» я нашел еще один след: к северу от парижского пригорода Сен-Дени находилась деревня Лувр (Louvres), упоминание о которой обнаружено в текстах XII века...

Филипп II Август был крупным фортификатором. За время его правления было построено много крепостей по образцу столичной. Парижский замок имел квадратную планировку, на каждом углу находилось по башне, а в центре вздымалась мощная цитадель тридцатиметровой высоты. Стены были окружены двенадцатиметровым рвом. Цитадель служила одновременно главным укреплением крепости, арсеналом, архивом, сейфом, где хранились главные ценности королевства, и тюрьмой для самых важных заключенных. Ничего удивительного — пленники были частью казны, тем, что сейчас в банковском деле зовется «авуарами»: ведь за них можно было получить богатый выкуп. Именно здесь, например, содержался в заточении Ферран, граф Фландрии, плененный французами в 1214 году во время знаменитого сражения рыцарских конниц при Бувине.

Впрочем, Филипп II Август жил еще во дворце на острове Сите. Королевской резиденцией Лувр стал позже.

Столица разрасталась. В начале тринадцатого века в ней жило 120 тысяч человек, насчитывалось триста улиц, основные из которых король велел замостить.

В середине XIV века король Карл V приказал окружить Париж новой крепостной стеной, и Лувр потерял свое военное значение в системе обороны города. Туда переехал сам венценосец и, что особенно важно для нашей темы, его знаменитая библиотека. Появилась специальная библиотечная башня. В ней хранилась тысяча рукописных книг, которыми очень дорожил король, прозванный современниками Мудрым за многознание. Это собрание стало основой Национальной библиотеки Франции.

Карл V Мудрый стремился придать жилой вид мрачному сооружению Филиппа Августа. Были пристроены новые крылья дворца, тяжелые боевые башни увенчали изящные остроконечные крыши, флагштоки.

После смерти Карла V здесь снова поселилось запустение. Полвека замок стоял заброшенным. Короли и двор предпочитали парижские дворцы Сен-Поль и Турнель или же уютные замки в долине Луары. В Туре, административном центре департамента Эндр и Луара, мне рассказывали, смешивал шутку с обидой, что был момент, когда этот город реально соперничал с Парижем в борьбе за право стать столицей Франции...

Следующая дата в истории Лувра — 1527 год. Король Франциск I остался без денег; дабы пополнить казну, он решил взять контрибуцию с парижан. Но чтобы подсластить пилюлю, король решил польстить тщеславию жителей города и объявил, что возвращается жить в Париж. В Лувре начались работы. Цитадель была снесена. Внешняя крепостная стена — тоже. На ее месте разбили сад. Однако лишь через двадцать лет Франциск I отдал приказ Пьеру Леско приступить к строительству нового дворца на месте срытой крепости. Архитектор продолжил работу и при следующих королях — вплоть до своей смерти в 1578 году.

Скучновато перечислять, при каком короле какой архитектор что построил, что сломал. Доделки и переделки Лувра продолжались бесконечно. При чреде Людовиков, при Наполеонах (первом и третьем) та или иная часть дворца обязательно стояла в лесах.

И сейчас Лувр, как водится, окружен забором, подогнана современная строительная техника, снуют рабочие в касках. Вновь идут работы — строительство пирамиды, переделка всего дворцового комплекса. К 1988 году здесь должен возникнуть Большой Лувр, который наконец сможет полностью стать музеем.

...Честно признаюсь — свободным от стройки этот дворец я не видел никогда. Все время, пока я работаю в Париже, там что-то делается.

В общем, это естественное состояние Лувра, которое длится с 1190 года. Каждая эпоха добавляет свой кирпич.

Пирамида

Именно поэтому меня нисколько не смущает (и здесь я выражаю исключительно собственное мнение) знаменитая пирамида, на описание и оценку которой изведены уже тонны типографской краски и часы эфирного времени. Это оригинальное строение будет вкладом конца XX столетия в почти тысячелетнюю историюдворца. Оно куда лучше автомобильной стоянки, которая до недавних пор существовала во дворе Наполеона. Почему сто лет назад пристраивать новое крыло к части дворца, возведенной по приказу Екатерины Медичи, или сносить дворец Тюильри, который замыкал прямоугольник Лувра, было оправданно, а ныне поставить невысокую — ниже дворцовых крыш — прозрачную пирамиду во дворе —неоправданно?

Все помнят историю Эйфелевой башни: когда на берегу Сены инженер Александр Гюстав Эйфель начал строить «железное чудище», какой разразился скандал! Триста деятелей культуры — в том числе Ги де Мопассан, Александр Дюма-сын, Шарль Гуно, Леконт де Лиль, архитектор парижской оперы Шарль Гарнье и многие другие — написали знаменитый протест против уродования столицы.

А что для вас сегодня служит символом Парижа? Правильно. Для меня тоже, как и для миллионов людей в мире, символ французской столицы — именно Эйфелева башня. Так что стоит подождать несколько десятилетий, прежде чем выносить окончательные суждения о достоинствах и недостатках пирамиды Лувра. Тем более что пирамиды еще нет. Правда, неизбежны вопросы: «Но какой в ней толк? Зачем ее строить? Зачем вообще там что-то строить?»

— Главная проблема, с которой я сталкиваюсь как директор,— делился своими трудностями Жак Мюландер,— это обеспечение спокойного входа в музей, организация потоков посетителей. Сейчас возможности Лувра, мягко говоря, на пределе. Посмотрите сами — стена из спин, толкотня перед каждой картиной...

Заблудиться в Лувре просто. Не спасает даже самый доходчивый путеводитель. Признаюсь: я только с третьего раза стал ориентироваться в лабиринте залов, коридоров, переходов и лестниц.

У туристов, особенно иностранных — а это 70 процентов посетителей,— жесткий маршрут от Венеры Милосской до «Джоконды». Но кто-то приходит специально в раздел египетских древностей, другого интересует скульптура, третьему хочется взглянуть на французских романтиков.

Пирамида и подземный городок обслуживания, который она прикроет, позволят направить каждого посетителя именно туда, куда ему надо. Готов целый день отдавать искусству — пожалуйста на большой тур. Всего два часа времени? Маршрут по сокращенной программе. Хочется посмотреть только Чимабуэ и Джотто — тогда прямо и вверх. Распределение потоков посетителей — одна из задач реконструкции.

Вторая — создание помещений для многочисленных служб музея: административных комнат и библиотеки, залов для научных конференций и мастерских реставраторов, кафетериев и гардеробов, запасников и подземных гаражей. Как уверяют парижские специалисты, в полноценном музее площади экспозиции и служебных помещений должны быть равны. В современном Лувре это соотношение составляет восемь к двум. После завершения строительства Большого Лувра (с пирамидой и выселением министерства финансов) оно составит 6:4, при этом площадь под экспозицию значительно увеличится.

— Главный музей Франции сталкивается со множеством проблем,— говорит Юбер Ленде.— Число посетителей прирастает ежегодно на 5—6 процентов, а помещения те же. На существующих площадях мы не в силах совместить прием, распределение и информационное обслуживание посетителей Лувра. Современная инфраструктура музею, да еще такому, жизненно необходима. Вариант с пирамидой? Что ж, по-моему, это здорово.

— Давно появилась идея взяться за Лувр?

— Сама по себе мысль не нова. Но конкретно все началось в 1982 году. Тогда было принято принципиальное решение вывести из дворца министерство финансов. С тех пор и начались работы. Сначала — подготовка проектов, а теперь мы находимся в стадии реализации.

— Насколько возрастет число экспонатов, выставленных на обозрение?

— Примерно на пятую часть.

— А когда все будет закончено?

— Кто же вам сейчас это точно скажет? — смеется Ленде.— Мы рассчитываем, что полностью все завершится лет через десять.

 

Короли были и умирали, правительства меняли друг Друга; очень часто их деяния предавались забвению, а Лувр стоял, стоит и будет стоять, украшаясь и хорошея, оставаясь памятником труду и таланту французского народа, его строительному гению, запечатлевшему в камне историю своей страны.

Будущий Большой Лувр вместе со своей — пусть пока спорной — пирамидой положит начало архитектурному комплексу, который охватит половину города. От Лувра протянется стрелой центральная аллея сада Тюильри. Минуя египетский обелиск в центре площади Согласия, перспектива продолжится Елисейскими полями и упрется в Триумфальную арку на площади Звезды, а отсюда прямые проспекты поведут к новому району Парижа — Дефанс, состоящему из суперсовременных небоскребов. Комплекс завершится 105-метровой аркой Дефанс, которая сооружается на границе этого района — спутника столицы.

Прямая связь прошлого и будущего.

Москва — Париж

Никита Ермаков, корр. ТАСС в Париже — специально для «Вокруг света»

(обратно)

Судьба гор «Шерпландии»

Может ли хозяйственная деятельность создать опасность для высочайших в мире гор? На первый взгляд вопрос кажется абсурдным. Ну что может сделать пигмей-человек таким гигантам, как Джомолунгма, Канченджанга или Макалу, вздымающимся на восемь с лишним километров в заоблачные выси... Но, во-первых,

Гималаи состоят не только из нескольких всемирно известных вершин. А во-вторых, эти молодые горы сложены хрупкими породами — кварцитами, сланцами, известняками, песчаниками, очень чувствительными к внешним воздействиям. «Крыша мира», Гималаи умирают медленной экологической смертью» — к такому тревожному заключению пришли эксперты Индийского союза альпинистов, тщательно обследовавшие их состояние.

Первой за свою известность начала расплачиваться Джомолунгма. После того, как в 1953 году новозеландец Эдмунд Хиллари и шерп Тенцинг Норгей покорили этот «третий полюс» Земли, он, как магнит, притягивает к себе альпинистов и еще больше туристов из многих стран. Число их достигает пяти тысяч в год. Вроде бы совсем немного, если подходить обычными мерками. Но вот они-то здесь и не годятся. Ведь Джомолунгма находится не в обжитых местах, а на расстоянии двух недель пешего пути от Джири, где кончается высокогорное шоссе. Даже от селения Лукла, куда из Катманду летают маленькие самолеты, «прогулка» к высочайшей вершине занимает дней десять.

На всем протяжении пешеходной тропы от Намче-Базара, столицы «Шерпландии», как называют населенный шерпами район Соло-Кхумбу, до базового лагеря у подножия Джомолунгмы есть лишь несколько каменных да деревянных сараев, громко именуемых «гостиницами». Но, кроме жестких нар для ночевки, они ничего предложить не могут. Так что проблема питания в пути полностью лежит на самих путниках, так же как и его готовка.

Во что это обошлось высокогорным лесам, нетрудно представить хотя бы по таким цифрам. Среднюю туристскую группу из 12—15 человек обычно сопровождают 40—50 носильщиков-шерпов. И на один только выход к Джомолунгме для костров им нужно не менее тонны дров. За год же по тропе проходит несколько сот групп. Причем большие альпинистские экспедиции иной раз нанимали по 700—800 носильщиков. И вот результат: за тридцать лет после восхождения Хиллари и Тенцинга была вырублена половина лесов «Шерпландии».

В 1976 году район Соло-Кхумбу был объявлен Национальным парком Сагарматха и внесен в список объектов Мирового наследия (В 1973 году ЮНЕСКО приняло Конвенцию о Мировом наследии человечества. Ее цель — сохранить памятники природы и культуры, имеющие международное значение.). В соответствии с новыми правилами на территории заповедника запрещается рубка деревьев и кустов, даже сбор хвороста. Все необходимое топливо туристы и альпинисты обязаны доставлять с собой. За соблюдением этих правил строго следят лесники. Если обнаруживается, что какая-то группа вышла на маршрут без баллонов с газом или канистр с керосином для походных плиток, ее без долгих разговоров поворачивают обратно.

«Облысение» Джомолунгмы удалось приостановить. Но тут обрушилась другая беда. «Свалка в «царстве снегов» — забили тревогу газеты. И были правы. Тысячи туристов и альпинистов оставляли после себя кучи мусора. А возле одной стоянки валялся даже разбитый вертолет, на котором в 1973 году итальянские альпинисты доставляли грузы. Не случайно Хиллари после посещения базового лагеря с горечью назвал прилегающий район «экологической трущобой». Его можно понять. Уж очень неприглядно выглядят эти современные отходы на фоне величественных вершин, с которых сползают серебряные языки ледников.

Год назад непальская горная служба снарядила специальную экспедицию, чтобы очистить подходы к Джомолунгме от мусора. А на будущее введено правило: посетители заповедника должны оплачивать носильщиков, которые будут собирать и относить ненужный хлам в отведенные для этого места.

Но даже в лучшем случае порядок будет обеспечен лишь на сравнительно небольшой территории Национального парка Сагарматха. А Гималаи тянутся на сотни километров, и люди идут не только к Джомолунгме. Так что единственный выход — убедить их в необходимости бережно относиться к природе повсюду. В Индии, например, для этого в 1984 году проводилась кампания «За чистые Гималаи». Ее девизом было: «Ничего не увозить с собой, кроме фотографий, и ничего не оставлять в горах, кроме следов собственных ботинок».

Впрочем, судьба высочайших гор беспокоит ученых еще и по другой причине. Природа этих мест страдает не только от увеличивающегося потока туристов, но и от роста местного населения. Возделанной земли уже не хватает, и террасы полей неумолимо карабкаются по горным склонам, заставляя сводить покрывающие их леса. В индийской части Гималаев с начала 50-х годов они были вырублены на площади 4,2 миллиона гектаров. Непал за последние десять лет лишился половины своих лесов: очень прожорливы в домах местных жителей обыкновенные печки. Их ведь используют круглый год и для готовки, и для отопления жилища. В сутки уходит до пятидесяти килограммов топлива. Вообще в Непале за счет дров и древесного угля покрывается 87 процентов всех энергетических потребностей.

Сильно пострадали за последнее время и горные пастбища, нагрузка на которые в девять раз больше нормальной. Скот не только дочиста съедает и вытаптывает скрепляющий землю травяной покров, но и нарушает ее структуру. Оголенные склоны оказываются беззащитными перед муссонными ветрами и ливнями, вызывающими стремительную эрозию почвенного слоя и горных пород. Ручьи и речушки, в которых некогда текла чистейшая вода, превращаются в грязно-коричневые потоки. Скот еще напоить в них можно, а вот веками жившие по их течению люди лишаются источников питьевой воды.

Между тем Гималаи — это своеобразный «водный механизм». Тающие снега и тропические ливни, проходя через растительный фильтр, питают великие реки Инд, Ганг, Брахмапутру. Этот фильтр регулировал и сток. Он поглощал значительные массы воды и тем самым защищал лежащие внизу долины от разрушительных паводков. С исчезновением лесов животворящие муссоны стали проклятьем. Они низвергают на голые склоны целые водопады, ежегодно уносящие с каждого гектара по 15 тонн плодородной земли. В некоторых местах со слабыми почвами эта цифра еще больше — до ста тонн! В итоге урожаи кукурузы в Непале за пять лет сократились на треть, риса — на двадцать процентов. Чтобы прокормиться, крестьяне вынуждены и дальше теснить леса, еще больше ухудшая экологическую обстановку.

Разрушительные процессы, происходящие в Гималаях, дают себя знать и за тысячи километров от них. В бассейнах Инда, Ганга, Брахмапутры число наводнений возросло в четырнадцать раз по сравнению с пятидесятыми годами. Но наводнения имеют и оборотную сторону: по результатам пятилетних наблюдений, количество воды в Ганге в засушливые периоды уменьшилось на 18 процентов.

Сейчас уже никто не спорит, что нужно принимать срочные меры для спасения Гималаев. И первый шаг — это восстановление их растительного покрова. В Непале ныне созданы сотни питомников для выращивания саженцев ели, арчи, плодовых деревьев. Крестьяне затем высаживают их на крутых склонах, чтобы приостановить разрушение. Таким путем к 2000 году непальские власти намечают восстановить основные площади вырубленных лесов. Одновременно начато сооружение небольших электростанций на горных ручьях и речках, которые должны обеспечить местные энергетические потребности.

Экологические проблемы Гималаев вызваны деятельностью человека, и его долг решить их, пока еще не поздно.

С. Барсов

(обратно)

«Трудолюбивый и рачительный муж...»

Вологда издревле украшалась амбарами, отсюда товары русские расходились по всей Европе; в городе со времен Ивана Грозного существовала даже слобода — Фрязиновая, иноземцами населенная. Петр I не раз проезжал через Вологду, где с купчинами местными по-голландски беседовал, а после Полтавы он пленных шведов сослал на житье вологодское:

— Народ там приветливый, а в слободе Фрязиновой единоверцев сыщете, дабы не совсем вам одичать...

Однажды, в сильный мороз, когда в доме купца Ивана Рычкова уже почивать готовились, с улицы раздался стук в ворота и кто-то жалобно взывал о милосердии христианском.

— Не наш стонет,— озаботилась дородная Капитолина Рычкова.— По-немецки плачется... Пустим, што ли?

— Чай, заколела душа чужая,— согласился хозяин.— А коли у наших ворот замерзнет, потом сраму не оберемся...

В теплую горницу ввалился закоченевший «герой Полтавы» и был изумлен, когда хозяин радушно приветствовал его по-немецки. Ночной гость представился:

— Граф Иоахим Бонде из Голштинии, но имел несчастье соблазниться славою шведских знамен королевуса Карла Двенадцатого, почему и познал на себе все ужасы зимы российской...

Купец о себе рассказал, что семья их имеет контору в Архангельске, если кому в Европе щетина нужна или клей, смола древесная или икра вкусная, те непременно к семье Рычковых обращаются. Стал граф Бонде навещать дом хлебосольного купца, а с маленьким Петрушей баловался, как со своим дитятей. Мальчику было восемь лет, когда граф Бонде пришел проститься.

— Карл-Фридрих, мой герцог Голштинии, ныне ищет руки и сердца у дочери царя вашего — Анны Петровны, и потому государь ваш всех голштинцев от ссылки печальной избавляет...

Уехал. А вскоре беда нагрянула: на Сухоне и Двине побило барки с товарами, семья Рычковых в одночасье разорилась. Батюшка горевал, сказывая Капитолине Ивановне:

— На пустом месте едина крапива растет. Придется дом в Вологде продать, едем в Москву счастье сыскивать.

Был 1720 год. Петруша Рычков уже знал грамматику, арифметикой овладел. Однажды, гуляя с батюшкой по Москве, он дернул его за рукав кафтана.

— Гляди, наш дядя Юхим в карете-то золотой едет, а с ним господа-то всякие, вельможные да важные...

Граф Иоахим Бонде состоял в свите зятя русского царя, но не стал чваниться, облобызав Рычковых приветливо:

— Вы были моими добрыми друзьями в Вологде, теперь я в Москве стану вашим доброжелателем...

По его настоянию герцог сделал батюшку своим «гоф-фактором», и тогда же определилась судьба Петруши Рычкова.

— Вот что! — решил отец.— Ныне коммерция да науки меркантильные Отечеству крайне нужны стали, а потому решил я тебя к бухгалтерскому делу приспособить. Предков знатных за Рычковыми не водится, посему-то, сыночек родненький, тебе лбом дорогу пробивать надобно...

На полотняных фабриках, общаясь с мастерами-иноземцами, Петя Рычков освоил немецкий с голландским, а директор Иоганн Тамес посвящал его в тайны бухгалтерии, в суетный мир доходов и расходов. «Он меня, как сына, любил... к размножению мануфактур и к пользе российской коммерции чинимых употреблял» — так вспоминалось Рычкову на закате жизни. Выучка пошла на пользу, и в 1730 году молодой бухгалтер стал управлять Ямбургскими стекольными заводами. Здесь, в захолустье, встретилась ему красавица Анисья Гуляева, которая и стала его женою... Петр Иванович жил и радовался:

— Ничто нам! Сто рублев в год имеем, проживем.

— Дурак ты,— покачал головой тесть Прокофий Гуляев.— Эвон в таможню столичную немца взяли за восемьсот рублев в год на всем готовом, дабы бухгалтерию соблюдал. А он по-русски — ни гугу, пишет по-немецки, при нем толмача содержат... Что ты сидишь тут, в лесу, да ста рублям радуешься? Ехал бы в Питерсбурх да в ножки господам знатным падал... Пусть они тебя на место этого немца определят.

— Совестно, Прокофий Данилыч...

— А-а... Ну, тогда и сиди в лесу. Корми комаров. А вот как детишки забегают, тогда по-другому запоешь...

Скоро заводы стекольные из Ямбурга перевели в Петербург, и волей-неволей Рычков обратился в Сенат, где его приветил сенатский обер-секретарь Иван Кирилов.

— По мне,— сказал он Рычкову,— так лучше бы при таможне русского бухгалтера содержать, нежели немца, который на меня же, на русского, и косоротится. Пиши прошение, уладим. Сто пятьдесят рублев в год получать станешь.

— Да немец-то восемьсот имел! На всем готовом...

— Так это немец,— перебил Кирилов.— А ты русский...

Было время немецкого засилья при царице Анне Иоанновне — кровавой! Рычков стал бухгалтером при таможне. Это сейчас, куда ни придешь, всюду сыщешь бухгалтера, а в те стародавние времена бухгалтер был персона редкостная и значительная, ибо начальники только воровать деньги умели, а вот изыскивать выгоды для казны — на это у них ума не хватало.

Умен был сенатский секретарь Кирилов: великий рачитель Отечества, экономист и географ, он далеко видел, уже прозревал будущее. Экспедиция, им задуманная, называлась «Известной» (известная для избранных, она была засекречена для других). Киргизы пожелали принять русское подданство, их хан просил Россию, чтобы она в устье реки Ори заложила торговый город, которому и предстояло стать Оренбургом.

— Для «известного» дела,— объявил Кирилов Рычкову,— надобен бухгалтер знающий, каковым ты и станешь...

Россия нуждалась в торговле с Азией, и в августе 1735 года Оренбург был заложен. Но сейчас на том месте стоит город Орск, а сам Оренбург перетащили к Красной Горе (ныне там село Красногорское), и только в устье реки Сакмары Оренбург нашел свое фундаментальное место, которое занимает и поныне.

От множества огорчений, перетрудившись, добряк Кирилов умер, его пост занял Василий Никитич Татищев.

При нем Рычков ведал Оренбургской канцелярий.

Василий Никитич мыслил широко, государственно. Он учил Рычкова смотреть на все глазами историка.

— Кирилов покойный оставил после себя атлас Отечества, а что после тебя останется, Петр Иваныч? Неужто один только дом в Оренбурге, где ты семью расселил? А ведь края эти дикие нуждаются в описании научном, Оренбургу пора свою летопись заиметь, дабы потомки о наших стараниях ведали...

Такие поучения немало удивляли бухгалтера:

— Уфа-то, заведенная еще от Ивана Грозного, вестимо, в истории нуждается. А мы-то здесь без году неделя... Нам ли о летописях горевать, коли ни кола ни двора не имеем!

Татищев подвел его к окну, указал вдаль.

— Гляди сам, сколь далече отселе нам видится... Не отсюда ли пролягут шляхи торговые до Индии?

Что говорить — виделось далеко, даже очень далеко... Давно ли здесь верблюды скорбно жевали траву, а теперь стоял город-форпост: за крепостными валами, с которых строго поглядывали пушки, разместились гостиные дворы, по Яику плыли плоты из свежих лесин, всюду шумели толпы людей, понаехавших отовсюду за лучшей долей. Солдатам и матросам нарезали земли — сколько душа пожелает, только не ленись да паши... Почва же столь благодатна, что сторожилы баяли: кол в землю вобьешь — а наутро дерево зришь! А вокруг Оренбурга уже возводились новые села с веселыми жителями, там жаркий ветер колыхал пшеничные стебли. Анисья Прокофьевна говорила мужу — не в упрек:

— Сколь уж деток нарожала я тебе! Нешто нам в этаком пекле и век вековать? Хоть бы чин тебе дали, чтобы деточкам нашим при шпаге ходить да низко не кланяться... Даром ты, што ли, по канцеляриям утруждаешься?

В 1741 году канцелярия Оренбурга завела особый департамент — географический. Петр Иванович вникал в ландкарты геодезистов, уже мечтая об атласе этих степных краев, дерзостно помышлял о «топографии» Оренбургской, в которой описать бы все реки и озера, все города и деревни, все полезные руды и злаки сытопитательные, о зверях и зверушечках разных. Пернатых при этом тоже забывать не следует...

— Чины-то за усердие в карьере дают,— отвечал он жене,— а научные звания за разум присваивают. Татищев уже хлопотал перед Академией, дабы она меня почтила вниманием, да разве в науку пробьешься? Все шестки да насесты иноземцы столь плотно обсели, что любого русского заклевать готовы...

К управлению краем пришел Иван Иванович Неплюев, образованнейший человек, при нем завелись в степях школы для русских, башкиров и киргизов, задымили заводы. Оренбург дал стране первую медь и железо.

Неплюев как-то спросил Петра Ивановича:

— Сколь потомков-то нарожала тебе Анисья?

— Десять. Одиннадцатого во чреве носит.

— А чего земли и чина не просишь?..

Рычков стал коллежским советником, обретя по чину долгожданное дворянство. Неплюев выделил ему под Бугульмой хорошие земли, чтобы усадьбу завел и жил как помещик. Но Анисье Прокофьевне уже не нужны были ни чин его, ни шпага, ни усадьба.

— Помираю, Петруша,— позвала она его средь ночи.— От одиннадцатого помираю... живи один. За ласку да приветы спасибо, родненький мой. Но завещаю тебе — женись сразу же, ибо без жены заботливой всех детишек тебе не поднять...

Петр Иванович свое отгоревал, а весною 1742 года ввел в свой дом Елену Денисьевну Чирикову.

— Охти мне! — сказала молодая, присев от смеха, когда увидела великий приплод от первой жены Рычкова.— Нешто,— не испугалась она,— со всеми не управлюсь, да и своих детишек, даст бог, добавлю дому Рычковых не меньше...

От второй жены Петр Иванович имел еще девять отпрысков, услаждая себя приятною мыслью, что после него Рычковым на Руси жить предстоит долго-долго.

Глава семейства работал неустанно, трудясь над «Оренбургской топографией». Академия наук не спешила его печатать, четыре года мурыжила рычковские «Разговоры о коммерции», и только в 1755 году, раскрыв «Ежемесячные сочинения, к пользе и увеселению служащие», Петр Иванович увидел свой труд в печати, зато не увидел своего имени. Под статьей стояли два анонима: NN. Рычков огорчился:

— Да не вор же я, чтобы имя свое от людей прятать, будто краденое. Ломоносов-то меня знает! Ныне как раз пришло время отослать ему начало топографии Оренбургской...— «Михаиле Васильевич Ломоносов персонально меня знает,— писал Рычков.— Он, получа первую часть моей «Топографии», письмом своим весьма ее расхваливал; дал мне знать, что... приятели и неприятели (употребляю точные его слова) согласились, дабы ее напечатать, а карты вырезать на меди...»

Хотя Петр Иванович и жил на отшибе империи, но имя его уже становилось известно в Петербурге. Однако не видать бы ему признания, если бы не помог Ломоносов... В январе 1759 года в канцелярии Академии наук совещались ученые, как быть с этим неспокойным Рычковым? Тауберт и Штелин полагали, что без знания латыни Рычкову академиком не бывать.

Тогда в спор Ломоносов вступился:

— Мужику скоро полвека стукнет, так не станет же он латынью утруждаться, чтобы рядом с нами штаны протирать! Я полагаю за верное, чтобы Академия наша озаботилась для таковых научных старателей, каков есть Рычков, ввести новое научное звание: пусть отныне станутся у нас члены-корреспонденты...

Была резолюция: «И начать сие учреждение принятием в такие корреспонденты, с данием дипломы, коллежского советника Рычкова...» Об этом Петра Ивановича и уведомили.

— Виват! — обрадовался он.— Честь-то какова: я первый на Руси человек, что членом-корреспондентом стал...

Весною 1760 года Рычков дописал вторую часть топографии Оренбургской и сразу подал в отставку. Елена Денисьевна даже руками всплеснула:

— А на что ж мы жить-то в отставке станем, ежели от казны жалованья лишимся? Эвон ртов-то у нас сколько, и все разинулись, как у галчат: туда только носи да носи.

— Проживем... с имения,— утешил ее Рычков. Академию наук он оповестил о своем новом адресе:

«Село мое, называемое Спасским, на самой московской почтовой дороге между Казанью и Оренбургом, от Бугульмы в 15-ти верстах».

Петр Иванович засургучил письмо в конверте:

— Послужил губернаторам! Теперь наукам слуга я...

«Трудолюбивый и рачительный муж» — именно в таких словах воздал хвалу Рычкову знаменитый просветитель Николай Иванович Новиков. Хотя и принято думать, что нет пророка в отечестве своем, но Петр Иванович стал им: в природе Южного Урала он уже разгадал подспудные богатства, которые со временем станут основой могучей русской промышленности.

Но трудно, даже немыслимо перечислить все то, о чем хлопотал, над чем трудился Петр Иванович! Специально для Ломоносова он написал «О медных рудах и минералах», предвидя развитие цветной металлургии в степях Казахстана; в другой статье — «О сбережении и размножении лесов» — он, пожалуй, первым на Руси пробил тревогу, доказывая, что лес не все рубить — еще и сажать надобно; Рычков писал «О содержании пчел», заложив первые в стране научные опыты над пчелами, для чего сооружал ульи со стеклянными стенками. Рычков первым в России задумался над причинами колебаний уровня Каспийского моря, словно заглядывая в далекое будущее, Петр Иванович подсказывал нам, своим потомкам, о нефтяных богатствах в бассейне реки Эмбы; наконец, он еще застал на своем веку несметные стада сайгаков, диких лошадей — тарпанов, диких ослов — куланов, он своими глазами наблюдал активную жизнь многих тысяч бобров и выхухолей, жирные белуги и громадные осетры поднимались тогда по Лику вплоть до самого Оренбурга — и Рычков все это видел, заклиная народ беречь природу России, без которой немыслима жизнь всякого русского человека...

Отъезжая в свое имение, Петр Иванович вручил своему управляющему сундучок, наказывая строжайше:

— Ты, Никитушка, охраняй его: здесь все, что нажил, и мы по миру пойдем, ежели сундучка этого лишимся.

— Да я за вас...— поклялся Никита,— жизнь отдам.

Петр Иванович, покончив со службой, перевез из города в усадьбу и свою библиотеку — под 800 томов (а по тем временам такие библиотеки — редкость!). Сельская жизнь радовала его.

«Я наслаждаюсь деревенским житием,— писал он на покое.— Домашняя моя экономия дает мне столько же упражнения, как и канцелярия, но беспокойства здесь такого, как в городе, не вижу...» Правда, спокойствия тоже не было: в своем же имении, буквально у себя под ногами, Рычков сыскал залежи меди, и скоро в его Спасском заработал медеплавильный заводик. Хлопот полон рот, а прибыли никакой.

— Да брось ты медью-то баловаться,— говорила жена, снова беременная.— Лучше бы винокурением обогащался...

Была ночь на 5 декабря 1761 года, когда в усадьбе вдруг начался пожар. Пламя охватило весь дом. Через разбитые фрамуги окон выбрасывали на снег мебель и посуду.

— Книги-то! — взывал Рычков.— Книги спасайте. Из клубов дыма слышался голос жены:

— Никита-а, сундучок-то наш и где?

— Здеся,— доносилось в ответ.— Покедова я жив, с вашим сундучком не расстанусь... будьте уверены!

Петр Иванович смотрел, как, порхая обгорелыми страницами, вылетают из окон его любимые книги. «Да и бросали их в мокрый снег и на разные стороны,— писал он друзьям,— то надеюсь, что многие испортились и передраны. Особливо жаль мне манускриптов, мисцеляней и переводов, мною самим учиненных. Сей убыток почитаю я невозвратным... Принужден теперь трудиться, чтоб как-нибудь на зиму объюртоваться, а летом новый дом строить...» Зиму кое-как перемучились на пепелище, пора было думать, на что семье жить дальше. Рычков говорил:

— Будто бы место директора казанской гимназии освобождается... Не написать ли персонам столичным о нужде моей?

Но покровителей сильных не оказалось, гимназию другим отдали, пришлось подумать о возвращении из отставки. И тут познал он горькое унижение: его, автора истории и топографии Оренбургской, не пожелали иметь чиновником в Оренбурге.

— Да что вы от меня-то отказываетесь? Или у вас все места в канцелярии заняты членами-корреспондентами Академии наук?

Но ему дали понять: нам умников не надобно, казенную бумагу — ты пиши, а сочинять там всякое — не похвально. Если же понадобится, так мы и сами не хуже тебя напишем.

— Писарь — это еще не писатель! — возмутился Рычков...

Сам он в это время работал над проектом торговых сообщений с Ташкентом, с Бухарою, с Хивою и делал географическую раскладку, как добраться караванами до блаженной Индии.

Девизом своей жизни Рычков избрал верные слова: «век жить, век трудиться, век учиться!»

Спасское утопало в душистых садах, посреди села вытекал из земли журчащий ключ холодной воды, гудели пчелы. Было хорошо. А вечером в село возвращалось стадо. Петр Иванович поймал козу, зажал ее меж колен. Гребнем вычесал из нее подшерсток, а нежный пух пустил по ветру. И задумался.

— Алена! — позвал он жену.— Я вот мыслю о том, что из пуха козьего можно платки вязать легчайшие. Ну-ка, попробуй, красавица. Занятно мне, что у тебя получится?

Елена Денисьевна послушалась мужа, и пуховой платок получился на диво хорош, согревающ и легок, как волшебная кисея. Скоро жена Рычкова получила медаль — от имени «Вольного Экономического общества» России. С того-то и начиналась громкая слава знаменитых «оренбургских платков», которой суждено сделаться славой международной. Но опять-таки зачинателем этого народного промысла был неутомимый Рычков.

Жена его получила золотую медаль, а сам Петр Иванович получил только серебряную. Но это не столь важно...

Куда-то вдруг запропастился управляющий Никита, а когда хватились его, то и сундучка не обнаружили, в котором Рычков «на черный день» откладывал сбережения.

— Вот черный день и настал!

Вспомнилось тут Рычкову, как давным-давно разбило на Двине и Сухоне барки отца с товарами, но там-то — стихия, суета волн и ветра, а здесь — свой же человек и суета его зловредная, корысть житейская и подлейшая. Малость утешало Петра Ивановича, что сыновья старшие уже на службе, а старшие дочери при мужьях, но все равно — шесть детишек да разные домочадцы немалых расходов требовали. «И так не знаю, как теперь исправляться,— писал Рычков.— Продаю оренбургский мой двор, но и на то купца нет — я уже за половины цены рад бы его отдать... К лакомству и к нажиткам я не склонен. Со всем тем я очень несчастлив». Одно было утешение: труды Рычкова стали переводить в Европе, его имя высоко ценили в научных кругах Петербурга и Москвы, ученые путешественники считали долгом своим завернуть в Спасское, чтобы усладить себя беседой с Петром Ивановичем... Он и сам жене говорил:

— Ох, Алена! Чудно все. Как в Ферней все вояжиры заворачивают — Вольтера повидать, так и в Спасском все ученые не преминут меня навестить, будто я философ какой...

Это правда: деревушка вдали от генеральных трактов империи повидала немало гостей, имена которых ныне принадлежат русской науке: Лепехин и Паллас, астрономы Ловиц, Крафт и Христофор Эйлер, был тут и меланхолик — профессор Фальк, ученик Линнея. А в марте 1767 года Рычков сам навестил Москву, где повидался с императрицей Екатериной II и «удостоился из уст ея величества услышать следующие слова: «Я известна, что вы довольно трудитеся в пользу Отечества, за что я вам благодарна...» Петр Иванович поднес ей свою книгу «Опыт казанской истории», императрица звала его в опочивальню, где «разговаривала со мной, расспрашивая меня о городе Оренбурге, о ситуации тамошних мест, о хлебопашестве и коммерции тамошней». Рычков пожаловался, что после пожара да воровства домашнего никак оправиться не может и желает из отставки вернуться на службу казенную... Екатерина ответила ему:

— Да ведь шестьсот рублев в год невелико жалованье, и, боюсь, не поладишь с оренбургским губернатором Рейнсдорпом.

— А чего же не полажу с ним?

— Ты, Петр Иванович, умный, а Рейнсдорп — дурак.

— Ежели он дурак, ваше величество,— сказал Рычков,— так в вашей же власти заменить дурака на умника.

— А где я теперь сыщу умного, чтобы согласился в Оренбург ехать, ежели слухи по Руси ходят, что Яицкое войско опять буянит и от казаков тамошних любой беды жди...

Очевидно, «приватная» беседа с императрицей все же возымела свое действие, ибо Рейнсдорп позвал его в Оренбург.

— Ныне вся Украина волнуется, в народе соли не стало,— сообщил губернатор.— От канцелярии своей стану отпущать вам тысячу рублев в год, ежели возьмете на себя и управление соляными копями в крепости здешней — Илецкая Защита...

Выбирать не приходилось. Илецкая же Защита (ныне город Соль-Илецк) южнее Оренбурга, жарища там адовая, а тоска лютейшая. Форт отгородился от степи и разбойников деревянным забором, внутри его — мазанки да казармы, церковь да магазины, вот и все; двести беглых мужиков выламывали из недр пласты соли, а больные садились в грязь по самую шею, и та грязь их исцеляла. Даже на каторге люди жили лучше и веселее, чем в этой Илецкой Защите, солью сытые и пьяные, но Рычков отбыл «наказание», в результате чего явилась в свет его новая книга «Описание Илецкой соли»... Именно здесь, среди беглых и ссыльных, Петр Иванович уже явственно ощутил в народе признаки той грозы, которая разверзла небеса сначала над казацким Яиком, где вдруг явился некий Емелька Пугачев...

5 октября 1773 года Емельян Пугачев, подступив под стены Оренбурга, замкнул город в кольце осады. Окрестные фортеции и деревни были выжжены, все офицеры в гарнизонах перевешаны, ни один обоз с провиантом не мог пробиться к осажденным, и, как писал А. С. Пушкин, «положение Оренбурга становилось ужасным... Лошадей давно уже кормили хворостом. Большая часть их пала... Произошли болезни. Ропот становился громче. Опасались мятежа». Рычков с семьей остался в осажденном городе, день ото дня ожидая, что ворота будут взломаны восставшими. Голод взвинтил базарные цены. Гусь шел за рубль, за соленый огурец просили гривенник, а фунт паюсной икры стоил 90 копеек. Конечно, при таких бешеных ценах неимущие шатались от голода. Петр Иванович вел летопись осады и, дабы помочь голодающим, делал опыты по выварке кож, искал способы замены хлеба суррогатами. Он еще не знал о гибели сына-офицера, но выведал другое: «Село мое Спасское и еще две деревни... злодеями совсем разорены... Пуще всего я сожалею об моей библиотеке, коя от злодеев сожжена и разорена». Только весною 1774 года с Оренбурга была снята осада, и Петр Иванович отъехал в Симбирск, где повидал сидящего на цепи Пугачева:

— За что ж ты, вор, моего сыночка сгубил?

Рычков стал плакать. Пугачев тоже заплакал. Об этом Петр Иванович тоже не забыл помянуть в «летописи», признавая, что «нашел я в нем (в Пугачеве) самого отважного и предприимчивого казака...». Но поездка Рычкова в Симбирск вызвала очередной скандал с оренбургским губернатором Рейнсдорпом.

Петр Иванович отказал Рейнсдорпу в цензировании своей рукописи «Осада Оренбурга», не пожелал восхвалять деяния начальников, как не стал порочить и восставших. Советский историк Ф. Н. Мильков писал: «Рычков отличался большой принципиальностью в научной работе. Он не побоялся пойти на открытый конфликт с губернатором, только чтобы в своих исторических сочинениях не искажать действительности, не подправлять ее в интересах бездарной администрации...» Рейнсдорп клеветал на него Петербургу: «Для меня его хартия (история осады Оренбурга) до сих пор остается тайной, из чего я с уверенностью вывожу, что он по своему обыкновению наполнил ее сказками и лжами». Рычков оправдывался перед Петербургом: «Я во всю жизнь ласкателем и клеветником не бывал, держусь справедливости...» Рейнсдорп не уступал:

— Только в могиле,— бушевал он в канцелярии,— такой человек, как Рычков, расстанется со своею черной душой...

Рычков был уже в могиле, когда его рукопись попала в руки поэта Пушкина. «Я имел случай ею пользоваться,— писал поэт.— Она отличается смиренной добросовестностью в развитии истины, добродушным и дельным изложением оной, которые составляют неоценимое достоинство ученых людей того времени». Издавая свою «Историю пугачевского бунта», Пушкин опубликовал в приложении к ней и записки Рычкова об осаде Оренбурга...

Так в нашей истории Петр Иванович невольно совместил свое историческое имя с именами Ломоносова и Пушкина!

Рычкову исполнилось 63 года, а он давно чувствовал себя стариком: слишком уж много выпало тревог и волнений в жизни бухгалтера, историка, географа, чиновника, писателя, мужа двух жен и, наконец, отца многих детей. В феврале 1773 года, выходя из канцелярии, он на обледенелом крыльце неловко оступился и повредил себе ногу. С тех пор превратился в инвалида: с одного боку опирался на костыль, с другой стороны его поддерживал слуга... «Впрочем,— записал он,— домашнее мое упражнение состояло большую частию в сочинении топографического словаря на всю Оренбургскую губернию».

— Оставлю после себя народный лексикон, каким народ выражает географические понятия и названия...

Лексикон занял 512 листов бумаги, и Екатерина II, получив его копию, распорядилась выдать из казны 15000 рублей.

Петр Иванович от такого подарка не отказался:

— Но чую, что смазывают меня перед дальней дорогой, яко старый шарабан, чтобы не сильно скрипел. Да и то верно — с местной критикой мне не ужиться...

В марте 1777 года Рычков указом императрицы был назначен «главным командиром» Екатеринбургских заводов на Урале. Это было видное повышение, но это было и заметное удаление. Отказываться нельзя, и он поехал вместе с женою... Приехал на новое место и слег. Елена Денисьевна плакала.

— Не рыдай, Аленушка! — сказал ей Рычков.— Устал я от жизни сей... не оставь меня здесь. Отвези на родину.

— Никак ты обратно в Вологду захотел?

— Я и забыл про нее... увези меня... в Спасское... Он закрыл глаза так спокойно, будто уснул.

Его отвезли в те края, где он прославил себя, и похоронили в селе Спасском, где журчал чистый ключ-родник, где тревожно гудели медовые пчелы. Многочисленные потомки немало гордились славою своего предка, но сохранить его могилу не смогли. Уже в 1877 году некий Р. Г. Игнатьев не обнаружил на могиле Рычкова даже надписи... Так она и затерялась для нас, и мы уже не можем поставить памятника!

Валентин Пикуль

(обратно)

Трое суток в осажденной тридцатьчетверке

 

Ночью предстояла новая атака. Пехота при поддержке нашего танка должна была наступать в направлении Кувшиново, Подборье.

Стояли крепкие морозы. Мы знали, что фашисты соорудили стены из бревен, засыпали их снегом, облили водой. Казалось, к этим ледяным валам не подступиться. До немецкого переднего края около 600 метров. Ждут ли фашисты атаку?..

С вечера выпал снег. Вблизи все ровное и белое, а дальше не видно ни зги. Послышался скрип снега: из темноты выступили фигуры бойцов.

— Принимайте, товарищ лейтенант,— приглушенно проговорил первый из подошедших, сержант.— Комбат направил к вам. Десант, шесть человек.

Десантники принесли с собой несколько ящиков винтовочных патронов. Все погрузили на броню и сами устроились за башней.

Появился комбат. Судя по всему, он отлично знал окрестности. Без карты, на местности он показал направление нашего наступления.

— Главный ориентир — вот этот просвет... То — дорога на Подборье. Потом поворот, за ним поляна. Будьте начеку — у немцев мин понаставлено,— сказал командир батальона и изучающе окинул взглядом моих ребят.

Со своим экипажем я сам познакомился всего неделю назад, 20 февраля 1942 года. Это произошло в Москве, недалеко от теперешней станции метро «Октябрьское поле», прямо на железнодорожной платформе воинского эшелона, куда уже были погружены машины для вновь сформированного 438-го отдельного танкового батальона 49-й армии. Двое — механик-водитель старший сержант Штокалюк Тимофей Сидорович и стрелок-радист Тимошенко Иван Дмитриевич были с Украины. Башенный стрелок Медведев Иван Степанович — воронежский, как сейчас помню, из села Синеляпиговское. Все они были 1920 года рождения. Я же был моложе их на два года.

Наш батальон предназначался для участия в боях совместно с пехотными частями и соединениями 49-й армии по освобождению города Юхнова Калужской области, расположенного на 209-м километре Варшавского шоссе от Москвы.

По сигналу комбата танк с десантом на броне на малом газу тронулся вперед. Из-за деревьев выступила пехота и, охватив Т-34 подковой, пошла за ним, утопая в снегу.

Противник обнаружил нас лишь в ста — ста тридцати метрах от своего переднего края. В темное небо взвились ракеты. Раздались автоматные и пулеметные очереди. Но было поздно: нас уже не остановить.

Еще громче, на всю мощь, взревел мотор боевой машины, застучали оба пулемета. Открыли мы огонь и из пушки. Снаряды валили деревья, и они, падая, давили врага.

А вот и первая преграда — стена из бревен и льда. Тимофей Штокалюк направил машину сначала на стену, а затем резко бросил ее вправо, впритирку по касательной. Танк, с ревом подминая под себя бревна и все то, что было за ними, проскочил преграду. Уцелевшие гитлеровцы бросились наутек. Многих из них настиг наш огонь. Вели огонь стрелок-радист Иван Тимошенко из лобового пулемета и я — из спаренного с пушкой.

Вторая стена оказалась чуть левее дороги. Штокалюк повторяет прежний маневр. Треск, огонь, крики... Путь вперед открыт.

Скорость держали самую малую, чтобы не отрываться в темноте от пехоты. Хоть мы и находимся под защитой брони, но куда уверенней чувствуешь себя, если слева, справа и сзади тебя есть прикрытие.

Пехотинцы все-таки отставали от нас. Время от времени приходилось делать остановки, чтобы дать возможность им подтянуться. Нужно это было и для того, чтобы дать возможность сориентироваться — и мне, и механику-водителю: через приборы наблюдения за двадцать метров ничего не видно. Порой двигались с открытым люком башни. Я ежеминутно высовывался, чтобы осмотреться. Штокалюк тоже нет-нет да и открывал свой люк: рискованно, но что делать? На танках не было в ту пору ни современных приборов ночного видения, ни прицелов для ведения ночной стрельбы.

Мы раздавили уже несколько фашистских минометов, разрушили еще один ледяной забор. Наконец появился долгожданный поворот дороги, за которым открылась небольшая поляна.

Стало немного светлее. Мне показалось, что впереди появился какой-то предмет, напоминающий большой ящик. Быстро юркнул в башню, прильнул к прицелу. Но ничего подозрительного не обнаружил. И тут перед прицелом вскинулся сноп огня, и сразу же — сильный, со страшным грохотом удар по броне. Иван Медведев, наблюдавший через правый триплекс, вскрикнул и зажал глаза руками. Тимофей Штокалюк и Иван Тимошенко одновременно доложили:

— По ходу танка — пушка!

Позади башни послышались крики десантников. Но я не мог даже оглянуться. В голове одно: надо опередить немцев, не дать им снова выстрелить. Почти не целясь, нажал педаль спускового механизма. В сторону вспышки полетел наш снаряд...

— Осколочным заряжай! — подал я команду.

— Ничего не вижу,— доложил Медведев.— Попробую вслепую...

— Я помогу,— Штокалюк с моего разрешения остановил машину и перебрался в боевое отделение танка.

Каждое мгновение я ждал второго выстрела вражеского орудия. Чтобы хоть как-то помешать ему, бил из пулемета туда, где должна быть огневая точка врага. Иван Тимошенко со своего места ничего не видел в темноте. Пришлось ему вынуть лобовой пулемет из гнезда, пересесть на место механика-водителя, открыть люк и оттуда вести огонь. Долгим, почти вечностью, показалось мне время, пока не услышал доклад Медведева:

— Осколочным — готово!

Выглянув на миг из башни, я увидел, что фашистская пушка стояла, накренившись влево. Наш снаряд угодил точно.

Приказав стрелку-радисту дежурить у курсового пулемета, а Штокалюку оказать помощь Ивану Медведеву, решил разобраться в обстановке. Нам, видимо, повезло. Вражеский снаряд рикошетом прошелся по правому борту башни и разорвался позади нее. Один из десантников был убит и один ранен. От треснувшего триплекса мелкие осколки попали в лицо Медведеву. Но опасного ничего не было. Штокалюк вытащил несколько осколков, и башенный стрелок прозрел.

Стояли мы недолго. Командир батальона приказал возобновить атаку. Дав несколько выстрелов из орудия и обстреляв из пулеметов противоположную сторону поляны, тридцатьчетверка, набирая скорость, с включенными фарами устремилась вперед. В свете фар я увидел еще одну пушку. Продолжая вести огонь с ходу (хотя в ту пору официально еще не разрешалось стрелять из танков во время движения), пошли на нее. Прислуги возле орудия не оказалось. Может быть, немцы где-то рядом, в укрытии?

Сжавшись, весь в поту, несмотря на то, что к утру крепко подморозило, я услышал скрежет гусениц по металлу — танк подмял орудие, и тут раздался мощный взрыв. Машину подбросило, она остановилась. Погас свет. Одновременно я ощутил удар по правой ноге. Послышались стоны стрелка-радиста и невнятные слова механика-водителя. Не успел понять, что к чему, как в башню угодил снаряд. К счастью, не пробил ее.

— Вспышка впереди, у дороги! — крикнул механик.

Я пристально вглядывался в темноту, пытаясь определить, откуда враг ведет огонь. И снова удар по башне. И опять броня выдержала...

Теперь и я заметил вспышку. Значит, орудие врага на дороге. Сейчас его достанем из пушки. Нажал на спуск, но... выстрела не последовало. Ударил из спаренного пулемета — вдоль дороги пошли длинные трассы очередей. Не лишним был бы сейчас и лобовой пулемет радиста, но он молчит. Слышно только, как стонет Тимошенко. Но помочь пока ему ничем не можем ни я, ни другие члены экипажа.

— Медведев, посмотри, что с пушкой? А я пока из пулемета буду вести огонь...

У меня было одно на уме: не дать «работать» немецким артиллеристам. Иначе нам каюк. По неподвижной мишени они и впотьмах не промахнутся.

Медведев чиркает спичками — раз, другой, третий...

— Нашел! Клин затвора застрял. Наверное, при взрыве клин подбросило в верхнее положение, и там он застопорился.

— Рукояткой попробуй!

— Не идет...

Я оставляю электроспуск пулемета и берусь за кувалду. После третьего удара клин пошел вниз, встал на место. Пушка ожила.

Снаряды один за другим, вперемежку с пулеметными очередями полетели в темноту. Били, конечно, без точного прицеливания, но со стороны врага больше огня не было.

С остановкой машины пехота залегла. Я решил осмотреться, узнать, что же произошло? Картина открылась безрадостная: танк наехал на противотанковые мины, несколько из них взорвалось одновременно. Пушка врага оказалась заминированной. Обе гусеницы танка разорваны. В днище пробоина — в нее потом мы свободно пролезали. Десантный люк, расположенный под ногами стрелка-радиста, вырвало. Много было и других повреждений. Но особенно расстроило то, что мы остались без курсового пулемета: ствол его искорежило.

Экипаж, можно сказать, отделался легко: все остались живы. Правда, Ивану Тимошенко сорванным люком перебило ступню левой ноги. Всех контузило — плохо слышали, заикались. Особенно Тимофей Штокалюк — его оглушило сильнее других.

Ивана Медведева легко ранило в левую руку осколком от аккумуляторов. У меня тоже в правом валенке оказался такой же свинцовый осколок. Пробив войлок, он потерял убойную силу, оставив на голени лишь кровоподтек.

С рассветом пехота продвинулась немного вперед, потеснила немцев. Огонь врага стал слабее, а потом и вовсе прекратился. Наступило затишье. Командир батальона устроил за нашим танком свой командный пункт. Пришел фельдшер. Он перебинтовал ногу Ивану Тимошенко и на волокуше отправил его в медсанбат.

Пользуясь передышкой, мы решили приготовить обед. Расположились у машины, но кашеварить не пришлось. Около 11 часов утра противник начал артналет. Били пушки и минометы недолго, но сильно. Видимо, к немцам подошло подкрепление. Их пехота, едва отгремели разрывы, поднявшись во весь рост, перешла в контратаку.

— На вас надежда,— сказал командир батальона.— Надо их остановить.

Мы открыли огонь из пушки и пулемета. Наши бойцы встретили наступающих винтовочными выстрелами и кое-где автоматными очередями. Но противник оказался сильнее. Пехота начала отходить. Противник, обойдя нас с флангов, продолжал продвигаться вперед. Вскоре остатки батальона отошли в исходное положение. Неподвижная тридцатьчетверка оказалась в окружении гитлеровцев. Вместе с нами заняли оборону и три оставшихся в живых пехотинца-десантника.

Нас никто не беспокоил около часа. Может, гитлеровцы сочли танк покинутым? Но нет, вскоре из-за деревьев показались фигуры в зеленых шинелях. Короткими перебежками с трех сторон они приближались к машине. Больше всего вражеских солдат было справа по ходу танка. Туда мы и направили стволы пушки и пулемета. Поворачивать башню теперь приходилось вручную — аккумуляторы и электропроводка были выведены из строя.

Не ожидая, когда гитлеровцы подойдут близко, мы открыли огонь из пулемета. Туда, где скопилось немцев больше, послали несколько снарядов. Вражеские солдаты залегли. Но прошло несколько минут, и они снова поднялись, побежали на нас. Механик-водитель бил по ним из приоткрытого люка, трое бойцов стреляли из-под танка, укрывшись за опорными катками. Тимофей Штокалюк воспользовался трофейной винтовкой. После каждого выстрела кричал радостно: «Третий — готов!.. Четвертый — закорючился!..»

Отбили атаки — одну, вторую... Снаряды стали экономить, неизвестно, сколько придется держаться в осаде, сколько таких атак впереди?!

Противник опять залег на снегу всего в ста метрах от нас. Я начал уже короткими очередями бить по одиночным целям. Видимо, потери у гитлеровцев были немалые. Оставшиеся в живых стали отползать в глубь леса. На снегу неподвижно темнели убитые и копошились раненые, возникла надежда на передышку...

— Командир, слева немцы! — закричали вдруг из-под танка пехотинцы.

Противник переменил тактику. Снова вручную начали поворачивать башню... Огонь в упор из пулемета и выстрел шрапнелью из пушки быстро сделали свое дело. Около десятка гитлеровцев легло на снег, остальные повернули вспять. Но из них почти никто не уцелел — их настигли пулеметные очереди.

Оставались те из фашистов, что залегли за деревьями, перед танком. Но когда мы повернули башню в их сторону, то увидели, как замелькали между деревьев спины врагов, словно тени. Пустив по ним один осколочный снаряд и поработав пулеметом, мы прекратили огонь. Наступила тишина. Надолго ли?

Несмотря на мороз, нам было жарко. Лица почернели от пороховой гари, осунулись, сказывалось пережитое волнение, напряжение боя. Подсчитали оставшийся боезапас. Результат не порадовал: снарядов 18, большинство из них бронебойные, к пулемету — только 9 дисков. Проверили продукты: сухой паек на двое суток и 300 граммов водки. Сохранились гранаты Ф-1 — их еще в дело не пускали...

Все это мы обсуждали вслух. И вдруг снизу, из-под танка, донесся голос сержанта-десантника:

— Патронов у нас тьма, товарищ лейтенант. Двенадцать ящиков.

Я вспомнил, как десантники прилаживали на броню свое имущество. Еще тогда подумал: сметет это хозяйство первым же снарядом. Но, к нашему счастью, почти все ящики остались целыми. Теперь надо было их как-то стащить с брони. Выбираться пехотинцам из-под танка или выходить нам нельзя: сразу подстрелят.

— Что-нибудь придумаем,— сказал Иван Медведев. Через несколько минут у него появился в руках тросик с крючком на конце.

— Вот этой «удочкой» попробуем.

Приноровившись, Медведев, не вылезая из танка, сумел втащить в башню четыре ящика патронов.

Повеселели: до наступления темноты патронов хватит с избытком. Вскоре уже были снаряжены двадцать два диска. Получили по две гранаты и члены экипажа танка, и пехотинцы-десантники. С ними мы теперь переговаривались через пролом в днище машины.

Еще до сумерек мы стали замечать — особенно впереди и с правого борта — гитлеровцев в белых халатах. Их становилось все больше и больше. Как выяснилось позднее, это подошли молодчики из разведбатальона 260-й немецкой пехотной дивизии.

Появление у врага свежих сил бодрости нам не прибавляло. Особенно, как заметил я, забеспокоился Тимофей Штокалюк. Спросил его напрямик: в чем дело?

— Трудно нам придется, товарищ лейтенант,— проговорил механик-водитель.— Их вон прибывает и прибывает...

— Что же предлагаете? — спросил я, но ответ получил от Медведева.

— Товарищ лейтенант,— горячо заговорил он,— предлагаю заминировать подступы к танку...

Еще днем Иван рассмотрел разбросанные вокруг машины противотанковые мины, которые почему-то не сдетонировали. Когда мы подорвались, их просто вывернуло из снега.

Медведев, Штокалюк и один десантник принялись за дело. Мины ставили с натяжными взрывателями, бечевки прятали под снегом. Но работу завершить не удалось. Гитлеровцы открыли артиллерийский и минометный огонь. После артналета взвились осветительные и зеленые ракеты. Вражеские солдаты в белых маскхалатах поднялись во весь рост и пошли на танк. Вокруг разрывы снарядов, мин и рой трассирующих пуль. Но броня нас спасает. Надо признать, что гитлеровцы сначала почти не несли потерь. Белые халаты мешали вести прицельный огонь по атакующим: они сливались с местностью. Но когда враг подошел ближе, все изменилось. На этом расстоянии у нас были ориентиры, хорошо заметные и ночью. Еще днем мы по ним пристреляли спаренный с пушкой пулемет. Попав под наш шквальный огонь, враг изменил тактику, стал приближаться перебежками. Защелкали выстрелы немецкой винтовки Штокалюка из люка механика. Открыли огонь с правого борта машины и пехотинцы. Вдруг пулемет умолк. А гитлеровцы все ближе... Неприятное это чувство — видеть врага и знать, что нечем защищаться.

Иван Медведев стал искать неисправность.

— О черт! — воскликнул он.— Пулемет перегрелся, ожег ладонь. Остыть ему надо!

В это время около пятнадцати вражеских солдат были уже близко от машины. Одиночные выстрелы их не остановили. И в танк полетели гранаты...

Спасение пришло совершенно неожиданно. Сработал один из натяжных взрывателей, и перед танком грохнула мина — из тех, что успели поставить. Раздались крики и стоны. Фашисты попадали в снег. Воспользовавшись замешательством гитлеровцев, Тимофей с Иваном через свои люки забросали лежащих гранатами. Это и довершило почти полное уничтожение наступавшей группы. Те, что уцелели, как только заработал наш поостывший пулемет, стали отходить. Отошли и атакующие справа.

У нас потерь не было. Только рука у Ивана Медведева стала сильно болеть. Пришлось теперь Штокалюку обслуживать орудие, заряжать пулемет, набивать патронами диски. А Медведев расположился на месте механика с немецкой винтовкой.

Наше положение по-прежнему оставалось неопределенным: враг-то был рядом. Но какую уверенность рождает победа, даже маленькая! Тимофей Штокалюк, улыбаясь и все еще заикаясь (после контузии), повторял: «Я уверен, товарищ лейтенант, выдержим. Сколько бы ни длилась эта осада — выдержим!»

И мы выдержали. Не буду описывать все, скажу только, что в течение трех суток мы отбили еще две ночные и три дневные атаки.

Конечно же, были очень тяжелые минуты и нескончаемо трудные часы. Мы пережили страшный момент, когда от двух прямых попаданий снарядов в моторную часть правого борта танк задымил. К счастью, машина не загорелась. В баках уже не было ни горючего, ни масла: все вытекло, когда подорвались на минах. А в одну из ночей противник подошел к машине так близко, что нам пришлось выдержать действие горящих струй огнеметов врага. От огненного смерча досталось всем, а один из десантников получил смертельные ожоги.

Трое суток в осаде надо было не только отбиваться от гитлеровцев, но и спасаться от мороза. Он не щадил никого. Днем было сравнительно терпимо, а вот ночами пробирало до костей. Правда, одеты мы были хорошо: фуфайки, ватные брюки, поверх добротные полушубки. Меховые рукавицы, валенки дополняли экипировку. Вместо танковых шлемов — шапки-ушанки. Но ночами, когда отбивали атаку гитлеровцев и спадала горячность боя, чувствовали, что коченеем. Я видел, как жмутся друг к другу Штокалюк и Медведев, чувствовал, как у самого холод подступает, казалось, к самому сердцу.

Не лучше приходилось и пехотинцам. Они, правда, натаскали, пользуясь темнотой, елового лапника и соорудили между гусениц что-то вроде постели, но и у них мерзли ноги.

Спали мы по очереди: кто-то обязательно дежурил. Но какой это был сон? От любого выстрела вскакивали сразу же. Нервы у всех были напряжены до предела...

Наступило утро 4 марта. Стало совсем светло. Вдруг с нашей стороны над нами полетели, словно черные птицы со струями огня на хвостах, реактивные снаряды «катюш». На переднем крае послышался грохот взрывов. Мы увидели, как в лесу между деревьев замелькали фигуры убегающих фашистских солдат и офицеров. Вскоре снаряды рвались уже на уровне нашей машины, окаймляя ее по флангам. А потом мы разобрали и гул моторов: ведя за собой пехоту, справа и слева нас обходили наши танки.

Мы ликовали. По отступающим фашистам открыли огонь из пулемета, из трофейных автоматов, в ход пошли и последние снаряды: теперь уж их не надо было беречь.

Наши части вгрызались в глубину обороны противника, все ближе подходя к городу Юхнову.

Дмитрий Еськов, бывший командир танка

(обратно)

Наш замечательный Чуст

Я подъезжал к Чусту на рассвете, невидимое солнце еще блуждало где-то в теснинах Чаткала; лучи его вспыхивали, отражаясь в отвесных скалах, как в мраморных зеркалах. Скоро стала видна широкая магистраль, уходящая к горам, по которой, покачиваясь, медленно катил наш автобус.

Предгорье здесь пустынное, овражистое, каменистое. Каждое распаханное поле являет собой картину терпеливого человеческого труда: выкатаны на обочину валуны, выбрана галька, сровнены края. Вода бежит по каменистым желобам и земляным арычкам. Но ее не хватает, вся она, до последнего литра, на счету. Водоразборные станции, в бетонных провалах которых клокочут, захлебываясь, мощные насосы, посылают ее то в одном направлении, то в другом, и я представляю, как операторы, вчерашние школьницы, сидя у пультов, кричат в микрофоны радиопередатчиков: «Колхоз «Навои», приступайте к поливу!..» «Колхоз «Навои», прекратите полив!..»

Я вышел на автостанции. Дымка покрывала крыши — цинковые, глиняные, шиферные; из нее торчали лишь верхушки пирамидальных тополей. Где-то в гуще веток возились, перекликались и посвистывали скворцы и горлинки. Вдруг солнце вырвалось из-за хребтов, разом все озарило. Захлопали двери домов, стены которых по самые карнизы закрывали виноградные лозы и ветки гранатовых, яблоневых, урюковых деревьев. Потянуло кизячным дымком и теплым запахом ржаных лепешек...

Если верить преданию, то название городка Чуст происходит от слова «шуст». Когда полчища Батыя обложили селение на берегу Яксарта, то нередко осажденные по ночам совершали дерзкие набеги. Они появлялись и исчезали молниеносно, и встревоженные захватчики испуганно кричали: «Шуст! Шуст! — Набежчики! Набежчики!» Давно уже стерлись следы Батыева нашествия, и реку теперь называют Сырдарьей, а городок жив себе, и живет в нем то, чем всегда гордился он: ремесло.

Издавна — тут и археологи теряются в датировке — в Чусте ковали ножи, вышивали тюбетейки и ткали разноцветные чорси — поясные платки. Без этих трех предметов мужчина и со двора, бывало, не выйдет, постыдится. Оговорюсь сразу: кокандские клинки, бухарские круглые тюбетейки и самаркандские сюзане по красоте и древности поспорят с чустскими. Но есть тут одно тонкое различие, не всегда понятное постороннему. Бухарские тюбетейки носят только женщины и дети. Кокандский тесак, по форме напоминающий финку, несколько тяжеловат и длинен; в кинбоках — изукрашенных ножнах, чаще всего металлических, с чернением по серебру — он прекрасно смотрится на стене. Но миллионы мужчин, проснувшись поутру, водружают на темя чустские тюбетейки, а чабаны, собираясь в путь, закладывают за голенища непременно чустские печаки в мягкой кожаной оболочке. И повязывают поверх халатов желтовато-розовые чорси, которым нет износа.

Привлекательность изделий из маленького Чуста — в удобстве, а красота в простоте; можно сказать, что это классические предметы, тогда как изделия мастеров из других городов все же более декоративны, изысканны, чем того требует каждодневная жизнь.

Я вглядывался в белесые скаты логов, пестрые россыпи камней, сухо-коричневые склоны хребта, синеватые тени рощ миндаля и думал — не в этих ли суровых пейзажах находят местные художники линии четких узоров, которыми расшивают тюбетейки? Удивительно, но во всей округе лишь Чуст славится тюбетейками. Даже в ближайших кишлаках, отстоящих на каких-нибудь пять километров, их не шьют и никогда не шили!

Чустская тюбетейка четырехугольная, но когда ее складываешь пополам, становится плоской; ее удобно сунуть в карман, за пазуху или под подушку. Поверху на каждой из ее сторон вышито перо; можно принять его также за облако или стручок перца. В Чусте уверяют, что так изображают миндаль, этнографы видят в узоре условное изображение петуха, символа жизни. Не станем вмешиваться в сей спор. По низу тюбетейки — по четыре с каждой стороны — вышиты крохотные кибитки; впрочем, легко принять их также за клочья облаков. Цвет их белый — по черному или иззелена-черному шелку. Эти компоненты неизменны, но, если вглядеться в узоры внутри кибиток и стручков, то едва ли отыщется повтор. Стежки — а их от 35 до 40 тысяч на каждой тюбетейке — образуют всякий раз новый рисунок, соответствующий наклонностям мастерицы и содержащий свою особую символику. Как в этом похожи русские промыслы: сохраняя общий стиль, например, росписи Хохломы или Мстеры, они бесконечно разнообразны в отделке.

Лет двадцать назад в Чусте выстроили на южной окраине дом, где решили собрать всех лучших вышивальщиц. Из сундуков долгожителей вытащили на свет прабабушкины платки и накидки. Их изучали, срисовывали. Скоро в магазины стали поступать расшитые скатерти, зардевоны (расшитые полотнища, которые вешают под притолокой), настенные ковры-полаки. Узоры на них старинные либо сотканные по старинным мотивам с соблюдением всех вековых особенностей.

А вот усадить тюбетейщиц в одном цехе не удалось. Это традиционно домашняя работа. Мать обучает своему искусству дочерей, и так от поколения к поколению. К десятилетнему возрасту все девочки уже прекрасно владеют иглой. Когда им исполняется двенадцать лет, дарят чор-курпанча — передник с тремя кармашками, в которые вкладывают иглы, нитки, кусочки материи. Это как бы обряд посвящения в мастерицы.

Закончив уборку и подоив скотину, женщины семьи усаживаются на террасе, а зимой в одной из комнат дома. В углу ставят так называемую супу — табуретку с мягким сиденьем. Она предназначена для старейшей в доме. Со своего возвышения та наблюдает за работой, дает советы. Петь не принято, но шутить, подсмеиваться друг над дружкой и просто болтать — сколько угодно. Когда кто-нибудь из мастериц кладет последний стежок и откусывает нить, то несет напоказ свое творение старейшей в семье. Если та одобряет, тюбетейку зажимают в тахтакач, деревянные тиски, где она обретает способность складываться.

К концу недели бабушка, водрузив шапочки одна на другую (получается довольно высокий столбик), несет его на фабрику. Вид у нее при этом бывает весьма горделивый. У проходной встречается с другими бабушками: те тоже пришли сдавать продукцию. Бывает, усаживаются на айване и принимаются показывать друг другу узоры, придуманные накануне. Происходит своеобразное состязание в мастерстве и выдумке. Девушки из цеха сбегаются посмотреть. Еще бы! Как не поглядеть на работу Тургуной Базаровой или Раимы Вазиевой... Не оттого ли товары чустской фабрики художественных изделий удостоены медалей ВДНХ?

Нож, изделие как будто бы более простое, требует от мастера не меньшей фантазии и филигранной точности в обработке. Угол заточки и наклона, легкая выемка с тыльной стороны, завитушки на гулбанде (соединение ручки с клинком) должны соответствовать идеалу и вместе с тем отличаться разнообразием, так, чтобы каждый обладатель изделия мог похвастать какой-либо его неповторимой деталью. Это уж обязательно!

Несколько отвлекаясь от истории, скажу, что когда в Чусте, сообразуясь с огромным спросом, захватывающим не только среднеазиатские республики, но и восточное зарубежье, открыли фабрику ножей, дело не очень-то пошло именно из-за того, что фабричные ножи были одинаковы. Пять лет назад главным инженером сюда пришел молодой металлург Мухамад Хакимов. Ему удалось поправить положение, потому что привлек он к отделке стариков — Хусанбая Умарова, Абдулло Атабаева и других ветеранов промысла. Теперь в цехе работают их ученики.

За долгие века своего существования Чуст не раз горел, пустел, потом опять наполнялся работным людом. Мастер Рахимджан Салиджанов помнит, как разом опустел он 25 июня 1941 года. Из окрестных МТС пригнали машины. В кузова плотно уселись люди. Это были все мужчины городка — от 18 до 45 лет. Колонна тронулась, улицы замерли. Слышно стало, как шумит вода на перекатах. Только кое-где из-за дувалов доносился женский плач да лай собак. Рахимджан должен был ехать со всеми, но в последнюю минуту его вызвал военком. Показал чертежи. «Такие вытачивать сможешь?» Рахимджан пожал плечами. Он все умел. «Такие клинки нужны разведчикам, а такие, побольше, кавалеристам. Понял?» Как не понять? «Представь список помощников и необходимого оборудования. А на этой бумаге распишись в том, что обязуешься не разглашать военную тайну».

Так Рахимджан Салиджанов, самый веселый человек на базаре, превратился в затворника. Четыре года он вытачивал отличные кинжалы и короткие сабли, но в этих острых как бритва орудиях было что-то жестокое. Печак, к которому он привык, предназначался только для мирной жизни. И лишь сознание, что его теперешние ножи — боевое оружие и они необходимы для фронта, приносило удовлетворение от работы. Мастерицы, что шили платки для невест, и те стали строчить гимнастерки и варежки, а лучшие вышивальщицы кроили портянки...

Военком передавал Рахимджану письма с фронта. Бойцы хвалили его работу. Легкие чустские ножи были незаменимы в рукопашной схватке. Но мастер мечтал о времени, когда можно будет скинуть фартук, отойти от горна, у которого, согнувшись, стоял день и ночь и от жара которого у него задубела кожа на лице и выцвели усы, подышать ветерком с гор, а потом вернуться, и опять вздуть огонь, и выковать печак, да такой, чтобы люди ахнули, взглянув на него, и сказали: «Вот это печак! Всем ножам нож!»

Рахимджан-ака не любит вспоминать о тех изделиях, какие ему приходилось ковать в войну. Но его подмастерье Рустан Акбаров, который с семилетнего возраста на выучке у старика, не преминет показать гостю почетные грамоты Комитета Обороны и четыре медали, полученные усто.

В той колонне, что увезла мужчин, одну машину отвели для поклажи. Там лежали подарки от колхозников, туда же побросали котомки. И в каждой котомке вместе с лепешкой и горстью сушеного урюка лежали печак, чорси, тюбетейка. Мамашариб Фаязов многое позабыл из того, что приключилось с ним на войне, но остро врезался в память день, когда он потерял печак и добыл немецкий кортик. 22 января 1945 года, когда форсировали Одер. Ночью на плотах, связанных из бревен, досок и снятых с петель дверей, они подплыли к противоположному берегу, да так тихо, что их заметили только у прибрежных кустов. Селение взяли с ходу. У одного из домов Фаязов увидел скопление машин. «Не штаб ли?» — мелькнуло в голове. Бросился туда. В предрассветном тумане заметил, как в «опель» юркнула фигура в длиннополой шинели. В комнатах на столах аккуратными стопками лежали папки, карты. В шкафу рядом с генеральским мундиром висел на портупее кортик. Мамашариб сунул его в карман набрякшей от воды и пота телогрейки.

За околицей пришлось роте залечь. Фаязов рассмотрел находку. «Клинок так себе,— решил он,— а припои на ручке хороши. Надо бы показать нашему усто». В том бою Фаязов был тяжело ранен. В госпитале, очнувшись, спросил: «Сидор мой цел?» Медсестра махнула рукой: скажи спасибо, тебя вытащили. «Эх, печак пропал...» — огорчился. Он пронес его всю войну завернутым в тряпицу. «А ватник?» Сестра рассердилась: «Да ты о чем думаешь?» «Ну, вот... и кортик исчез».

Когда Герой Советского Союза Фаязов вернулся в Чуст, земляки при встрече поднесли ему с лепешкой и солью печак, чорси, тюбетейку. Его избрали депутатом, стал он заместителем председателя горисполкома.

Однажды Мамашариб выступил на собрании. «Наш маленький Чуст,— сказал он,— знаменит на весь Восток, а посмотрите, в какое запустение пришел. Арыки заросли травой, платаны завяли, на улицах арбы застревают в пыли». Старики недовольно крутили бородами: «Крепкие слова говоришь...» И вот горожане стали по вечерам выходить за ворота домов с кетменями, граблями. Валили трухлявые тополя, ломали осыпавшиеся дувалы, спрямляли кривые закоулки. И как будто приблизились древние хребты Чаткала...

Как бы ни менялся облик восточного города, средоточием его жизни остается базар. Сюда приходят по утрам запастись свежей редиской и новостями, здесь устраиваются ярмарки и представления. На чустском базаре, как и на всяком, пахнет яблоками, перцем, укропом, персиками, шашлыком, лепешками... Но к этим привычным запахам примешивается здесь еще один. Запах окалины и саксаульного дыма. На базаре, как и в старые времена, куют ножи.

Мне захотелось приобрести какой-нибудь особенный печак, какого в магазине не купишь, и я заглянул в кузницу.

Передо мной на деревянной скамье, местами прожженной насквозь, разложили разного вида ножи. С резьбой, насечкой, узорами, с костяной ручкой, деревянной, с ручкой из рога...

— Рахимджан-ака! — кричат мастеру.

Тот живо появляется из-за низенькой двери, сердечно трясет руку, хотя раньше и знать меня не знал, осведомляется о здоровье, о семье. Поверх ватного халата его надет кожаный фартук. Совсем уж выцвели от вечного сидения над огнем усы и борода старика, но глаза его и теперь глядят весело.

Он зовет в мастерскую, выхватывает из горна раскаленную полосу — руфты — и, вращая в воздухе, смотрит, какую форму ей лучше придать. Махнув с десяток раз молотком по железу, он запускает абразивный круг и высекает сноп искр. Я завороженно смотрю, а он попутно еще дает наставления, как половчее будущим ножом освежевать баранью тушу, развалить арбуз, нащепать лучину или очистить гранат...

И я будто невзначай спрашиваю у мастера, какой печак он считает лучшим, втайне мечтая упросить повторить изделие. Рахимджан-ака мгновенно огорчился и махнул рукой:

— Э, уважаемый... Самый лучший печак, наверное, выкует кто-нибудь из моих учеников!

И наклонился к огню.

Чуст — Москва

Яков Кумок, Фото А. Жданова

(обратно)

Чаша театра Диониса

Двадцатилептовая никелевая монетка покатилась по беломраморным ступеням-сиденьям амфитеатра. Мы стояли на верхнем ярусе древнего театра Диониса, подпиравшего подножие холма Акрополя, но до нас доносился шепот людей, спустившихся на сцену, слышно было, как внизу разрывают упаковку сигарет. Древние архитекторы были изумительными мастерами, хитроумно подчинившими себе законы акустики. Затихший было звон монетки вновь достиг ушей, чуть только она ударилась об пол.

Монетку я бросил по совету Тамары — высокой статной женщины, полугречанки-полурусской. Отца Тамары в минувшую войну немцы угнали из Афин на каторгу в Германию. Такая же участь постигла и мать — советскую студентку, только ее вывезли из Керчи. На чужбине и создалась семья, которая после победы над фашистами уехала в Грецию. Тамара — младшая дочь Стефаноса и Ирины Авгеропулос.

— Брось монетку в театр Диониса,— сказала Тамара,— если хочешь еще раз оказаться в Греции. Хочешь!

То была пора «черных полковников». В Афинах мы повсюду чувствовали спинами сверлящие взгляды, а вскоре стали узнавать своих «пастухов» в лицо. Да они и не думали от нас скрываться.

Когда мы садились на теплоход в Пирее, я с борта помахал рукой одному из агентов, которого видел особенно часто. Прислонившись к бетонной стене напротив трапа, он стоял с видом человека, покончившего с тяжелой работой, и, видимо, радовался, что его подопечные наконец-то убираются восвояси, не принеся никаких неприятностей. «Пастух» ответно махнул, повернулся и, сгорбясь, поплелся по пирсу.

Тамара была права. Монетка сработала. Спустя пятнадцать лет я снова оказался в Греции...

...В небольшой воронке застыла лужица. Похоже, вода стекла сюда во время вчерашнего ненастья. Вообще говоря, дожди довольно редки на Пелопоннесе, хотя этот полуостров, причудливо изрезанный природой, словно обкусанный со всех сторон редкозубым титаном, целиком находится во власти трех морей — Ионического, Эгейского и собственно Средиземного.

— Здесь был знаменитый источник Гиппокрена, забивший от удара копыта Пегаса,— показывая на лужицу, говорит наш спутник Костас Панайотопулос, коренной житель Коринфа. Рано утром Костас привез нас сюда из Афин на автобусе.

Сокрушаюсь, что я не поэт: еще бы, видеть след крылатого коня — разве это не счастье для пишущего стихи!! Правда, лужица мало похожа на божественный источник, но слова Костаса принимаю безусловно. Судя по тому, с каким пылом Панайотопулос рассказывает о своем родном городе, поэты древности и в самом деле именно здесь черпали свое вдохновение.

Когда-то город Коринф был велик и славен. Мы только что спустились с крутой скалы, на вершине которой в седой древности высилась крепость Акрокоринф, гордившаяся своим знаменитым храмом Афродиты и величественной статуей богини.

Считается, что в период расцвета, в VII—VI веках до нашей эры, в Коринфе жило 70—80 тысяч человек, включая тех, кто служил на флоте и находился в заморских колониях. Уж очень стратегически выгодное место занимал и занимает Коринф — на узком перешейке между двумя морями.

Сейчас не сохранилось и следов громадных торговых складов, ломившихся от обилия ковров, изделий из керамики и бронзы, статуй и картин — всего того, чем славился, чем торговал древний полис. Костас показал лишь площадь рынка, где в ту пору кипели коммерческие страсти. Теперь это — каменистая площадка, усеянная большими и малыми мраморными глыбами.

Панайотопулос — архитектор. Он учился в Москве, поэтому хорошо говорит по-русски. Костас интересно и подробно рассказывает об архитектурных достоинствах давно исчезнувшего Одеона (это своего рода театр, где шли представления с пением и танцами), гробницы детей Медеи, храма Афины Халинитиды, гимнасия и, конечно же, храма Аполлона. На остатках колонн, увенчанных пышными капителями, он демонстрирует признаки коринфского архитектурного ордера.

— Видите, какая богатая капитель! В Коринфе впервые, если не считать древних египтян, стали вводить в капители растительный мотив — листья аканфа.

Костас гордится своими далекими предками, создавшими архитектурный ордер, который сохранился до наших дней и получил в современных постройках новую жизнь.

— У вас в Москве многие здания периода классицизма имеют коринфский ордер. Нам показывали

бывшую усадьбу Барышникова на улице Кирова, построенную вашим знаменитым зодчим Казаковым! Или тоже казаковский — бывший дом Демидова в Гороховском переулке. У него на выступе цокольного этажа — шестиколонный коринфский портик. Знаете этот дом!

Этот дом, в котором сейчас размещается Московский институт инженеров геодезии, аэрофотосъемки и картографии, хорошо знаком многим москвичам. В том числе и моему спутнику Виктору Валерьевичу, который в свое время окончил МИИГАиК и, по его словам, множество раз между лекциями подпирал коринфские колонны у входа в институт. Конечно, тогда он и не подозревал, что ему доведется побывать на родине коринфского архитектурного ордера.

Ко времени нашей поездки на Пелопоннес Виктор Валерьевич уже больше года работал в Греции по торговым делам, но так и не удосужился побывать в Коринфе, а потому был очень доволен, что мы с Костасом вытащили его из дома и увезли с собой.

Костас Панайотопулос — патриот Коринфа. Он родился в маленьком городке, что уютно устроился в предгорьях к северо-востоку от старого Коринфа и носит то же название. Городок в основном одно-двухэтажный (высокие здания «запрещены» частыми землетрясениями). Здесь живет чуть больше 20 тысяч человек. Пустынные улицы. Скучающие полицейские, по пояс высовывающиеся из полосатых тумб-стаканов на безлюдных перекрестках, где, однако, исправно зажигаются огни светофоров. У одного из них наш автобус послушно притормозил, хотя и впереди и на боковых улицах не было ни единой машины. Костас тогда показал нам место, где прежде стоял его дом.

— Домовладелец, считая невыгодным ремонт, продал дом на слом. Снесли, что-то хотели построить, но потом... не то раздумали, не то фирма разорилась. Теперь видите — асфальтированная площадка. Мать купила квартиру в дешевом доме на шоссе, соединявшем Афины и Пирей,— там было большое строительство. А теперь мы и не знаем, где живем: то ли в Афинах, то ли в Пирее.

Действительно, сейчас трудно понять, где кончается крупнейший порт на Эгейском море и где начинается столица страны. Пирей и Афины давно срослись. А довольно тесная квартирка в «дешевом доме» — белой коробке из бетона и стекла — обошлась матери Костаса вовсе не дешево: поглотила и многолетние сбережения, и те деньги, что оставил покойный отец.

В конце IV века нашей эры Коринф опустошили вестготы. Потом городом владели франки, турки, венецианцы и снова турки. Под турецким гнетом Коринф превратился в жалкое селение. Наконец, в 1822 году Греция добилась независимости и была освобождена от турецкого владычества. Коринф начал медленно возрождаться, но страшное землетрясение 1858 года уничтожило все, что не успели разрушить многочисленные завоеватели...

Странное чувство охватывало нас, когда мы бродили по бывшим улицам бывшего города. Две тысячи лет назад за этими стенами жили люди со своими радостями и печалями, делами и заботами. В этих римских банях, от которых остались только бассейн и каменные ложа, рабы натирали благовонными маслами тела своих господ. А с этой трибуны, по преданию, выступал апостол Павел.

Беспризорно валяется статуя без головы, без рук и одной ноги. Это скульптурное изображение обычного горожанина, пояснил Костас. Состоятельные жители древнего Коринфа еще при жизни заказывали ваятелям свои статуи с тем, чтобы потом наследники установили их на могилах.

Все кругом мертво и поросло бурьяном. Цепочка туристов тянется к приземистому зданию музея. Карманы и сумочки набиты древними камнями.

В музее собрано многое из того, что было найдено при раскопках: монеты, украшения, посуда, различная утварь. Фотографировать экспонаты не разрешено, но задумчивый служитель сообщил об этом с большим опозданием, когда почти все пленки были уже почти отсняты.

Но пора возвращаться в Афины.

Дорога вьется по крутому склону горы. Внизу виноградники чередуются с кукурузными полями и оливковыми рощами. Вонзаясь в небо, торчат темно-зеленые свечи пирамидальных тополей. Белеют крестьянские домики под красными черепичными крышами. С другой стороны шоссе, на кручах, между рыжими скалами бродят неведомо как забравшиеся туда овцы.

На обочине шоссе взгляд то и дело натыкается на молочные бидоны, составленные партиями по пять-шесть штук. Это крестьяне подвезли к дороге дневные надои — скоро подъедет грузовик оптового торговца, заберет полные бидоны, сгрузит взамен порожние. Вечером крестьяне разберут их по домам.

...Визжат тормоза, и автобус останавливается у моста через Коринфский канал, соединяющий Эгейское и Ионическое моря, точнее,— заливы Коринфский и Сароникос. Канал прямой, будто прорыт по натянутому шнуру, с моста видны оба залива, хотя длина канала шесть с лишним километров. Он напоминает глубокий каньон. От моста до воды 80 метров. Путь судов, плывущих из Ионического моря в Эгейское или обратно, сокращается на 325 километров. А когда-то через Коринфский перешеек корабли перетаскивали волоком с помощью быков.

В 1881 году строительством канала занялась одна французская компания. Но, вложив в дело около 60 миллионов франков, фирма обанкротилась. В следующем году за дело взялся консорциум из трех компаний — французской, турецкой и итальянской. На этот раз затея удалась.

Канал довольно широк — 27 метров по зеркалу воды, но отсюда, сверху, он кажется очень узким. Далеко внизу медленно плывет по голубой полоске щепочка-баржа.

...Дорога то взлетает на высокие скалы, то спускается почти к самой кромке прибоя. Кругом камень, камень, камень. Очень мало зелени. Автобус несется с огромной скоростью, рискуя столкнуться со встречными машинами, врезаться в скалу или свалиться с головокружительной высоты в море. Женщины непроизвольно повизгивают, замирая от страха. Костас, подавая нам достойный пример, отважно дремлет.

Наконец автобус перестает петлять и выезжает на относительно ровную площадку. Слева — склоны, заросшие мандариновыми, лимонными и оливковыми деревьями. Справа на равнине — до самого моря — виноградники и бахчи.

— Въезжаем в Элефсис,— вскидывается Костас.

Это уже почти Афины. Вместе с Пиреем и тремя десятками ближайших городков греческая столица образует Большие Афины, где проживает свыше трех миллионов человек. Элефсис — промышленный город-спутник, известный своими цементными и металлургическим заводами. Впрочем, из окна автобуса промышленности не видно. Виден большой парк у самого моря. Далее — бесконечный галечный пляж. На берегу пусто, только босоногие мальчишки собирают раковины. Двадцать четыре градуса выше нуля — по здешним представлениям почти стужа. Никто не купается. Женщины в автобусе кутаются в шерстяные кофточки и платки.

Между далекими островами висит свинцовая туча. По воде метет темно-серая щетина дождя. Рядом с тучей, опираясь одним концом на зеленый остров, переливается арка радуги. Из-под нее гордо выплывает белый кораблик и быстро несется по направлению к невидимой из автобуса бухте.

— «Летающий дельфин»,— определяет Костас.

— Да, «Летающий дельфин», или попросту наша советская «Комета»,— подтверждает Виктор Валерьевич.

Тот могучий редкозубый титан, который обгрыз Пелопоннес, оставил в Эгейском море множество крошек островов. Семнадцать советских «Комет» и «Колхид» — судов на подводных крыльях, закупленных греческими судовладельцами,— обгоняя ветер, курсируют между континентом и островами. Они пользуются у греков большой популярностью. Между архипелагами Северные и Южные Спорады, Кикладами существует надежное транспортное сообщение.

Виктор Валерьевич рассказывает, что, кроме морских судов на подводных крыльях, Греция покупает у нас легковые автомашины, станки, древесину, электробытовые изделия и тяжелые энергетические установки, хлопкоуборочные комбайны, троллейбусы и нефтепродукты.

Вспоминаю, что ехал по Афинам в троллейбусе и почувствовал себя как дома: в часы «пик» наполнены они совсем по-московски.

— В Греции действуют электростанции «Пурнари» и «Кардиа», построенные при участии СССР. Скоро вступят в строй еще две — «Айос Димитиос» и «Аминдеон»,— продолжает мой спутник.— А взамен наша страна получает бокситы, изделия легкой промышленности, оливковое масло, хлопок, цитрусовые и многое другое. За последние пять лет товарооборот между нашими странами вырос более чем вдвое, несмотря на противодействие «Общего рынка» и НАТО, в которых состоит Греция.

...Акрополь. Храм Парфенон, монументальный парадный вход —

Пропилеи, храм Эрехтейон, маленький храмик Афины-Ники...— весь этот господствующий над столицей Греции блестящий классический ансамбль известен каждому еще из школьных учебников.

По каменной дорожке, которая то и дело переходит в лестницы, взбираюсь к стенам Акрополя. Вокруг камни с редкими пучками травы, чахлые кусты, пропыленные деревца. У полицейских, закованных в мундиры, из-под фуражек текут струйки пота. Жарко, но служба не разрешает расстегнуть мундир. На плечах нашивки с надписью, удостоверяющей, что это особая туристская полиция.

Уподножия холма останавливаются штук пять автобусов. Из них вываливаются ошалевшие от жары туристы и бредут к базарам сувениров. Везде докучливая реклама сигарет. Хорошо еще, что на памятниках старины размещать рекламу запрещено. А то, уверен, и Парфенон увешали бы плакатами с надписями.

Чтобы не заслонять холм Акрополя, небоскребы в Афинах строить не разрешается. И все-таки над белыми домами города возвышается высокая стеклобетонная коробка. Интересуюсь, что это за «выдающееся» сооружение. «Отель «Хилтон»,— отвечают.— Такие отели есть во всех столицах мира». «Хилтону» закон не писан. Американцы и в Афинах умудрились выстроить высоченный отель, обойдя установленные правила.

На площади Акрополя — смешение языков и народов. Фотографы, согнувшись перед треногами, нацеливают камеры на группу моряков, одетых в белую форму. Значит, в Пирей опять пожаловали корабли 6-го флота США.

Люди лихорадочно набивают карманы обломками мрамора — «сувенирами седой древности». Кстати сказать, эти камни давно уже привозят сюда самосвалами и разбрасывают по Акрополю, чтобы туристы не растащили на сувениры Парфенон или Эрехтейон. Введен и действует очень суровый закон, запрещающий вывоз из Греции древностей. Что же, лучше поздно, чем никогда! Кто только не грабил и не разрушал Акрополь! Еще в 480 году до нашей эры его обчистили персы. Александр Македонский, разбив персов, вернул вывезенные ими ценности. Акрополь отстроили и еще более украсили. Спустя века его ограбили турки. То, что они не увезли, умыкнули англичане. Один английский лорд «купил» у турок уникальные скульптурные группы, украшавшие фронтоны Парфенона. Их выломали самым варварским образом и отправили в Англию. Теперь эти сокровища украшают Британский музей. Когда выламывали скульптуры, повредили и сами фронтоны.

В храмах Акрополя было множество статуй, которые перекочевали в Лондон, Париж и за океан. Говорят, что некий американский миллиардер приценивался даже к Парфенону. Не продали...

Спустясь с холма Акрополя, в самом начале дорожки, ведущей наверх, встречаем седого человека в инвалидной коляске. Несколько попутчиков помогают ему преодолеть очередную лестницу. Беремся за колеса и мы.

Инвалида зовут Георгиос Плессас. Перекинувшись несколькими словами с Костасом и узнав, откуда мы, он затем что-то быстро-быстро говорит.

Из довольно сумбурного перевода мы извлекаем, что Георгиос — участник греческого Сопротивления, боец Народно-освободительной армии Греции (ЭЛАС). В октябре 1944 года отряды ЭЛАС освободили Грецию от фашистских оккупантов. Контузия, полученная Георгиосом в боях, дала себя знать через десять лет — отнялись ноги.

Георгиос искренне рад видеть в Афинах советских людей.

— Если бы не ваш народ, кто знает, как сложилась бы судьба моей родины...

Выбравшись на ровную площадку, Георгиос прощально машет рукой и снова крутит колеса своей инвалидной коляски.

...Навстречу нам по тротуару движется огромный белый бесформенный ком, из-под которого торчат человеческие ноги в запыленных ботинках. Приглядевшись, замечаем, что в центре кома есть еще и лицо, украшенное колоритным носом и черными усами.

— Купите губку! — предлагает ком.

Это торговец морскими губками, с ног до головы увешанный товаром. Губок не меньше сотни. Они легкие и упругие — хороши для бани! На островах Эгейского моря многие занимаются добычей губок. Ловцы ныряют на дно и скребут его специальными «кошками». Потом приезжают скупщики и забирают по дешевке весь улов. В Афинах цена губки увеличивается уже втрое.

На небольшой площади перед древним стадионом — он восстановлен, здесь и сейчас время от времени проводятся спортивные состязания — звучит музыка, группа юношей и девушек, одетых в национальные костюмы, исполняет народные танцы. Кому нравится, может положить несколько драхм в перевернутую красную феску, стоящую рядом, у фонарного столба. Нет денег — смотри и слушай бесплатно. В перерывах танцоры охотно фотографируются с желающими.

По улице сквозь стадо автомашин величаво проезжают разрисованные, блестящие лаком конные экипажи. Звон колокольчиков зазывает седоков. Вот откуда-то доносятся разухабистые крики. Прохожие останавливаются. Лавируя между тормозящими машинами, несется коляска, набитая американскими матросами. Они висят и на подножках. Свист, вопли — янки развлекаются...

...Мы стоим с Костасом Панайотопулосом у решетки, ограждающей сверху театр Диониса. Сколько кипело здесь бурных страстей! Еще в V веке до нашей эры в нем ставили трагедии Эсхила, Софокла и Еврипида.

— Посмотри,— говорит Костас, обводя театр рукой,— как он вписан в пространство природы. Вид, открывающийся со зрительских мест, как бы дополнял действие, происходящее на сцене — круглой орхестре.

В театре пусто. Только несколько парочек укрылись в тени далеко внизу. Вечером, как заметил Костас, здесь трудно найти свободное место. Афинская молодежь по-своему оценила бессмертное творение древних зодчих.

— Слушай,— спрашивает Костас,— а ты хочешь еще раз приехать в Грецию!

— Хочу.

— Тогда брось какую-нибудь монетку в театр Диониса. Есть такая примета: в этом случае ты непременно вернешься.

Я не говорю Костасу, что уже один раз испытал правильность этой приметы. Нашариваю в кармане монетку — пять драхм. Лепты уже совсем не в ходу в Греции. Тогдашняя 20-лептовая монетка стоила дороже, чем эта, номинал которой в 25 раз выше: зримые плоды постоянной инфляции.

Размахиваюсь и бросаю монетку в театр Диониса...

Афины — Москва

Л. Троицкий

(обратно)

Ковш с богатырями

В Особой кладовой отдела Востока Государственного Эрмитажа хранится небольшой серебряный ковш. Более ста лет назад его нашли вместе с кладом на берегу Оби. Края ковша украшают рельефные изображения охотничьих сцен и поединка богатырей. Мы видим, как конный охотник на скаку бросает аркан на оленя, а среди деревьев мелькают кабан и два медведя. Затем охотник спешивается и, приклонив колено, пускает стрелу во льва. И наконец, отложив в сторону лук, налучье и колчан, воткнув в землю кинжал, он схватился врукопашную с другим богатырем...

Ковш был хазарским. Видимо, предприимчивый купец привез его в Сибирь, где обменял на пушнину. Хазары — народ тюркского происхождения. Слово «хазары» некоторые исследователи выводят от тюркского корня «каз» — бродить, шататься; то есть «кочевой народ».

История могущественной полукочевой Хазарии начинается в VII веке. Каганат возник в степях Восточного Предкавказья, а впоследствии хазары подчинили почти весь Крым, Северный Кавказ, Верхний и Нижний Дон, часть Поволжья.

С первого взгляда казалось, что сюжеты изображений на ковше взяты из эпических сказаний о подвигах богатырей. Одни исследователи предполагали, что это эпизод из эпоса, близкого «Шахнаме» Фирдоуси, где рассказывается о борьбе отца и сына за царскую власть. Другие находили подходящее толкование в монголо-ойратском эпосе, где главными героями выступают не отец и сын, а воины-богатыри, которые впоследствии становились побратимами. По обычаю, они должны были помериться силами и, если оказывались достойными друг друга, клялись в вечной дружбе и верности, скрепляли свою клятву кровью. Это мог быть сюжет и из огузского эпоса, рассказывающего о сватовстве героя. Избранница героя — невеста-богатырша — решила проверить силу и мужество суженого, предложив три испытания: обогнать ее на охоте, превзойти в меткости стрельбы и побороть в рукопашной схватке. О том, что второй персонаж — женщина, якобы говорила длинная коса.

И иранский, и монгольский, и огузский эпосы, конечно, могли быть известны хазарам. Возможно, что и у самих хазаров существовали близкие версии подобных сказаний.

Работая в Особой кладовой, я много раз брала в руки ковш и вглядывалась в фигуры борцов. Мужчина стоит вполоборота, у него усы наподобие запорожских и бритый подбородок. За спиной можно разглядеть волосы, спадающие на плечи. Лоб перевязан длинной лентой, конец которой словно развевается по ветру. Его соперник с толстой косой ничуть не кажется рядом с ним хрупким или слабым. У обоих противников могучие плечи, одежда степняков — узкие штаны заправлены в мягкие сапожки без каблуков, полы длинных кафтанов подоткнуты, чтобы удобнее было скакать верхом и бороться.

Вспоминалось все, что я знала, что читала о хазарах.

О Хазарии писали византийские, сирийские, армянские, персидские средневековые историки. Позднее арабские географы собрали немало сведений об этой стране: в VIII веке хазары стали главными противниками арабов в их военном и торговом продвижении на север. Арабов поражали странные, с их точки зрения, обычаи хазар. Правил народом царь-жрец из старинного тюркского рода, которого хазары сами выбирали, предварительно испытав его: в состоянии ли он переносить тяготы правления. Ритуал избрания кагана остался тайной для арабских писателей.

Не этот ли таинственный эпизод из царской жизни изобразил мастер? Подтвердить догадку мог лишь тот, кто сам видел хазарского кагана. И о таком человеке я знала: китайский миссионер Сюан Цзан, который в 630 году совершил поездку к тюркам на родину хазарской царской династии и оставил подробное описание быта и внешнего облика одного из каганов. Вот читаю о том, что каган жил в большой юрте, заставленной множеством золотых вещей. Войдя в нее, Сюан Цзан увидел приближенных кагана, сидевших двумя рядами на кошмах, а также телохранителей, которые стояли у него за спиной. Вся свита носила волосы, заплетенные в косы, и только у кагана длинные волосы — в знак божественности правителя — были распущены, а лоб обвивал кусок шелка длиной около четырех метров, несколько раз обернутый вокруг головы. «Хотя это был и варварский государь, живущий в войлочном шатре, все-таки на него нельзя было смотреть без удивления и почтения!» — заключал китайский путешественник.

Сходство описания с одним из людей, изображенных на ковше, у меня не оставило сомнений — это хазарский каган!

Здесь надо сказать, что хазары почитали избранного кагана едва ли не божеством, управляющим всеми природными явлениями. От его физической силы и здоровья будто бы зависели не только военные успехи, но и урожай, и благополучие стад. Поэтому старались выбрать самого здорового и сильного кандидата. Для этого хазары, подобно другим языческим народам, устраивали специальные состязания. Соревнование ли в беге или гонки на колесницах, конные ристалища или стрельба из лука. И обязательно борьба. Поводом для объявления состязания могла быть старость властителя или стихийные бедствия, вменявшиеся в вину правящему кагану. И то и другое означало, что каган уже не в состоянии справиться со своими обязанностями и должен доказать свои права в поединке с новым претендентом. Каган выходил на ристалище с распущенными волосами, а его противник заплетал по тюркскому обычаю волосы в косу и перебрасывал ее на грудь. Схватив друг друга за пояса, соперники стремились при этом оторвать противника от земли. Сильнейший убивал соперника кинжалом и становился или оставался царем.

Но и это было еще не все. Помимо выборных царей, у языческих народов существовал обычай «временных» царей, когда раз в году реальный правитель уступал свой трон самому сильному народному борцу или меткому стрелку сроком на один день. Подобные обычаи, связанные с народными праздниками, примерно в то же время существовали в Согде. В первый день шестого месяца, который считался началом года, согдийцы в новых одеждах отправлялись за город. Там состязались в стрельбе из лука в цель на полном скаку. Ристалища продолжались несколько дней. В последний день мишенью была золотая монета. Тот, кто в нее попадал, становился царем на один день. В Среднюю Азию этот обычай попал, как и в Хазарский каганат, от тюрок.

Состязания, приуроченные к разным праздникам, давно утратили свой прежний ритуальный смысл, но до сих пор в ходу у кочевых в прошлом народов Средней Азии. У киргизов — это конная борьба сайчин и элиш, пешая борьба кореш, у туркмен — скачки, стрельба по мишени. Даже «поединок каганов» в измененном виде дошел до наших дней под названием калмыцкой борьбы.

А вот еще одна историческая подробность, имеющая отношение к рассказу. На одной из площадей Самарканда, столицы государства, ставился стол с угощением для «храбрейшего воина Согда». Прикоснувшийся к яствам тем самым вызывал на бой своего предшественника. Тот, кто убивал противника в поединке, в течение последующего года носил звание первого героя, но в установленный срок должен был ждать у стола с яствами нового претендента. Как знать, не из таких ли, подобных хазарскому, ковшей с изображениями сцен борьбы угощали древних борцов-пахлаванов?

Наталья Фонякова, сотрудник Государственного Эрмитажа

Ленинград

(обратно)

Дело вкуса

Говорят, что о вкусах не спорят. Открывая новую рубрику «Дело вкуса», мы и не собираемся ни с кем спорить: наше дело рассказать об обычаях и привычках разных народов нашей планеты стараясь по возможности объяснить причины появления и существования интересного и странного для нас обычая. Все дети планеты Земля во многом одинаковы: в веселье смеются, в горе плачут, голод утоляют пищей, а жажду питьем. Но при этом по-разному одеваются (мы имеем в виду традиционный костюм), живут в непохожих жилищах. Едят разную пищу, и то, что у одних — праздничное блюдо, у других — самое обыденное, а у третьих к этой пище не притрагиваются вообще. По-разному отмечают самые радостные события в жизни — свадьбу, рождение ребенка; по-разному — самые печальные. Причем даже в наше время, когда быт людей в самых отдаленных уголках Земли становится похожим, привычки, усвоенные в незапамятные времена, не исчезают, приспосабливаются к новым условиям и прорастают сквозь них, как трава пробивается сквозь асфальт. Комплекс черт, присущих только этому народу, этому племени, и создает неповторимость каждого этноса... В нашей рубрике «Дело вкуса» мы расскажем о соусе ныок-мам и о том, почему немыслим без него вьетнамский стол; расскажем о приключениях в пространстве и времени таких, ныне обычных, вещей, как картошка и шоколад; подумаем о месте насекомых в гастрономии. Список тем рубрики можно продолжать очень долго, но главное в ней — вкусы и привычки наших соседей по планете Земля. Не будем спорить о вкусах. Постараемся лучше разобраться, почему они появились.

Пекарь достал из печи буханку хлеба. Такую горячую, что он дует на нее, прежде чем разломить и проверить: хорошо ли пропеклись хлебы? Казалось бы, что может быть привычнее хлеба и древнее его? Но выпечка хлеба — очень сложный технологический процесс — появилась не так уж давно. В Европе — лет двести, а у народов Арктики — совсем в последнее время. Раньше «хлебом» назывались лепешки. А кое-где еще хлеб до сих пор не вытеснил крутую мучную кашу — мамалыгу, пулиску, поленту. Ее варят дома, режут суровой ниткой и едят как хлеб.

Поистине права мудрая восточная пословица: «Хочешь сократить дорогу вдвое, возьми с собой попутчика». Дорога занимала почти сутки. Зато в купе нас было четверо.

Гайк Степанович, заслуженный бухгалтер-ревизор на пенсии, два молодых инженера-бакинца, возвращавшиеся от родственников, и я. Не успел поезд пройти и 50 километров от Ереванского вокзала, как мы почувствовали голод, хотя каждого из нас плотно накормили провожающие. В железнодорожном вагоне вообще чаще хочется есть, чем в пунктах отправления и прибытия.

Мы достали из сумок припасы, поспорили немножко, кто кого угощает, и разложили на столике лаваш, сыр, зелень, фрукты. Все было, в общем-то, одинаковым, ибо ехали мы из одних мест. Мы с Гайком Степановичем, как старшие, позволили более молодым спутникам угостить нас первыми, выговорив, однако же, себе право угостить их попозже — за ужином. Гайк Степанович вспомнил, что в западных районах страны как-то не принято угощать попутчиков; ему не раз приходилось там путешествовать, и он всегда удивляется, как могут люди жевать ломти круглого черного хлеба с беконом в одиночку, хотя и не забывают пожелать друг другу приятного аппетита. При этом он выразил удовлетворение тем, что на Кавказе — другие обычаи и что обычаев этих люди придерживаются. Мы все поддержали его мнение и тоже выразили чувство глубокого удовлетворения.

Беседа шла легко, каждому было что вспомнить, общались друг с другом, как старые знакомые. Гайк Степанович все допытывался: ел ли я когда такую бастурму или я вообще ем ее впервые.

Не помню уже, какие хитросплетения тем вывели разговор на китайскую кухню. Я давно интересовался ею, много о ней читал, кое-что даже пробовал — короче говоря (в этом купе, во всяком случае), был специалистом в китайской и вообще дальневосточной кухне.

Тема оказалась интересной для всех. Мне задавали вопросы, обычные вопросы людей, знавших о китайской кухне понаслышке. («А верно, что они тухлые яйца едят? Я бы ни за что не смог!» — ив таком духе.) Как мог я разбивал заблуждения, опровергал слухи, восстанавливал истину. Слушали меня сначала с недоверием, но потом, как мне показалось, с интересом. Увлекшись, я перестал обращать внимание на реакцию слушателей и не заметил, что в купе воцарилась тишина. Я описывал блюда из плавников акулы и осьминогов, когда внезапно меня прервал Гайк Степанович.

— Клянусь вам,— произнес он гневно и торжественно,— клянусь вам, что, если поставить рядом долму, кюфту, кебаб, никто, слышите, НИКТО даже не посмотрит на ваших осьминогов-мосьминогов!

И, подтверждая абсолютную правоту своих слов, он поднял указательный палец. Буйные кудри вкруг его загорелой лысины, казалось, образовали серебристый нимб.

Этот рядовой дорожный эпизод стоило вспомнить по целому ряду причин, имеющих отношение к теме нашего рассказа, посвященного этнографии питания — так называется важный раздел науки о народах. Среди других элементов материальной культуры — жилище, одежда, утварь, орудия того или иного народа — питание представляет собой один из наиболее консервативных, то есть сохраняющихся на протяжении истории. Конечно, в той или иной степени противостоят изменениям жилище, одежда, и в них проявляется история народа, его связи с соседями (нынешними и прошлыми), влияния, которые он испытал.

Но вот национальная одежда почти во всем мире вытесняется фабричной, и в почти одинаковых брюках гуляют жители (и жительницы) Лапландии и города Уагадугу — столицы молодого государства Буркина Фасо.

Медленнее изменяется жилище, но разве зря забили тревогу по поводу одинаковости населенных пунктов в обоих полушариях? Правда, здесь разговор прежде всего идет о городах; на селе, в ауле и кишлаке, в стойбище кочевников различия сохранились.

А вот в пище различия эти удерживаются сильнее всего. Может быть, дело в том, что наши вкусы возникают, развиваются и укрепляются в родительском доме, где готовит мать. А мать учила ее мать и так далее — до незапамятных времен. В африканском племени шона говорят, что «каждый ребенок считает, что самую вкусную кашу он ел у матери в родной хижине». Выросши и женившись, он будет требовать у жены, чтобы она готовила эту же кашу или хотя бы похожую на любимую еду из родной хижины.

Человек может переселиться в далекие края, где и сами продукты, из которых готовят пищу, совсем другие, и есть будет каждый день тамошние блюда, но в его ностальгию обязательно войдет аппетитный пар над кашей, которую варила в детстве мать.

Слово «каша» здесь, конечно, употреблено символически: вспоминаться может черный хлеб, кислая капуста, варенье из морошки или карельская «кивят кала» — рыбка особого посола.

Уроженцы Молуккских островов, заброшенные судьбой в Голландию, сложили немало грустных песен о далекой родине. И в одной из них поется: «О как хотел бы я попасть на родимый Амбон поесть папеду!»

Папеда — их национальное блюдо, приготовленное из сагового крахмала и приправленное кислым соусом чоло-чоло. По свидетельству этнографа М. Членова, работавшего на острове Амбон, одним из самых тяжких испытаний для иностранных специалистов было угощение папе-дой, которой старались их при каждом удобном случае попотчевать дружелюбные амбонцы. По консистенции папеда более всего напоминает хорошо загустевший столярный клей, а вкуса не имеет вовсе. Вкус имеет соус чоло-чоло, но в одиночку его не подают. Если вам удавалось не уронить порцию папеды с бананового листа на брюки (счистить с которых ее невозможно) и отправить в рот, она первым делом намертво склеивала челюсти и, уж во всяком случае, никак не пролезала в горло. А заботливая хозяйка ждала момента, когда вы насладитесь, чтобы немедленно подложить новую порцию лучшей, отборной папеды.

Для молуккцев же, попавших в Европу, где саговая пальма не растет даже на плодородных голландских польдерах, вкус папеды — родной и желанный вкус родины. Саговый крахмал, доставляемый с Филиппин, дорог, и иммигранты едят папеду только в праздник. Даже дети их, родившиеся и выросшие в Европе, не представляют себе праздничного стола без папеды. Можно предположить, что их внуки и правнуки смешаются с окружающим населением, будут говорить только по-голландски, каждый день будут есть обычную голландскую еду, но в праздник будут смаковать папеду. И этим по крайней мере будут отличаться от других голландцев.

В прошлом веке миссионеры, жившие среди эскимосов, чукчей и других арктических народов, столкнулись с трудностью перевода простого, казалось бы, понятия «хлеб насущный». Собственно говоря, с самим хлебом северяне уже были знакомы (название переводилось описательно, как «мягкая еда белого человека, сделанная из белой пыли»), но он никак не был для них «насущным», то есть каждодневным и необходимым. Заменить его на «мясо моржа» тоже не представлялось возможным. Если следовать такому принципу, то для китайцев, японцев и вьетнамцев «хлеб» надо было бы переводить как «рис», для полинезийцев — как «кокосовая мякоть», а для индейцев прерий — как «мясо бизона».

Миссионеры стали исходить из смысла слова «хлеб» — «главная и необходимая пища». И именно так и переводили.

У каждого народа — свое понятие главной пищи, где неизгладимый отпечаток наложила его этническая история. Не в последнюю очередь отразились здесь природные условия того географического района, где происходило формирование народа. Народ сам может не помнить, откуда пришли его предки в нынешние места, может верить в легенды о своем происхождении — лестные для него, но не всегда соответствующие исторической правде. Но лишь внимательно изучив его традиционную материальную культуру, можно сделать предположения о действительном, очень сложном, историческом пути этноса.

Один из весьма наглядных тут примеров — японцы. У них очень много общего в материальной культуре с другими народами Восточной Азии, прежде всего с китайцами и корейцами. Основа их пищи — рис, едят они палочками, традиционная архитектура очень близка китайской и корейской.

Но у корейцев жилье с тонко продуманной системой отопления прекрасно приспособлено к суровому климату. А японцы — даже на самых северных островах — строили изящные, но крайне ненадежные дома с бумажными стенами, обогревавшиеся жаровней хибати, плохо хранящие тепло и очень опасные в пожарном отношении.

Любимое блюдо японцев «сасими» — лепесточки тонко нарезанной сырой рыбы. А у китайцев сырая рыба вызывает столь сильное отвращение, что в Европе они стараются не есть даже селедку, видя в ней сырую рыбу.

Эти отличия японцев от их соседей можно продолжать — взять, к примеру, хотя бы их недавнее пристрастие к татуировке всего тела. Все эти — чуждые Восточной Азии — элементы свойственны гораздо более южным народам — полинезийцам, например. А теорию о родстве японцев с народами Южных Морей (хотя и не только с ними) можно считать доказанной.

Тут уместно напомнить, что свои жилища современные японцы строят уже не из бумаги, натянутой на бамбуковый каркас, татуировка распространена тоже куда меньше, и в набедренных повязках щеголяют лишь борцы сумо.

А вот сасими осталось любимым блюдом национальной кухни, подается в лучших ресторанах и рассматривается всеми как то истинно японское блюдо, без которого и стол не стол.

Во всяком случае, японский стол.

Путешественники старых времен, отцы географии и этнографии писали просто. Таблиц, которыми изобилуют нынешние научные работы, они не составляли, а повествовали кратко, упоминая лишь самое основное.

«...Говорят, что за горами расположен обширный край, называемый Тартария. Жители его весьма дики видом, всю жизнь проводят в седле, и никто из них не умирает в том месте, где родился. Они живут в домах, сделанных из войлока. Пища их состоит из бараньего и конского мяса и кобыльего молока. Продукты земли они выменивают или отбирают у оседлых жителей, но легко обходятся без зерна и овощей, собирая лишь дикие травы...»

Описанию пищи разных стран и народов всегда отводилось у старых авторов достойное место. Сейчас этим описанием и изучением и занимается этнографическая наука. Во-первых, традиционная пища обусловлена теми исходными продуктами, что дает земля: странно было бы, если бы национальная кухня финнов или норвежцев содержала в себе тертый кокосовый орех и кашу из бананов. Во-вторых, набор традиционных блюд, способы их приготовления зачастую помогают народу отличать себя от других, соседних, даже очень похожих по культуре.

Помните, в кинофильме «Мимино» один из героев, армянин, постоянно спрашивает своего друга-грузина: «Слушай, ты долму любишь?» И, получив отрицательный ответ, с удовлетворением констатирует: «Это потому, что вы ее делать не умеете». При всем сходстве традиционной материальной культуры армян и грузин армянский праздничный стол немыслим без долмы — маленьких голубчиков из виноградных листьев, а у грузин такое же место занимает сациви. Зато с азербайджанцем бы такой разговор не вышел — у тех долма занимает столь же почетное место, как и у армян.

Впрочем, специалисты по грузинской этнографии рассказывают, что в грузинскую кухню долма проникает все больше и больше, и именно как праздничное блюдо. А вот борщ, даже широко распространившийся, почетного места почему-то не нашел.

Как-то знакомая мегрелка, уроженка Западной Грузии, узнав, что я еду в сентябре в симпатичный город Гали недалеко от Сухуми, причмокнула губами:

— Ой, повезло вам! Свежие фрукты, свежая мамалыга, свежие цыплятки. И все для гостя.

Соседка ее, продававшая помидоры, огурцы и петрушку, полюбопытствовала:

— А шо ж, борщ у вас не делают?

— Почему не делают? — обиделась моя знакомая.— Делают. Но гостям не дают.

Конца их дискуссии я, к сожалению, не дождался, но, помню, основными аргументами сторон служили: «Так вкусно ж!» — и: «Ну и что, что вкусно? Его каждый день сделать можно!»

Понятие престижности пищи (это вполне научный термин) тоже у всех народов разное. Для таиландских крестьян, например, высшей честью было угостить гостя купленной в лавке едой, а крестьяне венгерские словами «покупной едой тебе питаться!» проклинали.

Вообще многое ли можно понять и выяснить, заглянув в котелок (или кастрюлю, или обрубок бамбука — это все тоже важно!) с традиционной пищей?

Почти в самом сердце Европы лежит Венгрия — красивая страна, населенная людьми, язык которых чужд всем соседям, но близок языкам хантов и манси, мордвы и марийцев, коми и удмуртов, финнов и эстонцев. Венгры очень гордятся своим своеобразием, искренне удивляются, если видят чужестранца, говорящего по-венгерски, каждый из них знает древние легенды о предках, пришедших из степей Востока. Действительно, венгерскую музыку сразу отличишь от любой другой, а венгерская кухня — острые, красные от паприки, жирные блюда — славится во всем мире.

Но паприка — красный перец — появилась здесь лишь в XVIII веке, и принесли ее, как и помидоры, и баклажаны, огородники-болгары. А свинина — главное мясо венгерского питания — распространилась с прошлого века, до нее господствовала баранина, ибо в венгерской степи — пусте паслись огромные овечьи стада.

Если копнуть глубже, то выясняется, что венгерский крестьянин (слыхом не слышавший о десятках блюд, подаваемых во всем мире в венгерских ресторанах) ел примерно то же, что и соседние славяне. Потому и такие слова, как «каша», «капуста», «репа», «кукуруза», одинаковы со славянскими. В этом нет ничего удивительного: жили в сходных условиях, одно и то же выращивали. Да кроме того, в состав венгерского народа вошло большое количество словаков, сербов, хорватов, перешедших на венгерский язык, но сохранивших многие из своих привычек в еде.

Готовили (и готовят) венгры многие блюда, сохранившие немецкие названия: во многих районах страны до сих пор немецкие и венгерские села вперемешку, хотя на улицах и тех и других в основном уже звучит венгерская речь.

Можно найти блюда и тюркского происхождения, хотя тут объяснить сложнее: заимствовали ли их венгры в древности, когда кочевали их предки среди тюркских племен, или они пришли вместе с турецкими захватчиками в XVI веке, да так и остались. Зато у венгров — и только у них в Центральной Европе! — можно встретить такой способ проквашивания мяса, который применяется лишь в Тибете. Еще немного похож один способ у чувашей. Правда, родственные венграм коми и карелы проквашивают похожим образом рыбу.

А когда готовят рыбацкий суп «халасле» — гордость венгерской кухни,— из рыбы не устраняют кровь (на этом настаивает любая венгерская поваренная книга!). Но в пищу рыбью кровь — это отмечено этнографами — употребляют лишь ближайшие языковые родственники венгров — манси и ханты на далекой Оби!

Вся сложная этническая история венгерского народа, где оставили след все его предки (и кочевники и те, что жили исконно в Паннонии), весь его длинный путь до Европы и тысячелетняя история в Европе отразились в столь простой и обыденной пище, как стол крестьянина. В традиционной пище.

С Гайком Степановичем мы расстались в Баку на вокзале. Прощаясь со мной, он пригласил заходить, если окажусь в городе Аван, и обещал угостить превосходным кебабом. В родных местах он, оказалось, слыл великим мастером кебаба, и именно ему по обычаю доставался лаваш, пропитанный вкуснейшим кебабным соком.

— Хотя какой мужчина не умеет у нас кебаб делать? Заверяю вас, что об осьминогах своих вы и не вспомните.

И, весело посмеиваясь, он удалился, окруженный родней.

Устами моего почтенного спутника вещала Этнография. Но он об этом не думал, потому что для него это и была нормальная жизнь.

А ведь и продукты, которые он брал в дорогу, и умение, с которым заворачивал в тонкий листик лаваша сыр с зеленью, и умение жарить кебаб — все это заслуживало внимания. Потому что в такой, казалось бы, простой и будничной вещи, как трапеза, отразились вкусы и привычки его земляков, предков — древних пастухов и земледельцев каменистых нагорий, их тысячелетний опыт и связи с соседними народами.

Что же касается недоверия к осьминогам и супу из ласточкиных гнезд, то это дело вкуса.

Вот только вкус вырабатывается в нас в раннем детстве всем нашим окружением, которое в конце концов есть часть народа, к которому мы принадлежим.

К которому принадлежали предки и будут принадлежать потомки.

Л. Минц

(обратно)

Боб Шоу. В эпицентре взрыва

Продолжение. Начало см. в № 1.

Проснувшись на следующий день, Хачмен с удовлетворением отметил особое, цвета меда, солнечное сияние, какое, он был уверен, можно увидеть только по утрам в выходной. Сегодня он наметил отправить письма, предназначенные для самых отдаленных уголков планеты. Он решил разделить их на небольшие стопки и опустить в разных почтовых ящиках, расположенных как можно дальше друг от друга. Сколько можно объехать за день? Почти всю юго-восточную часть страны.

Хачмен выбрался из постели и заглянул в смежную спальню. Викки спала под сплетением теней от задвинутых штор. Он быстро принял душ, оделся, сложил конверты в кейс и отнес его в машину. Перед уходом он заглянул в комнату Дэвида и, остановившись на пороге, долго вглядывался в спящего мальчишку.

С утра движение на дороге было не очень сильное, и Хачмен решил первую часть конвертов отправить в Бате. В том случае, если начнется подробное расследование, у спецслужб уже будет определенное начальное количество данных: место и время отправки писем, и меньше всего Хачмену хотелось оставить ясный след, начинающийся в Кримчерче. Он вел машину быстро, предельно сосредоточившись на дороге, и едва замечал звуки, доносящиеся из радиоприемника, пока не передали сообщение о сборе пожертвований для недавно учрежденной организации помощи пострадавшему от атомного взрыва городу. Председатель организации публично заявил о своих подозрениях относительно того, что часть пожертвований переводится различными правительственными ведомствами в другие фонды. Хачмен решил, что председатель просто страдает от обычной для организаторов благотворительных сборов мнительности, но тут до него дошло, что и он для реализации своего замысла полагается на почтовое ведомство Ее Величества.

От тревожных мыслей у Хачмена выступил холодный пот на лбу. В его чемодане лежало несколько писем, адресованных в Советский Союз: государственным деятелям, ученым, редакторам научных журналов. Но что будет, если вся почта, адресованная в эту страну, подвергнется проверке? Все знают, что существуют способы, позволяющие делать это, даже не вскрывая конвертов. Он ослабил давление на педаль акселератора и попытался представить, к чему это приведет. Во-первых, охота на него начнется гораздо раньше, чем он предполагал. Во-вторых, и это гораздо важнее, ни одно письмо, направленное в Россию, не попадет к адресатам. А весь его план в том и заключался, чтобы все державы, имеющие ядерное оружие, были одновременно предупреждены о том, что случится 10 ноября.

Если лишь одна сторона получит известие, его «антиоружие» автоматически превратится в оружие.

Продолжая двигаться по шоссе, Хачмен вдруг неожиданно смутно вспомнил женское лицо. Кажется... Эндри Найт... Несколько раз он видел ее издалека в институте. Так же неожиданно в памяти всплыл отрывок из «Университетского бюллетеня новостей»: она едет в Москву на семинар по ДНК.

Он попытался восстановить в памяти дату отъезда делегации, но вспомнил лишь, что группа отбывает буквально на днях. Или уже отбыла?

Хачмен прибавил скорость и через пять минут уже был на окраине Олдершота. Миновав аккуратные ряды армейских зданий, растянувшихся по обе стороны дороги на несколько миль, он остановился у телефонной будки и разыскал по справочнику адрес и телефонный номер Эндри Найт. Он записал их на листке бумаги, затем позвонил.

— Эндри Найт слушает.— Она сняла трубку быстро, еще до конца первого гудка, и Хачмен невольно вздрогнул.

— Добрый день, мисс Найт.— Он поискал нужные слова и продолжил: — Не уверен, что вы меня помните. Я Лукас Хачмен. Мы учились вместе...

— Лукас Хачмен! — Голос звучал удивленно, но в нем чувствовались какие-то сердечные нотки.— Конечно, помню. Я видела тебя несколько раз в университете, но ты не подошел.

— Я не был уверен, что меня помнят.— Хачмен почувствовал, как краснеет, и внезапно с удивлением осознал, что они разговаривают словно близко знакомые люди.— Я всегда теряюсь в таких случаях.

— В самом деле? Тогда зачем же ты звонишь?

— Я думал...— Хачмен замялся.— Я знаю, что на слишком многое рассчитываю так сразу, но не могла бы ты оказать мне небольшую услугу?

— Надеюсь, что смогу, но должна предупредить: завтра я улетаю в Москву и вернусь только через три недели.

— Именно поэтому я и позвонил. Мне надо отправить редактору «Советской науки» статью по микроволновым излучениям. Я мог бы послать ее почтой, но выглядит вся эта математика несколько жутко, и будет столько бюрократических задержек — цензура и все такое,— что потребуется, наверное, несколько месяцев...

— Ты хочешь, чтобы я доставила ее лично? Что-то вроде трансъевропейского курьера? — Эндри рассмеялась, и Хачмен понял, что главное сделано.

— Да нет, зачем же. Я подпишу конверт, и его просто нужно будет бросить там в почтовый ящик.

— Хорошо, но есть одна трудность.

— Какая? — Хачмен постарался не выдать волнения голосом.

— У меня нет этого конверта. Как я его получу?

— О, это несложно. Я могу подъехать сегодня.

— Вообще-то я тут вся в сборах, но к вечеру буду свободна.

— Отлично. Где мы?..

— Где ты обычно встречаешься с женщинами?

Хачмен чуть было не сказал, что он обычно не встречается с женщинами, но вовремя остановился.

— Как насчет «Погребка» в Кемберне? Может быть, мы поужинаем?

— Замечательно. В восемь часов?

— В восемь.— Хачмен повесил трубку и вышел на залитую солнцем улицу, чувствуя себя так, словно он проглотил несколько стопок джина на голодный желудок. Секунду он разглядывал незнакомые дома, потом вспомнил, что впереди у него путешествие по южным графствам.

К западу от Олдершота он свернул с дороги на Бат и заехал в Солсбери, где и отправил первую партию конвертов. И, только вернувшись в Кримчерч, он понял, что означают эти конверты, доверенные почте Ее Величества. До сих пор у него был выбор, была возможность вернуться к нормальной жизни.

Теперь же первый шаг сделан, и пути назад нет.

Эндри Найт вошла в бар неторопливой походкой и проследовала через весь зал к столику Хачмена.

— Рад тебя видеть,— произнес он быстро.

— Привет, Лукас. Это место напоминает мне молодость. Помнишь бар «Вьючная лошадь»?

Хачмен улыбнулся в ответ. Еще в студенческие годы ему случалось приглашать во «Вьючную лошадь» девушек. Примерно в то время он и познакомился с Викки.

Должно быть, и Эндри Найт когда-то была там вместе с ним.

Хачмен достал из кармана пиджака конверт и передал ей.

— Адрес я уже написал, надо будет только наклеить там марку. Не возражаешь?

— Не возражаю.— Она, не глядя, опустила белый прямоугольник в сумку. То, что она приняла конверт без раздумий, обрадовало Хачмена, но он тут же начал беспокоиться, что при таком небрежном отношении она может его просто забыть.

— Это не вопрос жизни и смерти, но для меня важно, чтобы статья была доставлена быстро.

— Не беспокойся, Лукас. Я все сделаю.

Они выпили несколько коктейлей, потом поужинали, после чего Лукас отвез ее домой. Ее квартира находилась на последнем этаже четырехэтажного здания. Как только машина затормозила на усыпанной гравием площадке перед подъездом, Эндри вышла и пошла к двери, на ходу доставая из сумочки ключи.

— Зайдешь, Лукас? — спросила она просто. ...Когда Хачмен вернулся домой, Викки еще не спала.

На ней была старая удобная домашняя юбка, и это означало, что она провела вечер дома и за время его отсутствия у нее не было гостей. Она сидела перед телевизором, и, как всегда, ручка регулировки цвета была вывернута слишком далеко, из-за чего изображение на экране расплывалось. Хачмен подрегулировал цвет и молча сел в кресло.

— Где ты пропадал весь вечер, Лукас?

— Пил,— ответил он, ожидая, что так или иначе она начнет его опровергать, но Викки лишь сказала:

— Тебе не следует много пить.

— Это полезнее, чем кое-что другое.

Она повернулась к нему и произнесла неуверенно:

— У меня создается впечатление, что... все это действительно задело тебя, Лукас, и меня это удивляет. Разве ты не понимал, чем все может для тебя кончиться?

Хачмен взглянул на жену. Такой вот, в знакомой домашней одежде, она всегда нравилась ему. Выражение ее лица, красивого и спокойного в приглушенном свете оранжевого абажура, казалось, еще сохраняло силу своего воздействия на него. Потом он подумал о первой партии конвертов, уже рассортированных, разделенных и вылетевших на первый этап своего путешествия, откуда их нельзя вернуть.

— Иди к черту,— пробормотал он, выходя из комнаты.

На следующее утро Хачмен направился в Мейдстон и отправил оттуда еще одну партию конвертов. Погода стояла солнечная и относительно теплая. Вернувшись домой, он обнаружил, что Викки и Дэвид только-только сели завтракать. Сын пытался одновременно есть кашу и делать домашнее задание по арифметике.

— Почему ты готовишь уроки в воскресенье? — спросил Хачмен.

Дэвид пожал плечами.

— Учительница меня ненавидит.

— Это неправда, Дэвид,— вступилась Викки.

— А почему она задает мне примеров больше, чем другим?

Хачмен молча взял тетрадку, карандаш, быстро набросал ответы к оставшимся примерам и отдал Дэвиду.

— Спасибо, пап! — Дэвид взглянул на него восхищенно и с радостным воплем выскочил из кухни.

— Почему ты это сделал? — Викки налила из кофейника еще одну чашку и подвинула ее Хачмену через стол.— Ты всегда говорил, что в такой помощи нет никакого смысла.

— Тогда мне казалось, что мы бессмертны.

— В смысле?

— Возможно, времени для того, чтобы делать все правильно, осталось не так уж много.

В этот момент зазвонил телефон. Хачмен торопливо прошел в холл и снял трубку, оборвав гудок посередине.

— Слушаю.

— Доброе утро, Лукас.— Женский голос, казалось, доносился из другого мира. С большим трудом он догадался, что говорила Эндри Найт.

— Привет,— ответил он неуверенно.— Я думал, что к этому времени ты уже будешь в аэропорту.

— Так и было запланировано, но меня перевели на другой рейс.

— Жаль.— Хачмен пытался понять, зачем она звонит.

— Лукас, я хотела бы тебя сегодня увидеть. Ты можешь приехать сейчас?

— Извини,— произнес он холодно,— но я не вижу...

— Это насчет конверта, который ты мне передал.

— Да? — внезапно ему стало трудно дышать.

— Я его вскрыла.

— Что?!

— Я подумала: мне следует знать, что я повезу в Москву. Если статья предназначалась для публикации...

Хачмен сделал глубокий вздох.

— И что ты думаешь о моем маленьком розыгрыше?

— Я бы не назвала это так. Совсем нет, Лукас. Я показала бумаги своему другу, и ему тоже не было смешно.

— Ты не имела права.— Лукас сделал слабую попытку произнести это с угрозой.

— А ты не имел права вовлекать меня в такое. Наверное, тебе следует приехать сюда, чтобы все обсудить.

— Разумеется.— Он бросил трубку и заглянул на кухню.— Что-то случилось наиспытаниях «Джека и Джилл». Мне надо уехать на часок.

Викки встревожилась.

— В воскресенье? Что-то серьезное?

— Не очень, просто срочное. Через час вернусь.

— Хорошо, Лукас.— Она улыбнулась настолько виновато, что у него защемило в груди.— Нам надо будет сесть и спокойно обо всем поговорить.

— Я знаю.— С этими словами Хачмен вышел из дома и пошел к машине. Когда он подъехал к дому Эндри, здание показалось ему совершенно незнакомым в желтых солнечных лучах. Хачмен поднялся на последний этаж и надавил кнопку звонка. Дверь открылась почти сразу. С мрачным выражением на неподвижном лице Эндри отошла в сторону и пропустила его в квартиру.

— Послушай, Эндри,— сказал он,— давай разберемся с этим делом побыстрее. Ты отдаешь мне конверт, и мы обо всем забываем.

— Я хочу познакомить тебя с Обри Велландом,— произнесла она натянуто.

— Доброе утро, мистер Хачмен.— Крепкого вида молодой человек в очках, с квадратной челюстью и комплекцией играющего в регби школьного учителя появился из кухни.

— Мне некогда вести беседы. Я хочу получить бумаги, которые мне принадлежат.

Велланд, казалось, обдумал сказанное, потом произнес:

— Мисс Найт сказала мне, что вы обладаете профессиональными знаниями математики с уклоном в ядерную физику.

Хачмен взглянул на Эндри, та ответила ему безвольным взглядом, и он понял, что, настаивая на своих правах, ничего не добьется.

— Совершенно верно. Послушайте, я признаю, что задумал совершенно детский розыгрыш, и теперь понимаю, как все это глупо. Может, мы...

— Я сам математик,— прервал его Велланд.— Конечно, не вашего класса, но, думаю, в состоянии оценить истинное творчество.

— Если это так, вы должны были заметить ошибку.— У Хачмена мелькнула новая идея.— Там, где я преобразовывал функцию Лежандра. Не заметили?

— Нет.

Но тем не менее Велланд поколебался в своей уверенности. Он сунул руку во внутренний карман пиджака, потом передумал, но Хачмен успел разглядеть белый уголок своего конверта.

— Вам придется меня убедить в этом,— произнес Велланд.

Хачмен пожал плечами.

— Хорошо, давайте разбираться. Где бумаги?

— Бумаги останутся у меня,— отрезал Велланд.

Хачмен сделал вид, что отворачивается, потом внезапно бросился на Велланда, левой рукой распахнул его пиджак, правой выхватил из кармана конверт. Велланд вскрикнул от неожиданности и схватил его за запястья. Хачмен изо всех сил напряг мускулы и почувствовал, что хватка противника слабеет. Конверт спланировал на пол. Велланд зарычал, пытаясь оттащить Хачмена дальше от конверта, и они закружились по комнате в каком-то гротескном вальсе. Край низкого кофейного столика уперся Хачмену под колени, и, чтобы не упасть, он встал на него ногами, подтащив за собой Велланда. Тот поднял колено, и Хачмен, пытаясь защититься, толкнул его в сторону. Слишком поздно он понял, что они находятся близко к окну. Стекло взорвалось осколками, и внезапно в комнату ворвался холодный ноябрьский воздух. Кружевную штору швырнуло Хачмену в лицо, когда он наклонился и выглянул на улицу через острые обломки стекла. Внизу бежали люди, где-то кричала женщина, и Хачмен сразу понял почему.

Велланд упал прямо на ограду из кованого железа, и даже с высоты четвертого этажа было ясно, что он мертв.

Инспектор Кромби-Карсон выглядел человеком, который едва ли делает скидки на человеческие слабости, свои или чьи-нибудь еще. На его маленьком лице глаза и губы, казалось, еще от рождения сдвинулись к носу, а все промежутки кожи между ними исчезли. Но среди этого нагромождения черт каким-то образом находили себе место еще роговые очки, песочного цвета усы и одна большая бородавка.

— Все это чертовски неубедительно,— произнес он по-военному отрывисто, с нескрываемой враждебностью глядя на Хачмена.— Вы выехали из дома в воскресенье, приехали сюда из Кримчерча и зашли к мисс Найт, чтобы вместе выпить?

— Совершенно верно.— Хачмен почувствовал себя совсем отвратительно, когда заметил в толпе внизу съемочную группу с телевидения.— Мы знакомы еще со студенческих дней.

— И ваша жена не имеет ничего против подобных поездок?

— Э-э... Моя жена не знает, где я.— Хачмен изогнул губы в подобие улыбки и попытался не думать о Викки.— Я сказал ей, что собираюсь на часок на работу.

— Понятно.— Кромби-Карсон взглянул на Хачмена с отвращением. С самого начала допроса он не делал попыток прикинуться «таким же человеком, как и ты, только в форме», что делают очень многие полицейские, чтобы облегчить отношения с допрашиваемым. Он делал свою работу, за которую, он полагал, его должны ненавидеть, и был более чем готов ненавидеть в ответ.

— Как вы отнеслись к тому, что мистер Велланд был уже здесь, когда вы прибыли?

— Я не возражал. Что он здесь, я знал еще до того, как выехал из дома. Я же сказал, что заехал выпить и поболтать.

— Но сказали жене, что едете на работу?

— Ситуация дома слишком сложная. Моя жена порой... беспричинно ревнива.

— Вы бывали здесь прежде?

— Нет,— сказал Хачмен инстинктивно.

— Странно. Люди, живущие на первом этаже, утверждают, что ваша машина...

— Я имею в виду — днем. Вчера вечером я был здесь. Инспектор позволил себе сдержанно улыбнуться.

— Примерно до половины двенадцатого?

— Примерно до половины двенадцатого,— согласился Хачмен.

— И как вы объяснили это жене?

— Сказал, что был в баре.

— Понятно.— Кромби-Карсон отвернулся от него.— Теперь вы, мисс Найт. Насколько я понимаю, мистер Велланд решил навестить вас сегодня утром.

— Да,— устало произнесла Эндри.

— Похоже, в воскресенье у вас насыщенный день.

— Напротив.— Эндри не подала виду, что заметила намек в реплике Кромби-Карсона.— По воскресеньям я отдыхаю.

— Очень хорошо. Значит, после того как мистер Велланд пробыл здесь около часа, вы решили, что будет неплохо познакомить его с мистером Хачменом?

— Да.

— Почему?

— Что почему? — Эндри удивленно подняла брови.

— Почему вы решили, что школьный учитель и специалист в области управляемых ракет непременно должны познакомиться?

— Ни их профессии, ни их политические взгляды не имеют к этому делу никакого отношения. Я часто знакомлю своих друзей.

— В самом деле?

— Да.— Эндри побледнела, но все еще сохраняла самообладание.— Реакция друг на друга людей различных профессий часто более интересна, чем...

— Охотно верю.— Кромби-Карсон засунул руки в карманы плаща и бросил короткий взгляд на улицу.— И сегодня утром, когда ваши гости реагировали друг на друга интересным образом, мистер Велланд решил забраться на кофейный столик и поправить штору?

— Да.

— А что было со шторой?

— Она не задергивалась. Бегунок застрял в направляющих.

— Понятно.— Кромби-Карсон подергал за штору. Крючки с легкими щелчками свободно скользили по направляющим.

Эндри взглянула на него в упор.

— Должно быть, Обри успел исправить.

— Возможно,— инспектор угрюмо кивнул.— Если он все еще работал, он мог схватиться за карниз, когда почувствовал, что столик опрокидывается. Так он, может быть, оборвал бы карниз и все остальное, но не упал бы в окно.

— Я думаю, он уже закончил,— сказал Хачмен.— Думаю, что, когда столик опрокинулся, он как раз собирался слезать.

— Вы оба были в комнате, когда это случилось?

— Да, но мы не смотрели в его сторону. Зазвенело стекло, и он... исчез.

Кромби-Карсон взглянул на Эндри недоверчиво.

— Насколько я понимаю, помимо математики, мистер Велланд вел еще и физкультурную секцию в школе.

— Кажется, да.

— Но как раз сегодня его спортивная подготовка ему не помогла. Может быть, он много выпил?

— Нет. Он ничего не пил.

Лицо инспектора осталось бесстрастным.

— Мистер Хачмен сказал, что вы намеревались выпить вместе.

— Да,— раздраженно ответил Хачмен,— но мы отнюдь не добирались нарезаться сразу по приходе.

— Понятно. Остались лишь кое-какие формальности.— Кромби-Карсон прошелся по комнате, останавливаясь каждые два-три шага и со свистом вдыхая воздух.— Я хочу получить от вас обоих письменные показания. Кроме того, вы какое-то время не должны покидать район без моего разрешения. Идемте, сержант.

Полицейские вышли из квартиры, напоследок окинув взглядом обстановку, и в тот краткий момент, пока дверь была открыта, квартира заполнилась гулом мужских голосов с лестничной площадки.

Эндри вскочила с дивана.

— Мне нужно было все им рассказать!

— Нет. Ты поступила правильно. Ради бога, не влезай в эту историю глубже. Поверь мне, очень скоро начнется такое!..

— Скоро?

— Да. Можешь мне поверить. Ты просто еще ничего не знаешь.

Выходя из квартиры, Хачмен подумал, что он выглядит как актер дешевой мелодрамы...

Только свернув на дорогу в Кримчерч, Хачмен заметил, что уже начало темнеть. Он уехал из дома утром, сказав Викки, что собирается поработать часок, и она ему поверила. А он возвращается домой в сумерках, неся с собой столько боли, сколько едва ли могут выдержать двое. Хачмен потрогал белый конверт в кармане. Имеет ли он право вовлекать ее до такой степени именно сейчас, когда цепная реакция, начатая его действиями, вот-вот перейдет критический барьер?

Дом светился теплыми огнями через ширму тополей и выглядел до боли мирно. Но в нем было тихо и пусто. Он прошел в гостиную, и там на каминной полке лежала написанная рукой Викки записка: «Сюда приезжала полиция. Несколько раз звонили репортеры. Я слышала сообщение по радио. Я так надеялась, что была не права относительно тебя... Дэвида я увезла. На этот раз — и сейчас я в своем уме — между нами все кончено. В.Х».

— Может, так оно и лучше, В. X! — громко произнес Хачмен.

Он сел и с бессмысленной тщательностью оглядел комнату. Стены, картины на них, мебель — все выглядело нереально. Как убранство сцены, среди которого три человека какое-то время исполняли назначенные им роли. Ощутив внезапно, что он слишком долго играет свою, Хачмен поднялся и прошел в кабинет. Нужно вложить оставшиеся письма в конверты, запечатать, наклеить марки... Он набросился на однообразную механическую работу, нарочно заостряя внимание на мелочах, стараясь складывать листы аккуратно, наклеивать марки ровно по линии и тому подобное — все, что угодно, чтобы заглушить свои настойчивые мысли. Попытка удавалась лишь частично, и иногда непрошеные невероятные мысли все же пробивались на первый план.

«Жена и ребенок оставили меня...

Сегодня я убил человека. Солгал при этом полиции, и меня отпустили.

Весть о моей машине распространяется по всему миру. Скоро всплеск информации достигнет границ системы и, отразившись, пойдет в обратном направлении. И в самом центре я. В самом эпицентре взрыва, и со мной могут случиться ужасные вещи...

Моя жена и ребенок оставили меня...»

Работа наконец была закончена, и конверты лежали аккуратными стопками на столе. Хачмен принес из машины свой кейс и набил его конвертами. Погасив свет, он вышел из дома в сырую темноту и запер дверь. «Сила привычки,— подумал он.— Я ведь сюда не вернусь». Он кинул кейс на переднее сиденье и уже собрался сесть за руль, но тут, отбрасывая прыгающие тени, по дороге ударил свет фар.

За пеленой света возник черный «седан» и с шорохом шин по гравию остановился около него. Из машины вышли три человека, но Хачмен не мог разглядеть их из-за света фонаря, направленного ему в глаза. Его охватил страх.

— Вы куда-то собираетесь, мистер Хачмен? — раздался холодный осуждающий голос. Хачмен расслабился, узнав Кромби-Карсона.

— Нет,— ответил он.— Просто у меня дела. Кромби-Карсон подошел к машине.

— Вы можете ответить мне на кое-какие вопросы?

— Но я рассказал вам все.

— Это еще надо проверить,— отрезал инспектор.— Однако сейчас меня интересует мисс Найт.

— Эндри? — У Хачмена возникло нехорошее предчувствие.— Что с ней?

— Сегодня вечером,— произнес Кромби-Карсон холодно,— она была похищена из своей квартиры тремя вооруженными людьми.

— О господи! — прошептал Хачмен.— Кому это могло понадобиться?

Кромби-Карсон издал короткий смешок, умудрившись как-то передать, что он расценивает удивление Хачмена как игру и что ему и раньше приходилось видеть, как люди, виновные в чем-то, реагируют подобным же образом.

— Многие хотели бы знать ответ на этот вопрос. Где, кстати, вы были сегодня вечером?

— Здесь. Дома.

— Кто-нибудь может это подтвердить?

— Нет,— ответил Хачмен, думая про себя: «Если Эндри похитили, должно быть, она все же рассказала о письме не только Велланду. Или Велланд сам успел сообщить кому-то до моего прихода...»

— А ваша жена?

— Нет. Жена у своих родителей.

— Понятно,— сказал Кромби-Карсон. Это слово служило ему, похоже, во всех случаях жизни.— Мистер Хачмен, я подозреваю, что, несмотря на мою просьбу, вы собирались уехать. Что у вас в кейсе?

— Ничего.— Хачмен отстранился от света фонаря, бьющего в глаза.— Ничего, что могло бы вас заинтересовать. Это корреспонденция.

— Не возражаете, если я взгляну?

— Не возражаю.— Хачмен открыл дверцу машины, поставил кейс на край сиденья и откинул крышку. Свет фонаря скользнул по стопкам конвертов.

— Благодарю вас, мистер Хачмен. Я должен был удостовериться. А теперь хочу попросить вас запереть кейс в машине или дома и отправиться со мной в полицейский участок.

— Зачем? — спросил Хачмен, понимая, что ситуация выходит из-под его контроля.

— У меня есть основания полагать, что вы можете помочь мне в расследовании.

— Другими словами, я арестован?

— Нет, мистер Хачмен. У меня нет причин арестовывать вас, но я имею право потребовать вашего содействия во время расследования. Если будет необходимо, я могу...

— Не утруждайте себя,— перебил его Хачмен, подчиняясь.

Он защелкнул кейс, поставил его на пол машины и запер дверцу. Кромби-Карсон указал ему на заднее сиденье патрульной машины и сел рядом.

— Это надолго? — спросил он у Кромби-Карсона, когда машина свернула к полицейскому участку.

— Не очень. Чистая формальность.

Хачмен кивнул. Инспектор, казалось, не собирается его мучить. Про себя он решил, что дело займет примерно полчаса.

— Сюда, мистер Хачмен.— Кромби-Карсон провел его боковым ходом через коридор в маленькую, скудно обставленную комнатку.— Прошу садиться.

— Спасибо.— У Хачмена возникло мрачное предчувствие, что процедура займет гораздо больше чем полчаса.

— А теперь,— Кромби-Карсон, не снимая плаща, уселся по другую сторону стола,— я буду задавать вам вопросы, а констебль будет стенографировать нашу беседу.

— Хорошо,— ответил Хачмен беспомощно, пытаясь понять, о чем инспектор знает и о чем догадывается.

— Что вы знаете об исчезновении мисс Найт?

— Кроме того, что вы мне сообщили, ничего. У вас есть какие-нибудь подозрения?

— Почему, по-вашему, трое вооруженных людей могли ворваться к ней в квартиру и насильно увезти ее с собой?

— Не знаю.

— Кто, по-вашему, мог это сделать?

— Не знаю. А вы?

— Мистер Хачмен,— раздраженно произнес инспектор,— давайте будем вести допрос, как это делалось всегда: я буду задавать вопросы, а вы отвечать.

— Хорошо, но я обеспокоен судьбой Эндри, а все, что вы...

В этот момент открылась дверь, и в комнату вошел сержант с толстой папкой в руках. Положив ее на стол перед Кромби-Карсоном, он, не проронив ни слова, вышел. Инспектор просмотрел содержимое и выбрал восемь фотографий. Они явно отличались от полицейских регистрационных снимков: часть из них были любительскими, другие — просто увеличенные участки групповых фотографий. Кромби-Карсон разложил их перед Хачменом.

— Посмотрите внимательно и скажите, видели ли вы кого-нибудь из этих людей ранее?

— Я не помню, чтобы с ними встречался,— ответил Хачмен, просмотрев снимки.— И если у вас все, может, я могу быть свободен?

— Не сейчас,— отрезал Кромби-Карсон.

— Но что вы от меня еще хотите?

— Я вам скажу. Мы только что закончили первую часть нашего интервью, когда я обращаюсь с собеседником мягко и с уважением, как того заслуживает исправный налогоплательщик. Но это до тех пор, пока мне не становится ясно, что он не собирается мне помочь. Сейчас эта часть закончена, поскольку вы совершенно однозначно дали мне понять, что по собственной воле содействовать расследованию не желаете. Теперь, мистер Хачмен, я начну на вас давить. Сильно давить.

Я не знаю, в чем вы замешаны. Пока не знаю. Но что-то за вами есть. Кроме того, вы очень неумело лжете. Впрочем, тут я не возражаю: это облегчает мою работу. Но мне сильно не нравится, что вы выступаете в роли ходячего стихийного бедствия.

— Что вы имеете в виду? — спросил Хачмен.

— С тех пор как сегодня утром вы выехали из своего уютного домика, одну женщину похитили и двое мужчин погибли.

— Двое?! Я не...

— Разве я забыл вам сказать? — произнес Кромби-Карсон, делая вид, что сожалеет о своей забывчивости.— Один из вооруженных похитителей выстрелил в прохожего, который хотел вмешаться, и убил его.

Вторая часть допроса, как и предвидел Хачмен, оказалась столь же напряженной. Бесконечная, казалось, цепь вопросов, часто о каких-то мелочах, то выкрикиваемых, то нашептываемых, свивала в утомленном мозгу паутину слов. К концу процедуры он настолько устал, что, оказавшись на койке в одной из «гостевых» комнат без окна, не сразу сообразил, что ему даже не предоставили выбора, где провести эту ночь. Он целую минуту разглядывал дверь, обещая себе, что устроит колоссальный скандал, если дверь окажется запертой. Но за последние сорок восемь часов ему почти не удалось толком поспать, голова кружилась после изнурительного допроса, и, хотя он собирался поднять шум, Хачмен решил, что это может подождать до утра...

И мгновенно уснул.

Разбудил его звук открывающейся двери. Подумав, что он спал всего несколько минут, Хачмен взглянул на часы и обнаружил, что уже десять минут седьмого. Он сел в постели, обратив внимание, что на нем серая казенная пижама, и посмотрел на дверь. Вошел молодой констебль в форме с покрытым салфеткой подносом в руках.

— Доброе утро, сэр,— сказал констебль.— Ваш завтрак. Я надеюсь, вы не возражаете против крепкого чая.

— Не возражаю.— Вообще-то он всегда пил слабый чай, но в этот момент его мысли занимала проблема гораздо более важная. Уже понедельник, и оставшиеся конверты должны быть отосланы сегодня. Давящее чувство срочности даже отразилось на его голосе.— Насколько я понимаю, я могу уйти в любое время?

Розовощекий констебль снял с подноса салфетку и старательно ее сложил.

— Этот вопрос, сэр, вы можете решить с инспектором Кромби-Карсоном.— Констебль поставил поднос Хачмену на колени и пошел к двери.— Ешьте, а то яичница остынет. Второго завтрака не будет.

— Минутку! Инспектор сейчас здесь?

— Нет, сэр. Он вчера допоздна засиделся и отправился домой спать. Возможно, будет здесь к полудню.

С последними словами констебля дверь закрылась. Поняв, что поднос поставили ему на колени специально, Хачмен перенес его на тумбочку и подошел к двери. Она была заперта. Хачмен обошел комнату по периметру, вернулся к кровати и сел. Он взял в руки стакан с чаем и отхлебнул. Чай был слишком крепким, слишком сладким, но по крайней мере горячим. Не бог весть как питательно, зато помогает думать...

Сегодня после полудня будет еще не поздно отправить последние конверты, но где гарантия, что его выпустят к этому времени? Констебль сказал, что Кромби-Карсон, «возможно», будет в участке к полудню, но, даже если он появится, никто не сообщит Хачмену о его приходе. Кроме того, инспектор может сказать, что намерен задержать его еще на несколько дней. Хачмен тщетно пытался вспомнить свои права. Он знал, что права полиции, включая и право задерживать без предъявления обвинения, были расширены года три назад, как одна из мер в правительственной кампании по борьбе с растущей эпидемией преступности. В своем прежнем безопасном существовании в те редкие моменты, когда этот вопрос приходил ему в голову, Хачмен одобрял расширение прав полиции, но сейчас это казалось непостижимым.

Если же Эндри расскажет похитителям, кто бы они ни были, все, что знает, скоро его начнут искать. Создав машину, он тем самым объявил открытие сезона охоты на самого себя. А сейчас сидит спокойно в казенной пижаме, словно мотылек, ждущий, когда его бросят в бутылку с хлороформом. За ним могут прийти в любую минуту. Даже в любую секунду!

В конвульсивном приливе энергии он вскочил с кровати и начал искать свою одежду. Брюки, свитер и коричневый пиджак висели во встроенном шкафу. Он быстро оделся и проверил карманы. Все было на месте, включая деньги, которые Викки дала ему, чтобы он отнес в банк, и маленький перочинный нож. Лезвие длиной всего в дюйм делало его оружием гораздо менее эффективным, чем кулак или нога.

Он ходил по комнате взад-вперед, пытаясь смириться с фактом, что он арестован, и, несмотря на то, как бы прав он ни был и как бы много жизней от него ни зависело, чуда не произойдет и стены не падут. «Какое-то сумасшествие,— думал он.— Я могу заставить нейтроны танцевать под новую музыку. Неужели я не смогу перехитрить несколько деревенских «бобби»? Он сел на единственный в комнате стул и заставил себя думать, как выбраться на свободу. Затем подошел к кровати и сдернул простыню, обнажив толстый матрац из пенистого пластика.

Какое-то время он глядел на него, потом достал свой игрушечный нож и принялся резать губчатый материал. Твердый наружный слой резался плохо, зато пористый наполнитель внутри поддавался почти без усилий. За пятнадцать минут работы Хачмен вырезал в середине матраца похожее на гроб углубление длиной шесть футов. Скатав вырезанный кусок и сжав изо всех сил, Хачмен запихнул его в тумбочку и с трудом закрыл дверцу. После этого он забрался на кровать и лег на голые пружины в вырезанный матрац. Пружины немного прогнулись, но матрац остался примерно на том же уровне, чуть выше его лица. Довольный своей работой, Хачмен сел и расправил над матрацем простыню. Укладывать подушки и одеяла так, чтобы создалось впечатление обычной небрежности, работая из-под простыни, было нелегко, но Хачмен справился с этой задачей.

Потом он замер и стал ждать, вспомнив вдруг, что спал очень мало...

Звук открывающейся двери вернул его из полудремы. Хачмен задержал дыхание, опасаясь малейшего движения простыни над лицом. Мужской голос разразился ругательствами. Тяжелые шаги торопливо приблизились к кровати. Человек проворчал что-то почти в самое ухо Хачмену, когда встал на колени и заглянул под кровать. Хачмен застыл, решив, что продавленная сетка выдаст его местонахождение, но в этот момент шаги стали удаляться.

— Сержант,— раздался голос из коридора,— он исчез!

Дверь, похоже, была оставлена открытой, но Хачмен подавил в себе желание вскочить. Через несколько секунд его скудные знания полицейской психологии себя оправдали: из коридора донеслись быстрые шаги целой группы людей. Они ворвались в комнату, произвели ту же самую процедуру обыска и удалились. Напряженно вслушиваясь, Хачмен уловил, что дверь опять не закрыли. Пока его план оказался успешным, но теперь следовало подумать, как быть дальше. Решат ли полицейские, что он покинул здание, или будут обыскивать все этажи? Если будут обыскивать, ему лучше оставаться пока на месте, но в таком случае существует риск остаться слишком надолго. Вдруг кто-нибудь придет заправить постель...

Он выждал, как ему показалось, минут двадцать, нервничая все сильнее, вслушиваясь в приглушенные звуки здания — хлопающие двери, телефонные звонки, неясные выкрики и смех. Дважды в коридоре кто-то проходил, один раз шаги были женские, но, очевидно, в такое время дня этот коридор посещали нечасто. Уверив себя наконец, что здание не прочесывают, Хачмен сбросил простыню и выбрался из постели. Затем собрал постельное белье и одеяло в одну большую кучу и вышел из комнаты. Когда его искали, по шагам было слышно, что люди появились справа, поэтому Хачмен свернул налево. Разглядывая из-за своей ноши двери вдоль коридора, он в самом конце обнаружил серую металлическую дверь с красной надписью: «Запасной выход». Он открыл ее и, все еще держа в руках охапку постельного белья, спустился вниз по голым каменным ступеням. Толкнув тяжелую дверь в самом низу, Хачмен увидел перед собой маленькую служебную автостоянку, залитую холодным светом раннего утра. Людей вокруг не было.

Он открыто пересек стоянку и через незапертые ворота вышел на главную улицу Кримчерча. Полицейский участок был слева. Едва сдерживаясь, чтобы не перейти на бег, Хачмен пошел в противоположную сторону, пряча лицо в ворохе трепещущих на ветру простыней. На первом же перекрестке он свернул направо и только тогда почувствовал, что ему удалось ускользнуть, но это чувство успокоенности грело его недолго.

«До дома несколько миль,— мелькнула мысль.— А конверты там».

Он подумал было о такси, но тут же вспомнил, что в Кримчерче это большая редкость. Мысль о том, что придется украсть машину, шокировала его даже больше, чем все, что он сделал до сих пор. Это будет его первое заранее обдуманное преступление. Кроме того, он даже не был уверен, что справится. — Проходя по тротуару, он стал приглядываться к приборным доскам стоящих вдоль дороги автомобилей. Через два квартала, там, где деловая часть города уступала место жилым домам, он разглядел блеск ключей, оставленных в машине. Убедившись, что хозяина поблизости нет, Хачмен положил ворох постельного белья на мостовую и забрался в машину. Она завелась с первого поворота ключа и быстро, но бесшумно набрала скорость. «Не так уж плохо для желторотого любителя»,— мелькнула у него по-детски самодовольная мысль.

Он покружил по городу, привыкая к незнакомой системе управления. Увидев в первый раз свое отражение в зеркальце заднего обзора, он невольно вздрогнул. Усталое лицо, исполненное отчаянья, лицо, принадлежащее загнанному чужаку...

Добравшись до дому, он медленно проехал мимо и, лишь когда убедился, что полиции поблизости нет, остановился и задним ходом подъехал к воротам. Его собственная машина с покрытыми каплями влаги стеклами стояла там же, где он ее и оставил. Хачмен припарковал угнанную машину у зарослей кустарника и вышел, глядя на свой дом с ностальгической тоской, раздумывая, что бы он стал делать, если бы увидел в окне Викки. Но на пороге стояли нетронутыми две бутылки молока. Словно кавычки, заканчивающие его диалог с Викки.

Он покопался в карманах и извлек ключ от своей машины. Она завелась сразу, и через минуту он уже катил на север...

Прекрасно понимая последствия даже самого незначительного дорожного происшествия, Хачмен не гнал машину. Чаще, чем обычно, он поглядывал в зеркальце, проклиная другие машины, постоянно рвущиеся в избытке энергии на обгон. Хачмен пересек Темзу в районе Хенли и двинулся на север в направлении Оксфорда, останавливаясь около уединенных почтовых ящиков, чтобы опустить небольшие пачки конвертов.

К полудню он уже проезжал по центральным районам графства Глостершир, оставляя за собой деревеньки, отстроенные из медового цвета камня, которые, казалось, выросли здесь сами в ходе какого-то естественного процесса. Хачмен в задумчивости обводил пейзаж взглядом, теряясь в сожалениях и переоценках, до тех пор, пока его имя, произнесенное по радио, не вернуло его к действительности. Он прибавил громкость.

«...Мистер Лукас Хачмен, тридцати девяти лет, проживающий в Приори Хилл в Кримчерче, сотрудник одной из фирм Вестфилда, занимающейся разработкой систем управляемых боеприпасов, разыскивается полицией, у которой есть основания полагать, что он в значительной степени может помочь расследованию. Вчера вечером Хачмен был доставлен в полицейский участок Кримчерча, но сегодня утром он исчез. Приметы: рост шесть футов, черные волосы, среднего телосложения, чисто выбрит, одет в серые брюки и коричневый пиджак. Возможно, он на машине: светло-голубой «форд-директор», номер СМИ 836 КУ. Если кто-нибудь встретит машину или человека, соответствующего описанию, просим немедленно сообщить в ближайший полицейский участок.

Сообщения о серьезном пожаре на борту орбитальной лаборатории были опровергнуты...»

Хачмен убавил звук до еле слышного треска. Позади него, невдалеке, то исчезая за поворотами, обнесенного изгородью шоссе, то появляясь снова, двигалась машина. Не антенна ли блестит над капотом? Слышал ли водитель сообщение? Вспомнит ли он описание машины при обгоне? Хачмен надавил на акселератор и погнал вперед, пока следующая за ним машина не скрылась вдали, но теперь он оказался близко к другой машине, идущей впереди. Позволив себе чуть отстать, он задумался.

Добравшись до окраины Челтнема, он припарковал машину на тихой улице и, оставив пиджак на сиденье, сел в автобус, направляющийся к центру города. Устроившись на верхней площадке, он вынул из кармана деньги и пересчитал: оказалось 138 фунтов — более чем достаточно, чтобы протянуть до финального дня. Около торгового центра он вышел из автобуса. Колкий ноябрьский воздух вызывал озноб, и Хачмен, решив, что человек в одном свитере и брюках в такую погоду обращает на себя внимание, первым делом приобрел серую куртку с застежками-«молниями». В магазинчике неподалеку он купил батареечную электробритву и, опробовав ее, подровнял щетину в некое подобие испанской бородки. Щетине было всего три дня, но густота и черный цвет делали ее вполне приемлемой в качестве бороды, которая останется в памяти тех, кто его видел.

Чувствуя себя чуть в большей безопасности, он зашел в автомастерскую и, сочинив ничем не примечательный номер, заказал две новые номерные пластинки. Через пять минут с покупкой в руках он снова оказался на улице, залитой морозным солнечным светом.

Острый приступ голода напомнил ему, что последний раз он ел еще с Эндри, совсем в другом мире. Мысль о горячем обеде в ресторане показалась привлекательной, но времени было мало. Хачмен купил пластиковую сумку и наполовину забил ее бутылками с растворителем и аэрозольными банками с черной краской. Все это он покупал частями в разных магазинах, чтобы какой-нибудь сообразительный продавец не догадался о его намерении перекрасить машину. Заполнив сумку доверху бутербродами в полиэтиленовой обертке и банками с пивом, он вернулся на окраину города.

Осторожно осматриваясь, Хачмен подошел к машине. Убедившись, что вокруг все спокойно, он сел за руль и направился в холмы к востоку, выбирая место поспокойнее. Через полчаса ему удалось найти запущенную дорогу, ведущую к брошенной ферме. Густые кусты надежно закрывали ее со всех сторон. Остановившись так, чтобы его не было видно с главной дороги, Хачмен сразу же принялся перекрашивать машину при помощи аэрозольных баллонов с краской и через двадцать минут превратил ее из светло-голубой в черную. После этого он выбросил пустые банки в канаву, поменял номера и спрятал старые в багажник.

Как только он закончил работу, голод вернулся с новой силой. Хачмен быстро проглотил бутерброды, запивая их жадными глотками «Гиннеса», затем развернул машину и выехал на дорогу. Останавливаясь в городах покрупнее, Хачмен отправлял партии писем прямо с центральных почтовых отделений, чтобы сократить срок до их доставки адресатам.

К вечеру он добрался до Стокпорта и, отправив последнюю пачку, понял, что рассылка конвертов была единственным, что держало его в собранности. Теперь же оставалось только ждать часа, когда нужно будет возвращаться на юг, в Хастингс, для встречи с его «мегажизненной» машиной.

В Стокпорте оставаться нельзя: Стокпорт — последняя, самая горячая точка совершенного им почтового круиза. Было бы гораздо лучше, если он затеряется в большом населенном центре. И чтобы не въезжать подозрительно поздно, ему стоит выбрать что-нибудь поближе. Хачмен остановился на обочине и сверился с картой. Ближайшим более-менее крупным городом оказался Болтон, и Хачмену подумалось, что именно такое место могло бы послужить классическим образцом традиционно-скучной провинциальной Англии. Кроме того, насколько он помнил, здесь не мог жить никто, с кем он был бы знаком: охотники наверняка будут концентрировать поиски там, где у него есть друзья или родственники.

Добравшись до Болтона, он немного покружил по улицам, пока не оказался в одном из обязательных для любого города полузаброшенных кварталов, где большие неряшливые дома, получая минимальную заботу от постояльцев, арендующих по одной комнате, постепенно проигрывают битву с запустением. Хачмен остановился на улице, обсаженной нервозно шелестящими вязами, и, прихватив пустой кейс, пошел пешком, пока не увидел дом с висящей в окне первого этажа табличкой: «Сдается комната. Предлагается горячий завтрак».

На звонок открыла полногрудая женщина лет сорока. Обхватив ее сзади, из-за юбки выглядывал бледный мальчишка лет семи-восьми в полосатой пижаме.

— Добрый вечер,— произнес Хачмен неуверенно.— Я ищу комнату, увидел у вас объявление...

— Да?..— Женщина, казалось, удивилась, услышав про объявление. Мальчишка разглядывал Хачмена настороженно.

— У вас сдается комната? — Хачмен взглянул мимо нее в плохо освещенный коридор с коричневым линолеумом и темной лестницей, ведущей наверх, и ему страшно захотелось домой.

— Комната есть, но обычно этим занимается мой муж, а сейчас его нет.

— Ладно,— с облегчением вздохнул Хачмен.— Я попробую где-нибудь еще.

— Впрочем, я думаю, все будет в порядке. Мистер Атвуд скоро будет дома.— Она сделала шаг в сторону и жестом пригласила его в прихожую. Хачмен вошел. Заскрипели доски под ногами. В воздухе чувствовался сильный запах цветочного освежителя.

— Как долго вы собираетесь у нас жить? — спросила миссис Атвуд.

— До...— Хачмен вовремя опомнился.— Недели две точно.

Он поднялся наверх, где, как и следовало ожидать, была сдаваемая площадь. Комната оказалась маленькая, но чистая.

— Отлично,— стараясь, чтобы в голосе прозвучал энтузиазм, сказал Хачмен.— Я согласен.

Миссис Атвуд кивнула.

— Вы не возражали бы заплатить что-нибудь вперед?

— Нет, конечно.— Хачмен отделил от пачки три пятифунтовые бумажки и передал ей.

Эта комната должна была стать его домом на всю следующую неделю, но уже сейчас он начал думать, что долго этого не выдержит...

Эд Монтефиор был молод, но в то же время достаточно зрел, чтобы занять высший пост в своем безымянном отделе министерства обороны. То, что он стал известен — насколько может быть известен человек в его положении — как компьютерный гений, являлось следствием его поистине сверхъестественного инстинкта находить и устранять абсолютно любые неполадки.

Несколько лет подряд он выполнял поручения крупных консультативных фирм, мотаясь по свету на реактивных самолетах, вылетая сразу же после получения задания, исцеляя компьютеры от недугов, с которыми не в состоянии были справиться штатные специалисты, накапливая деньги и проводя свободное время, словно наследный принц.

И как раз когда подобная жизнь стала ему приедаться, министерство сделало ему осторожное предложение относительно проекта «Ментор». Монтефиору, как человеку, казалась отвратительной идея огромного компьютерного комплекса, содержащего в своих банках данных весь объем информации — военной, социальной, финансовой, криминальной, промышленной — одним словом, любой информации, необходимой правительству для управления делами страны. Но как специалист, обладающий неукротимым талантом, которому требовались новые горизонты свершений, он целиком отдался этому замыслу. Ни один человеческий мозг не в состоянии воспринять даже крошечную долю информации, хранимой «Ментором», но Монтефиор был единственным человеком с неограниченным доступом к этим сокровищам, и он умел выбирать.

И сейчас, стоя у окна своего кабинета, он знал, что начинается что-то очень серьезное.

Часом раньше позвонил Маккензи, личный секретарь министра, и передал очень простое сообщение: Монтефиор должен оставаться на месте до получения дальнейших указаний. Ничего особенного в самом сообщении не было, но оно было передано по красному телефону. Как-то раз Монтефиор высчитал, что, если красный телефон когда-либо зазвонит, шансы будут примерно семь к одному, что через некоторое время сквозь верхние слои атмосферы начнут продираться межконтинентальные баллистические ракеты. Сообщение Маккензи в какой-то степени его успокоило, но ощущение предрешенности осталось.

Он стоял у окна и разглядывал крыши медленно ползущих автобусов, когда его секретарь объявил по интеркому, что прибыли Маккензи и бригадир Финч. Финч возглавлял небольшую группу людей, официально называвшуюся «Консультативный Стратегический Совет», в чьи полномочия, среди прочих вещей, входило советовать правительству, когда нажимать определенные кнопки. Монтефиору даже не полагалось знать о связи Финча с КСС, и при упоминании этого имени он почувствовал смятение, заставившее его подумать, что лучше бы он оставался в неведении.

В комнату молча вошли двое мужчин с окантованными металлом чемоданчиками для документов в руках и поздоровались с ним, придерживаясь минимума формальностей. Обращались они с Монтефиором неизменно вежливо, но сама эта вежливость служила напоминанием, что все его электронное колдовство бессильно против классового барьера. Монтефиор происходил из низов среднего класса, они с самых верхов, и ничего не менялось, несмотря на то, что сейчас в Британии никто не упоминает о подобных вещах.

Высокий, с запоминающейся внешностью Маккензи жестом указал на переключатель экранизатора на столе Монтефиора. Монтефиор кивнул и включил электронный прибор, в поле действия которого не может нормально работать даже обыкновенный телефон. Теперь сказанное ими невозможно будет записать или подслушать.

— Какие трудности, Джерард? — Монтефиор всегда называл всех по имени и поклялся себе, что, если кто-нибудь из его высокопоставленных клиентов станет возражать, он уйдет из «Ментора» и откажется вернуться до тех пор, пока его право называть Тревора Тревором не будет признано официально.

— Серьезные трудности,— ответил Маккензи, непривычно долго глядя Монтефиору в глаза. Затем открыл чемоданчик, достал фотокопии каких-то убористо исписанных листков со схемами и разложил их на столе.— Прочти.

— Хорошо, Джерард.— Монтефиор профессионально быстро проглядел листки, и его предчувствие неминуемой катастрофы сменилось странным облегчением.— Насколько ты этому веришь?

— Верю? Это не вопрос веры. Дело в том, что математические выкладки были проверены и подтверждены.

— О?! Кем?

— Споулом.

Монтефиор в задумчивости постучал ногтем по зубам.

— Если Споул говорит, что все в порядке... А как насчет машины? — Он снова взглянул на схемы.

— И Роусон, и Виалс утверждают, что машина может быть построена, и она... сделает то, для чего предназначена.

— Вопрос, на который вы хотите ответ: была ли она построена?

— Нам нужен человек, который написал письмо,— беспокойно произнес Финч. Он был высок и, можно сказать, агрессивно атлетичен для человека, подбиравшегося к шестому десятку. Свои темные костюмы он носил словно военную форму. И, как Монтефиор знал, этого клиента «Ментора» его фамильярность задевала больше всего.

— Это то же самое, Роджер,— сказал Монтефиор.— Я полагаю, что, когда этот человек будет найден, он ответит на все заданные ему вопросы.

Глаза Финча помертвели.

— Это в высшей степени срочно.

— Намек понял, Роджер.— Монтефиор специально, чтобы продлить удовольствие, не позволял себе начать обдумывать проблему сразу, но теперь он принялся за приятную задачу определения начальных параметров.— Какая информация есть об этом человеке? Что мы имеем? Прежде всего это мужчина. Почерк однозначно позволяет определить, что мы имеем дело не с женщиной, если, конечно, не предположить, что она заметает следы столь изощренно.

— Что это значит? — Финч раздраженно взмахнул рукой, словно ударяя себя по ноге воображаемым стеком.

— Женщина могла заставить мужчину написать письмо, а затем убрать его,— поучающим тоном произнес Монтефиор.

— Чушь!

— Хорошо, Роджер. В момент этого национального кризиса ты приказываешь мне исключить из числа подозреваемых тридцать миллионов британских женщин?

— Ну-ну, Эд,— вмешался Маккензи, и Монтефиор с удовлетворением заметил, что тот обратился к нему по имени.— Ты прекрасно знаешь, что мы не суемся в твои владения. И я уверен, ты лучше, чем кто бы то ни было, представляешь, что одно это задание оправдывает каждое пенни, потраченное на «Ментор».

— Знаю, знаю.— Монтефиору надоело искушать их терпение, как только проблема завладела его разумом и душой.— Автор этого письма скорее всего взрослый мужчина, здоров, полон сил, если судить по почерку... Кстати, когда будет заключение эксперта о почерке?

— С минуты на минуту.

— Отлично. Он также обладает первоклассными математическими способностями. Я думаю, не ошибусь, если скажу, что это сужает область поиска с миллионов до тысяч. И из этих тысяч один человек, если предполагать, что машина действительно построена, потратил недавно значительную сумму денег на научное оборудование. Газовая центрифуга, например, отнюдь не самый распространенный прибор, и, кроме того, использование празеодима...— С этими словами Монтефиор направился к двери.— Располагайтесь, джентльмены, я вернусь не позже чем через час.

Опускаясь в скоростном лифте глубоко под землю, где в тщательно поддерживаемом микроклимате находились центральные процессоры «Ментора», Монтефиор почувствовал краткий всплеск жалости к временно неизвестному ему человеку, взявшему на себя роль Спасителя, которого в скором времени распнут на кресте.

Спустя сорок минут, закончив общение с машиной, он вошел в лифт и нажал кнопку подъема. В руках у него был один-единственный листок бумаги.

— Может быть, ты и неплохой человек, Лукас Хачмен,— произнес он вслух,— но ты определенно глупец.

Окончание следует

Сокращенный перевод с английского А. Корженевского

(обратно)

Шестипалый зверь «Мо»

Вэй Вэй — «Великан» — самец среднего возраста. Он владеет территорией в шесть квадратных километров, раскинувшейся по хребтам и долинам. В этот ясный январский день он избрал для прогулки восточный склон, где в ложбинах залегли снега. Потом свернул на отрог, покрытый сфагнумом и рододендронами. На стволе одиночной ели зверь оставил метку: видно, Вэй Вэй считал это дерево пограничным столбом своих владений. Как и все его сородичи, Вэй Вэй — любитель одиночества.Потому и общается с себе подобными, помечая «пограничные столбы».

В неглубокой лощине Вэй Вэй присел, подтащил к пасти стебли бамбука, отгрыз верхушки новых, этого лета, побегов, ободрал со стеблей листья. Объев заросли, он неспешно передвинулся на несколько футов. И снова жует, обдирает — этакий старательный садовник, занятый расчисткой угодий! В среднем Вэй Вэй обрабатывает за день примерно три с половиной тысячи стеблей.

Насытившись, Вэй Вэй пристраивается соснуть. Он не строит гнезда, не оборудует даже примитивного логова: так только, если к стволу или корню прислонится. Снег и мороз ему нипочем: толстый упругий мех надежная защита. Соснув час-два, он продолжает трапезу...

Эти наблюдения ученого — одни из многих, что фиксировали образ жизни удивительного животного — бамбукового или белого медведя — «байсюна» (так называют его в Китае), или панды гигантской (под этим именем он известен биологам всего мира).

Наблюдать это животное на природе сложно, так как проживают панды в Китае только в одном, довольно изолированном и малодоступном горном районе провинции Сычуань. Провинция эта обширна и включает не только огромную плодородную котловину площадью в 200 тысяч квадратных километров по среднему течению Янцзы, но и могучие горные цепи на окраине Тибетского нагорья. Здесь, на высотах от 1000 до 4000 метров, в зоне хвойных лесов и бамбуковых зарослей и обитает черно-белый зверь панда. Это сейчас.

А когда-то ареал обитания панды простирался от верховьев Меконга до нижнего течения Янцзы. Еще в прошлом веке панды населяли нагорья южного и юго-западного Китая. А ископаемые останки присутствуют на обширнейшей территории — от северной Бирмы до Гонконга, по всему правобережью Янцзы и далеко на северо-восток до левобережья Желтой реки.

В «Исторических записях» Сыма Цяня, описывающих трехтысячелетний период истории страны до н. э., есть сообщение о звере «пи». Другой источник — Летопись «Сказание Гор и Морей», созданная 2500 лет назад, описывает «зверя медведеподобного, черно-белого, что питается медью и железом, а живет в горах Цюнлай, к югу от уезда Яньдао». В этой летописи панда называется «зверь «мо». Словом, для жителей Китая панда ничего особо таинственного не представляет.

Но для зарубежных натуралистов животное было открыто всего сто с небольшим лет назад.

Пьер Давид Арман, французский миссионер, совмещавший пытливовость исследователя с любознательностью неутомимого путешественника, в 1869 году увидел в Сычуани шкуру неизвестного ему дотоле животного... Она и была отправлена для опознания и классификации парижским естествоиспытателям. В результате исследований стало возможным говорить об открытии нового — для внекитайского мира — вида.

Но живая панда за пределы страны попала лишь в конце 30-х годов нашего века.

Первыми решили вывезти панду из Сычуани американские путешественники Руфь и Уильям Харкнессы. Они отправили за океан нескольких животных, но Чикагского зоопарка достиг лишь самец Су Лин. В последующие годы еще три панды прибыли в Лондонский зоопарк.

К концу 60-х годов в китайских зоопарках было полтора десятка животных. А в других странах всего два. Одна беда — приплода в неволе панды не давали.

Разделы газет «Новости из зоопарка» в 1966—1968 годах сообщали, что в Европе была сделана попытка обзавестись потомством этих животных. Бамбуковые медведи Чи Чи и Ань Ань по очереди гостили друг у друга: то в Лондоне, то в Москве. Но зоологи тщетно надеялись на московскую зиму и лондонское лето — за пределами сычуаньских гор панды размножаться не хотели. На полтора десятилетия переселение панд в другие страны застопорилось, за границу их предпочитали не отправлять...

К тому времени панду уже точно описали, вели наблюдения, изучали меню, образ ее жизни.

Панда — крепко сбитое животное, в длину, от носа до кончика хвоста, достигающее 1 метра 80 сантиметров, а в весе — 150 килограммов. Тело покрыто бело-черным мехом. Лапы, грудь, плечи, уши и «очки» вокруг глаз — черные, остальное — белое.

Задние конечности у панды пятипалые, снабжены крепкими и длинными когтями, а на передних лапах есть еще шестой «палец». Он противостоит пяти остальным, основа его — разросшаяся косточка ладони. «Палец» представляет собой удлиненную подушечку, покрытую плотной кожей. Это очень удобно для захвата побегов бамбука. Панда растительноядное животное. И основное ее питание — бамбук. Конечно, одну-две панды в зоопарке можно содержать на смешанной и разнообразной пище. Но вид животного как таковой на природе может существовать лишь при наличии обильных зарослей бамбука.

Теперь такие условия остались лишь в двенадцати резерватах природного заповедника Улун, в Сычуани, на плато площадью около 800 квадратных миль.

Раз в 40—120 лет (в зависимости от вида) бамбук зацветает, осеменяется и гибнет. Гибнет одновременно и на большой территории в Улуно, и других районах Цюнлайских гор. Время бурного цветения бамбуков началось в середине 70-х годов.

Тогда-то «Всемирный фонд дикой природы» совместно с китайскими учеными забил тревогу. Ведь экологическая связь «панда — бамбук» была ученому миру прекрасно известна.

Предварительный вывод ученых был жесток: панде гигантской как виду грозит вымирание. В места обитания панды направились экспедиции. Отчеты об их работе и легли в основу рекомендаций для сохранения редкого — около тысячи особей в заповеднике Улун — животного. В результате кропотливой работы получен был ответ на вопрос: коль скоро бамбук регулярно подвергается убыванию — а на восстановление зарослей уходят годы и годы — почему панда не вымерла уже?

Дело в том, что хотя бамбук на данной территории в основном действительно вымирает, оставшиеся клочки зарослей все же позволяют бродячим животным кое-как пережить трудное время. К тому же панда — хотя этого и не любит — имеет возможность перейти на другую разновидность бамбука.

С 1983 года в Китае созданы станции для подкормки животных, в экспедициях принимают участие около четырех тысяч человек.

При работе в горах исследователи применяли уже отработанные на других животных методы. В частности, снабдили несколько панд радиоошейниками. Это позволило наблюдать за передвижением панд на значительном расстоянии, практически в любое время, при любой погоде.

Бамбуковые чащобы предоставляют панде не только пищу, но и надежное убежище. Тело ее — коренастое, пузатое, как бочонок, словно создано, чтобы пробиваться под низко висящими ветвями или в непролазной чаще. Человек там обязательно поднимет шум, а панда успеет неслышно удрать на своих мягких широких лапах...

Для начала надо было выследить хотя бы одно животное, отловить, не причинив вреда, надеть ошейник и выпустить обратно в его угодья. Но даже с одним животным мороки было немало. На нескольких тропах соорудили ямы-клетки из бревен. Увы, людская логика не совпадает со звериной. Ловушки всю зиму простояли пустыми, а обследовать их приходилось каждый день. И только в марте пришла радостная весть — панда в ловушке.

Самка Цзэн Цзэн — ее давно уже приметили наблюдатели — спокойно сидела на дне ямы. Прикрепив на шест шприц со снотворным, панде сделали усыпляющий укол. Спустя полчаса можно было обмерить и взвесить уснувшую самку. Зверь оказался средних размеров: рост — с десятисантиметровым хвостиком — 162 сантиметра, вес 85 килограммов. Часа через полтора панда открыла глаза, зарычала и энергично взмахнула когтистыми лапами. Все в порядке — снотворное Цзэн Цзэн перенесла нормально. Украшенная радиоошейником самка была отпущена на волю, и постоянный пульсирующий звук передатчика оповещал теперь о жизни панды: долгие импульсы — панда отдыхает, короткие — животное кормится, бродит. И так каждые четверть часа, круглые сутки.

В заповеднике Улун территория обитания каждой особи — от 1,6 до 2,6 квадратных миль. Маршруты их, бывает, пересекаются. При том каждая самка имеет собственное имение, куда не вхожа другая дама. Площадь его — 75—100 акров. Самцы не столь чопорны — они частенько разделяют одну и ту же жилплощадь, хотя встреч избегают.

Панды подвижны 14 часов в сутки, время бодрствования — это непрерывная кормежка: если панда не спит, она ест... Остальные десять часов — отдых, но не сплошь, а по два-три часа зараз.

Бывает, звери столкнулись нос к носу, тут чопорная холодность переходит в крикливый скандал. «Речь» животных разнообразна: лай, рык, ворчание, мяуканье, писк. Впрочем, дальше этого дело заходит редко, негативные эмоции животные изливают в звуках, но не в драке. С марта по май, в брачный сезон, на воле панды еще более скрытны. Новорожденного увидеть и в зоопарке нелегко: мать его долго не выпускает в свет. Однако китайским биологам удалось его измерить. Он весит менее ста граммов — 1/900 часть веса тела матери, а рост 15—20 сантиметров! Детеныш рождается почти голым и, по свидетельству биологов, похож размером на мышонка, а бледно-розовым цветом на неудачную резиновую игрушку. Глазки раскрывает лишь через месяц.

Нередко мамаша приносит двух малышей. Но вырастить она сможет лишь одного. Ведь охранять, кормить, нянчить двойняшек ей просто не под силу: самостоятельным детеныш становится лишь через четыре-пять месяцев.

В зоопарке города Чэнду внимательно наблюдали за самкой Мэй Мэй и ее малюткой Цзин Цзин. Оказалось, что во сне, при кормежке, на отдыхе мать постоянно держала малютку на широченной левой ладони, оберегая от холода или ушибов. Как только она ослабляла внимание или Цзин Цзин считал, что ему неудобно, он издавал пронзительный вопль, совершенно не соответствовавший его субтильным параметрам. Мэй Мэй немедленно отвечала на клич, покачивая малютку, устраивая поудобнее и старательно вылизывая. Лишь к месяцу Цзин Цзин набрал вес в два фунта и покрылся теплым мехом. Тогда мать впервые выпустила его из лап в логово. И лишь к двум с половиной месяцам он стал самостоятельно передвигаться.

Наблюдения за самкой Цзэн Цзэн в течение трех лет в Улуне дали редчайшую возможность изучить поведение самки в естественных условиях. В 1980 году она не завела потомства. В апреле 1981-го биологи отметили ее встречу с самцом и стали с нетерпением ждать осени. К началу сентября она прочно обосновалась в огромном дупле у комля могучей древней ели. Биологи не смели подойти близко, надеясь, что самка избрала это дупло для «детской». Целый месяц она не отходила от ели дальше, чем на полсотню метров. К середине октября, когда клены позолотились, а калина налилась и покраснела, Цзэн Цзэн впервые отправилась на дальнюю прогулку.

Двое наблюдателей сочли момент подходящим, чтобы проверить — есть ли в дупле новорожденный. Подобравшись поближе, исследователи внезапно увидели, как стена бамбука, окружавшего ель, раздалась, и Цзэн Цзэн, разъяренная и рычащая, оказалась перед ними. Людям хватило сообразительности ринуться в разные стороны. Один бросился к промятой в бамбуках прогалине, другой взлетел на дерево. Панда, озадаченная столь быстрым исчезновением и наступившей тишиной, постояла под деревом, молча прислушиваясь, и бросилась к дуплу. Оттуда послышался скулеж младенца. Он был жив и здоров.

Зимой Цзэн Цзэн потеряла младенца — как, наблюдателям установить не удалось. Потеря потомства — беда для панды. Мало того, что она редкий зверь, сам процесс воспроизводства у нее чрезвычайно нетороплив. Вскармливает она одного младенца, который остается при матери до полутора лет. Таким образом, чаще, чем раз в два года, прибавления семейства у нее просто быть не может. Малыши нередко гибнут.

Во время работы экспедиции в Улуне были случаи, когда панды погибали в ловчих ямах. Ловушки устроены были местными охотниками народности цзян, они промышляют мускусного оленя. И промысел этот — основной источник доходов для охотников.

...Когда панде и человеку приходилось близко и надолго сталкиваться друг с другом, чаще всего человек «портил» животное. Подобное происходило и с медведями-гризли в Северной Америке, и с белым — в Арктике.

Так было и с Цзэн Цзэн. За годы работы биологов в Улуне она привыкла не бояться звуков и запахов, доносившихся из палаточного городка, перестала избегать встреч с людьми. За три года познала вкус каши и сахарного тростника, отведала свинины и привычно обследовала яму с отбросами, вылизывала котлы на кухне. Когда Цзэн Цзэн пытались отогнать от лагеря заостренными палками, животное разъярялось. Приходилось откупаться от нее съестным. Не нужно быть мудрецом, чтобы быстро понять: за проявление агрессии, нападение на людей — получишь вкусненький кусочек. А так как аппетит у панды, как известно, неиссякаем, скоро она буквально терроризировала лагерь.

В лесу Цзэн Цзэн все время была занята добыванием пищи, но в лагере совсем изленилась на готовеньком и выработала весьма опасные привычки. Решили отвезти ее в глубь заповедника, километров на пятнадцать от прежнего места обитания. Исследователи еще раз получили подтверждение известного правила: нельзя приучать дикое животное к иждивенческому существованию.

Подводить итоги многолетних наблюдений в Улуне пока преждевременно, хотя уже ясно, что убывание панды из-за гибели бамбуков не столь катастрофично, как казалось по первым сообщениям.

Гораздо чувствительнее сказывается на судьбе черно-белого зверя террасирование склонов под плантации сельхозкультур. Зоны обитания панды теперь зажаты между бесплодными скалами, полями и плантациями. Панды все чаще забредают в деревни, роются в отбросах, губят кукурузу и травы. Порой бамбуковые рощи остались лишь на вершинах в виде небольших шапок. И когда вымирание охватывает такую шапку, популяция обитающей там панды теряет шансы на выживание.

Параллельно с изучением панд на природе китайские специалисты тридцать лет продолжают работу над размножением их в зоопарках. В Пекинском зоопарке целая группа молодежи, ученых и рабочих, успешно занимается пандами.

В этом зоопарке шесть лет назад удалось с помощью искусственного осеменения получить приплод от панды. Всего же из восемнадцати родившихся с 1963 года в зоопарках Китая малышей выжило двенадцать. Большинство из них — на искусственном вскармливании.

В зоопарке Чэнду панда Мэй Мэй уже трижды давала потомство. Теперь у китайских зоологов появилась возможность поставлять в другие страны панд, родившихся и вскормленных в зоопарках.

По материалам иностранной печати подготовила И. Зайцева

(обратно)

Василий Головачев. И наступила темнота

Он был очень красив — первый трансгалактический космолет. Изящество и сила сочетались в нем удивительным образом, создавая впечатление гармонии и эстетического совершенства. Экипаж космолета состоял всего из двух человек, потому что целью экспедиции была проверка вывода ученых-космологов о конечности космоса, иными словами — разведка «границ» Вселенной.

Выслушав напутствия взволнованных ученых, командир корабля Иванов произнес: «Спасибо! До встречи!» — и скрылся в космолете. Пилот Петров помахал остающимся рукой и молча последовал за ним-

В кабине Иванов ответил на все вопросы диспетчера Дальразведки, вопросительно посмотрел на товарища, и тот ободряюще кивнул. Иванов включил двигатель.

Первый трансгалактический космолет стартовал в сторону галактического полюса, в неизвестность.

Выйдя за пределы Солнечной системы, космолет сделал первый гиперсветовой прыжок за пределы Галактики, и космолетчики долго любовались великолепной спиралью Млечного Пути, занимавшей весь объем главного экрана. Второй прыжок вынес их за пределы местного скопления галактик, откуда родная Галактика выглядела уже слабеньким пятнышком света размером с человеческий зрачок.

— Не потеряться бы,— сказал молчавший со времени старта Петров, вечно занятый какими-то расчетами.

— А курсовые автоматы на что? — ответствовал Иванов, зная, что космолет ведут автоматы по давно рассчитанной траектории и затеряться практически невозможно.

Однако Петров почему-то пожал плечами, и на лицо его упала тень сомнения...

Третий, и пятый, и двадцать пятый прыжки в режиме «звездный кенгуру» ничего не меняли в окружающем их пространстве. После двадцать шестого прыжка космолетчики принялись за исследование окружающего мира и проверку систем корабля. Анализ пройденного пути показал, что космолет пронзил около тринадцати миллиардов световых лет и прошел вблизи квазизвездного источника, известного под названием Беглец-ХХ — догорающего со времени рождения Вселенной клочка праматерии.

Позади остался сверкающий редкими огнями знакомый космос, впереди людей ждала Ее Величество Неизвестность...

Очнувшись от суточного небытия, Иванов пощупал тяжелую после гипносна голову и встретил взгляд товарища, выражавший вопрос. Выключив защиту, он дал команду автомату, и экраны прозрели.

— Елки-палки! — угрюмо буркнул Петров.

Их со всех сторон окружала полная тьма! Ни одного лучика света, ни одной самой крохотной звездочки! Ничего! Мрак!

— Тринадцатый день одно и то же...— пробормотал Иванов и нехотя включил бортовой исследовательский комплекс. Но и с помощью приборов не удалось определить, где находится космолет. Казалось, весь корабль плотно упакован черной, непроницаемой для света материей. Автоматика тоже не могла дать рекомендаций, как выбираться из этого странного угольного мешка, в котором не существовало расстояний и линейных мер. Плотность энергетического потока со всех сторон стала ничтожно малой, сверхчувствительные датчики выбрасывали на табло почти одни нули.

Сутки исследователи ничего не предпринимали, думали. Потом Иванов снова включил двигатели.

— Будем прыгать, пока куда-нибудь не припрыгаем. Иного пути у нас нет.

Совершив сотый прыжок, отчаявшиеся космолетчики с угасающей надеждой обшаривали глазами черноту обзорных экранов, и вдруг Петров сбросил свою угрюмую флегматичность:

— Ущипни меня, Толя, я сплю!

Слева по носу космолета появилась маленькая искорка. Она была почти не видна, далеко за пределами человеческого зрения, но, если свет от нее дошел в эту область пространства, значит, впереди иная Вселенная?..

После пятого прыжка с момента обнаружения искры света Иванов остановил сверхсветовое движение космолета.

Звезда увеличилась, но уж очень странной был ее спектр, он не укладывался в рамки ни одной из теорий звездного излучения.

Сначала Петров мрачно пошутил, что они попали в антимир, потом предположил, что это «белая дыра» — выход в иную Вселенную из той, откуда они вылетели.

Сделав еще прыжок, они наконец увидели, что это такое.

Перед ними, ясно видимая в черноте космического пространства, висела исполинская горящая ровным оранжевым пламенем свеча.

— Сто тысяч километров! — пробормотал Петров, дикими глазами глядя на визирные метки экрана.— Глянь, Толя, длина пламени — сто тысяч километров! Представляешь?!

Иванов не представлял, он просто смотрел, открыв рот.

На свече застыли капли расплавленного стеарина, а ее основание терялось во мраке. Она горела ровно, невозмутимо, бездымно, словно стояла на столе в подсвечнике, а не висела в космосе.

— Батюшки-светы! — ахнул Иванов.— Это куда же нас вынесло?!

Развить мысль он не успел. Откуда-то из мрака придвинулись к свече исполинские человеческие губы, дунули на пламя — и наступила полная темнота...

(обратно)

«У меня есть своя башня»

Я потерял счет этажам, пока протискивался сквозь узкие лазы в межъярусных перекрытиях башни. Наконец закончились почти вертикальные деревянные лестницы, и я увидел над собой потолок этого древнего боевого сооружения, сложенного из массивных каменных глыб. Было холодно от камня и ветра, со свистом продувавшего верхнюю площадку через узкие окна-бойницы. В их прорезях с черными неровными краями, как в раме, белели на склоне горы такие же высотные дома-крепости. Они тянулись к небу, словно соревнуясь с вершинами-пятитысячниками, вознесшими свои белоснежные шапки на заднем плане этого экзотического полотна.

Дом многое скажет о том, кто его строил. Передо мной стояли жилища воинов, в иерархии ценностей которых верхнюю ступень занимали Свобода и Достоинство. Здесь было сердце Верхней Сванетии, самого труднодоступного, прилепившегося с юга к Большому Кавказскому хребту района Грузии, который никогда не удавалось покорить неприятелю. Военное искусство сванов и их стойкость были известны уже римским полководцам.

Я перевесился через бойницу, пытаясь взглянуть с двадцатипятиметровой высоты на подножие башни. Земля качнулась навстречу теплом желтеющих крон мирабели, еще зеленого кустарника барбариса. Поросшие лесом предгорья в ожидании скорого снега поражали неистовством красок — от густого изумруда до яркой киновари, в беспорядке перемешанных на крутых склонах. Эти сходящиеся книзу склоны перекидывались мячом эха от рева зажатой в узком каньоне Ингури. Такой сказочно красивой, суровой, полуреальной предстала передо мной легендарная страна сванов, отнюдь не спешащая с приходом дорог открывать свою историю...

Взять хотя бы загадку ее башен. Как и когда возникло это стройное пяти-шестиэтажное жилище с бутовыми стенами в полтора метра толщиной, за которыми можно было укрыться от кровной мести и даже выдержать длительную осаду вражеского войска? Древнейшие из сохранившихся сванских башен построены, как считают специалисты, в XIV веке, но старинные источники свидетельствуют, что башенное жилище существует в этих краях более двух с половиной тысячелетий.

Ученые заметили и определенную закономерность: по всему миру районы сооружения высотных крестьянских жилищ удивительно точно совпадают с мировыми центрами происхождения культурных растений. Одним из таких центров является и Кавказ с его каменными башнями высокогорий Грузии, Дагестана, Неверной Осетии, Чечено-Ингушетии. В эпохи бесконечных войн и набегов только неприступные башни в неприступных горах давали людям возможность зацепиться за землю и не быть сметенными в бурлящем горниле времен...

Башня была идеально приспособлена к суровому быту и хозяйству горцев: на нижних этажах содержался скот, на средних — хранились запасы воды, продовольствия и оружия. Потом шли жилые помещения, верхний же этаж был боевым. Жилая крепость для большой семьи располагалась на площади всего в двадцать пять квадратных метров. Еще в начале нашего века сванские башни служили своим хозяевам, и хотя в наши дни они потеряли свое значение, без них трудно представить Сванетию: слишком долго весь мир горцев, вся их жизнь были заключены в этих башнях. Поэтому Местиа и другие горные селения объявлены ныне историко-архитектурным заповедником.

Впрочем, сваны сами давно заповедали свою жизнь, ее уклад и с ним вместе, как неразрывную его часть, башни. Долгие века, еще со времен монголо-татарского нашествия, отрезанные от остального мира и вынужденные жить в полной изоляции, сваны держались за культурные традиции эпохи царицы Тамар, когда были построены и расписаны фресками сванские церкви, когда они наполнились прекрасными иконами серебряной чеканки. Берегли и свои могучие башни, неукоснительно поддерживая их боевые порядки. Даже штукатурка тех далеких времен до сих пор таинственным образом противостоит векам и непогоде не в пример поздней, уже осыпавшейся и обнажившей скрепленные известью метровые валуны.

Как облако, споткнувшись на своем пути о царящую над Местиа двурогую Ушбу, приостанавливает движение, так и время в горах — дни, годы, века — подчинено, кажется, иному, нежели внизу, порядку. Оно не торопится здесь списывать со счетов прошлое, которое продолжает жить в сегодняшних обычаях и традициях. Старинные башни и крохотные церкви — лишь видимая сверху вершина народной памяти. Глубины ее — за большими, редко и неохотно отпирающимися скрипучими замками, в тайниках домов. В селении Латали мне показали — что случается крайне редко — массивный серебряный крест с наводкой золотом, чернением и медальонами перегородчатой эмали. В этой семье его хранят как родовую реликвию с... VIII века! Перед смертью глава семьи показывает тайник старшему сыну. Цепь времен не разомкнулась за тысячу двести лет ни в одном из звеньев.

А недалеко отсюда, в церкви Тарингзел селения Пхотрери, я увидел деревянную резную дверь начала XI века. Шесть фигур святых — объемные рельефные фигуры, мельчайшая детализация даже складок одежды, не говоря уже о ликах, сложный, сочный растительный орнамент. Работа большого мастера. Именно в то время искусство резьбы по дереву, которым всегда славились сваны, достигло своей вершины.

В замкнутом мире каждого дома все приходилось делать самим — от ложки до мебели, и вся посуда, шкафы, скамьи, сундуки для одежды и лари для зерна и муки, круглые столы — пички и похожее на трон кресло старшего в семье — все это долгими зимними вечерами вырезалось из хорошо просушенного дерева, украшалось орнаментом и рисунками.

Пробитая вдоль Ингури трасса принесла горцам надежную связь с внешним миром и, естественно, множество простых удобных, доступных по цене предметов домашнего обихода. Поэтому былое резное богатство увидишь теперь в доме редко, разве в музее. Неужели прервалась тысячелетняя нить ремесла и искусства? «Нет»,— ответили мне в краеведческом музее Местиа и проводили в дом Александра Григорьевича Джапаридзе.

Четверть века назад, когда Александр Джапаридзе взял в руки резец, живых мастеров уже не осталось, зато оставались живущие века изделия. По ним и изучал он тайны ремесла.

Однажды Александр Григорьевич пришел в школу не в привычный ему кабинет физики и математики, а в мастерскую и стал преподавать своим ученикам труд. Учит он премудростям ремесла и молодежь в местном отделении «Солани» — грузинского объединения предприятий народных художественных промыслов, стал народным мастером...

«И у меня есть своя башня,— сказал мне Александр Григорьевич,— правда, в ней уже никто не живет, но она нужна мне, как была нужна моим предкам. Я захожу в нее, когда душе нужен покой, а мыслям — острота...»

Мне не хотелось отвлекать мастера от работы, и я молча наблюдал, как Александр Григорьевич, сидя во дворике своего дома под возвышающейся башней, сосредоточенно орудует резцом по тисовой плошке. Снизу, со стороны долины, на горы надвинулся туман. Вероятно, к вечеру тяжелые облака просыплются на землю горцев первым снегом, и тогда гордые силуэты башен на полгода растворятся в белизне гор.

Александр Миловский

(обратно)

Оглавление

Добро на благополучный исход

«Ищите золото в земле…»

Мапуче исповедуют свободу

Сезон открывают высокоширотники

Лувр снизу вверх

Судьба гор «Шерпландии»

«Трудолюбивый и рачительный муж...»

Трое суток в осажденной тридцатьчетверке

Наш замечательный Чуст

Чаша театра Диониса

Ковш с богатырями

Дело вкуса

Боб Шоу. В эпицентре взрыва

Шестипалый зверь «Мо»

Василий Головачев. И наступила темнота

«У меня есть своя башня»