Журнал «Вокруг Света» №12 за 1986 год [Журнал «Вокруг Света»] (fb2) читать онлайн

Идем к пирамиде

Утро было хмурое, легкая дымка на севере переходила в темно-серые тучи на юге. Малая видимость беспокоила — а вдруг запуржит? Однако давление и температура воздуха внушали уверенность, что погода улучшится. Я взглянул на часы, поправил шапку, обернулся и махнул рукой.

Взревели восемь моторов, и караван снегоходов растянулся по главной улице Баренцбурга. Через несколько минут шахтерский поселок на берегу Гренфиорда, откуда отправляются на материк груженные северным углем суда, был уже позади и скоро растворился в свинцовой хмари. Впереди лежали двести километров «белого безмолвия», отделяющего Баренцбург от другого советского рудника на Шпицбергене — Пирамиды.

Преодолеть этот путь легче всего на вертолете. По земле, а точнее, по снегу никому из нас прокладывать его еще не приходилось. Была, правда, одна попытка, но тогда снегоходы попали в буран и сидели до тех пор, пока их не удалось вывезти вертолетом.

Тех, кто живет и работает на Шпицбергене, не может не волновать проблема передвижения по архипелагу простыми и экономичными средствами.

Исстари на лыжах бродили по Шпицбергену норвежские охотники. Постоянное существование в суровых условиях научило их выходить живыми из сложнейших передряг, но нередко смельчаки так и не возвращались домой — сколько крестов и каменных пирамидок раскидано по архипелагу... Лыжи долгое время были единственным средством передвижения местных жителей. Гренландского оленя приучить им так и не удалось, да это, впрочем, и незачем: животное это низкорослое, бегает медленно, тяжелые нарты ему не под силу. Собачьи упряжки здесь всегда были редки. Строить вольеры, покупать корм для собак — словом, иметь свой выезд мог позволить себе далеко не каждый охотник, которого судьба загнала так далеко на север.

Традиционный образ жизни охотника на Шпицбергене, похоже, уходит в прошлое. Большинство обитателей архипелага работают теперь на рудниках компании «Стуре Ношке». И живут соответственно получше, чем раньше. Теперь почти у каждого сборно-разборного норвежского домика стоит снегоход «ямаха». Японская фирма, чьи представители проникли и сюда, сдаст напрокат на любой срок исправную машину, заправит ее горючим, подремонтирует, а если надо, и поменяет — только плати денежки, которые добываются жителями Шпицбергена отнюдь не легче, чем в прежние времена, когда не было снегоходов.

...И вот мы идем к Пирамиде. Нам хочется проверить, сумеем ли мы пройти этот путь на снегоходах, чтобы потом повторить его на лыжах.

Мы не рассчитывали на легкую прогулку, и первое же ущелье на нашем пути подтвердило, что трасса будет сложной. Зимой ветер принес с Атлантики огромные массы теплого и влажного воздуха. В январе, когда в Москве стояли тридцатиградусные морозы, здесь, в Арктике, шел дождь. Снег осел, пропитался влагой, оголились склоны гор, зажурчали ручьи. Затем ударили морозы, и земля оказалась под толстой коркой льда. Обильные февральские снега вымел мартовский ураганный ветер, и склоны ущелья покрылись сверкающим ледяным панцирем...

И все же мы решили идти вперед. Главное — не дать развернуть на льду снегоход боком, тогда он становится практически неуправляемым. И если опрокинешься, выбьет ветровое стекло, а без него при двадцатиградусном морозе не поедешь — мгновенно обморозишься.

В ущелье спустились благополучно, но выбираться из него пришлось с разгона, на полном газу. Склон ущелья был крут, градусов сорок пять, и на противоположную сторону мы буквально выскакивали.

К норвежскому руднику Лонгиер можно выйти двумя путями. По леднику Ларсбрейн ближе, но там очень крутой подъем, да и высота перевала метров восемьсот. Решили, что пойдем по долине Сасендален и потом через перевал спустимся к норвежской угольной шахте. Этот путь длиннее, но надежнее, безопаснее. Погода, как мы и ожидали, улучшилась: снег прекратился, дымка пропала, и вскоре засияло солнце.

Дорога напоминала стиральную доску. Через тридцать километров мы почувствовали, как от напряжения заломило плечи, ноги, от постоянных толчков занемела спина. Остановились, достали фляги с горячим чаем. Дали остыть и моторам — впереди большой подъем по ущелью на перевал.

Ущелье занесено глубоким снегом, но наст крепкий, горы закрывают нас от ветра. Караван уверенно тянется вверх по склону, и мы еще успеваем ощутить суровую красоту гор...

На перевале дул резкий северный ветер. Сразу надели шерстяные подшлемники. Не скажу, что в подшлемнике не мерзнет лицо, но выдыхаемый воздух на морозе и ветре быстро превращает подшлемник в ледяной панцирь, что предохраняет от обморожения щеки и подбородок. Правда, нос приходится то и дело растирать перчаткой.

Спуск сравнительно легок. Дорога вьется змейкой. Впереди — нависшие скалы, ослепительно белые вершины гор, на их фоне видны мачты подвесной канатной дороги, по которой снуют вагонетки.

Останавливаемся на отдых в норвежском охотничьем домике. Мы знаем, что он принадлежит компании «Стуре Ношке».

Домик поставлен на большой дороге в часе езды от Лонгиера. Видно, охотничьи традиции здесь не в почете: топлива, продуктов, свечей нет, в сенях снег, на столе грязная посуда.

В холодном помещении делать нечего — едем, минуя Лонгиер, в долину Сасендален. Прошлым летом я видел эту долину в период цветения полярных маков и гнездования перелетных птиц — уток, гусей, крачек. Крачки с криком набрасывались на меня: хорошо, что на голове была шапка... Сейчас снега сгладили рельеф, укрыли горы. Красиво, но пустынно и неуютно. Сильный ветер с фиорда мел поземку.

Путь от Лонгиера оказался трудным. Торосистый лед вплотную подступал к скалам, и мы ехали по метровой полоске земли, обильно усыпанной камнями. Десятикилометровый участок преодолели за два часа, чуть ли не на руках перетаскивая снегоходы через завалы.

Дальше дорога пошла вдоль залива Темпель-фиорд, который заканчивается ледником Фон-Пост. Близко к краю ледника подходить опасно, он продолжает сползать в залив: время от времени в воду падают многотонные глыбы. Летом это потрясающее зрелище! Сорвавшись с высоты тридцать-пятьдесят метров, глыбы падают не плашмя, а ныряют вертикально в воду, вздымая фонтан воды, образуя волны в несколько метров. Зимой глыбы падают реже, но мы ощутили колебания льда под машинами за несколько километров от края ледника...

Наконец добрались до хижины в долине Йипедален. У домика стоит старинный, насквозь проржавевший трактор типа «фордзон». Вспоминаем, что в начале века шведы разрабатывали в этом районе гипс, видимо, они и завезли трактор, который теперь вполне можно было бы выставить в музее.

Если посмотреть на карту, то севернее хижины с трактором показано озерцо и стоит надпись «Open waterг» — «Открытая вода». Изучая норвежскую карту, я был озадачен надписью. С чего бы это? Ведь летом в любой долине «открытой воды» целые озера, а зимой при таких морозах, ветрах и снегах — какая может быть вода?

Оказалось, что открытая вода действительно есть и зимой: таяние ледников происходит круглый год. Мы как раз и ехали по этому озеру. Кое-где ровная снежная поверхность бугрилась вспученным льдом, и через трещины проступала вода.

Проехали по краю озера и увидели трещины, запорошенные снегом, воронки-ловушки, которые могли бы вместить не один снегоход.

Обогнули подозрительно гладкие снежные поля, спустились с ледника на лед фиорда, решив напрямик идти к Пирамиде. Не успели отъехать и пяти километров, как головной снегоход резко затормозил. Может быть, трещина? Нет, сигнала тревоги водитель не подает.

Подъехали и остановились в растерянности. Два больших «альбака» — так здесь называют бургомистра, крупную чайку,— отгоняли от лунки белька. Мы подошли почти вплотную, и птицы размером с хорошего гуся, нехотя оставив добычу, взлетели. Белек был жив, ран на нем мы не обнаружили и поэтому подтащили к лунке. Тут же из воды показалась голова нерпы. Мы отошли к снегоходам, пока это мощное животное выбиралось на лед. Обычно нерпа ближе чем на пятьсот метров к себе не подпускает, а тут в десяти метрах от лунки стояли люди с ружьями и урчащие снегоходы, но мамаша, не обращая на нас внимания, ластами подталкивала к воде детеныша. Не сговариваясь, мы развернули снегоходы...

Вот и рудник Пирамида, получивший свое название по силуэту близлежащей горы. Рабочие с интересом обступили нас, принялись расспрашивать о переходе, многие не верили, что мы прошли эту тяжелую и полную опасностей трассу.

А вскоре лыжники с советских угольных рудников — Баренцбург и Пирамида — прошли на лыжах проверенную, а точнее, проложенную нами трассу. Во главе групп шли опытные ребята Александр Дудин и Борис Климов. Мы на снегоходах составили группу сопровождения.

В норвежском поселке Лонгиербюен была торжественная встреча. В центре поселка, у памятника жителям Шпицбергена, павшим в сражениях второй мировой войны, кладем на снег алые цветы. Вижу, норвежцы тронуты этим привычным у нас знаком памяти.

Перед концом пути ночевали в охотничьем домике у Темпель-фиорда. Быстро нарубили дров, растопили печку. Сейчас самое главное — восстановить силы, завтра последний пятидесятикилометровый бросок.

В два часа ночи как по команде проснулись. В спальных мешках тепло, но пора вставать. Вышли на свежий воздух и ахнули: солнце уже переместилось на северо-восток, его не видно из-за гор, но над подсвеченной солнечными лучами вершиной появился кусочек радуги. Радуга зимой! Не в полнеба, а лишь четвертушка, но зато такая яркая...

Вскоре подошли к подъему на ледник Норденшельда. В центре ледника возвышается гора, купол которой увенчан белоснежным облаком. На наших глазах оно стало расплываться, кольцо ширилось, и вот уже половину неба затянуло тучами, подул холодный ветер. Мы заторопились и почти без остановок взошли на перевал.

С высоты открылась величественная картина. Внизу, почти под нами, к Биллифиорду спускались нагромождения ледника, а на той стороне залива вонзала в небо свою тысячеметровую вершину Пирамида; под ней теснились домики шахтеров, легкий шлейф дыма тянулся с работающей ТЭЦ.

Это последние километры пути, все ближе и ближе поселок, цель нашего перехода.

Шпицберген помнит сотни экспедиций: на собаках и на лодках между островами, на воздушном шаре и, разумеется, на лыжах. Мы не были первыми, кто рискнул пройти во льдах довольно значительное расстояние. Первопроходцами себя мы не чувствовали — просто нам удалось доказать, что подобные экспедиции под силу не только местным жителям, приспособившимся к суровому характеру этого края, но и человеку с материка, оказавшемуся здесь в силу обстоятельств.

Виктор Зайцев, сотрудник производственного объединения Арктикуголь

(обратно)

Ваниль у подножия вулканов

Реюньон — моя маленькая страна, он находится в море...» — этими словами начинается одна из самых любимых песен молодежи острова. Реюньон лежит в самом сердце Индийского океана: в 800 километрах к востоку от Мадагаскара и в 200 к западу от Маврикия. Несколько миллионов лет назад океаническое дно в этом районе дало трещину, вырвалась магма, и на поверхности образовался остров в виде купола. Над островом возвышаются два горных массива. Питон-де-Неж не проявляет вулканической активности. А вот массив Фурнез, образование которого началось 350 тысяч лет назад, до сих пор не может успокоиться — последнее извержение было в 1972 году.

С представителями молодежи Реюньона мы познакомились в Москве, и где бы ни появлялись эти пятнадцать юношей и девушек, все непременно хотели сфотографироваться с обаятельными Дениз и Надеж или обменяться сувенирами с Патриком и Домиником...

Особенно много вопросов вызвала палитра национальностей, представители которых входили в группу реюньонцев.

Ари И Шон Чи Кан — сын китайца и индианки — терпеливо объяснял собеседникам особенности расовой структуры острова.

До сих пор нет единого мнения по поводу происхождения названия «Реюньон» (по-французски это означает «воссоединение»). Возможно, смысл ему придала именно многонациональность местного населения.

— Из полумиллиона человек, населяющих остров,— рассказывал Ари,— около четверти — креолы, потомки первых французских поселенцев, столько же негров и метисов, предками которых были африканские или мадагаскарские рабы. Несколько меньше выходцев из Индии, приехавших когда-то для работы на плантациях сахарного тростника. В начале XIX века началась китайская иммиграция.

Доминик Ачиканон представлял реюньонцев индийского происхождения.

— Индийцы на острове,— сказал он,— стараются сохранить свои народные традиции. Сбору урожая сахарного тростника, например, предшествует церемония жертвоприношения козлов, которая сопровождается танцами на лезвиях сабель.

Но, без сомнения, наиболее грандиозная церемония — это хождение по огню, происходит она чаще всего в январе и июле. В день праздника за повозкой с цветами, в которой находится изображение божества, следует процессия. Мужчины несут на головах высокие пирамиды из цветов и фруктов, вес которых достигает 40 килограммов. Следом и сбоку бегут женщины, некоторые из них несут жертвенных козлят и птицу, другие бьют в барабаны, третьи приносят богам жертву: разбивают кокосовые орехи и кладут их на банановые листья. Смолкают барабаны, и участники процессии трижды проходят по горящим углям. Жар такой, что зрители ближе, чем на три метра, не подходят. Считается, что тот, кто получает ожоги, недостаточно чист помыслами...

Наконец, на острове живут пять тысяч французов, которые приезжают сюда, чтобы занимать административные должности. Некоторые из них навсегда остаются на Реюньоне.

Ив Ван дер Еккен — из их числа. Этот бородатый нормандец был раньше рабочим, участвовал в забастовках, писал о них репортажи для профсоюзной прессы. Он отправился на Реюньон и стал здесь корреспондентом газеты «Свидетельство». Однажды ему повстречалась прелестная реюньонка... Сейчас у них двое детей, и сам Ив считает себя реюньонцем, страстно любит свой маленький остров, креольский язык, очень выразительный и лаконичный.

Климат на Реюньоне благодатный. С ноября по апрель длится теплый и влажный сезон, при котором температура на побережье колеблется от 26° до 32°. Единственное, чего следует опасаться, это тропических циклонов, когда ветер дует со скоростью 200 километров в час.

Вот как описывали в XVII веке европейцы реюньонские стихийные бедствия: «Обычно ураган случается каждый год, иногда даже дважды. Никогда не известно, когда он начнется, но приход его ограничен периодом с конца декабря по конец марта. Таким образом, ни один корабль, находящийся в этот сезон вблизи острова, не может считать себя в безопасности. Этот ураган длится обычно сутки. Бешеный ветер вырывает с корнем деревья и разрушает дома, небо низвергает потоки воды. Гибнет скот на пастбищах в горах, гибнут сельскохозяйственные культуры».

В настоящее время существует специальная служба, которая оповещает население по радио о приближающемся урагане. Первое сообщение рекомендует слушателям следить за радиопередачами, второе — предупреждает: надо плотно закрыть двери и окна, не выпускать из дома детей. Наконец, третье запрещает покидать квартиры. Поэтому в каждой семье на такие случаи имеются запасы свечей, батареек для приемников, вода и продовольствие.

Одна из главных сельскохозяйственных культур Реюньона — ваниль — растение семейства орхидных. Название его происходит от испанского слова, означающего «футляр». Все понятно: имелся в виду, конечно же, стручок ванили. Родина этой культуры — Центральная Америка. В период, когда производство сахарного тростника еще не стало основой экономики Реюньона, на остров были завезены многочисленные растения из различных уголков мира, а среди них и ваниль. Сажают эту культуру в январе или феврале. Для посадки выбирают кусок лианы длиной от полутора до двух метров. Первый цветок ванили появится на ней через три-четыре года. Раньше, когда цены на этот экзотический продукт были весьма высоки, на каждый стручок наносили штампом инициалы владельца, чтобы уберечь ваниль от многочисленных воров.

Сбор урожая начинается в апреле. Обработка стручков длится очень долго. Сначала их ошпаривают, чтобы они не растрескивались. Затем стручки помещают на два часа в печь с определенной температурой — и так в течение восьми дней. При этой операции начинает распространяться хорошо знакомый всем запах ванилина. Потом через неделю или две стручки выдерживают на солнце, и, наконец, после двух-трехмесячной выдержки в тени на решетках ваниль можно упаковывать в герметичные ящики.

Конечный продукт служит не только для получения ванилина. Местные мастера изготовляют из стручков сувениры — корзинки, морские якоря, куклы. Остались такие сувениры и у нас.

Впрочем, вернемся к молодым реюньонцам. Вот Жоэль. Отслужив во французской армии, он вернулся домой и до сих пор без работы. От своих друзей он отличался сдержанностью, немногословием.

Когда наконец Жоэль разговорился, то поведал о трудностях, с которыми сталкиваются молодые реюньонцы. С первых дней своей жизни ребенок бедняка сталкивается с голодом и недоеданием. Среди детей часты вспышки инфекционных заболеваний. Недостаточно развита школьная система образования, поэтому среди населения высокий процент неграмотных.

Профессиональное обучение преследует единственную цель — эмиграцию. Молодого человека принимают в тот или иной профцентр при условии, что он после его окончания будет работать во Франции. Для девушек имеются курсы домашнего хозяйства, но опять же — они существуют только для того, чтобы готовить служанок для метрополии. Каждый год от семи до восьми тысяч молодых людей вынуждены эмигрировать во Францию в поисках работы. Такая колониальная — в полном смысле — политика тормозит развитие страны, приводит к сокращению занятости как в сельском хозяйстве, так и в промышленности. Местные власти видят выход только в ограничении рождаемости и росте эмиграции. Последствия этого могут оказаться самыми серьезными: ведь страна лишается своих жизненных источников. Наконец, просто ненормально, что четвертая часть населения острова живет за многие тысячи километров от родной земли.

Молодежь Реюньона активно борется за ликвидацию колониальной системы управления, за право на самоопределение. В сентябре 1982 года на острове был организован марш «За демократию, подъем национальной экономики и культуры», в котором приняло участие свыше пяти тысяч человек. Две колонны манифестантов двигались навстречу друг другу и соединились в городе Ле-Пор. Участники марша выдвигали требования подъема национального сельского хозяйства, развития культуры, признания креольского языка государственным. А когда в реюньонском городе Сен-Луи молодежь и студенты островов Индийского океана собрались на свой первый фестиваль, все пели песню «Да здравствует Индийский океан — зона мира». На церемонии открытия фестиваля прозвучали и такие слова: «Мы хотим навсегда уничтожить ненависть».

В. Дзюбенко, Ю. Скоков

(обратно)

Кузнечный дворик

В суете каждого дня видим ли мы свой город?.. Чем старше становишься, тем пристальнее вглядываешься в то, на что раньше не обращал внимания. С какого-то момента Москва стала для меня как бы продолжением моего жилища, потребовала внимания, участия, ухода. И тогда мне открылся еще один неповторимый штрих ее облика...

Оказывается, в Москве сохранились удивительные образцы художественного металла — металлические ограды, ворота, балконные решетки, кронштейны козырьков над парадными подъездами старых домов. Конечно, московский металл скромнее петербургского, но при этом он неизменно подкупает некой соразмерностью по отношению к улице, дому, человеку.

Как бы ни спешил, всегда любуюсь оградой храма Петра и Павла на Новой Басманной улице. На ряд прямых прутьев мастер смело набросил крупные спирали растительных побегов и листьев. В верхнем поясе побеги, уходя из вертикального ряда, устремляются ввысь, как бы сливаясь с листвой стоящих рядом деревьев.

А как пройти равнодушно мимо ограды в Толмачевском переулке возле Третьяковской галереи? Отлита она была уральскими мастерами в середине XVIII века. Состоит решетка из сложных узоров, которые буквально перетекают друг в друга меж белокаменных столбов. Но это, пожалуй, самая известная ограда, а сколько иных прячется в городе, незаметно создавая уют, свойственный только старой Москве.

В поисках старинных решеток я нередко брожу по московским улицам и переулкам и со временем стал замечать, что кое-где распускается потихоньку нить железного кружева, нуждается оно в починке. Достаточно взглянуть хотя бы на решетку нижнего балконного ряда «Метрополя». Она разрушается...

Но вот я обнаружил и следы недавней реставрации на старинных решетках Арбата, в прилегающих переулках, в Замоскворечье. Значит, есть в нашем городе мастера, которые умеют обращаться с черным художественным металлом! Значит, не исчезло это ремесло!

Довольно скоро выяснил, что литейщики и кузнецы работают в научно-реставрационной производственной мастерской № 2 при объединении Союзреставрация. Не откладывая, я направился туда. Мастерская располагалась в стенах величественного Новоспасского монастыря на Москве-реке.

Владимир Андреевич Самойлов, начальник участка по восстановлению черного металла, гостеприимно разрешил посмотреть, как работают реставраторы. Сам он спешил на завод — получать материал, а потому, не мешкая, передал меня в «нужные руки».

— Идемте сначала в медницкую, там не так шумно,— предложил высокий молодой парень Александр Пятов, мастер участка.

Мы вошли во внутренний дворик, и тут я увидел то, что давно представлялось мне в воображении. Возле высокой монастырской стены, к которой приткнулось несколько низких построек, собственно и образующих дворик, лежали и стояли створы ворот, звенья оград, части оконных решеток, снопы прутьев с пиками на концах. В этот момент меня охватило ощущение подлинной, не сусальной старины. Я представил себя в одном из многих кузнечных двориков прошлого века. Когда-то кузницы имелись повсюду — и в больших городах, и на затерянных в снегах сибирских трактах...

Мы шли, а Александр рассказывал об Иване Павловиче Коренкове, Сергее Павловиче Лобачеве, Алексее Сергеевиче Галахове — мастерах, которые более двух десятков лет простояли у наковальни.

— Ну а каким образом попадает к вам художественный металл? — спрашиваю Пятова.— Почему восстанавливается все же не так много памятников кузнечного мастерства?

Пятов задумывается.

— Вообще-то,— говорит он,— заботу о металлических украшениях должен проявлять хозяин здания, ныне — это занимающее его учреждение. Но, к сожалению, есть пока организации-арендаторы, которым нет дела до красоты своего дома. Рачительные хозяева обращаются к нам в объединение. Работу по реставрации включают в план, составляют проектно-сметную документацию. После этого металлические украшения везут сюда, на кузнечный дворик...

По мне, как-то не вязались канцелярские слова — план, арендатор, документация, о которых толковал Саша,— с живым делом. Не соответствовали они и дедовскому оборудованию кузницы в монастырских стенах. Хотя я понимал: чем ближе к дедовским методам работы, тем достовернее реставрация. Согласен с Пятовым: не все нынешние хозяева исторических зданий обращаются за помощью к реставраторам. Но хотелось бы видеть и обратную связь — реставратор сам должен спешить спасти разрушаемое временем...

Правда, тут я живо представил, что было бы, если сюда, в Новоспасский, свезли на починку все поломанные решетки — они заняли бы весь монастырь! И маленький отряд кузнецов-художников вряд ли бы смог быстро привести в порядок все московское кружево. Для целой Москвы одной кузницы явно недостаточно, неплохо бы и расширить мастерскую, снабдить ее новым оборудованием.

Ведь каждая решетка или фигурный кронштейн, каких в столице бесчисленное множество, требуют от мастера индивидуального подхода, не просто умения, но и смекалки.

Пятов рассказал, как реставрировали ограду середины восемнадцатого века у церкви Ивана Воина на улице Димитрова, бывшей Якиманке. На первый взгляд работа была не очень сложная: вертикальный ряд прутьев с наложенным на них узором. Но часть ограды была утрачена, растительный орнамент решетки кое-где «завял». Всего одна секция сохранилась целиком, по ней, собственно, и удалось восстановить остальное. Ковали все мастера в этом крошечном дворике, куда решетку привозили звено за звеном.

Здесь же кузнецы выполнили и новые фонари для старого здания МХАТа, которые не отличить от прежних, оконные и балконные решетки музея А. С. Пушкина на Арбате, ворота и калитку дома Рябушинского у Никитских ворот — ныне дома-квартиры Горького...

Выходя из медницкого отделения, я случайно бросил взгляд на один из рабочих столов и невольно вздрогнул: там, словно бездыханная, лежала знаменитая мхатовская чайка со следами пайки. Ее тоже не пощадило время.

— Когда закончится реконструкция театра,— перехватил мой взгляд Александр Пятов,— чайка вновь займет свое место на фасаде.

Эта эмблема была создана для построенного в начале века здания МХАТа в бывшем Камергерском переулке, ныне проезде Художественного театра, архитектором Федором Шехтелем.

Вообще Шехтель, один из ярких художников московского модерна, оставил изумительную коллекцию кованого металла, которым он украшал возведенные по его проектам дома. Кованое узорочье, словно плющ, перекидывается с оград и ворот на лестничные перила, балконы, а от них — на стены здания, где бушует уже в камне, стекле, майолике.

...Я снова иду через полюбившийся дворик. Постоял, посмотрел, как мастер Аркадий Петрович Елисеев обмерял недавно привезенные ворота церкви Троицы в Кожевниках. Потом зашел к кузнецам. Под молотом простой металлический стержень принял на моих глазах вид спирали и превратился вдруг в затейливый орнамент. Мелькнула мысль, что вот так же, веками используя огонь, человек упорно искал красоту в бесформенном куске железа.

— Наверняка мастера прошлого имели секреты в ручной ковке,— сказал мне, утирая пот, мастер.— Хорошо было бы открыть их снова и использовать в реставрации.

Мастерская в Новоспасском существует более двадцати лет, и почти столько же работает в ней ее нынешний директор Валентин Владимирович Шиффер. Начинал он здесь механиком. Когда вокруг него образовалась группа энтузиастов, попробовали заняться реставрацией. Сначала, конечно, взялись за несложные вещи: нужной оснастки не было. Постепенно обзавелись необходимым. Много энергии и сил отдал Валентин Владимирович, доказывая необходимость расширения реставрационных работ...

Алексея Сергеевича Галахова, тоже работающего в мастерской со времени ее образования, я разыскал в помещении. Он что-то вытачивал на станке.

— В ту пору,— припомнил мастер,— мы находились здесь же, но не в белостенном монастыре, недавно отреставрированном, а в довольно неприглядных его развалинах. Несколько лет работали на улице, без крыши над головой. Сначала сами поставили кузницу, изготовили скарпели для каменщиков — и дело пошло.

Что примечательного в работе наших предков — русских умельцев? — размышляет Галахов. — Прежде всего несхожесть. Каждый мастер старался, чтобы его изделие не повторялось. Наверное, поэтому трудно найти в Москве две совершенно одинаковые решетки. Узор подсказывала окружающая природа, и из-под молота выходили листья, цветы; встречались и виноградная лоза, и даже лавровые венки. Различные приемы, навыки, секреты кузнечного ремесла познавались рано и передавались по наследству. На некоторых люстрах, бра, небольших колоколах я видел клейма примерно с такими надписями: «Изготовили отец и сын Овчинниковы».

Долго я не уходил от старого кузнеца. Мы говорили и о том, как «подновляются» городские ограды, особенно перед праздниками. Решетки не красят, а равнодушно, словно забор, замазывают краской, оставляя застывшие подтеки-сталактиты. И так слой за слоем. Портится материал, исчезает красота, а вместе с ней уважение к старине отечественной...

Железное кружево, как и другие памятники,— наше прошлое, наша история, и без понимания этого человек становится лишь случайным прохожим на улицах города.

А. Зверев

(обратно)

Ночь бледного дрозда

Затих вдали рокот вертолета, и нас окружила тишина. Она плескалась волнами таежной речки Дулькумы, постукивала еще голыми ветками деревьев, шуршала прошлогодней сухой осокой. Мы удивленно внимали тишине, отвыкнув в нашем железном мире слышать чистые голоса природы. Вспомнилось, что в старину у многих народов были заповедные священные рощи, в которых врачевали природой больных людей. Народный многовековой опыт знал, по-видимому, целительную силу тишины.

Любая экспедиция начинается с костерка. Исконные таежники эвенки, кеты никогда не разводят без надобности больших костров. И наш костерок тоже был маленький, достаточный лишь для того, чтобы вскипятить котелок чая. Костерок потихоньку глотал тонкие сухие веточки, острыми язычками вспыхивали сухие травинки. Дегтярно-черный чай снял усталость после долгой дороги, и мы начали устраивать первый таежный ночлег.

Мне и моему спутнику Феликсу Робертовичу Штильмарку, большому специалисту заповедного дела, предстоит провести в тайге не один день. Надо выполнить изыскательские работы на территории будущего Центральносибирского заповедника. Предполагается разместить его в Красноярском крае, по обе стороны Енисея. Главные его земли на правом берегу Енисея — бассейн реки Столбовой, притока Подкаменной Тунгуски. Это первый советский заповедник, который уже на стадии проектирования отвечает требованиям международной программы по изучению взаимоотношений человека и биосферы земли — МАБ. Заповедники, которые работают по этой программе, получили название биосферных. Перед ними стоит задача глобального мониторинга (слежения) за изменениями состояния биосферы под влиянием хозяйственной деятельности человека. В нашей стране на службу МАБ было сразу поставлено несколько уже существующих заповедников: Березинский, Кавказский, Репетекский, Сары-Челекский, Сихотэ-Алиньский и другие. Однако, в связи с тем что сеть биосферных заповедников еще довольно редка, было решено создать новые — в Якутии, в степях РСФСР и в Центральной Сибири.

...Коротка майская северная ночь. Не успело взойти солнце, как мы были уже на ногах. Нужно пересечь долину Дулькумы до водораздела. Посмотреть, что здесь за тайга: ведь тайга тайге рознь. Посмотреть и, конечно, учесть всех встреченных зверей и птиц, отметить особенности рельефа и растительности. Эти записи лягут в основу наших соображений о проектируемом заповеднике.

Идем густым пихтарником. Над головой высоко-высоко, точно пики, не шелохнутся вершины пихт. Подлесок — корневые отростки пихт — стоит стеной около метра. Приходится буквально продираться через заросли. На стволах старых пихт поблескивают капельки смолы-живицы. Нет лучшего средства при открытых ранах. Помазал рану — и не страшен ни один микроб.

Ноги утопают в толстом ковре мха. Но под ним твердый грунт — вечная мерзлота. Ей еще долго таять. А когда подтает, здесь уже не пройти.

А вот и водораздел. Поднялись мы всего на триста метров и попали в зиму. Исчезли пихты. Дует холодный пронизывающий ветер. Повсюду лежат сугробы снега, которому еще таять да таять. Водораздел покрыт березовым криволесьем. Кое-где темнеют молодые кедры не более метра высотой. Едва ли они станут взрослыми. По всему пространству водораздела не видно ни одного высокого дерева, даже сухостоин нет. Не выдерживают, наверное, зимних вьюг...

А над этой зимой — стаи овсянок. Суетятся. Перелетают с места на место. Здесь пролегает их путь на север. Казалось бы, что их место в долине, где теплее и нет снегов. Но там они нам не встречались. Только на водоразделе в березовом криволесье. Вот и ответ на вопрос, какие угодья отвести под заповедник. Для сохранения всего живого важна не только долинная высокоствольная тайга, но и хилое криволесье водоразделов.

Вообще, охрана перелетных птиц — самое трудное в заповедном деле. Ведь перелетные птицы не могут быть сохранены в рамках национальных законов. Нужны международные усилия, цепочки заповедников, которые как бы нанизаны на пути миграции птиц. И размещать заповедники должно так, чтобы во время перелета они всегда могли найти убежище и корм. В принципе можно запретить охоту на птиц. Но это не спасет их. Ведь нередко и птицы и звери исчезают с лица земли не в результате физического уничтожения, а из-за изменения природных условий. Центральносибирский биосферный заповедник послужит надежным домом для перелетных птиц — многие из них на его территории гнездятся. Например, в непосредственной близости от северных границ заповедника был добыт гусь, окольцованный в Нидерландах. Хорошо налаженный мониторинг мог бы показывать общее состояние популяции перелетных птиц. Если ее численность уменьшается, значит, где-то на длинном пути создались неблагоприятные условия и птицам нужна помощь.

Дальше наш маршрут проходит по реке. Красная надувная лодка бесшумно скользит по таежной Дулькуме. Феликс легко работает кормовым веслом. То справа, то слева над рекой свешиваются «гребенки» — подмытые, но еще не упавшие деревья. Ветви лиственниц, словно зубцы зеленого гребня, расчесывают темную воду. В затонах-уловах крутятся хлопья белоснежной пены. Вдруг за поворотом мы увидели плывущую лосиху. И для нас и для нее встреча оказалась неожиданной. Ее удивление длилось мгновение. Длинные ноги пришли в движение, и огромное тело рванулось к берегу в тучах брызг. Лосиха ушла на левый берег Дулькумы, на север, на свою родину. Лишь на зиму она уходила к югу, где меньше снега и больше кормов.

Выходит, по территории заповедника будут пролегать не только миграционные пути птиц, но и лосей. Это обязательно нужно учесть при составлении проекта. Чтобы не получилось так, как, например, в Башкирском заповеднике, где границы охраняемых земель были по неизвестной причине отодвинуты от берегов Белой на пятнадцать километров. Именно на этом отрезке мигрирующих лосей Южного Урала начали усиленно преследовать браконьеры: после переправы лоси некоторое время идут узкими «коридорами», представляя отличную мишень для охотников.

Осенью, мигрируя к югу, лоси будут уходить с территории Центральносибирского заповедника, переправляясь через Подкаменную Тунгуску. Поэтому границы охраняемых земель должны охватывать все места переправ и районы прибрежных коридоров. Надо, чтобы с территории заповедника лоси выходили рассеянными веерами. Следовало бы заповедать и бассейн реки Апрелки, левого притока Подкаменной Тунгуски. Забегая вперед, скажу, что эта поправка к проекту, к сожалению, не была принята. Конечно, сейчас, когда население на Подкаменной Тунгуски очень редкое, эта ошибка проекта не будет роковой для лосей, но в дальнейшем она непременно скажется.

Дулькума спокойно несла нашу лодку. Выбор маршрута не был случайным. Нам нужно было охватить как можно большую территорию, чтобы узнать, насколько ценна здесь тайга для заповедования. Плавание проходило удачно. Наши консультанты — лесники и геологи, с которыми мы обговаривали маршрут, подвели, их советы оказались дельными. Но любое хорошее когда кончается. Кончилось и наше безмятежное плавание...

Сильный дождь заставил при лить к берегу. Палатки у нас не было — итог поспешного вылета из Красноярска. К счастью, оказался. большой кусок полиэтиленовой пленки. Крыша есть, а за стены в летнее время можно не беспокоиться. Спальник тоже оказался один на двоих. Но нет беды и в этом.

Дождь шел ровный и спорый. Вода в реке быстро поднималась. Да и куда было ей деваться? Ведь грунт еще скован вечной мерзлотой.

Феликс, старый таежник, был спокоен.

— Дождь больше трех дней идти не будет,— сказал он и улегся спать.

Я последовал его примеру.

Но только дрема слепила мне веки, как откуда-то снизу по реке донесся далекий утробный звук — у-у-уууу. Звук исчезал и возникал снова. Казалось, будто кто-то заводит лодочный мотор. Но откуда на Дулькуме моторы?!

Проснулся Феликс. Прислушался. И рассказал, что подобный вой он слышал в тайге часто и на многих реках. Но что это, не знает. Обычно звук возникает при подъеме воды в реке.

Дождь перестал на исходе третьего дня. Утром четвертого мы двинулись в путь. Были предельно внимательны: хотелось установить источник гула. Когда завыло совсем близко, прямо за поворотом, приготовили фотоаппараты. Но минул поворот — за ним ничего не было. Тут подоспел второй поворот. Уже после него вдруг позади мы опять услышали утробный вой. Так бы и осталась эта загадка нераскрытой, если бы не рыбак Николай из Кузьмовки. Он убедил нас, что воет лозина, сгибающаяся под тяжестью воды на быстром течении. Сгибается, распрямляется и воет.

Плыть по реке легко и удобно, но нужно и водоразделы обследовать.

Идем к далекой горной гряде. Перед нами — равнина, вся в мелких зеркалах озер. Под ногами чавкает, но вечная мерзлота прочно лежит под слоем мха. По болотине там и сям разбросаны низкорослые худосочные сосенки. Они стоят вкривь и вкось. Нет ни одной, которая росла бы вертикально. По-видимому, летом, когда мерзлота оттаивает, сосенки кривятся от ветра на почве-зыбуне. Мое внимание привлекла одна из «сосен. Крона ее была взлохмачена, ствол почти голый. Только с одной стороны уцелела узкая полоска коры, которая спиралью вилась от комля до кроны, да и сам ствол был скручен наподобие штопора. Это явление, подмеченное у северных деревьев, описано еще путешественником XIX века А. Ф. Миддендорфом под названием «болезнь кружения». Причина болезни едва ли известна. Трудная жизнь досталась сосенке, но, как ни крутила она ее, выжило дерево.

Условия изменяют облик северных растений до неузнаваемости — изменяется фенотип. Но генотип (набор генов) остается. Генотип меняется реже и обязательно в сторону большей приспособляемости. Местные изменения генотипа в конце концов приводят к появлению новых видов растений. Заповедники как раз и представляют собой естественные лаборатории, где жизнь развивается при минимальном воздействии человека и где ученому открывается необозримое поле для исследований.

Помню, в одном из наших маршрутов мне удалось найти калипсо луковичную — редкую орхидею северных лесов. В мире более 15 тысяч видов орхидей, но все они обитатели тропических лесов. А вот калипсо луковичная прижилась на далеком севере. Она занесена в книгу о редких и исчезающих видах растений Сибири. Лесные пожары, рубки, выпас скота в лесу губительно сказываются на ее численности. Вблизи населенных пунктов это растение не встретишь. Только лесная глухомань спасает ее. Калипсо луковичная поражает своим ярким розовым цветком и тонким ароматом. И то и другое непривычно для тайги, которая не блещет яркими красками.

Находка калипсо — еще одно подтверждение правильности выбора территории будущего заповедника. Гори, калипсо, в заповедной тайге! Может быть, ты когда-нибудь откроешь человеку секрет — как тебе, неженке, удается победить зимние морозы и вечную мерзлоту...

Есть на территории Центрально-сибирского заповедника еще один цветок — марьин корень, или пион. Он издалека бросается в глаза: высокий цветоносный стебель с большими, глубоко рассеченными листьями, а на вершине — большой, больше ладони, ярко-красный цветок.

Стебель пиона начинается из корявого крупного корневища, которое глубоко уходит в землю. Существует промышленный сбор этих корневищ: они обладают ценными лечебными свойствами. Но, к сожалению, сбор плохо контролируется и есть опасность, что марьин корень может исчезнуть до того, как его изучат по-настоящему. Теперь Центральносибирский заповедник будет служить надежным убежищем для этого ценного лекарственного растения.

Как много еще в растительном царстве средств, полезных для нас, о которых мы еще ничего не знаем или знаем очень мало! Вот совсем недавний случай. Грушевые сады Италии издавна страдали от болезни, называемой «бактериальный ожог груши». Были испробованы самые различные средства борьбы с ней, но ничего не помогало. Кто-то догадался привить итальянским грушам ген устойчивости против этой болезни, найденный советскими учеными в дикой уссурийской груше. Проблема бактериального ожога была решена. Множество ценных качеств таят и другие дикие растения... И наша задача — сохранить все их виды для ученых будущих поколений.

То, что не успеем или не сумеем сделать мы, сделают они.

...Мы уже перевалили вершину горы Каменной. Еще на вершине слышали далекие раскаты грома, доносившиеся с юга, и там, где-то далеко-далеко, разрасталась, вспухала в полнеба черная туча с ослепительно белой вершиной. Но так ласково пригревало солнце, так легко веял ветерок, отгонявший пока еще редких, но надоедливых комаров, что мы не торопились покинуть вершину. Однако сейчас невольно ускорили шаги. Гроза надвигалась. А мы, как назло, попали в такую плотную пихтовую тайгу, что каждый шаг давался с трудом. Ветер крепчал, в тайге как-то сразу потемнело. Вершины пихт глухо ухнули и дугой склонились в одну сторону. Сверху посыпались старая кора, хвоя, обломки сухих веточек. Нужно немедленно становиться на ночлег, но кругом — сырая тайга. Толстый слой мха пропитан водой. Тут и тамбежали ручейки талого снега, петлявшие меж упавших деревьев. И здесь воде не давала просачиваться в глубь почвы вечная мерзлота.

Наконец обнаружили гряду камней. Здесь тоже бежали ручьи, но журчали они под камнями, а камни обросли подушками мха. Устройство ночлега было делом десяти минут. Полиэтиленовая пленка, привязанная к стволам пихт, образовала крышу, а в двух шагах от «дома» заплясали язычки костерка.

Мы успели сварить нехитрый ужин и забраться под крышу, когда началась гроза. Молнии полосовали небо от горизонта до горизонта, гром грохотал словно канонада. Такую грозовую ночь в народе называют «воробьиной». Однако нашу ночь я бы назвал «ночью бледного дрозда». И вот почему.

Сквозь грохот грозы я вдруг услышал, как кто-то тронул гитарную струну. Потом еще и еще. Струну натягивали и отпускали. Получался удивительно чистый звук, что-то похожее на «тюли-тюви», «тюви-тюли-и-и-и». Только во время особенно сильных раскатов струна на мгновенье замолкала.

Я впервые слышал эту песню. Феликс спал. Когда он заворочался, я решился спросить: кто это может быть? Он ответил, как по энциклопедии прочитал: «Бледный дрозд. Типичный таежник. Обитатель глухомани. На опушках, в разреженной тайге и вблизи населенных пунктов не встречается».

Гроза бушевала. А дрозд все натягивал и отпускал свою струну. Он караулил свой гнездовый участок, где самочка свила в кустах гнездо, отложила 4—6 яичек, зеленоватых с красно-бурыми пятнами. Самец распевал песню, чтобы другой бледный дрозд не претендовал на его территорию. Кроме песни, у бледного дрозда есть еще тревожный крик — громкое «ци», заканчивающееся сухим треском. Но кто мог потревожить его в эту ненастную ночь?

Нас порадовала встреча с бледным дроздом, этим типичным обитателем глухой тайги. Думал я в эту бессонную ночь и о другом. Нам кажется, что таежные пространства беспредельны. Живи себе как знаешь. На самом деле это не так. Вся тайга поделена на квартиры—охотничьи участки. У одних видов животных они маленькие — зайцу достаточно десяток гектаров, а для амурского тигра нужно не меньше 60 тысяч гектаров. Знать бы площадь звериных квартир, можно было бы создавать заповедники, границы которых совпадали бы с границами индивидуальных охотничьих участков крупных животных. А то ведь часто бывает, что животные, для которых предназначен заповедник, покидают его. Например, амурские тигры постоянно выходят за пределы заповедника Кедровая Падь, потому что границы его не охватывают целиком их охотничьих участков.

Сколько животных должно обитать в заповеднике? Если численность вида ниже так называемой критической численности популяции, вид вымирает, как бы его ни охраняли. Вот почему нужно точно знать эти величины: критическую численность популяции животного и размер его квартиры! Перемножил их друг на друга — и общая площадь заповедника известна. Но ни в одной Красной книге пока нет подобных данных. И приходится проектировщикам больше надеяться на свою интуицию, чем на точные данные экологии, биологии и этологии животных. Да и относительно растений тоже.

Ученые уже вплотную подошли к вопросам биоинженерного проектирования заповедников. В Непале был осуществлен опыт такого проектирования. На предварительно усыпленных тиграх укрепили миниатюрные радиопередатчики, а потом путем радиопеленгации постоянно следили за перемещениями животных. В результате были точно определены оптимальная площадь и граница будущего заповедника, за пределы которой тигры не выходили.

...С рассветом мы тронулись в путь. Нашего музыканта не было слышно. Но он был здесь. И он останется здесь. Центральносибирский заповедник достаточно большой, чтобы сохранить не только бледного дрозда, но и популяции глухарей в бассейне реки Столбовой, и соболя, который обитает в этих краях. Было время, в конце прошлого века, когда богатейшие и единственные в мире российские соболиные угодья истощились вконец. А сейчас в нашей стране добывается ежегодно около 200 тысяч соболей. Вот уже экономическая оправданность заповедников! Соболь, спасенный заповедниками, с лихвой перекрывает все за траты на содержание заповеднике по всей нашей стране. Центрально сибирский тоже станет замечательным соболиным резерватом в Сред ней Сибири.

Конечно, роль Центральносибирского биосферного заповедника гораздо шире, чем простое сохранение некоторых видов животных. Как метеорологические станции постоянно следят за состоянием атмосферы так и биосферные заповедники должны вести постоянные наблюдения за состоянием животного и растительного мира данного региона, исследовать степень влияния хозяйственной деятельности людей на естественные природные сообщества. Сейчас это стало не только важным, но необходимым. На первом советско-американском симпозиуме по проблемам биосферных заповедников 1976 году американский ученый Дж. А. Магмагон высказал неоспоримую мысль: «...в далекой перспективе мы не имеем другой альтернативы, кроме сохранения всех виде и экосистем; если человек, будучи сам членом мировой экосистемы, и сможет выяснить законы ее существования, сама его жизнь может оказаться под вопросом».

972 тысячи гектаров Центрально-сибирского заповедника явятся вальным звеном енисейского заповедного меридиана, на нить которого нанизаны: Таймырский заповедник, Путоранский, Центральносибирский заповедник Столбы, Саяно-Шушенский, будущий заповедник Азас Туве. Эту цепочку могут продолжить заповедники Монголии, Китая, Индокитайского полуострова, Индонезии Австралии и, наконец, Антарктиды.

Основной задачей этой цепочки, протянувшейся от полюса до полюса, будет, по-видимому, изучение влияния загрязнения на природные экосистемы. Исследования по единой программе химических и биологических процессов одновременно во всех заповедниках на всех широта дадут картину глобальных изменений в биосфере планеты и позволят с временем ответить на вопрос, как содержать нашу планету в чистоте.

...Порожистая Дулькума с водопадом Биробчана. Тугие струи Таниомакита. Грохочущая в узком ущелье в верховьях и озерно-спокойная перед впадением в Столбовую реку Кулина, берега которой усыпаны окаменелостями. Широченные плесы Столбовой. Все, что удалось нам увидеть во время экспедиции в это краю, стало отныне неприкосновенным. Центральносибирский заповедник, самый большой в таежной зоне страны, начал свою жизнь.

Красноярский край бассейн реки Столбовой

А. Рыжиков

(обратно)

Акации в песках

Вокруг Найроби раскинулось зеленое море трав. И казалось, что никакой это не другой континент, а наша Хакасия с ее бескрайними степями. Лишь когда на глаза попались баобабы, как бы растущие корнями вверх, я понял, что мы — в центре Восточной Африки.

Наша группа экспертов и журналистов из различных районов мира прилетела в Кению, чтобы ознакомиться с работой Программы ООН по окружающей среде (ЮНЕП), основной задачей которой стала координация деятельности различных специализированных учреждений и неправительственных организаций, направленной на сохранение и улучшение окружающей среды. Характерно, что эта международная организация ООН, созданная в 1972 году, первой разместила штаб-квартиру в развивающейся стране.

Комплекс ЮНЕП в предместье Найроби — это группа невысоких зданий, органично вписывающихся в ландшафт. Здесь трудятся специалисты и ученые из многих стран мира, в том числе и из Советского Союза. Задачи у ЮНЕП огромны — охрана морей, борьба с опустыниванием, охрана воздушного и водного бассейнов, защита генофонда планеты. И все это слагаемые ] одной, самой важной задачи — сохранения и упрочения мира на Земле.

Микроавтобус с многообещающей надписью «Сафари» везет нас на юг, в заповедник Масаи-Амбосели, расположенный прямо у подножия Килиманджаро. За окном тянется саванна. Почти не ощущается, что мы всего в двух градусах от к экватора, ведь большинство районов Кении расположено высоко над уровнем моря, и средняя температура днем около 20 градусов. Асфальтовое полотно заканчивается, и мы останавливаемся у бензоколонки возле государственной границы: по ту сторону — Танзания.

Пограничный поселок Намангар состоит всего из одной улочки. Неожиданно возле заправочной станции — приметы нашей автомобильной эпохи — появляется группа высоких, стройных мужчин. Их темные мускулистые тела обернуты ярко-красными тканями, шеи украшены амулетами и бусами, в руках — длинные копья. Так мы впервые встретились с масаями. Еще в Найроби нас предупредили, что фотографировать масаев запрещено, могут выйти неприятности. Здесь же, в Наманге, все начисто забыли о предупреждении и поспешили достать камеры. Один из воинов выразительно потряс копьем, и мы сочли благоразумным не продолжать эксперимент. В дальнейшем только мощный телеобъектив позволял издали запечатлеть горделивых местных жителей. Масаи — не самый многочисленный народ, обитающий на территории нынешней Кении, но благодаря тому, что они перемещаются в местах, облюбованных туристами, пожалуй, наиболее известный приезжим.

Основная еда — молоко домашнего скота. Охоту они не признают, да и мясо домашних животных у них не в почете. Однако масаи всегда слыли храбрецами: если лев повадится нападать на скот, ему не уйти от их длинных копий. В прошлом веке масайские воины не раз давали отпор колонизаторам, много солдат и авантюристов встретили гибель у подножия Килиманджаро. Однако белый человек утверждал свой порядок не только силой огнестрельного оружия. Болезни, занесенные европейцами и незнакомые африканцам, довершили дело.

Автобус приближался к центральной усадьбе заповедника. Близость ее ощущалась по тому, что в поле зрения попадали группы жирафов. А вот и страусы; растрепанные, с опущенными головами, птицы походили на кусты. В тени акаций дремали львы. Совсем неподалеку паслись небольшие стада зебр и буйволов. Хотя я и раньше знал, что львы вовсе не ищут крови с утра до ночи, но спокойное соседство хищника и жертвы все-таки поражало. Если львы не голодны, то и нападать им вроде бы ни к чему. Кроме того, животные, на которых охотятся львы, распознают их намерения и пускаются в спасительное бегство, только когда есть реальная опасность.

Но вот и цель нашей поездки. Полтора десятка уютных домишек, построенных в виде хижин и огороженных двойным забором из электрической проволоки для защиты от слонов,— такой предстала перед нами главная усадьба. Едва выйдя из автобуса, мы сразу же бросились за ворота с фотоаппаратами, чтобы снять слонов, пасшихся в отдалении. Как выяснилось впоследствии, выбираться за пределы усадьбы без автомобиля и сопровождающего категорически запрещено, это карается большим денежным штрафом. Нам повезло: мало того, что наш уход не заметили, но и львы, видимо, в тот момент были не очень голодны.

До поездки на юг Кении мне всегда казалось, что съемка животных в условиях дикой природы — дело исключительно сложное. Однако в Масаи-Амбосели я понял, что это не всегда так. Звери и птицы здесь совершенно не боятся автомобилей, которые курсируют по специальным дорогам. А наш шофер Джеймс, работающий в заповеднике двадцать лет, был не только опытным гидом, но и прекрасным знатоком животного мира Восточной Африки.

Вот перед нами величаво проходит стадо слонов, на спинах гигантов сидят птицы, склевывающие насекомых. Слонов в парке много, они то и дело встречаются на маршруте. Неожиданно Джеймс разворачивает машину, и мы на скорости несемся в противоположную сторону. Через открытый верх нас засыпает пылью.

— Смотрите! — предупреждает Джеймс.

Метрах в сорока от дороги пасется носорог.

— Около двух тонн весом,— азартно шепчет Джеймс и пытается подобраться поближе. Однако носорог держит дистанцию, близко не подпускает.

Судьба этого зверя вызывает тревогу. Несмотря на запрет, во многих районах Африки браконьеры продолжают отстреливать носорогов. Они спиливают только рог животного, а тушу бросают на съедение гиенам. Дело в том, что в некоторых странах до сих пор этому рогу приписывают целебные свойства. Ученые давно доказали, что это не соответствует действительности, но суеверие оказывается сильнее, и несчастные животные продолжают гибнуть под пулями.

Благодаря мастерству Джеймса, нам удалось увидеть охоту молодых львов на буйвола. Два льва медленно приближались к пасущемуся быку, а тот неторопливо отдалялся, продолжая пощипывать траву. Но расстояние между ними сокращалось. Бросок — и львы с двух сторон прыгнули на буйвола. Казалось, конец парнокопытному. Но нет, видно, львы не изучили всех тонкостей охоты. Сильным движением буйвол сбросил одного льва и боднул другого — тот кубарем отлетел в сторону. Не испытывая судьбу далее, буйвол бросился бежать. Львы отказались от преследования и ушли восвояси. Лежа невдалеке, за сценой наблюдал гривастый лев-самец. Покачивая своей пышной гривой, казалось, он с неодобрением смотрел на молодняк.

Льва традиционно воспринимаешь как наиболее агрессивное животное: царь зверей как-никак. Однако в самой Кении, да и вообще в Восточной Африке, самым агрессивным животным считается буйвол. Даже наш многоопытный Джеймс не решался приблизиться к стаду этих животных.

Гепарды, леопарды, гиппопотамы, принимающие ванны в заболоченных озерах, жирафы и зебры, антилопы и шакалы, вездесущие обезьяны, которые пытаются залезть в машину и выпросить подачку,— таков юг Кении. Теперь нам предстояло перелететь на север и познакомиться с совершенно иной зоогеографической картиной.

Аэропорт в Найроби. Пилот приоткрывает дверцу, и я с трудом протискиваюсь на соседнее с ним место. В самом маленьком из самолетов, который зафрахтовала ЮНЕП для нашей экспедиции, вмещается всего два пассажира, а в самом большом — пять. Но вот мы в воздухе. Покачивая крыльями, проваливаясь в воздушные ямы, четыре самолета, зафрахтованные ЮНЕП, устремились на север Кении: этой поездкой ЮНЕП хотела показать нам, как на практике осуществляются научные программы по борьбе с опустыниванием и деградацией почвы — бичом многих районов мира.

Почва — одно из главных сокровищ нашей планеты. Оскудеет она — и человечество окажется перед страшной угрозой голода. В наше время, по приблизительным прикидкам ЮНЕП, планета ежегодно теряет от 5 до 7 миллионов гектаров земель, пригодных для сельского хозяйства. При таких темпах— нетрудно подсчитать — в ближайшие 20 лет земля лишится 100— 140 миллионов гектаров почвы. Это почти площадь такой страны, как Ангола!

С другой стороны, это примерно равнозначно площади, которую необходимо включить в сельскохозяйственный оборот для решения продовольственной программы на нашей планете. Эрозия почв — проблема многих стран мира, но особенно остра она в некоторых районах Африки. Там деградация почвы приводит к самым страшным последствиям — недоеданию, голоду и гибели людей.

Под самолетом проплывают пестрые холмы, сплошь усаженные кофейными кустами, бананами, папайей, мелькают жилища крестьян. Впечатление, что практически вся земля обрабатывается, хотя, конечно, это не так: пригодные земли занимают менее пятой части территории страны.

Справа открывается величественный вид на гору Кения — вторую вершину Африки.

Чем дальше на север, тем более скудной становится растительность, тем реже встречаются обрабатываемые поля. Примерно через час полета только характерные черные проплешины свидетельствуют о пребывании в этих местах людей: кочевые племена регулярно выжигают траву, чтобы избавить скот от паразитов. Иногда под крылом появляются и стоянки — огороженный круг, в котором стоят хижины, а неподалеку — такие же круговые загоны для скота.

Впереди появилось зеленое пятно — районный центр Марсабит. Именно здесь, среди наступающих песков, и расположилась кенийская исследовательская станция по борьбе с опустыниванием. Еще в 1974 году правительство Кении обратилось к ЮНЕП с просьбой помочь организовать лабораторию для изучения этого явления и выработки мер против него. Лаборатория была создана и после успешной работы в течение ряда лет передана кенийцам.

Здесь мы впервые осознали весь размах — и весь драматизм — проблемы. Количество земель, пригодных для выпаса скота, ежегодно сокращается. А ведь не секрет, что Африке не хватает белковых продуктов: недавняя засуха вновь остро показала всю тяжесть продовольственной проблемы в Сахеле. В Северной Кении, например, в 1984 году погибло от засухи 40 процентов крупного рогатого скота, умирали дети, взрослые. Но в то же время увеличение количества скота приводит к большим нагрузкам на пастбища, к истощению почв. Нельзя также забывать, что в Северной Кении крупный рогатый скот служит в определенной степени символом власти, и увеличение его поголовья ничем не ограничено. Ведь пастушеские племена употребляют в пищу в основном молоко и кровь домашних животных. В хорошие времена средняя семья из трех человек может прокормиться за счет 35 голов крупного рогатого скота, 10—15 верблюдов и 150 коз. Можно себе представить, какую нагрузку несет почва от перевыпаса!

Ученые на станции рассказали, что в последнее время правительство Кении создает специальные передвижные лавки, где кочевники могут обменять или продать излишек скота. Но пока, к сожалению, торговля идет слабо: ведь местные жители не привыкли торговать скотом.

В то же время дикие животные уничтожают растительность в гораздо меньшей степени. Подсчитано, что на одной и той же пастбищной площади можно разводить в два с половиной раза больше диких травоядных (имеется в виду общий вес), чем крупного рогатого скота, коз или овец. Потому в некоторых районах Африки стали возникать фермы по разведению диких копытных на мясо. При этом важно учитывать экологическое равновесие, существующее меж травоядными. Ведь каждый вид питается определенными травами, и корма хватает всем. Однако на севере Кении этот опыт малополезен: местные жители традиционно не употребляют в пищу мясо.

Из Марсабита наш путь пролег и в поселок Карги, расположенный в одном из самых засушливых районов Кении.

Местная молодежь радостно встретила самолеты, нас окружила веселая толпа, и мы двинулись в сторону поселка. Около двух десятков лачуг, сделанных из палок, шкур и обрывков брезента, представляли собой довольно убогое зрелище. Чуть поодаль стояли большие загоны для крупного рогатого скота и коз. Кстати, именно такие загоны являются в какой-то степени причиной опустынивания. Кочевые племена делают их из живых побегов акации и других деревьев. По данным исследовательской станции, на загоны для скота каждая семья использует в десять раз больше древесины, чем идет на дрова для приготовления пищи. А деревья в этих местах служат единственным естественным препятствием на пути пустыни.

В центре деревни на плетеном кресле важно восседал вождь. Заместитель заведующего информационной службой ЮНЕП Улафон Лонгерман предподнесла старцу сувениры и через переводчика представила ему всю нашу многонациональную группу.

Вождь разрешил осмотреть свои владения, но, разумеется, запретил использовать фотокамеры. У ветхих лачуг стояли женщины, дети со вздутыми животами. Голодная пора, вызванная засухой, только что кончилась, и для племени наступали лучшие времена...

Изгороди для скота сделаны по новой технологии — сложены из камня. Это дело более трудоемкое, зато сохраняется растительность. После выжигания трав в загоне такие изгороди вновь можно использовать. Сотрудники станции также приучают кочевников к строительству загонов из сушняка. А прямо на границе песка зеленеют новые посадки акации. Скотоводов приучают ухаживать за деревцами и не давать скоту их вытаптывать.

...Вероятно, все мужское население деревни вышло провожать нас — самолет здесь не частый гость,— и вождь любезно пригласил нас залетать в гости.

Найроби — Москва

Сергей Трофименко, действительный член Географического общества СССР

(обратно)

Севастополь в декабре сорок первого

Перед рассветом корабли вошли в густой туман и снизили ход. Потом и вовсе легли в дрейф: впереди были минные поля. Туман заливал море сплошной непроницаемой мутью, потом он посветлел, и сгустки его холодными бесформенными медузами пластались по палубам, пеленали надстройки, заползали в коридоры, переполненные, как и все помещения на кораблях, измученными качкой людьми. Было тихо, только волны монотонно ухали под бортами. Даже в радиорубках была необычная тишина: в целях маскировки строжайше соблюдалось радиомолчание. Невысокий, коренастый человек неподвижно стоял на открытом крыле мостика, втянув голову в плечи. Кожаный реглан, туго перетянутый ремнем, поблескивал от сырости.

Время от времени человек поеживался, словно ему было знобко тут стоять, и тогда он доставал аккуратно сложенный белый платок, снимал фуражку и вытирал лысую голову таким торопливым движением, словно ему было жарко. Затем резко опускал руку, отчего с рукава, украшенного большой звездой и тремя серебристыми полосами, срывались капли воды и падали на влажную палубу. Человек снова застывал в неподвижности, устремив напряженный взгляд в серую муть тумана. Его думы были нелегки в этот час, и потому толпившиеся на мостике командиры не подходили к нему, не мешали. Командующий Севастопольским оборонительным районом вице-адмирал Октябрьский с досадой думал о том, что все получается не так, как хочется. Такая была задумана операция, что, может быть, изменила бы всю обстановку на Южном фронте: внезапным десантом овладеть Керчью и Феодосией, высадить войска, а затем совместным ударом от Севастополя и Керчи выбросить немцев из Крыма. Но Манштейн опередил, начав штурм Севастополя,, и приходится часть войск, предназначенных для высадки в Керчи, перебрасывать в Севастополь, приходится по приказу Ставки самому мчаться сюда, отстранившись от руководства намеченной десантной операцией. Почему немцы все время опережают? Почему?

Конечно, он понимал, что все дело в стратегической инициативе: пока она в руках противника, трудно что-либо изменить. Но от такого понимания легче не становилось, даже разгоралось желание теперь же, немедленно, ошеломить врага, чтобы он не сразу пришел в себя и бежал, растерянный, не понимающий, что происходит. Такой операцией может стать та, задуманная Керченско-Феодосийская...

И вот теперь приходится ждать, пока рассеется туман. Но это значит дать себя обнаружить противнику. А у него близки аэродромы, артиллерия. Ладно бы просто бой — боя моряки не боятся, но главная задача этого похода — доставить в Севастополь подкрепления, высадить в целости тысячи людей, которыми до отказа забиты корабли. Может быть, уйти далеко на юг и вернуться следующей ночью? Но где гарантия, что немцы за сутки не продвинутся к Северной бухте? Тогда уж в нее не войти...

Октябрьский снова достал платок, вытер голову и вдруг подумал, что прорыва эскадры в Севастопольскую бухту среди бела дня противник наверняка не ждет. Массированный налет авиации опасен только в море, а там, в бухте, корабли будут под прикрытием всей артиллерии оборонительного района, всей авиации, пусть малочисленной, но героической. Да своя корабельная артиллерия, да дымзавесы...

Мысль была рискованная, но заманчивая. Она все возвращалась и наконец полностью завладела Октябрьским. Тральщик, который должен был встретить эскадру, затерялся в тумане, значит, надо поставить головным, скажем, лидер «Харьков» и, когда туман начнет рассеиваться, всем кораблям лечь в кильватер. Главное — пройти опасный минный район на подходе к береговому фарватеру у Балаклавы, а там по береговым ориентирам можно выйти к мысу Фиолент и лечь курсом на Херсонесский маяк... Рассудить — все просто. Но как получится?

Был уже совсем день, когда туман начал редеть. Это заставило Октябрьского поторопиться отдать нужные распоряжения. И вот призраками заскользили громады кораблей в белой мгле — лидер «Харьков», крейсеры «Красный Кавказ» и «Красный Крым», эсминцы «Быстрый», «Незаможник». Облегченно вздохнули, лишь когда обогнули мыс Херсонес и легли курсом на Инкерманский створ. Почти дома...

И тут взметнулся неподалеку первый белый фонтан.

Октябрьский знал, что сейчас, в эту минуту, артиллеристы уже наносят на планшеты место немецкой батареи, открывшей огонь по кораблям. Но знал также, что немцы постараются не упустить возможности помешать кораблям прорваться в бухту, и потому к первой батарее будут присоединяться все новые. Знал он и то, что командующий ВВС генерал-майор Остряков поднял в воздух все имеющиеся самолеты, поставив перед ними задачу — не ввязываться в бои с истребителями, а делать только одно: всеми силами мешать бомбардировщикам выходить на корабли. Но хорошо, если немцы не успеют поднять все свои самолеты, которых у них не в пример больше. Как бы там ни было, медлить не следовало, и он отдал распоряжение ускорить движение и даже в бухту входить, не снижая скорости.

Это была величественная и грозная картина, какой никто еще не видел с начала обороны Севастополя. Потому что никогда еще за последние месяцы эскадра среди белого дня не входила в бухту. Гул воздушных боев, разгоравшихся в блеклом, затянутом несплошной облачностью небе, треск сотен зенитных орудий и пулеметов, глухие утробные взрывы снарядов и бомб, рвущихся в воде. Пенные буруны идущих на полной скорости кораблей среди вздымающихся и опадающих белых столбов воды. Концевой «Незаможник» то и дело совсем исчезал за частоколами этих гигантских всплесков, но и ему каким-то чудом удавалось избежать прямых попаданий. Все это смешивалось с отдаленным вибрирующим гулом непрерывного боя на Мекензиевых горах, откуда до бухты было всего несколько километров.

Плотная вуаль дымовой завесы затянула бухту. Но самолеты все ревели где-то совсем низко, и в какой-то миг Октябрьский увидел громадные, как бочки, авиабомбы, падающие прямо на крейсер. Невольно втянул голову в плечи. Корабль дернулся раз и другой: две бомбы рванули близко по правому борту, две другие — по левому. Это было везение, каким не часто балует фронтовая судьба. Но почему самолет, не видя крейсера, так точно вышел на него? И тут же Октябрьский понял: потому что над низко стелющейся дымовой завесой видны мачты. Он дал команду кораблям рассредоточиться, каждому идти к заранее обусловленному месту швартовки и сразу почувствовал, как «Красный Кавказ» начал забирать влево: командир корабля знал Северную бухту, как свою каюту.

В стелющейся дымной пелене Октябрьский увидел небольшой катер, идущий наперерез крейсеру, и догадался: не выдержали командующие, мчатся навстречу. Катер ошвартовался на ходу, и по сложному выражению лиц поднявшихся на палубу контр-адмирала Жукова, генерал-майоров Петрова и Моргунова, выражению, в котором были и тревога, и облегчение, и радость, понял Октябрьский, как нелегко им тут было все эти дни, как ждали они помощи, какую надежду возлагают на доставленные подкрепления.

Сухарная балка, где разгружался «Красный Кавказ», была, пожалуй, самым безопасным местом всей Северной бухты — крутые обрывы создавали мертвое, не простреливаемое вражеской артиллерией пространство. Но бойцы 79-й морской бригады, прибывшей на этом корабле, не медлили с разгрузкой. Можно было залюбоваться, как стремительно скатывались они по трапам и исчезали на берегу, словно врастали в белые скалы. Специально выделенные люди сразу же уводили подразделения бригады на исходные рубежи.

Адмиралам и генералам некогда было любоваться разгрузкой; на том же катере они пересекли Северную бухту, вошли в Южную и высадились на бетонный пирс возле входа в казематы флотского командного пункта, где был и штаб СОРа — Севастопольского оборонительного района. Здесь, в глухой тишине подземелья, где даже шепот казался слишком громким, командующий сухопутными войсками Петров, командующий береговой артиллерией Моргунов и подъехавший позднее командующий ВВС Остряков докладывали Октябрьскому о непрерывных атаках, бомбежках, массированных обстрелах, об упорном стремлении противника прорваться, проломиться, хоть просочиться через нашу оборону.

В этот самый час противник массой пехоты и танков навалился на совсем истаявшие полки кавдивизии, в каждом из которых не насчитывалось и сотни бойцов. «Держимся и будем держаться»,— заверил штаб сектора командир 149-го кавполка подполковник Калужский. А через несколько минут он был опрокинут очередью из танка, прорвавшегося на КП дивизии. Сам комдив полковник Кудюров встал к противотанковой пушке, заменив убитого наводчика. И он таки достал ближайший танк. Но следующий достал его, прямым попаданием растерзав и орудие и комдива. Бойцам удалось отсечь пехоту от танков, и это предопределило провал немецкой атаки. А потом на почти опустевший участок обороны были переброшены разведбат 95-й дивизии и саперный батальон, и оборона не рухнула. Держал свои позиции снова оказавшийся в окружении, совсем обезлюдевший полк Дьякончука. С трудом, но все-таки отбивали атаки чапаевцы, моряки 8-й бригады...

Подробности этих боев еще не дошли до высших штабов, но уверенность, что оборона выстоит, не покидала никого. Теперь, когда в Севастополе эскадра с ее мощной артиллерией, когда так удачно, без потерь, доставлено пополнение, прорыв врага к бухтам казался и вовсе уж нереальным.

Восьмая бригада морской пехоты, после многодневных жестоких боев выведенная в резерв, меньше чем через сутки снова была поднята по тревоге. Командир бригады полковник Вильшанский, вызванный генералом Петровым к высоте 60 для получения боевой задачи, понимал, что других резервов ни у сектора, ни у армии нет, и потому ничего не сказал командарму, не задал ни одного вопроса. Хотя сказать и спросить было что: двадцать два часа — не время для приведения в порядок измотанной в боях части.

— Противник прорывается к тридцатой батарее,— говорил командарм.— Ваша задача: прикрыть ее. Как важна для нас «тридцатка», вам, надеюсь, ясно без объяснений?

— Ясно, товарищ генерал...

КП, куда пришли полковник Вильшанский и комиссар Ефименко, напоминал боевую рубку корабля. Это и была рубка, снятая со старого линейного крейсера. Командир 30-й батареи береговой обороны, смуглый и худощавый капитан Александер был весьма обрадован пехотной поддержкой: отсутствие надежного прикрытия пугало его больше, чем тысячекилограммовые бомбы, которыми противник не раз пытался вывести батарею из строя. Откуда-то из бетонных глубин «форта» прибежал военком старший политрук Соловьев, с ходу начал рассказывать о только что состоявшемся открытом партийном собрании, на котором было твердо решено: взорваться вместе с батареей, но не сдаваться.

— А мы не для того сюда пришли, чтобы вы взрывались,— сказал Вильшанский.— Если уж погибать, так в бою. Готовы ли ваши люди быстро выйти наверх? Сколько у вас автоматов, гранат?..

И пошел уже спокойный разговор о том, как и в каких случаях вести себя, чтобы не допустить врага к батарее.

А в километре от бронированных куполов с мощными жерлами орудий окапывались в промерзшем каменистом грунте поредевшие батальоны восьмой бригады. За их спиной, вдалеке, темнели дома казарменного городка и виднелась на склоне надпись, выложенная камнями: «Смерть Гитлеру!» Склон пестрел пятнами воронок, похоже было, что немцы не раз пытались «стереть» эту надпись бомбежками и артобстрелами.

Ночь прошла спокойно, а утром на не успевшие как следует окопаться подразделения обрушился огневой налет. И едва рассеялся дым разрывов, моряки увидели перед собой танки и вражескую пехоту, сплошной сыпью испятнавшие склоны холмов.

Первую атаку отбили. Отбили и вторую, и третью. Теперь склоны были усыпаны трупами, горели танки, но немцы вновь и вновь поднимались в атаку, и к полудню совсем истаявшие подразделения морских пехотинцев отошли за городок. И Вильшанскому и Александеру было уже ясно, что еще немного и враг подойдет вплотную к орудийным башням, и тогда всем придется укрыться в бетонных подземельях и вызвать на себя огонь других батарей. А если это не поможет, то что же — взрываться? Нужно было придумать что-то другое.

— Мы можем развернуть одну башню и попробовать шрапнелью,— предложил Александер.

Вильшанский поежился: двенадцатидюймовка, бьющая в упор шрапнелью,— страшно даже представить. Но и это не спасало.

Связь работала безупречно, и Вильшанский легко связался с командармом, доложил обстановку.

— Что же решили? — спросил Петров.

— Решили просить обработать огнем других батарей казарменный городок, где засели немцы, потом хорошо бы авиацию.

Это было равносильно вызову огня на себя, потому что от городка до батареи рукой подать, и Петров задумался.

— Хорошо,— наконец сказал он.— Готовность к тринадцати часам. Оставьте только несколько пулеметов, чтобы прикрыть подходы к башням. Потом решительной контратакой отбросить противника...

Вильшанский положил трубку, повернулся к Александеру:

— Задраивайте все входы и выходы, выставляйте к ним охрану. А мы далеко не уйдем, не беспокойтесь.

К 13 часам подразделения бригады оттянулись в лощину за батареей. Вильшанский нервно похаживал по черной, протоптанной до земли меж снежных заносов тропинке под обрывом и то и дело поглядывал вверх, где по склонам залегли его бойцы. Было тихо, и тишина эта угнетала больше, чем артобстрел. Ни с кем он не разговаривал, и никто ему не задавал вопросов. Все напряженно ждали, понимая, что если немцы оседлают башни, то Александер вызовет огонь на себя. Бронированные башни выдержат, но не пострадают ли орудия? А главное — не успеют ли немцы заложить взрывчатку? Ни у кого не было сомнения, что главная задача всех этих немецких атак в том и состоит, чтобы если не захватить, то хотя бы вывести из строя, взорвать так мешавшую им батарею, самую мощную во всем оборонительном районе.

Когда чего-либо долго и напряженно ждешь, это долгожданное обрушивается внезапно. Вильшанский вздрогнул от близких сплошных разрывов, побежал по склону туда, где лежали наблюдатели. И без бинокля было хорошо видно, как мечутся немцы среди частых всплесков огня. Вскоре дым и пыль совсем затянули полуразрушенные дома, но в этом черном мареве все частили огненные всплески.

Едва затихла артиллерийская канонада, как сразу же, почти без паузы, загудело небо. И снова в густом дыму замельтешили всполохи разрывов. Вильшанский насчитал десять самолетов, делавших над городком один заход за другим, и снова подивился: при малости авиации в Севастополе — такой подарок?! Это убедительнее любых слов говорило о том, какое значение придает командование СОРа 30-й батарее, какая ответственная задача стоит перед бригадой.

Контратака началась сразу, как улетели самолеты. То ли встречный огонь был не таким уж плотным, то ли немцы, уцелевшие после артобстрела и бомбежки, поняли, что контратакующих не остановить, и сами побежали, но уже через час бригада вновь осваивала недорытые за ночь окопы. Тишина повисла над этим участком фронта. Лишь изредка грохотали двенадцатидюймовые орудия спасенной «тридцатки». Оглушительные, как гром, раскаты уносились за холмы, вливались в непрерывный рокот боев, не стихавших справа, там, где была станция Мекензиевы горы.

У войны свои масштабы. Бывало, оставлялись без боя большие города и завязывались ожесточеннейшие сражения за иную крохотную деревеньку. Людей в этой, вдруг ставшей стратегически важной деревеньке никогда не живало столько, сколько за один лишь день умирало на ее улицах, огородах, околицах.

Такая судьба выпала станции Мекензиевы горы. Была она крохотной: одна-единственная платформа, приткнувшаяся к железнодорожной одноколейке, да маленький поселок возле нее — вот и все. За ней, если смотреть на юг, в сторону Северной бухты, была лощина, поросшая кустарником, за лощиной — пологая высота, отмеченная на картах цифрой 60. Эти-то лощина и высота и определили судьбу станции. Стоило немцам взять высоту, и они могли бы видеть всю Северную бухту. Сдача одной-единственной этой высоты была равносильна прорыву противника к бухте, расчленению фронта, потере Северной стороны, что, в свою очередь, поставило бы всю оборону Севастополя в крайне тяжелое положение. Это понимал командующий немецкими войсками Манштейн и не жалел усилий, чтобы взять высоту, это понимало командование СОРа и делало все возможное, чтобы высоту удержать.

Манштейн торопился. Бросал отдельные роты и батальоны в атаки в южных секторах обороны. Атаки эти без особого труда отбивались, да Манштейн и не рассчитывал там на успех. Цель этих атак была одна: имитировать активность на других участках фронта, не дать генералу Петрову снимать оттуда войска для укрепления обороны в районе Мекензиевых гор.

Манштейн торопился. Никогда еще так не утюжили наши позиции немецкие самолеты, как в эти дни. К сверхмощным 14-дюймовым орудиям прибавилась реактивная батарея тяжелого калибра. Ракеты летели по серому небу огненными сгустками и рвались с ужасающим грохотом. Упорные, прямо-таки бешеные атаки вражеской пехоты с танками следовали на Мекензиевых горах одна за другой. Четыре полнокровные немецкие дивизии рвались к Северной бухте на участке шириной четыре километра. Непрекращающийся грохот боев катался по Мекензиевым горам, и казалось, ничто не может уцелеть под этим адским катком войны.

Артиллеристы береговых батарей, бронепоезда «Железняков», 265-го богдановского, оказавшегося на главном направлении вражеских атак, и других артполков не успевали переносить огонь с одной цели на другую. Днем в эту канонаду вплелись тяжелые вздохи главных калибров вошедших в бухту линкора «Парижская коммуна» и крейсера «Молотов». Разрывы сотен снарядов сдерживали врага, но ненадолго. Еще до полудня противник захватил то, что называлось когда-то станцией Мекензиевы горы.

К пяти часам дня контратаками поредевших полков дивизии Гузя противник был выбит со станции и отброшен от нее на 600 метров. Но к вечеру — новый натиск, и, снова овладев станцией, немцы растеклись по лощине перед высотой «60». И опять застряли в кустарниковом хаосе этой усеянной трупами лощины: пехоте не давал продвинуться дальше сосредоточенный ружейно-пулеметный огонь отошедших подразделений, танки в упор расстреливала стоявшая на высоте 365-я зенитная батарея младшего лейтенанта Воробьева.

— Ударом с воздуха и с земли уничтожить батарею на высоте «шестьдесят»! — открытым текстом кричал кто-то по радио, может быть, сам Манштейн.

— Этот замысел противника надо сорвать,— сказал Петров, когда ему доложили о радиоперехвате.— Батарею надо защитить во что бы то ни стало.

Гаубичный полк Чапаевской дивизии, артполк Богданова, другие артдивизионы, способные достать до вражеских орудий, ведущих огонь по высоте «60», были привлечены для прикрытия одной-единственной зенитной батареи. Такое значение приобретала эта батарея, защищавшая скромную одинокую высотку с пологими, ничем не примечательными склонами.

Накануне на 365-й зенитной батарее, стоявшей на высоте с отметкой «60», прошло партийное собрание. Обсуждали статью «Правды» «Коммунисты — передовые бойцы на фронте и в тылу». Постановили: «Высоту не сдадим... Закон коммуниста — победа или смерть...» Приняли в партию комсомольцев Воробьева — командира батареи и Данича — командира орудия. И комсомольское собрание записало столь же категоричную резолюцию: «Отступать некуда — позади бухта». И младший лейтенант Воробьев, и военком батареи младший политрук Донюшкин, занимавшиеся ночью подготовкой к завтрашнему бою, после этих собраний уже нисколько не сомневались, что так оно и будет, как постановили коммунисты и комсомольцы.

Однако два оставшихся исправными орудия не столь большая сила, чтобы устоять против танков, если они прорвутся на высоту, и особенно против пехотинцев, если подберутся близко к огневым позициям. Было решено организовать круговую оборону, создать подвижную группу из 10 человек для переброски к местам прорыва противника, разместить на склонах высоты бойцов прикрытия с пулеметами и автоматами. При такой расстановке наличных сил у орудий могло остаться только по четыре человека, но на это Воробьев и Донюшкин пошли безбоязненно: зенитчики — народ проверенный, справятся. Беспокоило одно: а ну как противник навалится на высоту авиацией, снова обрушит на нее огонь многих батарей. Тогда может статься, что и вовсе некому будет обороняться.

Этот рассвет был особенно долог и тягостен. И когда внезапно утренняя тишина взорвалась оглушающим непрерывным грохотом, в первый момент артиллеристы почувствовали даже что-то вроде облегчения.

Не высока высотка, на которой разместились зенитчики, но отсюда хорошо просматривалась кустарниковая лощина, станция Мекензиевы горы, точнее — та груда развалин, которая от нее осталась, позиции наших войск и немецких, проходивших по ближней окраине станции. И вот ничего не стало видно в дыму и пыли, поднятой взрывами. Снаряды залетали и на высоту, некоторые рвались близко, разбрасывали сухие ветки, маскировавшие пластавшиеся над самой землей длинные стволы зениток.

Потом снаряды на высоте перестали падать, но за лощиной, там, где проходил передний край, все гремели взрывы — рвались гранаты, снаряды танковых и противотанковых пушек, стрекотали пулеметы, трещали автоматы, горохом сыпались винтовочные выстрелы. И вдруг из дымной пелены, затянувшей пространство, выдвинулось несколько танков. И пехоты высыпало множество, на взгляд, как определил младший лейтенант Воробьев, не меньше батальона. Похоже, была у этих, прорвавшихся, одна задача — занять высоту, и они побежали по лощине, растекаясь по ней, охватывая высоту справа и слева.

Вражеская пехота пока не беспокоила, но вот танки, уже ломившиеся через кусты по склону, были очень опасны. Они шли так, что стрелять по ним могло только орудие сержанта Данича.

Данич не торопился, старательно выцеливая ближайший танк. Первый снаряд рванул левее, второй правее, третий взрыл землю перед самым танком, остановившимся на миг, в свою очередь, выцеливавшим орудие. Данич чутьприподнял ствол и снова выстрелил. Башня танка вдруг отлетела, из черной коробки выметнулся сноп огня и дыма. Но тут же возле орудия один за другим взорвались несколько снарядов. Данича отбросило в сторону. Вскочив, он увидел, что двое из его расчета остались лежать то ли убитые, то ли тяжело раненные — разбираться некогда. Данич бросился к орудию, но ни первым, ни вторым, ни пятым снарядом не мог попасть в приближавшийся танк.

Снова рвануло на бруствере, осыпало землей. Данич невольно присел, зажмурился. Когда открыл глаза, увидел схватившегося за голову своего последнего помощника краснофлотца Цикалова.

— В медпункт дойдешь?

— Дойду...

Очередной снаряд угодил в гусеницу танка. Третья машина попятилась, разворачиваясь, чтобы взять на буксир подбитый танк, подставила борт. И Данич не упустил момент.

А пехотинцы подбирались все ближе. Откуда-то сбоку по ним бил пулемет, стучали винтовки, но немцы все приближались.

— Давай шрапнелью,— проговорил кто-то за спиной.

Оглянулся, увидел Цикалова с перевязанной головой.

— Чего пришел?

— Так ты ж один... Давай шрапнелью...

Несколько шрапнельных снарядов положили атакующих немцев, то ли ненадолго, то ли навсегда. Затихла стрельба. Но тут на высоте опять начали рваться снаряды.

— Ничего! — кричал Данич обессиленно сидевшему рядом на земле помощнику.— Отобьемся. Два орудия остались на батарее, а стоим!..

Цикалов промолчал. Там, в медпункте, ему сказали, что второе орудие сержанта Литовко уничтожено, и теперь вся батарея — одно-единственное орудие Данича...

Серая муть рассвета разливалась над притихшими окопами. Военком 345-й дивизии Пичугин всматривался в мглу нейтралки и в который раз перебирал в памяти сделанное за ночь: в подразделениях проведены короткие собрания и беседы, каждый красноармеец отдохнул от двух до трех часов в теплой землянке, все полностью обеспечены боеприпасами... Вроде бы ничего не упущено. Но чувство тревоги и беспокойства не проходило.

Грохот разрывов обрушился внезапно, оглушил. Огненно-дымная завеса скрыла переднюю линию окопов. В короткие мгновения, когда дым рассеивался, было видно, как меняется эта линия, прерывается то язвами воронок, то вспухшими холмами вывороченной земли. Людей издали видно не было, но все мысли переносились на эти окопы, стоившие такого большого труда.

И вдруг все стихло. Сквозь медленно оседающую пыль Пичугин разглядел немцев, несколькими группами бегущих через нейтралку. Их подпустили близко и срезали внезапным ружейно-пулеметным огнем. Даже не верилось, что таким сильным и дружным может быть огонь после такого мощного артналета.

Снова загрохотала вражеская артиллерия. Наши батареи ответили, быстро пристрелялись, и огонь противника поослаб. А потом на широком пространстве нейтралки увидел Пичугин десятки танков и множество солдат противника, волнами перетекавших через неровности местности.

Там, во вражеских цепях, один за другим взорвались несколько разнокалиберных снарядов, а затем встала сплошная стена разрывов: наша артиллерия ставила заградительный огонь. В дымном мареве появилась какая-то большая движущаяся масса. Со стороны казалось, что она въехала в самую середину атакующих цепей противника, замельтешила всплесками пулеметных очередей, яркими вспышками орудийных залпов. Это был бронепоезд «Железняков». Вокруг него сразу заплясали разрывы: немецкие артиллеристы, давно охотившиеся за бронепоездом, торопились накрыть его в открытом поле. Не переставая стрелять, бронепоезд попятился, скрылся за складками местности. Снова огромное пространство перед оборонительными рубежами перечеркнула огненно-дымная стена заград-огня, заставила залечь массы вражеской пехоты. Горели отдельные танки, но многие прорвались, навалились на слабую оборону полков.

Как ни хорошо расположен наблюдательный пункт, но всей картины боя дивизии отсюда не увидеть. Пискунов поспешил на КП, укрытый в каменной толще горы, чтобы понять, как она складывается, эта картина, по донесениям из частей и подразделений, точнее определить свое место в этом бою. Донесения поступали тревожные: противник то там, то тут врывался на позиции, местами и прорывался.

Пискунов маялся своим кажущимся безучастием: военком сейчас нужен был повсюду, и повсюду было не до него. В бою убеждают не слова, а только личный пример. И где, в каком полку нужнее всего был сейчас его, комиссара дивизии, личный пример, Пискунов не мог определить. Разве что в 1163-м, где, как только что сообщили, военком Сонин возглавил контратаку и погиб?

Телефоны на КП зуммерили непрерывно, сообщения из частей поступали все более тревожные. Оборона рушилась.

Мотодрезина с разведчиками вернулась в Цыганский тоннель на исходе ночи. Железнодорожный путь оказался в порядке. Разведанные цели быстро были нанесены на планшеты, и бронепоезд, громыхнув буферами, потянулся к выходу из тоннеля. Светало. На всем переднем крае стояла напряженная тишина.

— В воздухе разведчик! — доложил сигнальщик.

Высоко в светлеющем небе кружила «рама» — двухфюзеляжный «фоккевульф». «Рама» улетела сразу, как только бронепоезд вышел на открытую местность. И тут взорвалась передовая сплошным грохотом разрывов. Всем было ясно, что это артподготовка, что за ней последует атака, и вот для отражения этой-то атаки орудия и пулеметы бронепоезда придутся как раз кстати.

— В воздухе самолеты! — крикнул сигнальщик.

Самолетов было много — целая эскадрилья. Сдав назад, бронепоезд быстро втянулся в черную нору тоннеля. Перед входом загремели бомбы, осколки хлестнули по броневой обшивке хвостового паровоза.

На фронте все гремела артиллерийская канонада, от сплошного грохота даже под скальным монолитом что-то дребезжало на бронеплощадках.

Сразу же, как перестали рваться бомбы у входа в тоннель, специально выделенные в помощь бронепоезду саперы принялись восстанавливать разрушенный путь. Работали артиллеристы и пулеметчики, машинисты и девчонки-санитарки. Торопились. Фронт изнемогал под непрерывными вражескими атаками, фронту нужна была помощь.

Теперь из тоннеля вышли стремительно. Бойцы с обочин пути махали шапками, кричали радостное.

— Убрать дым! — приказал командир, чтобы не обнаружить себя раньше времени.

Миновав выемку, бронепоезд выехал на открытое пространство, сплошь усеянное атакующими немцами, огнем десятка пулеметов, орудийными залпами расчистил себе дорогу, ворвался на станцию. С высоты бронеплощадок далеко видно, наблюдатели быстро засекали цели, и артиллеристы тотчас ловили эти цели в прицелы. Танк высунулся из-за полуобвалившейся стены, его в упор расстреляли стомиллиметровки бронепоезда. И еще был танк, и еще. Стволы раскалились, краска на них коробилась. Кто-то накинул на ствол мокрую шинель, чтобы быстрей остывал. И на других стволах появились мокрые шинели и одеяла.

Так он и маневрировал возле станции, увешанный шинелями и одеялами. И, маневрируя, все грохотал пушечными залпами, все рассыпал длинные пулеметные очереди.

А навстречу уже катилась волна контратаки. Краснофлотцы и красноармейцы раздирали рты в неслышных криках «Ура!», штыками выковыривали немцев из воронок, из-за камней и строений.

— Ура! — кричали артиллеристы и пулеметчики на бронеплощадках.— Станция наша!..

Все понимали: удержать эту груду развалин, называвшуюся когда-то станцией Мекензиевы горы,— значит спасти Севастополь.

Среди дня на КП армии неожиданно приехал вице-адмирал Октябрьский. Вдвоем с Петровым они закрылись в кубрике и долго обсуждали складывающееся положение. Как быть, если враг все-таки вырвется к Северной бухте? «Не вырвется»,— хотелось сказать Петрову, но подкрепить эту уверенность было нечем, и он молчал, сосредоточенно разглядывая карту, разложенную на столе. Если враг вырвется к Северной бухте — значит, расчленит северный фронт и в конечном счете захватит всю Северную сторону, склады боеприпасов в Сухарной балке, крупнейший подземный госпиталь в Инкермане. Страшно подумать о потере этих объектов!.. Но командованию полагается быть выше эмоций. Командование должно предвидеть, рухнет в этом случае оборона Севастополя или все же устоит? Если враг займет другой берег Северной бухты — значит, корабли уже не смогут заходить в нее. Но ведь есть еще Камышовая, Казачья бухты. Кое-кому могло показаться, что оборона, проходящая по прямой — от Северной до Балаклавской бухты через Инкерман, Федюхины высоты, Сапун-гору,— обладает некоторыми достоинствами: линия фронта сокращается до 13—15 километров, а за спиной остается город и весь Херсонесский полуостров...

Так напрямую они и решили обсудить этот вопрос с работниками штаба армии. И получили такие же прямые ответы.

— Оборона на этом рубеже не может быть надежной и длительной,— решительно заявил начальник артиллерии армии полковник Рыжи.— Я убежден, что при существующем положении наших войск можно не только отразить удар противника, но и восстановить оборону.

— Как вы себе это представляете?

— Самый опасный участок прорыва не превышает трех с половиной километров. На этом участке мы можем сосредоточить огонь многих батарей, довести плотность огня до восьмидесяти стволов на километр фронта. Я предлагаю завтра в восемь ноль-ноль, когда противник, как обычно, начинает наступать, обрушить на него двадцатиминутный огневой удар. Затем методическими короткими налетами мешать ему занимать исходные позиции. И наконец, нанести всей артиллерией новый массированный удар по пехоте и танкам, когда враг пойдет в атаку...

И посыпались вопросы по уточнению предложения, будто оно не было для командования неожиданным, будто и день этот тяжкий уже закончился, и никаких каверз от неприятельских войск на сегодня уже не предвидится...

Во второй половине дня части дивизии Гузя выбили немцев со станции Мекензиевы горы. Как им, рассеченным, почти рассеянным, не имеющим никаких резервов, удалось это, командарм и сам не мог понять. Думал, мера злости бойцов давно уж превзошла все мыслимые пределы, да, видно, нет этих пределов для людей, готовых умереть за Родину. Выбить-то выбили, да не удержались, и к вечеру станция снова была в руках у немцев. Но это уже не пугало: день прошел, тяжелейший день, можно сказать, решающий, а противник к концу дня оставался, по существу, на тех же рубежах, что и утром. Манштейн терял самое главное — время.

Вечером Петров, едва сдерживаясь, чтобы не дать волю радостным эмоциям, объявил своим штабистам о крупной победе, только что свершившейся на Керченском полуострове.

— Войска Закавказского фронта и корабли Черноморского флота захватили города Керчь и Феодосию,— с удовольствием процитировал он поступившее сообщение.— Операции продолжаются... Наши части выходят в тыл противнику, осаждающему Севастополь... Но,— сдержал он готовое прорваться всеобщее ликование,— Манштейн не начал пока отвод войск от Севастополя. Есть сведения, что противник собирается завтра предпринять еще одну попытку прорваться к бухте. Вероятно, последнюю попытку, но именно поэтому самую отчаянную.

Он помолчал, оглядел сияющие лица своих помощников и добавил:

— Так что, товарищи мои дорогие, праздновать победу нам еще рано. Но о взятии нашими войсками Керчи и Феодосии сегодня ночью должны узнать все, каждый командир, каждый красноармеец и краснофлотец...

На рассвете 240 орудий, все, которые могли повернуть стволы в сторону Мекензиевых гор и достать до них, обрушили снаряды на вражеские позиции. Немецкие батареи ответили, но погасить лавину огня не смогли.

Тем же утром, как и было спланировано штабом армии, части второго сектора атаковали врага, быстро разгромили его передовые подразделения, овладели вершиной высоты с Итальянским кладбищем, селением Верхний Чоргунь, продвинулись вперед в районе Камышлы. Успех был неожиданный, и комендант сектора полковник Ласкин не скрывал радости, докладывая командарму об итогах боя.

— Вводил ли противник резервы? — только и спросил Петров.

— Нет, не вводил.

— Значит, у него их там нет, все перетянул на северный участок...

Орудия умолкли, и на Мекензиевы горы снова упала тишина. Над расположением противника стояла непроницаемая стена тумана, пыли, дыма. Все ждали, что вот сейчас из этого дыма начнут выползать танки и, как вчера, повалит пехота, но прошло десять минут, полчаса, час прошел и полтора, а никакого движения, ни единого выстрела. Только в десять часов заговорили немецкие пушки.

Первая атака была стремительной. Танки торопились проскочить нейтральную полосу и ворваться в район передовых наших траншей. И пехотинцы, не меньше двух батальонов, бежали, не останавливаясь, не залегая под сильным встречным огнем. Падали только убитые и раненые. Их было много, но уцелевшие все бежали, и они вслед за танками ворвались в траншеи, перебороли численностью своей в рукопашном бою.

А вдалеке уже маячили другие вражеские танки и цепи пехоты. Пустить их в образовавшийся прорыв было никак нельзя, и подполковник Гузь вызвал огонь артиллерии на свои траншеи, занятые немцами, а потом поднял уцелевшие на флангах прорыва подразделения в контратаку.

Схватились врукопашную. Артиллерия, Илы и «ястребки», пользуясь малочисленностью вражеской авиации (ее оттянул на себя Керченский полуостров), утюжили цепи подходившего противника. Не отбросили врага, но и развить прорыв не дали. Началась тяжелая круговерть боев, похожая на вчерашнюю. Это и тревожило командарма (никаких резервов не было, чтобы остановить новый натиск), и радовало (противник терял время).

Перед полуднем северный ветер погнал со стороны немцев густой серо-зеленый дым. Это никого не испугало и не удивило: всего от фашистов ждали. Над полуразбитыми окопами, над артиллерийскими позициями понеслись никогда прежде не слышанные команды: «Газы!» Не слышанные, но не неожиданные: противогазы у всех были наготове.

И припали к пулеметам, к орудийным прицелам носастые и глазастые резиновые маски. Оборона не дрогнула. Вскоре выяснилось, что это всего лишь дымовая завеса необычного цвета, под прикрытием которой противник пошел на решительный штурм. Однако и он захлебывался в круговороте множества отчаянных крупных и мелких стычек.

— Продержитесь еще немного! — совсем не по-начальнически просил командарм непрерывно звонивших в штаб армии командиров частей и соединений.

«Держитесь!» Сколько раз повторял он это слово за последние две недели! И всегда уповал на помощь, которая должна была вот-вот подойти. Теперь не на помощь надежда, на то, что враг выдохнется.

Противник терял время, и генерал Петров уже к середине дня ясно понимал: Манштейн нервничает, судорожно бросая новые стрелковые батальоны и танки все в тот же огневой котел, где они один за другим перемалываются, растворяются, как пригоршни соли, брошенные в воду.

— Нет, не выйти им к бухте,— почти весело сказал Петров.— Теперь уже не выйти!

И вдруг атаки противника прекратились. Было еще светло, и это вызывало недоумение: еще никогда вражеский штурм не прерывался засветло, а только с наступлением темноты.

— Будет еще одна атака,— сказал Петров.— По крайней мере, одна. Последняя.

С начальником штаба генерал-майором Крыловым и начальником артиллерии полковником Рыжи командарм обсудил встававшую новую задачу: как использовать батареи для того, чтобы в самом начале сорвать атаку, а затем организовать огневое преследование противника?

Немцы атаковали с упорством обезумевших в том самом месте, где напрасно ломились все эти дни. Спланированный огневой налет всеми видами артиллерии ослабил натиск. Еще полчаса шел упорный бой с прорывающимся противником. Всего лишь полчаса. А затем начались контратаки. Они следовали одна за другой, сливаясь в единый порыв — отбить, уничтожить...

— По обстановке вводите в бой ударные группы преследования,— передавал командарм командирам соединений и частей.

— Как? Повторите? — переспрашивали некоторые. Слово «преследование» звучало еще слишком непривычно.

Ровно в 24.00 по всем артполкам, артдивизионам, батареям Севастопольского оборонительного района прокатилась команда: «За слезы наших жен, детей, матерей! За светлую память о погибших героях! По указанным ранее целям! Артиллерия — огонь!»

Вздрогнула земля. Начинался новый, 1942 год...

Владимир Рыбин

(обратно)

Играй, играй шарманка

На центральной площади западногерманского города Ульма, у подножия огромного собора, чей шпиль взметнулся на сто шестьдесят метров, почти затерялась в человеческом муравейнике фигура невысокого мужчины. Длинная развевающаяся борода, черный цилиндр, мятые брюки, разбитые башмаки — он выглядел как бродячий музыкант прошлого столетия. Под стать ему и шарманка — расписной ящик с ручкой. Человек то подпрыгивает, то приплясывает и притом без устали крутит, крутит эту ручку...

Мелодии, им извлекаемые, переносят слушателей тоже в век ушедший — «В Грюневальде торгуют дровами», «Девушка плачет в саду». Но вот появилась толпа девушек и парней — музыкант нажимает кнопку: резко ударяет рок Пресли, снова кнопка — раздаются мелодии «Битлзов», следом льется попурри из венских вальсов...

На площади Ульма играет шарманка; которую изобрел и изготовил органный мастер из Геттингена Карл Хайнц Хофбауэр. Мастер записал программу из сорока мелодий; и кнопок сбоку на ящике соответственно сорок. Может, это теперь не шарманка, а большой кассетный магнитофон? Тогда зачем ручка?

На вопросы слушателей шарманщик отвечает охотно:

— Не стоит отбрасывать достижения техники в наше время. Мне удалось соединить электронику и принципы классической механики.

Конечно, всех своих секретов геттингенский музыкант не выдает, да и дело это вовсе не простое. Но одно важно: мелодия, какого бы возраста и стиля она ни была, должна соответствовать духу шарманки. Накручивая ручку, шарманщик нагнетает воздух в органные трубы. Так и создается характерный «шарманочный» голос. Есть у Хофбауэра и другие инструменты, воздух в которые подает электрическая воздуходувка.

Мастер из Геттингена занимается органами-шарманками по наследству: вся его семья десятилетиями участвует в создании этих инструментов. И он имеет право заявить:

— Очень хочу, чтобы орган был доступен каждому человеку, который любит музыку. Ведь он принадлежит не только церкви.

История шарманки причудлива и занятна. Как считают европейские мастера, началась она еще веков семь назад.

Разнообразны музыкальные ящички, дошедшие до наших дней из семнадцатого столетия,— шкатулки из благородных металлов, украшенные драгоценными камнями. Шкатулка открывалась — и крошечная колибри, в сверкающем оперении, с дрожащим хвостиком и вертящейся головкой, щебетала песенку. Внутри шкатулки валики, зубцы, штифты в определенном порядке цеплялись друг за друга и воспроизводили незатейливое щебетание.

Лет пятьдесят назад вместо валиков стали использовать перфорированные ленты, на которые подается воздух. Каждому звуку соответствует определенное отверстие, пробитое в ленте. С появлением метода Хофбауэра лента смысл потеряла.

— У людей стало больше досуга,— говорит мастер.— И каждый может сделать собственными руками свой инструмент. Теперь игра на шарманке не просто способ добывания денег. Жизни без музыки не существует. Она всемирный язык, которому не нужно перевода.

Не стоит думать, что мастера-исполнители, как и создатели шарманок, обязательно люди старшего поколения. Несколько лет назад на фестивале шарманок в городе Туне (Швейцария) собралось около двухсот мастеров-исполнителей. И среди них особое внимание заслужил Хольгер Буш из Гейдельберга, семнадцатилетний школьник. Свою шарманку он сам и изготовил. А началось это, когда двенадцатилетний Хольгер увидел в музее, как устроена шарманка. О том, чтобы купить старинный инструмент, и речи быть не могло, да и вновь выпускаемые, вроде тех, что делают органные фирмы, были не по карману.

Хольгер принялся мастерить первую трубу... Пришлось советоваться с умудренными опытом мастерами органных дел, переписываться со знатоками из Шварцвальда, где этим промыслом занимаются издавна. Усердие даром не прошло: наконец первая шарманка собственного изготовления издала первый звук.

На фестивале в Туне семнадцатилетний Хольгер выступал со своим третьим «детищем». Гвоздем его программы — а она включала два десятка мелодий — стала старая песенка «Я забыл свое сердце в Гейдельберге». Тут же на площади кто-то пожелал купить инструмент молодого шарманщика.

В подвальчик-мастерскую к Хольгеру теперь стекаются инструменты-инвалиды. Так у него появился орган, в котором обнаружились детали возрастом более ста лет. Хольгер собирается почистить, перебрать орган, восстановить штифты и вернуть голос старинному инструменту.

И в каникулы он дома не усидел — собрался объехать на велосипеде городки, где есть церковные органы. Ведь он имеет дело с их братьями меньшими — шарманками, что стали главным делом для Хольгера Буша, парня из Гейдельберга.

По материалам иностранной печати подготовил Г. Анисимов

(обратно)

Тоньше паутины, белее снега

В озимых ячменях ветру было тесно. Колосья стояли литой стенкой, не колышась. Зато маки на кромке полей вольно трепетали, рвались за порывами ветра, бросали следом лепестки, как языки пламени. Вдоль шоссе никли усталые, отплодоносившие черешни, свечи тополей сияли плотной зеленью, в облакоподобных кронах лип уже зуммерами ныли пчелы. Сень листвы узорила шоссе. Благостное время года — конец мая. И благодатный край — Паннония, древняя житница Европы, она же Среднедунайская низменность, лежала вокруг.

Видела я и другую часть Паннонии — в Югославии. Отсюда это километров семьдесят к югу. Хотя была там в разгар бесснежной зимы, места очень похожие. Похожи просторами, похожи маками — они были нарисованы на старинной деревенской мебели, на дверях русинских домов.

...На подробной карте, что лежала передо мной, обозначались рядом с надписью «пуста Бугац» маленькие, в точках, холмики. Дюны? Барханы? И за окошком машины через пяток километров картинка сменилась: исчезла тучная равнина с литой стеной зерновых, с пламечками маков. Плешивые невысокие бугры, одетые в неопрятную попону желтоватой травки, потянулись за обочиной.

Казалось, сам воздух стал блеклым, сухим. Захотелось пить. Притормозили на площадке перед скромной чардой-корчмой. Заходить показалось неудобным — там чинно шумела сельская свадьба. И снова на юг, дальше в степь.

Дюны-барханы скучновато мелькают по сторонам.

— А что,— говорит попутчик.— Здесь, говорят, и верблюды есть. И зимы здесь, наверное, длинные. Пуста. Степь...

Вспоминаю, как два дня назад рассказывали экологи в ОКТН — Государственном ведомстве по охране окружающей среды и природы — о проблеме воды питьевой и технической. Зашла речь и о водоснабжении здесь, на юге области Кишкуншаг. «Есть села, хутора, куда приходится привозить питьевую воду в разгар лета. Местная или засолена, или загрязнена: органика, минеральные удобрения, бывает, попадают в колодцы и источники. Детей обеспечиваем в первую очередь».

Мы в самое сердце пусты Бугац не попадаем, только краешек прихватили. Да и не такая уж это степь глухая — от Будапешта два часа езды. И все же, ощущаешь, что эти солончаки, невеликие барханы-дюны делают жизнь людей, их быт иными.

В сухом томящем мареве показались зеленые полосы. Масштабы в степи теряются, и вблизи «лесок» обернулся плавнями. Шелестели острые осоки, рябило в глазах от качания метельчатых верхушек тростников. В зеленой стене прорезаны просеки. В одной мелькнула яркая машина: колеса, толстый брезентовый рукав, палуба. Драга, что ли?

— Комбайн болотный... Камыши косит. Подождите-ка, вон и вода.

Мутно-зеленое зеркало упиралось в тростниковую стену у другого берега. Доска с выжженной надписью «Шоштои чарда» — «Корчма Соленого озера». Кишкунхалаш зовется город, на окраине которого приютилась эта корчма, а три рыбки — символ города. Появился официант с ярко-красной карточкой меню. На обложке опять-таки рыбки. Да еще и рыбак в шляпе, да с сетью. И все это — в кружеве!

— Вот мы и приехали к кружевницам. Ведь рыбак и рыбки выполнены в стиле «чипке»,— неожиданно в сомнительную рифму попадает попутчик Габор. Молодой преподаватель гимназии, он настойчиво изучает русский язык, неплохо знает советскую поэзию и очень любит Сергея Есенина. И такая рифма его самого несколько смущает.

Но тут принесли котелок халасле — жаркого от паприки, золотого от жира, обжигающего рыбного супа. Нет, словами не передать, что такое халасле. После двух порций настало, однако, время расспросить, попадем ли мы в Кружевной дом. Увидим ли чипке?

Изящный белый дом затаился в конце березовой аллеи. Куст карминовых роз пылал, румяня скромный белый камень. Внутри дома оказалась мастерская, уставленная наклонными столами тяжелого старого дерева. Зеленоватый свет сквозь плакучие ветки сочился в окна.

Тихо вошла и поздоровалась мастерица Розалия Фекете. Достает все необходимое для работы — тоненькую иглу, почти невидимую нитку и листки бумаги — белую вощеную и фиолетово-синюю, как от упаковки спичек.

На восковке уже нанесен ажурный рисунок бабочки величиной с почтовую марку. Этот листок — Розалия Фекете называет его «план» — мастерица наложила на синюю бумагу, снизу крепит кусочек батиста. Я сначала понимаю так, что рисунок перенесется на материю. Но Розалия тихо поясняет, а Габор переводит: это чтобы пальцы не колоть и рисунок сохранить до конца работы.

— А долго ли работать над бабочкой вам придется?

Мастер Фекете умудренно улыбается — мол, не ты первая спрашиваешь — и тихо отвечает:

— Как пойдет работа...

Наверное, меня сбило с толку слово «план»: так и ждешь, что результат скоро покажется. Меж тем уже четверть часа мерно мелькает иголочка, тянет нитку. Наклоняюсь к работе — кажется, иголка уходит все в одну точку. Тишина в мастерской удивительная. Слышно, как в разморенных жарой березках пробует голос, щелкает соловей. Должно быть, молодой, сеголетний. Опытный взрослый певец разве станет в жару, в майский день тратить свой дар?

И тогда, в мастерской, и позже, разглядывая планы и репродукции работ, представляла, что родилось искусство чипке непременно зимой.

...Степной ветер пронизывает простор пусты. Короток день, длинны вечера. Шорох поземки по стеклам, по стенам дома. Далеко до утра, далеко до весны. По утрам опушатся инеем кустарники и деревья, узором покроются стекла. Неужели не запомнить, не запечатлеть эту красоту? Остановись, мгновение...

В каждом изделии, в каждом плане ощущаешь эту зимнюю морозную свежесть. Впрочем, первые чипке были выполнены в цвете. Вот они в подсвеченных витринах на стенах. Тона кружев нежные, задумчивые — это отделка одежды в стиле «модерн» начала века.

А было так. В начале века преподавал рисование в кишкунхалашской гимназии учитель Арпад Декани. Работал и собирал по селам, хуторам крестьянскую утварь, детали народных костюмов, образцы резьбы, орнаментов и вышивок. Много лет собирал. А потом, узнав, сколь рукодельны здешние мастера и мастерицы, задумал развить их умение в еще более тонких формах. Первые замыслы пыталась осуществить матушка учителя: она положила его планы-эскизы на канву. Увы, успеха те работы не имели.

Зато в 1902 году — это известно в Венгрии всем — халашские чипке, кружева по планам-эскизам Декани, звонко заявили о себе на выставке в столице. Счастливое сочетание: богатейший народный опыт, осмысленный учителем и воплощенный в жизнь руками талантливой народной мастерицы Марии Маркович. Художница прожила долгую жизнь и более полувека, до кончины в 1954 году, посвятила любимому детищу — кружевам чипке. Это ей памятник стоит у входа в Кружевной дом...

По методу выполнения — иглой — халашские чипке сравнивают с другими видами шитых кружев — с брюссельскими и венецианскими. Только чипке гораздо нежнее, деликатнее, и соответственно работа над ними гораздо сложнее.

— Наверное, уважаемая, молодежь не очень к вашему искусству стремится? — спрашиваю мастерицу.— Ведь какого терпения, вкуса и тонкости требует эта работа...

— Нет, почему же. Сегодня суббота, и Кружевной дом открыт лишь для посетителей. А так, в будни, нас здесь работает человек двадцать. И возраст — от семнадцати до семидесяти. Новеньких принимают по конкурсу. И пустых мест ученических не помню. А я работаю с чипке почти тридцать лет.

Розалия Фекете деликатно объясняет любознательной молодой посетительнице азы своего неповторимого искусства. Если человек любит и умеет свое дело, он, наверное, никогда от него не устанет, никогда не заскучает. И конечно, настоящий мастер не скупится поделиться тонкостями и секретами...

Прислушиваюсь к тихому голосу мастерицы:

— Звон, соты, семь колоколов, парус, клетка, паучок, волна...

Это она перечисляет названия швов, которыми заполняет мастерица — по своему усмотрению, по наитию — ажурные контуры плана. Швы столь разнообразны и миниатюрны, что, кажется, и придумать нового не придумаешь. Сейчас число швов перевалило за шесть десятков. Из этих звонов, волн, сот и слагаются — миллиметр за миллиметром — нежные орнаменты и жизнерадостные силуэты чипке.

— А у вас дома свои, для себя, чипке есть? — словно черт подсунул на язык вопрос.

— Нет, знаете, это очень дорогое искусство. Государство за него валюту получает,— с достоинством отвечает Фекете.— Чипке может приобрести лишь очень солидный музей для очень богатой коллекции.

Да и спрос на чипке велик, для себя некогда работать. И зачем? Дома кто увидит мою работу? А заказы коллекционеры ждут по году, по два. Они расходятся по всему свету. Ну а кто спешит, есть ведь и другие виды народного искусства.

Знаете, многие сами пробуют выделывать чипке. Даже из-за океана просят прислать методики, планы. А что в этом хитрого? Сами видите: инструмент и сырье — игла да нитка — каждому доступны.— Розалия хочет, мне кажется, слукавить. Но тут же простодушно добавляет: — Правда, Кишкунхалаш один на свете. Один на весь мир.

Альбомчик, здесь же купленный, Розалия Фекете подписывать постеснялась:

— В нем собраны работы великих мастеров. Главное, мы так считаем, план составить. Поэтому имена их создателей на выставках, в каталогах на первом месте стоят. Дело мастерицы чипке — исполнить ими задуманное.

— Правда ли, что двух одинаковых бабочек, даже по одному плану вышитых, не встретишь нигде в мире...

— Это вы верно поняли. Как музыка: композитор написал вроде для всех музыкантов понятными нотными знаками. Однако не напрасно ведь проводят конкурсы именно на исполнение произведений Ко дай или Чайковского? Так и у каждой мастерицы-вышивальщицы свой стиль. Своим голосом споет, по-своему сыграет.

— Даже ваши халашские рыбки — их как только не выполняют. Только и общее, что рыбки. На каждом изделии их видишь, а какие разные. У одной мастерицы они геометричны, строги. У другой игривы. У третьей изысканно тонко шиты...

Пара молодоженов приехала в Кружевной дом издалека — из нефтеперерабатывающего города на севере Венгрии. Они вместе с нами давно рассматривают работы на стендах. Молодая, деликатно дождавшись, когда Розалия Фекете отложит работу, наклоняется к ней с вопросами. Муж ее, парень могучей стати, терпеливо записывает ответы.

— Так далеко ехали! — говорит им вслед Фекете.— Специально, чтобы посоветоваться, всю страну пересекли. У нее неплохо получается. Они ребенка ждут, мама считает, что девочка будет. И хочет к ее рождению голубя сшить. Считает, что успеет — еще полгода есть в запасе.

А будущий отец интересовался, сколько времени потребуется лебедя — для колыбели сына — сотворить.

— Я сказала, что года три, если не очень спешить, хватит. Успеют, успеют, конечно. Правда, у них на севере много развлечений. Да и зима, говорят, не так красива и заметна. Не то, что у нас, в Халаше. К весне и я свою работу закончу.

— К весне? — переспрашиваем мы дружно.— К весне, уважаемая Розалия?

— Зима впереди. А зимой чаще о лете думаешь. Наверное, это будет весенняя степь — тюльпаны, потом маки, а среди них — бабочка. Я ее сегодня, при вас, начала.

Будапешт — Кишкунхалаш — Москва

М. Кондратьева

(обратно)

Берега, зовущие к гибели

В бухте в тот день не было судов, лишь одинокая яхта томилась неподалеку от берега.

— Смотрите, кит! — вдруг закричал кто-то. Экипаж яхты увидел очертания массивного темного тела, двигавшегося к берегу.

— Да их много! — раздался возглас.

Тут и там мелькали спины морских гигантов. Они шли с большой скоростью. Прежде чем кто-либо из яхтсменов успел задуматься, что нужно животным на берегу, они достигли кромки прибоя и стали выбрасываться на берег. Вот уже несколько туш зачернели на песке, потом еще и еще...

...Эндрю Макаллистер, смотритель спасательной станции на юге британского острова Уэстрей, входящего в состав Оркнейского архипелага, вышел на берег залива и привычным взглядом окинул хорошо знакомую бухту.

Тяжелые волны накатывали на песок. От моря веяло невозмутимостью и спокойствием, которого, подумал Эндрю, так не хватает людям в их повседневной суете. Макаллистер мягко ступал по мокрому песку, направляясь к наблюдательной вышке станции. До нее оставалось метров триста, когда Эндрю вдруг увидел крупных морских животных, снующих у самого берега. Некоторые из них уже лежали на берегу.

«Черт побери, да ведь это киты!»— пронеслось в голове.

Волны прибоя выбросили на берег еще одного, совсем маленького кита-детеныша. Отовсюду слышались почти человеческие вздохи и стоны несчастных животных, умирающих на прибрежном песке Уэстрея. Вот уже более четырех десятков их лежало на берегу, тела беспомощно вздрагивали от ударов волн. Теперь Макаллистер уже разобрался — это были гринды, или киты-пилоты, крупные дельфины, хорошо известные в Северной Атлантике.

Эндрю Макаллистер увидел, как к берегу причалила знакомая яхта. С нее спрыгнули трое мужчин.

«Очень хорошо, что они здесь — будут помощниками!» — подумал спасатель.

Одного послали за подмогой, а двое вместе с Макаллистером принялись за работу. Они пытались откатить хотя бы некоторых китов — тех, что полегче,— ближе к воде. Это оказалось совсем не простым делом. Прошло около получаса, а всего лишь три гринды были на плаву.

Подоспела помощь. Добровольцы из числа местных жителей и работники спасательной станции поливали китов водой, высвобождали плавники, прижатые телом, очищали их от песка. Этот опыт пришел из Австралии. При таком уходе киты действительно могут продержаться на суше, пока их не отбуксуют в море.

На пятом континенте случаи массового самоубийства китов не редкость, и там существуют специальные спасательные центры. Защитники окружающей среды в Австралии давно уже выработали эффективные меры по спасению выбросившихся на берег животных.

Вскоре у берега Уэстрея появились два небольших спасательных судна; они приступили к буксировке китов в море. Эндрю Макаллистер и все остальные с некоторым облегчением вздохнули — уже семь китов были вне опасности. Люди сбились с ног от усталости: они набрасывали петли троса на хвосты гигантов, помогали стаскивать китов, да еще продолжали поддерживать жизнь животных, оставшихся на берегу. Буксировать китов нужно было минимум на четверть мили в море, но никто не был уверен, что киты не предпримут повторной попытки выброситься на берег. К сожалению, всех китов спасти не удалось, и сотрудникам станции предстояло закапывать трупы погибших животных.

Массовые самоубийства китов часто называют самым загадочным и трагическим явлением в жизни животного мира нашей планеты. Все подобные случаи, наверное, невозможно даже сосчитать. Только в последние годы и месяцы сообщения об этом явлении поступали из Австралии, Индонезии, с Британских островов.

Английские ученые, например, уже неоднократно сталкивались с тем, что стада китов-пилотов совершенно необъяснимо сбиваются с миграционных путей — от Шетландских островов к традиционным местам летней кормежки у Фарерского архипелага.

В 1950 году стадо из 64 китов выбросилось на берег острова Стронсей, входящего в состав Оркнейского архипелага. Пять лет спустя в том же районе 66 гринд погибли на берегу острова Уэстрей. Наконец, случай, свидетелем которого стал Эндрю Макаллистер...

Многие ученые пытались объяснить, почему целые стада китов неожиданно теряют ориентацию и, следуя непонятному импульсу, выбрасываются на берег. По одной версии — массовые самоубийства китов вызваны изобретением и распространением подводных лодок, другая винит во всем подводные извержения и землетрясения, третьи исследователи рассуждают о влиянии звуковых и ультразвуковых волн на сложную систему эхолокации китов: они, как известно, слышат звук на расстоянии более пяти километров.

Но объяснить или хотя бы предотвратить массовые самоубийства китов человек пока не в силах.

...А спасенные гринды с острова Уэстрей, оказавшись на достаточном расстоянии от берега, направились в открытый океан в сопровождении эскорта из двух спасательных судов и яхты. Процессия скоро скрылась за горбатым мысом, преграждающим дорогу грозным пенистым волнам, что нескончаемой чередой набегают с севера.

П. Петров

(обратно)

Хозяин китовой бухты

Мартину снились киты. Они фыркали и пускали струи воды, похожие на растрепанные ветром фонтаны города Гуанахуато.

Мартин никогда не видел китов. О китовых фонтанах ему впервые поведал рабочий ранчо, вернувшийся из Нижней Калифорнии. Размахивая руками, Алехандро с восторгом рассказывал о том, как киты приплывают зимой в бухту, на берегу которой расположился его родной рыбачий поселок.

Этот глубоко врезавшийся в берег извилистый залив местные рыбаки прозвали Заячьим Глазом. Серые киты давно облюбовали его. Там появляются на свет детеныши, набирают силу, вырастают и потом вместе с родителями уходят в, северные воды, за тысячи километров от Нижней Калифорнии.

Мартин не думал, что пройдет время, и он станет хозяином китов, что ему поручат важное дело — быть первым администратором уникального резервата — заповедника серых китов. Но до поры до времени рассказы Алехандро не давали Мартину покоя. Киты снились ему каждую ночь и уплывали лишь под самое утро, когда крики петухов разбивали сны Мартина на мелкие кусочки.

У каждого человека есть своя мечта. Сверстники Мартина мечтали о собственном мотоцикле, о встрече с красивой девушкой, о хорошем заработке. А он хотел лишь одного: увидеть фонтаны китов и ощутить ладонями гладкие мягкие спины. Пришло время отпуска, и Мартин отправился в далекий путь. Два дня ушло на дорогу до бухты Заячий Глаз.

Уже вечерело, а до моря оставалось еще десять километров. Мартин пошел пешком. То, что он увидел, потрясло его. Закатное солнце окрашивало бухту в розовый цвет. Было тихо-тихо. Водную гладь бороздили черные спины китов — морские гиганты лениво передвигались в спокойных водах залива.

В тот вечер Мартин долго не мог заснуть. А под утро решил остаться в этих местах навсегда. Случилось это в 1972 году. Тогда же Мартин стал членом сельскохозяйственного кооператива «Бенито Хуарес». Здесь он женился, здесь родились его двенадцать сыновей и дочерей. В кооперативе Мартин узнал, что декретом президента Мексики район бухты Заячий Глаз объявлен первым в мире китовым резерватом. Правительство обратилось тогда к членам кооператива «Бенито Хуарес», на территории которого находилась бухта, с просьбой оказать помощь заповеднику.

А вскоре Мартина Баррахаса избрали первым администратором резервата: его любовь к китам уже вошла в поговорку.

Самый горячий период в заповеднике — с января по конец марта, когда около тысячи серых китов приплывают в Заячий Глаз, чтобы дать здесь жизнь потомству.

— Вначале появляются самцы,— рассказывал мне Мартин.— Они долго бороздят волны залива, выгоняя из него хищную рыбу, в первую очередь — акул. Потом появляются самки. Сейчас в мире около двенадцати тысяч серых китов, и каждые девять из десяти рождаются у берегов наших Нижних Калифорний. У нас в Мексике два штата с таким названием. Северная Нижняя Калифорния и Южная. А Заячий Глаз — одно из самых любимых китами мест. Бывали времена, когда в заливе собиралось до полутора тысяч гигантов...

Уникальное зрелище привлекает на побережье сотни туристов. И администратор заповедника с утра до позднего вечера пропадает на берегу. Надо благоустраивать площадки для туристов. Следить за ремонтом наблюдательных вышек. Урезонивать туристов, пытающихся гонять по заливу на моторных лодках.

— Киты не пугливы,— рассказывает Мартин.— Они позволяют подплывать совсем близко. Надо только заглушить мотор и медленно, на веслах, идти к гиганту. Попадаются и такие туристы, которые во что бы то ни стало хотят погладить кита. А это может привести к трагедии. Ведь серый кит достигает в длину шестнадцати метров. Представьте, что будет, если он легонько махнет хвостом...

Мартин хорошо изучил повадки морских млекопитающих. Удалось администратору заповедника увидеть и то, о чем мечтает каждый ученый-биолог. Однажды утром Мартин на моторке осматривал свои владения. Еще издали он заметил двух китов, кружащих около самки. Мартин заглушил мотор и замер. Через несколько минут самцы резко рванулись к хвосту китихи, нырнули, и через несколько секунд на поверхности появилось рыльце новорожденного. Киты с двух сторон поддерживали его на плаву. Малыш шумно вдохнул воздух, шевельнул хвостом и поплыл...

Мартин Баррахас задумчиво смотрел на море. Смеркалось. Горы наливались синевой. Мне пора было уезжать. Неожиданно Мартин обратился ко мне:

— А вы знаете, что серые киты умеют петь?

Он оживился. Его морщинистое лицо, обветренное и просоленное, расплылось вширокой улыбке.

В тот вечер Мартин, как обычно, возвращался домой после обхода своих владений. Неожиданно заглох мотор. И в наступившей тишине застонало море. Казалось, все вокруг гулко охало и стонало. Потом раздалось протяжное грудное мычание. А через минуту в нескольких метрах от лодки Мартина медленно всплыл кит. Он с сопением вобрал в себя воздух и нырнул. Опять тоскливая песня кита поплыла над водой...

Я попрощался с Мартином. У него на завтра было много дел — первые серые киты уже прибыли в Заячий Глаз.

Теперь Мартином владела новая мечта: он думал о том, как приручить кита. Что ж, жизнь показала, что мечты Мартина Баррахаса сбываются.

С. Заворотный

Заячий Глаз — Мехико

(обратно)

Амбергрис — серый янтарь

Из всего необычного, что плавает по поверхности океанов и морей, серая амбра — наиболее странное вещество. «Плавающее» золото, «сказочные» отбросы, «бесценный» мусор — можно придумать еще немало названий, и все равно это не уменьшит огромного количества толков, слухов, легенд, которыми обросла серая амбра за много веков. Всегда, во все времена, она оставалась товаром высочайшей ценности. И сейчас наблюдательные капитаны, удачливые китобои и бдительные «бичкомберы» — собиратели выброшенных на берег даров океана — внимательно всматриваются в океан в надежде найти кусок этого сокровища.

Теперь многим известно, что серая амбра представляет собой патологическое выделение больного кашалота — своего рода желчь. Но знание это пришло не сразу: люди оценили редкостные свойства серой амбры задолго до того, как постигли ее подлинное происхождение.

В отдаленные времена кашалоты были многочисленными обитателями океана. Воды тропических морей буквально кишели ими, как кишел, без сомнения, Мировой океан китами всех видов и размеров. Это было задолго до того, как человек начал китобойный промысел.

Кашалоты выбрасывали серую амбру куда в больших количествах, чем сейчас. Волнами и течениями ее прибивало к берегам Индии и стран Дальнего Востока. Кто первым нашел огромный слиток темно-серого «дурно пахнущего» продукта и доказал, что он может быть полезным, неизвестно.

На протяжении столетий с серой амброй было поставлено много экспериментов. Она применялась как лекарство, использовалась знахарями для получения любовного напитка, шла в дело как приправа, добавка в вина. В XVI и XVII веках амбру считали панацеей чуть ли не от всех бед. Эпилепсия, водобоязнь, сердечные и умственные расстройства, ревматизм — от многих болезней применяли это вещество. Занзибар, Мадагаскар и Цейлон слыли центрами оживленной торговли амброй. Ходили слухи, что изобретательные мавры приручали своих верблюдов по запаху находить амбру на морских берегах.

Веками люди считали, что серая амбра представляет собой минеральное вещество, нечто вроде загустевшего битума. Алхимики полагали, что его извергают подводные вулканы, что серая амбра представляет собой просто модификацию обычного янтаря — продукт ископаемых хвойных деревьев. Отсюда и название «амбергрис», что можно перевести и как «янтарный жир», и как «серый янтарь». О животном происхождении амбры английские моряки стали догадываться в пятнадцатом веке. Они и именовали ее «янтарным жиром». Но именно с китами это вещество связали лишь в начале семнадцатого столетия.

Сейчас мы знаем, что только кашалоты способны создавать этот ценный продукт. И главным образом по той причине, что основная пища кашалотов — осьминоги, кальмары и каракатицы. Острые крючковатые клювы головоногих моллюсков сильно раздражают желудки китов, в результате образуется воскообразное выделение. Наружу оно выводится через пищеварительную систему и при контакте с воздухом превращается в мягкое вещество, плавающее по поверхности воды. Во всех «слитках» амбры — а вес их колеблется от полукилограмма до полуцентнера — находят крючковатые клювы головоногих.

Внешний вид амбры описывают по-разному. У Германа Мелвилла она «очень жирная, ароматная, подобная дешевому туалетному мылу или старому выдержанному сыру».

Фрэнк Т. Бьюллен — его книга «Путь кашалота» содержит много интересных сведений о кашалотах давно минувших дней — считает, что амбра «выглядит белой и полупрозрачной». А вообще-то цвет ее меняется от беловато-серого до черного. Амбра легка и исключительно мягка, имеет странный и не такой уж неприятный запах.

Ежегодная мировая добыча серой амбры сейчас крайне невелика. Точный химический состав ее до сих пор не определен, но она имеет изумительную особенность сохранять любой запах. Вот за это качество и ценят амбру парфюмеры. В наши дни она считается лучшим закрепителем духов. Нет нужды говорить, что различные подделки и фальшивые эссенции из искусственных смол и бальзамов часто выдаются за подлинный товар, но эксперты быстро распознают фальсификацию. Специалисты по серой амбре работают как знатоки вин: они тщательно дегустируют все образцы, которые попадают в их руки. И пока обитают в Мировом океане кашалоты, люди всегда будут искать это необычное вещество.

В. Виноградов

(обратно)

Весенний листопад

Главная аллея парка Самеда Вургуна в Баку покрыта золотистым ковром. Листья платана... Они похожи друг на друга, как близнецы. Недаром американский художник Уистлер говорил: «...ничто так не похоже на лист платана, как другой лист платана». Но сколько оттенков желтого цвета! — Весенний листопад...— не доверяя себе, обращаюсь к тому, кто привел меня сюда.

Глаза Ибрагима Сафаровича Сафарова светятся радостью. Ему за семьдесят, а душа молода, как и в то далекое время, когда он мечтал стать лесником в своем родном селе Кушчи.

По всей округе тогда не было леса, а он думал о нем. В книжке увидел как-то огромное дерево и спросил, как называется. «Священный чинар,— объяснили ему,— самое главное дерево Востока». «Главное дерево...» — запомнил Ибрагим, будущий заслуженный лесовод республики. И захотелось ему насадить целые леса, и чтоб у каждого крестьянского дома рос чинар, как возле дворца шаха на той картинке...

Профессор Сафаров, член-корреспондент АН Азербайджана, — страстный пропагандист и организатор платановых насаждений в Баку и других городах республики. У него и книги об этом написаны: «Зеленый облик города Баку», «Платан восточный, орех грецкий и их значение в озеленении и лесонасаждениях».. Читая их, начинаешь понимать, в чем достоинства восточного платана, или чинара, который растет в Азербайджане (Вообще семейство платановых насчитывает около десяти видов. Распространен платан в Северной Америке и в Евразии — от Восточного Средиземноморья до Индокитая.). Он — долгожитель. Может размножаться и семенами, и черенками, и отводками от корней. Образует огромное число побегов на одном корне — иногда до двухсот. Дереву уже тысяча лет, а оно стоит в окружении молодых побегов... Платан любит свет, но к почве нетребователен. Не боится сухости воздуха и сильной жары, не страшны ему и морозы. Его рост — до 50 метров, и обладает он сказочно широкой кроной. Семи платанов хватит, чтобы укрыть от палящего солнца целую площадь в Баку. Впрочем, и само слово «платан» по-латыни и по-гречески означает «широкий» — видимо, дерево получило имя за широкие листья и большую крону.

— Весенний листопад — это, конечно, чудо. Однако чудо объяснимое,— сказал Сафаров.— Когда-то платан был вечнозеленым, но изменился, стал холоднее климат, и дерево начало сбрасывать листву, правда, позже других деревьев. У платана есть еще особенности,— продолжал ученый.— Он никогда не клонится: ни бурь, ни ураганов не боится. Корни у него длинные-длинные, похожие на доски. Они и удерживают высоченные стволы — гениальное инженерное решение, предложенное природой.

Платан почитали во все века. В Древнем Египте его считали деревом Вселенной. Древнегреческие философы свои прогулки-беседы с учениками проводили в тени платановых аллей. Первый садовод Ирана Кир I в VI веке до нашей эры устроил знаменитый сад «Чар Баг» с чинарами; историк и воин, грек Ксенофонт, подражая иранскому правителю, разбил свой парк при храме в Сциллах, а жестокий Тимур повелел заложить сад «Баг-и-Чинар» возле своей столицы Самарканда. В тени чинар гуляла прекрасная Лейли — героиня поэмы Низами «Лейли и Меджнун»...

— Знаете,— рассказывал Сафаров,— в Азербайджане издавна существовала традиция — собираться под чинарами. Вот в одном селе...

И профессор вспомнил такую историю.

До войны это было. В селе, что у слияния рек Биченекчай и Эйридже, на окраине рос могучий чинар. Никто не знал его возраста. Когда-то делали зарубки на нем — отсчитывали века дерева, да заросли они. «Шах-чинар» называли великана. В праздничные дни народ обязательно собирался под ним. Расстилали скатерти одна к другой, чтобы соединялись края. И это означало очень много...

Хозяйки расставляли глиняные кувшины с молоком, выкладывали на блюда жареное и вареное мясо, свежевыпеченные в тандыре чуреки, козий сыр. Насыпали из корзин яблоки, виноград, гранаты. И обязательно горячий чай. Общими были и стол, и беседы, и радости, и заботы.

А потом война... Не стали под чинаром накрывать стол. Некому было за ним сидеть.

Немногие мужчины вернулись с войны. И долго люди не собирались под чинаром...

Но недавно вышли к нему сельчане, уже сыновья и внуки тех, кто

приходил до войны, расстелили ковры и скатерти, сомкнув их как полагается. И шумел листвою Шах-чинар над общим столом, словно радуясь, что снова собрал всех под свою крону.

Придешь — увидишь

— Правда ли, что в Шеки растут «халгани-чинары»? — спросил я журналиста Абдулгани Кадырова.

— Придешь — увидишь,— улыбаясь, ответил он.

Позже я узнал, что так — «Придешь — увидишь» — называли город Шеки с 1744 года за неприступность крепостных стен и храбрость его защитников. Предводитель иранского войска Надир-шах, стоя в тени чинар, недоумевал: «Люди, как эти великаны, стоят. В чем их сила?» Ему послали ответ: «Придешь — увидишь».

...Шеки остался непокоренным.

Сейчас это старое название потеряло свой первоначальный смысл, но, право, стоило приехать в Шеки, чтобы увидеть — среди многих чудес этого города — «халгани-чинары», что означает «народные чинары», чинары для всех.

Я стоял возле могучих деревьев и смотрел вверх, запрокинув голову Казалось, их стволы подпирают небеса, надо мной — сплошная зелень, и только чуть-чуть то здесь, то тал пятнышки голубого... Каждый платан имел имя. Оно было записано в специальном паспорте, так же как и возраст: семьсот лет. Эти деревья охраняются государством, их оберегает народ.

Когда-то они были собственностью хана, чей дворец стоит рядом Построенный в 1761 году народными устадами — величайшими мастерами, дворец и сегодня восхищает своей художественной росписью; решением ЮНЕСКО он включен в список международных исторических архитектурных памятников.

Особенно изящны шебеке на окнах и дверях — ажурные деревянные кружева. Без единого гвоздика соединены, вставлены друг в друга десятки, сотни тысяч мелких горбыльков. В кружеве узора играет на солнечном свету мозаика разноцветных стеклышек.

— Дерево и стекло как бы срослись...— невольно замечаю я.

— Это все чинар помогает,— охотно поясняет работающий под платаном Ашраф Расулов, самый знаменитый в Шеки мастер по шебеке.— Чинар ни трещин не дает, ни изгибов и перекосов. Как в глину стеклышки вставляю, а держать будет прочно — легкая древесина, но твердая. Незаменимое в нашем деле дерево: само чувствует, что от него требуют...

Мастер помолчал. Погладил ладонью почти готовый оконный витраж. Взял в руку резец, в другую — горбылек. И сказал:

— Из этой древесины и музыкальные инструменты выходят отличные: зурна, чобан — пастушья дудка. Художественное дерево, с душой.

Потом Абдулгани Кадыров и Гамид Микаилов, директор шекинского хлебозавода, показывали мне другие, столетние, халгани-чинары. А во дворе хлебозавода росла аллея молодых чинар. Под широкой кроной деревьев на скамейках (был обеденный перерыв) отдыхали рабочие: тенистой прохлады хватало на всех.

— Теперь и у нас, как в Закаталах,— с гордостью говорил Гамид.— Правда, у них это давняя традиция — на центральной площади на скамейках вокруг семисотлетних чинар каждый вечер собираются горожане...

А на следующий день друзья отвезли меня в село Орта Зайзид, рядом с Шеки, обещая показать совсем особые чинары...

— Чинары ждут вас, проходите,— Гамид улыбнулся, пропуская гостей во двор своего дома. Не успел я войти, как меня сразу же окружили дети, взяли за руки и потащили в глубину сада, где у ключа рос стройный чинар.

— Как тебя зовут? — потрепал я по волосам самого шустрого.

— Чинар! — весело ответил он.

— А тебя? — спросил я другого малыша.

— Чинар.

— А тебя, девочка?

— Чинара! — сказала она и рассмеялась. Я растерялся: наверное, шекинская шутка. Оказалось, что имя Чинар в Азербайджане одно из самых любимых. Его дают и мальчикам и девочкам. Чтобы росли сильными и щедрыми.

Чинар Низами

— Я покажу вам самое первое дерево нашего города — Чинар Низами,— сказал Шариф Шарифов, кировабадский скульптор.

Мы шли по залитым солнцем широким улицам Кировабада. В сквере присели передохнуть. Шариф поднял опавший лист, широко развел пальцы и положил ладонь на лист платана. Ладонь и лист совпали.

— Листья, как руки, всегда в работе,— заговорил скульптор.— Платан улавливает углекислый газ и пыль, а отдает кислород и влагу. Для нас, азербайджанцев, лист чинара — это символ трудолюбия...

— А почему чинар носит имя Низами? — спросил я.

— Говорят, великий поэт сочинил под ним свои лучшие стихи...

Мне вспомнились работы, которые я только что видел в мастерской Шарифа Шарифова, лауреата премии Ленинского комсомола Азербайджана. Мастер-умелец Мамед, азербайджанский поэт XIX века Мирза Шафи Вазех — скульптуры были выточены из древесины платана... Шариф говорил, что уже несколько лет обдумывает тему «Дерево жизни». Сколько же художников вдохновило и будет вдохновлять это удивительное дерево!

— Чинару Низами столько же лет, сколько и самой Гяндже, так когда-то называли наш город,— заметил Шариф.

 Чинар Низами рос рядом с Джума-мечетью. Древний чинар и два минарета были видны в городе отовсюду. Тысяча пятьсот лет вот этой площади, этому месту, на котором мы стояли, чинару... Но каждую весну одеваются свежей зеленью его могучие ветки...

Впервые я встретил чинар-долгожитель в местечке Бирюза под Ашхабадом. Имя его было «Семь братьев». Ровно столько сросшихся стволов у дерева. Говорят, ему больше тысячи лет. Есть у меня и фотография этого платана: семь человек не могут обнять его ствол, так он широк. С «Семи братьев» и началась моя дорога к чинару...

Оказывается, на далеком острове Кос в Эгейском море растет настоящий патриарх среди деревьев — ему 2300 лет. Другой — еще старше и больше, почти с двенадцатиэтажный дом, а крона в окружности—100 метров. Он возвышается в долине Буюкдере у Босфора. Недавно азербайджанские ученые определили возраст другого долгожителя, что растет в Мартунинском районе республики: ему оказалось две тысячи лет. Корни этого платана питает родник; за сутки гигант забирает из земли около пяти кубометров воды. Мартунинский платан, как утверждают специалисты,— старейший на территории нашей страны. Вообще у нас платаны встречаются в Средней Азии, на юге Украины, на Черноморском побережье Кавказа, в южном Закавказье... Восточный платан занесен в Красную книгу. Чтобы спасти этот реликт от исчезновения, на юге Азербайджана создан Басутчайский платановый заповедник, а в Армении — Шикахохский.

...Я слышу голос Шарифа, он рассказывает историю города, но кажется, говорит само дерево: это от легкого ветерка шелестят листья. Как будто вспоминают, как в клубах пыли мчались монголо-татарские орды на Гянджу. Как остановились у села Келаил: дорогу им перегородил чинар. Он был один — как лес. Кинулись наземь вражеские воины. И тот, кто вел их, тоже на колени пал. А потом, не проронив ни слова, поднялся чернее тучи, сел на коня, ударил плеткою что было силы и поскакал в сторону от чудо-дерева. За ним в ужасе и страхе отступило и его войско...

Так говорит легенда, что живет в Гяндже-Кировабаде, вблизи величавой горы Кяпаз, совсем рядом с прекрасным озером Гекгёль.

Калитка большого двора

Мало кто видел платан поверженным. Вот и дал народ ему еще одно имя — «бессмертный». Ни жечь, ни рубить его нельзя было. Настоями из кожуры платана лечили раны, мазями из свежих плодов избавлялись от разных заболеваний. Даже прикосновение к дереву уже считалось полезным, приносящим удачу.

Лучшей похвалой считалось, если говорили: «Гордый, как чинар», «Сильный, словно чинар». А если упрекали в зазнайстве или наставляли, то спрашивали: «Ты сколько чинаров вырастил, что так невежливо разговариваешь?»

Редко кто имел свой чинар у дома. Но в селах чинары росли. Это место считалось особым. Ни курить, ни мусорить, ни браниться там не смели. Если сложный вопрос решался, аксакалы под чинарами собирались.

...Мы сидим в саду у дома № 15 по улице Комсомольской города Мингечаура. Я в гостях у шофера Консула Велиева. Это необычное имя — «Консул» — дал ему уважаемый в их селе Оджак столетний аксакал Мамедали. «Нужным стране человеком твой сын будет, дорогой Замир,— взяв младенца на руки, сказал мудрец отцу,— как наш чинар...»

Не ошибся седобородый Мамедали: Консул — ныне уважаемый гражданин города, рабочий человек, водит КамАЗ. Вместе с отцом каждое утро спешат на работу семеро его детей.

От ветки того чинара, у которого дали имя Велиеву, выросло в саду Консула новое дерево.

— Скажи, какие у тебя традиции, и я скажу, сколь силен и славен твой народ. Эти слова древних мудрецов мы всегда помним.— Консул бережно провел ладонью по стволу чинара и продолжал: — У нас, Велиевых, от деда Гюльмамеда пошло — сажать чинары у родного дома, слово чинару давать...

Отец посвятил Консула в эту традицию осенью 1947 года, после случая у переправы на речке Алиджанчай. Никто из колхозников, и среди них сын, не захотел войти в холодную воду, когда арбы с хлопком к берегу подошли. Отец бригадиром был, коммунистом. И первым в воду вошел...

На другой день отец стоял у чинара в наглаженной гимнастерке при всех орденах и медалях, две золотые и одна красная ленточки на груди — два тяжелых и легкое ранения. Сын знал, зачем отец привел его сюда. «Буду смелым! Слово даю, чинар»,— сдвинув брови, сказал он. В тот день Консул срезал ветку чинара и посадил у дома.

А был в жизни Консула и такой случай.

...От ворот предприятия до самого дома бригадира Велиева они шли молча. Слесарь Гамид не поднимал головы, у него не прошли еще обида и стыд. За дверью, откуда только что вышли, никто из товарищей по работе не поверил его обещаниям. Только Велиев сказал: «Я поручусь за Гамида».

Хозяин открыл калитку во двор, пригласил войти Гамида.

— Садись,— указал он на ковер под чинаром. Подали армуды с душистым чаем, сласти, мед. Гамид заметил, что в его стаканчике ароматного напитка чуть меньше. Это знак особого уважения к гостю. В груди защемило... Консул сказал: «Когда мне бывает трудно или если ошибусь, я прихожу под чинар. Так делали мой отец и мой дед. Побудь и ты наедине с чинаром...» И Консул ушел.

Шелестели широкие листья над головой, и наверное, в первый раз в жизни Гамид чувствовал каждым своим нервом, что он и все вокруг — это одно целое...

— Я тоже могу посадить чинар у своего дома? — спросил Гамид Консула, когда тот вернулся.

— Конечно! — не сдерживая радости, ответил Велиев.

Геннадий Остапенко

Баку — Шеки — Кировабад — Мингечаур — Москва

(обратно)

Нарушители режима

В феврале разразился южак, и не местный, холодный, который часто срывается с окрестных гор, а могучий, сырой и теплый, посланный в замороженные северные просторы Тихим океаном. Температура в течение суток поднялась от минус сорока трех до плюс четырех. Ветер тряс дом, забивал дым обратно в печную трубу, дергал дверь в сенях, стремясь оборвать крючок из трехмиллиметровой проволоки. А когда он стих и образовалась даже не тишина, а какая-то абсолютная звуковая пустота, мы явственно услышали с улицы:

— Цив-цив!

Живые голоса! Они звучали мелодично и нежно, как согретые дыханием серебряные колокольчики. Мы замерли и только поглядывали друг на друга недоверчиво. Мол, после такой круговерти всякое может почудиться.

— Птички прилетели! — радостно объявил сын.— Пуночки!

— Какая-то мистика,— не поверил я.— Февраль, Заполярье, тундра...

— Троим померещиться не может,— сказала жена.

Потрогав входную дверь, мы кое-как спихнули с крыльца свежий сугроб и увидели на темном снегу белую пуночку. Она посмотрела на нас и весело выкрикнула:

— Цив!

— Здрасьте вам!—сказала жена.

— Ци-тив! — крикнула вторая пуночка с крыши дома, а еще одна, с печной трубы над баней, завершила приветствие: — Цив-цив!

— Я первый угадал! — закричал сын.— Надо их покормить.

— Конечно,— сказал я.

Пуночки прожили на Рымыркэне два дня. Потом вновь потекли с севера по долинам морозные туманы, на третье утро птицы исчезли. Сын вздыхал весь день, да и нам стало как-то неуютно. Повеяло весной, а впереди еще почти половина зимы... По вечерам мы долго гадали, откуда они взялись, эти птицы. На зиму пуночки откочевывают из тундры в таежные места, все об этом знают. Но ближайшие леса находились от нас в сотнях километров, за пустынными нагорьями и замороженными цепями гор Анадырского хребта. Может, их принес южак? В доме был ветромер, и отдельные порывы мы замерили: сорок пять метров в секунду! Конечно, такой ветер легко унесет крохотную пичугу. Но для этого надо застать ее врасплох, «выковырнуть» из леса, а это не так просто. Да потом еще нести сотни километров горными закоулками, где всегда найдется тихий закуток для желающего спрятаться. А тут ветер унес сразу трех птиц и не разметал их в пути? Нет, так не бывает.

— Они прилетели проверить, как мы тут зимуем,— сказал сын.— Может, помочь чем надо или, может, обрадовать, что скоро весна...

В дальнейшем мы увидели, что версия сына была ближе всего к истине. Пуночки, оказывается, любят ветер. Позже, в апреле, а потом и в сентябре, мы заметили, что во время пурги их охватывает веселое возбуждение. Живут себе парами, или — осенью — семьями, но стоит дунуть ветру — быстро собираются в стаи. Из стай по очереди, словно хвастаясь друг перед другом, ныряют в сильные порывы, с торжествующими криками носятся на волнах ветра, и по их движениям можно наблюдать, как скручиваются, взмывают и опадают пласты летящего воздуха. В пургу они из нежных птах превращаются в бесстрашных буревестников. Может быть, и полет со скоростью сорока метров в секунду из лесов через хребет — ужасно интересная прогулка. И назад они улетели с первыми порывами северного ветра, когда Ледовитый океан в вечном своем споре с Великим бросился стирать следы набега соперника на его исконные владения. На крыльях холодного ветра путешественницы наверняка благополучно добрались до дома в лесах. Вот уж, поди, было рассказов!

Пуночки всеми любимы на Крайнем Севере. И, наверное, в первую очередь за то, что являются вестниками весны. В апреле, буквально через несколько дней после их прилета, несмотря на мороз под тридцать и жесткие ветры, мы вдруг заметили первый признак весны: начал лучиться снег. Снежинки неожиданно превращались в призмы, и каждая принималась излучать колючий лучик своего цвета. Люди еще не придумали таких чистых и пронзительных красок, какие испускают кристаллики весеннего снега. Вернее, не снега, а замерзшего водяного пара. Его кристаллы начинают лучиться еще в воздухе, а прикрыв снег, создают тончайший цветовой слой, с чистой яркостью красок которого не сравнится блеск любого драгоценного камня. Это и есть первый признак весны.

А спустя два-три дня мы заметили, что расплывчатые серые пятна на крутых склонах гор стали темнее и резче, и тогда же уловили первые легкие вздохи сопки Скрипучки. «Пробудительные», как сказал сын.

А затем на снежных равнинах появились белые блестки. Мы шли к ним и находили среди застругов кругляшки льда величиной с ладонь. Такой ледок можно осторожно, с наклоном ножа, обрезать кругом по снегу, приподнять и увидеть под ним подобие уютной комнатки-оранжереи с заледенелыми, как стекло, сине-розовыми стенками. В центре ее из переплетения мхов и желтых прошлогодних былинок к окошку тянется стебелек подснежника. Полюбовавшись минутку ростком — больше нельзя, замерзнет! — надо положить крышечку-окошко на место и уплотнить края.

Появились особые весенние туманы. Они лежали по утрам в горных распадках фиолетовыми клубками, а к середине дня розовели, потом желтели и таяли. Небо постепенно теряло свои серые вязкие тона, голубело, распахивалось вширь, открывая верхушки дальних гряд, и обнажало такие сверкающие вершины, что на них можно было смотреть, только сощурившись.

Пуночки прилетают белыми, но наряд их всегда кажется светлее даже нашего, далекого от городов, чистейшего «дикого» снега. Через несколько дней они начинают прихорашиваться — появляются на головах розовые шапочки. А к первым весенним лужам птицы торжественно надевают и розовые переднички.

В одно прекрасное утро мы вдруг увидели совсем другую тундру: всю в желтых, черных, красных и фиолетовых пятнах — это солнечные лучи освободили из-под снега многочисленные кочки.

Сменили красочный наряд и пуночки. Они неназойливы, скромны и доверчивы. Хотя их и называют северными воробьями, в характере этих птиц нет ни одной схожей черты, кроме единственной: как и городские воробьи, пуночки селятся рядом с людьми.

За железной бочкой, к которой была привязана растяжка антенны, жила желтая трясогузка. Такую «дразнилку» —как очень скоро назвал ее сын — не встретишь и среди самых задиристых городских воробьев. Кота Маркиза они просто изводили, даже ухитрялись клевать его в хвост. Да, храбрости им было не занимать. На территорию, занятую парой трясогузок, не смел залетать и заходить никто. Любой кулик, конек, крачка и даже поморник спасались в панике, когда супруги обрушивались на нарушителей.

Мы сразу же обратили внимание, что в весеннем оперении северных птиц много различных золотистых тонов. Видно, потому, что половина гнездового периода падает на время, когда тундра только пробуждается. Основные ее цвета в это время — оливковый, фиолетовый, красный, но все с золотым оттенком.

Трясогузки почему-то невзлюбили Золотистую Ржанку, которая по утрам залетала на краешек их территории — маленький каменистый пятачок,— и каждое утро ругали ее. А та поживала себе тихонечко рядом. Хотя ей положено обитать далеко на западе, за Анюйскими лесами, за реками Колымой и Алазеей, за Великими Сибирскими тундрами, за рекой Хатангой, в лесах Таймыра. Вон какие дали...

Нежный голосок Золотистой Ржанки мы услышали как-то утром. Сын сбегал и принес новость:

— Там совсем неведомая Золотая Птица!

Мы пошли и действительно увидели прекрасную птицу со спинкой, словно обрызганной золотом, белыми боками и черной грудью. Она сидела спокойно и как-то полувопросительно приветствовала нас — мягким, нежным голоском с примесью мудрой печали. Как будто птице было известно то, что нам знать не дано. Вполне возможно, она летает над доброй половиной планеты, всякого может наглядеться...

— Пи-ли? — попыталась повторить голос ржанки жена.

— Может, тви-ли? — прислушался я.

— Вы-ли? — сказал сын.— Она спрашивает: это мы? Мы, мы — не бойся!

Золотистые Ржанки нарушили табу, установленное справочниками, дважды: улетели слишком далеко на восток от своих исконных земель да еще поселились гораздо севернее отведенного им ареала. И им тут, конечно, понравилось, потому что скоро мы нашли гнездо одной из них.

Да, ржанкам понравилось в долине, и они прилетали ежегодно. Если они привыкли за далекой рекой Хатангой к виду леса, то у нас, среди болотистых раздолий «Пушицыной равнины», нежным глянцем отливала зелень многочисленных березовых «рощ». Кое-где они достигали метровой высоты, а кусты ольховника вымахивали до трех метров. Березовые рощи располагались на сухих участках приподнятой над болотами кочковатой тундры, и вот в таком месте, посреди круглой полянки, они выбрали сухую кочку и принялись таскать туда клочки голубых, черных и рыжих мхов, дергая их из древних косм на гранитных скалах.

В июне прилетела и поселилась у озера семья крохалей.

— А вас каким ветром сюда? — удивился я.— По научному этикету не имеете права жить в горной тундре. Не по-ло-же-но!

Да, не имели права. Оказаться пролетными — еще туда-сюда: заблудились, мол, извините. Путь-то неблизкий. А они покружились в долине день-два и начали строить гнездо на берегу ручья, недалеко от его выхода из озера, в темной ямке, среди размытых паводками корней березняка. Притоптали лежавший там мох, настелили пуха. Получилась этакая берложка. И снесли наши «заблудившиеся» странницы семь красивых светло-бежевых яиц.

Но, может быть, не заблудившиеся, а первопроходцы? Уж больно теснит человек животных на их исконных землях. Вот и обитатели тайги, утки-крохали, залетели в сравнительно еще пустынную горную тундру. И неспроста, наверное, поймали однажды калана на берегу Чаунской губы.

Завершив работы по строительству, крохали перекусили мальками из ручья и выплыли в озеро, на соседей посмотреть, себя показать. Стыдиться им было нечего — красивые птицы. Впереди плыл селезень.

Екваё — полярная гагара — как увидела его, так сразу и сказала:

— Как-ка-ка! Смотрите-ка, как-кой ка-красивый!

И действительно. В черной, отливающей зеленью шапочке, с «воткнутыми» в нее двумя тонкими пучками перьев, с золотистой грудью и светлой серой спинкой в тонкой кольчужной насечке селезень весь сверкал под солнцем. Супруг Екваё внимательно послушал какие-то новые, явно не лишенные древнего женского интереса нотки в голосе подруги и решительно отправился «возводить забор» между усадебными участками. Он быстро пересек залив, поделив его этим на две части,— себе побольше на правах коренного жителя,— и курсировал так, словно подводя черту пожирнее. Крохали прекрасно поняли его, чем опровергли старую пословицу «вилами на воде писано». Потом супруг Екваё уплыл домой, но утки с отведенной им части на чужой участок не заплывали. Это была очень вежливая, интеллигентная и скромная пара. Правда, изредка, в пылу погони за особенно вкусной рыбкой, бывали небольшие нарушения границ, да гагары вели себя великодушно, но голосом все же фиксировали: «Эй!» Мол, дорогие соседи, умерьте страсти.

Остальные пернатые пары, живущие рядом, в такие конфликты обычно не вмешивались, справедливо считая, что в территориальных вопросах соседи разберутся сами. Но что тут начиналось, когда в небе замечали общепризнанных закоренелых разбойников, способных убить и съесть себе подобное создание: серебристых чаек и поморников!

Участки птиц были разноэтажными. Парят чайки выше установленной, не видимой ни для кого, кроме хозяев и разбойников, границы — пожалуйста! Но ниже — избави бог! В момент нарушения от земли стремительно взмывали навстречу хозяева участка, и по первому их пронзительному писку на помощь бросалось из-под кустов, с веток, из травы и кочек разноголосое и сверкающее облачко. Только в такие моменты и можно было увидеть, как плотно населена тундра. Но гагары, журавли и утки — солидные обитатели долины, способные отстоять гнездо в одиночку,— оставались на местах и только одобрительно покрикивали. Создавалось впечатление, что они науськивают и подзуживают простой многочисленный народ — пуночек, коньков, куликов и трясогузок: «Давай, ребята, не робей! Так их, жуликов! Так их, разбойников!»

Почти все пернатые, прилетая весной, стремились познакомиться с человеческим жильем и людьми. Вроде бы в последние годы здорово достается им от человека, а они — к нему. Летают, бродят вокруг несколько дней, постепенно сокращая дистанцию. Зачем? Какие мотивы движут птицами? Этого мы долго не могли понять. И только позже одна гусиная пара помогла нам расшифровать загадочное их поведение.

Рымыркэнский треугольник

Гуси летели по широкой дуге у подножия сопки. Один за другим открывались и уплывали назад крутые и пологие распадки, заросшие кустарником, затянутые желтой кочкастой тундрой, заваленные гранитными глыбами. Неожиданно, за очередным поворотом, ослепительно сверкнула и сразу широко распахнулась сине-розовая гладь озера.

— Гыл-ла-ла-ла! — дружно и радостно закричали птицы. Гусыня летела впереди и, достигнув берега, наклонила голову, разглядывая мелководные заливчики, в которых лед уже растаял. Наконец выбор ее пал на один, уставленный лохматыми тумбами водяной осоки. Берег в этом месте густо порос ивняком, за узкой полоской песка под кустами лоснились оранжевые моховые подушки, легким ветром морщило голубую поверхность воды, и по неглубокому песчаному дну бегала теневая сеть от ряби. Согретая вода в горле залива парила розовым теплым туманцем, разъедая кромку льда.

Гусыня опустила хвост, выставила крылья вперед и скользнула на воду. Дальний путь, в котором она выполняла роль вожака, окончился. С этого момента гусыня переключалась на материнские заботы, а супруг приступал к охране гнезда и другим хозяйственным работам. Но охрана, конечно,— первейшая обязанность. Поэтому он не сел следом, а отвернул в сторону и полетел вдоль берега, внимательно осматривая кустарник и лежащую вокруг залива тундру. Недалеко от залива спокойно паслись журавли, весело переговаривались кулики, и, сжигаемый извечным весенним пламенем, страстно кричал куропач. Да, тут можно остановиться. Над дальним берегом залива гусак поднялся чуть выше, чтобы охватить взглядом все озеро, и на какое-то мгновение, ошеломленный, завис. Крылья потеряли привычный ритм, заметались беспорядочно, и гусак почти застыл на месте, вывалив лапы, изогнув шею и раскрыв клюв.

— Гыл! — громко сказал гусак, решительно наклонился вправо, сделал резкий поворот и, снижаясь, полетел к дому на бугре.

— Смотрите, какой петух летит! — сказал детский голос.

Женский голос поправил:

— Это гусь! Итуит по-чукотски. Птица не обнаружила в голосах угрозы. И опасная черта позади. И грома нет. Но все же надо пройти испытание до конца. Итуит направил полет вниз и, спланировав над головами людей, крикнул древнее гусиное приветствие, обязательное при встрече с живым существом:

— Глак! Гла-ла-ла!

И в ответ услышал веселый голос юного человека:

— Итуит, давай к нам, поселяйся! Тут уже многие прилетели!

Чуть успокоившись, Итуит направился к своему заливу. Подруга уже поднялась над водой и тревожно покрикивала:

— Га-ла! Гал-ла! Гала-ла!..

Так ранней весной, когда появившиеся на кочках стрелки пушицы увенчались скромными цветами, окрашенными природой под старинное серебро, в одном из дальних заливов озера поселилась пара гуменников — Итуит и Галя.

Гусыня принялась утаптывать в центре облюбованного места несколько пучков старых стеблей. Здесь будет гнездо, понял Итуит.

По берегу, на кустах ивняка, густо висели голубовато-серые сережки. На ветвях уже полопались почки, и обнажилась светлая зелень свернутых в клейкие клубочки листьев. Итуит отправился туда, торопливо дернул несколько почек, проглотил, а потом набрал полный клюв сухих прошлогодних листьев, вернулся и высыпал их подруге под ноги. Так он сновал на берег и обратно, пока гусыня не сказала:

— Гу-гу-гу.

Она перестала топтаться, навела клювом последний лоск и отступила в сторону, склонив голову набок.

— Га-а! Га-а! — окинув взглядом постройку, восхищенно закричал Итуит и громко захлопал крыльями.

— Гуть-гуть-гуть,— скромно сказала Галя. Она старалась не преувеличивать своих достоинств.

Завершив строительство, гуси пошелушили почки на ивняке, вышли в кочкастую тундру и там поели сочных стрелок пушицы, а затем снова вернулись к гнезду. Галя растормошила перья на спине друга и сунула нос в теплый пух, а Итуит, выгнув шею, положил на нее клюв и прикрыл глаза. Но сам ловил привычные звуки: шипение ветра в кустарнике, шлепки мелких волн в бока тумбы болотной осоки — «стены» их нового дома, озабоченное креканье за увалом куропатки Ревымрев, неторопливый шелест крыльев чайки Йъаяк, сонное ворчание длинноногого Крумла — журавля. Голоса ранее обосновавшихся у озера соседей были спокойны и говорили Итуиту о том, что люди, живущие на бугре, не опасны. Гусак повздыхал и успокоился окончательно.

Тягучий порыв ветра принес молодую гусыню в каменные дебри хребта. Вместе с остатками снежного заряда она попала в узкий распадок. Заряд крутанулся в толпе кекур на гребне, изодрал бока в их граненом лабиринте и, жалобно скуля, рассыпался на затухающие вихри. Один из них потащил птицу по тесному ущелью вниз, к озеру, но та нашла в себе силы не рухнуть на желтый разбухший лед, а долететь до ближайшего водного зеркала. Там она увидела спокойных больших птиц, поняла, что этот уголок вне опасности, и упала в воду.

Население залива испуганно бросилось врассыпную, когда из гущи снежного заряда свалился растрепанный белый ком. Но он остался недвижим, и тогда все, сгорая от любопытства, закружились вокруг.

Итуит прищурил глаза, подплыл ближе. Перед ним на воде лежала гусыня, вся ослепительно белая, только кончики крыльев чернели. Вытянутая шея, усыпанная сверкающими каплями, лежала на воде, глаза закрыты, а красный клюв опущен вниз.

— Га-глак! — взволнованно воскликнул Итуит и попробовал шевельнуть странную гостью. Она не ответила. Итуит уперся клювом в теплое бело-розовое плечо и заработал лапами.

— Кривей! Ут-ут-ут! Ка-куа! Чигр-р! — загалдели кругом птицы. Итуит подтянул гусыню на мелководье, к берегу. Но тут птица очнулась, с усилием изогнула шею и вытянула голову из воды. В легкие потек настоянный на весенних травах воздух, и гусыня пришла в себя. Надышавшись, она окинула взглядом грудь, крылья и спину. Какой беспорядок! И это при постороннем гусаке! Но почему он такой темный? Ах да, это те гуси, что живут на приморской равнине. Они принадлежат к другому роду. А этот гусак может подумать, что на острове все такие неряхи!

Гусыня потрясла оперением и стала торопливо укладывать манишку, а потом распахнула крылья и замахала ими, поправляя ворсинки на изящных маховых перьях. Солнце вспыхнуло в широких веерах и зажгло гусыню розовым пламенем.

Итуит широко открыл глаза, вытянул шею и от избытка чувств приоткрыл клюв. Как прекрасна необычайная гостья!

— Это лебедь, да? — не отрываясь от бинокля, прошептал сын.

— Нет, это гусыня с острова Врангеля,— сказал я.— Раньше белые гуси жили по всему северу Чукотки, а теперь только на острове сохранились.

— А почему?

— Были слишком доверчивы. Сын помолчал и задал логичный и по-детски прямой вопрос:

— Значит, нельзя доверять слишком?

— Нет, почему же? — ответил я.— Надо только уметь видеть, кто и насколько заслуживает доверия.

— Вот именно,— сказала жена.— Надо уметь...

Гусыня сложила крылья, вытянула шею в сторону Итуита, покивала головой, словно благодаря за спасение, и направилась к берегу.

— А сама-то величава, выступает, будто пава! — восхищенно вспомнила жена.

— Пава! — сказал сын.

Так принесенная последней весенней пургой гостья получила официальное имя, необходимое для регистрации в Рымыркэнской домовой книге-дневнике.

Гусыня выбралась на берег и пошла в кустарник и дальше, на кочки пушицы, уже заросшие густой молодой зеленью. Среди кочек бурыми пятнами ветвился голубичник, и кое-где на его ветках висели сморщенные прошлогодние ягоды, а по каменистым плешинам чернели полированные бисерины старой шикши. Гусыня долго расхаживала по тундре и отъедалась после голодовки, а Итуит устроился посреди небольшого бугорка с кустиками шиповника и посматривал вокруг, а в основном — на Паву.

— Гать-гать-гать! — позвала из гнезда Галя. Итуит привычно шагнул на голос, но завороженный взгляд его был словно привязан к Паве, и он остановился. Подруга повторила призыв, Итуит закрутил головой, резко крикнул: «Г-гак!» — и решительно направился к Паве. Та окончила обед и, устало потряхиваясь, выбирала местечко для отдыха. Итуит подошел, вытянул шею, захлопал крыльями и закричал:

— Га! Га-га!

Потом вытянулся вверх, словно струнка, и похлопал крыльями себя в грудь...

— Нет, вы посмотрите — расшаркался! — удивилась жена.— И правда петух! Домой иди, семья ждет!

Но он не пошел, хотя Пава и не приняла его ухаживаний. Она даже, как мы поняли, пристыдила Итуита, вытянув шею и покричав: «Гу-гу-гу!» Потом уложила голову на спину и уснула. Но и теперь гусак не ушел. Он замер на соседней кочке. Ветер совсем стих, как-то сразу, со всех сторон натянуло низкие тучи, воздух пропитался полудождем -полутуманом. А Итуит все стоял рядом с ослепившей его гостьей. Было тихо. Только шуршала влага да звучал тревожный призыв Гали.

Наконец гусыня оставила гнездо, прикрыла яйца клочьями лежавшего рядом на такой случай мха и прошла через кустарник. Здесь она увидела супруга и гостью. Поднялся шум. Галя, раскинув крылья, погнала белую гусыню к сопке, а Итуит побежал следом. Прилетели другие птицы, тундра вмиг ожила. Поморники стали пикировать на Паву и гнать ее дальше, а Галя несколько раз ущипнула Итуита, но ничего не смогла поделать — он наотрез отказался вернуться домой. И Галя пошла одна, торопливо хватая с кочек еду.

Вечером Пава вернулась к заливу. Следом шел Итуит. Увидев гнездо, он заметался на воде, но все же подплыл к нему. Мы подошли близко и услышали мягкий голос Гали:

— Гул-гу-лу-гуть! Гуть-гуть!

Иногда Итуит отвечал тоже мягко: «Гуть-уть-уть!», а иногда срывался на крик: «Гак! Га-гак!»

О чем они говорили? Если бы знать!

Поздним вечером у гнезда и в заливе Итуита не оказалось. Сын не оставлял подзорную трубу, пока не отыскал его и Паву далеко в тундре.

Утром на берег залива пришел песец Злодей. В первое лето нашего знакомства он не имел семьи и шатался круглыесутки где придется. Кроме того, отличался необычным внешним видом. За все лето ни единый волосок, наверное, не выпал из его пышной зимней шубки. А если и выпадали, то новые росли тоже белыми. Мы долго гадали и рядили по этому поводу, пока не увидели его в июльском поле пушицы и не увязали необычную летнюю одежду с погодой.

То лето было очень жарким, практически без единого холодного северного дождя. Приблизительно раз в неделю над долиной громыхали южные грозы с короткими теплыми ливнями, столбик термометра каждый день подпирал тридцатиградусную отметку. Пропали комары, жужжали шмели и осы, стрекотали кузнечики. Тундра лоснилась жаркими полями пушицы. И по каким-то четким законам природы многие песцы в то жаркое лето остались в зимних шубах. Стоило зверьку нырнуть в пушицу — и он растворялся. Может быть, поэтому природа «отменила» линьку для песца? Основная-то его пища живет в полях пушицы — лемминги и мыши. Но он не прочь был раздобыть птичье яйцо или птенца. Хищник зорко следил за соседями. И стоило Итуиту с Павой уйти от залива подальше, как Злодей начал бродить за кустами, вылезать на кочки, вставать на задние лапы, приглядываясь, нюхая с разных берегов воздух. А потом через ивняк вышел на берег точно против гусиного гнезда.

Галя заметила врага и подняла голову над свежей порослью осоки: прятаться не имело смысла. Теперь надо караулить каждое движение врага. Злодей подошел к воде. Гусыня привычно оглянулась, но защитника не было.

— Гак! Га-глак! — тревожно и громко крикнула она.

— Этот Итуит — предатель,— сказал сын.

Галя вышла на край тумбы. Вдоль берега часто торчали верхушки затопленных весенней водой кочек, так что Злодей, очень не любящий мокнуть, мог одолеть расстояние до гнезда посуху. Ловкость только нужна, но что за хищник без ловкости? Песец постоял, прикидывая, потом медленно напружил лапы, готовясь к первому прыжку.

— Надо стрельнуть вверх, он сразу убежит! — обеспокоенно предложил сын.

— Можно и стрельнуть, но еще неизвестно, кому из них страшнее,— сказал я.— Думаешь, так просто одолеть гусыню?

В душе я был уверен, что песец побродит рядом, но напасть не посмеет: гусыня и одна при защите гнезда — довольно сильный боец.

Однако Злодей решился. Толкнувшись, он прыгнул на ближнюю кочку, сразу перемахнул на вторую и очутился в метре от тумбы. Действовал он уверенно и решительно, да, видно, предусмотрел не все. Галя, увидев врага рядом, приподняла крылья, напружила шею и оттянула назад голову. Теперь клюв ее был как наконечник стрелы во взведенном арбалете, а крепкие кистевые сгибы крыльев — готовые для удара тараны. Песец оглядел ее и собрался в тугой комок.

— О-ей, сейчас прыгнет! — Жена, одной рукой держа бинокль, второй замахала: — Брысь, негодник! Спасите!

— Стрелять надо! — завопил сын.

Поддавшись неожиданно вспыхнувшей панике, я рванулся с оленьей шкуры, на которой мы лежали, к крыльцу, но меня остановил новый крик сына:

— Итуит!

Я обернулся и увидел, как между Галей и Злодеем взлетел фонтан брызг и крепкий клюв Итуита саданул нападавшего прямо в лоб, а косым ударом распахнутого крыла с лета опрокинул его на бок и сбросил с кочки в воду.

— Кау! — закричал Злодей и попробовал выкарабкаться обратно, но получил новый удар и исчез под водой. Вынырнул он уже в стороне, потерял ориентировку, ослепленный водой, и поплыл к другому берегу. Итуит и Галя бросились следом, и мы имели возможность наблюдать, что песец, оказывается, отличный пловец и даже умеет плавать под водой. Не любит — это одно, а уметь умеет, когда нужда заставит. Каждый раз, вынырнув, Злодей пытался рычать и лаять, но не успевал — следовал быстрый удар, и он снова исчезал, однако курс выдерживал точно — к берегу.

Наконец Злодей поймал ногами дно, тяжело выбрался на песок и в изнеможении остановился, собираясь отряхнуться, но подоспел Итуит, за ним Галя. Получив последний удар Итуита и щипок Гали, он моментально продрался через кусты, выскочил на тундру, и тут у него вместо классического лая прорезался новый крик. Он мчался по тундре, и мы долго слышали пронзительный вопль:

— А-я-я-я-яй!

Больше мы ни разу не видели его в окрестностях гусиного гнезда.

Лицезрение благородного поступка обычно толкает ум к светлым мыслям, надеждам, побуждает к чистым мечтам. И мы пришли к убеждению, что теперь в семейной жизни гусей все наладится. Но следующим утром Итуит и Пава исчезли.

Мы долго бродили в ложбинах, поднимались на увалы, осматривали распадки. В метелках вейника и перьях пушицы свистел холодный западный ветер, в небе алюминиевым блеском светились круглые тарелки штормовых облаков, разыгравшиеся волны стучали в борт нашей лодки, стоявшей на якоре в заливе у дома.

— Ему будет плохо,— сказала жена.— Нельзя бросать свой дом и свою родину...

После обеда мы занялись домашними делами, думали, переживали. И только часа через два хватились, что нет сына. Я вышел на край морены. Сын сидел в лодке и смотрел на озерную равнину, где стыли синие, в мерцающих красных бликах льды.

Только через год мы неожиданно узнали, чем кончилась эта история. В аэропорту поселка Мыс Шмидта знакомый старатель упомянул странную пару гусей, виденных им в среднем течении реки Пегтымель. Гуменник и белая гусыня с острова Врангеля летели рядом над рекой в сторону низовьев. А поздней осенью от совхозного охотника, чья избушка стояла на берегу Нукотского моря у пролива Лонга, узнали, что через три дня после пурги прилетели гуси. Она белая, а гусак серый, гуменник. Целый день паслись возле его избы. Все рядом ходили. А потом полетели к Врангелю, только гусак сразу, как вышли ко льдам, повернул. И кричал, метался вдоль берега, да так тоскливо. К нему несколько раз подворачивал. Остановится в воздухе, крыльями бьет, шею дугой вниз и гулкает на охотника. А потом назад улетел, к Пегтымелю.

— Чудно,— закончил свой рассказ охотник.— Сколько лет уже охочусь, а такого не видел. Ох, природа-матушка...

Николай Бадаев

(обратно)

В. В. Джейкобс. В силу традиции

Вот чего я совсем не выношу на судне,— сказал вахтенный,— так это женщин. Сначала они задают уйму глупых вопросов, а потом жалуются капитану, что вы им невежливо отвечаете. А если вы отвечаете вежливо, что в результате? Думаете, пачка табаку, шиллинг или что-нибудь в этом роде? Ничего подобного. Скажут «спасибо», да еще таким тоном, будто одолжение делают, вообще с вами разговаривая.

Или вот еще. Попроси какую-нибудь девицу сойти с каната, который тебе надо смотать! Она на тебя так посмотрит, что уж лучше подождать, пока она сама соизволит сойти. А выдерни из-под нее этот канат без предупреждения, она просто утопит корабль. Я знал одного парня — он уже помер, бедняга, и оставил трех вдов оплакивать утрату,— так тот говорил, что даже при его опыте женщины всегда оставались для него загадкой, как в первый день женитьбы.

Конечно, иногда попадается девица, переодетая парнем, которую берут юнгой, и никто ни о чем не догадывается. Так и раньше случалось, и дальше будет, я уверен.

Был с нами такой забавный случай. Я ходил тогда стюардом на «Лондонском Тауэре». Отправлялись мы с большим грузом в Мельбурн и прямо перед отходом взяли юнгу. В судовой журнал его вписали как Генри Маллоу, и он отличался удивительным отвращением к любой работе и непроходящей морской болезнью. Каждый раз, когда надо было что-то делать, парню становилось дурно вне зависимости от погоды.

Тогда над ним взял шефство Билл Доусет. Он сказал, что сделает из парня настоящего моряка. Думаю, если бы Генри пришлось выбирать себе отца, он выбрал бы кого угодно, только не Билла. Что касается меня, то я вообще предпочел бы остаться сиротой. Больше всего Билл налегал на устные методы воспитания, а когда это не помогло, перешел к рукоприкладству. Правда, Генри не понимал, что это делалось для его же блага, и каждый раз так плакал, что нам становилось за него стыдно.

В конце концов Биллу стало боязно его трогать, и он перешел на то, что называл саркастическим тоном. Но тут выяснилось, что в этом Генри давал ему сто очков вперед и затыкал его на первом же слове.

Ну тогда Билл обратился к своему основному таланту, и тут же Генри побежал к шкиперу жаловаться на его выражения.

— Выражения? — спросил шкипер, глядя на парня людоедом.— Это какие же выражения?

— Грубые выражения, сэр,— сказал Генри.

— Ну-ка, повтори какое-нибудь,— сказал шкипер.

Генри содрогнулся.

— Я не могу, сэр. Это... это как вы вчера разговаривали с боцманом.

— Марш на место! — заревел тогда шкипер.— Займись своим делом, и чтобы я тебя больше не слышал! Тебе не юнгой быть, а в женской школе учиться!

— Я знаю, сэр,— всхлипнул Генри.— Но я не думал, что здесь будет так плохо.

Шкипер тупо на него уставился, потом протер глаза и снова уставился. Генри опустил голову и вытер слезы.

— Бог мой,— сказал шкипер.— Только не говори мне, что ты девчонка!

— Если вы не хотите, сэр, я не скажу,— ответил Генри и снова вытер слезы.

— Как тебя зовут? — спросил шкипер.

— Мэри Маллоу,— ответил Генри.

— А зачем ты... вы это сделали? — спросил шкипер.

— Отец хотел выдать меня замуж за человека, которого я не любила,— сказала мисс Маллоу. — Ему очень нравились мои волосы, и я их отрезала. А потом я испугалась и решила, что раз я стала похожа на мальчика, то вполне могу пойти юнгой на какое-нибудь судно.

— Да, прибавили вы мне заботы,— сказал шкипер и позвал старшего помощника посоветоваться.

Старший помощник, мужчина строгий в вопросах нравственности — для старшего помощника, разумеется,— просто онемел от изумления.

— Ей нужно жить отдельно,— заявил он наконец.

— Ясное дело,— сказал шкипер, позвал меня, велел расчистить для нее отдельную комнату — мы иногда брали двух-трех пассажиров — и перенести туда ее вещи.

— У вас, конечно, есть запасное платье? — с надеждой спросил шкипер.

— Только то, что на мне,— застенчиво ответила мисс Маллоу.

— Пришлите ко мне Доусета! — приказал шкипер. Мы с трудом вытолкали беднягу Билла на палубу, и шкипер обошелся с ним так, будто тот был самым большим негодяем из всех, еще не повешенных. Ему тысячу раз пришлось просить извинения у юной леди, и вернулся он в таком подавленном состоянии, что сам не понимал, что говорит, и даже попросил прощения у матроса, которому наступил на ногу.

Потом шкипер проводил мисс Маллоу в ее каюту и, к своему величайшему изумлению, заметил в кают-компании третьего помощника — большого любителя женского общества,— который танцевал сам с собой тустеп.

В тот же вечер шкипер и старший помощник организовали из себя комитет, чтобы решить, что делать дальше. Все, что предлагал старший помощник, шкипер с негодованием отвергал, а когда шкиперу приходила какая-нибудь идея, старший помощник говорил, что это невозможно. После трехчасового заседания члены комитета стали оскорблять друг друга: по крайней мере шкипер оскорбил старшего помощника, а тот только повторял, что если бы не дисциплина, он пригласил бы кое-кого, кто сказал бы шкиперу пару очень полезных слов.

— А я вам говорю, ей нужно платье или... платье! — закричал шкипер.

— А какая разница между платьем и... платьем? — спросил старший помощник.

— Есть разница,— ответил шкипер.

— Какая? — спросил старший помощник.

— А вам это бесполезно объяснять,— сказал шкипер.— У некоторых людей слишком дубовые головы.

— У некоторых — точно,— ответил старший помощник.

После этого комитет распался, но снова собрался на следующее утро за завтраком и поднял страшный шум.

Удивительно, как за одну ночь изменилась девушка. Она умылась, уложила свои довольно длинные волосы так, что они спускались на лоб, и члены комитета кусали губы и друг на друга поглядывали, а мистер Фишер, третий помощник, все время подкладывал ей что-нибудь на тарелку.

После завтрака мисс Маллоу поднялась на палубу и беседовала там с мистером Фишером. У нее оказался красивый звонкий смех, которого я не замечал, когда она жила с нами в кубрике. А может, там у нее не было поводов для смеха.

Пока девушка наблюдала, как мы работаем, комитет в кают-компании снова ломал себе головы.

Когда я спустился вниз, кают-компания была похожа на ателье. На столе лежали шелковые носовые платки и тому подобная ерунда, а шкипер ходил вокруг с большими ножницами и не знал, с какой стороны подступиться.

— Я думаю, не стоит затевать ничего грандиозного,— сказал он.— Просто что-нибудь накинуть поверх мальчишеской одежды.

Старший помощник не отвечал. Он рисовал на клочке бумаги модели женских платьев и склонял голову то так, то этак, пытаясь найти лучший ракурс.

— Отличная идея! — сказал вдруг шкипер.— Мистер Джексон, где тот халат, который дала вам с собой жена?

— Не знаю,— пробормотал он задумчиво.— Я его куда-то запихнул.

— Ну, наверное, недалеко,— усмехнулся шкипер.— Из него-то мы и сделаем платье.

— По-моему, не стоит,— сказал старший помощник.— Оно будет плохо сидеть. У меня есть другая идея.

— Какая? — спросил шкипер.

— У вас были три фланелевые рубашки,— ответил старший помощник.— Они темненькие и сидеть будут прекрасно.

— Давайте начнем с халата,— предложил шкипер.— Это проще. Я помогу вам искать.

— Ума не приложу, куда я его дел,— старший помощник задумчиво почесал за ухом.

— Давайте для начала поищем в вашей каюте,— сказал шкипер.

Они отправились в каюту к старшему помощнику и, к его огромному удивлению, обнаружили, что халат висит прямо за дверью. Это был роскошный халат — теплая мягкая ткань с красивой отделкой из тесьмы. Шкипер снова взял ножницы и склонился над халатом. Он отрезал верхнюю часть с рукавами и протянул старшему помощнику.

— Это мне не нужно,— сказал он,— а вам может пригодиться.

— Пока вы заняты халатом, я придумаю что-нибудь с рубашками,— ответил старший помощник.

— С какими рубашками? — спросил шкипер, отрезая от халата пуговицы.

— Ну с вашими,— сказал старший помощник.— Посмотрим, у кого лучше получится платье.

— Нет, мистер Джексон,— сказал шкипер.— Ничего у вас не получится. У вас способностей нет. К тому же мне эти рубашки самому нужны.

— Ну уж если на то пошло, мне тоже нужен был халат,— сказал старший помощник.

— Так что же вы сразу не сказали? — спросил шкипер.— Вы думайте, мистер Джексон, что делаете.

Старший помощник больше ничего не говорил. Он сидел и наблюдал, как шкипер сшивает полы халата. В итоге это действительно неплохо выглядело, и мисс Маллоу не скрывала радости. Юбка великолепно на ней сидела. А в сочетании с поясом из носовых платков и тельняшкой произвела на третьего помощника неотразимое впечатление.

— Ну теперь вы больше похожи на девушку, которую привык видеть ваш папа,— улыбнулся шкипер.— У меня сейчас пальцы побаливают, но со временем я сошью вам и шляпку.

— Хотел бы я на это посмотреть,— вмешался старший помощник.

— Это очень просто,— сказал шкипер.— Я видел, как их шьет моя жена. Надо сделать из картона каркас и натянуть на него материю.

Платье произвело в девушке необычайную перемену. Просто необычайную! Она сразу стала настоящей леди. Вела она себя так, будто судно было ее собственностью, а я существовал только для того, чтобы ей прислуживать.

Жилось ей, надо сказать, неплохо. Погода была прекрасной, работы было мало, поэтому когда она не выслушивала советы шкипера и старшего помощника, то принимала ухаживания второго и третьего помощников. Мистер Скотт, второй помощник, поначалу не очень-то ею интересовался, и я понял, что он влюблен, только когда он стал невежлив с мистером Фишером и прекратил выражаться так внезапно, что мы даже испугались, как бы это ему не повредило.

Я думаю, девушке нравилось их внимание, но постепенно она устала. Они не давали бедняжке ни минуты покоя. Когда она поднималась на палубу, к ней сразу подходил мистер Фишер и заводил разговоры о море и одинокой жизни моряка, и я даже слышал, как мистер Скотт читал ей стихи. Шкипер тоже это слышал, но, не уловив всего полностью, да и вообще относясь к поэзии с недоверием, подозвал его к себе и заставил повторить все сначала. Но и этого ему показалось мало, и он позвал старшего помощника, чтобы тот тоже послушал. Старший помощник сказал, что все это ерунда, и шкипер пригрозил мистеру Скотту, что если он снова будет себя так вести, ему достанется похуже.

В чувствах молодых людей не приходилось сомневаться. Когда мисс Маллоу заявила, что она никогда, никогда не полюбит мужчину, который курит и пьет, оба немедленно выбросили трубки за борт, и муки, которые они претерпевали, глядя, как курят другие, вызывали у меня слезы.

Дошло до того, что старший помощник, который, как я уже говорил, был истинным пуританином, не выдержал и снова собрал комитет. Это было торжественное заседание. Старший помощник произнес речь, в которой заявил, что он глава семьи, а второй и третий помощники уделяют мисс Маллоу слишком много внимания, и потребовал, чтобы шкипер прекратил это безобразие.

— Каким образом? — спросил шкипер.

— Запретите шашки, карты и стихи,— сказал старший помощник.— У девчонки совсем закружится голова. Вы, как капитан, должны положить этому конец.

Шкипер был так потрясен услышанным, что не только положил конец шашкам и стихам, но пошел дальше и запретил молодым людям вообще разговаривать с девушкой. Говорить можно было только за завтраком в общей беседе.

Молодым людям это не очень-то понравилось, а мисс Маллоу сделала вид, что она весьма довольна, и в кают-компании воцарилось спокойствие, если не сказать скука.

Но через неделю все стало на свои места, и довольно неожиданным образом.

Я как раз накрывал стол к чаю и стоял у трапа в кают-компанию, пропуская шкипера и третьего помощника, как вдруг раздался громкий звук пощечины. Мы опрометью бросились вниз и застали там следующую картину: у стола, держась за щеку, замер старший помощник, напротив него, раскрасневшаяся, стояла мисс Маллоу.

— Мистер Джексон,— сказал шкипер,— что произошло?

— У нее спросите! — закричал старший помощник.— Она просто с ума сошла!

— Что случилось, мисс Маллоу? — спросил шкипер.

— Спросите у него,— ответила мисс Маллоу, тяжело дыша.

— Мистер Джексон,— сурово продолжал шкипер,— чем вы тут занимались?

— Ничем,— сказал старший помощник.

— Но я слышал звук пощечины! — настаивал шкипер.

— Я тоже,— подтвердил старший помощник.

— Это вас ударили? — спросил шкипер.

— Меня,— сказал старший помощник.— Я же вам объясняю: она с ума сошла! Я сидел здесь тихо и мирно, а она подошла и ударила меня по щеке!

— Почему вы его ударили, мисс Маллоу? — спросил шкипер.

— Потому что он это заслужил,— ответила мисс Маллоу.

Шкипер покачал головой и так скорбно посмотрел на старшего помощника, что тот ударил кулаком по столу и заметался по каюте.

— Если бы я не слышал этого собственными ушами, я бы ни за что не поверил,— сказал шкипер.— И вы, глава семьи, а туда же. Хорошенький пример молодежи, нечего сказать!

— Прошу вас, не будем больше об этом,— заметила мисс Маллоу.— Я уверена, мистер Джексон уже раскаивается.

— Хорошо,— сказал шкипер,— на первый раз я закрою на это глаза. Но, мистер Джексон, как вы понимаете, впредь вам запрещается разговаривать с мисс Маллоу. Кроме того, считайте себя исключенным из комитета.

— К дьяволу комитет! — заревел старший помощник.— К дьяволу!..— Он внезапно захлопнул рот, оглядел нас выпученными глазами и выбежал на палубу. Больше он к этому событию не возвращался, да и вообще за все оставшееся плавание ни с кем словом не перемолвился. Молодые люди снова достали шашки и карты, но старший помощник делал вид, что ничего не замечает, а со шкипером разговаривал только в исключительных случаях или когда тот сам к нему обращался.

Наконец мы пришли в Мельбурн, и первым делом шкипер дал мисс Маллоу денег на платье. Он сделал это очень деликатно, как бы выплачивая ей жалованье за работу юнгой, и я, пожалуй, никогда не видел более довольного и смущенного человека, чем мисс Маллоу. Шкипер сам пошел с ней на берег, так как она довольно странно выглядела в своем наряде. Вернулся он через час и без нее.

— Я думал, может, мисс Маллоу пришла раньше меня,— виновато сказал он мистеру Фишеру.— Я умудрился пропустить ее, когда ждал у магазина.

Они в волнении прождали девушку до двух часов, а потом отправились на поиски и вернулись в восемь крайне обеспокоенные. В девять мисс Маллоу также не появилась. Мистер Фишер и мистер Скотт были в ужасном состоянии, и шкипер послал на поиски всю команду. Они обшарили каждый закоулок и возвратились в полночь такие уставшие, что не могли стоять самостоятельно, и такие расстроенные, что не могли слова вымолвить. Никто, кроме мистера Джексона, ночью глаз не сомкнул, и рано утром все снова были на берегу.

Но девушка как в воду канула, и ребята время от времени с опаской поглядывали за борт, не проплывет ли она мимо.

Я как раз занимался обедом, когда о ней пришли первые известия. К судну подошли три самых печальных и скорбно выглядевших капитана, каких мне когда-либо приходилось видеть, и попросили позвать на пару слов нашего шкипера.

— Доброе утро, капитан Харт,— сказал один из них, когда наш шкипер и старший помощник вышли на палубу.

— Доброе утро,— ответил наш шкипер.

— Вам знакомо вот это? — спросил второй капитан, поднимая на трости платье мисс Маллоу.

— Боже мой,— сказал наш шкипер.— Надеюсь, с бедной девочкой ничего не случилось?

— Ее больше нет,— сказал третий капитан.

— Как это случилось? — спросил наш шкипер.

— Она сняла это,— первый капитан указал на платье.

— Ничего не понимаю,— заметил наш шкипер.

— Я так и думал,— сказал первый капитан.— Она сняла это.

— Это вы уже говорили,— перебил его наш шкипер довольно резко.

— И снова стала мальчишкой,— продолжал второй капитан.— И я вам скажу, самым хитрым и несносным маленьким негодяем, которого я когда-либо брал в команду!

Три капитана переглянулись и разразились громовым хохотом. Они подпрыгивали как сумасшедшие и хлопали друг друга по спинам. Потом они спросили, кому из нас она дала пощечину и кто мистер Фишер, а кто мистер Скотт, и сообщили шкиперу, что он самый нежный отец на свете.

Вокруг нас собрались матросы со всех соседних судов, и мы с трудом уговорили их разойтись, вылив на них несколько ведер воды и забросав углем.

Мы стали посмешищем всего порта, и шкипер чуть не лопнул от злости, когда мимо нас проходила шхуна, где на мостике стоял капитан с таким видом, будто он совсем не замечает на носу этого проклятого мальчишку, который делал книксены и посылал нам воздушные поцелуи.

(обратно)

Ошибка древнего географа

Среди загадок древней географии, оставленных нам в наследство писателями и историками прошлого, знаменитый путь «из варяг в греки» занимает исключительное место. Его четкие, от начала до конца, географические ориентиры, содержащиеся среди описания известного славянам мира в «Повести временных лет», без сомнения, доказывают реальность существования такого пути. И в то же время он загадочен не менее, чем знаменитая Атлантида, описанная Платоном. Между тем попытки «нащупать» трансъевропейский торговый путь раннего средневековья, связавший Балтийское море с Черным и проходивший по Днепру, до последнего времени оканчивались неудачами.

Впрочем, попыток было не так уж много. Споры шли о другом: играл ли этот путь решающую роль в образовании Древнерусского государства или нет? В какой мере его возникновение обязано варягам и кем были эти «варяги»? Западные историки полагали, что скандинавские военно-торговые отряды, спускавшиеся именно по этому пути к пределам Византии, способствовали возникновению таких древнерусских городов, как Новгород, Смоленск, Киев, и созданию единого Русского государства. Но другие, в первую очередь советские историки, опираясь на свидетельства летописей, доказывали, что варяги-скандинавы не только не имели никакого решающего значения при образовании Древнерусского государства, но и пресловутый путь «из варяг в греки» транзитным не был. Система волоков, соединявших Новгород на Волхове и верховья Днепра, отнюдь не претендовала на общеевропейское значение и связывала только русские земли.

В этих спорах, переходивших в ожесточенные научные турниры, собственно географические вопросы отходили на задний план. Да и о какой географии мог идти разговор, когда хрестоматийно известный всем текст прямо указывал: «...был путь из варяг в греки: по Днепру, в верху Днепра волок на Ловать, по Ловати идти в озеро Ильмень, из которого течет Волхов и втекает в озеро Нево, а устье того озера выходит в Варяжское море. По этому морю идти до Рима, а от Рима идти морем до Царь-града, и от Царьграда идти в Понт море, в который втекает река Днепр...» И все же во второй половине прошлого века стали раздаваться робкие голоса сомневающихся в правильности указаний древнего географа. Как выяснил, например, историк и филолог П. П. Вяземский, никто из скандинавских путешественников, отправляющихся в Константинополь, по днепровскому пути не ходил. Не ходили по Днепру на Балтику и возвращавшиеся на родину скандинавы...

Исследование Вяземского, опубликованное в «Филологических записках» в Воронеже в 1877 году, прошло незамеченным. О нем вспомнили лишь теперь, когда археологи фактами могли подтвердить точку зрения советских историков. Через Восточную Европу, в том числе через русские земли, проходило несколько транзитных путей древности, которые связывали европейский мир с Востоком. Однако все они располагались в широтном, а не в меридиональном направлении. Исключение составлял только Великий Восточный путь, проходивший из Балтики, Финского залива вниз по Волге. Но исключение, как известно, только подтверждает правило. Клады восточных монет вместе с монетами западноевропейскими находили в верховьях Волги, на Оке, в окрестностях Смоленска— там, где в слоях поселений и под курганами лежали свидетельства оживленной торговли в VII—X веках. Находки словно указывали путь вдоль рек, пересекали водоразделы, отмечали направление постоянных торговых связей, но ни одна из таких ниточек не протягивалась вдоль Днепра.

Даже в самом Киеве, «матери городов русских», на его древней территории, вскрытой за последние десятилетия работами украинских археологов, оказалось ничтожно мало вещей скандинавского и византийского происхождения, относящихся к тому времени, когда движение по пути «из варяг в греки» должно было быть особенно оживленным.

Неужели летописец все выдумал?

Чтобы выйти из историко-географического «тупика», академик Б. А. Рыбаков недавно предложил следующее объяснение, основывающееся на буквальном прочтении летописного текста. По его мнению, автор детально описывал только вторую половину пути — «из грек», то есть из Византии, в «варяги», иначе в Балтийское море. Этот путь и проходил по русским землям. В Константинополь же «варяги», по мнению ученого — скандинавы, плыли вокруг Европы «до Рима», как значится во второй половине сообщения летописи.

Однако и тот и другой пути — один по глухим, ненаселенным пространствам Восточной Европы, через чащи лесов и топи болот, насчитывающий не одну тысячу километров; другой вокруг всей Европы через Северное море, Бискайский залив с его штормами, Атлантический океан и превратностями плавания по Средиземному морю,— не находили ни исторического, ни археологического подтверждения. Больше того, оставалось по-прежнему не ясно, кто такие «варяги» и где их искать на просторах Балтики. Между тем летописец указал именно варягов, которых он потом отождествлял с «русью», а не свеев (шведов), данов (датчан), урманов (норвежцев) или англов.

Где шел апостол Андрей?

Если сам путь «из варяг в греки» был обойден вниманием исследователей, то этого нельзя сказать в отношении сюжета, непосредственно с ним связанного. Следом за перечнем географических ориентиров и указанием, куда именно можно попасть, следуя направлениям, отмеченным средневековым географом, в летописи содержится своего рода «иллюстрация» к описанному выше пути «из грек». Это так называемая «легенда об апостоле Андрее».

Согласно сказаниям каждый из двенадцати апостолов, распространявших христианство, имел свой «удел», или «жребий»,— отведенную ему для миссионерской деятельности территорию. На ней он проповедовал среди проживавших там народов и впоследствии особо почитался. Андрею, брату Петра, который выбрал местом своей резиденции Рим, выпал жребий проповедовать христианство по берегам Черного моря. Поэтому для средневекового читателя было вполне естественно узнать, что, обнаружив путь «из грек в варяги», по которому можно дойти до Рима, Андрей отправился навестить своего брата. Вот как повествует об этом летописец: «Андрей проповедовал в Синопе, потом пришел в Корсунь и, узнав, что вблизи Корсуня есть устье Днепровское, захотел пойти в Рим. Он пришел в Днепровское устье и оттуда пошел вверх по Днепру...» Далее рассказывается, как апостол побывал на месте, где позднее возник Киев, предсказал его будущую славу, посетил в Новгороде «словен», удивился их банному мытью и, «пойдя в варяги, пришел в Рим».

Автор послал апостола Андрея по тому самому пути, который до этого описал летописец. Факт этот считался самым убедительным доказательством того, что подобный путь действительно существовал. В противном случае своим рассказом летописец подрывал веру не только в собственное творение, но и в дела апостольские. Однако в какое время существовал этот путь? В I веке нашей эры, когда «путешествовал» по нему апостол, или в конце XI века, когда была написана — как полагают — вводная часть «Повести временных лет»? В том, что апостол Андрей не ходил этим путем, никто из исследователей не сомневался. Вставал вопрос о существовании самого пути с берегов Черного моря в Рим именно по Днепру. Вот почему всех без исключения ученых интересовало: когда и по какому случаю могла возникнуть на Руси легенда о хождении апостола Андрея?

Следует напомнить, что в те времена этот вопрос представлял не исторический, а сугубо политический интерес. Для молодой русской церкви, стремившейся освободиться от контроля константинопольской патриархии, было лестно вести свое начало от самого апостола. Однако как объяснить, что древнерусский книжник, повествовавший о делах апостольских в конце XI или в начале XII века, позволил своему «герою» отправиться в Рим? Ведь «еретиком», «нечестивым» в глазах восточных христиан стал сам папа римский! И все же большинство исследователей склонны были относить возникновение этой легенды к 80-м годам XI века, ко времени Всеволода Ярославича, когда Андреевские церкви строятся в 1086 году в Киеве, в 1089 году — в Переяславле, а у потомков этого князя имя Андрей неожиданно приобретает особую популярность. Об этом писали такие ученые, как В. Васильевский, И. Малышевский, А. Седельников. Правда, некоторые — их было меньшинство, пытались провести осторожную мысль, что легенда о хождении апостола могла попасть в нашу летопись значительно позднее момента ее составления, например, уже в XII веке, как утверждал А. Карташов, поскольку для предположения, что она возникла раньше, казалось, не было никаких оснований.

Неясным оставалось и то, почему апостол отправился в Рим через варягов, а не другим, более близким путем, и откуда в Киев попала сама легенда.

Ответы на тот и другой вопросы были самыми разными. Ученые вспоминали о варягах-мучениках, которых принесли как-то в жертву идолам Владимира, о почитании апостола Андрея именно в северных странах — Исландии, Ирландии, Скандинавии, Англии и Шотландии, где он стал даже национальным святым... Что касается источника заимствования, то указывали или прямо на византийскую церковь, или же, как А. Погодин и В. Васильевский, на Грузию, где Андрей почитался наравне со святой Ниной. Некоторые полагали даже, что деятельность апостола на черноморских берегах — факт исторический, и память об этом переходила из уст в уста на протяжении почти двух тысячелетий. В качестве доказательств, в частности, приводили ряд легенд, записанных на Кавказе в конце прошлого века. Однако при внимательном рассмотрении выяснилось, что все они получили хождение в народе в результате церковных проповедей и поучений.

Гипотезы повисали в воздухе. Сторонники пути по Днепру из Черного моря в Балтийское и далее, до Рима, опирались на исследователей средневековой легенды, утверждавших ее возникновение на Руси в конце XI века. Да, но ведь они даже не рассматривали возможность или невозможность пути в Рим через Киев, поскольку их интересовали совсем другие вопросы. Круговой путь вокруг Европы, описанный летописцем, воистину оказался «заколдованным» кругом!

Впрочем, не совсем. К тому времени, когда Б. А. Рыбаков выдвинул предположение о пути по Днепру «в варяги», место обитания варягов на Балтике было уже определено. Согласно исследованиям А. Кузьмина родиной варягов была Вагрия, лежавшая к северу от Любека и на запад от знаменитого острова Рюгена — родины древних русов. Другими словами, на южном побережье Балтийского моря была обнаружена вполне конкретная область, куда вел путь «из грек», то есть из Византии.

От Рима до Царьграда

Грандиозное дорожное строительство, предпринятое древними римлянами, по своему размаху и основательности сравнимо разве что с дорожным строительством инков, преследовавших цель сделать все уголки империи доступными в короткий срок. От дорожных инженеров Старого и Нового Света требовалось каждый раз оптимальное решение. Строили они на редкость хорошо, вот почему проложенные римлянами дороги служили и во времена средневековья, а многими пользуются и до сих пор.

Значение водного транспорта было гораздо меньшим, чем мы его представляем. «Речной путь» в те времена был не водным путем, а сухопутным. Широкие, незаросшие поймы рек, на берегах которых стояли города и поселки, служили естественными дорогами для торговых караванов и военных экспедиций с самых отдаленных времен. Сами реки превращались в торговые дороги только тогда, когда покрывались льдом. Но сколько бы широка и удобна ни была долина реки, ни один средневековый торговец не отправился бы по ней, если на ее берегах было мало селений и городов. Другими словами, торговый путь определялся наличием на нем оседлого населения.

Обе столицы Римской империи — Рим и Константинополь — связывало не море, как может показаться при первом взгляде на карту. Путешествия по Средиземному морю, всегда кишевшему пиратами, готовыми грабить всех без разбора, были трудны и опасны. Наличие подводных скал, течений, резкой смены погоды усугублялось несовершенством тихоходных судов, не способных на быстрый маневр. Вместо долгого, полного опасностей плавания в Константинополь римляне предпочитали более короткий и надежный путь вдоль Дуная, где находился так называемый «лимес» — полоса пограничных укреплений, защищавших дунайские провинции римлян от вторжения варваров с севера и северо-востока.

От крепости к крепости, от города к городу вели надежные, добротные дороги; вдоль реки располагались сторожевые посты, через определенные промежутки пути находились почтовые станции, где можно было найти лошадей, переночевать под охраной гарнизона и на следующее утро отправиться далее с караваном купцов или группой таких же путешественников. На Дунае и его притоках стояли обширные города, давшие начало современным Срему, Белграду, Видину, Лому, Русе, Силистре, Пловдиву и многим другим.

Великое переселение народов, ускорившее гибель Западной Римской империи, разрушило дунайский лимес и на несколько столетий прервало связи между Византией и землями по Среднему и Нижнему Дунаю. Подунавье было занято ордами кочевников, прибывавшими с востока и с севера. Вестготы, гунны, авары оставались здесь сравнительно недолго, напоминая саранчу, готовящуюся к перелету на новое поле. Все изменилось, когда на Нижнем Дунае появилась болгарская орда Аспаруха, которой суждено было стать ядром Болгарского государства. И все же прошло по меньшей мере два столетия, пока кочевые болгары, попавшие в славяноязычную среду, изменились настолько, что смогли не просто принять христианство, уравняв себя в политическом отношении с окружающими народами, но и создать исключительное по взлету культуры Первое Болгарское царство.

И когда в 866 году болгарский царь Борис I обратился в Рим с просьбой о епископе для болгарского народа, крестившегося за два года до этого, весть о христианизации болгар была воспринята в Риме не только как духовная победа.

В послании к епископу Хинкмару, радуясь обращению болгар, папа Николай I особо подчеркивал открывающийся теперь надежный и беспрепятственный путь сушей в Константинополь и далее, в Святую землю, поскольку «существующий морской путь тяжел, опасен и почти непреодолим». О важности этого события свидетельствуют и слова византийского императора. Обращаясь к папскому легату Анастасию Библиотекарю, он сказал, что если бы теперь не был открыт для послов из Рима путь через Болгарию, то «им не видеть ни моего лица, ни Рима». Дунай, таким образом, к середине XI века вновь приобрел значение одной из главнейших трансъевропейских торговых магистралей. Вместе с тем этот путь давал возможность европейским путешественникам, в том числе и из Скандинавии, беспрепятственно следовать в Константинополь и далее, осваивая его для грядущих «крестовых походов»...

А раньше, до крещения болгар?

Тогда путешественникам из Северной Европы приходилось пользоваться тем отрезком этого пути, который теперь известен науке под именем «янтарного пути». По нему с берегов Балтики в Среднюю Европу, в Италию, Грецию, на острова Средиземного моря поступал янтарь. Этот путь начинался от устья Вислы и Одера, вел в Чехию, оттуда — на Дунай, вниз по его течению до современного Дьера на Рабе, чтобы, повернув на юго-запад, выйти через Каринтию к теперешнему Триесту на Адриатике. Здесь, на повороте от Дуная, он совпадал со старой римской дорогой, которая соединяла дунайский лимес с «Вечным городом». Теперь путь на юг, через Болгарию, был снова открыт до черноморского побережья, где от Несебра или Созопола начинались уже византийские владения...

Варяжский путь по Дунаю?

Сразу же возникает два вопроса.

Почему летописец отправил апостола в Рим вверх по Днепру, когда к этому времени был надежный, испытанный путь вверх по Дунаю?

И почему путь «из варяг в греки» указан по Днепру, когда он шел по Дунаю, начинаясь от земель варягов-варинов-вагров? Только для того, чтобы апостол мог посетить место будущего Киева?

Конечно, если летописцу нужно было во что бы то ни стало показать, что Русскую землю, хотя она и совсем недавно была крещена, задолго до этого посещали апостолы,— на реальный маршрут можно было и не обращать внимания. Тем более что к концу XI века он был уже изрядно позабыт. Но тогда получается, что легенда выдумана не летописцем, а почерпнута им из какого-то письменного источника, более раннего, и только приспособлена к обстоятельствам момента. Если же учесть, что древний дунайский путь в Северную Европу во время переработки легенды еще носил название «варяжского», совпадая в своей южной части с древнейшим — притом единственным! — путем с берегов Черного моря в Рим, то остается думать, что согласно первоначальной редакции легенды апостол Андрей воспользовался именно этим, дунайским, путем для посещения «Вечного города» и встречи со своим братом Петром.

Другими словами, русский летописец в тексте легенды о хождении апостола Андрея заменил «Дунай»— «Днепром».

С точки зрения фактов здесь все было правильно. Путь «из грек в варяги» с ответвлением на запад, в Рим, проходивший долиной Дуная через Великоморавское государство и земли славян-ободритов — «ререгов», то есть «соколов», изображение которых мы находим на так называемых «знаках Рюриковичей», то есть «ререговичей»,— был кратчайшим путем, соединявшим Балтику и Скандинавию со Средиземноморьем и Византией. И вдвое, если не втрое, короче пути по Днепру, Ильменю, Волхову и Ладожскому озеру, и в пять или в шесть раз короче, а главное — безопаснее пути вокруг Европы. В эпоху неолита по нему с берегов Балтики в Европу поступали изделия из шоненского кремня, а позднее — балтийский янтарь и соль польских и чешских месторождений. Этим же путем, как выяснил П. П. Вяземский, двигались и скандинавские путешественники в Константинополь и в Святую землю: по дороге, отмеченной множеством старинных богатых городов, многочисленными селениями, в которых можно было найти пристанище, пищу, возможность поторговать...

И все-таки, где найти подтверждение, что в первоначальном тексте легенды значился не Днепр, а Дунай?

Как ни странно, доказательство этого сохранилось в тех же списках «Повести временных лет», между упоминанием пути и легендой об апостоле. Редактор, переписавший ее текст из какого-то источника, в реальной географии разбирался плохо. Вот почему перед рассказом об апостоле оказалась странная фраза, на которую никто не обращал внимания: «А Днепр втекает в Поньтское (то есть Черное.— А. Н.) море тремя устьями, это море зовется Русским, по нему же учил святой Андрей, брат Петра, как я уже говорил».

Любой человек при взгляде на карту может заметить, что Днепр впадает в Черное море только одним устьем. Напротив, именно Дунай впадает тремя устьями, не считая многочисленных мелких проток. Если же к этому добавить, что, по данным палеогеографов, на протяжении последних 200 тысяч лет такая картина не претерпела существенных изменений, то доказательства подмены названия Дуная в этом месте Днепром оказываются налицо, и все затруднения снимаются. И не просто снимаются, а открывают интереснейшую возможность ответить на вопрос, где и когда возникла эта легенда.

Ведь если апостол Андрей шел вверх по Дунаю, а не по Днепру, он все равно «предрекал» крещение какой-то земли на его берегах и грядущую славу ее новоявленной церкви! Но какой земле, какому народу он должен был предсказать блестящее будущее?

Определить это не так сложно, как может показаться вначале. Конечно, можно предположить, что имя Киева в легенде точно так же заменило какое-то другое, как Днепр заменил собой Дунай. Однако русские летописи донесли до нас смутное известие о существовании на Дунаекакого-то «города Кия». Где он мог находиться, никто особенно не интересовался. Между тем болгарский филолог Н. Ковачев насчитал на территории современной Болгарии несколько десятков «Киевов». Следы древнейшего Киева на Дунае, по всей видимости, следует искать рядом или на месте современного города Русе — «города русов», через который в 1054 году из Константинополя в Рим возвращались папские легаты.

Если же вспомнить, что крупнейшим историко-культурным событием для всей Восточной и Юго-Восточной Европы явилось принятие болгарским народом в 864 году христианства в качестве официальной религии, что, в свою очередь, привело к утверждению и распространению славянской письменности, то вряд ли мы ошибемся, предположив, что именно эти события должен был «предвосхитить» своим пророчеством апостол Андрей, остановившийся на горах, «где после был Киев».

Вот почему в первоначальном тексте легенды, возникшей, вероятнее всего, в среде учеников славянских первоучителей, Константина-Кирилла и Мефодия, деятельность которых в полной мере развернулась после 886 года именно в Болгарии, автор отправлял апостола в «Вечный город», куда, как бы повторяя его путь, пришли и славянские просветители, приравненные к апостолам римской церковью за свои заслуги в деле просвещения славян..

На этом можно было бы поставить точку. Загадка, мучившая своей неопределенностью, решается сравнительно просто. Но оказалось, что за пределами решения существует еще один факт, доказывающий правильность выводов, причем открытый болгарским ученым, занимавшимся совсем другими вопросами.

В последних числах октября 1983 года я читал доклад о своем исследовании легенды об апостоле Андрее на секторе средневековой истории Института истории Болгарской Академии наук. Вопросов было много, присутствующие согласились с выводами, а в конце заседания один из историков сообщил, что к подобным выводам относительно времени возникновения этой легенды пришел известный болгарский историк литературы Стефан Кожухаров. С Кожухаровым я познакомился как раз накануне. Заинтересовавшись, позвонил ему на следующий день. Мы встретились, и вот что выяснилось.

Не только для Кожухарова, но и для всех специалистов, изучающих литературное наследие учеников Константина-Кирилла и Мефодия, было загадкой полное отсутствие каких-либо литературных произведений, связываемых традицией с именем Наума Охридского, одного из самых видных деятелей молодой болгарской церкви. Так продолжалось достаточно долго, пока, работая над рукописями библиотеки Зографского монастыря на Афоне, Кожухаров не обнаружил канон, то есть службу с песнопениями, посвященную апостолу Андрею. И в акростихе канона прямо читалось имя Наума Охридского! Само по себе это было открытием большого значения, но здесь привлекал, так сказать, «адресат» канона, заставлявший сразу же вспомнить о «хождении» апостола в Рим. Простым совпадением это быть никак не могло. Каноны пишутся не «вообще», а исключительно «по случаю». Таким «случаем» в жизни Наума Охридского, его товарищей и учителей стал день, когда они в Риме предстали перед папой Андрианом II с. переведенными на славянский язык богослужебными книгами, которые тот благословил и разрешил к употреблению. После этого все отправились не в собор святого Петра, не в Латеранскую базилику или в другой столь же известный храм, а... в церковь святого Андрея, чтобы там совершить благодарственное богослужение на славянском языке!

Вряд ли такой выбор был случаен. Думается, память об апостоле Андрее имела какое-то особенное значение как для солунских братьев («Солунскими братьями» называют основателей славянской письменности Кирилла и Мефодия. См. № 4, 5 за 1986 год.), так и для их учеников. Всю свою жизнь они словно бы шли по следам апостола, посещая те же места, где согласно церковному преданию ходил и учил он. Отсюда и путь по Дунаю в Рим, и первый благодарственный канон на славянском языке, и все последующее...

Кому из них принадлежал первоначальный текст легенды о хождении апостола по Дунаю, дошедший до нас в «Повести временных лет» в виде лишь краткой заметки, сейчас сказать трудно. Но утверждать, что легенда эта вышла из-под пера учеников славянских первоучителей и впервые была записана только что изобретенными славянскими буквами, теперь уже можно. Более чем вероятно, что она была написана в том же 868 году в Риме, как и канон апостолу Андрею, и только потом, когда ученики Кирилла и Мефодия обосновались в Болгарии, легенда была включена в состав древнейшей славянской Космографии, до нас, к сожалению, не дошедшей, откуда и извлек ее в конце XI века один из первых наших летописателей, перенеся и «путь» и «хождение» на территорию нашей днепровской Руси...

Андрей Никитин

Развенчание легенды

В исторической географии особо важное место занимают древнейшие торговые пути, связывавшие народы. По ним проходил обмен товарами, ремесленными изделиями, производственными секретами, семенами культурных растений, сведениями о далеких землях и племенах. Их можно сравнить с мощными многовековыми каналами международной информации, по которым в течение тысячелетий человечество обменивалось опытом, идеями, открытиями. Каналами, служившими в первую очередь сближению и взаимопониманию народов и культур. Надо ли говорить о том, как важно для историка и географа знать эти пути, чтобы иметь возможность на основании этих знаний реконструировать историческую реальность определенного отрезка времени, «привязать» к достоверным географическим ориентирам местообитание народов, названных в своем рассказе средневековым путешественником. Между тем вопрос этот оказывается одним из труднейших. Для его решения требуется не просто скрупулезное сопоставление сведений письменных источников, реальной географии, анализа топонимов и гидронимов, археологических находок, но часто еще и специальных лингвоисторических и текстологических исследований. Именно такой пример показан в статье историка и писателя А. Никитина, посвященной одному из важнейших вопросов исторической географии Восточной Европы — установлению действительного местонахождения пути «из варяг в греки».

Как пишет сам А. Никитин, попытки выяснить этот торговый путь раннего средневековья делались неоднократно. Еще большее внимание у историков вызывала так называемая «Легенда апостола Андрея». Перечень исследователей этих вопросов можно дополнить именами А. А. Шахматова, М. Д. Приселкова, И. И. Малышевского, Н. К. Никольского, Е. Е. Голубинского, Б. Я. Рама, А. Л. Погодина, В. А. Брима, Л. В. Алексеева, Л. Мюллера и других. Однако до последнего времени оба эти сюжета — путь и легенду об апостоле,— как правило, рассматривали как одно целое, включая возможность иных толкований. Интересность работы А. Никитина заключается в том, что он, с одной стороны, для решения вопроса привлек много новых, часто неожиданных источников, а с другой — сумел показать истоки происхождения легенды и причины ее приуроченности к названным географическим ориентирам. Другими словами, он сумел построить две независимые системы доказательств, в конечном счете приводящие к одному и тому же результату, хотя использованы в них разные материалы. Здесь особенно важен историко-географический и палеогеографический подход, с которым сочетается еще и политический анализ ситуации в Подунавье в связи с деятельностью великих просветителей Кирилла и Мефодия — основоположников славянской письменности.

Насколько мне известно, сообщение А. Никитина о результатах его историко-географических исследований на одном из заседаний Института истории Болгарской академии наук, специально посвященных этому вопросу, вызвало большой интерес, тем более что конечные его выводы совпали с открытиями совсем в иной области известного болгарского ученого С. Кожухарова, о чем пишет и сам автор. Все это, на мой взгляд, делает материал А. Никитина, известного исследователя исторической географии Восточной Европы (напомню хотя бы о его интереснейшем исследовании местоположения легендарной Биармии «королевских» саг), очень важным и ставит его в ряд актуальных работ, развенчивающих легенды, утверждающие «хождение» одного из апостолов по территории будущего Древнерусского государства.

Г. Вилинбахов, кандидат исторических наук

(обратно)

Свидание с океаном

Теперь уже, когда прошло достаточно времени с тех памятных дней в Тихом океане, я снова и снова перелистываю свой дальневосточный дневник — их у меня как у яхтенного капитана собралось несколько — и понимаю, что экспедиция 1985 года со студентами МВТУ имени Баумана на яхте «Виктория» отныне станет для меня точкой отсчета во всех будущих моих плаваниях. Почему? Да потому, что на долю экипажа «Виктории» выпали и долгие туманы, и штормы, тайфуны и самое главное — переходы под парусом по Великому, Тихому океану. Одним словом, мы на спортивной яхте польской постройки типа «Кар-тер-3» испытали на себе все, что могли бы испытать моряки на океанском корабле. И выдержали.

Весь переход от порта Находка до острова Беринга на Командорах был задуман участниками студенческой экспедиции в четыре этапа, с четырьмя различными экипажами.

Сначала шли по Японскому морю одни девушки — до порта Корсаков, что на Сахалине. Яхтсмены-бауманцы — экипаж второго этапа плавания — прибыли сюда на теплоходе «Мария Ульянова». Путь наш лежал через Охотское море, Четвертый Курильский пролив, Тихий океан — в Петропавловск-Камчатский. Отсюда, из «столицы» Камчатки, начался следующий этап плавания. И тоже со студенческим экипажем. Этот этап перехода завершился в Усть-Камчатске.

Четвертый — последний отрезок нашего плавания — оказался самым напряженным и самым памятным. На этом этапе мы стартовали из Усть-Камчатска на Командорские острова. У острова Беринга пережили жестокий осенний ураган. Десять часов яхта укрывалась за островом, но, так и не дождавшись возможности высадиться на берег, мы пошли обратно в Петропавловск-Камчатский. И здесь, на переходе, оказались в объятиях многодневного циклона.

Накануне выхода из Усть-Камчатска мы получили трехсуточный прогноз погоды. Ветер норд и норд-вест был подарком для нас. Даю команду готовиться к отходу, но зыбь с моря в это время закрыла бары. Течение реки Камчатки «захлебывается», не может сопротивляться океанским волнам. В такую погоду суда не выпускают из порта. Пришлось пережидать целые сутки. Из порта выходили на буксире...

На борту яхты «Виктория»: Анатолий Сарвилов, мой старпом, выпускник МВТУ; помощник капитана Андриан Николаев — студент четвертого курса. Двое ребят из Усть-Камчатска — помощник капитана Виктор Суетов, матрос Владимир Серов. И я — капитан.

Прощаясь с буксировщиком, выпускаем в небо несколько ракет. На рейде тяжелая зыбь подбрасывает суда, стоящие на якорях.

Сначала, почти на всем пути до Командор, погода благоприятствовала нам. Светило солнце. После штормов Охотского моря мы чувствовали себя уверенно. Напряжение, связанное с предстоящим переходом, окончательно исчезло, когда появилось стадо дельфинов. Эти прекрасные животные долго сопровождали нас, шли рядом, ныряли под яхту, выпрыгивали возле бортов в полуметре от нас...

23 сентября в 16 часов вся команда собралась за столом кают-компании. Уже видятся сопки в океане. В мыслях мы гуляли по острову, собирали грибы, ловили рыбу.

К вечеру задул восточный ветер. Остров Беринга поднимается из-за горизонта и растет на глазах. К северо-западному мысу вышли с ювелирной точностью. В 21 час — на траверзе села Никольского. Створные огни на входе и маячок острова Топоркова — хорошие ориентиры для ночных маневров.

На рейде виднеется какое-то судно. Решаю отстояться возле него, а утром идти в порт. Держим курс прямо на судно. Вдруг замечаю, что оно снялось с якоря и, не включая ходовых огней, уходит в океан. С селом Никольским связаться по рации не удалось. Ветер и зыбь усиливаются. Спускаем грот и укладываем его на гик, последний крепим к палубе и рубке. Вместо грота поднимаем трисель. Яхта идет со скоростью 5—7 узлов. Теперь мы ходим под прикрытием острова. Льет проливной дождь.

Кругом темень непроглядная. Идем по компасу. Меховые костюмы под непромокайками набухли. Движения становятся неуклюжими. Но пока терпимо.

До трех часов ночи движемся на юг вдоль острова. Все время беру мористее, подальше от берега. Мы с Виктором Суетовым поочередно на руле. Вход в каюту задраен. Ребята, свободные от вахт, спят. Что ждет еще нас впереди?

Кричу:

— Подготовиться к повороту оверштаг!

И тут замечаю, как два каната, опущенные с бортов для стабилизации движения яхты, пошли под корму. Поворот отложили. Ложимся на прежний курс. Виктор долго выбирает мокрые канаты и аккуратно укладывает их в бухты.

Было около четырех часов, когда мы наконец повернули и опять пошли вдоль острова. Теперь на север. За горизонтом высвечиваются огни Никольского. Ветер стал заходить на северо-восточный. О швартовке в Никольском не может быть и речи. Советуюсь с экипажем, и поворачиваем яхту в океан. Прощайте, Командоры! Жаль, что не пришлось сойти на берег...

Утром Володя принял метеосводку по рации:

«Штормовое предупреждение.

Идет циклон с ураганным ветром».

Стало ясно, что обширная зона циклона с радиусом около четырехсот миль захватила нас.

Я догадываюсь, что мы находимся, пожалуй, в самом опасном северозападном секторе циклона.

Выход один — выбраться из штормовой зоны через центр циклона. Как потом показал анализ нашего плавания, это был самый короткий и самый правильный путь.

Удерживаюсь ногами у штурманского стола, их сводит от напряжения. На шее подвешен приемник. Прижимаю его к уху: треск и шум. Пытаюсь хотя бы приблизительно взять пеленг на радиомаяк.

В висках стучит, на сердце тяжесть тревоги. Но страха нет. Все время слежу за пером барографа. Кажется, что барабан остановился и перо навечно прилипло к бумаге. Черные тучи расступились, и посветлевшее небо дало возможность немного осмотреться. Судя по всему, мы уже выходили из центра циклона. Теперь нужно быть готовым ко всему. Может налететь шквал, и мы предельно внимательны. Потому-то убрали стаксель и оставили один только трисель.

Хорошо сейчас в теплой светлой московской квартире вспоминать ураган. На столе лента барографа, факсимильные карты погоды. Но тогда каждую ступеньку линии на бумажной ленте барографа ждали с нетерпением, «молились», чтобы она поднималась вверх.

Стрелка ветроуказателя прилипла к ограничителю на отметке 40 м/сек.

Очень волнуюсь за яхту: ее бьет и заливает. По опыту знаю: при таком ветре срывает гребни с волн и бросает соленую воду в лицо. Здесь же больно хлестало брызгами, а поверхность воды играла рябью. Дождь льет непрестанно. Непромокайки, надетые поверх меховой одежды, не спасают от воды. Холод пробирает до костей. Глаза слепнут от воды и ветра. Позднее синоптики нам сказали, что высота волн в этом районе достигала около пятнадцати метров.

Внутри яхты — запах мокрой одежды. Обычно после вахты мы с облегчением снимали мокрые костюмы и сбрасывали на пайолы. На вахту собирали последние сухие вещи.

Не обошлось без инцидентов. Во время очередного удара волны и крена яхты рулевой Виктор Суетов повис за бортом, удерживаясь на страховочном конце. Володя схватил его, но в это время яхту накрыла другая волна... И только на ровном киле Виктор снова занял свое место.

Шторм разбросал по всей каюте штурманские инструменты. Стол оторвало вместе с закрепленным на нем пеленгатором. Загорелась проводка на аккумуляторах. Вскакиваю, руками обрываю горящие провода...

В эти нелегкие часы в экипаже царила атмосфера дружеского взаимопонимания и взаимовыручки. Никто не жаловался. Хотя приходилось испытывать приступы морской болезни от непрерывной качки.

Только через трое суток ветер утих. Ураган сильно снес яхту на юг. Определились по радиомаякам. Взяли курс на Петропавловск-Камчатский. Дальнейшее плавание было спокойным, если не считать одного ночного шквала. Это были уже пустяки.

В. Островская, яхтенный капитан

Тихий океан

(обратно)

Александр Плонский. Победит сильнейший

На Центральном космодионе начинался первый чемпионат мира по скоростному спуску с орбиты. Расположенный в цветущей Сахаре, космодион никогда не пустовал, а сегодня здесь собралось свыше миллиона зрителей. Конечно, любой из них мог бы следить за ходом соревнования в домашнем информационном центре, как это делали по меньшей мере одиннадцать миллиардов человек, но для заядлых болельщиков самым главным был эффект присутствия, и они не пожалели времени на дорогу, благо баллистические лайнеры покрывали самое большое земное расстояние за час.

Недавно построенный космодион был одним из грандиознейших сооружений. Его четырехкилометровые П-образные трибуны охватывали с трех сторон посадочную полосу и замыкались взлетной эстакадой, которая брала начало глубоко под землей и круто взбегала в небо.

Параболическая огибающая трибуна вздымалась на высоту сорокаэтажного здания. Трибуны соединялись с космопортом скоростными эскалаторами, доставлявшими пассажиров за считанные минуты.

С каждого из мест было видно все поле космодиона, включая надземную часть эстакады, и небо над ним. Но основная масса информации высвечивалась на гигантских полиэкранах, опоясывающих трибуны.

Наступил момент торжественного открытия чемпионата. Прозвучали фанфары. Над эстакадой поднялся огромный голубой флаг Объединенных наций. Приветственное слово произнес председатель СКА — Спортивной космической ассоциации — Лесс Гюнт, первый человек, ступивший на Марс. Полиэкраны приблизили его крупное, словно высеченное из гранита, лицо. Казалось, он не произносит предусмотренную церемониалом речь, обращенную к миллиону собравшихся на космодионе и миллиардам наблюдавших чемпионат у себя дома, а доверительно беседует с каждым — один на один.

— Сейчас, в середине двадцать первого века,— говорил Лесс Гюнт будничным, лишенным ораторских модуляций голосом,— спорт, как и прежде, одно из любимых занятий. Художественная гимнастика, тяжелая атлетика, баскетбол популярны, как и сто лет назад. Но время рождает новые виды спорта. Самый молодой из них — скоростной спуск с орбиты, космический слалом. Он соединяет в себе азарт гонки и аналитическую глубину шахмат, импровизационную гибкость тенниса и ювелирную точность фигурного катания...

Высокий блондин в красном свитере с эмблемой СКА вполголоса втолковывал миловидной соседке, которая, очевидно, не разбиралась в правилах космического слалома:

— Участники пока не знают стартовых координат и поэтому не могут заранее рассчитать коридор входа в плотные слои атмосферы, траекторию спуска.

— А разве не все равно, как спускаться? — робко поинтересовалась девушка.

— Удивляюсь тебе, Юлия,— нахмурился блондин.— Не знать элементарных вещей! Если траектория слишком крута, космолет может сгореть, как метеор. Вспомни падающие звезды!

— Какой ужас...— прошептала Юлия.— Они же могут погибнуть!

— Все предусмотрено,— тоном знатока успокоил блондин.— На космопланах есть специальный автомат-ограничитель, который не позволит перейти грань разумного риска...

Тем временем Лесс Гюнт объявил чемпионат открытым и пожелал победы сильнейшему. Затем на полиэкранах возник популярный спортивный комментатор Арго.

— Внимание, внимание! Только что произведена жеребьевка. Позвольте представить участников чемпионата. Номер первый — Гарольд Ли!

Юноша на полиэкранах приветственно поднял руку.

Космодион аплодировал.

— Номер второй — Джанни Рикко!

Улыбка во весь полиэкран, воздушный поцелуй, волна рукоплесканий.

— Номер третий — Петр Черноруцкий!

Смуглое застенчивое лицо, скупой жест. Болельщики встают, приветствуя любимца.

— ...Номер десятый...— сделал паузу Арго,— серийный робот ТМ-32, выступает вне конкурса.

Пригасили полиэкраны, космодион глухо зашумел, как немыслимых размеров раковина, приложенная к уху великана.

Комментатор поспешил разъяснить:

— СКА приняла такое решение с целью усилить элемент соревновательности. Роботу отводится роль эталона!

Полиэкраны, словно колоссально увеличенные живые клетки, начали делиться, образуя калейдоскоп изображений. Одни давали в разных ракурсах объемную картину подземного комплекса, другие — укрупненные фрагменты. Сосредоточив взгляд на том или ином элементе ближайшего полиэкрана, болельщик зрительно переносился внутрь, попадал в окружение изображенных на нем предметов.

Между тем на стапелях подземного комплекса заканчивалась подготовка к взлету. Спортсмены заняли места в кабинах космопланов.

Космоплан Гарольда Ли был алым, с крупной белой единицей на фюзеляже и с короткими, косо срезанными крыльями. Джанни Рикко достался желтый космоплан, а Петру Черноруцкому — василькового цвета.

Последней в очереди готовых к взлету машин, с чуть большим интервалом, подчеркивающим обособленность, стояла черная «десятка» робота.

Прозвучал зуммер. Космопланы, словно детали на конвейерной ленте, поползли к эстакаде. Те из болельщиков, которые предпочитали полиэкранам собственное зрение, увидели, как из чрева эстакады одна за другой появлялись крошечные стрелы — красная, желтая, синяя, зеленая... Электромагнитное поле разгоняло их и вышвыривало из сопла эстакады, точно ядра из древней катапульты.

Через минуту над космодионом прогремели, слившись в единый вибрирующий грохот, десять взрывов — космопланы преодолели звуковой барьер. Шум включенных на взлете атмосферных моторов, быстро затухая, ушел в зенит, вслед за десятью белоснежными дымчатыми нитями...

Мотор гудел басовито и отрешенно, будто жил своей собственной, независимой от космоплана жизнью.

Джанни Рикко вслушивался краем уха в это невозмутимое гудение и вполглаза созерцал игру светомолекул на информационных дисплеях. Он мог расслабиться и дать волю текучке мыслей: сейчас от него ровным счетом ничего не зависело.

Там, на космодионе, был старт для зрителей. Для тех же, кто оспаривает мировое первенство, старт впереди. Смешно, что они, участники чемпионата, самые неинформированные из людей: болельщикам уже известны навигационные параметры орбиты, многие наверняка извлекли карманные компьютеры и увлеченно рассчитывают оптимальный коридор входа...

Спортсменам же будут отпущены мгновения. Произойдет это, когда автопилоты выведут их на стартовую орбиту. Они сгруппируются в месте встречи, примут параллельную ориентацию, перейдут на ручное управление и... Остальное будет зависеть от мастерства, мужества, удачи.

А пока космоплан в стратосфере. Пройдут минуты, автомат уберет ненужные крылья, вырубит атмосферный мотор, запустит ракетный двигатель. Начнется космический этап полета.

«Пусть победит сильнейший!» — традиционно провозгласил Лесс Гюнт...

Джанни боготворил этого человека, с мальчишеским восторгом упивался его подвигами. Дальний космос... Для Джанни он остался неосуществленной мечтой. Жизнь сложилась иначе — природный дар, исключительной силы и редкого обаяния тенор, привел юношу на сцену «Ла Скала». «Второй Карузо»,— говорили о нем. А он предпочел бы оказаться вторым Гюнтом...

Лавры оперного певца, доставшиеся почти без усилий, не приносили удовлетворения экспансивному итальянцу. И, не став профессионалом космоса, он сделался космонавтом-любителем, спортсменом, хотя и не титулованным, но сумевшим войти в девятку сильнейших, которым предстояло теперь разыграть между собой мировое первенство.

Лесс Гюнт осваивал Марс, побывал за пределами Солнечной системы... А он, Джанни Рикко, дальше Луны не летал, да и туда его пригласили в составе труппы, давшей концерт для сотрудников лунной обсерватории.

«Пусть победит сильнейший...»

Джанни понимал, что может стать чемпионом лишь по счастливой случайности. Скорее всего первые три места займут победители полуфинального соревнования Петр Черноруцкий, Гарольд Ли и Виктор Яншин, выступавший под номером 9,— его космоплан был фиолетового цвета. Это не вызывало у Джанни ни зависти, ни досады: самый молодой из всех, он, к общему удивлению, опередил многих маститых спортсменов, шансы которых расценивались гораздо выше.

Стать финалистом первого, а потому исторического, чемпионата само по себе почетно. Ни «золото», ни «серебро», ни «бронза»? Ну и что же! Медаль из легкого сплава, вручаемая занявшим в финале четвертое и последующие места, ему обеспечена!

«Пусть победит сильнейший...»

Эта формула вполне устраивала Джанни. Вернее устраивала еще утром. А сейчас... Его сердце, сердце темпераментного итальянца, не могло смириться с тем, что роль сильнейшего заранее и безоговорочно отведена роботу.

Умом, не чуждым технике (иначе он не стал бы космонавтом-любителем), Джанни сознавал, что быстрота реакции робота, безошибочность решений, острота рецепторов, безупречная логика намного превосходят человеческие возможности. Но мысль, что человеку не по силам соревноваться с роботом в космическом слаломе, что в лучшем случае можно лишь тянуться за ним, стараясь не слишком отстать, казалась унизительной.

Джанни не желал утешиться тем, что речь идет, по существу, о том же автопилоте, которому лишь придали вид серийного робота ТМ-32. Зачем? Вероятно, руководители СКА решили сыграть на самолюбии спортсменов, иначе было бы объявлено, что один из космопланов беспилотный. Но нет, за штурвал усадили карикатурное подобие человека...

Для Джанни не могло быть большего оскорбления. И с каждой минутой вынужденного безделья, когда его, как горнолыжника на вершину горы, услужливо возносили на орбиту, пощечина роду человеческому ощущалась все болезненней.

И вдруг пришло нечто, граничащее — Джанни сознавал это — с абсурдом, бросающее вызов не только инстинкту самосохранения, но и самим канонам космического слалома.

«Надо бы просчитать варианты»,— подсказывало благоразумие.

«Все равно не успею,— отмахнулся Джанни.— Попробую сымпровизировать, я везучий...»

И он во весь свой великолепный певческий голос затянул старинную неаполитанскую песню о юноше, умирающем от неразделенной любви. На самой верхней, сладчайшей ноте Джанни сорвал пломбу с автомата-ограничителя и выдернул из гнезда предохранительную вставку.

Петр Черноруцкий оглядел сквозь алмазное стекло кабины шеренгу космопланов, сверкающую на солнце всеми цветами спектра. Автопилоты так точно уравняли скорости, что машины казались неподвижными, словно бегуны, застывшие на стартовой черте в ожидании выстрела. А внизу, серебристо переливаясь, медленно проплывала Земля...

Двигатель умолк, были слышны только привычные шумы агрегатов. Сейчас Петр не походил ни на смотрителя ЭВМ Кировского завода, ни на студента-заочника Ленинградского политехнического института, ни на именитого спортсмена, ни на скромного, отзывчивого парня, каким его знали товарищи. Теперь он составлял целое с системой управления, бортовым компьютером, двигательной установкой.

Рявкнет стартовый зуммер, на дисплее вспыхнут вереницы цифр — рассекреченные навигационные параметры. И тотчас же, презрев инерцию, включится на полный ход совершеннейшая система «Петр Черноруцкий— васильковый космоплан, номер 3».

Зуммер. Цифровой взрыв дисплея. Мгновенный предварительный расчет в уме. Биоэлектрическая команда тормозному двигателю. Задание компьютеру.

Космоплан круто сваливается с орбиты. Щелчок — выпущены крылья. Рука привычно ложится на штурвал...

Большинство космических кораблей двадцатого века использовали коридор входа, напоминавший искривленную наподобие рога воронку, острием наискось к земле. Попадая в нее, корабль соскальзывал по намеченному фарватеру в атмосферу. Спуск неизбежно сопровождался многократной перегрузкой, обгорала обшивка — в иллюминаторы било пламя. Впрочем, верхний слой корпуса специально предназначался в жертву огню.

В начале двадцать первого века стали применять термопарное охлаждение космических судов. Но для легких космопланов, которые по размерам и массе почти не отличались от спортивных самолетов, такой способ не годился. Пришлось разработать иную, более сложную, стратегию спуска.

Коридор входа в атмосферу напоминал здесь зигзагообразную траекторию лыжника-слаломиста (отсюда и произошло название «космический слалом»). Спуск космоплана можно также сравнить с порханием осеннего листа, падающего с ветки дерева. Войдя в атмосферу с выключенным мотором и выпущенными крыльями, космоплан становится планером. Он ныряет в плотные слои атмосферы и сразу же выныривает, но на несколько меньшей высоте. Снова погружается в атмосферу и опять делает «горку». Так, нырок за нырком, космоплан теряет высоту, не перегреваясь и не испытывая значительных перегрузок.

И вот тут-то проявляется искусство пилота: чем меньше «порханий» совершит «осенний лист» и чем ближе окажется последнее из них к заданному месту приземления, тем быстрее закончится спуск.

Петр Черноруцкий владел искусством слалома в совершенстве. Он выполнял меньше «порханий», чем любой из его соперников, рассчитывая и преодолевая коридор входа так, чтобы все время оставаться на грани максимально допустимых перегрузок. К тому же Петр приземлялся «в одно касание», планируя до момента посадки. Большинству же спортсменов приходилось дотягивать к финишу на моторе, теряя дорогие минуты.

...Щелчок—выпущены крылья. Рука привычно ложится на штурвал. Взгляд сквозь алмазное стекло. Наперерез, в почти отвесном падении,— желтая молния!

«Катастрофа? — обожгло мозг.— Или... Неужели решил напролом? Безумие!»

Петр дал сигнал общей тревоги — впервые за свою спортивную жизнь. И тут же увидел черную молнию, сверкнувшую вслед за желтой.

Близилось к концу ожидание. Болельщики давно закончили навигационные расчеты. Заключали пари, как когда-то на скачках. То, что первой приземлится черная «десятка», ни у кого не вызывало сомнений. Страсти разгорелись вокруг того, кто окажется на втором месте, завоюет титул чемпиона. Из уст в уста передавали шутку, что чемпионская медаль нынче не золотая, а лишь позолоченная, как пресловутая пилюля...

Менее искушенные наслаждались иллюзией космического полета, лунными ландшафтами, багровыми облаками Марса: полиэкраны были щедры на зрелища.

Но вот они разом ослепли, пригасли, затем засияли матовой белизной. Невидимый Арго задышал в уши болельщикам:

— Внимание, внимание! Совершает посадку...— Пауза, потом недоуменно: — Совершает посадку Петр Черноруцкий, стартовый номер 3!

С полиэкранов навстречу зрителям уже несся под разными ракурсами васильковый космоплан чемпиона. Беззвучно скользнув по пластобетону посадочной полосы, он замер вблизи центральной трибуны.

Не прошло и минуты, как приземлился серебряный призер Виктор Яншин на фиолетовой «девятке». Спустя три минуты стал известен обладатель бронзовой медали — Гарольд Ли. Его алая «единица», подхваченная тормозящим электромагнитным полем, остановилась в нескольких метрах от синего и фиолетового космопланов.

Пилотируемая роботом черная «десятка» запаздывала.

Один за другим опускались на космодион финалисты. Последней приземлилась зеленая «четверка» Милана Славича.

Ни «десятка», которой прочили фактическую победу, ни желтая «двойка» Джанни Рикко так и не появились...

Теперь будет жить сто лет,— сказал профессор Макуэлл.

— А летать? — спросил Лесс Гюнт.

— Жить, петь в опере, а вот летать... разве что пассажиром.

— Глупый мальчишка,— огорченно проговорил Лесс Гюнт.— Ради золотой медали чуть не поплатился жизнью!

— Кто пришел первым? — зашевелил губами Джанни.— Робот?

— Нет, Петр Черноруцкий.

— Рад, что не робот...

— Вот как?! — воскликнул Лесс Гюнт в изумлении.— А я-то думал, ты просто тщеславный юнец! Выходит, ошибся... Знаешь, кому обязан жизнью?

— Неужели...

— Угадал. Лишь робот с его феноменальной реакцией и филигранной точностью движений способен состыковать космопланы в беспорядочном падении.

(обратно)

Л. Лукина, Е. Лукин. Маскарад

А теперь — вручение призов за лучший маскарадный костюм!

Мушкетеры подкрутили усы, Чебурашки поправили ушки, громко затрещали пластмассовыми веерами какие-то придворные дамы.

Один лишь Петр Иванович, главбух НИИ, был в своем будничном костюме, сером в полоску,— даже не удосужился приодеться ради праздника.

— Первый приз завоевала маска «Марсианин»! — Снегурочка зааплодировала.

К сцене сквозь толпу протиснулось какое-то двуногое — шипастое, рогатое, когтистое, с выхлопной трубой меж лопаток. Раскланиваясь, двуногое грациозно взялось когтями за свое зеленое рыло, стянуло его — и оказалось розовощеким институтским электриком Сазоновым.

— Мо-ло-дец!

— А мне? — глухо, как из бочки, спросил Петр Иванович, но его не расслышали.

— Второй приз — «Цыганочка Аза»!

Инженер-конструктор Пернатова, отстреливая черными очами мужчин, звеня браслетами и монистами, взвилась на сцену и в блеске смоляных кудрей и шелесте пестрых юбок порхнула к Деду Морозу: «Позолоти ручку, красноносенький, всю правду скажу!»

— Мо-ло-дец!

— А мне? — обиженно повторил главбух и двинулся к сцене.

Его опять не расслышали.

— Третий приз присуждается за костюм «Старик Хоттабыч»!

Директор НИИ, оглаживая длинную бороду из мочалки и снисходительно улыбаясь, прошествовал к сцене.

— Мо-лод-цы! — почему-то во множественном числе скандировал зал.

— А мне? — громко и возмущенно выкрикнул Петр Иванович, хватая Снегурочку за полу шубки.

— Но у вас же костюма нет,— ослепительно улыбаясь, прошипела Снегурочка.

— А это? — Главбух отпустил шубку и ткнул себя в грудь.

— Но это же не маскарадный костюм! — не выдержал Дед Мороз.

— Так не дадите приз?

— А теперь викторина — «Чудеса в решете»! — звонко объявила Снегурочки, отворачиваясь от Петра Ивановича.

— Ну и ладно! — Оскорбленный главбух взялся рукой за лысину, стянул ее вместе с лицом, костюмом, ботинками — и шипастый, когтистый, зеленорылый взлетел в воздух, с трудом протиснулся в форточку и, обиженно завывая выхлопной трубой меж лопаток, канул в метель.

(обратно)

Оглавление

Идем к пирамиде

Ваниль у подножия вулканов

Кузнечный дворик

Ночь бледного дрозда

Акации в песках

Севастополь в декабре сорок первого

Играй, играй шарманка

Тоньше паутины, белее снега

Берега, зовущие к гибели

Хозяин китовой бухты

Амбергрис — серый янтарь

Весенний листопад

Нарушители режима

В. В. Джейкобс. В силу традиции

Ошибка древнего географа

Свидание с океаном

Александр Плонский. Победит сильнейший

Л. Лукина, Е. Лукин. Маскарад