Журнал «Вокруг Света» №10 за 1982 год [Журнал «Вокруг Света»] (fb2) читать онлайн

Первенец

Весь мир отмечает в октябре двадцатипятилетие космической эры, открытие которой принадлежит нашей великой Родине. Молодежи полезно знать об истории освоения космоса, о том, как создавался наш первый спутник. Расскажите об этом в журнале. Герой Советского Союза, летчик-космонавт СССР Валерий Рождественский

Тихонравов давно уже не испытывал такого непонятного чувства тоски и в то же время радости, когда из стерильно-чистого помещения, завешанного шелковыми шторами, блестящий шар погрузили на легкую тележку и он перекочевал в огромный монтажно-испытательный корпус — МИК, где хозяйничали ракетчики и куда допускали только узкий круг необходимых для работы людей.

В тот памятный для Тихонравова и всей его группы день народу в монтажно-испытательном корпусе было чуть ли не втрое больше, и обычно строгий Королев, не любивший, когда на стартовой площадке или в МИКе находились не занятые прямым делом люди, на этот раз только развел руками, добавив при этом стоявшему рядом с ним Тихонравову:

— Ну как тут можно запретить? Ведь каждому на спутник хочется посмотреть. Все-таки первенец.

На следующий день Тихонравов опять пошел в монтажно-испытательный корпус, хотя теперь его присутствие не требовалось. Просто не мог не прийти.

На этот раз здесь было до удивления пустынно, и только около носового отсека огромной ракеты, словно муравьи подле исполина, копошилась бригада монтажников. Тихонравов издалека полюбовался колоссом, подошел поближе, с затаенным чувством радости наблюдая за слаженной работой сборщиков. Небольшой металлический шар покоился рядом с носовым отсеком ракеты. «Неужели наконец-то свершилось?» — стучало в голове. Он был настолько поглощен своими мыслями, что даже не заметил, как подошел человек с повязкой дежурного на рукаве, спросил:

— Простите, у вас какое здесь дело?

Михаил Клавдиевич пожал плечами, улыбнулся виновато:

— Н-никакого. Просто стою смотрю.

Дежурный строго посмотрел на пожилого незнакомца, который «просто так» гуляет около спутника, произнес безапелляционно:

— У нас просто так нельзя.— Затем добавил более мягко: — Вы извините, но в МИКе и на стартовой площадке давно уже установлен неписаный закон: никого лишнего. У нас бывает, что иной раз и академик какой зайдет «просто так» посмотреть, так и его попросят не мешать.

— Простите, я не знал,— опять виновато улыбнулся Тихонравов и пошел к выходу.

А чуть позже к нему в гостиничный номер постучался тот самый дежурный и, теребя пуговицу на пиджаке, стал сбивчиво объяснять, что он действительно не знал, кто такой Тихонравов, и что ему за это попало от Сергея Павловича Королева, и что он теперь прикреплен к Тихонравову как помощник. А вообще-то он один из ведущих испытателей ракеты и зовут его Владимир Иванович.

Мягкий, добрый по характеру, Михаил Клавдиевич, смущаясь, успокоил дежурного и попросил, чтобы тот провел его по всему зданию МИКа.

Был уже вечер: они, усталые и довольные друг другом, заканчивали осмотр, как вдруг Владимир Иванович попросил Тихонравова зайти в одну из комнат. Ничего не подозревавший Тихонравов прошел в предупредительно открытую дверь и остановился пораженный; оказывается, здесь собрались молодые специалисты и поджидали Тихонравова. Увидев его, все дружно загалдели, но Владимир Иванович поднял руку и, когда наступила тишина, сказал громко:

— Товарищи, я хочу представить вам одного из создателей первого искусственного спутника Земли. Попросим рассказать его о том, как рождался этот космический аппарат.

Михаил Клавдиевич от неожиданности растерялся. Разве расскажешь, как создавался спутник? К тому же он еще никогда и ни с кем не делился этим. Да и с чего начать?..

С того, как давным-давно, совсем молодыми, но уже признанными конструкторами планеров встретились два человека, стали друзьями и через всю жизнь пронесли в себе любовь к общему делу? Или с того, как они оба от винтовых самолетов повернули к реактивным аппаратам и стали родоначальниками Центрального ГИРДа — Королев возглавил его, а Тихонравов стал начальником бригады, которая конструировала первые в нашей стране ракеты на жидком топливе, и в том числе знаменитую ГИРД-09, стартовавшую в августе 1933 года.

Михаил Клавдиевич задумался, собираясь с мыслями, а в памяти невольно всплыл силуэт странного аппарата, какая-то причудливая «спарка» — два смонтированных вместе самолета (большой и маленький). В носовой части пропеллер, в хвосте — межпланетный корабль-аэроплан, гибрид самолета с ракетой. Это и был первый проект космического корабля, который мог в принципе летать и в беспилотном варианте вокруг Земли. Проект Цандера. Того самого, который создавал ракетные двигатели, первые ракеты в ГИРДе. Правда, Цандер забежал со своей смелой идеей на многие десятилетия вперед, а тогда, в начале тридцатых годов, нигде в мире ни наука, ни техника еще не были готовы к такому скачку. В развитии науки существуют свои закономерности, но Цандеру казалось, что такое время скоро наступит, и он торопил себя и всех гирдовцев, не уставал повторять: «Не теряйте даром ни минуты». Однако он не успел завершить всего, что задумал, смерть настигла его сорока пяти лет от роду.

— Неудачная судьба,— как-то заметил по адресу Цандера один из журналистов, беседуя с Тихонравовым.

— Не сказал бы,— возразил ему Михаил Клавдиевич.— В жизни ничто не проходит без следа. Один проект рождает другой. Все идет по восходящей к лучшему, более совершенному. Цандер зажег гирдовцев своим проектом, и мысль о будущих летательных космических аппаратах не покидала нас все время. Были новые проекты, и в том числе наш — космической лаборатории. Сразу же после войны взялись за него. Группа инженеров-единомышленников. Работали зачастую дома вечерами. Как говорят теперь, на общественных началах. К началу сорок шестого года мы завершили проект.

— И что же, вы создали эту космическую лабораторию? — последовал вопрос.

— Можно сказать, наполовину.

— Что, помешал кто-то?

— Нет, совсем не мешали.

Даже подключились сотрудники научно-исследовательского института. На второй проект, улучшенный, отпустили деньги, но... но мы отказались от своей идеи.

— Сами?

— Да, сами,— ответил Михаил Клавдиевич.— Конечно, нелегко было, отрешиться от идеи, которая завладела нами целиком, но пришлось. К тому времени выяснилось, что наш проект устарел. Сергей Павлович Королев со своими коллегами уже создавал новые ракеты, задумывал первый спутник, орбитальный корабль. Орбитальный! А нашу космическую лабораторию нельзя было назвать в полном смысле ни кораблем, ни спутником. Она поднималась по баллистической прямой и не облетала, как спутник, Землю. Короче, идея орбитального корабля — новое качество, новая песня. Обсудили все это и решили: отказываемся от своего, голосуем за королёвский. И уж так случилось, что именно мне и моим товарищам выпало счастье создания первого спутника. Но это уже другая, особая глава нашей жизни. А все, что было раньше, можно назвать истоками, вступлением к непосредственной работе над спутником.

Или, может, начать этот рассказ с создания специальной группы?

Специальная группа

Практическая эпопея по созданию первого спутника — так назвал ее Тихонравов — началась со встречи с Сергеем Павловичем Королевым у новой ракеты. В то время — середина 1948 года, еще не затянулись страшные раны войны — всерьез о космосе думали только неистовые мечтатели. Как потом выяснилось, неистовые, но не бесплодные. Постепенно они переходили к новому этапу своей научной деятельности — спутникам. Вот о первом из них, еще не существующем, и заговорили Королев и Тихонравов.

У Сергея Павловича была особая манера разговора: для затравки подбросит какую-нибудь загадочную мысль и смотрит на собеседника с усмешкой. Любопытно ему, как тот найдет отгадку, к какому придет выводу.

— Вот смотрю на верх ракеты и все время ощущаю: чего-то там не хватает.— Королев поглядел на Тихонравова исподлобья и улыбнулся.— Чего именно, как думаешь?

— Так ведь сразу ясно — спутника,— в тон ему ответил Тихонравов.

— Спутник? — Стоявший поблизости один из конструкторов счел эти слова за шутку.— Сказка какая-то.

— Для вас еще сказка, а для нас с Михаилом Клавдиевичем уже быль,— ответил Королев.

Они вместе вышли из сборочного цеха конструкторского бюро, и, хотя обоих торопили дела, расходиться не хотелось. Как будто ничего особенного не случилось, просто договорились о новом этапе совместной работы, но и Королев и Тихонравов понимали — свершается несбыточное. Раньше были мечты, прикидки, даже всевозможные проекты, но еще не было реальных возможностей. С созданием мощных баллистических ракет заветная цель приближалась. Правда, многие ее не видели и даже не помышляли о спутниках.

— Значит, дожили, начинаем главное,— продолжая начатый разговор, произнес Михаил Клавдиевич.— А ведь я помню лучину, курные бани, первые автомобили, похожие на высокие коляски, из которых, казалось, выпрягли лошадей. И вот спутник...

Многое позабылось из тех лет, а эта поворотная для него встреча и «высотный» разговор с Королевым отчетливо врезались в память. И еще он вспомнил, как, придя домой, сел за письменный стол и на одном дыхании наметил некоторые теоретические вопросы по подготовке спутника. Программу на ближайшее будущее. Кое-что туда вошло и сверх плана: проблемы полета человека в космос. Все, о чем он думал раньше, что накопилось за годы жизни, вылилось на бумагу. Потом его наметки кое-кто назовет «большой фантазией», но спустя всего лишь несколько лет выяснится, что они реальны, научны, что построены на строгих расчетах.

В период ГИРДа Королев не раз говорил, что успех нового дела прежде всего зависит от коллектива единомышленников. И эта одна из первых добровольных организаций по изучению реактивного движения тем и была сильна, что целиком держалась на прочных человеческих связях, на «коллективизации» умов, воли людей, каждый мыслил себя как «мы», а не как «я», частью общей группы. Это был для всех самый трудный и счастливый период жизни.

Еще до той памятной встречи с Королевым Тихонравов начал организовывать в одном из научно-исследовательских институтов группу, которая под его руководством взялась проводить математические комплексные исследования основных проблем создания мощных ракет и искусственных спутников Земли. Группа вначале была немногочисленной, однако М. К. Тихонравов старался подобрать энтузиастов идей развития космонавтики, создавая в группе особый психологический климат. После разговора с Сергеем Павловичем Михаил Клавдиевич изложил коллегам свой план. Все восприняли новизну с восторгом, как будто ждали ее целую жизнь. При этом руководитель не скрывал, какие их ожидают трудности. Первое время, возможно, группу не поймут: ведь все новое, все впервые. Ну что ж, поймут потом, и они заслужат право на признание, отвечали молодые сотрудники. Одна комната на всех? Ну и прекрасно, будут работать вместе, так даже лучше. Теперь предстояла первая встреча с Королевым, который хотел лично познакомиться с каждым. Она и предопределила всю последующую деятельность группы. Чего греха таить — накануне все волновались, как никогда в жизни. Хотя каждый вкладывал в дело всю душу и работа шла, но все же все считали, что сделано еще совсем немного, и Королев, по-видимому, непременно выразит недовольство. Основательно взялись за кое-какие проблемы, но, как это почти всегда случалось и позднее, вместо ожидаемых конечных результатов выявились еще более сложные вопросы. Правда, от этого интерес к новому намного вырос. Еще больше сплотилась группа. И если у кого-то появлялась свежая идея, то обсуждали сообща. Михаил Клавдиевич разжигал полемику, подбрасывая новые мысли, потом высказывал свое мнение по спорным вопросам. Связались с рядом организаций, институтов.

Королев внимательно слушал молодых энтузиастов, потом затеял общую беседу. О главном: вывод спутника на орбиту. И еще проблема спуска аппарата на Землю. Его познакомили с результатами проведенных исследований.

Михаил Клавдиевич, которого волновала проблема энергетики спутника, искал источники электроэнергии.

Однажды в каком-то популярном журнале он прочитал заметку о том, что один из подмосковных заводов разработал генератор постоянного тока, который обеспечивает питанием радиоприемник «Колхозник». На завод была командирована чертежница Л. Н. Солдатова. Оказалось, что генератор состоит из элементов, преобразующих лучистую энергию в электрическую. Элементы были разработаны в лаборатории академика А. Ф. Иоффе. Лидии Николаевне удалось увлечь сотрудников этой лаборатории идеей создания элементов для будущих спутников.

— Признаться, я думал, что у вас только первые робкие шаги,— сказал на прощание Королев.— А выходит, каждый работает за целый отдел. Результаты, скажу, достаточно интересные. И обнадеживающие. Вижу, что-то реальное прорисовывается в расчетах.

После встречи с Королевым в группе постепенно были решены многие сложные задачи зарождающейся космической науки, найдены подходы к решению сложнейших технических вопросов. В разработку проблем включились другие институты, началось создание самого спутника в конструкторском бюро под руководством С. П. Королева.

Запуск!

И вот наконец волнующее мгновение — стыковка спутника с носовым отсеком ракеты. Михаила Клавдиевича уже признали в МИКе своим, и очередной дежурный не спрашивал у него: «А вы что здесь делаете?»

Последнее включение аппаратуры. В зале устанавливается чуткая тишина. И вдруг: бип-бип-бип! Это заговорил спутник. Михаил Клавдиевич признался потом, что наибольший восторг он испытал именно в эти минуты.

— Раньше были чертежи, расчеты, железки, а тут живой спутник!

...В предрассветных сумерках ракету вывезли из монтажно-испытательного корпуса. У распахнутых ворот стояли десятки людей. Громадная, уложенная на специальную платформу ракета медленно двигалась по рельсам. Вслед за ней молча пошли Королев, Тихонравов, члены Государственной комиссии, конструкторы, ракетчики.

Вечером Тихонравов пришел на стартовую площадку. Поднялся на холмик, и его глазам открылась ракета. Подсвеченная прожекторами, она стояла в полный рост и будто сама излучала свет. Не всем доводится видеть такое. Сказка!

...Внезапно на стартовой площадке раздались торжественные звуки горна и вслед за ними грохот. Степь стала огненно-бордовой, словно ее охватило пламя пожарища.

Крики радости. Все обнимают, целуют друг друга. Таким и запомнился Михаилу Клавдиевичу Тихонравову самый счастливый миг в его жизни.

Москва, улица Королева...

Пожалуй, нет в нашей необъятной стране такого человека, кто бы не знал или просто не слышал этого сочетания слов. Москва, улица Академика Королева... Жил на этой улице и доктор технических наук Михаил Клавдиевич Тихонравов, Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской премии.

В последние годы жизни Михаил Клавдиевич частенько прибаливал, но даже на короткое время не мог, не хотел уйти от своего дела. Была работа в конструкторском бюро, заведование кафедрой в МАИ, помощь многочисленным ученикам-диссертантам. Отдыхать и болеть у него, казалось, не было времени, и в ответ на мои извинительные звонки он деликатно отвечал:

«Приходите вечером, голубчик, раз надо, то надо». Насколько я знаю, он никому не отказывал в просьбах. Не мог отказать по доброте и щедрости своего характера.

Мы сидели в кабинете, заставленном шкафами и стеллажами с книгами, на стенах висели картины, написанные Михаилом Клавдиевичем (в молодости он увлекался живописью). Тихонравов показывал альбом со снимками первых отечественных ракет, что поднялись в небо почти пятьдесят лет назад.

На фотографиях рядом с ракетами стояли их создатели, творцы, руководители и сотрудники легендарного ГИРДа. Молодые, увлеченные, неистовые. Как много успели сделать в молодости эти энтузиасты техники! В ответ на мое удивленное восклицание Михаил Клавдиевич проговорил:

— Тогда все рано начинали. Жизнь звала.

С добрым прищуром смотрел со стены Константин Эдуардович Циолковский. Его взгляд как бы останавливался на фотографиях первых советских ракет.

— Как жаль, что Циолковский, предвидевший и создание искусственных спутников Земли, и космических кораблей, не успел порадоваться, не узнал, как осуществляются его идеи,— вырвалось у меня.

— Позвольте!—удивился Михаил Клавдиевич.— Константин Эдуардович видел первые ракеты. Вернее, фотографии этих ракет. Вот эти самые, что я вам показываю. Я ездил в Калугу, возил их Циолковскому. Могу сообщить, когда это было,— семнадцатого февраля 1934 года.

Михаил Клавдиевич рассказал об этой памятной встрече. Циолковский принял его и начальника Реактивного научно-исследовательского института И. Т. Клейменова в кабинете своего нового большого дома и долго с живым интересом разглядывал снимки ракет. Потом с удивлением спросил:

— Неужели летают?

— Еще как!..

Он задумался, сказал взволнованно:

— Для меня нет ничего дороже, чем ваше дело. И я верю, что придет время и для спутников.

— Спутники стали реальностью,— ответил на это Тихонравов.

Н. Мельников

(обратно)

Дом, окнами к звездам

Новоселам, даже если они въезжают в космос, без суматохи не обойтись.

На борту орбитального звездного дома «Салют»—«Союз» царила радостная кутерьма. Только что советско-французский экипаж открыл переходной люк и первый космонавт Франции Жан-Лу Кретьен вплыл в объятия хозяев станции — Анатолия Березового и Валентина Лебедева. Из «Союза» в «Салют» с изяществом ихтиандров заплыли Александр Иванченков и Владимир Джанибеков. На Земле был уже час ночи, но в эти долгие счастливые сутки с 25 на 26 июня 1982 года и в Советском Союзе и во Франции не спали очень многие.

На станции включили телекамеру, но она поначалу смотрела куда-то в сторону от «основной сцены» и какой-то французский журналист, досадуя, что пропускает исторический момент, закричал в ажиотаже, словно надеясь, что его услышат там, на борту: «Космос, Космос! Да где же вы?!» И будто откликаясь на зов, космонавты начали переставлять телекамеру так, чтобы зрители увидели все. Действо это весьма напоминало укрепление и установку картины на стене просторного кабинета, столовой или, если угодно, гостиной, ибо «Салют»— это и то, и другое, и третье...

Валерий Рюмин, руководитель полета, с Земли давал советы Валентину Лебедеву: «Опусти чуть-чуть пониже! Так... Еще ниже. Немного влево. Та-ак. А теперь — правей. Ну вот, все хорошо. Все чудесно...»

Картина, что и говорить, была замечательная. Впервые в звездном доме собралось пять человек. Они все разместились перед телекамерой, и было такое ощущение, будто мы всегда видели их здесь, будто они никогда не разлучались. Дружный смех, цветы, разговоры, появляется какой-то воздушный шар... Гостям торжественно вручается хлеб-соль. Анатолий Березовой рапортует, что международный экипаж приступил к работе...

«Приступил к работе...» Как все же быстро летит время. Основной экипаж стартовал с Байконура в разгар весны, 13 мая. А уже 25-го к ним на орбиту поднялся транспортный корабль «Прогресс-13». «Грузовик» доставил космонавтам соки, воду, свежие фрукты, топливо, одежду. Им прислали с Земли много научного оборудования. Из всех «Прогрессов» этот самый тяжелый— в нем больше двух тонн. С удовольствием Анатолий Березовой и Валентин Лебедев доставали из его отсеков добротные унты. Они тут же обули их — в невесомости мерзнут ноги.

Но, быть может, больше, чем всякий комфорт и уют, первопоселенцы «Салюта-7», находящиеся в длительном «космическом плавании», ценят теплоту человеческую, слово, сказанное от сердца.

Среди писем от родных и близких людей советско-французский экипаж доставил им весточку от Валерия Рюмина, человека, прожившего год вне Земли, который, наверное, больше всех землян понимает Березового и Лебедева.

«Вы молодцы, «Эльбрусы»,— писал Валерий.— Главное, чтобы ваши хорошие дружеские отношения сохранились до конца полета. От этого, по-моему, на 60—70 процентов зависит успех дела. У меня сложилось впечатление, что вы поставили себе хорошую цель — отработать на орбите лучше, чем любой из предыдущих экипажей. Дерзайте. От души желаю удачи. Вы работаете хорошо, «хвостов» по плану не оставляете. Держитесь этого курса и в дальнейшем... Всегда, по-моему, надо ставить себе задачу чуть побольше, чем можешь, выполнять. Тогда не будет самоуспокоенности».

А раньше, с почтой доставленной «Прогрессом-13», Березовому и Лебедеву пришло послание, в котором в графе «куда» стояло: борт орбитальной станции «Салют-7», а в графе «откуда»: борт журнала ЦК ВЛКСМ «Вокруг света».

«Дорогие друзья! — писали мы отважным космонавтам.— Шлем вам на орбиту дружеский привет от коллектива старейшего отечественного научно-художественного журнала. Вот уже 121 год наш журнал несет на своей обложке символическое название «Вокруг света». Вот уже 21 год наши герои-космонавты летают вокруг света — не символически, а на реальных космических кораблях, воплотивших в себе высшие достижения советской науки и техники. В наших задачах много общего: мы рассказываем читателям о Земле, стараясь «охватить» своими публикациями всю планету целиком, вы изучаете земной шар, тоже охватывая его целиком, наблюдая нашу голубую планету с орбиты. Вам, продолжателям дела Юрия Гагарина, вам, обживающим космос, мы желаем хорошей работы в экспедиции и мягкой посадки на Земле.

Вокругсветовцы».

Прочитали это послание наши замечательные герои, и... вскоре в редакции раздался звонок от группы психологической поддержки космонавтов: «Вас вызывают «Эльбрусы»!»

— Куда вызывают?

— На прямую связь со станцией «Салют-7»...

День тот мне запомнится надолго. Ольга Павловна — специалист из группы психологов, встречает меня в просторной студии. Наводящими вопросами она пытается определить: волнуюсь ли, не проглочу ли язык при переговорах... Конечно, волнуюсь! Мне протягивают изящный белый наушник. Зацепляю скобочку за ухо. И забываю о ней — так легка. Метрах в двух — микрофон. И большой экран. Появляется странное, ни с чем не сравнимое ощущение, когда начинаешь слышать шум космоса, когда только кашлянул, а тебя уже слышат за десятки тысяч километров, где-то в заатмосферном пространстве, в черноте вечного вакуума. Экран передо мной был пуст. Потом где-то очень далеко возникли два голоса. К ним присоединился и третий — его было слышно отчетливо. Голоса космонавтов я узнал сразу. Третий собеседник — оператор Центра управления полетом.

Мне подают знак: можно начинать! До боли в глазах всматриваюсь в телеокно — оно все еще без изображения. Березовой и Лебедев летят пока над Атлантическим океаном. Да, думаю я, какая это страшная даль, и, набрав побольше воздуха, кричу:

— Толя! Валентин! Как слышите меня? Прием!

Голос мой прорывается сквозь атмосферу и улетает за пределы Земли, достигая звездных пилотов, летящих со скоростью болида.

— Слышим отлично. Можешь даже так и не стараться...

Я чувствую, как они улыбаются, даже по интонации, а слышимость, если можно так сказать, «миллион на миллион».

— Дорогие друзья, вас приветствуют, обнимают, верят в успех вашего дела не только сотрудники нашего журнала, но и коллеги из других изданий ЦК ВЛКСМ. Каждый желает вам удачи, успеха в вашем великом предприятии...

— Спасибо. Передайте всем им, и особенно вокругсветовцам, что мы очень тронуты таким отношением, их внимание и забота поддерживают нас.

— Прежде чем задавать вопросы, хочу услышать: как ваше самочувствие, как настроение, чем занимаетесь, что там видно сверху?

— Сегодня у нас день активного отдыха. Хотя, может быть, слишком активного — мы разгружаем «Прогресс», и хлопот с оборудованием для экспериментов хватает — груз нестандартный. Для него даже специальные крепления готовились на «грузовике»... Кстати, а как там у вас с погодой?

— День солнечный, жаркий (то была суббота 29 июня). В лесу цветет земляника, в городе буйствует поздняя сирень. После холодов так хорошо — впервые... Жара напоминает мне ту, что была на морской тренировке... Помнишь, Валентин, мы встречали тогда восход солнца?

— Прекрасно помню... Как будто вчера было...

Как будто вчера было...

...Оранжевый дельфин выпрыгнул из воды и, показав раздвоенный, весело изогнутый плавник хвоста, снова погрузился в закипавшую морскую пену.

Крепко ухватившись за леер и утирая выдуваемые ветром слезы, я стоял на палубе корабля и неотрывно смотрел, как море швыряет спускаемый аппарат с этим неунывающим, изящно нарисованным дельфином. «Похоже, кисть Джанибекова», — подумалось мне. И в эту самую минуту еще мощнее, чем прежде, волна ударила в аппарат. Я попытался представить, каково там им, сидящим внутри в этом замкнутом тесном отсеке «Союза». Вот волна снова накрыла шар, но он как-то упруго увернулся, и снова выскочил наверх, и заплясал на самом гребне накатывавшего вала. Дельфин то покажется с одного борта, то скрывается за другим. Крутится шар на волне. Его болтает вправо-влево, вперед-назад, вверх-вниз... Кажется, просто вынести, выдюжить три часа на свежей погоде в таком «снаряде» не по силам человеку. А они поют. И диву даешься: откуда в них такая выдержка, терпение такое?..

Когда приглядишься к аппарату, замечаешь — не шар это, а скорее всего небывалых размеров автомобильная фара (такая форма нужна для лучшего спуска из космоса в нашей плотной атмосфере). Аппарат весь опоясан надувными подушками, но они не уменьшают качки или почти не уменьшают. По условиям тренировки экипажу неизвестны точные координаты «неожиданного приводнения», и потому космонавты не могут сообщить поисковой группе, в каком квадрате находятся. Вот и маются в изнуряющей жаре, тесноте и выматывающей качке. Они знают, что спасатели обязательно придут. Вопрос — когда? Валентин Лебедев пытается делать записи в бортжурнал, но аппарат мотает с такой силой, что получается не письмо, а какая-то крюкопись. А стоит чуть ослабить привязные ремни, только и смотри, как бы обо что-нибудь не удариться. Неведомо, как долго продлится эта болтанка, но они не теряют присутствия духа.

Когда по уходящей из-под ног палубе я с трудом добрался до столика, за которым сидел врач, то услышал взрыв смеха. Свободные от вахты моряки собрались возле динамика, по которому транслируют переговоры с «приводнившимися» космонавтами. По голосу я узнал Валентина Лебедева: «...и вот пациентка спрашивает Боткина:

— Доктор, а доктор! — ласково так спрашивает: — А все-таки какие упражнения самые полезные, чтобы похудеть?

— Поворачивайте голову справа налево и слева направо,— отвечает ей Боткин.

— Но когда? — опять голос ласковый.

А Боткин строго так на нее взглянул да и говорит:

— Когда вас угощают...»

И вот теперь я снова ловлю его голос, только не из-под воды, а из-за облаков, откуда-то из-под Солнца:

— Как только я узнал, что проводится конкурс на лучший космический эксперимент, я понял — это замечательно. Появятся новые интересные идеи, новые таланты. Я вообще мечтаю увидеть на орбите космический корабль с гордым именем «Ленинский комсомол». Его, кстати говоря, можно было бы построить на средства, полученные от реализации новаторских предложений молодежи...

Березовой:

— Согласен с Валентином. Это было бы здорово.

Тут в наш разговор вмешивается оператор Центра управления полетом:

— Внимание! В сеансе связи двухминутный перерыв. Орбитальный комплекс выходит из зоны радиовидимости корабля «Космонавт Владислав Волков».

Пауза для воспоминаний.

Валентин Лебедев — оптимист. Не унывает, не жалуется даже когда трудно, и все же однажды...

Одно за другим на долгом пути к старту преодолевает космонавт препятствия разной сложности, порой они монотонны, а чаще это впечатляющий калейдоскоп. Иногда они требуют автоматизма действий, а чаще приходится размышлять. Размышлять, когда нет времени. Всякие тут преграды. Легких нет.

Руководитель тренировки передал по связи: «В спускаемый аппарат поступает вода!»

Березовой первым отстегнул привязную систему и, хотя его тут же швырнуло на Лебедева, достал плавсредства и закрепил их на скафандре. То же делает Валентин. Теперь нужно выбрать момент, чтобы не дать волне захлестнуть выход. Поворот штурвала. Крышка отброшена в сторону. Космонавты принимают соленый душ. Березовой мгновенно выбрасывает НАЗ (носимый аварийный запас) и бортовую документацию в герметичном мешке, дает возможность Валентину первым покинуть «тонущий» корабль и тут же выбрасывается следом. Прыжок спиной в океан. Как учили! Космонавты стараются, чтобы волна не раскидала их, и, сцепив ноги, образуют плотик. Дают сигнальную ракету, а затем, чтобы спасатели могли обнаружить их, зажигают яркий сигнальный огонь, который виден издалека даже в самый солнечный день.

...В горячих песках пустыни они по многу часов ждали, пока их выручат вертолетчики. Раскаленный песок и палящее солнце были невыносимы даже под прикрытием многослойного покрывала, сделанного космонавтами из купола парашюта. Используя стропы, Лебедев и Березовой сделали песочные якоря и, растянув покрывало, соорудили тент. Но и это помогло мало. А тут еще скорпион приготовился прыгать на них с тента, и крупная мохнатая фаланга тоже почему-то заинтересовалась людьми. Следовало запастись терпением, собрать всю волю в кулак. Они и запаслись и собрали...

К концу тренировки бортинженер потерял почти пять килограммов. Но выдержал и этот экзамен «на выживание».

Беда приключилась с ним, можно сказать, «дома».

...Он взлетел над батутом, почти не ощущая тела, послушного, невесомого, налитого силой. Кажется, тронь любую мышцу — зазвенит. И тут — не знаю, загляделся ли на какую-то секунду, задумался ли, а может, оттолкнулся слишком резко, но только смотрит — лежит горизонтально, а к нему бегут ребята, и тренер, чертыхаясь, склоняется над коленкой...

Всего два месяца оставалось ему до полета, только два, а столь долгий, столь трудный путь к старту вдруг неожиданно оборвался.

Три года готовился Лебедев к полету с Леонидом Поповым. А теперь больница, операция. И вместо него — другой, Рюмин. Тот самый. Легендарный космонавт, вернувшийся из 175-суточного полета, который в течение двух лет бывал на Земле меньше, чем в космосе. За три недели он сумел подготовиться к новой длительной командировке на орбиту.

Казалось, Лебедеву оставалось только сдаться, уйти. Но в том-то и сила Валентина, что он умеет, упав, снова встать и снова драться. За себя, за любимое дело.

Операция была сложной. Ведущий хирург-травматолог провела ее блестяще. Но Лебедеву пришлось заново учиться ходить. На крутых склонах он с необыкновенным упорством осваивал езду на велосипеде. Тренировки, тренировки, тренировки...

И вот он «оседлал»-таки «Салют».

— Тут у нас раздолье, хотя сиренью и не пахнет. А ветерок только из вентилятора. Ни гроз, ни снега, ни туманов и по два рассвета в день. Но какие же яркие звезды... А что может быть для космонавта притягательнее звезд?

Знаешь, здесь чувствуешь себя как где-нибудь на корабле, в каюте. Движок работает, щелкает за стеной реле. Интересное ощущение: движешься не торопясь, тогда как на самом деле летишь в восемь раз быстрее пули...

Теперь невесомость переносится легче и успеваешь сделать больше. За время полета мы сообщали на Землю о пожарах, о наводнениях, предупреждали корабли об ураганах. Рассказывали рыбакам о пятнах планктона в океане, геологам о разломах недр, перспективных на залегание руд и минералов. Хорошо мы подготовились и к предстоящим экспериментам...

Им предстояла тогда встреча с советско-французским экипажем. И подготовились они блестяще. В этом убедились все.

— Мы тут привыкли, обжились. Встаем в 8.00 — сигнал довольно противный. Только из спального мешка — завтрак на подогрев. Бреемся, чистим зубы электрощеткой, в которую вмонтирована батарейка.

Резвимся в невесомости как дети. Завтракаем минут пятнадцать: мясо, творог, кофе и хлеб. В 9.30 работа, эксперименты до обеда. Потом еще исследования часа на четыре. И конечно, физкультура... После ужина отдых. Так и живем.

— Толя, Валентин! На ваше имя приходят сотни писем от читателей. Их интересует ваше настроение, отношение к невесомости, спрашивают и о том, что видно из космоса...

— Почитай, с удовольствием послушаем...

— Четвероклассница Таня Сурайкина из поселка Безенчук Куйбышевской области пишет, что, как только она узнала о полете, ее «охватило чувство радости и... зависти. Как и все советские люди, я горжусь героическими соотечественниками. Своей учебой, пионерскими делами мы хотим быть достойными вас. Шлем вам горячий привет! Салют!»

Березовой: Салют с «Салюта»!

Лебедев: Хорошее письмо. Передай спасибо Танюше.

На экране — изображение командира и бортинженера. Они улыбаются.

— Тут Наташа Криль и Света Гончарук из города Хмельницкого интересуются: есть ли на станции какие-нибудь животные? Ну хотя бы... мыши. Боитесь ли вы их?

Лебедев: Других живых существ, кроме нас, здесь... Хотя подожди... Толя, по-моему, кто-то скребется? Или мне кажется?

Березовой: Да не должно вроде... станция-то новая. А... это так вентилятор шуршит...

И оба смеются.

...Да, трудно прожить так долго вдали от Родины, от друзей, от запахов земли, вдвоем в ограниченном пространстве...

Не знаю, кто как, а я, размышляя о длительности космических командировок, иногда вспоминаю Сандерсона Прата, героя рассказа О"Генри «Справочник Гименея». Сандерсон на своем богатом опыте убеждал: «...заприте на месяц двух человек в хижине восемнадцать на двадцать футов. Человеческая натура этого не выдержит».

Космонавты опровергли аксиому Пратта. Но, конечно, надолго оставаться даже с лучшим приятелем в общем-то серьезное испытание.

Однако космические медики всегда рядом со звездными братьями, они не только подбирают психологически совместимые экипажи, но и стараются поддерживать их добрым словом в полете, оказывать им знаки внимания при отправке посылок, почты, приглашать для них интересных людей. Только что я слышал, как на предыдущем витке и командир и бортинженер пели — и как пели! «Поле, русское поле... Светит луна, или падает снег — счастьем и болью вместе с тобою. Нет, не забыть тебя сердцу вовек...» А потом они стали рассказывать о том, какие поля проносятся под ними.

«Поля наши, раздольные»,— сказал Березовой. Он-то родом из поселка Энем Адыгейской автономной области и в отличие от москвича Лебедева знает поле и ближе и лучше...

В июле в Центр управления полетом пришла телеграмма от работников совхоза «Адыгейский», на полях которого, будучи школьником, трудился космонавт Анатолий Березовой. Земляки рапортуют герою об успешном завершении уборки колосовых хлебов. Посылают горячий привет Валентину Лебедеву. Адыгейцы гордятся своим космонавтом. Он приумножает славу автономной области, которой в этом году исполнилось 60 лет, славу Адыгеи, которая в этом году отмечает 425-летие нерушимого единения с Россией.

Я читал письма детей и взрослых, рассказывал космонавтам об интересных книгах, что вышли в то время, пока они были на орбите, прямо-таки о нежном отношении к ним тех, кто неотрывно следит за их полетом по газетам и телевидению, кто с тревожным и радостным волнением вслушивается в их голоса до радио, и тогда Валентин сказал:

— Передай, пожалуйста, самое сердечное спасибо от нашего экипажа всем детям и всем взрослым, которые «болеют» за нас. Такая поддержка очень нужна нам. Она придает силы, вселяет бодрость, энергию. Благодаря всем им мы никогда не чувствуем себя оторванными от Земли. И еще: с помощью этих писем мы как-то по-новому взглянули и на своих детей, лучше увидели и почувствовали их мир, их дружбу и сердце...

Быстро летят корабль и станция, а время летит еще быстрее. Подошел к концу и наш сеанс прямой связи с экипажем «Салюта». Голоса космонавтов теряются в помехах. Вот и вовсе их не слышно. Они летят уже над Тихим океаном...

В. Привалов

(обратно)

Следопыты горного леса

До рассвета час. Спешно грузимся в припоздавшие машины. Нам, сотрудникам Московского института эволюционной морфологии и экологии животных имени А. Н. Северцова Академии наук СССР, предстоит перелет из Ханоя в центральный район страны — Чунгбо. Туда уже заранее отправились ученые из вьетнамского Национального центра научных исследований. Из города Плейку вместе пройдем через джунгли Тэйнгуена — низкогорных Западных плато на стыке границ с Лаосом и Кампучией. Полевые исследования советско-вьетнамской зоологической экспедиции намечено провести на стационаре в провинции Зялай-Контум. Среди нас герпетологи, орнитологи, почвенные зоологи и энтомолог.

Город пробудился до зари. Машины, поминутно сигналя, юлят, как на трассе слалома среди велосипедистов. На обочине мерцают керосиновые лампы торговцев фруктами, лекарствами, парфюмерией, рассыпными сигаретами...

Мелко семенят крестьяне из пригородных деревень. На плечах пружинят длинные бамбуковые палки-коромысла, с которых свисают конусообразные корзины с рисом, свежей зеленью, гроздьями кукурузных початков. Народ торопится на уличные базары. Настежь распахнуты ворота мелких мастерских. Пешеходы обходят мастеров с громоздкими ящиками, в которых есть все для оперативного и добротного ремонта массового транспорта — велосипедов любой марки. Через все это многолюдье и мельтешение мы довольно быстро попадаем в аэропорт.

...Горная дорога из Плейку в Анкхе — шоссе с улучшенным покрытием — тянется на восток, к морю, где соединяется с главной автомагистралью страны — дорогой № 1.

Здесь транспорт редок, и жители окрестных деревень используют дорогу в качестве сушилки. На горячий асфальт вывалены белые ломтики клубней маниока, бобовые, зерна неочищенного риса-падди. И так на многие километры. Очень живописно и, наверное, удобно для земледельцев, но ехать нам тяжеловато — приходится все время обгонять. Урожай собран, но работа на полях не прекращается, она круглый год в разгаре. Конец декабря — пора посадки весеннего риса. С небольших участков пучки рассады переносят на основные поля и вручную ровными рядами высаживают на залитые чеки...

За перевалом среди зелени пологих горных склонов застывший хаос оголенных, скрюченных деревьев. Памятник-скелет, 4 сработанный» американскими агрессорами. С самолетов они поливали заросли ядохимикатами. У обочины валяется на боку пушка. Ткнулся в кювет обгоревший танк. Вьюнки оплетают крутобокие бетонные доты. Машины свернули на проселок. До стационара осталось восемнадцать километров лесной дороги. До заката час.

...Наступает кромешная тьма. Разухабисто гудит мотор, фары рыскают по деревьям, скрежещут по бортам сучья, широкие колеса выдавливают воду из глубокой колеи. Через два часа подъехали к деревне и свернули на площадку, заваленную стройматериалами. Мотор замолк. Без паузы вступил оркестр цикад...

День в лесу

В шесть солнце начало свой двенадцатичасовой путь. У мелководной и узкой речки задержался туман. Всю росную влагу, видно, решили стряхнуть на меня травы и бамбук. Наскоро бреюсь, оставив полкружки кипяченой воды, чтобы почистить зубы,— сырую брать в рот не рекомендуется. Барабанная дробь по казану, в котором варится разносортный рис, собирает к столу нашу тесную компанию — все шестнадцать человек.

Кулинарная фантазия наших вьетнамских коллег была неистощима. Но наше увлечение экзотикой поостыло после первых дней жизни в Ханое. Там в день рождения нашего почвенного зоолога Андрея мы купили на базаре незнакомые, но необыкновенно красивые плоды. Величиной с небольшое яблоко, ярко-оранжевые, глянцевые, с редкими бородавками. Ошпарили, разрезали, чуть надкусили и... бросили.

— Одна видимость и обман,— вздохнул энтомолог Женя.

Узнав об этой истории, вьетнамские товарищи развеселились: оказалось, плоды эти — косметическое средство. Крупной косточкой, что внутри, модницы окрашивают зубы в черный цвет. Еще не так давно в странах Индокитая считали, что этот цвет красивее. У горцев обычай сохранился до сих пор.

О хлебном дереве наслышаны все. Многие скажут, что его зелено-бурые плоды богаты витаминами. Мякоть консервируют, из нее делают напитки. Не дерево, а благодеяние для человека! Сколько мы о нем читали! Сегодня нам подарили два огромных плода. С лабораторного стола убрали неподъемный рюкзак с пробами почв, сдвинули на край весы, пробирки, мешочки с живыми ящерицами и змеями, коробки с тушками птиц. Место для подарка, двух плодов, килограммов по шесть каждый, готово. Помыли, разрезали один, попробовали ломтик и... о вкусе не пытаемся спорить: рты склеены белой смолой, не можем даже позвать на помощь наших вьетнамских друзей! По счастью, они скоро приходят сами. Да кто же так ест хлебное дерево?! Смолу надо предварительно удалить, насадив плоды на заостренные колышки и подержав подольше на солнцепеке...

Такие вот небольшие приключения разнообразят жизнь. Одно дело изучать по книгам, другое — столкнуться с реальностью.

Зима. Сухой сезон года. Дневные температуры воздуха на плато Плей-ку держатся в пределах 20—26 градусов. В сезон дождей здесь теплее, но ненамного. Ровный климат таких мест называют «райским».

...Каждый листик бамбука наколол алмазную каплю. Пушистые метелки тростника согнулись от росы. Пойменные поля залиты щедрым светом, и только в тени под непролазными кущами оцепенела ночная дрема. Тропы к полям хорошо протоптаны и регулярно расчищаются.

Мой костюм прост: «энцефалитка» на голое тело, брезентовые бахилы поверх брючин, промокающие сразу кеды. В рюкзаке фотоаппараты, банки с фиксирующими растворами, дневник, патроны, инструменты. За плечами ружье. В руке серповидной формы тяжелый нож — зяо, купленный по дружескому совету на базаре в Плейку... У меня много дел на сегодня, но есть еще и сверхзадача: добыть днем зимородка, а в сумерках — козодоя. Эти птицы очень нужны в Москве, в институте.

Километра через два тропа выводит на лесовозную дорогу. Дальше чудо, остатки первичного леса. Когда-то он царил всюду, сбегал до низменных приморских районов, вплотную подступал к мангровым зарослям. Еще в прошлые века лес потеснили или вовсе свели на огромных пространствах. Здесь же сохранился лим — железное дерево с тяжелойи крепкой древесиной, сандаловое, камфорное, красное и розовое дерево, эбеновое с благородной древесиной черного цвета.

Тропический лес самый богатый на Земле. Джангал — непроходимые древесные и кустарниковые заросли, в которых видимость ограничена густым подлеском и сомкнутыми кронами,— обступает плотно. Душно, влажно и тихо. Индийское название таких лесов трансформировалось и известно европейцам под словом «джунгли». Тропический лес — интереснейшая система с максимальным разнообразием флоры и фауны. Здесь чрезвычайно сложны связи каждого вида с другими и окружающей средой.

Всестороннее изучение биоценоза тропического леса — различных компонентов системы и закономерностей их функционирования — необходимо для разумной эксплуатации живой природы. Это изучение и было основной задачей советских специалистов в научной программе совместных исследований. Именно поэтому мы и работаем здесь.

Под ногами опад — жухлые листья и обломки сучьев. Сажусь спиной к досковидному, треугольного сечения корню и первым делом препарирую птиц. Настрелять их не самое сложное, нужно еще и отыскать сбитую птицу, подойти и поднять. Лианы ротанга — лазающей пальмы,— достигающие фантастической длины в двести-триста метров, оставили раны на моих руках и лице острыми, загнутыми назад шипами. Тут-то и выручает зяо, которым срезаешь лианы толщиной в руку.

В некоторых местах лесные тропы перекрыты настороженными самострелами. Орнитолог Чыонг Ла, часто сопровождавший меня в лесных походах, учил обнаруживать эти хитроумные и страшные приспособления. Бамбуковая палка с расщепом на конце и вставленной перекладиной «в крест» указывает — близко заряженный самострел! Сколько таких указателей, столько самострелов. Дальше передвигайся с оглядкой.

Вот прячется в кустарнике длинный бамбуковый шест с заостренным наконечником. Поперек звериного лаза протянута лиана. Чуть зацепишь, срывается сторожок, рычаг резко и мощно выбрасывает копье. Здешние жители — охотники из племени банар — смазывают концы бамбуковых стрел и копий ядом вроде кураре. Даже легкораненое животное не уходит далее чем на десяток шагов. Любое, в том числе слон.

Тропа спускается к заболоченной речушке. Под раскидистыми фикусами груда намокших перьев. К самым высоким стволам привязаны лианы — получились лестницы до самых крон. Лианы, похожие на перекрученные канаты, спиралями и кольцами спадают до красной земли, цепляясь за все на своем пути. Знаю, они прочны на разрыв, и все же, чем выше взбираюсь наверх, тем тщательнее проверяю их. С макушки обзор невелик, вокруг зеленая тоска. В развилке ветвей обнаружил травяную сеть, которой можно перекрыть пространство между стволами соседних деревьев. Наверное, на этом участке птиц добывают нагоном. Одни охотники прячутся в кронах, держа наготове концы сетей; другие пугают птиц, прилетевших кормиться фигами. Стая, направленная по зеленому коридору, натыкается на сети. Тропические птицы непоседливы и пугливы, настрелять их из арбалетов столько сразу вряд ли возможно.

Надо сказать охотникам-банар о зимородке. Может, он им тоже попался? Без него мне хоть в Москву не возвращайся.

Солнце сбоку пронизывает кроны, а путь до лагеря неблизкий. Чаще передвигаю лямки на плечах. Отчего так удивленно раскричались красногрудые попугаи? Ведь в горной глуши на давно не хоженной тропе встреча с человеком редка. Я срисовывал в дневник ловушку, когда на тропе показалась девочка. Шаг легкий, хотя за спиной корзина чуть не с нее саму ростом. Она смотрит себе под ноги и тихо, певуче разговаривает сама с собой. Тонкие серебряные браслеты — штук десять — свободно ниспадают к кистям смуглых рук. Не указывает ли их количество на возраст?

Я чуть шевельнулся. Девочка вскинула голову и резко остановилась. Следом вышла ее мать. Спокойно прошла мимо, тихо сказав:

— Льенсо...— советский.

Я беру у девочки корзину. Она мгновение колеблется, но мать тихо говорит что-то ободряющее, и девочка отпускает лямку. Даже в молчаливой компании путь кажется короче. У деревни передал корзину попутчицам, и мой рюкзак показался невесомым. В деревню я в тот раз заходить не стал.

А зимородка все нет и нет...

Ночная музыка

Непривычные звуки гонгов, доносившиеся со стороны деревни, прогнали дремоту. Сквозь щелку проникает призрачный отблеск луны. И тает. Значит, ветер гонит тучи над горным плато. Мелодичный печальный мотив эхом касается натянутой сетки полога.

Чуть зашелестела листва, тронутая редкими каплями дождя. Напряжение спадает, слух баюкают ночные голоса природы. И снова слышится пульсирующий звон...

До деревни Буон-Лыой, общины горных кхмеров  (Горные кхмеры (кхмаэ лы)— группа племен, живущих в лесистых горах Вьетнама, Кампучии и Лаоса.— Примеч. ред.) — банар, чуть более ста шагов.

Иду под серебряный аккомпанемент цикад, что и ночью не покидают своих трав, листвы и трещин в размытой ливнями дороге. Мотыльки безмолвно летят на луч фонаря, прикрепленного к каске. Поздний час, калитка высокой бамбуковой ограды, окружающей деревню, закрыта. За ней на обширной утрамбованной площади ряды хижин, высоко поднятых над землей. Меня ведет музыка и незлобно брешущие собаки. В отраженном свете фонаря загораются фантастическими рубинами и изумрудами глаза буйвола, привязанного на ночь к ограде, коз и свиней под сваями, собак и кошек у помоста. Три ступени круто приставленного сто лба-лестницы, легкая плетеная стена. Как-то воспримут мое позднее вторжение? Слышны голоса, они подталкивают меня вперед. Взбираюсь по гладким и узким ступенькам на шаткий помост и, произнеся привычное «можно?», легонько толкаю дверь хижины.

Освобожденные звуки, дымы двух костров и курительных трубок рвутся навстречу. Десятки глаз обращены ко мне. Я старательно произношу: «Тюк тю хуэй, тюк ань хуэй»,— приветствие, адресуемое женщицам и мужчинам.

На циновке в углу стоят высокие, литров на пятнадцать, глиняные сосуды с коклюем — слабой рисовой брагой. Женщины, с трудом сдерживая смех, приглашают меня попить через тростинку коклюй. Я стою в дверях, путаясь в проводах вспышки и ремнях фотоаппаратов. Вход в хижину — лучшая точка, откуда можно охватить всю картину. Начинаю различать в неровном свете знакомые лица.

Маршруты моих походов последнюю неделю проходят через деревню. Так ближе к реке, у которой я все ищу зимородков. Здесь, как у нас в снежные зимы, кратчайшие тропы всегда ведут к деревне. Сначала мое появление вызывало всеобщий интерес, потом привыкли, стали здороваться на ходу. В деревне не надо выискивать сюжеты для съемки, рядом жизнь, каждое проявление которой стоит пристального внимания.

Хозяин хижины достает с полки маленькую керосиновую лампу. Нечасто ею пользуются: керосин в столь отдаленных местах дорог. В костры подбросили сухой щепы. Все с удовольствием дымят московской «Явой», убрав за набедренные повязки расписные курительные трубки. Сегодня охотники добыли двух замбаров-оленух. Шкуру не снимали, опалили в лесу. Сейчас в хижине удачливого стрелка делят добычу. Мясо разложили равными долями, и каждую порцию завернули в банановые листья. Порции в углу соседям из другой деревни, хотя и своих ртов хватает, около двухсот...

Шесть колотушек — оплетенные мягкие шарики хлопка на бамбуковых палочках — последовательно ударили в бронзовые гонги. После короткой паузы литые звуки пентатоники удивительно переплелись, не подавляя друг друга, рождая музыкальную фразу, которая повторяется без вариаций, долго и ненадоедливо. Малый гонг в левой руке самого молодого музыканта. На большом, подвешенном к жерди, играет пожилая женщина. Мелодия плавна, проста и необыкновенна. Звуки будто обволакивают слушателей, и те внимают им как голосам далеких предков. Никто не подпевает, не отбивает ритм в такт мелодии.

Вспышка блица разом оборвала мелодию. В минутной тишине слышался тоскливый комариный писк генератора импульсной лампы...

Удар гонга снял напряжение. На лицах добрые улыбки. Снова музыка, плавное колыхание сизой вуали дыма под крышей, где сохнут табачные листья. Матери переносят уснувших детей поближе к кострам.

Новые ритмы и новые мелодии теснятся в хижине, просачиваются наружу. Там мчится время, разворачивается звездный калейдоскоп, спит тропический лес, горы, дневные животные. Все подчинено времени там. В замкнутом полумраке — бесконечность. Души заняты сладостным соблазном раздумий, связанных с повседневными заботами и мимолетными радостями. Ночь рождает особую тишину, настрой, мысли.

Знакомство состоялось. Языковой барьер не помеха, когда пользуешься нормальной привилегией человека: учтивостью, выдержкой, терпением. Ночная прохлада настойчиво сочится сквозь стены и пол, сковывая тепло под серой кучкой пепла.

— Кам-ын,— тихо благодарю я и выхожу на улицу.

Неумолчная какофония цикад! Пришла пора сияющей луны, негодной для ночных охот с фонариком...

Первая школа

На улице перед бетонным одноэтажным домиком нашего стационара послышался негромкий плач ребенка. Плач легкой обиды и плач настоящей беды различны. Это — беда. Поднялись все. На дворе пронизывающий ветер. У крыльца сгрудились горцы, человек шесть. Вперед вышел мужчина с голенькой девочкой на руках. Кожа на правой ноге и ягодицах ребенка покраснела, вздулась пузырями ожога. Бросились к аптечке. Достали перекись водорода, мази, бинты. Кто-то вспомнил дельный совет старого стеклодува: при свежем ожоге покрыть рану густой мыльной пеной. Сделали что могли, и девочка перестала плакать. Мать бережно спрятала лекарства, мыло и бинты.

— Кук, объясните им, пожалуйста, пусть приводят девочку утром и вечером на перевязки,— попросила наш зоолог Татьяна своего вьетнамского коллегу.

— Они рассказывают: ночь была холодная, и девочка уснула близко у огня,— перевела Кук...

Только проголосили вторые петухи. Мы расходимся, у каждого дела. Двое на кухню, остальные готовиться к маршрутам.

— Володя, напиши мне слова вашей песни «Там вдали за рекой»,— обратилась ко мне Кук.— Я полюбила ее, когда училась в Баку...

Сегодняшний маршрут мой по местам вероятного обитания козодоев и зимородков. Через деревню вдоль реки, мимо единственной хижины вне ограды деревни, что в отличие от баварских свайных домов стоит прямо на земле. Так строят вьеты. С хозяевами хижины, двумя молодыми вьетнамцами, виделись не раз, теперь при встречах обмениваемся короткими приветствиями. Они в опрятной городской одежде и постоянно окружены детворой. Постепенно узнаю: это добровольцы, они поселились среди горцев-банар, чтобы изучить их язык, вникнуть в их нужды и помочь перейти к новой жизни. Это взаимно новая и нелегкая задача: и колонизаторы, и недавние власти Южного Вьетнама десятилетиями вбивали клин вражды и недоверия между вьетами и малыми народностями. Обоим парням приходится нелегко: у горцев свои, отличные от вьетнамских обычаи. Но то, что родители охотно посылают детей к ним на учебу,— большое достижение.

Деревенские дети предоставлены своим делам без особой опеки со стороны родителей. Старшие ребят; присматривают за меньшими. Если те совсем уж малы, таскают их по всюду на себе. Порой разница в возрасте так незначительна, что диву даешься, как не устает карапуз носить весь день сестру или брата на закорках. У грудных привязан к запястью звонкий бубенец, заползет в кусты — услышат...

Сегодня я приглашен в эту хижину, которая на наших глазах становится первой школой в деревне горцев-банар. Под просторным навесом прохладно. На единственной закрытой стене класса висит обычная школьная доска. Для нас обычная, для вьетнамцев обычная, а для горцев-банар?!.

Мелом выписаны простые, на слух уже знакомые ребятишкам вьетнамские слова. Класс, шесть школьников, стоя приветствовал меня и учителя. Занятия шли своим чередом. С улицы подбегали малыши. Некоторые задерживались, насколько позволяли их непоседливость и дела, прижимая любопытные чумазые лица к прутьям редкого забора — символической ограде школьного класса. Мое желание запечатлеть картинки первой сельской школы в национальном районе временно отвлекло учеников. К счастью, учитель отнесся к моей задаче с пониманием. Он вызвал к доске мальчугана, который отлично знал урок. Глазищи его сверкали и были неотрывно нацелены в объектив камеры.

Большая часть национальных меньшинств не имела своей письменности. Для многих она создается сейчас. Движение за ликвидацию неграмотности дошло теперь до таких вот глухих деревушек, где действуют школы первой ступени — четыре года обучения...

Кстати, нужно попросить учителя, чтобы ребятишки занялись поисками козодоя. Дети охотников, они очень наблюдательны и сметливы.

...Наша двухмесячная командировка подходит к концу. Мы имели возможность поработать в нетронутой природе и чуточку испытать чувство открывателей незнакомого мира. Собран обширный зоологический материал. Впрочем, его всегда мало, как и отпущенного времени.

«Нам бы еще недельку»,— говорили зоологи, собравшие внушительную коллекцию групп беспозвоночных, которые редки или вовсе не встречаются в других лесах.

...И все же к собранному материалу нужны еще как минимум два вида птиц: зимородки и козодои...

Дом на сваях

На выходе из деревни, в дальнем ее конце, второй день слышатся удары топора. Большинство высоких столбов из красного дерева врыты в землю — вершины их с небольшим развалом. Определилась уже длинная сторона жилища — она пройдет вдоль главной улицы. В спиралях белой стружки сидит старик, готовит из лиан гибкие и прочные обвязки. Мужчины помоложе взобрались на каркасные стропила, вгоняют в заранее вырубленные пазы поперечины, связывают их. Женщины сплетают из снопиков травы двухслойные маты. В каждом деле свои спецы, праздных зевак — я не в счет — нет. Внесшие посильную лепту уходят по своим неотложным делам, их в деревне, живущей натуральным хозяйством, всегда полно. Магазинов нет, все нужно добывать руками — если руки золотые.

...Под сваями пола, куда не проникают прямые солнечные лучи, удобно примостилась ткачиха. Локти рук и пальцы вытянутых ног придерживают две эбеновые палки. Поперек натянутых в струнку нитей основы ныряет челнок. После каждого ряда она подгоняет хлопковую пряжу деревянным гребнем как можно плотнее. В корзине под рукой разноцветные клубки и набор челноков с белой, красной, синей и черной пряжей. Когда-то язык цвета ниток, из которых ткалась одежда, говорил о положении человека в обществе. Желтое, белое и черное одеяние носила знать. Остальным доставались цвета неба и земли. За нарушение полагалось суровое наказание — отрезали нос...

Мне довелось наблюдать работу нескольких ткачих в Буон-Лыой. Искусство, это требует незаурядной сноровки и навыка. Стиль работы схож, но привычки и вкус индивидуальны. Может, оттого и разнятся изящные узоры с геометрическим орнаментом на домотканых полотнах. Уйму времени и кропотливого труда затрачивают женщины на это. На набедренную повязку идет пять метров узкой ткани, и все пять метров сплошь покрыты орнаментом. Мужчины еще носят рубахи выше коленей. Женщины обматывают бедра куском ткани. В жару ограничиваются набедренной повязкой.

...Три женщины обмолачивают падди. Длинные, отполированные ладонями толкушки попеременно опускаются в долбленую ступу. Глухие удары ежедневно будят нас наперебой с петухами. Старухи провеивают очищенный рис, подбрасывая желтые, белые и коричневые зерна на плетенном из бамбука подносе. На реке постоянная постирушка. Воды в реке хватает, а мыла пока нет. Вымоченную ткань тщательно отжимают ногами на гладких бревнах мостков, придерживаясь за перила...

...Покрыта двускатная крыша, в семидесяти сантиметрах от земли поднялся бамбуковый мосток. Доплетаются стены с двумя дверными проемами, один — в торце хижины. На маленькую веранду уже выведена крутая лестница обязательно с нечетным количеством ступенек: соображения магического порядка. Дом украшен наличниками, резными перильцами. Ни дать ни взять сказка, в которой жива вековая житейская мудрость...

Одинокая хижина

Увлеченный поисками фазанов, я зашел на самые дальние поля. Впереди высилась горка, заросшая до макушки непролазным лесом. Оттуда по утрам слышался крик обезьян, а перед нашим приездом там убили двух горных тигров. Охота на диких животных здесь идет круглый год. На убранном поле пасутся горбатые коровы. Стоит приблизиться, с их спин шумно взлетают розовые скворцы. Животные насторожились: птицы предупредили об опасности. Но коровы сосуществуют со скворцами не только поэтому: птицы весь день склевывают со спин докучливых насекомых.

Мне повезло — попались фазаны, а у ручья добыл долгожданного зимородка. Все, больше необязательно тащиться сюда и, затаив дыхание, ждать птицу, похожую опереньем на драгоценность...

Знакомый путь всегда короче, но я попытался напрямик пролезть участок с поваленным лесом, наглядную картину системы «рай» — одного из способов подсечно-огневого земледелия. Жители срубили крупные деревья, а в конце сухого сезона сожгут их. На удобренной золой почве посадят различные культуры. Подобные огороды мне привелось видеть далеко отсюда, на тропических островах Океании...

Работу на этих полях проводят коллективно, урожай тоже собирают всей общиной. В условиях влажного климата важно сохранить его. Для этого строят амбарчики, похожие на хижину в миниатюре, только без веранды. На каждый из четырех столбов предусмотрительно прилажен деревянный диск — непреодолимое препятствие для грызунов...

Напрыгался так, что еле успел засветло выйти на тропу. У крыльца стационара дожидался орнитолог Ла. Коротко обменялись впечатлениями прошедшего дня. Я отдал ему фазанов.

— Где добыл лофур? Нарисуй, а я сейчас,— попросил он и забежал в лабораторию.

Когда набросок плана-схемы дневного маршрута был готов, Ла протянул мне самодельный сачок, в котором что-то копошилось.

— Смелей! Капримульгус макрурус...

Просовываю руку и достаю... козодоя!

Оба садимся за стол и при ярком свете бензиновой лампы принимаемся за работу...

Владимир Семенов Буон-Лыой — Ханой — Москва

(обратно)

Вслед за живой водой

Каракумскому каналу имени В. И. Ленина уже более двадцати пяти лет. Расскажите, как строится и работает канал сегодня.

Е. Капранов г. Шахты, Ростовская область

Сколько времени нужно, чтобы капля воды пересекла с востока (на запад самую большую пустыню нашей страны — пустыню Каракумы? Этот вопрос, нелепый на первый взгляд, я задал знакомому гидротехнику. Но он не удивился, произвел быстрый расчет и ответил:

— Капля пробежит трассу Каракумского канала за шестнадцать дней...

Шестнадцать дней. Меня такое время устраивало. И я отправился в дорогу по самой длинной в мире искусственной реке вслед за живой водой.

Нулевая отметка. Амударья

Мне повезло. В самом начале своего путешествия я встретил Валентина Гавриловича Пазенко, главного инженера треста Каракумгидрострой.

— Вы должны увидеть все! — заявил он решительно и повлек меня за собой.

Старенький катер наш долго чихал и кашлял, пока мы выбирались на стремнину реки. Мутная, цвета кофе с молоком Амударья несла нас туда, где, срастаясь с рекой четырьмя головными протоками, как корнями, пил воду Каракумский канал.

— Здесь все и начиналось,— повел рукою Пазенко.— Кругом тугаи были, сплошные заросли чингиля и тамариска. Царство змей и черепах. И стояли развалины древнего караван-сарая. Дальше тянулась пустыня. И вот в пятьдесят четвертом развернулось строительство первой очереди...

Пазенко увлекся. Он сравнил Каракумы с гигантской сковородкой, наклоненной к Каспийскому морю. Эту особенность рельефа использовали проектировщики: вода должна была идти по каналу самотеком. Масштабы и условия работы требовали творчества, прежние способы гидростроительства не годились — ведь в мировой практике не было подобных проектов. Переход пустыни был осуществлен оригинальным методом — «ведением воды за собой». Что это такое? Сначала бульдозерами, скреперами, экскаваторами выкапывали небольшую, километров пятнадцать длиной, траншею и заполняли ее водой. Затем мощными земснарядами разрабатывали канал на полный профиль. Дальше цикл повторялся. Что дал такой метод? Главное — строители обеспечивали себя водой и дорогой, по которой можно было доставить все необходимое. Новый метод ускорял и ввод канала в эксплуатацию.

Жили строители в плавучих домах — брандвахтах, пользовались плавучими мастерскими и электростанциями. Защищались от наступающих песков: прижимали их камышитовыми клетками, засевали барханы саксаулом и черкезом. Мешала работать грунтовка — подземные соленые воды. Держал в напряжении дейгиш — размыв берегов, блуждание русла. Канал искал себе удобное ложе, чтоб улечься. И все же километр за километром он все дальше уходил в пустыню...

— Не хватало специалистов, техники, опыта,— продолжал Пазенко.— Учились на ходу. Мы строили канал, а канал строил нас. Я попал сюда прямо из института. После Украины контраст был ошеломляющим. Иные вскоре уехали — не выдержали. Их осуждать не надо — кому что. А кто остался, тот остался навсегда...

Разговор наш продолжается на головном гидроузле. Здесь вода, проскакивая через шлюзы-регуляторы и судоходный шлюз, бьется и рычит, как пойманный зверь, и продолжает путь дальше уже усмиренная, размеренная на кубометры. С этой точки, собственно, и начинается канал, здесь его нулевая отметка.

— Построить канал — еще полдела,— говорил Пазенко,— надо его содержать. Вот Дарья нас иногда сильно подводит. Трудная река: вихляется, крутится, непрерывно меняет фарватер, береговую линию. И задает нам работу. Чтобы обеспечить нормальные условия водозабора, приходится все время регулировать ее русло. Кроме того, как известно, Амударья — одна из самых мутных рек в мире. До пяти килограммов ила в каждом кубе! Ну, крупные примеси осаждаются в подводящих каналах, мы их постоянно чистим. Остальное идет дальше — в Келифские озера.

— А не зарастает канал? — спросил я.

Вместо ответа Пазенко подвел меня к нижнему бьефу шлюза.

— Посмотрите вниз.

Под водой двигались могучие темные тела. Рыба?

— Вот вам и ответ,— засмеялся Пазенко.— Для очистки канала от растительности мы применили биомелиорацию — развели рыбу, белого амура и толстолобика. А это сомы купаются, они уже сами, без приглашения сюда вселились. Рыба прижилась прекрасно. А нам от нее двойная польза: и канал чистит, и людей кормит.

Прощаясь, мой спутник сказал:

— Дальше вы пойдете по эстафете, как вода. И следующая остановка — Ничка, столица пустыни.

178-й километр. Ничка

Наш маленький Ан-2 сильно мотает. Задыхаемся от зноя, мокнем от пота, прикладываемся к термосу, но тепловатая жидкость только усиливает жажду. Далеко позади осталась цепь Келифских озер, где отстаивается мутная амударьинская вода,— там, широко раскинув крылья, парят цапли, в обросших камышом лывах бродят видные даже с высоты огромные рыбы. Чайки мелькают белоснежными платочками...

Юго-восточные Каракумы. Великая, выжженная солнцем пустыня. Сединой проступают на ее рыжей шкуре пятна солончаков. Лишаями темнеют такыры. А ветер гонит и гонит песок, сбивая его в бесконечные волны барханов. Но вот показалось одинокое строение, несколько верблюдов и среди них фигурка человека. Пилот объяснил, что это колодец Суйджи гуйы, Сладкая вода...

Мне будет дано напиться из этого колодца. Мы подъедем к нему завтра к вечеру, прокрутив колесами «Нивы» несколько десятков километров тряского бездорожья, после которого, даже выйдя из машины, кажется, что ты все еще кланяешься пространству. Тощая рыжая лиса встретит нас на этом пути среди верблюжьих колючек и сухой полыни тусклым немигающим взглядом и потом, когда будем возвращаться, проводит с того же самого бугра, застыв на фоне пламенеющего вполнеба заката. А у колодца как раз застанем стрижку овец, и чабаны не отпустят нас без дастархана — скатерти-самобранки с целебным напитком из верблюжьего молока — чалом — и парной бараниной. «Передайте начальству в Ашхабаде,— скажет колхозный бригадир Акмамед Бабагулиев,— у нас все в порядке. Вот только обещали телевизор привезти и до сих пор нет, а без телевизора что за жизнь...»

А потом Акмамед поведет нас к колодцу. Такими колодцами измерялись в Каракумах все пути. Еще совсем недавно, на памяти чабанов, тут действовал примитивный ворот — верблюд вытягивал с пятидесятиметровой глубины полный до краев бурдюк. Мы добыли воду простым нажатием кнопки электронасоса. Она была студеная, прозрачная и действительно чуть сладковатая на вкус.

...Ничка возникла под самолетом, словно пышная зеленая ветвь на синем стволе канала. Разлив садов, ряды белокаменных домов с шиферными крышами — эта Ничка двадцать пять лет назад была таким же затерявшимся в песках колодцем.

Еще в воздухе летчики сообщили:

— Прямо на той летим. В Ничке свадьба. Нас всех уже пригласили по радио...

Той, праздник, начался, когда зажглись на небе крупные чистые звезды, набрал силу звонкий хор цикад и запахли разом все цветы.

Во дворе под виноградным навесом стоял длинный, ярко освещенный стол с угощеньем. Во главе его восседала юная туркменская пара — жених и невеста. И трудно было понять, где родня новобрачных, где соседи, где просто гости — все чувствовали себя как дома, все казались одной семьей. Бок о бок сидели за столом и туркмены, и русские, и украинцы, и армяне... Молодым желали «сибирского здоровья, кавказского долголетия и туркменского многодетия», песни под дутар сменялись «Барыней», а та, в свою очередь, оглушительным шлягером из динамика. Каждому, кто решался выйти в круг и сплясать, отец жениха вручал подарок — повязывал на рукав платок.

В разноголосом и разноязычном этом веселье царил какой-то особый лад. Были у собравшихся, конечно, свои невзгоды, но сейчас они отодвинулись, и выступило наружу то, что объединяло этих людей — общая судьба строителей канала.

Сидящая рядом со мной женщина вспоминала:

— Я родом из уральской деревни. И долго не могла привыкнуть к пустыне. Жара: с мая по октябрь ни тучки. Адская работа. Привезут в цистерне по два-три литра воды на душу, хочешь, пей, хочешь, купайся. Ревела белугой. Мужу кричу: «Где лес?» А он на саксаул показывает: «Вот тебе лес!» — «Где речка?» Показывает на ведро: «Вот тебе речка!» Раньше трудностей было больше. Но молодость! Все перемогли...

389-й километр. Мургабский оазис

Южный рассвет стремителен и ярок, краски его сменяются на глазах. Серо-дымчатая даль быстро зарозовела, бирюзовый, без единой облачной складки купол неба посветлел и распахнулся ввысь, все готово к появлению солнца — и вот оно без промедления выкатилось из-за горизонта, торжественное, как победитель. Сразу же засвистели и зачирикали птицы. Проснулся ветер и погнал по дороге первые столбы пыли.

В этот час наш глиссер отчалил от берега. На воде, при скорости, зноя не чувствовалось. Заросли камыша и лилового тамариска держали берега канала, над ивами с белесыми листьями, узкими и длинными, вились стаи горлинок, шныряли пестрые щуры и зимородки.

С воды хорошо было видно, как работает канал. Здесь, в культурной, освоенной зоне, он разветвлялся: вода, расходясь по меньшим, магистральным каналам и далее по лоткам, трубам и шлангам, питала хлопковые поля и виноградники, сады и бахчи, шла через очистители в города и поселки, тянулась по водоводам на отдаленные пастбища. В республике создана единая система орошения, действующая очень четко — за все время существования канала не было ни единого срыва в подаче воды.

Миновали пересечение с Джарским оврагом. Джар, как называют здесь этот овраг, ныряет под каналом; в трубах, проложенных по нему, собирают и отводят паводковые потоки. Нет воды — плохо, но слишком много тоже несчастье. Был случай, когда весеннее половодье чуть не смыло мосты. Четверо суток не спали тогда строители. В остальное время года Джар служит дренажным коллектором, по нему сбрасывают грунтовку. Прежде, вводя под орошение новые земли, строители не занимались трудоемким дренажем, и почвы начали засоляться. Экономия обошлась слишком дорого. Ошибку строители Каракумского канала исправили, сейчас их задача — не только дать земле «живую» воду, но и отвести «мертвую», соленую. Работа по освоению новых земель ведется в комплексе: кроме подготовки почв к использованию, Главкаракумстрой возводит и поселки для целинных совхозов с коммуникациями и дорогами.

В одном таком целинном совхозе — «Путь ленинизма», расположенном в Гяурской долине, я побывал.

Как раз начиналась хлопковая страда. На поля вышли первые бригады. Большой куст хлопка с белыми пушистыми коробочками украшал и кабинет директора совхоза Ягмура Пошадова. Разливая в чашки свежезаваренный зеленый чай, Пошадов сказал:

— Угощайтесь! Лучшее средство от жажды и усталости. Вы уж простите, мы, производственники, привыкли к цифрам, они иногда красноречивей слов...

Вот что он рассказал о своем хозяйстве.

Совхоз «Путь ленинизма» возник в 1967 году с приходом в эти места канала. Начинали с хлопкового поля в 80 гектаров. Сейчас под посевами 5300 гектаров, и почти весь хлопчатник самых ценных, тонковолокнистых сортов. Развивается и животноводство. Кормами совхоз обеспечивает себя сам. В благоустроенной усадьбе живет несколько тысяч человек — переселенцев из разных районов Туркмении. Есть своя школа, больница, Дом культуры, стадион.

— Родит не земля, а вода,— вспомнил Пошадов народную поговорку.— Совсем недавно на этом месте была голая пустыня, сейчас в наш совхоз приезжают за опытом со всей Средней Азии. Правильно говорят, что Каракумский канал не просто стройка, а целая эпоха в истории нашего народа. Это новая экономика, новый быт и даже, если хотите, новая психология людей.

На улице возле конторы совхоза стоял грузовик; вокруг суетились люди, украшали кузов кумачом: на завтра было назначено отправление «Красного каравана» — начало массовой машинной уборки хлопка. Пробежала, щебеча, стайка школьниц в длинных, до пят, ярко-синих платьях. У могучего карагача мальчишки гоняли самодельными клюшками шайбу. Ребята эти родились и выросли здесь, они знают о том, что было в их родных местах раньше, только из книг да из рассказов родителей, которые своими руками строили новые Каракумы. Впрочем, на их долю пустыни еще хватит...

По каналу, минуя разведенный понтонный мост, плыл белый туристский теплоход «Беларусь»...

800-й километр. Ашхабад

В небольшом ашхабадском скверике сидит на скамейке старик в полосатом халате и в тельпеке — косматой овечьей папахе. Сидит, нахохлившись как птица, и смотрит на фонтан. Вокруг ни души, никто не мешает старику слушать голос воды...

— Вспомнилось, как в Мургабском оазисе у древнего мазара Султан-ага учил меня умываться. Он был сторожем здесь, красивый высокий восьмидесятилетний аксакал, обугленный солнцем, в повязанном чалмой русском цветастом платке. Сжав узловатую морщинистую длань, Султан-ага налил в нее, словно в пиалу, воду из кувшина и бережно растер ее ладонями. Затем растопырил кисти, как гребни, и, накладывая их одна на другую, смочил кожу между пальцами. Так три раза он брал воду то правой, то левой рукой и повторял всю процедуру. Еще три пригоршни пошли на лицо. Последним жестом он, поклонившись, увлажнил голову. При умывании вода не проливалась из рук старика, а лишь капала на землю редкими каплями. Ее нельзя было стряхивать.

— Харам! Грех! Кто делает так, тот негодный человек,— сказал Султан-ага.

Выходя из городского сквера на людную улицу, я еще раз оглянулся. Журчал фонтан, и старик, словно загипнотизированный щедро и праздно льющейся водой, все так же неотрывно и сосредоточенно смотрел на нее...

Управление Главкаракумстрой находится в самом центре Ашхабада, в большом многоэтажном здании. В главке решаются ежечасно сотни, если не тысячи больших и малых дел. И все же я, честно говоря, был ошарашен тем ритмом работы, который царил в кабинете главного инженера управления Геннадия Эдуардовича Грибача.

— Присядьте,— предложил Грибач,— сейчас освобожусь.

Он разговаривал по телефону, как мне показалось, с представителем газеты.

— Каракумский канал орошает полмиллиона гектаров. Записали? Как это представить? Это половина производимого в республике хлопка, три четверти объема винограда, фруктов, овощей, бахчевых, вина, зерна, коконов шелкопряда. В результате обводнения пустынных пастбищ в несколько раз увеличились отары овец, а это мясо и каракуль.

Добавьте сюда нефть и газ, ведь канал дал толчок и развитию промышленности. Учтите еще сотни километров линий электропередачи и шоссейных дорог, судоходство. Такова отдача.

Грибач повесил трубку. Тут же зазвонили сразу два аппарата. Грибач манипулировал трубками, как рычагами, одновременно что-то отмечая на календаре, умудрялся даже говорить по обоим телефонам сразу.

— Какой кран затащить? Вы что, сами не можете это решить? — холодно отчитывал он кого-то и, отведя эту трубку в сторону и приблизив другую, переходил на мягкий тон: — Простите, не могу. У меня на делегации время кончилось. Слишком часто бывают...

Наконец телефоны замолчали. Но зато в кабинет принесли ворох срочных бумаг на подпись. Потом, споря на ходу, ворвалась целая толпа людей, и по всему было видно, что главный нужен им позарез.

Поначалу обстановка в кабинете показалась мне почти авральной. Даже слова здесь звучали как-то по-военному: «фронт работ», «подтянуть тылы», «бросить технику»... Но скоро стало ясно, что никакого аврала нет. Просто такой темп работы. Грибач оставался совершенно спокоен, много шутил — для него шел обычный день. Но была большая сосредоточенность и абсолютное знание дел, которое позволяет ориентироваться во всем мгновенно.

И со мной он, в конце концов, поговорил без всякой спешки, обстоятельно ответив на все вопросы. Когда речь зашла о трудностях, он закурил и начал мерить кабинет шагами.

— Что ж, дело большое и трудности большие. Иногда кажется, только они и есть. Скажу основное. Техника еще отстает. Не хватает мощных машин, а те, что есть, не используются полностью. Механизмы ведь для чего делают железными? Чтобы вертелись круглые сутки. Так ведь? Непростой вопрос — очистка канала от наносов. Келифские озера уже почти заилены. Сократился прирост рыбы. Сейчас мы строим новое, Зеидское водохранилище, оно позволит нам убить сразу нескольких зайцев—будет очищать канал, аккумулировать дополнительный объем воды и поддерживать рыбные запасы...

Я спросил, как повлиял канал на климат пустыни.

— Стало легче дышать. Повысилась влажность воздуха, появилось больше зелени, и климат помягчел. Наши водохранилища — Хаузханское, Копетдагское — это же моря! Есть теперь где отдохнуть. У нас даже проводятся всесоюзные соревнования по водному спорту. Это в пустыне-то!

— А дикая природа? Звери? — не унимался я.

— Судите сами. Сейчас у нас вдвое больше разных видов птиц, чем до прихода большой воды. Изменились маршруты перелетов: пернатые летят теперь вдоль канала — здесь им отдых и кормежка. А некоторые покружатся-покружатся и остаются на зимовку. Стало больше кабанов, правда, и волков тоже. Есть отрицательные моменты. Сократилось количество некоторых животных, джейранов например,— канал перерезал им пути миграции. Но это, как говорится, издержки неизбежные и оправданные. Пользы все же больше.

— Ну а самое главное — продолжение канала?

— Не это главное, даже не это.

— Как?

— Самое важное и самое сложное сейчас — создание новых оазисов. Мало дать воду — надо освоить земли. А темпы мелиорации у нас еще отстают. Вот над чем мы бьемся, вот что должны решать прежде всего.

Грибач подошел к большой настенной карте.

— А канал что? Будем, конечно, продолжать. Мы добрались вот сюда,— он показал место на карте рядом с городом Казанджиком, где синяя лента канала переходила в пунктир.— Это одна из самых горячих точек, наша передовая. И работает там у нас в основном молодежь. «Джанахыр» — так назывался этот край раньше. «Конец жизни»... Знаете что? — закончил он неожиданно.— Я дам машину — посмотрите все сами.

1100-й километр. Вагончик Нурыева

Буран налетел внезапно, плотной стеной и уже не отпускал. Солнце едва просвечивало сквозь серые тучи свистящего песка. Он набивался в машину, резал глаза, скрипел на зубах. Сразу стало трудно дышать. То был каспийский ветер. Он достигал в этих местах Копетдага и безраздельно хозяйничал в предгорьях.

— Задувает каждый день в одно и то же время, хоть часы проверяй,— проворчал шофер.

— Джанахыр,— вспомнил я.— Конец жизни.

Впереди уже маячили дымящиеся трубы Казанджика, когда наш «газик» свернул с шоссе. Мы были у цели.

1100-й километр канала. Здесь среди вывернутых пластов земли, между бугров и ям обрывалась четвертая очередь канала. Здесь была вершина гигантского водного ствола... Но канал продолжает расти. В пыльной мгле ползают по котловану желтые скреперы, крутят шеями экскаваторы, перебегают фигурки людей. Отсюда канал разойдется по двум веткам: одна протянется на запад, в город нефтяников Небит-Даг и дальше, в Красноводск, другая пойдет южнее — на Мессерианское плато, в острозасушливую прикаспийскую зону.

Последняя сотня километров канала давалась особенно нелегко. Бураны — леденящие зимой, обжигающие летом. Твердые как камень участки глины — такыры. Чтобы пройти их, приходилось наваривать на бульдозеры специальные клыки — рыхлители. Применяли также метод направленного взрыва. Подстерегали строителей и нередкие в предгорьях сели. «Живем от сели до сели»,— мрачно сострил наш шофер. Как раз на аварийный участок, подвергшийся нападению селя, мы должны были сегодня заехать. Там несла вахту комсомольско-молодежная бригада Сеида Нурыева — прокладывала траншею для сброса селевых вод. По дороге мой спутник, главный инженер треста Копетдагводстрой Иван Андреевич Заболотный, рассказывал:

— Вы, наверное, знаете — Каракумский канал объявлен Всесоюзной ударной комсомольской стройкой. На канале трудится уже второе поколение — дети первостроителей. Много рабочих династий. Есть кому продолжать дело ветеранов. А бригада Нурыева одна из лучших на всей трассе. Бригадир — лауреат премии Ленинского комсомола Туркмении, награжден орденом Трудового Красного Знамени...

Помолчав немного, Заболотный добавил:

— Но я бы сказал так — он не потому молодец, что лауреат, а потому лауреат, что молодец. Нурыев к нам сразу после армии пришел и сумел быстро наладить работу. И еще. В его бригаде не просто пашут, но пашут с умом.

Мы довольно долго плутали в вихрях песка, прежде чем нашли участок Нурыева. Одинокий вагончик притулился на краю скрытой отвалами земли неширокой траншеи. Невдалеке рокочут моторы. Ни единого деревца, ни кустика вокруг, лишь редкие клочки сухой желтой травы. Мелькнула и мгновенно исчезла, не дав себя разглядеть, ящерица.

Постепенно один за другим у вагончика собираются все члены бригады.

— Салам алейким!

— Валейким салам! Рассаживаемся кружком прямо на земле в затишье, у стены вагончика. Нурыев смотрит твердо и насмешливо. Ему лет двадцать пять, он плечистый, рослый.

— Какие проблемы?

Парни смеются:

— Нет проблем.

— Кому жаловаться? — говорит Нурыев.— Сам действуй.

Можно представить, каково им здесь. Постоянный ветродуй. От солнца спрятаться негде. Жара доходит до пятидесяти градусов в тени. На солнце это — за шестьдесят, а в кабине бульдозера и того больше. Металл обжигает руки. Ветровое стекло в пыли, ничего не видно, а откроешь, песок бьет прямо в лицо. Даже машины не выдерживают, останавливаются от перегрева. И быт походный, как на марше. Питьевую воду, продукты привозят. А дом и семья далеко позади по трассе.

— Дети у вас есть? — спрашиваю Нурыева.

— Четверо.

— Скучаете по ним?

— Конечно. Но ведь мы канал ведем, жизнь меняем...

Виталий Шенталинский, наш спец. корр. Пустыня Каракумы, Туркменская ССР

(обратно)

Сад на вулкане

Азорские острова для меня всегда были чем-то далеким и романтическим. Но я слышал, что там есть американская военно-морская база. Расскажите об этом...

Виталий Мельниченко, преподаватель г. Севастополь

Красный диск солнца незаметно выполз над полоской облаков. Утренний, сумрачный до черноты океан засветился изнутри, стал радостно синим, лениво расходясь зелеными волнами за кормой теплохода. Еще рано, лишь самые нетерпеливые пассажиры на верхней палубе обшаривают в бинокли горизонт. Несколько суток назад «Шота Руставели» покинул Ленинград, а бескрайне-однообразная гладь океана уже томит ожиданием. Вот один — ноги циркулем, морской бинокль выставлен из-под капюшона — взмахивает рукой и глухо произносит: — Земля!

Восклицание звучит, вероятно, не менее драматично, чем у Колумбова дозорного, увидевшего Америку.

В блеклой дали обозначается облачная гряда, похожая то ли на китовую тушу, то ли на крымский Аю-Даг. Обрывистый берег скального островка справа от судна блеснул из тумана застывшей лавой.

Человек откинул с головы капюшон, опустил бинокль. И сияющий Юрочка Митин, всеобщий любимец и эрудит, начавший еще дома собирать сведения об Азорских островах, предстал перед нами, чтобы объявить:

— В пустынном океане нам встретились девять островов, о которых в путеводителях сказано, что они сочетают «очарование Австрии, прелесть Шотландии, голландский колорит и гавайский покой». Правда, «покой» на этой автономной португальской территории весьма сомнительного свойства, а вот очарования здесь, конечно, хватает. Азоры — это вершины Центрального Атлантического хребта, который простирается под толщей океанских вод от Исландии до Антарктики. Пики гор — цепь островов — образовались тысячелетия назад в результате многократных извержений вулканов. Океан, его Северо-Атлантическое течение, ответвление Гольфстрима, обеспечивает мягкий, без резких похолоданий и сильной жары климат. С богатых вулканических почв собирают обильные урожаи кукурузы и апельсинов, сахарной свеклы и бананов, картофеля и ананасов, табака, цикория, бататов.

С природой островитянам повезло, но... Конечно, овощи и фрукты, молоко и мясо забирались подчистую фашистской Португалией, державшей Азоры на положении сельскохозяйственного придатка. Крестьянские семьи разорялись, нужда гнала их в эмиграцию.Пригодных под посевы земель — две тысячи квадратных километров. Маловато для почти трехсот тысяч, жителей островов. Посмотрите внимательнее на берега — видите, крохотные заплатки полей?

Неровный гребень острова, за который цеплялись барашки облаков, приблизился настолько, что были видны квадратики полей, разделенные полосками каменных оград. Сахарными кубиками рассыпались домики деревень вдоль зеленых долин, кудрявились островки леса. Мозаика полей сбегала к самой кромке обрывистого берега.

...Судно неторопливо подходит к берегу самого крупного острова Сан-Мигель. Из воды весело выпрыгивают дельфины. Из-за длинного мола, облицованного серым камнем, наперерез вылетает на всех парах зеленый эсминец. Наш теплоход невозмутимо следует за буксирчиком в гавань Понта-Делгада — столицы Азорских островов.

Перед глазами раскрывается город, громоздящийся на береговых террасах и выставивший к гавани остроконечные пики часовен и храмов.

Громада теплохода швартуется к причалу, где, быть может, в давние времена приставали суденышки карфагенских мореплавателей. Открытые — для европейцев — заново экспедициями, снаряженными принцем Генрихом Мореплавателем в начале XV века, Азоры стали для путешественников по Атлантике перевалочным пунктом. На архипелаге останавливался Христофор Колумб по дороге из Нового Света. Здесь пополняли запасы воды, мяса и фруктов испанские галеоны, возвращавшиеся домой. Тогда-то эти острова и взяли на примету пираты, которые совершали налеты на морские караваны, захватывали богатую добычу. Горожане воздвигали укрепления из лавы и камня, а при подходе разбойничьих судов тревожно били колокола церквей, призывая жителей к обороне.

Теперь Азоры — перекресток морских и воздушных путей между Америкой и Европой — используют современные пираты США и НАТО.

Прямо против стоянки «Шота Руставели» на воротах портового склада оттиснута черной краской лаконичная, как клеймо, надпись «НАТО». По соседству с ней жирно выписаны призывы сепаратистов: «Независимость», «Азоры — для азорцев». А рядом на парапете набережной, на стенах домов сохранились со времен выборов выцветшие откровенно фашистские лозунги.

Интересы реакции всех мастей на столь удаленной и отсталой автономной территории Португалии сплелись воедино. Какие только фортели не выкидывали за годы, прошедшие после апрельской революции, сепаратисты, открыто проводящие интересы латифундистов и местных богачей!

Против всех несогласных был развязан кровавый террор: нападения на штаб-квартиры левых организаций, в первую очередь коммунистов, поджоги, взрывы бомб, угоны скота у колеблющихся,— как правило, малоимущих крестьян. Фашисты не унимаются: то закажут в соборе торжественную мессу в честь давно похороненного диктатора Салазара, то разбросают листовки по случаю годовщины смерти «учителя» Адольфа Гитлера...

Что же стоит за этой игрой в независимость? От Лиссабона до Азоров 780 миль, а от архипелага до Нью-Йорка чуть ли не в три раза больше — 2100. Но местные политиканы утверждают: острова якобы издавна «повернулись лицом к Америке и спиной к Португалии». Как-то глава местной администрации Жуан Мота Амарал заявил в одном интервью: «Азорские острова играют очень важную роль в деле обороны Северной Атлантики, а американское присутствие — это один из важных элементов деятельности НАТО». Яснее не скажешь.

Один программный документ организации, сбившей вместе всех сепаратистов, называемой «Фронт освобождения Азорских островов», очень верно обнажает их подлинное лицо и Интересы:

«Мы установили многогранные связи с западными странами, которые с симпатией относятся к нашему делу... Существующие здесь иностранные базы всегда будут находиться на азорской территории. Как НАТО, так и США заинтересованы в том, чтобы эта территория всегда была для них дружественной...»

В это время военные корабли НАТО пользуются основным портом Азорских островов — Понта-Делгада. По словам местных деятелей, НАТО помогает финансировать работы по модернизации мола в гавани порта и строительству емкостей для хранения нефти. Пока в аэропорту соседнего острова Санта-Мария садятся для дозаправки топливом военные самолеты, в НАТО рассматриваются планы создания военно-морской базы на этом острове. Азоры буквально нашпигованы различными военными объектами НАТО: установки подслушивания и связи, полигон подводной акустики, станция слежения за ракетами, склады оружия и боеприпасов.

Суета сепаратистов и их заокеанских покровителей вокруг «независимости» архипелага объясняется еще и тем, что в 1983 году истекает срок соглашения на аренду территории на острове Терсейра под крупную военно-воздушную базу США Лажиш. Вот уже много лет с ее бетонных дорожек взлетают самолеты стратегической авиации американских ВВС. Последние год-два зарубежные агентства не раз сообщали о расширении этой «большой заправочной станции», как ее называют летчики из числа нескольких тысяч военнослужащих США, находящихся в Лажише, где даже у местной гостиницы развевается американский флаг.

Один из лейтенантов, служащих на Терсейре, как-то признался американскому журналисту: «Отсюда мы контролируем три миллиона миль Атлантики. Лажиш очень выгодно расположен и является большим укрепленным авианосцем».

Корреспондент агентства Рейтер передавал из Понта-Делгада: «Аэродром Лажиш является также передовой базой для проведения операций на Ближнем Востоке, он играл важную роль в 1973 году, когда американцы снабжали по воздуху израильтян в ходе арабо-израильского конфликта». Ему же вторил его коллега из Франс Пресс: «Американские бомбардировщики находятся в полной боевой готовности на местной военной базе на случай возможного использования в связи с ирано-иракским конфликтом». Пожалуй, и во время израильского вторжения в Ливан в нынешнем 1982 году на базе было все готово для помощи друзьям из Тель-Авива.

Стоит добавить, что в июле этого года пентагоновские генералы подтвердили, что хозяйничают на Азорах как в своем доме. Обслуживают базу Лажиш 1500 португальских рабочих. Так вот, текст нового коллективного договора с ними был подписан лишь американскими генералами! Естественно, в договоре полностью игнорируются требования рабочих о повышении заработной платы. Профсоюзы острова Терсейра выразили протест против произвола американских вояк, нарушивших законы страны, где размещена их база.

Мы шли от причала, где ошвартовался наш красавец теплоход, по белой набережной, а затем по широкой эспланаде, выложенной известняком и лавой. Крикливые лозунги сепаратистов на стенах, молодчики в майках с оттиснутым на груди ястребом свирепого вида, прикрывающим распростертыми крыльями девять звезд, то есть все Азорские острова, к сожалению, показывали, что далеко не все азорцы задумались, от кого по-настоящему следует защищать независимость островов...

Идя из порта, минуем сильно обветшавшую крепость с остатками вала и невысокими башенками. Сейчас здесь казарма, попадаются солдаты в черных беретах и защитной форме. На набережной шести-восьмиэтажные дома, особняки в лжевенецианском стиле, а выше, в городе, домики в основном двух-трехэтажные. Камни стен схвачены для прочности железными скобами. В нижних этажах торговые ряды — магазины, лавки и крохотные лавочки, дверь одной буквально мешает открыть соседнюю.

Мы еле двигаемся по узким улочкам — тротуары как раз на одного прохожего. Жара невыносимая, камни отражают солнечный жар и тепло, не спасают тополя на аллеях, а ряды кактусов на фешенебельной улице словно в насмешку подчеркивают зной. Машины невиданно старых марок, скрежеща разболтанными частями, обдают гарью. Пристраиваемся в очередь за мороженым: стоят горожанки в цветастых платках, девочки в длинных платьицах, словно маленькие дамы, хотя и босые, крестьянки во всем черном — все жаждут получить по эйфелевой башне розового мороженого. После него пить хочется еще больше, и тут, как в сказке, перед нами калитка в парк.

Бредем по аллеям огромных платанов, сворачиваем к розарию. Из разбитой оранжереи в синее небо выбрасывают, будто руки, почерневшие ветви погибшие экзотические растения. В глубине сада забытый дом, вокруг него трава вымахала в человеческий рост. Худой мужчина крестьянского вида, пасший на лужайке перед виллой коров, объяснил, что хозяин бежал отсюда после революции. Сад пока заброшен.

Позже мы узнали виды этого сада на картинах местного художника Мачадо де Луса. На них пейзажи диких уголков родной природы, скромные портреты простого люда. Выставку его картин организовали впервые только сейчас, после революции, хотя художнику уже 75 лет.

Нам повезло: несколько любителей живописи и знатоков природы и обычаев Азорских островов давали нам объяснения.

— Настоящий Терсейра,— пояснял худощавый Франциско.— Видите, какой воздух на этом полотне, лиловая дымка. Этот остров называют сиреневым. На закате небо окрашивается во все оттенки весеннего цветка. Вот здесь городской пейзаж, улица Санто Эспирито — Святого Духа в Ангре, широкая, мощенная плитками из лавы. По ней идут девушки в серебряных коронах. За ними — девушка со свечами, а впереди, гремя медью инструментов, музыканты и певцы. Это большой праздник на островах...

Когда-то, если верить преданию, добрая королева пригласила всех подданных, вплоть до последнего бездомного и нищего, за свой стол, ломящийся от разных яств, и сама обслуживала бедный люд. Храня в течение нескольких веков в памяти это не очень достоверное событие, островитяне и собираются на свой главный праздник.

Епископ, не переехавший из Ангры в новую столицу Понта-Делгада и не покинувший свой весьма комфортабельный дворец, окруженный пальмами, сквозь пальцы смотрит на этот отнюдь не церковный праздник.

Да и что тут поделаешь, если веселье охватывает целые селения и города. Из числа почтенных горожан или достойных крестьян избирается «король». В сопровождении родственников и множества односельчан «король» взбирается на средневековую повозку с огромными деревянными колесами, издающими выматывающий душу скрип. Весь этот кортеж отправляется самым длинным путем через селение к уютной роще или к дому «короля». Там происходит «коронование». Обычно дочь короля ведает раздачей кушаний. В центре внимания гостей гигантские буханки хлеба, а сам «король» угощает «супом святого духа». Никто за праздничным столом не остается обделенным.

— А на тех картинах запечатлен другой обычай острова Терсейра,— спешит объяснить Армандо,— «Бой быков на веревках». Животные пасутся на зеленом склоне. Ясно заметно, что у быка на первом плане рога опилены. Азорцы забавляются вволю, но не доводят дело до убийства быка, а возвращают его на пастбище для восстановления сил. Да и тореро обычно остаются в живых; хотя, взгляните, на этом полотне бык перебрасывает парня с красным плащом-мулетой за ограду...

В селении вдоль главной улицы с выбеленными домами устанавливают крепкие заграждения из досок. За высокими стенками прячутся женщины и дети. В загоне на шею быка надевают веревку длиной метров пятьдесят, за которую хватаются пятеро крепких мужчин. Открывают ворота, и поджарый, с напрягшимися буграми мускулов бык выскакивает в проход, пригнув рога. Перед ним бушует толпа, дразня красными тряпками. Бык быстро и резко поворачивается к парню, особенно смело сующему ему под нос свой цветной зонтик, достает его рогом. Шутнику пришлось бы совсем плохо, если бы животное не удерживали за веревки. Всеобщий гам и смех так взъярил быка, что он атакует доски, потащив за собой пятерку силачей. Кто-то с испугу упал, самые ловкие перемахнули через ограду. Бык остановился, тяжело поводя западающими боками, уставясь прямо перед собой налитыми кровью глазами.

Кругленький доброжелательный старичок в старомодном пенсне, представившийся как Антонио Матос, подводит нас к серии пейзажей, где изображены базальтовые скалы, кратеры и пещеры.

— И тоже Азоры,— тихо говорит он.— Вы, вероятно, знаете, что остров Грасьоза посетил, будучи младшим лейтенантом, Шатобриан. Он плыл в Америку. Но и он в своих записках не отразил главного геологического чуда острова. Посмотрите на эту котловину-кальдеру, где в густой траве виднеются фиговые деревья и бродят козы и свиньи. Тогда на дно кратера спускались через небольшое отверстие по веревке, привязанной к поясу. Потом проделали туннель, и теперь в пещеру ведет винтовая лестница. Под высокий лавовый свод сквозь пролом пробивается желтоватый свет, снизу поднимаются серные пары. Стены где-то далеко, сотня шагов — и вы на берегу крохотного сине-зеленого озерка. Так не хочется возвращаться наверх...

С выставки выходим в яркий уличный свет и гам. Жаль расставаться в суете толпы, заходим с новыми друзьями в полупустой бар. Вообще азорцы при обсуждении каких-либо животрепещущих вопросов, особенно политики местной администрации, любят под разговор пропустить по стаканчику.

Рассматривая на свет розовое вино в стакане, Антонио Матос поправляет пенсне и сожалеюще качает головой:

— Вам бы попробовать «бранко верделье» — белое вино с острова Пику. Если бы все, кто пил это вино, знали, как трудно оно дается виноградарям, оно бы показалось еще слаще...

«Винный остров» Пику взял свое имя от пика, вулкана высотой в 2351 метр. Вершину его венчают облака, а зимой покрывает шапка снега. Немногословные, трудолюбивые жители все силы и время отдают крохотным клочкам земли в расселинах лавовых скал. Казалось бы, широкие потоки сероватой лавы исключают какое-либо земледелие. Но спекшийся вулканический пепел разбивают кирками, выбирают почву, переносят в скалистые углубления. Ветер выдувает ее, сносит с крыш домов черепицу, которую укрепляют тоже глыбами лавы. Виноградники — порой всего лишь на нескольких метрах земли — сжаты лавовыми стенками, которые отражают солнечное тепло.

Возвращаясь по узким улочкам Понта-Делгада к набережной, повстречали рыбаков в штормовых куртках, высоких отогнутых сверху сапогах, с плетеными корзинками, набитыми рыбой. Они словно сошли с недавно виденных картин.

...Он сидел над морем на сложенной из лавы стенке и удил рыбу. Ему было сильно за шестьдесят, но он сидел прямо, широкоплечий, с крепкими руками. Большие ладони сжимали тонкую бамбуковую удочку, а на леске вместо поплавка был приделан кусочек коровьего рога. Поплавок мелко дрожал, пуская рябь по воде, когда рыба брала наживку. Клевало неплохо.

Он назвался — Жозе да Сильва, методично выдергивая удочку и снимая с крючка узких рыбок.

Около трех десятков лет Жозе отдал китобойному промыслу. Жил в одном из побеленных домиков в деревне Калхета, что на крутом склоне побережья острова Пику. С молодых лет Жозе был гарпунером. Он признает, что азорские китобои не могут тягаться с современными китобойными флотилиями, охота на кашалотов старым способом исчезает. Но...

— Рискованное это занятие и неблагодарное — немного заработаешь, да и опасно. Но это как болезнь. Что тут поделаешь: гарпунером я был большую часть своей жизни,— разводит руками Жозе.

...Когда на дымчатом горизонте океана взрывался белый фонтан, с одного из утесов Пику с наблюдательного пункта летел радиосигнал вниз, в рыбачий поселок Калхета.

Старенькая моторка, тарахтя, выводила на буксире китобойную лодку с гребцами. А Жозе шел слушать короткие волны с моторки в маленькую таверну. Он был стар, его не брали в море. Но не мог быть в стороне от того, что происходило там, у кашалота...

На полном ходу моторка отцепила лодку примерно в миле от белого фонтанчика и пошла по крутой дуге, чтобы звуками привлечь кита. На лодке подняли мачту, шлепнул на ветру, расправляясь, латаный парус, и погоня началась.

Жозе представлял, как вздымается огромный хвост недовольного кита и с грохотом падает на воду. Таким ударом он запросто перевернет любую лодку, даже моторку. Учуяв опасность, кит уходит в глубину, а лодка все кружит вблизи. Рыбаки тихо шевелят веслами, а гарпунер настороженно смотрит с носа в воду, приготовив к броску длинное острое копье.

Жозе снова видит себя на носу лодки, над головой скользят на туго растянутых крыльях буревестники. Тишина, только тяжело падают крупные капли с весел. Как всегда неожиданно, кашалот начал всплывать, гигантское тело вырывается из воды рядом с бортом. С треском ломается весло, но копье уже летит в цель...

Моторка цепляет кита на буксир и медленно тащится к заводику, где тушу быстро разделают.

Потом рыбаки устало сидят на берегу, дымят сигаретками и мечтают о новых лодках для ловли тунцов, не очень-то веря в исполнение своих желаний. Те, кто уже не может прокормить свою семью, уезжают в Америку искать работу.

...Один американский журналист, рассказывающий об эмигрантах, приводит такой эпизод в кабинете американского вице-консула в Понта-Делгада.

Скромно одетые посетители подходили к столу. Просьба у всех одна — выдать им визу. Люди держались напряженно и на стандартные вопросы отвечали настороженно, почти с испугом. Их грубые натруженные руки нервно теребили одежду. После разговора вице-консул предлагал просителю встать и поклясться, что он говорит правду. Один пожилой фермер так разволновался, что вскинул обе руки вверх, как будто под дулом пистолета.

— Эти люди не будут обузой для США. Азорцы умеют работать и пригодятся в Штатах.

Тысячи азорцев, не найдя применения своим силам на родине, гнут спины за гроши на чужбине. Но некоторые не выдерживают и приплывают обратно на свои острова, хотя там и не прибавилось работы...

Мы возвращались на теплоход, ночью уходили на Кубу. Старый Жозе так и сидел на каменной стенке, порой выдергивал из воды маленьких рыбок, серебристо мелькавших в воздухе.

Л. Марьинов

(обратно)

Написанная всем миром

Борис Васильев, секретарь комитета комсомола Минского завода вычислительной техники (МЗВТ), раскладывал передо мной фотографии. Я сразу обратил внимание на фотоснимок коренастого молодцеватого человека с коротко подстриженными усами, в глазах которого, мне показалось, таилась улыбка.

— Воробьев... Павел Сергеевич Воробьев. Командир отряда,— сказал Борис, наклонившись к снимку.— Уже четвертый год мы собираем материалы по истории партизанского отряда, которым он командовал во время войны.

— С ним можно встретиться?

— Да. Живет он во Владивостоке, но сейчас на время переселился в деревню Малое Стахово, от Минска несколько часов езды...

Воробьев вошел в дом с улицы в расстегнутой куртке, открывавшей толстый свитер с высоким воротом. Услышав, от кого у меня его адрес и зачем я приехал, он оживился:

— Завод вычислительной техники? Хорошие, отличные ребята! Они ведь сейчас восстанавливают наш лагерь. Вы знаете?..

Я знал из белорусских газет, что в республике задумано и осуществляется большое дело — создание свода воспоминаний о Великой Отечественной войне. Петр Миронович Машеров, выступая в 1978 году на съезде комсомола Белоруссии, сказал: «Эти бесценные свидетельства памяти сердец человеческих будут положены в основу Летописи народной славы. Ни одно имя воина, партизана, подпольщика, ни одно имя женщины или ребенка, павших жертвой фашизма, не должно быть обойдено, упущено или забыто. Это будет первая поистине народная летопись самого народа о своих героических делах».

ЦК ЛКСМБ разработал план, установивший порядок проведения операции «Летопись народной славы» и ее сроки. Все комсомольские организации включились в работу. Среди участников движения и комсомольская организация Минского завода вычислительной техники, которая собирает материалы по истории партизанского отряда имени Комсомола.

Воробьев вспомнил, как в 1978 году получил он первое письмо с завода. В нем говорилось, что молодые рабочие заинтересовались судьбой отряда, которая им тем более близка, что большинство бойцов и сам командир в ту пору были комсомольцами. Они хотели бы написать историю отряда и будут благодарны за любые сведения о командире, бойцах и боевых операциях...

«Вы правильно делаете,— ответил им Воробьев.— По непонятным причинам наш отряд забыт, забыт, мне кажется, незаслуженно. И если вы сумеете что-либо сделать, наверное, не только мы, воевавшие, будем благодарны вам...»

К письму прилагался список бойцов и «Боевая характеристика Воробьева П. С.», в которой говорилось, что за время существования партизанского отряда, до июля 1944 года, было подорвано 64 вражеских эшелона, уничтожено 365 вагонов и платформ с живой силой, разгромлено 3 волости, 2 гарнизона и так далее, что отряд не раз награждался переходящим Красным знаменем бригады и был представлен к правительственной награде — ордену Красного Знамени, а командир — к званию Героя Советского Союза.

— Зимой 1979 года группа заводских комсомольцев отправилась в лыжный юход по местам, где сражался наш отряд,— сказал Воробьев.— Маршрут пролегал через Минскую и Могилевскую области и заканчивался на территории Пуховичского района Минской области. Там, в лесу за рекой Свислочь, находился наш последний лагерь. А в соседней Скобровке во время войны был лагерь смерти. Ребята прослышали это от местных жителей, но никто не мог сказать, что это был за лагерь, когда и кто освободил его. И тогда они снова обратились ко мне с вопросами.

Я им написал,— продолжал Павел Сергеевич тихим горловым голосом,— что лагерь в Скобровке назывался «Детское село». Уже в начале сорок третьего года мы начали получать сведения, что в Скобровке немцы что-то затевают. С одной улицы они выселили всех жителей, поломали заборы, пристройки, а дома обнесли колючей проволокой. Через некоторое время разведка доложила, что в деревню привезли детей, много детей — шестьсот, а может, и более тысячи... Первого мая немцы устроили митинг — посвятили его открытию детского концлагеря. Детишки там были лет восьми-тринадцати. Одних, по нашим сведениям, привезли из Петрикова, других из Гомельской области. Чтобы собрать детей, немцы под угрозой расстрела заставляли родителей приводить их на сборные пункты якобы для прививок...— Павел Сергеевич стал что-то искать на столе, приподнимая листки бумаги. Наконец из тонкой картонной папки вынул несколько исписанных от руки страниц.

— Я и сам пытаюсь разыскать кого-нибудь из тех ребят. Нашел вот Новаковскую Надежду Александровну. Почитайте, это она мне прислала.

Я развернул аккуратно сложенный листочек письма...

«В деревне нас разбили на группы по 30 человек, разместили по домам и приставили к нам надзирателей. В домах были поделаны нары, на которых лежала солома. Потом выдали по старому одеялу. В домах не топили, было очень холодно... Никакой одежды не давали. Поднимали в 6 часов утра. И мы шли на работу — на целый день. За малейшее неповиновение избивали. И все время твердили о том, что Германия всесильна, она победит. Солдаты фюрера в борьбе с коммунистами истекают кровью, им нужна кровь. Лучшей кровью для этого немецкие врачи признали детскую. Нам говорили, что скоро поедем в Германию, а пока карантин...»

И снова я слышу Воробьева:

— Группу по освобождению детей возглавил Виктор Редько, политрук роты. В начале июня ночью они ушли в Скобровку. Потом Редько рассказывал, как подошли к забору, бесшумно пролезли под колючую проволоку и зашли в ближайший дом — повсюду, на нарах, на полу, вповалку спали дети. Разбудили одного, другого, сказали, мы — партизаны, ребята, как услышали, сразу в слезы и сапоги целовать...

Воробьев помолчал, унимая волнение, и продолжил:

— Утром вместе с первой партией детей группа вернулась на заставу. Там я и увидел ребятишек. Сбились под сосной в кучку, худые, бледные, голодные... На войне волей-неволей грубеешь, но тут, как глянул на них, сердце кровью облилось. Скоро детишек набралось человек пятьдесят. Мы держали их на заставе, чтобы они немного окрепли, а потом отвели в Хочин, в соседнюю деревню, там мы открыли детский дом. Когда освободили Белоруссию, у нас в Хочине жило 165 детей. Что с ними сталось потом, не знаю...

Через несколько дней после встречи с Воробьевым я снова приехал в Минск и разыскал Бориса Васильева. Мы сидели в комитете комсомола завода и говорили о Скобровке. Подробности этой «не совсем обычной операции», как назвал ее Воробьев, вошли в летопись отряда. Комитет комсомола направил письма всем здравствующим бойцам и получил благодарные отклики. В адрес завода приходили фотографии, документы, воспоминания. Поначалу материал хотели поместить в музей боевой славы производственного объединения. Но там было тесновато. Тогда-то и появилась мысль восстановить последний лагерь партизан и основать в нем музей отряда имени Комсомола. Летом 1980 года взялись за дело — раскопали три землянки...

По сведениям ЦК ЛКСМБ, в республике с 1978 года восстановлено свыше 200 землянок и партизанских стоянок, возведено 1265 обелисков, памятников и мемориальных знаков, установлено и занесено на мемориальные плиты братских могил около 2 тысяч ранее неизвестных имен солдат и мирных жителей, павших в борьбе с фашизмом, записаны воспоминания более 170 тысяч ветеранов. Лишь в Минске в эту работу вовлечено около 250 тысяч человек, а всего в республике более двух с половиной миллионов...

Сбор материала и, самое главное, его обработка требуют профессиональных навыков, согласованных усилий многих организаций. Был создан республиканский штаб, в который, помимо ЦК ЛКСМБ, вошли Союз писателей БССР, Госкомитет, Гостелерадио, ЦК ДОСААФ, Союз журналистов и другие организации. Штаб решил, что общереспубликанская летопись должна слагаться из летописей отдельных районов — их вместе с крупными городами 157—и что руководством поисков и обработкой материалов будут заниматься комиссии из представителей партийных, советских и комсомольских организаций, военкоматов, редакций газет, журналов, школ, музеев, библиотек.

По районам разослали пособия. В них говорилось, что в задачу комиссий наряду с записью воспоминаний входит сбор сведений о погибших: где и когда родился каждый из них, где жил и кем работал до войны, откуда призывался в армию, где совершил свой подвиг, где похоронен. А также говорилось о том, что необходимо собирать подлинные документы тех лет — письма, дневники, военные донесения, фронтовые газеты, боевые листки.

Центром, который поддерживает постоянную связь с районными комиссиями, следит за ходом работы в них и помогает советами, стала редакция «Летопись народной славы», созданная при главной редакции издательства «Белорусская Советская Энциклопедия», куда в итоге должны поступить подготовленные на местах тексты летописей

Во время поездки по Белоруссии мне в руки попал третий номер журнала «Маладосць» за 1980 год. Среди материалов номера подборка фотографий. Под ними имена: З. М. Портнова, Е. С. Зенькова, Е. Е. Езавитов, Н. М. Давыдова, З. Д. Лузгина, Н. А. Азолина, А. П. Лузгина, Ф. Ф. Слышанков и другие. «На весь наш край,— говорилось в пояснении к снимкам,— прославилась Обольская подпольная комсомольская организация «Юные мстители» и ее вожак Ефросинья Савельевна Зенькова. Молодые патриоты наносили чувствительные удары по вражеским объектам на станции Оболь и в близлежащих деревнях». Я решил поехать в Оболь...

Первое, что привлекло мое внимание при въезде в поселок, был памятник в виде горящего факела. Вскоре справа от дороги я увидел четырехэтажную школу-мемориал имени Героя Советского Союза Зины Портновой, чуть дальше — белую стелу с именами подпольщиков. У стелы машина свернула направо, и за рекой открылось белое здание с четырьмя колоннами по фасаду — школа, где училось большинство юных мстителей. И вот наконец музей. Он разместился в двухэтажном каменном домике. Меня встретила его заведующая Нелли Адольфовна Азолина, как я уже знал, сестра подпольщицы Нины Азолиной.

В четырех комнатах музея полутьма. На улице метет снег, и на стены, на пол падают холодные светлые отблески. Нелли Адольфовна взяла указку и подошла к стенду, на котором в несколько рядов помещены уже знакомые фотографии.

— Организация «Юные мстители» возникла по инициативе подпольного РК партии зимой 1941 года,— начала она свой рассказ.— В нее вошли ученики 7—10-х классов местной школы. Самой старшей, Ефросинье Зеньковой, было двадцать лет. Ребята поддерживали связь с партизанским отрядом имени Ворошилова; туда они переправляли оружие и медикаменты, а партизаны давали им сводки Совинформбюро, снабжали взрывчаткой. Поначалу ребята ограничивались расклейкой листовок, однако скоро стали действовать решительнее: летом 1942 года сожгли несколько мостов на дороге Оболь — Убойно. По заданию из партизанского отряда устраивались на работу в немецкие учреждения. Так, Нина Азолина поступила в комендатуру, Зина Портнова и Нина Давыдова — в офицерскую столовую, ребята — на торфяной, кирпичный и льняной заводы. Партизаны знали обо всем, что происходит в Оболи...

В 1942 году в организацию вступил Николай Алексеев, стрелочник со станции Оболь. Он доставлял сведения о немецких перевозках. Как-то на станцию прибыл состав с сеном. Николая удивил способ кладки тюков, и, подойдя ближе, он увидел, что под ними танки. Отряд, куда передали это сообщение, вызвал по радио бомбардировщики, и состав был уничтожен. После этого случая Николай начал осматривать все поезда и, выбрав, по его выражению, «стоящий груз», минировал его магнитными минами с механизмом замедленного действия. Так однажды он взорвал три состава с боеприпасами, направлявшиеся на фронт.

Свои самые крупные операции организация совершила летом 1943 года. Было замечено, что проходящие паровозы стали заправляться водой в Оболи. Это означало, что все другие водокачки на перегоне Полоцк — Витебск уже взорваны. Немцы превратили обольскую водокачку в мощное укрепление — окружили окопами и колючей проволокой, по углам поставили спаренные пулеметы. Разрушить водокачку решили взрывом. В партизанском отряде изготовили мину, похожую на кусок каменного угля. Пронести ее на водокачку взялась Нина Азолина. Она проникла за колючую проволоку и бросила ее на кучу угля у котельной. Вскоре мина попала в топку, и водокачка была разрушена до основания. Из-за этого на станции сразу же скопилось 11 составов. Тем же летом подпольщики взорвали электростанцию, кирпичный завод, льнозавод, железнодорожный склад и мотовоз на торфяном заводе. Чуть позже на мине, поставленной Володей Езавитовым, подорвался Карл Борман, немецкий каратель и палач.

Немцы поняли, что подпольщики работают где-то под боком, рядом, и начали искать их в Оболи. В середине августа не удалась диверсия в офицерской столовой. Одна из исполнительниц — Зина Портнова — успела уйти в отряд. Нина Давыдова была расстреляна. Очередная операция была намечена на 27 августа, но накануне гестаповцы по доносу предателя арестовали всех членов организации. Чудом удалось спастись лишь Ефросинье Зеньковой и Аркадию Барбашову. Подпольщиков долго мучили и в начале октября расстреляли в Полоцке.

В декабре немцы арестовали Зину Портнову. Возвращаясь из разведки, она зашла в поселок и была выдана некой Анной Храповицкой. На допросе в гестапо Зина схватила со стола парабеллум, расстреляла следователя и охрану и бросилась бежать в сторону реки, но была схвачена и казнена. Ей посмертно присвоено звание Героя Советского Союза. Героем Советского Союза стала и Ефросинья Зенькова. Остальные члены организации награждены орденами Красного Знамени и Отечественной войны 1-й степени.

Когда я уже собирался уходить, Нелли Адольфовна показала небольшую витрину с книгами.

— Это написано о нас,— сказала она.— Кроме того, есть статья в Белорусской Советской Энциклопедии, а скоро, мы надеемся, выйдет «Летопись Шумилинского района»... В нее должно войти многое из того, что хранится в нашем музее: воспоминания, которые Зенькова, Герман и Цереня (это секретари подпольного РК комсомола), командиры и комиссары здешних партизанских отрядов когда-то написали по моей просьбе.— Нина Адольфовна замолчала, что-то обдумывая. Указка, которую она прижимала к стеклу витрины, соскользнула вниз. Она положила ее концом на раскрытую ладонь и с минуту оставалась в раздумье.— Наверное, это будет объемистая книга,— продолжала она.— В ней помещены списки погибших, а ведь в районе только наших солдат похоронено десять тысяч... Я помню, как долго и кропотливо мы составляли эти списки. При всех сельских Советах создали комиссии. Поселки и деревни разбили на мелкие участки, за которые отвечали местные коммунисты. Потом школьники и комсомольцы обошли дом за домом и переписали имена всех, кто воевал, кто погиб. Составляли сразу три списка — в один заносили солдат, погибших здесь при защите и освобождении района, в другой — земляков, погибших на войне, в третий — участников подполья, партизан, тех, кто помогал партизанам и подпольщикам, короче, мирных жителей, погибших во время оккупации. Потом списки со всех мест присылали в районную комиссию, членом которой была и я. Комиссия занималась самым кропотливым делом: сводила их в общие списки и сверяла с данными военкомата, Института истории партии при ЦК КПБ, Центрального архива Советской Армии. Когда эта работа закончилась, наши списки ушли в Минск. И вот теперь ждем.

Позже в Минске, в издательстве «Белорусская Советская Энциклопедия», я видел рукопись шумилинской летописи: несколько тяжелых стоп машинописных страниц, покрытых редакторской правкой. Летопись лишь недавно сложили воедино, и было похоже, что я стал ее первым читателем. Это была подробная история Шумилыцины, района, где 133 деревни разделили судьбу Хатыни, где каждый третий солдат не вернулся домой...

История, рассказанная и написанная всем миром.

А. Яврумян, наш спец. корр. Минск — Малое Стахово — Оболь

(обратно)

Гонка за скоростью

У меня есть к вам просьба.

Вся моя семья — потомственные железнодорожники. Я тоже интересуюсь железнодорожным транспортом. В разных газетах мы читали короткие заметки о том, что в Японии существует железная дорога, где поезда мчатся со скоростью 250 км/ч.

Не могли бы вы рассказать подробнее об этих экспрессах?

М. В. Белов, УССР, Донецкая область, пос. Зугрэс-2

Бело-голубой суперэкспресс «Хикари» о двенадцати вагонах стоит у перрона токийского вокзала. Состав готов к пятисоткилометровому прыжку на юго-запад. Пункт назначения — город Осака. «Хикари» в переводе означает «свет».

Столица Японии плотно накрыта тяжелыми серыми облаками. Настойчивый дождь, то усиливаясь, то ослабевая, барабанит по тысячам разноцветных зонтиков, заливает, сражаясь с «дворниками», лобовые стекла автомашин, мчащихся по кружевным серпантинам транспортных развязок. Это идет «бай-у» — летний сливовый дождь. Японские рисоводы всегда ждут его с нетерпением.

Мы спешим. И очень досадуем, когда приходится торчать у светофоров. Кстати, сигнал светофора здесь — нерушимый закон. Наученные горьким опытом, пешеходы и водители перенаселенного города беспрекословно повинуются зеленым и красным огням и движениям жезлов регулировщиков. Спрессованные людские потоки на перекрестках то и дело замирают, словно наткнувшись на невидимую стену.

Мы спешим, потому что опоздать к отправлению «Хикари» никак нельзя. Администрация японских национальных железных дорог разрешила нам, советским специалистам, поездку в кабине машиниста суперэкспресса. На полпути от гостиницы к вокзалу дорогу нам преграждает демонстрация. Все боковые улицы, примыкающие к магистрали, забиты автотранспортом, пассажиры нервничают.

Чем вызвана демонстрация, мы не знаем, не знает и сопровождающий нас господин Ватанабе Ямада. Судя по истошным воплям полицейских мегафонов и многоголосому шуму, доносящемуся до нас, по лесу разноцветных транспарантов и плакатов с огромными иероглифами, колышущихся там, вдали, демонстрация многолюдная и проходит бурно.

Поздно вечером, вернувшись в гостиницу после утомительной тысячекилометровой поездки, мы видели эту демонстрацию по телевизору. Под зонтиками, под прозрачными кусками полиэтиленовой пленки, укрывающей сразу трех-четырех человек, шли юноши и девушки в синей одежде. Шли, чтобы выразить свой протест против непрекращающейся инфляции, которая так быстро съедает все льготы и прибавки, достигнутые трудовым людом в ходе ежегодного «весеннего наступления».

На вокзал мы попали за пятнадцать минут до отправления «Хикари». У соседней платформы стоит обычная, не скоростная электричка, следующая в пригороды Токио. Посадка заканчивается, на огромном черном табло ярко горит номер платформы, от которой должен отойти поезд, электронные часы отсчитывают последние секунды. На перроне давка. В дело вступают «упаковщики». Рослые парни бесцеремонно заталкивают в вагоны толпящихся у дверей пассажиров, автоматические двери с шипением смыкаются.

Я так до сих пор и не знаю, откуда берутся в Японии такие богатыри. «Упаковщики» всегда на целую голову возвышаются над окружающей толпой. Специально, что ли, их выращивают?

Головной вагон «Хикари» — гладкие обводы, обтекаемая форма — более всего похож на нос авиалайнера. Из кабины спускается машинист. Господин Ямада перебрасывается с ним несколькими короткими фразами, и водитель суперэкспресса гостеприимно приглашает нас подняться по лесенке. Место помощника машиниста, безмолвно исчезнувшего в пассажирском салоне, уверенно занимает господин Ямада. Мы садимся на откидные стулья.

Машиниста зовут Оцука Хироси, ему тридцать лет. Уже четыре года он водит сверхскоростные экспрессы по линии «Новая Токайдо». На стене кабины над головой у Хироси изящная хризантема — вестник живой природы в этом герметическом, автоматизированном мирке, напичканном десятками сложнейших приборов.

Плавно, без малейшего толчка, трогается «Хикари», надвигаясь на вымытые дождем, белеющие на темном щебне железобетонные шпалы . Четыре блестящие нитки рельсов (нашего и соседнего пути), как лазерные лучи, устремляются вдаль, соединяясь где-то за пеленой дождя в несуществующей точке. Стрелка скоростемера на приборной панели, подрагивая, поднимается выше и выше, минуя отметки 50, 100, 150. Вот она замирает у деления 210. Это максимальная скорость суперэкспресса. Шпал впереди уже не видно, под поезд бежит и бежит сплошная серая лента железнодорожного полотна. За нашими спинами в креслах двенадцати салонов дремлют 987 пассажиров.

Когда летишь в самолете, головокружительная скорость не ощущается: за иллюминатором величаво проплывают облака, земля если и видна, то далеко внизу, кажется, что самолет висит в воздухе. Только при взлете и посадке ощущаешь скорость. Но что можно рассмотреть из маленького иллюминатора?!

«Хикари» движется в ином масштабе скорости. Кабина машиниста поднята над рельсами на высоту немногим больше двух метров. Совсем близко к железнодорожной линии подступают постройки, ажурные мачты, крутые откосы выемок, решетчатые ограждения. И все это с шумом и свистом проносится мимо, сливаясь в одноцветную, размазанную скоростью стену.

Чуть ли не на каждом километре магистрали — пересечения с оживленными автострадами и относительно тихими шоссе. Но для «Хикари» эти пересечения не страшны: они сделаны в разных уровнях. Скоростная дорога живет и работает как некий обособленный, изолированный организм. Поезда идут либо по пятиметровой эстакаде, либо в ограждении из высоких металлических решеток — никакой зевака на путь не попадет.

Необходимость в скоростной железнодорожной магистрали возникла уже давно. В районе Токайдо, расположенном между двумя крупнейшими городами страны Токио и Осакой, проживает 45 процентов всего населения и производится 70 процентов промышленной продукции. Существовавшая здесь «тихоходная» железнодорожная линия с каждым годом все труднее и труднее справлялась с перевозками.

Автомобильные и авиационные компании не преминули воспользоваться трудностями своего транспортного конкурента и отобрали у железной дороги клиентов. Администрация японских национальных дорог призадумалась: как быть? Строить дополнительные пути вдоль устаревшей дороги протяжением 560 километров или проложить новую, современную линию специально для пассажирского движения?

Остановились на втором варианте. Но новая линия должна была стать достойным соперником авиации. Пассажир соблазнится «железкой» лишь в том случае, если будет затрачивать на поездку от Токио до Осаки не семь-восемь часов, как раньше, а три-четыре. Конечно, полет длится меньше — всего час, но ведь примерно по часу у человека уходит на то, чтобы добраться от города до аэропорта в Токио и от аэропорта до города в Осаке.

Высокоскоростная линия «Новая Токайдо» была построена за пять лет, регулярное движение по ней открылось 1 октября 1964 года. Пользуясь этой линией, пассажир теперь попадает из центра Токио в центр Осаки за три часа десять минут, покрыв расстояние в 515 километров. Надежность, безопасность, скорость, комфорт дороги на треть сократили пассажирооборот авиалайнеров, летающих по тому же маршруту.

Особенно привлекают людей надежность и безопасность. Частые дожди и тайфуны (каждый год над Японией проносятся 20—30 тайфунов, главным образом осенью) надолго парализуют аэродромы, но тридцать шесть пар поездов «Хикари» и пятьдесят пять пар «Кодама» каждые сутки четко по графику перевозят 200 тысяч пассажиров.

По «Новой Токайдо» курсируют лишь пассажирские экспрессы, и только днем: с 6 до 23 часов 45 минут. Правда, в связи с энергетическим кризисом и острой необходимостью повышения рентабельности железных дорог в Японии сейчас подумывают ввести на всех скоростных пассажирских линиях ночное грузовое движение. Неудивительно: в прошлом году общий дефицит японского железнодорожного транспорта исчислялся миллиардами иен!

...Где закончился двенадцатимиллионный «мегаполис» Токио, мы не заметили — по бокам трассы по-прежнему мелькают дома, домики и домишки. Только домищ не стало. «Хикари» расстался с земной плоскостью и летит по бесконечной железобетонной эстакаде, шагающей голенастыми ногами-опорами через разномастные постройки. Мягкая подушка земляного полотна уступила место жесткому железобетону — шум и гул заметно усилились.

Земля в Японии, а особенно в этом густонаселенном районе между Токио и Осакой и еще дальше на юго-запад — до Окаямы и Хиросимы,— баснословно дорога. Если бы, прокладывая сверхскоростную магистраль, администрация национальных железных дорог строила высокиенасыпи и закладывала глубокие выемки, денег на аренду земли потребовалось бы больше, чем на собственно дорогу со всем ее сложным хозяйством. Поэтому везде, где только можно, решили возводить тоже очень дорогие, но занимающие меньше места эстакады.

На железобетоне уложен смягчающий щебеночный слой, на нем — шпалы и рельсы. Рельсы сварены в плети длиной в полтора километра, поэтому ритмичного стука колес на стыках, так вдохновляющего поэтов и композиторов, нет.

Здесь поезда не стучат — они воют. Этот вой, а также вибрации от проходящих экспрессов очень не по душе жителям примыкающих к железной дороге поселков. Многочисленные петиции в высокие правительственные инстанции возымели действие — железнодорожная администрация вынуждена была проявить заботу о среде обитания. Правда, на готовой дороге с вибрацией ничего уже поделать было нельзя. Но на строящихся участках системы «Синкансен», что означает «Новая магистральная линия», в конструкцию пути ввели резиновые и полимерные элементы, вместо шпал стали укладывать железобетонные плиты, покоящиеся на резиновых матах.

При управлении Японских национальных железных дорог созданы специальные бюро по охране окружающей среды. Чтобы снизить шум, на расстоянии от пяти до пятидесяти метров от пути строят двухметровые керамические стенки-барьеры. Опыт показал, что эти барьеры существенно уменьшают уровень шума в районе железной дороги.

Решение разумное, но проблема остается. Если днем людей донимает шум от проходящих поездов, то ночью они не могут спать от лязга путевых машин. Все ремонтные работы на «Новой Токайдо» ведутся только ночью, чтобы днем не нарушать графика движения поездов.

Землетрясение — а их в Японии хоть отбавляй: десять процентов всех случающихся на земном шаре — один из главных врагов сверхскоростной железной дороги. Достаточно колесу суперэкспресса соскочить с рельса, как произойдет страшная катастрофа. От землетрясений сползают на путь откосы выемок, обрушиваются насыпи, теряют свою устойчивость косогоры, просыпаются селевые потоки, сметающие все на своем пути...

В целях предотвращения аварий на железных дорогах японцы планируют использовать искусственный спутник Земли «Сакура». Система связи при помощи спутника будет передавать экстренные сообщения в случае землетрясения. Для контроля за состоянием земляных сооружений широко применяется авиация. Специальная служба обследует с воздуха обширные территории, примыкающие к железной дороге. Летчики обнаруживают зарождающиеся оползни и селевые потоки.

...Дождь прекратился, и стекла кабины сразу обсохли. Вдали возникает серая точка. Очень быстро она превращается в бело-голубой экспресс, подобный нашему.

— Это «Кодама»,— объясняет господин Ямада.— Такой же поезд, как и «Хикари», только он делает десять остановок на пути между Токио и Осакой. «Хикари» же останавливается всего два раза — в городах Нагоя и Киото.

«Кодама» (в переводе — «Эхо») приближается, растет и наконец — это неизгладимое впечатление! — расплывается. Расплывается прямо на глазах: не видно ни окон, ни дверей, стерлись промежутки между вагонами, и вообще непонятно, что это за громадное чудище с ревом проносится слева от нас. Уши закупоривает спрессованным воздухом. Может ли такое быть? Ведь окна наглухо закрыты, и мало того: кабина оборудована специальной шумозащитной, пылезащитной и воздухонепроницаемой изоляцией. Арифметика тут простая: 210 + 210 = 420. Четыреста двадцать километров в час! Такова так называемая относительная скорость двух суперэкспрессов. Даже у нас — беззаботных пассажиров — нервы натянуты как струны. А каково машинисту, всецело отвечающему за безопасность?! Может быть, привычка?

Нет, привыкнуть здесь трудно. Бешеная скорость постоянно держит машиниста в сильном напряжении, несмотря на максимум автоматики. Не всякий может работать на «Хикари». А уж проверяют машинистов перед рейсом, как летчиков перед полетом.

Чтобы смягчить «воздушный удар» и его воздействие на пассажиров, расстояния между соседними путями сделаны несколько большими, чем обычно, вагоны герметически закупорены, в них поддерживается немного повышенное давление воздуха. Но все-таки при каждой встрече двух суперэкспрессов пассажиры испытывают крайне неприятные ощущения.

...Едем по равнине. На горизонте встают синие горы. На некоторых нахлобучены белые шапки. Эстакада мочит ноги в мутной воде обширных рисовых полей. Тут и там виднеются маленькие лодки. Это рыбаки. Рыба с рисовых полей — весомая добавка к дарам моря, без которых нельзя представить обеденный стол японца.

Дорога пересекает многочисленные реки и речушки, а порой не пересекает, а прямо следует их руслами. Ведь под водой — земля «ничейная», платить за отвод ее для строительства эстакады не требуется.

— Подъезжаем к Нагое,— предупреждает господин Ямада.— Сейчас Оцука будет тормозить.

Незаметное движение руки машиниста — и стрелка скоростемера ползет вниз. Станцию мы не видим, она еще далеко — в сизой дымке висящего над городом смога. Чтобы остановиться, «Хикари» требуется два километра — таков его тормозной путь.

Нагоя — крупный порт, мощный промышленный центр. Отсюда и смог. Хотели, пока стоим, поговорить с Оцукой, но тот сразу исчез — пошел, по словам Ямады, «осматривать ходовые части поезда».

...Горы все ближе. Плавный поворот — и впереди показывается черное жерло тоннеля. «Хикари» бесстрашно вонзается в гору. Глаза на время слепнут после перехода от солнечного света к подземному мраку. Поезд мчится сквозь толщу гранита в железобетонной трубе — словно поршень насоса толкает перед собой тяжелый и вязкий воздух.

Что-то будет, если появится встречный?

Японцы многократно испытывали, каково будет воздействие давления воздуха на скоростные поезда при встрече их в узком тоннеле. Во время первого же опыта вихрь поднял с пути крупный щебень и чуть было не побил окна, а разреженный воздух между составами едва не вырвал наружу оконные рамы. Были приняты технические меры, и сейчас, как заверил господин Ямада, встреча поездов в тоннеле не сулит ничего опасного. Однако график движения составлен так, чтобы таких встреч не было. Скорость — штука коварная. После тщательных исследований и многочисленных опытов японцы решили увеличить скорость поездов, обращающихся по системе «Синкансен», с 210 до 260 километров в час. Во время недавних испытаний была достигнута скорость 319 километров в час.

...Снова тормозит «Хикари». Без объявления господина Ямады догадываемся, что это Киото — древняя столица страны, главный центр туризма. Во время стоянки машинист Оцука Хироси опять, не сказав ни слова, спрыгивает на перрон и идет по платформе в хвост состава. Опять «проверяет ходовые части».

...Дома по обеим сторонам железной дороги начинают расти, а квадраты полей — уменьшаются в размерах. Все больше сложных транспортных развязок: автострады то ныряют под эстакаду, то взлетают над ней в один, два, три яруса. Потянулись бесконечные корпуса предприятий. Запахло большим городом. Тоже парадокс: кабина загерметизирована, а запах чувствуется — мокрый гаревой запах, лезущий в ноздри. Такое ощущение, как если бы печку, топящуюся каменным углем, залили водой.

«Хикари», сбавив ход, стучит колесами по стрелочным переводам. Наконец, он плавно подкатывает к большому крытому вокзалу и замирает у платформы, переполненной носильщиками и встречающими. Масса женщин в ярких кимоно, у всех в руках красочные зонтики, без которых японки, видимо, не выходят из дома, многие несут небольшие разноцветные узелки с книгами и мелкими вещами.

Осака шумит забастовкой. На станции митингуют железнодорожники. Как признается господин Ямада, они выступают в защиту помощников машинистов, которых правители железных дорог решили уволить. Насытив поезда автоматикой управления (даже скорость движения экспресса определяет компьютер), администрация пришла к выводу, что одного машиниста вполне достаточно, помощник не нужен. Против такой работы «в одно лицо» и выступили железнодорожники. Все учитывает автоматика, кроме одного — того сильнейшего напряжения, которое испытывает локомотивная бригада при ведении поезда, особенно скоростного. Пожилых в бригаде не бывает. Тридцатипятилетний машинист суперэкспресса — это уже «старик».

Мы не увидели, чем закончилась забастовка — господин Ватанабе Ямада предусмотрительно повез нас обедать,— но, обнаружив потом на станции скопление полицейских, вооруженных дубинками, поняли, что она была разогнана.

Ожидая посадки в суперэкспресс «Кодама», я обратил внимание, что на станции Осака весь щебеночный слой на путях покрыт частой металлической сеткой. Зачем она?

Господин Ямада пояснил: сетка для того, чтобы во время демонстраций люди не брали с путей щебень и не били им окна в вагонах поездов.

Из Осаки едем в Токио на экспрессе «Кодама» как обычные пассажиры — в вагоне. С остановками на всех десяти промежуточных станциях будем на месте через четыре часа.

Господин Ямада купил нам билеты — мы гости! Стоимость билетов зависит от дальности поездки. Но это не везде так. Японцы ввели новую систему оплаты пассажирских перевозок. Раньше повсюду пассажир платил определенную сумму иен за километр. Теперь на линиях, приносящих убытки, с него взимают дополнительную плату. Стремясь не потерять ни иены, ведут настоящую охоту за безбилетниками. Билеты проверяют трижды: при выходе на платформу перед посадкой, в пути следования и на станции назначения, где билеты отбирают. Многие контролеры имеют права полицейских.

Господин Ямада всякий раз предъявляет свое служебное удостоверение и говорит несколько слов о нас контролеру. Тот с ослепительно вежливой улыбкой щелкает компостером, благодарит.

Только непонятно, зачем господин Ямада покупал билеты? Раз он полномочный представитель железнодорожной администрации, то, наверное, мог бы провезти нас бесплатно?

В вагонах «Кодамы» все удобства: мягкие сиденья с изголовьями, подлокотниками и поворотными спинками — как в самолете. Поезд оборудован системой кондиционирования, акустической и термической изоляцией. Совершенна система вентиляции: при входе поезда в тоннели и при выходе из них она смягчает резкие перепады воздуха, воздействующие на барабанные перепонки пассажиров.

Сиденья расположены низко над уровнем пути, гораздо ниже, чем кабина машиниста. Это устроено для того, чтобы сместить центр тяжести вагонов ближе к земле и сделать их более устойчивыми при высокой скорости.

Сознаюсь: не выдержали мы усталости и нервной нагрузки и, удобно устроившись в самолетных креслах, крепко заснули. Кстати, раньше нас, посвистывая и причмокивая, уснул господин Ямада. Видно, ему тоже непривычно покрывать за день тысячу километров. Спят и пассажиры.

Вполне возможно, что во всем экспрессе бодрствовали лишь машинист с помощником, они вели поезд, напряженно вглядываясь в приборы и в набегающую с бешеной скоростью дорогу...

Л. Троицкий Токио — Осака — Москва

(обратно)

Камчатка начинается с неба

Мы идем над вулканом. Отлично виден круглый, словно обрезанный по краям, кратер. Сквозь снег, заполнивший его, пробиваются струи пара. А кругом — белизна вершин, черные скалы, языки ледников, стекающие по склонам, серо-оранжевые потоки застывшей лавы, дым фумарол, туман облаков. Наверно, о таком пейзаже говорят «первозданный»: кажется, человек еще только должен появиться...

Уже который час ходим мы над Камчаткой с единственной целью — увидеть ее вулканы и ледники. Ученые, для которых организован этот полет, приехали в Петропавловск-Камчатский из разных городов страны на семинар «По взаимодействию вулканизма и оледенения». Впервые в мировой практике собрались исследователи, чтобы оценить взаимовлияние таких полярных стихий, как лед и пламень. Едва ли для этого можно было выбрать более подходящее место, чем Камчатка: на полуострове, по подсчетам специалистов, 28 действующих вулканов, около 300 потухших и более 400 ледников. Существенно и то, что в Петропавловске находится самое большое вулканологическое учреждение в мире — Институт вулканологии Дальневосточного научного центра АН СССР.

Еще перед полетом Владимир Николаевич Виноградов, руководитель группы гляциологии, говорил, что ледники Камчатки занимают примерно 900 квадратных километров. В стенах института эта цифра не впечатляла, но сейчас, в полете, она приобрела реальность: ледяная страна простиралась от горизонта до горизонта...

Мне трудно было понять, как можно ориентироваться в этом хаосе скал и льда. Виноградов же «читал» проплывающую внизу картину, как читают лежащую на столе карту. Иногда он успевал лишь бросить название, и снова его плечи, обтянутые выцветшей штормовкой, закрывали иллюминатор. Он щелкал и щелкал фотоаппаратом не переставая. В эти минуты комментировал характер ледников гляциолог Слава Муравьев, курчавый паренек в очках. Слава окончил Московский университет, уже два года работает с Виноградовым. В программе семинара я вижу фамилию Муравьева и тему доклада: «Режим ледников вулканических районов Камчатки».

...Подходим к южной оконечности Камчатки — мысу Лопатка. Мыс похож на огромный стручок, отороченный пенной полосой прибоя. А через синеву воды рядом темнеют Курилы с белой вершиной Алаида. Существует легенда, что поссорились когда-то вулканы и шагнул Алаид в океан. На месте его образовалось Курильское озеро, но сердце Алаида осталось на материке — вот тот скалистый островок посреди синей чаши, что проплывает сейчас под крылом самолета. Островок так и называют — Сердце Алаида. Напоминает иногда Алаид о себе оставленной им земле: после недавнего извержения вулкана улицы Петропавловска были покрыты сантиметровым слоем пепла...

Як-40 держит теперь курс на север — вдоль восточного побережья Камчатки, где расположено одно из самых активных звеньев Тихоокеанского сейсмического пояса. Вулканы с белыми лентами ледников словно нанизаны на один невидимый стержень. Вулкан Камбальный совсем рядом с Курильским озером, вулкан Опала — его одинокая снежная вершина плывет над облаками, курящиеся Вилючинская и Авачинская сопки, Большой Семячик, Толбачик... Вот уже проглядывают сквозь облака черные грани и ледниковые реки Ключевской. Идем на высоте 4200, но сопка чуть выше — 4850, и мы как бы со стороны всматриваемся в мощное скальное тело величайшего действующего вулкана Евразии...

Владимир Николаевич достает из папки фотографию, показывает коллегам. На фотографии конус вулкана и мощные клубы взрыва над ледником.

— Это было здесь, на Ключевской. Извержение, прорыв ледника... Уникальный случай.

Виноградов устало опускается в кресло, откладывает в сторону фотоаппарат. Снимает очки. И сразу же лицо его теряет строгость, ученость, что ли. Почему-то в эту минуту припомнилось то, что я слышала о Виноградове от его коллег: родом он из Кинешмы, воевал, потом строил Московский университет, работал и учился в нем, а с 1959 года осел на Камчатке, посвятив себя целиком исследованию ледяной земли. За свой труд «Современное оледенение районов активного вулканизма» Владимир Николаевич был удостоен премии имени Дежнева...

Странно, но, только оказавшись снова на земле, я осознала, что ледяная страна лежала за пределами нашего каждодневного мира. «Как давно ее открыли?» — возник у меня впервые этот вопрос. Казалось, что открытие могло состояться только в наше время, в век авиации. Подтвердить мою догадку или опровергнуть ее мог все тот же Виноградов.

Владимир Николаевич принял меня дома, в своем кабинете.

Одну из стен занимала карта Камчатки. На письменном столе стоял большой глобус. В книжном шкафу теснились книги. «Материалы гляциологических исследований», «Вопросы географии Камчатки», «Вулканы и жизнь», «Ураганы, бури и смерчи», «Народное хозяйство Камчатского края»...

Владимир Николаевич терпеливо ждал, пока я осмотрюсь, пообвыкну, потом взял со стола книгу и протянул мне.

— Знакома?

— В. Н. Тюшов. «По Западному берегу Камчатки», С.-Петербург, 1906,— прочитала я.— Кто такой Тюшов?

Виноградов, довольный, откинулся на спинку кресла и начал говорить, как мне показалось, совершенно о другом. Но вскоре с удивлением отметила, что Владимир Николаевич отвечает на вопрос, который я еще не успела задать... Иногда он вставал, быстро находил нужную книгу, зачитывал из нее абзац-другой, подходил к карте, показывал карандашом маршрут экспедиции, возвращался в кресло и снова говорил...

Я слушала его и думала, что не случайно председателя Камчатского отдела Географического общества СССР друзья в шутку называют Виноградов-Камчатский...

Владимир Николаевич начал с Крашенинникова, первого исследователя Камчатки, который после четырехлетней работы на полуострове писал о своих наблюдениях: «В местах, удаленных от моря, а особливо около Верхнего Камчатского острога зимою выпадают преглубокие снеги. Жестких ветров мало случается и утихают скоро. И хотя там не больше снегу идет, как и на Большой реке, однакож оной бывает глубже, от того что гораздо рыхлее». Крашенинников приводит первую схему распределения снега на Камчатке.

— Труд Крашенинникова «Описание земли Камчатки» очень ценное для нас, современных географов, пособие,— задумчиво сказал Виноградов.— Мы имеем возможность сравнивать природу полуострова тогдашнюю и сегодняшнюю. Хотя о ледниках Степан Петрович не писал...

— Кто же первый отметил «ледовость» Камчатки?

— Путешественник Эрман в 30-х годах прошлого века. Но впервые обратил внимание на современные ледники полуострова Карл Иванович Богданович,— продолжал Виноградов свой рассказ, напоминающий университетскую лекцию.— В конце XIX века этот известный ученый возглавил Охотско-Камчатскую экспедицию, пересек Срединный хребет, побывал у вулкана Шивелуч. Он составил геологическую карту, которую так и называли: «карта Богдановича» — и которая не утратила своего значения даже сегодня. А вот в 1898 году исследования ледников начал проводить Владимир Николаевич Тюшов...

Виноградов взял в руки книгу, полистал и, словно вспомнив то, что искал, закрыл томик и отложил в сторону.

— Тюшов работал окружным врачом в Петропавловске, много путешествовал, и Географическое общество выделило ему тысячу рублей для гляциологических работ. Книга его вышла с предисловием Богдановича. Я узнал о Тюшове от Бориса Ивановича Пийпа, основателя нашего института. И очень увлекся этой фигурой, собираю сейчас о нем материалы, разыскиваю родственников, архивы, письма...

— Ну а дальше? Кто шел вслед за Тюшовым?

— Экспедиция Географического общества 1908—1910 годов. Труды этой экспедиции для Камчатки — целая эпоха, но специального материала по ледникам она не дала. Да и последующие экспедиции, вплоть до 1958 года, затрагивали ледники лишь попутно. Это был, если так можно сказать, долгий период констатации: да, существует на полуострове в районах активного вулканизма современное оледенение. И ледники эти благодаря соседству с вулканами весьма своеобразны.— Виноградов умолк, как бы отбивая паузой давно прошедшее время.

Крашенинников, Эрман, Богданович, Тюшов... Сейчас эти имена остались на карте Камчатки в названиях вулканов и ледников. Хотелось узнать — обновляется ли эта карта сегодня?

— Вы торопитесь,— заметил Владимир Николаевич.— Мы еще не дошли до 4 сего дня»...

И стал рассказывать, как шло дальнейшее изучение ледников Камчатки. Время сжималось: уже не десятилетиями — десятилетием измерялся второй период. А сколько было сделано! С 1959 года, со 2-й Камчатской комплексной экспедиции, началось изучение снежного покрова не только на Авачи, но и в западной и восточной части полуострова, на реке Камчатке. Это позволило создать карту снежного покрова полуострова, выделить типы ледников, начать изучение их режима. Ледники стали объектом исследования. Гляциологи — со скоростью один километр в час! — прокладывали все новые и новые маршруты...

А с 1971 года, когда на некоторых ледниках были созданы станции, начались гляциологические исследования. Тогда уже встали вопросы изучения теплового баланса, режима ледников, взаимосвязи с вулканизмом — короче, изучение пошло вглубь.

— Итогом второго периода, когда маршрутные исследования были основными, явился каталог ледников Камчатки. Я сам составлял его и, хотя прошло немногим более десяти лет, вижу, что его надо обновлять. Вносить новые имена, новые названия...

— Вы показывали фотографию,— неожиданно вспомнила я наш полет.

— Да, то было в сентябре 1974 года,— охотно откликнулся Владимир Николаевич.— Обычно такие прорывы происходят вблизи ледника, а тут лава прорвалась сквозь тело его...

Туда ринулись вулканологи. Забросили на высоту 2100 и наш отряд гляциологов — Саня Будников, Андрей Иванов и я. Стоял уже октябрь,

непрерывно сыпал густой снег. Пройти к самому прорыву на высоту 3600—3700 мы не смогли, но в маршруты ходили каждый день. Изучали сток ледника — ручей пропилил русло во льду, измеряли расход воды, брали пробы на химию. А ночью удерживали палатку, чтобы не унесло ветром. В буквальном смысле. И вот в одну из таких ночей ребята выпустили к моему дню рождения... газету. Уж столько лет прошло с тех пор, а я не могу забыть — белая от снега ночь, светящийся поток лавы из конуса вулкана и вдохновенные лица ребят...

— Как же назвали этот необычный прорыв?

— В те дни в Петропавловске проходило совещание ученых, и потому назвали его «Прорыв Совещания». А потом,— Виноградов тяжело вздохнул,— нанесли мы на карту имена моих друзей. Ледник Будникова и ледник Андрея Иванова. Саня умер после работы на Толбачике, Андрея убило раскаленной бомбой у кратера Ключевской...

Мы молчали. Я листала каталог ледников Камчатки, отмечая знакомые имена: ледник Тушинского, названный в честь известного исследователя лавин и селей, ледник Тронова, носящий имя старейшины гляциологии, ледник Пийпа...

Подумалось: как ценно, что не прерывается историческая память науки...

Через несколько дней после полета на Як-40 мы снова поднялись в воздух. Теперь уже на вертолете — предстояла посадка на вулкане Козельском, в лагере гляциологов.

Однако в верхнем лагере приземлиться не смогли: дул сильный ветер. Мелькнула одинокая крыша — и вертолет пошел к нижнему лагерю. Мне вспомнился рассказ Виноградова о том, как однажды здесь, на леднике Козельском, вертолет высадил их вдали от домика — там, где удалось сесть. И гляциологи, оставив тяжелые приборы, ушли в верхний лагерь. Долго искали этот домик — и не нашли! Его засыпало четырехметровым слоем снега... Пришлось идти в нижний лагерь. А когда вернулись за приборами — их не было. Сдул ветер. «Вот вы спрашиваете,— заметил тогда Виноградов,— что приводит к возникновению современных ледников на Камчатке? Высокая снежность, «преглубокие снеги», как писал Крашенинников. Но надо сказать,— добавил ученый, склонный к точности,— снежный покров полуострова до сих пор является наименее изученным объектом природной среды».

Нижний лагерь был разбит у подножия ледника, на высоте 800 метров. Вертолет сел, подняв метель из листьев. Густые заросли желто-зеленого ольхового стланика окружали площадку, сквозь них была протоптана широкая тропинка. «Зеленый проспект»,— шутили ученые, направляясь к домику. Виноградов гостеприимно улыбался: он был здесь хозяином, ему хотелось как можно лучше встретить гостей, участников семинара, показать, наконец, настоящий камчатский ледник не с высоты, а вблизи и, быть может, продолжить разговор, который уже несколько дней шел в стенах Института вулканологии.

На семинар приехали ученые, работавшие на многих ледниках не только нашей страны, но и мира. Владимир Михайлович Котляков, заведующий отделом гляциологии Института географии АН СССР, Игорь Алексеевич Зотиков, геофизик, в честь которого назван в Антарктиде ледник, Владимир Игоревич Бардин, полярник, проведший не один сезон на ледяном континенте, Наталья Николаевна Дрейер, одна из составителей атласа снежно-ледовых ресурсов мира, Глеб Евлампиевич Глазырин, исходивший вдоль и поперек ледники Памира и Тянь-Шаня, Георгий Саркисович Вартанов, большой знаток ледников Кавказа, и многие другие.

Я слушала сообщения ученых, пыталась разобраться в схемах и формулах, что чертили мелом на доске докладчики, и постепенно начинала понимать, что жизнь камчатских ледников гораздо сложнее черно-белой графики моего первого зрительного восприятия. Оказалось, что ледники полуострова удивительно разнообразны по форме. Есть ледниковые шапки, но они превращаются в пояса, стоит только вулкану оживиться. Есть кратерные ледники — они заполняют кратеры потухших или слабо активных вулканов. Есть кальдерные, звездообразные, каровые, долинные... Но благодаря непосредственному соседству с вулканами камчатские ледники имеют общие специфические особенности: они динамичны; запылены песком и пеплом, а бывает, прикрыты толстым чехлом из шлака, пепла и вулканических бомб — «чумазые» ледники, как заметил кто-то из ученых; зимой при сильных извержениях и глубоком снеге легко образуют грязево-селевые потоки; они, ледники, постоянно питают термальные источники.

Выходит, изучение камчатских ледников имеет не только теоретический, но и сугубо практический интерес. Это инвентаризация законсервированной пресной воды, это возможность понять изменение климатических условий, это прогнозы, в будущем конечно, извержений, селей, запасов термальных вод. Вот насчет прогнозов особенно горячо говорили ученые. И даже сейчас, поднимаясь к языку ледника Козельский, развивали эту тему, вспоминая

Исландию, Аляску и Новую Зеландию — те немногие районы мира, где соприкасаются проблемы вулканизма и оледенения.

...Приледниковая земля. Черная, засыпанная шлаком долина — следы извержения Авачи. Сухие ползучие растения уже кое-где скрепили эту движущуюся под ногами осыпь. Повсюду круглые вулканические бомбочки, пористые куски пемзы, огромные острые глыбы. Ветер катит мелкие камешки вниз по склону. Шорох камней и шум потока — единственные звуки в этой безжизненной долине.

Ледник все ближе. Он уже не кажется белым полотнищем, взметнувшимся над черной долиной. Уже можно рассмотреть серые пятна на его боках, впаянные в лед глыбы горной породы, крупный зернистый снег. Уже слышен тонкий перезвон бегущего где-то ручейка... Гляциологи присаживаются на прогретые солнцем камни, и снова вспыхивает разговор.

— Если пробурить всю толщу ледника, можно по слоям пепла узнать историю извержения этого вулкана. Более того — тогда можно предположить, что будет происходить завтра...

— А сток воды ледника? Вот чем надо заняться. Куда этот сток уходит, забирает ли он термальное тепло и сколько? И нельзя ли его использовать?

— Надо развивать опорную метеорологическую службу. Правильно, Владимир Николаевич?

Виноградов согласно кивнул. Земля Камчатки ответила только свистом ветра.

Л. Чешкова, наш спец. корр. п-ов Камчатка

(обратно)

Городской пейзаж с архитектором

В незнакомый город лучше всего приезжать рано утром, говорил мой друг, рижанин, узнав, что я собираюсь в Цесис. Очень рано, убеждал он, когда о пробуждении города напомнит тебе лишь одинокий прохожий... Вот у него-то и спросишь, как пройти на улицу Ригас. Возможно, он удивится, лишь сонно поднимет руку и молча укажет, потому что, где бы вы ни встретились с незнакомцем в столь раннее время, эта улица будет рядом, в двух шагах. Дальше... Уже на Ригас первый же плавный поворот незаметно сам тебя поведет, и ты окажешься в путанице узеньких маленьких улочек. И пока будешь двигаться по бесконечному лабиринту, город начнет просыпаться. Откроются тяжелые двери островерхих домов с красными черепичными крышами, заскрипят древние калитки и, словно из тишины, возникнут торопливые, гулкие шаги горожан. Самые близкие заставят тебя обернуться... Вот тогда-то пристройся к первому встречному, иди за ним... Так, провожая людей на работу, вскоре, через несколько минут, ты узнаешь учреждения города, названия улиц, присущие только Цесису, конторы, кафе. Город снова опустеет, и тогда...

Первым встречным в то утро в незнакомом городе оказался трубочист. И странно, как только я его увидел, тут же стало ясно: все лирические расчеты моего друга разбились вдребезги...

Трубочист появился из-за угла, что-то тихо напевая, но, увидев меня, сразу умолк, смутился, как человек, скрывающий свой оперный голос и теперь застигнутый врасплох.

— Свейки,— поздоровался я.

— Лабрит, доброе утро,— ответил немолодой человек в темной, глухой, до горла, экипировке, обвешанный всевозможными инструментами: складной черпак, бухточка проволоки с грузиком, еще что-то.— Вы, наверное, думаете, я ископаемое?

— Надеюсь, полезное...

Он снял с головы мягкую шапочку из черной саржи, тронул и поправил на себе страховочный ремень с карабином, как бы заполняя невольно возникшую паузу.

— Янис Симеоне зовут меня,— представился он.— Раньше я складывал печи, а потом вдруг захотел ходить по крышам. И так стал трубочистом.— Чувствовалось, что трубочист на правах хозяина предлагает иронически-шутливый тон.

Мы медленно пошли от привокзальной площади к центру. Ночью были заморозки, и крыши домов покрылись белесым налетом недолговечного в эту апрельскую пору инея, и теперь, буквально на глазах, он стаивал и поблескивал на черепичных крышах. В воздухе все еще держалась свежесть, холодящая дымка утра, в которую откуда-то вплетался знакомый запах. Я прислушивался к себе, оглядывался по сторонам и, вспомнив, что таллинцы когда-то топили свои учреждения и дома торфяными брикетами, спросил у Симсонса:

— А чем топят дома в вашем городе?

Он несколько раз потянул носом воздух.

— Это дым березы,— сказал Симсонс, и последняя тень смущения в нем исчезла, уступив место внимательному, сосредоточенному взгляду.

Через несколько шагов трубочист вывел меня к тупику и показал на трубу, торчащую из окне:

— Вот он! Дым, который вас заинтересовал... Там, в профтехучилище, идет ремонт. Надо стены сушить... Ах да, вы спросили меня, чем город греется? Центральным отоплением! — с несколько наигранным безразличием вспомнил он и отозвался так, как обычно говорят о своем конкуренте и при этом не хотят выглядеть пристрастным.— Правда, наш город древний, как и моя профессия, в домах еще много интересных печей, и есть немало людей, которые продолжают сами отапливать свой дом... И конечно, все хотят дровами это делать. Тепло уютное получается, и запах березовой коры... для настроения, когда ты пьешь свой вечерний кофе...

Город просыпался, и Янису Симсонсу все чаще встречались знакомые. Улучив момент, он коротко прерывал разговор со мной, и тогда в воздухе звучало звонкое «Свейки». А Симсонс, возвращаясь к прерванной теме, вспоминал, как после армии он перешел из печников в трубочисты, как первый раз полез на скользкую крышу городской почты... «Здесь она.— Он тут же показывал на самое большое пока строение, попавшееся на нашем пути.— Вот она, моя главная труба!» Так и говорил — «главная труба»... И вдруг снова: «О-о-о, Мартиншь. Свейки. Как тянет печь?» — спрашивал он у прохожего, и тот, удивленный, что трубочист обращается к нему по-русски, успевал лишь ответить улыбкой...

Мы прошли мимо цветочниц, выстроившихся в ряд в начале той самой улицы Ригас, о которой мне говорил мой рижский друг. И когда я уже подумал было, что злоупотребляю вниманием доброго Симсонса, он остановился.

— Здесь, в здании ратуши, я тоже чистил дымоходные трубы... Теперь провели центральное отопление. Но печи остались.

Небольшой двухэтажный дом стоял почти в самом начале улицы Ригас. На гладкой, без орнаментов стене — средневековый герб города с нехитрым изображением: две башни и посредине, над аркой, рыцарь с мечом в руке. Ниже, на фасаде, на уровне глаз прохожих — мемориальная доска из белого мрамора: «В октябрьские дни 1917 г. в этом доме работал военно-революционный комитет XII армии».

— Цесис — первый латышский город, где установилась Советская власть.— Трубочист подождал, дал мне рассмотреть дом.— Дальше не мой участок,— сказал он,— но пойдемте еще немного, я хочу показать вам одно окно.

На окно Симеоне обратил мое внимание издали: оно находилось высоко, на эркере одного из домов... Пока мы подходили к зданию, в окне на наших глазах зажегся свет, и в нем проступила фигура молодого человека и плоскость кульмана.

— Вот он, Марис Лукайжис! — взволновался Симсонс.— Архитектор... Он знает город, как свой дом. Нет. Как любимую книгу.

Человек за окном что-то делал, двигался и вдруг с высоты заметил нас с трубочистом... Узкая улица и теснящиеся друг к другу дома были настолько несоразмерны с привычным масштабом улиц и домов больших городов, что, когда архитектор растворил окно и рассеянно глянул на улицу, мне он показался совсем рядом. Я не удержался и крикнул:

— Как попасть к вам?

Человек от неожиданности на секунду замер, но, быстро овладев собой, показал рукой вниз, на дверь с надписью «Латкоммунпроект».

Кажется, моя громкая непосредственность смутила Симсонса.

— Вот видите, пока не освоился с вашими масштабами.

— Все в порядке.— Он протянул руку.— Думаю, мы еще встретимся...

Архитектор ждал меня в холле на верхнем этаже и сразу же повел на свое рабочее место, откуда прекрасно просматривалась улица, и, странно, она совсем уже не была похожа на ту, по которой мы только что шли с трубочистом.

— Я хотел бы увидеть Цесис вашими глазами.

— Это невозможно,— сухо ответил Лукайжис.— Для этого надо родиться здесь! — И архитектор стал прикалывать на доску лист ватмана.

В его манере говорить я уловил ту жесткость, которая не сразу располагает, но в то же время исключает неопределенную вежливость, иногда сопутствующую первой встрече. И если даже после знакомства с Янисом Симсонсом я вообразил бы, что архитектор Марис играет на флейте в оркестре трубочистов, я тут же должен был отогнать эту мысль.

— Вот мы сидим, и перед нами улица Ригас, наша главная улица,— не отрываясь от чертежной доски, обратился ко мне архитектор.— Посмотрите и скажите, что вы видите?

Улица стала оживленнее: люди шли на работу. И среди них нетрудно было выделить праздно прогуливающегося светленького солдата. Похоже, местного человека. Судя по походке и форсу, он уже отслужил, вернулся домой, возможно, только вчера вечером и с трудом дождался утра: не терпелось сходить на главную улицу, и вот сейчас заглядывает в неосвещенные еще витрины, ждет открытия магазинов, чтобы выбрать себе цивильный костюм и все необходимое к нему... Автомобили на этой улице казались громоздкими, случайными, будто заехали сюда ненароком...

Обо всем этом я сказал Марису Лукайжису.

— Может быть...— как бы вскользь заметил архитектор.— Но... вы не заметили главную особенность. Улица кривая. Смотришь в одну сторону — закрытая перспектива, в другую — то же самое. Как лошадьми ездили в средние века, так улица и дошла до сегодняшнего дня. И это относится не только к Ригас — ко всей старой части Цесиса. Улицы — это самая главная ценность нашего города. Кривые, очень живописные, они создают человеческий масштаб... Вы не случайно заметили солдата. И сам он идет, и его видно, какой он есть...

Архитектор умолк и долго не возвращался к разговору. Но странно: он молчал, а тягостного состояния не возникало. Марис Лукайжис спокойно разглядывал чистый лист ватмана, потом, словно что-то вспомнив, протянул руку к стопке бумаг, достал пачку фотографий и протянул мне.

— Посмотрите пока,— и снова ушел в себя.

Фотографии были небольшие, отпечатанные на скорую руку: мостики, заборы, задворки, перекрестки или вдруг аккуратный фасад уже знакомого мне здания ратуши, неприметный домик с дверями ручной работы древнего мастера... Развалины средневекового замка, общий вид города, самая высокая точка — шпиль собора...

Достаточно было перебрать несколько снимков, чтобы понять: архитектор не один день ходил с фотоаппаратом по своему городу и снимал каждый изученный им уголок.

Среди фотографий я наткнулся на одну, не похожую на другие,— снимок чертежа с какими-то многоугольниками. Марис Лукайжис сказал:

— Это современная жизнь...— И попросил передать ему снимок.

Но когда он стал объяснять, что же это такое, я вдруг сообразил, что архитектор думает по-латышски, и, пока он переводит свою мысль на русский, я упускаю что-то важное. Не скрою, в этих многоугольниках я не очень разобрался. Ясно было одно: это проект индивидуальной застройки, за который Марис Лукайжис получил первую премию на конкурсе молодых архитекторов Прибалтийских республик. По проекту Лукайжиса двери шести домов выходили в шестиугольные дворы. И ребята со всех домов могут играть вместе, и у человека больше ощущения пространства. Если верно я его понял, в этом варианте застройка получается более компактной и вместе с тем более просторной. А идею проекта продиктовал архитектору рельеф Цесиса...

Марис говорил, что по такому принципу строят в городах Эстонии, Литвы.

— А вот у нас в Цесисе...— Тут он осекся. Вернул мне фотографию.— Вернемся к знакомству с городом. Да? — Он достал из папки маленький кусочек бумаги с квадратами, линиями, пунктирами и положил его на середину чертежной доски, на ватман.— Наверное, догадываетесь? Это план Цесиса, старой его части... Все города в республике, которые моложе двухсот, трехсот лет,— это прямоугольная сеть улиц. Математика... Как римский легион, да. Я не говорю уже о больших городах, где на улицах можно посадить современный самолет. В таких улицах человек теряется. Не так ли? Посмотрите сюда.— Архитектор снова привлек мое внимание к плану.— Вот городская стена. Сегодня видны лишь отдельные части, куски, а внутри стены нет ни одной прямой улицы. Это самобытно!

Марис называл только те факты, которые для него, архитектора, не потеряли смысла и сегодня...

Цесис начал строиться с замка Ливонского ордена — в 1207 году, ровно через шесть лет после того, как был заложен первый камень в Риге. Город разрастался вокруг замка, пока не обрел вторую стену — оборонительную. Уже в XV веке городская стена имела восемь ворот. Но главные из них запирали с двух сторон центральную улицу — Ригас: одни ворота — в сторону Риги, вторые — на Рауну. Были и Русские ворота, они смотрели на Псков и Новгород... По рассказу архитектора, когда русские купцы проезжали через Цесис, они непременно выставляли на Ригас свои товары...

— Вот,— из своего окна показывал Марис на противоположную сторону улицы,— белый дом — дом купца. Строение недавно ремонтировали, чеканную доску еще не успели устроить на фасаде...

Не раз деревянный Цесис горел дотла, оставались церковь и дом «Гармония». Горожане разбирали развалины замка, городскую стену, строили каменные дома.

— Потому-то,— говорил Марис,— в атмосфере города слышен тихий голос естественного камня. И еще. Из века в век старые дома сносили, появлялись новые. Но вот улицы дошли до наших дней такими, какие они сегодня... Все эти улицы надо сохранить. И по закону! — Впервые в голосе Мариса Лукайжиса послышались твердые нотки.— Ничего нельзя ни выпрямлять, ни укорачивать. Улицы — самая главная ценность Цесиса,— повторял он.— У нас только три города, где сохранились древние улицы. Старая Рига, Цесис, Кулдига. Все они находятся под охраной государства, и для каждого из этих городов-заповедников выделен специальный архитектор. Собственно говоря, мы хотим, чтобы Ригас стала только пешеходной, и так это будет! Вернем старую атмосферу, вернем чеканные вывески магазинам, домам — козырьки, флюгеры — островерхим крышам... А там, смотришь, появится реклама и еще что-нибудь, в общем, тысячи мелочей, которые были когда-то и медленно исчезали... Поймите меня правильно,— настаивал он,— сегодня для наших детей уже лошади дикость... Тут главное не только в том, чтобы сохранить прошлое, а в том, как безболезненно войти в эту старую среду сегодняшним днем, с его поспешностью.

Выложив все это на одном страстном дыхании, архитектор посмотрел рассеянно на улицу, на чистый, все еще нетронутый лист ватмана, и перевел взгляд на меня.

— Я подумал: вы как человек, сошедший с поезда, давно хотите погулять?

Марис встал, отыскал зонт и надел плащ...

Заинтригованный чистым листом ватмана, я спросил Мариса, над чем он работает.

— Ах вот как! — на мгновение блеснул в его серых глазах огонек.— Несколько лет назад я со своими друзьями предложил построить в городе информационный центр. В больших городах за копейки можно получить какую хочешь справку, а для такого маленького города, как Цесис, нет смысла держать подобные справочные. Мы же решили на видном месте города-заповедника создать комплекс, где бы и свои, и приезжие люди могли узнать, где столовые, где гостиницы, как работают магазины, в какие часы принимают городские власти, где наши достопримечательности, национальный парк, река Гауя... Информационный центр с телефонными кабинами, солнечными часами, цветочными клумбами, скамейками для отдыха, киосками сувениров... Вот наконец на днях я и получил заказ горисполкома на этот проект.

— Это прекрасно,— сказал я.— Ну а если я хочу спросить у прохожего, хочу живого непосредственного общения с горожанином? Вот так, как сегодня...

Марис не дал мне договорить.

— Это ваше частное дело. Если вы такой оригинал...— Его цепкие глаза глянули на меня устало.— Вам просто повезло. Трубочист в наши дни тоже становится достопримечательностью...

Не знаю почему, но именно в тот момент, когда Марис искренне среагировал на мое случайное замечание, я поймал себя на мысли, что слушаю человека, которого будто бы знал и раньше, точнее, где-то читал о нем, читал о молодых людях из Цесиса — группе художников, оформителей, которых возглавил архитектор. Они вернулись после института или армии в свой город — вернулись, чтобы работать в нем и сделать его лучше...

Я спросил, так ли это, и сразу же выяснилось, что Марис Лукайжис действительно тот самый архитектор, а друзья его — скульптор Андрей Янсонс, художники Янис Дронис и Раймонд Пиннис, инженер Эдвин Зоммерс. Это они, единомышленники, создали тогда специальный факультет народного университета культуры, пригласили молодежь, умеющую рисовать, оформлять интерьеры, строить и принялись за спасение Западной башни замка. Потом устроили выставку под открытым небом: «Мы — своему городу»; перекрыли дорогу и у стены музея выставилимакеты, рисунки, стенды с 99 предложениями по восстановлению уголков старины, благоустройству Цесиса. И одним из предложений был информационный центр.

Да. Это был тот самый Мооис Лукайжис. То, о чем он сейчас говорил, жило в нем со студенческих лет. И позже, когда он учился в Москве на курсах усовершенствования, он не раз возвращался к родному городу и вел долгие беседы с московскими преподавателями о Цесисе, защите и сохранении старины. В Москве его поддерживали...

За разговором я не заметил, как мы оказались в лабиринте тесных улиц. Идешь по кривой, оборачиваешься — не видишь начала, откуда ты шел, делаешь несколько шагов, тебя привлекает дом с откосом крыши, спускающимся почти к земле, а тропинка вдруг уводит в сторону. Что там? Стена аккуратно сложенных дровишек в тихом дворике, но дальше — дом еще древнее, и двери, некогда вырезанные рукой древнего мастера, усталый от времени, почерневший орнамент, и дерево, смотрящее в небо,— окно дворика. Так, по цепи, словно в замкнутом круге, одна улочка уводит тебя в другую, и в этом нескончаемом лабиринте вдруг ловишь себя на мысли, что вот эти дома ты будто знал когда-то, давно не возвращался, и теперь стоишь под окнами молча, ждешь кого-то. И вдруг слышишь скрип открывающейся двери: из дома выходит сухонькая старушка... Если ты не растерялся, что тебя застали в чужом дворике, и вовремя поклонился, то в уважительном тихом ее «свейкс» послышится: «Здравствуй, сынок!» Как бы далеко отсюда ни был дом, где ты родился, и на каком бы языке ни говорил в детстве. Петляя по улочкам, мы часто натыкались на остатки бывшей городской стены, и Марис трогательно обращал мое внимание на иссохшие камни или на приземистое деревянное строение, которое я без Мариса, наверное, и не заметил бы...

— Как стоит хорошо,— замечал он,— пусть строил его профан, но это самобытно. Если не отнестись к нему бережно, через двадцать-тридцать лет можем потерять это творение человека.

Марис Лукайжис о каждом кусочке старины рассуждал как о чем-то безмерном... Мы долго ходили под дождем, успевали высохнуть, а Марис находил что-то новое.

— Вот,— показывал он,— первая городская площадь.

А площадь-то настолько мала, ее просто нет, надо иметь сильное воображение, чтобы увидеть ее...

Марис остановился перед небольшим, открытым на улицу двором.

— Смотрите,— сказал он,— на крохотной площадке стоит несколько домишек.

Я будто видел театральную сцену, на которой декоратор умело использовал все замкнутое пространство, создал на разных плоскостях целый двор или квартал и еще оставил место, чтобы актеры передвигались легко и свободно... Но что бы там мне ни казалось, Марис искал в простых вещах их смысл: как его предки пришли в этот мир и как, уходя, оставили свой уклад жизни, свой быт, в котором угадывалась ясность ума и фантастическое трудолюбие.

На одном из перекрестков архитектор вернулся к разговору о плане старой части города и спросил: не запомнил ли я на нем пунктирные линии? И тут выяснилось, что Марис несколько месяцев кряду ходил по городу, изучал, как же ходят жители, переносил каждую вытоптанную тропинку на план...

— У нас город свободной планировки,— принялся объяснять Марис,— со свободным пространством между домами,— люди идут там, где им удобно, короче. Только важно найти главные направления, развить их, благоустроить: поставить скамейки, повесить фонарики, указатели, то есть превратить эти нелегальные тропинки в пешеходные трассы. Да? — Он принялся острием зонта чертить тут же на земле улицы и наносить на них сетку тропинок.— Скажем, то, что хотят делать в лучших проектах новых городов, у нас намечено самими пешеходами... Только надо взяться за это. И человеку хорошо идти подальше от дыма и шума, и транспорту удобно... И потом, если мы хотим почувствовать город, недостаточно ходить только по улицам, есть еще и дворовые фасады...

— А как же с новыми домами? — спросил я.

Марис остановился и показал зонтом в сторону леса.

Новые кварталы виднелись разноцветными островками на зеленом заднике леса, они как бы со своей высоты смотрели на старый город, на шпиль собора. Дальше был только лес, где-то за деревьями в лесу текла Гауя...

— На какой бы улице вы ни спросили меня о новых кварталах, я остановился бы и показал вам: они видны с любой точки старого города... Зайдем сюда,— предложил Марис.

Не успев осознать куда, я подумал: сейчас войдем, он ковырнет стену и скажет: «Вот, XV век!» — или что-то в этом роде. Но ничего такого не произошло. Мы оказались в уютном полупустом кафе. Взяли у стойки два кофе и сели у окна, о которое разбивались косые струи слепого дождя...

Вечером перед отъездом я снова встретился с трубочистом. Осмотрев замок, я возвращался по направлению вокзалу и в начале Ригас столкнулся с Симсонсом. В тройке, в рубашке с высоким накрахмаленным воротником, он мало походил на утреннего встречного, но стеснительная улыбка располагала по-прежнему.

— Как архитектор? — справился он.

— Спасибо вам за него...

— Значит, все в порядке,— как бы про себя проговорил он.

— А где вы познакомились с Марисом Лукайжисом?

Вопрос оказался для него неожиданным.

— Я его знаю... Он меня — нет!

— А может, архитектор играет в оркестре трубочистов? — возвращаясь к шутливому тону утра, спросил я.

— Что вы, что вы! Архитектор не играет в оркестре трубочистов!

Мы медленно шли к вокзалу. Жаль было уезжать. Мне показалось, что и Симеоне понимает это. Я мысленно переносился в свой следующий приезд и был уверен, что, сойдя с поезда, снова встречу Яниса Симсонса, пройду с ним на улицу Ригас и издали в окне дневного света увижу Мариса Лукайжиса.

Надир Сафиев г. Цесис, Латвийская ССР

(обратно)

Непотопляемый «Тиликум» или Путешествие каштана Bоcca вокруг света, рассказанное им самим

Двадцать второго января мы пошли из Хобарта на восток, намереваясь достичь Инверкаргилла, порта на южной оконечности Новой Зеландии. Доннер заявил, что хочет идти со мной до самого Лондона,— так пришлось ему по душе наше путешествие.

Мы вышли с попутным вестом и трое суток уютно покачивались на легкой волне. Но потом ветер вдруг сотворил нечто такое, что согласно лоции и всем правилам делать был не должен: резко изменил направление на противоположное.

«Ну, уж долго этому восточному ветру здесь не продержаться!» — подумал я и пошел пока вполветра к зюйду.

Через три дня, когда я в полдень брал отсчет широты, Доннер сказал:

— Эй, шкипер, мне кажется, у вас в глазах какое-то сомнение?

— Да,— ответил я,— мы приближаемся к сороковому градусу.

Доннер был моряком и сразу все понял.

— Вы полагаете, что мы попали в ревущие сороковые?

Для несведущих замечу, что «ревущие сороковые» — это область, в которой постоянно гуляют вестовые штормы и которую мне больше всего хотелось бы обойти стороной. Мы повернули и пошли к норду, к теплым краям.

Когда морской царь увидел, что мы не поддаемся на его трюк, то снова изменил ветер на вестовый, и я смог проложить курс прямо на Инверкаргилл. Вест крепчал с каждым часом, мы постепенно убирали парус за парусом, и вот «Тиликум» мчится уже под одним только гротом. Я обвязался сорлинем и наслаждался жизнью на всю катушку. Могу поклясться: на свете нет ничего прекраснее, чем скольжение по волнам полным ходом при попутном ветре. Правда, тут рулевого подстерегает большая неприятность: может наступить такой момент, что волна перекатится через ют. Однако, если вы умело управляетесь с парусом, а судно надежное и рулевой в кокпите крепко привязан страховочным концом, то неприятность эта останется без последствий.

Шторм надсаживался два дня и две ночи, но, поскольку он гнал «Тиликум» к цели, нас это нимало не тревожило. Когда же ветер снова стал ручным, мы поставили паруса. Поколдовав с вычислениями, я пришел к выводу, что нас снесло несколько к юго-западу. Поэтому я шел на север, пока наша полуденная широта не совпала примерно с широтой Инверкаргилла. Тогда мы пошли точно на восток. При помощи этой нехитрой методы были совершены все великие открытия на всех морях мира, а в мое время так плавало большинство шкиперов. Поэтому нас нисколько не удивило, когда 8 февраля из океана вдруг всплыл остров Соландер, что лежит у южной оконечности Новой Зеландии. На следующий день мы уже швартовались в Инверкаргилле.

Дальше мы пошли короткими дневными переходами вдоль побережья. То бросали на ночь якорь в какой-нибудь уединенной бухте, то швартовались в красивой, людной гавани. Но человеку на море никогда не следует расслабляться. Неподалеку от Данидина нас прихватил сильнейший вестовый штормяга. Не успели мы опомниться, как влетели в сулой 1. «Тиликум» мотался на плавучем якоре, словно в пляске святого Витта. Не знаю уж, волны были тому причиной или еще что, но моего Доннера укачало. В первой же гавани он сошел на берег навсегда: снова стал показывать за деньги свое татуированное тело.

К счастью, в каждом порту я обязательно находил какого-нибудь молодого человека, который развлечения ради охотно соглашался пройти со мной очередной отрезок пути вдоль побережья.

Газеты ежедневно писали о нас, и «Тиликум» стал самым популярным судном на острове. В одном из портов ко мне пожаловала делегация маори. Вождь разразился длинной благодарственной речью в мой адрес.

— Вы доказали, что наши старинные предания, рассказывающие о переходе через Тихий океан на пирогах, не лгут. Мы благодарим вас за это.

И я стал их почетным вождем,— так сказать, вождь «гонорис каузе».

«Ну, шкипер,— сказал я себе,— дела твои наладились. Оставайся-ка ты в Новой Зеландии!»

Однако близился август, и море манило. В Окленде я нашел нового спутника по имени Уильям Рассел. Ему никогда еще не случалось выходить в море. Папа с мамой мечтали о том, чтобы он стал священником.

— Капитан,— сказал Рассел,— простили бы вы меня, если бы я стал священником?

Я посмотрел на него. Метр девяносто ростом, крепко сбит и очень симпатичен.

— Нет, Вилли, такого я тебе никогда бы не простил!

Прежде чем уйти, мы приняли на борт кучу почты. В Новой Зеландии стало особым шиком посылать почту с «Тиликумом». Вот я и получил ее — целый мешок для Капстада. Одна старая дама принесла пакет.

— Ах, пожалуйста, мой сын работает инженером на островах Килинг (Ныне острова Кокосовые.— Примеч. ред.). Возьмите для него этот кекс.

Я рассмеялся.

— До островов Килинг 3000 миль. Нам потребуется пять недель, а то и больше.

— Это ничего, кекс запаян в жестяную коробку.

Тут в разговор вмешался Рассел:

— Слушайте, шкипер, давайте доставим даме удовольствие! — и как-то совсем не по-христиански подмигнул мне левым глазом.

В конце концов, я дал себя уговорить и уложил пакет вместе с остальной почтой. А потом принялся за Рассела:

— Запомни, мой дорогой, груз на борту для меня — святыня, и если ты осмелишься замотать что-нибудь из почты, тебя постигнет кара.

Рассел поднял глаза к небу:

— О, капитан, праведнику вечно приходится невинно страдать! То, что свято для вас, свято и для меня.

Семнадцатого августа мы покинули Окленд. Яхты и два парохода с любопытными провожали нас некоторое время, а затем мы остались одни в море. Я взял курс на Новые Гебриды, лежавшие в 1200 милях к норду.

Я не прогадал, взяв с собой Рассела: во-первых, оказалось, что его не укачивает, а во-вторых,— и это, пожалуй, приятнее, чем «во-первых»,— он с большим увлечением занимался стряпней.

Двадцать второго августа мы угодили в шторм. Мой напарник разом все осмыслил:

— Чем хуже погода, тем лучше должна быть еда,— сказал он и приготовил великолепный обед.

После еды он выглянул из люка, полюбовался на толпящиеся вокруг нас гигантские водяные горы и задумчиво произнес:

— Недурной пикничок мы сотворили!

И тут я понял, что уберег от духовной карьеры настоящего, правильного парня.

Лечение горчицей

В ночь на 27 августа я как ужаленный подскочил в своей койке, когда услышал крик Рассела:

— Шкипер, мы на суше!

Я выпрыгнул из койки и, сделав сложный кульбит, вылетел через узкий каютный люк на палубу. Ярко светила луна. «Тиликум» стоял посредине необозримого каменного поля. К. счастью, поле это было каким-то зыбким: то поднималось, то опускалось,— а стало быть, земной твердью быть не могло. Я опустил руку за борт и зачерпнул... пригоршню пемзы. По-видимому, где-то неподалеку произошло извержение вулкана, который выплюнул в море изрядную порцию кислой лавы. Именно в это крошево мы и угодили.

Мы легли в дрейф и стали ждать утра. Взошло солнце и осветило бесконечную пемзовую пустыню. Интересно, что произошло бы, если бы «Тиликум» вдруг протаранило большим куском пемзы? А мелкие кусочки? Они же нам всю краску обдерут! Но ничего не поделаешь — как ни крути, нам надо выбираться отсюда и идти дальше. Поэтому мы поставили грот и положились на судьбу. Вестовый ветерок медленно погнал нас по каменному морю. Я прошел на бак. Оказалось, что волна, вздымаемая форштевнем, легко разгоняет плавающую пемзу, а вдоль бортов образовались полоски чистой воды шириной в несколько сантиметров. Позади нас они снова смыкались. Мы несколько приободрились и решили прибавить парусов. Носовая волна сразу выросла, а полоски чистой воды вдоль бортов стали шире.

Ого, дела, оказывается, не так уж плохи! Мы быстро поставили всю парусину, какую только мог нести «Тиликум», и полным ходом помчались сквозь пемзу. Ни один камушек ни разу не чиркнул о борт, хотя несколько дней мы не видели свободной воды.

Утром 2 сентября показался остров Анейтиум из группы Новых Гебридов, а к вечеру того же дня всего в какой-нибудь полумиле от берега острова «Тиликум» угодил в полнейший штиль.

О здешних аборигенах лоция сообщала много нелестного, главной же неприятностью было их пристрастие к человеческому мясу.

Вилли направил бинокль на берег. Там бегали люди — суетились, размахивали руками, кричали. Вилли долго смотрел на них, потом вдруг дернул меня за рукав:

— Вы только взгляните на их лица, шкипер!

Я настроил окуляры по своим глазам. Да, красотой островитяне, увы, не блистали, однако это мы еще кое-как перенесли бы. Но вот в мочках ушей у них были маленькие косточки, подозрительно напоминавшие фаланги человеческих пальцев. В ноздрях тоже торчали украшения из белых костей.

От берега отвалила лодка с шестью парнями на веслах. Гребли они не по-здешнему, а явно на европейский манер, однако сами-то гребцы были галошного цвета, и на темной их коже зловеще белели костяные украшения. Полные неколебимой решимости дорого

продать свои жизни, мы молча привели в готовность боевое снаряжение.

Лодка приближалась. Вот до нее уже полсотни метров. Мы подняли ружья, и я крикнул:

— Руки вверх!

Нет сомнений, что окликать людоедов по-английски — совершеннейшая бессмыслица. Но ведь должен же я был что-то сказать, прежде чем открыть огонь.

Лодка мигом развернулась. На руле сидел белый, которого мы заметили лишь теперь. Он приветливо помахал нам рукой и крикнул:

— Добрый вечер! Не бойтесь!

— А мы и не боимся,— ответил Уильям.— Просто нам почему-то ужасно не хочется стать обедом для каннибалов.

— Вот как? — сказал рулевой.— Я пастор Уатт, местный миссионер. Мы хотим взять вас на буксир.

Полчаса спустя мы уже стояли, надежно пришвартованные, возле домика миссионера. Преподобный Уатт и его паства принимали нас по первому классу.

Мы провели на острове несколько дней, запаслись фруктами, свежей водой и 5 сентября помахали ручкой доброму миссионеру и его «людоедам».

Мыс Йорк, северную оконечность Австралии, мы обогнули 22 сентября, а вечером того же дня ошвартовались в гавани островов Четверга. Острова эти населяют ловцы жемчуга и трепангов. Мы с интересом понаблюдали за обоими методами лова. И в том, и в другом случае ныряльщик прыгает за борт и подбирает с грунта морской огурец, именуемый трепангом, или срезает жемчужную раковину. Вода кишит акулами, однако ловцы утверждают, что акулы на них не нападают.

Среди ныряльщиков много женщин. Мне рассказывали, что они начинают нырять с четырех лет, а старейшим из них — лет по семидесяти. После работы они усаживаются на корточках вокруг костра, который разложен в жестяном ящике прямо на лодке, и греются. Вообще-то температура морской воды здесь 26°С, но если работать в ней часами, то тело сильно остывает.

Узнав, что на островах Четверга имеется и рыбоконсервная фабрика, мы постарались запастись всеми видами ее продукции.

26 сентября со свежим юго-восточным пассатом мы вошли в Арафурское море и взяли курс на Индийский океан, к остррвам Килинг. Мне не терпелось поскорее избавиться от старушкиного кекса.

К сожалению, рыбные консервы оказались не на высоте. На третий день у меня адски разболелся живот. По опыту я знал, что лучше всего от этого помогает столовая ложка питьевой соды. Однако на сей раз проверенное средство избавления не принесло. Следующим по целебности средством при болезни желудка идет, как известно, касторка. Уильям с величайшим рвением приготовил мне бокал этого лекарства в смеси с чаем. Я выпил его единым духом и только теперь почувствовал, что такое настоящая боль. Из последних сил я довел «Тиликум» до островов Уэссел в заливе Карпентария и с великим трудом выбрался на берег.

Острова эти необитаемы, поэтому на врачебную помощь рассчитывать не приходилось. Я хотел уже сделать запись в вахтенном журнале, что Уильям не повинен в моей смерти, но тут Вилли поднес мне горшок с какой-то жидкостью.

— Вот, шкипер, выпейте-ка!

Он приподнял мою голову и вмиг влил содержимое горшка мне в рот. Ощущение было такое, будто Уильям перемешал концентрированную серную кислоту с хлорной известью. Однако, как я узнал потом, это была всего лишь размешанная в теплой воде огромная доза горчицы.

На мгновение мне показалось, что я уже умер. А затем рыбное отравление хлынуло из меня потоком.

Час спустя Уильям уже кормил меня с ложечки супом из овсяных хлопьев, а на следующее утро после доброго завтрака мы отправились дальше.

Отойдя немного от берега, мы заметили спинной плавник акулы. Вилли тотчас же вскрыл все банки с рыбными консервами и вытряхнул их содержимое в море. Не знаю, есть ли ныне в этом районе акулы, но уж тогда-то они все наверняка передохли.

Если посмотреть на карту, то видно, что Арафурское море расположено между северным побережьем Австралии и островами Новая Гвинея, Целебес и Ява. К великому сожалению, как раз через это море проходит граница между штилевой полосой и поясом пассатов. Большей частью мы попадали в штиль. Почти месяц проболтались мы на месте, не продвинувшись вперед ни на шаг. Но потом нам посчастливилось поймать пассат, и он помчал нас со скоростью шесть узлов к островам Килинг.

Восьмого ноября они показались на горизонте. В полдень мы заштилели в четырех милях от берега.

— Весьма кстати,— сказал я.— Наденем парадную форму и с вечерним бризом войдем в гавань.

— Может быть, нас даже пригласят попробовать кекс! — мечтательно произнес Вилли. Грубый материалист, он явно не годился для духовной деятельности.

Вечернего бриза мы не дождались. Ночного, впрочем, тоже. А на следующее утро обнаружили, что острова... исчезли. Должно быть, сильное течение с востока на запад протащило нас мимо. Когда около полудня пришел легкий остовый бриз, мы попытались вернуться назад. Но течение оказалось сильнее, и мы по-прежнему продолжали двигаться на запад.

Уильям начал уже было строить самые серьезные планы в отношении жестянки с кексом, а я все кумекал, куда нас могло занести. Следующей землей, которую мы теперь могли достичь, был Родригес — маленький остров в 2000 миль к западу.

Расстояние меня не пугало, но вот питьевой воды у нас оставалось всего литров сорок. Поварское искусство моего напарника, жара в тропических широтах, а главное — расчет на острова Килинг,— все это привело к тому, что мы легкомысленно растранжирили водичку.

Наше единственное спасение заключалось в том, чтобы как можно скорее достичь острова Родригес. Поэтому мы поставили все паруса и, подгоняемые ветром и течением, взяли курс на запад. Питьевую воду я немедленно взял под контроль, ограничив ее выдачу полулитром на человека в день. Для тропиков это, конечно, весьма скудно. Обычно в расчет берут два с половиной литра. Понятно, что мы не пили воду просто так — в чистом виде, а в большинстве случаев готовили овсяный отвар, который хорошо утоляет жажду. Пищу ели в холодном виде и без соли. Кроме того, старались почаще смачивать тент и обливаться забортной водой. Разумеется, мы постоянно испытывали отчаянную жажду, но рацион был железным. Я рассчитал, что мы сможем продержаться еще 25 дней, если, конечно (а я очень надеялся на это!), нам не поможет дождь.

Наконец, через восемь дней небо заволокло облаками. На юго-востоке становилось все темнее и темнее. Мы тотчас легли в дрейф и растянули парус, чтобы собирать в него дождевую воду. Сначала дождь слегка моросил. Чудесная пресная влага струйками растекалась по нашим лицам. Потом он полил, как из ведра. За какой-нибудь час все бочки наполнились, а в животах у нас булькало не менее пяти литров дождевой водички. Мы кричали от восторга и мылись-плескались в теплых струях тропического ливня. Потом я торжественно сказал Вилли:

— Сын мой, сделайся гибким, как ящерица, и проскользни в ахтерпик. В самом дальнем его уголке ты найдешь пакет в синей бумаге, который доставишь в каюту.

— Есть, капитан! — ответил Вилли, мигом отворил люк — и только пятки его сверкнули у меня перед глазами. Потом я услышал голос:

— Шкипер, ставьте поскорее чайник на огонь.

Полчаса спустя мы сидели в каюте. Предоставленный самому себе «Тиликум» качался на волнах Индийского океана. Дождь молотил по палубе. Восхитительный запах горячего кофе щекотал ноздри, а на столе перед нами лежал фруктовый кекс — свежий, аппетитный, ароматный.

Из Африки я послал старой даме в Новую Зеландию оправдательное письмо, и, надеюсь, она поняла меня и простила. Это был единственный случай в моей жизни, когда я посягнул на доверенный мне груз. Когда через неделю мы снова увидели солнышко, я определил координаты. Мы прошли 1200 миль. Ветер нам благоприятствовал, воды — вдоволь. Правда, с продуктами было небогато, особенно с мясными консервами. Поэтому Вилли соорудил удочку, изготовив крючок из куска проволоки, а грузило — из нескольких звеньев цепи. На крючок мы насадили кусок белой ткани и забросили удочку с кормы. Не прошло и получаса, как попалась огромная рыбина.

Не теряя времени даром, Вилли поджарил к обеду роскошные рыбные котлеты. Вечером мы ели вареную рыбу. На завтрак Вилли подал жареную рыбью спинку. К обеду он отрезал еще кусок, а остатки выбросил за борт. Рыбное филе было уже чуть с душком, но мой кок заявил, что его надо лишь хорошенько прожарить — и все в порядке, никакого запаха не учуешь.

Через два часа он запел совсем по-другому. Обоих нас тошнило, в головах гудело: классические признаки отравления рыбой. Вилли не мешкая разогрел воду и размешал в ней горчицу. Я положил «Тиликум» в дрейф. Мы оба выпили патентованное лекарство. Горчичная вода и на этот раз сотворила чудо. Через час мы уже ели кашицу из овсяных хлопьев, сваренных в консервированных сливках с сахаром; а еще через полчаса экипаж снова был в порядке.

Двадцать восьмого ноября «Тиликум» достиг острова Родригес. Рыбаки провели нас через рифы в гавань. На следующий день я был в гостях у судьи этого местечка и рассказывал собравшимся о нашем путешествии. Вдруг вошли несколько джентльменов с очень серьезными лицами:

— Вы — капитан Восс?

Я утвердительно кивнул.

— Вам телеграмма.

Я прочитал: «Немедленно высылайте кокс зпт противном случае передаю дело суд тчк». Лицо у меня, видимо, было настолько растерянное, что посетители не смогли удержаться от смеха. Это были служащие телеграфной кабельной станции, которые оповестили мир о нашем прибытии. Новость дошла и до получателя кекса на островах Килинг. Мать заранее известила его о том, что послала жестянку, вот он и требовал от нас свое имущество. Я тут же написал пространное объяснение, которое безотлагательно, как срочная государственная депеша, было бесплатно передано по кабелю за 2000 миль. Не знаю уж, на чей счет записали стоимость этих переговоров, но полагаю, что телеграфная компания понесла значительные убытки.

До Африки оставалось всего 1200 миль. Мы очень хотели попасть в Дурбан к рождеству. Пассат быстро гнал нас от Родригеса мимо Маврикия, и уже 22 декабря до Дурбана оставалось всего 100 миль. Мы с Расселом строили планы на роскошный рождественский обед. Свежий восточный ветерок мчал нас вперед. Вдруг с запада вынырнуло маленькое темное облачко. Не прошло и получаса, как оно развернулось в уродливую косматую черную шубу с желтоватым подшерстком. Ее тянуло по небу, рвало на куски: восточный ветер сражался с западным. Стена грозовых туч надвигалась на нас. Два дня мы простояли на плавучем якоре, пережидая мощный вестовый шторм.

На рождество мы открыли последнюю банку консервированной солонины. Пели немецкие, английские, ирландские и американские рождественские песни. Нашлась, к счастью, и бутылка вина, так что праздник прошел вполне удачно.

Двадцать восьмого декабря, в каких-то трех милях от Дурбана, мы попали в штиль, но вскоре подошел баркас, нас зацепили багром и привели в порт. На следующий день сухой и ухоженный «Тиликум» стоял в сарае, а мы гуляли на вечеринке в честь наступающего 1904 года.

Рацион на четверых

В первый день нового года мы с Расселом были избраны почетными членами дурбанского яхт-клуба. На церемонии я встретился со старым знакомым из Виктории Эрвином Рэем. Он был ответственным служащим управления железной дороги. Эрвин предложил мне бесплатно перевезти «Тиликум» до Иоганнесбурга. Сначала я было заколебался, но, во-первых, мне очень нужны были деньги для окончания путешествия, а во-вторых, как раз в это время мой напарник расторг наш союз. Да, Уильям Рассел распрощался со мной, дав твердое обещание написать, как только станет миллионером. К сожалению, мы не договорились, в каких денежных единицах будет исчисляться его состояние — в фунтах, долларах или марках. Очевидно, по этой причине я так и не получил от него никогда даже почтовой открытки.

В Дурбане меня теперь ничего не задерживало, и я согласился на предложение Рэя. Пот выступил у меня на лбу, когда два десятка здоровенных негров поднимали «Тиликум» и грузили его на платформу. Краны и подъемные устройства были здесь неизвестны. Если груз оказывался слишком тяжелым для тридцати человек — просто-напросто присылали шестьдесят.

В Иоганнесбурге я сразу же выхлопотал разрешение выставить свой кораблик в парке Странников. Название парка, казалось мне, было особенно подходящим.

Выставка имела большой успех. Однажды ко мне пришел некий мужчина:

— Известно ли вам, капитан, что вы побили рекорд?

— Нет,— отвечал я,— рекорд будет побит лишь тогда, когда я снова буду в Америке.

— Я так не думаю. Иоганнесбург расположен на высоте 1800 метров над уровнем моря. Так высоко, наверное, не забирался еще ни один морской корабль.

Когда человек ушел, я похлопал старину «Тиликума» по палубе:

— Ну, парень, этак я, пожалуй, стану еще и почетным членом клуба альпинистов!

Несмотря на рекорд, этой чести я так и не дождался. Однако денежки у меня в кармане завелись. Через неделю с помощью Рэя и полусотни африканцев я погрузил «Тиликум» на платформу, и поезд доставил нас в Ист-Лондон — порт южнее Дурбана. Там мой кораблик — свежеокрашенный, нарядный, закаленный в сражениях с океаном — снова закачался на волнах. Не хватало только нового напарника.

Эрвин Рэй приехал на побережье вместе со мной. Я чувствовал, что ему не терпится что-то сказать.

Наконец он решился:

— Джон, у меня к тебе большая просьба.

— Заранее обещаю исполнить. Говори!

— У меня есть один родственник, который охотно пошел бы с тобой до Лондона.

— Но это же просто великолепно! Я как раз ищу себе кого-нибудь.

— Он не моряк.

— Я его выдрессирую: у нас впереди еще десять тысяч миль.

— Это не все: вероятно, у него чахотка.

Что мне делать? Я был стольким обязан Рэю. И я сказал:

— Приводи его ко мне.

Так ко мне нанялся Гарри Гаррисон. Среднего роста, худой, щеки впалые; силой, как видно, не отличался. Однако, судя по всему, парень был смекалистый и впечатление производил самое благоприятное.

И мы отправились в путь. Попутный ветерок быстро гнал нас к мысу Доброй Надежды, до которого оставалось около 450 миль. Опасаясь вызвать тоску у моих читателей, я все же обязан сообщить, что морская болезнь не пощадила и Гарри. Но он принадлежал к тому сорту людей, которые живут по правилу: помирать — так помирать, зачем же хрипеть? Он ничего не говорил, ничего не ел, ничего не пил, но быстро усвоил свои обязанности и честно их выполнял. Только вот стряпать я его так и не мог уговорить. Мы сошлись на том, что готовить для себя я буду сам, зато он будет стоять вахту лишние два часа.

Мыс Доброй Надежды называется так, вероятно, потому, что издавна у людей теплилась робкая надежда, обогнув его, остаться в живых. От первого шторма мне удалось укрыться в бухте Моссел-Бей. Второй шторм прихватил нас в открытом море — примерно в 45 милях от мыса. «Тиликум» спасался обычным способом — на плавучем якоре. В этот день мой напарник в первый раз раскрыл рот:

— Мистер Восс, приходилось ли вам когда-нибудь встречаться с «Летучим голландцем»?

— Конечно, три раза.

— А когда, можно полюбопытствовать?

— Всякий раз, как я выпивал слишком много дрянного виски.

Гарри снова замолк и молчал несколько дней, пока мы не пришли в Капстад. Я полагал, что его интерес к мореплаванию уже иссяк и он постарается меня покинуть. Однако Гаррисон лишь подтвердил свое непременное желание идти со мной до самой Европы. На суше он еще что-то ел, но от длительного поста во время плавания и от морской болезни исхудал настолько, что действительно стал напоминать «Летучего голландца». Вернее, его мачту.

Четырнадцатого апреля мы вышли из Капстада, а через 17 дней бросили якорь в бухте Сент-Джеймс на северо-восточном берегу острова Святой Елены.

На земле мой напарник поклевал какую-то малость, потом мы посетили дом Наполеона,— как известно, император был сюда сослан и здесь же, на острове, отдал богу душу. Впрочем, особенно смотреть там было нечего, и спустя полчаса мы отправились к могиле Бонапарта.

Признаюсь, мое благоговение перед могилой императора было отнюдь не бескорыстным, я очень хотел отделаться от Гарри и изо всех сил старался наглядно продемонстрировать ему лик смерти. Смерти вообще и смерти на море — в особенности. Однако Гарри оказался твердолобым.

— Мистер Восс, врачи говорят, что мои легкие не в порядке. Вы, я замечаю, тоже поверили в то, что я умру от чахотки. Но, если вас это не очень тяготит, я предпочел бы умереть на «Тиликуме», пересекая океан, чем в своей постели. Здесь, на берегу, мне остается только ожидать смерти, а там есть море, есть ветер, есть корабль и, главное, четырнадцать часов вахты, которая отвлекает меня от скорбных мыслей.

— Гарри, мой мальчик, плыви со мной до конца. Я сделаю для тебя все, что смогу.

На следующее утро мы взяли курс на Пернамбуку 1. 20 мая показался американский берег, а еще через день мы были уже в гавани.

1 Ныне порт Ресифи в Бразилии. (Примеч. ред.)

Три года находился «Тиликум» в пути. За вычетом куска американской суши между Атлантикой и Тихим океаном мы сделали вокруг Земли полный виток. Свой договор с Лакстоном я выполнил и имел полное право на 5000 долларов. Соответствующие телеграммы об этом я немедленно разослал. Но одновременно сообщил также и о том, что намерен пройти еще 6000 миль до Лондона.

Четвертого июля мы взяли курс на Англию. Мой напарник тут же отключился от приема пищи и мигом потерял те жалкие фунты, что нагулял на суше.

На экваторе «Тиликум» попал в штиль. Часами, днями, сутками — ни шквала, ни шквалика, ни легкого дуновения. Но если даже на море нет ветровых волн, то без зыби дело не обходится. Эти длинные волны прикатываются из районов, отстоящих на много тысяч миль. Там — дует ветер, а здесь — вас качает на волнах. Без поддержки ветра парусный корабль — игрушка зыби. Его переваливает с борта на борт так, что палуба становится дыбом. Паруса хлопают, блоки бьются о рангоут. Да еще в безветрии жара на экваторе страшенная, ни днем, ни ночью от нее спасу нет. Даже старые морские волки — и те впадают в меланхолию, заштилев в тропиках.

И вот представьте мое неописуемое изумление, когда при всех этих обстоятельствах однажды поутру Гарри вдруг раскрыл рот и заявил:

— Шкипер, я проголодался.

— Гарри, дружище, что бы ты хотел на завтрак? Может, глазунью из двух яиц?

— Я думаю, справлюсь и с тремя. И если можно, пожалуйста, еще тарелку овсяных хлопьев со сливками.

С этого дня еду стали готовить каждый раз на четыре персоны: одну — для Босса, другую — для Гарри, третью — для мистера Гаррисона и четвертую — для Гарри Гаррисона.

Со всеми хворобами, какие только не одолевали моего напарника, было покончено!

Детям вечно твердят: не оставляй ничего в тарелке, а то будет плохая погода. Видимо, в этом есть все же доля истины. Не прошло и двух дней с того знаменитого момента, когда Гарри принялся опустошать нашу провизионку, как пришел пассат. На этот раз уже в северном полушарии.

И пассат не подводил нас почти 2000 миль. Мы совсем размякли и начали уже вычислять дату прибытия в Лондон. Сколько у меня было из-за этого в жизни разочарований, сколько раз я зарекался заглядывать далеко вперед, и вот, пожалуйста, снова совершил ту же ошибку!

Морской царь опять внес поправки в наши расчеты. Примерно в тысяче миль от Азорских островов пассат покинул нас, и «Тиликум» капитально заштилел в знаменитых «конских широтах» 1. Но Гарри не унывал. Он стоял теперь вахту по 12 часов в сутки, а готовил в пересменку со мной — через день. Громко и фальшиво распевая какие-то песенки, он с великим удовольствием стряпал довольно сносные завтраки, обеды и ужины.

1 «Конские широты» — широты от 30° до 40°.— Примеч. пер.

Однажды Гарри сказал:

— Ну вот, они мне больше и не нужны.

— Кто тебе больше не нужен?

— Не кто, а что — подтяжки!

— Гарри,— сказал я,— очень рад за тебя. Вышвырни старые подтяжки за борт. А потом, будь добр, подай-ка мне провизионные ведомости.

Через несколько часов мне стало грустно: наши четыре едока так основательно похозяйничали в провизионке, что сомнений не оставалось: до Лондона нам харчей явно не хватит.

Поэтому, когда на семнадцатый день пришел наконец вестовый ветер, мы взяли курс на Азоры и 3 августа входили уже в гавань главного острова, Сан-Мигеля.

Не успели мы толком стать на якорь, как рядом задымил паровой баркас и к нам на борт спрыгнул портовый врач.

— Добрый день, сеньоры, откуда вы?

— Из Пернамбуку, сеньор.

— Пожалуйста, справки о состоянии здоровья, сеньоры.

— У нас их нет, сеньор...

Не успел я закончить фразу, как портовый врач резвым кузнечиком перескочил обратно на баркас и отпихнул его от нас метров на десять. Теперь я мог продолжать дальше:

— Мне сказали, что никакой справки не надо, сеньор.

— Выбирайте якорь, сеньоры, и следуйте к карантинному рейду. Всякая связь с берегом вам категорически воспрещается.

С этими словами вежливый врач был таков.

— Мы крайне нуждаемся в пище и воде, сеньор! — успел я только крикнуть ему вдогонку.

Мы подтянулись к карантинному рейду и стали ждать, как развернутся события. Я прикидывал, не податься ли сразу в Лондон. Если мистер Гаррисон и Гарри Гаррисон откажутся от своего рациона, то на двоих нас с Гарри продуктов, пожалуй, и хватит.

13-09

Тут мы снова услышали пыхтенье баркаса. Из его блестящей медной трубы валил дым, низко стелившийся над водой. Портовый врач подошел к нам с наветренной стороны и застопорил машину. На пятиметровой длинной штанге он протянул большую корзину.

— Утром мы вами займемся. И баркас пошел восвояси. Гарри заглянул в корзину.

— Мистер Восс, мы остаемся. Глядите!

Вино, холодная курятина, овощи, фрукты... и в количестве не меньшем, чем на четыре персоны. Совсем недурно...

Ночь мы безмятежно проспали, а утром соорудили грандиозный завтрак. Как видно, пропасть с голоду портовые власти Сан-Мигеля нам не дадут.

Около полудня баркас пришел снова.

— Вам можно сойти на берег. Из Лиссабона пришла телеграмма с разрешением. Вы же теперь мировые знаменитости!

Десять дней провели мы на острове, а тринадцатого августа подняли паруса. Теперь нам оставалось пройти всего 1800 миль.

Через десять дней Гарри заорал во всю глотку:

— Шкипер, шкипер!

13-10

Я высунул голову из люка. В полумиле от нас открылся маяк Силли — внешний форпост Английского канала.

Дул свежий вест, мы быстро шли вдоль британского побережья. Газеты ежедневно сообщали о продвижении «Тиликума», и в Лондоне уже заключались пари о точной дате нашего прибытия. На каких условиях заключались эти пари — мне неизвестно, но 2 сентября в четыре часа пополудни, когда мы вошли в Маргейтскую гавань, мол был заполнен людьми.

Портовая вахта запросила нас:

— Откуда идете?

— Виктория, Британская Колумбия.

— Сколько времени вы в пути?

— Три года, три месяца и двенадцать дней.

Такого ликования, как в тот день в порту, я не видел за всю свою жизнь. В носу у меня защекотало. Я вытащил платок и высморкался, потом погладил потихоньку старину «Тиликума» по румпелю:

— Спасибо, бравый ты мой парень!

Вернер Гильде Перевел с немецкого Л. Ф. Маковкин

(обратно)

Неподдающийся Оук

После публикации очерка «Необыкновенная история острова Оук» редакция получила более трехсот писем, десятки расшифровок загадочной надписи, выбитой на камне, который был найден на острове, множество версий о происхождении клада и даже проекты извлечения сокровища из глубин земли.

Мы вновь возвращаемся к теме острова Оук. Остров Оук с птичьего полета. Бухта Контрабандиста — в правом верхнем углу фотографии: там хорошо виден причал. Снимок сделан в 1943 году, когда растительности на острове было еще много, а разрушительная деятельность человека не так бросалась в глаза.

Начать придется с сообщения, которое, очевидно, сильно разочарует читателей: на острове Оук до сих пор ничего не найдено. То есть интересные находки, конечно, были и открытий сделано немало, но вот того, за чем почти двести лет идет охота — сокровища, — так никто и не обнаружил. (По крайней мере, никто не признался, что клад у него в руках.)

А был ли клад? — возникает вопрос. Вся история землекопания на острове не оставляет места для сомнений: был, это уж точно. Тогда что с ним стало? Для того чтобы ответ выглядел убедительнее, постараемся кратко, но с хронологической точностью воспроизвести ход событий на острове за последние два столетия. В каких-то деталях эта хроника будет отличаться от «Необыкновенной истории острова Оук», но пусть уж читатели не взыщут: ведь собраны новые данные, а они уточняют, дополняют и во многом исправляют то, о чем я писал в 1974 году. Некоторые сюжетные линии пришлось опустить по причине их бесполезности. Например, расшифровки «оукской надписи» — включая и ту, что журнал опубликовал в 1976 году,— не помогли ответить на главные вопросы, которые ставит перед нами остров. Не будем уделять место и рассмотрению версий о происхождении клада: большинство из них не выдерживает критики. Речь пойдет о той единственной версии, которая ставит все на свои места. Почти все...

Денежная шахта

Название «Оук» получил в конце XVIII столетия маленький островок, расположенный близ восточного побережья полуострова Новая Шотландия (Канада) в бухте Махон. Он ничем не отличался бы от прочих островов, лежащих в бухте,— а их здесь более трех с половиной сотен, — если бы не густые рощи красного дуба, покрывавшие остров в те далекие времена. Именно дубам он и обязан своим именем: «oak» по-английски «дуб». Координаты острова: 44° 31" северной широты и 64° 18" западной долготы.

В геологическом отношении остров интересен. Восточная часть его сложена из известняка, гипса и песчаника, западная — из кварцита и сланцев. Возможно, когда-то это были два отдельных островка, но теперь они соединены заболоченным перешейком. Почва восточной части Оука представляет собой твердую голубую глину, с глубины 33,5 метра начинается коричневый мергель. Эта восточная часть островка и будет в центре нашего внимания. От небольшого залива, носящего название бухты Контрабандиста, или Смитовой бухты, местность повышается, образуя холм высотой метров десять. На юго-западном склоне холма и расположена Денежная шахта.

Ее обнаружили в 1795 году три подростка — жители Честера, маленького городка, расположенного на берегу бухты Махон прямо напротив Оука — всего в четырех милях от островка. Конечно. Денежной шахту назвали позднее. Поначалу подростки наткнулись не на шахту вовсе, а на углубление в почве у подножия большого дуба. Над выемкой свисала такелажная снасть, укрепленная на обрубленной кем-то и когда-то ветви. Раз такелаж — значит, здесь что-то поднимали или опускали. Раз необитаемый остров — значит, в недрах — сокровища. Дэниел Мак Гиннис, Джон Смит и Энтони Воон начали копать под дубом. Сразу же обнаружилось, что перед ними — засыпанная шахта четырех метров в диаметре. На глубине четырех футов (1,2 метра) открылось перекрытие из плитняка, на глубине десяти, двадцати и тридцати футов — платформы из дубовых бревен, концы которых были прочно врыты в стенки шахты. Копать землю и растаскивать бревна дальше не хватило сил. Нужна была хотя бы примитивная техника.

В 1804 году — уже не подростками, а взрослыми людьми — вернулись они на остров. К ним присоединились пять жителей из близлежащих городков, и первая концессия кладоискателей на острове Оук принялась за работу. Шахта оказалась весьма непростой по конструкции. Через каждые 10 футов она была аккуратно перекрыта ярусами из дубовых бревен. И не только из бревен. Глубина 12 метров — слой древесного угля и шпаклевки. 15 метров — слой кокосовой мочалки и галечника: «на камнях были вырезаны буквы и цифры»,— гласит одно из свидетельств XIX века. (Что это была за галька — непонятно: уже в середине прошлого столетия она оставалась лишь в воспоминаниях.) 18 метров — слой шпаклевки, манильской пеньки и кокосовой мочалки. 21 метр — опять шпаклевка. 24 метра — сновакокосовая мочалка. Местные хроники сообщают, что волокна кокосового ореха извлекали из шахты бушелями (Бушель — мера емкости: 36,3 литра.), а шпаклевки хватило, чтобы промазать окна десятков домов вокруг бухты Махон. Наконец с глубины 27 метров извлекли плоский камень с выбитой на нем криптограммой (след этого камня затерялся в начале нашего века), а дальше — на глубине 30 метров — ваги, которыми концессионеры прощупывали уже поздней ночью дно, уперлись в очередную преграду. Наутро кладоискатели увидели в колодце на десятиметровой глубине зеркало воды: шахту затопило. Выбрать воду ведрами не удалось. Попробовали применить помпу — ею владел один-единственный человек в округе. Помпа сломалась...

Прошел год. Кладоискатели снова собрались на острове. Рядом с Денежной шахтой они выкопали еще одну — чтобы перекачать в нее воду. Когда на глубине 33,5 метра обе шахты соединили туннелем, вода ворвалась с такой силой, что люди еле спаслись. Уровень воды в Денежной шахте не понизился. До той же отметки вода поднялась и в соседнем колодце. Если бы среди концессионеров оказался наблюдательный или ученый человек, он отметил бы: этот уровень соответствует уровню моря...

Капкан без приманки?

В 1845 году несколько жителей новошотландского города Труро организовали сообщество с целью извлечения клада из недр острова. В оукскую эпопею это сообщество вошло под названием «Синдикат Труро». Из первой троицы искателей в нем остался Энтони Воон — теперь уже солидный шестидесятитрехлетний джентльмен.

«Синдикат» смог приступить к работам на острове лишь четыре года спустя. Выяснилось, что стенки Денежной шахты давно обвалились. За две недели ее отрыли заново до глубины 26 метров, а затем... в одно прекрасное утро колодец вновь затопило. Воду откачивали до умопомрачения — безрезультатно. Решили бурить. Укрепили в шахте над водой помост, на нем установили простенькую буровую установку. После двух холостых попыток бур наконец-то... Впрочем, о результатах лучше говорить словами документа — письменного заявления одного из членов «Синдиката Труро», Дж. Мак Калли: «В платформу (обнаруженную в Шахте в 1804 году) уперлись на глубине 98 футов... Пройдя через платформу, которая на поверку оказалась из ели и была пяти дюймов в толщину, бур упал на двенадцать дюймов, а затем прошел через четыре дюйма дубовой доски, затем прошел через двадцать два дюйма металла в кусках, но сверло не принесло наверх ничего, что говорило бы о существе сокровища, если не считать трех звеньев старинной часовой цепочки. Дальше бур прошел через восемь дюймов дуба, что мы приняли за дно первого сундука и крышку второго; затем — двадцать два дюйма металла, такого же, как и выше; далее четыре дюйма дуба и шесть дюймов ели, затем бур ушел в глину на семь футов, не встретив никаких преград...»

Что же — сверло пронзило сундуки с золотом? Очень может быть. По крайней мере, в одном документе «часовая цепочка» прямо названа «золотой», зато в другом говорится о «трех кусках медной проволоки». Ясно одно: бур прошел два деревянных контейнера, наполненных «металлом в кусках» и заключенных между двумя платформами из еловых досок иди бревен.

С «Синдикатом Труро» вообще связано много таинственного, а работал он на острове долго — с 1849 по 1865 год. Вот что произошло, например, во время первых бурений. Работой руководил штейгер Джеймс Питбладо. Один из членов «Синдиката» заметил, как штейгер внимательно осмотрел поднятый бур, отлепил что-то от вымазанного в глине сверла и спрятал в карман. На требование показать предмет Питбладо ответил отказом, заявив, что предъявит находку только общему собранию директоров. Увы, на собрание Питбладо не явился. Он вообще покинул остров. Связался на материке с одним предприимчивым деятелем, и тот вдруг развил бешеную активность, возжелав откупить большие участки земли на восточной части острова Оука. Это ему не удалось, а Питбладо на остров так и не вернулся. Ходили упорные слухи, что поднятый буром предмет, который присвоил вороватый штейгер, оказался крупным бриллиантом...

В 1850 году «Синдикат» продолжил охоту за сокровищами. Рядом с Денежной шахтой появилась еще одна — № 3 (впоследствии шахт на острове стало так много, что их пришлось пронумеровать). Тут «Синдикат» повторил ошибку, совершенную первыми концессионерами: прорыл к Денежной шахте горизонтальный туннель. Снова — потоп, рабочие спасаются бегством, паника... Кто-то упал в воду, и только сейчас выяснилось, что она... соленая. Денежная шахта соединялась с морем! Пришлось исследовать побережье Смитовой бухты, что, конечно же, следовало бы сделать уже давно.

Вот когда начал открываться хитроумный замысел неведомых строителей Денежной шахты. Расчистив на берегу метровую толщу песка и гальки, рабочие, нанятые «Синдикатом Труро», обнаружили слой кокосовой мочалки толщиной в пять сантиметров, а под ним — в два раза более мощный слой бурых водорослей. Через несколько дней кучи дурно пахнущих водорослей — вес их исчислялся тоннами! — усеяли берег бухты Контрабандиста. Обнажились плотно вбитые в песок плоские камни — словно кто-то вымостил полосу литорали, как городскую площадь. Получалось, что на берегу — между отметками самого высокого прилива и самого низкого отлива — таинственные гидротехники устроили гигантскую водосборную «губку», которая охватывала 45 метров пляжа. Во время высокого прилива губка насыщалась водой и отдавала ее в сточный колодец, соединенный с Денежной шахтой наклонным подземным туннелем 150-метровой длины. Впоследствии, когда этот туннель нашли, выяснилось, что он тоже сработан на совесть: высота его достигала метра, ширина — семидесяти пяти сантиметров, стенки были облицованы гладкими камнями.

14-03

Копии пиратских карт, приписываемых капитану Кидду. Гарольд Уилкинс уверял, что на основе четырех таких карт он составил свою — вымышленную. Как выяснилось, карты Кидда — ложный след, а карта Уилкинса срисована с совершенно реального плана острова Оук.

Неужели «Синдикат Труро» не задумывался о колоссальном труде, затраченном кем-то на строительство оукских подземных сооружений? Неужели никто не понял, что перед ним не просто захоронение клада, а удивительное достижение инженерной мысли? Нет. На Оуке долгое время вообще сначала действовали, а потом думали.

«Синдикат» выстроил в бухте Контрабандиста мощную дамбу, надеясь отсечь морские воды от подземного тоннеля. Не вышло: дамбу снес необычайно высокий прилив. Тогда, словно обезумев, кладоискатели бросились копать новые шахты — № 4, № 5, № 6... От последнего колодца повели в сторону Денежной шахты очередную горизонтальную штольню. Только перерыв на обед спас рабочим жизни. Шахта обвалилась, штольню засыпало, а «сундуки», к которым добирался «Синдикат», провалились куда-то глубоко вниз. Некоторые исследователи полагают, что там они лежат до сих пор — где-то ниже отметки 50 метров. Перекрыть туннель и откачать воду до конца до наших дней не удалось никому.

«Синдикат Труро» временно прекратил работы и вернулся на остров лишь в 1859 году — с новыми силами и новыми деньгами. Опять копали шахты и пробивали туннели. Тридцать лошадей ходили кругами, приводя в действие помпы. К осени 1861 года на Оук привезли паровые помпы, но лишь только их пустили в ход — взорвался бойлер. Механик погиб. Несчастье не остановило бестолковых деятелей из «Синдиката». В 1862 году они по-прежнему перекачивали море. И в 1863-м... И в 1864-м... Шестьдесят три человека трудились на острове. Работала паровая машина, а также помпы на конной тяге. Землекопы отрыли еще одну шахту (№ 7), и еще одну, и еще... Снова повели под землей горизонтальные штреки. Земля вокруг Денежной шахты, а также пространство между ней и бухтой стало напоминать дуршлаг. И вот наконец в 1865 году уровень воды в Денежной шахте удалось понизить: зеркало ушло на глубину 33 метров. Так, по крайней мере, утверждал один из членов «Синдиката» в 1894 году (спустя почти три десятилетия!). Что же было дальше? А дальше... у «Синдиката» ВРОДЕ БЫ кончились деньги, и он прекратил существование. Однако...

В Новой Шотландии до сих пор ходит молва, будто бы сокровище на Оуке найдено еще в 1860 году и откопал его именно «Синдикат Труро». Вроде бы дело было так. Рабочие вечером откачали воду из шахты (каким образом удалось перекрыть водоводный туннель — история умалчивает) и отправились на лодках на материк. Утром они вернулись, но членов правления «Синдиката» уже не застали. Дирекция погрузила все оборудование на судно и отплыла. У рабочих не было повода для жалоб: им заплатили вперед. Но ощущение у землекопов осталось такое, будто их крупно надули. Если сокровище и впрямь было близко, то «Синдикат» за ночь мог управиться сам. Пять директоров — пять здоровых мужчин (даром что аристократы!) — вполне в состоянии были поднять «сундуки» на поверхность. Вспомним результаты бурения: каждый «сундук» был высотой 30 дюймов (22 + 4 + 4), то есть семьдесят шесть сантиметров. Не шкатулочка, конечно, но и не шкаф...

Если в этих домыслах есть доля правды, выходит, что с 1860 года остров Оук превратился в капкан без приманки. Денежная шахта осталась, но денежки-то — уплыли... Правда, никто в это не поверил. Версия «Синдикат» сделал свое дело, «Синдикат» может уходить» всегда вызывала сильные возражения: мол, в окрестностях бухты Махон и вообще на полуострове в те времена что-то не слыхать было, чтобы на кого-либо упало богатство. И потом: неужели никто из счастливчиков так за свою жизнь ни разу и не проболтался? В Новой Шотландии на этот счет есть поговорка: «По-настоящему богатые, как правило, те, от которых этого меньше всего ожидаешь».

В 1866 году директора «Синдиката Труро» уступили свои права на поиски клада новой компании — «Остров Оук-Эльдорадо». Впоследствии она стала более известной как «Компания Галифакс» — ее назвали так в честь главного города Новой Шотландии. Но о том, что было дальше,— речь впереди...

Виталий Бабенко

(обратно)

«Сюда никто не едет...»

О Французской Гвиане в мире известно мало. Интерес к этой небольшой стране был бы вовсе незначителен, если бы не одно обстоятельство. О ней заговорили в 60-х годах благодаря роману Анри Шарьера «Папийон» («Мотылек») — произведению с литературной точки зрения более чем посредственному. Автор еще поддал жару, заявив, что его роман — документальные воспоминания уголовника.

В этой книге меня в первую очередь заинтересовали описания самой страны — заморского департамента Франции. Автору во многом изменял вкус, но все то, что касалось природы, людей, занятий каторжников, казалось достоверным. Без сомнения, автор либо наблюдал все это сам, либо использовал рассказы очевидцев. Разразившийся вокруг книги скандал (один из бывших заключенных обвинил Анри Шарьера в плагиате) вызвал еще больший интерес — сначала к роману, а потом и к самой стране.

Я прилетел в столицу Французской Гвианы ночью. Небольшой, тускло освещенный аэропорт. Потолки сплошь покрыты ночными бабочками и толстыми мохнатыми пауками.

На стоянке такси очередь. Желающих уехать много, машин не хватает. И люди стали объединяться по двое, по трое. Моим попутчиком оказался добродушный, благожелательный человек.

— Откуда вы? — спросил он, когда мы сели в машину.

— Угадайте,— предложил я, по опыту зная: если сразу заявить, что я советский журналист, может возникнуть натянутость.

— Немец,— без большой уверенности сказал попутчик.

— Наин.

— Ну уж не англичанин,— сказал он, принимая игру.

— Ноу,— покачал я головой.

— Неужто француз? Но тогда зачем вы сюда приехали?

— Да советский я, советский.

— Настоящий красный? Русский? — развеселился он.

— Вот именно,— сказал я и объяснил, зачем сюда приехал.

— Ради бога,— взмолился попутчик,— не исчезайте завтра! Мы сфотографируемся с вами. А то ведь родственники не поверят, что Марсель Дежан ехал в одной машине с настоящим русским и остался жив. Вас не смущает моя просьба?

— Нет,— сказал я.

В поездках по Латинской Америке я встречался, разговаривал с сотнями самых разных людей: торговцами, представителями фирм, коллегами-журналистами. Нет нужды говорить о том, насколько разными были их взгляды, воспитание, образ жизни, о том, что конкретно знали они о нашей стране, что представлялось им при словах «Россия», «Советский Союз»... И тем не менее мне везло: люди, к которым я обращался с просьбами, практически никогда не отказывали мне в помощи или совете. Встреча с Марселем — коммивояжером, работающим в американской резинотехнической компании «Гудьир»,— только подтверждала это правило.

Утром я сфотографировался с Марселем. А он, довольный полученной фотографией, обещал в тот же день познакомить меня с самым большим знатоком Французской Гвианы — Даниэлем Массом. И без проволочек выполнил свое обещание — сразу после завтрака.

Даниэль Масс — шестидесятилетний директор единственного в Кайенне музея — был рад встрече. Не так уж часто в эти места приезжали журналисты. Он с гордостью показал мне свой труд — «Прогулки по Французской Гвиане» — и тут же подарил эту книжку на память, восторженно подписав ее. Теперь можно было начинать беседу. Я рассказал Массу то немногое, что удалось узнать о его стране, упомянул и роман Анри Шарьера, заметив, что как ни парадоксально, но этот роман прославил Французскую Гвиану. Директор возмущенно замахал руками.

— Нет, нет, такая, с позволения сказать, «литература», кроме вреда, ничего принести не может. Вы знаете, в чем главная трудность развития этой страны?

— Нет,— сознался я.

— Сюда никто не хочет ехать. Все полагают, что обстановка здесь именно такова, как ее описывают авторы подобных произведений. Думают, мол, климат здесь губительный; мол, во Французской Гвиане живут только бывшие уголовники, бандиты; мол, кроме страданий и болезней, европейцам здесь ждать нечего... А ведь страна богатая. И климат не так плох. В соседних странах построены курорты. Там ежегодно отдыхают десятки тысяч туристов. А у нас? Можно, конечно, сказать, что наше нынешнее положение — наследие темного прошлого. Но ведь так не может продолжаться вечно...

Дурная слава об этой стране пошла после поражения Великой французской революции в 1794 году. Сюда стали ссылать революционеров на каторгу. И действительно, люди, привыкшие к умственному труду — писатели, ученые, журналисты, поэты,— не выдерживали испытаний, болезней, тяжелого физического труда и умирали от истощения, от чахотки, дизентерии, желтухи, лихорадки.

Регулярно ссылать каторжников в колонию начали с 1852 года. Таким образом власти избавлялись от особо опасных преступников и решали проблему рабочей силы в заморской территории. Последняя партия заключенных поступила сюда в 1939 году, а вернулись во Францию они только в 1945-м — после окончания второй мировой войны. И вернулись почти все.

Так что распространенное мнение, будто здесь живут сплошь бывшие заключенные, неверно. Тот, кто знаком с историей колонизации Нового Света, знает, что не климат, не «проклятия» и не «свирепый нрав» местных индейцев стали причиной того, что сегодня во Французской Гвиане, площадь которой в шесть раз меньше территории Франции, проживает чуть больше 60 тысяч человек.

— Французы появились на побережье нынешней Французской Гвианы в середине XVI века,— продолжал Даниэль Масс.

Он говорил стоя, возвышаясь над своим столом, я сидел напротив, в кресле, послушно записывая исторические факты в блокнот, и все это напоминало академическую лекцию.

— Экспедиции поощрялись и Франциском I, и Генрихом II. Колонизаторы сразу же начали истреблять индейцев. Именно поэтому две первые попытки основать французские поселения у плато Армира, а затем на том месте, где теперь построена Кайенна, закончились неудачей. Уже тогда в Европе заговорили о жестокости индейцев, атаковавших поселенцев с горы Тигр. Такое объяснение вполне устраивало колонизаторов. Не могли же они признать, что причина кровопролитий — в их собственной жестокости и жадности: уже тогда из Гвианы в Европу стали хищно вывозить ценные сорта розового дерева.

В конце концов от применения рабочей силы индейцев пришлось отказаться. И на исходе XVII века нехватку рабочих рук попытались компенсировать, используя рабский труд африканцев. Первые черные рабы появились здесь в 1689 году. Через некоторое время их число в Гвиане возросло до нескольких тысяч. Однако у гвианских плантаторов быстро появились мощные конкуренты. Лучших рабов закупали рабовладельцы Санто-Доминго и Малых Антильских островов, а в Гвиану попадал лишь товар «второго сорта». Поэтому волей-неволей завоеватели вернулись к идее «белой» колонизации. Белых колонистов вербовали в Европе, обещая им сытную жизнь, хорошие заработки, и отправляли за океан. Одно время казалось, что наконец дело пошло. Гвиана стала обеспечивать себя некоторыми продуктами питания, регулярно поставляла в метрополию специи, красители, патоку, ценные сорта деревьев.

Об этой стране в Европе рассказывали легенды. Говорили, что драгоценные камни лежат прямо под ногами, остается только поднять их и превратиться в богача. Инициатором очередной крупной экспедиции был министр Людовика XV Тюрмо. Ему удалось завербовать 14 тысяч человек. План был прост и соблазнителен. В Гвиане уже существовало поселение, носившее название «Куру», в его окрестностях специальные команды должны были построить жилье и приготовить его к приему такой массы людей. Но, как это часто бывает, простая по замыслу идея разбилась о нерасторопность, преступную халатность и жульничество исполнителей.

В 1763 году корабли доставили тысячи колонистов в Куру, но, увы, жилье еще не было готово. Легкие бараки могли вместить только тысячу человек. Среди ослабленных долгой дорогой переселенцев началась эпидемия. В первые же месяцы погибло около половины прибывших. Сам Тюрмо приехал в Гвиану с большим опозданием и потому не мог контролировать подготовку к приему экспедиции. А когда он наконец добрался до Куру и увидел ужасающую картину массовой гибели поселенцев, было уже поздно. Естественно, следовало найти «стрелочника», и его нашли. В провале экспедиции обвинили интенданта Куру. Его судили и приговорили к тюремному заключению. В Европу же, однако, сообщили, что главным виновником катастрофы, постигшей экспедицию, был жестокий климат Гвианы.

— А климат здесь, между прочим, такой же, как повсюду в тропиках. Ничуть не хуже! — Даниэль Масс взял с полки небольшую книжечку, полистал и, найдя нужную страницу, прочитал: — «Влияние морских пассатов делает климат Гвианы мягким и приятным. В Гвиане не бывает ни тайфунов, ни сильных бурь. Дождливый сезон длится с ноября до середины июля, но и в эти месяцы много солнечных дней. В среднем выпадает около трех с половиной тысяч миллиметров осадков в год. Воздух влажный. Лето начинается с середины июля и заканчивается в начале ноября. Летнее небо Гвианы — чистого синего цвета».

Директор музея закончил чтение и, посмотрев на меня поверх очков, сказал:

— Кроме того, у нас совсем нет землетрясений.— Он словно обращался не ко мне, а спорил с какими-то неведомыми противниками развития Гвианы.

— А что вы можете сказать об экономических возможностях страны? — спрашиваю я.

— Думаю, что как старожил имею право на мнение о хозяйстве страны. Ресурсы Гвианы используются очень слабо. Одно из важных направлений развития дают, на мой взгляд, леса. Ведь около 90 процентов территории страны покрыто ими; здесь можно добывать весьма ценные породы. А у нас заготавливают только десять тысяч кубометров древесины в год.

Говорят, что для организации добычи полезных ископаемых нужны большие капиталовложения. Может быть. Но мне кажется, что если в соседних Суринаме и Гайане сочли небесплодным добывать бокситы, то почему бы и у нас не разрабатывать алюминиевые руды и киноварь? Их залежи здесь велики...

Однако пока что промышленников интересует лишь добыча золота и алмазов. Золота вывозится что-то около 600 килограммов в год. Я спрашиваю себя: неужели это все, что мы можем дать миру?

В последние годы, однако, появились какие-то надежды на развитие страны, и связаны они, как ни парадоксально это звучит, с... космосом. Вы, наверное, знаете, что в Куру несколько лет назад Франция начала строительство космического центра? Сюда понавезли технику, приехали ученые, инженеры...

Я вышел из музея в два часа дня. Время подгоняло. План командировки очень жесткий, надо еще побывать в Куру, а ведь я пока не видел даже столицы — Кайенны.

— Вам записка,— сказала хозяйка гостиницы, круглолицая бирманка, которая неизвестно как оказалась в этом заброшенном уголке мира, и протянула мне конверт.

«Уважаемый Володя,— писал Марсель.— Если вы будете проездом на Кюрасао, вот мой адрес. Мы с женой и дочками будем вам рады. Пусть в дальнейших поездках по этой стране вам сопутствует удача. И, может быть, помощь моего знакомого...» Далее шло имя — Артур Магуэр. И адрес. С помощью сына хозяйки гостиницы я быстро нашел Артура. Высоченный бородатый мулат встретил меня как старого друга.

— Вы знаете, я был в Москве на фестивале в 1957 году,— сказал он вместо приветствия.

 «Теперь у меня есть гид,— подумал я.— По крайней мере, знакомиться с Кайенной будет легче».

Мы отправились в поход по городу сразу же... Три часа дня. Мы идем с Артуром по улицам столицы мимо деревянных полутораэтажных домов. Город кажется вымершим. Прохожих нет. Подходим к кинотеатру. Никого. Идем к зданию префектуры. На большой площади современное — сталь, стекло, бетон — здание в четыре этажа. Наверное, единственное такого рода в Кайенне.

— В Москве меня «замучили» показом памятников,— шутит Артур.— Так что держись. Сейчас я тебе покажу наши... Правда, их здесь не так много.

Мы проходим в парк с высоченными пальмами. На поляне между деревьями две огромные резные колонны. Очень красиво.

— У Французской Гвианы есть свои удивительные примеры проявления стойкости духа,— говорит Артур.— Во время второй мировой войны бывшие заключенные, жившие здесь, с позором прогнали представителя правительства Петена и дали клятву верности борющейся Франции. Многие отправились воевать в Европу и примкнули к де Голлю. Вот тебе и отверженные!

Артур рад, что я не знал этого эпизода истории страны. Мы останавливаемся на небольшой площади: ресторанчик, одноэтажный магазин без покупателей, садик. Посредине садика — скульптура: два человека в позе ораторов перед толпой.

— Этот монумент воздвигнут по поводу отмены рабства,— говорит Артур.— В Гвиане рабство отменяли дважды: один раз во время Великой французской революции. Наполеон I восстановил его в 1804 году. А спустя 39 лет рабство отменили уже окончательно. Огласили документ на двух языках: на французском и на местном диалекте. Вы, наверное, видели копии этих документов в музее?

— Видел,— сказал я. Это было первое, с чем меня познакомил Даниэль Масс.

От площади мы идем по улочкам вверх, поднимаемся на холм Сеперу, где сохранился деревянный форт. Долгое время в башне форта висел колокол, предупреждавший мореплавателей в туман об опасных мелях. С вершины холма виден весь город. Гора Тигр, с которой когда-то начинали свои атаки индейцы, кварталы Кайенны. Только здесь я обратил внимание, что город относительно велик для 35-тысячного населения.

— А теперь пойдемте в рыбацкий порт,— предлагает Артур.

И мы снова тащимся через весь город. Улицы по-прежнему пустынны. До рыбацкого порта добираемся минут сорок. Идти быстро тяжело.

«Порт» оказался просто скопищем небольших лодок-моторок. Часть из них вытащена на берег мелководной речушки, часть стоит на якоре. Самые большие лодки привязаны к столбам, вбитым в илистый берег, подперты бревнами, чтобы не валились на борт. Сейчас время отлива. В канале порта, огороженном столбиками, появляются две лодки. Они медленно разворачиваются, причаливают к берегу; на каждой по два рыбака-мулата. Я фотографирую порт, стараясь снять большую лодку так, чтобы была видна корма и надпись на ней: «Порт приписки Кайенна». Потом перевожу объектив на рыбаков, фотографирую берег, сараи-развалюхи из полусгнивших досок, белье на веревках.

Шлеп! Рядом со мной падает камень. Я увлекся фотографированием и не заметил, что рыбаки без удовольствия восприняли мои действия. Я смотрю на них, улыбаюсь. Но они не отвечают на улыбку. Машут руками. Лица злые. Я оглядываюсь на Артура.

— Пойдем отсюда,— говорит он.— Теперь им ничего не втолкуешь. Нужно было раньше договориться. А теперь они распалились...

Мы уходим. Артур объясняет:

— Эти рыбаки — самые бедные люди в Кайенне. У них нет даже паспортов. Они, как правило, перебираются сюда из Бразилии. И живут вот так — незаконно. Каждый человек с фотоаппаратом для них — просто шпион из префектуры. Поэтому и гонят всех: и друзей и врагов. Ведь иногда фотографии их поселка появляются в газетах. Журналисты, социологи критикуют власти за то, что этим людям не уделяют никакого внимания. В ответ на критику префектура тут же проводит проверку документов и выселяет беспаспортных. Здесь неимущие подвергаются гонениям, бесправные лишены надежды получить какие-либо права. Здесь, как во Франции,— говорит Артур с сарказмом,— даже карнизы крыш должны быть шириной двадцать сантиметров, не больше. Так предписывают правила Парижа. Но ты же видел, везде в Латинской Америке строят дома с большими карнизами, чтобы во время ливня ходить по тротуару и не намокнуть. В Гвиане подобная роскошь не дозволяется — против правил! Это буквоедство вызывает у местных жителей только раздражение. В Кайенне даже появилась партия, которая требует для страны хотя бы некоторой автономии. Впрочем, статус «заморской территории» оборачивается иногда, я бы сказал, и комической стороной. Ты обратил внимание, что у многих довольно бедных домов стоят легковые автомобили?

Я кивнул. Автомашины у бедных домов меня весьма удивили.

— Это собственность больших семей,— говорит Артур.— Как правило, мулатов. Из своего заработка — средняя зарплата у нас соответствует уровню минимальной в метрополии — они откладывают на машину. Покупают, стремясь похвастаться перед соседями своим благополучием, а ехать, по существу, некуда. Дорог-то нет. Вот они и выезжают по большим праздникам в центр города, останавливаются там, вылезает вся семья, идет в кинотеатр или к мадам Ивон, которая держит единственный ресторан с кондиционированным воздухом. Едят там мороженое, затем семья чинно уезжает домой. Как-нибудь зайдем в этот ресторан, и ты сам все увидишь...

На следующий день рано утром мы выехали в Куру. За рулем «фольксвагена» сидел сын хозяйки гостиницы — худой, нескладный парень с экзотическим французско-креольско-бирманским именем Ив Леруа Ке Моунг Чжо. По дороге он рассказал о своем маленьком бизнесе. Моунг Чжо — или просто Ив — был контрабандистом, скромным агентом по перевозке драгоценных камней. Он доставлял их с бразильской границы в Кайенну, а уж оттуда во Францию их везли другие...

— Контрабанда помогает нам сводить концы с концами,— сказал Ив.— Крохотная гостиница не может обеспечить даже сносного существования...

Мы въехали в Куру. «Фольксваген» покрутился возле новых кварталов современных четырехэтажных домов. Вдоль отличной асфальтированной дороги высились редкие уличные фонари с ртутными светильниками. Ничего примечательного. Его величество стандарт во всей красе. Но стандарт все же европейского образца, а значит, для «заморской территории» — крик моды. И беглого осмотра было достаточно, чтобы убедиться, что во Французской Гвиане наконец появился хотя бы один современный поселок. Ирония истории: зерна благоустройства дали всходы на том самом месте, где когда-то тысячами гибли бедняки-колонисты, обманутые министром Тюрмо...

Вечером мы с Артуром зашли в ресторанчик мадам Ивон. Там было полно народу. Но мадам Ивон сразу же заметила нас, крикнула из-за стойки бара:

— Ком сава, месье русс?! (Как жизнь?!) — И, не дожидаясь ответа, воскликнула: — Бьен! (Хорошо!)

Вышла к нам в зал, усадила, весело хлопнула меня с недюжинной силой по плечу и, расхохотавшись, вернулась на место. В этот день ее дела шли отлично. Отмечали очередную годовщину основания французского экспедиционного корпуса, и в ресторанчике гуляли военные — все в форме, при регалиях. Господа офицеры веселились, как могли.

Мы с Артуром ели привезенные из Франции за десятки тысяч километров сыры, пили кофе, и я думал о том, что заезженное словечко «контрасты» обретает во Французской Гвиане оттенок какой-то особенной безнадежности: веселье военных, охраняющих «заморскую территорию»,— и озлобленность беспаспортных рыбаков, бездорожье — и экспорт золота и убогость городков и деревень...

Владимир Весенский Кайенна — Куру — Москва

(обратно)

Тава Таш

В Таджикистане, недалеко от Душанбе, живут узбеки племен локай и калмак. До Октябрьской революции они вели полукочевой образ жизни. Теперь, конечно, живут оседло, в добротных домах. В каждом доме у них есть специальные печи — тандыры для выпечки хлеба. Но наряду с тандырами во многих домах имеются и плоские круглые камни, так называемые «тава таш». Эти камни тоже предназначены для выпечки хлеба.

Обычно хлеб, выпеченный в тандырах или в пекарнях, имеет поджаристую корку, довольно быстро затвердевает, черствеет — и тогда не каждому он по зубам.

А хлеб, выпеченный на тава таше, не имеет корки ни с одной стороны. Он очень пышный, пористый и мягкий, как вата. Его с наслаждением едят старики и получают удовольствие от того, что они, как и прежде, едят обыкновенный хлеб, чувствуя его вкус и запах.

Такой хлеб не так быстро черствеет. К тому же его достаточно чуть подогреть, и он снова становится мягким и вкусным.

Что собой представляет этот камень — тава таш, на котором пекут вкусные хлеба? На вид он красноватый, как бы спрессованный из мелких песчинок. Это заметно даже на глаз. Геологи относят такие камни к разновидностям песчаника.

Камень состоит из многих слоев — пластов. Они между собой как бы склеены. Если осторожно вбить тонкие железные клинья между пластами, то верхний слой легко откалывается. Толщина каждого слоя — три-четыре сантиметра и более.

Для выпечки хлеба нужен пласт толщиной два с половиной сантиметра — поэтому камень разъединяют и пласты закругляют, шлифуют, доводя до нужной толщины. Этот камень, мягкий от природы, легко поддается обработке. Тава таш делают в основном круглой формы, но бывают треугольные и четырехугольные. Радиус тава таша сантиметров 35—40, вес его около трех килограммов.

Тава таш на любом огне быстро прогревается и так же быстро отдает свое тепло тесту — хлеб быстро выпекается. Вся поверхность камня прогревается равномерно, и температура не бывает чересчур высокой, потому хлеб не подгорает, как случается в тандыре. Да и дров тава таш требует гораздо меньше, чем тандыр. И ремонтировать его не надо.

«Тава таш» на тюркских языках означает — «сковородный камень». В горах эти камни встречаются не везде. Но мастера каменных сковородок с древних времен знают, где можно их добыть.

Выпечка хлеба на тава таше, безусловно, существовала издавна. Однако этот примитивный и экзотичный способ дошел до наших дней. Ибо действительно хорош хлеб, испеченный на тава таше.

Тайтуре Батыркулов г. Душанбе

(обратно)

Отступные для сиу

Пожалуйста, напишите об индейцах Северной Америки. Это интересует не только меня, а всех ребят нашего двора.

А. Осипов, г. Арзамас

Христофор Колумб не только открыл Новый Свет и наградил его обитателей именем «индейцы», но и дал первое в истории их описание. Не научный, конечно, отчет, из тех, что делают исследующие народ ученые,— этнографией Колумб не занимался, и цели его были другие. Приобретя для своего повелителя — Фердинанда, короля Кастилии и Леона,— новых подданных, он должен был дать им характеристику, ибо управляться с ними можно, лишь хорошо зная положительные их и отрицательные качества.

«...Они не откажутся дать ничего из того, чем сами обладают, готовы поделиться с каждым и держат себя при том столь любезно, словно и сердца не пожалеют».

Столь высоко оцененные душевные качества индейцев не помешали, однако, завоевателям отбирать у них «все, чем те обладали», включая и жизнь. Правда, при этом белые провозглашали, что заботятся о душе краснокожих, обращая их огнем и мечом и — значительно реже — увещеваниями в истинную веру.

На юге испанцы и португальцы, на севере — англичане и французы принялись за освоение Нового Света, получившего уже название Америки. Европейцы прибыли в Америку, чтобы поселиться там навсегда, построить дома, распахать землю. Натиск поселенцев был непреодолим, и индейцы, разделенные на множество разобщенных племен, остановить его не могли.

Войны с индейцами продолжались два с половиной века — до 29 декабря 1891 года, битвы у поселка Вундед-Ни. Впрочем, «битва» в данном случае слово неточное. Полк кавалерии Соединенных Штатов, поддержанный артиллерией, истребил — поголовно — лагерь индейцев племени сиу: воинов, женщин, детей.

Итак, 29 декабря 1891 года войны с индейцами завершились победой белого человека и его цивилизации. Остатки многочисленных некогда племен оказались разбросанными по двумстам шестидесяти трем резервациям. Больше всего индейцев сохранилось в пустынном штате Аризона. Много их в Оклахоме, Нью-Мексико и Южной Дакоте. И самое большое число резерваций приходится на эти штаты. Граница между Вайомингом и Южной Дакотой делит на две неравные части нагорье Блэк-Хилс — Черные Горы. В не столь уж отдаленные времена — дату можно назвать точно: до 1877 года — старейшины кланов сиу каждую весну собирались в Черных Горах. Они обсуждали важные вопросы общеплеменного значения, приносили жертвы Великому Духу. Через несколько дней поднимался над горами дым священного костра, и, внимательно следя за его формой, шаманы узнавали волю предков. Прогноз этот мы бы назвали краткосрочным, потому что касался он планов на ближайший год: где каким кланам кочевать, с кем поддерживать мир и союз, кого из соседей остерегаться. Долгосрочных прогнозов индейцы не делали.

Когда совещание старейшин принимало решение, собиралось все племя, и десять дней длился праздник: индейцы отмечали начало нового года. Трудно сказать, сколько раз собирались сиу в Черных Горах,— историю племени никто не писал,— но известно одно: как бы далеко ни кочевал тот или иной клан, на праздник все прибывали в срок.

Когда юноше приходило время найти себе духа-покровителя, он отправлялся в пещеры Черных Гор, постился до изнеможения, пока однажды во сне не являлся к нему дух в образе зверя или птицы. Дух сообщал юноше его новое — взрослое — имя, объявлял запреты, которые следовало соблюдать до конца жизни. Только побывавший в Черных Горах считался взрослым полноправным воином. Верили, что там он рождается вновь. Ни один воин сиу не решился бы обнажить оружие в священном месте: даже злейшие враги должны были выкурить трубку мира.

Мы говорим о верованиях племени сиу, связанных с Черными Горами, столь подробно, чтобы показать, какую роль играла и играет по сей день эта местность в жизни племени.

Именно здесь решил создать памятник вождю сиу Тасанке Уитке — Неистовой Лошади — скульптор Корчак-Зюлковски, вырубив его из целой скалы. Совет племени постановил помогать скульптору: славное прошлое сиу должно возродиться в этом священном для них месте.

Задолго до последней битвы индейской войны — Вундед-Ни — в 1868 году правительство Соединенных Штатов ратифицировало договор, по которому племени сиу гарантировались вечные и неотъемлемые права на Блэк-Хилс. «До тех пор, пока текут реки, растет трава и зеленеют деревья, Черные Горы на веки вечные останутся священными землями Индейцев». Сиу серьезно отнеслись к бумаге, на которой вожди поставили отпечатки больших пальцев. Они не смачивали пальцы чернилами: каждый надрезал ножом кожу и оставил кровавую печать. Представитель властей обмакнул перо в чернильницу. Для правительства это был всего лишь один из четырехсот договоров и двух тысяч соглашений, заключенных между коренными жителями Америки и властями.

Реки по-прежнему текут, трава растет, и деревья зеленеют. Не во всех, впрочем, местах: на больших пространствах в Черных Горах не осталось растительности, ибо плодородный слой почвы там срыт напрочь — сначала заступом, а в наши дни бульдозером.

Кто мог подумать, что именно в этих негостеприимных местах найдут золото! Отчего-то его всегда находят в малоудобных для белого человека местах с суровым климатом. Да еще индейцы путаются под ногами, то ли молятся там дикари чертовы, то ли еще что-то делают, но уж точно, что ничем хорошим они не заняты и заняты быть не могут. На то они и индейцы. Так — а то и еще пожестче — считали в те времена белые.

С индейцами, впрочем, особо и не мудрствовали. В 1877 году правительство пересмотрело договор о Черных Горах. Восемь десятых этой территории было провозглашено «US Forests» — государственными лесами. О чем вождям племени сиу и было мимоходом объявлено. Подписей от них уже никто не требовал. Когда индейцы согласно своему обычаю пытались собраться в Блэк-Хилс, их встретили войска. Сражения не произошло. Но за пределами священной территории начались стычки воинов сиу с солдатами. Они продолжались до 1891 года, когда в битве при Вундед-Ни поставлена была последняя точка в истории индейских войн.

Золотоносную землю распродали по участкам старателям за смехотворно низкую цену. Определенный процент с вырученной суммы — шесть миллионов долларов — был предложен сиу на устройство приличной резервации. Сиу деньги взять отказались: обитель духов предков нельзя продавать ни за какие деньги. Отвергли шесть миллионов долларов люди, лишенные средств к существованию, племя, где мало оставалось здоровых молодых мужчин, способных прокормить стариков, женщин и детей. Но решение было принято единодушно — и не только старейшинами.

Власти уговаривать их не стали. Сочли, что за темнотой и неграмотностью индейцев и в связи с их подавленностью, вызванной, очевидно, военным поражением, деньги им не навязывать, а поместить в банк, где ими должен был распоряжаться уполномоченный департамента по делам индейцев.

Что из этих фондов пошло на благо индейцев — покрыто мраком, однако же известно, что тогдашний уполномоченный — мистер Осия Дж. Айронсайд, выйдя в отставку, кончил свои дни зажиточным и почтенным домовладельцем на Восточном побережье, где индейцев поблизости на сотни миль нет.

Владельцы шахт в местечке Хоум Стэйк в округе Блэк-Хилс за прошедшие сто с небольшим лет заработали свыше миллиарда долларов. Эти данные зарегистрированы в отчетах налогового ведомства. Индейцы сиу не получили из этой суммы ни цента. Эти цифры привел на заседании Верховного суда США адвокат племени. Но, напомнил он, племя сиу всегда требовало не денег, а возврата их собственной земли. Всего, подчеркнул он, отобрано шестьдесят миллионов гектаров: в Северной и Южной Дакоте, Небраске, Вайоминге и Монтане. Но он уполномочен вести разговор для начала только о семи миллионах гектаров — о священном нагорье Блэк-Хилс.

Когда два десятка лет тому назад возникло Движение индейцев за свои права и представители двухсот восьмидесяти семи официально признанных племен (а с ними меньших групп, вроде бы существующих, но тем не менее в списки не попавших) собрались выработать свои требования, вопрос о Черных Горах стал одним из первых. Ведь племя сиу — шестьдесят тысяч человек, сохранивших язык и сознание своей общности — одно из крупнейших в стране. Тогда-то и принято было решение действовать через суды — «томагавк белого человека».

Отчего же индейцы вдруг поверили в суд? Ведь к индейцам за прошедшие столетия закон был скорее пристрастен. Но когда подписывать договоры приходили закутанные в одеяла вожди с перьями в волосах, белые составляли бумаги, не слишком ломая головы. Дикарь, мол, все равно не прочтет, а если кого попросит прочитать — много ли поймет? Сверх того, чиновники и офицеры, если бывали в шутливом настроении, такое могли понаписать, что потом катались от хохота, вспоминая, как краснокожий все это серьезно выслушивал. Да и кто мог предположить век назад, что племя краснокожих выживет, а правнук вон того индейца станет адвокатом и к тому же квалифицированным крючкотвором? Те, кто составлял договоры, этого, конечно, не предвидели. Кстати, успехи многих индейцев в юриспруденции, очевидно, не случайны: умение логично и красноречиво говорить почиталось во всех племенах наравне с воинской доблестью. И эта способность к логике вместе с терпеливостью и отвагой унаследована индейцами от своих славных предков. Разбор жалобы сиу продолжался в Верховном суде одиннадцать лет. 30 июня 1980 года Верховный суд США признал, что нагорье Блэк-Хилс было отобрано у сиу незаконно. Суд постановил выплатить племени сто двадцать два с половиной миллиона долларов. Из них — семнадцать с половиной на землю, а сто пять — за сто три года пользования (все по ценам 1877 года!). Следует заметить, что в том же году жалованье уполномоченного департамента по делам индейцев при племени сиу составляло сто два доллара в месяц, и он считался высокооплачиваемым служащим. Сейчас за эти деньги он не снял бы мало-мальски приличной квартиры.

Самые безлюдные, безводные и неудобные для жизни места, куда в свое время вытеснили индейцев, оказались богатыми полезными ископаемыми. Только в резервациях, где живут двадцать три племени американского Запада, залегает под поверхностью треть запасов угля страны, восемьдесят процентов урана, нефть и газ.

И снова в печати возникают вопросы: следует ли оставлять во владении индейцев — этих людей прошлого — такие богатства? Не лучше ли заплатить им отступные? На эти деньги можно закупить виски — залейся, японских индейских костюмов и гонконгских томагавков — по сто штук на каждого, да еще и на строительство школы останется...

Но в том-то и дело, что нынешние индейцы — люди уже не каменного века. Они знают свое прошлое, понимают, что проиграна индейская война, но знают и свои цели. Нынешние цели. Потому вся индейская Америка ждала исхода борьбы сиу в суде.

Сиу от предложенных денег отказались. Они не признают сумму достаточной, ибо их цель — восстановить первозданность Черных Гор. Аглавное, им нужны не деньги, а земля. Своя земля.

Л. Мартынов

(обратно)

Оглавление

Первенец

Дом, окнами к звездам

Следопыты горного леса

Вслед за живой водой

Сад на вулкане

Написанная всем миром

Гонка за скоростью

Камчатка начинается с неба

Городской пейзаж с архитектором

Непотопляемый «Тиликум» или Путешествие каштана Bоcca вокруг света, рассказанное им самим

Неподдающийся Оук

«Сюда никто не едет...»

Тава Таш

Отступные для сиу