Журнал «Вокруг Света» №12 за 1983 год [Журнал «Вокруг Света»] (fb2) читать онлайн

На перевале всегда ветер...

— В етер с перевала, слабый — один-два метра, температура минус четыре. Как поняли?

— Хорошо, поняли. Заходим...

Диалог командира вертолета Ми-10К с руководителем полетов состоялся. Землю слышно плохо: ущелье изгибается и затеняет передатчик, а на прямую мы еще не вышли.

Наш «летающий кран» набирает высоту. Слева и справа — скалы. Вертолет летит по ущелью. Впереди перевал: мрачный, темно-серый, с пятнами снега во впадинах, небольшое озеро — как блюдце. Рядом едва заметные опоры ЛЭП. Мы устанавливали их в прошлом году...

Уже несколько лет работают вертолетчики в горах Кавказа — помогают строителям трассы ЛЭП-500 Ингури — Ставрополь (См. «Вокруг света», № 2 за 1981 год. Очерк В. Орлова «Монтажники из поднебесья»). Эта линия, проходящая через Нахарский перевал, соединит работающие по разные стороны Кавказского хребта гидростанцию на реке Ингури и тепловую ГРЭС Ставрополья. Дешевая электроэнергия поступит в промышленные районы Северного Кавказа и юга Украины. Протяженность трассы более шестисот километров, из них двести — по Главному Кавказскому хребту.

— Вас вижу, — подает голос земля. — По высоте идете нормально.

Скоро солнце начнет отвоевывать у теней вершину за вершиной, покрывая их позолотой; проснется озеро и уставит свой нежно-голубой глаз в небо, наливающееся синевой. Утро только наступает...

Прекращаем набор высоты. Сейчас надо зайти на отметку две тысячи семьсот метров над уровнем моря. Оттуда до высшей точки Нахарского перевала около трехсот метров. На склоне уже различима площадка с невысокими фермами. Они установлены на днях — монтаж ведется методом «наращивания», то есть опоры растут вверх. Вчера мы не смогли поставить среднюю секцию: воздух прогрелся, и вертолет перестал тянуть. Так и пришлось ее аккуратно положить среди каменного хаоса — взлететь с ней мы бы не смогли.

Сейчас заходим на пикет пустые: там нам подцепят оставленную вчерашнюю секцию — и мы начнем. Я знаю, командир Николай Васильевич Бакулин волнуется: «А вдруг и с утра не возьмет вертолет такой вес?» Облегчить конструкцию больше нельзя, топлива мы заправляем минимум, двигатели работают на пределе...

Скорость уменьшается, и вот уже вертолет зависает на месте.

— Высота десять метров. Подходите на подцепку, — командует земля.

Площадка, подготовленная строителями, невелика: впереди склон, уходящий вверх, позади и справа — обрыв, слева — пикет и за ним — крутой спуск к озеру...

Вертолет медленно перемещается к лежащей конструкции. Кто-то из рабочих уже сидит на ее верхней части в ожидании вертолетного замка. Может быть, это Вахтанг — бригадир монтажников, а может, кто-то из бригады. Тем, кто находится сейчас под вертолетом, несладко: отбрасываемый огромным винтом воздух превращается в ураганный ветер, поднимающий песок и щебенку.

— Еще метров пять вперед и вправо немного, — подсказывает радист-оператор, находящийся в фюзеляже вертолета у люка с подвесной системой. Оттуда ему все хорошо видно, и первое слово при монтаже за ним.

— Так, командир... Вижу... взял, командир, — принимается за работу Саша Сафошин, летчик дополнительной кабины. Это значит, что теперь он управляет машиной, а командир только помогает.

Кабина расположена под вертолетом, и летчик в ней сидит спиной по направлению полета. Управление у него такое же, как у командира, а пользуются им при монтажных работах.

Саша говорит с присущей ему скороговоркой, но уверенно, четко. И все-таки командир переспрашивает:

— Взял? Ну давай...

Вертолет опускается. Замок должен сначала коснуться металлической фермы, чтобы снять статическое электричество с конструкции вертолета: только после этого монтажник без риска для себя может взяться за него.

В наушниках звучат короткие фразы:

— Вправо метр.

— Полметра вниз.

— Как хвост?

— Справа свободно.

— Не спеши: дай ему слезть.

— Выбирай слабину потихоньку.

— Трос натянут, давай вверх и назад... Пошла... Поворачиваем...

Двигаемся назад и одновременно отходим от земли. Сейчас секция должна развернуться и встать вертикально. Все делается без рывков, плавно. О том, что ферма оторвана от земли, нам сообщил голосом спортивного комментатора наш руководитель полетов Владислав Гладкий.

Пять громадных лопастей, вцепившись в небо, тянут вверх машину и висящую под ней ферму. В эфире слышен только отсчет:

— Метр... два... четыре...

Сейчас очень напряженный момент: с высотой эффект от близости земли сказывается все меньше, как говорят, «пропадает воздушная подушка», и тяга вертолета уменьшается. Но пока мы лезем вверх.

— Шесть метров... Восемь! Висите выше основания с запасом. Можете перемещаться к опоре.

Снова командир берет управление и заставляет махину ревущего металла ползти к пикету, к стальному основанию. Если ветер, даже слабо, потянет сзади или командир допустит резкое движение в управлении — вертолет просядет. На высоте, близкой к уровню моря, Ми-10К поднимает и одиннадцать тонн, но здесь четыре тонны уже предел.

В горах летать всегда сложно: ветер меняется почти мгновенно, мощные вертикальные потоки воздуха поджимают в самых неожиданных местах, облачность развивается так быстро, что в считанные минуты закрывает горы. Экипаж, работающий в таких условиях, обязан все предусмотреть и быть готовым к любым неожиданностям.

— Саша, можешь взять? — обращается Бакулин к Сафошину.

— Сейчас, командир, градусов десять влево доверни... Хорошо. Взял.

Сафошин взялся за дело: он успокаивает раскачавшуюся ферму, доворачивает в нужное положение, чтобы точно насадить ее на конус — «ловушку», что находится на торце основания опоры. Работа тонкая, требующая от пилота мастерства, выдержки и, конечно, умения видеть и мгновенно оценивать ситуацию. Оператор и руководитель полетов информируют Сафошина о положении секций, подсказывают: хотя из нижней кабины Саша видит все, но точную картину происходящего он получить без помощи земли не может.

— Встала! Молодцы! Можно отцеплять! — прокричал нам Владислав.

На миг я увидел его фигуру на земле: он стоял, навалившись грудью на поток воздуха, одежда трепетала на нем, и оттого он был похож на флажок. Одной рукой он прикрывал лицо, а другой прижимал микрофон.

Мы развернулись на сто восемьдесят градусов и пошли в разгон и на снижение. Снижаемся — как с горы катимся. На этот путь, до Нахарского перевала от лагеря строителей, альпинисты день тратят, а нам несколько минут надо.

Посадка. Охлаждаем двигатели.

Заправка займет немного времени. У техников есть возможность осмотреть машину, у экипажа — пройтись, размяться, а заодно проверить еще раз следующую, секцию...

Запуск левому... Запуск правому... Тяжелый винт медленно раскручивается.

— Можно выводить на обороты, — передает по переговорному устройству бортинженер Александр Жуков. — Показания приборов нормальные, к взлету готов. По порядку докладываем.

— Внизу готов.

— Справа готов.

— Оператор готов.

— Взлетаем, — подводит командир итог нашей готовности.

На крюке у нас очередная секция, четыре тонны...

Николай Васильевич Бакулин — ведущий летчик-испытатель Государственного научно-исследовательского института гражданской авиации. Обычно он выполняет работы, связанные с внедрением в гражданскую авиацию новой техники или оборудования. Такая работа требует большого опыта, обширных знаний, а главное, мне кажется,— творческого подхода. Подобные полеты Николай Васильевич уже делал в прошлом году, но сейчас монтаж идет на большей высоте и параллельно проводится испытание устройства для ориентации конструкции на внешней подвеске. Бакулин давно уже вместе с ведущим инженером по испытаниям Владиславом Гладким (он же наш руководитель полетов) готовился к монтажу. Заканчивалась подготовка здесь, в горах.

Что же за устройство мы испытываем? Отвлекаясь от многих технических деталей, скажу только, что оно обеспечивает жесткую связь монтируемой конструкции с вертолетом. А это позволяет обходиться без специальных растяжек, сократить время монтажа да и количество рабочих рук.

— Вас вижу, — подает голос земля. — По высоте идете нормально.

Мы приближаемся к перевалу.

— Николай Васильевич, условия прежние, температура на градус выше,— выходит на связь Владислав.

— Готовность?

— Все готово. Ставим на среднюю опору.

И на этот раз монтаж у нас получился. Доволен наш командир: испытываемое устройство найдет широкое применение при монтажных работах.

Солнце еще не успело прогреть ущелье, как мы поставили последнюю секцию. Три серебристые опоры расчертили ажурными фермами безжизненный склон. Мне подумалось, что теперь альпинисты потеряют всякий интерес к этим местам. Фундамент нового пикета будет закладываться на самой верхней точке перевала...

Кавказ. Нахарский перевал Владимир Цыкин, летчик-испытатель Фото А. Аганина и В. Константинова

(обратно)

Вучко приглашает в Сараево

П ролетев за три часа почти три тысячи километров от Москвы до Белграда, прошагав многие километры по улицам югославской столицы, любуясь ее красотами, я был несказанно рад погрузиться в мягкое кресло экспресса Белград — Сараево и вытянуть ноги, гудящие от усталости. Не скрою, я тут же задремал...

Проснулся от того, что рядом на сиденье кто-то пыхтел, стараясь устроиться поудобнее. Я повернулся.

Сон как рукой сняло — в соседнем кресле сидел, задрав кверху длинную мордашку... волчонок. Плюшевый, с вязаным шарфиком на шее. Улыбнувшись, сосед протянул мне пухлую лапку и вежливо представился: «Вучко». Я назвал себя и пожал протянутую лапку.

— В Сараево, на предолимпийскую неделю следуете? — поинтересовался сосед, помахивая пушистым хвостиком.

— Вы угадали, — улыбнулся я в ответ. — Миша передает вам привет и наилучшие пожелания.

Вучко просиял: еще бы, старший брат, гостеприимный хозяин Олимпиады-80, опытный организатор спортивных соревнований приветствует его — талисман Сараевской олимпиады.

Нашу беседу прервал телевизор, висевший над дверью тамбура. На экране возникло изображение города.

Город не походил ни на один из виденных мною до сих пор. Больше всего в нем было сказочности. Вытянувшись в долине, он охватывал каменными набережными быструю чистую речку. С окрестных волнистых гор стекали в город водопады садов, в которых белели стены невысоких домиков. Среди красных черепичных крыш влажно круглились купола мечетей и выстреливали вверх острые карандаши минаретов. Крутые скаты католических соборов и луковки православных церквей нарушали это восточное единообразие. Кубы и параллелепипеды современных построек поднимались кое-где в хитросплетении центра, чтобы, отбежав от него немного, встать стройными рядами новых районов.

По кривым, гулким переулкам текла говорливая и пестрая толпа. Люди торопились по делам и просто прогуливались, шумно беседовали, заглядывали в открытые двери и окна бесчисленных лавок. А за дверями и окнами колдовали ремесленники: шорники и лудильщики, ювелиры и литейщики, кузнецы и портные. От меди и бронзы, мехов и ковров рябило в глазах. И казалось, только что, вон за поворотом, мелькнула высокая фигура Андерсена, в лавке пряностей напротив скрылся Вильгельм Гауф, разыскивающий маленького Мука, а в кофейной смакует бодрящий напиток, лакомясь рахат-лукумом, Шарль Перро.

И отовсюду: со стен домов, из витрин магазинов, с коробок конфет, со спортивных маек смотрел на меня мой новый знакомый, окруженный олимпийскими снежинками. Вучко был поистине хозяином этого города.

...Я услышал басовитый голосок соседа. Вучко без церемоний перешел на «ты».

— Хочешь, я расскажу тебе о Сараеве?

И он принялся рассказывать...

Люди пришли в долину реки Миляцке давно. Еще в эпоху неолита, за три тысячи лет до нашей эры, здесь возникло большое поселение. Не миновали эти места и римские завоеватели. Они открыли целебные серные источники у подножия горы Игман.

Город Сараево впервые упоминается в 1244 году. Только назывался он тогда Врхбосна — понятно: верхнебоснийский город. Это был важный торговый центр боснийского государства. В XIV веке Боснию захватили турки. Они-то и переименовали Врхбосну в Сараево. «Сарай» — по-турецки «дворец».

В период средневекового расцвета родился торговый центр города — «чаршия», а на склонах гор возникли поселения — «махалы».

В конце XIX века Босния и Герцеговина попали под власть Австро-Венгрии. Восточное ядро города окружили европейские гранитные дома, в Сараеве появились фабрики и заводы. Возник рабочий класс.

Вучко вздохнул и продолжил:

— Через землю Югославии прокатились две мировых войны. Вторая принесла нашему народу неимоверные страдания. Но после войны началась новая, социалистическая жизнь. Население Сараева с тех пор выросло впятеро: с восьмидесяти до четырехсот двадцати тысяч. Здесь дружно живут и трудятся представители более чем двадцати национальностей. Сараево — столица Социалистической Республики Боснии и Герцеговины. Смотри, вот в этом похожем на мавританский дворец здании сейчас располагается Сараевская скупщина...

Экран телевизора внезапно погас, и мелодичный голос произнес: «Уважаемые пассажиры! «Олимпик-экспресс» прибывает в Сараево».

Было начало февраля, пушистое снежное одеяло укутало обступившие Сараево горы, но в самой столице Боснии и Герцеговины лил по-июньски сильный дождь. Бедный плюшевый Вучко совсем сник. На выручку нам пришли девушки из «Зоитурс» — туристического агентства, созданного специально для обслуживания гостей зимней Олимпиады-84. Сейчас они занимались размещением участников предолимпийской недели.

Увидев миловидных студенток — а в основном персонал «Зоитурс» состоит из студентов Сараевского университета, — Вучко приосанился, забыл про дождь и ветер и снова стал прежним словоохотливым, гостеприимным хозяином.

— Вообще-то в Сараеве, — изрек он, — континентальный климат горного типа с ярко выраженными проявлениями альпийского.

В этот момент порыв ветра заломил зонтик над моей головой, и мощный заряд дождя окатил нас с головы до ног.

Экскурсовод «Зоитурса» Айша Караагич прыснула в кулачок, но тут же справилась с непрошеным весельем и подхватила:

— Поэтому окрестности Сараева — идеальное место для проведения лыжных соревнований. Днем здесь на склонах даже можно загорать, а толщина снежного покрова превышает метр.

Прыгая через лужи, мы добрались до машины. Вучко сразу залез на заднее сиденье.

— В Илиджу,— сказала Айша водителю, тоже, как выяснилось, студенту Сараевского университета.

К концу первого же дня в Сараеве, изрядно помотавшись на машине по городу и окрестностям, я в должной мере оценил водительские навыки дипломника экономического факультета Животы Крстича. Но поначалу, не скрою, испытывал некоторую нервозность. Дорога впереди не просматривалась. Не было видно и города. Его накрыл густейший молочный туман, сменивший надоедливый дождь.

Неустойчивая, капризная погода причинила много неудобств организаторам предолимпийской недели. Трудно было готовить трассы, нарушался четко составленный график приема иностранных делегаций. Ведь когда в долине Сараева повисает густая пелена, самым быстрым и надежным транспортом становится не самолет, а поезд «Олимпик-экспресс», за шесть часов доставляющий пассажиров из столицы Югославии в столицу Олимпиады.

Айша Караагич заметила мое напряженное состояние и, напустив безоблачный вид, быстро-быстро заговорила:

— Илиджа, куда мы направляемся, — это небольшой курорт в девяти километрах от Сараева, у подножия горы Игман. Здесь на водах отдыхали и лечились еще римляне. На территории поселка находятся развалины древних усадеб и бань, постоялых дворов. Искусные зодчие античности строили с выдумкой. Так, для отопления зданий они использовали горячий воздух, подводимый централизованно из специальных сооружений. Дома украшались роскошной мозаикой. Сегодня в Илидже — лечебный и климатический курорт. Вода сернистого источника помогает при различных заболеваниях. В Илидже расположился Институт физиологии и реабилитации. Но целебна не только вода — лечит сам свежий воздух, настоянный на запахах хвойного леса Игмана, сама чудесная природа.

Машина притормозила у яркого светового пятна, оказавшегося входом в гостиницу.

— Вот мы и приехали, — облегченно подал голос Вучко. — Можно отдохнуть...

Было тихое серое утро, с набухших веток голых деревьев срывались капли воды. По дорожкам курорта мягко бежали группы людей в ярких спортивных костюмах.

Я спустился в холл и встретил вчерашних знакомых — Айшу, Животу и, конечно же, Вучко. Мы направились в город.

— В Сараевской олимпиаде, — рассказывала по дороге Айша, — примут участие более двух тысяч спортсменов. Сначала у нас решили не строить специальной олимпийской деревни, а использовать под нее общежития университета. Однако этот вариант был неудобен — у студентов нарушался учебный процесс. Поэтому мы воспользовались опытом Московской олимпиады и строим в Моймило комплекс зданий, который после 1984 года станет жилым районом города.

За окном автомобиля, въезжающего в Сараево, развертывалась панорама новостроек. Строить югославы умеют! Ни один микрорайон не похож на другой, каждый неповторим. Изрезанные гребни крыш, выступы балконов, эркеров и мансард, окна различной формы, яркие краски...

Мы отправились смотреть места соревнований. Прямо из центра Сараева фуникулер за двенадцать минут вознес нас на вершину горы Требевич — «легких города», как называют эту гору сараевцы. Внизу, в котловине, лежал, пригревшись на февральском солнышке, сказочный город. Тот самый, что день назад я видел на экране телевизора.

Элегическое настроение нарушил пронзительный скрежет. Я обернулся — по трассе бобслея мчался, повторяя ее изгибы, яркий блестящий снаряд.

Рядом со мной стояли двое молодых людей, внимательно следивших за стремительным спуском.

— Здорово! — мечтательно произнес один. — Вот бы приобрести такую штуку!

— Да что ты, дорого, — отмахнулся второй, не отрывая взгляда от трассы.

— А если протолкнуть идею на заводе? Действительно, ведь можно секцию создать!

И, загоревшись, оба стали увлеченно обсуждать эту идею.

Я с уважением посмотрел на них. Вот ведь, до начала Олимпиады еще много времени, а дух ее уже царит в Сараеве, она уже «работает» — зажигает сердца людей, приобщает их к спорту, пробуждает чувство коллективизма, заставляет переключаться с личных забот на общественные... Так реализуется главная цель олимпийского движения: увлечь спортом как можно больше людей, превратить именно спортивную арену (а не что иное) в место самоиспытания и разрешения споров.

Горные лыжи, пожалуй, самый популярный зимний вид спорта в Югославии. Кататься в горах можно с ноября по май, и занимаются этим, по-моему, все — от мала до велика. В погожий воскресный день тянутся в горы караваны машин с водруженными на крышу лыжами. Оставлять автотранспорт приходится за сотни метров, а то и за километры до подъемника. И шагают, по-водолазному волоча ноги в тяжелых, неуклюжих ботинках, главы семейств, семенят мамы, смешно переваливаются дети, чтобы на вершине, нацепив лыжи, обрести элегантность и стремительность, помчать вниз, оставляя за собой шлейфы снежной пыли.

Прищурившись, я с завистью — о, конечно же, с чисто спортивной завистью! — смотрел с подъемника на людей, ловко выделывающих легкие, почти балетные па на тяжелых, окантованных железом горных лыжах. И, словно угадав мои мысли, Вучко сумел где-то раздобыть нам превосходные югославские лыжи «Элан». Невозможно, разумеется, проехать за один день десятки километров всех горнолыжных трасс Яхорины, где зимой 1984 года будут состязаться женщины, и Белашницы, места проведения мужских соревнований. Но даже один-единственный спуск по подготовленному, укатанному специальными машинами склону подарил ощущение бодрости и причастности к яркому празднику спорта.

И вот мы снова в машине — едем в ресторан «Моричахан», спрятавшийся в лабиринте старых улочек города.

Построенный в середине прошлого века, постоялый двор превратился ныне в комплекс маленьких кафе и ресторанчиков национальной кухни. Это любимое место встречи молодежи и экзотическая приманка для туристов.

Как и облик Сараева, так и боснийская кухня сформировались под влиянием восточных и западных традиций. В стремительной последовательности перед нами сменялись на столе соленый овечий сыр, горячая острая лапша, пита — слоеный пирог со шпинатом, чевапчичи — жаренные на углях говяжьи колбаски, обильно посыпанные репчатым луком. На десерт подали маринованное яблоко, фаршированное кремом с грецкими орехами и политое взбитыми сливками, — оно просто таяло во рту.

После такого обеда обязателен ароматный крепкий кофе, разлитый в сосуды чуть больше наперстка. Пить его мы перешли в соседнее кафе. За шестиугольными низенькими столиками сидела молодежь, пожилой черноусый музыкант в феске пел протяжную и грустную мелодию, аккомпанируя себе на инструменте, напоминавшем гусли. Югославы — певучий народ. Все знают и любят и старинные, народные песни, например про Марко-королевича или сражение с турками на Косовом поле, и песни времен второй мировой войны — партизанские, и самые современные.

В начале прошлого века Вуко Караджич, сербский фольклорист и литератор, собрал и опубликовал многие народные песни. Этот сборник вошел в сокровищницу мировой литературы, а сами песни вдохновили на подражания многих поэтов из разных стран.

Музыкант закончил грустный напев, ударил по струнам и начал задорную современную мелодию. Песню подхватило все кафе. Включились в хор и Айша Караагич с Животой Крстичем, и даже Вучко подал голос, подвывая несмелым баском.

— Вучко, — попросил я, когда кончилась песня, — расскажи мне о себе.

— Да что там рассказывать, — засмущался волчонок, — все решилось 18 мая 1978 года в Афинах, когда Международный олимпийский комитет постановил провести зимнюю Олимпиаду-84 в Сараеве. Это было большое доверие — многие ведь сомневались, что Югославия справится с организацией соревнований такого масштаба. Но прошло пять лет, и все объекты практически готовы... А сам я родился в мастерской словенского художника Йоже Тробеца. Непросто было пробиться в олимпийские «звезды» — 835 конкурентов претендовали на роль талисмана: ежик, барашек, горностай и другие зверюшки. Читатели газет, в которых шел конкурс, выбрали, однако, меня. Может, понравилась моя зубастость...

— Между прочим, наш Мишка тоже родился после конкурса в газете,— сказал я.— И выбор остановили на эскизе известного художника Виктора Чижикова. Кстати, он иллюстрирует журнал «Вокруг света», для которого я буду писать очерк.

— Передай ему большой привет, — с уважением сказал Вучко.

Дорога, змеясь, поднималась на Игман. Машина осторожно ползла вверх, с опаской сторонясь встречных автомобилей.

— К Олимпиаде движение по этой дороге будет односторонним, по кругу, — сообщил Живота. — Кольцевую начали строить год назад, спустя немного времени она опояшет Игман и спустится в долину.

О недавней стройке напоминали огромные каменные глыбы: оторванные взрывами от скал, они лежали среди частокола елей.

— Все следы стройки будут убраны, — перехватила мой взгляд Айша. — Олимпиада не должна нарушить экологию района. Три тысячи юношей и девушек будут работать на озеленении олимпийских объектов, приведут в первозданный вид то, что повредили тяжелые строительные машины.

Дорога перестала петлять, и мы оказались на плато.

— Здесь раньше выли настоящие волки, — с уважением заметил Вучко.

С окружающих холмов спускались два оранжевых языка трамплинов. Поодаль разбежались замысловатые трассы лыжных гонок и биатлона, раскинулся лыжный стадион со стрельбищем. Островерхие здания судейского домика и маленького отеля удачно вписывались в этот пейзаж.

— Игман — легендарное место, — тихо сказала Айша. — В декабре сорок второго года по его заснеженным просторам шли маршем тысяча двести бойцов Первой пролетарской национально-освободительной бригады. Шли по глубокому снегу, при сорокаградусном морозе...

Айша вздохнула и замолчала. Посерьезнел Живота, и без того задумчивый. Я знал, что они думали о десяти тысячах жителей Сараева, которые пали жертвами фашистского террора. Мои спутники, как и тысячи других людей, работавших на подготовке Олимпиады, делают все, чтобы никогда не повторились кровавые ужасы прошлого. Девиз «О спорт — ты мир!» приобретает в наши дни совершенно конкретное звучание.

...Предолимпийской недели едва хватило, чтобы осмотреть все комплексы спортивных сооружений в Сараеве.

На стадионе «Кошево», вмещающем пятьдесят тысяч зрителей, 8 февраля 1984 года в три часа дня откроются XIV зимние Олимпийские игры, которые продлятся ровно двенадцать дней в соответствии с Олимпийской хартией. В культурно-спортивном комплексе «Скендерия» пройдут состязания хоккеистов и фигуристов.

...Пришла пора прощаться с Сараевом.

Вучко пытался протестовать:

— Погоди, мы еще не видели всех достопримечательностей: Баш-Чаршии, Гази-Хусаревбеговой мечети, базара Халачи.

— А музеи?! — подхватила Айша. — Краеведческий музей, археологический музей с его коллекциями предметов античности, музей Народной революции! А художественная галерея!

— А театры?! — расстроился неразговорчивый Живота.— У нас в городе четыре театра! К тому же мы не побывали в университете и Академии наук...

Но уезжать было необходимо. На вокзале нас закрутила суетливая толпа, и мы не успели даже толком попрощаться. Лишь из тронувшегося поезда, открыв окно, я услышал слова плюшевого волчонка: «До свидания! До встречи на Олимпиаде!»

Он прокричал что-то еще, но налетевший порыв ветра унес обрывок фразы и растрепал на шее Вучко тонкий вязаный шарфик с вышитой на нем олимпийской снежинкой.

Сараево — Москва В. Сенаторов

(обратно)

Чистая вода Балтики

Г рустное сообщение довелось мне прочитать недавно: в балтийском проливе Каттегат пала крепость, которая за долгий свой век выдержала не один штурм, пережила первую и вторую мировые войны, и вот на тебе — пала. Причем не от бронированного удара, а «благодаря» домашним хозяйкам и коммунальным службам.

Не первый год сливаются поблизости от крепости жидкие отходы, а в их составе — и современные химические моющие средства. Они-то и сделали свое дело, разъели глинистый пласт, на котором прежде незыблемо стояла крепость. Мощный фундамент превратился в жижу, пополз — и крепостной стены как не бывало...

Пахари моря

Балтику закрывал плотнейший туман, а мы продолжали идти под уверенный гул машин, с нудной методичностью издавая басовитые звуки сирены, казалось, необъяснимые в век радиолокации и навигационных спутников. Однако без туманных сигналов нельзя: вдруг напорешься на кого-нибудь в этом густонаселенном море.

И впрямь, стоило туману рассеяться, как мы увидели слева по борту небольшое судно, которое уверенно шло нашим же курсом, бешено вращая при этом своей маленькой радарной антенной. А справа полз неповоротливый сухогруз весьма солидной комплекции. Уж он-то курс мгновенно не изменит — инерция не позволит. Потому и шел неторопливо, спокойно, всем своим видом показывая: дорога — моя!

И приятно было видеть, что Балтика, как мощная водная магистраль, живет и напряженно работает. Она несет сейчас едва ли не десятую часть всех морских грузов в мире, а ведь ее доля в площади мировой акватории, можно сказать, ничтожна. За последние десятилетия транспортная нагрузка Балтики увеличилась вдвое. И имеет явную тенденцию расти.

Посматривая с мостика на чистую воду цвета датского фарфора, цвета, не передаваемого никакими словами, я возвращался мысленно к Балтике военных лет...

Работающая Балтика, мирная Балтика... Мы не знали ее такой в сорок пятом. От тех тяжелых времен у меня в памяти остались почему-то не столько зрительные или слуховые ощущения, сколько обонятельные. Видимо, они оказались сильнее других. Это был запах раскаленных глушителей перегруженных корабельных дизелей, запах нагретой солнцем щебенки и пыли, в которую едва ли не были превращены дома Кенигсберга, Пиллау и других прибалтийских городов. Наконец, это был всеохватывающий сладковатый запах тления.

Здесь в сорок пятом буквально нельзя было развести костра, чтобы высушить свою многострадальную робу и тут же не залечь в грязный песок, услышав выстрелы. Но никто не стрелял: земля была настолько нашпигована боеприпасами, что казалось, стреляет сама.

Тогда у нас не было времени наблюдать, рассуждать. Наши вконец измотанные тральщики-«стотонники» работали на износ, очищая воды Балтики, засоренной минами как никакое другое море в мире. Не случайно моряки называли его «супом с клецками». Море это мелководно и на редкость удобно для постановки мин. Только в Финском заливе их было поставлено семьдесят тысяч. Да и южная Балтика была ими усеяна. Убирать эти «клецки», расчищать дорогу нынешней работающей Балтике довелось и нам, курсантам военно-морского инженерного училища, которые выполняли обязанности мотористов.

А мотористов не хватало, вот и обходились одним моряком там, где нужны были трое. И приходилось порой, подобно цирковому артисту, заниматься эквилибристикой в машинном отделении — прыгать через редукторы от левого дизеля к правому, а от правого к среднему, чтобы выполнить команды машинных телеграфов и обеспечить маневрирование корабля в районе минного поля.

Это был опасный труд «пахарей моря». Целых два года ушло на выполнение первоочередной задачи — очистки гаваней, рейдов и фарватеров. Потом чуть ли не пятилетка ушла на сплошное траление, а затем и повторное придонное, прежде чем моряки смогли доложить: Балтийское море чисто, минная опасность ликвидирована.

Нуждается в особой защите

Трубные звуки туманных сигналов, издаваемые нашим кораблем, напоминали не только о драматическом прошлом Балтики, о былой опасности налететь на плавающую или якорную мину, но и о задачах мирных дней, о цели нашего похода — дружественного визита в соседнюю страну — Швецию. С нею нас связывают давние добрососедские отношения. Наши страны весьма плодотворно сотрудничают в ряде областей, в том числе совместно решают проблемы спасения жизни на море и проблемы обеспечения чистоты вод Балтики. А дело это не из легких, и справиться с ним одному государству, даже такому, как наше, не под силу. Здесь нужны коллективные усилия, и немалые.

В этом году исполнилось десять лет, как была принята Международная конвенция по борьбе с загрязнением моря. И поскольку моря Средиземное, Черное, Красное, Балтийское и Персидский залив были объявлены особыми районами, нуждающимися по своим экологическим условиям в более сильной и всесторонней защите, по этим морям приняты региональные конвенции по охране морской среды.

Балтика в этом отношении уникальна и особенно ранима, она чрезвычайно чувствительна к антропогенным воздействиям — воздействиям человека, его хозяйственной деятельности. Как и другие внутриматериковые моря, она имеет весьма слабую связь с Мировым океаном, и самоочищающая ее способность крайне ограничена. В то же время зависимость от материка у нее очень большая. К ее берегам примыкают семь стран с высокоразвитой промышленностью, транспортом, сельским хозяйством, коммунальными службами. Только в портовых городах этих стран проживает более восьми миллионов человек. В Балтику впадает две с половиной сотни рек и речек. Что несут они нашему общему морю? Справится ли оно с ликвидацией всех тех загрязнений, что в нее попадают,— вопрос немаловажный и, можно сказать, острейший.

Если сравнить Атлантику с ее частью — Балтикой, то получаются разительные цифры, над которыми прежде всерьез не задумывались. Наше маленькое море меньше Атлантики в двести раз по площади и почти в 15 тысяч раз по объему! И если в Мировом океане за последние двадцать лет, по свидетельству специалистов, жизнь сократилась почти наполовину, то какова в этом плане перспектива Балтийского моря?

Есть еще одна существенная особенность Балтики, о которой нельзя забывать: она, можно сказать, впадает в Атлантику, куда несет почти пятьсот кубических километров воды в год. Мысленно закроем проливы и убедимся, что уровень Балтийского моря начнет повышаться на 124 сантиметра в год, тогда как море Средиземное в таких условиях снижало бы свой уровень примерно на метр, поскольку в его районе испаряется больше воды, чем ее туда приносится. Выходит, что Балтика работает как гигантский отстойник, котлован очистного сооружения, в который материк «сливает» свои воды перед тем, как сбросить их в океан.

Во времена не очень давние не задумывались об этом и мы, моряки-балтийцы: ведь нам было запрещено откачивать за борт трюмную воду лишь в гаванях и на рейдах. А в годы войны, если о чем и заботились механики, так только о том, чтобы за кораблем не тащился демаскирующий его масляный след и шлейф дыма.

«Балтику из трюмов мы качали, выжимая из тельняшек пот...» — лихо распевали мы, шагая строем на берегу. Куда качали из трюмов — конечно же, в Балтику. Да и что поделаешь, если речь идет о борьбе за живучесть корабля и жизнь экипажа, когда море врывается в отсеки и грозит сломать переборки, затопить корабль.

Да и в мирное время терпящие бедствие суда гибнут, лишь исчерпав все возможности борьбы за живучесть своими силами и силами тех, кто подоспел по сигналу SOS. Моря и реки сигналов SOS не подают, они гибнут молча. Это забота людей — вовремя заметить, что море в беде, срочно сменить курс, как это предписывается судам, и оказать ему помощь.

Чтобы эта помощь была своевременной и эффективной, необходима добрая воля всех государств, от которых зависит судьба Балтики. И Прибалтийские государства проявили эту добрую волю — подписали две очень важные конвенции. Одна из них, принятая в 1973 году в Гданьске, посвящена вопросам рыболовства и охраны живых ресурсов в Балтийском море и проливах Большой Бельт и Малый Бельт. Важность такого рода соглашения нетрудно понять, если вспомнить, что Балтика дает более двенадцати процентов всей мировой добычи рыбы. Основную часть улова составляют салака, шпроты, треска. Ловятся здесь и другие виды рыб, среди которых и такие высокоценимые, как угорь и лосось.

Кстати, о лососе. До сих пор не отменена Международная конвенция 1885 года о регулировании вылова лосося в бассейне Рейна, хотя в этой реке давно уже нет ни одного живого лосося, как и многих других рыб. Так что регулирование регулированием — пусть оно будет строгим и справедливым, но прежде всего надо обеспечить условия, чтобы воспроизводились, а не вымирали те виды, вылов которых регулируется. На Рейне же этого сделано не было. Бездумное, хищническое хозяйствование с единственной оглядкой — на своекорыстный интерес довело до того, что прекрасная река, воспетая поэтами, превратилась в сточную канаву. И только в 1976 году прирейнские государства договорились о совместной защите реки — подписали соответствующую конвенцию.

Этот маленький экскурс в прошлое богатого когда-то лососем Рейна, думается, поможет понять важность второй конвенции, принятой Прибалтийскими государствами в 1974 году в Хельсинки. Семь Прибалтийских государств — ГДР, Дания, ПНР, СССР, Финляндия, ФРГ и Швеция договорились принимать все меры, чтобы не допускать загрязнения моря с воздуха, по воде или любым другим образом опасными веществами, которые перечислены в специальном списке. Предусмотрены меры по предотвращению загрязнения с суши такими веществами, как ртуть, мышьяк, фосфор, фенол, стойкие пестициды.

Установлено систематическое наблюдение за состоянием морских пространств по единой системе в целях своевременного выявления фактов существенного загрязнения морской среды, определения его источников и организации эффективной борьбы с аварийными разливами нефти и ядовитых веществ. Предусмотрен мониторинг физико-химических и биологических показателей морской среды, четко определены единые методы отбора проб и выполнения анализов.

При таком контроле если какая-нибудь «шальная голова» и «качнет» за борт трюмную воду, перемешанную с топливом или отработанным маслом, то будет рисковать очень многим.

Широкая программа действий по осуществлению предписаний советского водного законодательства и требований, вытекающих из подписанных нашей страной международных конвенций, содержится в принятом Советом Министров СССР постановлении «О мерах по усилению охраны от загрязнения бассейна Балтийского моря».

Как дышится, Балтика?

К морю нельзя относиться плохо, это было бы безнравственно, потому что у человека с ним давняя дружба и даже родство. Не случайно солевой состав Мирового океана и нашей крови, а точнее, процентный состав элементов, в них входящих, потрясающе совпадает. И удивляться тут нечего: вышли мы из моря, это оно породило нас всех, а не только прекрасную Афродиту, как уверяли древние греки.

Но при всем родстве нет на земле и не было двух совершенно одинаковых людей, как нет и двух морей одинаковых. У каждого свои обстоятельства рождения, развития и жизни, свой характер, своя судьба. Прибегнем еще раз к сравнению, но на этот раз двух наших северо-западных морей: Балтийского и Белого. Оба они почти отделены от океана — лишь узкие и мелкие проливы обеспечивают некоторый обмен вод. Обоим морям свойственны малые глубины, сложный рельеф дна, большой материковый сток и в связи с этим малая соленость вод.

Над просторами обоих морей дуют ветры, вызывая штормы, от которых зависит перемещение поверхностных слоев и насыщение их кислородом. Казалось бы, все одинаково! Однако существует между этими двумя родственными морями одно очень важное различие: на Балтике практически нет приливов, а на Белом море они есть. Мощная приливная волна из Баренцева моря дважды в сутки накатывает на берег, переворачивая камни и выбрасывая водоросли, а затем отходит. А в районе Мезенского залива прилив достигает семи метров.

В результате систематического приливного перемешивания глубинные воды Белого моря постоянно освежаются, не говоря уже о слоях поверхностных.

С Балтикой природа обошлась в этом отношении намного суровее: ей для одного обмена вод, особенно глубинных, нужны многие годы. Отсутствие приливов и очень неблагоприятный рельеф дна — ряд котловин, разделенных порогами,— привели к устойчивому расслоению вод по солености и плотности. Этим и объясняется весьма неприятное явление, которое называют стагнацией, что означает застой, в глубинах Балтийского моря. А при застое незаметно и бесшумно происходит самое страшное: перерождение среды, подчас необратимое. Никакой шторм на поверхности уже не доносит до глубин живительного кислорода — наипервейшего условия жизни, и в котловинах начинает скапливаться сероводород. Можно сказать резче: сероводород — это смерть, отсутствие жизни почти во всех ее формах, кроме некоторых бактерий. Так, к примеру, глубоководная часть Черного моря (а там глубины местами превышают два километра) практически мертва. Жизнь существует только в верхних слоях воды и в сравнительно мелководных районах.

В наиболее глубоких балтийских впадинах периодически происходит то некоторое накопление кислорода, то его исчезнование в связи с большим расходом на окисление биогенных веществ. И начинается рост концентрации сероводорода в результате «работы» анаэробных бактерий, не нуждающихся в кислороде. Такие циклы «кислород—сероводород» в последнее время проявляют себя все чаще, причем количество растворенного в воде кислорода заметно убывает с годами. А это сигнал тревожный.

И сейчас уж нет необходимости подробно говорить о том, что люди должны делать все, чтобы не отягощать, а снижать нагрузку на Балтику, особенно в «пиковые» периоды, когда по неблагоприятным климатическим обстоятельствам свежей океанской воде из Северного моря долгое время не удается пробиться через пороги в глубь Балтики и хоть немного освежить нижние, застойные слои ее вод. Сброс большого количества ядовитых веществ был бы поистине ударом морю в спину со стороны неблагодарных людей. Поэтому предупреждение загрязнений стало актуальнейшей задачей всех Прибалтийских государств.

Здесь уместно будет привести определение понятия «загрязнение», данное ЮНЕСКО: «Под загрязнением моря понимают прямое или косвенное введение веществ или энергии в морскую среду, включая прибрежные и устьевые районы, которые приводят к вредным последствиям для живых организмов и к опасности для здоровья человека, препятствуют развитию активной морской жизнедеятельности, в том числе и рыболовства, причиняют ущерб качеству морской воды и всем сторонам человеческой деятельности».

Как видим, формулировка очень широкая, можно сказать, всеохватывающая. Под нее «подпадают» и вещества органического происхождения, и тепловая энергия, и сточные воды коммунальных и сельскохозяйственных предприятий, и разливы нефти, и чрезмерное развитие туризма в отдельных зонах, и неорганические вещества (мы о них говорили), и многое другое, что может повредить морю.

Тут уж нечего говорить просто о мусоре — в обычном, житейском смысле. Как он загрязняет пляжи и как с ним борются, известно каждому. Ведь проще не бросить, чем потом вылавливать из воды. У военных моряков сложилось доброе правило: за каждый метр причальной линии отвечает определенный корабль, его должностные лица. И если после шторма или от нагонного ветра появится в акватории порта какие-то плавающие предметы, водоросли, ветошь — словом, мусор, то его моряки чуть ли не сачками вылавливают. Это я видел на Балтике, да и на Черном море.

А вот что касается Мраморного, то оно произвело удручающее впечатление. Когда мы шли тоже с дружественным визитом из Севастополя в Средиземное море, чтобы посетить французский порт Тулон, то не могли не заметить, что Мраморное море заметно отличается от Черного. И цветом, менее сочным и лучезарным, и, главное, засоренностью. Форштевень корабля, разрезая воду, нередко разбрасывал по сторонам не только порыжевшие водоросли, но ипенопласт, полиэтилен, обломки ящиков, бумагу, бутылки... Здесь если откажет компас, то судоводитель, пожалуй, сможет ориентироваться по отбросам, этим издержкам цивилизации: они непременно приведут в Дарданеллы, а там до Средиземного — рукой подать.

Впрочем, это могло быть и случайным совпадением — просто впереди нас могли пройти по этому оживленнейшему пути какие-то безответственные «корсары», которым наплевать на чужое море и его судьбу... И вот эта засоренность вновь напомнила о Балтике времен войны, когда мне пришлось столкнуться с захламлением и грязью, можно сказать, один на один.

Уже начинало смеркаться, когда наш тральщик осторожно вошел в небольшой порт, чтобы с рассветом продолжить работу. Но причалы и вода возле них были так завалены отходами войны — разбитыми плавсредствами и искореженной боевой техникой, что едва нашлось место, где можно было «притулиться» кормой. Однако в узком ковше, в который мы влезли, нельзя было маневрировать с помощью машин. Надо было перетягиваться на швартовах, вручную. А для этого требовалось послать кого-нибудь на противоположную стенку П-образного ковша, чтобы закрепить швартов. Плавал я неплохо, и выбор командира остановился на мне.

Раздевшись, я накинул себе на плечо тонкий, но в то же время прочный сигнальный фал и медленно сполз в воду, боясь в прыжке разбить голову или распороть живот. Плыл осмотрительно. И чего только не увидел в воде — ржавые обломки корабельных надстроек, грязные, в мазуте обломки дерева и водоросли, какую-то кучу ядовито-зеленых тряпок...

Обратную стометровку я отмахал на едином дыхании, уже не боясь распороть живот — лишь бы поскорее выбраться из этой зловонной и опасной клоаки.

Потому-то мне так близка и дорога забота о чистоте вод Балтики, которую с риском для жизни очищали от мин наши моряки. В сущности, загрязнение — та же мина, только незаметного и сильнозамедленного действия. Такая мина не взрывается, оглашая окрестности грохотом, но все равно несет смерть.

Вот почему нужны дружные усилия всех семи Прибалтийских государств, что по необходимости требует добрых отношений между ними и доброго, плодотворного сотрудничества. Словом, какова атмосфера в отношениях между народами и странами, такова атмосфера и над морем и в море.

В. Демьянов, капитан 1-го ранга — инженер запаса

(обратно)

...и наступит рассвет

М олнии принимали самые разнообразные формы. Некоторые из них почти отвесно падали на землю, по пять-шесть раз ударяя в одно и то же место. Араго мог назвать только два наблюдения раздвоившейся вилообразной молнии, здесь же они вспыхивали сотнями. При их блеске из темноты появлялись и тут же мгновенно снова исчезали... то сверкающие любопытством глаза Паганеля, то энергичные черты Гленарвана...

Спасибо Вам, многоуважаемый Жюль Верн, за эту картину грозы над южноамериканским заливом Ла-Плата. Точность вышеописанного я оценил вполне, когда сам увидел то, что так поразило героев «Детей капитана Гранта» на южном, аргентинском берегу залива. Я, правда, наблюдал грозу с северного, уругвайского, берега Ла-Платы. Сполохи лимонно-желтого света то празднично, то зловеще высвечивали изгибы фиолетовых туч, охватывая весь горизонт, кроме неба прямо над головой. Оно оставалось бархатно-темным, а главное — безоблачным, можно было отчетливо видеть звезды южного полушария и месяц, который казался заваленным набок...

Необычайность зрелища грозы обостряла впечатления воскресного дня, проведенного в уругвайской столице.

Еще утром, выйдя из порта, я очутился в старом городе, насколько можно вообще говорить о старости Монтевидео, основанного чуть больше 250 лет назад. Бесцветные обшарпанные дома, такие же обшарпанные троллейбусы. Ветхость без малейшего флера романтики. В центре, минутах в 15 ходьбы от порта, запущенность построек подгримирована рекламными щитами, какие встретишь в любом большом городе Запада. Серо-бежевое здание с колоннами «Театро Солис» — это сейчас чуть ли не единственный театр в стране, сценическое искусство которой некогда занимало видное место в Латинской Америке. Военный режим закрыл театр «Гальпон», которым так гордились уругвайцы, вынудил искать счастья на чужбине множество ярких дарований. Почти безлюдная центральная площадь Независимости, посреди которой высится конная статуя национального героя Артигаса. Неподалеку убогий, в четыре-пять лотков, овощной базар, кучи мусора и вдруг — через несколько кварталов — здание, похожее на музей.

Я взбежал вверх по широкой гранитной лестнице ко входу в музей и увидел, что его тяжелые двери заперты. Вокруг не было ни души, и, простояв там минуту-две, я хотел уже было уйти, но тут к подножию лестницы подкатил экскурсионный автобус. Из него вышли десятка три западногерманских туристов. Их, оказывается, привели смотреть... уругвайский парламент. Около этой серой громады на высоких мачтах реют государственные флаги Уругвая, белые с синими полосами и желтым солнцем.

А я-то думал, что это музей!

Тяжелые двери распахнулись, и мы попали в здание, которое изнутри напоминало музей еще больше, чем снаружи. Стены его залов увешаны картинами и гобеленами. Преобладающий сюжет: народные массы жадно внимают героям; многочисленные флаги, солдаты, лошади...

Везде мертвая, хорошо устоявшаяся музейная тишина. Уже больше десяти лет ее не нарушают дебаты политических партий. В круглом зале пленарных заседаний голос нашего сопровождающего звучал как магнитная запись, раз и навсегда изготовленная для посетителей.

— В 1971 году в результате террора левоэкстремистской организации «Тупамарос» над нашей страной нависла угроза превращения в кубинскую колонию. Эта угроза была отведена правительством. У нас очень хорошее военное правительство. Оно спасло независимость.

Кто-то из посетителей робко осведомился, зачем Кубе понадобилось превращать Уругвай в свою колонию? Да и разве организация «Тупамарос», назвавшая себя в честь Тупака Амару, вождя восстания индейцев в конце XVII века, состояла не из самих уругвайцев?

— Обратите внимание на уникальное разнообразие мрамора в отделке интерьера, — не отвечая на вопросы, продолжал сопровождающий, но его снова перебили:

— В автобусе вы сказали, что множество уругвайцев покинуло страну из страха перед «Тупамарос». Но если их давно разгромили, то почему же поток эмигрантов не уменьшается, а растет? Ведь каждый пятый уругваец живет сейчас за границей, а такое положение создалось лишь в последние годы! И почему парламент до сих пор закрыт, если угроза превращения страны в «кубинскую колонию» давно миновала?

Сопровождающий полез в карман за носовым платком, чтобы стереть со лба испарину. С обиженным видом он сказал:

— Наши военные для того и взяли власть в свои руки, чтобы дать народу настоящую свободу. И парламент вовсе не стал «музеем парламента» — в 1984 году в Уругвае пройдут парламентские выборы, правительство уже сейчас основательно готовится к ним.

— И продолжает держать в тюрьмах тысячи политзаключенных, запрещая деятельность оппозиционных партий и профсоюзов?

Лицо сопровождающего приняло раздраженное выражение:

— Если уж говорить о свободе, то ее не хватает скорее вам, европейцам. Мой брат недавно побывал в Европе, и знаете, что он сказал? Что там, например, нельзя шуметь после десяти вечера, быть за рулем в нетрезвом виде. Для уругвайца такая жизнь была бы просто мукой. А политика нас мало интересует, мы любим уют, шумное застолье да футбол. Дамы и господа! Экскурсия окончена, благодарю за внимание!

...В начале второго ночи зарницы стали еще ярче, засверкали с частотой автоматной очереди. Пошел мелкий теплый дождик, и мне пришлось спуститься под прикрытие шлюпочной палубы. Разгулявшимся на небе молниям скромно вторил луч света, регулярно посылаемый маяком с макушки холма Серро — единственной возвышенности Монтевидео. Увидев макушку этого 140-метрового холма со стороны океана, матрос экспедиции Магеллана радостно воскликнул: «Монте виде эу!» («Я вижу гору!») Было это в 1620 году. Возглас моряка и дал имя будущей уругвайской столице.

Холм Серро красуется на гербе страны, олицетворяя силу ее народа. Наряду с весами, лошадью и быком — эмблемами справедливости, свободы и изобилия. Но если три последние добродетели остались в нынешнем Уругвае лишь на гербе, то сила трудового народа весьма зримо ощущается как раз на холме и в его окрестностях. Район Серро, где мне удалось побывать,— цитадель столичного рабочего класса. Там сосредоточены основные промышленные предприятия Монтевидео, поскольку Серро достаточно богат водой, которая нужна заводам и фабрикам. Домики для рабочих рассыпаны по склонам холма. Все они настолько маленькие, что я принял их за будки для инвентаря на садовых участках. В таком домике — одна-две комнатки, которые населяют большие семьи. Иначе не прокормиться: средний заработок практически равен квартплате, а ведь, помимо жилья, нужно отчислять двадцать процентов в больничную кассу, да еще на что-то питаться и одеваться. В этих окрестностях повсюду свалки, пустыри, по которым гоняют в футбол ребятишки. Хоть и скромны домики на холме Серро, фасады их непременно украшены узором, нанесенным яркой краской. Вокруг домиков-будок нет ни одного забора, крохотные палисадники и грядки ничем не отделены друг от друга. И в богатом квартале Монтевидео тоже отсутствуют заборы, однако на этом и кончается сходство. В просторных виллах, крытых глазурованной черепицей самых разных оттенков, живут военные, дипломаты, латифундисты и другие представители уругвайской буржуазии. Да, нет заборов, но нет и тротуаров. Зеленый газон простирается от дома до бровки проезжей части улицы, так что посторонний не может даже пройти мимо такой городской усадьбы.

...Подступало утро, но зарницы все еще были хорошо различимы на фоне неба. Дождь кончился, и я, снова перебравшись на верхнюю палубу, смотрел на купол самого высокого здания Монтевидео, который с каждой минутой все отчетливее вырисовывался из темноты. Здание стоит на главной улице — Авениде 18 июля. На ней всего несколько мелких магазинов, все крупные универмаги закрыты: некому покупать. Как сообщают местные газеты, всего за один год — с января 1982 по январь 1983-го — уругвайцы потеряли в реальной зарплате почти двадцать процентов, а стоимость жизни возросла на треть.

Накануне мне удалось посмотреть передачу местного телевидения. Промелькнула таблица курса уругвайского песо. Утром пошел менять деньги в городской банк и увидел такую же таблицу за стеклом витрины, однако «вес» песо в долларах уменьшился на 35 процентов.

Только в нынешнем году Уругвай должен погасить долги в полмиллиарда долларов. Как и за счет чего погашать — можно было понять, когда я смотрел телепередачу. С цветного экрана неслись пылкие призывы к сохранению важнейших национальных богатств — крупного рогатого скота и овец. Эти кадры сменились проповедью о том, какую чуткость надо проявлять по отношению к иностранцам — они пополняют государственную казну! Возле какого-то парка шалуны бросают на тротуар апельсиновую кожуру, на ней поскальзывается турист, прибывший из США. Поднимаясь с тротуара, он горько произносит: «Больше я в эту страну ни ногой!» В этот момент к туристу подскакивает очаровательная молодая креолка. Быстро подобрав кожуру, она подводит его за руку к розовому кусту и с белозубой улыбкой дарит ему лучшую из роз. Растроганный американец восклицает: «Вот это страна! Я обязательно приеду сюда, и не один, а со всей семьей».

Лично мне гостеприимство уругвайцев пришлось ощутить как раз в той среде, где оно проявляется без всякого воздействия телевидения. По той простой причине, что иметь телевизор там не по карману. Вот как это было.

Вдоль берега Ла-Платы в черте города Монтевидео вытянулся пляж Онда. Местные жители ласково называют его «Копакабаной в миниатюре», подчеркивая сходство со знаменитой набережной в Рио-де-Жанейро. Желтый песок пляжа местами бугрится серыми, очень округлыми скалами, похожими на спины бегемотов. Один из участков Онды называют Бусео — «Ныряние». Много лет назад около него якобы затонуло пиратское судно. Его трюмы были полны серебра. Некоторые уругвайцы до сих пор ныряют там в поисках судна и денег, что и дало название пляжу. Кое-кто не теряет надежды отыскать монеты на берегу: а вдруг да пираты зарыли свои сокровища в песок?

На этом пляже я сразу обратил внимание на двоих — юношу и девушку. Обосновавшись на спине одного из «бегемотов», они обсыхали у костра, потягивая через тонкие трубочки какую-то жидкость из круглых, вроде тыквы сосудов, зажатых между коленей. Над костром бурлил котелок с кипятком. Оба были темноволосы, худощавы и смуглы, но если кожа юноши была просто очень загорелой — кофейного цвета, то у девушки она к тому же как бы подсвечивалась изнутри каким-то фиолетовым сиянием, словно грозовая туча над Ла-Платой. Я мобилизовал свои скудные познания в испанском и пожелал приятного аппетита — надо было с чего-то начать беседу. Мое произношение не безупречно, потому девушка едва не расхохоталась и спросила, не желает ли сеньор иностранец поговорить на каком-нибудь другом языке...

Оказалось, что девушка свободно владела немецким.

— Любуетесь нашей Копакабаной?

— Водичка-то тут не слишком чистая.

— Не родник, конечно, да где ж сейчас чисто? За нас, сеньор, не беспокойтесь, мы с Эладио купаемся на Ла-Плате вот с таких лет,— она быстро отвела маленькую ладошку на уровень колена, — и, как видите, живы!

Она перевела наш разговор Эладио. Он в ответ что-то пробормотал.

— Он говорит, зато мате, которым мы можем вас угостить, такой чистый, чище дистиллята! Не угодно ли?

Тут только я сообразил, что они пили мате — знаменитый латиноамериканский чай. Вспомнил я рассказ своего приятеля, долго прожившего в Уругвае, о том, что с этим напитком у местных жителей связана определенная символика: «горький мате» означает «оставь все надежды», «мате со жженым сахаром» — «дружба», «симпатия», «с апельсиновым соком» — «я тоже сгораю от любви к тебе». Девушка шагнула к костру со своей тыковкой, вытряхнула из нее на угли остатки заварки, засыпала новую и залила ее кипятком из котелка. Потом, вставив в отверстие трубочку, протянула мне.

Мате оказался чуть горьковатым на вкус, а запахом напоминал полынь. Оба молча и настороженно ожидали моей реакции. Вот так же, подумал я, когда-то раскуривали с бледнолицыми свою ритуальную трубку индейцы, полностью истребленные на территории Уругвая. Единственное, что от них осталось — мате, который переняли потомки бледнолицых, да бронзовый памятник, отлитый после того, как несколько последних уругвайских аборигенов вывезли, словно диковинных зверей, на выставку в Париж, где они и умерли. Памятник коренным жителям — в буквальном смысле слова посмертный — я видел на лужайке парка в центре Монтевидео.

— И уж не гневайтесь на нас, что не угощаем дорогого гостя жареным мясом-чурраско, — не без ехидства заметила креолка. — Всем туристам известно, что уругвайцы объедаются мясом, только мы-то вас не ждали и не приготовили ни кусочка. Но и вы в Германии колбасу с собой не носите повсюду?

При последних словах девушки я испытал некоторое облегчение: как выяснилось, ошибки были свойственны не только нам, чужакам, в оценках местной действительности, но и местным жителям в их представлении о нас. И, протянув девушке советский значок, отрекомендовался:

— Я член экипажа советского теплохода «Белоруссия», который стоит в порту...

Рассмотрев значок, Эладио, до сих пор относившийся ко мне весьма подозрительно, молча подал мне руку. Потом, легонько шлепнув девушку по плечу, с улыбкой произнес:

— Пожалуй, Коринна, тебе пора готовить мате со жженым сахаром.

В обществе Коринны и Эладио я и провел этот вечер. Оказалось, он активист подпольного Союза коммунистической молодежи Уругвая, а Коринна — его невеста. Она училась на филолога в университете, но оттуда пришлось уйти. Власти хотели заставить всех студентов подписать «декларацию о поведении», а это значило, что Коринна обязуется не участвовать ни в политическом, ни в профсоюзном движениях и доносить на тех, кто это обязательство нарушит. Сейчас ей с большим трудом удалось устроиться уборщицей на мясохладобойню. Сорокавосьмичасовая рабочая неделя, без всякого трудового договора, без социального страхования. Но Коринна и не думает хныкать. Вместо того чтобы оплакивать свою скамью в аудитории, она собирает подписи под документом, где осуждается шантаж студентов и содержится требование отменить «декларацию». И таких подписей собрано уже несколько десятков тысяч. Не сидит сложа руки и Эладио, которого недавно уволили из вечернего кафе, где он играл на гитаре: требование освободить президента Широкого фронта Либера Сереньи, который вот уже несколько лет томится в тюрьме, были, например, начертаны 1 мая на большой стене в центре города его рукой.

С горечью говорила Коринна о том, что нынешний режим свел на нет все культурные контакты Уругвая с Советским Союзом. А ведь русское и советское искусство с давних пор пользовалось высочайшим авторитетом в глазах уругвайцев. Стоит хотя бы вспомнить гастроли русского балета С. Дягилева в муниципальном театре Монтевидео, когда при появлении на сцене Карсавиной публика несколько раз восторженными криками останавливала спектакль. Помнят уругвайцы и виртуозный смычок Давида Ойстраха, Леонида Когана, красоту ансамбля «Березка», дирижерское мастерство и музыку Арама Хачатуряна...

Костер уже догорел, над городом висели фиолетовые предгрозовые тучи. Новые друзья подарили мне на память мешочек заварки — высушенные и измельченные листья йерба-мате, тыковку и бомбилью — тростниковую трубку, к концу которой приделано ситечко вроде тех, которые надевают на походную чайную ложку, чтобы заваривать чай прямо в стакане. Ситечко на конце бомбильи используется, чтобы заварка как раз не попадала в трубочку.

— Вернетесь на судно, — сказал Эладио, — угостите своих ребят нашим мате.

— И не забудьте, — сияя лучистыми глазами, прокричала мне вслед Коринна, — добавить жженого сахару! Обязательно!

...Небо над Ла-Платой было совсем солнечным, гроза миновала, когда уругвайские буксиры отводили «Белоруссию» от пирса. Я покидал эту страну, вспоминая слова, с которыми обратился к народу его славный сын Либер Сереньи: «Нужно бороться за свободу. Темная ночь непременно кончится, и наступит рассвет!»

Монтевидео — Москва В. Чудов

(обратно)

Пушки с морского дна

В ту ночь шторм разыгрался не бывалый. Ураганной силы ветер срывал белые закрученные барашки с пенящихся волн и серебрил ими черную глубинную воду, потревоженную разбушевавшейся стихией. Даже видавшие виды рыбаки, прислушиваясь к грохоту волн и завыванию ветра, качали головами. А море будто старалось оправдать свое древнее название — Негостеприимный Понт. Однако к утру ураган стих, резко повернувший ветер разорвал низкие свинцовые тучи, и первые лучи солнца высветили торчащие из воды неподалеку от берега шпангоуты, нос и корму большого деревянного корабля.

Вскоре об этом щедром подарке Нептуна узнали местные археологи, а затем все сведения были переданы в Институт археологии АН СССР, где как раз в это время готовилась группа аквалангистов, в задачу которой входило обследование морского дна у берегов Крымского полуострова.

К сообщению о находке, присланному в институт, было приложено описание двух пушек, обнаруженных на судне. Судя по этому описанию, пушки можно было датировать XVIII веком. Возможно, корабль тоже относился к этому времени.

Перед отъездом я просмотрел все известные мне книги, в которых могли быть сведения о судах, затонувших около Анапы, и о морских сражениях в этих местах. Выяснилось, что 31 мая  1 июня 1790 года эскадра под командованием контрадмирала Ф. Ф. Ушакова бомбардировала турецкую крепость Анапа и укрывшиеся под ее защитой четыре турецких военных корабля и пять торговых судов. Мне, как историку, было заманчиво найти вещественные следы этого сражения.

Да и вообще корабли XVIII века — редкая находка в наших водах. Их можно сосчитать по пальцам. В 1960 году подводно-археологической экспедицией Института археологии АН СССР были подняты предметы с корабля, погибшего в Керченском проливе в сражении 8 июля 1790 года между русским и турецким флотами. Эскадра, которой командовал Федор Федорович Ушаков, потерь не имела, у турок же был потоплен один корабль. Видимо, вещи с него и были подняты подводной экспедицией. В 1962 году в музей Черноморского флота в Севастополе были переданы немногочисленные предметы с военного корабля XVIII века, останки которого были найдены близ Одессы. На Днепре, в районе острова Хортица, было обнаружено несколько небольших судов запорожцев и русской армии времен войны с Турцией 1735—1739 годов. Кроме того, у южного побережья Финляндии аквалангисты нашли хорошо сохранившуюся русскую галеру, потопленную в сражении между русским и шведским флотами в июне 1790 года. Вот, пожалуй, и все, что дошло до нас от того времени.

...Анапский берег встретил нас ярким солнцем, страшным зноем, полнейшим безветрием и каким-то особым черноморским умиротворением — даже не верится, что здесь мог прокатиться небывалой силы шторм, который разрушил наносный слой и обнажил двухсотлетней давности затонувший корабль. Разбиваем палатки и, сдерживая себя, чтобы тут же не опуститься с аквалангами в море, устраиваемся на ночлег. Завтра с утра — работа. К тому же утром должны подъехать еще несколько аквалангистов, которые при участии сотрудников Херсонесского музея-заповедника проводили подводные изыскания в Стрелецкой бухте. За несколько дней там было поднято более полутора сотен древних сосудов — целых и разбитых, — начиная с эллинистических амфор IV века до нашей эры и кончая керамикой XIV века. Такое обилие находок в одном месте можно было объяснить лишь одним: у мыса Стрелецкой бухты погибло множество судов всех времен и народов. Ведь Херсонес был богатым торговым городом, и съезжались сюда купцы со всего света. И может быть, именно здесь разбивались в непогоду юркие струги дружины Владимира Святославича — киевского князя, ходившего в 989 году брать Корсунь, как некогда называли славяне Херсонес. Осада тогда длилась девять месяцев, и, по некоторым предположениям, русский лагерь располагался именно в той самой бухте, которую впоследствии назовут Стрелецкой.

Однако из всего поднятого там самой интересной находкой оказался керамический кубок конца II — начала III века н. э. с надписью на древнегреческом языке. Любопытен он именно надписью, из которой можно узнать, что кубок этот посвящен Зевсу Димеранскому. До сих пор в античной эпиграфике — науке, занимающейся древними надписями,— было известно всего лишь четыре случая употребления такого эпитета для Зевса. Наш случай — пятый.

Что-то ждет нас здесь...

Море мгновенно снимает остатки утреннего сна. Мы ныряем, осматриваем полузанесенные песком мощные шпангоуты с остатками обшивки, килевую балку с прямоугольными отверстиями для мачт. Работать и легко и в то же время трудно. Легко — потому что останки корабля покоятся на небольшой глубине, но вот толпы зевак и добровольных «помощников» — мальчишек...

Наша первая задача — установить, какой это был корабль: боевой или торговый. Военные корабли, как известно, стараются сделать поуже, их главная задача — быть как можно маневреннее, быстроходнее. Торговые же суда строят шире, вместительнее. После тщательного обмера устанавливаем, что длина нашего — 22 метра, ширина более восьми. Сразу даже трудно сделать какие-либо предположения, и поэтому вечерами в палатках не утихает спор:

— О военном не может быть и речи. Возьмите хотя бы ширину, такая только для торгового судна и годится.

— Да?.. — ехидно замечает кто-то. — А как же тогда бриг «Меркурий»? При длине двадцать девять метров он имел ширину девять...

— Вот-вот, — добавляет еще кто-то. — К тому же и пушки на борту кое о чем говорят...

Однако наличие пушек на затопленном корабле пока что ни о чем не говорило. В конце XVIII века, да и в более поздние времена торговые корабли, как правило, имели неплохое вооружение. Так что, пока основная группа продолжала работать в море, мне предстояло исследовать поднятые орудия.

Корабельные пушки всегда считались большой ценностью. Еще в конце XVIII века в России, как сообщают архивные документы, подъем орудий с затонувших судов был делом важным и для казны прибыльным. Известна даже медаль, выбитая в одном экземпляре, с надписью на ней: «Елисаветградскому купцу Евтею Кленову за исправление с особливым успехом важных препоручений в последней с Портою Оттоманской войне. 1794 года».

«Важным препоручением», успешно выполненным Евтеем Кленовым, был подъем пушек и «припасов» с затонувших во время военных действий кораблей. За поднятые пушки казна платила огромные по тем временам деньги.

Обе пушки, поднятые с анапского корабля, оказались восьмифунтовыми, чугунными и были покрыты толстым наростом, за долгие годы окаменевшим, который и предохранил металл от разъедания морской водой. На цапфах выбитые буквы М — сокращение слова «морская» не только на русском, но почти на всех европейских языках. И все — более никаких дополнительных изображений или надписей, которые помогли бы определить место изготовления этих орудий.

А ребята продолжают опускаться под воду и проводят тщательные замеры. Необходимо определить, можно ли поднять корабль. Пролежав в песке двести лет, он законсервировался, древесина не поддавалась даже ударам. Однако в тех местах, где шторм размыл песок, дерево корабля стало мягким и легко разрушалось от случайного нажатия рукой. Это была проблема.

Дело в том, что практически все более или менее целые древние суда, которые до сих пор удалось обнаружить, дошли до нас в таком виде только потому, что находились не в воде, а именно под водой, погребенные в иле, песке морей и рек или, что реже, в береговых отложениях, однако никак не в воде. И даже простое перечисление наиболее интересных находок подтверждает это.

Так, выдолбленный из целого дуба челн, датируемый третьим тысячелетием до нашей эры, который является украшением богатейшей коллекции древностей Государственного Исторического музея, найден в Воронежской области в береговых отложениях Дона на глубине шести метров. Античное судно начала II века до н. э., известное в литературе как «корабль Марка Сестия», ныряльщики капитана Жака-Ива Кусто смогли увидеть только после того, как мощным эжектором был размыт слой затвердевшего донного ила и песка. Два античных корабля из озера Неми, что в Италии, были извлечены из ила после того, как вода из озера была спущена. Из семи известных мне случаев находок судов викингов три приходятся на торфяные болота, два — в речном иле, и две ладьи были выкопаны из курганов, в которых по варяжскому обычаю, перешедшему затем и в Древнюю Русь, вместе с умершим вождем зарывали его корабль. А сенсационный подъем затонувшего в 1628 году шведского корабля «Ваза» стал возможен лишь потому, что все огромное судно покрылось илом и эхолот отметил его как большой холм на дне гавани. И в этом случае лишь благодаря толстому слою ила корабль сохранился для потомков. Такие находки — бесценный подарок для археологов. Жизнь самого прочного корабля, даже если он не горел и не тонул, исчисляется всего лишь несколькими десятками лет. После этого самые современные, построенные из особо прочных сплавов суда безжалостно разрезаются и идут в переплавку. И ни один музей мира не мог бы сегодня похвастаться хотя бы маленьким кусочком средневекового и тем более античного корабля, если бы не редкие подводные находки или еще более редкие, буквально единичные, находки древних судов, которые по тем или иным причинам оказались на суше, как правило, в илистых или болотистых местах.

Наконец все приходим к единодушному мнению: о немедленном поднятии анапского корабля не может быть и речи. Достаточных средств консервации в нашем распоряжении нет, а дело это сложное и дорогое. Так что пришлось ограничиться обмером корпуса и его фотографированием, чтобы уже в Москве решать, что же делать с этим судном дальше.

Закончился летний сезон — и вот мы в Москве. Показываем фотографии пушек кандидату физико-технических наук Андрею Станюковичу, известному в историческом и археологическом мире тем, что именно он с помощью квантового магнитометра нашел пушки с корабля Витуса Беринга «Святой Петр». Станюкович подтверждает: да, орудия анапского судна относятся к концу XVIII века.

Теперь дело за филологами. Оказывается, написание буквы М на поднятых пушках — европейское, не употреблявшееся в России. А если это так, то и корабль скорее всего не русский, а западноевропейский или турецкий. И конечно, мне как историку очень хочется видеть в нем турецкое судно, потопленное в бою с эскадрой Федора Федоровича Ушакова. Однако окончательно обо всем расскажет лишь полное поднятие корабля.

Валерий Александров Фото А. Бойцова

Корабли под водой

Есть «счастливцы», подобные пионеру подводной археологии Ж.-И. Кусто или бельгийскому аквалангисту Р. Стенюи, которым сопутствовала сказочная удача. Но тот же Стенюи, прославившийся в последние годы фантастическими находками под водой, где есть и испанские галеоны с золотом и серебром, и изумруды, и масса других редчайших предметов, свою первую золотую монету в море увидел лишь через пятнадцать лет после того, как решил заняться подводной археологией. А эти полтора десятка лет он провел в пыли архивов многих европейских столиц, изучая документы, сопоставляя и додумывая скудные сведения, которые дошли до нашего времени. Став за это время одним из ведущих специалистов в области средневековой истории, он написал книгу об испанской «Непобедимой армаде», и когда удача пришла к нему, никто в Европе не был более достоин найти первым корабль с ее сокровищами.

Но не всегда о результатах поиска можно судить лишь по качеству материала, из которого сделаны находки. Иногда изделие из недрагоценных металлов или из дерева оказывается более значительным историческим памятником, нежели груда золотых монет или драгоценностей. Бывает, что подводная археология дает ответ на вопрос, на первый взгляд невероятно далекий от ее задач. На самом же деле оказывается, что только подводная находка могла и смогла пролить свет на загадку, над которой бились ученые в течение долгого времени.

В гомеровской «Одиссее» есть место, когда Одиссей строит плот, собираясь покинуть слишком гостеприимную нимфу Калипсо. Подробно описан процесс постройки при помощи бронзового, «острого с обеих сторон» топора. В заключение Одиссей «сделал потом по краям загородку из ивовых прутьев, чтоб защищала от волн, и лесу немало насыпал».

И переводчики и комментаторы долго не могли объяснить, зачем надо было класть на дно судна «лес». Так, В. Вересаев, в чьем переводе процитирован этот фрагмент поэмы, в примечаниях к тексту неуверенно пишет: «По-видимому, для балласта». Однако, замечу, балластом может прекрасно служить и камень, которого в Греции не занимать, но отнюдь не дерево. Более же ранний перевод В. Жуковского вообще опускает слово «лес»: «на дно же различного грузу для тяжести бросил...» И лишь находка у мыса Гелидония в Эгейском море корабля гомеровского времени помогла прояснить это «темное» место поэмы. На дне останков корпуса судна XIII века до нашей эры были обнаружены деревянные брусья и толстые, в палец, прутья, которые выполняли несколько функций: предохраняли от разрушения тонкие доски обшивки корабля и одновременно не давали кататься по дну и намокать грузу, который был положен на них. Здесь же, кстати, был найден бронзовый обоюдоострый топор, точно такой же, как и упоминаемый Гомером топор Одиссея.

Подводная археология не легкое развлечение, а тяжелый труд, наградой за который может стать и ощущение причастности к научному поиску, и ни с чем не сравнимая радость открытия.

Юрий Виноградов, кандидат исторических наук

(обратно)

В долинах Хадрамаута

СОЙКЭ

Н епонятное какое-то слово: оно, однако, возникло синим по белому на трехъязычном официальном бланке — СОЙКЭ и означало «Советско-йеменская комплексная экспедиция».

Эта экспедиция создана по решению правительств СССР и Демократического Йемена для проведения многолетних изысканий — археологических, историко-культурных, лингвистических, этнографических, которые должны дать по возможности всестороннее и полное представление об истории и культуре Юга Аравии с древнейших времен до наших дней. Поэтому она и называется «комплексная». Ее научный руководитель — академик Борис Борисович Пиотровский, директор Эрмитажа, а начальник — Петр Афанасьевич Грязневич, арабист, исследователь Йемена. С телефонного звонка Грязневича и началась для меня, этнографа, дорога в Хадрамаут.

Но сначала — Аден. Фиолетово-черные базальтовые породы обступили город, построенный на окаменевшем вулканическом пепелище. До сих пор сохраняется здесь ощущение давней геологической катастрофы. Как-то в детстве меня поразил снимок лезвия бритвы, чудовищно увеличенного электронным микроскопом: рваные, неровные края, пропасти и уступы — я вспомнил его в коротких аденских сумерках, глядя, как гигантские зазубрины скал темнеют на сером небе.

Йеменский центр культурных исследований расположен в самом жерле потухшего вулкана — квартале Кратер, в бывшем султанском дворце.

— Мы многого ждем от этой экспедиции, — приветствует нас директор центра Абдаллах Мухейраз, немолодой полноватый человек с обаятельной улыбкой. — Ведь как бывает? Приедет к нам ученый, соберет материал, где-то что-то напечатает, а мы и не знаем, контактов-то нет, как нет и результата для нашей культуры.

А нам необходимо систематическое, последовательное изучение истории Йемена, поэтому мы создаем картотеку, где хотим отразить все написанное о нашей стране. Надеюсь, что молодые сотрудники центра, которые будут с вами работать, переймут ваши знания, станут настоящими специалистами и смогут заниматься самостоятельными исследованиями...

Образованный человек, знаток математики, Мухейраз мечтает навести порядок в нелегком деле постижения богатого, но малоизученного прошлого своей страны. Его воображению видится мощный электронный центр, чья бездонная память способна сохранить любые исторические сведения и мгновенно выдать их «на-гора» в случае необходимости. Но это в будущем, а пока три исследовательские группы СОЙКЭ начинают свой первый полевой сезон. Для всех, кроме сокотрийского отряда, он пройдет в Хадрамауте.

Первая группа — археологическая. Геннадий Андреевич Кошеленко вместе с Андреем Кропоткиным будут вести раскопки древнего городища Рейбун, эпиграфист Глеб Михайлович Бауэр — фиксировать и читать надписи на камне и на керамике. Хизри Амирханов займется поисками орудий каменного века и стоянок первобытных людей. Вторая группа — историко-культурных исследований. В нее входят Петр Афанасьевич Грязневич, историк-арабист Михаил Пиотровский, архитектор Юрий Федорович Кожин и археолог Саша Седов. Они начнут выявление и топографические съемки памятников древности и средневековья, сохранившиеся в Хадрамауте. И наконец, отряд группы этнографических и лингвистических исследований, представленный мною, будет изучать бытовую культуру и традиции местного населения.

— Долины Хадрамаута напоминают на карте гигантский баобаб, — рассказывает Грязневич. — Каждая ветвь — это особый замкнутый мир, житель которого может знать Сингапур или Дар-эс-Салам, но так и не побывать ни разу в соседней долине.

Технические подробности отъезда обсуждаются с аль-Исси, помощником Мухейраза по хозяйственной части, темнокожим, кругленьким, уверенным в себе. Все рвутся в Хадрамаут. Там воздух свеж и легок, там люди живут в руслах высохших рек — вади, зажатых столовыми горами, где по плоским вершинам бродят воинственные и гордые бедуины. Там растут финиковые пальмы, орошаемые паводковыми водами и потоками с гор, там Эльдорадо археологов, рай историков, блаженная страна этнографа. Мы летим туда завтра.

— Если позволит погода и «Альйемда», — хмуро говорит аль-Исси.

«Миновав эль-Аггад...»

«Альйемдой» называется местная авиакомпания, и улететь без помех нам не удалось: по всему Южному Йемену шел дождь, а в Адене даже с градом. Три дня мы вставали ни свет ни заря, ехали на аэродром и через несколько часов возвращались ни с чем. Под конец, когда нас уже перестали провожать, мы все-таки улетели.

Маленький самолетик висел над бескрайним пространством желто-коричневых плоскогорий — «джолей», перерезанных белесыми змеями вади, плыл над лунными цирками и меньше чем через два часа благополучно приземлился в славном городе Сейуне. Там нас встречали заочно известные нам сотрудники экспедиции — Мухаммед Бамахрама и Абд аль-Азиз бин Агиль, молодые люди в клетчатых юбках.

Мужская юбка-фута — национальная одежда йеменцев, но в Адене, где многие одеты по-европейски, она все-таки воспринимается как нечто чуть-чуть экзотическое. Зато в Хадрамауте фута — норма, и мужчина в брюках, если он не солдат или банковский клерк, привлекает всеобщее внимание. Кстати, стюардессы нашего самолетика, сойдя на землю, закрылись черными покрывалами: здесь женщине не пристало появляться на людях «с голым лицом».

Мухаммед и Абд аль-Азиз совсем недавно закончили в Краснодаре исторический факультет Кубанского университета. Их научные интересы еще не определились, пока им интересно все.

Два месяца, проведенных вместе, ни для кого не прошли зря, мы задавали им вопросов не меньше, чем они нам. Может быть, и больше.

— Абд аль-Азиз, почему арабы говорят: «Между ложью и истиной четыре пальца»?

— Потому что то, что слышал, — ложь, а что видел — правда, а расстояние от уха до рта как раз четыре пальца.

— Мухаммед, что значит «эль-Аггад»?

— Эль-Аггад?

— Ну да! «Благополучно миновал эль-Аггад, а оплошал у собственного порога».

— Это деревня у Шибама, там раньше были известные разбойники. Когда шел караван, они грабили, но это было давно...

А пословица осталась. Потом мы проезжали эль-Аггад не раз, и выглядел он вполне мирно. Побывали и в Шибаме, самом известном городе Хадрамаута.

Детишки слетелись отовсюду, едва мы вошли в городские ворота. Им весело смотреть, как чужаки бродят по узким улочкам, удивляясь таким привычным вещам — резной деревянной двери, обитой крупными гвоздями, верблюду в нарядной упряжи, лежащему у крыльца, корзинам с выставленными на продажу ладаном, миррой, гуммиарабиком, чернильным орехом, хной, кардамоном, тмином, бадьяном, сладким укропом, хальтитом — вонючей камедью, чей дым — верное средство против шайтана. С городской стены два юных музыканта бесконечно выводят грустную ленивую фразу; тростниковой дудочке — гасбе глухо отзывается бубен. Старухи в черных долгополых платьях тянут домой упирающихся внуков.

На фотографиях высокие коричневатые дома Шибама, сложенные из необожженных глиняных кирпичей, смахивают на небоскребы. Только небоскребы эти в трещинах, водонепроницаемая обмазка стен облупилась. После того как провели водопровод, сырцовые плиты начали подмокать, дожди довершили беду — Шибаму угрожает гибель! Об этом говорилось на конференции ЮНЕСКО в Белграде. Правительство Демократического Йемена тоже обеспокоено судьбой древнего города. Разработаны меры по спасению Шибама.

Удивительно ясные звезды стоят над долиной. Вон созвездие Плеяд, а вон Весы. В это же небо глядели вдохновенные аравийские пророки, вещие поэты, хищные воины, бесстрашные купцы. Слышен гул далекого самолета, и хотя «Альйемда» по ночам не летает, я вспоминаю о ней и от души благодарю за то, что она все-таки перенесла нас сюда, в Хадрамаут.

Находки

— На джоле их должен был ждать бабур, — сказал я.

«Джоль» — это плоскогорье, где гуляют лишь вольные ветры и бедуины, а черен он, как мне кажется, оттого, что усеян орудиями каменного века. Трудно поверить, что сотни тысяч лет назад здесь росли густые леса и водились жирафы. Именно на джолях Хизри Амирхановым было сделано открытие, изменившее привычные представления о древнейшем прошлом Юга Аравии. «Бабур» же означает нечто пыхтящее и огнедышащее, от примуса до тяжено поверить, что сотни тысяч лет назад здесь росли густые леса и водились жирафы. Именно на джолях Хизри Амирхановым было сделано открытие, изменившее привычные представления о древнейшем прошлом Юга Аравии. «Бабур» же означает нечто пыхтящее и огнедышащее, от примуса до тяжелого грузовика. На таком грузовике-бабуре мы перевозили снаряжение из Сейуна к месту будущих раскопок в вади Дуан — хадрамийский Дальний Запад.

Секретарь окружной партийной организации Йеменской социалистической партии Ахмед Бальсод обещал нам всяческое содействие. Молодой мамур, то есть начальник округа, Мухаммед Бадаут предложил на выбор несколько мест для базы экспедиции. В конце концов мы обосновались на верхнем этаже двухэтажной школы в селении Хурейхар. Просторное белое здание, выстроенное «покоем», стало на два месяца нашим домом, в котором каждый день, кроме выходных пятниц, звенели детские голоса.

— У вас будет много помощников, — обещал Ахмед Бальсод.

Так и вышло. В первый же день к нам пришел Хусейн бин Шейх Бубекр, потомок пророка Мухаммеда. Он принес лед.

Надо сказать, что до освобождения от англичан население Южного Йемена разделялось на несколько групп, напоминавших индийские касты. Самыми уважаемыми считали сейидов: их предок Ахмед бин Иса (пра... и еще четыре раза пра... правнук дочери пророка) перебрался в Хадрамаут из Ирака более тысячи лет назад. Сейиды утверждали ислам, основывали «хауты» — заповедные места, в которых под страхом смерти запрещалось сводить счеты и проливать кровь, а можно было только молиться или торговать. По традиции они не носили оружия, опираясь на силу воинственных кочевников и оседлых людей, сохранивших племенную организацию и подчинение вождям — мукаддамам и богословам-шейхам. В самом низу общества находились «не помнящие родства»: те, кто не мог проследить свою родословную до прародителей всех арабов — Кахтана или Аднана. Эти люди — пахари,ремесленники, торговцы, слуги, рабы — бывало, сколачивали состояния, добивались положения, но ничто не избавляло их от презрительной клички «мискин», «даиф» — «бедняк», «слабак», хотя предки многих из них как раз и были исконными жителями Юга Аравии. В Демократическом Йемене прежние различия отменены. Сейидам больше не целуют руки, племенные обычаи уступают место общегосударственным законам, не услышишь обращение «даиф» или «мискин».

Представший перед нами в застиранной рабочей юбке сейид Хусейн, смуглолицый, с седоватыми вьющимися волосами, меньше всего помнил о том, что он потомок основателя ислама. В круглом японском термосе с ручкой он принес лед для тех, кто приехал из невероятного далека изучать историю его народа.

После неспешного вступления Хусейн, указывая из окошка на крутой склон ближайшей горы, сказал:

— Там пещера. В ней буквы на каменных плитах, не арабские, не английские, древние...

Ему, признаться, не очень поверили. Где это видано, чтобы такие посулы сбывались? Но все сбылось! Под низкими ноздреватыми сводами, в которых гнездились огромные черные шершни, аккуратно вырублены погребальные камеры. На гладких плитах из-под патины веков угадываются ровные строки четкого сабейского шрифта. ( Сабейское письмо — доисламская южноарабская письменность. Примеч. ред.)

Помимо прекрасного знания окрестностей, Хусейн проявил природное чутье к тому, что представляет интерес для науки. А четырнадцатого марта 1983 года он, как говорится, навсегда вписал свое имя в анналы археологии — принес в школу несколько темных булыжников с грубыми сколами. Хизри Амирханов, строгий к своей и чужой работе, долго сидел над камнями, крутил их и так и этак, выспрашивал, где найдены, рылся в книгах, взбирался на джоли, презирая кручи и жару, и наконец вынес вердикт, подтвержденный впоследствии крупнейшими отечественными специалистами: в вади Дуан обнаружены два стойбища олдувайского человека! Олдувай, или Олдовай,— это ущелье в Танзании, где англичанин Луис Лики в 1959—1963 годах нашел кости и орудия древнейших людей, живших там примерно за два миллиона лет до наших дней (Об открытиях Л. Лики см. «Вокруг света», № 12 за 1982 год.). Открытие Лики вызвало сенсацию, отодвинув глубоко в прошлое время выделения человека из животного царства. Но находки Амирханова тоже событие: только теперь можно смело говорить о том, что на юге Аравии уже полтора миллиона лет назад обитали люди, переселившиеся сюда из Восточной Африки.

Возможно, занятия наши не казались Хусейну самыми важными на свете, однако помогал он нам самоотверженно. Узнав, что я собираю экспонаты для ленинградского музея антропологии и этнографии, он подарил музею длинноствольный бедуинский мушкет, по-йеменски «бу фатиля», или «отец фитиля», и чугунную форму-литейницу на четыре круглые пули. Любовь к оружию бедуины сохраняют до сих пор, а лет сорок назад и вовсе не расставались с такими вот «бу фатилями», в которых пороховой заряд воспламеняется тлеющим фитилем. Представьте себе воина-бедуина: короткая юбка, кривой кинжал за поясом, зажженный фитиль в зубах...

Постепенно мы уверились, что Хусейн может все. Шофер нуждается в каком-то особенном гаечном ключе — Хусейн извлекает этот ключ ниоткуда с ловкостью фокусника. Перегорела у археолога диковинная лампочка от гонконгского фонарика — у Хусейна в кармане запасная. Один из нас простужен — Хусейн потчует его драгоценным дуанским медом черного цвета, собранным мартовскими пчелами с цветущих кустов кармали.

За Хусейном потянулись к СОЙКЭ и другие помощники. Учитель Омар аль-Хабши привез нас в ответвляющуюся от вади Дуан долину аль-Габр, где мы вышли к горному источнику рядом с гладкою желтой скалою, на которой сначала ничего не увидели. Потом, когда Бауэр снял свою зеленую безрукавку, намочил ее в проточной воде и протер камень, на его поверхности выступили белесые сабейские буквы, процарапанные неумелой рукой, и горбатый силуэт птицы — страуса.

Очарованный рассказами о скале в долине аль-Габр, один наш коллега решил добраться туда в одиночку. Скалы он не нашел, хотя спрашивал дорогу у детишек, возвращавшихся домой после занятий.

— Они, как меня увидели, закричали хором о каком-то старце. Наверно, есть древняя легенда о духе здешних мест, — увлекался товарищ. — Все время повторяли: «Старец, старец!» — «Шейба, шейба!»

И только на следующий день, услышав, как школьники приветствуют нашего шофера Мансура Ишниязова московским хоккейным кличем «Шай-бу, шай-бу!», которому он сам их научил, мы поняли, как порой рождаются легенды. И даже целые научные теории.

Поэт Бубешр

Прямо из окон школы видна деревня Хаджарейн: на отвесной скале высятся стеной коричневые дома, разделенные приземистой белой мечетью. Еще в Сейуне заведующий местным отделением Центра Абд аль-Кадер ас-Сабан говорил:

— Помните стихи великого Имруулькайса «Будто не развлекался я когда-то в Даммуне и не участвовал однажды в набеге на Андаль»? Так вот, вы будете жить рядом с Даммуном, ибо древнее слово «Хаджарейн» означает «два поселения», и одно из них как раз и есть Даммун!

Хаджарейнцы от мала до велика знают эти слова Имруулькайса, убежденно считая его своим земляком. И хотя поэт хвалился набегом, случившимся четырнадцать веков назад, есть и поныне старцы, помнящие такие же лихие схватки на заре нынешнего века, Андаль же всем известное селение в соседней долине. Хуже с Даммуном: это название не удержалось в современном употреблении, был еще Даммун рядом с Таримом, и некоторые историки полагают, что там-то и развлекался великий поэт. Впрочем, важно другое: бывая в Сирии, Ливане, Египте, я многократно убеждался, как любят арабы острое и затейливое слово, но никогда не видел такого уважения к поэзии и поэтам, как в Хадрамауте.

Люди в Хадрамауте приветливы и говорливы, но не всякий вопрос им можно задать и не всякий ответ будет прямым. А вопросов много, особенно у этнографа. Почему соплеменники сайар всегда стоят друг за друга? Почему у нахдийцев один род враждует с другим? Как поддерживаются и как рвутся племенные связи?..

А вон крестьянская семья приступила к севу. Муж в подоткнутой юбке ведет под уздцы пару осликов, деревянная соха раздвигает мягкую лессовую почву; жена в черном бархатном платье со шлейфом и в широкополой шляпе из полосок пальмового листа бросает в борозду семена. В разрезах черной маски, обшитых серебристым галуном, блестят большие карие глаза. Что они видят?

Задавать вопросы «в лоб» — занятие неблагодарное. Но настороженность бесследно исчезает, когда речь заходит о стихах.

Поэт Бубешр приветствует меня на пороге своего дома в деревне Ганима. Голова до притолоки, крупный нос, жилистая шея, крепкая рука — выглядит куда моложе семидесяти. Обнимает «краснодарца» Абд аль-Азиза (они с Бубешром оба бин Агили, родственники) и усаживают нас на циновку в гостиной. В комнату набивается молодежь. Садятся у стен, колени прижаты к подбородку, пестрые головные платки сняты, захлестнуты за спину и по-йеменски завязаны спереди узлом, чтобы ноги не разъезжались. Все готовы слушать поэта.

— Какой я поэт! Совсем незначительный, — смеется Бубешр и зычным голосом начинает нараспев:

Сказал Хумейд валид Мансур:

«Когда покину свет,

Какой прием у вас найдет гость,

зять или сосед?» —

«Гость? Для него мы режем скот

и стряпаем обед.

Зять? Мы добро поделим с ним.

Он — наш, различья нет.

Сосед? Он, прав или не прав, —

для нас всегда сосед».

Я слушаю Бубешра с удивлением: «фаль» — пророческий дар ясновидения — приписывали поэтам Аравии еще до ислама. Умеющий нанизывать слова на нитку размера и бесконечно перебирать повторяющиеся созвучия считался не просто стихотворцем, а ведуном, которому известно прошлое и будущее. Позже, когда искусство рифмовать превратилось в придворное ремесло, о фале говорили все реже и реже. Неужели в Хадрамауте еще совсем недавно признавали за поэтами этот дар?

— Фаль сохранился и по сей день, — улыбается Абд аль-Азиз.

Час, другой, третий — громкоголосый хозяин неутомим. Память его хранит сотни стихотворений, чужих и своих. Он рассказывает, как служил в бедуинском легионе при англичанах, как боролся за единое независимое государство, вступив в опасный спор с племенным судьей из рода бин сабит, который хотел, чтобы племя нахд не объединялось ни с кем, а было бы само по себе. Спор, разумеется, шел в стихах.

— В конце концов я сказал ему так:

В школе жизни я учу уроки,

Мне дадут оценку в час урочный,

а кому не впрок идут уроки,

пусть тому аллах назначит срок!

И судье пришлось закончить препирательства. «Поживем — увидим, чья возьмет», — сказал тогда судья. Победила моя правда, я увидел, как на всем Юге создалось единое государство — Народная Демократическая Республика Йемен, — гордо заключает Бубешр.

Хурейда

Сверху потянули за цепочку, скрытую в стене, щелкнула щеколда, и распалась деревянная крестовина запора. В смотровом оконце третьего этажа — смуглое старческое лицо в зеленом платке. Младший мансаб Хурейды.

Почти четыре века назад мимо селения Хурейда проезжал слепой проповедник сейид Омар аль-Аттас на своем осле. Животное заупрямилось, отказалось идти дальше, и Омар воспринял это как знамение свыше: поселился в Хурейде, а перед смертью объявил ее заповедной хаутой. Его внук был первым мансабом — старейшиной хурейдских Аттасов. Позднее мансабов стало двое. Произошло разделение полномочий: старший мансаб возглавлял религиозные церемонии и ведал делами самой Хурейды, младший улаживал споры между племенами.

Сбросив на межэтажной площадке сандалии, прохожу по крутым ступеням в просторную горницу, сажусь на красный половик, скрестив ноги, и, пряча босые подошвы, оглядываюсь. Высокий потолок подпирают деревянные столбы, с тяжелой двери поблескивают желтые шляпки гвоздей, на стене напротив — два потемневших бубна, в неглубокой нише — стопка растрепанных книг. Бьют часы, и мансаб подвигает под локоть гостю тугую зеленую подушку.

Сила мансаба основывалась на тонком знании бедуинских обычаев и нрава племенных вождей, их слабостей и достоинств. С образованием Демократического Йемена его светские функции были упразднены, но Али бин Ахмед сумел сохранить личное влияние как непревзойденный знаток традиций и обычаев родного края. К его мнению прислушиваются не только в Хурейде, но и в самом Адене.

Входит сын мансаба, немолодой уже, склоняется перед отцом, целует руку. На подносе угощение: консервированные ананасы и персики, бисквиты, в крошечных стеклянных кружках красный чай. Мы с Абд аль-Азизом пришли в этот дом после того, как несколько дней тряслись в грузовике по гальке русла, побывали в обеих развилках вади Дуан, собрали сведения о том, какие племена и семьи живут в девяти десятках местных селений. Это называется этническим картографированием. Теперь мы хотим кое-что уточнить.

Мансаб отвечает не задумываясь. Мгновенная реакция, твердая память, огромное любопытство к собеседнику. Его живо интересует, какие результаты получили наши археологи, не прояснились ли подробности, связанные с историей древнего Рейбуна.

— Этот интерес у нас наследственный. Более двухсот лет назад мой предок Али бин Хасан бин Абдаллах бин Хусейн основал хауту у горы эль-Гивар рядом с развалинами Рейбуна и назвал ее эль-Мешхед. Он сочинил две касыды(Касыда — традиционная форма арабского стихосложения. Примеч. ред.) о Рейбуне. Погодите, я сейчас... — Мансаб удаляется в другую комнату и выносит оттуда пожелтевшую тетрадь. — Вот! — Речь его становится торжественной и мерной. — О крепость Рейбун! Расскажи мне о людях твоих, Сердце мне облегчи. И поведай всю правду о них.

Вид развалин изумляет поэта. Тщательно обработанные камни, глубокий колодец, гладкие плиты стенной облицовки, множество надписей. На земле Хадрамаута не видно ничего подобного. С Рейбуном не сравнится даже Шибам. Как же ты погиб, о славный город? И Рейбун отвечает. В нем жили богатые и щедрые: мудрецы, пахари, охотники. Звучали песни, гремели боевые трубы, звенел смех белолицых красавиц. Но не вняли люди увещеваниям свыше, и наслал аллах на них палящий огонь и ветер сокрушающий. Остались развалины от Седебы до Хаджарейна, и тайна не раскрыта. Глядящий на эти камни удивлен, он убегает в страхе, когда спускается темнота.

Разговор о стихах приятен мансабу. Он читает на память многие десятки строк, поправляет варианты, сообщенные Бубешром, растолковывает темные места. Он и сам не чужд стихотворчеству. Интересно, есть ли у него фаль?

Мансаб лукаво щурится.

— Я рад гостям, пришедшим с миром, с желанием узнать наш край и наших людей. В свое время у меня побывали арабисты из России — Бутрос Грязневич и Анас Халидов, я показывал им свою библиотеку. Бутрос возглавляет сейчас вашу экспедицию, вы называете ее СОЙКЭ. Прошу, пришлите мне то, что будет опубликовано по-арабски о вашей работе. Ибо не надо особого дара провидения, особого фаля, чтобы понять: СОЙКЭ — это тамам!

Успехи СОЙКЭ

«Тамам» означает «хорошо», «ладно. Высокая результативность СОЙКЭ-1983 — это «тамам».

Хизри Амирханов нашел следы олдувайской эпохи, не говоря уже о верхнепалеолитических, мустьерских и даже ашельских стоянках. Тамам!

Археологи вскрыли храм в Рейбуне, установили, что комплекс (VIII в. до н. э. — I в. н. э.) состоял по меньшей мере из четырех поселений; на западном склоне вади Дуан обнаружили десять храмов и скальные гробницы. Тамам!

Историко-культурная группа определила северо-восточнее Тарима местоположение крепости ан-Нуджейр, последней твердыни язычества, павшей в VIII веке под ударами ислама. Тамам!

Сокотрийский отряд лингво-этнографической группы в лице Виталия Наумкина и Владимира Шинкаренко провел на острове уникальные антропометрические обследования, собрал богатый материал по языку и культуре сокотрийцев. Тамам!

Йеменские сотрудники СОЙКЭ Мухаммед Бамахрама и Абд аль-Азиз бин Агиль определили свои научные интересы: первого привлекла археология, второго — этнография. Тамам!

Вообще-то этнография дело неспешное, тут результаты не всегда можно потрогать руками, как, например, у археологов. Но дает она то, чего в наше время нет дороже: уважение к иной (уже не чужой) культуре и путь ко взаимопониманию. Тамам?

Хадрамаут — Аден — Ленинград М. Родионов, кандидат исторических наук Фото автора и Ю. Кожина

(обратно)

Неистребимый флагарт

Н очь. На море тишина. Шум судового двигателя при полных оборотах, казалось, грохочет подобно грому. При самом входе в Цемесскую бухту капитан-лейтенант Терновский положил руку на плечо командира «Скумбрии». Главный старшина Жолудов без слов понял и отзвонил телеграфом в машину «стоп». Сразу же в тишине ночи возникло чувство тревоги, будто на бывшую рыболовную шхуну, ставшую волей судьбы боевым кораблем, уже навели свои орудия вражеские артиллеристы и теперь ждут только команды открыть огонь.

«Скумбрия» легла в дрейф. Главстаршина Жолудов сосредоточенно всматривается в окружающую обстановку и даже видит какие-то одному ему ведомые ориентиры. Для него очень важно точно знать свое место. Похоже, что гитлеровцы чувствуют себя спокойно — на переднем крае у Новороссийского цементного завода не видно вспышек осветительных ракет. А может, они как раз выжидают, чтобы русский корабль подошел поближе, а затем ударить по нему наверняка из всех видов оружия?

Мучительно долго тянется время. Капитан-лейтенант Терновский то и дело поглядывает на часы, стрелки будто бы нарисованы и не собираются трогаться с места. Тишина, очень неприятная тишина, таит неизвестность. Чем она станет через несколько минут? Лишь о скулы небольшого судна изредка легкими всплесками бьется волна. Терновский поднес часы к уху — они стучат как ни в чем не бывало. Он повернулся на мостике и тихо скомандовал:

— Расчехлить пусковые установки!

— Установки к стрельбе готовы! — через минуту ответил ему из темноты сдержанный голос старшины первой статьи Кузнецова.

— Собрать сюда комендоров для инструктажа.

Комендоры-ракетчики быстро собрались на палубе. Им все знакомо до мелочей, но лишний раз напомнить не мешает. После пятиминутной беседы разошлись по местам. Проверили натяжки, чтобы залп с носовой и кормовой установок получился одновременным. «Скумбрия», несмотря на свой безобидный вид — ни одной пушки на палубе, буквально нафарширована реактивными снарядами — эрэсами. Легкий рывок за стартовые фалы, и с борта «Скумбрии» на противника вылетят сразу девяносто шесть ракет. По своей мощи это шесть армейских боевых машин с «катюшами». В трюме ракет еще на четыре залпа. Так что комендорам предстоит горячая работенка: в полной темноте перегрузка реактивных снарядов из трюмов на направляющие.

Сквозь мерные всплески волн стало прослушиваться низкое гудение. Вскоре гудение усилилось, и неподалеку от «Скумбрии» прошли на подводном выхлопе торпедные катера-дымзавесчики. Вдруг совсем близко, усиленный мегафоном, раздался голос командира отряда высадки капитан-лейтенанта Сипягина:

— На «Скумбрии»?

— Есть на «Скумбрии»!

— Следуйте в свою точку! Идем на высадку.

Ночная тьма поглотила бесследно катера, и тут темноту стали рвать клочьями вспышки залпов береговых батарей. Сначала у самого среза воды, потом дальше на берегу поднялись мутно-бурые огненные вспышки, стали уходить все дальше и дальше к Станичке.

На прибрежной части мыса, что по соседству с рыбозаводом, прошивая темноту синеватыми пунктирами трасс, затрещали гитлеровские пулеметы, захлопала вражеская автоматическая пушка, выплевывая к месту высадки трассирующие снаряды. Время действовать! Видны цели, которые нужно накрыть. Этот мыс наиболее укрепленный и опасный участок гитлеровской обороны. Огневые точки упрятаны в бетон.

«Парадным» ходом в восемь узлов «Скумбрия» двинулась в точку залпа. Командир шхуны сам встал за штурвал. Вот корабль повернулся к цели нужным бортом. Короткая команда Терновского: «Залп!» — и с направляющих с характерным визгом сорвались первые девяносто шесть ракет. На короткое время шхуну заволокло дымом. Но вот «Скумбрия» выползла из собственной дымовой полосы, и люди увидели, как мыс Любви и участок суши вправо от него покрылись целым лесом огненных столбов. На побережье все чаще и чаще стали вспыхивать пожары.

Залп «Скумбрии» был сигналом для катеров, оснащенных эрэсами.

Вдруг на западном молу вспыхнула бело-голубая шпага вражеского прожектора. К нему сразу протянулись пулеметные трассы с катеров: но цель слишком далеко. Не достать.

Старшина первой статьи Кузнецов доложил:

— Товарищ капитан-лейтенант! Готовы ко второму залпу!

Жолудов по команде Терновского ставит судно бортом к берегу, откуда несутся голубоватые очереди крупнокалиберных пулеметов навстречу нашему десанту. И новые огненные столбы от взрывов эрэсов встали на самом мощном участке гитлеровской обороны.

Сразу замолчали пулеметные точки, а главное, поперхнулась автоматическая пушка, больше всего досаждавшая десантникам.

Мимо «Скумбрии» прошли вторым эшелоном катера с десантом майора Цезаря Куликова. С мостика «Скумбрии» было хорошо видно, как на берегу у Станички начал разгораться ожесточенный бой.

Терновский всматривается в берег, ищет, куда бы положить эрэсы третьего залпа. Увлекшись картиной боя, он обнаружил, что они проскочили несколько дальше намеченного. Но вот с берега донесся залп крупнокалиберных минометов.

Рядом со «Скумбрией» с воем разорвалась одна мина, потом другая... Осколки обдали палубу, зазвенели в металле корабля, врезались в дерево. Терновский себя корит: «Увлеклись! Слишком близко подошли». «Скумбрия» развернулась и только было пошла полным ходом, как ее вновь накрыл огонь батареи минометов. Тяжело ранило в руку старшину первой статьи Кузнецова, ранило и его трех подопечных комендоров. Превозмогая боль, они еще яростнее взялись за подачу эрэсов из трюмов для перезарядки направляющих. Внезапно «Скумбрия» потеряла ход. И тут, словно бульдог мертвой хваткой, вцепился в нее прожектор, облегчая наводку вражеским минометчикам. Снова разрывы мин вокруг утлого кораблика. Терновский провел рукой по виску: «Кровь. Не до перевязки...» Подложил под шлем носовой платок и сам взялся за пусковые фалы. Где эта чертова минометная батарея? На берегу творится такое, что не сразу разберешь.

Из темноты командиру «Скумбрии» доложили: «Пробит маслопровод». Теперь Георгию Терновскому стало ясно, почему «Скумбрия» вдруг остановилась. Мотористы в кромешной тьме сумели быстро справиться с повреждением, и двигатель судна снова застучал, возвращая ему ход.

Вот они, злополучные батареи! На восточной стороне Станички. Четвертый залп эрэсами, и на месте батарей — сплошное пламя. И пятый туда же. Больше по «Скумбрии» никто не стрелял. Терновский сорвал с себя шлем: несмотря на февральскую ночь, ему было жарко. Стало ломить голову, но сознание затопила радость от хорошо выполненного задания.

Дело в том, что об участии «Скумбрии» в поддержке десанта вначале никто из штабных работников и не помышлял. Но за двое суток до начала высадки десанта выяснилось, что наиболее эффективно действующая четырехорудийная батарея старшего лейтенанта Ивана Зубкова по решению командования перенацелена для стрельбы в районе Южной Озерейки, где предполагалось высадить основной десант. В самый последний момент флагманский артиллерист базы капитан-лейтенант Терновский предложил вооружить рыболовный сейнер реактивными снарядами. К инициативе офицера некоторые отнеслись с недоверием.

Капитан-лейтенанта поддержал заместитель командира базы контр-адмирал Сергей Георгиевич Горшков. Он сразу понял, что за ракетным оружием на кораблях большое будущее. Именно контр-адмирал Горшков отдал распоряжение, чтобы Терновскому было предоставлено все необходимое для переоборудования рыболовного судна в ракетоносец...

После высадки десанта Цезарь Куников писал командиру высадки капитан-лейтенанту Николаю Ивановичу Сипягину: «Ну и додумался же флагарт Терновский. Здорово помог нам! Доложите Горшкову и Холостякову... Такое нововведение в морском десанте будет всегда иметь успех. Прошу особо отметить мастерство придуманной стрельбы РС-ми. Били как раз куда надо... Поддержите меня и мое ходатайство. Надо наградить этого неутомимого, рьяного новатора, настойчивого смелого артиллериста. Он сам пошел, явно рискуя, и преуспел...»

Фронтовая биография флагарта Терновского началась с обороны Одессы, когда в самые тяжелые дни для города его назначили командиром батальона в полк морской пехоты. А закончил войну он на Дальнем Востоке.

Летом 1945 года Терновского, уже в звании капитана 3-го ранга, назначили на должность флагманского артиллериста дивизиона сторожевых кораблей Тихоокеанского флота.

14 августа эсминец ЭК-2 и тральщик ТЩ-278 подошли к пирсу корейского порта Сейсин. В порт были высажены десантники — морские пехотинцы. Накануне в южной части города завязал бой отряд разведчиков под командованием Героя Советского Союза старшего лейтенанта Виктора Николаевича Леонова с превосходящими силами японцев. Именно эта схватка разведчиков способствовала тому, что японцы были дезориентированы и не обратили внимания на порт, где произошла высадка. Морские пехотинцы успели быстро захватить восточную часть Сейсина, судоремонтный завод, железнодорожную станцию и соединиться с разведчиками. Был полдень, когда японцы подтянули бронепоезд и ввели в бой свежие силы: два батальона курсантов пехотного училища. На отдельных участках создалось критическое положение.

Два боевых корабля могли бы оказать существенную помощь своим, но вот беда: комендоры не видят цели. Флагарт Терновский обратился к комдиву:

— Нужно прорваться вон на ту сопку, господствующую над местностью, и разместить там корректировочный пост.

— Кто будет командиром группы? — задал вопрос капитан 3-го ранга Михаил Беспалов.

— Как кто? Конечно же, я! Одно только попрошу: дайте мне группу матросов для прикрытия.

Вскоре добровольцы уже построились на баке корабля.

Вдруг на левом фланге Терновский заметил лишнего десантника, небольшого роста краснофлотца:

— Товарищ Моисеенко, вас в списке нет. Почему стоите здесь?

Краснофлотец буквально взмолился:

— Очень вас прошу, возьмите меня в десант. Я не подведу...

Терновский знал, что Владимира Моисеенко подростком эвакуировали из осажденного Ленинграда. Флот стал для юноши всем. Знал, что в первом же бою он показал себя бесстрашным воином. От напряжения губы Владимира слегка дрожали. Терновский сделал утвердительный жест рукой:

— Добро! Оставайтесь.

Еще на корабле Терновский отметил для себя высоту на мысе Колокольцева, к ней-то и лежал теперь путь маленького отряда. Морякам пришлось идти с боем. Продвижению мешали разрывы вражеских снарядов и мин, постреливали и снайперы. За эту сопку уже вели бой морские пехотинцы. К ним на соединение и шла группа Терновского.

У подножия одной из сопок разгорелся особенно ожесточенный бой. Морские пехотинцы попытались было овладеть ею штурмом с ходу, но японцы, упорно обороняясь, открыли жесточайший огонь. Пришлось залечь. Что делать? Лежать — дело нехитрое. Время идет. Терновский решил обойти высоту справа и атаковать ее с тыла. Но японцы, похоже, это предусмотрели заранее: десант наткнулся на два хорошо замаскированных дзота. Необходимо было уничтожить эти дзоты. Требовался ловкий и сметливый воин. На глаза Терновскому попался Моисеенко, еще раньше флагарт видел, как тот ловко пользовался рельефом местности при движении отряда.

— Володя! Возьмите с собой побольше гранат и постарайтесь зайти к дзотам сзади по тому оврагу. Мы же отсюда будем отвлекать внимание японцев.

— Есть! — коротко отозвался Моисеенко и исчез в зарослях кустарника.

Владимир Моисеенко, ловко используя неприметные со стороны лощины, пробирался к вершине сопки. Сопка сильно содрогалась, словно живая, от работающего оружия противника. Совершенно неожиданно краснофлотец увидел недалеко внизу, у горного ручья, замаскированный склад боеприпасов, от которого все время отходили с ношей. Это заставило Владимира призадуматься: у него одно задание, а тут получается совсем другое... Решение пришло быстро: нужно рвать склад, тогда и дзоты долго не продержатся. Пока он соображал, как быть, руки уже машинально приготовили связку гранат... Пущенная меткой рукой, она упала на территорию склада. Один небольшой взрыв, и сразу за ним другой, мощный, от которого закачалась сопка,— это сдетонировал боезапас. Дымом заволокло всю сопку. Японцы были в панике. Тогда Владимир спокойно опустил оставшиеся гранаты в амбразуры дзотов. Наступила тишина.

— Вперед! — поднялся с пистолетом капитан 3-го ранга Терновский.

Короткий бросок, и моряки почти у самой вершины. Но тут теперь уже совсем из другого дзота заговорил вражеский пулемет. Десантники залегли, в сторону дзота полетели гранаты. Моряки снова поднялись в атаку.

Очередное препятствие: вражеская батарея. Терновский по радио связался с кораблями и попросил открыть огонь.

— Дайте по вершине сопки двенадцать залпов. Двенадцать залпов! Как поняли? — запросил связист.

Через несколько минут над головами десантников, укрывшихся среди камней, засвистели осколки. После десятого залпа моряки поднялись группами в атаку и стали занимать одну позицию за другой. А перед самой вершиной сцепились с противником в свирепой флотской рукопашной. Дважды моряки откатывались, но вот наконец вершина взята. На вершине оказалось много трофейных гранат, существенно пополнивших оскудевший арсенал десантников.

С высоты завоеванной сопки был хорошо виден весь город, порт и районы. Там бой продолжался. Вот здесь-то капитан 3-го ранга Терновский показал свое искусство корректировщика: корабельная артиллерия стала накрывать огненным ковром одну за другой позиции японцев, самые их важные военные объекты.

В горячке боя Терновский не сразу обнаружил, что по ноге струится кровь. Только по настойчивому требованию санитара он позволил себя перевязать, а сам продолжал заниматься корректировкой корабельного огня.

Японцы довольно быстро сообразили, почему русские стали стрелять столь метко, и, собрав подкрепления, усилили нажим на флотский десант, засевший на вершине сопки.

Терновский подозвал к себе Моисеенко:

— Возьмите побольше гранат и старайтесь потихоньку зайти японцам в тыл и там хорошенько поработать, отвлечь их. Японцы не сразу разберутся, что к чему, а там и наши подойдут...

Корректировочный пост на сопке продолжал свою работу. На корабли шли сигналы, управляющие корабельной артиллерией. Сначала — передаваемые по радио, а потом и светом.

Когда краснофлотец Моисеенко вернулся после выполнения задания, он узнал, что флагманский артиллерист контужен от близкого разрыва снаряда. Защитников сопки становилось все меньше и меньше. Моисеенко принял командование на себя.

С заходом солнца наступило некоторое затишье. Правда, оно было на руку лишь противнику, поскольку он имел возможность усилить свои поредевшие части подкреплением и поднакопить силы для организации решительного наступления. Моряки на сопке могли рассчитывать лишь на свои силы. В строю оставалось только семнадцать человек.

И вот, когда японцы окружили вершину сопки, ее защитники дали клятву: стоять насмерть... А Моисеенко на блокнотном листке заканчивал свою клятву словами: «К сему Моисеенко Владимир Григорьевич писал и отстреливался».

Всю ночь моряки работали, укрепляя свою оборону.

Утром противник снова пошел в атаку. Но все его двенадцать попыток оказались тщетными. Четырежды моряки выходили в штыковую контратаку. Это случалось тогда, когда стали кончаться патроны и гранаты... Наступил момент, и самураи поднялись на вершину сопки. У Моисеенко шальной пулей разбило приклад винтовки. Последняя граната полетела под ноги врагов и почему-то не разорвалась. Перед краснофлотцем возникла фигура вражеского офицера, который что-то по-своему гортанно кричал и размахивал самурайским мечом. «Конец!» — пронеслось в голове, и эта мысль чуть не парализовала все тело. Вдруг в какую-то долю секунды Владимир, резко сгруппировавшись, бросился под ноги офицеру, который уже занес меч над его головой. Перед глазами замелькало море, небо, склон близко стоящей сопки, и тут Владимир сообразил, что жив и просто катится под уклон сопки. Когда же он разобрался в обстановке, то увидел, как самураи отчаянно драпали от густых цепей морских пехотинцев, перешедших повсеместно в наступление. Это было 17 августа 1945 года. А на следующий день капитан 3-го ранга Терновский писал представление командованию: «...За личное геройство, проявленное в бою, матрос Моисеенко Владимир Григорьевич достоин присвоения звания Героя Советского Союза».

Вскоре Владимир Моисеенко стал самым молодым героем на Тихоокеанском флоте. Ему было всего 19 лет.

Не осталось незамеченным и мужество капитана 3-го ранга Терновского. Ему также было присвоено звание Героя Советского Союза. Звание Героя оба получили одновременно.

После войны Георгий Владимирович Терновский закончил Военно-морскую академию, потом Академию Генерального штаба. Написал несколько книг, работал над диссертацией. Завершить свои замыслы не успел... Уже много лет спустя после войны сказались ранения и контузии.

И еще одно событие в жизни флота связано с именем Терновского. Кортик — короткий узкий прямой кинжал — традиционное оружие флотских офицеров. На бронзовой оправе искусно выгравирован парусный клипер, стремительно несущийся под всеми парусами. Осенью 1938 года в нашей стране проводился конкурс по оформлению вводимых тогда морских кортиков, и первое место занял эскиз Георгия Терновского. Теперь у каждого флотского офицера есть память о флагманском артиллеристе.

А. Григорьев, капитан 2-го ранга

(обратно)

Школа в буше

Буш — слово английское и обозначает «куст, кустарник». В Африке оно имеет такое же широкое значение, как, скажем, у нас слово «окраина». Когда пересекаешь на самолете замбийскую границу, под крылом открывается однообразная равнина, сплошь изумрудная, если сезон дождливый, или желто-серо-зеленоватая в сухой сезон. Густые, труднопроходимые леса перемежаются бескрайней степью. Крохотные рощицы акаций и папоротников сменяются болотистыми низинами. Все это буш. Бушем еще называют и любой пустырь, будь то в городе или в деревне.

Наконец, «буш» — это просто сельская местность.

Бомо

«Г де живешь?» — «В буше». Далеко, значит. В глуши. Буш хоть и глушь, но и здесь есть свои города. Называют их «бомо». «Куда идешь?» — часто услышишь в Замбии. «В бомо». В город, значит.

Солвези — один из бомо. Девятьсот миль от экватора, два часа лету на самолете от Лусаки. Солвези — столица Северо-Западной провинции, хотя это, конечно, громко сказано для такого городка. В нем живет всего 20 тысяч человек. Но на весь Северо-Запад это самое крупное селение.

В Солвези, как и в любом другом бомо, всего одна улица. От нее идут проулки, проезды, тропы к домам, складам, конторам. Замбийские бомо настолько похожи, что зачастую только по растительности и рельефу местности отличишь один от другого. В Солвези зелень яркая. Даже вызывающе яркая — рядом знойный экватор. В пору цветения жасмина, орхидей, акаций городок похож на огромную клумбу. Кроме того, Солвези покоится на холмах, которые в дождливый сезон превращаются в гигантские зеленые полусферы, придающие городку свою неповторимость. Наконец, с севера городок огибает речушка Солвези. А это броская примета в Африке. Не каждому бомо повезло с рекой.

Километрах в двух от Солвези на вершине самого высокого холма расползлись бледно-зеленые и белые домики. «Скул кэмпаунд» — школьный городок. Населяют его пятьсот ребят в возрасте от двенадцати до двадцати лет — ученики мужской средней школы-интерната.

Здесь отныне мой дом. Мой класс. Моя жизнь.

Первый урок

Я выучил его наизусть. Расписал поминутно и вызубрил так, что разбуди меня средь ночи — отвечу.

Когда прозвенел звонок и учителя столпились возле полки с классными журналами, директор школы мистер Бобо, худой невысокий замбиец, взял меня под руку и, отведя в угол учительской, решительно произнес:

— Главное — инициатива! Вы — хозяин класса, а потому никакой паники!

— Понял, — ответил я. — Главное — инициатива!

Грохот отодвигаемых стульев обрушился на меня, только я открыл дверь и шагнул в класс. Сорок мальчишек вытянулись по стойке «смирно». Сорок мальчишек поедали меня глазами.

Классная комната просторная, вот только унылая какая-то. Пол цементный. Чувствуется, по нему давно не гулял веник. В двух окнах не хватает стекол, по углам — паутина с налипшими соринками. Стены в разводах. Столы настолько ветхие, что держатся на мальчишечьих коленях. Бедноватый, в общем, класс. Но ученики, как на подбор, опрятные, в белых рубашках и серых свободных брюках. Рубашки, правда, у многих так застираны, что стали почти прозрачными.

— Приступим к уроку математики... — деловито сказал я и открыл классный журнал.

— Сэр, — вдруг подал голос мальчик за первым столом справа, — извините, сэр... не могли бы вы рассказать о России?

Мальчишки смотрели на меня с искренним интересом. Им на самом деле хотелось узнать о нашей стране. «Вот тебе и инициатива!» — растерялся я. Вызубренный урок вылетел из головы. Можно было бы напомнить, что сейчас не география, а математика, но... Я стал рассказывать...

— Пожалуйста, расскажите про последнюю войну, сэр, — следует несколько для меня неожиданная просьба.

В руках одного мальчика замечаю учебник истории. Он лихорадочно листает страницы. Вероятно, что то прочитал сомнительное и хочет послушать меня. Что, мол, я сам-то думаю.

— Урока не хватит, чтобы рассказать... — поглядываю на часы и пожимаю плечами. В самом деле, разве можно за сорок пять минут рассказать историю этой самой тяжелой для нашей страны войны?!

— А мы вторую мировую войну за урок проходим! — раздается несколько голосов. — Да и в нашем учебнике про нее совсем мало написано.

Мне любопытно взглянуть на эту «Историю». Занятная, скажу я вам, книжка. Даже беглым взглядом можно оценить ее «достоинства». «...Большевики — это кучка террористов... Они воспользовались тем, что царя не было в столице, и захватили власть...» «Западные союзные армии всей своей мощью навалились на Германию, и германские войска капитулировали...» Подобных цитат можно было бы насобирать более чем предостаточно! Советскому Союзу в этой «Истории» посвящено всего двадцать страниц! Кстати, учебник этот, как и все прочие, написан и отпечатан в Англии. Наверно, его авторам не очень-то хотелось рассказать правду о родине Великого Октября.

И в газетах, которые получает школа или которые можно купить в бомо, пишут о Советском Союзе робко. Но, видно, замбийские ребята во всем хотят разобраться. Как, например, получилось, что, несмотря на трудности и многочисленных врагов, советские люди выстояли в войне, первыми создали космический корабль, стали осваивать просторы Сибири?.. Беседа затянулась и получилась такой бурной, что я не сразу расслышал звонок. Только когда увидел на пороге учителя географии Нагендрана, понял, что пора закругляться.

Толкаясь, мальчишки окружили меня.

— А вы еще расскажете о России?

— А русские книги вы привезли?

— И журналы?

— Давайте соберемся после уроков...

С тех пор каждый день для меня был УРОКОМ.

Самый жаркий день

«Кажется, сегодня было самое пекло! Температура в тени плюс 43». Такую пометку я сделал в своем дневнике 5 октября.

Старики замбийцы говорят, что самый жаркий день ощущаешь задолго до рассвета. Среди ночи становится невыносимо душно, просыпаешься: в горле пересохло, хочется пить, но, сколько ни пей, жажда не проходит. Именно так и тянулись ночи сухого сезона. Просыпался задолго до рассвета и бежал к крану с водой. Постель будто кто-то подогревал снизу. Казалось, что именно сегодня настанет «самое пекло». Но дни шли за днями, а ртутный столбик замер на отметке 34. И вот плюс 43. Безоблачное небо. Синее-синее! Таким цветом раскрашивают на географических картах самые глубокие места Мирового океана. Солнце застыло, огромный пламенеющий диск в желтовато-сером ореоле.

В школе «ти тайм» — «время чая», мальчишки бродят по дворику и спортивной площадке, теснятся под соснами. Здесь тени вроде побольше. Но сегодня ни сосны не спасают, ни водопроводная колонка.

В этот час жизнь в буше затихает. Улицы бомо и тропинки, ведущие в городок, вымирают. Автомашины и те забиваются в тень, пока чуть-чуть не схлынет жар. Идущего по дороге к бомо мужчину мальчишки воспринимают как призрак. Дело чрезвычайной важности, видно, погнало этого чудака. На мужчине темная от пота рубаха, синие брюки. На голове — соломенная шляпа. Уму непостижимо, как он идет босиком по раскаленному асфальту! За спиной у мужчины корзина.

— Эй, Мукула! — окликает прохожего Давид Муленга. — Куда по такой жаре несешься?

— На базар. Рыбы немного поймал, хочу продать.

— Вот дурень! Да рыбу ты везде продашь.

— Э-э, — качает головой Мукула. — На базаре хорошую цену дадут.

— Какая уж там цена — лишних двадцать нгве накинут!

Для пятиклассника Давида двадцать нгве — пустяк. Что там двадцать нгве, когда в кармане бренчат пять-шесть квач! Отец Муленги служит в банке, хорошо зарабатывает. Так что за лишними двадцатью нгве Давид в такую жару не пойдет.

А для Мукулы двадцать нгве — деньги! Непросто наловить рыбы в это время года, но он же только рыбалкой и кормится.

Медный пояс

Наш бомо лежит у самого Медного Пояса.

В начале нынешнего века в гряде холмов, протянувшихся с севера на юг на двести километров, были обнаружены месторождения медной руды. Гряда та, будто пояс, охватывала Замбию в средней, самой узкой ее части. Отсюда и пошло название Медный Пояс.

Много примет у Медного Пояса, по которым сразу отличишь этот район от любого другого в Замбии.

Вот, например, воздух. Воздух здесь совсем не тот, что в остальных провинциях. Едкий, горький, каким и положено ему быть при таком скоплении металлургических заводов! Один мой приятель, впервые попав в Медный Пояс, сказал: «Я однажды смолил лыжи в бане, так чуть не угорел... Ваш Медный Пояс — та же баня, только лыжи здесь смолят тысячи людей!»

Солвези лежит у окраины знаменитого Медного Пояса, богатейшего меднорудного района Африки. Неподалеку от городка на руднике Кансанши добывают медную руду и везут за сто двадцать километров на медеплавильные заводы. Рудник и дал начало Солвези.

И еще одна примета — грузовики. Огромные двадцатитонки день и ночь снуют из карьеров на медеплавильные заводы. Ползут по дорогам Медного Пояса. Когда встретишь такой грузовик в Замбии — в буше ли, на проселке или бетонной автостраде, знай: ты вступил во владения Его Величества Медного Пояса.

Мир твоему дому

Люди у нас здороваются по-разному. Одни пожимают друг другу руки, другие обходятся кивком головы, третьи вскрикивают что-то вроде «Привет!» или «Салют!», четвертые хлопают по плечу, пятые... В общем, культа из приветствия особенно не делается.

В Африке по-другому. В Африке приветствие — целый ритуал. Своя процедура «здорования» чиновника с подчиненными, человека имущего с бедняком, мужчины с женщиной, старшего с детьми... Посмотришь, как здоровается замбиец, и многое о нем узнаешь.

Полдень. По обе стороны от шоссе снуют люди. Полная величественная женщина в ярко-красной читенге (Читенга — хлопчатобумажная ткань, из которой замбийские женщины шьют себе нарядные блузки и платья или наматывают кусок в пять-шесть метров на бедра вместо юбки. Примеч. авт.) не спеша возвращается с базара домой. На спине посапывает подвязанный полотенцем малыш. На голове не качнется плетеная корзина с покупками. Вдруг женщина останавливается, подгибает колени и начинает прихлопывать в ладоши. На лице радостное удивление. Метрах в десяти от нее, по другую сторону шоссе, таким же манером подогнул колени худой длинноногий мужчина. В костюме, при галстуке, в шляпе. Хлопки его звонче и энергичнее, на потном лице и радость, и удивление, и почтение.

 

— Здорова ли тетушка Эльза? — спрашивает женщина, не ослабляяхлопков.

— Да, здорова.

— А сестра ее?

— Слава богу.

— А дочь сестры Маргарита?

— И дочь здорова.

— А муж сестры?

— Здоров муж.

— А брат его, тот, что в Муфулире живет?

— И брат здоров. Женился недавно.

— Э-э?

Корзина на голове женщины качнулась, но она ловко выравнивает ее...

Проносятся автомобили, бредут люди. Голоса, шум, гудки сливаются в басовую ноту. Но эти двое ухитряются расслышать друг друга, и никакого дела им нет до уличной суеты.

Настал черед мужчины спрашивать. Родственников у женщины оказалось тридцать! Всем им мужчина передал привет.

Хлопки как по команде слабеют. Мужчина и женщина выпрямляются.

— Мир твоему дому! — говорит мужчина.

— И твоему дому мир! — отвечает женщина.

Приветствие закончено. Всяк идет в своем направлении.

Чуть поодаль встретились два подростка. Сначала пожимают друг другу ладони, потом большие пальцы рук и снова ладони. Лица серьезные. Наверно, ребята знакомы давно, ведь пожимание большого пальца — знак особого доверия к человеку...

«Нет ли работы?»

Этот вопрос я слышу каждое утро. Каждое утро в любую погоду нашу улицу обходят два босоногих подростка лет тринадцати-четырнадцати и спрашивают: «Нет ли работы?» Получив отказ, идут к другому дому, третьему... Зовут мальчишек Пит и Грег. На них лиловые шорты и футболки, рваные и застиранные. Они приходят в городок, отмахав десяток километров, и весь день бродят в поисках работы. Везет им редко. У людей с достатком постоянная прислуга, а в бедняцком хозяйстве обходятся собственными силами. От случая к случаю Питу и Грегу перепадает вскопать чей-нибудь огород, выстирать белье или выкосить траву вокруг дома.

В каждом бомо десятки таких мальчишек. За несколько квач в неделю они согласны ни любую работу. Даже на грязную и муторную, от которой откажется взрослый. В замбийских семьях по шесть-восемь детей. Как прокормить такую ораву? Хорошо, если глава семейства работает. А если нет? Если он болен, калека или безработный? Вот и приходится старшим детям подрабатывать, а иногда просто выпрашивать милостыню.

...Ранним утром спешу в школу. В конце улицы во дворе мистера Бобо замечаю Пита и Грега. Пит поливает из шланга газон, Грег окапывает мотыгой деревья папайи.

— Привет! — киваю ребятам.— Повезло?..

— Да, — улыбается Пит. — У мистера Бобо заболел работник. Теперь неделю жить можно...

И дует вокруг себя, смешно вытягивая губы. Будто воду изо рта разбрызгивает. Примета, чтоб удачу не сглазили.

«Русские грибы»

Как-то в начале декабря по пути домой нагнал мальчишек. Они несли груду желто-зеленовато-коричневых грибов и пуляли ими друг в друга.

— Маслята! Откуда у вас эти грибы? — изумился я. Вот уже три месяца я в Солвези, а в голову не приходило, что маслята могут расти в Африке! Ребята переглянулись.

— Так вон же, сэр... — мальчишка посмелее махнул рукой. — Где сосны... Там их видимо-невидимо...

Здешние сосны удивили меня еще в первый день приезда. Десятка два их росло вдоль шоссе, укрывая от солнца школьную спортивную площадку. Огромные, крепкоствольные, с длинными светло-зелеными иголками. И вот второе чудо: под соснами, оказывается, маслята водятся...

— На обед несете? — спросил я мальчишек.

Ребята посмотрели на меня, будто я только что превратился в крокодила. Швырнули грибы в траву и пустились наутек. Четверть часа спустя, прихватив с собой корзину и нож, я отправился к соснам... Вечерело. Шоссе оживлялось. Пешком и на велосипедах жители окрестных селений возвращались домой из города. Мужчины — с работы, женщины — с базара. Цепляясь за верхушки деревьев, волочили водянистые кудри тучи. Того и гляди грянет ливень — сезон дождей заступил в свои права. Корзина быстро наполнилась. Не в силах унять азарт заядлого грибника, я приспособил под грибы и шляпу. Когда я обернулся, то обомлел: человек пятнадцать-двадцать — кто стоял, кто сидел на обочине — смотрели на меня.

«Что это они, никогда не видели, как собирают грибы?.. — подумал я. — А может, перестарался — вон сколько нарезал... Хотя маслят столько, что с лихвой хватит на все Солвези!»

Среди ребят на спортплощадке Джозеф Мванса, ученик из моего класса. Я подозвал его и попросил разузнать, что так заинтересовало прохожих. Мванса растерянно посмотрел на корзину и шляпу.

— Зачем вы собираете это?

— Чтобы есть...

Если бы у меня вдруг выросли крылья и я полетел, Мванса, наверно, поразился бы меньше...

— Они же ядовитые! Люди удивляются, зачем вам нужно так много ядовитых грибов. Не колдун ли вы?..

— Кто тебе сказал, что грибы ядовитые? — опешил я.

— У нас такие не едят. И вы не ешьте, учитель. Я принесу вам съедобных грибов. Белых...

Белые — это шампиньоны. В здешних низинах их столько, что косой можно косить! Я отказался и пригласил Мвансу зайти ко мне через час. Когда он пришел, я усадил его за стол и принес из кухни сковородку жареных грибов.

— Сейчас отведаешь. У нас, в России...

Мванса выскочил из-за стола и подбежал к двери, готовый броситься прочь. Я придвинул сковороду и принялся уплетать грибы. Покончив с жарехой, подмигнул Джозефу:

— Теперь будем ждать, выживу ли...

Через неделю на базаре в Солвези я заметил женщину, торговавшую... маслятами. Покупателей, правда, не было — люди подходили лишь поглазеть на диковинку. Но женщина не унывала и настойчиво предлагала товар, весело приговаривая: «Русские грибы! Русские грибы!..»

Пытаясь выяснить секрет появления маслят на земле Солвези, я узнал, что в прошлом веке какой-то европеец-миссионер посадил здесь саженцы сосны. Привез ли он их из Европы или взрастил из семян на солвезских суглинках, никто не ведает. Если привез, может, на корешках саженцев оказались и споры «русских грибов».

До свидания, Замбия!

В любом путешествии самый горький и самый радостный день — последний. Горький, потому что расстаешься с удивительным миром, который успел полюбить и оставить в нем частичку своего сердца. Радостный, потому что каждое путешествие — это испытание. А разве не радость осознавать, что выдержал испытание?

Последний урок. Последние улыбки. Последние слова...

На автобусную станцию проводить меня пришел весь класс. Каждый пожимает мне ладонь, большой палец и снова ладонь. Так выражают мальчишки свою дружескую привязанность. Пожелания тонут в гуле отъезжающего автобуса. К раскрытым окнам тянутся ребячьи руки. Кто-то спохватился:

— Сэр, орехов на дорогу! Мы же вам арахис несли...

В окно летят пакеты с орехами. Один, два, три...

Перед глазами качаются знакомые картины: крестьянские хижины, зеленоватые холмы, подернутые серой дымкой, вереницы бредущих с базара женщин... Все знакомо. Все привычно. Будто целую жизнь прожил в Замбии. В самолете, пока летим над территорией Замбии, вся наша группа учителей притихла. Каждый прильнул к иллюминатору. Каждый отыскивает СВОЕ место.

Там, за цепью холмов Медного Пояса, мой Солвези.

Солвези — Москва Виктор Рыбин, кандидат педагогических наук

(обратно)

Тюлени каспийских песков

О гненный диск солнца катился к горизонту. Вода, казалось, превратилась в жидкое серебро с жаркими отблесками остывающего металла. Вскоре в ней замерцают отраженные огни звезд, а наше небольшое научно-исследовательское судно «Поиск», похожее на портовый буксир, полным ходом продолжало следовать на юг, к берегам острова Огурчинский.

— Везет вам, — окидывая с мостика пустынные дали, в который уже раз восклицал Владимир Петрович Кусакин, молодой, с загорелым лицом и пышными казацкими усами капитан. — До вас я с «килечниками» работал. Так за двадцать дней лишь три выдались подходящими, а в остальные научный персонал в койках лежал. Шторм! Каспий, известно, зимой неспокоен, зол, как черт. А вы явились — и солнышко засияло, штиль четвертые сутки стоит!

— Надо нам... — щурился в улыбке седовласый Крылов, руководитель экспедиции. — Дело тут, понимаешь, такое, что предстоит вроде бы невозможное доказать, расследовать да сфотографировать.

— Слышал, знаю, — подтверждал черноглазый капитан. — Да только меня штиль беспокоит. Как бы после него не взыграл пуще прежнего шторм. А у острова меляки. Справится ли там машина?

— Справится, — уверял Крылов, хотя и не был специалистом по судовым дизелям. — Все будет хорошо, нам бы только вовремя до Огурчинского дойти...

Остров Огурчинский название свое, как утверждают справочники, получил благодаря соседству с урочищем Огурча, которое в древности находилось на восточном берегу Каспия, южнее Челекена. В тех местах жило тюркское племя огурджале — лихие люди, морские разбойники. На лодках каспийские пираты нападали с моря на ближайшие персидские провинции. Но было это давно. Уже Г. С. Карелин, побывавший в тех местах в 1836 году, свидетельствовал, что огурджале «занимаются исключительно морским делом и перевозками нефти и соли к персидским берегам».

Есть и другое толкование названия острова — «место укрытия от преследований».

Долгие годы на острове находился рыбацкий поселок. Здесь ловились черноспинная селедка и редкая рыба — кутум. В наши дни остров превращен в заказник. Рыбаки на острове не живут, а поселились здесь джейраны, которым, как считают ученые, угрожает исчезновение. Годом ранее десяток газелей перевезли на остров, и мне, конечно, хотелось бы повстречать этих грациозных пустынных животных. Но не из-за них проложил Виктор Иванович Крылов на остров сей маршрут. Его интересовали тюлени. И не просто тюлени, а их детеныши — белки, которые, как он установил в прошлом году, стали рождаться на песчаных островах.

Тюлени не родные дети Каспия. Но поселились они здесь многие тысячелетия назад. В те давние времена, когда на земле нашей закончился период долгого оледенения и началось таяние ледников. Весенние паводки были тогда столь большими, что Каспий доходил до границ нынешнего Волгограда, а реки, текущие на север и юг, нередко соединялись в верховьях.

Тюлени — бесстрашные путешественники. И сейчас они нередко проходят по рекам Чукотки и Аляски многие сотни километров в глубь материка, преследуя косяки идущих на нерест рыб. Вполне возможно, что, увлекшись погоней, за белорыбицей или лососем, тюлени из северных рек попадали в Волгу и тут уж скатывались в незнакомое море, где не было касаток и белых медведей — их злейших врагов, а в северной части моря зимой на большом протяжении вставал так необходимый им лед.

Тюлени легко приспособились к жизни в новых условиях. Как и на севере, в нужные сроки они прогрызали во льду лунки, и самки рожали на льду белоснежных детенышей — белков. Белки долгое время, подрастая, остаются на льду. Лишь волки, орланы да люди-охотники могли их настичь, но не так-то легко было пробраться к кромке, где ветры и течения постоянно взламывали лед.

Считалось, что, когда у тюленей приходит пора любви, самки со всего Каспия собираются в северную его часть. Чуть позже подходят ко льдам и стада тюленей-самцов. Вот на этой-то кромке льдов много лет назад я и познакомился с Виктором Ивановичем Крыловым, сотрудником ВНИРО (ВНИРО — Всесоюзный научно-исследовательский институт морского рыбного хозяйства и океанографии.), кандидатом биологических наук, который с небольшим отрядом занимался изучением тюленей. Высаживаясь с вертолета неподалеку от лежек, он подолгу жил рядом с животными, чтобы произвести более точный подсчет тюленьего стада на Каспии и выдать зверобоям необходимые рекомендации о допустимых размерах промысла. Об этом мы дважды рассказывали на страницах журнала («Вокруг света» № 7 за 1971 год и № 10 за 1972 год.). Крылов свою задачу выполнил: осуществил подсчет, разработал более совершенные рекомендации. След его я на время потерял. Поговаривали, что биолог отправился в Антарктиду, взялся за изучение тамошних тюленей. Однако я не сомневался, что пройдет время и Крылов снова встретится мне на Каспии. Так оно и случилось.

Осенью 1981 года на вертолете рыбоохранной инспекции мы пролетали над дельтой Урала, выискивая браконьеров. Молоденький рыжеволосый крепыш-инспектор в форменной тужурке и с кобурою на ремне не отрывался от иллюминатора, но браконьеров не встречалось. Берега реки, облюбованной осетрами для нереста, густо поросли высоким камышом. Над камышовым морем парили белые цапли, чайки, луни, попадались орланы. И вдруг мы заметили под прикрытием камышей баржу, а рядом другую. «Научники, — пояснил инспектор, — тюленей изучают. Повадились те, понимаешь, в русло. Сазана жрут. Раньше такого не было. Вот и пригласили специалистов из Москвы». После такого пояснения я не удивился, когда, пробравшись сквозь заросли, увидел на одной из барж Крылова. Был с ним, как и много лет назад, Лев Ковнат, также дважды высаживавшийся на некрепкие каспийские льды. Биологи пытались докопаться до истины: что заставило тюленей изменить многолетнему распорядку и остаться в летнюю пору у русла Урала? Ведь обычно после линьки стада уходят откармливаться на юг, а к осени начинают возвращаться в северную часть Каспия на мелководье, где устраиваются на отмелых островках вдали от берега отдыхать.

Биологам помогали гельминтологи из Симферополя, из Москвы прилетел профессор, доктор биологических наук В. А. Земский. Причина была выявлена: от основного стада отстали ослабевшие, больные тюлени, которых уже невозможно было спасти. Делу тут мог помочь только отстрел. Порой и так приходится заботиться о безопасности популяции...

Воспользовавшись присутствием вертолетчиков, Крылов договорился с ними о проведении подсчета тюленей на залежках в море, и на следующий же день мы покачивались в небесах, летя вдоль камышовых плавней Каспия. Огромные стаи уток, чаек, лебедей поднимались с воды. Дважды мы пролетали над стаями розовых фламинго, которые, разом поднявшись, на развороте дружно взмахивали крыльями — и казалось, что в небе вспыхивает яркий огонь. «До чего же богат наш Каспий», — вздыхал Крылов, уже успевший мне порассказать, как интересно ему было познакомиться с животным миром Антарктиды. Но Антарктида Антарктидой, а душа, оказывается, рвалась сюда.

Мы долго летали впустую, пока Крылов не попросил вертолетчиков забраться повыше, и тогда в искрящейся от солнечных лучей воде была замечена первая тюленья залежка, а потом они стали попадаться одна за другой. Крылов вышел в знакомые места. Когда-то по осени сюда добирались зверобои, ныне этот промысел прекращен. Мы пролетали над низкими песчаными островками, едва возвышавшимися над водой, и видели сотни, тысячи морских зверей, густо усеявших желтый песок. Тюлени, испуганные шумом вертолета, нередко разбегались, пускаясь вплавь, но Крылов успевал прикинуть их число и был доволен: тюленей для этой поры было достаточно!

В тот приезд на Каспий Крылов и услышал, что зимой какая-то часть тюленей залегает на острове Огурчинский, и ему захотелось выяснить, охватывает ли их разработанный им метод подсчета. На следующий год Крылов отправился в Красноводск. Позже мне довелось услышать, как он, упросив директора Красноводского заповедника помочь ему транспортом, едва не замерз на моторке, осматривая острова, где лежали тюлени. Потом уговорил капитана-туркмена отвезти его на остров Огурчинский, где испокон веков, оказывается, были тюленьи залежки. Когда-то остров этот состоял из трех островов, и один из них так и назывался Тюлений. Об этом сообщал в 1715 году А. Б. Черкасский, впервые описавший и нанесший острова на карту.

Крылова высадили на пустой песчаной косе. Весь день проторчал он на пронизывающем ветру, стараясь незаметно приблизиться к залежке, которая находилась на острие косы. Это оказалось делом нелегким, пришлось долго ползти по холодному песку, но... результаты превзошли все труды. Крылов не только увидел, но и заснял несколько новорожденных тюленей-белков. Он показывал мне слайды. Черноглазые, пушистые, приспособленные только для жизни на льду, белые тюленята мирно посапывали у корявых стволов тамариска и песчаных барханов. Открытие Крылова было сенсационным: тюлени изменили извечному принципу! Но что это? Чистая ли случайность, когда несколько тюленух в силу тех или иных причин не смогли доплыть до льдов и вынуждены были ощениться на песчаной косе? Или же это нарождающаяся новая островная популяция каспийских тюленей? А может быть, отмирающая? Так или иначе, но за тюленями на Огурчинском следовало понаблюдать.

И вот в 1983 году на остров следует целая экспедиция. Помимо Крылова и Ковната, сотрудников ВНИРО, в ней принимает участие тот же гельминтолог из Симферополя — Валентин Николаевич Попов. Результаты его наблюдений во многом помогут выявить, что собой представляют тюлени острова Огурчинский. Ибо гельминтов тюленей, обитающих в эту пору в Северном Каспии, он хорошо изучил. В состав экспедиции включен и я, журналист. Скажу честно, не приложи Крылов свои не утихающие, несмотря на возраст, энергию и обаяние, экспедиция могла бы не состояться.

К острову мы подходили ночью, ориентируясь по указанному во всех лоциях маяку. Поавда, якорь коснулся дна у заветной косы острова гораздо позже расчетного времени. Несколько последних дней мы потеряли на то, чтобы выяснить, какой вред наносят тюлени при промысле кильки. До Крылова дошли жалобы рыбаков, будто тюленей развелось очень много, они пугают рыбу, мешают лову, и мы двое суток простояли борт о борт с морозильным траулером «Аксиома» у банки Ливанова.

Опустив на глубину шланг, «Аксиома» день и ночь качала в трюмы воду, а с нею и кильку, замораживая ее в сутки до тридцати тонн. По кругу — в радиусе мили — разместилось до двух десятков различных судов, среди которых немало было и жиромучных заводов. Те качали рыбу с помощью двух шлангов. Ночью, когда суда зажигали огни, казалось, что на воде разместился целый город. Для привлечения рыбы включали мощные светильники и в воде, тогда картина становилась совсем фантастической — суда стояли как бы в зеленом ореоле средь черноты. Ни на секунду не стихали чайки — они кружили стаями у бортов судов, подбирая с воды мертвых рыб. Серебрилась стекающая после обработки рыбья чешуя, и время от времени из зеленоватой глубины всплывали тюлени. Они и в самом деле приноровились подкармливаться вблизи рыболовецких судов. Пользуясь светом, тюлени спускались на большую глубину вдоль шланга, и тени их нередко пугали рыбью стаю, но вред при этом был ничтожен. Сменяясь каждые два часа, мы прокараулили всю ночь и насчитали всего двенадцать тюленей. Биологи установили, что это были либо больные звери, либо не отъевшиеся до нужной упитанности самцы.

— Здесь, — соглашался капитан «Аксиомы» Михаил Николаевич Перегудов, — тюлени лову особо не мешают. Но у западных берегов, особенно весной, ох них нет спасу. Плотными стаями идут — можно ступать по их спинам и в воду не свалиться. Окружат судно — и рыбы нет. Так капитаны норовят объединиться, несколько судов рядом ставят, чтобы только как-то тюленей этих отогнать. Стрелять закон не разрешает, а гудки зверя не пугают. Камнями, болтами в них швыряем, на лодке иной раз приходится гонять. Много их стало, — вздыхал капитан.

Крылов принялся объяснять, что дело тут не в том, что тюленей много стало, а в том, что больше стало рыбаков, мощнее ныне флот, кильки — основной пищи тюленей — больше забирают. Ловят ее с больших глубин. И что остается делать тюленям весной, отощавшим во время линьки, как не пристраиваться к судам да кормиться рядом с ними?

Капитан внимательно слушал, соглашался, и вместе они пришли к выводу, что следовало бы уточнить размеры килечных стай, чтобы знать, сколько нужно взять рыбакам, а сколько оставить для осетров и тюленей — и тем и другим жить в море надо. А пока бы не ловить кильку рыбакам в апреле — мае, все равно впустую машины гоняют, нет ее, а в это время успевало бы нагуливаться морское зверье...

Остров Огурчинский предстал на рассвете грядою невысоких однообразных песков. Виден белый маяк вдали, серые кусты. Перед нами пустынная коса, но Крылов уверяет: тюлени должны быть. Мы прыгаем в моторку, взвывает мотор и... через сотню метров глохнет. К косе предстоит добираться на веслах, и тут уж не дай бог разыграться шторму. До судна несколько сотен метров, не так-то просто их одолеть, когда будем возвращаться. Но это нас не останавливает.

Без всякой надежды бредем несколько километров к оконечности косы и — прав Крылов! — замечаем вдали темные тюленьи залежки. Ползем по-пластунски по холодному песку. Но Крылов не отрывается от земли, вьется впереди ужом — только бы тюленей не спугнуть...

Как и на моржовом лежбище, попахивает мочой. Тюлени, обычно молчаливые, на лежбищах, оказывается, порыкивают грозно, урчат, издают довольные мурлыкающие звуки. Мы совсем близко от них, глядим друг на друга в упор — тюлени не боятся, не убегают. Блаженно сложив задние ласты, дремлют — кто на боку, кто на животе. Голова приподнята, глаза закрыты. Просыпаясь, потягиваются, чешут себя когтистым ластом, разворачивают веером задние. На залежке и крупные и небольшие звери. Особнячком держатся совсем махонькие, но... где же белки?

— Опоздали, уже февраль, — покаянно шепчет Крылов. — Нам бы сюда в конце января прийти. Погода теплая. Самки давно ощенились, и белки облиняли. Вон лежат — это они и есть. Теперь — сивари.

Я понимаю, какой для Крылова это удар, но отчего-то не чувствую себя обманутым — видеть так близко тюленей, разве это не интересно?! И вдруг вдали замечаю белое пушистое существо. «Белок!» — толкаю я Крылова. На радостях мы поднимаемся больше, чем нужно, и одна из залежек вмиг исчезает. Тюлени, подняв тучи брызг, сбегают в воду, пряча головы, выставляя зады, и... увлекают за собой этого единственного белка. Впрочем, и этого уже называть белком можно с трудом. Он скорее тулуп: белая шерсть на нем начинает сползать. Потому-то он и кинулся в воду. А вода для него сплошное блаженство. 12 градусов! Тулупчик урчит, купается и не думает вылезать, хотя с тех пор, как он нырнул, проходит более часа. Пометить и сфотографировать его так и не удается.

Крылов зарисовывает залежки, считает зверей и предлагает их более не пугать. Завтра поставим сеть, начнем метить, тогда, возможно, и удастся снять этого великовозрастного белка.

Несколько дней мы провели на косе острова Огурчинский. Было помечено более десятка различного возраста тюленей, но в сетку они идти не захотели. Пришлось подкрадываться и отлавливать их за ласты. Помогали матросы, неплохо ловил тюленей Крылов, но более всех преуспел Валентин Попов, гельминтолог. Он наловчился так подбираться к тюленям, что оказывался почти в центре залежки и, взяв за ласты спящее животное, умудрялся оттащить в сторону, не вспугнув остальных. Попов успел выполнить несколько и своих наблюдений; он установил, что тюлени, которых мы принимали за сиварей, отнюдь не сивари, а годовалые звери. Это дало повод предположить — а не является ли залежка на Огурчинском своеобразным детским садом, где отдыхают молодняк и мамы? Чтобы выяснить это, следовало побольше пометить зверей, но дело шло нелегко. Тюлени вырывались, норовили укусить ловцов, а Крылов охал и просил, чтобы поосторожнее с ними обращались да побыстрее выпускали. «От шока умрет, все дело пойдет насмарку», — твердил он.

Залежка на косе день ото дня таяла. Вспугнутые раз тюлени куда-то уходили и уже не возвращались. И возможно, нам так и не удалось бы сфотографировать белка, если бы на наше счастье не примчались на катере рыбинспектора. Они сказали, что по другую сторону острова Огурчинский находится совсем крохотный островок Михайлова. Там уйма зверя и, кажется, есть белки. Крылов загорелся, и в тот же день мы ушли с косы. Капитан Кусакин проявил немалое мужество, сумев подвести судно — без точной карты — на четыреста метров к крохотному острову. И тут сбылось желаемое: белый зверек, едва мы высадились и спрятались за кусты, сам пополз к нам. Теперь и я мог засвидетельствовать, что на Огурчинском рождаются белки. Вот этот снимок. Белок на песке. На заднем ласте красная метка с номером 211. Если кому-то из читателей доведется повстречать где-либо этого белка или узнать что-то о его судьбе, просьба сообщить об этом во ВНИРО Виктору Ивановичу Крылову. Это поможет решить загадку тюленей острова Огурчинский.

... Над Огурчинским клубился туман, погода портилась. По всей вероятности, надвигался шторм. Мне надо было уезжать: кончилась командировка. Я вскочил в лодку, незнакомый рыбак предложил закутаться в шубу. На дне лодки у него стоял компас, и мы понеслись сквозь туманную мглу в Челекен, оставляя «Поиск» на якоре у острова Михайлова. Наблюдения за жизнью каспийских тюленей продолжались.

Неподалеку от острова Михайлова мы обнаружили еще один островок, где над залежками кружил белохвостый орлан. Должно быть, и там было немало белков...

Каспийское море В. Орлов Фото автора

(обратно)

Город за нейтральной зоной

М эйн-стрит — главная улица Гибралтара, английской колонии на юге Пиренейского полуострова, — берет начало у морского порта и тянется вдоль побережья на север, к узкому песчаному перешейку. Там проходит граница с Испанией. Каждое утро английские солдаты открывают на своей стороне границы ворота, собранные из внушительных металлических прутьев. Однако такие же ворота на испанской стороне — через нейтральную зону — остаются закрытыми: пешеходы еще могут пересекать границу (точнее, уже могут: соответствующее решение было принято недавно), а вот для автомобилей пути нет. Установленное перед воротами символическое заграждение из красно-белых деревянных планок и колючей проволоки напоминает о том, что Испания вот уже четырнадцатый год продолжает блокаду Гибралтара.

Два испанских пограничника расположились на скамье у небольшого здания таможни. В руках у одного из них транзисторный радиоприемник, и он, по-видимому, никак не может решить, какую программу — испанскую или английскую — выбрать, чтобы побороть скуку. В сотне метров расхаживает английский полицейский в пробковом шлеме и голубой форменной рубашке с короткими рукавами. Его задача — следить за тем, чтобы автомашины, которые здесь почти не появляются, не останавливались у перехода через границу: согласно английской версии, он так никогда и не закрывался. Между пограничными постами на нейтральной полосе сквозь трещины в асфальте пробивается трава. В начале шестидесятых годов ежедневно через границу проезжали десятки автомашин, ее пересекали многочисленные туристы, а также двенадцать тысяч работавших в колонии жителей испанского города Ла-Линеа, примыкающего к нейтральной зоне с севера...

Гибралтар поражает прежде всего своими миниатюрными размерами и с моря виден весь, сразу. Кварталы его — шесть с половиной квадратных километров — расположились на западных и южных склонах скалы высотой 425 метров, сложенной из меловых пород. Тут нет широких магистралей, просторных площадей и высотных зданий. Узкие, обделенные светом переулки, мощенные брусчаткой, каменные лестницы, ведущие с террасы на террасу. У подножия скалы, над кипенью зелени, тоже теснятся черепичные крыши крошечных домиков.

Для сельского хозяйства или крупной индустрии в Гибралтаре места нет. Более половины территории занято военной базой. Отсюда чрезвычайно высокая плотность населения: более восьми тысяч человек на квадратный километр.

Хронически не хватает жилья. С 1954 года существует список очередников на получение квартир. Список ежегодно увеличивается на несколько сот человек. Новые земли под застройку приходится отвоевывать у моря, а это — так же как и строительство многоэтажных зданий на крутых склонах — требует огромных затрат. Рабочие, приезжающие из Марокко, живут в старых казармах. В старинных фортификационных сооружениях размещаются административные учреждения, средняя школа и тепловая электростанция. Пороховой склад превращен в ночной клуб.

Тишину узких гибралтарских улиц время от времени нарушает стук колес старомодных экипажей, украшенных разноцветными лентами и колокольчиками. Их пассажиры — главным образом туристы — совершают короткое путешествие по городу, знакомясь с его достопримечательностями и историей.

Гибралтар на протяжении многих столетий подвергался нашествиям чужеземцев: римлян, арабов, англосаксов. Старинная крепость, возведенная в XIII веке нашей эры на западном склоне, до сих пор хранит следы былых сражений и продолжительных осад. О тревожном прошлом напоминают артиллерийские орудия, так и стоящие со времен средневековья на вершине скалы. Отсюда, со смотровой площадки, открывается вид на Гибралтарский пролив, а в ясный день просматривается и африканский берег. По обеим сторонам пролива возвышаются островерхие горы — Геркулесовы столпы, как их называли в древности.

До начала XVIII века Гибралтаром владела Испания, но, потерпев поражение от англичан в войне за испанское наследство, была вынуждена уступить «Скалу» британской короне. (Слово в кавычках написано с большой буквы не случайно: англичане так до сих пор и называют Гибралтар — «Скала».) Великобритания превратила Гибралтар в мощную военно-морскую базу и сделала ее опорным пунктом колониальных захватов в Африке, Азии, на Ближнем и Среднем Востоке. Британской колонией Гибралтар остается и сегодня. Интерес Лондона к нему вполне понятен — это один из ключевых стратегических пунктов Средиземноморья. Там находится штаб командующего Гибралтарским военно-морским районом ВМС Великобритании и штаб командующего объединенными военно-морскими силами НАТО в районе Гибралтара.

На западном побережье размещается глубоководная гавань, где ежедневно бросают якоря десятки грузовых и пассажирских судов, обслуживание и ремонт которых — основное занятие тридцатитысячного населения колонии. В 1982 году верфи Гибралтара широко использовали для восстановления кораблей, поврежденных во время англоаргентинского вооруженного конфликта из-за Фолклендских (Мальвинских) островов. В недрах скалы ветвится сеть тоннелей и галерей, где размещены арсеналы, узел связи и центр слежения за передвижением судов в Гибралтарском проливе.

Английское правительство представляет в Гибралтаре губернатор, он же — начальник гарнизона колонии. Губернатор отвечает за внешнюю политику, оборону и внутреннюю безопасность, а также за «финансовую и экономическую стабильность» Гибралтара. Всеми остальными вопросами внутренней жизни ведает местный совет министров, возглавляемый Джошуа Хасаном. В 1969 году британский парламент утвердил действующую и поныне конституцию колонии. В преамбуле ее говорится, что население Гибралтара против его воли не может быть отдано под суверенитет другого государства. Принятый недавно в Великобритании закон предоставляет жителям Гибралтара право на получение английского гражданства.

...На Скале бытует поверье, согласно которому эта территория будет находиться под властью британской Корины, пока здравствуют здешние «коренные жители» — бесхвостые берберские макаки. В свое время премьер-министр Великобритании Уинстон Черчилль, узнав, что обезьяны начинают вымирать, распорядился позаботиться о них. Английское командование учредило пост — он существует до сих пор — «офицера, отвечающего за обезьян». Сейчас макаки вне опасности, и, коли поверье справедливо, ничто не угрожает английскому присутствию в колонии. Однако испанцы вовсе не согласны с этим и все требовательнее выступают за пересмотр статуса Гибралтара, являющегося, по образному определению печати, «занозой в теле Испании». Как выразился один мадридский политический деятель, Гибралтар — единственная тема, по поводу которой испанским партиям так еще и не удалось крепко повздорить. Все политические силы страны едины в одном: Гибралтар — это испанская земля, и она должна вернуться под суверенитет Испании.

В свое время Испания закрыла границу с Гибралтаром и объявила о его блокаде. На пограничные ворота повесили замок, прекратилось телефонное, телеграфное и воздушное сообщение Испании с английской колонией. Испанцам запретили работать в Гибралтаре. В результате колония лишилась почти трети рабочей силы, а торговцы потеряли около шестисот тысяч потенциальных испанских покупателей — туристов, ежегодно посещавших Скалу. Был даже составлен список гибралтарцев, которым не разрешалось въезжать в Испанию, и запрещен заход английских судов в испанский порт Альхесирас, расположенный неподалеку от Гибралтара.

Притязания Испании на Гибралтар привели к неожиданному осложнению ее отношений с Марокко. По ту сторону Гибралтарского пролива, окруженные марокканской территорией, находятся испанские порты Сеута и Мелилья. Министерство иностранных дел Испании утверждает, правда, что испанские территории в Африке ни в коем случае нельзя сравнить с английской колонией на Пиренейском полуострове. Однако это не помешало Марокко решительно заявить о своих правах на эти два портовых города.

...В Гибралтаре к блокаде были готовы. Испанцев, работавших в доках, на строительстве и в сфере услуг, а также на уборке улиц, заменили марокканцами. Марокко стало и главным поставщиком свежих продуктов питания. Оттуда подвозят и пресную воду, когда в Гибралтаре иссякают запасы дождевой воды. Она хранится в огромных кавернах, куда поступает из водосборника площадью 15,5 гектара, сооруженного на крутом восточном склоне скалы.

Колония, острым клином врезавшаяся в англо-испанские отношения, в еще большей степени, чем прежде, стала ориентироваться на метрополию. Великобритания поставляет две трети импортных товаров. Школьная система и система оплаты государственных чиновников приведены в соответствие с английской. С Лондоном, удаленным от Гибралтара на две тысячи километров, после четырнадцатилетнего «осадного положения» налажены гораздо более тесные связи, чем с находящимся в двух километрах испанским городом Ла-Линеа, на котором блокада сказалась, пожалуй, сильнее, чем на колонии.

Город этот был основан более ста лет назад. В нем жили испанские рабочие, занятые на процветавших в то время судостроительных верфях колонии.

— Для Ла-Линеа последствия блокады Гибралтара катастрофические,— говорит мэр города Хуан Кармона.— Когда закрылись ворота, здесь стало невозможно жить. Нет туристов, нет промышленных или торговых предприятий. Деловая жизнь замерла. Резко возросла безработица. Сейчас в Ла-Линеа семь тысяч, или более трети всего трудоспособного населения, полностью безработных — рекордно высокий показатель даже для Андалузии, которая по уровню занятости находится на последнем месте среди провинций Испании...

Свидетельства четырнадцатилетнего запустения города — безлюдные пыльные улицы, витрины магазинов, заколоченные досками и листами фанеры, безработные, бесцельно собирающиеся группами или пытающиеся найти случайных туристов, которым за несколько песет можно показать через ограду Гибралтар...

Блокада не только «отодвинула» Скалу от материка, но и пробудила среди гибралтарцев сознание «национальной» самобытности. Местные жители с воодушевлением объясняли мне, что они не испанцы и не англичане, а совершенно своеобразная средиземноморская народность с присущими ей генуэзскими, мальтийскими, португальскими, испанскими и английскими чертами. Большинство гибралтарцев с младенчества говорят на двух языках. Общаясь друг с другом, они то и дело перескакивают с английского на испанский и с испанского на английский. Признаком хорошего тона считается иметь английское имя и испанскую фамилию или наоборот. Например: Джордж Родригес, Ричард Катания или Хуан Смит, Педро Браун...

— Хуже всего — психологические, социальные и культурные последствия блокады, — рассказывает руководитель местной оппозиционной демократической партии Питер Айсола. — Тысячи семей были разлучены со своими родственниками, проживающими в Испании. Блокада имела особенно тяжелые последствия для молодежи. Юноши и девушки, лишенные возможности продолжать образование или работать, считают, что у них нет перспектив на будущее. Культурная жизнь тоже обеднела: гастроли испанских артистов прекратились, а приглашение английских театральных трупп обходится слишком дорого...

Вот уже много лет Мадрид и Лондон ведут переговоры о Гибралтаре, однако по-прежнему Испания и Великобритания отказываются решать вопрос на основе принятой в 1969 году резолюции Генеральной Ассамблеи ООН, которая рекомендовала им содействовать ликвидации колониального режима Гибралтара и его демилитаризации.

Новый существенный элемент в гибралтарскую проблему вносит вступление Испании в организацию Североатлантического договора. На сессии совета НАТО в 1981 году в Брюсселе был подписан протокол о приеме страны в этот агрессивный блок. После его ратификации парламентами государств — участников НАТО Испания в мае прошлого года стала полноправным членом организации.

Этот шаг, утверждает западная печать, приблизит урегулирование старейшего в Европе дипломатического спора. Сейчас, после многолетней перебранки, Испания и Великобритания, пытаясь прийти к компромиссу относительно будущего Скалы, планируют рассмотреть возможности совместного использования военно-морской базы и аэродрома в Гибралтаре, а также контроля над Гибралтарским проливом. Согласно этому плану база должна остаться в руках Лондона, а контроль над зоной Гибралтарского пролива будет осуществлять Мадрид. Если такое произойдет, это будет означать, что английский командующий Гибралтарским районом, который в настоящее время подчиняется главнокомандующему объединенных вооруженных сил НАТО в Южной Европе и штабу НАТО в Неаполе, должен будет согласовывать свои действия и, возможно, отчитываться перед новым командованием НАТО в Испании. Его штаб-квартира, как ожидается, разместится на испанской территории в Картахене или Кадисе.

Недавно правительство Испании решило, в порядке исключения, открыть для пешеходов границу с Гибралтаром. Этот шаг Мадрид рассматривает как жест доброй воли, призванный способствовать успеху переговоров с Англией.

Особое беспокойство населения вызывает повышенный интерес, который проявляет к Гибралтару Вашингтон. Он стремится превратить Скалу в крупную американскую военную базу.

По сообщениям иностранной печати, наряду с поставками самой современной военной техники, в том числе самолетов Р-16, Пентагон добивается сейчас от Лондона и Мадрида согласия на предоставление этой территории нового статуса, который гарантировал бы ее независимость как от Великобритании, так и от Испании в случае возникновения так называемой «конфликтной ситуации». Американские стратеги хотят добиться для себя особых прав на Гибралтар. В частности, Пентагон не прочь превратить Скалу в перевалочный пункт для переброски частей, входящих в состав «сил быстрого развертывания», которые Соединенные Штаты планируют использовать на Ближнем Востоке, в районе Персидского залива или на севере Африки.

Будущее Гибралтара отнюдь не безразлично и средиземноморским странам. Эти государства обеспокоены наращиванием американского военного присутствия в регионе. Тревога вполне понятна, если учесть, что американским самолетам, дислоцированным в Гибралтаре, понадобится лишь несколько минут, чтобы достичь Алжира, Ливии или Туниса...

— Дальнейшая милитаризация колонии, и без того уже переполненной современными видами оружия, — заявил один из руководителей партии за автономию Гибралтара, Симон Алонсо, — приведет лишь к усилению военной напряженности в этом районе, росту угрозы безопасности соседних государств.

Гибралтар — Москва И. Завалов, корр. ТАСС — специально для «Вокруг света»

(обратно)

Весла для океана

1 августа 1983 года в полдень из Николаевска-на-Амуре вышла восьмиметровая деревянная лодка МАХ-4 с вымпелом экспедиции журнала «Вокруг света». Лодка была без двигателя. Только четыре весла да двое гребцов. Одного из них — неизменного участника всех тринадцати походов и владельца лодки — Евгения Смургиса читатели помнят как героя очерка «Встречь байкальского ветра». Гребной марафон на лодке, сработанной умельцем на севере Пермской области, Евгений Смургис начал в 1967 году. Памятное путешествие через Байкал было одиннадцатым по счету. В следующем году плавание продолжалось: Смургис в одиночку, преодолев водораздел двух океанов, приплыл в Читу, оттуда по рекам Ингоде, Шилке и Амуру сплавился до устья этой могучей реки. Так к этому времени Смургис оставил за кормой лодки 29 000 километров и 350 ходовых дней, составлявших двенадцать летних отпусков. Здесь лодка осталась на последнюю зимовку...

И вот вставлены в уключины заветные весла. Они знали волны Балтийского, Черного, Азовского, Каспийского и Карского морей. Теперь предстоял нелегкий путь вдоль побережья Охотского и Японского морей до Владивостока — протяженностью 1720 километров. Не только весла, но и характеры обоих гребцов проверял его величество Тихий океан...

О том, как проходил этот последний, практически безостановочный переход, читатели узнают из очерка «Весла для океана» в первом номере нашего журнала за 1984 год. Его автор — штурман дальнего плавания Василий Галенко — участник байкальского перехода на МАХ-4 в этом плавании выступал в роли второго гребца, штурмана экспедиции, историка и специального корреспондента журнала «Вокруг света». Он напомнит читателям славную страницу русской тихоокеанской эпопеи. История эта начиналась летом 1849 года. Тогда из устья Амура в неведомое вышли на веслах шлюпки под командой Геннадия Невельского — мореплавателя и первопроходца.

(обратно)

«Золотое яблоко» Суздаля

П усть не обижаются Париж и Прага. Пусть не огорчаются Ташкент и Новгород. Но «Золотое яблоко» в 1982 году получил Суздаль, став первым советским городом, удостоенным этой награды. Чем вызвано такое перечисление городов?

В 1971 году Международная федерация журналистов и писателей, пишущих о туризме (ФИЖЕТ), учредила приз «Золотое яблоко», который решено было вручать городам или частным лицам за заслуги в развитии международного туризма.

За двенадцать лет обладателями приза стали итальянская область Сицилия и английский город Йорк, венгерский Эстергом ифранцузский Пезнас, западногерманский Ротенбург и Буковина в Румынии, знаменитый болгарский туристский треугольник Боровец — Рила — Мелник, город зимней Олимпиады-84 Сараево и другие.

Два с половиной года назад — в июне 1981 года — во Владимирскую область прибыл международный комиссар ФИЖЕТ по вручению «Золотого яблока» Жорж Оор, пожилой бельгиец с грустными глазами и доброй улыбкой. Этот строгий и внимательный человек всю жизнь посвятил международному туризму, культурному обмену между разными странами, в котором видел залог взаимопонимания и реальную альтернативу военным приготовлениям. А приехал он в Советский Союз специально, чтобы оценить Суздаль, ибо советская национальная секция ФИЖЕТ выдвинула на соискание приза в числе прочих именно этот город-музей и построенный в нем главный туристский центр.

«Золотое яблоко» — приз почетный, давно снискавший уважение международной общественности. Немало городов мира мечтали бы привлечь внимание строгой комиссии. Наряду с Суздалем свои кандидатуры выдвинули Париж и Прага, а у нас в стране — Новгород и Ташкент.

Наконец в октябре прошлого года конгресс ФИЖЕТ, состоявшийся в Португалии, сделал официальное сообщение: шестнадцатым обладателем «Золотого яблока» стал Суздаль — один из старейших и прекраснейших городов России. Формулировка, занесенная в документы, была такая: «За сохранение и реставрацию памятников культуры, использование их в интересах туризма и за создание туристского центра».

...Представление о Суздале как о маленьком тихом городке, затерявшемся в просторах Владимирского ополья, вовсе не соответствует действительности. Точнее, еще лет двадцать назад так скорее всего и было, да и в наши дни посреди будничной рабочей недели может создаться обманчивое впечатление тишины и покоя. Но только не в выходные дни. И не во время летнего сезона. И не в разгар фестиваля «Русская зима»...

Да, город маленький — несколько тысяч жителей. Но в нем развернуты постоянно действующие музейные экспозиции и выставки. Где еще найдешь город, в котором на каждые пятьсот жителей было бы по музею?!

Да, Суздаль скромен масштабами — территория его лишь 10 квадратных километров, всего 74 улицы протяженностью 45 километров. Но за год город принимает около миллиона гостей — советских и иностранных туристов. Это ведь по 60 приезжих каждый день на каждый километр улиц ежедневно (конечно же, в среднем)!

Если приложить к Суздалю исторический масштаб, обратить взгляд в глубь веков, то здесь уместно будет провести аналогию с обратной перспективой, свойственной стилю древнерусских художников-иконописцев: удаленные предметы рисовались увеличенными по сравнению с близкими.

Первое упоминание о Суздале в летописи относится к 1024 году. В XI веке это крупный город на северо-востоке могущественной Киевской Руси, а в середине следующего столетия — уже столица Ростово-Суздальской земли. Далеко растекалась слава о суздальских мастерах, особенно о зодчих, умевших строить великолепные белокаменные храмы. В 1152 году князь Юрий Долгорукий повелел построить на берегу реки Нерли, в загородной резиденции Кидекше (ныне в четырех километрах от Суздаля), церковь Бориса и Глеба, ставшую классическим произведением белокаменного зодчества.

Возвысился Владимир, и Суздаль вошел в состав Владимиро-Суздальского княжества. А в XIII веке завоевал эти земли хан Батый. Суздаль был разграблен, сожжен, мастера уведены в плен...

Горел город, но и отстраивался, и снова сражался с врагами, с огнем. Долгое время монастыри, форпосты города, были деревянными, что же говорить об остальных строениях, о жилых домах? Шедевры шедеврами, но камень — как рабочий, не парадный материал — пришел сюда лишь в XVI веке. Строился город постоянно. Кажется, прислушаешься к истории — и чудится, что звуки древних городов — это в основном вязкое тюканье топоров и глухой каменный перестук. В Суздале эти неслышные звуки лучше всего различимы в Музее деревянного зодчества и крестьянского быта, где собраны старинные крестьянские дома, культовые здания, ветряные мельницы и другие хозяйственные постройки, привезенные из разных районов Владимирской области. Напротив музея, через речку Каменку, каменный Суздальский кремль.

В XIV—XV столетиях Суздаль — это уже не только крупный центр (в те времена и одинокий монастырь мог быть важным политическим центром), а самый настоящий большой город. Тогдашний Лондон куда меньше. Париж и Флоренция примерно одной площади с Суздалем. А вот Прага была покрупнее...

Проходит еще немного времени, и в Суздале возводятся те самые архитектурные ансамбли, которыми город славен и поныне: Покровский и Спасо-Евфимиевский монастыри, комплекс кремлевских зданий. Ведется бурное посадское строительство: торговые люди в своих слободах выстроили более тридцати приходских храмов с высокими колокольнями.

А вот история города в XIX веке — грустное воспоминание. Забыт был Суздаль. Обойденный дорогами, а главное, вниманием, обрел печальную характеристику — «захолустье». «Главное занятие обывателей — огородничество»,— сообщали справочники. Хуже всего было небрежение властей. В 1815 году заинтересовался суздальской живописью Гёте. Сейчас-то мы знаем, что живопись эта — периода XIII— XVII веков — бесценна и уникальна, а тогда великий гуманист получил официальный ответ: мол, в Суздале таковой не наличествует. И уж, конечно, никто не называл город музеем.

Это словосочетание «город-музей» в применении к Суздалю прозвучало шестьдесят лет назад. Меньше пяти лет прошло после революции, страна только-только начала залечивать раны, нанесенные интервенцией и гражданской войной, а в апреле 1922 года Суздальский исполнительный комитет уже принял решение о создании музея в городе. В 1923 году в Суздале работала уездная и губернская комиссия по охране памятников старины и культуры. Именно она сделала историческое заключение: «...Весь Суздаль является большим музеем, и сохранение всех его памятников в неприкосновенности диктуется интересами науки и искусства».

Суздаль открыл свой лик, долгое время скрывавшийся под патиной забвения. Сейчас в городе около ста памятников гражданской и культовой архитектуры, и среди них нет ни одного, которого не коснулась бы в советское время рука реставратора

Впрочем, как показывает практика обновления старинных городов во всем мире, реставрация — это еще не все. Это лишь половина дела.

Как справиться с потоками туристов — вот вопрос. Как оставить город в неприкосновенности и в то же время подарить его взглядам миллионов людей?

В Суздале решили эту задачу блестяще. Здесь построен большой туристский центр — с гостиницей на 400 мест, с мотелем, ресторанами, барами, киноконцертным залом... Но все эти сооружения как бы растворяются в городе и окружающем пейзаже, совершенно не влияя на восприятие приезжими Истории. Не случайно президент ФИЖЕТ Реми Леру, прибывший летом этого года для вручения «Золотого яблока», отозвался так:

— Большой отель в излучине реки Каменки построен таким образом, что этот туристский центр никоим образом не нарушает гармонии города с окружающей средой.

А Жорж Оор оставил следующую запись:

«К своему сожалению, я раньше не знал о Суздале почти ничего. Теперь я знаю, что среди звезд мирового туризма Суздаль должен занять одно из самых видных мест. Поистине это жемчужина... с уникальными памятниками русской культуры и замечательными сооружениями туристской индустрии XX века. Тщательно сохраняемые памятники старины, их гармония с окружающей средой составляют уникальную картину, имя которой — Суздаль.

Жители города встречают гостей радушно, тепло... А как заботятся они о туристах! Взять хотя бы эти замечательные доски для автографов. К чему портить ими памятники старины, если есть совсем рядом удобная доска, на которой приятно расписаться. Лично я это делаю с удовольствием. Я оставляю свой автограф...»

Двадцатого июня вручали Суздалю «Золотое яблоко». А накануне в городе был большой праздник: девушки в кокошниках и сарафанах водили хороводы, пели песни, ходили колесом скоморохи...

Ударила гроза. Над толпами зрителей раскрылись зонтики. Ветер трепал их, носил над головами связки воздушных шаров, безуспешно дергал транспаранты, пытаясь вырвать их из крепких рук. Но праздник продолжался.

Гроза не отменила главного торжества. На следующее утро тучи унеслись, синее умытое небо распахнулось над Суздалем, и яркий солнечный луч заиграл на крутых боках «Золотого яблока», вознесенного на вытянутой руке над головами сотен и сотен людей.

Пусть не огорчаются Новгород и Ташкент. Их очередь, конечно же, впереди...

Суздаль В. Бабенко Фото автора

(обратно)

Зеленый и красный

Т имоти Мерклу приятно было ощущать себя неиссякаемым источником радости для родителей, но лучше бы те изъявляли свои эмоции не столь громогласно. Куцая заметочка в городской «Утренней заре» — и супругов Меркл весь день так и распирало от гордости за сына. А вечером за семейной трапезой отец сказал:

— Почти все мои сослуживцы прочли. И как один твердили: «Тебе с сыном повезло».

— Вот и в универмаге то же, — подхватила Эдна Меркл, хрупкая женщина с большими темными глазами. — Майра Уилсон говорит, что Тим, наверное, станет журналистом, а я ей, мол, да, надеюсь, пусть даже нам придется кое в чем себе отказывать.

Тима покоробило, однако он смолчал.

— Но меня точно громом ударило, когда к моему столу подошел сам Джордж Флэгг, — продолжал Генри Меркл. Он имел в виду директора завода «Флэгг валв», крупнейшего в Уинвуде промышленного предприятия, выпускающего электронные лампы, где отец заведовал всего-навсего складом. — Шеф сказал: «Честь и хвала вам с Эдной, коль воспитали такого парня, как Тим». Знаешь ведь, какой у него зычный голос. Все прекрасно расслышали.

С трудом подавив смешок, Тим сохранил на лице каменное выражение. Он давно уже понял, что такое панибратское отношение Джорджа Флэгга к мелкому служащему никоим образом не влияет на заработок отца. Генри Меркл даже не осмеливался заикнуться о прибавке к жалованью.

Генри вернулся к прежней теме: — А потом он удивил меня еще пуще. Закрыл поплотнее дверь моего склада, присел на краешек стола и промямлил, что беспокоится за своего оболтуса, за Денни. Насколько я понял со слов Флэгга, сын у него совсем отбился от рук. Потом шеф спрашивает: «А что это за журнал «Зеленый и красный», где Тим — главный редактор?» Да так, говорю, просто школьный журнал, но местные торговцы помещают там рекламные объявления, так что теперь его уже печатают в типографии, и по оформлению он смахивает на бульварную газетенку. А тебя выбрали, говорю, главным редактором по той причине, что твоя рубрика «Протест принят» пользуется наибольшей популярностью у читателей. Если где-то что-то не так, ты никогда не смолчишь. Затем Флэгг поинтересовался, есть ли фотографии, а я отвечаю: «Да нет, ни разу не приходилось видеть, им ведь по карману только неиллюстрированное издание». Вот тут-то он и заговорил о Денни. Тим насторожился.

— А при чем тут Денни?

На лице Генри отразилось смущение.

— Да Флэгг расспрашивал, нельзя ли и Денни участвовать в вашем журнале. Хочется, говорит, чтобы сын ввязался во что-нибудь путное, а не в очередную неприятность. Денни, он говорит, фотоаппаратом владеет недурственно, если же вопрос упирается единственно только в стоимость типографских работ, то деньги будут вложены. Шеф попросил переговорить с тобой и сообщить ему о твоем мнении.

Тим, терпеливо дожидавшийся возможности вставить словечко, воспользовался первой же паузой.

— Вот черт! И угораздило же Джорджа Флэгга возникнуть с такой идеей! Денни! Да ведь он все время будет отлынивать от работы. И ведь управы на него не найдешь никакой. У него непомерно раздутое самолюбие, он не приемлет никакой дисциплины. Почти все свое время он проводит вне школы, раскатывает по городу с девчонками. Какой от него прок журналу?

— Однако фотографу машина пришлась бы как нельзя более кстати, — стоял на своем отец.

Тим не нуждался в разъяснениях насчет того, насколько важно для семьи сохранять добрые отношения с Джорджем Флэггом. Он помнил, как несколько лет назад отец, получив от шефа незаслуженный нагоняй, задумал бросить работу и перебраться в другой город, а мать с рыданиями уверяла, что она этого не перенесет, уж лучше смерть.

— Сынок, — сказал Генри Меркл, — хотелось бы дать ответ Флэггу завтра.

Секунду помедлив, Тим проговорил:

— Что ж, придется потолковать с ребятами.

Он понимал, что произнесенными словами связал себя по рукам и ногам. Остальные школьники, входящие в состав редколлегии, навряд ли станут возражать против участия Денни, тем более что благодаря этому участию возрастет бюджет журнала и появится возможность помещать фотоматериалы.

Дня через два Тим повстречал Денни в школьном коридоре.

— Ты погляди. — Денни раскрыл бумажник и извлек несколько цветных фотоснимков. — Вот, снимал на футбольном матче.

— Ничего, вполне. Но цветные у нас не пойдут.

— Почему?

— Воспроизведение цветных фотоснимков обходится баснословно дорого. Даже черно-белые будут стоить бешеных денег.

— А предположим, я попрошу папашу увеличить дотацию.

— Все равно, я на это не пойду. Слишком уж... ну, претенциозно, что ли, для школьного журнала.

— Ладно, уговорил. Но что мешает использовать эти снимки в черно-белом цвете?

— Нет. Не получится. Такой фотоснимок будет выглядеть просто удручающе.

— Не понимаю почему.

— Объясню. Возьмем, например, снимок, где преобладает красный цвет. Вот у тебя есть такой, там девушка-болельщица в красном свитере. Дай-ка его мне на секунду. — Денни перебрал пачку фотоснимков. — Да нет, в красном. Ты пропустил. — Тим выхватил требуемое фото из рук Денни. — Сделай с него обычное цинкографическое клише — ив журнале свитер выйдет черным.

— Ну и что?

— Да то, что темно-зеленая надпись «Риверсайд» на свитере тоже получится почти черной. Она не будет выделяться на фоне свитера. Ты не разберешь надписи и не будешь знать, за кого болеет девушка.

— Что-то не верится.

Тим догадался, что Денни мысленно подыскивает новые доводы, и избавил себя от необходимости их выслушивать, заявив:

— Прежде всего тебе придется хорошенько вникнуть в полиграфический процесс. Ты когда-нибудь видел, как печатается журнал?

Денни отрицательно покачал головой.

— Ладно, тогда мы вот как сделаем. Сегодня мне надо побывать в типографии. Давай встретимся через час на этом же месте и сходим туда вдвоем. Посмотришь, как сдают номер в набор, и поймешь, в чем будет заключаться твоя работа.

В последующие два месяца Денни оказался для «Зеленого и красного» приобретением куда более ценным, чем мог предполагать Тим. Небольшой денежный фонд, учрежденный заводом «Флэгг валв», дал журналу возможность помещать на своих страницах фотоиллюстрации. Денни представил несколько снимков, сделавших ему честь как фотокорреспонденту. Новое оформление журнала понравилось и школьникам, и преподавательскому составу, а что касается местных предпринимателей и торговцев, то от них как из ведра посыпались заказы на рекламу.

Денни купался в лучах славы. Его кремовый спортивный автомобиль с откидным верхом и красными сиденьями часто появлялся возле скромного жилища Мерклов: то Денни отвозил Тима домой после визита в типографию, то заезжал за ним перед совещаниями редколлегии, которые проводились в помещении школы.

Однажды к дому Мерклов подкатила кремовая машина. Послышался нетерпеливый гудок, и Тим направился к двери. На переднем сиденье рядом с Денни сидела огненно-рыжая девица.

Тим уселся сзади. Денни гнал машину на скорости сто десять километров в час, причем держал руль одной рукой, в то время как другая обвивала талию подруги. После того как машина чудом не врезалась в грузовик, Тим не выдержал:

— А почему бы тебе вовсе не держать руль, Денни?

— Не искушай, с меня ведь станется, — бросил Денни через плечо.

— Стой, красный сигнал! Ты что, не видишь светофор?

— Ах, он красный? Только не нервничай, старина...

Неделей позже, в пятницу, когда Генри за завтраком развернул «Утреннюю зарю», его внимание приковала заметка: накануне вечером неизвестный водитель сбил пешехода и скрылся с места происшествия.

— Господи, вот бедняга Гэдис. Помнишь его, Эдна? Он когда-то разносил молоко.

— А что случилось?

— Погиб. Попал под машину. Перелом основания черепа. Недалеко от нас — на углу улиц Ван-Бьюрена и Пайн.

— Вот несчастье-то. У них в семье трагедия за трагедией. Теперь в живых только его дочка осталась.

— Интересно, часто ли в нашем городе случается, что водитель совершил наезд и скрылся? — Тим отреагировал как профессиональный журналист. — Может получиться из этого материальчик для журнала.

— До чего же славно было бы! — заметила мать. — Вроде памятник вышел бы несчастному мистеру Гэдису.

По дороге в школу у Тима созрела идея очерка о местных случаях наезда с последующим бегством виновного водителя. Можно сделать броскую иллюстрацию. Распростертое на улице тело, вдаль стремительно уносится какая-то машина. Решение несколько поверхностное, но зато эффектное. Такой фотомонтаж вполне под силу Денни. Да и самому ему пойдет на пользу: хоть призадумается над собственным стилем автовождения.

Внезапно Тим замер. Денни, светлая машина... Да нет, что за безумная мысль! Светлых машин в городе — сотни. Тима потрясло, что в нем даже мимоходом могло зародиться столь чудовищное подозрение. Быть может, он подсознательно завидует Денни? Это никуда не годится. В дальнейшем надо будет за собой последить.

У себя в редакции Тим обнаружил конверт, а в конверте — несколько фото и записку от Денни: «Теперь увидимся только в понедельник. Великому Папаше приспичило пошушукаться с каким-то членом какой-то комиссии при законодательном собрании нашего штата, поэтому один денек я пропущу, прокачусь с отцом. Как знать? Вдруг познакомлюсь с самим губернатором? Накануне последних выборов Великий Папаша отвалил в его предвыборную копилку жирный куш. А пока погляди фотки». Больше Тим не думал о Денни до конца уроков, пока не собрался домой. У школьной двери его поймала за руку рыжеволосая подружка Денни — Луиза. У Тима сложилось впечатление, что она его специально дожидалась.

— Жаль, что ты со мной не встречаешься, Тим,— кокетливо сказала она.

— Я-то полагал, ты встречаешься с Денни.

— Ах, Денни! — Она презрительно тряхнула длинными волосами.— У меня с Денни все кончено.

— Почему же?

— Да он возомнил себя господом богом, и только на том основании, что у него есть машина да денег всегда навалом. В четверг я удрала от него и всей компании. Денни прямо взбесился. Одна девчонка рассказывала, что он бросился за мной вдогонку. Сел в машину и укатил на поиски. Но к тому времени я успела вскочить в автобус и благополучно ехала домой.

— И где же твой дом?

— Улица Ван-Бьюрена, семьсот восемнадцать.

Тим сохранил спокойствие в голосе.

— В котором часу ты ушла из компании?

— По-моему, не было и десяти вечера. Просто мне у Денни опротивело, вот и все, и я сказала ему, что я не такая, как он, наверное, думает.

Как только девушка ушла, Тим мигом выбросил ее из головы. Все его мысли занимал Денни: вот Денни едет, гонясь за девочкой, по улице Ван-Бьюрена примерно в то же время, когда сбили мистера Гэдиса. Остановился перед светофором. Слишком резко тронул с места... и бух! А там паника и бегство.

По телефону Тим побеседовал с сержантом из управления полиции. Нет, машина, сбившая Гэдиса, не обнаружена. Единственное подобие свидетеля — мистер Джеймс Мартин, проживающий по улице Пайн, тот самый, кто оттащил Гэдиса с мостовой. Правда, он машины толком не видел, знает только, что она была светлая, а это ровным счетом ничего не дает. Насколько известно сержанту, ни один водитель, скрывшийся с места происшествия, никогда не является с повинной! Во всяком случае, в их городе. Полиции остается только одно: смотреть в оба да выискивать светлый автомобиль с поврежденным крылом или же с вмятиной на капоте. Однако, как вынужден был признать сержант, надежды на успех практически нет.

Тим сообразил, что, пожалуй, самым ярким фрагментом очерка могло бы стать описание событий из первых уст, то есть в изложении свидетеля происшествия: что он почувствовал, когда услышал крик жертвы и увидел тело на мостовой. Тим взглянул на часы. Если свидетель — служащий, то сейчас наверняка дома. Лучше без звонка — вдруг мистер Мартин, чего доброго, заартачится.

Через четверть часа Тим звонил в дверь Мартина. Открыл ему сам хозяин — коренастый, добродушный, лысый; похоже, он возрадовался, узнав, с чем пожаловал Тим.

Заметив, что Тим раскрыл блокнот, мистер Мартин начал:

— Я занимаюсь страхованием. Страховое общество «Мартин и Берджер». Вы не могли бы упомянуть об этом вскользь?

— Обязательно, — сказал Тим. — Мистер Мартин, прошу вас, обрисуйте общую картину в том виде, в каком она вам представилась.

— Как я уже сообщал полиции, я возвращался домой с собрания. Шел по улице Ван-Бьюрена быстрым шагом, стремясь побыстрее укрыться от дождя. Миновал тот светлый автомобиль — он остался от меня по левую руку, светлый такой, то ли белый, то ли цвета беж, а может, бледно-зеленый, я в общем-то не приглядывался. Машина стояла у самого перехода, загородила мне дорогу. Увидел ее краешком глаза, из-под зонта.

— Закрытая была машина?

— Может, открытая, а может, с откидным верхом. Перед тем как сворачивать вправо, на улицу Пайн, я увидел Гэдиса, хоть и не знал тогда, что это он,— Гэдис стоял напротив меня, на другой стороне Пайн, хотел пересечь улицу Ван-Бьюрена. Завернув за угол, я прошел по улице Пайн от силы тридцать шагов и вдруг услышал крик. Негромкий, но истошный, если вы меня понимаете. Я со всех ног бросился обратно и пересек улицу Пайн, направляясь туда, где на мостовой виднелось тело, — возле самого тротуара по улице Ван-Бьюрена. Поблизости не оказалось ни души. Я знаю, при несчастном случае нельзя трогать пострадавшего до прибытия «Скорой помощи», но не оставлять же было старика на проезжей части, где его могла раздавить другая машина! Вот я и втащил его на тротуар.

— Как вы считаете, Гэдис уже был мертв?

— По-моему, нет. Да, должно быть, жив. У него на лице была кровь, ее то и дело смывало дождем, а из носа выступала новая.

— И все это вы разглядели?

— Конечно. Там горит фонарь, да и от светофора светло, он подвешен посреди перехода. Еще как разглядел! Но надо было звонить, вот я и ринулся в бар Моргана, это оттуда в двух кварталах. Полиция велела мне вернуться к пострадавшему и там ждать, что я и исполнил.

— Вы полагаете, что мистер Гэдис пытался перейти улицу на красный сигнал светофора?

— Если так, то при подобном грубом нарушении со стороны пешехода в действиях водителя отсутствует состав преступления.

— Вы говорите, машина могла быть и зеленой?

Если Мартин уверен в цвете машины, то выходит, что Денни тут ни при чем.

— Зеленоватой. Хотя, если вдуматься, прозелень могло дать и отражение сигнала светофора на капоте машины.

Тим резко распрямился на стуле.

— Значит, когда вы проходили мимо машины, на капоте отражался зеленый сигнал светофора?

— Собственно, так оно и было, я понимаю, к чему вы клоните. Удивительно, как это мне самому не приходило в голову? Ведь отражаться должен был красный сигнал. Хотя постойте. Может, зеленый сигнал включился как раз в тот миг, когда я уже поравнялся с машиной, а водитель еще не трогался с места...

— А вы не помните, каким был сигнал, когда вы туда прибежали снова?

Мартин в изумлении раздул щеки, отчего его жизнерадостное лицо приобрело сходство с шаром.

— Интересно, почему в полиции не додумались задать мне все эти вопросы? Теперь припоминаю. Конечно, подбегая к Гэдису, я видел отражение сигналов на мокрой мостовой. Зеленый на Пайн-стрит, красный по улице Ван-Бьюрена.

— Стало быть, сигналы сменились за те считанные секунды, пока вы находились спиной к светофору.

— Выходит, так. Однако странно мне это и непонятно. Значит, машина остановилась на зеленый сигнал, разрешавший движение по улице Ван-Бьюрена, и двинулась на красный. С какой стати? Разве что водитель был дальтоником. Что за чудачество?

Слово «дальтоник» оживило в Тиме воспоминания, которые молнией пронеслись в его мозгу и молнией же поразили. Неуверенность Денни, когда тот пытался найти фотоснимок девушки в красном свитере. Оброненная фраза «Ах, он красный?», когда Денни чуть не поехал на красный сигнал светофора. Исполненный дурных предчувствий, Тим встал, поблагодарил мистера Мартина и срочно отправился к окулисту.

Доктор Штраус, выслушав начинающего журналиста, начал издалека:

— Я не специалист по дальтонизму, но такие случаи мне попадались. Одни путают синий цвет с желтым. У других недоразумения с красным и зеленым. Это называется «протанопия». Хотите, я вам продиктую по буквам?

Тим записал незнакомое слово. Потом спросил:

— Считаете ли вы, что возможна путаница красного с зеленым?

— Да, такое бывает чаще, чем мы предполагаем. Передается обычно по наследству — какой-то дефект зрительного нерва. Каждый двадцать пятый мужчина непременно путает красное с зеленым.

— Если у человека дальтонизм, всегда ли больному об этом известно?

— Не всегда. О легкой протанопии он может и не догадываться. При легкой степени больной не испытывает дискомфорта. Он слышал, что трава зеленая, и воспринимает ее как зеленую. Знает, что знамя красно-бело-синее, и, глядя на знамя, видит именно эти цвета. Но если положить перед ним две почтовые марки, одну красную, другую зеленую, то он может не разобраться, где какая.

Тим с лету воспользовался подвернувшейся возможностью.

— А сигналы светофора? Способны ли люди, страдающие этой... протанопией, отличить зеленый сигнал от красного?

Доктор Штраус осторожно ответил:

— Обычно сигнал светофора достаточно интенсивен, так что больной чаще всего воспринимает его правильно. На основании дальтонизма редко отказывают в выдаче водительских прав.

— Предположим, шел дождь, к тому же водитель подвыпил. Это меняет дело?

Поджав губы, врач посмотрел на Тима с новым интересом.

— Мне кажется, вы меня не во все посвящаете. Дождь, туман — все это сильно меняет дело. Алкоголь влияет на нервную систему, и человек, страдающий протанопией, вполне может спутать зеленый с красным.

— Вы мне очень помогли, доктор. Спасибо вам, сэр, — сказал Тим.

— Серьезная была авария? — мягко спросил доктор Штраус.

Онемевший было от изумления Тим, секунду помолчав, ответил:

— Да, сэр, очень.

Врач кивнул и проводил его до двери.

Лишь в понедельник днем, после контрольной, Тим увидел Денни: тот вошел в редакцию «Зеленого и красного» со словами:

— Не угодно ли вам пожать руку, которая пожимала руку величайшего из прохвостов, когда-либо избранных губернаторами нашего достославного и прекрасного штата?

Тим усмехнулся.

— Хорошо съездил?

— Да уж лучше не бывает. Великий Папаша обставил поездку на широкую ногу. Мы роскошно жили за счет той скотины.

Тиму показалось, что хвастливый монолог Денни чересчур наигран.

— На твоей машине съездили? — спросил Тим без определенной цели, просто чтобы поддержать разговор.

Перед тем как ответить, Денни помедлил.

— Да. А что?

— Просто интересно, отваживается ли твой папаша прокатиться с тобой.

— Ха! Он выдерживает. — У Денни явно отлегло от сердца. — Я ни разу не превысил ста тридцати.

— Словом, я рад, что ты вернулся. Хотел с тобой кое-что обговорить. Есть

у меня идейка — написать очерк о наездах с последующим бегством виновного водителя. Вот как было со стариком Гэдисом, который погиб на днях. Материал будет слегка попахивать сенсацией и в то же время послужит предостережением для лихачей. Надо продумать иллюстрации. Что ты предлагаешь?

При первом же упоминании о статье лицо Денни залилось румянцем, синие глаза сверкнули.

— Не знаю. Может, что-нибудь и надумаю. Ты о какой аварии говоришь?

Теперь все пути к отступлению отрезаны. Надо вести разговор до конца.

— О той, что случилась в пятницу вечером. Около десяти часов. По улице Ван-Бьюрена в дождливую погоду проезжала светлая машина. Остановилась на сигнал светофора, а после, должно быть, с места рванула через переход и сбила старика, который только-только ступил на мостовую.

Оба старались не встречаться взглядами. Денни хрипло произнес:

— На что ты намекаешь? Глубоко вздохнув, Тим сказал:

— Не буду с тобой темнить. Я знаю, что примерно в то же время ты проезжал в тех же краях.

— Кто тебе сказал?

— Это неважно. Я должен быть уверен, что ты здесь ни при чем.

Денни грохнул по столу стиснутым кулаком.

— А я-то другом тебя считал. Ты меня обвиняешь?

— Я тебя ни в чем не обвинял, только спросил. И еще раз спрошу, напрямик. Это ты сбил старика?

— Да отвяжись. С какой стати буду я отвечать на твои вопросы? Я с тобой больше не знаюсь. Без меня возись со своим дурацким журналом!

С этими словами Денни направился к двери редакционной клетушки.

— Постой, Денни! — Тима осенило, и к нему пришла полнейшая уверенность.— В воскресенье ты ремонтировал машину?

И пока Денни в растерянности озирался по сторонам, Тим продолжал:

— Что там было — вмятина на крыле или на капоте? Теперь уже неважно. Ты перепугался, все рассказал отцу, а тот решил уклониться от неприятностей. Вы с ним прокатились на сотню миль в сторонку, отремонтировали машину там, где никому и в голову не придет связывать повреждения с той аварией. Ведь так оно и было, не правда ли, Денни? Но ведь такие факты легко прослеживаются.

Денни сделал над собой волевое усилие, и к нему вернулось природное самообладание.

— Фу ты, ну ты, до чего же ты проницательный! Да, я смял крыло, выводя машину из гаража. Да, папаша отдавал ее в ремонт, пока мы с ним ездили. Ну, еще какие у тебя вопросы?

Теперь почти вся правда вылезла наружу, но битва, как понял Тим, только начиналась.

— Денни, нам надо поговорить.

— Лично мне ничего не надо. Разве что нос тебе расквасить.

— Денни, я понимаю, ты не нарочно его сбил. Но старик не виноват. Он-то пошел на зеленый свет. Один свидетель видел, как ты остановился перед зеленым сигналом и поехал на красный. — Денни замигал, словно пощечину получил. — Ты ведь знаешь, что у тебя дальтонизм, верно?

— Ты действительно жаждешь моей крови, так ведь, фискал?

— Нет, не жажду! — Голос Тима звучал твердо. — Но ты не выйдешь сухим из воды. На тебе лежит ответственность.

— Перед кем же?

— Хотя бы перед дочерью покойного.

— Она-то тут при чем?

— Ей полагается компенсация от твоей страховой компании, и ты это прекрасно знаешь. Ведь твой отец не разорится, если сам заплатит.

— Еще чего! Сотню тысяч долларов? Именно такое решение вынесет по данному иску суд присяжных. Ты бы заслушал моего папашу, когда он высказывается на эту тему.

— Слушай, Денни, поговори в полиции, скажи, что ты сожалеешь о своем бегстве, что все произошло чисто случайно. Тебе всячески пойдут навстречу. В худшем случае на какое-то время лишат водительских прав, вот и все. Но если ты не явишься с повинной, твое правонарушение превратится в тяжкое преступление. Предположим даже, что твоему отцу придется тряхнуть мошной. Речь ведь идет о том, что поважнее денег. Речь идет о твоей совести.

Денни побагровел от бешенства.

— Ты что, в проповедники записался? Преподобный отец, не пекись о недостойном грешнике, пекись лучше о себе. Попробуй настучи на меня — от тебя только мокрое место останется. По-твоему, мой Великий Папаша станет по-прежнему выплачивать жалованье твоему ничтожному папашке? По-твоему, твой папашка подыщет другую работу в нашем городе? Или в любом другом городе — без характеристики-то! По-твоему, он одобрит, что ты за мной шпионил? Да ты бы у него спросил.

Тим понял, что обвиняет не только Денни, но и самого Джорджа Флэгга. Дело серьезное. Здесь многое поставлено на карту.

Молчание затянулось, и Денни почувствовал, что одерживает победу в этом поединке. Встав, он с высоты своего немалого роста посмотрел на Тима не без сочувствия:

— Не будь же ребенком, старина! Не позволяй морочить себе голову всяческими бреднями насчет гражданского долга. Каждому в нашей грешной стране своя рубашка ближе к телу. — Он пожал плечами. — По-видимому, тут и конец прекрасной дружбе. О"кэй. Значит, я выхожу из состава редколлегии. С сегодняшнего числа.

С этими словами Денни вышел из помещения редакции.

Сердце Тима колотилось, будто после километрового пробега. Он спрашивал себя: «И ты допустишь, чтоб ему все сошло с рук?»

Смолчать — себя предать.

Высказаться — родных погубить и опять-таки лишить себя будущего.

Тим долго сидел в редакции, вглядываясь в буйные краски заката, зная, что, какое решение ни примет, никогда уж не в состоянии будет без боли созерцать два цвета — зеленый и красный. По щеке Тима скатилась одинокая слеза, и юноша стыдливо смахнул ее рукавом.

А. Карр, американский писатель Сокращенный перевод с английского Н. Евдокимовой Рисунки Г. Филипповского

(обратно)

И зимой вулкан работает

...О т сильного ветра и мороза застывают щеки — приходится надевать маски. Угрожающе свистит ветер. Базовый лагерь разбиваем на сомме — своеобразном пьедестале вулкана. Выше вертолет высадить не мог. Все вещи, остающиеся в базовом лагере, тщательно закрепляем. Часы показывают одиннадцать. Пока действуем по графику. Помимо мороза и ветра, время — третье препятствие. С соммы до вершины более двухсот метров по вертикали. Нам предстоит одолеть эту самую крутую часть вулкана. Затем — спуск в кратер. Обследование. Подъем, спуск к базовому лагерю, выход вниз. И на все дано лишь шесть часов светового времени.

В зимнюю пору никто не был на дне кратера Авачинского вулкана — в гигантской воронке, которая беспрерывно дымит, выбрасывая газ и пар порой на несколько сотен метров над кратером. Иногда он очищается от газов — тогда и можно попробовать спуститься на дно. Несколько лет назад нам под руководством сотрудника Института вулканологии Р. Л. Дунина-Барковского довелось работать в кратере Авачинского вулкана. Но это было летом. А как ведет себя вулкан зимой, можно ли провести аналогичные исследования в холодное время года? Эти и многие другие вопросы интересовали науку.

К выходу готовились с особой обстоятельностью. Идем втроем. Владимир Шмелев неоднократно бывал на камчатских вулканах, вместе с ним мы работали в кратере Авачи и Плоского Толбачика. Николай Шавман на Камчатке недавно, но зато у него немалый опыт спелеолога, на его счету десятки обследованных пещер на Урале.

...Авачинский вулкан хоть и невысок — 2741 метр, но без акклиматизации и здесь трудно. Грудь теснит, ноги становятся ватными, идти приходится осмотрительно. Альпинистские «кошки» надежно держат на крепком фирне. Изредка, найдя крохотный уступ, отдыхаем. Как говорится, спешим не спеша.

Коренное население Камчатки, по заметкам путешественника Крашенинникова, боялось подходить к вулканам. Коряки думали, что там обитают пихлачи, горные духи, дети бога Кутха. Считалось, что из-за их козней люди часто блуждают в тумане. Но к нам пихлачи отнеслись дружелюбно: кратер оказался почти свободным от газов. И вся его чаша великолепно просматривалась, хотя погружена была в синеватую тень — зимнее солнце не в силах заглянуть в двухсотпятидесятиметровую глубину колодца.

Сколько раз уже был на вершинах, и всегда дух захватывает от открывающейся панорамы. Вширь растянулись острые, блестящие на солнце зубья Жупановской гряды, сверкающая белизной Налычевская долина, расчерченная руслами речек и ручьев, и Тихий океан, усыпанный брызгами солнца. И уже совсем необычен сам кратер.

Таинственно мерцающее ледяное поле изрыто глубокими провалами. Теплые струи проделали окна и тоннели, которые от сернистого газа стали желто-зелеными. Хоровод гигантских сосулек венчает кромку кратера. Но заснять эту красоту невозможно: пленка в аппарате лопнула от мороза.

Кажется, с северо-восточного склона спуск в кратер самый простой. Готовим фал, закрепляем его на двух ледорубах — скорее вниз, подальше от пронизывающего ветра с морозом. Первым, разматывая фал, идет Николай. Мы с Володей — следом. Благополучно проходим обрывистый участок, испещренный фумаролами — отверстиями и трещинами, через которые вырываются пар и газ. Дальше без страховочного конца добираемся до скалы Зуб.

— Теперь в связке пойдем, — решает Николай.

И не зря. Только ступили на ледяную полочку, направляющий Володя, ахнув, заскользил вниз. Срыв! Мы как по команде прыгаем на другую сторону полки. Через секунду Шмелев висит на растянутом проводнике. Пришлось удвоить бдительность, а местами даже рубить ступени. Наконец ровная площадка — дно кратера.

Надсадно гудят три главные фумаролы вулкана. Толщина снега здесь метров пять. В пробитых ими нишах получилось что-то вроде бани по-черному. Дым, пар, жара. В специальных респираторах по очереди на веревках спускаемся в пекло. Замеряем температуру в кочегарке Плутона. Трудно, но можно отобрать и газ для анализа. Проще установить приборы. Убедились: комплексное исследование кратера зимой — вполне реальная задача.

Пьем чай, благодарим Плутона за гостеприимство — все-таки не докучал газами — и скорее наверх, пока еще не совсем стемнело. На вершину поднимаемся быстрее, чем спускались в кратер: домой легче! Наверху прощаемся с солнцем, заходящим за гребенку Срединного хребта. Вниз по конусу идем в сумерках. А дальше с соммы до дороги — в кромешной тьме. Светового времени все-таки мало. Хорошо, что предусмотрительный Шмелев захватил пару фонарей.

Несколько часов пути по сухой речке. Так называется огромное сухое русло, состоящее из шлака и валунов,— оно образовано селевым потоком во время извержения вулкана в 1923 году. И вот мы на дороге, где нас ждет машина...

Петропавловск-Камчатский И. Вайнштейн Фото автора

(обратно)

Юоста для учителя

Б ируте спокойно вынимала из шкафа свернутые в тугие кольца пестротканые ленты, расстилала их на столе, разглаживала ласково ладонями и вешала на приоткрытую дверцу.

Теперь я могла хорошо рассмотреть не только орнамент каждой ленты, но и потрогать пушистые цветные кисти, почитать слова, выстроенные в орнамент. Почти все юосты — так назывались ленты — были поздравительными: они создавались мастером для торжественного случая в жизни, тем, кому предназначалось уважение и признание. В повторе геометрических рисунков слышался тот скрытый ритм сдержанной, но чарующей народной мелодии, который Чюрленис назвал красивейшей особенностью литовских песен.

Недолго мы пробыли наедине с Виру те — вернулся ее муж Антанас, крепкого телосложения человек.

Он вежливо поздоровался и с достоинством прошагал к дальней стене комнаты, поставил у стены портфель, а потом только обратился к жене:

— Привез заказ из соседнего района... Преподавателю сельскохозяйственного техникума пятьдесят лет. За лентой приедут через два дня.

Мне показалось, что обстоятельное его сообщение преследовало две цели: и чтобы жена узнала о новом деле, и чтобы мне, посторонней, тоже все было ясно.

Антанас хотел было уже пройти в соседнюю комнату, как остановился на мгновение, задержав взгляд на мне.

— Прошу и вас в мастерскую. — Он пропустил меня вперед. — Здесь все у нас общее с Бируте. И интересы и инструменты...

Юоста — это пояс, лента, перевязь, тесемка, а самое точное осмысление — опояска. Юоста с геометрическим орнаментом, вытканным с льняной пряжей, — самое древнее и наиболее распространенное изделие в укладе жизни литовцев. Они придают этим лентам смысл символа счастья, доброжелательности, признания и расположения. Старики до сих пор утверждают, что юосты обладают некой магической силой, способной повернуть судьбу человека в желаемую сторону.

Женщины-крестьянки узорчатыми лентами некогда перетягивали юбки, чулки. Мужчины же подвязывали и, рубахи, и сермяги, и тулупы; из этих лент делали оборы для постолов, подвешивали на них лукошко при посеве и даже украшали ими коней.

Девушки, мечтавшие до замужества наткать как можно больше лент, пели:

  Тки холстину, матушка,

  А я стану юосты ткать,

  Будут звать меня, просить

  Во чужую сторону...

При выборе невесты, будущей хозяйки дома, обязательным условием было умение плести или ткать юосты. Но приходил день свадьбы, и юостой покрывали каравай хлеба, который до конца гуляния оставался нетронутым: и чтобы глаз радовал, и чтобы в доме вдоволь хлеба было. В первое же утро совместной жизни новобрачные, отправляясь за водой, перевязывали коромысло юостой, клали ее на кормушки в хлеву, украшали ею грабли, серпы, сжатый сноп. А когда рождался ребенок, пеленая его, непременно перевязывали юостами.

И еще я узнала: в каждом литовском краю встречались свои излюбленные цвета. Например, в Жемайтии преобладали юосты красно-желтых тонов, в Дзукии — оранжево-желтые, а под Клайпедой с вытканными словами песен — зеленовато-синие...

В орнаментах юост использовались мотивы солнца, звезд, трав.

Встречаются и картины природы: елочки, дубки, колеи и тропинки... Рисунок нередко достигается способом контраста. Сочетанием цветов ниток. Лента оканчивается тремя поперечными пышными нитями по бокам, переходящими в бахрому. Длина и ширина юост зависит от их назначения.

Антанас, прежде чем устроиться за ткацким станком, и говорил обо всем этом, говорил много и подробно. Наконец оглядел станок и вокруг себя, сел на высокий круглый табурет, взял в руки длинный, похожий на лодочку, деревянный челнок. Нащупав ногой педаль, начал ткать.

— Почти половина моей жизни прошла в деревне, — снова заговорил хозяин, когда вошел в ритм работы. — Мои первые впечатления в детстве связаны с цветными лентами. Их ткала вот на этом стане бабушка. И особенно мне запомнились длинные зимние вечера, когда она рассказывала мне сказки или напевала тихую нежную песню, а сама не отрывалась от прялки. В нашей деревне любили ткать юосты, тщательно подбирали стихотворные строки к ним, поздравительные слова на свадьбу, на дни рождения...

...На ровной полосесеребристых льняных ниток, туго натянутых с навоя на пришву, росли оранжево-коричневые ромбы, зигзаги, зубчики, складываясь в нужный сюжет. Признаться, мне было немного странно видеть за старым деревенским станом — тщательно покрашенным белилами и отреставрированным — современного интеллигентного мужчину. Возможно, это чувство несоответствия возникло у меня оттого, что я знала: Антанас Дундулис преподает высшую математику в институте. Правда, и Виру те была школьной учительницей и тоже мастером юост.

Однажды в Каунасе открылась выставка художницы Диджгавалене, на которой были представлены и юосты. Дундулисы пошли посмотреть выставку, встретиться с народным мастером. Надеялись увидеть на выставке что-то новое. Правда, юост с текстом Диджгавалене не делала, но эта выставка вызвала желание у Дундулисов работать много, искать... Одним словом, этот смотр их вдохновил, заставил поверить в себя. Здесь они познакомились с ответственным секретарем Общества народных искусств и получили первый заказ на поздравительную ленту.

— Вряд ли мы с женой стали ткать юосты, если бы не поддержка Общества народных искусств, — говорит Антанас. — Где взять материал? В нашем случае — льняные и шерстяные нитки. Как реализовать изделия? Эти вопросы встают перед каждым мастером, когда он приступает к работе. Теперь у нас этих проблем нет. Общество обеспечивает нас материалом, дает заказы, устраивает показ изделий... В городском выставочном зале состоялась выставка и наших лент. Мы с Виру те показали восемьдесят юост, и почти все они были раскуплены после выставки. Это ли не признание? Без этого трудно работать...

Слушая мастера, я вспоминала разговор, услышанный в Обществе народных искусств: «Дундулис — математик, но стал знаменит как мастер юосты, заказы для него идут из Канады, Австрии, Швеции...»

На другой день я снова вышла из автобуса на окраине Шяуляя. Вдыхая утренний воздух осеннего поля, я открыла калитку и прошла через сад к островерхому домику.

Антанас встретил меня, держа в руках вазу с румяными грушами, и сразу предложил взять самую большую и красивую.

На столе лежала тетрадь в клеточку, стопка картонных полосок и два металлических брусочка с круглыми дырочками.

Мастер взял карандаш и стал прикидывать эскиз будущего орнамента.

— Эту ленту будет ткать Бируте, — не поднимая головы, сказал хозяин. — У меня сегодня в институте лекция и два семинара.

Вечером следующего дня юоста для поздравления учителя была почти готова. Антанас воткал в изделие последние шерстяные нити, сделал несколько безузорных рядов и вынул из стана готовую ленту. Отутюжил ее через влажную марлю, тщательно расчесал гребешком кисти и повесил на дверь. Длинная, почти трехметровая дорожка отливала серебром, а красно-желто-коричневый орнамент, повторяясь, как бы вел к низу ленты, где ясно было выткано руками мастера имя уважаемого учителя.

г. Шяуляй, Литовская ССР Е. Фролова, наш спец. корр. Фото А. Осташенкова

(обратно)

Затерянные в болотах. Часть II

Окончание. Начало см. в № 11/1983

Воины Кукукуку

В сю ночь лил сильнейший дождь. Он начался во второй половине дня с нескольких тяжелых капель, а затем разразился с такой силой, словно небо прохудилось. Вода хлестала как из брандспойта. Дождь застал нас на Атросити-Ривер — «Реке ужасов» на Центральном плато. Вода с шумом падает на листья деревьев, хлещет по высоким, в рост человека, стеблям травы кунай, заставляя ее колыхаться, подобно тому как волнуется в непогоду хлебная нива в наших северных краях. Горные тропы размыло, по ним ходить так же легко, как по скользкому льду.

Под утро дождь прекратился. Какое-то время запоздалые капли медленно падали с листвы, но вскоре все смолкло и слышался лишь гул реки. Над нами на черном бархате небосвода проплывали клочья свинцовых туч, заслоняя бледную луну. Лежа в палатке под противомоскитной сеткой, я вдруг увидел, что потоки воды по обе стороны от моей раскладушки размыли траву и грозят перевернуть мое ложе. Я было потянулся за своим фонариком, чтобы попытаться найти свои покрытые толстым слоем грязи сапоги, как ладонь моего переводчика Джона сквозь сетку зажала мне рот. Он прошептал:

— Не шевелись... Не зажигай фонарь!

— Ты думаешь, они поблизости?

— По-моему, на том берегу. Лежи тихо, давай послушаем...

Поначалу я слышу только журчание воды. Молния на мгновение выхватывает из темноты деревья, окруженные клубами тумана, а в долинах по ту сторону реки эхом отдаются гулкие раскаты грома. Когда молния и гром завершают увертюру на берегах Реки ужасов (обозначенной на карте как Верхняя Таури), я замечаю, как раздвигается занавес. Все готово к первому акту. Скоро появятся главные персонажи — воины кукукуку. И что будет разыграно передо мной, пока не знаю. Что ждет нас? Мысли роем проносятся в голове, а между тем доносящиеся из темноты звуки не оставляют сомнения в том, что воины кукукуку совсем рядом. Громкое, пощелкивание языком, заглушающее плеск воды, свидетельствует о том, что один из патрулей вступил на боевую тропу. Такими звуками кукукуку стараются задобрить злых духов: те всегда появляются в образе казуара, и воины подражают кудахтанью этой птицы.

Удивительная птица казуар; удар мощных ног по силе не уступает удару задних ног мула, а лобная кость похожа на забрало большого шлема. В какой-то момент кудахтанье напомнило мне о нашей кукушке в кустах в Иванову ночь. Лежа здесь, в сырых джунглях, вдыхая воздух, наполненный запахом гниющих растений, я вдруг оказался во власти сентиментальных воспоминаний о белых ночах по другую сторону земного шара. Но тут же поймал себя на мысли, что точно так же пощелкивают языком воины кукукуку перед тем, как броситься в атаку. Птица казуар на распространенном в этих местах языке хиримоту называется «кукукуку». Это имя из-за боевого клича было присвоено воинственному племени. Сами кукукуку называют себя «мениамайя» — «истинные люди».

Насколько я мог понять, их религия состоит в том, чтобы ублажать злых духов, которые окружают людей повсюду. Мениамайя — правильные люди, они стремятся поступать разумно, дабы злые духи держались от них подальше. Народ кукукуку знает, что есть такая сила, которая называется администрацией. Это люди с огнестрельным оружием, а во главе их стоит начальник — киап. Но в их стране немало земель, куда киап и его люди с ружьями никогда не попадают. И чтобы охранять свою землю и свои права от чужих людей, племя посылает патрули. А потому, если они примут нас за врагов, нам придется туго.

Первые проблески рассвета окрашивают небо на востоке. До нас доносится клич, но людей не видно, они скрываются в высокой траве кунай по ту сторону реки.

Невыносимо долго тянется ожидание. Чтобы хоть немного отвлечься, я спрашиваю, почему мениамайя не нападают, пока темно. Переводчик объясняет: они страшатся злых духов.

— Во всех реках и речушках на плато полно рыбы, — говорит он. — Но ни один из воинов кукукуку не осмелится забросить сеть: они верят, что вода принадлежит духам, а значит, и рыба тоже. Особую власть духи имеют по ночам; когда же появляется солнце, сила их немного убывает. И только при дневном свете воины решаются приблизиться к реке. Вот почему ночные часы на берегу реки — самое безопасное время на земле кукукуку.

В страну кукукуку я попал прямо из путешествия с охотниками на крокодилов в край асматов. Добравшись до поселка Вау, на одномоторном самолете я вылетел в патрульный пост Мениамайя в центре земель кукукуку. Здесь я нанял восемь проводников, которые взялись провести меня на восточный берег Реки ужасов. Так можно было попасть во владения племени кукукуку.

Местность изрезана высокими горами, между которыми разбросаны поросшие джунглями долины. Говорят, что земля эта была создана в субботний вечер, когда бог изрядно устал и кое-как швырнул вниз высокие горы и непроходимые болота. Австралийцы называют этот район «Брокен-Боттл-Лэнд», что означает «страна битых бутылок»: камни здесь такие острые, что протыкают любую подошву.

В этих долинах проживают племена, которые никогда не встречали европейцев. Племена совершенно различны, но всех их роднит одно, общее: с незапамятных времен они боятся воинов кукукуку, которые держат в страхе всю округу.

Путешествовать среди кукукуку нелегко, но наибольшую трудность представляет проблема переводчиков, без которых невозможен контакт с местными племенами. От хорошего переводчика буквально зависит жизнь. Мне удалось нанять двух: один из них, Джон Маданг, переводит с английского на пиджин, второй с пиджин на хири-моту — язык прибрежного племени, который понимают и многие горцы. Среди носильщиков нашелся человек, который может переводить на язык кукукуку — язык весьма своеобразный: каждая фраза в нем начинается с шепота, а заканчивается рычанием. В этом языке насчитывается не менее полусотни слов для обозначения стрелы, но лишь одно слово, означающее «кастрюля, лохань, сосуд».

Я больше четверти века путешествую среди разных племен и народов. О некоторых из них говорят как о «враждебно настроенных». Мой опыт показывает: если приходишь с дружескими чувствами, даешь понять, что не желаешь ничего плохого, опасность путешествий здесь не столь велика.

Солнце рисует длинные бледные флажки на траве по ту сторону реки, когда воины наконец появляются один за другим. Их призывный клич сейчас похож на звуки псовой охоты, когда легавые собаки ожидают добычу. Вскоре можно разобрать гулкий звук. Это стрелки, не переставая куковать, постукивают большим пальцем по тетиве луков. А на другом берегу Реки ужасов стою я с воздетыми к небу руками, показывая тем самым свои мирные намерения.

Грозные кукукуку кидаются в поток и, прыгая с камня на камень, с воинственными возгласами бросаются к нашему берегу. Успеваю подумать, что если я когда-нибудь услышу летом в Скандинавии кукушку, то вспомню Новую Гвинею.

Один из воинов — мальчишка лет четырнадцати — вырывается вперед. Он несется через бурный поток как раз туда, где стою я. С ужасом вижу: замерев на большом камне, мальчишка поднимает лук, натягивает тетиву и целится в меня.

Все же я успел брякнуться всем своим грузным телом в траву, прежде чем мальчишка спустил тетиву. Стрела свистит в воздухе в полуметре надо мной и вонзается в дерево за спиной...

Я растерянно верчу головой: что делать? Переводчик отрицательно покачал головой: не показывайте страха! Если мы не выдержим, то не установим контакт с племенем, и тогда придется возвращаться по изнурительным, скользким горным тропам назад, к патрульному посту Мениамайя. Да, но как тут не покажешь страха!

— Дай ему шоколадку! — кричит переводчик.

Не успеваю встать на ноги, как вижу, что мальчишка вкладывает в тетиву новую стрелу. Я направляю на него фотокамеру. Вспыхнул блиц. Нападающие застыли как вкопанные, а мальчишка с перепугу свалился в воду. Крики воинов смолкли, мгновение слышался лишь рокот воды, которая с силой ворочала валуны и гальку. И тут словно бочка лопнула: неудержимый хохот прокатился от берега до берега. Я протянул руку, схватил опростоволосившегося молодого воина и вытащил его на сушу. И прежде чем он пришел в себя, протянул ему шоколадку.

Руперт-торговец

Земли кукукуку и племени форе — куда как более мирного — разделяет река Иагите. Через нее переброшен плетенный из лиан висячий мостик.

К западу от него в глубь густых зарослей бамбука тянется едва заметная тропа. В лесах Новой Гвинеи изобильный подлесок, и немногочисленному населению не под силу остановить буйный его рост. Тропы обычно проложены там, где не преграждают путь болота и не встает непреодолимой стеной колючий кустарник.

Переводчики Амбути и Джон острыми мачете рубят лианы. Внезапно одна из них взлетает вверх, и мы видим перед собой длинный, скользкий, черный от старости ствол пальмы, который, видимо, давным-давно положили здесь для удобства передвижения.

Наш путь ведет через заросли бамбука и колючего кустарника по горам, в обход болот. После многочасового утомительного перехода мы попадаем в лес с высокими стройными деревьями, которые тянутся вверх словно колонны готического собора. Кругом тихо — слышатся только птичьи голоса и свист мачете в воздухе. На какой-то миг кажется, будто мы попали в заколдованный лес и никого, кроме нас, на свете нет. Я не устаю удивляться своим спутникам: хотя никто из них не бывал тут раньше, они без труда отыскивают дорогу. Им не впервые находить следы тропы на незнакомой местности, и они действуют как заправские археологи. И само путешествие по этим местам представляется мне не менее интересным, чем раскопки в землях древних этрусков или вавилонян. На расчищенных полянах некогда стояли деревни, на деревьях то и дело замечаешь следы дозорных хижин. В одном месте перед обтесанной скалой мы замечаем выложенные из камешков узоры. Что это? Не священное ли место неизвестного древнего народа? Невольно ловишь себя на мысли о том, что если бы бесчисленные деревья и кусты внезапно исчезли, перед изумленным человечеством предстали бы остатки древней культуры. Кто знает, не откроет ли Новая Гвинея через несколько лет завесу тайны над археологическими загадками, как это произошло в свое время в сельве Латинской Америки? Ведь еще несколько десятилетий назад ученые и не догадывались, например, о священном городе инкских девушек Мачу Пикчу в горных долинах Перу, или о храмах Солнца и других строениях на острове Юкатан в Мексике, или о мощеных дорогах в Колумбии.

Сколько удивительного смогли бы раскрыть новогвинейские джунгли перед учеными, если те получат возможность изучить их! На плоскогорье в области Чимбу несколько лет назад под слоем почвы обнаружили каменный жернов, а ведь нынешние жители этих мест никогда не выращивали зерновых! Находка эта говорит о том, что когда-то здесь жило племя, которое занималось земледелием. Археолог Сесил Абель в бухте Милн обнаружил остатки ирригационной системы. Поля были разделены межевыми камнями; на каждом из них имелась надпись. И, как ему показалось, надписи напоминали иероглифы, которыми древние египтяне утверждали свое право на владение землей четыре тысячелетия назад. Невольно напрашивается мысль о том, что некогда в этих местах появились пришельцы с высокой культурой: пахали, сеяли. И просуществовали до тех пор, пока могли отражать набеги местных племен.

Начинается дождь, и мы спешим разбить примитивный лагерь на поляне возле тропы. Натягивается единственный уцелевший брезент от палатки, разводится под ним костер и разогреваются банки с солониной. Провианта хватит еще на три-четыре дня, а за это время мы выйдем на какую-нибудь деревню, где сможем выменять бататы и бананы. Однако где-то должны жить люди — иначе откуда тут утоптанная тропа и висячий мост через реку Иагита?

По мнению Джона, этим путем местные торговцы переправляли ракушки-каури. На побережье моря Бисмарка они собирали раковины, которые издавна служили единственным средством платежа во внутренних районах страны. Чем дальше от побережья, тем больше ценятся раковины. Джон говорит, что он сам и его товарищи, собираясь в глухие места, по дешевке скупали в Порт-Морсби тысячи раковин, которыми расплачивались в деревнях.

— Люди, что собирают раковины на берегу залива Папуа, продадут их тебе по два доллара за мешок. А может, и дешевле. В мешке около тысячи раковин, а на одну нить бус пойдет штук тридцать пять: это две свиньи. Но и здесь все быстро обесценивается. Мне приходилось бывать в местах, где раковины за какой-нибудь месяц почти полностью теряли свою цену. Дело в том, что администрация поблизости сооружала аэродром и все, кто прилетал, имели полные мешки раковин. А провоз одного мешка самолетом обходится в три-четыре доллара — они ведь тяжелые. Так что теперь на раковине много не заработаешь.

Пока ни одному из ученых не удалось выяснить, какими путями каури до появления авиации попадали с побережья к племенам, живущим в глубинных районах острова. Известно, что какие-то определенные маршруты существуют. Очевидно, такие «денежные грузы» издавна шли по горным тропам, потому что возраст многих раковин насчитывает не одну сотню лет. Возникает вопрос: были ли в племенах особые торговцы, которые считались неприкосновенными и могли беспрепятственно продолжать свой маршрут, невзирая на межплеменную вражду? Тропа, которую мы обнаружили, судя по всему, свидетельствует именно об этом, иначе непонятно, с какой целью построен висячий мост, а в болоте навалены стволы деревьев — устроена гать.

Ответ на этот вопрос мы получили гораздо раньше, чем могли предполагать. Рано утром, когда деревья еще не стряхнули с себя последние капли ночного дождя, нас разбудил носильщик Семана.

— На тропе кто-то есть, — прошептал он.

Не остается ничего другого, как ждать. Запасы провизии на исходе, а потому нам необходимо установить контакт с любым, кто бы ни двигался в нашем направлении. Но кто же пустился в путь в такую рань?

Через несколько минут на тропе показывается караван человек из десяти. Шествие возглавляет мужчина, вооруженный старым дробовиком. Добрый знак — видимо, у него есть какой-то контакт с цивилизованным обществом. При виде белого он удивленно вскрикивает, но, оправившись от неожиданности, направляется ко мне.

— Я — Руперт из Кайнанту, мы движемся на юг, — говорит он. — Привет вам!

В ответ я сообщаю свое имя, приглашаю его присесть и рассказываю о нашем положении. Он заверяет, что сам всего лишь бедный торговец, который раз в год отправляется по этой старой тропе, ведущей от центральных плоскогорий на севере к землям кукукуку на юге, чтобы торговать каури, солью и топорами.

— Я дам тебе четыре топора, если ты предоставишь нам человека, который проведет нас через реку Ламари к землям форе, — предлагаю я.

Но у Руперта топоров и без того достаточно. Он предпочитает наличные и требует с меня двести долларов. Проводнику же я должен заплатить дополнительно.

— Он будет тебе не только проводником, — обещает Руперт. — Он еще хороший переводчик с языка форе.

— Он проводит нас до Окапы?

— Нет, нам это не по пути. Но он выведет тебя на тропу, которая ведет прямо в Окапу.

Руперт так хорошо изъясняется на языке пиджин, что я понимаю почти все, о чем он говорит.

— Далеко ли отсюда до Ламари?

— Об этом скажу тебе, когда заплатишь.

Такой поворот дела мне не нравится, да и моим спутникам он явно не по душе. Руперт, видимо, смекнул, что мы у него в руках. Я выставил вперед радиопередатчик, и хотя Руперту неизвестно, работает ли аппарат, он безошибочно соображает, что связи у меня нет. Иначе к чему мне его помощь? Итак, мы полностью отданы на его милость.

По лицу Руперта я пытаюсь угадать, что он за человек. За свои путешествия чуть ли не на всех континентах я убедился, что священник может выглядеть как грабитель, а грабитель быть похожим на священника. Руперт — высокий грузный папуас с необычайно растоптанными ногами — сразу видно, что привык путешествовать в горах. Вся его одежда — грязные шорты и широкополая шляпа. Следом за Рупертом идет мужчина с ружьем наперевес. Внешний вид его мне ни о чем не говорит. Кто знает, что произойдет, если я достану из авиасумки бумажник с австралийскими долларами? А если я отойду в сторонку и постараюсь незаметно достать деньги, он, разумеется, сообразит: если нашлось две сотни долларов, значит, и еще есть. И если нас прикончат, то об этом никто не узнает ни в Окапе, ни в Мениамайя. Пока нас хватятся, пройдет немало времени. Потом выяснится, что мы пытались переправиться через реки Иагита или Ламари и, судя по обнаруженным следам, погибли во время одной из переправ. Мне вдруг вспомнилось, что однажды в Мениамайя я в шутку высказал мысль о том, что не худо бы попробовать дойти до Окапа через горы. Меня дружно отговаривали, и к этому разговору мы больше не возвращались. Так что теперь не скоро самолет, который будет послан на наши розыски, пролетит именно над этими местами.

Я решаюсь на хитрость.

— У меня нет при себе таких денег, — говорю я. — Но как только мы попадем в Окапу, мне смогут очень быстро перевести их по телеграфу.

Руперт разражается громким смехом.

— Конечно, у тебя есть двести долларов, туан,— заявляет он.— Ты, верно, думаешь, я не знаю, кто ты такой? Я тебе не верю.

Усталым движением руки делаю знак, чтобы Руперт последовал за мной под навес.

— Да, я сказал неправду, — признаюсь я. — Но только потому, что не знаю тебя и боюсь. В этих местах я впервые.

Достаю бумажник и, отсчитав двести долларов, протягиваю их Руперту.

— Ты меня обманул потому, что я туземец, канак? — спрашивает он, но в его тоне не чувствуется неприязни.

Я отвечаю, что поступил так просто потому, что не знал, кто он такой.

— А если бы ты повстречал здесь белого, ему бы ты доверился? Среди белых нет разве жуликов? Ведь есть?

После того как я признался в обмане, у меня нет причин скрывать от него правду, и на этот вопрос отвечаю утвердительно. В ответ на мою откровенность Руперт возвращает мне сотню долларов.

— Хватит с меня сотни! Ты сказал мне правду, — говорит он и, поплевав на указательный палец правой руки, принимается пересчитывать деньги. После чего подзывает к себе молодого человека из своего каравана.

Это Джеймс Монокка, он из племени форе.

— Ты и твои товарищи пойдете до Аванде. Джеймс будет вас сопровождать. Об оплате договаривайся с ним сам. Я не хочу встревать в это дело.

— Когда, по-твоему, мы сможем туда добраться?

— Скажу. Вам придется преодолеть три горных хребта и заросли, в которых мы проложили дорогу, так же как и вы, я надеюсь, расчистили нам путь к Иагита. В полдень через три дня вы перейдете через Ламари и вступите на землю форе. А на следующий день ты сможешь быть в Аванде.

Мы не сразу расстаемся с Рупертом. У него ко мне особое отношение: я для него первый европеец, которого он увидел в своей жизни. Но, главное, он понял, что я отношусь к здешним людям с уважением.

Арне Фальк-Ренне, датский путешественник Перевел с датского Вл. Якуб

(обратно)

В поисках белой сойки...

Г олос разбуженной ночи врывался в охотничью избу. И темно. Из углов веяло холодом. Чувствовалось, люди давно не останавливались здесь. В единственное оконце я видел, как далеко над сопками небо мигало тревожными оранжевыми сполохами.

Жестяные удары приближались. Они скатывались в долину и дребезжали.

Ближе вспышки. Ближе удары...

Молнии били одна за одной. Тучи перестреливались в упор. Ветром распахнуло дверь. Я вздрогнул и долго отыскивал а темноте полено, чтобы подпереть ее. Потом на ощупь вернулся на нары и закрыл глаза. Я пытался думать о солнечном утре, о сухих тропинках и белой сойке, но так и не смог. Раскаты грома и шлепанье дождя не давали мыслям вырваться из этой громыхающей ночи.

И тогда снова пришло сомнение. А вдруг ее нет, белой сойки?..

— ...Поездом всего за сутки ты сможешь добраться от бамбуковых рощ до выстуженной ветрами лесотундры с мхом ягелем и карликовыми березами. Понимаешь, всего за сутки!

Глаза приятеля все больше разгорались, и, наверное, он забывал, что сидит не в сахалинском лесу, а в московской квартире.

— Северная ель растет неподалеку от бамбука, даурская лиственница — рядом с актинидией. Понимаешь?..

Мой приятель то и дело поправлял очки, вскакивал с дивана, метался по комнате, готовый вот-вот выйти из себя, из этой квартиры и вообще из Москвы, сесть в самолет и улететь на Сахалин.

— А какие там травы! — восторгался он. — Где увидишь такое?! Это не травы, а зеленые великаны. Крестовник, шеломайник, гречиха — до четырех метров вытягиваются. Листья белокопытника в диаметре бывают метр. Нет, полтора! Представляешь, лист диаметром в полтора метра? А лилии Глена! Ты когда-нибудь видел лилию Глена?

— Не видел, — признался я.

— О-о-о! — снова взвился с дивана мой приятель. — Представь двухметровые стебли, а с них свисают салатно-желтые цветы величиной...

Он окинул взглядом комнату, подыскивая, с чем бы сравнить величину цветов. Не увидел ничего подходящего и сжал кулак.

— Во, с мой кулак цветочки! Не меньше. А какие там леса! Сахалинская тайга по разнообразию древесных пород — одна из богатейших в мире...

Голос моего приятеля осекся, а глаза сквозь очки пристально следили за мной: верю ли?

Он откашлялся и продолжил:

— Охотники утверждают, что на Сахалине водятся самые крупные в мире северные олени, бурые медведи и глухари.

— Охотники всегда преувеличивают, — с ехидцей заметил я.

— Не веришь?! — возмутился приятель.

Я поднял вверх руки.

— Верю, верю. «Нет в мире дивней чуда, чем остров Сахалин...» Кажется, так в какой-то песне поется?

Приятель взглянул на меня исподлобья.

— Рассказывать или тебе не интересно?

— Рассказывай, — попросил я.

— Горы там невысокие, — продолжил он. — Реки неглубокие. Правда, злые речушки, порожистые, каждая со своим норовом. И много водопадов. Есть больше сотни метров.

Приятель рассказывал о вьющейся гортензии, о целебной силе элеутерококка и аралии, о редкой древней птице — каменном глухаре, о пугливой кабарге, что уносится в таежную глушь при малейшей опасности, о финвалах, что появляются у берегов острова. И еще он рассказывал о белой сойке.

— Есть она на самом деле или нет, точно сказать не могу, — признался он. — Самому видеть не доводилось, но от людей, что ее встречали, слышал.

— Может, это сойка-альбинос? — предположил я.

— Не знаю, — приятель пожал плечами.— У айнов была легенда о белой сойке. Будто первый день на земле пробудился от ее крика. Захотелось солнцу увидеть, кто его зовет, и оно поднялось над землей, прогнало вечную ночь. С тех пор солнце поднимается каждое утро, заслышав крик белой сойки...

...Может, я на минуту задремал и не услышал крика загадочной птицы. Когда открыл глаза, над сонной долиной таяли желтые и сизые туманы. Рассвет уже сушил травы и листья. Перекликались рябчики. Ссорились растрепанные вороны. Неподалеку, в ольшанике, звонко зачастила проспавшая рассвет кукушка.

Я замер и загадал: если под ее счет выглянет солнце, значит, белая сойка все-таки есть.

Кликнула шесть, кликнула семь раз кукушка, и над сопками показалась огненная полоска. И ватага солнечных лучей ринулась в долину.

Старый тис лихо стряхнул остатки дождя и широко и молодо распрямил ветки. Потянулись к солнцу мечтательные синие ирисы. Из зарослей айнской черемухи выскочила мокрая облезлая лисица. Отряхнулась, заметила меня и шмыгнула в ольшаник.

Мокрая лисица, зря испугалась! В это утро я не стану заряжать ружье. Я иду искать белую сойку. Не ты ли, лисица, выведешь меня на тропу, что приведет к ней?

В детстве я мечтал попасть в такие места, где рыбы видимо-невидимо, а вокруг на много километров — ни одного человека с удочкой.

И вот иду по сахалинской земле мимо лесных, не отмеченных на картах рек и озер. Сбылась мечта! Хочешь, на зарю иди, хочешь, на закат — едва ли встретишь человека. А рыбы в сахалинских таежных реках и озерах — видимо-невидимо.

Во время привала в течение десяти минут поймал на спиннинг двух небольших тайменей. Хотел еще сделать заброс, но вдруг остановился, задумался. А зачем мне столько рыбы?

Пропал интерес к рыбалке. Чего-то в ней не хватало.

Долго размышлял, наконец понял: людей не хватает! Некому показать свои трофеи, не перед кем похвастаться, не с кем поделиться уловом.

Хотел в последний раз забросить удочку. Вдруг вижу большую тень на воде. Поднял вверх голову. Кружит над рекой орлан-белохвост.

— Этот рыболов не хуже меня будет, — решил я.

А орлан выставил вперед когтистые лапы и ринулся к воде. Сейчас подхватит своими когтями рыбу!

Но тут случилось что-то неладное. Машет орлан огромными крыльями, а взлететь не может. Скользит по реке, будто на водных лыжах катается.

Что произошло? Дергается орлан изо всех сил, а никак не оторвется от воды.

Наконец заметил и я темную спину рыбы. Что за рыба — не пойму, только по спине вижу — большая.

Пожадничал орлан, не по силам добычу выбрал. И поднять рыбу не может, и когти убрать нет сил — слишком глубоко вонзил.

А рыбина тоже бьется, хочет уйти на глубину, утопить птицу, да не выходит — орлан вверх тянет: силы равные. Так и мечутся по воде рыба и птица.

Но вот орлан еще раз рванулся вверх и освободил свои когти.

Рыба от радости плюхнула хвостом и ушла на глубину. А орлан так устал, что еле-еле долетел до берега. Уселся на песчаном откосе, растопырил крылья и глаза выпучил. Посидел, отдохнул и дальше полетел. Не захотел больше на этой реке ловить рыбу.

Говорят, первый желтый лист на дереве появляется в самую короткую ночь, в соловьиную ночь.

Я увидел такой лист на березе. Он прятался за зелеными листьями и, казалось, ворчливо нашептывал: «Скоро осень, скоро все вы пожелтеете. Скоро осень... осень... осень...»

Я слушал и не мог понять, что в его шепоте: безысходность или мудрое предостережение?

Сахалинские леса во всех направлениях прорезаны тысячами узких тропинок. Они пересекают горы, ведут к переправам через реки, вьются среди ягодников, уводят в самые потаенные чащи. Это медвежьи тропы.

Повстречаться с сахалинским медведем довелось и мне.

Из приземистого, исхлестанного ветрами ельничка прямо мне под ноги выкатился медвежонок. Первое мгновение я даже не мог понять, что за зверь оказался передо мной. Малыш тоже растерялся, склонил набок голову и с удивлением стал разглядывать меня. Взгляд был открытый и добродушный. Я, наверное, показался малышу безобидным. Медвежонок засопел и стал чесать себя за ухом. Всклокоченная темно-коричневая шуба малыша была вся в еловых иголках. Иголки не давали медвежонку покоя. Он кряхтел, пытался дотянуться лапой до загривка и смотрел на меня, словно укоряя, что не хочу ему помочь.

Не выдержал я и нарушил лесное правило — не подходить к медвежатам и не трогать их.

Я погладил малыша и стал вытаскивать из его шубы иголки. Медвежонок сопел от удовольствия, а я думал, как бы не появилась медведица.

Не зря опасался. Из ельника послышался треск.

Отпрянул я от медвежонка, но поздно. На меня надвигалась медведица — косматая, злющая. Вот тебе и добродушные сахалинские медведи!

Первым опомнился малыш: заскулил и бросился к матери. А я бочком, бочком стал отступать в чащу. Подмывало повернуться спиной к зверю и припустить что есть сил. Но вспомнил совет охотника не поворачиваться к медведю спиной, иначе поймет, что струсил, не убегать от него — все равно догонит, не смотреть ему в глаза — этим можно еще больше разозлить зверя.

Отступал я, отступал, пока меня не скрыли заросли папоротника.

Медведица оставалась на месте. Она угрюмо смотрела, как покачиваются стебли травы, и, наверное, соображала, стоит меня догонять или нет. И тут я не выдержал — побежал.

Оглянулся я: мчится за мной вприпрыжку медвежонок, а следом медведица. То ли меня догоняла, то ли своего неслуха...

Вспомнился мне рассказ охотников, будто зверь в лесу различает только то, что движется. Если замереть — он не заметит.

Прижался я к стволу лиственницы, даже дыхание постарался сдержать. К счастью, не пришлось проверять верность рассказа охотников. Медвежонок увидел в зарослях какую-то птицу и кинулся ее ловить. Медведица ринулась за ним. По верхушкам папоротников, что раскачивались все дальше и дальше от меня, я понял: опасность миновала.

По многу раз в день мне встречались вороньи стаи. Я не особенно обращал на них внимание. Кто станет смотреть на самую обыкновенную ворону, если где-то рядом в сахалинских лесах порхают беспокойные китайские малиновки, хоронятся от людских глаз современники мамонтов — каменные глухари, суетятся красногрудые дрозды и японские снегири и заводят свои песни камчатские соловьи.

Но вороны все же заставили меня обратить на себя внимание. Заставили не криком, не обычной суетой, а молчанием. Они сидели на ветвях ив и смотрели на речку, словно любовались своим отражением и утренней солнечной рябью. Казалось, с самого утра птицы не покидали своих веток и даже не пошевелились.

Это удивило меня. Ведь не просто так вороны сидят целый день и смотрят в воду. Слишком они серьезные птицы, чтобы понапрасну терять время на созерцание. Есть у них какая-то цель. Но какая?

Очень мне захотелось разгадать воронью тайну. Может, они высматривают рыбу? Но ведь вороны не умеют ее ловить. Может, ждут, когда речка занесет на берег какие-нибудь отбросы? Маловероятно. Откуда им взяться в чистой лесной речушке?

Вскоре тайна молчаливых ворон была разгадана. После полудня я увидел их уже не на деревьях, а на земле. И вели себя мои знакомые теперь по-вороньи. Сердито кричали друг на друга, ругались, махали крыльями, взлетали и снова опускались на землю.

Я решил не церемониться с ними — подойти поближе. Растревожились вороны, взлетели на ветки ив и принялись с высоты меня ругать. А на земле я увидел щуку. Опять загадка! И как это им удалось вытащить на берег такую большую рыбу? Щука, видно, совсем недавно из воды. Только головы у нее не было. Словно отрезали ножом.

Вот и разгадка тайны! Так ровно отгрызть голову могла только выдра. Ее зубов дело. Значит, здесь охотилась хозяйка реки. Когда она вытащила на берег щуку и принялась за еду, вороны сидели тихонько, чтобы не потревожить ее. Ждали.

Рыбья голова для выдры — самое лакомое блюдо. И если зверек не голоден, то оставит безголовую рыбу нетронутой. Вороны изучили повадки выдры и устроили себе столовую на ее охотничьем участке.

Над обрывом высилось засохшее дерево. Я узнал его по темно-серой коре. Бархат амурский, или пробковое дерево.

Сколько же лет этому лесному старику? Пожалуй, не меньше трехсот. Значит, он уже был взрослым деревом, когда при Петре I началась Камчатская экспедиция и здесь появились русские первопроходцы. Он был полуторавековым великаном, когда капитан Невельской открыл пролив между материком и Сахалином. Кто знает, может, под этим деревом отдыхал Чехов? Антон Павлович приехал на остров, когда наш бархат амурский превратился в крепкого старца.

Когда-то у него была широкая ажурная крона и кора с пробковым слоем толщиной в два-три пальца. В сентябре на бархате амурском созревали черные блестящие ягоды. А в июне он еще цвел. И цветы тяжелели от нектара — сладкого, прозрачного сока.

Древние жители Сахалина лечили соком пробкового дерева раны и многие болезни, считали, что он предохраняет тело от разрушения.

Летом, после цветения, с бархата амурского снимали пробковую кору. Заготовители подрезали ее специальными ножами на высоте полуметра от корня. Осторожно, чтобы не задевать древесины, они отделяли пласты мягкой коры. Эта операция не вредила бархату амурскому. Через несколько лет оголенное место снова покрывалось корой.

Но у этого старика все позади. Не сможет он дать ни ценной пробковой коры, ни живительного сока.

Налетал ветерок, дерево кряхтело, и ветви его пригибались к земле. Мне чудилось, будто старик слегка наклонялся и разглядывал что-то под обрывом. Зачем он туда смотрел? Хотел что-то узнать? Искал свои ушедшие века? Или ждал, что ему откроется тайна вечности?

Вначале мне показалось, что на берегу реки дерутся две собачонки. Одна — неповоротливая, коротколапая, с толстым хвостом, другая — тощая, прыткая. Что-то странное было в этих собачках. И непонятно, откуда они взялись в такой глуши.

Присмотрелся я и глазам не поверил: вот так невидаль лесная — выдра с лисой дерутся!

Хотел поближе подойти, да выдал себя. Хоть и дрались звери, а меня сразу почуяли. Отскочила в сторону лисица и припустила вдоль берега прочь. А выдра с разгону плюхнулась в воду. Только круги пошли по реке.

На том месте, где дрались звери, я увидел хариуса. Вот из-за чего они схватились!

Пришла лисица к реке чем-нибудь поживиться. А в это время выдра с добычей на берег вышла. Видно, голод заставил попытаться отнять рыбу.

Поднял я хариуса — живой! Жабрами чуть шевелит. Спина только немного выдрой поранена.

Хотел было я продеть хариусу сквозь жабры прутик, но получил от него пощечину хвостом. От неожиданности разжал руки. Хариус ударился о землю, подскочил и в воду бултыхнулся. Никому рыба не досталась!

Я почувствовал усталость, еще когда сидел у вечернего костра. Мне казалось, кто-то стоит за спиной и тяжело смотрит в затылок. Я проверил — никого поблизости не было. Но осталось неясное беспокойство.

А потом я долго ворочался в шалаше и не мог понять причину этого беспокойства.

Что-то мешало уснуть. Что?!

Может, зеленые звезды — они всю ночь смотрели на меня сквозь ветви шалаша? Может, отчаянный крик птицы в темноте? Или усталость сегодняшнего пути?

Нет, день наполнил меня приятной усталостью. Она сну не помеха. К ночным крикам птиц я привык. А звезды? Звезды мерцали.

Беспокойство не проходило. И тогда я понял: наступил перелом пути!

В любом путешествии есть свой пик, свой перелом. Когда наступает он? Трудно предугадать. Кажется, вдруг ни с того ни с сего начинаешь вспоминать о доме, о том, что у любой дороги есть конец и обратное направление.

Много дней сахалинский лес кормил и поил меня, удивлял и радовал, учил видеть и понимать жизнь природы. Скоро он оденется в медные, багряные и желтые листья, отшелестит недолгим листопадом и замрет до весны. Укутается снежным молчанием и будет ждать новые теплые туманы, песни ручьев и птиц.

О многом рассказал мне сахалинский лес, но ни слова о белой сойке. Кого я ни спрашивал — никто никогда не видел такой птицы. Нет ее в природе. Живет она лишь в древней легенде.

И все же я благодарен и лесу и неувиденной белой сойке за то, что поднимали и собирали меня в дорогу добрые рассветы, провожали крики и щебет птиц, за то, что в ясные сахалинские ночи на меня подолгу смотрели зеленые мудрые звезды.

Вадим Бурлак

(обратно)

Херсонская ярмарка

И ван Абрамович Ганнибал сегодня был не в духе. Дерево из Кременчуга опять задерживалось, железа на корабельное оборудование не хватало, кузницы едва дымились. Из низин потянуло гнилым и сыростью — быть снова болезням. Кажется, все сделаешь: отдашь распоряжение, пошлешь гонцов, найдешь людей, согласуешь планы — работать бы! Но снова затор, задержка, волокита. Руки иногда опускаются...

Кликнул денщика. Попросил запрячь небольшие дрожки, чтобы проехать по улицам и набережной,— так делал всегда, когда хотел успокоиться. А потом нужно заглянуть на ставшую знаменитой херсонскую ярмарку. Сколько сил вложено, чтобы все это обустроить, упорядочить, сделать согласно инженерным замыслам.

Инженерство его, от отца усвоенное, включало в себя все: составление планов города и возведение фортификационных сооружений, строительство верфи и соблюдение дорог, «чищение Днепра» — расчистку, укрепление его берегов — и заведование всем строительством Херсона, расчет на строение всех коммуникаций, даже устройство прудов и фонтанов. Прирос он к этому нездоровому месту, к этому еще только вырисовывающемуся новому городу его отчизны, без которого уже себя и не мыслил.

Отец-то его проделал путь из далекой Африки в Константинополь, а потом в Петербург, где и стал крестником самого Великого Петра, его арапом. Знания инженерные приобрел царский арап во Франции и считался тогда одним из лучших фортификаторов и строителей России. Однако после смерти Петра судьба гнала его все дальше и дальше от Петербурга. Сначала в Казань, а потом уже в настоящую ссылку в Тобольск, Нерчинск, Кяхту.

Из опалы Ибрагим, или, как чаще звали его, Абрам, возвратился, не утратив знаний и хватки. Елизавета сделала его комендантом Ревеля. А потом был он и выборгским губернатором, новым директором Ладожского канала, строителем Кронштадтского порта и, уйдя в отставку, долго жил в своем имении Суйда, чертил проекты, которые посылал даже Екатерине. И вот недавно его не стало, умер в 1781 году.

«Пора, пора отца заменить в Суйде», — мрачно подумал генерал-цейхмейстер. С Потемкиным не заладилось. Иван Абрамович уважал его за великие планы, размах, энергию, но за сумасбродство, бешенство, а также за вялость и леность, наступающие часто тогда, когда надо действовать, светлейшего не любил.

Потомок эфиопских князей, сын духовно родственного Петру Великому фортификатора и гидротехника, участник славной Чесменской битвы, сподвижник самого Спиридова, он ни перед кем не хотел склонять головы. Пусть знатные вельможи кичатся своим прошлым, оно у него тоже есть. Но он сам делает свою жизнь, служит Отечеству так, что потомкам не будет стыдно.

Хотел уезжать, но доложили: «Пришел французский негоциант Антуан, просит принять». Этого купца он любил за веселый нрав, деятельность, умение завязывать знакомства, серьезное отношение к торговле с Россией через южные порты. В Херсон Антуан прибыл с большой партией французских товаров, пройдя, турецкие рогатки.

Войдя в комнату, Антуан обворожительно заулыбался, распространяя какой-то немужской приятный аромат, и, по-видимому, заметив, что генерал был не в духе, остановился, развел руками и сказал по-русски:

— Иван Апбрамовитч, не нато сердится. Много хорошо. Будем торговля. Будем дружба. Спасибо. Бардзо дзенькую. Дякую!

И, довольный собой, громко засмеялся. Иван Абрамович улыбнулся, подал руку, задержал свой взгляд на одежде и громко пророкотал:

— Молодец, Антуан! Успехи есть. Язык учишь! Как там в Польше?

Антуан уже по-французски поведал, что был принят польским королем, встретился с банкирами, которые готовы организовать в Варшаве торговый дом для коммерции через черноморские порты. Сам он закупил большую партию товаров в южной Польше и собирается вывезти ее через Херсон под русским флагом.

— Это право, ваше превосходительство, надо предоставить нашим кораблям, ибо турки только русских пускают в Черное море и выпускают отсюда.

— Пока ты ездил, Антуан, такой указ уже издан.

Иван Абрамович возвратился за стол, посмотрел несколько папок и, вытащив длинный список, прочитал:

«Сим предоставляется право, от имени ее императорского величества, поднять русский флаг на торговом корабле французского негоцианта Луи Антуана и получить пашпорт для пропуска. Оный же товары разные, незапрещенные, из портов российских черноморских должен перевозить во Францию и другие страны и сим быть полезен. На подлинном подписано:

Гр. Потемкин-Таврический».

Антуандаже слезу смахнул от столь высокого понимания его желания быть полезным и стал благодарить Ивана Абрамовича, восхищаясь той созидательной деятельностью, которую Россия на южных землях проводит.

— Ведь тут десять лет назад пустыня была, — указал он на карту за спиной генерала.

Иван Абрамович обернулся и провел рукой по русско-турецкой границе, проходившей до 1774 года между Южным Бугом и Днепром по открытой степи. Дальше по небольшой речке Ташлык, пересекая реки Арбузинку, Мертвые Воды, Еланец, Громоклею, Висунь, Ингулец, граница подходила к Днепру около устья Каменки, к северу от Казикерменя и дальше по рекам Конские Воды и Берда до Миуса и Дона.

Сейчас, после Кучук-Кайнарджийского мира, граница сдвинулась к Южному Бугу до польских рубежей.

Почти все побережье Таганрогского залива стало свободным. Там были восстановлены Таганрог и Азов. Стали строиться Днепровская и Южнобугская укрепленные линии. Россия получила право иметь свой флот на Черном море. Во время войны приступили к созданию Донской флотилии, способствовавшей завоеванию Крыма.

А до войны в 1764 году из Ново-Сербии, казацкой Новослобожанщины, Славяно-Сербии и Украинской линии, части бывшей «гетьманщины», была образована Новороссийская губерния. С 31 марта 1774 года ее губернатором был назначен Потемкин. Потом была образована отдельная Азовская губерния. А вот сейчас говорят, что их снова объединят в одно Екатеринославское наместничество. Сюда, на эти пустые доселе земли, приглашали семьи государственных крестьян, которые платили сбор, комплектовали гусарские и пикинерские полки. На заселение приглашали всех, даже беглых селян и запорожцев, украинских посполитых, военных нижних чинов. Беглым объявлялось «прощение», личная свобода и временное освобождение от податей. Помещичьи крепостные центральных и малороссийских губерний, прослышав о земле, стали бежать от своих хозяев. В ответ на жалобы помещиков Потемкин давал согласие разобраться и обещал бороться с крестьянскими побегами, но сам исподтишка поощрял переселенцев и беглецов, заявляя, «что являющимся разного звания помещикам с прошениями о возврате бежавших в бывшую Сечь Запорожскую крестьян объявить, что как все живущие в пределах того войска вступили... в военное правление и общество, то и не может ни один из оных возвращен быть». Землю тут раздавали щедро. Особенно если дворяне, бывшая запорожская старшина, военные чины, купцы, архивариусы, регистраторы и прочие зажиточные люди приводили с собой поселян. За вербовку награждали лиц всякого звания воинскими чинами. Кременчугский купец Фалеев за это вначале большие земли получил, а в 1779 году званье «пример-майора», а еще позднее и дворянское званье.

«Ох уж эти русские купцы! — подумал Ганнибал. — Они ни армянским, ни еврейским, ни французским, ни греческим не уступают в хватке, но французы и греки обходительнее, а еврейские пронырливее, пожалуй, будут!» И он продолжил рассказ о том, как за семь лет в Причерноморье построено десять городов. А ведь южнее Запорожья тут и был-то один городок — крепость Святого Дмитрия Ростовского, или просто город Ростов. А сейчас — эвонна! В Таганроге строят верфи, восстановили Петровскую Гавань, построили Адмиралтейство. Купцы спроворили канатную фабрику, проводили знатные ярмарки, куда приезжали из Воронежа, с Волги и Полтавы, заглядывали торговцы даже из Речи Посполитой. Рос и Ростов, где тоже построили верфь. Керчь была забита купцами: из греков, армян, грузин, евреев и албанцев. У устья Берды построили бердянскую Петровскую крепость. Всем памятна была операция генерала Суворова по вывозу христиан из. Крыма. Тогда, в 1778 году, чтобы лишить крымского хана денежных доходов, вот сюда, в устье Кальмиуса, вывезли греков-торговцев, ремесленников и построили город Мариуполь. А крымские армяне в низовьях Дона построили город Нахичевань. В нем уже сейчас больше трехсот каменных домов купцов, ремесленников и мещан, и что дивно — сто восемьдесят каменных лавок, крытых черепицей. Хорошо спланированы и построены города Никополь, Павлоград. Славна своими ярмарками и Луганская слобода, задумали строить в Ахтиярской бухте город и порт Севастополь.

— Ну а наш город, вы видите, растет не по дням, а по часам. И порт выстроили, и верфь, и сам город принимает все больше жителей и гостей. Я тут с начала,— с гордостью сказал Иван Абрамович. — Все знаю, все при мне строилось, много добились, много успели, однако много и потеряли, — с горечью закончил он.

Антуан понятливо кивал головой, достал бумагу, делал какие-то пометки, рассматривал карту.

Иван Абрамович позвал денщика, приказал говорить, что больше принимать не будет, и, опустившись вниз, велел ехать вдоль набережной на ярмарку, а потом к верфям и Адмиралтейству. По дороге опять помрачнел: всюду мусор, хлам строительный, нищие бродят, какие-то цыгане табор разбили на площади. «Город-то оно, конечно, город, но сколько ему еще не хватает до Тулы, Могилева и даже до Полтавы. Дороги разбиты, многие дома не достроены, грязь, болезни. Да вот и женщин не хватает... Француз, бестия, ухмыляется: наговорил генерал-цейхмейстер с три короба».

Коляска внезапно остановилась — середину улицы загородили волы. В них уперлись две телеги, груженные кирпичом с казенного завода. «Вот и Ненасытецкий порог вроде пробили, сплав ведем, а от волов не откажешься».

Волы же свой нрав имели, генерала не остерегались: стали и стоят. Крепкий невысокий малороссиянин кричал на них, побыл, понукал, затем снял брыль соломенный и развел руками перед Ганнибалом. Тот хмурился, кряхтел и, увидев вдали команду солдат-пехотинцев, приказал занести задок телеги с бревнами в сторону, чтобы можно было проехать. Волы как будто этого и ждали. Не успела генерал-цейхмейстерская бричка сдвинуться с места, как они тоже тронулись вперед своим размеренным шагом.

— Вот ведь порода! Упрямые, как турки, — пробурчал Иван Абрамович.

Чем ближе к ярмарке, тем оживленнее. Вокруг большой площади высятся дома и лавки купцов из разных мест России, а также из-за границы. Им бесплатно отводили земли на территории города и даже предоставили казенных мастеров для постройки домов и лавок. Вот это дом купца Нещадова, вон Карантониса, вон Лещинского, вон Терещенко. Умелые негоцианты, все со своим подходом и товаром. Дома красивые и богатые. А вот каменные палаты с пристройками и складами купца Фалеева. Ну и оборотистый мужик! За все берется, все пробует. В двух его селах — в Вольном и Варваровке — было десять ярмарок в году. Доходы-то от торговых мест ему в карман. Правда, не все в карман, а и в новые стройки, в новые дома, на закупку новых товаров. И в Херсоне фабрику поставил. Вон дом Антуана и его аккуратные лавки с цветами и птицами в клетках.

«Красиво живут французы, — по-доброму подумал Ганнибал. — А это дом еще одного француза. Правда, прибыл он не то из Петербурга, не то из Москвы. Шарль Мовэ. У него тут и цирульня, и салон для пошива одежды, и класс для обучения манерам, и маленькая лавка, и кабак, или питейное заведение для господ. Тут все время толпятся иностранцы, наши офицеры, купцы. Чем-то еще завлекает. Надо проследить».

Решил вылезти из коляски, посмотреть, чем торгуют купцы. Щупал шелковую ткань, сермяжное простое и суздальское сукно, ситец и китайку, полотно московское и пестрядь. Дивился золотым, серебряным и алмазным вещам, медной, хрустальной и черепяной посуде. Провел рукой по теплым крымским и решетиловским смушкам.

Радовался: откуда только не было товаров — из Петербурга, Москвы, Тулы, Польши, Цесарии, Валахии, с италийских берегов, из Лейпцига и Парижа даже! Вот тебе и Херсон! Знал, конечно, что и другая слава у него была — крепко тут надували простака и мужика. Так не зевай же! Видел, как по торговым рядам сновали скупщики, договаривались о скупке скота, рыбы, соли таврической, чтобы продать потом втридорога в других местах. Угрюмо стояли в отдалении артели мужиков, пришедших из центральных губерний и Малороссии, наниматься на работу в поместья и на государственные земли.

В хлебном ряду стояли мешки с пшеницей и ячменем, повлажневший овес был высыпан на полотно и просыхал. И опять Иван Абрамович порадовался: будут семена у переселенцев. Мужики запрашивали цену, перегружали мешки на арбы, телеги, повозки.

На ярмарке узнавалось многое, результаты были налицо. Хочешь иметь урожай — покупай малороссийский плуг. Он, конечно, был тяжел, требовал трех-четырех пар волов, но северная соха тут пользы не приносила, скользила по сухой и твердой земле. Мужики держались за ручки, поднимали, кряхтели, отходили и снова возвращались. Косари толпились у кузнечного ряда, пробовали пальцем острие лезвия и, заполучив косу, отходили, бережно заворачивали ее в тряпицу. Держаки брали не все, многие делали их сами. «Да, здесь серпом не нажнешь, вон какие поля вокруг Херсона. Да и ветер полуденный, как подует — надо в две недели все убрать, иначе даже солома пожухнет». Тут же продавали телеги, колеса, спицы, ярма, сбрую, вожжи из пеньки, мазь колесную, потому так пахло дегтем.

Антуан забежал вперед Ганнибала к сундукам и «скрыням», защелкал языком, стал открывать и закрывать крышки, любовался расписными донышками, пробовал щеколды и замки.

— Разрешите вот этот преподнести, господин генерал, за ваше содействие в дружбе с Францией! — И он показал на зеленый, кованный крест-накрест железной полосой, удобный и милый сундучок.

Иван Абрамович подношений не принимал, но тут, потеплев, решил: «Пусть на службе стоит, для бумаги, карт и книг...»

Площадь уже вся заполнилась людьми, торговые ряды все были заняты.

Турецкие и греческие купцы весело улыбались, приманивали, приглашали отведать и купить орехи, каштаны, сыпали из руки в руку сорочинское пшено. Покупатели толпились вокруг больших куч лимонов, апельсинов, оливок, фиников, маслин, изюма, торговались, дивились диковинным фруктам. Мужики и бабы из северных районов долго не решались потрогать невиданные доселе желтые и оранжевые плоды. А Иван Абрамович, благодаря бога за то, что чума в прошлом году отступила, вспомнил, как лимоны простые и маринованные, закупленные у купцов, каждый день солдатам давали и тем самым от смерти многих спасли.

Золотой ряд на ярмарке был небольшой, но народу всякого вокруг него толпилось немало. Прибыли сюда ремесленники черниговского золотого цеха. Не таясь, прямо на виду у всех показывали они свое мастерство и товары. У входа в лавку был поднят флажок — «значик», сделанный из серебра с позолотой. На двух его языках висели кисточки-колокольчики, а в центре — большой накладной медальон с изображением святого Луки, который сидел возле мольберта и левой рукой держал весы: нежинские золотых дел мастера были известны по всей Малороссии, и Ганнибал был обрадован, что они посетили ярмарку. «Значит, дела идут тут у них неплохо». Знал, что о прибыли лучше не спрашивать — все равно не скажут, но не удержался, обратился:

— С пользой ли для себя приехали?

Мастер отложил в сторону молоточек, степенно встал и поклонился, почувствовав, что гость важный.

— Как же, ваше превосходительство, с пользой. Проездом многое увидели. Может, тут и постоянно кто останется...

Поблагодарил за внимание, но о доходах промолчал, лишь предложил купить для жен дукачи, кои носили как украшение и ясновельможные панночки, и мещанки, и даже жены простых казаков, которые тут же просили продать им медальон с «царицей» или «благовещеньем». Ганнибал указал на медаль с портретом Екатерины, где была надпись: «Сея спасение веры и Отечества» — и попросил выбить на обороте: «19 октября 1778 года — основан Херсон».

Мастер пообещал к вечеру все исполнить. Антуан же порхал от одного прилавка к другому, восхищался, пробовал дукачи на зуб и, сбавляя цену, купил уже десять медальонов с цепочками и бантами.

У свертков материи было тоже многолюдно. Офицерские жены, купчихи, разукрашенные и разодетые казачки, робкие поселянки и бойкие мещанки, молчаливые и гордые иноземки разворачивали и примеряли ткани, просили отрезать или с сомнением отходили от кусков парчовой и шелковой материи, ситцев, китайки, пестряди московской, камлота зеленого, голубого штофа, льняного полотна, разнотравья белых и цветных бумажных платков.

...Старый Достян в Херсоне бывал уже не раз. Сегодня он привез турецкий сафьяновый товар, туфли, трубки, кофе, лимонный сок, вино красное и араку, водку синейскую, мыльную глину-кил для мытья головы, нефть из Керчи для освещения. И мало ли чего привезет армянский купец из Крыма в Херсон, из Нахичевани в Екатеринослав. Слава богу, дороги спокойные, под доглядом солдат, разбоев на них вроде бы не случается.

Подошли три госпожи, выбрали красивые турецкие туфельки, посмеялись, пощебетали и ушли. Одна, самая красивая, была более молчалива и только один раз улыбнулась, когда он сказал: «Сапсем даром отдаю».

Кишит, шумит херсонская ярмарка. Ходят по рядам перекупщики и наниматели — хитрят, обманывают, уговаривают продать, купить, поехать сеять и жать к помещику. А сельский люд, приехав из дальних сел и поселений Полтавщины и Прибужья, из Черниговской и Курской губерний, не знает, что тут правда, а что привирает бисов торговец. И продают вроде бы не за плохие гроши свое зерно, и лен, и сало, и мед, и масло, и шерсть, а потом понимают, что за бесценок. А кто нанимается, тот и вообще не ведает, что просить: слава богу, от своего помещика вырвался. А, да черт с ним, с этим торговцем! И идет мужик туда, где стоит бочка с пивом, где ведется добрый мужской разговор о земле, о славных наших баталиях с турками, о далеких странах и красных молодицах...

Иван Абрамович, устав от ярмарки, но отойдя душой, решил поехать на верфь. Антуана оставил, хотелось побыть одному. Верфь сегодня была немноголюдной — сказывалась ярмарка. Но главный строитель Афанасьев был тут. Повел к кораблям, по дороге вспоминал, как в мае 1779 года был заложен первый шестидесятипушечник. И как в 1783-м был спущен первый черноморский линейный корабль «Слава Екатерины». Сейчас спуск идет регулярно, корабли пополняют южный флот.

Сколько сделано! Иван Абрамович остановился на берегу, посмотрел в трубу на уходящий на камелях в Глубокую Пристань для дооборудования корабль, увидел два одномачтовых купеческих суденышка, идущих, наверное, из Таганрога, и с грустью вздохнул.

Да, он покидает Херсон, но город уже живет и будет жить многие годы. Забудутся обиды и горечи. Но надо будет воздать должное всем его созидателям, всем этим офицерам и солдатам, архитекторам и строителям, плотникам и каменщикам, морякам и рекрутам, крестьянам и запорожцам, купцам и лекарям — всем, кто пришел сюда в первые дни и остался здесь в домах, палатках, землянках, в сырой земле и в волнах седого Днепра...

Валерий Ганичев, доктор исторических наук, лауреат премии Ленинского комсомола

(обратно)

Эхо Альп

К ак-то вечером я оказался в небольшой, малолюдной долине каньона Вале, что на юго-западе Швейцарии.

С веранды деревенской гостиницы было видно, как в лучах заходящего солнца сверкали снежные головы горных вершин. На склоне нежно зеленели альпийские луга и леса, а внизу уже мало-помалу сгущались тени, устанавливалась сонная тишина, нарушаемая лишь шумом горного потока.

И вдруг откуда-то сверху раздались низкие глухие звуки. Словно какой-то сказочный великан играл на трубе вечернюю песню утомленной за день земле. Незатейливая протяжная мелодия странно подходила к медленному ритму отходящей ко сну долины.

Хозяйка гостиницы объяснила:

— Это играет на альпийском роге Морис Шинер, мой брат.— И, вспомнив, вероятно, об интересе гостя к жизни долины, местным обычаям, добавила: — Хотите, скажу о вас Морису? Он любит принимать гостей.

Следующим вечером я довольно легко отыскал дом Мориса Шин ера. Старинная постройка из потемневших от времени сосновых брусьев, с подслеповатыми окнами и кровлей из каменных плит плотно сидела на высоком фундаменте из беленых камней. На фасаде, под коньком крыши, виднелись цифры: 1786.

Навстречу вышел седеющий мужчина в плотной фуфайке, обсыпанной стружками. В его руке дымилась старинная трубка из можжевельника.

— Грютцли! — поздоровался я на здешний манер. — Вы так славно играли вчера вечером...

Жители швейцарских долин лишь на вид необщительны. Но стоит разговориться с кем-то из них о его деревне, здешних делах, как он «открывается», становясь интереснейшим собеседником.

Так и тут. Суровое лицо хозяина дома потеплело.

— Заходите, заходите...

Я оказался в комнатке с щелястыми полами, голубой изразцовой печью и старинной двухэтажной кроватью. В тесных жилищах горной Швейцарии ценится каждый вершок — нижнее ложе кровати на ночь выдвигали наружу, словно ящик из стола. В углу стояла прялка. Словом, обстановка дома так и «просилась» в музей старинного быта.

Хозяин предложил рюмку домашнего вина. Затем рассказал, что учительствует в деревне. Играть на альпийском роге научился у своего отца, и не только играть, но и мастерить довольно редкий теперь инструмент.

...Примыкавший к дому сарай Морис Шинер превратил в столярную мастерскую. В ней всюду лежали заготовки. Густо пахло смолой, клеем, хвоей. Рядом с верстаком стояли токарный станок и циркулярная пила.

— Почти все свободное время провожу здесь. — Хозяин подвел меня к стеллажу, на котором были аккуратно разложены стволы каких-то молодых деревьев.

— Пихта. Из нее и делают у нас альпийские рога. Дерево должно быть совершенно прямым, без сучьев, диаметром семь сантиметров с одного и три — с другого конца. Как высохнет ствол, начинаю сверлить его с комля, постепенно уменьшая диаметр отверстия.

— На токарном станке?

— Да, на станке. Но порой и вручную, по примеру предков. Как ни странно, а звук у такого рога вроде бы и лучше.

— А раструб?

— Вырезаю отдельно из подходящего куска пихты и приклеиваю к расширенной части...

По словам Шинера, длина альпийского рога обычно метр-полтора. Но вот старинные, так называемые сигнальные, рога делались гораздо большими. Звуки у них очень низкие и сильные.

Хранение инструмента — целая проблема! Из-за сырости и перепадов температуры тонкие стенки рога легко деформируются, на них могут появиться трещины. В старину, чтобы не допустить незадачи, его обертывали березовой корой или пенькой, предварительно подержав в смоле. Позднее использовали измочаленные корни пихты или разрезанные вдаль стебли тростника. А в наши дни готовый рог обсыпают мелкими опилками из орехового дерева и покрывают лаком — тогда он и выглядит наряднее. В Верхнем Вале инструмент любят украшать еще и разноцветными лентами.

Открыв длинный черный футляр, хозяин бережно вынул альпийский рог. Тот оказался очень легким и гулким.

— На нем я играл вчера, — сказал Шинер.

Все увиденное и услышанные у Шинера заинтересовало меня, и позже всякий раз я вырезал из швейцарских газет материалы, в которых шла речь об альпийском роге.

Оказывается, история инструмента теряется в глубине веков. В давние времена его сильным звуком предупреждали жителей долин об опасности, о приближении врага; подтверждение тому — красивая и печальная легенда о пастухе с альпийского луга Флимзерштайн в кантоне Гризон, в Восточной Швейцарии. Горы в этом районе отличаются особой крутизной. На отвесных скалах там и тут видны красноватые потеки — следы выхода окисей железа. Пастух стоял на высоком уступе скалы, близ местной крепости Бельмонт, и вдруг заметил большой отряд вооруженных воинов: явился давний враг жителей долины — соседний властелин, граф де Монфон. И пастух трубил в альпийский рог до тех пор, пока ворота крепости не захлопнулись. Но он трубил с такой силой, что лопнули легкие, и пастух замертво рухнул на скалу. С тех пор, говорит легенда, и окрашены здесь скалы в цвет человеческой крови...

Протяжные мелодии альпийского рога всегда милы и дороги жителям швейцарских гор. Под них играли свадьбы и веселились в праздники, сражались с врагами, хоронили близких.

Композиторы XVI—XIX веков, рисуя музыкальными средствами пасторальные сцены, иногда использовали в своих произведениях мелодии, характерные для альпийского рога. Они звучат в музыке француза Андре Гретри, писавшего оперы на народно-патриотические темы. Ряд музыкальных тем заимствовал у альпийского рога Россини для своей героической оперы «Вильгельм Телль». Звуки рогов слышны в «Пасторальной», или Шестой, симфонии великого Бетховена. Иногда альпийский рог даже вводили в оркестр, как это сделал Дж. Мейербер в опере «Динора».

Вид альпийского рога мало изменился на протяжении веков. И техника изготовления осталась примерно той же. Правда, раньше мундштук вырезали вместе с трубой — они составляли единое целое. Но столь важная часть инструмента нередко получалась довольно грубой, поэтому постепенно вошли в обиход вставные мундштуки.

Звуковая гамма у рога примерно такая же, как у трубы. Тона у него ясные и чистые, за исключением фа, которое звучит почти как фа диез. Нота эта постоянно слышится в песнях йодлеров Центральной Швейцарии. По мнению специалистов, именно от рога ведут свое начало знаменитое йодль-пение фальцетом и другие песни альпийских пастухов.

Звуки рога, его гулкое пение раздается иногда и в городах, где на экзотических инструментах играют специально для иностранных туристов. Но особенно сильное впечатление мелодии альпийского рога производят, конечно же, среди родных гор. Отсюда и его второе название — Эхо Альп.

В. Крашенинников

(обратно)

Мельницы Киклад

З аселенные издавна Киклады — острова Греческого архипелага в Эгейском море — сохранили множество остатков прошлого: от неолитических топоров и рубил до внушительных развалин античных храмов и византийских крепостей на побережье и в горах.

А выше всего — чуть ли не на вершинах — старинные каменные мельницы.

Их построили столь высоко по двум причинам. Появились мельницы не так уж для Греции давно: веке в одиннадцатом, когда внизу все было застроено. До того измельчали зерно в муку каменными жерновами, которые крутили волы.

К тому же на гористых Кикладах настолько ценят каждый клочок земли, который можно засеять пшеницей и ячменем или засадить виноградом, маслинами, что под хозяйственные постройки используют участки каменистые и неудобные.

Но главное — на вершинах гуляет сильный ветер.

Строят мельницу всей общиной — в нее входят обычно три-четыре деревни. Собираются главы семей, распределяют обязанности: кто камни подвозить будет, кто раствор месить, кто кладкой займется. Вскладчину нанимают мастера — руководителя работ.

Правда, новые мельницы ладят теперь редко: хватает тех, что в старину ставили кикладские строители. Но мельницу надо поддерживать в рабочем состоянии, и мельник, нанятый общиной, следит за вверенным ему механизмом и в случае необходимости созывает сход. Мельник и учет работ ведет:

— Спирос в прошлом году камни возил, значит, в этом — очередь Хараламбоса Костакиса, а помогать с помолом и ремонт делать пойдет семья Хаджидимитриу, у них семь парней, и все крепкие.

У Хаджидимитриу и денег нет, чтобы мельнику платить, а молоть-то надо, вот и отрабатывают парни: на спинах таскают камни и лесины.

Семь парней, два ослика — и все в гору, на кручу.

Ведь где самое удобное для мельницы место? Там, где земля неудобна.

Л. Ольгин

(обратно)

Оглавление

На перевале всегда ветер...

Вучко приглашает в Сараево

Чистая вода Балтики

...и наступит рассвет

Пушки с морского дна

В долинах Хадрамаута

Неистребимый флагарт

Школа в буше

Тюлени каспийских песков

Город за нейтральной зоной

Весла для океана

«Золотое яблоко» Суздаля

Зеленый и красный

И зимой вулкан работает

Юоста для учителя

Затерянные в болотах. Часть II

В поисках белой сойки...

Херсонская ярмарка

Эхо Альп

Мельницы Киклад