Журнал «Вокруг Света» №09 за 1983 год [Журнал «Вокруг Света»] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Ущелье добрых встреч

В ущелье дул пронизывающий ветер. Скрип сгибающихся под его напором деревьев сливался с рокотом горной реки. Только что прошел необычной силы ливень, и обвальный обходчик Григорий Лацабидзе торопился. Наклонив голову, согнувшись навстречу ветру, он упрямо шел по шпалам, фонарем высвечивая перед собой узкую полоску железной дороги. Вдруг какой-то посторонний звук остановил его. Он прислушался: будто на деревянный пол высыпали мешок гороху. Потом послышался глухой гул, скрежет, и снова что-то посыпалось. Григорий, откинув капюшон, посмотрел вверх. Каменная стена ущелья далеко уходила в темноту ночи, фонарь доставал своим лучом ближайшие торчащие из скального обрыва каменные выступы. Лацабидзе снова ускорил шаг, потом, словно его подхлестнула тревожная мысль, бросился бежать. И тут он чуть было не налетел на здоровенный камень. Остановился, стал водить по сторонам фонариком. Камни, побольше и поменьше, валялись повсюду: справа, слева, впереди — на полотне железной дороги. Отвернув рукав брезентового плаща, Григорий глянул на светящийся циферблат: времени до прохода поезда оставалось всего ничего...

Он перекрыл фонарь красным стеклом и, спотыкаясь об острые обломки скал, заспешил навстречу поезду.

Когда помощник машиниста спрыгнул с лесенки замершего электровоза и, подгоняемый ветром, зашагал в темноту, на красный огонь, навстречу Григорию Лацабидзе, до каменной осыпи, преградившей дорогу поезду, еще оставалось около двухсот метров...

Этот случай я вспомнил, когда мы сидели со скалолазом Георгием Беридзе в будке на обвальном посту и пили чай. Он только что спустился с гор и чувствовал себя несколько скованно: мышцы еще не расслаблены, неестественно осторожными казались его движения.

Пока мы знакомились Друг с другом, осваивались, я сидел и слушал, нет, буквально осязал скрывающуюся в глубине ущелья многоголосую Куру. Местные жители называют Боржомское ущелье «Грузинской Сибирью»... И неспроста: зимой вдоль неширокого каменного коридора дуют свирепые ветры, принося огромные массы снега. Многометровые отложения его тают в расщелинах и на склонах гор лишь поздней весной, когда совсем рядом, в широкой долине между городами Хашури и Тбилиси, уже вовсю расцветают сады.

Повторяя все изгибы Куры, бегут, прижимаясь к каменному обрыву, отполированные поездами блестящие рельсы; с одной стороны — обрыв в пропасть, в русло реки, с другой — почти вплотную к полотну отвесная скала, рассекаемая белесо-рыжими полосами и пятнами щебеночных осыпей, пучками редкой пожухлой травы и зеленеющими ветвями низкорослого кустарника, кое-где торчащими из трещин.

Георгий Беридзе с явным наслаждением отхлебывает из керамической кружки горячий темно-коричневый чай. Кружку ставит на дощатый стол так, как будто сделана она из «елочного» стекла — вот-вот рассыплется на тончайшие скорлупки.

— На гадюку нарвался, — говорит Георгий, шевеля пальцами, словно разминая их. — Схватился за выступ — надо было подтянуться и перебраться в сторону, на новое место, а она тут как тут — сантиметрах в десяти. Голову подняла, на пальцы смотрит. А я только на руках и держусь, под ногами опоры нет. Смотрю: что будет дальше? Сам же ногами по скале еложу — опору нащупываю. Наконец нашел. И только тогда убрал руку...

— И часто вы со змеями встречаетесь? — поинтересовался я, все еще удивляясь его простому рассказу о непростых вещах.

— Видим их нередко, но они обычно сразу же уползают в ближайшую расщелину. А эта какая-то ленивая попалась. Может, и за руку-то не цапнула, поленилась. У нас в горах всякой твари по паре,— продолжает Беридзе, чувствуя мой интерес к рассказу. — Как-то раз стою на страховке на вершине скалы. Страховочный канат через плечо пропускаю, крепко держу. Внизу мой друг висит — камни обирает. Меняемся поочередно: три часа на откосе и столько же на страховке. Вдруг прыгает мне на руку что-то живое, зеленое. От неожиданности руку разжал, веревка ушла вниз: с метр, наверное, потравилась. Опомнился — вцепился в канат мертвой хваткой. А друг мой снизу сигнал подъема подает. Вытянул я его, вижу, лицо у парня как бумага белая. Думал он, веревка оборвалась — конец, пришел.

— Что же это тебя испугало? — спрашиваю.

— Как это по-русски?.. А-а, ящерица, вот что! Их много, и они совсем безобидные. И не боюсь я их вовсе, оплошал-то от неожиданности.

— А бывало так, чтобы веревка на самом деле обрывалась?

— Нет, такого не было. Мы когда на смену заступаем, растягиваем веревку и каждый сантиметр руками проверяем: не перебита ли, не протерлась ли. Раз в три месяца веревки исследуют на крепость в специальной лаборатории.

— Не страшно по горам лазить, Георгий?

— Почему страшно? Это моя работа! — Георгий снимает с головы забытую пластмассовую каску и пятерней разглаживает слипшиеся от пота черные волосы.

...Много в нашей стране железных дорог, проходящих у подошв крутых и обрывистых горных склонов. Есть такие участки на Кавказе, Урале, Алтае, в Забайкалье, в других регионах. За скальными косогорами нужен глаз да глаз. Неустойчивые каменные блоки под действием выветривания, при затяжных дождях, во время таяния снега или при землетрясениях могут сорваться со своего места и обрушиться на железнодорожное полотно. А если в это время идет поезд?.. Катастрофы не миновать! Вот потому-то на горных участках железных дорог созданы специальные бригады скалолазов во главе с обвальными мастерами. Их задача — выявлять слабо держащиеся блоки каменных пород и удалять их еще до того, как они потеряют свою устойчивость и стихийно скатятся вниз.

Там, где камнепады чересчур обильны и часты или над железной дорогой зимой нависают тысячетонные снежные карнизы, скалолазам, конечно, не справиться. Там строят специальные инженерные сооружения — галереи. Толстая бетонная крыша, опирающаяся на крепкие бетонные ноги, тянется у подножия откоса и надежно защищает путь от разрушения скальными обломками и снежными обвалами.

Грозят железной дороге и сели — грязекаменные потоки, сползающие по горным склонам после ливневых дождей. В тех местах, где сель может попасть на железнодорожное полотно, строят железобетонное ложе с раструбами по концам — селеспуск. Селеспуск улавливает поток и безопасно переправляет его через путь.

И наконец, в местах регулярных осыпей выкалывают улавливающие рвы, насыпают заградительные валы, строят стенки с пазухами, обращенными к горе.

На опасных участках круглые сутки, по графику, обвальные обходчики — такие, как Григорий Лацабидзе, следят за дорогой. И случись где-нибудь обвал, обходчик оградит сигналами опасное место и остановит приближающийся к нему поезд.

...Мы лезем с Георгием Беридзе на гору по узкой тропинке — карнизу. Именно лезем, потому что сплошь и рядом приходится карабкаться почти на четвереньках, хватаясь за все, за что только можно уцепиться.

Останавливаемся на небольшой площадке, метрах в тридцати над рельсами. Идти дальше нет у меня ни сил, ни дыхания. Слева от этого пятачка — большой выступающий камень, пудов этак на пятьдесят, окаймленный фигурными трещинами.

— Старый знакомый, — говорит Георгий. — Давно за ним слежу. Вот и маяк поставил.

На трещине, отделяющей камень от плотного массива скалы, серая цементная нашлепка — так называемый маяк. Он цел. Значит, камень пока прочно сидит в своем природном гнезде и попытки выбраться из него не делает. Коли маяк треснет, значит, была подвижка. Тогда камень надо ставить под особый контроль. Но прежде его надо покачать ломиком. Вдруг уже «созрел»?

— Когда мы по ежемесячному графику обследуем склоны, — продолжает Георгий, — все слабые элементы скалы маркируем белой краской. Делим их на «опасные» и «особо опасные». Видишь, вон там, метров на двадцать выше нас, маленький белый крест. Это опасный камень. — И Георгий протягивает мне бинокль. — Особо опасные метим двумя крестами. Или сразу же их сбрасываем.

— Как же вы их выковыриваете?

— Сейчас покажу.

Георгий ловко и уверенно карабкается выше к камню, отмеченному белой краской. Его ботинки с триконями на подошве впиваются в скальный карниз. Вот он уже у камня. Задрав голову, слежу за его действиями, прикрывая бинокль от слепящих лучей солнца.

Вижу, как Георгий нащупывает широко расставленными ногами надежную точку опоры, берет привязанный к поясу легкий, но прочный ломик из специального сплава. Он действует ломиком, засовывая его то в одну, то в другую трещину, пытаясь раскачать, поддеть глыбу.

И вот камень с треском выскакивает из своего гнезда, срывается вниз, ударяясь о скальные выступы и подпрыгивая, как мячик. Оттолкнувшись от гранитного карниза, нависшего над путем, обломок шлепается прямо в Куру, поднимая мириады брызг.

Пока я следил за полетом камня, Георгий спустился на пятачок.

— Послушай, Георгий, а вдруг внизу, когда ты камень сбрасывал, человек оказался бы? Или поезд шел? Ведь камень мог упасть и не в Куру, а на путь!

— За кого ты меня принимаешь, дорогой! Разве я правил не знаю? Вон, рядом, в ста метрах, бригада скалолазов работает. Значит, внизу ограждение стоит — люди специальные — сигналисты. Они никого не подпустят, а если поезд пойдет, сигнал подадут. А перед поездом путь проверят непременно — не остались ли камни на рельсах. Все предусмотрено!

И вправду: вскоре из-за крутого поворота послышался пронзительный звук сигнального рожка. Это подал голос невидимый отсюда, сверху, ограждающий. Через несколько минут далеко под нами проскочила серая крыша электровоза с прижатыми к проводу токосъемниками, и один за другим быстро замелькали вагоны.

— Ну а если большой скальный блок надо спустить? Разве его ломиком раскачаешь?

— Когда порода крепкая или скала очень большая, мы ее взрываем. Вернее, не мы, а на то особые взрывники есть...

Пытаюсь по той же узкой тропинке спуститься вниз. Не тут-то было. Щебень выскальзывает из-под ботинок — того и гляди сорвешься. Голова кружится от высоты...

Георгий смеется и бросает мне конец веревки:

— Не бойся, генацвале, страховать буду.

Обвязываюсь веревкой вокруг пояса и спускаюсь уже увереннее. Георгий, широко раздвинув ноги, стоит на нашем пятачке и, пропустив канат через плечо, понемногу стравливает его.

Удивительное состояние испытываешь, опустившись на землю: тело как будто лишилось костей — одни жилы остались.

В будке обвального поста нас четверо. Обвальный обходчик Ваак Симонян, бывший скалолаз. Приехавший со мной из Тбилиси Роберт Девдариани — еще молодой, но совершенно седой начальник инженерно-геологической базы Закавказской железной дороги. И Георгий Беридзе.

— Вас, скалолазов, кто-нибудь учит? — спрашиваю Георгия.

— Как же! Лучшие альпинисты Грузии.

— Мы договорились с председателем альпклуба Грузинской ССР заслуженным мастером спорта СССР Дмитрием Оболадзе, — обстоятельно отвечает на мой вопрос Девдариани, — чтобы клуб взял шефство над нашими «железнодорожными альпинистами».

Составили учебную программу. Клуб выделил опытных инструкторов. Со всей дороги привезли в Тбилиси кандидатов в скалолазы. Учили в Тбилисском ботаническом саду, там есть десятиметровая отвесная скальная стена, своеобразный скалодром. А еще там есть труба...

И Девдариани рассказал, что в каньоне Тбилисского ботанического сада через бурлящую речку переброшена газопроводная труба длиной около сорока метров и диаметром в полметра. Внизу, под трубой, подвесили незаметную сверху предохранительную сетку. Собрали новичков, выдали им тапочки на резиновой подошве. Первым, показывая пример, по трубе пошел Девдариани — сам кандидат в мастера спорта, побывавший на многих горных вершинах. За ним — кто посмелее. Иные заколебались, стали пропускать вне очереди других. Некоторые, глянув вниз, и вовсе не рискнули. Так произошел первый отбор. В конце концов из тридцати пяти кандидатов нынешнего набора скалолазами стали двадцать два.

— Пойдем посмотрим, как целый массив сбрасывать будут, — предлагает Беридзе. — Тот состав, что под нами прошел, когда мы на скале стояли, последний. За ним — «окно».

«Окном» на железной дороге называют специально запланированный перерыв в графике движения поездов.

Застаем бригаду путейцев за необычным делом. Люди таскают старые шпалы и бревна и рядами укладывают их на рельсы, скрепляя железными скобами. Наконец плотный настил метрах на сорока готов. По сигналу обвального мастера Ильи Блиадзе все уходят далеко за его пределы. Блиадзе крутит ручку полевого телефона и кричит что-то в трубку. Телефонный провод тянется вверх по отвесной скале...

И вдруг гремит гулкий взрыв, срывая с окружающих гор громоподобное эхо. Глыбы, глыбищи, камни, щебенка в дымном шлейфе пыли, сопровождаемые шуршащей массой песка и гравия, летят на бревенчатый настил, подскакивают, ухают в воды Куры, рассыпаются в стороны. Камнепад продолжается несколько минут — и все затихает.

Массив «спущен», но никто на путь не выходит, ибо на высоте принимаются за работу скалолазы. После взрыва, как и говорил мне Георгий, они должны произвести оборку — удалить неустойчивые камни.

Звонит телефон. Илья Блиадзе подбегает к нему, слушает и, приложив к губам короткий, отливающий черным лаком рожок, подает продолжительный сигнал. Это означает, что скалолазы работу окончили.

Взревели бульдозеры. И пошли расчищать настил. Люди тоже вооружились ломами и лопатами. Торопятся, убирая камни и песок с настила, поскольку время «окна» не безгранично. Электрики катят по рельсам двухосную тележку-лейтер с оборудованной на высоте площадкой с перильным ограждением. На площадке — двое с инструментами. Восстанавливают снятый заранее контактный провод. (А я и не заметил, что провода-то нет — так был поглощен тем, что делается на полотне дороги.)

Минут через тридцать раздается громкий длинный гудок сигнального рожка. «Окно» окончилось. Путь свободен.

— Был несколько лет назад такой случай, — вспоминает Блиадзе. — Здесь же, в Боржомском ущелье, скалолазы обнаружили крупную деформацию косогора. Прикинули: обрушить надо двадцать тысяч кубометров камня! Что делать? Послали депешу в Министерство путей сообщений. Оттуда ответ: в связи с исключительным положением разрешаем закрыть перегон на пять суток. Пять суток! Это и много, если учесть, что движение поездов на линии будет остановлено, и мало, если принять в расчет объем работ...

Вдоль неустойчивого массива тянулась глубокая продольная трещина. Решили ее использовать. Заложили минные камеры, набили их аммонитом. Провели электровзрывную сеть к каждому электродетонатору. На ста пятидесяти метрах путь разобрали, увезли рельсы и шпалы, демонтировали мачты контактной сети и один светофор.

Когда все подготовили, людей вывели из опасной зоны и оцепили местность. Непрерывно в течение десяти минут рожки и гудки локомотивов оповещали всех об опасности.

И вот начальник взрыва по телефону сообщил разрешающий пароль. Крутанули рукоятку взрывной машинки — и что тут стало! Гора словно раскололась. Потемнело, хотя дело было средь бела дня. А потом вся эта черная масса рухнула в ущелье, целиком загромоздив склон косогора от реки Куры до подножия скального карниза... На месте разобранного пути вырос шестиметровый слой обломков. Некоторые камни имели объем до тридцати кубометров. Ох и досталось же нам!

Привезли тросы, блоки и давай паровозом стаскивать эти глыбы в Куру. Экскаваторы трудились, бульдозеры. А на самой высоте скалолазы висели. День и ночь из ущелья мы не выходили, но открыли движение поездов через четверо с половиной суток.

— Обошлись без непредвиденных происшествий?

— Без происшествий. Если не считать, что окрестным жителям потом пришлось раздать несколько ящиков оконного стекла. До взрыва мы ходили по домам, просили, чтобы люди окна пооткрывали. Они открыли, но стекла все равно вылетели. Очень мощный взрыв был.

Мы едем с Робертом Девдариани из Хашури в Зестафони на локомотиве грузового поезда. И снова видим на пути людей. Они смотрят куда-то вверх, один из них что-то говорит в микрофон портативной рации с тонким прутиком антенны.

— И здесь скалолазы работают, — поясняет Девдариани. — Один на обрыве висит, его нам не видно, у него тоже есть рация. Руководитель снизу командует по радио, куда скалолазу надо передвинуться, какой камень прощупать...

— Скажите, Роберт Семенович, — допытываюсь я у Девдариани, — какими, на ваш взгляд, первейшими качествами должен обладать скалолаз?

— Всеми, что и альпинист, — подумав, ответил он и добавил: — Но скалолаз в ответе не только за себя и своих товарищей...

Тбилиси — Боржоми — Хашури Л. Троицкий

(обратно)

Город на холмах

М илчо Илиев, мой болгарский коллега инженер, узнав, что я еду в Пловдив, страшно оживился:

— Ты знаешь, я люблю Пловдив не только потому, что там родился. Ведь даже в Болгарии не так уж много мест, где прошлое так гармонично вошло в настоящее...

...Автострада София — Пловдив идет вдоль тракта, проложенного еще древними римлянами. Ответвления ее, ведущие к городкам и селам, буквально исчезают в садах, и свернувшие легковые машины поблескивают своими крышами, словно плывущими в зеленом море.

Был очень теплый и ясный сентябрьский день, и вереницы грузовиков, полных яблок и слив, перца и помидоров, текли вдоль древнего римского тракта.

Фракийская долина — а Пловдив ее центр — закрыта от холодных северных ветров высокими отрогами массива Средна-Гора. На юге ее прикрывают крутые Родопы; в середине долины устремилась в Эгейское море самая длинная река Болгарии — Марица. Невелика долина — сто восемьдесят километров в длину и пятьдесят в ширину, но такие здесь климатические условия и такое плодородие почв, что название «житница Болгарии» — отнюдь не преувеличение.

Ближе к Пловдиву сады, тянущиеся вдоль шоссе, слились в один бесконечный массив. Деревья казались не зелеными, а скорее цвета слоновой кости: листвы не было видно за плодами.

Время от времени мы обгоняли множество людей, шедших на поля и в сады: объявлены ударные дни сбора урожая. В бригады объединились школьники и студенты. По субботам и воскресеньям приезжают молодые рабочие. Нашлось много желающих и среди пенсионеров: размять кости да и подзаработать. При здешних урожаях дела всем хватает.

Издали возник Пловдив — на холмистом правом берегу Марины. Холмы гордо высятся среди равнины, и становится понятно, почему именно это место избрано для поселения. Говорят, что раньше в черте старого города холмов было семь, и герб города сохраняет семь треугольников, но с течением времени горожане выравнивали территорию, и сохранилось только три. Отдельно высился высокий, покрытый лесом холм Молодости. А поодаль — на окруженном домами холме Освободителей — мы увидели в прозрачности сентябрьского дня монумент. То был памятник, поставленный в честь Советской Армии—освободительницы.

Античность и электроника

Воскресенье, день открытия Пловдивской ярмарки.

На площади 19 сентября, которой заканчивается улица Басила Коларова, собралось множество людей. Окружив каменную балюстраду, они смотрели вниз. Оттуда доносилась музыка. Стадиум римских времен со стершимися каменными сиденьями и выщербленными ступеньками, превращен в концертный зал под открытым небом. Каменные ряды полукругом спускаются вниз к небольшой площадке, где пловдивские артисты давали концерт к открытию ярмарки.

Болгары вообще стремятся не законсервировать старину, а придать ей новую жизнь.

А тем временем на левом берегу Марицы кипела работа: Пловдивская ярмарка готовилась к своему девяностолетию — открывалась XXXVIII Осенняя техническая ярмарка.

Через четырнадцать лет после освобождения Болгарии от османского ига организована была в Пловдиве первая Всеболгарская выставка. И главным событием ее был полет воздухоплавателя Годара на воздушном шаре. С тех пор ярмарки в Пловдиве стали традиционными.

В 1940 году на ярмарке побывало двести двадцать тысяч человек, причем самым интересным для них был — впервые! — советский павильон. Там демонстрировали наши тракторы, можно было посмотреть советские фильмы. В Болгарии в те годы свирепствовала фашистская диктатура, а потому все советское было под запретом. И можно понять, какой характер приобрела та ярмарка.

Сама же Болгария до установления народной власти мало что могла предложить, кроме продуктов сельского хозяйства и изделий кустарей.

...Вечером в дверь моей комнаты постучал Милчо Млиев. Он приехал в Пловдив для участия в симпозиуме «Социалистическая экономическая интеграция и интенсификация национальной экономики стран — членов СЭВ». Мы вышли из гостиницы и пошли по Русскому бульвару. Беседуя, сворачивали в какие-то улицы, пока не оказались у Пловдивского комбината цветных металлов.

— Комбинат, — сказал Милчо, — обеспечивает полную переработку болгарских свинцовых и цинковых концентратов. Спроектирован он, построен и пущен в эксплуатацию при помощи советских специалистов и на базе советской технологии. Продукцию комбината поставляют во все социалистические страны да еще в двадцать пять государств. В 1981 году комбинат был удостоен международной награды за мир и сотрудничество «Золотой Меркурий». Именно на этом комбинате возникло движение, девиз которого: «Работать оптимально и ритмично».

— Пройдитесь по болгарским павильонам ярмарки, — говорил Милчо, — в них представлена вся страна. Вы увидите не только, чего мы достигли, но и в каком направлении экономика будет развиваться... Наша гордость — машиностроение и электроника. Сто два предприятия было построено с помощью Советского Союза. Тем и интересен наш симпозиум, что он покажет, как интеграция помогает нам всем развиваться.

Утром к главному входу тянулись те, кто работал на ярмарке: стендисты, представители фирм, переводчики, работники обслуживания. Посетители собирались толпами и ждали начала работы ярмарки.

И меня больше всего заинтересовали павильоны предприятий машиностроения и электронной промышленности. Страна, производившая ранее разве что плуги и лопаты, демонстрировала устройства для комплексной автоматизации и механизации. Выставлены были и роботы, и станки с программным управлением, комплексы металлообрабатывающих машин, технологические модули, электровычислительные системы.

К тому же Болгария предлагает на экспорт не просто отдельные машины, но целые комплексы. В пятьдесят четыре страны поставляет Болгария предприятия: заводы тяжелого и транспортного машиностроения, сельхозмашин, предприятия по производству керамики и стекла, по переработке сельскохозяйственной продукции. Таков экспорт страны, которая была когда-то сельскохозяйственным придатком Европы!

Эти современные приборы, станки, машины, механизмы совершенно естественно выглядят в Пловдиве рядом с седой древностью города, с античными его камнями! И понимаешь, что древняя цивилизация не случайно расцветала некогда в Болгарии.

В память освободителей

Его зовут в Болгарии Алешей. В воскресенье рано утром я видел, как к нему поднимаются болгары — группами и в одиночку: папы, мамы и дети с рюкзаками за плечами.

За мной зашел Милчо. Мы поднялись по аллее до площадки; рядом с клумбами красных и желтых цветов на невысоком постаменте стоял скромный памятник: усеченный конус, увенчанный крестом. От цветника широкая лестница вела к Алеше. Мы обошли вначале первый обелиск — памятник освобождению от турецкого ига.

Перешли площадку-цветник и стали подниматься по лестнице к Алеше. Солнце косыми лучами освещало вершину холма. Было тихо.

По мере того как мы поднимались, фигура солдата все время увеличивалась.

— Смотрите, какой вид открывается отсюда! — Милчо звал меня посмотреть на панораму города, открывающуюся с площадки памятника. — Сколько раз был здесь, и никогда не могу спокойно смотреть!

Вдали были видны все холмы, и старые кварталы города в дымке ровно рассекала Марица, и на дальнем ее берегу едва различимы были строения выставочного городка.

Когда мы уходили с холма, солнце скрылось за горизонтом. Стало темнеть, мы еще не успели дойти до подножия, как перед нами засверкали огни вечернего Пловдива.

Пловдив — Москва Юрий Дружков, инженер

(обратно)

Приручение облепихи

В первые я увидел облепиху в Приэльбрусье. Был октябрь, и склоны Баксанского ущелья выглядели довольно уныло: чахлая, пожелтевшая трава, которую среди осыпей выискивали домашние козы, голый кустарник... И вдруг в окна машины словно полыхнул костер. Это была дикая облепила. Деревья, почти без листьев, с ветками, сплошь усыпанными некрупной ягодой, росли вдоль шоссе на протяжении нескольких километров как раз в районе поселка Эльбрус.

В народе облепиху считают средством от «ста болезней». Ее плоды действительно богаты биологически активными веществами, в них содержатся различные кислоты, сахара, витамины. Но самый ценный продукт — это масло, лечебное и профилактическое средство. Сейчас облепиха очень широко распространена, но немногие знают, что своей нынешней известностью она во многом обязана работам крупного ученого-селекционера Михаила Афанасьевича Лисавенко.

Во время поездки в Барнаул мне удалось побывать в научно-исследовательском институте садоводства Сибири, который носит имя Лисавенко.

Я шел по огромному саду института, между рядами облепихи, усыпанной желтыми, оранжевыми и даже красноватыми ягодами.

— Это Чуйская, следующий ряд — Великан, дальше — Превосходная, — поясняет Елизавета Ивановна Пантелеева, научный сотрудник института. Пантелеева — одна из создателей почти всех сортов культурной облепихи, долгое время работала в лаборатории Ж. И. Гатина, который вместе с Лисавенко занимался селекцией облепихи.

— Пятьдесят лет назад Лисавенко решил создать сорта идеальной облепихи, которую безо всяких натяжек можно было бы назвать культурной, — рассказывает Елизавета Ивановна. — Во-первых, предстояло вывести такие зимостойкие сорта, которые могли бы расти практически по всей территории страны. Во-вторых, требовались сорта без колючек, с небольшим компактным кустом. В-третьих, необходимо было повысить ее урожайность, не только сохранив полезные свойства облепихи, но и усилив их.

И вот в 1934 году, — продолжает Пантелеева, — в Горно-Алтайске началась кропотливая работа по селекции, гибридизации и отбору лучших форм с ценными хозяйственными и биологическими свойствами. Были экспедиции по Алтаю и в Среднюю Азию, в Восточную Сибирь и даже Монголию: в первую очередь приходилось думать о создании максимально разнообразного генофонда облепихи. Перевоспитание «дикарки» растянулось на десятилетия, но дело было не в сроках, всех интересовал конечный результат: ведь, по сути, создавалась новая сельскохозяйственная культура. И сегодня уже можно считать, что долгий труд сибирских садоводов удачно завершен, только в нашей стране районировано восемь ее сортов. Именно «За введение облепихи в культуру» груцпе сотрудников нашего института была присуждена Государственная премия СССР 1981 года в области науки и техники.

— А как называется этот сорт? — Я остановился возле самого яркого, почти красного куста.

— Это один из гибридов. Он значится под номером. Пока, — добавляет Елизавета Ивановна.

Я срываю с куста несколько очень крупных продолговатых ягод. Они отрываются легко, даже не мнутся. На вкус ягода сладкая, с легкой кислинкой.

— Будет еще слаще, пока не до конца созрела, — говорит Елизавета Ивановна и добавляет: — Мы специально выводим сорта с разным сроком созревания, чтобы удлинить время уборки урожая и, значит, уменьшить потери. А потом, вы заметили, что у наших сортов совсем нет или очень мало колючек?

Елизавета Ивановна обратила мое внимание и на то, что у этой облепихи небольшая, примерно с сантиметр, плодоножка, какой нет у ее дикой родственницы. Значит, этот сорт перспективен для механизированной уборки: специальным вибратором ягоду стряхивают на расстеленное под деревцем брезентовое полотно. Правда, пока этот способ не устраивает ни механизаторов института, ни ученых — вместе с ягодой на полотно летят листья, мелкие веточки. Поиск решения проблемы механизированной уборки облепихи продолжается.

— Знаете, как можно определить результат нашей работы? — вдруг спросила Елизавета Ивановна и улыбнулась. — Сходите к нам на любой рынок, и вы увидите, что облепиху продают ведрами... Значит, наши саженцы новых сортов хорошо себя чувствуют.

г. Барнаул В. Безенков Фото автора

(обратно)

На Днепре в сорок третьем

В ночь на 11 сентября 1943 года, когда полки 8-й стрелковой дивизии выходили к Десне, левому притоку Днепра, в районе малоизвестного городка Короп, комдив Порфирий Мартынович Гудзь вызвал к себе командиров полков.

Он сразу приступил к делу и был краток, немногословен. Говорил, какому полку на каком участке форсировать реку, какие оборудовать переправы, куда высылать разведку.

— Итак, к утру собрать все имеющиеся лодки, связать плоты из подручных средств... — завершил совещание комдив. — В 5.00 отвал первого рейсорасчета. Полк Шишкова пойдет вторым эшелоном. Переправляться по дополнительному указанию.

Форсирование реки... Сколько скрыто за этим драматических событий, перипетий, сколько сил, а порой и жизней требует оно. Даниил Кузьмич знал все это, и тем не менее слова командира дивизии как-то огорчили его. Словно бы не доверял ему полковник Гудзь, поставив полк во второй эшелон.

— Ничего, ничего, Даниил Кузьмич, — успокаивал его замполит подполковник Владимир Федотович Пырин, когда Шишков вернулся в полк. — Все идет как надо. Комдив бережет нас до первого обострения обстановки на том берегу. Зато у нас выгода какая — солдаты хоть немного передохнут...

Озабоченный предстоящими делами, Даниил Кузьмич все же не утерпел, пошел ночью на берег реки, где намечалось форсирование. «Мало ли что может случиться, — думал он, — из второго эшелона очень просто оказаться и в первом...»

В пять часов утра 11 сентября на тот берег устремились десантные и рыбацкие лодки, самодельные паромы — все, на чем можно было переплыть реку. Мелкие группы противника, пытавшиеся воспрепятствовать форсированию, сразу же были отброшены от берега. Во второй половине дня саперы навели паромную переправу под тяжелые грузы. На правый берег Десны переправился и 229-й полк Шишкова. Пехота продвигалась вперед, расширяя и закрепляя плацдарм. Но вот от разведки поступили первые тревожные сведения: противник стягивал к месту форсирования свежие силы — пехотную и танковую дивизии.

День 13 сентября начался мощными огневыми налетами вражеской артиллерии. На переправы то и дело пикировали «юнкерсы». Стало ясно, что противник хотя и с опозданием, но попытается сбросить наши войска с плацдарма.

Даниил Кузьмич находился на своем наспех оборудованном командном пункте и озабоченно следил, как идут дела на переднем крае, ловил каждое известие оттуда. Вот первая неприятность: противник атакует 151-й полк, вместе с пехотой до 15 танков пытаются прорваться в глубину нашей обороны. Но пехота за ночь сумела хорошо закопаться в землю, в боевые порядки ее был выдвинут истребительно-противотанковый артиллерийский дивизион майора Алексея Андреевича Калентьева. «Нет, так просто тут гитлеровцам не пройти»,— размышлял Даниил Кузьмич и радовался тому, что научились мы бить врага и в обороне и в наступлении. В первой половине дня атака противника была отбита. Он потерял немало пехоты, на поле боя дымилось несколько танков. Шквал огня внезапно оборвался, остановился и смолк. Лишь вдалеке еще раздавались одиночные взрывы да изредка стучала пулеметная очередь. Но это затишье не было похоже на «войну по правилам» — с перерывом на обед и даже выходными, которую фашисты пробовали применить кое-где в самом начале нападения на нас, пытаясь тешить своих солдат иллюзией легкой прогулки по просторам России на манер того, как это удавалось им на Западе. Здесь была самая обыкновенная неудача противника, неудача большого масштаба...

К вечеру, перегруппировав силы, враг начал новую атаку. Снова десятки фашистских самолетов повисли в небе над плацдармом, с воем и грохотом устремляясь к земле. Снова огненный смерч бушевал на позициях наших войск. Но не ушла от внимания наших командиров одна особенность этой атаки: противник вел ее на узком участке, направляя главный удар в стык двух дивизий.

Долгий настойчивый телефонный звонок насторожил Даниила Кузьмича.

— Вас, комдив, — телефонист протянул ему трубку.

— Даниил Кузьмич, выдвигайте свое хозяйство на рубеж, — полковник Гудзь назвал координаты.— Будьте готовы к атаке...

Полк Шишкова пошел в контратаку напористо и стремительно, а главное — она оказалась неожиданной для врага. Мощный огонь вела наша артиллерия. Поддерживая атакующих, в воздухе шли четкие строи наших штурмовиков. Какое-то время противник пытался пересилить наши подразделения, остановить их, но атакующие все настойчивее и смелее теснили врага, проникая в его боевые порядки. Вскоре противник был оттеснен на рубеж, с которого он начал атаку. Попытка расчленить две наши дивизии и выйти к переправам была сорвана.

Наступление продолжалось. 22 сентября 8-я стрелковая дивизия и другие соединения 13-й армии во многих местах на широком фронте форсировали Днепр юго-западнее Чернигова.

От Десны до Днепра в том направлении, куда шел полк Шишкова, было примерно 25—27 километров. Шли это расстояние ровно неделю. Не просто шли, а вели бои с отходящими частями противника.

К реке полк подошел в ночь на 22 сентября. В деревне Навозы разбили последние группы прикрытия противника. И вот он, Днепр... Перед солдатами лежала широкая серебристая полоса, отражающая звезды. Как ни огрубели солдатские сердца, все переживали волнующие минуты. Ведь вернулись к великой реке, в чем клялись в сорок первом, уходя с ее берегов...

Сразу закипела работа по организации переправы. На тот берег ушли на лодке разведчики взвода пешей разведки с командиром старшим сержантом Михаилом Тихоновичем Лучеком, ставшим позже Героем Советского Союза. Сколько раз ходил он в разведку и всегда умел выйти из самого трудного положения!

Как порой случалось, переправочных средств не было, если не считать двух надувных лодок в саперном взводе. На помощь пришли местные жители. Они дали свои рыбачьи лодки. Из них и сделали плоты. Для настила брали ворота, разбирали сараи. Такой плот поднимал 45- или 76-мм пушку. А это то, что надо было: вместе с пехотой сразу же пойдут на тот берег и противотанковые орудия.

Форсировать реку начали глухой ночью, в четыре часа. Было темно и сыро. От воды поднимался клочьями туман. Разговаривали только шепотом. В первом эшелоне шел 1-й батальон под командованием капитана Петра Ксенофонтовича Баюка. Это был многоопытный, решительный командир. Он начинал войну на флоте, потом сражался в морской пехоте.

Первым рейсорасчетом пошла рота старшего лейтенанта Махортова. Вместе с ротой на плотах переправлялось 45-мм орудие, два 82-мм миномета, взвод противотанковых ружей. Рассчитывали на внезапность, поэтому артиллерия не открывала огня. Вначале все шло хорошо. Но. когда лодки и плоты подходили к правому берегу, темноту над рекой прорезал мерцающий свет белых осветительных ракет. Грохнули первые взрывы снарядов и мин. Враг обнаружил переправу. Но первая рота уже высаживалась на берег и, не теряя времени, двинулась вперед. Двум другим ротам пришлось хуже — противник не прекращал огня. И все же батальон Баюка вскоре оказался на правом берегу Днепра. Это был несомненный успех. Петр Баюк повел свой батальон в атаку на противника в населенном пункте Гдень. Его поддерживала артиллерия с левого берега. Плацдарм расширялся, на него переправлялись уже два других батальона полка, артиллерия.

Переправу усовершенствовали — натянули через реку трос, и с его помощью дело пошло быстрее, да и не стало сносить плоты и лодки течением.

С рассветом обстановка осложнилась. В воздухе появились «юнкерсы», попал под бомбежку второй батальон. Но форсирование продолжалось. И потери были невелики, так как правее одновременно форсировали реку два других полка дивизии. А левее переправы полка Шишкова поставили дымовую завесу, имитируя еще одну переправу. Усилия противника, таким образом, распылялись по многим объектам. С утра начала действовать и наша авиация: истребители прикрывали переправы, а штурмовики наносили удары по неприятелю.

Где-то во второй половине дня началась первая серьезная контратака врага. Батальоны противника с танками от Верхних и Нижних Жаров двинулись на наши позиции на левом открытом фланге. Но на плацдарме был уже истребительно-противотанковый артиллерийский дивизион, полковые пушки, рота противотанковых ружей. Прибыл представитель от авиации для наведения и вызова самолетов. На противника обрушили мощный огонь... В тот день атаки врага отбили. Но тяжелые бои продолжались еще два дня — фашисты стремились отрезать наши войска, вышедшие в междуречье Днепра и Припяти.

8-й стрелковой дивизии было приказано идти вперед, туда, где километрах в двадцати с небольшим находилась третья крупная водная преграда — река Припять, правый приток Днепра.

Полк Шишкова выходил на эту реку северней Чернобыля. Здесь, недалеко от устья, Припять мало чем отличалась от Днепра —- широкая, глубокая, быстротечная.

Надо было форсировать реку без задержки, с ходу. А в местах вероятного форсирования противник уже стягивал отходившие части... Следовало что-то предпринимать и нашим командирам. И тут на помощь пришли партизаны.

В ночь на 25 сентября полковник Гудзь встретился с представителем черниговских партизан Г. Ф. Покровским. Уточнили задачи дивизии и партизан, установили сигналы для связи, обменялись радиоданными. Дивизия поделилась с партизанами боеприпасами, противотанковыми ружьями.

На рассвете грянул бой, бой необычный. Врага совместными силами полков дивизии и партизан атаковали на Припяти в районе Нагорцы, северней Чернобыля. Части противника были прижаты к реке и вскоре разгромлены, а самое главное — у противника захватили действующую переправу грузоподъемностью 25 тонн да еще пятьдесят лодок и баркасов. С помощью этих и подошедших переправочных средств подразделения быстро форсировали реку, захватили плацдарм на Припяти, а затем и расширили его, выйдя на рубеж станции Янов, Чистогаловка.

На плацдарме развернулась жестокая, кровопролитная борьба, две недели не утихали бои за Припять. Противник подтянул новые силы — две свежие дивизии. 3 октября он нанес с севера удар и по восточному берегу реки вышел на тылы армии. Наши войска на плацдарме оказались отрезанными. Гитлеровцы непрерывно атаковали. Не прекращалась артиллерийская канонада. Гарь и копоть заволакивали небо. Самолеты врага без конца висели над позициями защитников плацдарма. Вскоре соседняя 74-я стрелковая дивизия была вынуждена отойти. Редели полки 8-й дивизии. Катастрофически убывали снаряды и мины, кончались продукты.

К 10 октября положение обострилось до предела. В этой" невероятно сложной обстановке кто-то должен был объединить под единым командованием отрезанные от своих подразделения, организовать их для дальнейшего сопротивления врагу. И такой человек нашелся. Это был командир 229-го стрелкового полка подполковник Шишков Даниил Кузьмич.

...Даниил Кузьмич с осунувшимся лицом, усталыми воспаленными глазами сидел в окопчике командного пункта полка и рассматривал карту. На ней красными полосками были обозначены наши обороняющиеся подразделения, а в них со всех сторон вонзились синие стрелки атакующего противника.

— Скоро начнется... Что будем делать, комиссар? — обратился Даниил

Кузьмич к подполковнику Пырину, заместителю по политчасти.

— Пойдем в подразделения: я — в первый батальон, парторг Попков — во второй, а Щетинин (начальник штаба. — Авт.) — в третий. Важно, чтобы люди видели — командование полка здесь, с ними.

Ранним утром гитлеровцы обрушили на наши подразделения шквал артиллерийского и минометного огня, затем удар нанесла авиация.

— Наверно, ничего живого не осталось вон в том лесочке, а ведь там у вас, кажется, два батальона оборонялось? — спросил прибывший в последний раз на КП полка полковник Гудзь. — Да ладно, о потерях доложите, когда уточните их...

— Нет, доложу сейчас, — сказал Шишков. — Потерь сегодня пока нет. А батальоны из леска отвел, как только начался обстрел.

Комдив уезжал из полка довольный.

Снова и снова на позиции наших войск пикировали самолеты. Стонали земля и леса. Вслед за ударами авиации из-за высот выползли танки. Они двигались не спеша, поводя стволами пушек. Удар врага на этот раз пришелся по первому батальону капитана Петра Баюка. Его стрелки и артиллеристы вступили в бой. Стреляли расчетливо, только в цель. Экономили снаряды и патроны. На поле боя уже полыхало несколько танков и машин. Но враг продолжал атаковать настойчиво, методично, упорно. Ему удалось обойти малочисленный батальон, ворваться на его позиции. Многие были убиты, другие ранены. И в эту минуту смертельной опасности для батальона его командир Петр Баюк и командир роты старший лейтенант Абу Дусухамбетов, ставший в эти тяжелые дни заместителем Баюка по политчасти, уже раненные, поползли навстречу танкам врага. Они тянули за собой на проволоке противотанковые мины. Вот грохочущая стальная громадина уже близко, вот она совсем рядом...

Баюк напряг последние силы, приподнялся и бросил мину под гусеницы. Взрыв. Танк остановился. То же сделал Абу. На минуту смолкла стрельба. А потом из окопов поднялись бойцы с минами и гранатами в руках и устремились навстречу вражеским машинам.

Жаркий бой наконец стих. Клонился к вечеру невероятно трудный день. На поле курились легким дымком фашистские танки, подсыхала развороченная снарядами и бомбами земля. Наступила тишина. Командиры докладывали об итогах боя. Главное — устояли, отбили врага. Но поредел первый батальон, не стало Петра Ксенофонтовича Баюка, Абу Дусухамбетова, Егора Ивановича Лазарева, командира саперного взвода. Поредели и ряды бойцов...

Следующие двое суток на плацдарме стояло относительное затишье: отдельные атаки мелких неприятельских групп и периодические артналеты. За эти дни нашим подразделениям удалось пополнить боеприпасы. Была установлена связь с командиром корпуса и командующим армией генералом Николаем Павловичем Пуховым. Самолеты сбрасывали воинам продовольствие, табак, газеты, письма.

13 и 14 октября группа Шишкова вела бои в районе станции Янов.

Едва забрезжил рассвет, как на позиции подразделений противник обрушил массированный артиллерийский огонь. И Шишков приказал поставить дымовую завесу, чтобы затруднить противнику корректировать огонь своих батарей. Но шестьдесят самолетов врага сбросили свой груз на позиции наших подразделений; переправа, которую в последние дни с таким трудом отбили у противника, была вновь уничтожена. И как всегда, вскоре в атаку пошла пехота и танки. Шишкову донесли, что среди атакующих танков есть огнеметные...

И снова враг не добился своего. Были подожжены три фашистских танка — особенно ярко пылал огнеметный. Даниил Кузьмич преподнес врагу еще один, хотя и небольшой, сюрприз. На правом фланге, где особенно настойчиво рвался противник, ему был устроен огневой мешок. Ошеломленные фашисты заметались, сначала залегли, потом не выдержали, побежали. Разгром был довершен контратакой роты автоматчиков и других подразделений. Их вели в бой заместитель командира полка подполковник Владимир Семенович Александров и заместитель командира второго батальона капитан Анатолий Михайлович Волков. Удачной была та контратака: 33 гитлеровца сдались в плен, многие были убиты. На допросе они заявили, что в Африке в боях с англичанами за год рота потеряла трех человек, здесь, в России, она полегла за несколько минут...

14 октября был последним днем, который назначили гитлеровцы, чтобы разделаться с группой Шишкова. А она тем временем отошла за линию железной дороги, заняла оборону за насыпью. Опять фашисты атаковали, пытались обходить наши подразделения вдоль Припяти. Почти две роты пехоты противника ворвались на станцию Янов. Снова рванулись зловещие струи огнеметов в сторону наших окопов. Создалось угрожающее положение. В бой пошли рота автоматчиков, разведывательный, комендантский и саперный взводы — последний резерв командира. Прозвучала необычная на этот раз команда:

— Знамя вперед!

В атаку с солдатским «ура!» идет все командование полка во главе с Шишковым. Колышется на ветру алое полотнище, святыня полка, без которой нет воинской части. Но вот дрогнул знаменосец, начальник штаба полка майор Щетинин медленно опустился на колени. Знамя подхватывает командир взвода разведки старший Сержант Лучек. Раненный, он не выпустил его из рук, пока врага не выбили за насыпь железной дороги.

Драматизм положения достиг своего предела: в группе почти нет боеприпасов, кончились сухари, растет число раненых. Для подполковника Шишкова настал час, может быть, самого ответственного решения в жизни. Бесспорным было то, что из данного района надо уходить. Но куда? Командир соседнего полка Георгий Сергеевич Томиловский настаивал на том, чтобы мелкими группами пробиваться на восточный берег к своим. То же рекомендовал и штаб армии. Но оба берега Припяти занимал противник, контролировал все переправы и даже места возможных переправ. Даниил Кузьмич нашел другое, смелое и, наверное, наиболее правильное в той сложной обстановке решение: он повел подразделения своей группы не на восток, а на запад — навстречу партизанскому соединению.

Как только было принято это решение, сразу же улеглись страсти. Легче стало на душе и у самого Даниила Кузьмича.

Глухая ночь на 15 октября 1943 года. Все готово к прорыву. У людей до предела напряжены нервы. Волнуется, ждет условного сигнала от разведчиков Даниил Кузьмич. В разведку ушел все тот же неутомимый и вездесущий Лучек со своими товарищами. Надо было еще раз уточнить, с какими силами противника предстоит встретиться при прорыве. Решено было идти через болото, которое, по расчетам наших командиров, фашисты прикрывали меньше всего. Риск застрять в болоте был минимальным, поскольку с воинами Шишкова шло несколько партизан, которые хорошо знали малоизвестные тропы.

Наконец замерцала над темным лесом зеленая ракета. Мощное «ура!», подхваченное сотнями людей, заполнило окрестности, в нем утонули редкие автоматные и винтовочные выстрелы (экономили последние патроны), и солдаты, словно подхваченные неведомой силой, устремились в темноту. Так началась та дерзкая и отчаянная атака среди ночи, которая должна была решить судьбу более чем трех с половиной тысяч советских воинов. Гитлеровцы не ожидали подобной дерзости, они были ошеломлены. Наоборот, они ждали, что русские вот-вот капитулируют. В стане фашистов поднялся переполох, началась неразбериха. Они не могли понять, что значило это «сура!» среди ночи. А это и нужно было нашим воинам, именно на внезапность и был расчет. Группа Шишкова все дальше и дальше уходила от врага в назначенный район Толстого леса. Артиллерия противника открыла запоздалый и беспорядочный огонь.

И все же прорыв проходил трудно. Темная ночь, незнакомая заболоченная местность с узкими тропками, по которым только и можно пройти. Несли с собой раненых — взяли всех, никого не оставили. Да и враг рядом. А патроны были только у разведчиков, да в роте автоматчиков, в стрелковых ротах лишь по нескольку гранат. «Ура!» раскалывало тревожную ночь в течение 15—20 минут, пока последний солдат не преодолел болото. И, как показали потом пленные, они в те минуты считали, что наступают крупные силы русских.

Немало пережил в том переходе и сам Даниил Кузьмич. Ведь он тоже был ранен в ногу в самом начале боев на Припяти. Передвигался с трудом, порой его несли на носилках. В госпиталь эвакуироваться в те дни он просто не пожелал, хотя и имел право. Он до конца оставался со своими солдатами.

Ночным переходом группа Шишкова достигла Милашевичей в партизанском крае, где действовали отряды Александра Николаевича Сабурова.

Партизаны оказали воинам большую помощь: накормили людей, разместили их в теплых землянках (ведь был уже октябрь), поделились и боеприпасами, Словом, встретили по-братски.

Позже пришла помощь с Большой земли. На партизанские аэродромы прибывали самолеты с боеприпасами, продовольствием, медикаментами, они же увозили раненых и больных. Воины Шишкова продолжали наносить удары по врагу. Совместно с партизанскими отрядами Калиниченко и Яна Налепки они контролировали дорогу, уничтожали вражеские колонны. А в конце ноября группа Шишкова соединилась со своей армией.

В битве за Днепр 8-я стрелковая дивизия одной из первых форсировала эту крупную водную преграду. Развивая наступление, она также с ходу форсировала и другую серьезную реку — Припять. Почти три недели дрались ее части на Припятском плацдарме. Они сковали здесь значительные силы немецко-фашистских войск, облегчив тем самым нашим войскам борьбу за расширение Лютежского плацдарма непосредственно северней Киева. С этого плацдарма в начале ноября советские войска нанесли сокрушительный удар по киевской группировке врага и 6 ноября освободили столицу Украины.

Высоко были оценены подвиги бойцов и командиров 8-й дивизии, в частности группы подполковника Шишкова. 27 сентября командир дивизии полковник Гудзь представил его к званию Героя Советского Союза за умелое командование полком и проявленный героизм при форсировании реки Десны. А 2 октября командир 15-го стрелкового корпуса генерал-лейтенант Иван Ильич Людников дополнил в наградном листе: «За форсирование Днепра и Припяти и проявленные при этом мужество и организованность».

16 октября 1943 года был подписан Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении Даниилу Кузьмичу Шишкову и еще двадцати воинам его 229-го стрелкового полка звания Героя Советского Союза.

Владимир Смирнов, полковник, кандидат исторических наук

(обратно)

Солнце на ладони

Чаша виноградаря

Когда пригрели первые весенние лучи солнца, он потянулся вверх, как и все другие кусты винограда. Появились первые листочки. Куст тянулся к солнцу, но какая-то сила схватила и не отпускала его, будто втягивая в землю. И он оставался маленьким, тогда как соседние кусты устремились вверх, одеваясь пышной шапкой зеленой листвы, гордо посматривая с высоты на карлика.

А прошлой весной он сам был гигантом и восхищал всех мощными лозами, которые дали осенью крупные гроздья винограда. Но тогда он не обращал внимания на то, что неподалеку от него несколько кустов оставались маленькими, нарушая общую картину ровной плантации. Казалось, будто в это море зелени упал камень и образовавшаяся воронка так и застыла каверной на гладкой поверхности. Однако теперь и его затянуло в эту яму...

Мы подошли к низкорослым кустам винограда, и я остановился, пораженный увиденным.

Мой собеседник, кандидат сельскохозяйственных наук Владимир Усатов, поняв мое состояние, наклоняется к зеленому карлику, спрашивает:

— Что, по-вашему, это собой напоминает?

— Похоже на гигантскую чашу.

— Вот именно так она и называется — филлоксерная чаша. Видите ли, существует определенная зависимость между наземной частью растения и подземной. Иными словами, чем шире и могучее крона, тем крепче и разветвленнее корневая система. А точнее, наоборот, то есть, если корни болеют и не развиваются, то и куст растет слабо. Вот именно этот пример сейчас перед нами.

Слушая Владимира, я вспоминал, как еще при жизни старейшего ученого-виноградаря нашей страны Николая Ивановича Хилькевича мы часто беседовали с ним о винограде.

— Горькую чашу пришлось испить всем виноградарям с появлением филлоксеры,— говорил Николай Иванович. — Впервые в Европе ее обнаружили в 1863 году во Франции, куда она попала вместе с черенками винограда, привезенными из Америки. На континенте Колумба растения давно приспособились к филлоксере, однако, перебравшись на новые места, она стала настоящим бедствием. Во Франции филлоксера уничтожила два миллиона четыреста тысяч гектаров виноградников, а в других странах Европы, Африки и Азии — свыше четырех миллионов. В то время это составляло почти две трети всех виноградников мира...

— Владимир, — говорю я, пытаясь усвоить услышанное и увиденное, — сто лет уже существует эта проблема. Неужели ученые не могут справиться с филлоксерой?

— Если бы дело было только в ней, — говорит Усатов, — то вопрос давно был бы решен. Сначала, правда, думали, что достаточно сжечь зараженную филлоксерой лозу с корнями или закопать ее поглубже в землю, и поэтому выкорчевывали огромные площади виноградников. Но враг оставался жить и проникал на новые плантации. Ведь филлоксера может даже летать — у отдельных особей есть крылья. Затем насекомое стали травить эмульсией сероуглерода. Эффективный способ, но он... оказался вредным не только для филлоксеры. Пришлось отказаться. И тогда остановились на весьма простом решении — сажать американские сорта винограда, которым не страшна эта болезнь.

Однако этот виноград очень низкого качества. Вот почему десятки научно-исследовательских институтов во всех виноградарских районах мира занимаются проблемой создания такой лозы, которая бы не боялась филлоксеры.

«Магарач»

Если кому доведется побывать в солнечной Ялте, то, полюбовавшись морем и чайками, можно с набережной подняться по Морской и, пройдя по улице Кирова, увидеть за невысокой оградой гигантский платан в окружении стройных зеленых кипарисов, раскидистой павловнии, могучих кедров. Буйство зелени скрывает трехэтажные здания, сложенные из диоритовых глыб еще в прошлом веке. Сейчас здесь расположен Всесоюзный ордена Трудового Красного Знамени научно-исследовательский институт виноделия и виноградарства «Магарач» — одно из старейших научных учреждений нашей страны, где в двадцати двух отделах и лабораториях решаются вопросы, связанные с виноградарством и виноделием.

Многие сотрудники института помнят, как любили они собираться вокруг старейшего потомственного винодела нашей страны Николая Сергеевича Охременко и слушать его рассказы.

— Раньше ученые как работали? Брали котомку с едой и шли от одного виноградника к другому, чтобы рассказать виноградарям, как проводить посадку лозы, обрезку, удобрения почвы и так далее. В первые годы Советской власти «Магарач» еще не назывался институтом, но уже тогда перед нашими учеными была поставлена задача широкого развития виноградо-винодельческой отрасли. По всей стране шла коллективизация. В Крыму, как и везде, ей противились банды кулаков, анархистов и прочих врагов нового строя. Но виноградари и виноделы «Магарача» делали свое важное дело — проводили научные исследования, рассылали саженцы лучших сортов винограда в Молдавию и республики Закавказья, организовывали семинары по обучению и мастерству выращивания винограда. На занятия тогда приходили и приезжали зачастую почти неграмотные люди. В то время были свои трудности, не те, что сейчас.

Я вспоминал этот разговор, когда о нынешних проблемах виноградарства говорил мне Владимир Усатов.

— Наш институт оснащен совершенной техникой, прекрасными лабораториями, электронно-вычислительными машинами и главное — укомплектован научными кадрами самой высокой квалификации, а проблем между тем становится все больше. И это не удивительно. С вводом коллективного хозяйствования площади виноградников неизмеримо выросли. Обрабатывать их вручную стало просто невозможно. В настоящее время механизировано восемьдесят процентов работ на виноградниках. Но появление техники задало работу не только инженерам-конструкторам. Виноградарям пришлось думать о том, как расширять пространства между рядами кустов, чтобы пропустить машины, как поднять лозы и расположить их поудобнее, чтобы комбайны могли легко убирать спелые грозди винограда без листьев и веток. Словом, в нашей отрасли сейчас происходит настоящая революция, в которой принимает участие целая сеть научно-исследовательских учреждений. Сейчас родилась идея мостового виноградарства. Она пока не воплощена в жизнь, однако попробуйте себе представить, как по узким рельсам, расположенным довольно далеко друг от друга, движется конструкция типа портального крана. С нее свешиваются прицепные устройства, которые будут сами подвязывать лозу, обрезать, опылять, опрыскивать, выкорчевывать — короче, делать все необходимое. Причем управлять ими будут с большого расстояния, а телевизионные камеры и различные сенсорные устройства позволят человеку у пульта следить за состоянием роста каждого куста в любое время. Фантастика? Да! Но реальная.

Владимир задумывается на минуту, потом говорит:

— А что вы знаете о луговом виноградарстве? Так вот попробуйте вообразить, что лозы сажают не так, как сейчас, — узкими или широкими рядами, привязанными к столбику, а как малину, то есть почти вплотную куст к кусту. Возможно, эти лозы и не станут кустами и будут иметь всего по одной-две грозди винограда, но зато это будет сплошное поле лоз с виноградом. Сосчитайте, сколько их окажется на квадратном метре! А другим преимуществом такой посадки явится то, что комбайны станут просто косить виноград, как косят хлеб. Значит, уборка проходит очень быстро. И в-третьих, если такой виноградник живет всего два года, то он не успевает поддаться филлоксере, а сорнякам просто негде будет расти, то есть многие болезни и вредители не успеют оказать свое губительное воздействие.

Там, где весна вечна

У самого входа в отдел селекции красуется эмблема, на которой изображены полушария Земли и четыре слова, отражающие программу сотрудников отдела: «Устойчивость», «Качество», «Продуктивность», «Раннеспелость». Эта эмблема была символом работы Всесоюзного симпозиума виноградарей, проходившего пять лет назад в стенах института «Магарач». Тогда заведующий отделом селекции доктор биологических наук, профессор Павел Яковлевич Голодрига в одной из бесед говорил:

— В связи с демографическим взрывом, происходящим на нашей планете, чрезвычайно остро сейчас стоит проблема увеличения производства сельскохозяйственных продуктов, к которым относится и виноград. Известно, что в настоящее время на десяти миллионах гектаров земли ежегодно производится пятьдесят миллионов тонн винограда, и при этом многие миллионы тонн недобираются из-за уничтожения его болезнями и вредителями. Вот почему так остро стоит вопрос создания комплексно устойчивых сортов.

Вхожу в кабинет заведующего. Павел Яковлевич, что-то дописывая, просит меня на минуту присесть. Невысокого роста, худощавый, подчеркнуто вежливый в манерах, он представляется мне сгустком энергии.

Не совсем обычная судьба у Павла Яковлевича. Обучаться любимой науке биологии начал еще в сороковом году, а закончил институт только в пятидесятом. Война прервала учебу и потребовала совершенно других знаний. Служил в полку радиосвязи бронетанковых войск, получал боевые награды, новые должности. И только в сорок восьмом году он вернулся на третий курс института. Уже тогда виноград захватил полностью все его мысли. Особенно после того, как удалось посетить Якорную щель. Есть такое место в районе Сочи, где выпадает большое количество осадков. Академик Николай Иванович Вавилов в свое время выбрал это место как самое плохое по климатическим условиям для многих культурных растений и стал высаживать их здесь, чтобы определить наиболее стойкие. Посадил он и виноград.

Когда Павел Яковлевич пришел на виноградник, то его глазам представилась картина, напоминавшая войну. Филлоксера, кишмя кишевшая в почве, другие вредители и многочисленные болезни, развившиеся в отсутствие человека, полностью истребили плантацию. И вдруг среди мертвых останков одна живая лоза. Это открытие. Значат есть силы у растения бороться и выживать. Нужно найти их и помочь стать главными. И вот вопрос, быть или не быть винограду сильным и вкусным, стал делом жизни...

— Так, так, слушаю вас, — говорит Павел Яковлевич, откладывая в сторону ручку. — Извините, что задержал, но хотелось закончить мысль. Прислали письмо с просьбой написать статью о сортах винограда, устойчивых к болезням и вредителям. Очень актуальная тема сегодня. Возьмите для примера самый виноградарский район нашей страны — Молдавию. Лоза там живет только до десяти лет, после чего ее выкорчевывают. Это грустно, так как виноградный куст может свободно прожить до ста лет и давать урожай. Представляете, какая была бы экономия средств, если бы виноград, однажды посаженный, давал целый век хороший урожай? А сейчас протянет лоза десяток лет, и болезни да вредители настолько изрешетят, опустошат ее ряды, что расходов становится больше, чем доходов. Вот и выкорчевывают все, чтобы сажать заново.

— Чем же это объяснить? — интересуюсь я.

— Случилось это, когда виноград Молдавии оказался в большой беде.

...Виноградная культура на территории современной Молдавии была известна еще до нашей эры. Когда скифов сменили даки и геты, увлеченные разведением винограда, чрезмерное потребление вина приняло настолько угрожающие размеры, что превратилось в национальное бедствие. И тогда король даков Беребист принял наиболее «мудрое», на его взгляд, решение. Он издал приказ о полном истреблении виноградников в стране. Под страхом смертной казни никто не имел права выращивать лозу.

Почти сто пятьдесят лет до завоевания Дакии римлянами, восстановившими былую славу винограда, редкая виноградная лоза, не замеченная строгими блюстителями порядка, могла продолжать свою жизнь, сохраняя память о прежнем величии.

С тех пор много войн прошумело на этой земле. Татары, турки, немцы — кто только не приходил сюда, привлекаемые сказочной красотой и богатством края. И виноградники жили, приумножая славу здешних мест, пока не наступил роковой 1812 год, совпавший с нашествием чумы. Свирепая болезнь, оказавшаяся самым сильным врагом из всех приходивших, опустошила цветущие земли и заставила гибнуть сады и высыхать виноградники, покинутые людьми. Население тогдашней Бессарабии по переписи 1812 года насчитывало всего двести сорок тысяч душ.

В 1820 году со всех сторон хлынули в Буджак поселенцы, и вновь появились виноградники. Уже тогда помощь им начали оказывать русские ученые. Виноградарь К. И. Тардан заложил вблизи города Аккерман ампелографическую коллекцию, состоящую из двухсот сорока пяти сортов, которые были привезены из Никитской коллекции урочища Магарач, и восьмидесяти пяти сортов, распространенных в то время в Бессарабии.

И вот в 1847 году в Кишиневе была устроена первая выставка «сельских произведений», где демонстрировали и виноград. Правда, специалисты нашли, что ассортимент винограда следует улучшать, и по настоянию инспектора сельского хозяйства Струкова выписали из Никитского сада сто тысяч лоз. Так начинался новый этап развития виноградарства. Но не успел он набрать силы, как опять свалились беды — теперь уже собственно виноградные болезни, о которых раньше и слыхом не слыхали. И одна из них — филлоксера.

Дальше Павел Яковлевич говорил особенно разгоряченно, выделяя почти каждое сказанное слово:

— Поэтому мы считаем первейшей своей задачей — выведение новых сортов винограда, которые могли бы противостоять филлоксере и другим вредителям, обладали сопротивляемостью к различным болезням, могли произрастать в различных климатических зонах нашей страны, давая богатый урожай высокого качества. Если добавить к этому, что ягода должна быть красивой, кожица ее тонкой, а гроздь крупной, то представляете, сколько требований мы предъявляем к одному сорту?

— Павел Яковлевич, а возможно ли собрать все прекрасные качества в одном растении?

— Теоретически да, но практически очень трудно. Работа эта нелегкая. Например, в одном эксперименте нам пришлось испытать пятьдесят тысяч растений, из которых мы отобрали всего одиннадцать перспективных гибридов. Однако результаты оправдывают себя.

И я вспоминаю дегустацию винограда, где ученые демонстрировали свои лучшие сорта раннего срока созревания.

Дегустация

Это был жаркий летний день, тот самый, характерный для начала августа степной части Крыма, когда пение жаворонка сливается со звоном в ушах от нестерпимой жары, лишь изредка смягчаемой легким дуновением непонятно откуда взявшегося ветерка. Большинство виноградников в эту пору еще не подают признаков созревания.

И вдруг, как в сказке, на длинном дегустационном столе устанавливаются тарелки, заполненные спелыми виноградными гроздьями разных сортов. Тут и Новоукраинский ранний с розовыми круглыми ягодами внушительных размеров, и соперничающая с ним по величине и красоте Таврия, крупные ягоды которой отливают загадочным черным блеском. Рядом с ними белые ягоды Сверхраннего бессемянного Магарача.

— А знаете, что характерно для всех сортов винограда, которые лежат сейчас на столе? — спрашивает Павел Яковлевич, и в глазах его я замечаю хитринку.

— То, что они созревают раньше других сортов?

Ученый смеется, но неожиданно говорит так, словно именно мною сделано это открытие:

— Да, да, вы правы. Это очень важно, что виноград может созревать на месяц или два до наступления осенних дождей, Ведь это значит, что его успеют убрать до появления болезней, характерных для сырой погоды. Но сорта, которые вы видите сегодня, объединяет еще и то, что они имеют высокую урожайность, более ста — ста двадцати центнеров с гектара. А попробуйте их на вкус! Вот хотя бы эту гибридную форму...

Мы пробуем темные ягоды, и Павел Яковлевич тут же комментирует:

— Сегодня только пятое августа, а в ягодах уже восемнадцать процентов сахара. К концу месяца будет двадцать девять. И обратите внимание на тона шоколада и сливок во вкусе.

Пока мы беседуем, эксперты пробуют виноград, представленный здесь из Одессы, Донецка, Молдавии, разных районов Крыма; оценивают их по десятибалльной системе. Взятые для контроля мировые эталоны ранних сортов Шасла белая, Мадлен Анжевин, Пино черный и Алиготе снимаются с дегустации из-за невызревания ягод, в то время как Сверхранний бессемянный Магарач получает 8,4 балла и рекомендуется для детского питания, Таврия — 8,8; ранний Магарач — 8,0; Мускат Янтарный — 8,6.

Я боюсь задерживать профессора Голодригу долгим разговором и потому задаю последний вопрос:

— У вас есть много интересных опытных сортов, а когда же они будут на виноградниках и есть ли возможность перевооружить, если можно так выразиться, все виноградарство только высокоценными?

— Во-первых, многие из выведенных нами сортов уже давно размножаются в Молдавии, на Украине и в Закавказье. Правда, пока очень медленно, потому что необходимо строительство крупных питомниководческих хозяйств. Они уже созданы у нас в Крыму и в ряде других районов. А во-вторых, пойдемте со мной, я вам кое-что покажу.

Мы проходим через большую комнату и попадаем в помещение, напоминающее собой чуланчик. Здесь все заставлено рядами пробирок. В каждой — тоненький зеленый стебелек с маленькими виноградными листочками. Комната освещена люминесцентными лампами, создающими впечатление таинственной каморки с чудесными превращениями. Люди в белых халатах кажутся чародеями.

И, как бы подтверждая мои мысли, Павел Яковлевич рассказывает:

— Ростки, которые вы видите в пробирках, появились из одной клетки. Дело в том, что у каждого растения есть так называемая точка роста, откуда начинают появляться новые ростки. Так вот в этой точке роста находится меристематическая ткань, которая и дает жизнь побегам. Ученые открыли, что каждая клетка этой ткани может дать росток. А этих клеток там тысячи. Стало быть, из меристематической ткани одного растения можно получить тысячи других с теми же свойствами. Но мы хотим еще большего.

Меристематической ткани, к сожалению, очень мало в точке роста. Ее количество можно сравнить разве что с кончиком иголки. Зато вокруг нее находится огромное количество молодой соматической ткани. И если бы нам удалось использовать ее клетки, а это теоретически возможно, то из одного растения можно было бы произвести миллионы других. Тогда проблема размножения была бы решена, так как уже на второй год полученные таким способом виноградные растения дают урожай. Над этим мы сейчас и работаем.

Переполненный впечатлениями от увиденного, я покидал отдел селекции и представлял себе луга, на которых высажены миллионы лоз прекрасного сорта, где-то стрекочут комбайны, скашивая виноград, где-то по рельсам едут портальные краны с усиками антенн, где-то ходят дети, собирая виноград, как малину.

Я думал об этих проектах ученых, слушал споры о том, как их осуществить. Каким из них суждено раньше увидеть жизнь, решают экспертные комиссии, но сейчас ясно одно, что будущее виноградарства фантастически интересно, если делать его совместными усилиями, смело и настойчиво.

Крым Евг. Бузни Фото автора

(обратно)

Противостояние

И юнь 1983 года. Вашингтонское лето. Поникли тяжелые глянцевые листья магнолий, прогибается под шинами размягчившийся асфальт. Снова пугающие индексы загрязненности воздуха. Снова «смоговые тревоги», когда жителям, особенно тем, кто страдает сердечными заболеваниями, рекомендуют по возможности не выходить из домов. Диктор радиостанции, которую я слушаю, ведя машину, объявляет: «Не дышите слишком глубоко».

Стараясь побыстрее юркнуть из автомашин в охлажденные кондиционерами офисы правительственных учреждений, вашингтонцы в который раз недобрым словом поминают «отцов-основателей» нации: и надо же было им заложить столицу США именно здесь, на берегах Потомака, где все прелести субтропического климата усугубляются тем, что город находится как бы в чаше, прикрытой от ветров и с океана, и с суши.

Потомак красив, если смотреть на него с холма, на котором раскинулся шатер Кеннеди-центра — главного театрально-концертного комплекса столицы. Река широкая, внушительная, с могучим течением вод, кудрявыми зелеными берегами и... обычной для сегодняшнего дня проблемой загрязнения: ни купание, ни рыбалка здесь невозможны. А в 1608 году, когда капитан Джон Смит доплыл по Потомаку до того места, где позднее вырастет Джорджтаун, старейшая часть Вашингтона, он был поражен чистотой воды, сквозь которую можно было видеть каждый камешек на дне, и восхищен обилием рыбы.

Составить общий план главного города Соединенных Штатов было поручено в 1791 году французу майору Пьеру Шарлю Ленфану, добровольцу армии североамериканских колонистов — инженеру, художнику и архитектору. Именно ему вашингтонцы обязаны планировкой своего города с радиально расходящимися широкими авеню, пересекающими сеть параллельных улиц. Ему они обязаны необычными для американского города пространственным размахом и обилием зеленых насаждений.

Столица, названная именем первого президента США Джорджа Вашингтона, еще долгое время оставалась чем-то вроде непроходимой сельской местности с разбросанными среди полей административными зданиями по сторонам широких, утопавших в грязи улиц. Положение усугубила англо-американская война 1812—1814 годов, когда английский десант, захватив Вашингтон, разрушил почти все, что тут было построено к этому времени. Пострадала и резиденция президента страны. Потом, после восстановления, ее покрасили белой краской, чтобы скрыть следы темных подпалин. Это, как говорят, и принесло дворцу президента США принятое теперь повсеместно название Белый дом.

Когда в 1842 году на берегах Потомака побывал Чарлз Диккенс, он увидел обширную территорию, на которой возвышалось лишь помпезное здание конгресса — Капитолий, особняк президента и еще десятка два административных зданий.

Отметив архитектурные достоинства Капитолия, «прекрасного здания в коринфском стиле, расположенного на холме, господствующем над окрестностями», английский писатель дал убийственную характеристику того, что происходило в двух палатах высшего законодательного органа заокеанской республики: «Я увидел в них колесики, двигающие самое искаженное подобие честной политической машины, какое когда-либо изготовляли наихудшие инструменты. Подлое мошенничество во время выборов; закулисный подкуп государственных чиновников; трусливые нападки на противников, когда щитами служат грязные газетки, а кинжалами — наемные перья; постыдное пресмыкательство перед корыстными плутами, которые домогаются возможности ежедневно и ежечасно сеять при помощи своих продажных слуг новые семена гибели, подобные драконовым зубам древности во всем, кроме остроты; поощрение и подстрекательство к развитию всякой дурной склонности в общественном сознании и искусное подавление всех хороших влияний; все это — иначе говоря бесчестные интриги в самой гнусной и бесстыдной форме — глядело из каждого уголка переполненного зала».

«Видал ли я среди них ум и благородство чувств — настоящее, честное, патриотическое сердце Америки?» — спрашивал Диккенс. И отвечал: «Кое-где алели капли его живой крови, но они тонули в общем потоке лихого авантюризма людей, занятых лишь погоней за прибылью и наживой».

С тех пор прошло почти полтора века. Американская столица поднялась из болот и лугов, застроилась, выросла, приобрела респектабельность и лоск. Обилие зелени, широкие, прямые улицы, торжественные светлые фасады правительственных зданий делают центр Вашингтона весьма привлекательным, непохожим на все остальные города Америки.

Вашингтон и в других отношениях необычный город. В черте федерального округа Колумбия — территории, отведенной для столицы,— не встретишь, например, небоскребов. Еще в первые дни жизни города по настоянию Томаса Джефферсона, ссылавшегося на парижские образцы, было принято решение не строить здесь высоких зданий. Позднее оно было оформлено постановлением о том, что ни одно вашингтонское строение не должно быть выше купола Капитолия.

В Вашингтоне почти нет промышленности. На предприятиях индустрии в черте города — пищевых, полиграфических и монетном дворе — занято лишь около четырех процентов экономически активного населения.

Главная продукция Вашингтона, как напоминают вам здесь на каждом шагу, — это политика, те решения по вопросам внешних и внутренних дел, которые принимаются Белым домом, конгрессом, министерствами. Подготовкой, обсуждением и штамповкой правительственных законов и предписаний занята целая армия высокооплачиваемых служащих — тех, что утром забивают пробками автомашин шоссе, ведущие из штатов Виргиния и Мэриленд в центр города, а вечером, не засиживаясь в своих офисах, снова переполняя машинами улицы, катят в тихие зеленые пригороды.

Говорят, что одно из соображений, которым руководствовались «отцы-основатели», вознамерившись строить столицу на ровном месте, отказавшись от услуг больших городов, заключалось в том, что процесс принятия государственных решений должен быть изолирован от воздействия «толпы» и «больших денег». Что касается «толпы», как именуют здесь трудовых людей, то рабочих или подлинных фермеров нет ни в Белом доме, ни в конгрессе, ни в каком-либо другом подразделении государственно-административного аппарата. Делами вершат там юристы, бизнесмены, землевладельцы. В их числе немало официально признанных миллионеров. И все же толпы порой заполняют вашингтонские улицы, «мешая работать» администраторам и законодателям. Приходят угольщики Аппалачей — требуют мер безопасности на шахтах, прикатывают на тракторах фермеры — протестуют против снижения закупочных цен на сельскохозяйственную продукцию, приезжают со всей страны участники движения за замораживание ядерных вооружений, обеспокоенные агрессивной политикой Белого дома, подталкивающей мир к ядерной катастрофе.

В том, чтобы изолировать процесс принятия политических решений от влияния «толпы», конструкторы американской государственной машины и ее рулевые добились немалых успехов. Но что касается ограничения влияния денег, то если даже такое намерение и было когда-то у наиболее демократично настроенных «отцов-основателей» нации, то сегодня оно кажется по меньшей мере смешным.

Не имея сотен тысяч, а лучше миллионов долларов (своих или предоставленных «доброжелателями»), сегодня в США нельзя и думать о том, чтобы домогаться выборного поста. Эти деньги нужны, чтобы содержать штат помощников — сочинителей речей, организаторов встреч с «народом», всевозможных функционеров, чтобы финансировать рекламу, покупать время на телевидении, оплачивать перелеты самолетом по стране.

Расходы, связанные с проведением последней президентской избирательной кампании в 1980 году, достигли баснословной суммы — один миллиард долларов! Из них 250 миллионов израсходовали кандидаты в президенты, 350 миллионов — претенденты на посты в сенате и палате представителей, 400 миллионов — желающие занять выборные места в штатах. Не менее красноречивы и данные «промежуточных выборов» 1982 года. Подсчитано, что избрание одного члена палаты представителей стоило в среднем от 350 до 400 тысяч долларов, а одного сенатора — около 4 миллионов долларов!

Как забавный, почти что невероятный факт воспринимается сегодня свидетельство историков, сообщающих, что Авраам Линкольн, баллотируясь в палату представителей, затратил на свою кампанию всего 75 центов — выставил избирателям бочку сидра — и что Томас Джефферсон, добиваясь избрания на пост президента, израсходовал только 50 долларов.

...Весь день разъезжают по Вашингтону синие вагончики турмобилей, похожих на открытые трамваи. В этих экипажах — в основном не вашингтонцы, а иногородние, приехавшие в столицу, чтобы на людей посмотреть и себя показать: ироничные ньюйоркцы, солидные деятели из промышленного Приозерья, загорелые, сухощавые фермеры со Среднего Запада. Многие приехали с семьями, выделив на столичные достопримечательности два-три дня из очередного отпуска.

Туризм — тоже важная отрасль вашингтонской индустрии, уступающая, может быть, только главному занятию столицы — деланию политики. Ежегодно город на берегах Потомака принимает 13—14 миллионов человек.

Неутомимые туристы могут часами слоняться по прохладным коридорам Капитолия, взирая на бронзовые лики знаменитых законодателей прошлого. Могут даже, если повезет, встретиться со «своим» сенатором или конгрессменом, пожать ему руку, пожелать успехов в служении народу, а назавтра прочитать в газетах, что в этот самый день «слуга народа» проголосовал против ассигнований на нужды просвещения, на помощь безработным и старикам и отдал свой голос тем, кто требует миллиарды долларов на создание ракет MX, подводных лодок «Трайдент», бомбардировщиков В-1.

И по причине запрограммированности турмобильных маршрутов, и в силу присущего американцу отсутствия любопытства, особенно к тому» что ему не нужно, турист так и не догадывается, что города на берегах Потомака он по-настоящему не узрел. Потому что видел только его меньшую, представительскую, часть. А Вашингтон в целом гораздо больше, сложнее, противоречивее.

Прежде всего Вашингтон — город черно-белый. Из 756 тысяч жителей, обитающих в пределах городской черты (с пригородами американская столица насчитывает почти три миллиона человек), три четверти — чернокожие американцы, негры. И это обстоятельство создает весьма своеобразный социальный уклад жизни города. «Белые воротнички», преимущественно люди со светлой пигментацией кожи, делают политику, большую и малую — заседают в конгрессе, трудятся в министерствах, работают в конторах юридических компаний. «Синие воротнички», в большинстве своем смуглолицые вашингтонцы, обслуживают первых — кормят их в кафетериях, стирают пыль с бронзовых статуй в коридорах конгресса, разгружают товары в супермаркетах.

Когда-то белые и чернокожие вашингтонцы жили вперемешку: вторые — рядом с первыми, слугами у которых они были. Сегодня расовая и социальная география американской столицы более четкая. Преимущественно белый в дневные часы центр города, где как раз и делается политика. Его охватывают с разных сторон «черные» районы и белые пригороды, последние часто выходят за пределы городской черты: сюда, в штаты Мэриленд и Виргиния, сенаторы, конгрессмены, государственные служащие, юристы, лоббисты возвращаются, завершив рабочий день.

«Другой Вашингтон» существует тут же, рядом с Вашингтоном туристическим, рекламным, известным по путеводителям и ярким цветным фотоснимкам на почтовых открытках. Здесь, неподалеку от центра, в районе улиц R и Т, закопченные кирпичные стены старых домов, замусоренные пустыри, чернокожие подростки, бесцельно слоняющиеся по улицам, — словом, все аксессуары негритянского гетто.

«Черные кварталы», столицы — это совсем иная жизнь, поразительно отличающаяся и от парадного блеска официального Вашингтона, и от быта уютных зеленых пригородов. Здесь нет довольства и достатка, здесь свили постоянное гнездо массовая безработица, лишения и сопутствующая им преступность.

Отношения двух Вашингтонов непростые. Они чем-то напоминают отношения двух не очень-то доверяющих друг другу людей, оказавшихся после кораблекрушения в одной лодке. Надо грести вместе, надо считаться и даже помогать друг другу, но и приглядывать друг за другом, потому что от партнера можно ожидать чего угодно.

Вечер. Сгустившуюся темноту улицы полосуют красно-синие отсветы мигалок полицейских автомашин. На углу улиц 14-й и N происшествие. Два здоровенных «копа» обрабатывают чернокожего парня: заломили ему за спину руки, защелкивают наручники. Улица не проявляет к происходящему ни малейшего интереса.

Тревожное впечатление производит центр Вашингтона поздним вечером. Вокруг правительственных учреждений и магазинов, где днем потоками шли автомашины, а тротуары были полны прохожих, сейчас тишина, темнота, пустота. Только изредка промелькнет темная фигура на тротуаре, и опять темнота и безлюдье. Чиновники и обслуживающий персонал покинули эту часть города. А для тех, кто засиделся на работе, пройтись по улице, подышать свежим воздухом представляется немыслимым. Скорей спуститься в подвал, в гараж, завести автомашину, проверить, хорошо ли закрыты двери, и ехать домой.

Прогуляться по центральному Вашингтону поздно вечером — такая идея может прийти в голову только безумцу или иностранцу, незнакомому со здешними нравами. Вечерний моцион в районе Белого дома или Капитолия — дело опасное. Сколько уже было описано газетами случаев, когда задержавшегося сенатора или конгрессмена брали за грудки неопределенные личности и, как следует отмутузив, вытряхивали все из его карманов.

Ночь. Пенсильвания-авеню. Темнота. Ни души. За высокой железной оградой — подсвеченный прожекторами Белый дом. Там, внутри ограды, как пишут всезнающие газеты, по всему ее периметру — полицейские и агенты специальной службы, несущие неусыпную вахту.

Странная мысль приходит в голову: хозяин этого белоколонного особняка — пленник в собственном доме. Человек, наделенный высшими полномочиями, руководитель страны, обладающей огромной военной силой, грозящей далеким и близким странам и народам, не может позволить себе самого элементарного — выйти на улицу своего города...

Бывает же так! Ошибка оборачивается приобретением, знак «минус», который мысленно ставишь себе за рассеянность, превращается в «плюс» неожиданных встреч и интересных наблюдений.

Я отправился в вашингтонскую гостиницу «Шератон парк» на ежегодную фотовыставку. Чего-то недоглядел, напутал. Оказалось, что выставка эта закрылась в прошедшее воскресенье. Но зато что творилось там сейчас!

В старомодном отеле, огромном, расползшемся на целый квартал по Коннектикут-авеню, кишели люди в темно-оливковых мундирах. Мелькают коротко стриженные затылки, проносятся бравые вестовые, топоча высокими шнурованными армейскими ботинками. Генералы, полковники, подполковники... Они подкатывали к подъезду отеля в «линкольнах» и «крайслерах», наезжали целыми автобусами, деловито шагали куда-то по красным коврам, тепло приветствовали встречавших их солидных джентльменов в штатском.

«Ежегодный съезд АА США», «АА США салютует вам!», «Посетите выставку АА США!» — объявляли развешанные по стенам плакаты. Стрелки-указатели звали куда-то вниз, приглашали на ступени эскалатора. 51 встал на движущуюся лестницу и, спустившись,оказался... перед жерлом здоровенного орудия. Пушка, была, по-видимому, настоящая — металлическая, выкрашенная в темно-зеленый цвет. Она высовывалась из башни танка-макета — фанерного, но весьма грозного на вид.

— Прекрасная убойная сила, — услышал я из-за плеча вкрадчивый голос. — Обратите внимание на программное устройство... Высокая точность... Радиус поражений... Максимум огневой мощи на каждый вложенный доллар.

Передо мной стоял молодой человек в хорошо отутюженном костюме со значком экскурсовода на груди. Он приветливо улыбался и был готов, видимо, продолжать гимн чудо-пушке.

Но дослушать вкрадчивого гида не удалось. Меня уже тащил за рукав пожилой дядя с лицом бывшего боксера. Он явно хотел, чтобы я ушел из-под прицела пушки и перебазировался туда, где народ толпился возле красочного панно, изображавшего битву вертолетов с танками. Надпись над панно гласила: «Атакуй, чтобы выжить!» Хрипловатым голосом бывший боксер принялся внушать мне, что если уж воевать, то, конечно же, сидя в вертолете, а вовсе не в кабине танка.

Не без усилий оторвавшись от боксера, я отошел в сторону. Огляделся...

В выставочном зале отеля «Шератон парк» мне приходилось бывать и прежде. Но такого я еще не видывал. Все пространство огромного зала, разделенного временными перегородками на секции, занимала военная техника: пушки, пулеметы, ракеты, снаряды, броневики — либо натуральные, либо в виде отлично выполненных моделей. Тематика цветных, во всю стену фотографий тоже была под стать — военно-парадной.

Над стендами значились названия фирм, рекламирующих свою продукцию: «Дженерал дайнемикс», «Локхид», «Боинг», «Дженерал моторс», «Хьюз эйркрафт», «Рокуэлл интернэшнл», «Дженерал электрик», «Грумман», «Рейтеон», «Литтон индастриз», «Юнайтед текнолоджиз», «Мартин-Мариетта», «Чемберлейн»...

И всюду буквы: «АА США»...

Стендист компании «Нортроп» мистер Берард, отставной полковник, работающий в военном концерне, объяснил мне наконец, что означают эти письмена, АА США, растолковал он, означает Ассоциация армии США. Выставка, оказывается, приурочена к проходящей в гостинице ежегодной конференции этой организации.

Так вот оно что! Я случайно попал на оружейный базар, на ярмарку главных подразделений военно-промышленного комплекса.

Ведь Ассоциация армии США, объединяющая в своих рядах профессиональных военных, фабрикантов оружия и связанных с военщиной политиканов, так же как и аналогичные ассоциации содействия военно-морскому флоту и военно-воздушным силам, служит не только неофициальной формой смычки заказчиков и поставщиков вооружения, но и политическим рупором милитаристских кругов, одним из рычагов воздействия на общественность в пользу дальнейшего раздувания военного бюджета, запуска в производство все новых и новых систем массового уничтожения.

Военно-промышленный комплекс...

Говоря о ВПК, надо иметь в виду не только военщину и фабрикантов оружия, но и смыкающихся с ними политиканов-«ястребов», завзятых антикоммунистов из академического мира и внешнеполитических ведомств. Это они, захватив влиятельные позиции в американской администрации, толкают страну на путь безудержной гонки вооружении, провозглашают «крестовый поход» против социализма и национально-освободительных движений.

По коридорам отеля «Шератон парк» они ходили как братья — военные и штатские в деловых костюмах. Они и в каждодневной жизни связаны теснейшими узами — финансовыми, политическими, идеологическими, личными. По традиции поенное ведомство возглавляет видный представитель делового мира. Уходящие в отставку пентагоновцы находят применение своим силам в крупнейших корпорациях — подрядчиках министерства обороны. Пентагон и военный бизнес — как сиамские близнецы. И кровь, циркулирующая в их сросшихся телах,— поток многомиллиардных долларовых ассигнований.

Посетители ярмарки были оживлены и веселы. Они похохатывали, похлопывали друг друга по плечу. Казалось, все или почти все были друг с другом знакомы. Хотя ассортимент товара был необычным — орудия, боевые ракеты, пулеметы, — выставка походила на большую праздничную ярмарку в американской глубинке.

Похожесть эта была фальшивой. Американцам за пределами зала «Шератон парк отеля» сейчас не до веселья.

Задыхаются в трясине кризиса города, закрываются школы, свертываются программы медицинской помощи. И все потому, что сотни миллиардов долларов съедает военно-промышленный комплекс. На социальные нужды денег «не хватает».

Глядя на собравшихся в гостинице откормленных, довольных собою, обстряпывающих на ходу дела людей (людей как на подбор с удивительно хорошим настроением — вот что поразило меня, пожалуй, больше всего!), я невольно думал о том, каких огромных усилий еще потребует жизнь от миролюбивых американцев, чтобы истинные интересы страны восторжествовали над своекорыстными расчетами милитаристов, фабрикантов оружия и их политических патронов.

...Машина взлетает на мост через Потомак, и сразу видишь раскинувшееся на той стороне реки огромное желтовато-серое здание. Словно гигантская могильная плита, оно придавило зеленый холм. Это Пентагон, колоссальный пятиугольный ковчег министерства обороны США.

Удивительное дело! Набрасывая эскиз Пентагона, архитектор словно преднамеренно пытался бросить тень на будущих его обитателей, а не слишком интеллектуальный заказчик вроде бы этого не понял. Здание министерства обороны США — огромное, распластавшееся, с его пятью совершенно одинаковыми подъездами о шестнадцати квадратных колоннах — это скульптурное выражение военщины, палочного духа, муштры.

Пятиугольный город в городе был построен к концу второй мировой войны. Тогда считали, что трехсот шестидесяти тысяч квадратных метров площади с запасом хватит американским генералам и адмиралам. Земли было отведено, как говорится, на вырост. Тем не менее очень скоро эта каменная одежка оказалась тесной. Военное ведомство распространилось по всему Вашингтону, отхватив еще около полусотни зданий.

Но ведь министерство обороны — всего лишь штаб огромной военной машины США с ее несколькими миллионами военнослужащих, почти восемью тысячами боевых кораблей, многими тысячами самолетов, тысячами ядерных ракет, сотнями баз, разбросанных по земному шару!

Пятиугольная громадина со всех сторон окружена заасфальтированными площадками: здесь паркуются автомашины. Из них выходят солидные, исполненные достоинства люди в мундирах цвета хаки, господа в штатском с папочками в руках степенно направляются в свои офисы.

Здесь, в офисах с кондиционированным воздухом, довольные собой, щедро вознаграждаемые за труд свой пентагоновские стратеги и их помощники разрабатывают планы «защиты свободного мира», «утверждения интересов США», готовя в конечном итоге гибель миллионов людей. Одни разрабатывают, а другим их выполнять. Другим гибнуть под бомбами, в пламени напалма, в дыму научно разработанных дефолиантов. Так ведь было и во Вьетнаме, когда многим американцам казалось, что они смогут выиграть ту войну малой кровью и большим количеством электроники и взрывчатки. Не получилось. Война пришла на американскую землю тысячами похоронок, массовыми демонстрациями протеста, Душевным надрывом нации, самобичеванием.

Я поставил машину на площадку для прессы и направился к главному подъезду грозного министерства. На широких ступенях, военным маршем спускающихся с холма, царило необычное оживление. Расхаживали полицейские чины в темно-синих мундирах с медными бляхами на груди, сновали, выглядывая из-за их спин, какие-то коротко остриженные люди в цивильных одеждах. Ждали «неприятеля». А он уже приближался.

С той стороны Потомака, от памятника Линкольну, двигались колонны демонстрантов. Они прошли сотни тысяч миль по дорогам Америки. И сегодня, в последний день континентального похода за разоружение и социальную справедливость, шли приступом на Пентагон.

Проезжая по Арлингтонскому мосту, я видел, как они шли, растянувшись на много кварталов. Пожилые люди с рюкзаками за плечами, молодые длинноволосые парни, женщины с детьми. Белые полотнища над головами: «Кормите детей, а не Пентагон!», «Ни цента на строительство В-11», «Не позволим новых Хиросим!»

Как бы для того, чтобы сделать последний лозунг непреложной реальностью, шли, выбивая дробь на плоских барабанах, японские буддисты, бритоголовые люди в белых тогах. Это к американским сторонникам мира присоединилась японская делегация, которая прибыла в США, чтобы потребовать от Организации Объединенных Наций решений, направленных на разоружение.

Лица многих участников были вымазаны мелом. Страшные лица-маски, символизирующие смерть. Впервые их увидела Америка в дни демонстраций против грязной войны во Вьетнаме. Тяжелый душный ветер рвал из рук людей полотнища, качал над головами демонстрантов бомбы, сделанные из папье-маше, макеты хищных самолетов и подводных лодок.

По обочине шоссе демонстранты поднимаются к Пентагону. Заполняют площадь перед бетонным зданием. Черными драконами вьются над головами людей пластиковые полоски: то ли черный дождь идет, то ли дефолиант обрушивается на землю. Участники прогрессивных демонстраций — люди с выдумкой, умело применяющие символику, адресованную и сознанию, и чувствам людей. Начинается митинг.

— Это безумие,— говорит коренастый бородатый негр. — Сотни миллиардов долларов выбрасываются в год на оружие массового уничтожения, в то время как миллионы американцев живут в бедности. Старики питаются собачьими консервами. Дети учатся в переполненных школах. Безработица охватывает миллионы...

Один из руководителей организации Конференция христианского руководства на Юге, основанной Мартином Лютером Кингом, он говорит, обращаясь не только к демонстрантам. Его гневные слова, как раскаленные камни, летят через головы полиции к тем, кто притаился за бетонными стенами»

Микрофон берет в руки седеющий человек с тонким интеллигентным лицом. Это Дэниел Эллсберг, бывший аналитик министерства обороны, прославившийся тем, что в годы вьетнамской войны, повинуясь голосу совести, бросил вызов своим хозяевам — предал гласности, идя на огромный риск, секретные бумаги Пентагона, замышлявшего расширение агрессии. Его главная мысль: если ты веришь в правоту своего дела — действуй, работай, иди вперед, как бы мало у тебя ни было единомышленников, что бы ни говорили вокруг. Когда-то против вьетнамской войны поднимали голос только сотни американцев. А спустя годы вот здесь, у Пентагона, на демонстрации собрался миллион противников войны.

— Говорят, что сегодня последний день континентального похода за разоружение и социальную справедливость, — продолжал Эллсберг. — Я скажу по-другому: это только начало новой волны, массового движения американцев за пресечение безумной гонки вооружений, за мир.

Потом начинается самое главное — то, по причине чего к Пентагону и брошено столько полиции. Демонстранты поднимают на плечи черные гробы и движутся к подъезду министерства. Сразу же из-за угла, где стоят припаркованные темно-зеленые автобусы, появляется полицейское подкрепление. Размеренной трусцой, позвякивая наручниками, цепочкой бегут одетые в черные комбинезоны и белые каски специальные «копы», обученные разгону бунтовщиков. Стеной, непроходимым частоколом они становятся перед ступенями здания. Ноги на ширине плеч, руки на дубинках, плексигласовые щитки шлемов опущены. Дюжие ребята баскетбольного роста, борцовского телосложения. Потолкавшись в эту живую стену символическими гробами, демонстранты опускают черные ящики на землю. Пожилой человек в клетчатой куртке раскручивает свиток с текстом обращения участников похода и начинает читать:

— «Все люди сотворены равными, все они наделены Всевышним некоторыми неотъемлемыми правами...»

Он не успевает закончить фразу (между прочим, это начальные строки Декларации независимости), как ловким, отлаженным движением полицейские валят его на землю и волокут в стоящий неподалеку «черный ворон». Но человек передает свиток товарищу.

— «...в том числе правом на жизнь, свободу и стремление к счастью...» — читает тот.

Его тоже хватают и волокут в полицейскую машину.

Получается какая-то странная «игра»: участнику демонстрации дают сказать несколько слов и валят на землю или же сразу подхватывают и волокут к полицейскому автобусу. Существует, наверное, какая-то невидимая черта на асфальте, которую переступать нельзя. А демонстранты специально переступают ее, бросая вызов генералам и полиции — и тем, кто притаился за окнами этого огромного, похожего на каземат, здания, и тем, кто не дает им войти внутрь.

— Вооруженные силы США поддерживают реакционные фашистские режимы,— подхватывает очередной демонстрант. Он успевает прочитать несколько строк, затем полицейский сбивает его с ног.

— В стремлении к наживе, иллюзорному мировому господству они ставят под угрозу само существование жизни на земле,— звенит голос следующего, еще не скрученного сторонника мира.

Одних демонстрантов несут за руки и ноги, других волокут по земле, третьих ведут, выкрутив за спину руки. Идет, зажатый двумя «копами», Дэниел Эллсберг. Куртка распахнута, поседевшая на висках голова высоко поднята. Волокут пожилую женщину в черном платье и с букетом цветов в руке. Это мать одного из американцев, погибших в грязной войне.

Когда еще шел митинг, я заметил ее, прямую и скорбную, с самодельным плакатом на груди. На картонном листе наклеены два снимка одного и того же молодого человека. На первом он — улыбающийся, в штатском, на втором — в военном шлеме, насупленный. Фломастером написано: «Мой сын погиб напрасно».

Демонстранты снимают осаду Пентагона. Они уходят пикетировать Белый дом. Разъезжается полиция. Увозят шестьдесят арестованных.

Я возвращаюсь к тому же Арлингтонскому мосту, по которому утром приехал к Пентагону. По середине моста, как положено, потоком идут автомашины.

Город в рутинном течении своих дел, забот и занятий. Окончилась прошумевшая только что демонстрация сторонников разоружения. Но ведь когда-то и против вьетнамской войны выступали лишь сотни американцев. Говорил же сегодня Эллсберг, что последний день марша — это не конец, а начало нового взлета общественной активности миролюбивых американцев.

Вашингтон — Москва Геннадий Васильев, корр. «Правды» — специально для «Вокруг света»

(обратно)

Поморы с острова Грумант

В споминаю 23 апреля 1981 года, Москва, Институт археологии Академии наук СССР. С осторожностью, точно оголенный провод под напряжением, держу я в пальцах слайд, где запечатлена обугленная временем доска, на которой как будто ножичком Алексея Ивановича Инкова вырезано об их слабом духом артельщике: «Преставися мирининн от город!» Начальник Шпицбергенской археологической экспедиции кандидат исторических наук В. Ф. Старков делает доклад о результатах первых трех полевых сезонов.

— Сейчас известно более восьмидесяти памятников, — говорит он. — Самый северный из раскопанных нами находится на полуострове Брёггер, на берегу залива Конгс-фьорд, это под 79-м градусом северной широты, в четырех километрах от поселка Ню-Олесунн. При его раскопах было найдено более семисот предметов из металла, кожи, дерева, глины, бересты. Поморские могилы, кресты и дома есть и выше, под 80-м градусом. А в бухте Решерж, на северном берегу Бельсунна, выявлены и изучены остатки четырех жилищно-хозяйственных комплексов, в состав которых входили девять жилых помещений, шесть холодных клетей и баня. Это крупнейшее русское поселение из известных до сих пор на Западном Шпицбергене. Важным представляется и вывод о том, что обитание поморов на Шпицбергене носило регулярный и долговременный характер и что основной формой обитания поморов был поселок, а не одиночная изба-зимовье.

Почти два с половиной столетия отделяют сегодня нас от тех времен. Но мысль не устает тянуться, часто по крохам собирая факты, в темь веков, желая увидеть тамошнюю жизнь ясно и правильно.

Хранится в Отделе рукописей Государственной публичной библиотеки имени М. Е. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде Сборник Новгородских и Двинских грамот XV века. И есть в нем «деяние» князя новгородского Андрея — послание к людям Двины и Студеного (Белого) моря. Писано письмо уставом. Буквы прямы, могучи, и несут они нам из семисотлетней давности напряжение жизни большой и горячей.

Послал князь Андрей Александрович «на море на ошан» три ватаги свои из Новгорода с атаманом Андреем Критицким и велит поморам давать «им корм и подводы, по пошлине, с погостов». А в конце грамоты заметил и для атаманов: что «как пошло, при моем отце и при моем брате, не ходити на Терскую сторону Ноугородцем, и ныне не ходить».

А Терская сторона — это Кольский полуостров. И не велено ходить туда княжеским ватагам новгородцев ни на промысел, ни за оброком оттого, что в этом XIII веке еще нельзя было тревожить терских переселенцев, потому как испокон веку поощряли государи смелых землепроходцев, расширяющих и осваивающих границы княжеских владений, поощряли тем, что освобождали их от государственных тягот и не ограничивали ничем их свободу. До поры до времени, разумеется.

Однако на том же море Студеном, на Соловках, к 1429 году монахи уже сгоняют простых поморов силой и угрозами «с острова сего, Богом предназначенного к обитанию иночествующих», как выражается архимандрит Досифей. Так что через тридцать лет «Соловки с моря окiаня» закрепляются за монахами жалованной Новгородской грамотой, а в 1471 году в списке Двинских земель указываются поселки уже и Терского берега: Карела Варзугская и Умба.

Проходит сто лет — и тянут сюда руки уже царские, боярские блюстители власти, не менее чем монастырщики, нахрапистые и вооруженные.

И снова отрываются от насиженного места, и идут люди в неизвестность, на Север, на море, на острова, туда, где свободнее для души и для промысла; причем идут не всякие люди, а духом крепкие, жадные как до труда, так и до воли, и глубоко миролюбивые не по трусости, а по натуре. Таковы поморы.

В грамоте великого князя Иоанна Васильевича от 18 декабря 1546 года узнаем мы, что люди Каргополя и окружных волостей покупают соль... «у моря у Поморцев». И это, вероятно, первое письменное свидетельство такого определения.

А жизнь на Русском Севере к середине XVI века и на самом деле достигает расцвета.

Возьмем дневники и показания Стивена и Уильяма Бэрроу. Эти английские мореплаватели, встретившиеся с поморами в 1557 году, рассказывают о том, например, что мезенцы Беломорья все как один шли в июне к Печоре «на ловлю семги и моржей» и оказались удивительными мореходами. Они ловко вывели английское судно из гибельного тумана, другой раз их двадцативесельные карбасы, идя по ветру, опережали английский ведущий корабль и время от времени поджидали англичан, приспуская свои паруса. Оказалось, что поморы поразительно мудро предвидели погоду и учитывали приливные и отливные течения. На Кигоре же (п-ов Рыбачий) в день св. Петра, то есть 29 июня, собиралось к русским «по случаю торга» много людей: и карелы, и лопари (саамы), и норманны, и датчане, и голландцы — и «дела их тут шли прекрасно»; причем тогда же говорили русские англичанам и о Большом Камне (Урал) и о Новой Земле.

От тех же англичан можно узнать и некоторые имена простых поморов шестнадцатого столетия. Это Федор и Гаврила из Колы (Мурманск), Кирилл из Колмогор (Холмогоры под Архангельском), кормщик Федор Товтыгин и беломорский кормщик по прозвищу Лошак.

И неудивительно, что в 1576 году датский король пытается воспользоваться мореходными знаниями одного из русских кормщиков — поморского навигатора Павла Никитича из Колы. «Известно нам стало,— пишет король,— что прошлым летом несколько тронтгейских бюргеров вступили в Вардё в сношения с одним русским кормщиком Павлом Нишецом, живущим в Мальмусе (Мурманск) и обыкновенно ежегодно около Варфоломеева дня (11 июня) плавающим в Гренландию». Недаром, значит, именно тогда же и возник известный проект оккупации Русского государства с севера. Чтобы захватить Московию и обратить ее в имперскую провинцию, по расчетам одного из шустрых западноевропейцев, «достаточно 200 кораблей, хорошо снабженных провиантом; 200 штук полевых орудий или железных мортир и 100 тысяч человек; так много надо не для борьбы с врагом, а для того, чтобы занять и удержать всю страну».

Голландские экспедиции, посетившие в конце XVI века Новую Землю, стремятся оголландить на ней все устные поморские названия, тем более что на картах Московии очертаний Русского Севера тогда еще не было. А не было-то потому, что Русский Север не представлял «в эти годы ничего спорного». И в том, что встречаемые часто голландскими мореходами и на Новой Земле, и на Шпицбергене следы промысловой деятельности поморов — обработанные моржовые туши и клыки, навигационные кресты — не что иное, как следы русских, а не норвежцев, кто-кто, а голландцы, между прочим, не сомневаются. И не сомневаются хотя бы потому, что, скажем, и через того же приказчика Строгановых, сбежавшего в Голландию, Алферия Брюнеля, хорошо знали, какие — узкие, длинные, хоть и быстроходные, да негодные для плаваний во льдах — лодки у норвежцев и какие — кургузые, орехообразные, без гвоздей шитые и приспособленные к льдам (даже с полозьями) — лодки у русских. Так что, когда норвежские рыбаки выше Ян-Майена, в крайнем случае выше Медвежьего подниматься и не собирались, русскому зверобою, воспитанному на Беломорских торосах, ходить по Ледовитому океану к Елисею (Енисей), к Малому Ошкую (Шпицберген) или на Новую Землю было в обычай.

«В лето 7113 (1605 г.) во граде Самаре, — говорит сказание, — был человек поморенин, именем Афанасий, рождение его за Соловками на Усть-Колы. И он сказывал про многие морские дивные чудеса, а про иные слыхал. И ездил он по морю на морских судах 17 лет, и ходит в темную землю, и тамо тьма стоит, что гора темная; издали поверх тьмы тоя видать горы снежные в красный день».

В. Ю. Визе, приводящий это сказание в биографическом словаре русских полярных мореходов, замечает, что упоминаемая «темная земля есть, несомненно, либо Шпицберген, либо Новая Земля».

Интересно и то, что первое картографическое свидетельство о русских поморах на Шпицбергене тоже приходится на это время. Картой Шпицбергена, второй по счету, но первой по практической ценности, является карта с названием «Новая страна, или по другому Шпицберген», изданная в 1613 году в книге Гесселя Герритса «История страны с именем Шпицберген». Автор говорит о неудачных переговорах голландских китобоев с русскими промысловиками по поводу организации совместного торгового товарищества и помещает карту, составленную по свежим следам своих земляков, на которой и можно видеть одну из поморских бухт, названную голландцами «Устье московита».

Есть и еще один ранний картографический документ о поморах, но уже на английской карте 1625 года. Там показано русское суденышко, спешащее к южной оконечности Шпицбергена, куда как раз с этого времени на целый век и вытеснены поморы англичанами, голландцами, а позже — датчанами, немцами, испанцами, чьи экспедиции всегда были богато оснащены пушками и ядрами.

Но вот наступает и 1694 год, когда 22-летний царь Петр I едет в Архангельск, к поморам, с великой и дерзкой думой о военном маневре, с осуществлением которого и будет прорублено «окно в Европу». Правда, дорогой ценой самобытности заплатят поморы за столь необходимое России «окно», названное затем Петербургом, потому что велено царем в Архангелогороде строить поморцам, вместо их поморских кочмар, раньшин, шняк да лодий, военные мощные корабли по образцу голландскому.

Восемь лет, кляня царя и его приказчиков, Беломорье выполняет государев подряд, и в 1702 году из Архангельска в Соловки идет настоящая эскадра первых северо-русских военных кораблей (13 судов), и от сельца Нюхча, что на Поморском берегу Белого моря, и до села Повенец, что на берегу Онежского озера, укладывается — рубится фантастический настил — легендарная Государева дорога, дорога-просека, дорога-гать, дорога-волок, по которой за десять дней протащатся два корабля — «Святой дух» и «Курьер», что выйдут потом по Свири на Ладогу, прародину поморов, дабы вернуть ее России вместе со Шлиссельбургом уже навсегда.

...Одна незадача — из века в век не почитается у поморов, хоть и грамотных, дело «пером брести»; верят они больше всего в память живую свою да на память сыновей уповают. Нет слов, обидно, что еще и царский указ 1619 года, наложивший запрет на ведение лоций, совсем отбил охоту заводить на лодии судовой журнал или вести дневник наблюдений. И все нравственные правила, все заветы отцовские и приметы мореходные передавались из уст в уста.

Только после петровских преобразований появляются у них мореходные книги, или поморские лоции. Но и тогда все записи в таких рукописных книгах велись безымянно и по-скупому деловито. Однако попробуем все же пересказать один из поморских случаев.

...Восемь дней была поветерь — лодия от самой Мезени ходко шла в побережник, что значит на северо-запад, и тешил душу Ледовитый океан.

А на девятый день ветер переменился, и завернуло судно на восток. Гнало, гнало и прибило к голому острову, в «утык ко льду». Поморы остров узнали: это Малый Ошкуй, то бишь Грумант-медведь оказался. Тут-то и двинулся и опеленал их жирный лед, а скоро и жом начался.

Видят поморы: дело нешуточное, жмет и жмет — к худшему готовиться надо, может, и зимовать придется. Припомнил кормщик, что становье где-то здесь было, и решил проверить.

Пошли вчетвером: сам кормщик Алексей Инков да с ним три покрученика рядовых — Хрисанф Инков, Степан Шарапов да Федор Веригин.

До берега идти с версту. А лед трещит — как будто кто тисками сдавливает, — время от времени, как из пушки, жахает, и пучится, и друг на дружку наползает, а то как ухнет — и толстенная льдинища торчмя, точно живая, в ропак встает.

Чтобы идти побыстрее да от тяжести случаем не потонуть, поморы грузу мало взяли. Всего и было, что ружье одно, рожок с порохом по три заряда на брата, пуль столько же, топор, котелок, ножик, муки мешочек — по пять фунтов на человека, огнянка с трутом, пузырь табаку да по трубке по деревянной курительной. А одежка — так вся та, что на них.

Наконец добрались. Видят: заледа — прибрежная земля, что подо льдом кроется. Отсюда до становой избы, как оказалось, меньше полуверсты всего и было. Нашли они станок-то. Затопили печку-глинянку без трубы. Дым по потолку растекся, вьется, колышется, до верха окошка набух, тучей квадратной черной налился, а ниже не опускается — утекает в щель оконца. Обогрелся домик, и порешили поморы переночевать в нем.

С рассветом, как угомонился ветер, заспешили поморы к своим — ан голо вокруг, ветер выволочный утащил, как есть, и лед и лодию с ним в океан.

Тяжко стало на душе у зверобоев; стоят столбом, онемели. Наконец повел бородой кормщик Алексей Инков, оглядел голомянь океана и сказал сокрушенно:

— Эко вздохнул батюшка! Груманланку (лодию. — Авт.) нашу унес дак. А и где же вы, други наши товарищи? Не погибель ли приняли?

(А так оно и вышло: одиннадцать, все, что в лодии оставались, все потонули.)

Вдруг заторопился Алексей Инков, крикнул:

— Не робей! Дразни ветер!

И сам лихо свистнул. И все: и Хрисанф, и Степан, и Федор вслед заги-кали и засвистели!..

Однако обратно ветер не шел и груманланку ихнюю, лодию поморскую родную, не гнал.

Перестали тогда поморы, по их выражению, завязывать ветер, то есть молить его. «Не хочет, знать, Никола-бог морской нас приняти»,— сказали. Сказать-то сказали, а лысую выпуклость моря оглядывали еще долго.

Но жить надо. И кормщик слово молвил:

— Все мы здесь теперьче равны, и покрут наш, робятки, равный.

И пошли жизнь артельную ладить.

Начали же поморы с того, что убили, по числу пуль, двенадцать оленей, заготовили впрок мясо и шкур для одежды и по постели каждому из мятой оленьей кожи сделали. Для топки плавнику с побережья натаскали на первую зиму и на другую. Избу поправили и мхом сухим крепко оконопатили. Инструменту всякого нужного понаделали: нашли прибитую морем доску корабельную, толстую, с железным крюком, с гвоздями и с дырой; из нее получился молоток; а из камня подходящего — наковальня; гвозди — так это считай, что готовые наконечники или крючки рыболовные, да еще каждому постегальце-иглу из них выковать сумели.

Из двух оленьих рогов клещи были.

Бояться боялись одного разве мишку, медведя, ошкуя страшного. Уж больно тот любопытен был и охален: придет, рычит, шерсть густая дыбом; мох из бревен выдирает, в избу ломится — аж скрип и треск — смотри, развалится коробочка по бревнышку!

Сделали из крепких сучьев две рогатины, и скоро первого, шибко дерзкого, подняли на них; другие стали потише. А всего за шесть зим убили десять.

Потом подвернулся еловый корень, что своим изгибом лук напоминал. Натянули на него жилу от первого медведя тетивой — и сразу стрелы понадобились. Сковали четыре железца-наконечника и жилами того же ошкуя привязали накрепко к еловым палочкам с одного конца, а с другого — перья от чайки прикрутили. Стрелами такими добыли оленей сотни две с половиной да множество голубых и белых песцов.

Свистнет тетива, стрела шикнет, в оленя вопьется — прянет зверь, и понесся по мшистым кочкам, взбрыкивая. А Хрисанф вдогонку — нельзя, чтоб стрела пропала! Кухлянку, что мешок, через голову швырк — руки, ляжки голые, на теле одна короткая душегреечка да бахилы на ногах — и все, и летит молодой Хрисанф, бежит удалой Хрисанф не хуже того оленя, а лучше, потому как догоняет оленя-то убегающего, догоняет.

Мясо и коптили и сушили — в избе, на палочках, под потолком. За лето запасы полнили. И шло оно вместо хлеба. Муку берегли. Если и варили ее, то изредка, с оленьим мясцом. На посудину для огня мука пришлась. Слепили из глины вперемешку с ней подобие лампады, на солнце высушили, обмотали лоскутиками от рубах, а лоскутики в оленьем жире опять же с мукой обварили, и все сызнова засушили. Жировик получился. На фитили белье исподнее шло. Огонь с тех пор не переводился. А то ведь и трута совсем мало было, и сколько потов сходило, пока так называемый живой огонь извлекали: покрути-ка кленовую сухую палочку, чтобы трут, напиханный вокруг нее в тесном отверстии березового полена, затлелся бы!

Так в заботах и трудах шла жизнь.

Начала скоро хворь одолевать — цинга. Инковцы боролись с нею как могли: и кровь оленью для этого пили, и мясо кусочками сырое и мерзлое ели, и трудились много, и спали мало, да вот еще — летом собирали траву ложечную, из которой али щи варили, али так, тоже сырой, ели — сколько сможется. «..А растет та трава вышиною в четверть аршина и повыше, а листья у нее круглые, величиною с нынешний медный грошевик, а стебель тонкий, а берут ее и употребляют те стебельки с листами, кроме коренья, а коренья не берут и не употребляют».

Трое из поморов противостояли цинге славно. Один лишь Федор Веригин ленив был и волей слаб. А потому в первый же год впал он в немощь цинготной болезни, исхворался и ослабел так, что сам и не поднимался уж. Долго товарищи об нем хлопотали: отваром ложечным поили, дышать свежим воздухом выносили, жиром медвежьим мазали, молитвы тцррили... Однако все одно на четвертую весну снялся Веригин с души, помер.

Бывало у поморов и время, когда ни бахилы шить, ни кухлянку, ни кожи мять, ни калги-лыжи ладить, ничего иного по хозяйству справлять вдруг ни нужды тебе, ни охоты нету. Тогда занимались они тем, что было душе любо: Хрисанф, например, коробочку из кости круглой ножом вытачивал, Алексей мох курил, о жене, детишках, о материке вспоминал да Степана слушал, как тот песню со слезой пел, такую же думу думая:

Грумант угрюмый, прости!

В родину нас отпусти!

Жить на тебе опасно —

Бойся смерти всечасно!

Рвы на буграх-косогорах.

Лютые звери там в норах.

Снеги не сходят долой —

Грумант вечно седой.

И прожили они так вот, одни, за семьдесят седьмой параллелью, в стране полунощной, как известно, шесть зим и лет да три месяца. И был у них порядок и лад, и не было ни свары, ни отчаянья. Даже ни блоха, ни вошь не завелись.

Однажды же (точно: 15 августа 1749 года) сидел на взгорке, на мягком мху зелено-красном, Инков Алексей; строгал он сучок, кумекая: может, трубку какую курительную из него сделать; кумекал да поглядывал с завистью охотничьей, как лёщатся белухи.

Сидел, значит, так помор, поглядывал на море, на белух, на куличка... Да вдруг как испугается, что блазнится ему, видится, мерещится чудо чудное, парус явственный! А море-то гладкое; ветер — ласковый и в лицо.

«Чтой-то в глазах мельзит», — сказал Инков сам себе. А сердце сильнее заходило.

Но светлый лоскут паруса подрос. И тогда подхватился Алексей, как молоденький, и ударился бежать. У избы кричит:

— Робята!.. Родимые!.. Приметы стягами... поспешай знаменать!

(Команда такая морская есть: знак подавать.)

Растерялись те сразу-то. «А иде?» — спрашивают.

— Тащи постель, постель тащи дак!.. Да огонь! Огонь с плошкою!

Сообразили костры. Запалили, ничего не жалеючи. Потом оленьи шкуры постельные на копья понасаживали да скоренько давай размахивать ими, да вопить, что духу хватало.

И вскоре обронила близ инковцев свои паруса российская промысловая лодия.

Так вернулись они наконец в Архангельск.

Дивился народ. Изумление выразил и директор Кольской китоловной компании Вернизобер. Выразил — и отписал про случившееся в Петербург. На следующий год братьев Инковых вызвали к графу Шувалову. А тот велел составить о приключившемся книжицу. Ле Руа, воспитатель детей графа, такую книжицу на французском и на немецком языках через 16 лет составил. И обошла она весь ученый мир Европы, удивляя теперь и немцев, и французов, и англичан, да и самих русских отчасти.

А славные поморы наши, инковцы, жили, как и все, и промышляли по-прежнему, отличаясь, правда, от других тем, что долгое время не могли никак есть хлеб — пучило их от него, да не могли пить никаких напитков, потому что попривыкли на острове своем только к ледниковой чистейшей воде...

Теперь можно говорить с полным основанием, что оставались поморы на архипелаге на длительное время еще в XVIII веке. И такими близкими видятся мне вскрытые темные венцы приморских изб, собранные когда-то тут из привозного леса, стоящие порой на китовых позвонках фундамента, такими загадочными белеют ребрами шпангоутов разбитые безымянные суда, такими родными зеленеют и рдеют мхи, сверкают среди буро-черной щебенки осыпей жирные ледники, наконец, такими щемящими стоят покосившиеся кресты, протягивая свои обрубки деревянных рук с юга на север...

И не знаю, отчего так сильно толкается мое сердце: то ли оттого, что прожиты на Шпицбергене две «полярки», то ли оттого, что слышатся голоса предков.

— Вадим Федорович! — спрашиваю у Старкова. — Время активных плаваний поморов в районе Шпицбергена вы считаете с XVI по XVIII век. Сруб дерева нашли XVI века. А могут ли быть и более ранние вещи?

— Да, хотя более ранние памятники мы пока не встретили, — говорит Старков.

Ученый, естественно, весьма осторожен с выводами. Но поиск продолжается, потому что еще Александр Пушкин говорил: «Уважение к минувшему — вот черта, отличающая образованность от дикости».

Юрий Мансуров, действительный член Географического общества СССР Фото В. Старкова

В целях выяснения...

Исполнилось 50 лет первому сквозному плаванию в одну навигацию Северным морским путем. Этим было положено начало планомерному освоению важнейшей народнохозяйственной морской трассы, первыми открывателями которой явились, по существу, русские поморы.

Много славных имен дало России и всему миру Поморье. Среди них и великий М. В. Ломоносов, «камчатский Ермак» — В. В. Атласов, знаменитый Семен Дежнев, ставший якутским казаком. Отсюда, от родных берегов, отправлялись в дальние походы отряды отважных землепроходцев, чьи подвиги и героические деяния золотыми буквами внесены в летопись великих русских географических открытий XVII—XVIII веков. Значительна роль населения Поморья и в освоении Сибири. Поморские судовых дел подмастерья и мастера, искусные строители надежных лодий, корабельные плотники и кормщики-навигаторы «ставили» мореходное дело при Петре I на неизведанных ранее просторах Охотского моря и Тихого океана. Но самыми полярными рубежами русских мореходов с давних времен являлись арктический архипелаг — Шпицберген и Новая Земля. И вполне естественно: все, что связано с исследованием этих земель, вызывает большой интерес.

Автор очерка провел на Шпицбергене две зимовки, «заболел» Севером и с тех пор довольно успешно изучает его увлекательную историю. В Географическом обществе СССР им сделаны (в Ленинграде и Москве) интересные доклады о важном уточнении пути экспедиции В. Баренца, которая в 1597 году открыла для Западной Европы Шпицберген. Известному ученому, автору своего рода арктической энциклопедии «Истории открытия и освоения Северного морского пути» профессору М. И. Белову разработки Ю. Мансурова, предпринятые, как он писал, «в целях выяснения исторического события», показались заслуживающими одобрения и производящими «впечатление солидного исследования». И это впечатление, думаю, необманчиво.

В очерке автор называет Шпицберген Малым Ошкуем, видимо полагая, что такая спорная версия общепринята.

Ю. А. Мансуров еще в 1977 году высказал предположение, что мезенец Алексей Инков в разговоре с академиком Ле Руа мог назвать Шпицберген и Гренландию как Малый и Большой Ошкуй (у Ле Руа — Малый и Большой Броун), но, мол, после того, как ученый-иностранец, не понимая зырянского слова «ошкуй» (белый медведь), потребовал разъяснений, догадливый помор дал ему шотландский перевод «ошкуя» — «броун». Представляется, что этой смелой гипотезой пора заняться топонимистам — специалистам по происхождению и толкованию географических названий.

Небезынтересны в очерке и первые картографические свидетельства о русских поморах на Шпицбергене. Обращаясь к старинным картам, автор подтверждает сложившиеся в научном мире представления о широких возможностях использования и о необходимости усиления внимания к старинным картографическим материалам. Ведь старые карты удивительно емкие и содержательные источники для исторической географии нашей необъятной Родины.

Л. А. Гольденберг, доктор историческим наук

(обратно)

Нефть на песке

Взятие святыни

В первый день XV века хиджры, что соответствует двадцатому ноября 1979 года, несколько сот вооруженных повстанцев захватили мечеть Аль-Харам. Нападение на главную мечеть Мекки, где находится святыня ислама, выглядело кощунством, так как насилие в Аль-Хараме неприемлемо для мусульман. Даже когда фанатичные воины Абдаль-Азиза ибн Сауда, основателя современной Саудовской Аравии, в 1924 году заняли Мекку, они промаршировали по ее улицам, повернув винтовки дулами вниз, демонстрируя этим благоговейное почтение к святыне.

Духовный вождь повстанцев Мухаммед аль-Кахтани, провозгласивший себя «махди» («Махди» — мессия в представлении мусульман. — Примеч. авт.), объявил, что цель движения — «очистить ислам, освободить страну от банды неверных — королевского семейства и продажных богословов-улемов, которые заботятся только о своих местах и своих привилегиях». Чтобы выбить повстанцев из мечети, правительственные войска пустили в ход бомбы со слезоточивым газом и пушки. Среди погибших был и сам Кахтани. Политического руководителя группы Джухаймана аль-Отейбу обезглавили вместе с другими захваченными повстанцами через несколько месяцев. Однако у движения остались сторонники. В эр-риядском университете не раз еще появлялись надписи на стенах: «Джухайман, наш мученик, почему ты не взял приступом дворцы? Борьба только начинается!»

Повстанцев объявили отступниками от веры, ложно толкующими ислам. Однако захват Аль-Харама и предшествовавшие события показали, что выступление в Мекке отнюдь не было изолированным актом религиозных фанатиков.

...Еще за месяц до захвата мечети правительству Саудовской Аравии стало известно, что в армии создаются тайные ячейки и в страну контрабандным путем ввозится оружие.

В сентябре служба безопасности Саудовской Аравии произвела ряд арестов среди офицеров. Десять молодых принцев также были вызваны для допроса. Потом, через неделю, в стране появилось множество листовок. Одни из них призывали к восстановлению в стране ортодоксального ислама. Другие требовали изгнать из королевства всех иностранцев.

За четыре дня до событий в Мекке небольшие отряды повстанцев вошли в несколько селений на второстепенных дорогах недалеко от города Медины.

В субботу 17 ноября в районе Медины армейские подразделения, верные правительству, вступили в вооруженные столкновения с повстанцами. Несколько солдат перешли на их сторону. В воскресенье и понедельник стало известно о беспорядках в других районах страны.

К этому времени под контроль повстанцев перешла часть территории между Меккой и Мединой. В их ряды стали вливаться солдаты регулярных войск и национальной гвардии. Общее число восставших доходило до трех с половиной тысяч человек.

Руководители выступления разделили свои силы на две колонны. Одна направилась в сторону Мекки, другая — к Медине. В Медине и ее окрестностях нападение было отбито. В Мекке группы людей, вошедшие в город глухой ночью, не привлекли к себе особого внимания. И когда в пять утра религиозные деятели и должностные лица государства пришли, чтобы совершить раннюю молитву по случаю начала нового столетия по исламскому летосчислению, повстанцы ворвались в Аль-Харам и захватили заложников.

Правительство, видимо, осознало всю серьезность положения, и король просил духовенство разрешить ввести войска в святая святых ислама. Но улемы не решались на это и умоляли короля повременить.

Однако срочно вернувшийся из Туниса тогдашний наследный принц Фахд — «сильная личность» страны — настоял, чтобы восстание было подавлено силой.

В то время как готовился штурм Аль-Харама, пришло сообщение, что заволновалось шиитское население Восточной провинции.

Шииты (их больше трехсот тысяч) населяют самый важный в стратегическом отношении район страны. Политически они куда более сознательны, чем суннитские повстанцыМекки. В последние десятилетия благодаря развитию нефтяной промышленности в Восточной провинции сложился пролетариат. Здесь созданы подпольные профсоюзы, они и возглавляют политические забастовки и демонстрации.

Правительство сместило за некомпетентность нескольких генералов в вооруженных силах и органах безопасности, а губернатора Мекки уволило. Король Халед, Фахд и другие старшие принцы срочно нанесли визиты шейхам влиятельных племен, посетили военные базы. Тысячи подозрительных рабочих-иммигрантов были высланы. Руководителя левой оппозиции Насера ас-Сайда похитили за границей, и он бесследно исчез.

Срочно были отозваны студенты из иностранных учебных заведений. Чтобы успокоить улемов-богословов, закрыли косметические кабинеты, дамские парикмахерские, женские клубы. Уволили дикторш телевидения. Девушкам запретили продолжать образование за границей.

Службу безопасности расширили и укрепили советниками из ЦРУ и экспертами из ФРГ и Франции. Военным увеличили жалованье вдвое. Боеприпасы же войскам выдавали весьма скупо. И наконец, все командные посты в армии, национальной гвардии и в ключевых министерствах передали исключительно членам королевской семьи и связанным с ней кланам...

Съеденные миллионы

Нефтяная промышленность XX века, перенесенная на аравийскую почву, настолько механизирована и автоматизирована, что в ней занята лишь небольшая часть местного населения. В Саудовской Аравии добычу и вывод почти полумиллиарда тонн нефти в год обеспечивают всего около двенадцати тысяч человек, и новая индустрия долгое время оставалась островком в море традиционного хозяйства, чужеродным телом в феодально-племенном обществе. Но добыча нефти оказала воздействие на аравийские государства. Огромные деньги поступали в руки правителей.

Доходы от нефти в Саудовской Аравии возросли с тридцатых до начала семидесятых годов в девять тысяч раз! В семидесятые годы новый скачок — еще раз в тридцать.

Всюду в мире быстрый подъем национального дохода происходил лишь при социально-политических изменениях. Здесь же финансовый взрыв предшествовал и социальной, и политической, и культурной революции. Сказывалось и малолюдство нефтяных стран, и общественная структура Аравии, и психология ее населения.

В бедуинских племенах сохранились традиции племенной солидарности и взаимопомощи: Шейх — князь пустыни — раньше использовал соплеменников как военную силу для ограбления оседлого населения оазисов или соседей. Он считал долгом делиться с соплеменниками частью добычи или дохода. Естественно, эти патриархальные отношения не распространялись ни на рабов (обычно африканского происхождения), ни на вольноотпущенников, которые оставались в полукрепостной зависимости от хозяев, ни на оседлых крестьян-феллахов, ни на «низшие» племена.

Когда в пустыне забили фонтаны жидкого горючего и феодально-племенная аристократия стала получать колоссальные доходы, первым ее побуждением было построить для себя дворцы, перед которыми бледнеют сказки «Тысячи и одной ночи». А вторым — дать приличные жилища и прочие блага своим соплеменникам. Но только им.

Понятий бюджета и разделения государственных и личных расходов правителя в Саудовской Аравии не существовало до конца пятидесятых годов. Здесь не существовало ни налоговой, ни валютной системы, ни промышленного или коммерческого законодательства. Несмотря на рост нефтяных доходов, долги страны достигли астрономической суммы. Но тогдашний король Сауд и его окружение не думали сокращать расходы на дворцы, автомобили, гаремы, самолеты.

Притчей во языцех стал прежний правитель Абу-Даби Шахбут ибн-Султан. В начале шестидесятых годов княжество находилось на пороге одного из наиболее фантастических взлетов в истории нефтедобывающей промышленности, и в карман эмира потекли деньги. Шахбут, человек подозрительный и неуравновешенный, был подвержен припадкам ярости, и тогда его голос поднимался до визга, как у капризного ребенка. Многие считали его сумасшедшим. Эмир отказывался иметь дело с иностранцами и не намеревался расходовать свое богатство, предпочитая коллекционировать золотые бруски под постелью. Заднюю комнату своего глинобитного дворца он забил крупными банкнотами. Когда его изгнали, обнаружилось, что крысы изгрызли бумажных денег, по крайней мере, на два миллиона долларов.

Те времена как будто прошли. Но и по сей день многие государственные мероприятия, особенно связанные с престижными. соображениями, граничат с транжирством.

Семерка Судайри

Основатель Саудовской Аравии Абд аль-Азиз ибн Абдуррахман ибн Сауд имел почти полторы сотни жен. Женился он и по любви, и из политических соображений, чтобы укрепить свои связи с влиятельными племенами. После его смерти в 1953 году осталось тридцать восемь сыновей. Сейчас в клане Саудидов несколько тысяч только взрослых мужчин. Именно они и распоряжаются основными ресурсами страны, ее нефтяными доходами, именно им служат вооруженные силы и органы безопасности, государственный аппарат, верхушку которых они возглавляют. Но сам государственный механизм вырос, усложнился и приобрел новые функции.

Король — центральная фигура в системе власти. Одновременно он — имам, глава общины верующих, он же — военачальник, верховный судья и главный шейх кочевых племен. Хотя в шариате все законы изложены раз и навсегда, король издает декреты.

Из нескольких тысяч членов правящего клана в принятии решений участвует узкий круг лиц — человек сто. А самые важные решения принимает небольшая группа лиц, окружающих монарха. При короле Фейсале в нее входили его дяди и сводные братья — наследный принц Халед, эмир Фахд, командующий национальной гвардией Абдаллах, министр обороны и авиации Султан.

В 1982 году королем стал Фахд, который возглавляет «семерку Судайри» — шесть его родных братьев, детей жены из могущественного феодального клана Судайри. Султан, двенадцатый сын Абд аль-Азиза, — министр обороны и авиации; Турки, двадцатый, — его заместитель; Наиф, двадцать третий, — министр внутренних дел; Сальман, двадцать шестой, — губернатор провинции Эр-Рияд; Ахмед, двадцать восьмой, — заместитель губернатора Мекки; Сатам, двадцать девятый, — заместитель губернатора Эр-Рияда.

Абд аль-Азиз женился на нескольких женщинах Судайри, и, кроме этой семерки, у него было еще шесть сыновей от жен из этого клана.

Внуки Абд аль-Азиза — особая группа, «королевские технократы». Среди них выделялись сыновья короля Фейсала: Сауд аль-Фейсал, получивший образование в Принстоне, стал министром иностранных дел, Халед — губернатором юго-западной провинции Асир, Мухаммед возглавил департамент ирригации, Абдуррахман — командир бронетанковой бригады, Турки — заместитель директора департамента внутренней разведки.

Внутри королевской семьи может идти борьба, но она, как правило, не становится предметом публичного обсуждения.

Многие принцы заняты большим бизнесом. Они обогащаются на земельных спекуляциях и зарабатывают на правительственных заказах и контрактах, получают комиссионные за импортные сделки на суммы в миллиарды долларов.

К началу восьмидесятых годов клан Саудидов стал самой богатой семьей мира. Он фактически контролирует национальный доход страны, доходящий примерно до ста — ста двадцати миллиардов долларов в год, и он же направляет потоки саудовских инвестиций, далеко превысивших сто миллиардов долларов, за границу. Сотни принцев стали мультимиллионерами.

У правителей нефтяных государств есть многочисленные, по местным масштабам, армии и силы безопасности, набранные из бедуинов, бывших рабов или просто наемников, система тайной полиции и слежки. Но не только на голой силе держатся они.

Когда не было колеса

Еще в начале сороковых годов в большинстве районов Аравии не применяли колеса. Было бы неверным сказать, что его не знали, оно было просто не нужно при тогдашнем уровне развития производительных сил. Не очень давно еще местное ремесло ограничивалось изготовлением предметов первой необходимости.

На нефтяных промыслах с первых же шагов понадобилась рабочая сила. Но в феодально-племенном обществе ее не было. Вот потому рабочими стали представители «низших» племен, феллахи — земледельцы, батраки или ремесленники из шиитов Восточной провинции. У них не было презрения к физическому труду, которое столь свойственно «благородным» бедуинам или оседлым фанатикам-ваххабитам. Бедуины взялись за обязанности охранников, шоферов, а также электриков. Но специальностей, где требовался тяжелый, утомительный или скучный труд, они всячески чурались.

У аравийского населения в целом не было, да и сейчас нет, навыков для современной жизни. Но кто-то должен приводить в движение маховики производства, которое запущено в княжествах Персидского залива и Саудовской Аравии. Кто-то должен применять технологию, изобретенную отнюдь не местными жителями, чинить американские или японские автомашины, телевизоры или кондиционеры, строить дома, стадионы, заводы и причалы, копать траншеи, вывозить мусор, таскать ящики, управлять птицефабриками, преподавать математику, печатать газеты, рисовать рекламные щиты. Так появились в нефтяных княжествах плебеи-иммигранты. Палестинцы, ливанцы, египтяне, сирийцы — квалифицированные рабочие, техники, служащие. Чернорабочие — больше йеменцы, иракцы, суданцы, иранцы, пакистанцы, индийцы и еще недавно — оманцы. Директора фирм, высшая прослойка делового мира, военные советники — американцы и европейцы.

«Ассоциация предпринимателей объявляет о бегстве своих рабочих-пакистанцев (перечисляются имена) и предупреждает всех, кто захотел бы предоставить им кров, пищу или работу. Все данные об этих беглецах следует сообщить в ближайший полицейский участок». Такое объявление, помещенное в эр-риядской газете, не представляет собой ничего необычного.

Рабочий, завербованный у себя на родине на год или два по контракту, продленному по молчаливому согласию обеих сторон, должен покинуть страну, как только потеряет место. Каковы бы ни были причины его увольнения, он теряет право на ручательство своего хозяина, который «гарантировал властям его порядочность и добрый нрав». Если рабочего уволили до истечения срока контракта или вида на жительство, он не может наняться на другое место.

Многие из рабочих-иммигрантов, которых соблазнили приличным заработком, мечтают покинуть Саудовскую Аравию, едва успев туда приехать. Они сразу обнаруживают, что их жалованье не соответствует очень высокой стоимости жизни. Разлученные с семьями, лишенные всяких развлечений из-за запретов правоверного ислама, эти люди работают по шестьдесят, а то и больше часов в неделю. Профсоюзы запрещены.

Иностранцев так много в Саудовской Аравии, что встревоженное правительство решило ограничить иммиграцию. Саудовцы оказались в меньшинстве не только в главных городах, но даже в столице.

Появление в стране нефтяной промышленности, как это ни парадоксально, в пятидесятые годы укрепило рабовладение. Спрос на невольников увеличился. Но в 1962 году под давлением извне в Саудовской Аравии произошла отмена рабства. И все-таки кое-кто из знати удерживает рабов и рабынь. Да и вольноотпущенники не стали полноправными гражданами.

Сохранили неравноправное положение и «низшие племена». Из них выходят рабочие и ремесленники для непрестижных профессий — парикмахеры, мясники, музыканты, лудильщики.

Газета «Указ» несколько лет назад организовала опрос. На вопрос «Каково главное ваше желание?» десятая часть людей на окраине Джидды ответила:

— Иметь средства для покупки мяса хоть раз в неделю.

Это были не иммигранты, а коренные жители, но из «низших» племен. Социальный статус иммигрантов, вольноотпущенников, «низших» племен, ремесленников, шиитов очень сходен. Они остаются как бы «вне общества».

Промежуточные слои

На торговле, земельных спекуляциях, подрядах, домостроении, на кое-какой промышленной деятельности выросла в стране своя буржуазия. Положение крупных торговых домов в саудовском обществе близко к статусу влиятельных бедуинских шейхов. Местная буржуазия очень консервативна, она прочно срослась с режимом и господствующим кланом Саудидов. Режим устраивает ее.

Но архаизм режима отталкивает от него не только париев общества, но и многих представителей средних слоев — молодых офицеров, журналистов, учителей, служащих, мелких торговцев. Из них, а также из саудовских рабочих образовался костяк нескольких подпольных антиправительственных организаций, как светских, так и религиозных.

Изменения в обществе Саудовской Аравии и княжествах происходят быстрее, чем в других ближневосточных странах. Надо только учитывать, когда они начались. Нефтяные монархии столкнулись с острыми внутренними противоречиями, неизвестными им раньше.

Прежнее общественное равновесие в Саудовской Аравии и в нефтяных княжествах нарушено. Новое — не создано. Подобное состояние неустойчиво и чревато социальными потрясениями в самых неожиданных формах.

Сложности и проблемы усугубляет американское вмешательство. Уже многие годы Вашингтон добивался создания на аравийской земле военных баз под своим флагом. Лишь в султанате Оман ему это удалось. Но саудовское правительство предпочитает, чтобы американцы оставались «за горизонтом», на Диего-Гарсия, по крайней мере, в Омане.

Над Аравией патрулируют пилотируемые американцами «летающие радары» типа АВАКС, начиненные электроникой, счетно-решающими устройствами— сгустком военной научно-технической мысли США. Они объединены с наземными пунктами командования, связи и контроля, с аэродромами и ракетными базами, а через спутники — со штабами в США, куда на дисплеи дежурным генералам передается меняющаяся ситуация.

Принадлежащие разным историческим эпохам люди, вещи, орудия труда, экономические и социальные отношения, идеологии существуют в Аравии вместе, одновременно, сталкиваясь, разрушаясь, видоизменяясь. Общество стран бассейна Персидского залива перегружено конфликтами разного характера, силы и глубины — и возникшими тысячи лет назад, и буквально за последние годы. В них вовлечены главные империалистические державы и местные родо-племенные объединения. Разведывательные службы и таинственные религиозные общины. Амбиции местных монархов и диктаторов и государственных мужей Запада.

Зона Персидского залива переживает перемены. Головокружительные, быстрые. И болезненные.

Алексей Любушкин, доктор исторических наук

(обратно)

Кораллы Кайобланко

Ч ерное небо, словно бархатный фон, подчеркивало молочную ослепительность планеты, которая фарфоровым блюдцем улеглась посреди экрана. Неподалеку от блюдца разместилась голубоватая розеточка поменьше, с темными расплывчатыми пятнами, похожими на грубые, мазками написанные цветы.

«Что ждет нас на этих двух планетах?» — в который раз попробовал угадать эколог Игорь Краснов, вглядываясь в приближающиеся диски, которые почему-то назвали по-староиспански: Кайобланко и Кайонегро — Белый Камень и Черный Камень. Игоря вдруг неудержимо потянуло туда, в чужой, незнакомый мир, чтобы немедленно, сейчас же испытать все, что судьба уготовила их экспедиции.

— Боб! — позвал он. — А может, начнем с Кайонегро? Говорят, это планета гор. Сто лет не лазал по скалам.

Пилот Роберт Чекерс не ответил, но поза его красноречиво говорила, что он занят и его лучше не беспокоить с глупостями.

— Так что же, на Кайонегро не полетим? — горестно переспросил Игорь.

— Полетим. Только после Кайобланко.

— Ну, давай хоть туда, — вздохнул Игорь. — Только побыстрее бы...

— Когда намечено, тогда и прилетим.

— Гарантируешь?

— Если меня не будут постоянно отвлекать от дела праздношатающиеся ученые.

Игорь встал, крутнув вращающееся кресло, досадливо махнул рукой и вышел из рубки. Потом постоял в нерешительности, не зная, куда направиться: в лаборатории и вправду дел пока никаких нет, спать еще рано, а из рубки Чекерс его почти что выставил. «Праздношатающийся»! Ничего, сядем на Кайобланко, посмотрим, кто будет работать, а кто — праздно шататься. Да, но делать действительно нечего. «Пойду в салон,— подумал Игорь. — Может, там Надя. Хоть поговорю с нормальным человеком».

Войдя в кают-компанию, Игорь увидел, что не ошибся: Надежда Сереброва, биохимик из его эколаборатории, сидела в мягком плюшевом кресле, уютно поджав под себя ноги, руки скрестив на груди. Голову ее почти полностью скрывал видеошлем, лишь слегка подкрашенные приоткрытые губы выглядывали из-под его матовой полусферы, да упруго выбивалась короткая черная коса.

— Надюша! — позвал Игорь. Девушка не ответила. Игорь подошел к креслу, поднял с ворсистого пола коробку от видеокассеты: «Легенды о майя, ацтеках и инках». Все... От фильма ее теперь не оторвать. Игорь послонялся еще немного по кают-компании, от нечего делать сорвал ромашку в цветочной нише, сунул в коробку из-под «Легенд», улыбнулся и пошел к себе.

Тягость вынужденного безделья для Игоря и Надежды, к их великому облегчению, окончилась наутро.

В 6 часов 23 минуты по бортовому времени Чекерс вывел корабль на орбиту вокруг Кайобланко и отключил ионную тягу. Еще через час сорок закончилась расстыковка — дисколет сбросил с себя в несколько раз превосходящую его по массе ношу, которую весь путь толкал перед собой. Отделившись от грузового прицепа, не только хранящего запас горючего, склады, мастерские, радиоаппаратуру, но и защищавшего корабль от возможных опасностей в открытом космосе, дисколет сразу потерял в автономности и жизнеспособности. Однако груз, почти неощутимый в космическом пространстве, в условиях притяжения, близкого к земному, стал бы непосильной обузой. Да и у автономного дисколета запас надежности для планетарных условий более чем достаточный. Одним коротким ударом двигателей пилот сбросил дисколет с орбиты и начал планирующий спуск. На высоте четырех километров, когда атмосфера стала плотной, купол над центральной частью аппарата раздвинулся, и оттуда появились посаженные на одной оси друг над другом, пропеллеры. Бесшумно завращались в противоположные стороны мощные лопасти, и дисколет сразу же обрел опору и движение.

С этого момента для трех человек, которые до сих пор были лишь членами экипажа, а двое, может быть, даже только пассажирами, с этого момента для них началось выполнение экологической программы. За неделю, которую план исследований отводил на каждую планету, им полагалось совершить на небольшой высоте облет планет и предпринять посадки по усмотрению эколога. Не слишком обширная программа, но их группа была первой, и они должны были лишь составить предварительный обзор, собрать исходные данные для долгосрочной, расширенной научной экспедиции.

Дисколет на малой скорости шел над Кайобланко. Под ним развернулся настоящий океан, спрятавший под своим соленым одеялом две трети всей планеты. Дул легкий ветер, и в изумрудных волнах, вздымающихся будто тугие бока гигантского, тяжело дышащего зверя, загорались льдинками и тут же таяли серебристые завитки. Ничего интересного.

— Пойду проведаю Роберта, — сказала Надежда и вышла из лаборатории. Игорь вдруг подумал, что Чекерс сидит в пилотском кресле, не вставая часов с двух ночи: почему-то, даже при самом мало-мальски сложном маневре, пилоты обязательно дублируют автоматику. А тут надо было произвести торможение, расстыковку, спуск в атмосферу, переход на вертолетный режим... Причем все это время Чекерс сидит один. Устыдившись собственного эгоизма, Игорь включил связь с рубкой.

— Эй, Боб, как ты там? — позвал он и тут же услышал цоканье каблучков: в кабину пилота вошла Надя.

— Да, как ты, Бобби? — повторила его вопрос девушка.

Чекерс обернулся, и Надя увидела, что на его гладком, круглощеком лице, которому большие пухлые губы обыкновенно придавали обиженный, ворчливый вид, проступил пепельного оттенка налет. Глубоко посаженные глаза выпукло оттенили синеватые мешки.

— Спасибо, ничего, — облизнул губы Роберт.

— Как это «ничего»! — ужаснулась Надя. — Да на тебе лица нет. И вообще, ты все эти дни работал как каторжный, а мы с Игорем баклуши били. Отдохнуть тебе надо...

— Вот сядем на первую посадку — отдохну. Сутки буду отсыпаться. А пока... — Роберт извиняюще улыбнулся, — пока я не отказался бы от чашки кофе.

— Это я мигом, — откликнулась Надя.

— Слушай, Боб, — предложил Игорь по интеркому,— чего тебе еще шесть часов ждать посадки? Иди поспи, а я давай поведу. Мне все равно делать нечего. Да ты не волнуйся, — добавил он, почувствовав в молчании пилота сомнение, — тут же море. Тишь да гладь, никаких тебе маневров: знай держи курс и никуда не сворачивай. И потом, я же умею водить такие телеги, как наша...

Это Чекерс знал: как эколог, Краснов обучался вождению малых космических аппаратов. Однако дисколет был кораблем среднего класса, и доверять штурвал непрофессионалу Чекерс никогда бы не стал — в космосе, на ионной тяге... Но на вертолетном ходу управлять дисколетом мог почти всякий обладатель любительских прав, тем более что полет над океаном действительно никакой сложности не представляет. Кроме того, Роберт и впрямь чувствовал себя усталым. Поэтому, оговорив, что Игорь будет идти на высоте ста метров и не быстрее ста километров в час, пилот уступил свое кресло.

Игорь почти физически ощущал, как в океане под ними бурлит, пульсирует жизнь. До обидного жаль было, что бортовыми приборами ничего этого не увидеть: программа экспедиции не предусматривала подводных исследований, и, естественно, лишней аппаратуры — ах, как бы она сейчас пригодилась! — на дисколете не было. Но если океанские работы не запланированы, разве из этого следует, что надо лететь чуть ли не под облаками и даже не пытаться заглянуть в море хотя бы одним глазком?

Искушение оказалось не по силам экологу. Игорь предложил Наде снизиться до десяти метров над поверхностью, и девушка, которой уже наскучил однообразный полет, с радостью его поддержала.

Игорь двинул штурвал.

Море сразу выстелилось под самым брюхом дисколета пенистой кружевной скатертью и помчалось, покатилось назад, поддразнивая молодых ученых блеском рыбьих тел, выпрыгивающих из воды, вопросительными знаками изогнутых щупалец, то здесь, то там возникающих над рябью, бурыми колониями зоопланктона, покрывающими порой сотни квадратных метров, словно выплеснутые в океан чернила...

— Давай зачерпнем пробу, — предложила Надя, и Игорь было приготовился запускать «охотника», но заметил, что на панорамном обзорном экране, до самого горизонта занятом лишь голубым небом и малахитовым морем, появилась черная точка. «Или островок какой, или...» Игорь вжал в приборную панель клавишу, запрашивая бортовую систему. Анализатор беззаботно подмигнул ему дисплеем и сообщил, что прямо по курсу наличествует крупная биомасса, около пятидесяти тонн. Игорь снова посмотрел на экран и сам теперь разглядел, что «биомасса» у них на пути — огромное морское животное, формой напоминающее черепаху.

— Надя, ты ее видишь? — закричал он.

— Вижу, вижу. Такую громадину не захочешь — заметишь. Она же не меньше дисколета. Давай сфотографируем?

— Обязательно. Я тебя проведу прямо над ней.

— А это не опасно? — для очистки совести спросила Надя, уже спешно готовя фотоаппаратуру.

— Не бойся, мы же тащимся на десяти метрах, а черепаха над водой возвышается всего на... — Игорь сверился с прибором, — на два с половиной. Семь метров — зазор.

Краснов чуть сдвинул штурвал, подправляя курс точно на цель — черепаху, плавучим грибом разлегшуюся на поверхности. На грязно-сером панцире уже различались клетки гигантских тусклых пластин. Сбоку панциря в отверстии, похожем на вход в пещеру, угадывалась втянутая голова.

Расстояние между дисколетом и животным даже не сокращалось, оно просто таяло со стремительностью опущенной в кипяток сосульки.

«Что же она голову прячет, боится, что ли, или сниматься стесняется?» — с досадой подумал Игорь, все ближе подлетая к черепахе.

И тут же, будто в ответ на его сожаления, из-под панциря вдруг взметнулся вверх исполинский плоский клюв, составляющий, казалось, всю голову черепахи. За клювом, словно пожарный шланг за наконечником, гофрированным рукавом потянулась морщинистая шея. На вид хрупкая и тощая, по мере приближения дисколета она становилась все толще, мощней. Это было зрелище. И когда Игорь, спохватившись, стряхнул с себя оцепенение, драгоценные мгновенья были уже упущены: чешуйчатые складки шеи вползли в экран, а над фонарем рубки нависла клювастая голова с немигающими прорезями равнодушных глаз.

Все это запечатлелось в мозгу у Краснова яркой и неживой моментальной картиной... Ослепительным фонариком вспыхнула и погасла мысль, что сейчас будет столкновение...

Но, как все настоящие водители, Игорь в критических ситуациях умел инстинктивно, не раздумывая, в доли секунды принимать оптимальные решения.

— Надя, держись! — крикнул Игорь.

Дисколет послушно накренился, завалившись вперед, и на всей скорости вонзился в воду перед самой черепахой. За всплеском падения раздался глухой удар, дисколет тряхнуло, обрывисто тенькнула лопнувшая сталь. Потом закашлялся и заглох вертолетный движок, и наступила тишина. Пуская крошечные яростные пузырьки, по смотровому стеклу расползалась прозрачная влажная голубизна. «Мы тонем», — подумал Игорь. Над рубкой проплыло необъятное костяное брюхо, мелькнули и исчезли два ряда чудовищных когтистых ластов. Снова что-то царапнуло по крыше.

Борясь со скачущими перед глазами искрами — приложился-таки лбом о панель! — Игорь помотал головой.

— Надежда, Роберт! — позвал он. — Вы целы?

— Я цела! — пискнула испуганно Надя. — Иду к тебе.

В динамике, связывающем рубку с каютами, и в частности с каютой, куда пошел поспать Чекерс, послышалось что-то громкое и нечленораздельное. Что именно, Игорь из этой скороговорки не разобрал, но по тону, не предвещающему ничего хорошего, понял, что невредим и пилот.

«Уже неплохо, — подумал Игорь, — все живы и здоровы. А что наша посудина?» Он посмотрел на экран и увидел, что дисколет уже полностью под водой и продолжает, планируя, медленно погружаться. Краснов обеспокоенно включил общий обзор. Внизу начинали вырисовываться расплывчатые очертания дна. Игорь с облегчением вздохнул: хорошо хоть, тут неглубоко...

— Хорошо хоть, тут неглубоко, — вторя его мыслям, произнес у него за плечом Чекерс. Голос у пилота, то ли от волнений, то ли от чего иного, был осипший.

Игорь обернулся. В дверях стояла Надежда, уже успевшая взять себя в руки, но все еще с остатками испуга в округленных глазах, а рядом с ней — Роберт, насупленный, бурлящий негодованием, с красной мятой полосой от подушки на щеке.

Краснов молча поднялся из пилотского кресла; тоже не говоря ни слова, Чекерс занял свое место, положил ладони на штурвал. И вовремя: из синевы туманным силуэтом на экран надвигалась остроконечная подводная скала. Надежда зажмурилась, ожидая катастрофы, но Роберт ловко поколдовал тормозными плоскостями, и дисколет сразу потерял горизонтальную скорость. Он мягко скользнул вдоль скалы вниз и, скрежетнув лапами амортизаторов по дну, остановился. В кабине стало заметно темнее.

Игорь щелкнул выключателем.

— С приездом! — с шутливой беззаботностью начал он, но встретил такой яростный взгляд пилота, что осекся и принялся крутить взад-вперед регулятор освещения.

— Мало тебе одного подвига? Решил теперь и свет испортить? — не выдержав, взорвался Чекерс.

За любимого шефа вступилась Надежда.

— Ну что ты, Бобби! Разве Игорь нарочно...

— Действительно, чего это я! Подумаешь, промашка вышла. Ну, утопил человек нечаянно космический корабль, так что с того?

— Послушай, Роберт, — сказал Игорь, — может, я и растерялся на миг, но все равно другого выхода у меня не было.

— Да какого выхода?! Откуда? Что это за выход такой — топить дисколет?

— А-а, я и забыл: ты ведь ничего не знаешь, — сообразил Игорь и рассказал о встрече с рептилией.

— Рептилия, говоришь. Та-ак... — протянул пилот, вместе с воздухом из легких выдыхая и часть гнева: он уже оценивал ситуацию и пытался представить, как сам бы поступил на месте Краснова. — Ну и везенье... В пустом океане налететь на черепаху. Случайно, значит? Ладно, допустим. Но если ты не успевал обойти ее, зачем надо было нырять, а не спокойно перепрыгнуть?

— Так некуда было прыгать, — объяснил Игорь, — сверху уже голова ее была, над самым фонарем торчала. Не нырни я, мы бы этой Тортилле шею, как пить дать, укоротили. А очень не хотелось. Шейка-то метров десять — шутка ли, черепаха, может, ее всю жизнь растила...

— Погоди, погоди, — остановил вдруг эколога Чекерс. — Какой длины шея была, говоришь?

— Метров десять. А то и двенадцать.

— А голова где торчала? Над фонарем?

— Над ним самым, — с готовностью подтвердил Игорь.

— Но тогда получается, — до шепота снизил голос Чекерс, — что ты вел дисколет на высоте десяти метров над уровнем моря.

— Ну, вел... — с некоторой, не очень большой, долей смущения признал Игорь.

— А кто тебе позволил?! — вновь закипел пилот. — Как ты посмел рисковать всей экспедицией, кораблем, нашими жизнями, в конце концов?!

— Да хватит тебе, — разозлился, в свою очередь, Краснов. — Подумаешь — авария какая! Ничего с нами не случилось.

— Как — ничего? А винты? Пропеллерный люк не закрывается.

— Починю я твои винты, не волнуйся. Собственноручно починю.

— Где, интересно? Уж не под водой ли?

— Могу и под водой. Тут неглубоко. Метров шестьдесят.

— Это чистая случайность, что здесь мелко. А будь тут три-четыре километра... — уже остывая, по инерции продолжал Чекерс. Во время перепалки с экологом он успел просканировать основные узлы и убедился, что никаких серьезных повреждений дисколет не получил.

— Хоть тридцать четыре! Тебе не хуже меня известно, Боб, что дисколет выдерживает практически любое давление, ему все равно откуда стартовать — с орбитальной станции, поверхности планеты или дна морского. Врубай реактивную тягу и газуй.

— Газуй! Быстрый какой. Ты расход горючего на старт в жидкой среде посчитай. А нам еще на Кайонегро лететь.

— Долетим.

— Может, и долетим. Если будет зачем.

— То есть как? — не понял Игорь.

— А так. Запрещается — ваш же брат эколог запретил летать на ионном ходу на планетах. Без пропеллеров, таким образом, нам ни здесь, ни там делать нечего.

— Сказал, починю пропеллеры! — рявкнул Игорь. — Сейчас же. Немедленно.

С хрустом ступая по коралловому дну, Роберт вышел из-под дисколета. Ему пришлось задрать голову, чтобы видеть все действия Краснова. Эколог сидел верхом на пропеллерном кожухе, напоминающем верблюжий горб, и пытался выпрямить ось. Пилоту сразу стало ясно, почему не закрывался вертолетный люк: погнувшись при соприкосновении с черепахой, ось задевала за край кожуха нижним винтом.

— Ну как, получается что-нибудь? — примирительно буркнул Чекерс.

Вместо ответа Игорь протянул рукоять пневмомолотка, помог взобраться наверх.

Хотя работать под водой без привычки выходило куда медленней, чем получилось бы, скажем, в невесомости, однако они довольно быстро подправили ось. Оба винта, и верхний и нижний, пришлось снять — из восьми лопастей уцелело лишь пять, причем одна из них была согнута в буквальном смысле в бараний рог.

— Надежда! — вызвал Игорь. И тут же будто колокольчики рассыпались в шлемофонах: «Да, слушаю, Игорек, ну что там у вас, я уже начала за вас волноваться...»

— С нами-то все в порядке. А вот винты совсем плохи, мы их демонтировали, — сообщил пилот. — Надя, я хочу проверить, закроется ли люк. Будь любезна, нажми на левой панели третью кнопку во втором ряду сверху.

Булькнув воздушными пузырями и пропустив в себя голую, как сухая елка, ось, створки люка сомкнулись. Игорь удовлетворенно погладил линию стыка, почти неразличимую на гладком матовом металле.

— Дело сделано, Боб, — сказал он. — Теперь можно и погулять. Как считаешь?

Чекерс не возражал: не каждый день выпадает побродить под водой на другой планете.

Теперь, когда не было нужды торопиться и думать о ремонте, подводный мир выглядел совсем по-другому, нежели из кабины дисколета. Уже не казалась однообразной, монотонной размытая голубизна воды. Зубчатые скалы, словно горный фон на пастелью написанном альпийском пейзаже, придавали картине морского дна глубину и загадочность. Где-то на пределе видимости, будто призраки, мелькали расплывчатые силуэты; некоторые из них, приблизившись, оказывались обыкновенными, ничем внешне не отличающимися от земных лупоглазыми рыбами. Пятнистыми лентами извивались, стелились по дну плоские длинные водоросли. Сжимали и разжимали бутоны из тугих лепестков-щупалец кокетливые анемоны. И все же достаточно было одного внимательного взгляда, чтобы понять, кто настоящий властитель этого густонаселенного царства. Мир этот, несомненно, принадлежал кораллам. Большие и маленькие; плоские, как резной веер, и неуклюжие, напоминающие громоздкий стол на кривой толстой ноге; щетинистые, как морские ежи, и едва шершавые, с глубокими извилистыми бороздами, похожие на окаменевший мозг; в форме раскидистых оленьих рогов и нежные, словно весенние ольховые побеги, — все эти бесчисленные кораллы покрывали дно, цеплялись за отвесы скал, росли во всех щелях и расщелинах, выглядывали из водорослей.

Неуклюже ступая по хрустящему коралловому ковру, Краснов и Чекерс обошли дисколет. Космический аппарат стоял на твердом грунте в небольшой седловинке между подводных скал. Игорю место их посадки очень напоминало классический коралловый атолл, с той, правда, разницей, что в Тихом океане верхняя кромка рифов обычно выходит к поверхности, а не прячется на глубине. Перед дисколетом стоял крутой тупоконечный утес, похожий на поломанный зуб. Да, подумал Игорь, если бы они в этот утес воткнулись, были бы проблемы. А так — все обошлось. Не считая поломанных пропеллеров, конечно, но это не самое страшное: пусть они временно лишились вертолетного хода, на орбите в прицепе есть запасные винты. А ионный двигатель легко поднимет дисколет с любой глубины.

— Слазаем? — Игорь мотнул головой в сторону утеса. Чекерс смерил скалу взглядом: она казалась высотой метров сорок — сорок пять, с поправкой на аберрацию — не больше тридцати. Невысоко, но лезть туда не имеет совершенно никакого смысла — нет ни приборов для исследования, ни хотя бы фотоаппарата. Даже ландшафтом с высоты не полюбуешься — не та видимость... Но спорить с Красновым не хотелось, и пилот согласился.

Карабкаться на скалу оказалось удивительно удобно. Достаточно было оттолкнуться ногой о самый незначительный выступ, как тело взмывало вверх, и сразу на метр ближе становилась поверхность моря, такая непривычная, если смотреть на нее не с воздуха, а со дна, — мягкий перламутровый купол, покачивающийся где-то высоко над головой.

Немного ниже вершины они остановились и уселись на округлый уступ, который словно специально вырубили в скале и превратили в скамейку нр смотровой площадке. На этой глубине было значительно светлее, солнце здесь не висело робким рассеянным туманом, а хозяйничало наравне с океанскими течениями, запуская в воду яркие стрелы света, рассыпая разноцветными блестками вокруг утеса хороводы рыбьей мелочи, подпитывая сочно-розовой краской коралловые кусты.

Сидеть на подводной скамейке было хорошо и покойно, даже лучше, чем в невесомости: не беспокоило полное отсутствие силы тяжести.

— Да, Боб, я знаю, что виноват, — обратился к Чекерсу Игорь. — Нельзя было спускаться к самой поверхности. Но кто мог предположить... — Эколог оторвал от скалы крупную оранжевую ракушку, похожую на приоткрытый медальон. Потеряв под собой привычную каменную опору, короткая толстая «нога» моллюски испуганно спряталась в свой домик и захлопнула створки-ставни. — Если б ты видел ту черепаху, Боб. Монстр, настоящий монстр. Размером не меньше нашего дисколета. А шея! По сравнению с ней у нашего жирафа голова растет прямо от плеч. Ох, чувствую, ждут нас еще сюрпризы на Кайобланко...

— Накаркал... — не скрывая беспокойства, сказал Чекерс, тронув эколога за рукав.

Из глубины всплывала тяжелая, массивная тень. Поднявшись до уровня, где сидели люди, она остановилась чуть поодаль напротив, словно специально давая себя как следует разглядеть. Это была двухметровая, толстая, как бревно, рыбина на редкость мягкого, нежного цвета: от спины до черных ромбиков боковой линии серебристо-розовая и с оранжево-желтым, в алых плавниках, брюхом. Мелко подрагивал узкий налимий хвост. Вытянутая, как у барракуды, утиная морда заканчивалась длинной полуоткрытой пастью, в которой отнюдь не миролюбиво загибались назад редкие собачьи клыки. Крохотные круглые глазки взирали вокруг тускло и вяло, как будто давая понять всем, кто здесь хозяин.

Показное ли равнодушие незваной гостьи, охотничий ли азарт и голод помешали менее крупным рыбам вовремя почувствовать близкую опасность. Одна из довольно больших рыб, позабыв всякую осторожность, бросилась за мальком, и в долю мгновенья с барракуды слетело ее напускное безразличие. Бросок, короткое движение зубастых челюстей, и вниз, выбрасывая из перекушенных артерий струйки бурой крови, пошел мясистый хвост — все, что осталось от двухкилограммового окуня. Встрепенувшись всем телом, словно в судороге, барракуда заглотала добычу, нырнула за планирующим ко дну хвостом, добрала его и не спеша двинулась в сторону людей.

— Похоже, нам намекают, что пора возвращаться домой, — констатировал Игорь.

— Да, пойдем. — Не вставая, Роберт отжался от импровизированной скамьи. — И на всякий случай давай не рассыпаться и держаться спиной ближе к скале. — Он толкнулся и плавно пошел ногами вниз вдоль каменной стены.

Краснов последовал за ним, не сводя восхищенного и в то же время уважительного взгляда с хищницы.

— Каков экземпляр! Как считаешь, скафандр ее зубы выдержит?

— Лучше не пробовать. Наш костюм рассчитан все-таки на космические опасности — радиацию, температурные колебания, перепады давления. А не зубы барракуд. Стой! — вдруг предупреждающе крикнул Чекерс: ему показалось, что барракуда собирается вклиниться в пространство между экологом и утесом. — Немедленно прижмись к скале, не пускай ее со спины...

Так, соприкасаясь плечами и едва не задевая камня спинами, они опустились. Барракуда проводила их до самого дна, то отплывая в сторону, то с угрожающим видом приближаясь. Только когда, почувствовав под ногами твердую опору, Игорь с силой топнул по коралловому отростку, испуганная треском рыбина сделала неуловимое движение своим налимьим хвостом и растворилась в синеве.

— Куда же ты, красавица! — крикнул ей вдогонку Игорь. На что-либо более остроумное он в этой ситуации не нашелся: клыки с палец длиной плохо отражаются на чувстве юмора. Он посмотрел на пилота и увидел, что тот облизывает пересохшие губы.

«Он все же неплохой парень, — подумал Игорь. — Струхнул слегка, но не растерялся. И даже сориентировался, успел сообразить, что надо держаться скалы. Или — опыт?!»

Чекерс, ощутив на себе взгляд эколога, по-своему истолковал его и, словно оправдываясь, сказал:

— С академии не был под водой. Да и там... координацию только отрабатывали.

— О чем ты, Боб, ты же молодец. Дома я увлекался подводным плаванием, подводной охотой в основном. Но ты сегодня вел себя куда профессиональней меня.

Чекерс смущенно махнул рукой и, ссутулившись, пошагал под днище дисколета.

Подождав, пока пилот поднимется в шлюз, Игорь полез было за ним, но на полпути что-то вспомнил и спрыгнул с лестницы обратно.

— Ты куда? — обеспокоенно спросил Чекерс.

— Сейчас! Надежде захвачу сувенирчик...

Игорь оглядел дно. Повсюду вокруг дисколета дно было усеяно обломками кораллов — результат посадки и их сегодняшних хождений. Но то, что валялось, не казалось Игорю достаточно презентабельным. Для подарка надо бы что-нибудь получше... И тут, рядом с амортизаторной лапой, он заметил великолепные «оленьи рога» — изящный прямой ствол, длинные и тонкие побеги-отростки. «Хороши!» Игорь наклонился, потянулся к коралловой ветви, чтобы ее отломить, нажал на нее.

И в этот самый миг случилось нечто непонятное.

Вода будто уплотнилась тысячекратно, стала ватной и тем не менее мощной хваткой обжала ему руку от плеча до кончиков пальцев, и не было возможности ни повернуть ее, ни согнуть в суставе, ни хотя бы шевельнуть мышцей.

Ощущение длилось какую-то долю мгновенья, его как будто и не было, но, когда оно прошло, Игорь еще некоторое время стоял, замерев с вытянутой рукой, не рискуя пошелохнуться. Что это, нападение? Нет, непохоже, кругом пустынно, только рыбья мелочь пасется в коралловых клумбах. Или местный водяной проказничает — подшутил над пришельцем... Показалось, решил Игорь. Или просто устал за сегодня. Надо отдохнуть.

Игорь поднял разлапистую каменную ветку и пошел к люку.

За стеклом, на вид таким непрочным и все же способным выдержать любые мыслимые воздействия, чернела чужая, инопланетная вода. Она была как мрак, как бесконечная космическая ночь, и звездочки светящихся микроорганизмов лишь усиливали сходство. «А что, если разбудить эту ночь?» — подумал Игорь.

— Подойди сюда, — позвал он Надю. Девушка заглянула в окно и поежилась, словно на нее дохнуло холодом. Игорь открыл небольшую дверцу над нижним краем окна, выдвинул оттуда миниатюрный штурвал, оканчивающийся не привычной баранкой, а мягким шаром-набалдашником.

— Смотри, — сказал Игорь и сжал рукоятку. И тут же в темноте вытянулся длинный белый хвост: у корпуса дисколета, в начале, — упругий, резко очерченный и пушистый, рассыпчатый — в конце, метрах в пятидесяти за окном. Игорь шевельнул штурвал — хвост наклонился, повис в чернильной воде, зацепился за скалу. Будто солнечное пятно, заплутав в океане, присело на утес отдохнуть и высветило вдруг из подводной скалы стократ усиленную радугу, разбрызгало неправдоподобно яркие краски там, где в самую солнечную погоду царит ровный зеленоватый сумрак. Камни, за пятидесятиметровым водяным фильтром не знавшие даже собственного цвета, засветились под лучом прожектора, как огни на новогодней елке...

Игорь двинул прожектор ниже. Луч скользнул с утеса, снова повис в воде, упал на дно — и опять под ним будто взорвалась палитра какого-то сумасшедшего художника. А на подводной скале, вернувшейся во мрак,продолжали цветными свечками люминесцировать кораллы, словно ворча на нескромный прожектор, бесцеремонно нарушивший их сон.

И эколог Краснов, улыбнувшись, как пером по бумаге, повел лучом по склону. «На-д-е-ж-д-а», — зажглись на скале метровые радужные буквы. Игорь выключил прожектор, но буквы продолжали гореть, и в этом фантастическом зрелище было даже что-то нереальное...

— Неужели можно просто так улететь? Ничего не предприняв, не полюбопытствовав, — взять и оставить это? — спросил Игорь.

Как завороженная Надя смотрела на затухающие огоньки, на собственное имя, написанное на подводном утесе за миллионы километров от родного мира, и была готова согласиться с каждым словом, произнесенным сейчас Игорем.

Будильник прозвонил в пять и сразу завертел Краснова в круговороте дел, запланированных на утро. Сегодня была его очередь дежурить на кухне. Игорь не стал мудрить, быстро приготовил яичницу и поспешил в кают-компанию.

Надежда и Роберт уже сидели за столом и о чем-то спорили.

— Привет! — поздоровался Игорь.

Чекерс сдержанно кивнул.

— Доброе утро, Игорек, чем нас сегодня потчуешь? — Надя привстала, заглянула в поднос. — О, яичница по...

— Глазунья а-ля субмарин. По каким проблемам прения?

— Да вот решаем, кому выходить сегодня, а кому сидеть в дисколете.

— Ну-ну... Так какие же мнения? — расставляя завтрак, поинтересовался Игорь. — В частности, что будем делать с экологом Красновым, где ему отведено место — на борту или за таковым?

— С тобой все просто, — засмеялась Надя. — Но кто пойдет вторым? Вот в чем вопрос.

— Вопрос, я думаю, ясен, — не допускающим возражений тоном произнес Чекерс, намазывая на хлеб масло. — Под водой тут слишком опасно, чтобы посылать женщину.

— При чем здесь женщина-мужчина! — возмутилась Надя.— Ни одна барракуда, если она голодная, не станет выяснять, кто какого пола. И потом, не забывай, Бобби, ты вчера уже плавал.

— А теперь послушайте меня, ибо с этого момента я приступаю к своим непосредственным обязанностям руководителя экспедиции, — вмешался в спор Игорь. — Сегодня под воду будет второй — и последний — выход. Такой случай требует максимальной научной отдачи, и потому пойдут люди, обремененные багажом специальных научных знаний: эколог, то есть я, и биохимик, то есть Сереброва. Чекерс останется на борту и, если все пройдет гладко, встретит нас чаем.

— Но погоди, а как же... — попробовал протестовать пилот.

— Если и ты хочешь вспомнить барракуду, Боб, то я отладил станнер, им теперь можно стрелять под водой.

— Нет, а...

— ...А потом, Надя права: ты уже выходил вчера. Будь джентльменом, Боб, пропусти даму, не толкаясь...

— Надя! — раздался в шлеме голос Игоря. — Ты не заснула?

— Ой, извини, задумалась,— виновато отозвалась девушка. — Тут так похоже на земной океан.

— Вот и снимай больше... Гляди, какая симпатяга! — Игорь указал на остроносую змеиную головку, выглядывающую из-под камня. Вдоль узкой челюсти и между злых рубинчиков глаз, украшая зубастую мордочку, колыхалась темная бахрома.

Надя подплыла ближе, почти вплотную. Приложила к плечу похожую на толстоствольное ружье записывающую камеру. И на пленку устройства сверхчувствительных датчиков потекли аудио-, видео-, магнито-, спектро- и прочие данные о снимаемом объекте, которые специальный компьютер позже сравнит с другой накопленной информацией и сделает заключения, позволяющие понять чужепланетный организм так же хорошо, как обыкновенного дождевого червя, — учебное пособие тысяч биологов десятков веков.

— Знаешь, Игорь, — сказала Надя, — она мне напоминает мурену.

— Похоже, — согласился Игорь. — А эта кого напоминает?

— Где? — встрепенулась Надя.

— Впереди, слева.

Надя посмотрела, куда показывал Игорь, и увидела тощую, полупрозрачную, как рисовая лапша, рыбу с несуразно большой головой. Рыба висела в воде вертикально, будто полиэтиленовый галстук на невидимом гвоздике, и лениво шевелила широкими перепончатыми плавниками.

— Достанешь отсюда? — спросил Игорь.

Надя прикинула расстояние: до «лапши» оставалось не менее восьми метров.

— Нет, — ответила она, — для инфрапараметров далековато.

— Тогда подплыви поближе, только аккуратно.

Рыба, не меняя «галстучной» позы, попятилась назад, предусмотрительно избегая слишком близкого знакомства. Надя прибавила скорости. И, уже всерьез испугавшись, рыба приняла-таки горизонтальное положение, превратилась в прозрачную извивающуюся синусоиду и скрылась в камнях.

— Ну, что там? — нетерпеливо спросил Игорь.

— Сейчас... — Надя включила подсветку на камере, и белый луч, перечеркнув темноту, уперся в неровную каменную стену напротив. — Ой, до чего же здорово! Тут целый грот небольшой — метра три в длину, около метра в высоту.

— За камнями там ничего опасного не притаилось?

— Нет. Все просматривается. Чудовищ пока не видно. Но живности полно, как в аквариуме. Крупнее всех наша приятельница, рыба-«лапша». Забилась в дальний угол и машет на меня плавниками. Гонит, наверное. Уйду, уйду, потерпи немного. Я только сфотографирую.

— Надежда! — с шутливой суровостью оборвал ее Игорь. — Не заигрывай с аборигенами! Лучше информируй, что ты видишь.

— Представляешь, шеф, тут кораллы anthozoa, веточками, как на дне, но совсем тонкие.

— Странно, — удивился Игорь, — кораллы — ив пещере, в полной темноте. Ну ладно, с этим дома разберемся. Вылезай. У нас еще немало дел впереди.

Они двинулись дальше, поминутно останавливаясь, чтобы запечатлеть очередного экзотического обитателя моря, полюбоваться необычной водорослью, рассмотреть причудливый коралл. Они плыли безо всякого направления, не стараясь ориентироваться — кольцевая форма подводного скалистого островка-атолла, куда совершил вынужденную посадку дисколет, не позволяла сбиться с пути и заблудиться.

Медленно шевеля ластами, Игорь и Надя парили над дном, похожим на по-восточному затейливый ковер, переговаривались, шутили и не испытывали ни малейшего беспокойства: оба знали, что космический корабль, хоть его и не видно, совсем рядом и за его стенами можно в считанные минуты укрыться от любых опасностей.

Поэтому, когда краем глаза Игорь заметил проскользнувшую в синеве крупную тень, он не слишком встревожился. Однако, памятуя о пережитом накануне приключении, по примеру Роберта предложил Наде держаться поближе к скалам.

— А что это было? — настороженно спросила девушка.

— Не знаю, не разглядел. Но...

— Что «но»?

— ...Похоже, сейчас состоится повторная демонстрация...

И в самом деле, тень снова появилась в поле зрения, но на этот раз не исчезла, а приблизилась, и во флегматичном щучьем силуэте Игорь узнал вчерашнюю барракуду. «Хотя с чего я взял, что вчерашняя? — мелькнуло в голове у Игоря. — Вряд ли она здесь одна-единственная». Он прислонился спиной к камням рядом с Надей.

— Надюшка,— слишком уж спокойным голосом сказал Игорь, — Ты, если она решит покружить вокруг нас, давай-ка ее поснимай. А я на всякий случай подстрахую...

Надя решительно вскинула камеру, нацелилась на барракуду, которая уже плыла прямо на них. Испугавшись резкого движения, хищница круто взмыла вверх, выполнила подводное сальто с разворотом и отвернула назад, к границе видимости.

— Если она сунется еще раз, — пообещал Игорь, — я ее прикончу.

— Обожди! — Надя раскраснелась, глаза ее азартно блестели. — Все-таки я снимала далековато, многие параметры могут не выйти.

— И что ты предлагаешь?

— Пусть подойдет поближе.

Словно поняв приглашение, барракуда опять устремилась к ним. И опять, но теперь уже вдвое ближе, ушла в сторону. Сверкнуло жирное желтое брюхо.

— Успела? — спросил Игорь.

— Успела, — подтвердила Надя, но камеру не опустила: барракуда снова шла в атаку.

Первый выстрел Краснов сделал, когда до барракуды оставалось метров пять. Тоненькая серебряная цепочка потянулась от дула станнера к рыбине, ткнулась в крутой угрюмый лоб.

В освоенной человечеством вселенной нет такого живого существа, которое устояло бы против парализующего действия стан-иглы. Ей не надо пробивать плоть — стоит ей чуть коснуться кожи, и микрокомпьютер, к этому моменту уже успев проделать необходимые расчеты, дает биомагнитный импульс. Один-единственный, короткий, бесшумный — и любое животное падает бездыханным. В девяноста девяти случаях из ста из стан-паралича выйти не удается, животное гибнет, и поэтому станнерами снабжаются лишь специальные экспедиции, да и те имеют право применять их лишь в исключительных обстоятельствах.

У Краснова была возможность лично убедиться, как безотказно действует станнер на взбесившегося канадского волка, дракона-трекаба на планете Фаргола или песчаного подкопщика в пустынях Ас-Сафиры. Однако проклятая барракуда, казалось, даже не почувствовала укола. Она продолжала надвигаться, отвесив нижнюю челюсть и обнажив клыки.

Игорь успел выстрелить еще дважды, потом приплюснутая морда возникла перед самым шлемом. Все вскипело, слилось в один отчаянный ком: открытая пасть с ребристым зубастым небом, твердый как камень бок, в который он уперся стволом, визг Нади, удар похожего на широкий ремень с бахромой хвоста, от которого загудело в ушах... Потом барракуда повернулась и опять исчезла в синей непроглядной туче.

Шум в ушах не проходил, но начал распадаться на какие-то осмысленные интервалы, и до Игоря дошло, что это голос Чекерса.

— Что с вами?! — кричал пилот. — Игорь, Надюша, отвечайте!

Игорь посмотрел на Надю, боясь увидеть что-нибудь страшное, но девушка была невредима. Она стояла, закрыв лицо руками. На коралловом сучке у ее ног повисла оброненная камера. На титановом корпусе поблескивали свежие глубокие царапины.

«Хватила за объектив, — отметил Игорь. — Удачно. Для нас. Но почему, почему не сработал станнер? Хотя какая сейчас разница почему. Факт — защищаться нечем. На прочность скафандров тоже надежда слабая...»

— Боб, — позвал Игорь. — Плохо дело, похоже. Станнер не подействовал. Мы целы, но еще одна атака — и я не знаю...

Барракуда снова шла на них.

Игорь шагнул вперед, заслонил девушку, поднял перед собой станнер, держа его обеими руками. Игорь видел лишь единственный шанс и, каким бы слабым он ни был, собирался его использовать.

Подпустив барракуду почти вплотную, засунув ствол станнера в хищную пасть, Игорь выпустил в темно-алую дыру глотки одну за одной три стан-иглы. И в то же мгновение барракуда замерла, застыла, превратилась в каменное изваяние.

— Уф-ф, — выдохнул Игорь. И сразу ощутил, что все тело, каждая мышца подергивается противной мелкой дрожью нервного перенапряжения. Он поднял руку, чтобы вытереть пот со лба, потом вспомнил, что в скафандре.

— Все, Наденька, не бойся, — повернулся он к девушке. — Отохотилась рыбка, не по зубам ей станнер все-таки оказался. Слышишь, Боб, готова барракуда! Встречай нас, как договорились.

— Ну, Краснов, я тебе устрою встречу! — с облегчением и угрозой пообещал Чекерс и отключился от связи.

Надя отняла ладони от стекла шлема. На ее побледневшее лицо постепенно стала возвращаться краска. Она подумала, что только что впервые в жизни ей угрожала смертельная опасность — не абстрактный, не осязаемый риск вообще, а в виде реальной угрозы, облаченной в хищную плоть и кровь.

— Где она? — еле слышно спросила девушка.

Игорь, все еще стоящий перед Надей, отступил в сторону:

— Вот, можешь погладить...

Барракуда была совсем рядом, она словно закостенела, сохранив при этом позу, в которой находилась в момент атаки: круто изогнутый хвост, одним движением готовый послать тело в решающий бросок, алчно растопыренные плавники и жабры, широко распахнутая пасть... Однако что-то в ее положении было неестественно — что-то такое, что сразу бросается в глаза и в то же время настойчиво ускользает от понимания. Игорь уже заметил эту неестественность, но приписал ее действию станнера — то, что в жизни, в движении красиво и гармонично, в статике, парализованное оружием, может казаться искусственным, даже безобразным. И тут Надя спросила:

— А почему она висит?

Краснов понял наконец, что было неестественного в барракуде: она не тонула! Вместо того чтобы опуститься на дно, как и положено неподвижному телу, которое тяжелее воды, или вместо того чтобы всплыть на поверхность, если она — чего не бывает! — легче воды, рыбина замерла точно на том уровне и месте, где застал ее выстрел. Но зависнуть так, между «небом и землей», она может только в одном случае — если у нее нулевая плавучесть. А это практически невозможно. Игорь шагнул к парализованной хищнице, недоуменно присматриваясь, и вдруг увидел, что в красных бусинах глаз горит злобный, яростный огонь — не мертвый, застывший, а живой. «Ничего себе живучесть», — удивился эколог и потянулся, чтобы потрогать темный шершавый бок, но в нескольких миллиметрах от бугристой шкуры барракуды его пальцы остановила невидимая преграда.

Это было так неожиданно, что Краснов отпрянул. Потом схватил Надю за локоть:

— Все. Быстро возвращаемся. Немедленно.

— Но что случилось?

— Не спрашивай, дома расскажу.

Надю, еще не полностью оправившуюся от недавнего испуга, долго уговаривать не пришлось, и, что есть мочи работая ластами, они устремились к дисколету и через две минуты уже очутились у шлюза.

За этот короткий подводный спринт они только один раз обернулись — и как раз вовремя, чтобы увидеть, как барракуда распрямилась, освободившись от сковавших ее чар, и, насмерть перепуганная, бросилась в противоположную сторону.

Окончание следует

Григорий Темкин Рисунок А. Гусева

(обратно)

Пожарным методом

С пасать вымирающие виды животных становится труднее и труднее — в нашем веке пространство нетронутой природы съеживается как шагреневая кожа. Поэтому хвала энтузиастам, которые выискивают новые пути сохранения животного мира планеты. Но тут, как и в любом другом деле, опасно перемудрить.

Один из 113 видов птичек-древесниц, древесница сосновая, находится на грани исчезновения. Это маленькие птички с желтым брюшком и серой, в черных пестринах спинкой. Они зимуют на Багамских островах, а гнезда вьют исключительно в пределах нескольких графств в штате Мичиган (США). В начале семидесятых годов в популяции насчитывалось около тысячи птиц: к настоящему моменту число их уменьшилось вдвое.

У сосновых древесниц есть особенность, делающая их весьма уязвимым видом. Они строят гнезда только на земле под группами молоденьких сосен Банкса. К тому же только тогда, когда подлесок имеет определенную плотность. Однако сосна Банкса выбрасывает семена только после... лесного пожара. Под воздействием высокой температуры шишки раскрываются и семена выпадают.

Американский зоолог Мак-Кланг, автор книги «Исчезающие животные Америки», писал 14 лет назад: «Когда-то по полуострову время от времени прокатывалась волна естественных пожаров, и все было хорошо. Однако теперь эти леса тщательно оберегаются от огня. Но если нет пожаров, нет и молодых банксовых сосен, а без них нет и сосновой древесницы».

Тогда в разгаре была кампания по спасению сосновых древесниц Служба охраны лесов США отвези в Гуронском национальном заповеднике 1600 гектаров под заказник вида, находящегося в опасности. Департамент охраны природы штата Мичиган выделил с той же целью еще 3 тысячи гектаров леса. На этих участках периодически под строжайшим контролем устраивались местные пожары. Сосны Банкса выбрасывали семена, поднималась новая поросль сосенок, и древесницы устраивали под ними свои гнезда. Все шло хорошо, и на реплики скептиков, в том числе Мак-Кланга, предупреждавших об опасности «пожарного» метода, не обращали внимания.

Но вот орнитологи заметили, что каждой весной все меньше и меньше древесниц возвращается после зимовки в этот район. Относительно молодые леса, растущие там, стареют, сосны вытягиваются к небу, нижние ветки опадают, крона оказывается высоко вверху, а птицы не желают селиться на открытых местах.

Чтобы создать более благоприятные условия для древесниц, лесничие — по рекомендации орнитологов — приняли решение выжечь сразу 80 тысяч гектаров леса, где росли самые старые и высокие сосны.

Для контроля над пожаром были приняты, как положено, все необходимые меры. Но в результате ничтожных просчетов пламя сумело преодолеть искусственные преграды. И началось!..

Огонь неистовствовал три дня. Из ста двадцати тысяч гектаров леса, редкого по красоте, по разнообразию флоры и фауны, осталось только шестнадцать тысяч — около восьмой части. Сгорел 41 дом, погиб пожарник, большинство животных не успело спастись. Только деревьев было уничтожено огнем на полтора миллиона долларов.

На месте сгоревшего леса благодаря усилиям лесничих постепенно поднимается новый. Но древесницы не возвращаются. Те немногие, которые селятся там, стараются вить гнезда как можно дальше от пепелищ и новых насаждений.

В. Задорожный

(обратно)

Кирмаш

Н а привокзальной площади, несмотря на ранний час, уже вовсю шла бойкая торговля. Прямо с деревенских повозок продавали молоко, желтые тыквы, живых поросят. А поток подвод, машин, груженных товарами, все стекался, и небольшая городская площадь уже становилась тесной. Торговые ряды растягивались по прилегающим к ней улицам, переулкам...

Так начался белорусский кирмаш. Начался в небольшом районном центре Житковичи, что расположен неподалеку от старинного Турова. С давних времен на белорусской земле после уборки урожая отправлялись земледельцы на кирмаш, известный и большим торгом, и веселыми аттракционами, и песнями. Это был праздник славно потрудившихся людей, отдых после напряженной страды.

...Повсюду жарят, варят, готовятся к гулянью. Повара, озабоченные и серьезные, ходят вокруг своих котлов. Шутка ли: накормить, напоить множество людей — участников праздника.

Я вышел на центральную площадь города и попал в людской водоворот. Кружились краски костюмов, звенели оживленные голоса, играла музыка. Поспешил в городской парк, где проходила основная часть праздника. И мне повезло: наконец-то попал на старинную «Туровскую рыбалку», о которой так много слышал.

Протиснувшись сквозь плотное кольцо зрителей, увидел, как человек восемь, закатав рукава рубашек, запустив руки в железный чан, полный воды, ловили рыбу. Какой-то парнишка ловко выхватил из чана двух сверкающих карпов. Что с ними делать? Его карманы уже набиты рыбой. А времени терять нельзя: на лов дается лишь три минуты. И парнишка оттянул ворот рубашки, бросил рыбу за пазуху и снова запустил руки в чан. Ловким должен быть такой рыбак. Иные уходили с богатым уловом — до шести килограммов рыбы.

А сколько ловкости требует «Туровская рыбная шутка»! Попробуй подцепи удочкой с крючком плавающий в зеленой непрозрачной воде поплавок — пробку, на конце которой привязан приз... Вот мужчина в большой соломенной шляпе, долго и неудачно ловивший поплавки, наконец-то поймал один. Гордо глянул по сторонам: мол, знай наших! Удилище согнулось дугой, леска натянулись. Вокруг все замерли. Рыбак потянул удочку... И грянул смех. На конце веревки болтался рваный башмак...

Центр праздника тем временем переместился на стадион, где начиналось чествование героев жатвы. Здесь и белорусские хлеборобы, и гости из России, Литвы, с Украины.

Под звуки марша на зеленое поле стадиона выкатила открытая машина, увитая цветами и колосьями. В машине ехал «Урожай» — краснощекий мужчина с лихо закрученными пшеничными усами. Белая рубашка на нем была подпоясана поясом-перевяслом из хлебных колосьев, на голове — широкая соломенная шляпа, также сплетенная из колосьев.

Вслед за ним на другой машине ехал комбайнер с большим дожиточным снопом в руках, заслуживший почетное право завершения жатвы.

Когда официальная часть кончилась, на поле выбежали нарядные девушки с подносами и стали угощать гостей пирогами и густым квасом...

Этот ритуал традиционного угощения пришел из старинного народного обряда — дожинки.

Многие традиции кирмаша, зародившегося в XV веке в Полоцке, еще недавно были утеряны и забыты. Не одну научную экспедицию снарядили Петр Адамович Гуд, старший преподаватель Института культуры в Минске, и научный сотрудник Института искусствоведения, этнографии и фольклора АН БССР Леонид Иосифович Минько, чтобы восстановить этот праздник. Сейчас кирмаш проходит в Бресте, в Полесье и на Гродненской земле, но Петр Адамович Гуд считает, что он должен стать праздником республиканским, потому что истоки и характер его истинно народные...

Кирмаш всегда был известен как праздник-ярмарка. Вот и сегодня — пестрит в глазах от изделий народных мастеров. Деревянные ложки, лапти, радужные кружева, вышивка, плетения из лозы...

Под огромными липами разложили свой товар гончары. Покупатели осматривали крынки, горшки, кувшины, постукивали ногтем по их выпуклым бокам, прикладывали к уху, прислушиваясь к чистоте звона. Я увидел, как пожилой гончар попросил своего молодого напарника подать кусок, глины и, усевшись поудобнее за маленький домодельный станок, начал быстро вращать ногой гончарный круг. Все завороженно смотрели, как постепенно бесформенная серая глина превращалась в красивый кувшин. Когда кувшин был готов мастер ловко поставил его на ладонь, демонстрируя покупателям свое изделие...

Гудит, шумит кирмаш. Манит то в ту, то в другую сторону...

Стремительно взлетают качели: по традиции ни один белорусский кирмаш без них не обходится. Девушки в белых вышитых кофтах закрывают глаза от захватывающего дух полета и громко визжат.

А рядом идет упорная борьба за призы, которые подвешены на высоком столбе. Чтобы снять приз, нужно добраться до самой верхушки скользкого столба. Желающих много, но пока что никто не залез выше середины. Вдруг появился рыжий парнишка, скинул башмаки и проворно, одним махом вскарабкался на столб. Он дотянулся до колеса, на котором висели сапоги, корзина с живым петухом, бутылка шампанского, связка бубликов, и сорвал шампанское. По правилам игры можно было снять только один приз. Парнишке пришлось спускаться на землю. Отдышавшись, он снова полез на столб. Сорвал петуха с корзиной.

— Слушай, хлопчык, можа, хватит, а? — смеялись зрители. — Оставь другим!

— А я что? Полезайте!

Но никто не двинулся с места, и парень в третий раз по-обезьяньи начал карабкаться на столб...

Я свернул к «аппетитным» рядам. В белорусской бульбяне можно было отведать дранки, картофеля, фаршированного грибами и рыбой. В молдавском винном погребке — различные вина и напитки, в украинском шинке подавали полтавские вареники, похожие на варежки...

Я не успел еще как следует насладиться этой кухней, как услышал:

— Цыгане! Цыгане приехали!

Мимо меня с песнями, позванивая бубенчиками, вихрем пронеслись лошади. Телеги с цыганами направлялись в глубь парка. Вместе с толпой я поспешил за ними.

Когда подошел, цыгане уже заканчивали разбивать табор. В центре его полыхал огромный костер. Нарядные цыганки с ребятишками сидели на земле и раскладывали на темных скатертях еду, готовились к пиршеству.

А неподалеку от костра два цыгана с черными, прокаленными солнцем худощавыми лицами, развлекая публику, разыгрывали сцену купли-продажи лошадей.

Один держал по уздцы лошадь и, усиленно жестикулируя, — говорить ему мешала трубка, которую он не выпускал изо рта, — демонстрировал достоинства своего коня. Но другой, хитровато прищурив глаза, улыбался и говорил, что лошадь старая и дряхлая, что на ней далеко не уедешь. Тогда хозяин лошади позвал мальчишку лет двенадцати, который будто бы только и ждал, чтобы одним прыжком оказаться на спине лошади. Когда мальчишка вцепился в ее загривок, цыган взмахнул кнутом, и лошадь тотчас вздыбилась, широко раздув ноздри, и вскачь понеслась по кругу. Толпа восторженно ахнула. Старый цыган что-то крикнул мальчишке. Тот на полном скаку осадил лошадь. Ее взяли под уздцы и стали проверять зубы: не стерлись ли? Убедившись, что лошадь молодая, продавец и покупатель принялись хлопать друг друга по ладоням. Сделка состоялась. Затем цыгане подошли к костру. Молодая цыганка поднялась им навстречу с двумя бокалами красного вина. Цыгане приосанились, чинно взяли бокалы и, не торопясь, выпили до дна. Потом посмотрели друг на друга, весело перемигнулись и схватили гитары. Они разом ударили по струнам и пустились в пляс. Через пять минут весь цыганский табор кружился в танце. А впереди всех, выбивая ногами дробь и позабыв все на свете, носился маленький наездник...

Приближался вечер. Люди спешили на стадион, где теперь выступали гости из России, Литвы, с Украины. И над городом долго еще лилась песня...

Житковичи, Белорусская ССР В. Устинюк Фото автора

(обратно)

Заоблачные тропы Занскара. Часть III

Окончание. Начало в № 7,8/1983

На заре меня разбудили крики: «Я видел огни!» Другой голос подхватил: «Праздник Сани начинается сегодня!»

Стояло чудесное утро. Под лучами солнца сверкали заснеженные вершины.

Мы присоединились к небольшой группе людей. Все они были в нарядных одеждах. Нас обгоняли паломники на пони. Колонна тянулась по дороге нескончаемой лентой.

Было за полдень, когда после четырех часов пути мы увидели Сани. Оказалось, что праздник — это прежде всего ярмарка, на которой продавали и покупали жеребцов.

Под дождем я направился к дому, где Лобсанг оставил мой багаж. Он снял мне комнату в доме старосты деревни, молодого человека двадцати девяти лет. Его возраст удивил меня, особенно когда я узнал, что он исполняет функции старосты уже восемь лет. Правда, я тут же вспомнил, что здесь старший сын в семье наследует после женитьбы не только достояние отца, но и его общественное положение. Таким образом, в Занскаре все важные должности занимают молодые люди.

Мы разработали план. Мне хотелось добраться до Лахуля через перевал Шингола. Нужны два спутника — разумеется, ими будут Нордруп и Лобсанг.

Нордруп поморщился: переход через Шингола, сказал он, очень опасен. Несколько недель назад на одном из бродов реки Занскар утонула лошадь. А ведь там проходила тропа. Нордруп добавил также, что выпало много снега, и, по слухам, снежный мост через бурную реку по ту сторону перевала обвалился, закрыв этот путь.

В конце концов решили все же придерживаться принятого плана. Мы направились из Сани к Падуму.

...Над центральной равниной Занскара висела голубая шаль безоблачного неба. Проходя по одному из селений, мы встретили девушку редкостной красоты в черно-сером одеянии, ниспадавшем до самой земли. За ней семенил крохотный тибетский терьер. Острый на язык Нордруп воскликнул:

— Какая красивая у тебя хозяйка! Где же ты ее нашел, малыш?

Не обратив внимания на шутку или не расслышав ее, девушка показала нам собачку и объяснила, что получила ее в подарок, когда была еще ребенком. Ее естественная манера держаться, а также радушное и простое отношение к незнакомым людям характерны для обитателей Занскара.

Все предыдущие дни я страдал от холода, а сейчас казалось, что мы перенеслись в Сахару — жара была невыносима.

Поля здесь были засеяны ячменем и зеленым горошком — основными сельскохозяйственными культурами «низкогорья» Занскара... на высоте 3500 — 4000 метров над уровнем моря, где с трудом произрастает и пшеница.

По лету трудно судить о суровости занскарского климата в остальное время года. Зимой долину обдувают яростные ледяные ветры, и температура редко поднимается выше — 30°С. Все реки замерзают, и воду можно добыть, лишь разбивая лед на самых глубоких местах. Снега, как говорил Лобсанг, выпадает столько, что сообщение между соседними деревнями часто прекращается. От селения к селению в снегу тянутся глубокие траншеи. В эти узкие проходы, вырытые людьми, порой забредают волки.

Скот самостоятельно не может прокормиться на пастбищах и поэтому проводит зимнее время года в доме; во двориках зимуют лишь яки. Только они способны выжить в суровых условиях гималайской зимы.

Но куда удивительней то, что выжить удается и людям! Чтобы не умереть с голоду, они нашли способ ускорять таяние снегов весной, чтобы посеять в нужное время ячмень и собрать урожай до наступления зимы. Осенью занскар-цы набирают землю и складывают ее в доме, чтобы она не смерзлась. В мае крестьяне рассыпают эту землю в поле, еще покрытом толстым слоем снега. Солнце нагревает темный земляной слой и вызывает ускоренное таяние снега. И поля готовы к посеву, хотя все вокруг еще белым-бело. Поэтому ячмень успевает созреть до первых снегопадов в сентябре.

Многие деревни Занскара, особенно в Лунаке, наверное, самые высокогорные в мире. Лето здесь столь коротко, что, несмотря на вышеописанную агрономию, ячмень порой не успевает вызреть. В этом случае колосья срезают до наступления спелости. Урожай, конечно, ниже, но зерна в высокогорном воздухе быстро отдают влагу и могут быть использованы в пищу.

Несмотря ни на что, ячмень в этих местах растет хорошо и дает неплохие урожаи. Это тем более удивительно, что в деревнях, где ячмень — единственная зерновая культура, совершенно не практикуется севооборот. Но почва не теряет плодородия, поскольку каждый пятый день поля поливают водой, несущей много ила. Крестьяне пропалывают посевы. Некоторые сорняки идут в пищу, особенно разновидность, похожая на валерьяну.

В занскарских огородах везде, кроме самых высокогорных деревень, хорошо растет зеленый горошек. А дикий горошек, очень мелкий и чрезвычайно вкусный, с лохматыми стручками, растет на высотах до четырех тысяч восьмисот метров. При каждом доме есть огородик, где выращивают лук, редис, огурцы.

В Гималаях очень хорошо прижился картофель — его завезли в середине XVIII века англичане. Шерпы, живущие в районе Эвереста, питаются почти исключительно картошкой, но в Занскаре ее мало. Когда я спросил Нордрупа, почему картофель почти не культивируется, мой спутник ответил, что... картошка охлаждает тело человека и вызывает ревматизм!..

Солнце висело над самым горизонтом. Я очень устал и едва волочил ноги, когда в поле моего зрения появились характерные силуэты двух европейцев. Я невольно отпрянул в сторону, словно встретил инопланетян...

Молодые люди оказались физиками из Кельнского университета. Мы договорились встретиться вечером у тасилдара (судебного чиновника) в Падуме.

...Я постучал в низкую дверцу и, не получив ответа, заглянул в комнату. Слуга пригласил меня войти и усадил на подушки рядом с молодым человеком лет тридцати.

Тасилдар повернулся ко мне и заговорил по-английски. Потом взял с низкого столика мою книгу о Мустанге, перелистал ее и, отыскав мою фотографию, сравнил с оригиналом. Лишь после этого он заявил, что рад знакомству со мной, и велел слуге приготовить чай.

Кроме тасилдара и начальника полиции, в Падум приехали работник департамента вод и лесов, инспектор начальной школы и два фельдшера, открывшие пункт первой помощи. Эти люди вместе с двумя инженерами-дорожниками из Ладакха составляли всю индийскую колонию в Занскаре.

Я ушел от тасилдара, договорившись о встрече на следующее утро. Он должен был подготовить разрешение для Нордрупа и Лобсанга сопровождать меня через Большой Гималайский хребет до долины Кулу в индийском штате Гимачал-Прадеш.

Утром, когда я вновь явился к тасилдару, чиновник сидел за завтраком из жареной рыбы. Я с наслаждением отдал должное трапезе.

— В реке много рыбы, — сказал хозяин. Наверное, он не знал, что для буддистов убийство рыбы — тягчайший из грехов: ведь бедное существо не может даже закричать, чтобы позвать на помощь. От рыбной ловли разговор перешел к охоте, и тасилдар с гордостью показал рога ибекса, подстреленного его другом.

Гигантские козероги ибексы широко распространены в Занскаре. Они живут большими стадами на самых высоких склонах и редко спускаются в долины, но зимой иногда подходят к воротам монастырей, где их подкармливают монахи. Рога ибексов часто подвешивают на деревенские чортены. Саблевидные, с «насечкой» рога могут достигать метровой длины.

Когда разговор наконец зашел о пропусках, чиновник проявил сдержанность. Прежде всего он посоветовал мне вернуться прежней дорогой. Потом объяснил, что путешествие, которое я собираюсь предпринять, очень опасно. Некоторое время назад на перевале погибла лошадь. Я возразил, что привык путешествовать по Гималаям.

— Зайдите во второй половине дня со своими спутниками, — закончил разговор тасилдар.

Нордруп взялся помочь мне в укладке багажа. Он сказал, что придется идти восемь-десять дней, чтобы добраться до южных склонов Гималаев. Поскольку мне хотелось посетить округ Лунак, я считал, что мы пробудем в дороге около двух недель.

Днем я пошел с Нордрупом к тасилдару, который в последний раз пытался переубедить меня. Но я держался стойко, и он, сдавшись, протянул пропуск, разрешавший Нордрупу и Лобсангу сопровождать меня до штата Гимачал-Прадеш.

На следующее утро я был на ногах с самой зари. Еще ночью появился Лобсанг с шестью лошадьми, и я отобрал лучших. Последний раз проверил припасы.

Время шло уже к полудню, когда, наконец, мы отправились по узкой тропинке над рекой, огибавшей город. Большую часть дня нам предстояло идти вдоль отвесного склона гор, нырявшего прямо в реку Занскар.

Я надеялся проделать добрую часть пути верхом, но тропа была слишком узка и скалиста. Она то ползла вверх, то спускалась вниз по склонам гор, чьи вершины нависали у нас над головой. Лобсанг сказал, что зимой Лунак отрезан от остальной части Занскара завалами. Случается, что тропа находится под снегом до конца июня. Нам часто приходилось пробираться по проходам, проделанным в каменных завалах.

К вечеру тропа вывела к большой снежной плите, оставшейся после сошедшей лавины. Одна из лошадей потеряла равновесие и заскользила по обледенелому склону. К счастью, ее падение остановил выступ скалы. Нордруп изо всех сил потянул лошадь за хвост, помогая ей подняться, а Лобсанг одним прыжком перескочил через заледеневшую глыбу, проверяя, могут ли животные преодолеть ее. Первая лошадь прыгнула без приключений, а вторая приземлилась неудачно и упала; пытаясь удержаться на ногах, она оборвала ремни, удерживавшие поклажу. Третья и четвертая прыгнули тоже без приключений.

Все утро тропа петляла и была крайне опасной. Нам пришлось пересечь несколько почти вертикальных завалов. Каждый шаг вызывал подвижку осыпи. Именно здесь, по словам Нордрупа, погибла лошадь.

В полдень мы сделали привал на склоне и перекусили, не сходя с тропы. Наши бедные лошади ползали, словно мухи, по откосу, поедая траву. Вокруг росло несколько видов кустарника, в том числе тутовник. Каким чудом он попал сюда — непонятно, хотя известно, что он произрастает на некоторых высокогорных плато Центральной Азии. На другом кустарнике висели съедобные оранжевые ягоды размером с нашу смородину, кисловатые на вкус. Я так и не узнал их европейского названия. Они очень вкусны, но их можно легко спутать с похожими ягодами, которые отвратительны на вкус и ядовиты. Из веточек этого кустарника плетут тросы для подвесных мостов.

После нескольких крутых подъемов мы выбрались к обширному плато. Внизу, под нами, на обнаженной земле четкими зелеными пятнами выделялись ячменные поля вокруг двух домов.

На следующий день мы долго шли по берегу реки среди голых раскаленных скал. К четырем часам дня нас начал терзать холод. Но уже был близок первый из домов, которые мы разглядывали ранее с вершины обрыва. Нордруп обнаружил поле созревшего зеленого горошка. Я уселся, а мой спутник сорвал дюжины две стручков. «Такой обычай»,— сообщил мне Нордруп.

Я все же почувствовал себя виноватым, когда увидел женщину, направлявшуюся к нам с явным намерением узнать, что происходит на ее поле. Нордруп, не теряя присутствия духа и даже не прожевав горошек, поднялся навстречу и принялся расхваливать ее чудесное хозяйство, не дав выразить протест.

Я набрался смелости и спросил, нет ли у нее на продажу чанга — очень хотелось пить. Да, она нам продаст питье, если мы будем столь добры и последуем за ней. Женщина провела нас в комнату, где два полуголых малыша играли с козой. Вокруг низкого столика громоздились подушки, накрытые ковром.

Мы воссели на почетные места, отведали чанг и, не смущаясь, налегли на свежайший зеленый горошек.

Мы вступили в долину Карджия, которая входила в провинцию Лунак. Эта долина длиной в семьдесят километров вела к высотам перевала Шингола. Через два часа добрались до первых ячменных полей Тета — деревни из сорока домов. Крупное здание на отшибе, окруженное скрюченными ивами, было резиденцией лумпо, местного владыки.

Дома, построенные в основном из камня, были меньше и ниже жилищ других районов Занскара. Почему-то они казались более примитивными.

Вскоре я понял, почему дома так низки — они были наполовину закопаны в землю! Только забравшись под землю, люди могли жить в относительном тепле на высоте четырех тысяч трехсот метров над уровнем моря.

Когда мы спускались в долину, небо снова заволокли тяжелые тучи. Мы вступали в продуваемый ветрами безлюдный край на границе безмолвных ледников. На этой высоте деревья не растут даже при искусственном орошении. Здесь не произрастает ничего, кроме ячменя, но и ему для развития едва хватает ультрафиолетового излучения. Урожай следует собирать до вызревания зерен, пока не начнутся первые снегопады сентября. Сейчас стояла середина июля, а мне казалось, что лето уже на исходе. Здесь, по словам Нордрупа и Лобсанга, заморозки бывают весь год. Для них обитатели Лунака были примитивными горцами, предметом шуток остальных занскарцев, которые сравнивали этих наивных простаков с шельмами из Падума или утонченными жителями центральных теплых провинций.

«Книга рекордов» Гиннеса утверждает, что самое высокогорное человеческое поселение — поселок горняков в Андах на высоте пяти тысяч ста девяноста метров над уровнем моря, и отмечает, что имеется крохотный андский городишко на высоте четырех тысяч двухсот метров. Если это и так, то расположение Анд по отношению к экватору делает климат южноамериканских высокогорных плато более благоприятным, чем в Гималаях.

У самой деревни Ралта недалеко от брода через реку мы наткнулись на странную круглую постройку, похожую на усеченную башню.

— Это волчья ловушка, — разъяснил Лобсанг, показывая на внутреннюю стену, которая расширялась книзу, и на земляную насыпь снаружи.

— Зимой, — продолжил он, — на дно бросают тушу козы или лошади; это привлекает волков, они взбегают по насыпи, прыгают вниз, а выбраться не могут из-за наклона стен. Волки ходят стаями, и в ловушку попадают сразу несколько зверей.

Волки в этом районе принадлежат к белой или серой гималайской разновидности, а в горах на севере Занскара живут редкие черные волки. Я еще ни разу не видел этих ловушек, но Лобсанг сказал, что они есть почти у каждой деревни в долине. Волки — подлинный бич Занскара, злейшие враги домашних животных.

Оставив справа две одинокие деревни, мы прошли в широкую долину, в центре которой различались белые дома Карджии — последней и самой высокогорной деревни Занскара. К сожалению, у меня не было точных инструментов, чтобы замерить высоту, которую я оценил в четыре тысячи триста или четыреста метров над уровнем моря.

Я едва дышал, когда мы подошли к первым домам Карджии. Крепкий краснолицый крестьянин предложил переночевать в его доме. Я двинулся вслед за ним, прошел через низкую дверь и попал в темный туннель, который петлял и вывел в узкий коридор, соединявший конюшню и козий хлев. Наконец мы проникли в комнату, врытую, как и хлев, в землю. В Карджии слишком холодно, чтобы позволить себе роскошь иметь летнюю комнату. Семья весь год ночует в «норе», обогреваемой теплом животных. Комната освещалась через крохотное отверстие. В этом погребе жителям приходится проводить десять долгих месяцев в году!

Большинство жителей деревни пришли поглазеть на наш лагерь. Перед моим спальным мешком в ряд сидели девушки. Позади них стояли мужчины в почтительной позе — им не терпелось увидеть человека из другого мира. Более других занскарцев они ощущали свою изолированность и высоко ценили встречу с чужеземцем. Мне поднесли цветы и угостили чангом, затем девушки принялись петь и танцевать. Слушая шарканье тяжелых сапог о землю и мелодичное пение девушек, я думал о бесконечной тяжелой работе, которая позволила этим людям устроить здесь свою жизнь. Человек победил все — и холод, и нехватку топлива, и отсутствие дерева и воды, и клыки волков, и когти барсов.

Утром, покинув деревню, я несколько раз оборачивался назад, прощаясь с Карджией.

Теперь меня ждала схватка с перевалом Шингола.

После дня пути мы долго беседовали перед сном, прижавшись друг к другу перед дымным костерком из кизяка.

Мы встали с зарей. Я глянул на небо. Над перевалом висела свинцово-черная туча. Лобсанг отправился за лошадьми. Он быстро взобрался на крутой холм, увенчанный чахлыми кустиками травы. Через полчаса он вернулся в явном беспокойстве — лошади пропали. Они с Нордрупом разошлись в разные стороны в поисках их следов.

Время от времени один из них появлялся вдали на возвышении. Они перекликались между собой, как наши горцы. А ведь мы решили свернуть лагерь ранним утром! Только к девяти часам, после трехчасовых поисков, они обнаружили лошадей, укрывшихся в пещере высоко в горах. Нордруп объяснил, что лошади спали, прижавшись друг к другу у скалы, чтобы отбрыкиваться от нападающих волков.

Мы поднялись на высоту четырех тысяч девятисот метров, дышать становилось все труднее.

У лошадей появились признаки крайнего утомления. Они часто останавливались, быстро-быстро дышали, словно собаки, склонив морды к земле. Они много прошли за последние шесть дней, а ели мало. Время от времени одна из них сбивалась с ритма и начинала скользить вниз.

Мы останавливались все чаще, чтобы перевести дыхание, хотя склон явно становился более пологим. Несколько сотен метров прошли по ровной местности, устланной снегом, и вдруг Нордруп воскликнул: «Слава богам!» Его крик эхом растекся в тумане, и ответом был рев лавины. Мы вышли на самую высокую точку перевала — пять тысяч двести метров. Здесь, среди туманов и снегов, торчала ветка, увешанная потрепанными молитвенными флажками. Это были врата Занскара — Шингола,один из высочайших перевалов в Гималаях.

— Название перевала, — разъяснил Нордруп, — происходит от шинг-курр (носильщик дров), поскольку, если хочешь пройти через перевал, бери дрова с собой, местность лишена какого-либо топлива.

После отдыха мы приступили к опасному спуску. Тропы не было, мы поднимались и спускались по хаотической поверхности ледника, перерезанного множеством трещин, которые совсем не пугали Лобсанга и Нордрупа. Лошади скользили, били копытами по скалам, съезжая вниз на заду. Мы могли подбадривать их только криками.

Второй ледник перешел в цепь скалистых останцов. Наконец мы ступили на твердую землю. Наша тропа тянулась вдоль скалистого склона очень узкой долины, окруженной со всех сторон заснеженными пиками.

Наступил вечер, а мы, до предела измотанные, все еще не выбрались из долины. Нордруп жаловался на головную боль, у меня горели пальцы ног. Пошел дождь, и ледяная вода, смешиваясь с горячим потом, текла по шее и спине.

Наконец мы достигли Сумдо, трех камней, обозначающих границу Занскара, точку встречи бурной реки, вдоль которой шли от самого ледника, с громадной ревущей рекой.

Когда нашим глазам открылся приток, Нордруп указал налево:

— Смотрите! Он обвалился!

Вначале я не заметил ничего особенного. Потом понял, что берега метрах в ста от места слияния ранее соединял снежный мост, от него остались жалкие развалины. Нордруп и Лобсанг были правы, когда выступали против предложенного мною маршрута,— снежный мост обвалился.

Немного оправившись от усталости, я начал сознавать тяжесть сложившейся ситуации. Было шесть часов вечера, дождь не прекращался. Перейти ту или другую реку вброд представлялось невозможным.

Мы растерянно смотрели на илистую воду, которая с ревом билась о скалы.

— Может, вернуться к последнему снежному мосту и переправиться там? — робко спросил я.

— Бесполезно, — ответил Лобсанг. — Там такой обрыв, что нам с него не спуститься.

— Здесь я потерял двух мулов, — вступил в разговор Нордруп. — Они споткнулись, и их унесло, словно куски дерева.

В эту ночь спалось плохо...

Как только посерел полог палатки, я, не теряя времени на шнуровку ботинок, спустился к притоку. Сердце захолонуло. Вода не спала и ревела, как вчера, пенясь и ударяясь о скалы.

Я направился к месту ночлега Нордрупа с Лобсангом и заглянул под полог — они молились. Неужели и они боялись?

— Конечно! — с улыбкой ответил Нордруп.

Отправились к притоку. Лобсанг внимательно осмотрел подходы к нему, вслух объясняя, как можно добраться до той или иной скалы, пересекая течение. Он бросал в воду камушки и прислушивался к едва слышному «клик», мое непривычное ухо не могло различить, на какой глубине камешек ударялся о дно. А Лобсанг «прощупывал» поток и точно определял глубины и мели.

Мы с Нордрупом наблюдали за ним, зная, что речь идет о нашей жизни. В конце концов Лобсанг вынес приговор — здесь перейти нельзя.

— А в другом месте? — спросил я, ужасаясь перспективе возвращения.

Отошли метров на двести от лагеря — здесь ширина бурной реки достигала двадцати метров, но кое-где торчали скалистые островки... Может, можно перейти вброд между ними? Лобсанг снова принялся кидать в воду камушки. Я восхищался его спокойствием и уверенностью в себе.

Вдруг он обернулся ко мне и спросил, не могу ли я дать ему плавки. Я удивился, но сбегал за ними. В мгновение ока он скинул свое красное одеяние и, оставив рубашку, натянул трусики. Лобсанг вошел в воду и направился к отмели из гальки. Вода дошла до коленей, затем до середины икр. Он встал на камень и вновь начал зондировать реку. Вскоре он вернулся.

— Нормально. Можно попробовать. Думаю, все будет хорошо.

По мнению Лобсанга, воды достигнут верхнего уровня к десяти часам. У нас хватало времени вернуться за лошадьми и навьючить их.

Лобсанг и Нордруп перепоясались полосками ткани. Затем, перекрестив руки, схватились за пояс друг друга. Нордруп взял за узду самую крепкую лошадь, и вся троица бросилась в реку.

Лошади, отличные пловцы, обладают и другим, менее известным талантом: не боятся пересекать быстрые и опасные реки. Стоя на берегу, я наблюдал за переправой.

Два человека и одно животное — странное трехголовое и восьминогое существо — неуклонно продвигались вперед. Держа остальных трех лошадей, которые рвались за вожаком, я смотрел, как Лобсанг и Нордруп добрались до центрального островка. Затем ринулись в пенящуюся воду основного русла. Вода поднялась им по пояс. Судя по наклону их тел навстречу течению, они боролись с чудовищным напором. Я сопереживал с ними, чувствуя, как вода уносит тепло, как они промерзают до мозга костей. Наконец лошадь прыжком выскочила на берег, за ней последовали Лобсанг и Нордруп.

Им удалось перейти реку!

Чтобы согреться, они как безумные носились по берегу, издавая дикие вопли. Минут пять они энергично двигали руками, ногами. Потом, не теряя времени, развьючили лошадь, крепкого буланого жеребца. Нордруп схватил его за узду и пошел обратно. Зная русло реки, они смело перешли на центральный островок и вскоре были рядом со мной.

Нордруп и Лобсанг дрожали, ноги их посинели от холода. Я хлопал их по спинам: не зная толком, как выразить свое восхищение... Они не стали терять времени на согревание. Я уселся на жеребца, который только что совершил двойной переход.

Судорожно вцепившись в седло, я мечтал только о том, чтобы лошадь не поскользнулась. Если она не удержится на ногах, мне конец. Легко добравшись до островка, мы ринулись в главный рукав реки. Сначала ботинки, потом икры погрузились в воду. Как я ни старался прижимать колени к груди, ледяная вода поднималась все выше. Жеребец ступал с осторожностью, но на самых глубоких местах его копыта скользили, и я чувствовал, как он дрожит под чудовищным напором воды. Наконец все мы, живые и невредимые, оказались на другом берегу.

Я покинул территорию Занскара.

Мишель Пессель

(обратно)

Штурм с неба

— В ылетел я тогда на разведку. А погода была ну, прямо, как сейчас... — Высокий, привыкший, несмотря на возраст, держаться прямо, человек по-пилотски привычно прищурился на небо — зовуще голубое, в чуть розовых от солнца облачках.

— Летная? — не удержался я от «подсказки».

— Высший класс! — улыбнулся Кравцов.

...Несколько лет назад судьба подарила мне встречу с этим замечательным летчиком. Он много рассказывал о днях гражданской войны, боях с белофиннами, о сражениях Великой Отечественной, к концу которой ему довелось командовать корпусом в воздушной армии маршала Вершинина.

Припомнил и особый период своей жизни: когда начиная с двадцать пятого года сражался в небе Китая.

— Знаете, Александр Михайлович, в книге генерала Черепанова «Записки военного советника в Китае» я встретил упоминание о том, что во время знаменитого Северного похода летчики Сергеев и Кравцов без карт и аэродромов с невероятной храбростью выполняли множество заданий. И еще там отмечено: существуй тогда звание Герой Советского Союза, оно непременно было бы им присвоено.

— Читал я эту книгу,— ответил Кравцов. Наморщил лоб, припоминая что-то. Потом вынул из старого альбома фотографии.

— Вот таким я был, когда собирался в Китай. Шла там национальная китайская революция. И правительство Сунь Ятсена хорошо понимало, что доброй помощи не от кого ждать, кроме как от СССР. А у нас тогда — и послевоенная разруха, и интервенты на границах... Но в двадцать третьем году все же было решено оказать революционному Китаю военную и финансовую поддержку. Поехали туда добровольцы, стали политическими и военными советниками. Были среди них и крупные полководцы гражданской — Блюхер, Бубнов, Егоров, Лапин. В двадцать пятом и мы прибыли, восемь экипажей. Выгрузились под Кантоном. И началась наша летная эпопея...

...— Смотри, Вася, как пруссаки по аэродрому вышагивают. Словно на плацу.

— Не на то внимание обращаешь! Погляди лучше, какое они сюда старье понавезли. Эти «Бреге», почитай, на ладан дышат. На тебе, боже, что нам негоже!..

— Я слышал, что летают они безо всякой охоты. Китайцев возят уже несколько лет, но ни одного так и не обучили.

— А знаешь, Сашок, какой у них договор подписан? Если немецкого летчика уволят не по его воле, ему обязаны выплатить неустойку в десять тысяч долларов. Если же по собственному желанию — половину суммы...

— Вот обдираловка! Пользуются местной кадровой нищетой и грабят без зазрения совести.

...Вскоре немцы, получив и аккуратно пересчитав свою неустойку, отбыли. Теперь все внимание китайцы перенесли на советских пилотов: у них учились, к ним приходили с вопросами по устройству самолетов, по тактике воздушного боя, одолевали просьбами рассказать, как живут в Советской России рабочие и крестьяне, сколько работают, какая в стране конституция.

— Не поймешь, что у нас! — смеялись летчики. — Смесь из ремонтных мастерских, военной школы, ликбеза и кружка политграмоты.

Начались полеты. Скоро перед отрядом была поставлена задача: перебазироваться ближе к фронту, в район города Чанша.

— Черт его знает, как быть! — огорчался командир отряда Сергеев.— Карт подробных нет, план перелета не разработан. Единственный ориентир — железная дорога, так и та в Шагоуани обрывается. Лети дальше как хочешь...

— Не расстраивайся, Василий, — утешил его Кравцов. — Выход найдем. Боезапас, горючее, запчасти отправим с кули. А что касается карт, то ты ведь знаешь, как мой штурман Джон Тальберг хорошо рисует. Смотри, он уже ухитрился с обычной карты начертить схему перелета. Покажи, Джон!

Тальберг вынул четкую, по всем правилам сработанную схему. Летчики обступили его. Болгарин Христофор Паков восхищенно присвистнул.

— Что, здорово? — осведомился Кравцов. — Джон у меня молодец. В воздухе наброски местности ухитряется делать, а на земле и вашего брата прихватывает.

Тальберг подчеркнуто спокойно извлек из сумки пачку листков. И все увидели забавные карикатуры. Особенно хорош был Паков, изображенный верхом на самолете и дающий машине шпоры, как лихому скакуну.

— Аи да Джон! — воскликнул Сергеев. — Поймал Христо прямо на лету... Весь его порыв, вся горячность видны!

Сын латышского архитектора, Джон Тальберг отлично рисовал, мог создать и серьезный портрет, и остроумный шарж. По всегда оставался невозмутимым, непроницаемым, когда все вокруг хохотали.

— Что же, схема интересная, — вернулся к теме разговора Сергеев. — По мы метеоданных не имеем! А погода здесь меняется не по дням, а по часам...

— А что обо всем этом говорит Блюхер?

— «Обстановка не позволяет тянуть с перелетом» — вот что.

— Ну и нечего тогда обсуждать. Сдюжим.

Двадцать третьего июня двадцать шестого года Василий Константинович Блюхер выступил на заседании Военного совета. Была вывешена размеченная лично им громадная карта Китая. То и дело обращаясь к ней, Блюхер подробно аргументировал свой план предстоящего Северного похода.

— Ударные группировки контрреволюционных сил на севере от провинции Гуандун необходимо разгромить, — решительно говорил Василий Константинович. — Ведь они пока имеют постоянную возможность получать от господ империалистов оружие, боеприпасы, военную технику. Пока мы эти силы не уничтожим, угроза для революции будет сохраняться. Предлагаю план: главный удар нанести в ближней провинции Хунань и взять укрепленные города Чанша, Ухань, Учан, Кайфын. В случае успеха мы сможем соединиться с Народными армиями Северного Китая. При этом необходимо выделить резерв для обеспечения правого фланга от возможного нападения милитаристской группировки Сунь Чуанфана...

Чеканная, напористая речь, сильная фигура Блюхера, четкие жесты выражали уверенность в победе.

Китайские генералы принялись возбужденно перешептываться — ведь рушился разработанный ими предварительный проект наступления. Но авторитет прославленного полководца Галина — под этим псевдонимом Василий Константинович был известен в Китае — на них действовал безотказно.

Вечером летчики обсуждали доклад Блюхера.

— Стратег! — восторгался Кравцов. — Как он все предусмотрел, как наступление наметил. Я нисколько не сомневаюсь в победе!

— А ты как, брат, думал? Он в гражданскую и не такие операции проводил, и всегда успешно, — ответил Сергеев. — Ведь и на Урале, и под Каховкой, и под Перекопом, и под Волочаевкой бил врагов, и в Сибири Колчака громил. Даром, что ли, самый первый орден Красного Знамени получил, а потом еще два. Здесь, говорят, одно его имя на милитаристов страх наводит...

— Итак, вылетаем тремя самолетами. Техников сажайте сзади. В тесноте, да не в обиде! От моей машины не отрываться. Ясно?

— Ясно. Над железной дорогой надо бы идти пониже. Хоть какой-то ориентир...

— Пойдем на ста пятидесяти метрах. По машинам!

Первым взлетел Сергеев, за ним — Кравцов и Костюченко. Вот она, железная дорога, столбы вдоль насыпи: прямо рукой подать! А вот Шагоуань, ветка кончилась. И сразу горы. Пришлось подняться на три километра. А там со всех сторон кучевые облака...

В Чанше Блюхер дал день отдыха. А наутро послал в разведку — полетать над крепостью.

— Что видел? — живо поинтересовался он, когда Кравцов вернулся и подошел с докладом.

— Стены высокие, метров десять-пятнадцать. Ворота, как у китайцев водится, на север, юг, запад и восток. Наиболее укреплены западные. Там и высокая наблюдательная башня. Стены рвом окружены, но вода в нем почти высохла.

— Н-да, крепость солидная. Полевые пушки не смогут стены разбить, а тяжелых осадных орудий у нас нет, — досадливо поморщился Блюхер. — Повторный же штурм намечен на пятое сентября. И вся надежда на тебя. Ты нам осадные орудия заменишь.

— Как это? — удивился Кравцов.

— Будешь бомбить. Бомбить огневые точки, сеять смятение среди защитников крепости,— рубанул рукой Блюхер. Потом взглянул в глаза Кравцову и ласково сказал: — Знаю, что ты устал. Но без тебя нам — зарез.

Так что давай, Сашок, давай, дорогой! Может, переместишься поближе к Учану? Там тебе площадку готовят неподалеку от позиций пехоты. Неудачи быть не должно. Теперь надо крепость с воздуха тряхнуть...

Под крыльями четыре бомбы. Кравцов взял курс на Учан. Вот она, пехота, неподалеку от крепости. А что это за толпа? Копошатся как муравьи... А, это же мне площадку готовят! Но пока садиться некуда.

Кравцов пошел над крепостью. Пике, вираж... Забегали, заметались, вояки! Ну-ка, где тут у вас батарея? Бомбу в нее, еще одну, так! Стволы — в одну сторону, колеса — в другую! А теперь очередями по прислуге...

Отбомбившись и отстрелявшись, Кравцов стал набирать высоту. И тут в ясном солнечном небе начали возникать белые хлопья. «Зенитные снаряды» — понял Кравцов и постарался резко уйти к окопам пехоты. Вроде получилось...

Над площадкой снизился, сделал заход на посадку. Строители смекнули, что он хочет сесть, разбежались. Самолет прокатился по полю, подпрыгнул на какой-то кочке и остановился. Кравцов соскочил на землю, и тут же вокруг него засвистели пулеметные очереди. Пришлось «рыбкой» кинуться наземь и отползать. Фу, черт, выбрали местечко — до крепости рукой подать! Поняли Блюхера слишком буквально: поближе к крепости — значит, прямо на виду...

Он дополз до линии окопов, сел, вытер со лба испарину, закурил. Китайские солдаты с уважением смотрели на него.

— Хао! — воскликнул один, молоденький. Молодец, мол.

— Ты клепость гломи, наше ее возьми,— с трудом выговорил по-русски другой, пожилой, с реденькой седой бородкой. И показал руками, как пехота пойдет вперед, когда самолет будет над Учаном.

Кравцов улыбнулся, кивнул утвердительно. Забавно, что и говорить, выглядели эти солдаты — в коротких штанах и легких сандалиях, в больших широкополых соломенных шляпах. А рядом с ружьями лежали у них бумажные зонтики — от солнечного пекла.

Встал Кравцов, отряхнулся и пошел искать Блюхера. Заметил его в группе китайских генералов, доложил о первой бомбежке и посетовал насчет площадки, что сделана на самом виду у противника.

Серые глаза Василия Константиновича под густыми черными бровями, как обычно, когда он гневался, побелели. С минуту помолчал, потом сказал одному из генералов, чтобы в распоряжение летчика дали побольше людей и немедленно подготовили площадку там, где тот укажет.

Стемнело. Китайцы — не меньше, пожалуй, батальона — быстро стали ровнять площадку в стороне от линии окопов. А Кравцов направился к самолету. Так и есть — пробоины: в плоскостях и снизу, в фюзеляже. Но, к счастью, ничего серьезного. Машину перекатили на новую площадку, и утром летчик взлетел с нее на очередную бомбежку.

Бомбил Кравцов по два-три раза в день, наловчился уходить от зениток и методично «обрабатывал» огневые точки врага. Отбомбившись, шел на бреющем над стенами крепости, пулеметным огнем сеял панику среди осажденных. Затем садился на свой «персональный» аэродром, оказавшийся ужасно пыльным, и в душных клубах каждый раз видел бегущих к нему китайских бойцов. Их чумазые лица сверкали белозубыми улыбками.

Солдаты восторженно встречали советского пилота, угощали фруктами, хлопали по плечу, приговаривая «Сулянь эго жэнь хао!» — «Советские люди молодцы!». Бели Кравцову требовалась помощь, его просьбу сразу же кидались выполнять десятки китайцев. Они хорошо понимали: самоотверженные действия пилота спасут тысячи жизней при новом штурме крепости.

Во время одного из вылетов Кравцов вдруг почувствовал, что по левой ноге его будто бы ударили палкой. Глянул поначалу с удивлением — кто это так его?— и увидел струйку крови, стекавшую на пол кабины.

«Ишь ты, пуля непрошеная залетела! — понял Кравцов. — Как же управлять теперь машиной? Одной правой, что ли?» Он попробовал — получалось, хотя боль охватила такая, что даже губу прокусил. Но пересилил себя, сделал еще круг над крепостью, сбросил бомбы и только тогда повернул к аэродрому. Приземлился с трудом, но благополучно.

К счастью, рану быстро залечили. А там в дело включился и Сергеев. Вдвоем они принялись за крепость основательно. За тридцать два дня осады обрушили на нее двести пудов бомб по тогдашнему счету.

Десятого октября четвертый корпус стремительно атаковал Учан. Многие огневые точки крепости были подавлены бомбежками, и атакующие, преодолев стены и ворота, ворвались в город. Впереди атакующих отважно шли советские советники.

После ожесточенных уличных боев Учан был взят: пала сильнейшая из крепостей Центрального Китая.

Противник спешно отступал на север, и возникла надобность в разведывательном полете за Ханькоу. На борту у Кравцова был пассажир — сам Блюхер. Генерал внимательно наблюдал за перемещениями вражеских войск, делал пометки у себя на карте. Когда вернулись, он долго размышлял над ней, покусывая ус. Потом сказал:

— Ну, Саша, летать тебе теперь севернее, — и провел желтым от табака пальцем вверх по карте — на Кайфын. — Смотри, там могут оказаться вражеские самолеты. Не все тебе одиноким орлом царить в воздухе!

— Так я и не один буду, — улыбнулся Кравцов. — Уже подоспели, кроме Сергеева, и Костюченко, и Ремезюк, и Угер. Дадим шороху...

— Еще раз говорю — внимательнее и аккуратнее! Для нас каждый самолет — огромная ценность. А твои полеты и бомбежки прямо-таки воодушевляют китайскую пехоту. Ко мне не раз обращались генералы, прося назначить вылет самолета непосредственно перед атакой их частей.

— Это точно. Бомбежки и атаки на бреющем противник не выносит. Помните, как они ввели в бой бронепоезд? Стоило над ним повиражить, сбросить пару бомб — он тут же удрал, весь участок обороны оголил.

— В том-то и дело... Одним словом, готовься к Кайфыну!

Блюхер оказался прав. Уже на подступах к Кайфыну Кравцов заметил в воздухе самолеты врага. А-а, старые знакомые — немецкие «Бреге»! Может, это даже те самые? Забавно было бы встретиться в воздушном бою с новоявленными ландскнехтами. Но схватки в воздухе помешают выполнению главных задач. Тут не до острых ощущений. Так что летчиков противника надо бы подавить сразу, обеспечить себе и товарищам господство в небе над Кайфыном. Но как?

Несколько дней потратил Кравцов на разведку: старался обнаружить место, откуда вылетали вражеские самолеты, куда шли на посадку. И когда все выяснил, стал обдумывать дерзкую операцию — разбомбить аэродром еще до вылета самолетов. Все рассчитывалось до минут.

Стартовал Кравцов еще в темноте. Пока летел — начало светлеть. Едва забрезжила заря, он снизился и стремительно выскочил над вражеским аэродромом. Вот они, машины! Стоят рядком. Сбоку цепочка палаток. Из них высыпали продажные вояки, прямо в трусах и в кальсонах...

Кравцов, словно на учениях, положил первую бомбу как раз посреди строя самолетов. Три машины вспыхнули, будто сухостой. Следующая бомба пришлась по палаткам. Потом Кравцов зашел еще ниже, и Тальберг открыл огонь из пулемета. Вражеской эскадрилье пришел конец.

С севера двигались части Народно-революционной армии — те, где советником был отважный Альберт Лапин, впоследствии — крупнейший военный работник, кавалер ордена Ленина и четырех орденов Красного Знамени. Блюхер поставил задачу — соединиться и общими силами нанести удар по отступающему противнику. Кравцову поручили обеспечить связь двух группировок.

Он быстро обнаружил части, подходившие с севера, доложил о них

Блюхеру и на следующий день вылетел снова. Сбросил вымпел — просил на удобной для посадки площадке выложить полотном букву Т.

Сделал круг, вернулся, увидев огромное Т на небольшой равнине, сел и сразу же встретился с Лапиным, широкоплечим весельчаком, обросшим здоровенной бородой. Тот вскрыл пакет от Блюхера, прочел предписание и тут же отдал команду войскам. Так произошло соединение двух группировок Народно-революционной армии.

Что было потом? Снова полеты и бомбежки, разведка и воздушные бои, а главное — обучение молодых китайских летчиков. За короткое время Кравцов подготовил шестерых пилотов. Они стремились объясняться с ним на русском. Он освоил наиболее употребительные китайские слова. К концу обучения обходились уже без переводчика, помогая общепринятыми жестами летчиков всего мира — движением рук показывали маневры самолетов.

Зыбкие, небольшие аэродромы, взлет и посадка на которые каждый раз были рискованными. Отсутствие метеоданных, из-за чего ориентировка исключительно затруднялась. Карты-двухверстки (на которых маршрут в четыреста-пятьсот километров занимал несколько метров бумаги) не влезали ни в какие планшеты. Частые повреждения машин, нехватка боеприпасов. Жара и болезни... Но все это одолевалось благодаря высокому мастерству, воле и стойкости отряда советских летчиков.

Победы Народно-революционной армии, размах массового движения потрясли тогда лагерь реакции. Империалистические державы открыто вмешались в китайские события. В апреле 1927 года Чан Кайши совершил контрреволюционный переворот, вступив в сговор с англо-американскими империалистами и местными милитаристами и феодалами. В Нанкине было создано правительство китайских помещиков и буржуазии. Вслед за этим удар в спину революции нанесло и правительство в Ухани, возглавлявшееся Ван Цзинвэем: оно вступило в сговор с Чан Кайши.

Советские добровольцы, сражавшиеся в рядах Национально-освободительной армии, после контрреволюционного переворота, естественно, вынуждены были вернуться в Советский Союз. За героизм и самоотверженность, проявленные при оказании интернациональной помощи китайской революции, многие советские военные советники получили награды. Четвертый орден Красного Знамени был вручен Василию Константиновичу Блюхеру.

А сам он с особым удовольствием привинтил ордена Красного Знамени к гимнастеркам своих «орлов» — Сергеева и Кравцова.

Илья Симанчук

(обратно)

Предания на стекле

З а открытыми в ночь окнами ровно шумит муссон. Теплый и влажный воздух втекает в комнату. Аравийское море набегает на камни и отступает в темноту. Над морем мокнут жесткие пальмы, и в их листьях шелест воды сгущается, доходя до громкого ворчанья. Я и угадываю по этому звуку, где стоят пальмы. Две почти под окном, а еще две ближе к морю... Да, муссон нужен земле Индии, нужен, необходим, но как бы заснуть все-таки!

Встаю, пью холодную воду, решаю зажечь свет и почитать. Сонно шарю рукой по стене — выключатель должен быть где-то здесь — и... задеваю рамку самой любимой картинки моей хозяйки. Стук, звон, стекла брызгают по полу.

Вспыхнувший свет отразился, уколол глаза блеском множества осколков. Попытки соединить самые крупные из них и воскресить хоть часть картинки ни к чему не привели. А ведь на ней древний мастер изобразил семейство бога Шивы. Пока я жила в этой комнате — изучила каждую фигурку на ней, каждый штрих...

Белый круторогий бычок Нанди гордо попирал тонкими ногами острые пики Гималаев, покрытых снегом. На его спине, покрытой, как чепраком, шкурой тигра, сидел, поджав под себя одну ногу, великий Шива. Высоко на голове жгутом закручены черные волосы, сдерживаемые узлом из кобры и. украшенные сияющим полумесяцем, а в руках — трезубец и барабанчик. Он был горд, величав и спокоен — владыка гор, владыка мира, владыка времени. Непонятную угрозу таил в себе третий глаз во лбу: Шива — владыка смертоносного луча. Полосами пепла украшены его руки, лоб, грудь: он владыка всесжигающего огня.

Взором обожания смотрела на Шиву сидящая с ним рядом Парвати, Дочь Гор, его божественная супруга. На ее коленях их сын — толстенький мальчик с головой слоненка. В гневе однажды отсек Шива голову крошечному сыну, и только слезы Парвати заставили бога воскресить мальчика, одарив того головой проходившего мимо слоненка. Сын с нею вырос и превратился в слоноголового бога Ганешу, покровителя наук, искусств и жизненной активности. И вот от древних легенд, порожденных богатой и красочной фантазией народа и нанесенных рукой народного мастера на стекло, остались лишь осколки... Что завтра скажу я огорченной Налини, хозяйке картинки?

Проснувшись утром под влажной простыней и на влажной подушке, я прежде всего вспомнила об осколках. Надо было идти извиняться.

— Ну что вы, право, какие пустяки, — с улыбкой отклонила мои извинения Налини. — Давайте лучше пить чай.

— Спасибо. Но все же я очень расстроена. А может быть, я найду в лавках такую же картинку?

— Не думайте об этом, пожалуйста. Да и нельзя ее найти. Их сейчас уже не делают.

— Как так? Почему?

— Это старое искусство. Сейчас уже нет этих мастеров.

— И на базаре не найду?

— Нет. Да и не надо затруднять себя. Пойдемте лучше после завтрака покупать вам сари.

— Хорошо. Только все же съездим на базар. Видите, и дождь кончился на наше счастье. А вдруг найдем...

Пройдя мастерские ювелиров, откуда доносился тонкий перестук маленьких молоточков, лавки с многоцветными тканями, гранильные мастерские, в глубине которых жужжали шлифовальные станки и яркими бликами вспыхивали самоцветы, — словом, пройдя мимо всего манящего, радующего глаз и душу красочного многообразия индийского базара, мы все же увидали то, к чему стремились: витрину не витрину, а так, две деревянные полки, и на них одна к одной картинки на стекле. Стекла блестели, картинки пылали яркими красками, их рамочки были украшены узорами из блесток и бисера.

— Ну вот же, Налини, нашли! А вы не хотели идти.

Возле полок на циновке сидел мальчишка лет десяти-двенадцати. Весь — улыбка и сиянье глаз.

— Пожалуйста, мэм са"б, покупайте. Только у нас есть все. Не ходите больше никуда.

Вскочив, он стал показывать свой яркий товар. Картинки прямо замелькали в его тонких руках.

— Вам что нравится? Хотите героев или богов? Вот великая мать Кали, у нее, видите, язык красный, она любит кровь. А вот ангрези, англичанин, бьет слугу. А вот...

— Подожди. Дай посмотреть,— строго остановила его Налини.

Рамочка к рамочке стояли здесь герои древних преданий, боги, добрые и грозные, жены, почитающие мужей, пейзажи, люди, священные животные, цветы... Глаза разбегались.

— Почему не видно бога Шивы?

— Да вот он!

И перед нашими глазами сверкнула картинка с нижней полки. Да, это был величественный Шива, изображенный в минуту гнева, несущего гибель всему живому. Гибель от вселенского огня и от жгучей силы всепроникающего луча, посылаемого третьим глазом. Он испепелил этим лучом юного бога Каму, направившему ему в сердце стрелу любви к прекрасной Парвати и нарушившему погруженность в медитацию. А вот и Кама на картинке, спрятавшийся в цветах, но найденный и высвеченный вездесущим лучом.

— Вам эту, мэм са"б? Или обе? Вот еще бог Шива. Берете?

На другой картинке Шива танцевал в кругу языков пламени — все того же покорного ему вселенского огня. Четыре руки, разлетевшиеся в танце волосы, по-женски грациозная поза. Ритмом стремительного космического танца он заставляет мельчайшие частицы материи пребывать в непрерывном движении. Если те перестанут вращаться, материя погибнет — таково вкратце философское истолкование образа. В нем отражены научные и, к слову сказать, материалистические по своей сути представления древних индийцев о строении вещества.

— Нет, этот Шива нам не нужен. Другого нет?

Тут снова вмешалась Налини:

— Позови отца.

В проеме открытой двери показался мужчина.

— Намастэ, мэм са"б, намастэ. Зайдите в мастерскую, посмотрите товар.

Налини не скрывала удивления:

— Как? У нас в городе есть такие мастерские?

— Только у меня. Один я делаю подобные картинки. Другие мастера давно занялись иным делом. В нашем квартале, по крайней мере...

В лавке-мастерской работала вся семья мастера. Нарезанные стекла стояли у стенки. На полу сидели две женщины и растирали в ступках красители. Еще один мальчик, примостившись возле них, размешивал краску в металлической банке. Из горла жестяного бидона выглядывал пучок кистей. Молодой мужчина у открытого окна, склонившись над пластинкой стекла, тщательно наносил на нее красочный рисунок.

— Можно посмотреть, как он работает?

— Конечно, мэм са"б, пожалуйста.

Я читала и слышала об этом почти забытом народном искусстве, но увидела процесс росписи стекла впервые. И до того мало я о нем знала: думала, будто расписывают лицевую сторону стекла, как это принято при изготовлении картинок на слюде — более древнем виде традиционного искусства. А оказалось, что красочным слоем покрывают, так. сказать, изнанку стекла, нанося картинку в виде ее зеркального отражения и строго следя за тем, чтобы в обратном порядке накладывать все краски. Сначала, например, рисуют на пустом стекле черты лица, затем на просохшую прорисовку глаз, носа и рта наносят само лицо, потом — волосы, уши, украшения... Причем делается все уверенно и быстро — мастер безошибочно удерживает в голове весь порядок обратного раскрашивания сложных многофигурных композиций.

Индия знала производство стекла издавна. Много веков ее ремесленники изготовляли цветные стеклянные браслеты, с внутренним и поверхностным узором и с наплавным орнаментом, браслеты вычурной формы, прелестные и нежные, как цветы. Умели они делать и многоцветные флаконы для духов и ароматных притираний. Но листового стекла Индия не знала. Может быть, потому, что окна здесь не стеклили — ни в жару, ни во время муссонов нельзя преграждать доступ воздуха в помещение. И лишь в XVIII веке начался ввоз стекла из стран Запада — его пластины, вызывая всеобщее удивление, стали появляться на складах торговых факторий западного и восточного побережий Индии.

Прежде всего стали изготовлять зеркала для знатных и богатых людей, а также стеклить окна в домах европейцев. Роспись на стеклах появилась, как считают, под влиянием европейских мастеров. Местные художники сначала делали портреты аристократов, но сравнительно быстро народные мастера занялись нанесением на стекла своих традиционных мотивов.

По дешевке скупали на складах битые листы, вырезали из них куски меньшего формата и рисовали все, что диктовала фантазия, что любил и к чему привык народ. И стали появляться эти картинки в домах торговцев и помещиков, ремесленников и земледельцев...

— Ну вот, готово, — сказал молодой мастер. — Пусть подсохнет. Только во время муссонов долго будет сохнуть...

— Скажите, — вспомнила я о разбитой мною картинке,— а нельзя ли заказать сюжет?

— Спросите у отца, пожалуйста.

— Ах да, простите, — и я обратилась к старшему: — сделайте мне, если можно, бога Шиву с семьей на бычке Нанди.

— Хорошо. Какого размера?

Мы быстро договорились с ним обо всем — уточнили композицию, цвета, размеры. Я была счастлива, хотя Налини упорно отказывалась от такой компенсации за нанесенный ее дому ущерб.

Здесь, в Бомбее, я видела довольно много картинок на стекле. Ими были украшены и интерьеры жилых комнат, и стены в храмах и молельнях. В этой части Индии постоянно изображался слоноголовый бог Ганеша — самое популярное здешнее божество. Жанровые сцены встречались сравнительно редко. Да и вообще подобные картинки уже редки — прав был мастер: умерло, видимо, давнее искусство и в городе, и в окружающих его землях.

Но на юге страны и в ее восточных и северных областях продолжают работать мастера, воспроизводя и развивая традиционные сюжеты и обогащая их новыми мотивами.

Боги и богини, принцы и герои, юноши и красавицы смотрели сквозь блеск стекла со стен многих домов, которые мне довелось посетить. Иногда старые, потускневшие, склеенные, иногда новые и яркие — все одинаково интересны и привлекательны. На них изображались старинные костюмы, уборы и прически, в них нашли свое отражение представления людей о правде и кривде, о зле и добре, о героизме, любви, красоте и о вере в высшую справедливость. Эти конкретные воплощения абстрактных понятий известны в Индии всем и каждому: мифические персонажи — весомая часть общеиндийского культурного наследия. И их легко узнают даже дети, когда видят изображения в камне или металле, на тканях, на литографских картинках или вот на таких картинках на стекле...

— А здесь что изображено?

— О, очень известный сюжет! Ведь Кришна рос среди пастухов и охранял Их от всякой беды. Но однажды бог Индра в гневе ниспослал на землю страшный ливень, угрожавший всем живым существам. И тогда Кришна сорвал с земли гору, поднял ее на мизинце и держал как огромный зонт, спасая от ливня и пастухов и их стада. Видите, с какой благодарностью здесь смотрят на него люди и коровы. И как радостно прыгают телята... Вот здесь великий герой Рама на троне. А рядом его верная жена Сита. Вы знаете «Рамаяну», поэму о Раме?

— Да, конечно.

— Так вот, тут изображена одна из последних ее сцен. Рама победил демонов, похитивших Ситу и долго державших женщину в плену. Супруги вернулись на родину, и герой снова стал править царством. У его ног сидят животные, помогавшие Раме в битве с темными силами зла: обезьяна и медведь. А за троном — три его брата. Это счастливый день для Ситы, чистой и верной жены.

— Чудесная картинка! Скажите, а сейчас трудно их достать? Хотелось бы приобрести несколько экземпляров.

— Я вам помогу.

И я их привезла в Москву. Правда, всего три. Но они прекрасно дополнили коллекцию старинных картинок на слюде. Сейчас этот вид искусства уходит в прошлое, и подборки таких красочных миниатюр можно увидеть только в музеях да в частных коллекциях. Подобные картинки вызывают восхищение как одна из цветущих веточек широко раскинувшегося дерева индийского народного искусства, уходящего своими корнями в толщу жизни, в глубину веков.

Наталья Гусева, доктор исторических наук, лауреат премии имени Джавахарлала Неру

(обратно)

Брод через реку времени

Деревня, о которой пойдет речь, взята под неусыпный контроль специалистов. «Месторождение», найденное здесь, таит в себе огромные сокровища, многие из которых уже собраны, подсчитаны и даже изучены. Но, как полагают ученые, снят лишь первый пласт, возможно, не самый мощный, и немало открытий еще впереди. Эти сокровища — книги. Рукописные и старопечатные произведения древнерусской литературы. Старинные повести и сказания, жития, летописи и хронографы, поучения, беседы и певческие азбуки, сочинения учительского и полемического характера...

В сю дорогу, пока мы шли к заветной избушке, Федышин ни на минуту не умолкал. Мне даже приходилось прерывать его и останавливаться, чтобы записать наиболее важное в блокнот, и все это время Николай Иванович бдительно следил за моей рукой, дополняя свои сведения, живописуя подробности сенсационной книжной находки. Находки, которая случилась здесь, под Вологдой, рядом с оживленной автомагистралью.

По мокрой вспаханной земле, не обращая внимания на рев грузовиков, разгуливали грачи, выклевывая червей. Играла на перекатах речка, бросаясь пеной. Тракторы растаскивали по полю тележки с удобрениями, и близкая уже деревушка под утренними лучами солнца казалась праздничной и помолодевшей.

...Николай Иванович, казалось бы, сотни раз проезжал мимо этой деревушки, привычно скользя взглядом по ее ветлам и крышам, а вот увидел их именно в тот вьюжный декабрьский день, когда музейный микроавтобус, пробуксовывая на подъемах, пытался выбраться из снежных завалов. Вместе с Надеждой Николаевной Малининой, старшим научным сотрудником отдела фондов Вологодского краеведческого музея, они разыскивали избушку бабушки Калягиной.

Что знали они о бабушке Калягиной? Да, в сущности, ничего. Накануне в краеведческий музей прибежала сотрудница Вологодской картинной галереи. Женщина была взволнованна: вот вы годами ищете древние книги, организуете специальные экспедиции по всей области — а здесь, буквально под носом находится целое месторождение книжных редкостей! И она назвала фамилию и адрес хранительницы, преклонных лет женщины, которая вроде бы согласна расстаться со своим богатством.

Не трудно представить, какой переполох вызвало это известие. Ведь археографические розыски — это, как правило, погоня за единичными экземплярами. Любой ученый-книжник может подтвердить: пять-десять древних книг, собранных за летний период, уже большая удача. А тут возможность заполучить целое собрание старинных манускриптов!

Известно, что грамотные старообрядцы хранили книги в глухих скитах и лесных деревеньках, а позднее покупали у монастырей за большие деньги иконы древнего письма и дониконовские издания и рукописи. И если по распоряжениям Правительствующего Сената скиты разгонялись, то книги продолжали храниться в староверских семьях и передавались по наследству. Их бережно подновляли, нередко переписывали, украшали цветными заставками. И были среди них не только сочинения религиозного содержания, но и старинные русские повести, жития, стихи, сказания — произведения, о существовании которых мало кто знал даже в среде специалистов.

Усилиями Владимира Ивановича Малышева и его учеников из Института русской литературы (Пушкинского дома) за тридцать с лишним лет поисков в одном только Усть-Цилемском районе Коми АССР было собрано более тысячи древнерусских книг. И эта уникальная коллекция продолжает пополняться, как только очередная археографическая экспедиция возвращается в Ленинград. Кто знает, какие новые пласты древнерусской литературы будут еще открыты? Ведь каждая найденная и возрожденная к жизни книга — это брод через реку времени.

...Было уже совсем темно, когда автобус подрулил к избушке, наполовину заваленной снегом. Черная, приниженная тяжестью свинцового неба, она стояла маленьким островком посреди пурги и голых раскачивающихся деревьев. Свет в окнах не горел, и на стук долго никто не отзывался. Наконец за дверью послышались шаги.

— Кто такие?

Надежде Николаевне Малининой пришлось успокаивать хозяйку и объяснять, кто они, откуда и по какой надобности оказались здесь. После долгих переговоров щеколда стукнула и дверь в избу распахнулась.

— Входите, добрые люди. Мне тепла не жалко.

Анна Петровна Калягина оказалась женщиной того неопределенного возраста, когда человеку можно дать семьдесят и все девяносто. Глаза настороженные. Подслеповато щурясь из-под платка, она предложила отведать травяного настоя с медком. Продрогшие с дороги музейные работники с облегчением вздохнули: раз пустили в избу — значит дело пойдет на лад.

Книги, которые Калягина вытащила из кладовки, содержались на диво справно. Разматывая домотканый холст, в который они были завернуты, старуха выкладывала на стол один толстенный том за другим. Почти все переплеты были обтянуты крепкой выцветшей кожей или замшей, их украшали медные, старинной работы застежки. Наверху были вытиснены причудливые орнаменты. Когда Николай Иванович раскрыл наугад одну из книг, то сразу же увидел приписку, сделанную писцом. Витиеватые буквицы сообщали:

«Лета 7157 (1649) куплена сия книга минея генваря месяца во Фрязинове у церковного старосты... Титова того же Вологодского уезду в монастырь ко всемилостивому Спасу и великомученику страстотерпцу Христову Георгию, что на Комеле реке при игумене Тихоне, а дали за нее сорок алтын, мирских шло денег 24 алтына, а монастырских шло 16 алтын. А сию книгу из монастыря Спасова дома никому не вынести и не продать и никому даром не дать в подарок, а будет кто продает ея или даром кому отдает и того судит бог... А подписал сию книгу того же Спасо-Печенгского монастыря казенный дьячок Мишка Федоров...»

Как художник-реставратор, Федышин был достаточно подкован, чтобы определить полууставное письмо — буквицы шли с наклоном и располагались на неодинаковом расстоянии друг от друга. Точно такие он не раз видел на липовых досках, когда возвращал к жизни иконы XV—XVII веков. А вообще вид у страниц был довольно потрепанный, зачитанный до дыр, со следами не столь давних подчисток и исправлений. Кое-где текст был утрачен и восполнен от руки поздним полууставом. Когда художник листал книгу, к пальцам прилипала желтая бумажная пыльца.

С замирающим сердцем Надежда Николаевна рассматривала изрядно заношенную «Историю об отцах и страдальцах соловецких», «Житие боярыни Морозовой», а также книгу византийского автора Златоуста.

Увлеченные чтением, собиратели не сразу обратили внимание, как на столе выросла целая гора книг — сборники поучений, жития мучеников, евангелия, часословы, требники, а также рукописи, заполненные красными значками — певческими крюковыми нотами. Бабушка Калягина тем временем выносила изсвоих закромов-затаек все новые и новые связки древних фолиантов. Когда снесла последнюю, села на стул и настороженно оглядела своих гостей.

— А ведь книги-то непродажные... Они исти не просят. Пущай себе лежат! Вы ведь не первые у меня будете, — говорила она. — А я всем отказываю. Вот умру, тогда приходите...

— Как же так, бабушка, а нам говорили... — разочарованно протянула Надежда Николаевна. Слова Калягиной были настолько неожиданны, что она не сумела окончить фразу.

Однако Федышин не обратил внимания на слова хозяйки: листая книги, с удовольствием комментировал их содержание, восторгался диковинными узорами, заставками и буквицами, выполненными с великим тщанием, и даже удивил старуху, заявив, что такие иллюстрации обычно выполняли чернилами из сажи, куда «для крепости» добавляли лиственничную серу или же толченую железную ржавчину.

Заинтересовавшись собеседниками, бабушка Калягина все активнее втягивалась в разговор и уже не проявляла упорства. А Николай Иванович все сильнее упирал на то, какой урон потерпит отечественная наука, если хранительница будет упрямиться...

Окинув взглядом гору книг на столе, Федышин процитировал любимые строки:

— «Велика польза от книжного учения... В словах книжных обретаем мудрость и воздержание; это реки, напоящие вселенную, в них глубина бездонная, ими утешаемся в печали...»

Слова произвели впечатление. Через полчаса переговоры закончились: более ста пятидесяти книг — в основном XVI—XVII веков — были погружены в микроавтобус и доставлены на хранение в Вологодский краеведческий музей. И хотя Малинину и Федышина наперебой поздравляли с успехом, их ни на секунду не оставляло сомнение, что библиотека бабушки Калягиной выявлена далеко не полностью...

Мы уже подходили к заветной избушке на окраине деревни, когда Николая Ивановича окликнула средних лет женщина в синей плюшовке. И он заговорил с ней как с давней и хорошей знакомой. Из разговора выяснилось, что это родственница хранительницы Елена Александровна Калягина, которая занимает особую и довольно яркую страницу в истории книжной находки.

Сельская учительница, обладающая несомненным художественным чутьем, она поняла, что ветхий домишко — далеко не лучшее место для хранения книжных сокровищ, и старалась как могла, чтобы сведения о библиотеке попали к ученым людям. Ничего не зная о В. И. Малышеве, отце советской археографии, она в точности выполнила его завет, который он не уставал повторять и устно и печатно: «Каждый, кто найдет где-либо старинную русскую книгу, обязан сообщить об этом ученым, передать им свою находку, которая может оказаться драгоценной...»

От Елены Александровны я узнал, что не так давно бабушка Калягина умерла, но ее пустая избушка на окраине все еще притягивает взоры частных коллекционеров, которые не теряют надежд разжиться древними книгами. Я спросил, можно ли осмотреть избу, и Елена Александровна с удовольствием согласилась: «Вот только домой сбегаю за ключами...»

Из притаившихся сумерек заброшенного жилища ударил спертый нежилой запах. Федышин переходил из одного закоулка в другой и, переворачивая пустые корзины, вспоминал:

— Здесь лежал «Апостол» Московского печатного двора, выпуск 1648 года, книга кириллической печати... Отсюда бабушка вынесла редкостное Евангелие, прекрасный орнамент с заставками нововизантийского стиля. Между прочим, на полях рукописи я нашел запись писца Иакова Иванова сына Горюшкина, которая выполнена в 1606 году. Теперь по почерку можно искать и другие рукописи этого переписчика... А здесь, — голос Николая Ивановича чуточку дрогнул от волнения, — мы случайно обнаружили икону «Вознесение». Шестнадцатый век, вологодская школа. Вероятно, ее писали где-то совсем рядом — уж больно знакома рука живописца. Думаю, что в этом районе когда-то находился средневековый центр иконописи...

Разговор перехватила Елена Александровна:

— Анна Петровна сказывала, будто в ее избе когда-то и книги старинные переписывали. Кто книги вез сюда, кто иконы, а кто перепиской занимался. А вот когда это было — мне уже и не сказать: давно, шибко давно...

— Последние годы много тут всякого народу похаживало, — продолжала Елена Александровна. — Среди всех я одного только Александра Александровича приваживала, Амосов фамилия. Уж больно человек сурьезный, уважительный, об науке хлопочет. Я ему все обсказывала, ничего не скрывала. Да вот опоздал он маленько, пришлось мне через знакомых в музей стучаться.

— Опоздать-то опоздал, да не совсем, — вставил реплику Николай Иванович и усмехнулся. — Амбар ведь его работа?

Об амбаре мне слышать еще не приходилось, хотелось взглянуть на него, сфотографировать и услышать новую историю. Я сказал об этом Елене Александровне и Федышину, и они, приговаривая в один голос: «Да вот он... вот он», — вывели меня на крыльцо.

В глубине двора, заросшего пыреем и крапивой, стояло приземистое, в зеленых заплатах мха хозяйственное строение. Низ его наполовину сгнил, обнажая черные трухлявые бревна, И трудно было поверить, что когда-то они были живым деревом. Николай Иванович похлопал бревна по спекшимся углам и засмеялся:

— Непростой оказался амбарчик, с затеями... У меня еще тогда, в декабре, сердце стукнуло — должно в нем что-то храниться! Да вот пурга помешала...

— А я и вовсе про амбар ничего не слыхивала, — живо откликнулась Елена Александровна, и ей стало вроде как обидно за то, что покойная родственница утаила от нее фамильную тайну. — Ничего мне тетка, что хранится в нем, не сказывала. А этот-то, ленинградец Амосов который, как пришел сюда — сразу глаз на него положил и нюхом учуял. Как свалил дверь, как пошел шуровать — только доски трещат и поленья стукаются. Думала, убьется человек...

Чтобы узнать историю амбара во всех подробностях, мне пришлось приехать в Ленинград, в Библиотеку Академии наук СССР, где в отделе рукописной книги работает кандидат исторических наук Александр Александрович Амосов. Атмосфера крупнейшего книгохранилища, сам воздух, казалось, пропитанный светом книжной премудрости, сделали его похожим на потомственного интеллигента-ленинградца, но не настолько, чтобы по еле уловимой округлости речи в нем нельзя было узнать северянина. Родился Амосов в северодвинском селе Черевкрве (кстати, это один из центров книжной культуры на архангельском Севере), учился в Московском историко-архивном институте, защитил диссертацию и вот уже десять лет работает в БАНе, каждое лето наведываясь в Вологодскую область во главе археографической экспедиции.

Розыски письменных памятников не только страсть ученого, это часть его работы по изучению древнерусской книжной культуры, географии ее обитания, центров переписки, манеры писцов и рисовальщиков, путей миграции рукописных и старопечатных книг.

— Случай археографа любит,— со сдержанной улыбкой заметил Александр Александрович, когда я рассказал ему о своих встречах и беседах на вологодской земле. — Но к этому случаю я шел с 1975 года, когда уже знал о Калягиной и о том, что книги хранятся у нее дома.

— И вы не пытались с ней заговорить?! — удивился я.

— Представьте себе — нет! — Амосов развел руками и улыбнулся.— Конечно, я бы с удовольствием пришел к бабушке в гости. Побеседовал бы, попили чайку, но я боялся одной неудачной беседой смазать всю последующую работу... Но, — он снова улыбнулся, — неспешность меня и подвела. — Ждал, ждал и переждал.

— Хорошо, что сотрудники музея проявили такую оперативность...

— Малинина и Федышин просто молодцы, и я им искренне завидую. Но здесь нужно отметить и исключительную роль Елены Александровны, потому что без таких, как она, помощников-доброхотов, собирательство книг никогда бы не получило такого размаха, как сейчас. В июле 1982 года я снова в этом убедился.

Мы приехали в деревню вместе с Надеждой Николаевной Малининой, и Калягина сказала: «Ищите, ребята! Чует мое сердце — что-то еще у нее было припрятано». И мы стали искать: сначала в избе — в кладовке и на печи, потом на чердаке. Честно говоря, я надеялся найти ну пять, ну десять книг от силы.

— А амбар? — не вытерпел я, подстегивая рассказчика.

— Амбар приглянулся мне с первого взгляда, но я решил оставить его «на потом». Собственно говоря, его можно назвать и сараем, и дровяным складом одновременно. Ключ от помещения был утерян, и с разрешения Елены Александровны пришлось выломать дверь. Первое, что я увидел, — связка шестов и жердей, заслонивших проход. И между ними... «Псалтирь» восемнадцатого века. Когда выгребли древесный мусор, открылся лаз, в котором стоял ящик, и в нем проглядывало что-то темное, матовое, похожее на кожу. Потянул его на себя, и сразу в моих руках оказалось, тридцать книг. «А где один ящик, — подумал я про себя, — там должен быть и другой». Приподнял «бревна, проделал новую дыру и полез. Но сверху что-то посыпалось, и я застрял посередине: оказалось, на шее лежала толстенная доска, а бока придавлены дровами. Рядом с теменем со звоном рухнула ржавая коса. Я посмотрел наверх и увидел вторую косу, которая качалась на тоненьком гвоздике, готовая вот-вот сорваться мне на голову. Снаружи что-то кричали, но я не отвечал: без второго ящика возвращаться назад не имело смысла. Пришлось ползком расширять нору и ощупывать пространство между бревнами. И как только я освоился в новой для себя обстановке, тут же нашелся и второй ящик. Книги я передавал через лаз Елене Александровне, а та — Надежде Николаевне. Третьего ящика, несмотря на все поиски, не оказалось. Но абсолютной гарантии, что его не существует, у меня нет... Когда пересчитали книги, их оказалось около сотни, в том числе XVI—XVII веков.

Все время, пока мы беседовали, перед Амосовым лежали книги из Калягинского амбара. Иногда он бережно разглаживал потрепанные корешки, а страницы переворачивал не пальцами, как принято, а специальной палочкой, которая не оставляет следов. Названия некоторых книг я выписал в блокнот: «Сказание о Мамаевом побоище», «Повесть о взятии Царьграда», «Евангелие учительное», выпущенное в Вильно в 1595 году, уникальное издание «Псалтири», текст которого не совпадает ни с одним из зарегистрированных в научной библиографии.

По предварительным подсчетам Амосова, калягинское книжное собрание складывалось более полутора веков. Часть книг попала в калягинский дом из вологодского архиерейского дома и из близлежащих монастырей, другие, так называемые «мигранты», совершили путешествие из Польши, Белоруссии, Украины. Но история большинства книг пока остается тайной за семью печатями.

На одном из древних изданий я увидел грубые следы подчисток и уже смог сделать самостоятельный вывод: когда некий старообрядец заполучил желанную книгу, он постарался вытравить имя прежнего владельца и таким образом запутать время. Но обмануть археографа ему не удалось.

— Для каждого века существовали свои водяные знаки на бумаге, примерно двести-триста сюжетов, — сказал Александр Александрович. — И, зная историю бумажных фабрик, их клейма, установить время рождения книги не составляет большой трудности: XVI век — это знаки с изображением кисти руки, розетки, звездочки, XVII — кувшинчик, геральдическая лилия, XVIII — русские эмблемы. Бумага веленевая с мелкой сеточкой — век XIX... Опытный глаз автоматически отмечает шрифты, орнаментику, отличает старые дониконовские издания от поздних, исправленных, подмечает влияние книжного барокко и рококо. С первого взгляда иной раз удается установить возраст книги с точностью до двадцати пяти лет... Но главное сейчас не в этом!

Амосов вдруг поднялся со стула, высокий, с ясными серыми глазами, и, глядя на его атлетическую фигуру, трудно было представить, как он смог уместиться в темном крошечном лазе, окруженный бревнами и ржавыми косами.

— Главное сейчас — реставрация, — сказал он почти по слогам. — Многие книги и рукописи требуют экстренной помощи. И еще одно обстоятельство: нужно снова ехать в вологодскую деревню! Есть у меня еще там кое-кто на примете. Так что ставить точку в нашей истории пока рановато. Скорее — многоточие...

Вологодская область — Ленинград Олег Ларин

(обратно)

Камни в холодном море

С наружи туман, и все серо, с какой стороны ни глянь: серые, расположенные террасами невысокие дома под чешуей серых шиферных крыш. Но внутри серого панциря — мир, греющий душу светло-бежевыми плитками мостовой, кривизной узких улочек да ароматом жареных пирожков и ванили. Совсем не современный мир.

Витрины магазинов: ни разряженных в пух и прах манекенов, ни ослепляющих никелем бытовых приборов, ни сногсшибательной косметики, а какие-то глиняные, кожаные, тряпичные изделия и никакой пластмассы. Все кустарное. Сплошная лавка древностей. Это Керкуолл, столица Оркнейского архипелага.

Две трети островов необитаемы, а на обитаемые почти не ступала нога чужеземца. Всего островов более семидесяти. Керкуолл обосновался на крупнейшем — на «главной земле» — острове Мейнленд. В городе четыре с половиной тысячи жителей. Для шотландского графства Оркни, так официально именуются Оркнейские острова, и это много. Во втором — и последнем — городе Стромнессе населения и того меньше.

По одной версии, на языке кельтов, первооткрывателей архипелага, Оркни значило «лесной остров». Однако сейчас считают, что здесь никогда не росли деревья. Острова покрыты вересковыми пустошами, травами и мхами, растущими на торфяниках. Лишь кое-где близ хуторов людям удалось выпестовать чахлые березки.

Зато на островах всегда был и есть камень. Луга, на которых пасутся коровы и овцы, отделены друг от друга каменными изгородями в метр высотой, возведенными без всякого раствора. Просто наложены плоские серые камни один на другой в несколько рядов. Сверху они придавлены тяжелыми валунами, поставленными на ребро. Из камня и крыши домов. Они заросли толстым слоем мха.

Камень — властелин Оркнейских островов, главное богатство этой земли. И — ее летопись.

С Никитой Касалищевым, редактором судовой многотиражки, мы не поехали на запланированную экскурсию. Никита — по образованию археолог, и для него интереснее было посвятить день истории. Беда, однако, что сегодня воскресенье. А мы знали, что в этот день вся Шотландия, а стало быть и графство Оркни, только и делает, что ходит в церковь. Но в конторе фирмы, обслуживающей туристов, перед нами предстала рыжеволосая молодая женщина. Звали ее Джин. Она была, как нам показалось, одета слишком тепло для мягкого климата этой, хоть и очень северной, части Великобритании. Из-под воротника видавшей виды твидовой куртки выглядывал домашней вязки толстый свитер. На мне был плащ, а Никита и того не взял. «Не будет ли холодно?» — спросила Джин. Археолог демонстративно надел солнцезащитные очки и напомнил, что на дворе август, а не декабрь. Джин пожала плечами:

— Оркнейский август...

Но больше к этой теме не возвращалась. И это было нашим первым знакомством с нравами оркнейцев: не вмешиваться в чужие дела и давать возможность каждому поступить, как он считает нужным.

— Понимаете ли вы хорошо по-британски? — осведомилась Джин.

— ??

— Шотландия — часть Британии, но отнюдь не Англия. Нашего здешнего — гэльского языка вы, конечно, не знаете. Я предпочитаю не называть язык, на котором мы с вами сейчас общаемся, английским.

Что ж, «по-британски» так «по-британски». И мы уселись в рыжий «опель».

По узкому шоссе мчим среди холмов мимо пастбищ, хуторов, озер на юг, потом сворачиваем на запад. По программе мы должны увидеть залив Скапа Флоу, доисторическую деревушку Скара-Брэ и загадочное Брогарское кольцо.

— Конечно, — говорю, — мы в Шотландии, а движение здесь все-таки по левой стороне дороги, прямо как в Англии.

— Это в Англии ездят, как в Шотландии, — невозмутимо отвечает Джин. — А знаете, кстати, что левостороннее движение вообще более обосновано, чем правостороннее? В прежние времена, когда не было машин, британские кучера могли случайно задеть кнутом лишь крышу встречного экипажа. Кнут-то в правой руке держат. А на континенте вечно попадало ни в чем не повинным пешеходам.

Через полчаса путешествия по острову мы очутились у капища Мэйшоу. Внутри его археологи обнаружили доисторические захоронения. Каменные плиты Мэйшоу испещрены знаками, которых больше тысячи. Прочитать их до сих пор не удалось. Мысленно разметив одну из плит на квадраты, Никита принялся было переносить знаки на бумагу. По сосредоточенному выражению его лица было видно, что уходить отсюда он не намерен, пока не перерисует их все. Спустя четверть часа наблюдения за работой археолога я вопросительно взглянул на Джин, и она тут же пообещала дать по возвращении в столицу фотоснимки этих знаков...

Было позднее утро, и черные коровы, насытившись травой, возлежали на земле. Чем ближе было до Скара-Брэ, тем чаще попадались овцы — серые с чуть рыжеватым оттенком. На фоне изумрудных холмов, расчерченных серыми булыжными оградами, и овцы казались каменными.

Я включил приемник. Кабина наполнилась веселой песенкой какого-то ансамбля, но прослушать до конца нам ее не пришлось. Левая рука Джин щелкнула переключателем, и вскоре из динамика понеслись скачущие ритмы истинно шотландского хороводного танца рил. Почему-то вспомнилось детство, дворик в центре Москвы, бесконечные переливы гармоники, на которой по выходным дням с упоением наигрывал сосед Хайрулла.

Попетляв по побережью мелководных заливчиков, мы выехали на равнину, за которой синел Атлантический океан. Каменный сарай — единственный ориентир на плоскости. Чем ближе к океану, тем злее лупцует ветер наши лица песком и мелкими камешками. Надсадно ухает прибой. Накинув капюшон плаща, я пробираюсь за Джин по узкой тропинке к доисторическому поселению Скара-Брэ. За мою спину прячется от ветра Никита. «Комнаты» зарытого в землю жилища — их десять — разделены стенами, сложенными из булыжника и валунов серо-бежевых тонов. Их соединяют узкие, в полметра шириной, проходы. От беспощадного ветра укрываемся в одном из них. В каждом помещении своя меблировка: сиденья, место для очага, лежанки. Все из камня. Даже двери и подушки.

— Скара-Брэ, — говорит Джин, — одно из древнейших человеческих поселений в Северной Европе. Жили тут пикты, занимавшиеся рыболовством и скотоводством. Возраст жилищ — более трех с половиной тысяч лет. Но обнаружили их только в 1850 году после сильнейшего урагана, который сорвал крышу. Крыша была сделана из костей китов, на которые, как на стропила, наваливали всякий хлам и пищевые отходы, превратившиеся затем в дерн.

— Ураганы тут лихие, — пробурчал, доставая не гнущимися от холода пальцами блокнот, Никита. — Но сколько же здесь проживало людей и какие свидетельства их присутствия сохранились?

— Научные раскопки в Скара-Брэ, — отвечала Джин, — ведутся лишь с 1920 года, и найдено было два человеческих скелета — мужской и женский. А ведь совершенно очевидно, что жило здесь гораздо больше людей — одних лежанок более десятка. Конечно, и эти двое остались тут не случайно, вряд ли древние обитатели Скара-Брэ хоронили мертвых таким образом. В чем же дело? У входа в землянку нашли разорванные ожерелья из кабаньих клыков и кашалотовых зубов; значит, обитателям Скара-Брэ пришлось спешно покинуть свое жилище и в панике устремиться к выходу, где в общей сутолоке женщины и лишились своих украшений. Ну а те двое были, вероятно, больны или же просто решили пренебречь опасностью. Но какая это опасность, остается загадкой.

— Ого, да тут спиральный орнамент! — воскликнул Никита, присев у стенки возле какого-то черепка.

— Поздравляю! — просияла Джин. — Вы — первый из моих гостей, кто заметил эту редкость. Ведь Скара-Брэ — единственное место на Британских островах, где обнаружено это свидетельство высокой культуры жителей Шотландии эпохи неолита.

— Ой ли, — возразил Никита. — Спиральный орнамент считают как раз доказательством весьма низкого уровня развития общества.

— Эти люди, — сухо отвечала Джин, — просто не знают, что наши предки превыше всего ценили художественную выразительность, четкость композиции и ритмичность орнамента. Но главное не в этом, а в верности традициям. Неужели вы думаете, что нам до сих пор неизвестен цемент? А изгороди мы и поныне строим, не пользуясь скрепляющим раствором!

За нашу, в общем-то, беглую поездку мы убедились в том, что оркнейцы искренне считают все принятое на родных островах лучшим.

Зашел разговор о каменной усыпальнице в Куонтернессе (мы там должны были побывать). Джин сообщила:

— Усыпальница сооружена за 3700—3500 лет до рождества Христова, а значит, эти конструкции из крупных блоков дикого или грубо обработанного камня...

— ...мегалитов, — уточнил Никита.

— ...вот именно, — подхватила Джин. — Так вот, эти наши шотландские мегалиты старше египетских пирамид. Они — ровесники древних построек Месопотамии, так что те, кто утверждает, будто культура мегалитов пришла к нам из Средиземноморья, ошибаются.

В ресторанчике гостиницы «Королевская», куда мы заехали по пути, нам, по совету Джин, подали знаменитый шотландский «хэггис» — вареный бараний желудок, нашпигованный сердцем, печенью и легкими, с жиром, мукой и луком, обильно посоленный и поперченный. Хэггис следовало запивать виски. «Истинный шотландец в отличие от англичанина, — подчеркнула Джин, — никогда не станет пить виски с содовой или чем-нибудь еще, а только в чистом виде».

В ресторанчике было полно народу, и к нам за столик на свободное место подсел широкоплечий парень в нейлоновой куртке с яркой надписью «Вальтер Скотт». Парень осведомился, что мы за люди. Узнав, слегка насторожился и задал второй вопрос: нравится ли нам на Оркнейских островах и вообще в Шотландии? В ответ на наш утвердительный кивок широко улыбнулся и начал выгребать из карманов все, что там было, — сигареты, брелок, монеты и шампиньоны, которые только что набрал на соседнем лугу. Тут мы убедились в турьей особенности оркнейцев: похвалите остров и вы тут же станете островитяну лучшим другом. Оказалось, что Вальтер (а правильнее — Уолтер) Скотт — хозяин оркнейской транспортной фирмы, где парень служит водителем. Знаменитое имя красовалось и на стенке серебристого «сундука на колесах», который стоял у входа в ресторанчик.

Дорога была пустынна, и только знакомый нам шофер нарушил одиночество нашей машины, лихо обогнав ее справа.

— Оказывается, на Оркнейских островах не только церкви по воскресеньям работают, — заметил Никита, — вон и «Вальтер Скотт» тоже не привык бить баклуши.

— Не забудьте и обо мне... — заметила Джин. — А все потому только, что я, как и этот парень, имею постоянную работу только по выходным дням. Это выгодно хозяевам — не надо платить зарплату за всю неделю. В будни приходится, конечно, в других местах подрабатывать, но уж лучше так, чем совсем потерять место. Промышленности-то у нас практически никакой, а туристы приезжают раз в год да и то по праздникам. Можно, конечно, на континент податься — это у нас так главный остров Британии называют. Но, во-первых, там своих безработных больше трех миллионов, во-вторых, жаль расставаться с родными местами.

Промышленности никакой? Но ведь на островке Флотта построена нефтезаправочная база для танкеров. Трубопровод от британских нефтяных вышек в Северном море кончается как раз здесь. Разве на нем не могут получить работу оркнейцы?

— Не забывайте, — ответила Джин — компании предпочитают привозить опытных специалистов, а наших ведь еще учить надо. Потом, если возникнет угроза загрязнения моря и нашей земли, то оркнейцы не только не будут работать там, но и сделают все, чтобы об этом узнала общественность. Зачем же такие работники компаниям? Был такой случай. Нашли у нас залежи полезных ископаемых. Не помню, что именно. Но оркнейцы дружно высказались против их разработки. Мы слишком любим наши камни и море, наши Оркнейские острова.

Не подумайте только, что мы такие уж консерваторы. Нам нужна работа, но мы хороню знаем, что отнюдь не исчерпаны все ресурсы для развития промышленности. Переработка мяса, рыбы, например. Текстильная промышленность. Но все это не выдерживает конкуренции с континентом: силы не равны. Без помощи государства нам не, обойтись, а оно нам помогать не собирается...

Но тут Джин, словно вспомнив, что не в традициях оркнейцев жаловаться, поджала губы.

— Давайте-ка поторопимся, времени мало, а нам надо посмотреть Брогарское кольцо. Это наше, оркнейское, чудо света.

С этими словами Джин прибавила газу.

Через несколько минут над равниной, плотно устланной сиреневым вереском, поднялись зубья исполинской гребенки. То были врытые в землю каменные прямоугольные глыбы, установленные строго по кругу.

Диаметр этого круга, как просветила нас Джин, составляет сто четыре метра, и камней первоначально было шестьдесят. Все они были развернуты по отношению друг к другу ровно на шесть градусов. Сейчас сохранилось тридцать шесть камней, из них в вертикальном положении только двадцать один.

Преодолев небольшой, заросший вереском ров вокруг кольца, мы подошли вплотную к камням и погладили их шершавые холодные бока. Верхний край каждой из этих песчаниковых глыб был как бы срезан, что придавало глыбе вид цифры единицы. Камни напоминали слоеное пирожное «наполеон». Что-то кондитерское было и в их расцветке: оранжево-белесо-розово-кофейной.

— Ученые, — вещала Джин, — придерживаются самых различных взглядов на происхождение и назначение Брогарского кольца. Одни считают, что на пространстве, огороженном камнями, был храм, где совершали свои обряды солнцепоклонники. Другие видят в этом кольце древнюю обсерваторию — по их мнению, внутри должно было существовать другое, каменное, сооружение, которое состояло из конструкций, похожих на ворота.

— Трилитов,— уточнил Никита. — По-моему, Брогарское кольцо — разновидность кромлеха — мегалитической постройки эпохи неолита и главным образом бронзового века. Они обычно такие: крупные, отдельно стоящие камни, образующие концентрическую, окружность. В центре иногда находится дольмен или менгир — тоже каменные сооружения.

Джин, несомненно, хотела возразить, приведя довод в пользу уникальности именно Брогарского кольца, но речь Никиты была прервана монотонно-тягучей мелодией волынки. — Мы обернулись и увидели мужчину в шотландской юбке килте. Усердно надувая щеки, он приближался к нам. Мягко пружинящий вереск хлестал его по голым коленям. С ним была девочка лет девяти. По-видимому, волынщик, не дождавшись за целый день туристов, спешил хоть немного заработать с нашей помощью. Трогательно-бесхитростная музыка зависла в сыром воздухе. Мы вручили волынщику скромное вознаграждение. Он его, правда, не требовал, но принял с большим достоинством. И спросил:

— Гадаете, что это такое?

Девочка тотчас раскрыла было рот, но отец остановил ее.

Понизив голос, волынщик произнес:

— Камни Брогарского кольца — это столбы, на которых прежде держались каменные площадки. На эти площадки клали тела умерших. Слетались птицы, и через некоторое время оставался чистый скелет. Его хоронили в Куонтернессе. Слышали об усыпальнице?

Джин, явно несогласная с этой теорией, поджала губы, не пытаясь, однако, перебить. Никита не выдержал:

— Стоп-стоп-стоп! Тут явная неувязка. Куонтернесская усыпальница возникла на полторы тысячи лет раньше Брогарского кольца...

— Эх, молодой человек, — возразил волынщик, — да кто же это мог точно вычислить возраст кольца?

— У каждого оркнейца на этот счет своя теория, — шепнула Джин.

— Папа, — дождавшись наконец заминки в нашей беседе, попросила девочка, — ну дай же я расскажу все, как рассказывала Нам в школе мисс Макдональд!

И, не переводя дыхания, затараторила:

— Да разве вы не видите, что эти камни остались от замка Главного Великана? Раньше, давным-давно, на нашем острове жили-были великаны. У людей тогда не было ни грузовиков, ни подъемных кранов. Даже лопат и то не было. Главный Великан был очень злым и страшным, потому другие великаны, поменьше, его не любили. А уж люди просто боялись, потому что он был людоедом.

И замок его был очень скучным, там не было ни игрушек, ни ти-ви. Даже простой дудочки и то не было. Люди боялись Великана и его слуг и прятались в землянки, лишь бы не попадаться им на глаза. Но каждый день великаны обходили остров, чтобы„ поймать какого-нибудь рыбака или пастуха. Через несколько лет остров Мейнленд почти опустел, только в подземной деревушке Скара-Брэ еще остались люди. Среди них жил мальчик, который в самые грустные часы, когда нечего было есть, играл на волынке. Потому что девочка, с которой он дружил, просила его об этом.

Как-то раз отправились слуги Главного Великана за добычей, но вернулись с пустыми руками, потому что ни одного человека не нашли. Рассердился Главный Великан, выбежал из своего замка и стал искать пищу сам. От его топота дрожала земля — такой он был тяжелый. И он провалился в одну из подземных комнаток Скара-Брэ, крыша которой не выдержала его веса. В ужасе все жители бросились к выходу, только маленький волынщик не испугался и продолжал играть для девочки. Звуки музыки, которой Главному Великану еще никогда не приходилось слышать, заставили его остановиться. Он и увяз в земле, среди камней.

Джин, которой в свое время в школе конечно же рассказывали ту же историю, слушала с большим вниманием, чуть-чуть улыбаясь. Когда отец с дочкой ушли, она еще немножко помолчала, а потом вдруг улыбнулась.

— Знаете, за что я еще люблю наши острова? Сколько оркнейцев — столько и историй. И все мирно уживаются.

Керкуолл — Москва В. Чудов

(обратно)

Добрый сеньор Ричард

Т акой богатой сувенирной лавки я не видал ни в Белеме, ни в Сантареме, ни в Манаусе. Небольшая комната буквально от пола до потолка заполнена экзотической утварью: коллекциями тропических бабочек и полудрагоценных камней, индейскими луками и змеиными шкурами; чучелами обезьян, рыб и птиц, амулетами и безделушками.

Ричард говорит, как и все в Манаусе, о ценах на японские транзисторные приемники, о вчерашнем ливне, затопившем несколько кварталов, о прокладке дороги из Манауса в Порто-Вельо, о контрабандистах и, скупщиках золота. Он — ходячая энциклопедия Амазонии, знает об этих краях все и... безжалостно давит конкурентов — владельцев других сувенирных лавок Манауса.

Из-за ширмы повеяло пряным ароматом гуараны.

— Еще минуту, и вы почувствуете себя на седьмом небе,— говорит Ричард, позвякивая ложечкой. — Десятый год живу в Манаусе и могу вас заверить: никто лучше меня гуарану здесь не приготовит. На будущий год куплю домик в кварталах, прилегающих к порту. Внизу открою магазин. На втором этаже — ресторан. В стиле «типико индиано» стулья в баре обиты крокодильей кожей, на стенах— луки, стрелы, маски. Представьте: приходите, пьете аперитив — стакан гуараны, на первое — черепаховый или рыбный суп с лепешками из маниоки, на второе — рыба, печенная на угольях, обезьянье мясо.

— Насколько я знаю, у индейцев не бывает первого, второго и десерта.

— Но туристы-то этого не знают,— смеется Ричард, появляясь из-за ширмы с двумя стаканами коричневой жидкости.— Прошу принять это чудодейственное лекарство.

Я с любопытством дегустирую магическое зелье. Оно обладает терпким вкусом, приятно освежает и стремительно утоляет жажду.

— В чем еще преимущество этого напитка? — назидательно спрашивает Ричард. — Сырье хранится практически вечно. Вот посмотрите! — Он протягивает темно-коричневый твердый брусок.— Это высушенный и спрессованный экстракт, добываемый из ягод гуараны. Когда нужно заварить напиток, берем язык рыбы пирарук, — он протягивает совершенно окаменевший, шершавый, как напильник, серый рыбий язык, — натираем с бруска гуараны столько порошка, сколько необходимо для заварки. Смотрите! — С ловкостью столяра-краснодеревщика он проходится по брусочку, и на тарелочке появляется щепоть коричневой пудры. — Похож на кофе? — торжествующе спрашивает Ричард и сам отвечает: — Похож, но только в десять раз вкуснее и полезнее. Если хотите, могу продать любую партию. Хоть десять килограммов. Со скидкой, конечно.

Напиток, как утверждает Ричард, сделан по рецепту доколумбовых обитателей Амазонии.

В разговор вплетается тихий перезвон колокольчика на открывающейся двери. В хлынувшем с улицы потоке солнца возникает темная фигура с мешком в руках.

— Исидоро! — восторженно кричит Ричард и идет навстречу гостю, широко раскрыв объятия. Впрочем, за два шага до Исидоро Ричард опускает руки, хватает стул, придвигает его к посетителю, смахивает воображаемую пыль с сиденья и стучит по нему твердой американской ладонью:

— Садись, старина! А мы о тебе только что говорили!

Я безуспешно пытаюсь вспомнить, что это Ричард говорил об Исидоро, а гость тем временем закрывает дверь. Теперь можно разглядеть его сухое морщинистое лицо, седые волосы, падающие прядями на широкие плечи, серую рубаху навыпуск, подпоясанную грязным шнуром, и дерюжный мешок на полу возле жилистых босых ног.

— Так что же принес ты мне сегодня, дружище? — спрашивает Ричард, положив старику руку на плечо.

Исидоро наклоняется к мешку, неторопливо развязывает его, приговаривая вполголоса:

— Разное принесли мы сегодня: шкурки всякие, деревяшки индейские, кое-какие. Камешки достали мы вам. Орешки. И еще кое-что.

Из мешка извлекается всякая всячина. Готовый товар и полуфабрикаты, которым предстоит в руках Ричарда и его подручных превратиться в восхищающие туристов «подлинные творения культуры населения Амазонии».

Все ясно: Исидоро — один из поставщиков Ричарда, один из многих «снабженцев», которые по его заданию разъезжают на лодках по бесчисленным рекам, речушкам, притокам и протокам бассейна Амазонки, по индейским деревням и лагерям гаримпейрос-старателей, добывающих золото и камни, бродят, собирая, выменивая, выторговывая все то, что составило Ричарду в Манаусе славу самого предприимчивого торговца амазонской экзотикой.

Стол и подоконник постепенно заполняются индейскими украшениями, деревянными куклами, змеиными шкурами, пестрыми камешками.

— Вот все, — говорит Исидоро, выкладывая на стол ожерелье из ракушек. И вопросительно глядит на Ричарда.

Ричард равнодушно смотрит в окно, потом спрашивает, постукивая пальцами по столу:

— А где же языки пираруку?

— Нет языков, сеньор. Не смогли достать. В следующий раз принесем обязательно.

Ричард подымает брови, устало вздыхает, глядит на меня и разводит руками! «Вот, мол, полюбуйтесь. Ничего нельзя поручить». Старик понуро глядит в пол. Ричард двумя пальцами, словно опасаясь запачкаться, берет со стола змеиную шкурку, мнет ее, потряхивает, даже нюхает и брезгливо бросает:

— Несешь мне всякую дрянь.

— Но вы же, сеньор, сами просили принести такие шкурки, — говорит Исидоро.

— Ладно, — вздыхает Ричард. — Так и быть, за этот хлам я даю тебе двадцать крузейро. И помни мою доброту.

— Нет, извините, сеньор. Двадцать никак нельзя. Мы хотим тридцать пять. Нам ведь жить со старухой на что-то надо.

— Ну что, — терпеливо говорит Ричард, — снова тебе объяснять?

— Хорошо, сеньор, тридцать два.

— Ишь ты, добрый какой! Товар-то — дрянь и ничего больше.

Старик вздыхает виновато и молчит. Ричард тем временем наливает ему водки-кашасы, подвигает стакан и отворачивается к окну. Старик медленно пьет.

— Только это тебя и интересует, — ворчит, не оборачиваясь, Ричард. — А еще про старуху говоришь. Ведь все, что плачу тебе, пропиваешь. Чем меньше ты получишь, тем меньше пропьешь. И старухе твоей легче, и для здоровья лучше.

Он снова придвигает бутылку к старику, опять отворачивается к окну. Старик горестно молчит.

— А сколько вам лет? — спрашиваю я.

— Шестой десяток закрываем, — отвечает старик. Вопросительно глянув в спину торговца, Исидоро тянется к лежащей на столе пачке, осторожно вытаскивает сигаретку и закуривает. — Шестой десяток. Но отец, — он стучит в твердую грудь свою черным ногтем,— еще силен. Спросите у старухи.

Откашлявшись, Исидоро вслух вспоминает, каким сильным был в молодости, как умел когда-то брать ягуара один на один. Как дрался с полицией.

— Пришли они однажды втроем брать нас за контрабанду. А отец,— он снова постучал себя в грудь, — раскидал их в разные стороны. Как котят. И народ вокруг смеялся и в ладошки бил. Вот каким был Исидоро. А сейчас с этим проклятым мешком... — Он пнул пустую дерюгу.

— Ладно, дам тебе двадцать три, и катись отсюда,— перебивает его Ричард. — Но в следующий раз без языков пираруку даже не показывайся. И разговаривать не стану.

— Двадцать три? — рассеянно спрашивает старик, силясь вспомнить, о чем идет речь. — Двадцать три? Ну уж нет. Мы хотим тридцать. И ни одним сентаво меньше.

— Тогда можешь забирать это барахло и убираться прочь.

На лбу старика взбухает вена, он долго кашляет. Серые губы шевелятся, но, погасив ненависть во взгляде, он наклоняется над мешком и шепчет:

— А что? Почему же не убраться? Пойдем в «Уирапуру». Там, глядишь, наш товар оценят по справедливости. — Он снова взглядывает исподлобья на Ричарда и кладет в мешок глиняную куколку, потом еще что-то. — Там есть интерес к такому хламу. Там и тридцать пять можно запросить.

Ричард наливает полстаканчика кашасы, ставит на стол, вновь отворачивается к окну и говорит:

— Так как? Отдашь за двадцать четыре?

— Нет, двадцать четыре мы не хотим. Хотим тридцать.

— Ну, не хочешь, дело твое. Тащи свой хлам в «Уирапуру», там тебе за него и двадцати не дадут.

Ричард уходит за ширму и тут же появляется снова.

— Иди с богом. И больше ко мне не ходи. Но чтобы ты знал, как я к тебе хорошо относился, прими от меня подарок.

— Какой подарок? — вскидывается старик.

Ричард протягивает ему топорную деревянную игрушку: в маленькой круглой бочке сидит на корточках красноносый старичок.

— Это что же такое? — заинтересованно спрашивает Исидоро, осторожно беря игрушку.

— А ты потяни его за голову.

Старик двумя заскорузлыми негнущимися пальцами берется за голову куколки, тянет ее вверх. Раздается писк.

— Продайте мне его. Или давайте обменяемся. Я дам вам за него пять языков пираруку.

— Еще чего! Я продаю такие игрушки по семь пятьдесят, а языки у тебя покупаю за семьдесят сентаво. Выходит, ты опять хочешь меня, своего друга, надуть: взять игрушку фактически за три пятьдесят? Так дело не пойдет.

— Ну а что вы хотите, сеньор? Что вам дать за него?

— Я отдам ее тебе даром, подарю, если ты мне уступишь свой товар за двадцать три.

Старик, запустив пальцы в седые волосы, зажмурился.

— Двадцать три? Эх, мало! Ну хотя бы двадцать пять!

— Нет, двадцать три. И ни сентаво больше.

Старик опять тянет игрушку за голову. Ох, и обрадуется жена!

— Ладно, забирайте! Двадцать три так двадцать три!

Торопливо сует игрушку за пазуху, хватает мешок и выкидывает все, что уже уложил в него. Швыряет на стол индейские бусы, змеиные шкурки, крокодильи зубы и весело похохатывает:

— Ох, покажу старухе! Ох, смеяться она будет!

Ричард достает из шкафа толстую конторскую книгу, листает ее.

— Где у меня тут твоя страница? Бэ, сэ, дэ, вот и ты: «Исидоро».

Он раскрывает книгу, разглаживает страницу:

— Гляди: ты остался должен мне в последний раз сорок семь крузейро, правильно?

Старик шевелит губами, рубаха на спине у него промокла и прилипла к торчащим лопаткам.

— Итак, ты мне остаешься должен еще двадцать четыре крузейро. Записываем: «Исидоро, двадцать четыре»... и дата: «второе сентября».

Старик глядит по сторонам. Потом наклоняется, берет мешок, идет к двери, останавливается.

— Ну, что еще?

— Чуть не забыл...

Старик снова кладет мешок на пол и виновато смотрит на Ричарда:

— Чуть не позабыл... Сеньор не мог бы дать нам взаймы десятку?

— Опять?

Старик переступает с ноги на ногу.

— Ну так и быть: пиши расписку.

— Так ведь...

— Ах, писать мы не обучены! Мы только кашасу пить умеем. Ну ладно, я сам напишу.

Ричард садится к столу, берет чистый бланк бумаги с угловым штампом своей лавки и пишет бисерным четким почерком, бормоча себе под нос: «Я, Исидоро из Манауса, получил в кредит от сеньора Ричарда Пильняка 10 (прописью: десять) крузейро в счет будущих поставок».

— На, подпиши.

— Где?

— Здесь, внизу. — Аккуратно подстриженным ногтем Ричард показывает место.

Старик берет ручку, присаживается на край стула и, высунув кончик языка, приступает к самой, видать, сложной для него операции.

Сначала он чертит палочку сверху вниз. Ничего получилась палочка, жирная, хотя и слегка кривая.

Передохнув немного, принимается за другую: слева направо. Эта вышла неровная, дрожащая. Но в целом получилось что-то напоминающее крестик.

Старик разглядывает, наклонив голову, и вздыхает удовлетворенно: «подпись» ему явно понравилась. Он осторожно отодвинул расписку, встал, снова погладил спрятанную за пазухой игрушку. Надел фуражку, вопросительно глянул на Ричарда. Взял двумя пальцами смятую зеленую бумажку, сунул ее в карман брюк. Поднял пустой мешок. Потоптался. Шагнул к двери. Снял фуражку, поклонился и вышел, прикрыв за собой звякнувшую мелодичным переливом колокольчика дверь.

...Что было делать мне, когда на моих глазах обирали темного, наивного человека, а я никак не мог вмешаться? Ну, хорошо, предположим, я купил бы у него весь товар за нормальную цену. А дальше? Сеньор Ричард и другие торговцы никогда ничего у него потом не возьмут. В наказание...

Ричард отнес недопитую бутылку кашасы за ширму. Вернулся, задумчиво посмотрел на оставшийся на столе товар.

— Видите, в каких условиях приходится работать; таких, как этот, у меня десятка три поставщиков. Один другого бестолковее. Этот — еще ничего, из самых надежных. Был бы совсем неплохой старик, если бы не пил.

Он помолчал, вспоминая, видимо, тему нашей с ним беседы, и, вспомнив, спросил:

— Если гуарана вам и в самом деле понравилась, могу предложить. В любом количестве. Со скидкой.

Но мне расхотелось покупать гуарану— и все, что угодно,— у сеньора Ричарда Пильняка...

Манаус — Рио-де-Жанейро — Москва Игорь Фесуненко

(обратно)

Как я был турком

Л егко ли быть иностранным рабочим — особенно турком — в ФРГ? Задавшись целью лично убедиться, что в ФРГ растет враждебное отношение к иностранным рабочим, я решил сам стать турком. Перекрасил своисветлые усы, брови и волосы в черный цвет, облачился в белую рубашку с большим воротником, широкий пестрый галстук, синий пиджак и расклешенные брюки. Надел обширную кепку и надвинул ее на лоб.

И сразу стал турком. По крайней мере таким, как его представляют себе в Западной Германии.

«Опернкафе» считается во Франкфурте-на-Майне весьма престижным заведением. Когда я проходил мимо стойки, хорошо одетый господин с бокалом в руках бросил:

— Мустафа пришел.

Официант, стоявший у стойки, брезгливо процедил:

— Вечно здесь шляются!

В кафе было почти пусто. Пока я осматривался, на моем пути встала молодая — лет двадцати пяти — официантка:

— Вы столик заказывали?

Я ответил с турецким акцентом:

— Ничего не заказывать. Все равно никого нет. Я — один кофе пить дай, да!

И сел к ближайшему свободному столику.

Кофе я не получил, тогда поднял руку и подозвал официантку. Ноль внимания. Сижу пять минут, десять, полчаса. В кафе входит наш фотокорреспондент Вернер Эбелер. Тут же официантка приносит ему яблочный сок. На обратном пути останавливается у моего столика, решительно вытирает мокрой тряпкой мраморную поверхность и как бы невзначай сбрасывает на пол турецкие газеты, которые я разложил перед собой.

— Все места заказаны, понимаешь? — говорит она, упираясь левой рукой в бок.

— Меня кофе нет, потому что я турок, да? — спрашиваю с вызовом. Кое-кто из посетителей смотрит на нее, потом снова отворачивается. Меня для них просто не существует, я — пустое место.

— Удо, — говорит светловолосая официантка бармену,— пора тебе им заняться.

Подошедший Удо берет меня за галстук — игриво, будто пробуя качество материала. Потом говорит:

— Здесь все заказано, понял? И баста. У нас нет для тебя места, понял, ты, Мустафа? Ты нам не нужен. А теперь мотай отсюда, ты, Ахмед-Мамед, или...

Он делает рукой угрожающий жест.

...Уже неделю живу я турком во Франкфурте. Почти четвертая часть жителей этого города — иностранцы, ни в одном западногерманском городе их нет столько, сколько здесь. Каждый день я встаю в четыре утра. В пять начинаю работать — дворником. Каждый день я, одетый в оранжевую форму, восемь часов подряд подметаю улицы в районе, расположенном между Франкфуртер-Хоф и театром.

Без иностранных рабочих город утонул бы в грязи: девяносто пять процентов дворников и мусорщиков во Франкфурте-на-Майне — турки. Ежедневно я собираю шесть мешков грязи, подметенной мною на улицах — окурки, бумажки, объедки. Я выбрасываю мусор из урн, подбираю полиэтиленовые пакеты и разбитые бутылки из канав, счищаю собачьи кучки с тротуаров.

Я вздрагивал, видя на стенах франкфуртского метро надписи вроде: «Ахмед, тебя ждет газовая камера», или «Мусульмане — убирайтесь!», или таблички на лавочках, расположенных между полицейским управлением и франкфуртским выставочным залом (их там не меньше двух дюжин): «Только для немцев». Но, прочитав по третьему разу надпись «Турки, вон!», перестаю обращать внимание — они стали такой же неотъемлемой частью Франкфурта, как новое здание Немецкого банка или Старая опера.

Поэтому я уже не очень удивляюсь, когда полицейский, которому я показываю плакат «Турки, вон!», в ответ бурчит: «Ну и что, в других местах не видел? Мне что ли их срывать?» На замечание, что слово «Rauss!» — «Вон!» обычно не пишут с «

» на конце, как у эсэсовцев на эмблемах, он отвечает: «Ну и что? Просто старое немецкое написание».

Я уже привык к тому, что со мной — турком — обращаются как с низшим существом. В магазине кассирша просто берет все мои деньги и сама отсчитывает, сколько ей нужно, как будто я не умею считать. В булочной мне снова и снова объясняют, что вчерашние булочки — гораздо дешевле. Только теперь, пожив в шкуре турка, я понял, почему они предпочитают покупать в турецких магазинах: только там с ними обращаются по-человечески.

Пятница, вечер — время отдыха и развлечений. Я чувствую, что мне нужно набраться немалой смелости, чтобы решиться войти в немецкую среду. Слишком уж она враждебно настроена. Лучше пойти со своими турецкими друзьями, которых я приобрел за это время, в одну из их кофеен. Там-то меня никто не оскорбит.

Но мне-то как раз и нужно — пройти все испытания, выпадающие на долю турка-гастарбайтера.

...Дискотека «Вог». На наружных стенках — пестрый блестящий пластик, у входа лежит доска для виндсерфинга, земля посыпана песком.

У входа стоит вышибала — американский негр. Он преграждает путь: «Стоп! Вход не для всех!» — «Почему? Турок — нельзя? Ведь все входят?» Он почти по-дружески, только очень крепко, берет меня за руку и выводит на улицу.

После того как меня не пустили и в дискотеку «Кукиз», что в центре города, я решил попытать счастья в заречном районе. В рекламном проспекте я прочитал: «Самое характерное для нас — это люди, живущие на другой стороне Майна: упрямые и гордые как своей историей, так и особым диалектом, на котором говорят. То, что здесь предлагают иностранцам, — это не искусственная идиллия и не пригородная романтика. Это наше гостеприимство, которое стоит того, чтобы его почувствовать».

Останавливаюсь у «Райского двора». Это место я видел на фотографии в проспекте. «Райский двор» — солидное традиционное танцевальное заведение. Объявление на дверях сообщает, что хозяин его — член Гессенского общества владельцев ресторанов. Меню на стене обещает немецкую национальную кухню.

Фоторепортер Герберт Петерхофен, который входит буквально за минуту до меня, покупает билет за две марки. Радушный жест толстого швейцара:

— Добро пожаловать, милостивый государь!

Потом он смотрит на меня и поднимает руки:

— Только для членов клуба!

Я показываю на Герберта Петерхофена, которого он только что впустил.

— Постоянный клиент, — врет швейцар.

Посетитель в светлом костюме, с золотой цепочкой под расстегнутой рубашкой, — вероятно, итальянец, — пытается объяснить мне эту систему:

— Это не для таких, как ты.

...Я в Фридбергерском парке — месте, где обычно собираются бродяги и хиппи.

— Поставь всем, — говорит один из моих новых приятелей.

Охотно приношу восемь бутылок пива и даю этим людям. Когда же я хочу сесть на перила рядом с одним из них, тот зло бросает:

— Отодвинься, турок. От тебя чесноком несет.

Хочешь, чтобы с тобой обращались как с человеком в Западной Германии? Не будь турком.

Я снова в «Опернкафе». Вместо турецкой газеты «Хюрриет» у меня под мышкой — «Франкфуртер альгемайне». Борода и брови снова светлые, кепку оставил дома, Подсаживаюсь к свободному столику.

Официант подходит ко мне, улыбаясь:

— Чего изволите? Кофе? Минуточку!

Я устраиваюсь в кресле. Я опять немец. Никто не смотрит на меня с неприязнью, никто не оскорбляет. За окном мелькает человек с усами и в кепке.

Но он сюда не пройдет.

Перевел А. Безрученко Герхард Кромшредер, западногерманский журналист

(обратно)

Ошибка Платона

  К ак известно, страна легендарного прошлого Атлантида вследствие катаклизма исчезла в морской пучине. Об этом сообщил Платон, ссылаясь на рассказ египетского жреца.

Финна и Карраро прогуливались по улицам главного города Атлантиды. Путь их пролегал мимо Центрального музея истории человечества, к административному району.

— Карраро, ты уже слышал, что совет старейшин вчера снова занимался проблемой установления контакта?

— Да, два лазутчика возвратились из разведки, и вслед за этим председатель Маран созвал из всех частей страны членов совета. — Карраро степенно повел головой. — Однако и на сей раз будет нелегко принять решение. Вспомни только об обстановке, царящей там!

— Я понимаю, что ты имеешь в виду: эти бесконечные войны, в которых гибнут миллионы, — с горечью заметила Финна. — И в то же время люди постоянно ищут других существ, наделенных разумом. Зачем? Чтобы потом их также угнетать и уничтожать?

— Не знаю, — промолвил Карраро в раздумье.— Но не следует ли нам помочь им перешагнуть этот барьер в их развитии, который мы уже однажды преодолели? Ведь с каждым годом из-за людей и их техники даже наша жизнь все больше подвергается опасности.

— Совершенно верно. И мы в свое время должны были испытать этот период развития,— медленно и задумчиво произнесла Финна.— Я вспоминаю о безумной идее некоторых королей глубокой древности, пытавшихся с помощью кровожадных наемных войск покорить и поработить целый мир. Сегодня-то мы знаем, что развитие должно было идти в ином направлении, но сколь долог был путь к этому прозрению!

Финна и Карраро некоторое время молчали. Каждый размышлял о своем.

— Если мы все-таки вступим с ними в контакт,— он обратил к ней свой взор, — не рискуем ли мы быть втянутыми в распри людей, как они это, хотя и непроизвольно, уже пытались сделать? Ведь узнай они о нас, мы окажемся в опасности.

— К несчастью, ты прав: мы, атлантиды, думаем и живем совсем по-иному. Науку мы обратили себе на пользу. Война нам знакома только из истории и донесений наших лазутчиков. Человеку, надо полагать, не составит труда использовать жителей Атлантиды в своих преступных целях или уничтожить их... — Дрожь пробежала по всему ее телу.

Их рассуждения были неожиданно прерваны.

— Алло, парочка! Вы уже слышали? — Молодой атлантид поспешно двигался им навстречу.

— Что мы должны были слышать? — Карраро, внезапно очнувшийся от своих раздумий, угрюмо уставился на него.

— Сообщение поступило четверть часа назад. Маран и другие старейшины отложили принятие решения об установлении контактов с людьми до следующего столетия. Однако мне надо спешить. Всего доброго!

Молодой атлантид промчался мимо них и скрылся вдали.

— Пожалуй, я этого и ожидала. — Финна взглянула на Карраро.

— Да, это можно было предвидеть, — ответил он.

Финна и Карраро, два дельфина, удовлетворенно поплыли дальше своей дорогой.

Вольфганг Кёлер Перевели с немецкого В. и С. Свирские

(обратно)

Стойкие люди в Вальсе

С проси испанцев, что такое настоящая Испания,— и в ответ раздастся многоголосый и разноречивый хор...

— Испания — это прежде всего Мадрид, — скажет столичный житель.

— Какое там! — возразят ему. — Андалузия — вот сердце Испании.

— Нет, Галисия!

— Астурия!

Молчаливый каталонец, может быть, и не вступит в спор: зачем тратить слова и эмоции, когда ему и так ясно — без Каталонии нет Испании.

Названия старинных городов этой области, многие из которых помнят еще античные времена, звучат для каталонца как музыка: Барселона, Таррагона, Лерида, Жерона... История Каталонии в XX веке — это и история борьбы за автономию, которая была окончательно восстановлена в 1977 году.

Конечно, не каждый испанец разделит точку зрения жителей Барселоны или Лериды.

— Каталония? — переспросят в Малаге или, скажем, в Валенсии.— Какие же это испанцы? Они там даже корриду не терпят.

Скажем точнее: в Каталонии корриду просто не понимают. Здесь много праздников, много зрелищ, но бои быков при этом необязательны.

Зато есть другие развлечения. Например, живая пирамида, которая каждый раз выстраивается на народном празднике в городе Вальсе (название этого города к танцу не имеет никакого отношения и скорее всего произошло от «вале» — «долина»). Зарождение ритуала (когда-то это был действительно ритуал, а ныне — что-то вроде спортивного действа) относится еще к дохристианским временам. Основной смысл его — проверка силы, выносливости, ловкости. Непросто ведь воздвигнуть живой столб в пять человеческих ростов. Тут нужны не только крепкие плечи стоящих внизу, но и координированные усилия зрителей: их сцепленные руки — словно контрфорсы, поддерживающие пирамиду.

Со всех концов Каталонии съезжаются люди на праздник в Вальс. Повеселиться. Попеть. Поплясать. И попробовать свои силы в живой пирамиде (в этой затее принимают участие, конечно, только парни). Понятие «стойкость» здесь воспринимается буквально: тем, кто занял место внизу, надо выстоять, а тем, кто вверху, — удержаться. Только тогда можно считать себя настоящим мужчиной.

И настоящим — стойким — каталонцем.

В. Никитин

(обратно)

Оглавление

  • Ущелье добрых встреч
  • Город на холмах
  • Приручение облепихи
  • На Днепре в сорок третьем
  • Солнце на ладони
  • Противостояние
  • Поморы с острова Грумант
  • Нефть на песке
  • Кораллы Кайобланко
  • Пожарным методом
  • Кирмаш
  • Заоблачные тропы Занскара. Часть III
  • Штурм с неба
  • Предания на стекле
  • Брод через реку времени
  • Камни в холодном море
  • Добрый сеньор Ричард
  • Как я был турком
  • Ошибка Платона
  • Стойкие люди в Вальсе