Стихи [Бах Ахмедов] (fb2) читать онлайн
- Стихи (а.с. Библиотека поэта и поэзии) 824 Кб, 143с. скачать: (fb2) - (исправленную) читать: (полностью) - (постранично) - Бах Ахмедов
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Стихотворения
Не-встречи и встречи (Лондонский цикл)
…Молчание, в котором все слова
…Молчание, в котором все слова,
И серый день, в котором все дожди,
Однажды встретились, присели на скамейку
И ждут с надеждой нового дождя.
Они на небо смотрят: слишком близко.
Они на время смотрят: слишком поздно…
Да и сама погода давит слишком.
И серый день роняет: я устал…
Встает и растворяется в толпе.
В толпе людей, похожих друг на друга,
И на него.
Молчанье остается,
Поскольку ему некуда идти.
Вот разве что зайти в библиотеку
И спрятаться в старинном фолианте,
И там уснуть, и спать века пока,
Какой-нибудь старик полубезумный
его однажды в сумерках откроет,
найдет молчанье и возьмет к себе
в каморку, как бездомную собаку,
а вместо кости даст ему на ужин
воспоминаний жалкую похлебку…
…А может, завтра я умру?
«А может завтра я умру?»С.К.
…А может, завтра я умру?
Зато воскресну послезавтра.
Ведь смерти нет и это правда,
и я надежду соберу,
осколки склею и опять
возникнет, словно чудо, ваза.
И незаконченная фраза,
как прежде сможет прозвучать,
не с середины, не с конца,
а снова с самого начала,
так чтобы тихо зазвучала
все та же музыка лица.
Есть откровенье красоты.
И свет, дарованный нам свыше.
…Мой друг в окно однажды вышел.
Но он умел летать. А ты?..
Почти дневник от 31.10.99
…Сегодня было три не-встречи.
А я остался слушать речи
о смерти, о любви, о вере[1].
Я слушал и смотрел на двери…
Потом на Oxford-street поехал:
еще одна не-встреча — эхо
не-встречи первой и второй,
точней, их следствие.
Настрой
был у меня меланхоличный.
Я кофе взял (он был отличный),
за столик сел и стал читать
слова про Облако Незнанья…
Но думал я про ожиданье.
Я думал: странно, можно ждать,
не ожидая ничего.
Не ожидая, ждать всего.
включая изгнанное чудо,
что мирно спит на дне сосуда
и ждет прикосновенья веры,
чтоб зазвучать. Нужны примеры?
Сперва скажите, для чего?
…Я ждал и думал: ничего
уже сегодня не случится,
и выпал день легко, как спица,
но он свое лицо обрел
и тихо за собой повел
меня и двух моих друзей…
Куда теперь пойти? В музей?
Зачем? Ведь я и так в музее,[2]
что ждет таких же ротозеев,
чтоб поглотить их с потрохами.
Они не замечают сами,
как книги время их крадут,
их жизнь, их музыку, их труд.
И что взамен? Чужое бремя,
чужие сны, и боль, и время.
Чужое прошлое и опыт,
советов злых лукавый шепот
и вечный спор о том, как жить…
А книгу так легко открыть
и погрузиться в мир манящий,
приняв его за настоящий.
Но это только шум и ярость.
А дальше что? Приходит старость
в один осенний вечер к нам.
…Так я бродил по этажам,
а рядом время шелестело,
но близко подойти не смело.
Я видел грусть в его глазах.
Но скоро стрелки на часах
струной застынут вертикальной —
мир закрывается, пора
вновь возвращаться в нереальность
вечерних улиц, тусклых бра.
…Я выхожу и целый вечер
ловлю совсем иные речи
о жизни, о любви, о вере.
И я опять смотрю на двери
и окна светлые кофеен,
слегка от голода рассеян…
Вокруг толпа, мелькают лица,
а я хочу уединиться.
Но, наконец, тот паб чудесный,
уютный и немного тесный.
В нем весело горит камин.
Огонь, — о чудо! — настоящий,
а ты, за столиком сидящий,
предмет поэзии иной.
Ты вновь становишься собой.
Берешь блокнот и пишешь стих,
и ощущаешь: шум утих.
Осталось счастье: ты один,
и пинта пива, и камин.
Стихи о доверии
Они расставались. Надолго.
Доверье лежало у ног
Как грустный, смышленый и нежный,
И преданный очень зверек.
Он вниз посмотрел, улыбнулся.
«Пускай остается с тобой.
Оно к тебе больше привыкло,
И ты ему станешь сестрой».
Она головою качает:
«Нет, нет, забери его ты.
Дари ему радость и нежность,
И дни твои будут чисты.
Корми его вовремя, ночью
Клади под подушку к себе.
И там, на чужбине, как компас,
Пускай оно служит тебе».
Он вновь головою качает:
«С тобой ему лучше, пойми!
Нужна ему женская ласка
И твой неустойчивый мир.
Оно проведет сквозь разлуку
Коротким и верным путем.
Не будет тебе одиноко
Ни ночью дождливой, ни днем».
И долго они так стояли,
И спорили долго, кто прав.
И вниз они вдруг посмотрели,
От слов бесконечных устав.
И в ужасе оба нагнулись:
Доверье ушло. Навсегда.
—-
…И плакал он ночью в вагоне,
Который не шел никуда.
" …я знаю, ты будешь смеяться, но "
…я знаю, ты будешь смеяться, но
мы постарели еще на одну не-встречу,
стали богаче еще на один вечер
одиночества странного, бесцветного одиночества,
от которого устаешь настолько,
что даже плакать не хочется,
не то, что писать, объясняться, придумывать теорию…
Просто каждый из нас пишет свою историю
жизни, порой торопится, делает кучу ошибок,
и тогда его шарахает током
боли, молчания и тех улыбок,
что пришли из прошлого, запутавшись во временах,
как плохой ученик — в наречиях и именах.
…И что остается тогда — утешать себя тем, что каждый
мог пропустить запятую, нужное слово, мог ошибиться?
Но этот дневник никогда не пишется дважды,
и в нем никогда нельзя просто перевернуть страницу.
Лики города
1.
… мы живем в пространстве встреч и не-встреч.
И за каждой не-встречей — надежда.
А за каждою встречей — не-встреча,
в которой может быть все, что угодно:
дешевый рай большого города,
или маленький рай одиночества.
Но где бы мы не брели,
Надежда никогда не отводит лица,
снова и снова обещая нам встречу.
Но каждая не-встреча может обернуться любовью,
каждая любовь — пыткой,
а каждая пытка — усталостью…
…В бесконечных переходах метро,
в прокуренных пабах и полупустых кофейнях,
везде, куда ты приводишь за собой,
словно бездомного пса, слепое свое ожидание,
оно тебя спрашивает:
«И здесь нет?»
и когда ты устало отвечаешь «нет…»,
ожидание каждый раз повторяет:
«А ты уверен?..»
2.
По дороге в книжный
увидел в телефонной будке
маленькую японку.
…Еще одно отражение одиночества.
3.
…да нет, мы просто живем на разных этажах мира.
Иногда ходим друг к другу в гости.
Когда пригласят,
когда впустят,
когда дадут визу.
Но всегда приходится возвращаться на свой этаж
и мы снова живем на нем
и терпеливо ждем
Когда пригласят,
когда впустят,
когда дадут визу.
Но проходит год, и еще год,
и еще одна осень,
а нас все не приглашают,
и не пускают,
и не дают визу…
И тогда мир становится маленьким,
как косточка от вишни,
которую мы слишком рано съели.
28.12.99
Доктор Мак-Фил
…Доктор Мак-Фил
после работы
по пабам ходил,
и в каждом он пил
разное пиво,
чтобы казаться себе счастливым,
нежным и мудрым,
слегка ироничным,
в меру циничным…
Ни с кем не вступал он в прения
И соглашался со всеми,
Поскольку считал, что споры и трения —
Слишком тяжелое бремя.
Его знали бармены и завсегдатаи пабов,
А он постоянно путал их имена
И говорил: «Сегодня моя жена
меня не ждет, хотя и могла бы…»
Но все хорошо знали, что нет никакой жены.
И он знал, что все это знали.
Нет, алкоголиком его не считали,
Скорее поэтом темного пива, верящим в сны.
А он был физик, и притом весьма неплохой.
И днем это был совершенно другой человек.
Сдержанный, умный, почти сухой
в обращении с коллегами, державший всех
аспирантов в плену дисциплины и правил.
За его спиной шептали: вот наш педант,
уж лучше б он нас в покое оставил.
Но все, как один, соглашались: талант,
каких мало, генератор идей.
Потрясающий нюх, интуиция, глубина.
Чем бы была наука без таких вот людей,
Умеющих видеть до самого дна?
…………..
И никто из коллег не знал, что по вечерам
доктор Макфил уходит от времени,
садится за стол со стаканом и в темени
стучит все одно и то же, и по утрам
все трудней и трудней просыпаться
и вспоминать свое имя или название станции точное,
где ему выходить и бежать, а потом улыбаться
коллегам, студентам и прочим, стоящим цепочкою,
вокруг его жизни, которая давно закончилась,
но по инерции ищет свое продолжение,
как душа ищет выхода, в темнице тела ворочаясь,
как суббота ждет с нетерпением первых часов Воскресения.
…Сегодня день воспоминаний…
И в тесноте высоких зданий,
среди толпы пустой и шумной
старик блуждает полоумный.
И с непокрытой головою
он под дождем идет. Тоскою
иль страхом времени гоним.
Они же тешатся над ним…
Он потерял воспоминанья.
А это хуже, чем сознанье
терять — тебе его вернут.
А память разве вновь найдут?
Старик бредет, глядит на стекла
витрин (вся борода намокла),
а в них сверканье ярких красок,
чужих вещей, холодных масок…
Но нет его воспоминаний.
И только груз печальных знаний
на плечи давит и гнетет.
Старик сомнамбулой бредет
Из ниоткуда в никуда.
А скоро сумерки — беда…
Он темноты теперь боится,
он не выносит эти лица,
чужие лица… Город-страх
навек застыл в его глазах.
И на обман надежды нет…
Воспоминаньем не согрет,
он весь дрожит, в кафе заходит,
берет сто грамм, но не проходит
его тоска, его безумье.
Он пьет таблетку полнолунья,
чтобы забыть себя совсем…
Не замечаемый никем,
он из кафе с трудом выходит
и, как часы, свой страх заводит —
ведь вечер долгий впереди
и боль стучит в его груди
с уставшим сердцем в унисон.
Своим безумием несом,
как лодка без гребца, вперед,
он память ищет и зовет.
…А память сзади, словно тень,
за ним ходила целый день.
17–18.03.98
Автопортрет
Пустой, холодный человек
Провел по зеркалу рукой.
А за окном пушистый снег
Окутал город тишиной.
Провел рукой и словно стер
Все то, что памятью звалось.
Покуда вечности узор
На окнах рисовал мороз.
Был день как день и тихий вечер
Был день как день и тихий вечер
Спокойно в комнаты входил.
Он не был радостью отмечен,
Но грустным тоже вряд ли был.
Но что-то было в нем иное…
Как будто вечности укол.
И в ранних сумерках с тобою
Мы сели ужинать за стол.
И я не мог понять источник
Своей неведомой тоски.
И целовал устало ночью
Твои прозрачные виски.
Был мертв и снова стал живым
Был мертв и снова стал живым.
Узнал, ответил на улыбку.
Отправил в прошлое открытку
с одним коротким словом: «дым».
Закончил вечности портрет
поверх портрета безрассудства.
И погасил остатки чувства,
как гасят днем ненужный свет.
В глубине ожидания время назад потечет
В глубине ожидания время назад потечет
и собьется февраль с монотонного снежного ритма.
День, как шарик рулетки, опять на «зеро» попадет,
и сбежит, словно Золушка с бала, усталая к нежности рифма.
Снова свет золотистый окрасит твой дом изнутри.
И окошко твое как маяк на окраине мира.
Мне так хочется снова и снова с тобой говорить
о попытке любви неуверенной, брошенной, сирой…
Мир возможностей смутных и вечных несказанных слов.
Если только бы не был я снова отравлен зимою!..
Но опять меня прошлым, как снегом, всего занесло.
Только имя твое навсегда остается со мною.
В полупустой вагон вошла Надежда
В полупустой вагон вошла Надежда
Внимательно обвела взглядом усталые лица.
Каждый узнал ее — она поняла это по глазам.
И только один старик продолжал смотреть в окно.
Надежда села рядом и сказала ему: «Здравствуй…»
Он молча посмотрел на нее и рассмеялся.
«Почему ты смеешься?» — спросила удивленно Надежда.
«Потому что мне сейчас выходить» — ответил старик.
ветер напишет на стекле
ветер напишет на стекле
о солнечных проводах,
которые дрожат от тока моей нежности
протянутые через все небо,
они подключены к твоему дому
чтобы ты могла включать свет своей надежды,
когда в твоей душе наступают сумерки…
Вот и долгий июль доживает последние дни
Вот и долгий июль доживает последние дни.
И свернутся в кольцо, как змея, его жаркие ночи.
Ты не слушай меня, ты спокойно сегодня усни.
Ты не слушай меня, в этой жизни похож я на прочерк.
И пустая графа остается в анкете судьбы,
Там, где пишут о смысле как будто бы прожитой жизни.
Ты не слушай как шепчутся все эти вечные «бы»,
Не смотри, как душа моя вновь над непрожитым виснет.
Так и движемся мы: я — по кругу, а ты прямой.
Ухожу от тебя и на новом кругу возвращаюсь.
Ты не слушай меня, все дороги приводят домой,
Даже если с тобой навсегда я сегодня прощаюсь.
Время рисует крестик
Время рисует крестик.
Вечность рисует нолик.
Душа — игровое поле.
И кажется, вновь ничья.
Вселенский снег. Конца и края
Вселенский снег. Конца и края
Не видно белизне слепой.
Стоят дома, как буквы Брайля
В раскрытой книге мировой.
Гадать по старой карте мира
Гадать по старой карте мира,
по лоскуткам морей и стран.
Пока дождем ликует сырость,
даря отравленный туман.
Гадать по карте… Океаны
хранят безмолвие глубин.
И мне вдруг кажется так странно,
что в прошлой жизни я любил.
Любил, дышал в твои ладони,
Хотел твоими снами стать.
К чему гадать? Мой остров тонет.
А я устал его спасать.
Глазам уже не больно
Глазам уже не больно
Смотреть на странный свет.
Я прошлое на бойню
Веду — спасенья нет.
За то, что привязалось,
За лишние «прости».
За то, что оказалось
Помехой на пути.
Оно идет покорно,
Мерцает грусть в глазах.
И кружит ворон черный
В осенних небесах.
И вновь рука безвольно
Упала — не могу!.
И мне светло и больно,
И тени на снегу.
Над миром бессловесным
Не властны мы в себе.
Я шел обратно лесом
И плакал на тропе.
Грозя спокойным отчужденьем
Грозя спокойным отчужденьем,
Пришла привычная зима.
Посеребрила ночи тени
и все уснувшие дома.
А в глубине пустых объятий
таилась призрачная боль.
И звезды сыпались на платье,
И не кончался алкоголь.
Ветер ноябрьский кружил по городу
Ветер ноябрьский кружил по городу,
Завывая не в такт осенним распевам.
Трепал у бомжа рваную бороду,
И кусал лицо ему колючим снегом..
А старик щурил глаза слезящиеся,
Запахнув телогрейку со следами боли.
И думал: «Да простятся меня стыдящиеся,
А меня ненавидящие — тем более».
А когда снегопад обезглавил время
И ночь засверкала зеркалом льда,
Старик ушел, белизной немея,
Чистый по чистому,
не оставив следа.
забвение
забвение
пробелы в тексте
медленное движение сквозь пустоту
к начертанию нового имени
ощущение спирального времени
и нежное — в тишину — любишь ли ты меня?
забвение
ощущение чистой белой бумаги
и красоты молчания
И возвращение
тонкой радости узнавания
когда, как бабочка на острие шпаги,
душа замерла, отдыхая от прошлого знания
и Вечность дует на прозрачные крылышки
и шепчет ей нежно:
до свидания, душа, до свидания…
Завтра будет музыка другая
Завтра будет музыка другая.
Завтра я не буду понимать
То, что я сегодня понимаю
И пытаюсь вечности отдать.
Завтра я приму таблетку смысла.
Боль утихнет и слова умрут.
Ведь портрет судьбы не мной написан,
А меня художником зовут.
Развязка давно наступила
Развязка давно наступила,
А мы все глядим на экран.
Судьба улыбается мило
И ставит на полку роман.
Прочитан, прокурен, проверен.
Заметки на белых полях.
Закроются старые двери,
И чуть повернется Земля.
И город луною окутан,
Плывет над землею сквозь ночь.
И снова не спится кому-то,
И что ему сможет помочь?.
Не книжка — в ней все неизменно.
Не время — в нем много тоски.
Но снова синеют как вены,
Две рваных и нервных строки.
Пусть в них отразится надежда
И отблеск непрожитых дней.
А утром ослепшая нежность
Уйдет в пустоту площадей.
Рассматривая картину средневекового китайского художника
Иероглиф судьбы черной тушью на тонкой бумаге…
И прозрачный пейзаж, где гора, и тропинка петляет.
И глядишь, и как будто бы слышишь журчание влаги.
И как будто бы видишь, как старый монах у ручья отдыхает.
И подумаешь грустно: какое по счету рожденье?
Через сколько еще предстоит мне пройти умираний?
В этом мире, где каждый сражается с собственной тенью.
В поднебесной, где спрятана где-то ошибка страданий.
Иероглиф судьбы, но прозрачна картина, как воздух,
Чтобы свет нам дарить, и тропинкой вести на вершину,
Где ладони щекочут большие колючие звезды,
И монах, улыбаясь, глядит на ночную долину.
К пустоте привыкаешь, становишься с нею на «ты»
К пустоте привыкаешь, становишься с нею на «ты».
Отдаешь ей спокойно названия станций и улиц.
Привыкаешь спускаться с холодной ее высоты,
Там, где мысли кустами к земле каменистой пригнулись
С пустотой начинаешь как будто по-новому жить.
Как бы видеть иначе, прозрачно, без всякой печали.
Пахнет мятой из сада и стрелкам не нужно кружить
На часах, что когда-то едва за тобой успевали.
Ибо время, что раньше готовилось сделать свой шах,
Забывает ходы, и фигуры сметает со смехом.
И от легкости этой пьянеет немного душа,
И летит сквозь пространство свободным и тающим эхом.
Как странно, что слова идут вразброд…
Как странно, что слова идут вразброд…
У каждого свой угол отчужденья.
Но каждое о нежности поет
в мучительной попытке воплощенья.
В стремительном потоке бытия
мелькают листья, образы, недели.
А мы с тобой опять, любовь моя,
наш вечер на любовь и память делим.
Каким веселым бредом
Каким веселым бредом
ворвался ты в мой мир?
Ты учишься победам,
гуляка и кумир.
А я учусь смеяться
и падать в пустоту.
Сюжетом повторяться,
И горечью во рту.
Топор — твоя работа.
Моя — тончайший стиль.
Тебе — до поворота,
мне до конца, сквозь пыль.
Через пустыню боли
в мой город-изумруд,
где не играют роли
и никогда не врут.
Из жизни определений
Безумие — это пушистый котенок,
прячущий коготки.
Усталость — черный квадрат, в котором
затеряна точка тоски.
Надежда — это старое дерево,
с одним зеленым листком.
Оно понимает ребенка
и шепчется со стариком.
Отчаянье — ящик черный
с тем самым котенком внутри.
Он станет котом ученым,
коль выдержит до зари.
Белеет парус — символ одинокий
Белеет парус — символ одинокий,
А шторм бушует, так же, как тогда,
Хоть и свободой полон слог высокий.
Алтарь души ждет жертвенности слова,
Хотя и слово — не всегда основа.
Молчанием — наимудрейшим знаком
Если б начать главу из книги новой…
Дождь — капли, убегающие в море.
Он же — плывущий сквозь года и время,
Вечным скитальцем — парусом белеет…
Примешь словно награду
Примешь словно награду
остановленный миг.
И сбежишь, как из ада,
из прочитанных книг.
Шелухою словесной
не прикрыть наготы.
А повиснешь над бездной
и поймешь, что кранты.
Что иссякли чернила,
но к любви не пришел.
И душа, как тетрадка,
ляжет к Богу на стол.
Вся в ошибках да кляксах,
от грехов тяжела.
То ли плохо училась,
то ли просто спала.
Рождество
Когда мы встретим Рождество,
Когда зажжём свечу простую,
Мы вспомним Жизни торжество
И мира ипостась иную.
В поющих небесах звезда
Укажет путь уставшим душам.
И сотворится вновь вода,
И воздух, и моря, и суша.
И ангел воспоёт хвалу,
И чудо радости свершится.
И вечер позовёт к столу,
Чтоб с ликованьем этим слиться.
Как свет играет в хрустале!
Как полнятся вином бокалы!
И Бог родился на Земле,
И как звезда она сверкала.
На краю книги сидит птица
На краю книги сидит птица.
На краю жизни сидит время.
На краю неба сидит ангел.
На краю грусти радость сидит.
Эти весы будут вечно качаться
И равновесие длится лишь миг.
Мы возвращаемся в небо, как птицы,
Или слова — в тишину своих книг.
Каждый из нас — непонятное слово
Несуществующего языка.
На краю строки точка возникла
И растворилась в небе строка.
Ты создаешь меня из боли
Ты создаешь меня из боли.
Я создаю тебя из ветра.
И в нас движение любое —
Есть ожидание рассвета.
Ты создаешь меня из звука.
А я — из листьев, ставших дымом.
Но для чего такая мука
Нам для любви необходима?
И для чего мы ждем устало
Той пустоты, что так пугает.
Когда нас вдруг согреет жалость,
До безнадежности чужая.
Когда и ночь устанет верить
В сближенье, полное тревоги.
И в тишине откроют двери
Тоской отравленные боги.
Каждый день начинать все сначала
Каждый день начинать все сначала.
Время нижет на нитку нули.
Где-то в сумерках бродит усталость,
Где-то в небе плывут корабли…
Каждый день начинать с пониманья,
Что идешь по своим же следам.
Где-то в сердце уснули желанья,
Где-то в мире так больно словам…
А в предзимнем пространстве морозном
Все готовится к снежному сну.
И стихи, проходя через прозу,
Обретают свою тишину.
Жить — это не только перечитывать старые письма
Жить — это не только перечитывать старые письма,
Но и это тоже.
Быть сильным — это не только смеяться на рухнувшими надеждами,
Но и это тоже.
Верить — это не только учиться смирению,
Но и это тоже.
Прощать — это не только уметь забывать,
Но и это тоже.
Обходить ловушки чужих смыслов — это не только
опираться на собственный стиль,
Но и это тоже….
Диагноз: вечность. Нет, не приговор
Диагноз: вечность. Нет, не приговор,
А просто постижение покоя.
На стенке фиолетовый узор
в апреле зацветет голубизною.
Таблетки остров падает в стакан,
и растворяется в холодном океане.
Пока душа плывет как сквозь туман
на свет любви, которым скоро станет.
" Есть вещи, которые выразить трудно "
Есть вещи, которые выразить трудно
И вещи, которым нельзя возразить.
И это молчание давит поспудно,
А время своим постиженьем грозит.
И кажется, стрелок слепое слиянье
Готовится сердце пронзить остротой.
И опыт уходит в безмерность молчанья,
В немое прощание, в сон золотой.
Не выразить свет, как не выразить небо.
И времени нечего нам возразить.
Лишь нежность забытая тычется слепо
В твой образ, который не может забыть.
" И луна никогда не погаснет, "
И луна никогда не погаснет,
И надеждам не будет конца.
И не кончится осени праздник
В светлом зале пустого дворца.
И забытые вспомнятся речи,
И прозреет слепая судьба.
И пройдет этот призрачный вечер,
И закончится с болью борьба.
Все вернется к извечным началам.
И замкнется разомкнутый круг.
И корабль вернется к причалу,
Пропитавшийся солью разлук.
Все закончится, чтобы начаться.
И опять будут звезды сверкать.
И весы будут в небе качаться,
И учить нас друг друга прощать.
" "Не забудь, без меня тебя нет…" "
"Не забудь, без меня тебя нет…"
Затихающий поезда звук.
Я поехал, туда, где рассвет
Кормит время надеждой из рук.
А в вагоне полночная муть.
И соседи о жизни опять.
Без меня тебя нет, не забудь…
Я вернусь, я сумею понять.
Десять лет по дорогам пустым.
Десять лет возвращенья домой.
Я пытался остаться живым,
Я пытался расстаться с тобой.
Но небесное вновь проросло.
Возвращение. Кнопка звонка.
И промыта, любовь, как стекло,
Сквозь которое смотрят века.
В глубине ожидания время назад потечет
В глубине ожидания время назад потечет
и собьется февраль с монотонного снежного ритма.
День, как шарик рулетки, опять на "зеро" попадет,
и сбежит, словно Золушка с бала, усталая к нежности рифма.
Снова свет золотистый окрасит твой дом изнутри.
И окошко твое как маяк на окраине мира.
Мне так хочется снова и снова с тобой говорить
о попытке любви неуверенной, брошенной, сирой…
Мир возможностей смутных и вечных несказанных слов.
Если только бы не был я снова отравлен зимою!..
Но опять меня прошлым, как снегом, всего занесло.
Только имя твое навсегда остается со мною.
К пустоте привыкаешь, становишься с нею на "ты"
К пустоте привыкаешь, становишься с нею на "ты".
Отдаешь ей спокойно названия станций и улиц.
Привыкаешь спускаться с холодной ее высоты,
Там, где мысли кустами к земле каменистой пригнулись
С пустотой начинаешь как будто по-новому жить.
Как бы видеть иначе, прозрачно, без всякой печали.
Пахнет мятой из сада и стрелкам не нужно кружить
На часах, что когда-то едва за тобой успевали.
Ибо время, что раньше готовилось сделать свой шах,
Забывает ходы, и фигуры сметает со смехом.
И от легкости этой пьянеет немного душа,
И летит сквозь пространство свободным и тающим эхом.
Любовь — скрипичная струна
Любовь — скрипичная струна,
натянутая между нами.
Но пусть продлиться тишина
и радость говорить глазами.
И ты, любимая, не тронь
струны — вдруг прозвучит фальшиво.
И скрипку я кладу в огонь
движением неторопливым.
Прозрачный воздух пах сиренью
Прозрачный воздух пах сиренью
И вечным ожиданьем встреч.
И солнце превращало тени
В едва разборчивую речь.
А правила, себя сжигая,
Давали полный ход весне.
Ты шла по времени, не зная,
Что каждый день идешь ко мне.
Но жизнь хитрей — на тонкой коже
Любви несбывшейся ожог.
И ты ко мне придти не сможешь,
Как я придти к тебе не смог.
" Человек готовится к уходу. "
Человек готовится к уходу.
Что кладет он в пыльный чемодан?
Призрачную легкую свободу,
Связку писем, утренний туман.
И еще надежд пустое бремя,
Не боясь, что будет перевес.
И еще, непрожитое время,
Что струится золотом с небес.
" Глоток вина, глоток надежды… "
Глоток вина, глоток надежды…
Неуловимый нежный жест.
Но может правды неизбежность
Дается свыше нам, как крест?..
А от избыточного чувства
Всего лишь миг до пустоты.
Но каждый вечер отблеск чуда
Ложится на твои черты..
И я с улыбкой повторяю,
Что в мире нет любви сильней
Чем та, которая не знает
О том, что завтра станет с ней.
Кислородная маска свободы
Кислородная маска свободы.
Вдох и выдох… Ночник на столе.
Как былинки качаются годы,
И термометр вновь на нуле.
Вдох и выдох… И воздух колючий
вдруг коснется колючей щеки.
На разрыве забытых созвучий,
на оборванном ритме строки.
Но сгорели слова, словно свечи,
Отступило безумие книг.
И в морозный рождественский вечер
Был отпущен на небо старик.
Когда изменяется состав крови
Когда изменяется состав крови,
Когда события рассыпаются как бусы,
Подскакивая на ступенях лет…
Когда остается неразгаданной
Головоломка воспоминания,
На помощь приходит сегодняшний день
С его нетребовательной простотою,
С его холодной весной
И солнечным вечером.
Ибо только приложив ладонь к пульсу настоящего,
Можно перескочить на следующий виток
Спирального времени.
Когда жизнь оказалась
Когда жизнь оказалась
Не такой как казалась,
Мы порвали все карты
И пошли наугад.
И, от боли сбегая,
Мы добрались до рая,
У ворот посидели
И вернулись в свой ад.
Кьеркегор
Я весь вечер провел в ожидании.
В ожидании гостя из Дании.
Одинокого и единичного,
что прославил величие личного.
Я сидел над великою книгою,
Я читал, как он вечностью двигает.
И не мог я уснуть в ожидании,
в ожидании гостя из Дании.
И узнал я про опыт отчаянья.
И созрело мое ожидание.
И узнал я, что опыт познания —
Лишь Вселенной незримой сияние.
А рассвет одарил меня нежностью.
И повеял небесною свежестью.
И сидел, словно ангел, на здании
грустный гений из маленькой Дании.
Любовь — скрипичная струна
Любовь — скрипичная струна,
натянутая между нами.
Но пусть продлиться тишина
и радость говорить глазами.
И ты, любимая, не тронь
струны — вдруг прозвучит фальшиво.
И скрипку я кладу в огонь
движением неторопливым.
О жизни стал писать рассказ
Вернулся, ужин подогрел.
Налил вина, чуть-чуть поел.
Включил негромко старый джаз,
бумагу чистую достал.
О жизни стал писать рассказ,
и понял вдруг, как он устал.
И что слова сплошной обман,
и что любовь — пустой туман.
И что писать — напрасный труд.
И что судьба — опасный шут.
Потом он лист перевернул,
нарисовал большой вопрос.
Вино допил. Прилег. Уснул.
А ночью плакал. Но без слез.
На горизонте зонтик
На горизонте зонтик
Как черное "прощай".
Не надо о Бальмонте,
Не надо темный чай.
Не нужен даже кофе!
А в старых зеркалах
Сияет светлый профиль
И слезы на глазах.
Безумное, простое
похитить, обнажить…
Да что со мной такое?
Быть может, жажда жить?
На линии дождя опять обрывы
На линии дождя опять обрывы.
Пунктир осенних капель исчезает
и листья для последнего полета
готовят всю накопленную нежность,
которую узнает, может быть,
простое одиночество того,
кто только что пометил ожиданьем
остаток жизни…
И кто теперь свободен и прозрачен,
как небо в паутине голых веток.
На пальцах свежие порезы
На пальцах свежие порезы.
На сердце — старые рубцы.
Мороз соединил железом
мои начала и концы.
Глотать холодный рваный воздух,
Скользя по краю пустоты,
Где как иголки, колют звезды,
И где меня не помнишь ты.
Наш мир как будто наклонился,
чтоб капли прошлого стряхнуть.
Я безнадежно изменился,
Но я вернусь когда-нибудь.
Когда родится образ новый
И звук достигнет цели вдруг.
Когда трепещущее слово,
Как птица, вылетет из рук.
Нам не проникнуть в тайну мира
Нам не проникнуть в тайну мира
И смысл боли не понять.
И жизнь летит как будто мимо
И учит ничего не ждать.
Но в череде перерождений
Так хочется хотя бы раз
Увидеть как сольются тени,
Когда-то помнившие нас.
Приключенья ума безграничны
Приключенья ума безграничны,
А душа словно ходит по кругу.
Вспоминается корпус больничный,
Затаивший движенье испуга.
Изможденные лица молчанья,
Что тоскуют по кисти Ван Гога.
И спокойная грусть ожиданья,
Там где белого цвета так много…
Здесь привычней молчанье о главном.
Здесь для смерти не ищут причины.
И сживается равное с равным
Словно краски единой картины.
Авесною наполненный дворик,
Как попытка свободы и света.
И уходит от берега море,
Словно врач молодой от ответа.
Но больные мудрее и проще,
Прикоснувшись к иным измереньям.
И для них даже вечности почерк
Без труда поддается прочтенью.
Здесь, в больнице иные начала
И простые спокойные лица.
Здесь великое спрятано в малом,
И к бессмертью смиренно стремится.
Прозрачный воздух пах сиренью
Прозрачный воздух пах сиренью
И вечным ожиданьем встреч.
И солнце превращало тени
В едва разборчивую речь.
А правила, себя сжигая,
Давали полный ход весне.
Ты шла по времени, не зная,
Что каждый день идешь ко мне.
Но жизнь хитрей — на тонкой коже
Любви несбывшейся ожог.
И ты ко мне придти не сможешь,
Как я придти к тебе не смог.
Преображение
Как все пронизано таинственным сияньем!..
Горят на солнце золотые купола.
И вновь ненужными покажутся все знанья,
и все ученья мудрецов сгорят до тла
в лучах Любви Его,
в том бесконечном Свете,
который падший мир преобразил,
когда апостолы, смотрели словно дети,
как Свет со Светом тихо говорил.
—
Полночь надела на палец кольцо.
Полночь закрыла вуалью лицо.
С ночью прозрачной навек обручен,
Снова уходит из города он.
То ли поэт, позабывший язык.
То ли от жизни уставший старик,
То ли неузнананный миром святой.
То ли единственный житель живой.
Он время в холодильнике хранил
Он время в холодильнике хранил.
Он ждал ее прихода много лет.
И все, что он когда-то пережил,
он оставлял включенным, словно свет.
Но вот однажды отключили ток.
И свет погас, и холодильник стих.
И время стало таять между строк,
бессмысленно-нелепых и пустых.
И понял он, что все, что он хранил,
его не сохранило ни на миг.
Он рассмеялся и окно открыл,
и сам себе сказал: "Привет, старик…
По хрупким зеркалам депрессий
По хрупким зеркалам депрессий
Так трудно груз надежд нести.
Сверкает бритвой тонкий месяц
Над веной Млечного Пути.
А звезды, как с картин Ван Гога,
Вихрятся в черной пустоте.
И тополя как кисти Бога,
Мерцают в тихой темноте.
Но все свершится, все вернется.
И груз твой станет невесом.
Все то, что было — остается.
Все то, что будет — только сон.
Но что такое совершенство?
Но что такое совершенство?
Попытка время победить?
Попытка ощутить блаженство?
А может, неуменье жить?
Да, неуменье жить по кругу
В холодных скобках бытия.
И стать однажды просто звуком,
Забыв как сон пустое "я".
Она любила рисовать на песке
Она любила рисовать на песке,
даря ветру свои ненадежные миры.
Она говорила, что привычка к тоске
есть память об эпохе таинственных рыб.
Она знала секреты перехода в другие века.
И небо не делила на утро и вечер.
И однажды она ушла в облака,
Накинув западный ветер на плечи.
А рисунки ее до сих пор на пляже.
Что взрослым загадка, то детям игра.
Им ветер ночью однажды расскажет
о далеких, волшебных, светлых мирах.
И о той художнице, слепой и нищей.
И как она слушала моря шепот.
И как до сих пор ее чайки ищут,
обжигая крылья о горький опыт.
мой белый невидимый стих
мой белый невидимый стих
на белой бумаге
и только меж строчек пустых
две капельки влаги
мерцают, заметны едва,
ненужно и сиро
и снова уходят слова
в безмолвие мира
Монолог сумасшедшего
Мне бы узнать свое имя… Или хотя бы ответ.
Мне бы услышать голоса своих друзей.
Я сижу здесь пятьсот семьдесят восемь лет.
И мир становится все темней и темней.
И слов запас иссякает с быстротою, завидной для многих.
И я учусь наивысшему искусству — молчать.
Но когда дикая мысль возникнет опять на пороге,
Я знаю, как ее достойно и мирно принять.
А врачи — они носятся как белые кролики,
То с кипой бумаг, то с глазами, полными дней.
Они садятся за свои бесконечные столики,
Чтобы сделать вид, что стали чуть-чуть сильней.
Они делают вид, что от них зависит так много.
Но они лучше всех знают, что это не так.
И по ночам они пытаются спросить у Бога,
Как им дальше лечить нас, и себя им вылечить как.
Они борются за наш разум, и препарируют душу.
Они говорят, что страхи наши пусты.
А я вижу, как душа их рвется наружу,
И халаты их белые просто смертельно чисты.
И каждый раз, принимая таблетку от вечности,
Я говорю "спасибо" и улыбаюсь сестре.
Я теперь другим пример спокойствия и беспечности,
Я живу, как зверек, в своей неприступной норе.
И мой разум светлеет, и с каждым днем он яснее.
И радость переполняет меня, и выливается через край.
А мир становится все непроницаемее и темнее,
И все дальше и дальше когда-то утерянный рай.
Монолог ящерицы
Монолог ящерицы.
Привычное к нулю пространство
Осмотр руин проводится бесплатно
Наплыв туристов минимален в зимний период
Иногда заходят одинокие старики в шляпах
Угощают меня чем-нибудь крепким
И признаются, что не понимают,
Как можно жить в таких развалинах
А я терпеливо отвечаю, что жить нельзя,
Но существовать cносно вполне можно.
Благодарю их за виски и прячусь в щель между камнями,
Чтобы снова уснуть лет на десять
Попытка осени
— Я не люблю, когда приходит осень, —
на улицу взглянув, ты мне сказала.
В уютном, чистом, маленьком кафе
мы пили с тобой кофе и смотрели,
как ветер обрывает с веток листья
и кружит их в каком-то рваном ритме.
— В ней все напоминает о пределах…
Пределах наших чувств и всей природы,
которая диктует настроенье.
Я промолчал, не зная, что ответить.
Ты кофе отпила и закурила.
И как-то отрешенно посмотрела.
Мне показалось вдруг, что ты не здесь,
а бродишь в ненадежном своем прошлом,
куда мне не проникнуть никогда.
Молчанье тяжелело, словно туча,
И я тогда ответил наугад:
— Но осень — это только время года,
Часть круга, только часть, ты понимаешь?
— Да, да, конечно, часть, всего лишь часть…
Я видел, что ответ твой машинален
И ты меня не слышишь. На часах
сливались стрелки, новый час рождая.
И я смотрел, как капельки дождя
упали на мощенный тротуар.
Одна, вторая… Зонтики раскрылись
и улица как будто стала уже,
заполненная пятнами цветными.
— Хороший кофе…
Голос твой был нежен,
но в нем была как будто бы усталость.
— Пределы чувств… Но разве это плохо?
Спросил я, ощущая как досада
Меня кольнула в самой глубине.
— Да нет, конечно, нет. Без них — нам крышка.
А с ними — просто маленькая жизнь.
Ты улыбнулась, кофе отпила.
— А впрочем, все схоластика сплошная.
— Вот именно! Зато я знаю точно,
Что в эти дни ты слишком много куришь.
И слишком часто в прошлое уходишь.
Туда, где нет меня.
— А ты ревнуешь?
— Не знаю… Нет… Конечно, да! Ревную!
Меня там нет.
— Ты прав, тебя там нет.
Но в данном случае причина не в тебе.
— А в чем же? В том, что там живет другой?
— Скорее в том, что там живет другая.
Другая я…
— Другая ты?
— Другая.
И главное, другое наполненье
пространства внешнего
и внутреннего тоже.
— Прости, но я тебя не понимаю.
Ты снова замолчала, а потом
вдруг резко сигрету потушила,
встряхнула головою и сказала:
— Да ладно нам грустить! Давай пройдемся.
Мне хочется под дождь,
под дождь,
под дождь!..
Может быть, когда-то и я обнищаю духом
Может быть, когда-то и я обнищаю духом
И не буду в небе искать никаких намеков.
Буду прислушиваться к ветру усталым ухом,
Не думая о переменах, как школьник сбежавший с уроков.
Может когда-то и мне упадет на ладонь записка —
Перечень все причин и маршрут к свободе.
И то, что мне было всегда бесконечно близко,
Вдруг окажется пустым и чуждым моей природе.
И быть может, когда-то ко мне все вернется сразу —
вот, наверное, будет чудесный костер для леса.
И если я вдруг не закончу однажды фразу,
значит просто душа избавилась от перевеса.
моя немота — это немота дерева, сожженного молнией
моя немота — это немота дерева, сожженного молнией
мое присутствие изменчиво, как рисунок тени на стекле
мой мир устал, как пилигрим, забывший свою дорогу
мои слова, умирают, не успев родиться
и весь мой ответ ветру — неуверенный жест руки,
оставляющий людям право меня не слушать
От боли спрятался в улыбку
От боли спрятался в улыбку.
В молчанье спрятался от лжи.
От правды спрятался в ошибку,
Где отблеск вечности дрожит.
От пустоты ушел в надежду.
От страха — в прошлое сбежал.
Но каждый раз слова все те же
в тетради старой он писал.
"Я — повторенье повторенья.
Я — исчезающий чертеж.
И смутный опыт постиженья
с моим забвеньем слишком схож.
Страсть без любви, стрела без цели.
Слеза о том, что нету слез.
Душа, затерянная в теле,
и блик на крылышках стрекоз".
Мы встретимся, когда придут дожди
Мы встретимся, когда придут дожди.
Когда сентябрь устанет притворяться,
что с бабьми летом жаль ему расстаться,
и что еще полжизни впереди.
Мы встретимся.
Обрывки старых слов
прошелестят сухой листвой… Привычка
раскроет зонт, трехмерную кавычку,
хоть осень язык давно не нов.
Поговорим о старом, о друзьях,
А прошлое останется за кадром.
Да может быть и прошлого не надо,
Оно и так в испуганных глазах.
Оно и так, как маленький зверек,
зажалось, когти выпустив наружу.
— Ну мне пора… Не наступи на лужу!
На шее тот же бежевый платок.
А дождь все жмется к призрачным словам,
как будто в них находит утешенье.
Платок все тот же бежевый на шее…
И сон, что не приснится больше нам.
Мы станем музыкой с тобою
Мы станем музыкой с тобою,
которую не повторить.
Мы сможем поиграть с судьбою,
и пораженье пережить.
Пока тела над страстью бьются,
пытаясь крылья обрести,
слова как бусы снова рвутся,
чтоб после мифом прорасти.
Мы сможем одержать победу
над вечным страхом проиграть.
А если я к тебе приеду,
не надо дверь мне открывать.
Мы строим воздушные замки
Мы строим воздушные замки,
в которых потом не живем.
Мы вешаем солнышко в рамке
и нового времени ждем.
А время не может быть новым,
Как жизнь не бывает другой.
И, спрятавшись в ракушку слова,
мы день выключаем пустой.
А завтра наступит такой же.
И мы улыбнемся сквозь боль.
И вечность, как вены под кожей,
что вскроет однажды любовь.
не вселяйся в мои глаза
не вселяйся в мои глаза
полные страха и нежного безумия
не прикасайся к моим рукам, разрушающим твое прошлое
не отдавай мне своих слов, которые
растворяются во мне как в кислоте
не оставляй меня наедине с вечностью,
потому что я могу дать ей твой адрес
Не стройте себе многоуровневые лабиринты
Не стройте себе многоуровневые лабиринты.
Не расставляйте зеркал по системе Стендаля.
Никогда не говорите: "Теперь мы квиты",
потому что это случится едва ли.
Не включайте время на полную мощность,
иначе пропустите звоночек вечности.
И если вы идете по жизни на ощупь,
то возможно, вы на пути к бесконечности.
Дурна ли она, или спасительна —
зачем вам гадать на звездной гуще?
А все остальное — просто действительность,
И опыт, с горечью ему присущей.
мертвая петля
мертвая петля
нуля
пустые карты сумасшедшего короля
я отыграл все ноты
от "до" до "ля"
потом я сбросил грусти шкурку
и солнце положил в мензурку
залил водою ледяной
а время билось за спиной
как пойманный в ладонь кузнечик
и тень любви легла на плечи
я обернулся — пустота
И только с белого листа
слетела бабочка ночная
я больше ничего не знаю
и ставлю полуночный джаз
пляши, пляши, луна нагая,
предавшая когда-то нас
Смотреть в окно, курить, не думать
Смотреть в окно, курить, не думать.
Пить кофе, слушать тишину.
Уйти от всех, уйти от шума,
повесить на окно луну.
И, не включая свет ненужный,
сливаться молча с темнотой.
Покуда мир дрожит наружний
над опустевшею душой.
Соседи
А выше этажом живет старик…
К нему уже давно никто не ходит.
Он одинок. В квартире много книг,
И он их все читал когда-то вроде.
Но все смешалось в нем уже давно:
Названия, стихи, воспоминанья.
И по утрам дешевое вино
Ему дает иллюзиию познанья.
Он каждый день стирает с книжек пыль —
Стремление к порядку выше смерти.
Он верит, что всего важнее стиль,
Как адрес на давно пустом конверте.
Вот так он и живет. Приходит к нам,
И говорит о Рембрандте и Прусте.
И вновь судьбу читает по глазам,
В которых иногда так много грусти
стрелки часов опять в стадии развода
стрелки часов опять в стадии развода
ветер срывает объявление о продаже дивана
мысли прячутся между страницами книги
на кухне готовится старое средство для продления жизни
белые цветы на деревьях как брызги молока
остывший кофе
музыка виолончели в треугольных колонках
ожидание письма хотя бы от кого-нибудь
еще немного, и кажется растворишься в пространстве
но нет, никогда… никогда…
ибо каждый миф живет по своим законам
и лицо меняется медленнее, чем душа
Сезон дождей. Блестит щебенка
Сезон дождей. Блестит щебенка.
Зонты по улице плывут.
День проявляется как пленка,
где выхвачен слепой маршрут.
Сезон дождей. Блестят машины.
В пустой кофейне спит старик.
Я перепутал все причины
и позабыл названья книг.
Здесь все иное: жесты, речи,
улыбки, шутки, имена.
Сезон дождей. Июньский вечер
Старик, уснувший у окна.
Здесь звук другой, другие тени.
Другие краски и язык…
И спят втроем в пустой кофейне
Надежда, время и старик.
Уйти навсегда и вернуться
Уйти навсегда и вернуться.
На голос идти как свет.
В плечо, словно в пристань, укнуться,
Забыть нищету своих лет.
И нежное нежным измерить,
И светлому свет подарить.
И снова в родное поверить.
И вновь после смерти ожить.
Тишина. Ожиданье свободы
Тишина. Ожиданье свободы.
Ожидание снега и сна.
Чем прозрачнее образ природы,
Тем прекрасней ее тишина.
И в холодном присутствии ночи,
На краю опустевших миров,
Ты до боли увидеть захочешь
Как снимается с тайны покров.
Как привычка потерянно бродит,
на стекло ледяное дыша.
И, готовясь к последней свободе,
замирает в испуге душа.
То, что было послезавтра
То, что было послезавтра
к нам вернется во вчера.
И опишет новый Кафка
наши дни и вечера.
Наши страхи и кошмары,
И блуждания во тьме.
Был и я когда-то старым,
жил у времени в тюрьме.
А потом оковы скинул
И проснулся молодым.
И безумный мир покинул
светлым, мудрым и пустым.
То, что казалось изысканным постижением мироздания
То, что казалось изысканным постижением мироздания,
съежилось вдруг до нескольких избитых фраз.
То, что завораживало таинственным обещанием,
оказалось всего лишь отражением прошлого в нас.
Пустые тарелки блестели на весеннем холодном солнце,
как слепые белки пространства, а день
медленно понимал, что уже не нужно бороться,
и превращал любое усилие в тень.
Так завершался еще один поворот планеты
как будто без связи с другими, сам по себе.
И светофоры устроили праздник желтого света,
и грустный ангел сидел на высоком фонарном столбе.
Холодный язык полнолунья
Холодный язык полнолунья
осенние звезды слизал.
А маленький призрак безумья
на черную башню влезал.
Цеплялся, скользил по карнизу,
упрямо карабкался вверх.
Послушный слепому капризу,
он сделал убежищем смех.
Он видел как в окнах неспящих
уходит грядущее вспять.
Как вечное падает в ящик,
и учит себя забывать.
Как зыбки причины ответа,
что прячется снова в слова.
И в дыме пустом сигареты
одна лишь надежда права.
……….
Над городом призрачным эхом
летали прозрачные сны.
И карлик вдруг прыгнул со смехом
в холодное пламя луны.
Холодным зеркалом привычка
Холодным зеркалом привычка
твой нежный образ отразит,
как время отражает спичка,
когда в руке твоей горит.
Как отражает снег, летящий
с ночных невидимых небес,
наш день, простой и настоящий,
и серебристый зимний лес.
Тепло домашнего уюта
так мягко усыпляет грусть.
И, продолжая верить в чудо,
я вновь во сне к тебе прижмусь.
А вечер спичкой догоревшей
крошится в пальцах декабря.
И я, на сон свой постаревший,
Увижу дальние моря.
Увижу образ пониманья
И лунный свет души твоей.
И между нами расстоянье
Короче станет и страшней.
Ты от предательства становишься сильнее
Ты от предательства становишься сильнее…
Но тем быстрее уменьшается душа.
Так фотография от времени темнеет,
И время замирает, не дыша,
Чтоб удержать тот облик уходящий,
Тот первозданный образ чистоты,
Когда ты был собой и настоящий,
Когда еще себя не предал ты.
Когда, любя сильнее всех на свете,
Ты был дыханием и взглядом каждым жив.
И в нежной неуверенности — светел,
И в робком ожидании — стыдлив.
Тянулись щупальцами всеми
Тянулись щупальцами всеми
Ко мне холодные часы.
Беременное бредом время
Бросало солнце на весы.
И скальпель ледяной, сверкая,
Воспоминанье отсекал.
Так исцелялась боль пустая
И четкость мир приобретал.
И день прошел, как наважденье.
А после был лишь трезвый взгляд.
И смутный опыт постиженья,
И августовский звездопад.
Давай с тобой писать про дождь
Давай с тобой писать про дождь.
Он словно символ ожиданья.
Когда чего-то долго ждешь,
приходит вдруг иное знанье.
Так ожиданье новых слов
к нулю низводит их значенье.
Дождь утешает стариков
и говорит им о забвенье.
Свобода ничего не ждать.
Свобода жить воспоминаньем.
Свобода мир не понимать,
даря дождю свои желанья.
В осенний вечер дальше жить.
В забвенье, в пустоте, в разлуке.
За все судьбу благодарить,
особенно за боль и муки…
Дождь как лекарство от тоски,
когда тоску тоскою лечат.
И спят как дети старики,
И души их горят как свечи.
Диагноз: вечность. Нет, не приговор
Диагноз: вечность. Нет, не приговор,
А просто постижение покоя.
На стенке фиолетовый узор
в апреле зацветет голубизною.
Таблетки остров падает в стакан,
и растворяется в холодном океане.
Пока душа плывет как сквозь туман
на свет любви, которым скоро станет.
Дневник
В последние дни я страшно не высыпался.
Снились пустые улицы, мусорный ветер, чужие лица.
Мне говорили что-то во сне и я соглашался,
и снова думал о том, что все это длится
по одной, давно понятной причине.
Просто все, что было опять стремится к бумаге.
Или это время стремится к чужой личине,
чтобы скрыть от нас водяные знаки.
Все последние дни я был как-то скован.
А на днях встретил хромого соседа.
Он шел с палочкой, и выглядел почти по-новому.
Это было во вторник, а, может, в среду.
А вчера, в четверг, он умер в больнице.
Неожиданно. Быстро. Говорят от инфаркта.
…Как январь этот стылый бесконечно длится!.
И на голых ветках голые факты.
И весь день сегодня снова и снова
про соседа я думал. И про то, как мимо
нас проходит самое главное слово,
исчезая в невидимых порах мира.
Что я знал про него? Что он любит выпить.
Что электрик и столяр, и неудачник.
Он из жизни однажды был пробкой выбит
И любил говорить, что живет иначе.
Но ведь это все внешнее, это личина,
за которой он прятал что-то другое.
И теперь никто не узнает причину.
Он живым был и умер, как все живое.
Он любил историю древних народов.
В библиотеке местной сидел часами.
А еще он любил рассуждать про свободу
и имел на даты хорошую память.
При встрече со мной он всегда улыбался.
Говорил о том, что грустить не стоит.
А потом немного смешно прощался,
И в глазах его было что-то такое,
что мне трудно выразить… Что-то из мира,
где никто неудачником не бывает.
На четвертом была у него квартира.
Ближе к небу, под крышей, где снег не тает
Деревья в городе на стариков похожи…
Деревья в городе на стариков похожи…
У них такая же морщинистая кожа.
И листья дней под ветром облетают.
А старики к надежде приникают,
как к дереву, припав к нему щекой.
И, ощущая нежность и покой,
о детстве вспоминают…
Железная явь телефона
Железная явь телефона —
навязчивый старый мотив.
Мерцает бельмом воспаленным
в сознаньи: я мыслю, я жив.
Я мыслю. Сиречь существую.
И, может быть, даже живу.
И профиль твой нежный рисую,
И в небо надежды плыву.
Ждал свидания. Думал о том, что сказать
Ждал свидания. Думал о том, что сказать.
Но опять, как всегда, говорил о не главном.
Вспоминал то улыбку, то смех, то глаза,
То привычку вопросы растягивать плавно.
Понимал, что не скажет, и все-таки ждал.
Говорил с ней опять о капризах сознанья.
И смотрел, как в стакане мерцает вода
И как тень заползает на желтое зданье.
А она говорила о мире своем.
Он не слушал и слушал, держась за улыбку.
А потом проводил и вошел в ее дом,
Понимая, что вновь совершает ошибку.
Но для жизни всегда не хватает свобод.
Как хотелось дышать, иль хотя бы забыться!.
"Все пройдет, — говорил он себе, — все пройдет.
И когда-то я снова сумею родиться…"
"Ты о чем? — вдруг спросила она, — Ты о чем?.."
И в глаза посмотрела тревожно и нежно.
А дыханье горячее грело плечо,
И ничто не казалось уже неизбежным.
Целовать тебя до дрожи
Целовать тебя до дрожи —
Шею, плечи, грудь, виски.
Каждый сантиметр кожи,
каждый миллиметр тоски.
Целовать тебя до боли,
до слепого забытья.
Крепкой дозой алкоголя
ты во мне, любовь моя.
Не наступит отрезвленье
и похмелье никогда.
Только наших тел биенье,
только наши города.
И в иллюзиий прекрасной
исчезают имена.
Лишь луна сияет ясно
в черной пропасти окна.
"Не забудь, без меня тебя нет…"
"Не забудь, без меня тебя нет…"
Затихающий поезда звук.
Я поехал, туда, где рассвет
Кормит время надеждой из рук.
А в вагоне полночная муть.
И соседи о жизни опять.
Без меня тебя нет, не забудь…
Я вернусь, я сумею понять.
Десять лет по дорогам пустым.
Десять лет возвращенья домой.
Я пытался остаться живым,
Я пытался расстаться с тобой.
Но небесное вновь проросло.
Возвращение. Кнопка звонка.
И промыта, любовь, как стекло,
Сквозь которое смотрят века.
Я видел, как звезды, уставшие спорить
Я видел, как звезды, уставшие спорить,
уставшие вечно цепляться за небо,
сдавались и падали в темное море,
и там умирала безмолвно и слепо.
Я видел, как ночь, открывала ворота
В ту вечность, что всем нам когда-то приснится.
И кто-то терял в это время кого-то,
И были бледны предрассветные лица.
Зачем эти сны, и вода, и забвенье?
Пугающий мир тишины и покоя.
Тяжелая зыбкая ртуть вдохновенья,
И вечность, что вышла на время из строя
Я больше не стану стремиться
Я больше не стану стремиться
к пустой безупречности слов.
Мне трудно с тобой объясниться.
Я к боли твоей не готов.
Я выжат как губка, я мера
незримых границ своих сил.
Озоном полна атмосфера,
И вовремя ливень полил.
Он смоет усталость пустую
И станет трава зеленей.
А я силуэт твой рисую
на мокром стекле моих дней.
Я вновь в стране, где черные такси
Я вновь в стране, где черные такси
Питаются усталостью прохожих.
Где высший символ правды — BBC,
Да приговор суда еще, быть может.
Здесь каждый день дожди — исправно дань
Погода платит сентиментализму.
Не крикнешь даже утке здесь: "Отстань!",
Что просит хлеба, строго глядя снизу.
Здесь каждый знает все свои права,
И носит их, что рыцарь твой — доспехи.
Подстрижена зеленая трава,
И в дневниках отмечены успехи.
А над моею крышей белый флаг.
И мой запас тоски давно истрачен.
И я смотрю, как в небе тает знак
Моей такой удачной неудачи.
Я знал, что вряд ли ты придешь
Я знал, что вряд ли ты придешь,
И дал свободу ожиданью.
Смотрел на кофе, слушал дождь,
И был частицей мирозданья.
Лишь чашка кофе на столе
И книжечка Аполлинера.
И мысли о простом тепле,
Как отзвук той ушедшей эры.
Мне было грустно и легко…
Прозрачно, нежно, непонятно.
И где-то очень далеко
Ты шла в стихах ко мне обратно.
Скользя по строкам-зеркалам,
И слушая, как плачет ливень,
Я был прозрачнее стекла,
И не было меня счастливей.
Я много жизней прожил
Я много жизней прожил.
И был одним из тех,
Кто помнит даже кожей
Как обжигает грех.
Как тяжелело сердце
И замыкался круг.
И никуда не деться
От этих долгих мук.
О вечные причуды
сплетения причин.
И взгляд пустого Будды,
И черные ключи.
Сверкнет на паутине
Дождинки изумруд.
И корабли в пустыне
Как призраки плывут.
Цепочка возвращений:
Смеяться, жить, хотеть.
И верить в воскрешенье,
Чтоб к вечности успеть.
Я не был готов к появленью словесных конструкций
Я не был готов к появленью словесных конструкций
Такой головокружительной высоты.
Я не думал, что годы внезапно сольются,
Как текст без точек и запятых,
сливается в одну непрерывность,
похожую больше на болезненный бред.
А ведь я еще хотел быть счастливым,
пока не очнулся в своем декабре.
И ночь, на дрожжах моих снов жирея,
росла пустотой в глубину души.
Пусть пока еще память немного греет,
но уже забвенье на смену спешит.
Итак, выясняется, что текст допускает
Погруженье в иной размер бытия.
И получается, кто-то меня читает,
А может пишет, улыбку тая.
Я смотрел на снег, падающий вверх…
Я смотрел на снег, падающий вверх…
Он возвращался в небо,
потому Земля больше не притягивала его.
Мир становился невесомым.
Прохожие плыли над городом, как растерянные рыбы,
глотая воздух ртом, размахивая руками.
Провода выгибались вверх, как кошачьи спины.
а машины подпрыгивали как мячики
Над крышами дрались в полете кошки,
а птицы чуть поодаль бурно обсуждали
неожиданное заселение неба.
Каждый пытался зацепиться хотя бы за что-нибудь,
и ужас был в глазах у каждого,
потому что никто не был готов к встрече с небом.
И только влюбленные парили в ночном небе легко и спокойно,
как оживший привет от Шагала.
А в домах потолки становились полом,
по комнатам летали тарелки, книги и монеты,
и люстры осыпались мелким стеклом
как разбитые о вечность жизни.
я думал, что мир — это звук
я думал, что мир — это звук
я думал, что жизнь — это нежность рук
я думал, что смерть — это тишина перед хором
я думал, что время — это двух стрелок ссора
но оказалось, что мир — это усталость ветра
но оказалось, что жизнь — ожиданье рассвета
что стрелки ссоряться только с вечностью
и что мы обесцвечены нашей беспечностью
А хор небесный звучит постоянно,
но мы не слышим его, вот как странно
Разучи эту музыку света…
Разучи эту музыку света…
Запомни ее на всю жизнь,
Чтобы сыграть на последней
струне сердца
перед тем, как она лопнет…
…Еще не ужас перед тем, что совершилось,
…Еще не ужас перед тем, что совершилось,
но лишь какой-то одинокий звук
и черные очки неузнаванья.
Слетят часы с руки и канут в вечность,
а на руке останется их след.
И по нему найдешь и ты однажды
того, кто был когда-то мной…
Или тобой — кто смог бы
границу провести тогда меж нами
и объявить последний кадр чуда?..
Забывчивость пространства так прекрасна!.
Холодная весна расставит точки,
вопросы, запятые, пятна света,
и тени, так похожие на наши,
и будку с отключенным телефоном,
как памятник напрасным ожиданьям.
Я пытался создать образ другого
Я пытался создать образ другого
Из недописанных слов в порванном письме,
из брошенного окурка,
из ускользающего взгляда в старом зеркале,
из примятой подушки,
из пометки на отрывном календаре,
(два слова: "завтра ровно год…").
из недочитанной им книги,
которую я дочитал…
Из всех осколков чужой жизни,
острых, бессмысленных,
пронзительно-близких…
Я пытался создать портрет другого…
Но когда был нанесен последний штрих,
я увидел на этом портрете себя,
потому что другого не существует.
И день снова рассыпался
на тысячи маленьких смыслов,
разлетевшихся по всему свету.
Мир безумно правильно устроен —
Мир безумно правильно устроен —
все в игре: от пешки до ферзя.
Так что я за вас теперь спокоен,
Ищущие истину друзья.
Впрочем, может, все совсем иначе.
Может, символ жизни — вечный круг.
И под маской шут незримо плачет,
пряча перед звездами испуг.
Может, в отражении друг друга
мы мечтаем время обмануть…
И боимся вырваться из круга
и увидеть подлинную суть.
Звука робкое растение
Звука робкое растение
прорастает сквозь меня.
Мир застыл в оцепененении
на краю пустого дня.
Но дождем, увы, не кончится
ожидания дождя,
светлой тенью одиночества
по стихам моим пройдя.
Грустные "Любовники" Шагала
Грустные "Любовники" Шагала
На меня смотрели со стены.
Почему так жизни в жизни мало,
И так много внутренней войны?
Доживем ли мы до просветленья?
Грустные любовники молчат.
Две души, уставшие от тренья
Времени о вечность по ночам.
Сказка ("перевод" с английского)
Небесные рыбы и птицы морские,
И единороги с надеждой в глазах,
И бабочки света, и эльфы лесные,
И феи ночные, живущие в снах…
Слетелись, приплыли, пришли в полнолунье
На праздник свой тайный у тайной реки.
И старый волшебник, стоявший в раздумье,
Смотрел как танцуют в ночи огоньки.
Он думал о радости, вечной и юной,
Он думал о новой прозрачной весне.
О том, как поют ее чистые струны
В наполненной светом ночной тишине.
Он думал о людях, уставших от боли,
Что снова уснули в своих городах,
Как будто сраженные насмерть судьбою,
А это был только их призрачный страх.
И стало волшебнику старому грустно
От мира слепых и ненужных страстей.
"О, да, — усмехнулся он тихо, — искусство
Спасает от гибели бедных людей.
Но что они знают о Празднике света?
И кто из них видел мерцание глаз
У Птицы, дарующей вечное лето,
У Рыбы, незримо спасающей нас?
И кто из них слышал, как сердце Вселенной
В цветке неприметном сверкает росой?
Кто помнит о тайне любви сокровенной,
Что скрыта в улыбке ребенка простой?."
Небесные рыбы и птицы морские,
И юный опаловый единорог,
Творили весенние сны золотые,
И с нежной улыбкой смотрел на них Бог.
Хочется жить и не хочется жить…
Хочется жить и не хочется жить…
Хочется вспомнить и все позабыть.
Жизнь замечательна!
Горькая жизнь…
— Знаешь, ты все же сперва разберись!
Ты разберись, и напишешь об этом.
Ясность в стихах — как живая вода.
………………………..
Он разобрался, но только поэтом
быть перестал с этих порнавсегда.
Сгустился воздух, день повис
Сгустился воздух, день повис
на расстоянии молитвы.
И вдруг какой-то голос: "Жизнь
и смерть в единой капле слиты.
В единой капле дождевой,
живущей несколько мгновений".
Но нет дождя, и мир живой
застыл в немом оцепененьи.
И только дерево качнет
непрочной, как надежда, веткой.
И день беззвучно упадет
в календаря пустую клетку.
Весну украли как шинель…
Весну украли как шинель…
(Читаю Гоголя при свечке).
А время метит точно в цель
И никогда не даст осечки.
Как странно быть его мишенью,
Жить под прицелом пустоты.
И все же верить в мир весенний,
Скользя по лезвию мечты.
На теле твоем обнаженном луна
На теле твоем обнаженном луна
Опять оставляет свои письмена.
Мерцают соски двоеточием ночи,
Язык мой скользит меж таинственных строчек,
Читая тебя, как стихи, как стихию,
В которую я погружаюсь впервые.
И каждый твой жест отразится во мне,
И в звездном мерцаньи, и в черном окне.
А бедра твои, и ключицы, и лоно
Не знают отныне иного закона,
Как быть воплощением страсти моей,
В себе растворяющей нежность ночей.
И каждое слово на теле твоем
Становится снова то явью, то сном.
А запах твой пряный сквозь время плывет.
………………
Никто тебя лучше меня не прочтет!..
Все давно прошло, жалеть нелепо
Все давно прошло, жалеть нелепо.
Время на костре своем сожгло.
Все прошло, и маленькое небо
Вниз течет, как жидкое стекло.
Что слова? Они не знают сути —
крохотные искорки любви,
гаснущие в черном абсолюте,
как надежды глупые мои.
Вчера мне позвонило мое Прошлое
Вчера мне позвонило мое Прошлое.
"Радуйся, — сказало оно, — ты победил
В бесконечной войне со мной.
Ты попал в цель и я умираю".
"Я не не целился в тебя, я писал о другом…"
Начал оправдываться я, но прошлое бросило трубку.
Через несколько дней мне позвонило мое Будущее
(я так долго ждал этого звонка!).
— Извини, но я с тобой не буду встречаться, — сказало оно.
— Но почему?! Что случилось?..
— Ничего. Просто мне не нужен человек без прошлого.
О эта растерянность маски,
О эта растерянность маски,
Внезапно слетевшей с лица!..
Как будто бы выпал из сказки
за несколько строк до конца.
Как будто бы лопнула тонко
за сценой тугая струна.
И в теплой ладони ребенка
распалась на части луна.
На улице дождик гуляет…
На улице дождик гуляет…
Холодный, безличный, чужой.
Он день до краев наполняет
Желанием сна и собой.
То в окна заглянет с насмешкой.
То сердце тоскою сожмет.
То деревом мокрым, как пешкой,
Задумчиво двинет вперед.
Но пусто на клеточках мира,
И некому, некому шах…
И пьет эту горькую сырость,
Как капли забвенья, душа.
Женщина, которая вперед,
Женщина, которая вперед,
Говорит мне тихо: "Все пройдет.
Спать ложись, не думай ни о чем,
Прислонись к забвению плечом".
Женщина, которая назад,
Говорит мне: "Время — это взгляд
На себя с обратной стороны.
Лишь часы прозрения точны".
Женщина, которая прости,
Тихо говорит мне: "Отпусти
Разума железные тиски
И не будет боли и тоски".
Каждая из них права, права…
Но еще не умерли слова.
Звуки, обретающие жизнь
В женщине, которая вернись…
Когда во мне ты умираешь,
Когда во мне ты умираешь,
Я за тобой не успеваю.
И в этом ужас, в этом боль
Любви, умноженной на ноль.
Когда в тебе я умираю,
Я от надежды убегаю.
Но убежать не в силах снова…
И жизнь всегда точнее слова.
Мы знаем, а может не знаем
Мы знаем, а может не знаем.
Мы помним, что главное быть!.
Прости за усталость, родная,
В холодном раскладе судьбы.
Но как бы оно не сложилось,
Я помню твои зеркала.
Я помню, что ты мне приснилась,
Я помню, что утром ушла.
Я помню твой запах пьянящий,
Я помню молчанье и смех.
Пусть время на части растащит
Забвения горький орех.
Пускай оно вырвет насмешку,
Но я до конца сохраню
твою непритворную спешку,
и все, в чем тебя не виню.
Я буду лишь малой причиной.
Я стану разменной судьбой.
И нежностью неизлечимой,
И просто, поверь мне, тобой.
Но может, однажды прервется
Тончайшая радости нить,
Погаснет последнее солнце
И боль, и желание жить.
Поэтому будь откровенной.
Поэтому правду храни.
Пока еще болью по венам
Текут наши дивные дни.
Я думаю: "Время устало…"
… И снова вопрос: какой вариант лучше?))
1.
Я думаю: "Время устало…"
Я думаю: "Жизнь хороша…"
Чего же ты хочешь, пустая,
Как старый скворечник душа?
Надежды? Забвения? Света?
А может, такой же души,
Что ищет тебя по приметам
В какой-то далекой тиши?
Зачем тебе помнятся крылья
И облака светлого край?
И те, кто когда-то дарили
Тебе свой обманчивый рай?
А ночью приходит свобода,
Спасая тебя от тоски.
Пока твои странные годы
Колотятся болью в виски.
Я думаю: "Время устало
И жизнь заблудилась в пути".
Чего же ты хочешь, пустая
душа?
И куда ты летишь?"
2.
Я думаю: "Время устало…"
Я думаю: "Жизнь хороша…"
Чего же ты хочешь, пустая,
Как старый скворечник душа?
Безмерности? Легкой свободы?
А может быть, просто любви?
Холодным глотком кислорода
Вернутся надежды твои.
И дождь, как поклонник Евклида,
Прочертит твой путь в пустоте.
Зачем твоя нежность разлита
На этом небесном холсте?
Ты ждешь. Ты рождаешься снова,
От радости тихой дрожа.
Ты ловишь мелодию слова,
Уставшая плакать душа.
Быть может, в тебе отзовется
Забытый чудесный мотив?
И небо тебе улыбнется,
Улыбку твою повторив.
На моих часах без пяти любовь
На моих часах без пяти любовь.
На твоих часах без восьми "Прости".
Но мои спешат безнадежно вновь,
А твои отстали на жизнь почти.
На моих часах всех событий боль.
На твоих часах расставаний пульс.
И к чему твой сон, где моя любовь
обнажает остов разбитых чувств?.
И к чему смотреть на часы, когда
не дано совпасть им на краткий миг?
На моих часах как слеза, звезда.
На твоих часах твой усталый мир.
Вразнобой идут наши дни и сны.
Вразнобой слова и желаний ритм.
Как дожить с тобой нам до тишины,
Где ни слов не будет, ни лжи, ни рифм?..
В этой маленькой тихой кофейне
В этой маленькой тихой кофейне
Мы с тобою сквозь вечность плывем.
Как пронзительно это сближенье,
Что однажды покажется сном.
Как глаза твоей грусти красивы!
Как усталости жест утончен!
Чашка кофе и томик Расина,
И беседа почти ни о чем.
Но слова — только странное эхо,
Что идет из незримых глубин,
Словно музыка боли и смеха
Ускользающей нашей любви.
С тобою рядом даже воздух
С тобою рядом даже воздух
Мерцает нежно и светло.
Из пустоты творится розы
Законам физики назло.
И все понятно, все так близко:
И боль, и радость, и судьба.
И красота слепого риска
Однажды потерять тебя.
Мокрый снег за окном. Сигареты
Мокрый снег за окном. Сигареты.
Безупречный момент красоты.
Разве в силах я выразить это?
Настоящая жизнь — это ты.
Давай умрем. И вновь родимся
Давай умрем. И вновь родимся.
И вновь друг друга сотворим.
Давай в сонату превратимся
И гениально прозвучим.
Быть может, небо нас услышит
и разорвет печальный круг,
где каждый день звучит все тише
под горьким бременем разлук.
Давай однажды вновь родимся
и вновь друг друга обретем.
…………..
Как долго мы с тобою снимся
Тому, кто видит нас вдвоем…
Каждый вечер с тобой — это снежинка,
Каждый вечер с тобой — это снежинка,
безупречная по красоте.
Бесконечно хрупкая
и непостижимая Вселенная,
тающая на ладони времени.
Мне нравится лимон
Мне нравится лимон
не потому что он вкусный,
а потому что он желтый,
словно держишь в руке
маленький кусочек солнца.
Мне нравятся квартеты Бетховена
не потому, что они гениальны,
а потому что они учат доверять
своему одиночеству.
Мне нравятся орхидеи не потому,
что они прекрасны,
а потому что они напоминают
мне о Прусте.
Мне нравится каждый твой жест и улыбка
не потому, что они твои,
а потому что они дарят пространству
новое измерение,
а время сбивают с толку,
так что оно забывает
в какую сторону ему идти.
И это умеешь делать только ты.
…А снег все идет, заметая дома
…А снег все идет, заметая дома.
Как будто грядет мировая зима,
Пытаясь вернуть нас к былой чистоте,
Где спрятана вечность на белом холсте.
В безмолвии снежном стихает печаль.
Сверкает бессмертия синий хрусталь,
И город лежит, как большой чистовик,
Хранящий незримый божественный лик.
Немного физики
Когда тебя превращают
в невидимую материю,
в облако вероятности,
в квантовую пыльцу,
вспомни, что самое прочное
на этом свете — доверие
пространству живого чуда,
подвластного лишь Творцу.
Все в этом мире двойственно:
надежда и ожидание.
Сегодня душа — частица,
а завтра она — волна.
И нету границ у радости
в отличие от отчаяния.
И в каждой судьбе сокрыта
попытка иного сна.
Зимнее дерево, иероглиф времени,
Зимнее дерево, иероглиф времени,
всеми корнями тянется к прошлому,
всеми ветвями тянется к будущему.
И где-то, в его немой глубине,
дремлет весенняя музыка —
фантазия на тему чуда.
Или слова,
несказанные мне тобой.
Как хорошо, что наша точка,
Как хорошо, что наша точка,
Вдруг оказалась запятой.
И значит дальше длится строчка,
Не завершенная судьбой.
Она задумалась как будто,
И передышку нам дает.
И просветленные, как будда,
Мы оставляем груз забот.
Ни запятых, ни слов, ни точек!
Отныне — только тишина.
И лишь судьба признать не хочет,
Что проиграла нам она.
На свет слепого бескорыстья
На свет слепого бескорыстья
Надежда бабочкой летит.
Опять шуршат сухие листья
И осень тихо говорит
о пустоте усилий вечных,
о том, как иллюзорно все…
И нам опять ответить нечем
Прекрасной мудрости ее.
Гефсиманская ночь
…В немом оцепенении застыли
в саду оливы, словно изваянья.
Как непроглядна ночь, как бесконечна!..
Апостолы уснули, Он один.
Один во всей Вселенной, черной, страшной,
с далекой и холодной зведной пылью.
И кажется, Отец не слышит тоже
Его молитву, ужас и надежду…
…И медленно слова плывут сквозь ночь,
И ночь их поглощает без остатка,
свинцовая, безветренная ночь,
с бездонным одиночеством Его.
с Его тоской, с Его кровавым потом,
с Его победой над смертельным страхом,
с уснувшими Его учениками.
А где-то вдалеке уже шаги,
И факелов огни, и тихий говор.
И, крадучись, идет к нему Иуда,
И отдает последний поцелуй
Учителю.
О этот поцелуй!
Каким вселенским холодом он полон,
Как будто смерть бессмертия коснулась,
И обожглась, не ведая еще,
что проиграла навсегда, навеки.
…И Он пошел спокойно, молчаливо.
Апостолы как будто растворились
во мраке своего непониманья,
растерянности, детского испуга.
И Петр в третий раз сказал:
"Не знаю
такого человека я…."
И сразу
Пропел петух, и Петр вспомнил вдруг
слова Христа о том, что отречется
он трижды в эту ночь, и горько плакал,
И слышал этот страшный свист бича.
А время шло к рассвету, и уже
толпа собралась, и Пилат проснулся,
и чаша на столе уже стояла,
накрытая тончайшим полотенцем.
Дай мне стать хотя бы четвертинкой…
Дай мне стать хотя бы четвертинкой,
Если половинкою нельзя.
На твоих губах улыбка Сфинкса
и попытка вечности в глазах.
Впрочем, математика бессильна
Перед ускользающей тоской.
Перед тем, как ты молчишь красиво
и ведешь по времени рукой.
"Мне хочется уснуть, забыв о том, "
Мне хочется уснуть, забыв о том,
как тело светится, как плачут наши руки,
бессильные найти во тьме другого…
Забыть о той стене, что делит ложе,
о странном одиночестве, что любит
обоих нас сильней, чем мы — друг друга.
Проходит ночь, и все, что остается, —
твой бледный силуэт на фоне утра
и пустота над нами, в нас, за нами,
и старая, почти слепая жалость,
и время, что уснуло, как котенок,
на тающем тепле одежды нашей.
"По утрам не хватало аквамаринового. "
По утрам не хватало аквамаринового.
По вечерам — синего.
Днем было слишком мало сиреневого.
А по ночам — избыток пурпурного.
И только в отдельные минуты
каждого цвета было
ровно столько, сколько нужно.
И тогда мы называли
это хрупкое равновесие
минутами белой тишины.
А рядом стояло счастье и училось
входить в сердце
на цыпочках…
"Резкий короткий звук в опустевшей квартире. "
Резкий короткий звук в опустевшей квартире.
Ты ушла, и лопнула пружина времени,
заведенная до отказа.
"То, что днем казалось временным, "
То, что днем казалось временным,
вечером обретает горький привкус
дурной бесконечности.
Снег, как хамелеон, меняет цвет,
становясь грязно-лиловым.
Часовая стрелка касается пределов грусти,
и люди замирают перед прыжком в одежду отчуждения.
Вечер без запинки соскальзывает в ночь,
и в уснувшем городе разговаривают между собой
обезумевшие автоответчики…
"Мне опять хочется пойти в кофейню. "
Мне опять хочется пойти в кофейню.
Я устал, как от долгой дороги улитка.
Голос пространства звучит все тише,
и день заметает все следы, приближаясь к вечеру.
В квартиры вползает невидимая грусть,
и хочется сидеть, не зажигая света.
И кажется, что этот февраль никогда не кончится,
и никогда не растает вода, замерзшая в зеленой пивной бутылке,
и прошлое никогда не станет прошлым,
а будущее — будущим…
К шести часам жизнь кажется непроницаемой,
как зимнее дерево.
" Моя немота — это немота дерева, "
Моя немота — это немота дерева,
сожженного молнией.
Мое присутствие изменчиво,
как рисунок тени на стекле.
Мой мир устал, как пилигрим,
забывший свою дорогу.
Мои слова, умирают, не успев родиться.
И весь мой ответ ветру —
неуверенный жест руки,
Оставляющий людям право меня не слушать.
" И это пройдет…" — произнес я тихо "
"И это пройдет…" — произнес я тихо
и отпустил бабочку боли
в сад камней.
Из дневника агностика
Проснулся, выпил кофе, сделал шаг
Навстречу дню, наполненному светом.
А где-то рядом шла моя душа
И тихие вела беседы с ветром.
"Когда бы мне с тобою улететь…"
И ветер усмехнулся: "Что ж, попробуй!
Стремление себя преодолеть
Опаснее смертельного микроба".
"Да-да, ты прав, и все же почему
Так трудно жить под бременем желаний?
Зачем я снова падаю во тьму,
Соскальзывая вниз с тончайшей грани?".
И ветер отвечал: "Таков удел
Земного ожидания свободы.
Пока ты здесь, у времени в узде,
Ты постигаешь суть своей природы.
А после — только радостный простор!..
И мы с тобою снова будем рядом"
………..
… О чем у них был дальше разговор
Не помню я.
А может, и не надо?..
*Ты придешь в сумерках.*
Ты придешь в сумерках.
И окно встретит тебя
звоном разбитого стекла.
"Это просто сквозняк", — скажу я тебе
и налью немного вина.
А ты наступишь на осколки стекла
и отдашь мне свои часы,
которые остановились в то утро,
когда мы расстались навсегда.
— Знаешь, они снова пошли… Сами…
— И поэтому ты пришла?
— Да… Решила тебя навестить,
пока они снова не остановились.
— Наверное, у нас есть часа два-три?
— Или несколько дней.
— Или вся жизнь…
— Да нет, — засмеешься ты, — часы так долго не ходят.
Глотнешь вина и добавишь:
- Потому что они ржавеют от воспоминаний.
*Eсли б я была мальчишкой,*
Eсли б я была мальчишкой,
я б ходила с вечной шишкой.
А точней сказать, ходил.
Я б, наверно, смелым был.
А потом бы стал мужчиной
с пятидневною щетиной.
И с тяжелой головою
после долгого запоя.
С непонятным смыслом мира,
с неухоженной квартирой,
с вечным поиском работы,
с вечным поиском кого-то,
кто б за все меня простил.
А потом бы полюбил
и смотрел, как за ребенком.
…Нет уж, лучше быть девчонкой!
Посвящение физикам
Отягощенные грузом прочитанных сказок,
ходят ученые, бродят по улицам длинным.
Верят, что истину можно найти без подсказок,
верят, что вечность живет в гобелене старинном…
Верят, что время способно сжиматься и таять.
И начинают смертельные опыты снова.
Вера над ними как нимб сверхтекучий мерцает,
А на ладонях ожог изначального Слова.
Эти ученые — рыцари сна и науки,
Ждущие чуда, как в засуху дождик — крестьяне.
Я преклоняюсь пред ними и молча целую их руки.
Если исчезнут они, то наш мир, словно роза, увянет.
*Кто меня укроет одеялом,*
Кто меня укроет одеялом,
в час, когда наступит немота?
И слова провалятся устало
в бездну белоснежного листа.
Кто подарит нежное молчанье,
чтобы было легче мне молчать?
Рядом с чьими хрупкими плечами
вечность мне придется повстречать?
Чье лицо мне в этот час приснится,
в час, когда настанет немота?
И душа свободно заклубится
синеватым облачком у рта.
*День клонился медленно к закату.*
День клонился медленно к закату.
Часовая стрелка вниз ползла.
Я писал элегию возврата,
но и в этот раз ты не пришла.
Значит, буду снова в этот вечер
я спокоен, тих и одинок.
И вокруг меня простые вещи
оживит своим дыханьем Бог.
Немного математики
Рождение человека есть бесконечность плюс единица.
Смерть человека есть бесконечность минус единица.
Обозначим бесконечность как Et
Жизнь есть рождение минус смерть.
Или: жизнь= Et+1 — (Et-1) = 2,
то есть это еще раз доказывает,
что у нас 2 жизни:
до и после смерти…
*Когда звучала бесконечность*
Когда звучала бесконечность
и все произойти могло.
Я погасил свой день как свечи,
и душу смыслом обожгло.
И с той поры ожог мой ноет,
но смысл яркий позабыт.
И только в небе надо мною
тот день мерцает и горит.
Он упадет в ладонь однажды,
и вечность снова запоет…
И утолится неба жажда
живой прохладой горних вод.
*Играло красное вино*
Играло красное вино
в лучах осеннего заката.
Я настежь распахнул окно,
и ты пришла ко мне обратно.
Как будто бы допить бокал,
и вспомнить, что недосказала,
чтобы тебя я не искал,
поскольку жизни будет мало.
И что тебя я не найду
ни здесь, ни на другой планете,
Вино допила, как беду,
и растворилась в тьме столетий.
*В пустыне города буря.*
В пустыне города буря.
На окнах моих песок.
И вечер, пространство хмуря,
Упал на распятье дорог.
И странно, что мне не грустно,
и что на этом песке
Живет мой росточек чувства,
то в радости, то в тоске…
Уеду, чтоб вновь вернуться
к тебе, а может, к себе.
И небо не даст проснуться
уставшей нашей судьбе…
И только песок горячий
в руке о разлуке плачет.
*Ветер уносит время*
Ветер уносит время
и наши слова о нем.
Утро стучится в темя
новым голодным днем.
И мир рождается снова
в боли и пустоте.
Но свет предвечного Слова
сияет в его высоте.
А значит и нам рождаться,
и нежностью вновь дышать,
пока пустое пространство
собой не заполнит душа.
Что мы ищем? Что находим?
Что мы ищем? Что находим?..
Жемчуг смысла? Пустоту?
Кто к смирению пригоден,
Тот найдет свою звезду.
Тонкий луч скользнет по коже,
Жизнь окажется права
Тем, что дарит нам возможность
Уменьшать свои слова.
Уменьшать потоки смыслов,
Приходя к истоку лет.
Что нам формулы и числа,
Если в нас таится свет?
Так все грани пирамиды
В точке сходятся одной,
Из которой вечность видно
Над сумятицей земной.
Февральский сон 28
вот так
за шагом шаг
продвигалось мое познание
неотрицаемого мира
было сыро
неловко, зябко
как будто маленький Кафка
вошел в мои сны без стука
отсутствие звука
умножает возможное на тишину
и поглядывая на длину
моей жизни
рядом бежала собака
(или идея собаки)
держа в зубах
сырое мясо моего безумия
украденное у будущего
там
в темноте
ничто не казалось страшным
кроме отсутствия тайны
и время случайно
разбившее зеркало смысла
не призывало к забвению,
а в осколках
таяло отражение
неотрицающего весну мира
холодно
сыро
Пусть меня однажды спросят…
Пусть меня однажды спросят,
Как теряют высоту…
Жизнь моя летела в пропасть,
Распадаясь на лету.
На мельчайшие частицы,
На секунды и слова.
На отдельные страницы,
Что сгорали как листва.
На снежинки покаянья,
На осколки красоты.
На любовь и расстоянье
От нее до пустоты.
На извечное "быть может",
На усталое "прости".
На стихи мои без кожи,
Что замерзли по пути.
Распадаясь, превращаясь
в разноцветную пыльцу.
Жизнь летела, обещая
совершенной стать к концу.
Понедельник
Мне нравится лимон
не потому что он вкусный,
а потому что он желтый,
словно держишь в руке
маленький кусочек солнца.
Мне нравятся квартеты Бетховена
не потому, что они гениальны,
а потому что они учат доверять
своему одиночеству.
Мне нравятся орхидеи не потому,
что они прекрасны,
а потому что они напоминают
мне о Прусте.
Мне нравится каждый твой жест и улыбка
не потому, что они твои,
а потому что они дарят пространству
новое измерение,
а время сбивают с толку,
так что оно забывает
в какую сторону ему идти.
И это умеешь делать только ты.
Подпись к картинке
..И люди шли навстречу ветру в гору,
прощаясь с незаконченным сюжетом,
и оставляя прошлое внизу.
Их было много, может быть, десятки.
Им каждый шаг давался все труднее,
и глядя вверх, в разорванное небо,
они надежду обнажали, словно шпагу,
готовые к последнему сраженью
с невидимой судьбой,
с пустым пространством,
и с тем, чему названья не найти,
но что влечет, как гибельное пламя.
И осень все швыряла листья в лица,
и город, что раскинулся в долине,
устало погружался в темноту…
А наверху чернел валун сомненья —
усилия ребенка бы хватило,
чтобы вниз его толкнуть,
но спал ребенок,
слезинкою ладошку обжигая
Подпись к картине Шагала Розовые любовники
Грустные "Любовники" Шагала
На меня смотрели со стены.
Почему так жизни в жизни мало,
И так много внутренней войны?
Доживем ли мы до просветленья?
Грустные любовники молчат.
Две души, уставшие от тренья
Времени о вечность по ночам.
О масках…
Каждая маска — это маленькое предательство.
Человек, меняющий маски слишком часто,
себя убивает,
даже если целится в пустоту —
пустоты не бывает.
А маски — это всего лишь
художественное оформление
человеческого отчаяния.
Концерт цикл
1 К чему этих глаз суета
К чему этих глаз суета
И жадность последнего взгляда?
Если бы рядом…
Но рядом одна одна пустота.
И еще холодные звуки
отчуждающего концерта.
И какое-то неотвязное сердце…
Прямая линия пустого конверта,
устав от прямоты,
обретает спасительную кривизну,
огибает твою ладонь
и переходит в линию жизни,
исчезая где-то на дне
чужого бокала.
А музыка очень скоро
разобьется о тишину
опустевшего зала.
Между нами незаметно проскочило время,
задев одного из нас
обжигающей чистотой.
А на сцене
плавал ядовитый букет свободы,
сверкая алым бесстыдством восторга,
и рассыпался на тени
мелкого торга
с глухонемою
судьбой,
вставшей в очередь
вслед
за
тобой…
Где здесь дают музыку правды?
Бесконечная очередь,
замкнутая лицом
на неполноту своего ожидания
и горькую легкость
молчания.
2 Музыка
У нее было сорок смычков, как клинков,
И рояля голодное чрево.
Но к сражению с нею я не был готов,
Зацепившисть внезапно за трезвость.
А душа говорила: "Мне тесно груди
И дышать все труднее от звуков.
Тишина, как пустыня, лежит впереди,
Как беззвучия горькая мука".
Я, как бабочка, снова пришпилен к любви,
К мимолетному влажному взгляду.
И последний аккорд растворится в крови
С обнаженным присутствием рядом.
3 По мотивам романа Т.Манна "Доктор Фаустус"
Доктор Фаустус,
любезный мой друг Адриан,
визионер и гипнотезер музыки,
познавший нищету времени
и величиие имени…
У тебя так много инструментов воздействия,
а у меня только одна маленькая душа,
блуждающая где-то в потемках
своего ожидания.
Зачем она тебе?
Ей трудно вынести бремя твоей гениальности…
Видишь, как она сжалась
в предчувствии всеохватной боли —
маленький комочек,
в железных тисках твоего искусства.
Отпусти ее на волю,
верни ей тишину блаженного одиночества
и свободу быть нищей и смиренной.
Не искушай ее иллюзей вечности
и картонным небом своей музыки,
смертельной и сладкой….
Ей страшно быть одной из твоих струн,
которая может лопнуть в любую секунду.
4
We were sitting in the same row
Of hopeless attraction
and hopeful induction.
It was a kind of magnetic field
causing a current of hidden passion
on the waves of music…
List gave us a space
where time was not a must…
My thoughts were moving towards you
and came back together with yours’.
This strange rotation of our thoughts were
mixing with sounds and everything seemed possible,
even death of my ego.
5 …А ночью снова бродит вопрошание
…А ночью снова бродит вопрошание
Среди уснувших каменных громад.
Какое-то тотальное прощание,
Когда слова заранее болят.
И кажется, что музыкой отмечена
Уставшая от слов ненужных ночь.
А мы с тобой, как два состава встречные,
Не в силах расписанье превозмочь.
Мы постоим на этой тихой станции,
Затерянной в пустыне наших лет.
Откуда рельсы прямо к небу тянутся
И снова возвращаются к земле.
стихотворения 2004 года
Ветер уносит время
Ветер уносит время
и наши слова о нем.
Утро стучится в темя
новым голодным днем.
И мир рождается снова
в боли и пустоте.
Но свет предвечного Слова
сияет в его высоте.
А значит и нам рождаться,
и нежностью вновь дышать,
пока пустое пространство
собой не заполнит душа.
я думал, что мир — это звук
я думал, что мир — это звук
я думал, что жизнь — это нежность рук
я думал, что смерть — это тишина перед хором
я думал, что время — это двух стрелок ссора
но оказалось, что мир — это усталость ветра
но оказалось, что жизнь — ожиданье рассвета
что стрелки ссорятся только с вечностью
и что мы обесцвечены нашей беспечностью
А хор небесный звучит постоянно,
но мы не слышим его, вот как странно…
Молчанье длилось и росло
Молчанье длилось и росло,
как снежный ком, как день без смысла.
А я не знал, что все прошло,
и что вокруг простые числа.
Что жизнь не делится на два,
и на себя, конечно, тоже.
И бесполезны все слова,
и мир безжалостно тревожен.
Когда иллюзии уходят
Когда иллюзии уходят
и оставляют адрес свой,
мы вспоминаем о свободе
и жизни тихой и простой…
И мир вдруг делается легким,
прозрачным, нежным и пустым.
И долгим выдохом из легких
уходит прошлое, как дым.
Приступ ужаса нахлынул
Приступ ужаса нахлынул,
сбив меня, как ветер, с ног.
А потом схватил и кинул
в бесконечность, как снежок.
И лечу в пространстве черном,
страшном, ледяном, пустом…
Ах, зачем ходил я гордым,
бытие считая сном?..
Как безмерно одиноко
в черном космосе лететь!..
И в дыханьи теплом Бога
душу маленькую греть.
Был день как день и тихий вечер
Был день как день и тихий вечер
спокойно в комнаты входил.
Он не был радостью отмечен,
но грустным тоже вряд ли был.
Но что-то было в нем иное…
Как будто вечности укол.
И в ранних сумерках с тобою
мы сели ужинать за стол.
И я не мог понять источник
своей неведомой тоски.
И целовал устало ночью
твои прозрачные виски.
Достать из шкафа камертон
Достать из шкафа камертон
и струны подтянуть как надо.
И вновь давно забытый сон
сыграть по нотам листопада.
И дирижировать дождем,
уча его стучать по крыше,
как вечность в твой стучится дом,
когда ты прогуляться вышел.
Гордость взяла свое… и ушла домой
Гордость взяла свое… и ушла домой.
И радость взяла свое и ушла домой.
И нежность взяла то, что хотела, и уснула спокойно.
И даже боль забрала свое барахло и бесшумно удалилась в темноту.
И вот сижу я за столом, опустошенный, раздавший себя по кусочкам.
И никому больше ничего больше от меня не надо.
Ну и слава Богу!..
Кьеркегор
Я весь вечер провел в ожидании.
В ожидании гостя из Дании.
Одинокого и единичного,
что прославил величие личного.
Я сидел над великою книгою,
Я читал, как он вечностью двигает.
И не мог я уснуть в ожидании,
в ожидании гостя из Дании.
И прочел я про опыт отчаянья…
И созрело мое ожидание.
И узнал я, что опыт познания —
Лишь Вселенной незримой сияние.
А рассвет одарил меня нежностью.
И повеял небесною свежестью.
И сидел, словно ангел, на здании
грустный гений из маленькой Дании.
на линии дождя опять обрывы
на линии дождя опять обрывы.
пунктир осенних капель исчезает.
и листья для последнего полета
готовят всю накопленную нежность,
которую узнает, может быть,
простое одиночество того,
кто только что пометил ожиданьем
остаток жизни,
и кто теперь свободен и прозрачен,
как небо в паутине голых веток.
Пустота — это место, где живет много маленьких злых минут
Пустота — это место, где живет много маленьких злых минут…
Душа — это место, где живет много светлых радостных
воспоминаний…
Сознание — это место, где пустота воюет с душой…
А подсознание — это место под созанием,
где хоронят погибших в этом бою…
Попытка осени
— Я не люблю, когда приходит осень, —
на улицу взглянув, ты мне сказала.
В уютном, чистом, маленьком кафе
мы пили с тобой кофе и смотрели,
как ветер обрывает с веток листья
и кружит их в каком-то рваном ритме.
— В ней все напоминает о пределах…
Пределах наших чувств и всей природы,
которая диктует настроенье.
Я промолчал, не зная, что ответить.
Ты кофе отпила и закурила…
И как-то отрешенно посмотрела.
Мне показалось вдруг, что ты не здесь,
а бродишь в ненадежном своем прошлом,
куда мне не проникнуть никогда.
Молчанье тяжелело, словно туча,
И я тогда ответил наугад:
— Но осень — это только время года,
Часть круга, только часть, ты понимаешь?
— Да, да, конечно, часть… всего лишь часть…
Я видел, что ответ твой машинален…
И ты меня не слышишь… На часах
сливались стрелки, новый час рождая.
И я смотрел, как капельки дождя
упали на мощеный тротуар.
Одна, вторая… Зонтики раскрылись
и улица как будто стала уже,
заполненная пятнами цветными.
— Хороший кофе…
Голос твой был нежен,
но в нем была как будто бы усталость.
— Пределы чувств… Но разве это плохо?
Спросил я, ощущая, как досада
Меня кольнула в самой глубине.
— Да нет, конечно, нет… Без них — нам крышка.
А с ними — просто маленькая жизнь…
Ты улыбнулась, кофе отпила.
— А впрочем, все схоластика сплошная.
— Вот именно! Зато я знаю точно,
Что в эти дни ты слишком много куришь.
И слишком часто в прошлое уходишь.
Туда, где нет меня.
— А ты ревнуешь?
— Не знаю… Нет… Конечно, да! Ревную!
Меня там нет.
— Ты прав, тебя там нет.
Но в данном случае причина не в тебе.
— А в чем же? В том, что там живет другой?
— Скорее в том, что там живет другая.
Другая я…
— Другая ты?
— Другая…
И главное, другое наполненье
пространства внешнего
и внутреннего тоже.
— Прости, но я тебя не понимаю…
Ты снова замолчала, а потом
вдруг резко сигрету потушила,
встряхнула головою и сказала:
— Да ладно нам грустить! Давай пройдемся.
Мне хочется под дождь,
под дождь,
под дождь!..
Душа запуталась в дожде
Душа запуталась в дожде,
как птица в проводах.
И снова листья на воде,
И капли на ветвях.
На мокрый след чужой любви
так страшно наступить.
Плыви, мой светлый день, плыви…
Я снова буду жить.
И буду слушать этот дождь,
от осени чуть пьян.
А ты в забвенье уплывешь,
как лодка в океан.
Никаких различий
Никаких различий
Больше на пути.
Только возглас птичий
"Господи, прости…"
Да наркоз привычки —
Утро, вечер, ночь.
И сгоревшей спичкой
снова сутки прочь.
В глубине колодца
Черная вода.
И с небес сорвется
Вечность, как звезда.
Две вариации на одну тему
1.
Галактики встретились и взорвались в глубинах вселенной.
от их взрыва качнулась вечность,
и ты вздрогнула в своем глубоком сне.
А утром убежал кофе, и наша собака не вернулась домой.
И ветер сорвал со стены объявление о ремонте холодильников.
…Так начинался первый день нового мира.
2.
Галактики встретились в небе ночном.
И мертвый, проснувшись, запел о живом.
И небо свернулось как свиток,
И кончился жизни избыток.
Казалось, вселенная сходит с ума.
И кончилось время в уютных домах.
И души поплыли к истокам,
Как память по огненным строкам…
Но вот наступила великая тишь.
Лишь дни, как сосульки, все капали с крыш.
И замерли звери и люди,
И солнце мерцало в сосуде.
И красная в небе парила луна.
И омут веков стал прозрачным до дна.
И все возвращалось к началу,
Как старый корабль — к причалу.
И сжалось пространство, как жизни шагрень.
И кажется, был бесконечным тот день.
И сумерки были свинцовы.
И ангелы были суровы.
Отравлены реки, и воздух так густ,
Что кажется каменным розовый куст.
И вечность свой образ итожит,
И суд начинается Божий.
бестелесное…
бестелесное…
лестницей быта спустишься в бездну…
неизвестное…
уравненье решать каждый день…
каждый день кричать "я воскресну!"…
мыть временем стену своего отчаяния…
вжиматься в нишу невидимого непослушания…
сбрасывать на ночь, как одежду, знания…
и давить, как комаров, зудящие обещания…
говорить о небесном, поднимая к небу лицо,
чтобы глотнуть из бутылки…
смотреть как на стенах тени слов колышутся…
и опускать ржавые бесценные дни в копилку
той самой вечности,
которая произносится так же, как и пишется,
без всякого понимания, почтения или трепета
тупым карандашом вечера за легким ужином,
пока на грани ручного безумия и его легкого лепета
ты бродишь по прошлому лабиринтом полуразрушенным…
Не уходи в свой мир молчания…
Не уходи в свой мир молчания…
Не уходи в свой темный сон.
Пускай тревога и отчаянье
к тебе подходят с двух сторон.
Ты ускользни, взлети над будничным.
Забудь про ударенье дней.
И слейся с ровным шумом уличным
в потоке медленных огней…
Мне не понять твоих желаний
Мне не понять твоих желаний.
Твоих изменчивых минут.
И пульс невольных оправданий
мне чужд, как бесполезный труд.
Но как узнать твое мне имя?
Как удержать тот хрупкий свет,
который исчезает в дыме
твоих усталых сигарет?..
забвение пробелы в тексте
забвение
пробелы в тексте.
медленное движение сквозь пустоту
к начертанию нового имени.
ощущение спирального времени.
и нежное — в тишину — любишь ли ты меня?
забвение.
ощущение чистой белой бумаги.
и красоты молчания.
И возвращение
тонкой радости узнавания,
когда, как бабочка на острие шпаги,
душа замерла, отдыхая от прошлого знания.
И вечность дует на прозрачные крылышки
и шепчет ей нежно "до свидания, душа, до свидания…"
Целовать тебя до дрожи
Целовать тебя до дрожи —
Шею, плечи, грудь, виски.
Каждый сантиметр кожи,
каждый миллиметр тоски.
Целовать тебя до боли,
до слепого забытья.
Крепкой дозой алкоголя
ты во мне, любовь моя.
Не наступит отрезвленье
и похмелье никогда.
Только наших тел биенье,
только наши города…
И в иллюзиий прекрасной
исчезают имена.
Лишь луна сияет ясно
в черной пропасти окна.
Вечер… Медленное движенье
Вечер… Медленное движенье.
Завораживающая темнота.
Смутный образ другого рожденья,
где еще не поблекли цвета.
Где устам предстоит разомкнуться
и о нежности вечной петь.
И любви забытой проснуться,
чтобы сердце снова согреть.
Смутный образ, такой тревожный.
Созерцание смерти дня.
И спокойная невозможность
на волнах качает меня.
Никто, никто не скажет,
Никто, никто не скажет,
Что он хотел сказать…
И узел не развяжет —
Его не развязать…
Но в строчках непонятных
Пульсирует тоска.
И, пустотой объятый,
Он делит жизнь песка…
Точней, сказать песчинки
В прозрачных куполах.
И времени слезинки
У вечности в глазах.
Я выходил, и я вернулся
Я выходил, и я вернулся
в простое множество имен.
И день опять перевернулся,
и легким сделался как сон.
Дыханьем вечности согретый,
он тяжесть времени терял.
И новой красоты приметы
Он незаметно обретал.
А за окном сгорает осень
спокойным медленным огнем.
И мы вдруг слово произносим,
Совсем не думая о нем.
Но кто-то в нас, живой и сирый,
все тщится этот мир понять,
чтоб нежный свет иного мира
с прозрачной мудростью принять.
вдруг объявилась грусть
вдруг объявилась грусть
и сделала день черно-белым.
выбрала себе самую маленькую комнату.
сидит, смотрит на нас в окно.
и никого не видит.
потому что она слепа от рождения.
а мы приносим ей чай на подносе
и скудные крохи своих воспоминаний…
Каким веселым бредом
Каким веселым бредом
ворвался ты в мой мир?
Ты учишься победам,
гуляка и кумир.
А я учусь смеяться
и падать в пустоту.
Сюжетом повторяться,
И горечью во рту.
Топор — твоя работа.
Моя — тончайший стиль.
Тебе — до поворота,
мне до конца, сквозь пыль.
Через пустыню боли
в мой город-изумруд,
где не играют роли
и никогда не врут.
Уйти навсегда и вернуться
Уйти навсегда и вернуться.
На голос идти как свет.
В плечо, словно в пристань, уткнуться,
Забыть нищету своих лет…
И нежное нежным измерить,
И светлому свет подарить.
И снова в родное поверить.
И вновь после смерти ожить…
Давай с тобой писать про дождь…
Давай с тобой писать про дождь…
Он словно символ ожиданья.
Когда чего-то долго ждешь,
приходит вдруг иное знанье…
Так ожиданье новых слов
к нулю низводит их значенье.
Дождь утешает стариков
и говорит им о забвенье.
Свобода ничего не ждать.
Свобода жить воспоминаньем…
Свобода мир не понимать,
даря дождю свои желанья.
В осенний вечер дальше жить.
В забвенье, в пустоте, в разлуке.
За все судьбу благодарить,
особенно за боль и муки…
Дождь как лекарство от тоски,
когда тоску тоскою лечат…
И спят как дети старики,
И души их горят как свечи.
Как странно, что слова идут вразброд…
Как странно, что слова идут вразброд…
У каждого свой угол отчужденья.
Но каждое о нежности поет
в мучительной попытке воплощенья.
В стремительном потоке бытия
мелькают листья, образы, недели.
А мы с тобой опять, любовь моя,
наш вечер на любовь и память делим…
На простом бумажном пароходе
На простом бумажном пароходе
уплывет неведомо куда
вечное стремление к свободе,
что давно погасло, как звезда.
Но покуда жив последний лучик
и надежды слабый ветерок,
я плыву по компасу созвучий,
чтоб найти заветный островок…
Там, где есть свобода от свободы.
И любовь прозрачна и чиста.
И исчезнут горести и годы,
как слова с кораблика-листа.
Ты от предательства становишься сильнее…
Ты от предательства становишься сильнее…
Но тем быстрее уменьшается душа.
Так фотография от времени темнеет,
И время замирает, не дыша,
Чтоб удержать тот облик уходящий,
Тот первозданный образ чистоты,
Когда ты был собой и настоящий,
Когда еще себя не предал ты…
Когда, любя сильнее всех на свете,
Ты был дыханием и взглядом каждым жив.
И в нежной неуверенности — светел,
И в робком ожидании — стыдлив.
Во мне настала ранняя зима
Во мне настала ранняя зима.
На дне мерцала первая звезда.
И сумерки ходили по домам,
и город захватили без труда.
В заснеженном пространстве вдруг повис
вопрос о бесконечной белизне.
И медленно звезда летела вниз,
чтоб оказаться навсегда на дне.
Взглянув на отраженье отраженья
Взглянув на отраженье отраженья,
Я вдруг увидел трещину в мирах…
И образ твой мелькнул неясной тенью,
И снова растворился в зеркалах.
Какой щемящей нежностью пугливой,
тебя влечет к опасным зеркалам?
И к высоте прекрасно-молчаливой,
И к одиночества мерцающим мирам.
Тебе бродить в неведомых пространствах,
Где облик твой запомнит тишина.
А мне — пустое бремя постоянства,
Орфея взгляд, и память, и вина…
Монолог сумасшедшего
Мне бы узнать свое имя… Или хотя бы ответ…
Мне бы услышать голоса своих друзей…
Я сижу здесь пятьсот семьдесят восемь лет.
И мир становится все темней и темней…
И слов запас иссякает с быстротою, завидной для многих.
И я учусь наивысшему искусству — молчать.
Но когда дикая мысль возникнет опять на пороге,
Я знаю, как ее достойно и мирно принять.
А врачи — они носятся как белые кролики,
То с кипой бумаг, то с глазами, полными дней.
Они садятся за свои бесконечные столики,
Чтобы сделать вид, что стали чуть-чуть сильней…
Они делают вид, что от них зависит так много…
Но они лучше всех знают, что это не так.
И по ночам они пытаются спросить у Бога,
Как им дальше лечить нас, и себя им вылечить как…
Они борются за наш разум, и препарируют душу.
Они говорят, что страхи наши пусты.
А я вижу, как душа их рвется наружу,
И халаты их белые просто смертельно чисты.
И каждый раз, принимая таблетку от вечности,
Я говорю "спасибо" и улыбаюсь сестре.
Я теперь другим пример спокойствия и беспечности,
Я живу, как зверек, в своей неприступной норе.
И мой разум светлеет, и с каждым днем он яснее.
И радость переполняет меня, и выливается через край.
А мир становится все непроницаемее и темнее,
И все дальше и дальше когда-то утерянный рай…
На пальцах свежие порезы
На пальцах свежие порезы.
На сердце — старые рубцы.
Мороз соединил железом
мои начала и концы.
Глотать холодный рваный воздух,
Скользя по краю пустоты,
Где как иголки, колют звезды,
И где меня не помнишь ты…
Наш мир как будто наклонился,
чтоб капли прошлого стряхнуть.
Я безнадежно изменился.
Но я вернусь когда-нибудь…
Когда забудешь навсегда ты
Слова, не сказанные мной.
И взгляд мой грустно-виноватый,
И мир мой, грустный и пустой…
Когда родится образ новый
И звук достигнет цели вдруг.
Когда трепещущее слово,
Как птица, вылетит из рук.
Сквозь мое молчание светится вина…
Сквозь мое молчание светится вина…
Сквозь твое молчание — полная луна…
За моею нежностью — горький привкус дня…
За твоей нежностью — поиски меня…
За моими строчками — будущего взгляд…
За твоими точками — прошлый листопад…
Под моими пальцами — хрупкое стекло…
Под твоими пальцами — все, что не прошло…
У тебя — надеждами занесло окно…
У меня — по-прежнему тихо и темно…
За моим молчанием — вечное "прости…"
За твоим молчанием — чистота пути…
Замер в ожидании снежный мир в лесу…
Красоту молчания я тебе несу…
Легкую, бескрайную, вечную без слов…
Как надежду тайную, книгу светлых снов…
Хрупкая и нежная — нам не донести…
Мир застыл заснеженный… Вечное "Прости…"
Ангел
(к стихотворению: зарисовка-подарок от Тилльсы "Сквозь молчание")
Безмятежно, легко и красиво
Ты оставишь свои небеса,
Чтобы стать безнадежно счастливым,
И увидеть родные глаза.
Чтобы вспомнить иное рожденье
И услышать, как сердце стучит.
И принять благодарно сомненье,
И узнать, как надежда молчит.
В плотном воздухе лица и судьбы.
Голосов бесконечная вязь.
Наши ангелы нас не осудят
И заступятся позже за нас.
То, что было послезавтра
То, что было послезавтра
к нам вернется во вчера.
И опишет новый Кафка
наши дни и вечера.
Наши страхи и кошмары,
И блуждания во тьме.
Был и я когда-то старым,
жил у времени в тюрьме.
А потом оковы скинул
И проснулся молодым.
И безумный мир покинул
светлым, мудрым и пустым.
Тишина… Ожиданье свободы
Тишина… Ожиданье свободы.
Ожидание снега и сна.
Чем прозрачнее образ природы,
Тем прекрасней ее тишина.
И в холодном присутствии ночи,
На краю опустевших миров,
Ты до боли увидеть захочешь
Как снимается с тайны покров…
Как привычка потерянно бродит,
на стекло ледяное дыша.
И, готовясь к последней свободе,
замирает в испуге душа.
Железная явь телефона
Железная явь телефона —
навязчивый старый мотив.
Мерцает бельмом воспаленным
в сознании: я мыслю, я жив.
Я мыслю… Сиречь существую.
И, может быть, даже живу.
И профиль твой нежный рисую,
И в небо надежды плыву.
Грозя спокойным отчужденьем
Грозя спокойным отчужденьем,
Пришла привычная зима.
Посеребрила ночи тени
и все уснувшие дома.
А в глубине пустых объятий
таилась призрачная боль.
И звезды сыпались на платье,
И не кончался алкоголь.
Холодным зеркалом привычка
Холодным зеркалом привычка
твой нежный образ отразит,
как время отражает спичка,
когда в руке твоей горит.
Как отражает снег, летящий
с ночных невидимых небес,
наш день, простой и настоящий,
и серебристый зимний лес.
Тепло домашнего уюта
так мягко усыпляет грусть.
И, продолжая верить в чудо,
я вновь во сне к тебе прижмусь.
А вечер спичкой догоревшей
крошится в пальцах декабря.
И я, на сон свой постаревший,
Увижу вечности моря.
Увижу образ пониманья
И дальний свет души твоей.
И между нами расстоянье
Короче станет и страшней.
Когда мы встретим Рождество
Когда мы встретим Рождество
Когда зажжем свечу простую,
Мы вспомним Жизни торжество
И мира ипостась иную.
В поющих небесах звезда
Укажет путь уставшим душам.
И сотворится вновь вода,
И воздух, и моря, и суша.
И ангел воспоет хвалу,
И чудо радости свершится.
И вечер позовет к столу,
Чтоб с ликованьем этим слиться.
Как свет играет в хрустале!..
И полнятся вином бокалы.
И Бог родился на Земле,
И как звезда, она сверкала.
Полнолунье… Серебряно, сырно…
Полнолунье… Серебряно, сырно…
И летают над городом сны.
И в домах, безнадежно квартирных,
Кто-то бредит отравой луны…
Кто-то жжет свою жизнь, как бумагу.
Кто-то пишет письмо пустоте.
Кто-то верит случайному знаку
И рисует судьбу на холсте.
Кто-то ждет в бесконечной надежде
и все тщится постичь этот мир.
Кто-то знает, все будет как прежде,
В этих сотах уснувших квартир.
Кто-то выключит свет свой усталый
и, укрывшись забвеньем, уснет.
И звезда на его одеяло
Как слеза с высоты упадет.
стихотворения 2005 года
Останешься… Опустошишь розетки
Останешься… Опустошишь розетки.
Погасишь свет и ляжешь на диван.
В сетчатке, в глубине хрустальной сетки
качается простой самообман.
Останешься… И в глубине молчанья
услышишь одинокий нежный звук.
Останешься… и скажешь: "До свиданья…"
И мир, как книжка, выпадет из рук.
Нам не проникнуть в тайну мира
Нам не проникнуть в тайну мира
И смысл боли не понять.
И жизнь летит как будто мимо
И учит ничего не ждать.
Но в череде перерождений
Так хочется хотя бы раз
Увидеть, как сольются тени,
Когда-то помнившие нас.
Сочетания
Там, где смеялась вода,
переливаясь из пустого в порожнее,
и привычка жить превращалась в привычку жечь,
жадные глаза вечности всматривались
в твой склонившийся профиль..
А на дне уходящего дня блестела фальшивая монетка луны..
И пространство погружалось в темноту,
исходя тоской о нежном безумии…
Был мертв и снова стал живым
Был мертв и снова стал живым.
Узнал, ответил на улыбку.
Отправил в прошлое открытку
с одним коротким словом: "дым".
Закончил вечности портрет
поверх портрета безрассудства.
И погасил остатки чувства,
как гасят днем ненужный свет.
Вторичное приближение
Вторичное приближение
К ненужным уже рубежам…
Ты помнишь пустое скольжение
И жалкий предел падежа?..
И то, как безмолвием призваны,
Пытаясь язык обмануть,
Мы были на время нанизаны,
И в этом была наша суть…
Ты помнишь, как слов безразличие
Учило в молчании жить?..
И осень меняла обличие,
Не в силах судьбу изменить.
Мне говорят, что счастье где-то есть…
Мне говорят, что счастье где-то есть…
А я вчера прочел в библиотеке
Историю о странном человеке,
который жизнь решил с конца прочесть…
Он описал извилистый свой путь,
но шел обратно к самому рожденью.
К доверчивости детской, к неуменью
осознавать изменчивости суть.
В обратном счете все теряло вес.
Дышать и жить все легче становилось,
пока душа его не растворилась
в прозрачной бесконечности небес.
Моя немота — это немота дерева, сожженного молнией…
Моя немота — это немота дерева, сожженного молнией…
Мое присутствие изменчиво, как рисунок тени на стекле…
Мой мир устал, как пилигрим, забывший свою дорогу…
Мои слова, умирают, не успев родиться…
И весь мой ответ ветру — неуверенный жест руки,
Оставляющий людям право меня не слушать…
Сессия
- Ты думаешь, что счастье где-то есть?
- Конечно, есть!.. — он только усмехнулся.
Она сидела, голову склонив,
погружена в себя. Он делал вид,
что этого почти не замечает
и продолжал о чем-то говорить,
заваривая чай одновременно
и напевая песенку простую.
- Ты как всегда без сахара?
- Не знаю…
- О'кей, пока подумай, я налью.
Он делал вид, что он вполне спокоен,
но песенка, конечно, выдавала
его тревогу внутреннюю.
- Завтра
схожу в библиотеку, может там
есть этот Тихомиров.
— Может быть…
Она сказала и опять взглянула
в окно на снег, что шел уже весь вечер.
Начало января, второй экзамен.
Студенческая норка общежитья.
Но что-то вдруг возникло между ними.
Незримое, неясное, пустое…
Пугающее странным сочетаньем
изжитой нежности и ощущенья счастья,
которое как бы засыпал снег…
Он на нее внимательно смотрел…
Она была пугающе спокойна.
Да плюс еще экзамен по теормеху,
который они оба не любили.
Настаивался вечер на молчаньи,
как крепкий чай. И тикали часы.
И зависали темы разговора
в той пустоте, что так его пугала.
И он уже не знал, что говорить.
Но и молчать казалось невозможным.
Молчание росло, как снежный ком.
- Ты все-таки поешь чего-нибудь.
- Не хочется совсем…
И вновь провал
в ту паузу, где все грозит случиться
не вовремя, где каждый шаг опасен,
а слово оседает в глубину,
ржавея в подсознаньи постепенно.
… Потом он вымыл чашки и тарелку,
и выставил продукты за окно,
впустив на миг морозный снежный вечер.
Она сидела, ноги подтянув,
и медленно его конспект листала.
Но он-то знал, что думает она
совсем не об экзамене.
— А здесь
ошибка у тебя. И здесь неверно.
Да как же ты писал? О чем ты думал?
- Наверно, о тебе.
- Уж не иначе! —
с иронией ответила она.
И встала резко, подойдя к окну.
Смотрела долго, а потом сказала:
— Пойти бы погулять…
— В такой мороз?!..
— И снегом подышать, хотя б немного…
-------- —
Они гуляли. Снег под фонарями,
сверкал, переливался и искрился.
А после снова пили чай, и время
уже ушло из комнатки их теплой.
И лишь молчанье где-то затаилось,
и тенью промелькнуло на стене,
когда тела в отчаяньи сливались,
а души не могли преодолеть
невидимой преграды отчужденья.
В глубине ожидания время назад потечет
В глубине ожидания время назад потечет,
и собьется февраль с монотонного снежного ритма.
День, как шарик рулетки, опять на "зеро" попадет,
и сбежит, словно Золушка с бала, усталая к нежности рифма.
Снова свет золотистый окрасит твой дом изнутри…
И окошко твое как маяк на окраине мира.
Мне так хочется снова и снова с тобой говорить
о попытке любви неуверенной, брошенной, сирой…
Мир возможностей смутных и вечных несказанных слов.
Если только бы не был я снова отравлен зимою!..
Но опять меня прошлым, как снегом, всего занесло.
Только имя твое, только нежное имя со мною.
То, что днем казалось временным
То, что днем казалось временным,
вечером обретает горький привкус
дурной бесконечности.
Снег как хамелеон меняет цвет
Становясь грязно-лиловым.
Часовая стрелка касается пределов грусти,
И люди замирают перед прыжком в одежду отчуждения.
Вечер без запинки соскальзывает в ночь,
И в уснувшем городе разговаривают между собой
Обезумевшие автоответчики…
Кислородная маска свободы
Кислородная маска свободы.
Вдох и выдох… Ночник на столе.
Как былинки качаются годы,
И термометр вновь на нуле.
Вдох и выдох… И воздух колючий
вдруг коснется колючей щеки.
На разрыве забытых созвучий,
на оборванном ритме строки.
Но сгорели слова, словно свечи,
Отступило безумие книг…
И в морозный рождественский вечер
Был отпущен на небо старик.
Я пытался услышать звучание дня
1.
Я пытался услышать звучание дня,
Но минуты опять обманули меня.
И осталось щемящее чувство.
И внутри было странно и пусто.
Я пытался услышать единственный звук,
Но опять замыкался забвения круг.
И молчание было точнее,
И касание было нежнее…
2.
Прикосновенье пустоты.
Прикосновение к забвенью…
И все, к чему стремился ты,
вдруг исчезает зыбкой тенью.
И ощущаешь тот испуг,
когда ты ничего не хочешь.
И мир теряет твердость вдруг
в нечетком очертаньи ночи.
А время, как всегда, спешит
к попытке нового спасенья.
И немота в себе хранит
Божественное неуменье.
28 февраля
Последние часы зимы.
И сумерек щемящий опыт.
Надежда перешла на шепот,
пока друг друга ждали мы…
И зажигая свет ночной,
пространство строило нам мостик.
Ты шла ко мне так долго в гости,
что вновь забыл я облик твой…
Последний шанс у февраля
свиданию не дать случиться.
И бесконечно вечер длится,
и ртуть впитала суть нуля…
Но я услышал твой звонок.
Открыл, не зажигая света.
Была ты в прошлое одета,
И облик грустен был и строг.
Ты привела с собой февраль.
"За ним охотятся… Поможешь?.."
И я вдруг ощутил до дрожи,
как мне тебя безумно жаль.
Ты так хранила прошлый снег,
как будто в нем спасенье было.
Ты зиму той зимой любила,
А я был устремлен к весне.
Так и закончилась та ночь.
Ты, плача, провожала зиму.
И я смотрел куда-то мимо,
не зная как тебе помочь.
А утром к нам пришла весна
И город задышал надеждой.
А ты ушла, оставив нежность
И шарф свой синий у окна…
Приключенья ума безграничны,
Приключенья ума безграничны,
А душа словно ходит по кругу.
Вспоминается корпус больничный,
Затаивший движенье испуга…
Изможденные лица молчанья,
Что тоскуют по кисти Ван Гога.
И спокойная грусть ожиданья,
Там где белого цвета так много…
Здесь привычней молчанье о главном.
Здесь для смерти не ищут причины.
И сживается равное с равным
Словно краски единой картины.
А весною наполненный дворик,
Как попытка свободы и света.
И уходит от берега море,
Словно врач молодой от ответа…
Но больные мудрее и проще,
Прикоснувшись к иным измереньям.
И для них даже вечности почерк
Без труда поддается прочтенью.
Да и что им диагноз надежды?
Что им йогурт и способы связи?
Если образ любви неизбежен,
Разве нужен им замок фантазий?..
Здесь, в больнице, иные начала
И простые спокойные лица.
Здесь великое спрятано в малом,
И к бессмертью смиренно стремится.
Бомж
Он сидел и подняться не в силах,
Ждал, что кто-то к нему подойдет.
Он смотрел на веселье унылых,
И на вечные цепи хлопот…
Он сидел за столом весь в обносках —
Бесконечно усталый старик.
И предстал на неструганных досках
Перед ним его подлинный лик.
На секунду всего, на мгновенье…
Но душе его стало светло..
Он узнал, как даруют прощенье,
И опять задышал тяжело.
Он сидел, бесконечный далекий
От дешевых романов и драм..
Как любовь без любви, одинокий,
И забыться мешающий нам…
А потом поднимали как тушу,
чтобы шел он в свой темный подвал..
И, пальто запахнув, словно душу,
Он качался, прощался, прощал…
Она любила рисовать на песке
Она любила рисовать на песке,
даря ветру свои ненадежные миры.
Она говорила, что привычка к тоске
есть память об эпохе таинственных рыб…
Она знала секреты перехода в другие века.
И небо не делила на утро и вечер.
И однажды она ушла в облака,
Накинув западный ветер на плечи.
А рисунки ее до сих пор на пляже.
Что взрослым загадка, то детям игра.
Им ветер ночью однажды расскажет
о далеких, волшебных, светлых мирах.
И о той художнице, слепой и нищей.
И как она слушала моря шепот.
И как до сих пор ее чайки ищут,
обжигая крылья о горький опыт.
Найдем ли мы то, что так ищем
Найдем ли мы то, что так ищем,
Когда ускользает весь мир?..
В кофейне — ненужная пища,
В омлете — расплавленный сыр.
В часах — повторения рана.
А в книге — чужая беда.
И время течет из-под крана,
Прозрачное, словно слюда.
Изменчивых связей сплетенье…
И вновь одиночество ждет
Пока красота постиженья
Ненужный мой опыт сожжет.
Я знал, что вряд ли ты придешь
Я знал, что вряд ли ты придешь,
И дал свободу ожиданью.
Смотрел на кофе, слушал дождь,
И был частицей мирозданья.
Лишь чашка кофе на столе
И книжечка Аполлинера.
И мысли о простом тепле,
Как отзвук той ушедшей эры.
Мне было грустно и легко…
Прозрачно, нежно, непонятно.
И где-то очень далеко
Ты шла в стихах ко мне обратно.
Скользя по строкам-зеркалам,
И слушая, как плачет ливень,
Я был прозрачнее стекла,
И не было меня счастливей.
Голоса… Остановленным эхом
Голоса… Остановленным эхом
Ты заскочишь в холодный трамвай.
Равнодушный к хвалам и успехам,
Позабывший кофейный свой рай.
И устало к стеклянному небу
Ты прижмешься гудящим виском.
То ли был ты на свете, то ль не был…
И трамвай засыпает песком…
Цветы нам дарят красоту
Цветы нам дарят красоту
Как средство постиженья мира.
И с мятным холодком во рту
Ты вновь звонишь в ее квартиру.
Подаришь белых роз букет
И неуменье жить, как прежде.
Вернулся через двадцать лет
К своей несбывшейся надежде.
Она накроет молча стол.
И твой букет поставит в воду.
- Как долго все-таки ты шел…
Философ, предавший свободу…
И что ж теперь? О чем нам жить?
— Мне б только быть с тобою рядом…
Мне б только научиться быть
Дождем, весною, листопадом…
И может, вновь я обрету
Утраченную веру в чудо.
И, падая как в пустоту,
Живым хотя бы миг побуду.
Мне все непонятно и больно
Мне все непонятно и больно,
мне хочется жить невпопад.
И вновь на столе "Алкоголи"
о вечной тщете говорят.
Я больше тебя не увижу.
Читаешь про мост Мирабо.
Но знаешь, чем дальше, тем ближе
На карте любви мировой.
Мой кофе остыл безнадежно
в сюжете, который не нов.
И все, что казалось возможным,
осталось, как прежде, для снов.
Послушай, ведь это нелепо!..
Ведь это почти что смешно…
В глазах твоих грустное небо,
и в нем уже все решено.
Три встречи коротких и нежных
на грани зимы и весны,
на грани несмелой надежды,
где время дрожит каквесы.
Оно остановится скоро.
И ты мне помашешь рукой.
И кажется, весь этот город
был создан для встречи с тобой.
Кофейная гуща чернеет
На дне одинокого дня.
Мой мир стал светлей и нежнее,
Тепло твоих пальцев храня.
Деревья в городе на стариков похожи…
Деревья в городе на стариков похожи…
У них такая же морщинистая кожа…
И листья дней под ветром облетают…
А старики к надежде приникают,
как к дереву, припав к нему щекой…
И, ощущая нежность и покой,
о детстве вспоминают…
ветер напишет на стекле
ветер напишет на стекле
о солнечных проводах,
которые дрожат от тока моей нежности…
протянутые через все небо,
они подключены к твоему дому…
чтобы ты могла включать свет своей надежды,
когда в твоей душе наступают сумерки…
Мы строим воздушные замки
Мы строим воздушные замки,
в которых потом не живем.
Мы вешаем солнышко в рамке
и нового времени ждем.
А время не может быть новым,
Как жизнь не бывает другой.
И, спрятавшись в ракушку слова,
мы день выключаем пустой…
А завтра наступит такой же.
И мы улыбнемся сквозь боль.
И вечность, как вены под кожей,
что вскроет однажды любовь.
…Шепчется ветер с цветами,
…Шепчется ветер с цветами,
о синих холодных горах…
О голубых вершинах,
царапающих облака.
Шепчется о высокой,
небесной почти чистоте,
где зримо присутствие Бога
в цветке и в далекой звезде.
Рассказывает о рассвете,
который звучит как хорал
Их шепот подслушали дети,
а я их слова записал.
Но что такое совершенство?
Но что такое совершенство?
Попытка время победить?
Попытка ощутить блаженство?
А может, неуменье жить?…
Да, неуменье жить по кругу
В холодных скобках бытия.
И стать однажды просто звуком,
Забыв как сон пустое "я".
Холодный мир…Он обеспечен
Холодный мир…Он обеспечен
координатами вещей.
Он явью, как чумой, помечен,
И вечным умираньем дней.
В нем все пытается проснуться
И как бы вспомнить образ свой…
И связи призрачные рвутся,
И только вечность за спиной…
Проза
Кофе с лимоном Мини-эссе
Человек держит в руках узкую высокую кружку с черным кофе. На черной поверхности ярко-желтый ломтик лимона, а в глубине — бесконечная непостижимость жизни. За окном льет мелкий осенний дождик, а в комнате вкусно дымится белая кружка и негромко звучит фортепьянный концерт Моцарта, и кажется, что время лениво разлеглось у ног, словно добрый старый пес, который чутко прислушивается к каждому движению своего старого одинокого хозяина. Но у человека с кофе нет пса, у него еще нет старости, хотя и молодости тоже нет.Он просто сидит на диване, слушает музыку и смотрит в черную глубину кофе, смотрит как на поверхности рождаются и исчезают узоры из световых бликов от висящего сзади бра. Десятки неуловимых узоров, каждый из которых живет долю секунды. О чем думает человек, глядя на эти узоры? Глядя в черную глубину кофе? О непостижимости этой глубины? О непостижимости времени и всей нашей жизни? Почему и зачем с нами происходит то, что происходит? Разве человек сможет постичь это когда-нибудь?
Даже музыка дает лишь приблизительное ощущение судьбы, а ведь она почти безмерна, почти бездонна… Но и она скрывает от нас свои тайны и тайны нашей жизни… Каждый звук живет лишь мгновение, но благодаря ему это мгновение становится прозрачным для Вечности и как бы отражает ее в своих глубинах.
Быть может, главное свойство нашей жизни — это ее странная бесконечная непостижимость, безграничность ее проявлений, непредсказуемость ее форм… Все двоится, троится и множится в ее зеркалах, расставленных нашей судьбой так хитро, что мы никогда не поймем, где ее отражение, а где подлинный ее лик. Да и есть ли он вообще, этот подлинный облик судьбы? Быть может, мы видим только ее бесконечные ирреальные отражения, словно порождения наших снов о боли и радости.
Кто этот человек, так сосредоточенно смотрящий в глубину кофе? О чем он думает? Сейчас мне кажется, что я слышу его мысли, мне кажется, что он — это я… И тогда возникают странные образы… Образ времени, как огромной бесконечной спирали, образ любви, которая светится как ось этой спирали, и образ боли, что осколком зеркала отражает нашу неполноту, отражает лишь отдельные детали уставшего тела, детали сна, детали воспоминаний, у которых уже нет сил подняться со дна прошлого к поверхности будущего… Человек берет лист бумаги и проводит несколько линий, которые выходят из одной точки, как лучи… Что он хочет этим сказать? Быть может, он говорит нам, что есть центр Вселенной, из которого все начало быть? Начало всякого бытия и начало всякого дыхания. То, в чем нет конца, но только извечное деление, извечный Свет и неизреченная радость?..
«Не нужно грустить!» — говорю я этому человеку. «Не нужно грустить!» — говорю я себе. «Не нужно грустить, милая!» — говорю я своей любимой. Потому что наша жизнь — это таинственное переплетение возможностей и невозможностей, и нам никогда не понять, как одно переходит в другое. И как на дне чашки кофе, в черной непрозрачной его глубине роятся мириады молекул, ежесекундно меняя свои комбинации, так и в жизни возможности и невозможности каждое мгновение переходят друг в друга, и только легкие удары Вечности заставляют их застыть в определенном узоре, что потом, вместе с сотнями других узоров, составит причудливый рисунок нашей судьбы… Все связано и переплетено друг с другом, и нам никогда не постичь всех тайн, всех хитростей этих переплетений. И здесь есть место для отчаяния, но еще больше места для надежды. Ибо невозможное сегодня, становится возможным завтра, и то, что невозможно для человека, возможно для Бога. И значит, это опять и опять вопрос личной веры и умения ждать. Не подачек и милости от небес, но той единственной возможности, которая предназначена одному тебе и упадет в твои замерзшие ладони, как теплая звездочка, как нежный лепесток, как взгляд любви, так долго тебя ожидавшей, как свою последнюю и единственную возможность. И вот тогда появляется светлый рисунок на чистом холсте вечности… И тогда высвечивается в глубине кофе, в глубине моей отчаянно-безумной надежды твой профиль, твой легкий силуэт, твой взгляд, полный нежности и радости… И я начинаю понимать, что все это время все переплетения моих возможностей и невозможностей были лишь долгой дорогой к этой точке, к этому пределу, в котором, как таинственный огонь в сосуде, мерцает чудо нашей встречи, и после которого уже нет и не может быть никаких невозможностей, после которого прозрачная стена времени исчезает, тает в тепле наших сомкнутых рук, в тихой музыке наших взглядов, в божественной тишине наших улыбок…
…А возможность и невозможность — это ведь всего лишь порождения нашего ограниченного разума… Это всего лишь исчезающие малые точки в бесконечном пространстве света, где есть только одна возможность и одна бесконечная свобода — свобода Любви…
Котенок Рассказ
I
Наверное, в жизни у каждого человека есть дни, которые помнятся спустя даже много лет с точностью до мельчайших подробностей, до каждого часа, а порой и до минуты. Воспоминание о таких днях похоже на комнату, в которой мы жили когда-то, и, вспоминая этот день, мы словно входим в нее, и видим, что все вещи лежат на старых местах, и еще тепла кружка с недопитым чаем, и еще крутится кассета в магнитофоне, как будто мы только на 5 минут вышли из комнаты… Но почему же тогда в вазе стоит букет завядших цветов, а на открытой книге толстым слоем лежит пыль? Да и фотография на стене поблекла и сморщилась, так что с трудом уже узнается тот, кто на ней запечатлен… Быть может потому, что память наша двойственна по самой природе своей. И, удерживая самое ценное и дорогое, сохраняя в нетронутости хронологию дня, его ужимки, гримасы и улыбки, она опускает все то, что нарушает его мнимую гармонию и делает его похожим на все остальные дни жизни, потому что тогда ведь получится, что все они были похожи друг на друга, как непрочитанные детективы на прочитанные, а это уже вызовет у нас сомнение в профессионализме и таланте нашей памяти, чего она, конечно, допустить не может, даже если ради этого придется иной раз солгать и придумать новые факты, или наоборот, закрасить лишние детали на картине, пририсовав куст сирени или флигель, там, где их не было и в помине… Котенка я нашел в тот день, когда в первый раз, в зимнюю сессию третьего курса завалил экзамен. Это были методы матфизики и двойку мне поставили вполне заслуженно, поскольку я практически не готовился, а проницательный наш лектор Гусев раскусил меня уже на втором вопросе. Впрочем, там и раскусывать было нечего — я поплыл совершенно беззастенчиво и с какой-то глупой бравадой утопающего начал нести такую ахинею, что под конец мы оба — Гусев и я — улыбались, как если бы вместе смотрели комедийный спектакль. В общем, кончилось, все это тем, что Гусев сказал, что не хочет портить мне зачетку тройкой, а потому ставит неуд, чтобы я пересдал этот экзамен на «хорошо», а может даже и на «отлично». Я вышел в коридор. Как во сне, выслушал я утешение своих товарищей по группе и пошел в гардероб. Надо сказать, что по неким приметам, о которых здесь не место говорить, я предчувствовал, что экзамен будет завален. Но, тем не менее, это предчувствие все-таки не смягчило для меня удара первой двойки. И не то, чтобы в этом было для меня что-то унизительное, вовсе нет, просто меня, скорее, поразил сам факт того, что предчувствие, преследовавшее меня уже несколько дней, не обмануло, словно я на мгновение ощутил прикосновение невидимых и холодных пальцев некой предопределенности на своей руке. Я оделся и вышел на улицу. Сейчас я уже не помню точной даты первого экзамена, кажется, это было пятого или шестого января, и в те дни было особенно холодно, температура пару недель подряд не поднималась выше 20 градусов мороза. Быстро сгущались короткие январские сумерки, в которых, как старинный мрачный замок, высилось главное здание МГУ. Я невольно посмотрел наверх, но шпиль утопал в серой туманной дымке. Небо тоже было свинцово-серым, и его зимняя снежная тяжесть ощущалась почти физически. Может оттого, что я почти не спал в ночь перед экзаменом, все виделось мне каким-то замедленным, все было словно тумане, теряя четкость очертаний и ясность назначений, и мне казалось, что я нахожусь во сне… Хотя, сейчас я понимаю, что не мир вокруг меня замедлился, а сам я передвигался медленно, и главное, совершенно, бесцельно. От этого и все окружающее казалось мне неясным, смутным и необязательным, как бывает только во сне, когда нет никаких логических связей между событиями и во всем царит не то прекрасная, не то страшная произвольность… Я зашел в Главное здание, спустился в столовую, пообедал. Впрочем, вряд ли я осознавал, что именно я ем. Мне просто нужно было что-то делать, и видимо, где-то на уровне физиологии чувство голода повело меня в столовую. Потом я снова вышел на улицу, перешел дорогу и встал на остановке. Подъехал автобус, я сел в него и доехал до метро. Мне захотелось поехать в центр, чтобы позвонить домой и сообщить своим домашним о двойке. Я мог позвонить и из Главного здания, но тогда было бы непонятно, что делать дальше, поскольку в общежитие мне возвращаться не хотелось. А так была хоть какая-то вроде бы цель поездки в центр. Я вышел на «Библиотеке им. Ленина» и прошел пешком на Новый Арбат. Впрочем, тогда он еще назывался Калининским проспектом. Там были переговорный пункт, откуда я часто звонил домой, сразу за Новоарбатским гастрономом. Конечно, родители принялись меня утешать, и говорить, что никакой трагедии в этом нет, и, конечно, я пересдам этот экзамен. Я слушал, и кивал, как будто они могли видеть мои кивки. Я знал наперед все, что, мне скажут. И к тому моменту мое расстройство по поводу несданного экзамена переросло в нечто совсем другое, так что, на самом деле, про экзамен я уже почти и не думал… «Да, да, конечно… Я знаю. Да нет, я уже успокоился, не переживайте за меня…» — говорил я в трубку, наблюдая как 15-ти копеечная монетка слегка подскакивает вверх в железном кармашке, и лишь потом проваливается в чрево автомата. Помню, что, кажется, именно тогда я заметил эту странность, и, что она меня почему-то поразила чрезвычайно… Закончив разговор, я пошел обратно. Было очень холодно, люди быстро пробегали мимо, спеша в любое тепло — в магазин, в метро, в кинотеатр… А я шел медленно, и мороз, щипавший мне щеки и нос, был мне почти приятен. Я спустился в подземный переход и перешел на другую сторону проспекта. Зашел ненадолго в «Дом книги», но, кажется, ничего не купил, просто бродил и смотрел, что есть в продаже… Выходя из магазина, я посмотрел на висящие на стене часы — была почти половина седьмого… Впрочем, мне было все равно. Когда я вышел на улицу, мне показалось, что людей стало больше. Я прошел по направлению к перекрестку и свернул на Суворовский бульвар. Кажется, мне хотелось дойти до «Кинотеатра повторного фильма» и может, даже зайти в кино, если там идет что-то интересное. Когда я проходил мимо Библиотеки им. Гоголя, я вдруг услышал жалобное и громкое мяуканье. Было сразу понятно, что мяучит котенок, потому что так беспрерывно и жалобно мяучат только котята. Я остановился и огляделся вокруг. Котенка нигде не было видно. Ничего не понимая, я прошел несколько шагов назад и заглянул во дворик библиотеки, где грустно сидел Гоголь, с высокой снежной шапкой на голове. Но и там котенка не было. Я снова прошел вперед и вдруг понял, что мяуканье доносится из-под припаркованной у тротуара «Волги». Я нагнулся и увидел его — он сидел под машиной, у заднего колеса и орал во всю глотку, испуганно озираясь по сторонам и дрожа от холода мелкой дрожью… Я протянул руку и достал котенка. Это был совсем маленький серый комочек с двумя черными пятнышками — на лапке и на спине. Я посмотрел на «Волгу», но внутри никого не было, очевидно, что он оказался под ней случайно. «Да уж, — подумал я, — угораздило тебя в мороз оказаться на улице…» Расстегнув куртку, я положил котенка за пазуху, снова застегнул, и пошел дальше. Котенок стал мяукать реже, а потом и вовсе затих, пригревшись у меня под курткой. «Все это замечательно, — думал я, возвращаясь к реальности, — но куда я его дену?» В общежитие нести нельзя — со мной в комнате жили еще два человека, и один из них — аллергичный Вадик, который на дух не переносит никакую живность. Да и вообще, держать в комнате кошек, собак и прочих братьев наших меньших по правилам нашего общежития строго запрещалось. Я стал перебирать в уме знакомых москвичей — друзей и родственников, но ни один вариант не показался мне подходящим. Но и оставлять погибать котенка на морозе после его почти чудесного спасения казалось мне просто невозможным. Тем временем, продолжая искать выход и обдумывая дальнейшую судьбу котенка, я шел по Суворовскому бульвару и дошел до перекрестка у Никитских ворот. Вот и кинотеатр повторного фильма. Я зашел в помещение, где находились билетные кассы, просто чтобы немного согреться и обдумать, что делать дальше. Электронное табло часов показывало 6:45, а в семь часов начинался фильм Сокурова «Одинокий голос человека». Людей в кассе было очень мало, и очередь продвигалась быстро. Я отошел к противоположной стенке и сделал вид, что кого-то жду. Может, я действительно кого-то ждал? Между тем, котенок мой проснулся и снова начал жалобно мяукать. На сей раз, очевидно, он просил есть. Услышав мяуканье, некоторые люди в очереди обернулись в мою сторону и посмотрели заинтересованно. «Может, кто-нибудь возьмет» — мелькнула в голове слабая надежда, и я подошел к очереди и вытащил котенка. «Никому котенок не нужен?» — спросил я. Пожилая интеллигентная женщина, похожая на Крупскую, умильно заулыбалась и принялась, сюсюкая и причитая, гладить котенка. — Не возьмете? — спросил я. — Ой, да я бы с удовольствием, — заохала «Надежда Константиновна», — только у меня в квартире два сиамских кота пятый год уже живут, они же его растерзают. Ой ты лапонька!.. Бедненький… Это ваш? — Нет, нашел только что на улице. — Ой, бедняжка. И что за изверги пошли — выбрасывать в такой мороз на улицу беспомощного котенка! — снова заохала старушка, не забывая, впрочем, одновременно вытащить из кошелька нужную для билету сумму, поскольку очередь ее уже подходила. Люди в очереди с каким-то равнодушным вниманием слушали наш диалог и молчали. Впрочем, 6–7 человек и очередью было назвать трудно. Я потерял интерес к старушке и снова отошел к стене. Котенок продолжал мяукать, а очередь перестала обращать на меня внимание. Я уже собрался идти дальше, когда дверь открылась, и в помещение почти вбежали две девушки. Они встали в конец очереди и посмотрели на электронные часы. Одна была высокая, стройная, с миндалевидными карими глазами и тонким острым носиком, который делал ее похожей на какого-то небольшого любопытного зверька. Из-под шапки выбивались волнистые каштановые волосы. Вторая пониже ростом, в очках, тоже была симпатичной, но ее нельзя было назвать красивой, и на фоне своей подруги она выглядела достаточно скромно. У нее было немного отрешенное выражение лица, словно она все время думала о чем-то своем, и в ней было что-то немного ускользающее, может, едва уловимое обаяние? Хотя, сейчас я понимаю, что пишу слово «обаяние» задним числом, потому что обаяние я в ней обнаружил гораздо позже, когда я уже узнал ее лучше. В тот момент, когда я увидел ее в кинотеатре, я еще ничего подобного заметить не успел. — Ну вот видишь, — сказала высокая, — я же тебе говорила, что твои часы спешат. Сейчас только без десяти, а ты говорила, что уже ровно семь. — Ну и ладно, зато не будем в темноте по ногам ходить, — как-то неохотно ответила ее подруга и посмотрела в мою сторону, услышав очередную серию мяуканий у меня из-под куртки. Я снова вытащил котенка и стал его гладить. Обе девушки посмотрели на котенка и непроизвольно улыбнулись. Воспользовавшись их заинтересованностью, я подошел к ним и спросил, не нужен ли им котенок? — Вы его продаете что ли? — спросила высокая. — Да нет, я его просто нашел только что на улице и не знаю, что с ним делать. К себе не могу его взять, потому что в общаге живу. — На улице? Боже, как же он там оказался? Неужели выбросили? — возмутилась высокая. — Наверное, выбросили, — сказал я, начиная испытывать легкое раздражение в ответ на причитания девушки, — Ну что, возьмете? — Нет, спасибо, я не могу, к сожалению, я не одна живу, — сказала высокая, — А ты, как, Оль? Может, возьмешь? — Не знаю. Боюсь, что у меня тоже не получится… — ответила Оля, после некоторого колебания. Я посмотрел на нее и мне почему-то показалось, что она потеряла интерес к кино… Правда, и особого интереса к котенку я в ее глазах не заметил. Между тем, подошла очередь девушек, и они купили два билета. Я снова отошел к стене и спрятал котенка под куртку. Теперь он блаженно урчал, отогревшись в тепле помещения. «Постою еще минут 10 и поеду в общагу», — подумал я, так и не решив, что делать с котенком. Часы показывали без трех минут семь, и небольшая очередь быстро редела и перетекала в фойе кинотеатра. Оля с подругой все еще стояли у второго, закрытого окошечка кассы, словно ждали кого-то. Они переговаривались вполголоса, но по интонации я догадался, что девушки спорят о чем-то. «Ну делай, как хочешь!» — вдруг громко и обиженно произнесла высокая, оторвала свой билетик и пошла в зал. Ее подруга подошла ко мне и сказала: «Ладно, давайте вашего котенка…». «Вы же вроде в кино хотели пойти?» — спросил я. «Нет, я не хотела…» — ответила Оля, пожав плечами. «Понятно», — сказал я, хотя понятного было мало. Я вытащил котенка. — Донесете? — Не беспокойтесь, донесу, — улыбнулась Оля, — только еще минуточку подержите, я билет сдам. — Не сдавайте, давайте я у вас его куплю, я как раз собирался посмотреть этот фильм, просто не мог вот из-за него. — Да? — немного удивилась Оля, — Ну хорошо, держите. Я отдал ей котенка и деньги за билет. — Спасибо вам, Оля, — сказал я. — Не за что. До свидания. — Постойте. А… можно я иногда буду звонить, справляться о котенке? — Не волнуйтесь, с ним, все будет хорошо, обещаю вам, — ответила Оля. Она посмотрела на меня, и только тут я заметил, что у нее красивые серо-зеленые глаза. — Я в этом не сомневаюсь, но мы теперь с вами вроде как соучастники спасения котенка. Может, все-таки установим контакт? — спросил я. Оля снова улыбнулась моим словам и на несколько секунд задумалась, словно решая, давать мне свой номер или нет, а потом сказала: — Ладно, уговорили, запишите, — и она продиктовала мне свой телефон. — Кстати, простите, я забыл представиться, меня зовут Бах. — Бах? Как оригинально… Это что, имя такое? — Имя. Точнее, первые три буквы. — А остальные буквы? — А остальные потом, а то неинтересно будет, — сказал я. — Ну ладно. Потом так потом, — ответила Оля. Пожелав друг другу всего хорошего, мы распрощались.В метро я читал книгу и вспомнил про котенка только уже подъезжая к своей станции. Почему-то мне стало немного смешно, когда я подумал обо всем случившемся сегодня, начиная от экзамена и кончая странной встречей и благополучным спасением котенка. Я улыбнулся своим мыслям и, как отпущенная пружина, выскочил из вагона, успев в последний момент проскочить между дверями. А потом было долгое ожидание 34-го троллейбуса, и разрисованные морозом стекла, и три остановки, и веселые разговоры студентов… И я, входя в пятиэтажную кирпичную коробку общаги, уже знал, что в нашей комнате давно уже отмечают первый экзамен, потому что сверху доносились знакомые голоса, и кто-то кричал, кто-то пытался петь, и все вместе это сливалось в тот неповторимый звуковой фон студенческого общежития в период сессии, которые не спутаешь ни с чем, когда народ уже до экзамена готовится к отмечанию еще несданного экзамена, чтобы потом было не так тяжело отмечать — ведь не просто все это, и нужна тренировка и хорошая физическая форма, а между делом еще надо успеть написать шпоры, или хотя бы выучить основные теоремы и формулы, и операторы квантовой механики. Не говоря уже о двух формах уравнения Шредингера и прочих прелестях, да говорю тебе, что этот интеграл не берется, лучше давайте еще по одной! …И когда я вошел в свою комнату, уже все тонуло в дыму и радостных криках, и уже мне подносился стакан с токайским вином, и кто-то кричал, что я симулянт и сачок, а другие поздравляли меня с первым боевым крещением, а я все пытался рассказать в свое оправдание про котенка и про «прекрасную незнакомку», которая его спасла, но меня никто не слушал. А потом я уже и сам себя не слушал, и тоже что-то выкрикивал, и кто-то снова бежал за добавкой и сигаретами, и веселье все катилось полным ходом, набирая скорость и подминая под себя то одного, то другого, так что до конца доходили только самые стойкие, хмуро и иронично наблюдавшие, как остальные изрекают великие истины и признаются в вечной любви ко всему человечеству.
II
Прошло месяца полтора или два, прежде, чем я снова вспомнил про котенка. Был канун 8-го марта и я решил, что это хороший повод хорошо начать разговор. Оля взяла трубку почти сразу, но я не узнал ее. — Здравствуйте, можно попросить Олю? — Я слушаю, — в голосе легкое удивление. — Оля? Прости, не узнал. Это Бах. — Какой Бах? — Ну помнишь, который отдал тебе котенка в кинотеатре… Зимой еще… — А-а, да, теперь вспомнила, — сказала Оля. Она терпеливо выслушала мои цветистые поздравления и ответила сдержанно- вежливо: «Спасибо за поздравление, очень приятно». Потом речь, разумеется, зашла о котенке. Он поживал хорошо, и его назвали Сэром. Он заметно вырос и превращается в настоящего красивого кота. Очень любит играть и резвиться, носится как ураган по комнатам и с разбегу может залезть на самый верх ковра. После столь подробного описания котенка наступила пауза, словно Оля ждала следующего вопроса, или может того, что я попрощаюсь. — Ну замечательно, — сказал я, — Я не сомневался, что отдаю его в надежные руки. А сама ты как поживаешь? Все нормально? — Да, спасибо, у меня все хорошо. — Понятно… А… может, как-нибудь посидим где-нибудь? — Вряд ли я смогу в ближайшее время. Извини. — Ну может, потом, через недельку? — Через недельку я уезжаю в Питер. И потом, прости за прямоту, но мне кажется, тебе не стоит терять со мной время, у меня есть любимый человек… — Ну что ж, тогда вопрос ясен… Ладно, счастливо тебе. Ничего, если я иногда буду просто звонить, спрашивать про котенка. — Звони, — ответила Оля, и мне показалось, что я увидел, как она пожала плечами.После этого звонка я не звонил ей почти год. Второй звонок состоялся поздней осенью, когда я уже дописывал диплом. На этот раз разговор был совсем кратким. Она просто сказала, что очень занята, и попросила перезвонить. Я спросил про котенка, и Оля быстро ответила, что с ним все в порядке. Потом еще быстрее извинилась и повесила трубку. Мне показалось, что я застал ее в момент ссоры с кем-то или выяснения отношений, потому что у нее был очень напряженный голос. Я вышел из автомата и вернулся в библиотеку. «Собственно, зачем мне это нужно? — подумал вдруг я, — Ведь мне нет никакого дела ни до нее, ни до котенка». Ну подумаешь, котенка взяла. Это вовсе не повод для дальнейшего сближения, тем более, если человек не горит желанием. Стоит ли навязываться? И я твердо решил, что звонить ей я больше не буду. После принятого решения мне стало легче, и я снова погрузился в штудирование литературы для диплома.
III
Прошло еще два года, я уже спокойно покачивался на тихих волнах аспирантского неторопливого быта. Однажды, в начале июня, перебирая и перелистывая свои книги в шкафу, я наткнулся на бумажку с телефоном Оли и переложил ее в карман пиджака. Вечером я сидел у себя в лаборатории, пил чай и смотрел телевизор, равнодушно переключая программы. В какой-то момент я попал на мультфильм про котенка по имени Гав, и снова вспомнил про Олю. Я долго смотрел на телефон, пытаясь понять, хочу ли я ей все-таки позвонить, или по прошествии такого долгого времени это уже потеряло всякий смысл. Мне вдруг вспомнилось ее лицо, взгляд, в котором я в тот вечер увидел не только жалость к котенку, но что-то другое, что-то более глубокое и отчасти непонятное. Наверное, я бы не смог описать ее взгляд. Сказать, что она смотрела на котенка так, словно увидела в нем частичку себя, было бы правдой лишь отчасти. Т. е. это было, безусловно, так, но помимо этого было и что-то другое… «Ну ладно, хватит умничать», — сказал я себе и резко поднял трубку. «Если окажется занято, — подумал я, — то перезванивать не буду». Но занято не было. Долго никто не подходил к телефону и после седьмого или восьмого гудка я уже хотел было положить трубку, но в этот момент ответили. — Алло! — это была Оля, хотя я с трудом узнал ее голос. Настолько глухо и отрешенно он звучал. Я немного растерялся, и заготовленная бравурная фраза приветствия моментально вылетела у меня из головы. — Оля? — спросил я. — Да… Кто это? — она говорила как бы через силу, и голос у нее был очень странный, словно она была в какой-то прострации или со сна. — Как поживает котенок? Это Бах. — Какой котенок? Какой Бах? — Помнишь, ты взяла котенка?.. Оля долго молчала. «Ну вот, опять я не вовремя!», — подумал я, начиная на себя злиться. — Извини, я, кажется, не вовремя позвонил… — Скорее наоборот, — как-то странно сказала Оля и снова замолчала. Голос у нее был низкий, чуть с хрипотцой, хотя раньше я этого не замечал. Или просто не обращал внимания. — У тебя все в порядке? — Скажи, почему ты позвонил именно сейчас? — Ну… просто вспомнил, решил позвонить. Не знаю, так получилось. А что? — Да нет, ничего… Просто совпало тут кое-что. Через 5 минут ты бы меня уже не застал, — мне показалось, что она начинает возвращаться к реальности. — Понятно, — сказал я, хотя ничего понятного не было, — Как поживаешь? — Поживаю?.. Не знаю… Никак не поживаю. — А котенок как поживает? Хотя он ведь уже давно не котенок… — я лихорадочно подбирал слова, понимая, что несу полную чушь. Снова долгая пауза. Потом: — Да… — и снова голос ушел в какое-то другое измерение. — У меня такое чувство, что я разговариваю с орбитальной станцией «Мир», — я неуклюже попытался пошутить. — Да? Правда? Ну вообще-то ты недалек от истины, — сказала Оля и мне показалось, что она сейчас начнет смеяться. — Оля… — Да? — А может встретимся? — Зачем? — Ну я бы хотел посмотреть на котенка, каким он стал теперь. — Ты что, котов никогда не видел? — голос звучал все глуше, словно удалялся куда-то далеко-далеко. — Видел, конечно. Но это же особый случай. — Да, особый… Извини, но я не могу тебя пригласить к себе. А таскать его куда-то тоже не хочется… — Да, понимаю… Ну, в принципе, я просто с тобой хотел увидеться… Котенок — это просто предлог… И снова повисла тяжела пауза, мне показалось, что провод трубки натянулся до отказа как струна и сейчас лопнет, хотя он висел как обычно. — Не знаю. Мне сейчас не хочется ни с кем видеться. Извини. — Что-то случилось? — Нет, ничего… Извини, мне надо тут кое-что доделать… Спасибо, что позвонил, — на несколько секунд голос ее потеплел. — Да не за что. Оля, завтра я буду в пять часов в кафе «Оладьи» на Герцена. Если все-таки надумаешь, подходи, пообщаемся… Ты сможешь в это время, не занята? — Спасибо… Я подумаю, но, скорее всего, я не приду, так что ты не жди меня особо. — А я и не буду, я просто люблю в это кафе заходить… — Хорошо. — Пока. Привет Сэру. Не грусти, хорошо? — Я постараюсь. Спасибо, что позвонил.Я послушал несколько минут гудки и опустил трубку на рычаг. Мне показалось, что я словно заразился Олиным состоянием. Из задумчивости меня вывел звонок шефа. Он звонил, чтобы узнать результаты измерения, которые я совсем забыл посмотреть. Пришлось врать, что я только что подошел и бежать смотреть на приборы. Впрочем, шеф остался доволен прочитанными ему цифрами, все шло по плану и он, попросив меня завтра не опаздывать, удовлетворенно попрощался, и пошел досматривать свой хоккейный матч.
На следующий день, без десяти пять я стоял в очереди в кафе «Оладьи», впрочем, понимая, что шансов на то, что Оля придет практически нет. Вспоминая утром свой вечерний разговор я уже, сказать откровенно, начал немного жалеть о том, что пригласил ее в кафе. Потому что с самого начала было понятно, что у нее сейчас не то настроение, чтобы общаться, тем более, с практически незнакомым человеком. А мне теперь придется идти, потому что какая-то вероятность ее прихода все-таки сохранялась и, значит, надо до конца сыграть роль этакого прибегающего на помощь незнакомца, что на самом деле, я совсем не стремился делать. Потому как позвонил совершенно случайно. И с таким же успехом мог бы позвонить и через месяц, или на следующий год.
Я взял порцию оладий со смородиновым джемом, чашку чая и одно пирожное и сел за столик на двоих, который еще был не занят и стоял в самом дальнем углу кафе. «И время неудачно выбрал» — подумал я, глядя на шумно галдящих студентов консерватории, которые, как обычно, проводили здесь свободное от занятий время. Кафе было почти заполненным и на мой столик уже несколько раз подозрительно косились вновь прибывшие посетители. Потому что я был один, а пар было много. И занимать одному такой уютный столик в час пик было форменным безобразием, с чем я, впрочем, был вполне согласен… Но я сделал непроницаемое лицо и стал очень медленно и тщательно есть пирожное, озабоченно поглядывая на часы и всем своим видом показывая, что кого-то жду. Впрочем, ведь так и оно и было почти. «А вот слово „почти“ я демонстрировать не обязан!» — подумал я, начиная сердиться уже на самого себя за свой же комплекс. Я достал книжку и стал читать, что с моей стороны выглядело, наверное, уже совсем наглостью. Я и сейчас помню, что это был сборник рассказов Кортасара. Прошло, наверное, минут 20, и когда я допил совсем уже остывший чай, я подумал, что честно выполнил свой долг, и, наверное, можно уже идти. Положив книжку в сумку, я в последний раз посмотрел на часы. Было 5:19. «Ну ладно, для круглого счета, жду еще минуту и ухожу» — подумал я, разглядывая людей через окно прохожих на улице. И в этот момент я почувствовал, что на меня кто-то смотрит. Я повернул голову и увидел у входа в кафе Олю. До сих пор не понимаю, как я узнал ее, потому что она очень сильно изменилась. Но, впрочем, возможно мне помогло как раз то обстоятельство, что я совершенно не помнил, как она выглядела в момент нашей первой и единственной встречи в тот январский вечер. Наверное, я скорее догадался, что это она, чем узнал ее. Думаю, что и она тоже скорее догадалась, что я это я… Она была одета почти небрежно и как-то совсем по-домашнему, словно вышла из дома вынести мусор — рубашка на выпуск, черные вельветовые джинсы, кроссовки. Очков на ней не было, и стрижка была совсем короткой, под мальчика. Я помахал ей рукой и она подошла к моему столику. Мы поздоровались. — А я почему-то думала, что ты не дождешься меня, — сказала она, садясь за столик. — Да? Ну вообще-то, я уже почти собирался уходить… Я смотрел на нее, пытаясь разглядеть в ней черты той девушки, которая 4 года назад взяла у меня котенка, и мне казалось, что она действительно стала другой. Не только внешне. И не в том дело, что она стала красивее, а черты лица стали мягче. Она просто стала другой. Бывает ведь так, что внешне человек остается таким же, и в то же время каждая черта, каждая, даже самая неприметная деталь его лица, взгляд, выражение глаз — все говорит нам о том, что в нем произошли какие-то изменения и перед нами фактически другой человек. Примерно такие же ощущения были и у меня, когда я смотрел сейчас на Олю. Впрочем, возможно, эти ощущения диктовались скорее прошедшим временем, чем реальным сравнением памяти, потому что образ четырехгодичной давности почти стерся, оставив лишь призрачные приметы легкой отстраненности и погруженности в себя. — Понятно. Ты, наверное, торопишься? — Нет, абсолютно… Так, ты что будешь? Оладьи? Пирожные? Жюльен? Я сейчас пойду принесу. — Ничего, спасибо. Я не голодна… — Ну может хотя бы кофе выпьешь? — Да, кофе я бы выпила… Двойного, если можно… Когда я вернулся с кофе, она сидела, закинув ногу на ногу, и курила сигарету. — Спасибо, — сказала Оля, — в первый раз за все время улыбнулась. Честно говоря, я совершенно не представлял, о чем я буду с ней говорить. Ведь я практически ничего не знал о ней. Я молчал, она тоже молчала и курила, глядя то на меня, то в окно. — Ну, как там поживает наш питомец? — спросил я, чтобы с чего-нибудь начать. — Хорошо поживает. Лучше своей хозяйки. — А что не так с хозяйкой? Ты, кстати, отлично выглядишь. — Спасибо, — сказала Оля, и вдруг без всякого перехода спросила меня, — Скажи, ты когда-нибудь был на грани самоубийства? Я слегка опешил от такого поворота темы. — Ну в общем-то нет, пожалуй, хотя мысли разные бывали. А почему ты спрашиваешь? Оля долго смотрела в окно, словно решая, говорить мне или нет. Потом она спросила: — Ты, кажется, говорил, что учишься в МГУ? Или я что-то путаю? — Нет, не путаешь. Так и есть, только сейчас уже не учусь, а в аспирантуре пребываю. — А факультет? — Физический. — Понятно… У меня одна подруга на географическом учится… Снова наступила небольшая пауза. Оля потушила окурок и глотнула кофе. Я вдруг заметил, что у нее взгляд бесконечно уставшего человека. — Так почему ты спросила про суицид? — Знаешь, вчера, когда ты позвонил… Я сидела у телефона, а передо мной на столике стояла кружка с водой и открытый флакон таблеток, которые я собиралась выпить. Если бы ты позвонил чуть позже, я бы сделала это. И трубку бы не стала поднимать… Я опешил… Признание Оли поставило меня в тупик. Надо было что-то сказать в ответ на него, но в голове вертелись одни дежурные фразы, которые не хотелось произносить. — Это было снотворное? — спросил я, наконец, чтобы как-то продолжить тему. — Да, конечно… Других ядов у меня не имеется, — Оля вдруг улыбнулась… — Значит, я позвонил вовремя? — я все еще делал вид, что разговор скользит по поверхности. — Возможно. Могу только сказать, что после твоего звонка что-то изменилось… Что-то неуловимое произошло, и мир стал как бы другим. Хотя тут дело не в тебе… Собственно, поэтому я и пришла — чтобы сказать тебе это. И поблагодарить… — Я не очень тебя понимаю, но я рад, что ты не сделала то, что собиралась. — Да… хотела… Удивительно, но сейчас я абсолютно ничего не могу рассказать тебе о вчерашнем своем состоянии. Возможно, потому что оно уже ушло. Парадокс в том, что когда ты не находишься в этом состоянии, описать его невозможно, но еще более невозможно о нем рассказать, когда ты в находишься в нем… Ты понимаешь, о чем я? — Ну примерно… Хотя и никогда не был в этом состоянии. Кстати, если я не ошибаюсь, в тот раз ты была в очках? — Да? Возможно… Я уже не помню. Я уже несколько лет ношу линзы. Я заметил, что народу в кафе поубавилось и стало немного тише. Оля закурила еще одну сигарету. — Можно? — спросил я, взяв в руки пачку. — Да, конечно. Извини, что забыла предложить… — Ничего страшного. Вообще-то, я не курю. Так, иногда, по особым случаям. — А сегодня особый? — Похоже на то… Послушай, Оля, может я все-таки могу тебе чем-нибудь помочь? — А ты никогда не хотел покончить собой? — Ну мысли бывали разные, конечно. Но так, чтобы реально… нет, такого не было, пожалуй. — Ты счастливый человек… Знаешь, мне почему-то кажется, что ты поймешь меня, если я тебе расскажу, как передо мной оказался вчера этот флакон с колесами… Точнее, я перед ним. Он был огромный. Больше, чем телефон, который медленно убивал меня своим молчанием, давил как огромная чугунная болванка, выдавливая из меня остатки надежды… Больше, чем наша четырехкомнатная квартира. И больше всего моего прошлого, которое в нем исчезало, как джин в бутылке. Впрочем, может тебе это не очень интересно слушать? — Нет, мне интересно… Правда, интересно… Я хочу понять… — Как человек может дойти до такого состояния? — Да… И это не праздное любопытство, поверь мне. Оля допила кофе и отодвинула чашку с блюдцем на середину стола. Мы молча смотрели друг на друга, и каждый словно задумался на несколько секунд о чем-то своем. А потом она начала рассказывать… Мы просидели в кафе почти два часа, выпили еще по 2 чашки кофе, и опустошили пачку сигарет, которая была почти полной, когда Оля села за столик и положила ее на стол. Потом мы вместе шли до метро и по дороге говорили о посторонних вещах. О театре, о музыке, о бардовской песне, в которой она, как выяснилось, отлично разбиралась. А еще мы успели прочитать по паре любимых стихов, причем, Оля читала по-французски Верлена, который оказался ее любимым поэтом. («Если бы ты мог прочесть его в оригинале, — заметила Оля, — возможно, он стал бы и твоим любимым поэтом, потому что все его переводы — полная ерунда, все это не Верлен…»). Мимоходом затронули писателей и Оля сказала, что Маркесу можно было бы дать Нобелевскую уже за одно название — «Сто лет одиночества». Мы прошли мимо Манежа и дошли до Библиотеки, спустились в метро. На эскалаторе мы молчали, а потом оказалось, что нам в разные стороны. Гул поездов, толпа, бесконечный поток чужих лиц… И несколько слов на прощание. — Ну ладно… Спасибо тебе, что потратил на меня время, — она улыбнулась и протянула руку. — Не за что. Совершенно не за что. Если бы я был уверен, что теперь я могу быть спокоен… — Конечно, можешь. Я в порядке, не волнуйся. — Надеюсь… Хочешь я буду звонить тебе каждый вечер? — Нет, каждый вечер не надо, — Оля засмеялась, — а вот пару раз в неделю можно… — Ну хорошо, буду звонить пару раз в неделю, — покорно сказал я. — Бах, ты такой забавный иногда… Звони! А вот и мой поезд. Удачи тебе.
Села в поезд, повернулась, помахала рукой и снова улыбнулась. Короткая стрижка, невысокая тонкая фигурка. «Ну хватит, — одернул я себя, — хватит разыгрывать прелюдию влюбленности, потому что все равно ты на это не решишься, и нечего морочить себе голову…». И я отвернулся, не дожидаясь, пока тронется ее поезд, и пошел к другому краю платформы, а там уже выскочил из туннеля мой поезд о шести вагонах, и двух головах, и были свободные места, и человек с газетой напротив меня, и почти сон, в котором смешался наш разговор в кафе, котенок под машиной, и прокуренная комната общежития, и все каким-то образом тянуло меня в свою сторону, а я просто сидел, закрыв глаза, и делал вид, что я сплю, и никак не мог уснуть… А когда все же уснул, то оказалось, что уже «Станция „Университет“ и мне надо выходить, потому что автомат внутри почти всегда срабатывает безотказно, даже когда погружен в чтение, даже когда погружен в прошлое, или в густой сигаретный дым и серо-зеленые глаза напротив. Серо-зеленые глаза, которые вдруг становятся влажными, и она смотрит в окно, чтобы не выдать себя, но понимает, что выдала, что поздно, что ничего уже не скроешь.
IV
…Я стоял на остановке, поеживаясь от свежего прохладного вечера, и вспоминалее рассказ. Собственно, рассказа как такового почти не было. История была слишком банальна, чтобы говорить о ней долго и подробно, и Оля сама это понимала, и мне казалось, что ей отчасти было даже неловко об этом говорить… Ну, в конце концов, это происходит почти с каждым из нас… Особенно в молодости, особенно, когда уже на подходе просторное будущее, и неотвязные мысли о том, как будет по утрам, и как по вечерам, о поездках и общих друзьях, и он лежит рядом, и улыбчиво кивает головой, потому что он тоже в это верит, потому что так легко в это верить, когда столько ночей позади, и тела знают малейшую хитрость друг друга, и души можно оставлять незапертыми на всю ночь, открыв все форточки, устроив сквозняк из фантазий, который перелистывает ваши книги, скидывает со стола конспекты, и рисунки, наброски, черновики, (и только уже под занавес нашей беседы я узнал, что Оля серьезно увлекается рисованием, хотя нигде специально не училась, но когда-то ее работы занимали призовые места, и в школе было две выставки, и у нее есть даже несколько портретов маслом, впрочем, все это в прошлом, она сто лет не брала в руки карандаш, не говоря уже о кисти), бесконечные черновики… Да, это, происходит с каждым, повторила Оля, кроша окурок, потому что каждый проходит по тем же кочкам и падает на тех же поворотах… Ну, а потом все кончилось внезапно, как внезапно обрывается музыка в магнитофоне, или фильм на экране, когда вырубается электричество, и ты оказываешься в темноте одна, потому что тот, кто должен был быть рядом, находится в другом месте, в другой комнате другого дома, и смотрит в другие глаза, и снова верит всему, что говорят ему, и особенно тому, что говорит он сам, потому что иначе ведь и слова из вас не вытянешь. Потому что вы предпочитаете как можно чаще делать все молча, чтобы не произносить непонятных слов, от которых наутро болит голова и хочется сбежать от самого себя. Нет, я не виню всех, ты не подумай. Это просто мой горький опыт, может, просто мне не повезло, я не знаю, но что-то подсказывает мне, что все-таки версия о разных планетах имеет право на существование… Какая версия? Ну разве ты не знаешь? У мужчин и женщин разные планеты обитания. Причем мужчины как можно чаще стремятся поскорее вернуться на свою планету, намного чаще, чем женщины, потому что так уж они устроены… Не согласен? Ну я бы удивилась, если бы ты был согласен… Да ладно, пожалуй, не будем углубляться в эти бесконечные, а главное, бесплодные теории. Так на чем мы остановились? Ах да, на том, как вырубили ток… Да… вот вырубают внезапно в доме электричество и все гаснет, и просишь у него спичек, чтобы зажечь свечку, а он уже, оказывается, ушел… Ушел, когда мы так увлеченно смотрели фильм о нашем будущем… Точнее, когда я так увлеченно смотрела, а он пошел сварить кофе, купить сигарет, позвонить домой, подышать воздухом, подумать о смысле бытия — да мало, зачем выходит мужчина из дома?! Мало причин чтобы выйти на пять минут и пропасть на пять месяцев. Между прочим, примерно так и было в моем случае… А потом он объявляется с повинной головой и просит прощения, и просит понять его правильно, и просит его просто понять, потому что все, что было между нами — было прекрасно, и это навсегда останется в нем, но это была прекрасная ошибка, а теперь он встретил свое отражение, свое второе, третье, сорок пятое „я“, и он окружен, ему не вырваться из этого плена… И еще он знает, что мне больно, он знает, что были обещания, но теперь он не хочет лгать, потому что что-то кончилось, что-то ушло, давай будем просто друзьями, я всегда буду испытывать к тебе нежность, понимаешь? И он пытается даже поцеловать меня в мою ледяную щеку, а прошу его не делать этого, потому что опасно прикасаться к куску льда, можно тоже заморозиться. Замерзнуть, забыться. Забыть свои сорок пять „я“, так ловко манипулирующих друг другом… Но это было только начало, только начало. Потом пошли неприятности другого масштаба, но на фоне первого крушения, когда наш остров затопило тяжелой волной реальности, когда смыты были все шалаши и дворцы, все пешеходные дорожки, и аллеи, увешанные красивыми цитатами, когда от всех планов не осталось даже чертежей, не говоря уже о более прочных вещах, на фоне этого голого клочка земли, на котором когда-то мы с ним собирались построить нечто фантастическое, все неприятности выглядели удручающе выпукло, и депрессия росла как на дрожжах, крепла, становилась умной и независимой, читала философские книжки, которые выбирала сама, любила на ночь насладиться Шопенгауэром и Верленом, Бодлером и Сартром, и вроде становилось немного легче, потому как все абсурд и от абсурда и слышу. А депрессия так быстро поумнела, что начала меня учить уму-разуму, рассказывала на ночь мрачные истории и очень любила тушить свет, кажется, это было самым радостным моментом для нее. А по утрам она мне показывала все те же стены, и те же немытые чашки, и стопки книг на полу и незаконченные очередные глаза, злые и печальные одновременно… А значит, не было никакого острова, и можно смеяться до бесконечности над собственной глупостью, и пить целыми днями кофе, и забросить на фиг все свои зачеты, и сессии, и взять академ, и валяться целый день на диване, заполняя комнату дымом, и читая, читая, читая, не выходя на улицу, не отвечая на звонки, обрывая все знакомства на полуслове, и рисуя только бесконечные глаза на черном бархатном фоне. Я их нарисовала несколько десятков, я не рисовала ничего, только глаза, бесконечные глаза, полные боли и надежды, отчаяния и усталости… Бесконечные глаза на черном бархатном фоне вселенной, где далеко и холодно мерцают звезды, и никто не дышит рядом, только изредка пролетает одинокий равнодушный метеорит в виде старого знакомого (Ну как ты? Нормально? Ну хорошо… А я вот новую машину купил… Заеду как-нибудь, поглядишь. Ну давай, не вешай нос. Пока.). И снова долгая пустота и тишина, когда можно лететь в любую сторону смерти, лишь бы подальше от ее центра, который затягивает, как черная дыра, уговаривает, шепчет на ушко, изрекает неземные мудрости, кружит вокруг волшебной бабочкой космической красоты… Ну вот… А потом… потом был какой-то бредовый сон, когда раздался его звонок, а я положила трубку, услышав его голос. А потом еще раз, и еще. Пока он не сказал мне с ходу несколько слов, и мы проговорили три часа… И я сорвалась, и мы увиделись на другой день. Впрочем, и это все так банально и известно… Вроде как вернулся, вроде как раскаялся и понял, что без меня никуда. Вроде как снял для нас комнату и имеет грандиозные планы, и через пару месяцев, наверное, уже подадим заяву в загс, и все такое красивое пошло, что розовой краски стало не хватать, и в ход пошла оранжевая, красная, желтая и зеленая. И от радости все так спуталось, и солнце стало зеленым, а деревья красными, а вечер окрасился синим и кивнул нам головой, и у него были синие глаза… И я на заметила всего этого безобразия, оно мне казалось прекрасным, да оно и было прекрасным в своей бесконечной свободе… И у меня пошли такие картины, такое буйство красок, что Матисс отдыхал со всеми его рыбками… Кстати, Паша, — ах, да, я еще не сказала тебе имени, ну так вот имя у него простое как рычание, — подарил мне аквариум с золотыми рыбками, три золотых рыбки, которые важно и неспешно проплывали в зеленой своей вселенной. Вот мне, кстати, всегда интересно было, понимают ли рыбки, что они в плену? Например, с птицами и клетками все ясно, а вот как рыбки?.. Ну ладно, не буду отвлекаться, хотя рассказывать в общем-то больше нечего. Конечно, все это кончилось так же смешно, как и началось. Конечно, все повторилось, с той лишь разницей, что на этот раз он мне просто все сказал прямо. Коротко говоря, моя депрессия или как там ее еще назвать, я не знаю, оказалась к тому моменту настолько сильной, что Паша просто не мог с ней справиться, о чем он мне прямо и заявил. И я его понимаю… Потому что со мной надо было долго возиться, и нужны было терпение, сила и любовь. Ну хотя бы последнее. А вот с этим, мне кажется, у Паши всегда были большие проблемы… И он мне просто сказал однажды, после очередной разборки, после очередной идиотской сцены, которую я ему закатила, он просто сказал, что устал… И что нам надо снова побыть отдельно, и что он позвонит мне первого июня. Позвонит, если решит вернуться… И что это значит? Я весь день должна сидеть у телефона, сложив ладошки и вымаливая звонок? Не есть, не пить и не ходить в туалет? Я позвоню тебе утром, хмуро сообщает Паша, делая вид, что не замечает моей иронии. До 11 часов утра. Ты ведь дома будешь? Ну куда ж я денусь из подводной лодки, отвечаю я. А если я не позвоню, то можешь всплывать на поверхность. Нет уж, мой милый, говорю я, уж лучше я на дно уйду. На поверхность другое кое-что всплывает. Вот так и поговорили… Ты, наверное, сейчас сидишь и думаешь, что я инфантильная шизофреничка и максималистка. Только не притворяйся, что это не так! Ненавижу, когда люди начинают притворяться. Прости, не хотела тебя обидеть. На меня что-то нашло, может от этих всех воспоминаний. Ну в общем, дальше две-три главы мы опустим, потому что они скучны и неинтересны, тем более, на их страницах валяются осколки разбитого окна, капли крови от порезанного пальца, и несколько пустых бутылок, и изорванный в клочки автопортрет на фоне моря, в общем, зрелище малоприятное… И тогда останется только сказать, что вчера я ждала его звонка весь день, сама не знаю почему. Ведь я знала, что он не позвонит уже тогда, когда он уходил. Да нет, вру, я всегда это знала. Знала с первого момента нашей встречи. Только не понимала, наверное, что знаю. Или пыталась забыть, что знаю. Но кроме его звонка я вчера ждала еще звонков от двух своих подруг. И еще от одного старого друга, который тоже обещался позвонить на днях, а я почему-то решила, что это обязательно должно произойти вчера. И вот за весь день ни одного звонка. И смысл всего моего существования вдруг показался мне зыбким, как тень ветки на окне, как последний лист на дереве, который давно уже сорвало ветром, и это просто рисунок на стекле. Я уже говорила, что не в состоянии передать вчерашних ощущений. Ближе всего слово „пустота“, но это не была пустота. Это было что-то другое, что-то похожее на воронку, когда все затягивается и исчезает в черной дыре абсурда. Когда время становится отвратительным, как пойло с червями, и тебя тошнит от каждой пройденной минуты. Не знаю, как объяснить. Я просто сидела весь день в полной прострации, и боль ходила кругами, делая их все меньше и меньше, пока совсем не закрутилась вокруг меня, как удав. И я решила тогда, что мне не хочется больше бороться со своей тенью, и мои неоконченные рисунки говорили о том, что мой удел — это вечная незаконченность, черновик, который нужен лишь для того, чтобы потом чья-то картина стала лучше. Но когда он использован, его уже можно спокойно выбросить на свалку. И все эти дрожащие от страсти линии, все эти безумные надежды, которые так плохо сочетаются с перспективой, все эти бешенные цвета страсти, пугающие прохожих, входящие как кошмар в наши сны, — ведь это все не нужно никому, и зачем множить свой образ, когда тебя любят просто за то, что ты есть, или не любят. Разве это все может как-то удержать то, чего нет и не было? Удержать любовь, которой не было. Все эти сумасшедшие линии, углы и изгибы хороши в постели, когда геометрия сама нарушает все свои законы и помогает пересечься параллельным линиям-судьбам, но утром все становится резким и ясным — прямоугольник окна, прямой угол комнаты, и овал чуть испуганного лица. И параллельные снова идут параллельно, и острые углы становятся невыносимо острыми… Такую ясность законов и аксиом трудно вынести после того, когда все казалось возможным. Кто-то не выдерживает первым и уходит в мир предсказуемости… Вот так и появился стакан с водой и флакон. Я сидела весь день дома и за весь день не было ни одного звонка. Ни одного. И я подумала, что если до 10 вечера хотя бы кто-нибудь не позвонит, пусть даже это будет „не туда попали“, то я выпью этот флакон. Вот так я и сидела целый час перед часами с мерцающей зеленью цифр, и ни о чем уже не думала. И каждая проходящая минута радовала меня, мне и вправду становилось легче, словно из меня выходила тяжесть времени, тяжесть опыта, тяжесть иллюзии моего таланта, и я становилась все легче и легче, и когда было без пяти десять, я открыла флакон и подумала, что зачем ждать еще пять минут, когда и так все ясно. Но привычка — вторая натура — а я привыкла сдерживать слово и доводить решения до конца. Раз решено в 22:00, значит ни минутой раньше… И в этот момент раздался твой звонок… Оля замолчала, молчал и я. Я просто не знал, что нужно говорить, и нужно ли вообще сейчас что-то говорить… Оля посмотрела на меня и сказала: — Только, пожалуйста, не говори мне о том, что жизнь имеет смысл, и не читай лекций о вреде самоубийства!.. Я знаю заранее и дословно все, что ты мне скажешь… Понимаешь, все эти прописные истины хороши на словах. Но что бы ты сказал, если бы оказался в моем состоянии? Когда все эти книжные премудрости становятся далекими как звезда… И совершенно беспомощными… Когда ничего, ни одно слово ни в чем не убеждает, и не может остановить то, что уже катиться на тебя, и от чего ты не можешь спастись?.. Разве что ждать с улыбкой, когда это случится. Или самому пойти навстречу. В эти дни я поняла, насколько бессильны бывают любые слова, любые книжки и убеждения… Оля вдруг снова замолчала. — Ну, во-первых, бывают и путеводные звезды… А во-вторых, я и не собираюсь говорить ничего такого и ни в чем тебя переубеждать. Но мне бы хотелось тебе рассказать немного о котенке. Точнее, о том, что предшествовало его нахождению… Потому что все, что произошло вчера, в каком-то смысле подтверждает одну мою гипотезу… — Хорошо… Расскажи. — Знаешь, пожалуй, историю с котенком я бы начал с конца декабря. Я собирался поехать на Новый год домой. Но последний зачет я сдал довольно поздно, и билеты на самолет уже кончились. Я пошел в железнодорожную кассу, пристроился в конец небольшой очереди… Через несколько минут я услышал, как стоящий за несколько человек впереди меня мужчина спросил билет до Ташкента. Я замер от напряжения. „До пятого января все продано“ — сказала кассирша. Мужчина постоял растерянно у кассы и отошел. „Вот и все“, — подумал я, потому что дальше стоять не имело никакого смысла, это был абсурд. И, тем не менее, я решил достоять до конца. Скорее по инерции, чем в надежде на что-то. Когда до моей очереди осталось два человека, я закрыл глаза и вдруг как ребенок попросил мысленно: „Господи, пожалуйста, прошу тебя, сделай чудо! Пусть появится один билет! Пожалуйста…“ Нет, не так я все рассказываю. Это было похоже даже не на просьбу, а на какой-то крик — так сильно мне хотелось попасть на Новый год домой. И вот подходит моя очередь, и я спрашиваю билет на 27-ое или 28-ое декабря до Ташкента, и кассирша, даже не вводя в систему параметры поиска, говорит, что до 5-го числа билетов нет, только что, мол, смотрела. А я прошу все-таки посмотреть еще раз, и она ворчит и говорит, что смысла нет. Но видимо, у меня был такой несчастный и удрученный вид, что жалость берет в ней верх, и она начинает вводить данные на поиск. И вдруг я вижу, как меняется ее лицо, вытягиваясь от удивления. Ну и, сама понимаешь, что несколько секунд ее молчания показались мне вечностью. Наконец, она посмотрела на меня и сказала: „Надо же. Вам повезло, только что появилось одно купейное место на 28-ое число. А буквально пять минут назад ничего не было…“. В этот момент мне показалось, что мне все это снится… Я взял свой билет, и медленно пошел к выходу, ощущая удивленные и чуть завистливые взгляды очереди. „Как это возможно?“ — думал я пораженно, сам не веря случившемуся… И почему-то мне в тот момент показалось, что за это чудо мне придется потом заплатить чем-то. Хотя до сих пор не понимаю, почему я так решил. Словно сомневался в бескорыстии Бога. И кстати, действительно заплатил — провалил экзамен. Но это, скорее, было наказанием за мое сомнение, чем расплатой. Тем более, что уже по дороге домой я стал думать о том, что экзамен, скорее всего, не сдам. И дома, соответственно, практически не готовился. Так что, несдача экзамена была вполне объективна — я ведь сам себя настроил, что не сдам его. И предчувствие себе сам придумал. — Но ведь ты хотел его сдать, когда шел на него? — Ну да, конечно, хотел. Но знал, что не сдам. А потом я поехал в центр, позвонить домой, и нашел там котенка, который живет у тебя. И, знаешь, после проваленного экзамена у меня было такое странное ощущение, что в моей жизни все происходит по какому-то заранее написанному сценарию. И от этого было как-то спокойно, и тревожно одновременно. А когда я нашел этого котенка, состояние тревоги вдруг прошло. Не знаю, как тебе объяснить, но мне почему-то в этот жуткий мороз стало тепло. Я грел котенка, а он грел меня. И мне стало тепло. Не физическом даже смысле, а в более глубоком, понимаешь? Чувство одиночества и прострации куда-то отступило и все обрело свою наполненность и реальные очертания. Ну вот, а потом я зашел в кассы кинотеатра, и как пишут в книжках — остальное ты знаешь… — Да, интересная история… Правда, я не совсем понимаю, почему ты мне все это рассказал… — Для меня во всей этой истории есть три основных эпизода. Чудо с билетом и экзамен — это первый эпизод. Котенок и тот зимний день, и встреча с тобой — второй эпизод. И, наконец, мой вчерашний звонок — третий эпизод… Мне кажется, что все эти три эпизода связаны одной нитью… Даже не мы с тобой, а именно эти эпизоды. Понимаешь, о чем я говорю? — О неслучайности? — Ну да, именно об этом… Хотя не только об этом. Грубо говоря, ты спасла котенка, а он, возможно, спас тебя, потому что если бы не он, все могло бы кончится иначе… Понимаешь, все так связано, мы все как бы нити одного грандиозного рисунка. Мы длимся, мы создаем эту картину своей жизнью и каждая нить необычайно важна… Ведь так?? — Ну возможно… Возможно, что так. — А теперь представь, что ты берешь и сама обрезаешь одну из нитей. То есть, как бы обрезаешь себя, и все. И там, где должен быть твой цвет остается пустое место… Потому что твою нить ничем не заменишь… Никакой другой нитью. — Но ведь мы не нити, Бах, мы люди. И каждый имеет право сам решать, что ему делать со своей жизнью… — Ты была бы права, если бы жизнь была действительно наша… Но ведь она нам дана. Это, в общем-то, извини за банальность, подарок от Бога… Как драгоценная ваза. — А если эта ваза наполнилась, пардон, дерьмом? — Вычистить ее… Это трудно, но можно… Ведь мы сами ее наполняем каждый день нашими мыслями, словами и действиями. — Не знаю. Мне кажется, что не только мы. Иногда и другие сливают туда свою грязь. Оля задумалась. — Я не знаю, что тебе сказать, Бах… Твои доводы интересны, но для человека в моем состоянии они не очень-то убедительны. Тем более, не все ведь верят в Бога… — А ты веришь? — Не знаю… Наверное, больше да, чем нет. — Ну тогда… — Тогда что? Продолжай. — Тогда я пойду и принесу еще два кофе…Февраль — апрель, 2004.
Мышь в себе
Собственно говоря, все началось с того, что пустое пространство моей квартиры обрело нерв и ожило. Этим нервом стала обычная серая мышка. Она поселилась в неведомых глубинах встроенного шкафа лоджии, и выходила по ночам на прогулку, очевидно, в целях освоения новых пространств. К этим ее ночным вылазкам я относился с пониманием: скучно сидеть целыми днями в тесном шкафу, и жажда новых впечатлений, а может, обычный голод, заставляли мою мышку преодолевать страх и пускаться в рискованное путешествие. Правда, в первые дни ночной шорох будил меня, заставляя вздрагивать в испуге, но очень скоро я привык к нему и впустил его в мозаику своих сновидений, как один из звуков, которыми сопровождаются причудливые картинки снов, плавно перетекая от восторга к ужасу и обратно. Через несколько дней после появления моей Мауси, я понял, что мне попалась на редкость сообразительная и хитрая мышка. Ради приличия, чтобы она не думала, что я совсем уж ее игнорирую, я поставил пару мышеловок, начинив их отборными кусочками рокфора. Хотя, признаться, в глубине души я не хотел, чтобы она в них попалась. Ведь тогда мне пришлось бы отпустить ее на волю, а это уже было бы слишком похоже на издевательство, унизительное, согласитесь, даже для мыши. И поэтому, когда через несколько дней, нетронутый сыр в мышеловках засох и я понял, что моя новая гостья имеет неплохой жизненный опыт в вопросах получения бесплатного сыра, я с плохо скрываемой радостью убрал бесполезные приборы до лучших, а точнее, до худших времен. Через два месяца мы вполне подружились и я начал потихоньку подкармливать Мауси, а она благосклонно принимала мои скромные дары и с завидной методичностью съедала кусочки сыра и колбасы, а иногда даже остатки моего ужина, которыми я наполнял маленькую картонную тарелочку. Интересно отметить, что за эти два месяца, я видел ее всего один раз — мышка явно старалась обрести статус виртуальной подруги, предпочитая звуковую коммуникацию визуальной. Увидел же я ее совершенно случайно, когда вернулся с работы раньше времени и, — уж не знаю, как у меня это получилось, — открыл бесшумно входную дверь. Моя умница настолько была увлечена обследованием стопки книг, лежащих на полу, что в сумерках осеннего вечера даже не заметила моего появления в комнате. Положив передние лапки на пыльный том «Теории поля», мышка жадно обнюхивала старое издание. Когда я включил свет, она на мгновение застыла, словно ее застали на месте преступления, и мне даже показалось, что она внимательно на меня смотрит, словно проверяя мою реакцию. Но через секунду, видимо, решив не искушать судьбу, она метнулась к шкафу и скрылась в его темных недрах.В самом начале, когда я еще не успел привыкнуть к присутствию постороннего живого существа в моей квартире, у меня мелькнула мысль о кошке, но я от нее почти сразу отказался. Отказался из соображений скорее философского характера, поскольку старался, слегка подправив принцип Оккама, не умножать банальности без крайней на то необходимости. А что есть кошка как не воплощенные банальность и самодовольство? К тому же сам факт приобретения одного живого существо исключительно ради цели съедения им другого живого существа показался мне не просто абсурдным, но почти даже кощунственным по отношению к тому хрупкому равновесию, которое только-только начало восстанавливаться в моих сложных отношениях с миром, который не просто меня окружал, но все плотнее сжимал вокруг меня свое стальное кольцо. Помню, что в тот вечер я записал в своей тетради: «В этом мире за многие века существования человека накоплено столько жестокости, что от ее тяжести порвались уже все нити кроме, наверное, последней, которая невероятным чудом удерживает его от падения. И мы давно уже висим на волоске. Поэтому никогда не знаешь заранее, не станет ли сделанная тобою жесткость той последней каплей, от которой порвется эта нить и мир ринется в бездну… И эта капля может быть совсем крошечной, а потому, по метафизическим соображениям высшего характера, я отказываюсь приносить кошку для съедения мышки». Впрочем, чуть позже я перечитал эти строки и понял, насколько нелепа их глупая высокопарность и выспренность. Зато в тот вечер мне показалось, что мышка как-то особенно радостно шуршит в шкафу, словно она прочитала мои записи и празднует свое спасение. Я же долго смотрел на книжные полки, лежа на продавленном диване и выбирая взглядом книгу на ночь, пока, наконец, не почувствовал ясно, что этот вечер мне хочется увенчать Плотином. Все, о чем я рассказал выше, было в самом начале появления мышки в квартире. А спустя три месяца, под самый Новый год, произошло удивительное событие. У меня на стене висела картонная репродукция, которую я приобрел пару лет тому назад в Британском музее: старинная картина неизвестного японского художника с изображением кошки, занятой ритуалом умывания. Наверное, всем кто видел японскую средневековую живопись, излишне говорить, что кошка казалась почти живой. Приклеенная скотчем репродукция висела у меня над столом, но за неделю до Нового года я ее снял, чтобы повесить что-нибудь другое. На меня иногда находит охота к переменам в квартире, столь же необъяснимая, сколь и непреодолимая. Открытку с кошкой я положил на старое кресло на балконе, до тех пор, пока я не придумаю, куда ее определить. Каково же было мое удивление, когда на следующее утро я обнаружил, что моя открытка наполовину съедена, причем как раз на ту половину, на которой была нарисована кошка. Края оставшейся половинки были неровными и обгрызенными. Мне не составило особого труда догадаться, что виновником сего варварства была моя мышка, но меня поразило то обстоятельство, что она выгрызла именно фигуру кошки, не тронув все остальное. «Мышка съела кошку» — невольно мелькнуло в голове, и я усмехнулся. Остатки открытки пришлось выбросить, а на мышку я не на шутку рассердился и громко объявил, что сегодня она наказана и останется без обеда, не говоря уже об ужине. Если бы я знал, что это только начало! Вечером, когда я вернулся после работы домой, меня ждал новый сюрприз. У меня большая библиотека и книги уже не помещаются в шкафу. Часть книг лежит на столе, на кресле, а многие и просто на полу. Так вот, включив свет в комнате, я вдруг увидел, что одна из стопок, мирно простоявшая у стенки не один месяц, развалилась, и книги лежат в беспорядке на полу. «Уж не мстит ли мне моя Мауси?» — подумал я и сам засмеялся абсурдности своего предположения. Но когда я стал складывать книги обратно, мне стало уже не до смеха. Одна из книг была сильно изгрызена. Почти ничего не осталось от корешка и книжка буквально развалилась у меня в руках. Это был Гофман, «Житейские воззрения кота Мурра». И тут у меня зародились нехорошие подозрения. Слишком маловероятно было совпадение… Сначала кошка на картине, затем — книга с кошачьим названием… Весь вечер я сидел на кухне и прислушивался к шороху в кладовке, дописывая отчет, который мне пришлось взять домой с работы. Мауси вела себя на удивление тихо и ожидаемого мной голодного бунта не случилось. «Ну разумеется, — сказал я, — ты наелась вкусной книжки, да еще какой! Но учти, ты еще об этом пожалеешь» Последние мои слова прозвучали не то с угрозой, не то с сочувствием, а, скорее всего, в них было и то, и другое. Отправляясь спать, я решил провести эксперимент. Я вытащил из шкафа сборник сказок Шарля Пьеро и оставил его на полу. «Ну, посмотрим, как тебе понравится кот в сапогах» — подумал я. И утром я увидел, что и кот в сапогах был прогрызен насквозь. «Кажется, эта мышка читала старика Канта, — подумал я, — и решила изничтожить не просто всех кошек, а кошку как идею, кошку как вещь в себе». Конечно, как я и думал, «Кот в сапогах» ушел на «ура» — мышка не оставила даже сапог. Потом настала очередь «Записок о кошачьем городе» и наутро я обнаружил, что от города остались одни руины…
…А когда все книжки с живущими в них кошками, даже те, в которых кошка промелькнула лишь по двум или трем страничкам, были погрызены моей мышкой, я задумался. И тут мне вдруг пришла в голову замечательная идея. Я сел за стол и, не отрываясь, написал небольшой рассказ о кошке. Особого сюжета там не было, но мне ведь нужен был не сюжет, а описание кошки. Но оказалось, что даже такой незамысловатый текст написать было не так просто. Я потратил почти два часа на написание трех страничек текста. Потом я положил рассказ на пол, заранее радуясь за мышку, и с чувством глубокого удовлетворения пошел спать. «То-то она удивится, увидев не книгу, а мою рукопись…» — подумал я засыпая. Каково же было мое разочарование, когда утром я обнаружил, что мой текст лежит абсолютно нетронутым. «Ну уж это слишком!» — подумал я обиженно. «Ты что, игнорируешь меня как автора?!» — крикнул я в черные бездны шкафа. Ответа не последовало. И тут меня взяла злость. Я взял рукопись и переписал рассказ от начала до конца. Мне показалось, что он стал чуть-чуть лучше. Впрочем, мышка покажет, усмехнулся я, засыпая. Но, увы, мои надежды и в этот раз не оправдались — мой строгий критик снова проигнорировал мое творение, хотя я все-таки заметил, что уголочек одного листа был отгрызен. Разумеется, я воспринял это как знак. Кажется, на этот раз теплее, подумал я и вечером снова засел за капитальную переделку. Не буду вас утомлять подробностями выяснения моих отношений с мышкой, скажу только, что после восьмого переписывания, когда от первого варианта осталось разве что название и пара первых фраз, мой маленький критик, наконец-то, благосклонно принял рукопись и погрыз ее со всех сторон, оставив мне только золотую середину. Хорошо, что я догадался писать ее под копирку, и у меня сохранилась копия. Через несколько дней я набрал рассказ у себя на работе на компьютере и разослал его в несколько журналов, не надеясь, впрочем, ни на что, скорее забавы ради… …Прошло несколько недель, и я уже почти забыл про свой текст, когда вдруг пришел положительный ответ из журнала «Буссоль». В тот вечер я устроил пир и, конечно, пригласил на него свою маленькую и строгую Мауси. Но она лишь выглянула на минутку из своего укрытия, подмигнула мне весело и снова юркнула в шкаф. Но, уходя спать, я оставил для нее на тарелочке целую гору всяческих деликатесов, включая два сорта настоящего швейцарского сыра. Утром я с удовлетворением отметил, что сыр благодарно поглощен, а вечером засел за новое произведение. Теперь мне пришлось всерьез попотеть. Рассказ намечался большой и основательный, а может, это будет даже повесть, думал я. Писал я его частями и оставлял их на полу. Мышка моя выполняла свою работу безупречно. Кроме того, она уже не поедала все листы до середины, а лишь отгрызала уголочек, если текст казался ей подходящим по качеству, или наоборот оставляла нетронутым, если что-то надо было поменять и улучшить. Разумеется, уже на пятой странице моего нового рассказа появилась и медленно потянулась красивая персидская кошка. Она бродила по тексту, заглядывая в разные его уголки и вынюхивая особо вкусные словосочетания, но мне она почти не мешала и я очень старался сделать так, чтобы она не мешала и читателю. Что меня обрадовало в процессе моей работы, так это то, что мышка оценивала не только те страницы, где была кошка, но и все остальные тоже. Таким образом, я мог не волноваться, и был уверен, что весь текст будет тщательно проверен. После пятой редакции мышка сделала всего одно замечание, и я отправил рассказ в «Буссоль», который поместил его в один из ближайших номеров, что вдохновило меня на новые подвиги. Не буду утомлять читателя подробным изложением того, как я после восьмого рассказа засел за повесть, и как скрупулезно выполняла моя мышка свою сложную редакторскую работу. Скажу лишь, что теперь, по прошествии 15 лет с того замечательного дня, как у меня поселилась моя мышка, и после того, как книги мои выходят уже вполне приличными тиражами, меня забавляет, что никто из читателей и ни один из критиков не заметил в моих текстах их тайной, но главной метки, мой скрытой подписи, — никто так и не обратил внимания на то, что во всех моих книгах, в каждом рассказе и в каждой повести живут кошки, хотя, по сути, это всего лишь одна кошка, которая перевоплощается, обретая разные облики и породы, и кочует из одного текста в другой, появляясь иногда лишь на нескольких страницах, а иногда проходя хозяйской походкой от первой страницы до последней. И, хотя давно уже нет моей славной мышки, и я давно сменил квартиру, я продолжаю основанную нами традицию, и в тишине моих текстов всегда звучит мягкое кошачье мурлыканье, и тогда мне пишется легче, и мне кажется, что где-то возле моего стола притаилась моя мышка и следит за каждым моим движением, за каждой строкой, за каждым словом… И сейчас я уже думаю, что правильнее было бы назвать этот текст не «Мышь в себе», а «Мышь во мне», хотя для меня она так и осталась навсегда таинственной и непостижимой мышью в себе.
июль, 2003
Молчание шара
Они встретились в первый раз все вместе в пространстве, которое было выделено специально для их встречи… Цилиндр, куб, конус, шар и пирамида… И каждый из них завел речь о своих достоинствах. Первым начал говорить куб и сказал, что он несет идею абсолютной устойчивости и надежности. «Я прообраз всех кирпичей и основа всех домов, я могу стоять на любой грани бесконечно долго и терпение мое безгранично, а суд мой беспристрастен, ибо все мои грани одинаковы и во все стороны света я смотрю одним и тем же немигающим взором, от которого ничто не в силах укрыться.» Куб хотел добавить что-то еще, но тут в разговор вступил цилиндр.Он тоже стал говорить о своем совершенстве, о том, что он может двигаться, но может и стоять. О том, что он, цилиндр, прообраз всех осей, вокруг которых все в этом мире вертится… «И не из меня ли, друзья мои, делают трубы, по которым течет вода и газ, и не я ли скрыт в каждом стакане? И что есть колесо, как не малая часть моего совершенства?!..»
Куб с цилиндром подвинулись поближе друг к другу, и посмотрели друг на друга как равный на равного… «Ну а вы что скажете, пирамида?» — спросил насмешливо куб. Пирамида немного помолчала, а потом ответила: «Ну вы же понимаете, что я не могу много говорить. Вы же знаете, что во мне спить Вечность и я боюсь ее разбудить. И то, что вы видите, лишь поверхность. Внутри меня скрыты великие тайны мироздания, но я никогда их вам не открою…» И пирамида отползла подальше, очень медленно и осторожно. И больше не произнесла ни слова… Она знала себе цену. Она была спокойна и как будто бы мудра.
А конус вдруг завертелся, подскочил и крикнул: «Все это вздор! Все вы бесцельные, банальные фигуры. Посмотрите на мое острие. Я всегда куда-то устремлен. Я сама скорость и недаром меня помещают на макушках ракет. Я несу идею цели и цельности. И кто из вас устоит на моей вершине, кто?!» Конус говорил бы еще больше, если бы его не прервал своим глухим басом куб.
«Послушайте, а почему молчит шар? За все это время, что мы вместе, он не произнес ни слова!..» И все обратились к шару… Но шар продолжал хранить молчание.
«А он не хочет с нами общаться, — обиженно сказал цилиндр, — совершенством себя почитает… Он же шар!..»
«Да уж это точно, — подхватил конус, — что ему до нас опускаться, кто мы ему!.. А он небось себя считает солнцем, землею и луной одновременно…»
Они еще долго продолжали отпускать шпильки в сторону молчащего шара и никто из них не представлял, как далеко их слова от истины, как далеко от их слов и от них самих были мысли шара. Потому что только он один знал, как трудно, как невероятно трудно и больно нести идею совершенства в этом мире… Только он один знал, какими огромными усилиями достигает он устойчивости… У каждой из фигур была грань, которая позволяла ей удержаться на наклонной плоскости. Даже цилиндр мог встать на одну из своих двух плоских граней и сохранить устойчивость, до определенных пределов, конечно… И только шар начинал скатываться вниз при малейшем, даже незаметном наклоне, только ему, идеальному трехмерному телу, не за что было зацепиться в этом неустойчивом мире наклонных плоскостей, в мире кривых поверхностей, каждая из которых стремилась сделать положение шара как можно ниже, ибо в несовершенном мире образ совершенства приводит остальные сущности почти в ярость… Только шар знал, как трудно лежать в сетке бильярдного стола и ощущать себя в сетях времени, и ждать своего собрата по потерянной вечности, и вспоминать то время, когда вся Вселенная была шаром, когда не было не плоскостей, ни бильярда, ни ловушек, а на одном прекрасном дереве висел прекрасный шар яблока в первозданном своем совершенстве. Пока… пока его не коснулась рука человека, чтобы откусить от него кусочек, разрушить совершенство Вселенной, и разбить ее на кубы, пирамиды и прочие фигуры, а также на людей и ангелов, на Землю и Небеса, на время и Вечность… И только шар помнил все это, только он, катясь вниз, помнил о том, что когда-то все было иначе… И мучился своей неустойчивостью, своей беспомощностью и своим совершенством, которое по иронии геометрии стало его наказанием и самым большим несовершенством в этой несовершенной вселенной несовершенных фигур.
Старик и скрипка
…Когда я вспоминаю историю старика, с которым случайно познакомился в предрождественские дни 2006 года, я снова и снова думаю о феномене человеческого воображения, о его загадочной и порой пугающей силе. В тот вечер я возвращался с работы домой. Весь Кембридж был окутан густым молочным туманом, а сырость и холод пронизывали до костей. Старожилы говорили, что давно у них не было такой суровой зимы. Во многих аэропортах отложили десятки рейсов, и пассажиры томились в неизвестности, готовясь встретить Рождество в зале ожидания. Те же, кому только еще предстояло улететь, слушали с замиранием сердца неутешительные прогнозы погоды и обсуждали их буквально везде, где придется и с кем придется. Я медленно шел по Милл-роуд сквозь плотную и тяжелую гущу тумана, и, в какие-то моменты, — может потому, что ослепшие машины едва пробирались на ощупь вперед, нервно сигналя друг другу, словно боясь остаться в одиночестве и утонуть, раствориться бесследно в этом всепоглощающем ядовито-желтом молоке, — в какие-то моменты мне начинало казаться, что я уже никогда не доберусь до свой комнатушки в старом доме с осыпающейся со стен штукатуркой и сломанными шкафами на кухне, не потому что я заблудился, а просто потому, что этого дома не существует больше, а может, и никогда не существовало вовсе, разве что в моем воображении или во сне. А туман был всегда и сейчас это единственная реальность, которая владеет и временем, и пространством, и этим небольшим знаменитым городком со всеми его старинными университетами и колледжами. И все-таки, я подошел к своему дому и был уже в нескольких шагах от него, когда вдруг заметил, что входная дверь в одном из соседних домов приоткрыта. Сначала я по инерции прошел мимо, но потом вернулся и позвонил в дверь. Я знал, что в этом доме живет одинокий старик. Во всяком случае, каждый раз, когда я проходил мимо дома, я видел в окно, как он сидит неподвижно в глубоком кресле, в руках бокал с золотистым напитком (бренди или виски?), взгляд устремлен в пустоту или в прошлое, бледное, похожее на маску лицо, — он был похож на восковую фигуру, которую поместили в этой комнате непонятно для каких целей. Старик вышел ко мне не сразу. Прошла почти минута, и я уже собирался уходить, когда увидел в проеме неяркого света, его прямую и подтянутую фигуру. Он был одет так, словно собрался куда-то на выход: старый, но хорошо сохранившийся твидовый костюм, галстук, жилет. Типично английский джентльмен с приросшей маской холодной чопорности и пугающе вежливой улыбкой, старик был похож на актера, который всю жизнь играл среднего англичанина с усредненным характером, у которого по ходу всей пьесы была только одна реплика: «К вечеру будет дождь», но при этом его молчаливое присутствие на сцене во всех пяти актах было такой же необходимостью, как присутствие фанерных декораций или музыкального сопровождения, без которых спектаклю просто не за что было бы уцепиться, чтобы не соскользнуть в унылую плоскость условности. Я поздоровался и сказал, что он забыл закрыть дверь, а время все-таки уже позднее… Старик несколько секунд смотрел на меня с удивлением, как будто пытался понять смысл моего просто замечания, а потом, наконец, сказал: — Все в порядке, молодой человек. Я не забыл, я просто жду своего брата, он должен приехать сегодня вечером. Я не совсем понял, почему его брат не может позвонить в звонок, но, тем не менее, не став уточнять, просто извинился, пожелал счастливого Рождества и хотел было поскорее откланяться, зная, как не любят англичане, когда кто-то без необходимости сует свой нос в их дела. Но старик остановил меня. — Постойте, молодой человек, не уходите. Позвольте Вас пригласить на минутку в гости? — сказал старик, жестом приглашая меня в дом и открывая дверь на всю ширину. «Ну вот, кажется, влип», — с досадой подумал я, вспомнив слишком поздно известную сентенцию о наказуемости инициативы. Наверное, я мог бы вежливо отказаться от приглашения, сославшись на отсутствие времени, но как всегда в таких случаях мне не хватало твердости характера, и я молча последовал за стариком. Комната была освещена рассеянным мягким светом двух бра с голубовато-зелеными бумажными абажурами. Одна стена была уставлена невысокими книжными шкафами, заполненными старинными изданиями, в основном старыми собраниями сочинений с потускневшей позолотой на корешках. Противоположную стену украшал потускневший от времени пасторальный пейзаж. На переднем плане был тщательно выписан старый развесистый дуб с пожелтевшей кроной, под сенью которой уютно расположилась влюбленная парочка, словно сошедшая со страниц Джейн Остен: молодой денди с утонченным лицом, и его очаровательная невеста, читающая раскрытую книгу. Старик пригласил меня сесть в одно из двух больших старых кресел с высокой спинкой и сам медленно сел напротив. Он уселся напротив и несколько секунд изучал меня своими бесцветными прозрачными глазами, которые напоминали стеклянные пуговицы. Мохнатые седые брови и красноватый кончик его длинного носа придавали старику что-то хищное и в то же время, взгляд у него был немного рассеянный, словно он то погружался, то снова выныривал из какой-то своей реальности. — Вы студент? Учитесь здесь? — отрывисто спросил он. — Нет, я уже давно не студент, я работаю. — Вот как? А выглядите вполне по-студенчески, — усмехнулся старик, — Меня зовут Дэвид. А Вас? Я назвал свое имя, мучительно соображая, как мне поскорее вырваться из этого странного и немного пугающего дома, наполненного слежавшимся временем и сырым воздухом воспоминаний… Старик, между тем, немного порассуждал о погоде, затем достал откуда-то второй бокал и не торопясь налил мне тот самый золотистый напиток, не спрашивая моего согласия. — Всего лишь обычные шотландские виски. В такую погоду хорошо согревает, — сказал он, словно отвечая на мой немой вопрос. Он приподнял свой бокал, произнес «Cheers» и, не дожидаясь меня, сделал глоток. Я последовал его примеру, потому что действительно замерз и подумал, что раз уж я попался в эти сети, то почему бы и не воспользоваться гостеприимством и добротой хозяина. Старик снова погрузился в себя, через минуту вынырнул обратно и начал говорить так отстраненно и глухо,словно разговаривал сам с собой: — Восемь лет назад я вышел на пенсию, всю жизнь прожил в этом доме, если не считать двух лет, проведенных. Впрочем, это не важно. Старик снова отпил немного виски и уставился на пейзаж, висевший напротив него, словно забыл о моем присутствии. («Да ведь он уже почти пьян»- поймал я вдруг себя на простой догадке, которая должна была объяснять поведение старика, но в том-то и дело, что совершенно ничего не объясняла). Несколько минут длилось молчание, и я пытался понять, зачем он меня все-таки пригласил. Я ожидал, что сейчас последует подробное изложения истории его жизни, но очевидно, старик был неразговорчив и не собирался посвящать меня в свое прошлое. — У вас много книг, — сказал я, наконец, не выдержав тягостного молчания. — Да. Сейчас таких изданий не найдешь. Вот в этом шкафу прижизненное издание Диккенса, а слева — одно из первых изданий «Мадам Бовари». Их покупал еще мой дед. Он читал лекции по биологии в Тринити колледже. Студенты его обожали, хотя он не очень жаловал Дарвина, который в то время был на пике своей скандальной популярности. Снова пауза. Я присмотрелся к обстановке в комнате. Все в ней выдавало неустроенный холостяцкий быт и было наполнено щемящей музыкой одинокой старости. Через несколько минут старик все-таки разговорился, но стал рассказывать при этом не о себе, а о своем брате-близнеце, чьего приезда он ждал сегодня вечером. — Он историк, занимается средними веками. Все эти, знаете ли, крестовые походы, рыцарские турниры, интриги про дворах, обиженные герцогини, казненные самозванцы. Он живет этим. Пишет книжки, читает лекции в колледже. — Это, вероятно, действительно очень интересно, — сказал я, чтобы поддержать разговор. — Вы так думаете? Не знаю, не знаю, — сказал старик, — все равно все они уже давно умерли… И никто о них всей правды не узнает. Впрочем, так же как и про живых… — А разве про человека можно узнать всю правду? — спросил я. Старик усмехнулся: — Я вижу, Вы хорошо подкованы в философии? — Да как Вам сказать… В этот момент мой взгляд упал на скрипичный футляр, лежавший на книжном шкафу. Старик заметил это и, предвосхищая мой вопрос, произнес: — Нет, я не играю, это скрипка моего брата. Он приезжает ко мне два раза в год: на Рождество и летом. И тогда скрипка оживает — брат играет великолепно, можно сказать, виртуозно. Хотя он всего лишь любитель. Старик снова с увлечением стал рассказывать про своего брата, вспоминая детство и молодость, когда они еще жили в одном городе и были почти неразлучны. Свои воспоминания он перемежал рассуждениями на отвлеченные темы, которые, впрочем, не отличались большой оригинальностью. Я слушал молча, сначала вежливо и даже с некоторым интересом, потом со скукой, потому что старик, сам того не замечая, очень скоро начал повторяться, как повторяются многие старые люди, когда погружаются в рассказы о своем прошлом. Через полчаса мне все-таки удалось выбрать паузу в рассказе уже порядком захмелевшего старика. Я поблагодарил его за отличные виски и сказал, что, к сожалению, мне пора, поскольку обещал присоединиться к компании в пабе. Конечно, мне пришлось приврать — в паб я не собирался, но старик поверил сразу и без возражений отпустил меня, с кряхтением поднимаясь с кресла, чтобы закрыть за мной дверь. Когда я уже стоял у двери, надевая куртку, старик мне обратился ко мне с просьбой: — Заходите ко мне завтра в это же время, или пораньше, как сможете. Я Вас познакомлю с Винсентом, — кстати, не удивляйтесь сходству, мы близнецы, — и уверяю, что Вам с ним будет намного интереснее, чем со мной. А заодно и послушаете, его великолепную игру на скрипке. Вы ведь здесь недалеко живете, насколько я успел заметить? Я с удивлением взглянул на старика, не понимая, когда и как он успел узреть, что я живу через два дома. Почему-то вспомнилось меткое замечание одной моей знакомой о редкой наблюдательности англичан, как одной из их национальных особенностей, и том, что неслучайно именно в Англии появился такой персонаж, как Шерлок Холмс. — Спасибо за приглашение, я постараюсь прийти, — ответил я, чувствуя себя виноватым за то, что приходиться обманывать старика. Он только кивнул головой и как-то странно оглянулся назад, словно за его спиной стоял некий незримый свидетель, который должен был запомнить мои слова. У меня вдруг возникло неприятное ощущение, что в доме старика находится кто-то еще, кого я не видел, но кто видел меня и каким-то образом подслушал наш со стариком разговор. Старик захлопнул за мной дверь, как будто забыв, что до этого специально оставлял ее открытой. Я жадно втянул сырой туманный воздух и медленно пошел домой, думая о своем новом знакомом и о том, что по сути дела, все, что сейчас со мной произошло, является событием почти фантастическим, поскольку здесь, в Англии, спонтанное приглашение в дом случайного человека с улицы практически исключено, тем более, когда хозяин дома — одинокий старик, ведущий замкнутый образ жизни. «Может, мне все это привиделось?» — подумал я, но туман в голове, вызванный выпитым виски, парадоксальным образом подтверждал реальность моего странного и отчасти забавного приключения. На следующий день, в субботу, я встал поздно, отоспавшись, как обычно, за всю неделю ранних вставаний, которые я всегда ненавидел. После завтрака я решил прогуляться до центра города. Туман почти рассеялся, но по-прежнему было холодно и промозгло, так что погода не очень располагала к долгим прогулкам. Я прошелся до благотворительного магазина (что-то вроде наших комиссионных магазинов, с той лишь разницей, что владельцы старых вещей сдают их в магазин бесплатно, а выручка идет на благотворительные цели), заглянул в него, чтобы порыться в старых дисках, среди которых можно было найти порой весьма неплохие сборники классической музыки. Но в этот раз мое внимание привлек совсем другой отдел магазина. На одной из полок, где обычно лежала старая домашняя утварь, я увидел настенные часы в квадратной деревянной раме. Это были часы из зеркального мира, потому что цифры были расположены на циферблате в обратном порядке, против часовой стрелки, и, соответственно, и стрелки шли в другую сторону, навстречу прошлому (или на встречу с прошлым?.). Несколько лет назад я видел подобные часы на руке у одной женщины в метро и уже тогда они меня поразили неким метафизическим вызовом существующему порядку вещей. И сейчас, когда я увидел их в увеличенном варианте, я просто застыл завороженный, не в силах оторвать взгляд от этого поразительного и немного пугающего зрелища. Сбоку виднелась наклейка с ценой: 5 фунтов. Практически даром!.. Еще минут пятнадцать я бродил по магазину, как бы готовя себя к покупке, как бы сомневаясь, но уже зная, что куплю и что часы будут висеть в моей комнате. Лишь иногда я искоса поглядывал в их сторону и думал: «А вдруг сейчас кто-то подойдет и купит их? Зачем искушать судьбу?» Хотя на самом деле, не ясно было кто кого искушает. Когда, наконец, я взял часы с полки и подошел к прилавку, за которым стояла совсем юная китаянка в белой полупрозрачной блузке. Она понимающе улыбнулась мне, словно одобряя мой выбор, и положила часы в пакет, пожелав, как принято счастливого Рождества. На обратном пути я вспомнил про старика. Мне хотелось к нему зайти, но мысль о том, что он может привязаться ко мне в силу своего одиночества (почему-то мне не пришло в голову в тот момент, что с таким же успехом и я могу к нему привязаться) вселяла в меня сомнение. Тем не менее, чем ближе я подходил к дому своего нового знакомого, тем сильнее я ощущал в себе желание навестить его и посмотреть заодно на его брата-близнеца, о котором он вчера мне рассказывал, то вдохновенно, то немного грустно. «Интересно, брат его столь же колоритная личность, как он сам или…?» Я не успел додумать что «или», потому что подошел к дому старика. На этот раз дверь была заперта и я позвонил. Прошло не менее минуты, прежде чем я услышал шаги старика в коридоре. Дверь резко открылась, но передо мной стоял не мой знакомый, а его брат, впрочем, действительно очень на него похожий, если не считать усов и седой бородки. Во всем остальном он был почти точной копией своего единокровного брата: такой же настороженный взгляд из-под густых бровей, немного хищный прищур, водянистые, но внимательные глаза, костлявые руки и даже тот же полосатый жилет. Мне даже на секунду показалось, что это и есть сам старик, только, в отличие от своего вчерашнего облика, сегодня он был без галстука. — Добрый день! Простите, могу я видеть Дэвида? — спросил я. — Его нет, но он скоро подойдет, проходите. Я замялся в нерешительности, не зная, что делать — мне не хотелось тратить время на ожидание, но ведь я собственно пришел познакомиться с его братом, который сейчас и стоял передо мной. — Он говорил, что Вы можете зайти и настоятельно просил Вас подождать, — сказал Дэвид № 2 и улыбнулся такой обезоруживающей улыбкой, что мне ничего не оставалось делать, как пройти в уже знакомое мне жилище. Почему-то сейчас, в тусклом дневном свете, оно выглядело более грустно и неустроенно, чем вчера вечером. Впрочем, на столе по-прежнему стояла вчерашняя початая бутылка виски и добавилась открытая коробка шоколадных конфет. На другом столике, который притулился в углу, (вчера я его, очевидно, не заметил), лежала скрипка, уже не футляре. — Кстати, меня зовут Винсент, — представился старик (в какой-то момент мне вдруг показалось, что он выглядит моложе своего брата), приглашая меня жестом сесть в кресло. Я тоже представился и сел. Несколько секунд он молча смотрел в окно, словно там происходило что-то интересное и мне даже показалось, что он забыл о моем присутствии. — Где же он пропадает? — с каким-то сердитым удивлением пробурчал Винсент, словно его брат всегда был образцом точности и ходячими часами. Затем Винсент пересек комнату от окна к двери и обратно. Походка у него была размеренная и совсем не старческая. Потом он вдруг взял в руки скрипку и вопросительно посмотрел на меня. — Давайте я Вам сыграю что-нибудь, пока мы ждем брата. Хотите?. — С удовольствием послушаю, — ответил я искренне. Старик удовлетворенно кивнул, словно он не ожидал услышать другого ответа, и поднес к плечу. Он закрыл глаза и несколько секунд, как профессиональный исполнитель, настраивался на игру, а потом как-то уж слишком театрально взмахнул смычком и заиграл «Мелодию» из оперы Глюка «Орфей». Я смотрел, как играет этот странный человек и думал о том, что он не очень-то похож на преподавателя колледжа. Старик играл самозабвенно, весь отдавшись музыке и как бы забыв об окружающем мире. Меня поразило, что лицо его в эти минуты разгладилось и словно бы озарилось внутренним светом, который подчеркивал и делал зримым все тяготы, испытания и горести, выпавшие на его долю в долгой и непростой жизни. И еще мне показалось, что каждым звуком, который он неторопливо извлекал из скрипки, старик пытался заговорить свое неизбывное одиночество, отдавая ему в жертву свое искусство, пытаясь хотя бы в эти недолгие минуты стать невидимым для него, хотя и зная заранее, что очередная его попытка обречена на неудачу, так же как были обречены и кончились поражением все его прошлые старания вырваться из этого плена. Когда старик закончил, он еще несколько секунд постоял с закрытыми глазами, а затем выдохнул из груди воздух, опустил смычок и скрипку и посмотрел на меня. — Вы играете как настоящий профессионал! — сказал я и по лицу Винсента сразу же понял, что мне следовало сказать другой комплимент или даже вообще промолчать. — Спасибо, — кратко и сухо ответил он и бережно спрятал скрипку в футляр. Затем он сел напротив меня и предложил мне вчерашние виски. Мне вдруг стало немного не по себе («Прямо какой-то день сурка», — мелькнула у меня неприятная мысль), и, одновременно, смешно. Не дожидаясь моего ответа, старик налил мне из бутылки виски. — Что это у Вас в пакете? — спросил он, когда мы сделали по глоточку и немного помолчали. — Часы. Часы, которые идут в обратную сторону, — я вытащил часы и протянул их ему. Лицо старика вдруг потемнело и исказилось на мгновение гримасой боли, словно у него вдруг резко заболел зуб или его кольнули иглой. — Положите их на стол, — сказал он, словно боялся к ним даже прикоснуться, — А еще лучше, обратно в пакет. Не выношу, когда насмехаются над временем. — А в чем же здесь насмешка? — спросил я, удивленный такой странной и неожиданной реакцией старика. Вместо ответа Винсент покачал головой, словно показывая мне, что не в состоянии объяснить мне то, о чем я спросил, если я сам не понимаю этого. Потом он еле слышно, каким-то упавшим голосом произнес: «Я очень устал…» и углубился в свои мысли, забыв об окружающем мире, включая мое присутствие. Я понял, что аудиенция закончена и что не стоит дожидаться непонятно где пропадающего Дэвида, еще раз поблагодарил старика за игру и, вежливо попрощавшись, оставил его наедине со своими явно невеселыми воспоминаниями. Дома мне не давала пока мысль, почему же все-таки старик так странно отреагировал на мои часы, но ничего, кроме банального и не удовлетворившего меня объяснения, что я лишний раз напомнил ему о его возрасте, мне не приходило в голову. «Это было бы слишком странно даже для него, — думал я, — тут что-то другое. Но что?.» … С того дня я не встречался ни с Дэвидом, ни с его братом, который вероятно, уехал очень скоро. Во всяком случае, каждый раз, когда я проходил мимо этого дома, я видел в окне, как и прежде, одного только Дэвида. Он все так же неподвижно сидел в своем кресле, с неизменным бокалом в руках и застывшим отрешенным взглядом. Иногда у меня появлялось неуверенное желание навестить его еще раз, но я так и не решился это сделать без приглашения, хотя знал, что вероятность дождаться такого приглашения была исчезающе мала. Я даже не был уверен, что Дэвид вспомнил бы меня, если бы мы с ним встретились на улице или в магазине. Дней через десять, уже после нового года, я как-то раз зашел после работы в один из расположенных недалеко от моего дома продуктовых магазинчиков, чтобы купить себе молока на завтрак. В дверях я столкнулся со стариком, но как я и предполагал, он не узнал меня. Хотя у меня почему-то мелькнуло смутное ощущение, что он скорее притворился, что не узнал. Как бы там не было, Дэвид равнодушно прошел мимо меня и направился в сторону своего дома. В руках у него был пакет с продуктами. Я проводил его взглядом и продавец, пожилой полноватый индус, который называл меня приятелем и с которым я иногда перебрасывался несколькими ничего не значащими фразами о погоде и новостях в мире, спросил меня, указывая кивком на старика: — Что, приятель, ты его тоже знаешь? — Да я познакомился с ним недавно. А Вы давно его знаете? Индус покачал головой и ухмыльнулся: — Да кто же его не знает в нашем районе? Это же известный всем сумасшедший Дэвид, он живет через три дома отсюда. Я вопросительно посмотрел на продавца. — Вы это серьезно? — Абсолютно, приятель. Он уже рассказывал тебе про брата-близнеца? — Да, рассказывал, — растерянно сказал я. — И на скрипке играл? — Его брат играл. А Дэвид тоже играет? Он говорил, что хранит скрипку специально для брата. Простите, я сейчас, только возьму молоко. — Ага, — кивнул индус, — а потом я тебе кое-что расскажу. Через минуту я подошел к кассе и протянул ему монету в один фунт. — Тридцать два пенса сдачи, — сказал продавец, — Так вот, никакого брата у него нет и никогда не было. — Но как же?.. Я сам его видел… Постойте, вы хотите сказать… — Вот именно. Раз в год, перед Рождеством, он становится своим братом и играет на скрипке. При этом старается обязательно кого-нибудь пригласить на свой концерт. — Но… зачем? — Эх, приятель, если бы я знал ответ на твой вопрос… А зачем сумасшедшие принимают самих себя за кого-то другого? Это же классический случай шизофрении или, точнее, раздвоения личности. Я стоял у кассы, пораженный только что услышанным. Теперь мне сразу стало понятно и невероятное даже для близнецов сходство, и странные перепады настроения старика… — А у него вообще есть кто-нибудь на самом деле?.. — И да, и нет. У него есть сын, который живет где-то в Канаде и практически не общается с ним… А больше никого в целом мире: ни друзей, ни родственников. — А вы не знаете, чем он занимался раньше? — Ты имеешь в виду профессию? Нет, точно не знаю, кажется, он всю жизнь проработал на почте. Индус помолчал, а потом со вздохом добавил:— Такая вот история, приятель. — Грустная история, — сказал я. Я попрощался и пошел домой. Мне было не по себе от всего услышанного, словно я узнал что-то настолько невероятное, что теперь мне нужно заново выстраивать свои отношения с целым миром, которые казались мне более или менее устойчивыми. Проходя мимо дома старика, я замедлил шаг и посмотрел в его окно. И снова увидел ту же самую картину, словно время навсегда остановилось в этом доме: старик сидел в своем истертом кресле с высокой спинкой, смотрел невидящим взглядом на стенку и держал в руках бокал. Правда, на этот раз в нем вместо виски было красное вино. Мне вдруг стало вдвойне грустно от мысли, что не только я, но, пожалуй, никто уже никто не узнает о том, что действительно происходило в жизни этого человека, и он так и уйдет, унеся с собой тайну своей неприметной жизни. А чуть позже, вечером, меня осенила одна догадка, и на следующее утро, благо была суббота, я отправился в тот самый благотворительный магазин, где я покупал часы, которые захватил с собой. — Простите, вы не помните, кто вам сдавал эти часы на продажу? За прилавком стояла та же самая китаянка, которая продала мне часы. — Конечно, помню, — улыбнулась она, — это был один старик, невысокий, очень немногословный. — А имя Вы случайно не запомнили? — Нет, но я могу поискать в квитанциях — мы ведь все записываем. А зачем Вам это? — Вы знаете, мне просто хочется вернуть эти часы владельцу, — придумал я на ходу. — Ну что ж, сейчас поищу. Правда, нам не очень разрешают такие вещи делать, но думаю, что Вам можно доверять. Китаянка достала пачку квитанций, скрепленную большой скрепкой, и начала их перелистывать. Через несколько минут она радостно сказала: — Ага, вот, кажется, нашла. Часы настенные в деревянной оправе. Владелец: Винсент Вудхилл. Китаянка посмотрела на меня, моргнула глазами и еще раз отчетливо повторила: — Его звали Винсент Вудхилл.
Зеркало времени
…В тот день я бродил по музею как призрак. Как призрак среди призраков. Переходя из зала в зал без всякой цели и намерения, я рассеянно рассматривал какие-то пейзажи, жанровые сценки и вдруг оказался перед женским портретом XVII века. Вокруг скользили бесшумные тени, и я почти не замечал их, задумчиво всматриваясь в загадочный и смутный облик отшлифованной взглядами и временем красоты. Но не тихое благоговение, не высокий звук слепого восторга заставили меня остановиться перед знаменитой картиной. Тут было что-то другое, какое-то мучительное чувство, которое сверлит тебя, когда ты пытаешься и не можешь вспомнить, где ты видел прежде мелькнувшее в толпе лицо. Потом мне показалось, что дело тут не во внешнем сходстве, но, быть может, в еле заметном повороте головы или во взгляде, который был настолько живым и реальным, что ставил под сомнение реальность всего окружающего. Я смотрел на портрет и слышал как в темной глубине его тихо и потусторонне звучит скрипка времени. И чем больше я всматривался, тем яснее и отчетливее звучала удивительная по своей красоте мелодия, гипнотизируя, завораживая и увлекая по ту сторону потрескавшегося холста. Казалось, эта музыка таит в себе разгадку искусства, разгадку магии бессмертного творения, перед котором я застыл, как изваяние, но напрасно я силился открыть манящий ларец, покрытый пылью веков, напрасно пытался поймать за хвост вечно ускользающую тайну. Ларец странным образом превращался в тяжелую раму, а тайна растворялась в воздухе, как сказочное существо — то ли было, то ли не было… Этот странный взгляд, которым смотрела на нас изображенная на холсте девушка — был ли он таким же и триста лет назад? И будет ли таким же через год, если я снова приду к этой картине? Разве я смогу запомнить и сравнить потом все, что я ощущаю сейчас с тем, что испытаю в неопределенном будущем? А что еслиона жива, живет в другом пространстве, стареет, чувствует, разговаривает там с кем-то и при этом все время наблюдает за нами, приходящими к ней с подсознательным желанием ответа, наблюдает отрешенно и сочувственно одновременно… И, быть может, холст — это всего лишь волшебное окно, прозрачная перегородка между нашим миром итем, непроницаемым и недостижимым инепостижимым для нас пространством. На какой-то момент мне показалось, что я близок к разгадке, и я почувствовал ее дыхание у самого сердца, но вдруг что-то помешало извне, какие-то жуткие помехи с левой стороны. Я непроизвольно повернул голову и увидел девушку в темно-синем свитере и серой юбке. Она почти одновременно со мной взглянула на меня рассеянно и перешла к другой картине. Я успел заметить большие глаза и тонкие бледно накрашенные губы. И еще слегка удивленное, почти детское выражение лица. И вот тут что-то произошло. Все длилось несколько мгновений, и я снова обратил свой взгляд на портрет, но что-то изменилось вокруг меня — я ощущал это слишком ясно, чтобы забыться в глубоком пространстве шедевра. Невозможно выразить словами то, что не поддается выражению. Девушка вносила помехи, даже отойдя к маленькой скульптуре в стеклянном шкафу в центре зала. Я не мог снова отрешиться, все было нарушено, гармония восприятия исчезла, но, как это ни странно, появилась другая гармония, включавшая в себя первую. Мир качнулся куда-то влево, туда, где секунду назад стояла девушка, качнулся и снова медленно пришел в равновесие. Но теперь это был уже немного другой мир и другое, менее устойчивое равновесие. Тени, что окружали меня, побледнели и растворились, я услышал тихий звук или вздох и мне показалось, что его издала девушка в синем свитере, но это был просто обман слуха, ибо в любом музее это столь же заурядное явление, как мираж в пустыне. Темно-синий магнит притягивал мой взор, и я опять посмотрел на девушку и опять столкнулся с ее взглядом. Огромные карие глаза взглянули на меня, точнее сквозь меня, и в их взгляде я без труда прочитал легкую насмешку тщеславия. Они словно говорили: «А я все равно сильнее!» «Посмотрим…»- ответил я и вновь погрузился в созерцание картины. На несколько минут я забыл про ее лицо, но постепенно какая-то нарастающая тревога заполнила меня, и я вынужден был сдаться. Я отошел от картины и взглянул в сторону синего пятна ее свитера. В этот момент девушка перешла в другой зал, и я почувствовал, как люди вокруг меня опять стали реальными, плотными и назойливыми, и это их грубое возвращение в хрупкий мир красок и образов вызвало во мне почти физическую тошноту, переходящую в ненависть, хотя я понимал, что они ни в чем не виноваты, они просто живые люди, такие же, как и девушка, нарушившая мое равновесие. И я снова простил их, когда в последний раз, уже издали взглянул на «мою» картину, перед которой стояли пожилые белобрючные французы в тончайшей золотой оправе очков, завернутые в кокон вежиливости и тихих реплик с непременной восхищающейся интонацей. Я пошел в другую сторону, в другой зал, в другой мир и сразу оказался в окружении античных богов и богинь, покорно позволивших себя заключить в белый мраморный плен. Языческое буйство жизни погрузило меня в пучину тупого забытья, а пустые, мертвые глазницы футболили меня, как голубя со сломанным крылом. Я ощущал, как из меня со свистом вырывается энергия и рассеивается вокруг их белоснежных тел, налитых мышцами и смертью. Замкнутый кольцом парад вечно конфликтующих друг с другом греческих и римских властителей наводил почти мистический ужас. Страх был подобен порыву холодного ветра, пронизывающего до костей, и я не мог понять, почему он возник. Я поспешил прочь из этого зала, где самый воздух пах смертью и тленом. Я оставил их на съедение друг друга, всех этих воинственных и волевых цезарей с поджатыми плотно губами, я бросил им кость своего пренебрежения и нежелания разглядеть в них нечто большее, чем просто слепую печать времени. Кажется, дальше был зал малых фламандцев, но для меня это уже не имело значения, ибо синий цвет незнакомки превратил все окружающее пространство в пустоту, в ненужный довесок к ее шагам. И, тем не менее, этот довесок привлекал ее внимание и направлял ее шаги от картины к картине. А потом ее рассеянно скользнувший по мне взгляд превратил и меня самого в исчезающую тень, застывшую на холодном стекле равнодушия, в некоего виртуального полупризрака. Но для меня это не играло никакой роли, потому что в тот момент мне была важна лишь цветная радуга моих ощущений, переливом которой я наслаждался в тысячу раз сильнее, чем всеми теснившимися вокруг бессмертными шедеврами. И подобно тому, как все семь цветов, сливаясь, дают белый, так и мои странные ощущения сводились к сильному и ясному чувству (или сознанию) того, что красота живая, красота в синем свитере (а девушка все-таки была удивительно красива, красива какой-то особенной красотой и появившийся было вначале легкий комарик моего сомнения был вскоре мгновенно убит ее взглядом) безо всяких усилий уничтожала Время и давала мне неожиданно власть над ним и над пространством, хотя я и понимал в глубине души, что и это ощущение иллюзорно, временно и хрупко, как застывший вокруг меня в неустойчивом равновесии мир. И все-таки эта, пусть даже иллюзорная власть дала мне возможность отбросить стены музея, как старый хлам, оставив в напряженной тишине залов лишь синее, плывущее сквозь пустоту пятно. На самом деле, у меня не было желания настичь, привлечь, произнести заветную формулу и узнать имя незнакомки, но было непоборимое стремление понять, проникнуть, достичь исходной точки моего пути в построенном изощреннейшим способом лабиринте, в лабиринте, который возник при ее появлении в этих стенах загримированного под вечность времени. И я знал, что, найдя выход (или вход — в данном случае они совпадали) из этого лабиринта, я одновременно выйду из лабиринта более крупного, хотя и менее запутанного и страшного — из музея. У меня было странное и смутное чувство, что весь мой долгий и путаный путь приведет меня не просто к выходу, но к истоку, к пред-красоте, которая предшествовала и музею, и этой незнокомке, и всему нашему миру. И все-таки, каким-то таинственным образом эта изначальная красота была связана в моем сознании с синим свитером и с ее бледным, почти прозрачным лицом с огромными глазами, прячущими — я был уверен в этом! — разгадку всех лабиринтов и зеркал, в которых мечутся ослепшие от одиночества души. Это и повлекло меня в сомнительный и опасный путь скитаний без воды и пищи. И слишком поздно я вспомнил, как много людей не дошло до конца, вспомнил, когда снова увидел (в последний, о только бы в последний раз!) их безглазые белые бюсты, ледяные и гладкие до жути. Вдруг у меня появилось сомнение, что моя незнакомка приведет меня к выходу, но мне уже было неважно это. Мне хотелось только догнать ее и просто попросить разрешить загадку, словно это было так же естественно, как если бы я спросил у нее про время (тем более, что я собирался спросить почти тоже самое). Таинственность всего, происходящего со мной, меня не удивляла, ибо каким-то мистическим образом я чувствовал, что это всего лишь начало и я здесь уже ничего не решаю. Окружавший меня мир имел для меня в тот момент значение лишь постольку, поскольку в нем произошла моя встреча с незнакомкой, и разве не было это лучшим доказательством того, что жизнь состоит из бесконечного множества отдельных частей, связанных между собой только тем, что они постоянно переходят друг в друга. Реальность (хотя я не знаю, что означает это слово) выливалась из одного полотна и вливалась в другое, между тем как я наблюдал за этими метаморфозами с холодным безучастием постороннего. И когда последняя картина, не найдя прибежища, пролилась на пол и исчезла, словно вода в песке, я ухватился за прозрачный жетон моего номерка, обещавшего спасение и переход на другой этаж, на другой уровень лабиринта и спустился вниз, в извечную тесноту и сутолоку гардероба, ощущая под ложечкой сладкий холодок выхода. Сейчас я уже не помню, что я произнес в сырой темноте улицы, разбавленной зябнущим светом фонарей и рассекающими клинками фар, но это не имеет теперь никакого значения. Тогда же слова, которые я сказал ей у выхода из музея, появились как будто сами собой, независимо от меня. Она что-то ответила и подала мне тем самым свою нить Ариадны. Разговор родился без мучительного напряжения, которое обычно неизбежно в таких случаях и по ее словам и тону я понял, что она не против продолжения этого странного (скорее для меня, чем для нее) знакомства. Но когда мы вошли в метро и стали у края платформы, я вдруг испугался. Испуг пришел, когда она заговорила о себе, о том, чем занимается и живет. И хотя она всего-навсего отвечала на мои вопросы, я поймал себя на том, что мне не хочется все это узнавать, мне не хотелось смотреть, как медленно и неизбежно исчезает то, что было в музее, как растворяется в словах ее хрустальный и прозрачный образ, созданный моим воображением за время скитания по светлым усыпальницам столетий. И даже ее улыбка вызвала во мне слишком противоречивые чувства, чтобы я смог улыбнуться ей в ответ. Катя, — мне пришлось(!) узнать ее имя, — расценила это по-своему или просто не заметила. Потом разговор перешел на общие темы, но я отвечал машинально и рассеянно, ибо слова безжалостно убивали мою незнакомку из музейного лабиринта, оставляя на ее месте неуклюже-красивую девушку из нашего мира. Странно, ведь процесс ее земного воплощения должен был радовать меня, но я все сильнее ощущал какой-то неясный, необъснимый ужас. Через пятнадцать минут нашего общения, стоя на эскалаторе перехода на кольцевую линию, я понял, что сам все безнадежно испортил. Мне стало смешно и тоскливо одновременно. Мир, гремящий, плотный, пожирающий все и вся, навалился вдруг на меня всей своей громадой и Катя была самой тяжелой его частью. Каждое слово нашей легкой беседы только увеличивало эту тяжесть, и я уже не думал о том, что говорить и как она воспринимает мои слова. Катя же, ничего не замечая, ворковала, как ни в чем не бывало. Все было разрушено, все непоправимо испорчено и продолжать общения не имело больше смысла. Музей стал снова всего лишь музеем, картина — картиной, а незнакомка с бездонными глазами, обещавшими так много (Господи, зачем так много?..) превратилась в студентку пятого курса уже не помню какого института. И еще я понял, что забыл самое начало, забыл напрочь, чего же я все-таки хотел, пока она демонстрировала («А Вам нравится Джойс? Правда здорово?») свою начитанность. Все вокруг меня запрыгало, завертелось, заговорило на тысячи голосов (так похожих, так страшно похожих друг на друга!..), один из которых принадлежал Кате. Словно из рога изобилия, посыпались имена писателей и режиссеров, названия фильмов и книг, великие композиторы и какие-то до одури знакомые цитаты. Вспомнили, конечно, и музейные впечатления. Она прилежно прочитала небольшой список своих кумиров от Веронезе до Матисса, после чего с готовностью вежливого собеседника приготовилась выслушать мое мнение, но я бросил ей на растерзание одного Врубеля и мысленно попросил у него при этом прощения. «А я, между прочим, почему-то так и знала, что ты (когда мы успели перейти на ты?) назовешь именно его!» — сказала она с торжествующей улыбкой экзаменатора подловившего на случайной ошибке несчастного, невыспавшегося студента. На какое-то время, в холодном, страдающем старческой отдышкой автобусе у меня появилась слабенькая, еле теплившаяся надежда на возвращение незнакомки из глубины ее мерцающих зрачков и я даже начал что-то вспоминать, но вдруг один ее вопрос обрушил на теплый комочек надежды последний удар тяжелого как смерть молота. «А кто ты по знаку Зодиака?» — спросила она и, кажется, слегка удивилась, увидев на моем лице выражение не то боли, не то отчаяния (я все-таки не выдержал). Она поняла это по-своему и милостиво разрешила мне не отвечать, если у меня «какие-то свои взгляды на это дело». И когда она объявила свой знак и начала мне рассказывать про то, сколько и чего совпадает в ее характере с тем, что написано в книге, я понял окончательно, что теперь уже точно все, что у меня была просто минутная иллюзия, наваждение, мираж, вызванный автобусным полумраком. Коридор сузился сильнее, потом еще сильнее и, подавая ей руку на выходе («Но я недавно познакомилась с одним начинающим, правда, астрологом и он мне, — спасибо! — и он мне сказал, что на самом деле…»), я с безнадежной ясностью понял, что это тупик. Я уже не слушал, что сказал начинающий астролог, потому что дикий ужас охватил меня с головы до ног и с каким облегчением я вздохнул, когда она показала на башню своего дома. Я понял, что испытывают умирающие от жажды матросы, увидев в ночной тьме спасительный и слабый огонек маяка. С какой радостью я попрощался с нею, забыв, конечно же, что в таких случаях непременно полагается брать телефон. Но она сама мне напомнила об этом, и через минуту в моей руке оказался свежевырванный тетрадный листочек («А может все-таки зайдешь? У меня чай с лимоном!») с неровной строчкой цифр и ее именем. Я распрощался каким-то витиеватым и слишком многообещающим образом. Возможно, она что-то поняла, но мне было уже все равно. Едва закрылась за ней дверь подъезда, я ринулся почти бегом на остановку и успел на тот же автобус, что вез нас почти полчаса сквозь ядовитую муть и морось октябрьского тумана. Я вскочил на подножку, плюхнулся с разбегу на какое-то одинокое сиденье и прислонился к мокрому холодному стеклу. Ничего больше не было, никаких чувств, кроме усталости и опустошенности. Хотелось добраться поскорее до дома, выпить горячего чаю и уснуть, просто уснуть. Я машинально вынул из кармана и развернул скомканный листочек. И вдруг я увидел, как цифры превращаются в какой-то странный рисунок, а когда присмотрелся, то понял, что это лабиринт, в котором бродят два человека. Они в разных концах, они ищут не выход, но друг друга, ибо выход будет в любой точке, там, где они встретятся. Но это произойдет нескоро, и я это знал, и, выходя из автобуса, я бросил листочек в первую попавшуюся урну. И в этот момент я вдруг вспомнил то, к чему лишь слегка успел прикоснуться, стоя в музее перед картиной и что, казалось, безнадежно забыл. Это был образ ушедший, словно под воду, из памяти в подсознание и все это время не дававший мне покоя, тревожно и мучительно пытаясь всплыть на поверхность моего сознания. И, глядя в черную жуть туннеля, в бездне которого уже грохотало железное чудовищe, я захотел вдруг выпустить этот образ на свободу полностью и тихо произнес: «Зеркало времени». Потом улыбнулся и еще раз, уже без кавычек, повторил: зеркало времени.1992
Статьи
Звезда Востока № 1. «МОЯ ПОЭЗИЯ — МОЛЧАНЬЕ» Гуарик БАГДАСАРОВА
Из чего слагается вечность? Из мгновений, в которых, как молнией изнутри, вдруг сильно и кратко высвечивается гармония жизни, а значит, и смысл её. В эти редкие минуты или часы мы открываем для себя, как дар свыше, тот самый неуловимый смысл, который мы безостановочно ищем и хотим понять в потоке дней и бесконечных хлопот, встреч и разлук, обретений и разочарований, взлётов и падений и глубинного неистребимого одиночества наедине со своей судьбой, а значит, наедине с Богом, перед которым мы только и можем обнажить наше сознание, а значит, нашу совесть. Такие мгновения нам может подарить встреча с настоящим искусством — слова, резца, кисти, музыки. А тут всё соединилось в первой книге молодого поэта Баха (Баходыра) Ахмедова под странным, на первый взгляд, названием: «Молчание шара».
Баха Ахмедов читает стихи на поэтическом вечере в музее Есенина, март 2010.
И только на творческой встрече с автором книги в Государственном литературном музее Сергея Есенина в Ташкенте собравшиеся поклонники художественного слова узнали, что в этом интригующем словосочетании состоит творческое кредо талантливого поэта. Он расшифровал его в своих стихах:
«Моя поэзия — молчанье.
Моя свобода — черновик.
Пусть грусть в окно стучит ночами
И застревает в горле крик.
Я ухожу от искушений
Определять словами суть.
Я лишь рисую свет и тени,
И где-то между — Млечный Путь».
«Иероглиф судьбы, но прозрачна картина, как воздух,
Чтобы свет нам дарить и тропинкой вести на вершину».
Фестиваль «Пушкин в Британии». Интервью с Олегом Борушко
В Лондоне начался восьмой по счету ежегодный фестиваль русской культуры и поэзии «Пушкин в Британии». Основатель и организатор этого события, председатель жюри — Олег Борушко, автор восьми книг прозы и стихов, в том числе первой после Черубины де Габриак мистификации в русской литературе, бестселлера «Эротические танки» Рубоко Шо(Рубоко Шо — это анаграмма имени О. Борушко). Он родился в 1958 году в Харькове, закончил Литературный институт им. Горького. Жил и работал в Москве, после распада СССР уехал на Мальту, которой посвятил два произведения: роман «Мальтийский крест» и романтический триллер «Мальта: личное дело». С 1998 года проживает с семьей в Англии, где ежегодно в июне собирает поэтов русского зарубежья на творческий турнир в рамках фестиваля «Пушкин в Британии». Традиции поэтических состязаний берут свое начало еще в Античные времена. В начале прошлого века подобным образом развлекался Валерий Брюсов, предлагая коллегам-современникам продолжить стихотворение, начатое строчкой классика. Олег Борушко зачином для поэтического турнира выбирает пушкинские строфы, посвященные Англии, таких в творчестве Александра Сергеевича было немало, хотя Пушкин никогда Британию не посещал.
— Олег, расскажите о самом начале фестиваля, как родилась идея его воплощения?
— Я приехал сюда, в Лондон, в 1998 году и через год открыл литературное объединение «Мастер-класс» для пишущих авторов, писателей, журналистов, поэтов. Оно до сих пор существует, мы собираемся раз в неделю. И однажды один из слушателей говорит: «Олег Матвеевич, а что мы ходим каждую неделю и каждый раз разбираем свои стихи, давайте мы все прочитаем, вы скажите, кто лучший, и разбежимся». И тут у меня мелькает идея, я вспоминаю, что был такой формат «турнир поэтов», знаменитый еще в 12–13 веке. Поэтические поединки проводились в литинституте, когда я сам учился. Но самая светлая идея состоит в том, что было придумано правильное название «Пушкин в Британии». Оно, с одной стороны, провокационное, потому что любой образованный человек знает, что Пушкин никогда не был за границей. И возникает вопрос: «Как это Пушкин в Британии?» С другой стороны, ежегодно я выношу на турнир пушкинскую строку, обязательно связанную с Великобританией. В его времена британская культура была гораздо больше распространена в дворянстве, чем французская. Поэтому посылов ко всему английскому у Пушкина много: «…моря достались Альбиону…», «…скучая, может быть, над Темзою скупой…», «…что нужно Лондону, то рано для Москвы…», «…лети во мрачный Альбион…», и так далее и так далее. Пушкинский дух во время турнира всегда с нами, его сроки преломляются в творчестве современных молодых поэтов зарубежья. И Пушкин оказывается в Британии ежегодно в свой день рождения. В 2003 году я даже не знал, что турнир станет международным, думал, что это будет локальный турнир для поэтов русского зарубежья, проживающих вне своей языковой среды, но к нам приехали авторы из 5 государств. На сегодняшний день география участников составляет уже 52 страны мира.
— Вы считаете, что придумали идеальный вариант для празднования Дня Рождения Великого поэта?
— А как еще отмечать День Рождения поэта? Читать его стихи. А у нас еще на турнире творчество Пушкина продолжается в творчестве современных авторов. Представьте, выходят 15 авторов и каждый начинает свое с пушкинской строки. Обычно, когда поэты читают свои стихи, зал уже через несколько минут начинает откровенно скучать. Но не на нашем фестивале, ведь публике интересно как интерпретирует автор знаменитую строфу и продолжит Пушкина. В зале стоит гробовая тишина, как будто идет напряженный спектакль. Дух Пушкина незримо витает в зале.
— Почему Вы решили организовать трибуну только для поэтов русского зарубежья без участия российских авторов?
— К нам приезжает огромное количество авторов. И этот спрос, как раз, связан с тем, что огромное число творческих людей живет за пределами России. Около 15 000000 русских живет за рубежом, подрастают дети. И по сей день серьезного форума для этого многомиллионного русскоговорящего населения нет, кроме «Пушкина в Британии». Зарубежные газеты на русском языке стихи практически не печатают, серьезных литературных журналов, которые бы выходили за границей, нет. Я неоднократно обсуждал этот вопрос с членами жюри, которые приезжают из Москвы и постоянно меня спрашивают, почему в турнир не вовлечены российские авторы, а только те, кто существует вне родной языковой среды. Но уже после просмотра первых турниров сомневающиеся члены жюри соглашаются, что все правильно, нужно оставлять это в привычном формате, в таком, каком есть.
— В английской школьной программе есть вопрос, что такое «Пушкин в Британии». И в то же время Вы позиционируете этот фестиваль как «вызов европейскому невежеству». Так Пушкина в Британии уже знают или нет?
— Про фестиваль снято три фильма российскими каналами, и как раз в последнем корреспондент ходит по Лондону и спрашивает прохожих: «Вы знаете, кто такой Пушкин?». Англичане ему отвечают, что Пушкин — это президент России. На тот момент президентом был Путин, и корреспондент, поправляя опрошенных, снова спрашивает, а кто такой Пушкин? И большинство затрудняется ответить. Ситуация парадоксальная, ведь каждый русский знает, кто такой Шекспир, но не каждый англичанин знает, кто такой Пушкин.
— Но, тем не менее, английская публика тоже посещает фестиваль.
— Да, наш турнир интересен для британской публики, во время стихотворных состязаний, мы на специальном экране проектируем перевод каждой произнесенной строчки на английский. И когда мы анализировали результаты, мы были поражены тем, что тройка победителей, которых выбирают англичане, совпадает с выбором жюри. То есть совпадет выбор публики и профессионалов. Мы были удивлены, но факт остается фактом. Для англичан еще в новинку сам этот формат, они никогда такого не видели. Когда поэты выходят на турнир и сражаются друг с другом стихами.
— А как англичане впервые попали на фестиваль русской культуры и поэзии?
— Первые годы проведения мы пытались привлечь внимание британских газет. Но, честно говоря, откликов не получали, хоты мы беседовали с корреспондентами. Потом мне один приятель — опытный британец — сказал, что «никакой проект, которому менее 5 лет, в голове англичанина не существует. Когда исполнится 5 лет фестивалю, про тебя напишут». Я еще не поверил, подумал, что за странная дата. Но как раз на пятилетие «Пушкина в Британии» это началось, как, ни странно. Написала сначала «Times», «Daily Telegraph», потом компания Edexcel включила вопрос «Что такое Пушкин в Британии?» в билеты на аттестат о среднем образовании. Плюс заработали интернет-ресурсы, и англичане стали приходить. Мы никогда специальной рекламы для британской публики о фестивале не давали, не скажу, что английской публики много, около 15 %. Но интерес у англичан к событию есть.
— Сначала Вы ввели на фестиваль турнир поэтов, потом появился конкурс — состязание в литературном переводе.
— Два года подряд мы проводили еще и детские турниры. Хотя детей было очень сложно здесь заставить писать на русском, ведь школы по изучению русского появились позже. Наверное, уже в следующем году мы вернемся к этому формату, потому что это было очень забойно. Ведь я выносил на турнир строчки не из сказочек. Представьте, выходили 10-летние дети и пытались что-то изобретать к серьезному «Я Вас любил…». Зал просто рыдал. Еще мы пробовали делать турнир прозы 2 года, турнир короткого рассказа (500 слов) с пушкинской прозаической строкой, тоже связанной с Британией. Но этот формат вообще не пошел, наверное, потому, что это не эстрадный жанр, шло скучновато, и я это отменил. В прошлом году мы впервые попробовали сделать турнир поэтического перевода с английского на русский. Наши участники переводили сонет Шекспира, который не был издан на русском языке. И это всем понравилось, поэтому в этом году мы продолжаем. Кроме обычных призов, авторская книга победителя турнира переводов будет опубликована и презентована в Лондоне.
— А какой приз ждет Короля или Королеву поэтического турнира-2010?
— Как обычно, статуэтки, корона, деньги. И в этом году победителя мы отправим на крупнейший мировой литературный фестиваль на Бали в октябре. Там никогда не была представлена Россия. Ни разу! Фестиваль посещают ведущие писатели национальных литератур, от Америки до Австралии, включая нобелевских лауреатов. Я задал простой вопрос в Министерстве Культуре в Москве, почему Россия до сих пор не участвует? И вот впервые на Балийском фестивале мы представим Россию Королем Поэтического Турнира «Пушкин в Британии». Когда мы об этом объявили, вся литературная общественность зарубежья была в шоке. Кстати, и в следующем году мы будет оплачивать проезд и проживание участвующих в наших турнирах финалистов. До сих пор поэты едут за свой счет.
— Расскажите немного о географии участников. Из каких стран обычно приходят заявки?
— У нас, кажется, не осталось стран, откуда бы ни присылали заявки. Со всего земного шара. Если только Африку исключить. Был такой случай, что прислал рукопись заключенный из Испании. Мне звонила его мама и очень волновалась, что в тюрьме не компьютеров, а как прислать стихи, если не по интернету. Но он не прошел в финал, его стихи были довольно слабые. У нас критерии очень жесткие.
— Как отбор финалистов проходит. Кто этим занимается?
— Я один. В самый урожайный год получаю более 600 заявок. рукописей приходит меньше, иногда больше. Но феномен состоит в том, что когда приходит меньше рукописей, как в этом году, их качество выше по процентному соотношению. И очень трудно, когда хороший уровень. Графомана видно сразу и я его скидываю в «корзину». Но когда у меня в папке под названием «Best» «сидит» 40 авторов, а из них отобрать — 15 очень сложно. Вот я сейчас был в Одессе, там разразился целый скандал, шквал эмоций и недоумения. Потому что в лондонский финал «Пушкина в Британии» прошла Вероника Романовская, а отбор не прошли более опытные авторы. Я опираюсь на внутренние ощущения, что у этой девочки больше внутренней свободы, и ее творчество интересней.
В этом году я получил более 100 рукописей, отобрал 18 человек, из которых, наверное, человек 13 доедет до Лондона. И 13 человек будут участвовать в турнире переводов. Кстати, 13 — любимое число Пушкина.
— Какая строчка в этом году будет вдохновляет будет участников?
— «Торгует Лондон щепетильный…» Мы впервые взяли «Евгения Онегина».
— Что необходимо, чтобы победить в фестивале? Подача автора многое решает?
— Только хорошие стихи. Побеждает лучший автор. У нас были разные примеры, одни начинали свои выступления с игры на народных бурятских инструментах, другие разбрасывали конфетти в зал. Это шоу, но жюри профессиональное, и на одной актерской подаче не проедешь. Есть обратный пример, когда в 2007 году победил Бах Ахмедов из Узбекистана, который стал на родине почти классиком. Он такой скромный мальчик, который что-то невнятно бубнил в микрофон. И его победа стала для него полным шоком.
— Вы лично приглашаете и составляете список жюри?
— Это получается по цепочке, я доверяю некоторым людям, которые уже были в жюри и спрашиваю их мнение. И мне тут важно, что из себя представляет человек, мне не важно, какой величины звезда. Например, Евтушенко я никогда не стану приглашать, потому что мне кажется он человек очень непорядочный. В жюри конкурса работали именитые литераторы: Юрий Поляков, Виктор Ерофеев, бард Александр Городницкий, Людмила Улицкая, Римма Казакова и другие. Когда Римма Федоровна ушла из жизни, у нее был на руках билет на фестиваль в Лондон. Она была опорой фестиваля, очень сложно найти ей замену. Одного известного человека из вышеперечисленных я уже никогда приглашать не буду, так как он навязывал мне свою супругу в жюри, требовал, чтоб я оплатил ей дорогу и проживание, бред какой-то.
— Вы время фестиваля Вы на круглом столе обсуждаете такую тему «О пользе незнания Пушкина английского наречия». Но в чем польза от незнания?
— Пушкин, как известно, очень слабо владел английским, читал со словарем и ужасающим произношением. И когда он читал текст английского поэта, он домысливал то, чего не понимал в сторону идеализации этого текста. И когда Александр Сергеевич интерпретировал или переводил на русский язык, допустим, «Пир во время чумы», у него получались шедевры. Иными словами, они получались потому, что он плохо понимал, что написано в оригинале, домысливая за автора. Если бы Пушкин блестяще владел английским, он увидел бы неточные эпитеты британских коллег и даже провалы вкуса.
— Были ли какие-то забавные истории, связанные с турнирами?
— У нас три истории любви и один брак вспыхнули на фестивале. Первая Королева турнира Мария Гордон из Америки, кстати, первая жена Александра Гордона, который ведет «Гордон Кихот» победила в 2003. А через 3 года она снова приехала как член жюри, и встретила на фестивале своего будущего мужа, Андрея Правду. Он сам поэт, приехал, как сейчас помню, с гитарой и присоединился к литературной тусовке. И сейчас Мария носит фамилию Правда.
— Вы сами отбираете финалистов, лично просматриваете все их стихотворные подборки, участвуете в верстке книги, основанной на творчестве вышедших в финал поэтов. Не наступит ли однажды момент, когда Вы устанете от своего фестиваля?
— Мне организационная часть надоедает, но я люблю стихи и русскую поэзию, поэтому я поэтами и стихами занимаюсь с удовольствием. У меня начинают гореть глаза. Я и первые пять фестивалей провел полностью за свой счет. Это единственное, что меня возбуждает, поэзия и антиквариат.
Беседовала Анастасия БАЙДА.
Кстати, Олег Борушко сейчас воплощает в жизнь проект под названием «Пушкин в Британии, Шекспир в Москве: две аллеи великих поэтов». Обсуждение и согласование идет на высших уровнях двух стран. По замыслу Борушко в столице России должна появиться английская дубовая аллея с 25 скульптурами великих британских литераторов. В Лондоне же посадят березки и установят 25 малых архитектурных форм в честь знаменитых русских поэтов. Предположительно, решения для скульптурных композиций будут искать студенты архитектурных академий Лондона и Москвы.
На фото: Олег Борушко и Победители Турнира Поэтов Бах Ахмедов, Мария Игнатьева, Андрей Ховрин
«МОЯ ПОЭЗИЯ — МОЛЧАНЬЕ» Гуарик БАГДАСАРОВА
Из чего слагается вечность? Из мгновений, в которых, как молнией изнутри, вдруг сильно и кратко высвечивается гармония жизни, а значит, и смысл её. В эти редкие минуты или часы мы открываем для себя, как дар свыше, тот самый неуловимый смысл, который мы безостановочно ищем и хотим понять в потоке дней и бесконечных хлопот, встреч и разлук, обретений и разочарований, взлётов и падений и глубинного неистребимого одиночества наедине со своей судьбой, а значит, наедине с Богом, перед которым мы только и можем обнажить наше сознание, а значит, нашу совесть. Такие мгновения нам может подарить встреча с настоящим искусством — слова, резца, кисти, музыки. А тут всё соединилось в первой книге молодого поэта Баха (Баходыра) Ахмедова под странным, на первый взгляд, названием: «Молчание шара».Баха Ахмедов читает стихи на поэтическом вечере в музее Есенина, март 2010.
И только на творческой встрече с автором книги в Государственном литературном музее Сергея Есенина в Ташкенте собравшиеся поклонники художественного слова узнали, что в этом интригующем словосочетании состоит творческое кредо талантливого поэта. Он расшифровал его в своих стихах:
«Моя поэзия — молчанье.
Моя свобода — черновик.
Пусть грусть в окно стучит ночами
И застревает в горле крик.
Я ухожу от искушений
Определять словами суть.
Я лишь рисую свет и тени,
И где-то между — Млечный Путь».
«Иероглиф судьбы, но прозрачна картина, как воздух,
Чтобы свет нам дарить и тропинкой вести на вершину».
Последние комментарии
2 часов 33 минут назад
2 часов 36 минут назад
2 дней 9 часов назад
2 дней 13 часов назад
2 дней 15 часов назад
2 дней 16 часов назад